Главная страница | Современная русская литература | Раздвигая руками дым

Раздвигая руками дым
Павел Козлофф
В книгу входят повесть «Якобы нет его» и пять рассказов. В повести «Якобы нет его» события разворачиваются вокруг частной коллекции произведений художников «Бубнового валета». Отчего и как погибла внучка известного коллекционера? Кому была выгодна смерть близнецов в автокатастрофе? И отчего певица Гольдина не расстается с театральной маской в повседневной жизни?
Рассказы, собранные в книге, уже публиковались в альманахе «Лебедь» (Бостон, США). В рассказе «Прима» автор вспоминает Виолетту Бовт, звезду Русского балета. В другом – рассказывает о Льве Михайлове, известном режиссере оперы, и о его трагической кончине. «Последняя поездка Шурочки», «Дебют Шалаевского» – порой трагичные, порой – причудливые, даже гротесковые страницы театральной жизни. И завершает всё «Дней нашей жизни бег неумолимый» – гости собрались на дачу, отмечают день рожденья, нахлынули воспоминания…

Павел Козлофф
Раздвигая руками дым

© П. Козлофф, 2013
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2013
* * *
…детективная история, которая является… единственной существующей по-настоящему современной формой романа избавлена от человеческой природы тем что человек в ней с самого начала мертв.
    Гертруда Стайн


«Якобы нет его»
Паракриминальная драма

Эта история скрывалась в пелене густого дыма, и сотни рук не в состоянии раздвинуть полностью такую пелену. Вот что мне удалось увидеть сквозь завесу.

Бубновый валет и Пиковая дама
В подъезде дома на Большой Грузинской стоял тяжелый, грозный запах газа. Чуть свет пришла уборщица, перепугалась, бросилась к диспетчеру. Тот позвонил, с сиреной прикатила машина МЧС. Источник был в пятнадцатой квартире. Мгновенно выставили дверь, пооткрывали окна, перекрыли газ. В одной из комнат на кушетке было тело – распластанная дама в немолодых годах, с ухоженным лицом, в спокойной позе, будто спит. На полу застыл в оскале миттельшнауцер.
Приехала милиция. Не обнаружили следов насилия, ни взлома двери. Покойница была хозяйкой дома, отравилась газом; похоже, всё устроила сама: задраенные окна, открытые на полную все краны газовой плиты. Везде снимали «пальцы», привычно делали осмотр, писали протокол.
Документы этой дамочки нашлись в шкафу. С фотографии в паспорте смотрела уверенная женщина еще не старых лет, чуть настораживала строчка с датою рождения: «22.06.1941». Здесь же были официальные неинтересные бумаги. Последним в руках следователя оказался конверт, надписанный четким почерком. Дама бездумно не жила. Она написала «Мое завещание». Но завещания в конверте не было, была записка:
«В случае моей смерти, я хочу быть спокойна, что моя последняя воля будет исполнена. Завещание мое я поручаю господину Сергею Юрьевичу Нойкину, адвокату. Один экземпляр у него, другой – в нотариальной конторе. Он любезно согласился на тот случай, если я уйду внезапно. И вообще, когда меня не станет. Мое завещание – не прихоть взбалмошной женщины. Я обещала брату. Он поручил, и твердо мне поверил. Если кто-то читает письмо, значит – меня нет в живых. Простите. Я очень всех любила. Маргарита Альцшулер».
Оперативник прочитал послание и посмотрел на труп чуть не с сочувствием. «Она ещё и Маргарита», – внезапно промелькнуло в голове. Потом прошелся взглядом по картинам в тяжеленных рамах на стене в гостиной.
Квартира походила на музей – от необычного старинного паркета, мебели с изогнутыми ножками, развешанных повсюду красочных полотен. С одного бесстыдно улыбались с деревенской простотой раздетые девицы, на другом – налезли друг на друга пустившиеся в пляс соборы с золотыми куполами, на третьей был нелепый юноша на фоне яркой тряпки. Впечатляющий домашний вернисаж.
В кабинете на стене висели фотографии – экспозиция Маргариты Альцшулер. В центре выделялись два черно-белых снимка. На них Маргарита была помоложе, рядом с ней – юный, веселый, симпатичный брюнет. Под первой фотографией, где парень нежно обнимал её за плечи, стояли непонятные слова: «Гватемал. Снимает Вхутемас». На втором фото они сидели рядом, голова Маргариты покоилась на плече молодого человека, и было подписано: «Наоборот». На других фотографиях Маргарита тоже была с молодыми людьми, с другими и по-своему красивыми. А Маргарита? Что же делать – время шло.
Понятыми были уборщица и сосед из квартиры напротив. Уборщица лишь изредка встречалась с этою жиличкой. Когда здоровалась – Альцшулер отвечала вежливо, весьма любезно.
Сосед здесь жил недавно, с Альцшулер был едва знаком. Он слышал, что она искусствовед, и одинока. Откуда знать, кто как к ней ходит?
– Какая-то Таисия Авдеевна, – не мог не вспомнить он. – Бывала часто.
На месте, в основном, разобрались… Покойницу отправили на «скорой», отпустили понятых. Готовились уйти, когда из-за входной двери в прихожей появилась напуганная пожилая женщина. Она была обескуражена, совсем растеряна. Взгляд с робкою надеждой обращался к каждому.
– Я к Маргарите, – прошептала посетительница. – Где она?
Недоумение в её глазах переросло в тревогу. Один из оперов спросил её:
– Представьтесь, – и добавил. – Мы – милиция.
– Как не понять, – вздохнула женщина. – Таисия Лаврова, Маргаритина подруга. Договорились, что приду.
Таисия уже была готова, что услышит что-то жуткое. Узнав же, что произошло, спросила еле слышно:
– Кто её?
– Похоже, что сама.
– Исключено, – Лаврова отрицательно мотнула головой. И нарочито подтвердила:
– Этого – не может – быть.
– Вы так уверены? Подозреваете кого-то?
– Я просто её знаю…
Прозвучало это горько и уверенно. Потом Таисия слегка задумалась, и отвлеклась, и стала пристально разглядывать картину на стене. Не трудно было проследить, куда направлен взгляд. Она уставилась на небольшой портрет, висевший чуть повыше остальных. На нём был молодой мужчина с гривой черных взъерошенных волос. В глазах Лавровой был упрек, или вопрос. Поэтому её спросили:
– Что с картиной? Что-нибудь не так?
Она вся вздрогнула, как будто в чем-то уличили. И неожиданно сказала:
– А что теперь здесь так? С картиной всё в порядке. Это – дед.
– Простите?
– Это дедушка Марго, Борис Петрович. Он её в школу провожал.
Оперативники закончили осмотр, воспоминания сейчас были некстати. Ведущий следствие продолжил уточнять:
– Когда в последний раз с ней виделись?
– Позавчера, – Лаврова всё ещё смотрела на портрет. – Мне нездоровилось, а Маргарита собралась работать. А где её нашли?
– На этой вот кушетке.
– Никогда бы не легла она в столовой.
«По мнению подруги – смерть не может быть самоубийством» – так записали в протокол.
– Вы можете дать знать её родным?
– Да никого и нет, – Таисия как будто извинялась. – Ну, разве Александр.
– Тут есть конверт для адвоката. Вы не в курсе?
– Наверно, это для Сергея. А как же хоронить?
– Вот телефон. Ваш – записали, с вами свяжутся.
Всё уточнили, Таисия могла уйти. Однако же Лаврова медлила, и дождалась, когда наклеили бумажку – опечатали квартиру… Кивнула своим мыслям, лишь тогда ушла.
* * *
Добиралась Таисия Авдеевна к себе на Песчаную «на автомате», ничего вокруг не замечая. Какое – замечать?…, она и думать толком не могла, всё вспоминала. Мелькали вразнобой картины прошлых лет, и делали ещё больней нелепую, чудовищную правду, что Маргарита умерла… Как тут отказываться верить – ей рассказали, что произошло, и Маргарита в морге… Борис Петрович на портрете смотрел куда-то вдаль… Вслед внучке…, может быть – навстречу?
Вдруг неожиданно припомнила, как первый раз пришла к Альцшулерам. Они с Марго в тот день из школы вышли вместе, за руки.
