Слушая ветер. Стихи последних лет
Слушая ветер. Стихи последних лет
Виталий Амурский
Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы
«Слушая ветер» – сборник поэзии «русского парижанина» Виталия Амурского – продолжает и развивает темы двух предыдущих, вышедших в издательстве «Алетейя», – «Земными путями» (2010) и «Осень скифа» (2011). Живущий уже четыре десятилетия вне России поэт пытается увидеть и понять её настоящее, улавливая в нём подчас некие тревожащие его исторические параллели с прошлым.
Вместе с тем, в книге немало стихов, в которых воскрешаются годы детства и юности автора – московского быта первых послевоенных лет, эпохи «хрущёвской оттепели» и последовавших за нею заморозков. Книгу «Слушая ветер», таким образом, можно рассматривать как своеобразный дневник души человека о времени, в котором он жил и живёт, о людях и местах, с которыми у него ассоциируется тот или иной период – всё то, что хранит его память и чему он является небезразличным свидетелем.
Виталий Амурский
Слушая ветер. Стихи последних лет
Серия «Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы»
© В. Амурский, 2014
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2014
I
Блики
Владимиру Сычёву
Дорога /жизнь. Изгибы и углы,
И угли глаз, мерцающих картинно,
Лишь тени, что под ними пролегли
Отметили бессрочность карантина —
Того, где пребывали мы с тобой
(Мысль эта – перед снимками – случайна).
Пыль прошлых лет. А где ж теперь та боль,
Что обострялась лунными ночами?
Ответит кто? Но нужен ли ответ,
Когда давно остались за плечами
Та девушка с веслом и тот атлет,
Что нас в имперских здравницах встречали.
Минувшее, ты – сгусток странных чувств
Не знающего разуму предела:
Вот улица, где я куда-то мчусь,
А вот мечусь в жару, не чуя тела.
А вот какой-то загородный дом,
Где за окном поскрипывают ели,
И Пушкина брокгаузовский том
Раскрыт на встрече Моцарта с Сальери.
Дрожит души вольфрамовая нить,
Не ослепляя – только вполнакала,
И мальчик хочет вечность пригубить
Из ядом оскорблённого бокала.
Вещей и лиц расплывчатая смесь,
Условностей смещённые значенья,
Как тяжести, теряющие вес
С вопросом: нет, не – кто я, а зачем я?
Зачем словарь мой прошлое прожгло
С ненужными уже давно вещами,
Охоту не любя, охотничьим рожком
Зачем я так охотно восхищаюсь?
Зачем я появился где-то там,
И тут за мной, подчас невыносимы,
Бредут вдали, как тени, по пятам
Отечества озябшие осины?
«Поле северное – виртуальное…»
Поле северное – виртуальное,
Ржи июльской червонное золото,
У дороги столбы вертухаями
Растянулись до горизонта.
Виртуального ветра пение
С давних лет знакомые нивы,
Ну, а дальше – Кижей репейники,
Тучи ватные, неторопливые.
Окунусь в простор заэкранный,
Покачнусь на ветру нездешнем,
И – Сибелиуса заиграет
Виртуальный скрипач-кузнечик.
«Полустанок убогий…»
Полустанок убогий:
Будка, лужа, коза.
Как Щедрин или Гоголь
Улыбнуться в слезах.
Резкий ветер неласково
Вздёрнул жёлтый флажок,
Мимо – к Волоколамску —
Скорый поезд прошёл.
Дни осенние тусклые
И звучит каждый шаг —
Будто семечки лузгают
Или ветки шуршат.
В три уже вечереет,
В семь густеют в окне:
Небо – хлеба чернее,
Звезды – соли крупней.
Ах, pardon или sorry,
(Как удобней для вас?) —
Этим хлебом и солью
Выживал я не раз…
Вышивка
В углу на скатерти льняной
Инициалы нитью алой:
М.И. – Марины Ильиной?
М.И. – Марины ли иной
Рука с любовью вышивала?
О, буква царская насквозь,
Зубцом отметившая имя:
У Петровы?х, что под Москвой,
Цветаевой близ Поварской
И польки Мнишек на Неглинной.
М.И. – случайно, средь зимы,
Как в «Спекторском» (с крючком вопроса),
Когда, снежком занесены,
Минувших образов ряды
В тепло торопятся с мороза.
Ахмадулина
Луны татарской серп и русская пшеница,
И ветра итальянского набег,
И неба голубая плащаница
С печалью отпечатанной навек.
Связалось всё в стихах и жестах ломких,
Сожжён случайных слов ненужный сор,
А двух зрачков мятущихся иголки
Спешат покинуть вышитый узор.