– Твоя подружка? – обратился к Маргарите величественный дяденька, он провожал её и приходил встречать.
– Да, Боря, и зовут её Таисия, – пролепетала Маргарита седеющему «барину», назвав его, как будто одноклассника. Таисия узнала лишь потом, что это дедушка, а звать по имени, а не по степени родства, заведено в таких домах, интеллигентных.
Тогда же просто удивилась. Когда пришли к Марго, случилось чудо – из захудалой коммуналки Таисия попала во дворец.
Какое – удивляться…, она была потрясена…
Их встретила немолодая дама, очень важная, приветливо кивнула… Таисия потупилась, а Маргарита обратилась к этой женщине:
– Мы поиграем до обеда?
Игра была необычайно интересной – экскурсия по дому.
С тех пор в этой квартире ничего не поменялось. Уж если следователей впечатлила обстановка, каким же был восторг малышки Таи!
– Смотри, вот бабушка, – Маргоша пальцем указала на картину, где беззастенчиво стояла совсем раздетая, как в бане, полненькая девушка. Таисия не помышляла, что такое можно рисовать, тем более – повесить на стене. Сзади прозвучал величественный голос:
– Ты что, Маргошенька, малышка в первый раз меня сегодня видит, успеешь рассказать ей про портреты.
Таисия косилась на приветливую тетю, пыталась сравнивать с раздетою девицей…
Обедали на белоснежной скатерти, совсем не так, как дома, да и еда была другого вкуса…
* * *
«Что ж вы, Борис Петрович, так недоглядели», – Таисия Авдеевна уже была в своем подъезде, заходила в лифт…
Вдруг память перекинулась на похороны Генки и Василия…, нет, Гватемала с Вхутемасом, как их загадочно дразнила Маргарита… Стандартные гробы, два одинаковых покойника. У Гены, будто бы, гримаса – он вел машину, и случилась травма черепа… А у Василия лицо, как будто спит – Таисия не отводила глаз, когда прощались. Машину закрутило, Василия ударил самосвал, через грудную клетку прямо в сердце.
Марго в тот день ждала на даче – пятидесятый день рождения… Мальчишки мчались поздравлять – разбились насмерть. А Маргариту раздавило горе…
Уже потом к ней привязалось: «Же не се па пурква»…
«Ходила каждый день почти всю жизнь…», – Таисия достала ключ и на секунду замерла. Мелькнула мысль, – «надо сказать – пускай разыщут Алика».
Вздохнула обреченно, – «как же я?».
Решительно открыла дверь и крикнула с порога:
– Денис! Кончай валяться! Маргарита отравилась.
В коридорчик вышел молодой мужчина, лет тридцати, в костюме, словно офисный работник, и сходу удивился:
– Что за ерунда?
– Да…, ерунда, – Таисия Авдеевна кивнула, не могла не согласиться. И тихо досказала, – Марго переселилась к сыновьям.
– Она что, померла? – оторопел Денис. Потом всмотрелся пристально в Таисию, не стал расспрашивать.
– Ты что, куда уходишь? – спросила женщина устало и без интереса. – Там где-то водка… Мне не очень хорошо.
Мужчина проводил Таисию на кухню, достал бутылку и собрался уходить.
– Приедут принимать проект, я не могу не ехать, – он сокрушенно усмехнулся. – Всё собиралась познакомить, я так и не узнал твоей хваленой Маргариты.
Таисия Авдеевна кивнула: «Не успел».
Она плеснула в рюмку, глотнула водки, заварила кофе… Все без конкретных мыслей, а с хаотичными воспоминаньями, сумбуром в голове…
Её преследовал портрет в Маргошиной столовой, и мысли постоянно возвращались к дедушке, черноволосому студенту с взъерошенною гривой.
* * *
Борис Петрович за обеденным столом опять спросил:
– Скажи, Маргошенька, какая выпала нам карта?
Ответила Маргоша звонко, соблюдая ритуал:
– «Бубновый валет», и в нашей колоде, он джокер.
– Ах ты, красавица, ты выросла под этими картинами, – довольно улыбался Боря.
Маргоша подрастала в галерее, картины были частью её жизни, ближайшим окруженьем. Она была искусствоведом от рожденья – любила вспоминать про дядю Роберта, как он грозился ей шутливо: «Нарису-уую!». И это – Роберт Фальк, тот самый, знаменитый.
Маргоша разбиралась, словно гид, когда водила Таю по квартире в первый раз.
– А вот – Лентулов, (про картину с множеством церквей). – А это Фальк, вот тут – Машков, а это – Ларионов. А эту вот картину рисовала Гончарова, Ларионова жена.
Таисия Авдеевна, при случае, смогла бы убедительно сказать – художники Бурлюки, Казимир Малевич… Она узнала имена, и кто когда-то что нарисовал, что сохранилось в доме у Альцшулер. Однако дальше не пошло, и не могло пойти – картины ей не нравились, приелись, быстро надоели. Смекнула, что не надо говорить, молчала с умным видом.
Зато в подробностях запомнила историю, что дед рассказывал не раз. Он подружился с этими «авангардистами» ещё и до «Воздвиженки», той выставки, где необычные друзья Бориса, смелые художники, явили миру свой союз ниспровергателей… «Бубновый», так сказать, «валет»…
Что тут скрывать – он перед ними преклонялся.
«Бубновалетовцы» его ценили – кто из художников не любит почитателей? Но Боря был все время рядом, хороший друг – ну, как не подарить картины, что он торжественно развесил у себя?
Марго, когда они с Таисией изрядно повзрослели, а дедушка ушел из жизни, звала Таисию рассматривать эскизы дедовых друзей, что он хранил в отдельных папках в сейфе. Там было очень много зарисовок… Марго смотрела с трепетом, Таисия, при полном равнодушии, имела вид, что проявляет интерес. Её даже не трогало – а сколько это денег? Но тут другой вопрос, и очень важное достоинство подруги – отсутствовала жадность.
Марго уже была разведена, когда погибли её мальчики – в год смерти им исполнилось по двадцать пять. Дед с бабушкой лежали на Ваганьковском, как и родители – совдеповские люди, проходное поколение, когда природа отдыхала.
Был старший брат Борис, «несостоявшийся жених» – мелькнуло у Лавровой. Он жил отдельно – от искусства, от высокохудожественных деда и Марго… Марго и вправду состоялась – кандидат наук, искусствовед.
Брат Боря жил один… Литовская жена скончалась родами…, сын, большей частью, жил в Литве, у тетки. Та с ним с младенчества возилась, с племянником Марго… Потом он пел…, верней – учился в Гнесинке. Наверное – единственный наследник. Надо сказать в милиции, найдут.
И эта жуть, как близнецы знакомились с Алешкой…
* * *
Она ещё хлебнула водки – как же дальше жить? Скорей бы шел Денис – одной и поминать невыносимо…
Лаврова резко осознала: что толку вспоминать и пережевывать, когда важней понять, а – что произошло? И запульсировала мысль:
«Собачий бред – самоубийство… Угробились мальчишки – не покончила с собой. Да что же я могу подумать – ничего. Мы с ней родные, но как можно – «поделиться». Трухлявое, паршивое словечко. Марго твердила: «индивидуальность». А я не лезла, и она меня терпела.
Не может быть, чтоб Александр. Хотя…? Сколько друзей перебывало, оставался только Сашка. Может…, Валера? что последние полгода? Отвратный тип.
Надо поехать – пусть милиция узнает. Кто там – любовники? А, может – проходимцы? Ведь кто-то постарался… Бедная Марго… Накаркала себе: пурква, пурква»
Таисия вдруг вспомнила: «А Шурик ведь не знает». Через минуту набирала телефон.
* * *
А тут придется рассказать: когда погибли Гватемал и Вхутемас, к Марго Альцшулер привязался рефрен романса, что напевает старая графиня в «Пиковой». Графиня повторяет по-французски: «Я не могу, не понимаю, почему?». Вот бедная Маргоша и твердила постоянно: «же не се па, пуркава?».
* * *
– Что там по делу на Грузинской? Разобрались с бабулей? – не утерпел и позвонил в медэкспертизу следователь Порываев. Патологоанатом доложил:
– Она не надышалась газом, в легких чисто. На сто процентов криминальный труп. Её сначала задушили, а потом – инсценировка.
Но следователь помнил обстановку – спокойную, домашнюю и мертвую Альцшулер на кушетке.
– Нет ни следов борьбы, сопротивления, – напомнил Порываев, – Альцшулер вовсе не смотрелась жертвой.
– Ну, значит, её ласково душили, аккуратненько – голос из морга был настроен на сарказм. – Не одеялом, а подушечкой… Да, что мне вас учить…
– Я к вам заеду.
– Воля ваша, не изменит ничего.
Сотрудников отправили «работать» по Грузинской: возможно, не нашли, кто что-то видел. Лаврова собралась приехать завтра.
– Я спохватилась, я могу вам рассказать… Но… только не сегодня, я устала, – Таисия Авдеевна была почти без сил. Но не скрывала торжества, узнав про экспертизу:
– Я говорила – Маргарита не сама… Вы позвоните Александру, я ему сказала, – она настойчиво продиктовала номер.
– Он родственник?
– Да нет же, просто – близкий … Любовник, прихлебатель, собутыльник, ухажер – я, толком, ничего сама не знаю…
Сказала: «буду завтра к десяти», и отключила телефон.
Андреев, Александр Олегович, тот «близкий» человек, готов был встретиться хоть сразу – было слышно, как он взбудоражен.
– Мы можем к вам подъехать, – отозвался Порываев.
– Нет, дайте адрес, – прозвучало в трубке, – я лучше сам.
И очень скоро был у кабинета. «Он с этой дамочкой висит на фото-стенде в той квартире», – едва взглянув, отметил Порываев. Андреев повзрослел, от носа залегли морщины – налет брезгливости. Его безукоризненный костюм, роскошные часы – всё говорило об отсутствии финансовых проблем. Он начал сразу:
– Что за бред – самоубийство… Ведь этого никак не может быть.
– Минуточку, – навел порядок Порываев. – Вы кто покойной будете? – спросил он сухо и официально.
– Не – будете, – Андреев взялся поправлять, а – есть… Верней, теперь, наверно – был…
Потом он умудрился не напыщенно ответить:
– Я Маргарите – самый близкий друг.
– Так вот, – обрисовал картину Порываев. – Её, и вправду, задушили, экспертиза показала. Какие есть соображения?
Андреев, было видно, растерялся, и машинально буркнул:
– Никаких…
А дальше – двинулся по тексту, назревшему, как плод переживаний. Не надо было спрашивать – он сам повел рассказ. Бурлило в нем желание поговорить, припомнить, побеседовать, отвлечься и не думать, что нету больше госпожи Альцшулер, имевшей в его жизни, видно, значимое место.
– Что только про неё не говорили, – с тоской и болью вспоминал Андреев. – Развратная старуха, водит молодых… Но все это – пустая болтовня.
Негодовавший Александр и не скрывал, что он гордится независимою старшею подругой, презревшей все нападки злопыхателей.
– Возможно, что она вампир, – сказал он, чуть не с торжеством, – её питали радость, силы и успехи молодых мужчин, которых она в «люди выводила». Но отдавала нам Марго намного больше, уж поверьте, и не рассчитывала ни на что взамен. Ей было нужно лишь доверье и возможность помогать.
У Порываева пошел десятый час дежурства… Чего вот только не хватало, так этой бестолковой болтовни. И он спросил, без лишних церемоний:
– Когда с ней виделись, и где вы были прошлой ночью? – чем возвратил Андреева в жестокую реальность. Тот быстренько брезгливо открестился:
– У Маргариты был позавчера. Вчерашний день был весь загружен – мы принимаем компаньонов. Потом водил их в казино.
– Кто к ней ходил домой? – продолжил Порываев, – какие, вы сказали, кавалеры?
Такой вопрос напрашивался сам.
– Вы не дослушали…, да, что это за грязь? – сказал Андреев нервно, будто упрекнул. – Марго была в ужасном горе, когда погибли сыновья… Она не представляла, как ей жить.
Андреев смолк, будто решил, что он расставил точки. Но следователь ждал – ему был нужен четкий, не расплывчатый ответ. Тогда Андреев досказал:
– Какой ещё разврат? Ни с кем она не развлекалась, но нужен в жизни хоть какой-то смысл? Её влекло к ровесникам погибших, чтоб наставлять, вести на верную дорогу… Всю душу отдавала, хоть звучит высокопарно… А, что там про любовников – сплошная ерунда.
– Вы с ней давно знакомы?
– Мы познакомились через два года после…, как…, тогда… Я видел, и сначала испугался – зачем влюбленная и пожилая женщина, когда тебе лишь двадцать три, и молодая кровь… Но скоро понял, да и сложно не понять, что плотского желания в ней нет, а лишь духовность, и стремленье…
Андреев понял, что его опять заносит, и посмотрел на человека из милиции с готовностью ответить на вопросы.
– И много было у неё таких друзей?
– Чтоб дома принимать – так только трое… Мы с ней действительно друзья, я Маргариту уважаю, и – доверье…, – Андреев напрягался, чтобы сухо излагать. – Да, что скрывать, она не делала секретов. Ну, а знакомых у неё конечно много.
Андреев смог продиктовать координаты этих трех, бывавших дома.
– Секунду, – ухватился сыщик за знакомую фамилию, – вот, вы сказали – Нойкин? Адвокат? Там есть в бумагах, про него и завещанье.
– Сергей – отличный малый, позвоните. Он, как узнает, будет сильно горевать…
– Ну, а другие?
– Виктор Строев – архитектор… Он был после меня, давно и счастливо женат, позванивает Маргарите…
Брезгливый Александр «перегорел»… Он скомкано и вяло досказал, лишь подчиняясь обстоятельствам:
– Теперь у Маргариты есть Валера, он уже полгода… Возможно, кто из них хоть что-то знает?
– Валерий, вы сказали, это – Шанцев? – сверял в своих пометках Порываев.
– Да, – подтвердил Андреев, – это он.
– И всё это – возвышенные чувства?
Андреев промолчал.
«С ним, – так подумал Порываев, – в общем ясно». Добавил, завершая разговор:
– Мы завтра утром едем на Грузинскую. Вы нам нужны, чтоб подсказать, что там не так.
– Таисия Авдеевна полезней.
– С ней говорили. Вас мы ждем в одиннадцать.
«Ну, на сегодня – всё», – кивнув Андрееву, подумал Порываев. Однако позвонил в контору Нойкина – в конверте с завещанием нашел его визитку.
– А что случилось? Сердце? – спросил через мгновенье жидковатый бас. Когда узнал, сказал непроизвольно, непонятно:
– Вот как оно, Венера де Моску…
И согласился, что приедет на Грузинскую в одиннадцать – всё сделает, как он и обещал.
Казалось, Порываев всё закончил. Он на секунду задержался в кабинете – отбросить всё служебное и налегке идти домой. «Альцшулерово» дело длилось с самого с утра, он с головой ушел в событья на Грузинской, и лишь теперь, перед уходом, увидел сводку происшествий, которую дежурный ещё днем оставил на столе.
Сработал цепкий взгляд – в одной из строчек он увидел – Шанцев.
Автомобиль свалился с набережной в реку – на скорости, в маневре, в гололед… Водитель, как ни бился, утонул – удар о парапет заклинил двери. Случилось это утром, где-то в десять. Машину выловили, опознали труп – в бумажнике лежали документы. Утопленником был Валерий Викторович Шанцев…
Что толку уповать на совпаденье? Неугомонный Порываев взялся уточнять, что было при утопленнике и в его машине. В багажнике нашли какую-то картину – нелепая мазня, отправили в вещдоки. У Шанцева, двадцатилетнего студента Суриковского института, нашли ключи на двух отдельных связках. Одни – от собственной квартиры, другие, как потом определили, – от квартиры на Грузинской.
За Маргаритою Альцшулер всплыл ещё один покойник – Валерий Викторович Шанцев, её последний фаворит.
На улице уже был поздний вечер, падал снег.