Там, за пределом фраз – чернил заложниц, —
Встаёт иная даль, иная высь,
Пока края (для глаз незримых) ножниц
Над тонкой нитью строчек не сошлись.
Пока шарманки генуэзской звуки
Нащупывают бренной жизни пульс,
И Лермонтов, сгорающий от скуки,
Ещё не сжал навек горячих уст.
Пока во снах благоухают розы
И не взведён Мартынова курок,
И не утюжат воздух бомбовозы
Над сердце прожигающей Курой…
Судьба – её, она ль Судьбу качала?
То не узнать – покрыла тайну мгла —
О чём сказала или промолчала,
Сказать не смела или не могла.
Земной поклон и – прочь от всех оценок,
Не нам вершить поэту высший суд.
Но, право, как он всё же цепок
Вопрос извечный: в чём таланта суть?
Пейзаж без даты
Памяти Подмосковья
Я сам себе поставить двойку мог бы
За всё, что не сберёг наверняка,
Но помню хорошо, как поле мокло
Сливаясь с белизной березняка.
Туман осенний вился клочковато,
К земле то прижимаясь, то паря,
Неторопливо, будто виновато,
Над ним плыла вечерняя заря.
Дорога, уходящая за горку,
Казалась сероватою рекой,
Щипало горло горькою махоркой
От самокруток местных стариков.
Запаздывал автобус из райцентра,
Молчал и думал каждый о своём,
Чуть в стороне маячил купол церкви
С летающим кругами вороньём.
Вздохнула где-то робкая гармошка
И снова наступила тишина.
Всё было ясно, просто, неподложно,
Как будто на странице Шукшина.
Эхо
Памяти А. Вознесенского
В тот день дождило и гремели грозы.
Июнь пришёл в свинцовой пелене.
«Как хороши, как свежи были Озы…», —
Почудилось на радиоволне.
Секундной стрелки бег не прекращая,
Накручивал минуты циферблат.
Меж рюмкой на столе и чашкой чая
Освобождал я память от заплат.
Из рваных дыр, из прорех прорезались знакомые
и незнакомые голоса, на смену хрустящему
евтушенковскому «Яблоку» – нет, даже не на смену,
а как бы отрицая его клубящиеся округлости
(с когановским упрямством: «Я с детства
не любил овал, я с детства угол рисовал»,
словно вышедшая из цеха Маяковского,
Родченко, Эль Лисицкого) являлась тетрадка
«Треугольной груши», билось в юном морозце
«Ахиллесово сердце» – о, шестидесятые
с их наивными откровениями, отчаяниями
и чаяниями, с обворованными, но не обсчитанными
нами, щедрыми и снисходительными
в своих любовях и пристрастиях…
Москва гудела залами Манежа,
Гостей манила на Кремлёвский холм,
А где-то по озёрам Заонежья
Бежала рябь, ломая краски волн.
Под тяжёлое бормотание вильнюсского дождя,
обожжённый известием о кончине
того, свет стихов которого был так дорог мне,
я был обращён
туда,
в канувшее
И было упоительно касаться
Глазам и слуху прежней жизни той
С печалью Божьей Матери Казанской
И с клоунской никчемной пустотой.
Июнь, 2010
«Как вихрь, судьба подчас нас слепо лупит…»
Как вихрь, судьба подчас нас слепо лупит,
Но и покой обманчив в ней, увы,
Когда мы любим тех, кто нас не любит
И любят те, кого не любим мы.
С годами всё становится привычней,
Огромный мир сжимая до мирка,
А жизнь как гардероб, где вещи личной
Не получить назад без номерка.
Однако некой звёздною аортой
Душа вбирает давние лады,
Ища в дождях знакомые аккорды
И растворяясь в музыке воды.
Из цикла «Изумруд Босфора»
«Византия! опять твоё имя щекочет мне слух…»
Византия! опять твоё имя щекочет мне слух,
И в бурлящую Лету, подобно веслу,
Погружается память, где в звоне печальном вериг
Греет варваров пламя трепещущих свитков и книг.
Это Рима Второго, возможно, бредовая ложь,
Это в бархатных сумерках тени тщеславных вельмож,
Это злата и яда содружества тайная нить,
Это – грех, что без жертвы нельзя искупить.
Но зачем же тогда, как свирели пастушьей мотив,
Об Исминии юном с Исменой оттуда летит,
Феофановы фрески, мерцая, выходят сквозь чернь
И пленят, и медово пьянят так… зачем?!