* * *
Назавтра Порываев влился в дело с самого утра. Сначала уточнил по Шанцеву и позвонил Таисии Лавровой. Сказал: пришлет за ней машину – необходимо встретиться пораньше. Она прекрасно знала всех Маргошиных гостей – пускай посмотрит, этот ли Валера?
Хоть было очевидно, что пострадавший – паренек Альцшулер. На фотографии в шестнадцать лет, что красовалась в паспорте, этот Валерий выглядел, как юноша-кентавр, которому, чтоб вклеить в документ его лицо, от снимка в полный рост отрезали все остальное тело: могучий круп, невероятной силы ноги, и царский хвост благословенного детеныша природы… В лице осталось столько удали и прыти. Малейшей толикой воображения легко было вернуть недостающие детали. Лаврова опознала, только глянула:
– Да, это он. Отвратный тип.
Но нужно было окончательное увериться, что ненавистный для Лавровой «тип», и есть тот Яузский утопленник, которого удостоверил паспорт. Покойника из «прыгнувшей» машины запечатлели в самых разных ракурсах. Лавровой показали фотографии…
– Я, прямо скажем, недолюбливала парня, – Таисия всё вглядывалась в фото, – но, что же это, господи помилуй, за напасть? Ну, да, Валерка…, только, это – странно…
Но странного-то – только отбавляй.
На связке от «Альцшулер» было только два ключа. Один был мощный, сейфовый, с большим количеством отростков, он идеально запирал квартиру, делал неприступной. Второй лишь отпирал «собачку» от простейшего замка.
Квартиру лишь захлопнули на «липовый» замок.
Таисия не знала, что у Валеры есть ключи. Он никогда и не жил у Альцшулер, когда являлся в гости, то звонил.
Часы почти показывали десять. Порядок действий представлялся так:
Свидетель Александр Андреев, Нойкин-адвокат приедут на Грузинскую в одиннадцать.
К тому же времени – и Порываев с группой.
До выезда к «мадам Альцшулер» осталось полчаса.
Таисия Авдеевна рассказывала сказки:
«Марго считала отношения между расцветшим юношей и пожилою дамой просто дружбой, и ей, порою, удавалось в это верить.
Её бесконечно повезло, что повстречалась с Александром, когда лишь выбиралась из темницы под названьем «безысходность», в которой, более трех лет, она терзалась горем после гибели детей. Андреев, я напомню, был напуган…, и ошарашен бурным проявлением чувств от увядающей интеллигентной тетки. Но, к счастью, умудрился разобраться, что не развратница зовет его в объятья…, понять, что ею движет доброта…, стремление к тому, чтобы никто не повторил ошибок, которые наделала сама и допустила, чтобы были в детях.
Припомнят тут Эдипов комплекс, Фрейда с Юнгом… Но у Марго был узкий кругозор, образованье было однобоко, она не мыслила пускаться в изысканья, всяческие дебри.
Андреев оказался юношей смышленым, да и к тому – отличался добротой. Он, искренне, проникся жалостью к стареющей особе, которую назвать ни женщиной, ни – бабушкой, не повернулся при желании язык.
Марго поведала ему свою историю:
«…Утехи сексуальной жизни…? она к ним относилась равнодушно. Была и замужем, и даже родила…, в душе она осталась юной девушкой с наивными, так скажем, представленьями.
В её стране, СССР, секс был почти запретной темой, а пуританский дед насаживал и чтил моральные устои. И восхищение телесной красотой, воспетой и в скульптурах, на полотнах, не влило эротических фантазий в жизнь праведной и юной Маргариты. Она была чувствительна, восторженна, и, в то же время – полностью фригидна. В мужья её позвал античный бог – её заметил Алексей Прибегин. Он был призером олимпийских игр, легкоатлетом. Сыграли свадьбу, через год у Маргариты народились близнецы.
Она любила мужа, восхищалась. Он не встречал отказ в интимной близости, но не дождался от Марго инициатив. Ей рассказали, что секс с мужем – неизбежен, и Алексей не знал отказа потому, что «должен же мужчина разрядиться» (что-что, а это тоже объяснили).
Ей очень нравилось возиться с малышами, сюсюкать, называть их ВХУТЕМАС и ГВАТЕМАЛ… Но, вскорости, пропал и этот рай. Прибегин начал заниматься с сыновьями, определять на главный путь к большому спорту.
Так и осталась Маргарита с нерастраченною нежностью – не в пользу женская забота будущим бойцам.
Когда Марго рассталась с Алексеем – развелась, тогда вот сыновья ей сделались друзьями. Возникли правильные отношенья: мать и дети.
Как счастливы они в то время были! Но, если станет слишком много счастья, то это, так считай, тревожный знак. Судьба изменчива, и сыновья – погибли…
* * *
– Пора уже, Таисия Авдеевна, – встал Порываев и помог Таисии надеть пальто.
– Такое чувство, будто еду в склеп, – измученно подумала Лаврова.
Андреев с Нойкиным стояли у подъезда.
* * *
Стояли они несколько понуро, напряженно…… Должно быть – перекинулись наборами из фраз, а разговаривать – зачем…, да и неловко. Поклоном поздоровались с Лавровой. Она подвигала бровями и поджала подбородок. Кивнул Андрееву серьезный Порываев, дал адвокату руку и назвался.
Сережа Нойкин был поджарый, очень стройный, довольно крепкий, и с иголочки одетый… В нем респектабельность легко вписалась в молодость, он вызывал доверье и симпатию – Альцшулер не могла в нем ошибиться. Теперь пришла пора исполнить миссию – помочь Марго уйти в загробный мир, способствовать её последней воле.
При виде двух избранников Альцшулер, настолько непохожих, очень разных, читалась разноплановость натуры Маргариты.
Андреев, вроде, презирал людей, но не выпячивал свою ущербную гордыню. Что до Сергея Нойкина – он людям сострадал, но только лишь из чувства превосходства. И не в профессии – в ней было своё кредо.
У Александра наблюдались Дон-Кихотовские взгляды.
Сергей, скорей, смотрелся Д`Артаньяном.
* * *
Квартира на Грузинской, за промчавшиеся сутки, застыла, словно в ней не жили никогда.
– Пора поговорить о завещании, – напомнил Порываев адвокату.
– Пожалуйста, – и Нойкин рассказал.
– Квартира, дом в Ильинке, обстановка, драгоценности, все книги, ряд картин, да, и, по сути, в общем – всё, отписано племяннику, родного брата сыну.
Алексей Альцшулер проживает за границей. Но, в том вопрос – никто не знает – где?
Не сыщем за полгода после смерти – наследство получает его дочь. Она Альцшулеров не знает, с отцом, похоже, не общалась. Но истинность отцовства несомненна – Марго оставила анализ ДНК, да и у матери, конечно же, он есть. Дочь взрослая, прописана в Москве.
Альцшулер настояла на кремации, чтоб урну поместить в семейный склеп.
Но в склеп, что ожидает на Ваганьковском, её определить через полгода, и сделать это должен сам наследник…, и, может быть, его родная дочь.
– Все лаконично и конкретно, без особых заморочек, – но Порываев смог отметить, что мало что дает для следствия.
– Вот, вы тут говорили – ряд картин? Насчет других – иные указанья?
– Отдельные картины и эскизы Альцшулер завещала персонально, ближайшим людям, в завещании всё ясно.
– А драгоценности, наверное, – в ломбарде? – решил полюбопытствовать стажер.
– Да, что вы, это все хранятся в сейфе, – промолвила Таисия Авдеевна. – И камни, и коллекции эскизов.
Сотрудники слегка переглянулись – на предварительном осмотре сейфа не нашли.
– Я дам вам ключ от сейфа, он припрятан, – Лаврова двинулась к давно остановившимся, стариннейшим часам, достала ключ, висевший за стеклянной дверью. Порываев выжидал и медлил. Он посмотрел, что будет делать адвокат, тот был невозмутим и тоже ждал. Внезапно помощь предложил Андреев:
– Сейф за картиной, дайте покажу.
По центру, над столом, была изысканная люстра. Светила она множеством огней… Другого освещенья не было, и стены оставались в полумраке, храня картины в атмосфере тайны. Как будто в полутемном древнем замке, иль вовсе – в параллельном странном мире.
Андреев подошел к большому полотну, где красовались голые и пышнотелые девицы. Он влез на стул, чуть отодвинул раму от стены, перехватил руками, снял. Открылась запертая сейфовая дверца.
Лаврова протянула ключ, сотрудник встал на стул, чтобы открыть, но вдруг все растерялись от внезапности – в полнейшей тишине возник дрожащий голос:
– О, господи, а Фалька-то, украли.
Все обернулись на Андреева – он пристально рассматривал картину на свету.
– Что вы сказали? – удивился Порываев.
– А то, что это жалкая подделка… А подлинника Фалька больше нет, – Андреев был в огромном удивлении.
Но тут же выплыл адвокатский бас:
– Картины никакой никто не крал. Марго сама мне этих «девок» подарила, – Сергей смотрел спокойно и уверенно.
– Как это так? – воскликнула Таисия.
– Она дарила и молчала, никому не говорила? – не мог никак уняться Александр.
– Ну, знаете, – сказал спокойный Нойкин. – Скажите, что я вор, да, что уж там – убийца.
Он подошел к столу, на середину. И взялся объяснять, как на процессе:
– Меня в душеприказчики назначили. Выходит, уж наверно, доверяли. Марго настаивала, чтоб я взял картины, она мне их хотела подарить. Но я бы ничего не взял без дарственной, без всех нотариальных документов. Бумаги есть на всё, они в конторе. Я дома, как привет от Маргариты, повесил Фальковских «девиц из Конотопа».
– С какой же, уж простите, это стати – ей дарить? – никак не мог поверить Александр.
Нойкин задумался, окинул стены взглядом… Потом уже решительно ответил:
– Ей нравилось, как я её любил.
Все, трудно ошибиться, обомлели.
– Ты, как это, чего ты там её? – ввернула околесицу Таисия.
– Ну, да, – сказал Сережа, – иногда. За все приходится платить, и за любовь… А Витька, думаете, шлялся просто так? Он тоже получил свой гонорар. Марго, порой, бывала ненасытна…
Сотрудник с боевой спецподготовкой едва успел схватить Андреева, когда тот бросился на Нойкина и явно метил в голову. Сергей отпрянул и смотрел на Александра с негодованием, тревогой, как на опасного безумца. Но обратился он к Таисии Авдеевне, кивнув на Александра:
– Он, будто, только что прозрел. Марго – отнюдь не армия спасения.
Таисии всё сделалось противно.
– Только и дел мне – с вами разговаривать. Я – Ритина подруга, вы мне не друзья. В её дела я никогда не лезла, – всё высказала и почти замолкла. Но, всё же, не стерпела и добавила. – Устроили разборки на её костях – при Маргарите не посмели бы такого.
Все происшедшее смотрелось неприглядно… Но Порываев знал, зачем приехал, а то, как люди могут проявиться, он, при его работе, видывал не раз.
– Так, – начал он командным голосом, – все разговоры быстро прекратить.
И сразу обратился к адвокату:
– Зачем же ей подделки, коль картины подарила?
– Чтоб не болтали, что Альцшулер дедовой коллекцией торгует. Ведь гости же приходят, как-никак. Тут, вроде бы – висело, и висит… Все знают – подлинник, разглядывать не станут. Наследникам предъявим документы.
– Она ещё кому дарила, кроме вас? – вся информация писалась в протокол.
– Был у неё товарищ – Виктор Строев, – ответил Нойкин и переключился. – Вы не подумайте, порядочная женщина, все знают, кто к ней в гости приходил. Всего-то у неё было друзей, и ясно, что случались отношенья. А, вот Сашок, выходит, что не знал, хотя считался самым близким другом.
– Так вы, про все подарки Строеву – что, тоже в курсе?
– Я же сказал вам – все официально. Маргоша три картины подарила мне, и две картины Витьке Строеву. Документы есть у нас и у нотариуса. Хотела подарить Валере, но, думаю, что не успела, я бы знал.
Тут Порываев посмотрел на Александра, и Нойкин сразу же заметил этот взгляд. И произнес торжественно, официально, как душеприказчик:
– А Александр Олегович Андреев, – как полагается, тут выждал паузу интриги – наследует картину Гончаровой, этюдный кубо-футуризм Малевича, и все эскизы к «Обнаженной» Фалька, которые мы все сейчас увидим.
И тут же прокричал, как фокусник: «Откройте сейф!»
В сейфе всё было в сохранности, царил порядок. Эскизы Фалька в толстой папке, различные рисунки, подаренные деду, и пачки писем, перевязанные лентой. На драгоценности существовала опись, но уж Таисии Авдеевне их было ли не знать? Всё соответствовало, всё было записано… Лишь изумрудное колье куда-то подевалось. Но, ведь Маргоша щедрая, могла и подарить.
– Вы знаете, какая будет просьба? – с такой бессмыслицы Сережа Нойкин начал обрисовывать свой план дальнейших действий. Но – перебил себя: – Как-то неловко обращаться к вам – товарищ Порываев.
– Меня зовут Олег Андреич.
– Я приглашу, Олег Андреич, независимых экспертов, чтоб посмотрели на картины Маргариты. А дам вам копии нотариальных документов, заверенные подписи Марго, чтоб не было сомнений, что подарки. Сейчас же начинаю поиски племянника. Когда можно кремировать – скажите. Она известный человек, все захотят проститься. Ещё спрошу – мы извещаем внучку? Она живет в Москве, найти нетрудно.
Олег Андреевич уже решил, что нечего молчать:
– Вчера погиб Валерий Шанцев, уже после того, как обнаружили Альцшулер. В кармане у покойника ключи от Маргаритиной квартиры. А вам она ключи давала?
– Нет.
Сергей смотрел с большим недоуменьем. – У Виктора ведь тоже не было ключей.
Порываев подошел к Андрееву.
– Ей не хотелось, чтоб являлись неожиданно, – задумчиво ответил Александр. – Она была, бесспорно, интровертом. И в дом пускала – я вам перечислил, а больше – никогда и никого. Ключи от собственной квартиры не давала никому. Ну, разве что – Таисии Авдеевне.
– А я бы никогда и не взяла, – сказала неожиданно Лаврова. – Она дала мне дубликат, я и хранила. Припрятала, вдруг если потеряет. А приходила я к ней в гости только по звонку.
– Возможно, – отчеканил Порываев, – её и задушил Валера Шанцев. Но это будет трудно доказать.
– Ну, это уж и нет, – уверенно произнесла Таисия Авдеевна. – Я потому и не любила этого Валерку, что Маргарита собралась за парня замуж. Чего ж ему её душить?
– Вы знаете, – Андреев был воспитан на правдивости, – она мне тоже говорила, что хочет выйти за него, но я советовал подумать.
Лаврова вспомнила подробности, да и свидетеля, который, несомненно, подтвердит намерение Маргариты.
– Как раз, два дня тому назад, здесь был Валерка, заходила я, да и ещё приехал Эдуард Семенович с деньгами за аренду. Она тогда сказала: «Вот, познакомьтесь, Эдуард, я собираюсь замуж. И, может, будем жить в Ильинском… Но арендаторам пока не говорите, это не сейчас». Зачем Валерию душить Марго, когда они ещё не расписались?
С подобным аргументом не поспоришь.
Олег Андреевич спросил и записал, кто этот Эдуард – тот оказался сторожем и комендантом имения в Ильинском, куда Марго не ездила ни разу после гибели детей, сдала в аренду. А Эдуард имел там комнату, присматривал и привозил ей деньги от жильцов.
Пришел к концу расширенный осмотр музейного жилища Маргариты. Олег Андреевич уже сказал спасибо, уехал Нойкин, Таисия Авдеевна ушла немного раньше. Уехала в отдел машина следствия. Только Андреев несколько отстал. Он подошел к своей «Тойоте», обернулся, с большой тоскою поглядел на дом. Его не так уж сильно мучила утрата. Но, как издевка выплыли слова: «Не сотвори себе кумира!»
Нажал сигнализацию, открыл водительскую дверь… Швырнул портфель на заднее сиденье… И, прежде чем усесться и уехать, вновь посмотрел на окна Маргаритиной квартиры. И вдруг решительно встряхнулся: «Нет, что бы ни сказали – ты не б…ь».