«Море Чёрное, море Мраморное…»
Море Чёрное, море Мраморное —
Те же волны, и пахнет липами,
И, как русские флаги в трауре,
Облака над Галлиполи.
Светотени родной истории,
Сквозь которые невыносимо
Пароходов гудящих стоны
Из Одессы и Новороссийска.
Там, где беды прошли, протопали
Меж двух Азий – Большой и Малой,
Над Стамбулом – Константинополем
День осыпался розой алой.
«Сумерками город охватило…»
Сумерками город охватило,
Охладило улиц духоту.
Без потёртой лампы Алладина
Как во сне вступил я в сказку ту.
Сладко всё же, если ещё веришь
В мир, что сам себе вообразил,
А Султанахмет[1 - Квартал в старой части Стамбула.] кружит как дервиш,
Мает душу словно муэдзин…
Пешеходы около и мимо,
И меж ними – как же не узнать! —
В шали бирюзового отлива
Та, что Шаганэ могли бы звать.
«Ну, вот, ещё одна осень…»
Ну, вот, ещё одна осень…
Жаровен уличных дым,
Неторопливы осы
Над грудами сочных дынь.
Арбузов и винограда
Очередной прилив.
Из бывшего Царьграда
Привет, приятель, прими.
Щита на его воротах
Не отыскать следа,
Но чайки тут и вороны
Такие же, как всегда.
А Золотого Рога
Играющая волна —
Аллаха ль, иного бога, —
В своей красоте равна.
Быть может, я простофиля,
Но в спор не желаю лезть:
Прекрасна Айя София
Такая какая есть!
Дивлюсь делам и реликвиям
При звездах и в свете дня.
Не ладят подчас религии —
В культуре мы все родня.
Взглянув на месяц, что плошкой
Горит в синеве как спирт,
Я в воду монетку брошу —
Под светом этим пусть спит.
«Не вступая с классикой в раздоры…»
Не вступая с классикой в раздоры,
Птицей не взлетая в небеса,
«Никогда я не был на Босфоре…», —
Как Есенин мог бы написать.
Сколько лет назад… да разве важно!
Ведь отныне знаю я о том,
Как тут чайки режут воздух влажный
И вода вскипает под винтом.
Как солёный ветер бьёт при этом,
Как восточной звёздною семьёй
Иглами османских минаретов
Вышит полумесяц над землёй.
Сентябрь, 2010
«В осенний день, когда всё как-то пресно…»
С. Сутулову-Катериничу
В осенний день, когда всё как-то пресно,
Крупчато-жестковатый, словно соль,
Припомнился мне снег в районе Бреста,
У приграничных белорусских сёл.
Я понимал: там быт – отнюдь не праздник
И снег его не сделает светлей,
Но где б ни жить, печальней непролазье
В душе, чем на земле вовек своей.
Шёл поезд не спеша в закрытой зоне,
В купе и коридорах свет не гас,
Почти всю ночь не спав, устало-сонный,
С родных пейзажей не спускал я глаз.
Сезон менялся, обостряя чувства,
И сердце холодело как река…
Идут года, но вновь и вновь учусь я
К непостоянству мира привыкать.
Гитара
Звук гитары гавайской
Мне по-своему мил,
Но с Макаровым Васькой
Под неё я не пил.
Пил под ту, что бренчала
И пронзала тоской
О колымских причалах,
О судьбе воровской.
И пусть вором я не был,
И не знал Колымы —
То же самое небо
Нас давило, увы!
То же самое, к счастью,
Ибо, совестью чист,
К жизни той я причастен
Был, как к дереву лист.
Из глубин непокорных
От весны до весны
Его ветви и корни
Меня к свету несли.
И в осенних ненастьях
Я качался и мок,
Картой пиковой масти
Падал около ног.
У чужих или ваших,
Впрочем, им до того ль,
Есть ли в листьях опавших
Своя жизнь, своя боль!..
О давнишнем себе я
Не вздыхаю – о, нет.
Только малость серее
Без гитары тех лет.
Свеча
Там, где тяжёлые сугробы
Как мрамор шлифовал мороз,
В эпоху поствоенной пробы
И я когда-то жил и рос.
Качались снежных туч галеры,
И, помнится, в одном окне
По-пастернаковски горела
Свеча (огарок тот во мне).
Её огонь и свет вечерний
Уже давно б забыть пора,
Забыть тот след, что был прочерчен
На смятом ватмане двора.
Двора – не места, но пространства,
Где забирались чувства в плен,
Где было всё предельно ясно
И так неясно, вместе с тем.