Золушка и Алые паруса
Закончилось занятие – с меццо сопрано Кальвадовской разучивали арию Далилы. Был перерыв, но пианистка Вера задержалась в зале – листала ноты к следующему часу. Вера Бугаева прошла к окну, и не напрасно – начинался снегопад. На улице был небольшой мороз, безветренно, тяжелые снежинки опускались равномерно и отвесно. Её показалось удивительным, что провода на близкой стройплощадке – будто нотный стан: их было пять, натянутых почти что параллельно.
«По ним раскинутся снежинки нот, а чуткий композитор прочитает с них мелодию», – так размышляла эта хрупкая и романтическая Вера.
Тут прозвонил мобильный.
– Вера Матвеевна? – заговорила Катина учительница по литературе, – я вас не отрываю?
– Да, что вы, Дарья Львовна, рада слышать. Что случилось?
– Случилось, то есть – да, но, к счастью, нет… Но, Катя… Что там – я, весь класс смеялся…, Она мне чуть урок не сорвала. Я задавала приготовить любимое стихотворенье. И, сразу после Вихревой, которая прочла: «то, что есть красота? И почему её обожествляют люди?», ваша Катя нам такого начитала… Послушайте, я записала:
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,
Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,
Десять раз протекла река пред тобой,
Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.
– Представьте, что за бред! Ну, просто ужас…
Вера робко попыталась вставить:
– Так это же из Хармса…
– Ну, что вы, сразу – хамство, – старалась сгладить Дарья Львовна. – Она – ребенок, вы поговорите.
«А ей уже пятнадцать, – взгрустнулось Вере той зимой, – как быстро утекает время».
* * *
Прошло три года, Катерина стала взрослой. Из скромного, текущего спокойно ручейка, мгновенно жизнь девчушки впала в океан бушующих событий. Из-за того, что её папа, Алексей Альцшулер, наследовал погибшей Маргарите, поскольку был её единственным племянником.
Екатерина не вела дневник. Но, все-таки, она взялась писать свою историю, вернее, зарисовки своей жизни. Она старательно записывала, что происходило, в свободной, ею выбранной манере.

От автора: Здесь, и в дальнейшем, все, написанное Катей, войдет в повествование: свидетельства от очевидца намного достовернее рассказа о событиях, увиденных сквозь дым.
Вот что случилось с девочкой до гибели Марго.
Неполная семья Бугаевых жила в районе у платформы Лось. Двадцать минут от Ярославского вокзала.
Мать-одиночка «поднимала» дочь и беспокоилась, чтоб все было, как надо.
Она работала – профессия, так повезло, пришлась по сердцу и была любимым делом. Да и с дочуркой складывалось все не так уж плохо – Бог выдал девочке самостоятельный характер.
Вере Бугаевой пришлось уйти из дома – родители безжалостно клеймили за «позор», когда их дочка «понесла во чреве». Но мысли ей нашептывали довод: «Зачем они меня учили фортепьяно, и воспитали мало годную для жизни?». Она серьезно рассуждала: «Эх, мне бы в медучилище пойти, и я бы стала процедурною сестрою. И думаю, не вышло бы тогда, что будоражат кровь не крепкие вояки, а чувственный Чайковский и Массне». Она любила музыку настолько, что при волнении звуков чудных арий, узнала, куда бегают мурашки. Они стучались Вере прямо в сердце, и сердце разрывалось им в ответ. От тайн искусства и пришло благословенье на «позор», но… Вера не любила говорить. А дочкой подрастающей гордилась.
Одетая всегда довольно скромно, Катя смотрела равнодушно, что девочки из класса носили модное и яркое тряпьё. Ведь у нее имелось свойство на все это наплевать. Ей было всё равно, что кто-то там нарядней. Она, пожалуй, даже сострадала: вам никогда не спеть, как я могу! У девочки был абсолютный слух и небольшой, но очень чистый голос. Мать, чтобы хорошо аккомпанировать певцам, помногу и упорно занималась дома. Дочь с малых лет впитала оперные страсти, где «чтоб познать красу вселенной, рыцарь, мне не нужен свет», и постоянно пела – “Casta diva”. Но Вера зареклась, чтоб делать музыку профессией ребёнка. И, может быть, она была права. Дочь с легкостью освоила английский, учитель выставлял Бугаеву в пример, и поражался чистой речи «юной леди». Французский, дополнительный язык, давался ей не менее успешно. В других предметах обошлось без двоек.
Катя росла общительной, не замкнутой, но, как-то – и без близких, доверительных подруг. При ней повсюду был Аркадий Чадов, незаменимый рыцарь на контрольных. А свел их, как ни странно, «Мумий Тролль».
Аркадий знал, как оказалось, всё. А Кате полюбила «Наше радио», оттуда и узнала эту группу. Они общались языком из песен.
– «Утекай», – предупреждал Аркадий, – «в подворотне нас ждет маньяк».
– «Он посадит тебя на крючок», – стращала Катя.
Катюше нравились загадочные тексты, где из привычных слов сплетались фразы, не открывающие тайн, а сладко опьяняющие слух. Она всё слушала «Дельфинов» с альбома раннего «Икра».
– «Тонешь, тонешь», – завораживал волшебный голос, – «не потонешь».
– «Ты сломаешься внезапно».
– «Может – выпьешь яду. Слижешь дважды».
– «Знаешь? – Мне уже не важно». – И резюмировал, потише, – «Все не так уж важно».
Слова и звуки навевали настроенье. Они напоминали те стихи, висевшие у мамы на стене, почти вплотную к «Красному квадрату».
А мама объяснила очень ясно: «Квадрат» – работы дяди Казимира. Стихи же написал хороший дядя. Запомни, его звали Даниил». «Квадрат» манил и звал малютку Катю, но мама не давала с ним играть.
– Ты нарисуй. Вот видишь, это – краски. Попробуй, нарисуй его сама. А мы потом посмотрим, что же выйдет.
И девочка пыхтела и старалась. Рисунок выходил один в один.
Ну, а стихи от дяди Даниила, с пеленок вызывали лишь восторг.
– Кто тут смеется? Кто у нас смеется? – и мама снова повторяла строчки – «Дай мне глаза твои! Растворю окно на своей башке!».
Чтобы умерить всплеск эмоций, Вера читала строки, где давалось толкованье:
Пе – чернильница слов твоих.
Трр – желание твое.
Агалон – тощая память твоя.
К пяти годам Катюша твердо знала стих. И применяла, в целях объясненья:
– Я, мама, трр, хочу конфету. А то у меня вся память тощая.
* * *
Детство текло, ну а потом промчалось. Пришла пора готовиться к ЕГЭ. Катюша многое и разное узнала о спутниках своих ребячьих игр. Что из того, что Хармс такой известный, а про Малевича, так – что тут говорить? В душе она считала их своими.
Мать деликатно наставляла дочь, что в жизни будет много испытаний. На выпускной любая девочка мечтает нарядиться. Но в Кате появилось чувство такта: «Да что ты, мамочка, ведь всё не так уж важно». С собой лукавить было тяжелей. Как раз из этих бытовых вопросов всё важное подчас и состояло. Быть замухрышкой на пороге новой жизни? На «выпускной» нельзя пойти в джинсе. Она решила – лучше не ходить.
Внезапно появилась тетя Алла. О ней не говорили никогда. Мама заплакала, и плакала – от радости. А вечером старалась объяснить:
– Вот, Катенька, такая твоя тетя. Она тебе родная по отцу. Живет в Израиле, давно к нам собиралась.
– А сам-то папа, где он там живет? Взглянуть бы на него не помешало.
– Он, как уехал, так уж видно навсегда. И Аллу ты не спрашивай об этом.
– Да и не буду. Так, тебя спросила. А где она?
– Ей надо по делам. Приедет, как уславливались, завтра.
Алле пророчили блестящую карьеру, но петь в России, так случилось, не пришлось… Ей занимается толковый импресарио, на Западе она достаточно известна. Готовит теперь сольные концерты.
– И очень, Катя, очень любит нас.
С утра приехала заморская красавица и источала нежный аромат. Высокая, в отличие от мамы, и сразу возникало слово – статная. Мама не красилась, а Алла, это видно, с косметикой всегда была на ты. Еще бы, ведь она была певица. «Наверно – не слезает с тренажеров. Какая замечательная жизнь! С утра – распеться, подзаняться спортом…, и от поклонников, поди, отбою нет». У Аллы был обильный макияж. Взгляд очень тщательно прописанных очей смотрел с большою теплотой и дружелюбьем. Мама хотела собирать на стол, а Алла тут же предложила ехать.
– Как, Вера?
– Вы бы ехали одни.
– Как скажешь…, Ты, Катюша, ведь поедешь?
– Да, нет проблем. А вы куда хотите?
– Не знаю толком. В магазины. Погулять. Ведь ваш Лось-Анжелес – здесь только спать и можно.
Катя не спорила, хоть так и не считала. Проспектом Мира, по Петровке, через пробки, такси их окунуло прямо в центр.
И всё происходило, будто чудо. Мама велела все подарки принимать, и «выбирай Катюша то, что хочешь. Ведь папа поручил тебя одеть».
Они ходили по бутикам, много разных. Сначала Катерина оробела. А позже начал действовать азарт. Что нравилось – охотно примеряла.
– Ты расскажи мне, если будет Gucci, как будешь выглядеть тогда среди других? – пытала тетя Алла неустанно.
Катя сказала, что предпочитает:
– Я вижу тут прекрасные, совсем простые платья. Я думаю, что будет хорошо.
– Вера сказала, это – выпускной. Мне хочется, чтоб ты была красивой. И так ты, девочка, как чистый бриллиант, поэтому оправу надо выбрать.
Как выбрать среди лучших туалетов? Совсем неплохо – платье от Шанель, и туфли Кристиана Лубутэна.
– Одень и окончательно решим. Чтоб быть уверенными, что не ошибились, – сказала Алла и присела в кресло.
Слегка зардевшись, Катя вышла из кабины. Её перепугало отраженье. Как с разворота в глянцевом журнале.
– Да, это к вечеру, пожалуй, что, как раз, – в прищуре Аллы и в ее скользящем взгляде для Кати была важная оценка. Все очень нравилось, но было непривычно, и страшно не хотелось быть смешной. – И все увидят, как ты хороша. Ву компрене?
– Же ву компран, мадам.
Они свершили множество покупок. О многом и открыто говорили, мешая с русскими английские слова. Общение текло непринужденно… Потом – такси обратно, в этот Лось.
В тот вечер, когда кончились слова, в их доме долго музыка звучала. Наверно, Вера редко так играла. А Катя так не пела никогда. А Алла, вообще, была певица. «Уж вечер», – доносилось из квартиры, и – «Облаков померкнули края».
Какой простор в дуэте Лизы и Полины… И Катя с упоением тянула: «С прохладой сли-и-ит растений аромат». А Алла глубоко, из недр души, вливала меццо партию Полины.
Вера играла, плача от восторга.
Глубокой ночью Алочка простилась. Она остановилась в «Мариотте». А вечером – обратный самолет.
– Я вас люблю, родимые девчонки. Не тратьте деньги, я сама вам позвоню. А это, Катя, тоже для тебя. Посмотрите потом, когда уеду.
Всучила тёмный бархатный футляр.
– Увидишь папу, и его благодари, – не удержалась всё же Катерина.
– Нет, девочка, он у тебя в долгу. Но только знай – все будет хорошо.
* * *
Насчет этой приезжей гостьи Аллы:
– вся эта запись получилась, как представлялось романтичной Вере. Что говорить о впечатленьях Катерины? Она попала под очарованье «заграницы». Иностранка показалась очень доброй и хорошей, да и была такой на самом деле. Слегка смущал её нескладный облик – такое создавалось ощущение. Была достаточно высокой, но адресованное ей понятье «статная», с какого бока не смотреть – ничуть не подходило. Она сутулилась… А горделивая посадка головы ей удавалась только лишь с сидячем положении. Но, если пристально вглядеться, так Алла, попросту сказать, тянула шею. Её, конечно, красил весь обильный макияж, покуда в ней не появлялась неуверенность, а это с ней случалось часто – такой, должно быть, робкий был характер. С руками, так и вправду, она плохо управлялась, они, такое впечатленье, ей мешали… По большей части – поджимала, или складывала их на солнечном сплетении, или держала возле подбородка. А кисти были явно крупноваты.
Но родственницам в голову не приходило Аллу обсуждать, а уж судить – не думали тем более. Она у них явилась доброй феей… Что требовать от феи безупречность, когда она несет добро?
* * *
Через неделю состоялся выпускной. Все с удивлением, а кто-то даже с завистью, смотрели, как Бугаева пришла. И только Вихрева, отчаянная модница, приблизилась и шепотом спросила:
– Кардэн?
– Нет, от Шанель. А шузы – Лубутэн.
– Недурственно. На шее – изумруды?
– Наверное. Подарок. Я не знаю.
В футляре Аллы обнаружилось колье – нить из камней глубокой спелой зелени, прозрачных, словно капельки росы. Оно так дополняло туалет, что, «надевать ли?», не было сомнений.
Под звуки музыки вершилось торжество. Большие дети получили статус взрослых. Им нравилась теперешняя роль. К Екатерине вдруг подъехал «англичанин»:
– It’s so nice to see a real diamond among amazing emeralds.
– Спасибо вам – сказала тихо Катя.
Денис Косулин, что учился в параллельном, возник, и как-то вкрадчиво спросил:
– А ты, Бугаева, такая аттрактивная, не хочешь после вечера ко мне?
– С какого, расскажите мне, испуга? Мне есть с кем развлекаться, да и где.
А на рассвете, на великой Красной площади, за ними, подпевая, шел весь класс. Они – это Аркадий с Катериной. И пели с упоеньем, горячо:
«Уходим, уходим, уходим.
Наступят времена почище».
Как бы прогноз «Василию Блаженному».
* * *
– Прекрасная старинная работа, – за изумруды предложили много денег. Продать колье никто не собирался. «Наденет, когда замуж выходить», – прикинула мечтательная Вера.
Пока действительность заставила вздыхать.
Ведь Катерина сделалась другой. Не внешне, а внутри её души. ЕГЭ сдала, ей дали аттестат. Но в ВУЗ она идти не собиралась.
– Что происходит? Ты готовилась в ИНЯЗ.
– Ты знаешь, что-то вдруг во мне сместилось. И об учебе думать не могу. У Даниила на стене такая строчка: «Только мука – жизнь твоя, и желание твое – жирная снедь». Мой дядя Хармс не жаловал такое положенье. «Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым» – так пишет он о дяде Казимире. И я хочу раздвинуть всякий дым, и свежих струй воспринимать дыханье.
– Ты, думаю, совсем не то раздвинешь, и я тогда вконец сойду с ума. Хармс все на смерть Малевича писал. А ты застряла на пороге жизни и изуверски в гроб меня вгоняешь.
– Не знаю – что, но мне не до учебы. Мне хочется немного отдохнуть, а дальше – в путь, в зовущую дорогу.
– И будешь ты горбатиться, как я. Но у меня хоть музыка звучала.
– Нет, мамочка, горбатиться не стану.
* * *
Дни вывели на середину лета. Жизнь не внесла особых перемен. Но Катя думала, что знает метод действий.
«Я чётко знаю свой ориентир. Отталкиваться надо от противного. Все девочки «кудахтали» о вечере, как только начался последний год. Кто как оденется, искали туалеты… Лишь я тогда решила не ходить. И, что же мы внезапно наблюдали? Явилась Алла с целым гардеробом. И VIP колье – приманка для бандитов. Не рыпаться, а терпеливо ждать, судьба сама, что надо приготовит. Я не хочу «горбатиться» по жизни. Как говорится: “Aut Ceasar, aut nihil”. Скупые иностранные слова».
Катя любила «просто так, гулять», одевшись в скромные наряды от Версаче. Аркадий, бедный – недоумевал.
Она разглядывала разные машины. Не то, что узнавала в этом толк, а четко отдавала предпочтения. Без трепета смотрела на седаны, а если проносился мощный джип, окидывала восхищенным взглядом. “Porsche Cayenne” ей казался лучше всех.