Где проходили и скрещались,
Мешались разные следы,
И лужи в оттепель трещали,
Как будто были из слюды.
Свеча мерцала в полумраке,
Не нарушая общий быт,
Но те, кто знал – смотрели в страхе:
В том доме кто-то был убит.
Слушая ветер
Умирают отцы —
Остаются их друзья и враги подлецы…
Умирают матери —
Остаются пустота и крошки на скатерти…
Умирают правители, их гербы —
Остаются свалки, да на спинах горбы,
Но не будет ни Соловьёва, ни Карамзина
Рассказать о стране, что звалась Зима,
Где метелей кони белые
Нас укачивали, как колыбельные.
«Приамурской тайги мне…»
Приамурской тайги мне
Аромат незнаком,
Что ж туда, в ностальгии,
Я качусь колобком?
Нет оттуда мне зова,
Где рассвет золотой, —
Просто детство отцово
Греет память золой.
И оттуда, из Брянских,
Материнских земель,
Тянут стебли по-братски
И подсолнух, и хмель.
«Житейские заботы. Магазин…»
Марине Гарбер
Житейские заботы. Магазин.
Буханка хлеба. Сахар. Пачка чая…
Закат июльский тени пригасил,
Не радуя, но, впрочем, не печаля
Ни глаз, ни сердце – ровно ничего.
О, эти ежедневные повторы,
Когда в свой улей трудовой пчелой
Спешит под вечер служащий конторы.
И работяга, в свой предел спеша,
Из гастронома двигается прямо
К телеэкрану, где его душа
Согреется игрой «Спартак» – «Динамо»,
И ты идёшь куда-то не спеша
Средь городской привычной круговерти,
В кармане не имея не шиша,
Но складывая строки о бессмертье.
«Капризная весна. Накрапывает дождь…»
Капризная весна. Накрапывает дождь.
Огни машин и пешеходы редки.
С афиши мокрой пролетарский вождь
Помахивает мне помятой кепкой.
Безденежье и мыслей мутный спектр.
То оттепель, то новые морозы…
Арбат – на слом, Калининский проспект
Цэковские утюжат членовозы.
Мне двадцать лет. Ещё или уже.
Но к косяку минувшего притулясь,
Я словно слышу в птичьем галдеже
Как где-то там проходит моя юность.
Гагарин
Спорят Гжатск и деревня Клушино,
Кто из них был ему колыбелью,
А я помню столицу с лужами
И апрельской её капелью.
Первых гроз веселящий грохот —
Тех, что небо радостно шлёт нам,
И портрет на листовках крохотных
Парня этого в шлеме лётном.
Там взлетала душа как птица
И гордилась силой стальною!..
Было чем нам тогда гордиться.
Про него я, не про остальное.
12 апреля 2011 г.
«В стекле заморского калибра…»
Старшему сыну, перед его
турпоездкой на Кубу.
В стекле заморского калибра
Ром, с ног сбивавший наповал,
С улыбкою, за Кубу либре,
И я когда-то выпивал.
Давно и не один, конечно,
Но пусть тех лет и след простыл,
Не стыдно мне, что, делом грешным,
Считал наш мир весьма простым.
И негодяем, в самом деле,
Назвал бы просто, наконец,
Кто вдруг сказал бы, что в Фиделе
Слились диктатор и подлец.
Я не раскаиваюсь в прошлом,
Где иногда во снах летал —
Я только пробую по крошкам
Восстановить, что было там.
Пельмени
Мои друзья отличий не имели
И знаменитых не было меж нас,
А за столом сибирские пельмени
Нам часто приходились в самый раз.
Горячие, как наши разговоры,
Под стопку и гитарный перебор,
Числом демократических калорий
Они могли б побить любой рекорд.
Сибирским было в них одно названье,
Но суть, возможно, больше, чем еда…
Хотя тогда об этом мы не знали,
Не думали об этом никогда.
Маленький несерьёзный романс про спички
Опять увидеть бы мне вас,
Как в прожитом столетии,
Но спичка вспыхивает раз
И дважды не гореть ей.
А мне б на вас взглянуть хоть раз,
Забыв невзгоды,
Но огонёк, увы, погас
И спички на исходе.
Ах, этих спичек коробок,
Ах, эти чувства!..
Но не зажжёт ни чёрт, ни бог
Того, что пусто.
Картошка
Однокурсникам по МОПИ
и светлой памяти
профессора Г.А.Хабургаева
Убирали картошку,
Были сажи черней
У девчонок ладошки
И ладони парней.