«Не рыпаться» не значит не мечтать. Мечты её ничто не укрощало. Воображенье начинало рисовать, что вдруг приходит юный Марлон Брандо, и приглашает в спутницы навеки. «Тогда возьму у мамы телефон и позвоню в Израиль тете Алле. Она захочет быть подружкою невесты. Приедет, и на свадьбе будет петь».
В день встречи, нет, верней – в прощальный вечер, Алла припомнила наивный старый шлягер и предложила Кате разучить. Простейший текст, запомнить – один миг, а дальше шли упрямые повторы. Когда увидела, что Катя поняла, дала совет: «Не надо петь, как в фильме. А просто – широко раскрыв глаза. А чудный голос твой и Оксфордский английский дадут незабываемый эффект».
«Ну, мы еще, когда-нибудь споем», – так часто говорила себе Катя.
Она решила съездить в Парк культуры. День начинался с солнечного утра, Москва-река выплескивала свежесть, а Крымский мост заманивал в прогулку. На здании, как раз напротив парка, висел и зазывал людей анонс – ХУДОЖНИКИ «Бубнового валета».
Чуть ниже красовались имена. Один из первых – Казимир Малевич.
«Ну что, попался, дядя Казимир. Пойду и разберусь в твоих секретах».
В то утро Катин вид был очень прост. Полуспортивный пиджачок Dolce Gabbana прекрасно шел к отлично сшитым бриджам и к мокасинам от Manolo Blahnik. Она умела управляться с волосами, и светло рыжая копна на голове смотрелась лучшим детищем стилиста. На чуть блестящей белизне лица запечатлелись россыпью веснушки. Глаза слегка прищурились на мир и созерцали через призму поволоки.
Она, неторопливо медля шаг, шла мимо завлекающих полотен. Сто лет они вершили эпатаж, а в наши дни непросвещенный зритель мог воспринять их как архивный материал.
А видная изысканная девушка была, по сути, маленькая девочка. На выставках, как правило, скучала, но в этот раз совсем особый случай. Сегодня предстояла встреча с другом, который изобрел супрематизм.
И вот, она к Малевичу пришла. Он был представлен ну, куда как широко – крестьянской серией, и кубофутуризмом. Потом, конечно, шел супрематизм, достаточным количеством полотен. И был реалистический портрет.
«Да, дядя Казимир, ну, ты – нелепый» – подругу детства поразил автопортрет. Малевич, видимо, себя судил сурово. И в зеркало свирепо наблюдал. В красной рубашке, белый воротник.
И самый знаменитый – первый «Черный». Воистину – «икона» поколенья. От времени густая чернота пошла рисунками, сродни змеиной коже. Казалось – встретил Катю, как родной. «Красный братишка передал тебе привет», – Катюша пристально смотрела на икону.
– Я так и знал, что нынче встречу вас, – звук голоса адресовался ей, а голос был приятным баритоном. Она взглянула. Господин был и спокоен, и красив.
– Совсем не встретили, а с кем-то перепутали, – доходчиво ответила она. – Мы с вами абсолютно не знакомы.
– Я о знакомстве нашем не сказал. Я говорил, что повстречал мечту.
Будь то на улице, в метро, или в толпе, то девушка не лезла б за ответом. Но здесь, в музейных залах Третьяковки, иная аура определяла всё. И Катя, с удивленьем, молчала.
– Вы знаете, я сразу же подумал, что надо что-нибудь придумать, а потом… И, может быть, совсем вас огорошил. Но не хотел плести какой-то вздор, когда я сам совсем обескуражен.
Ей было ясно – человек нормальный. И не обложка на журнале, а живой. А об обложке на журнале потому, что все в нем отдавало совершенством. «Он, прям, как Чехов. И душа, и мысли», – напомнил о себе багаж ЕГЭ. Случайный спутник оказался очень молод. Быть может, старше Кати лет на пять. Безукоризненно одет: льняной костюм, и супермодная ковбойская рубашка. Пострижен – каждый волос к волоску. Невольно бросила:
– Чем я могу помочь?
– Мне бы хотелось находиться с вами рядом.
– То, что вы рядом, не мешает мне.
Вдруг в памяти возник и зазвучал дуэт слепой принцессы Иоланты с тем рыцарем, (как будто – Водемон.) «Ты говоришь так непонятно» – пела дева. Рыцарь пропел: «Творец! Она слепа!».
И тут же, чтоб не выглядеть слепой, Катя озвучила строку из интернета.
– Малевич верил, что искусство выше, чем достижения науки и труда. Искусство вечно, никогда не устареет.
– Простите, может так и говорил, я лозунги не очень уважаю. Звучит, как будто Ленин о кино. В его полотнах – там мировоззренье.
Тут было время или кончить разговор, или пустить его в другое русло. И господин прочувствовал мгновение.
– Меня зовут Антон Уланов, я дизайнер.
– Екатерина, будущий студент.
– Вам это имя исключительно подходит.
Звучало непонятно, но как факт. Какая разница, когда приятно слушать. «Супрематизм» Малевича своею простотой лелеял неразгаданную тайну. И разве ждал ответа Даниил, когда воскликнул: «Эй, Казимир! Где стол твой?».
Возникло чувство, будто бешеный поток несет Екатерину к водопаду. Вдали гудел обрыв блестящих струй, нимб радуги стоял у горизонта. А этот спутник, Катя поняла, смотрелся как Антонио Бандерас. И будто предлагал свой самолет, чтоб улететь туда, где много счастья.
Антон на улице спросил, что будет дальше. Готовый выслушать любые пожеланья. И было видно, что задача по плечу.
– Мне, видимо, уже пора домой.
– Вы разрешите, я вас провожу. Ведь я сегодня подошел к вам не случайно.
«Лэнд Ровер» и снаружи был хорош, ну а внутри казался совершенством. Прохлада кожи царственного кресла и чудо шелестящего скольжения дарили Кате ощущение покоя, как будто было так, и есть, и дальше будет. И вовсе не казалось Кате странным, что искренне рассказывал Антон.
– Встречал я этот день…, нагаданный цыганкой. Нет, это не была гадалка с улицы… Цыганкой была странная попутчица, когда летели рейсом «Рим-Москва». С тех пор уже прошло четыре года, а я всё помню, все её слова. И, как она наказывала – ждал. Мы шли через грозу и турбулентность, когда все небо ямами изрыто. То камнем вниз, а то ракетой вверх. Она сидела рядом, замерла. Склонила голову, прижала подбородок. Не знаю, что её тогда подвигло, чтоб руку положить поверх моей. И дальше, в протяжении грозы, так за руку со мной и просидела. Что означать могло её пожатье? Наверно, для неё не просто так. А я весь страх перед стихией потерял. Как не со мною это происходит. И вдруг она сказала: «Вот и всё. Сейчас, уже совсем, через минуту». Разжала руку и откинулась на кресле. Вдруг стало удивительно спокойно. А лёту оставалось полчаса.
– То, что цыганка, было очевидно. Так представляют театральный персонаж. Как только прозвучало: «Подлетаем», она сказала важные слова:
– Я по ладони, что была в моей руке, хочу сказать, что будет в твоей жизни.
И вот что мне она тогда сказала:
– Я только тебе главное открою. Жениться ты особо не спеши. Все девушки вокруг – не для тебя. В двадцать пять лет, и точно – в день рожденья, ты встретишь настоящую любовь. И будет девушка твоя, как ты в квадрате. Конечно же, ты можешь мне не верить. Но мой тебе совет – не забывай.
– Сегодня день рожденья моего. Пойдет отсчёт двадцать шестого года.
Антон все рассказал единым духом. Поездка тоже двигалась к концу. «Лэнд Ровер» оказался возле дома, в салоне был особый чудный мир.
И девушка надумала тогда на откровение ответить откровеньем.
– Я вам стихотворение прочту, которое мне в жизни помогает.
Проникновенно, с безупречностью звучанья, певучим голосом, со вздохом начала:
Пе – чернильница слов твоих.
Трр – желание твое.
Агалтон – тощая память твоя.
Ей, Казимир! Где твой стол?
Якобы нет его, и желание твое – Трр.
Ей, Казимир! Где подруга твоя?
И той нет, и чернильница памяти твоей – Пе.
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70599364?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.