Не романтики ради
(спорить нечего – факт)
Оставляли тетради
И физтех, и филфак.
На заводах, в конторах,
В духе сталинских од,
Пела партия хором
Про «картофельный фронт».
Поминала разруху,
Ту, что знали отцы,
Про рабочие руки
Бубня: «дефицит».
О, страна дефицита
(при избытке начальств
и райкомовских сытых
халифах на час)!
О, страна-самородок —
Искры света и мгла,
Где, играя с народом,
Власть не лгать не могла.
До чего ж они схожи —
Годы скудные те
И картошка в рогожах
На уставшей земле.
«Шестидесятники… Оценки скорые…»
Шестидесятники… Оценки скорые…
Стихов дрожащее свечение…
О правилах и нормах спорили,
А надо бы – об исключениях.
Искусство фраз… Какая разница,
Где скрыта сил его пружина —
Всем нам эпоха-одноклассница
Когда-то головы кружила
И, забывая про грамматику,
От рифм и образов пьянея,
Тонули юные романтики
В тетрадках в клетку и в линейку.
Ах, оттепель с хрущёвским именем,
Эпоха молодых побегов,
Мир, что как дом знакомый выбелен,
Но с трещинами за побелкой.
Пусть вечностью уже забиты
Парадные твои и окна,
С любовью мною не забыто,
Что было и внутри, и около.
«Исчезают московские дворики…»
Исчезают московские дворики
И гитары в них не звучат,
Скоро будут лишь бедные Йорики,
Чтобы Гамлетам не скучать,
А потом ничего не останется,
Лишь из уст пацана, что подрос,
Тихо выпорхнет: «до свиданьица!»,
Будто бабочка на мороз.
«Человек я неорганизованный…»
Человек я неорганизованный
На свою (не на вашу) беду,
Что мне будущее за горизонтом,
До которого не дойду!
Не отыщет душа отдушины
Среди серых парижских химер,
Но когда-нибудь Вовки Грушина
Приплывёт за мной «Архимед»
И скажу я вам: до свиданьица,
Отправляясь на нём в те края,
Где меня давно дожидается
Поседевшая ребятня.
II
Мандельштам
Поэма в семи фрагментах
1
Прохлада московского мая,
Сгущённого серою мглой,
Заката полоска кривая
Сменяется звёздной иглой.
Вещички уже приготовив
К приходу незваных гостей,
Привычно, как в гибельный омут,
Ныряет столица в постель.
А месяц в сирени вселенной
Похож на кривой ятаган,
И тени Тезея с Еленой
Скользят по эгейским волнам.
Путями, ведущими к Риму,
К Голгофе, к Синайским холмам
Под утро пройдут пилигримы
По серым, как пыль, облакам.
Того ж, кто уйдёт по дороге,
Где шествовал некогда Дант, —
Наметит в лубянском чертоге
Чекистский угрюмый педант.
О, вёрст каменистых наука!..
Пока же будь счастлив, пиит,
Что есть ещё хлеба краюха
И чайник на кухне кипит.
Пусть строки толпятся без страха,
Да славится труд этот твой
И письменный стол сей, что с плахой
Увенчан одной высотой.
2
Что проку в Шуберте в Воронеже постылом
Душе и телу тонущим в нужде,
Когда к зиме сместился вместе с тылом
Осенний фронт с обозами дождей.
Тоска и слякоть, хриплый хор вороний
И лужи вполверсты – не обойдёшь,
Но пламенно к труду и обороне
Готовится стальная молодёжь.
Ей, как знамена РККА, закаты алы,
Уверенная, радостью горя,
Она вздымает маршами кварталы
В честь годовщины новой Октября.
Она упорно вписывает главы
В историю великих перемен,
А мысль, что эти годы – волкодавы
Чужда ей, как Шенье или Верлен.
И тёмен смысл отдельных фраз безумца,
Его глухого бормотанья пыл
О чепухе каких-то там презумпций,
Дверном звонке, что с мясом вырван был.
3
Гекзаметры и ямбы —
Свидетели потерь,
Воронежские ямы
Примеривает тень.
То вороны над ними,
То дождик моросит…
Навеки твоё имя
Одной из них носить.
4
Оставь чернила ручке и перу,
Без слов давно известно Мельпомене,
Что горек мёд и на чужом пиру,
И на чужом, как вздорный сон, похмелье.
Печаль (всегда) – минувшему оброк
В пространствах, где значенье утеряли
Сплетения взахлёб рождённых строк
Тебе ли от друзей, им – от тебя ли.
Какая муть бывает на душе —
Тому свидетель лермонтовский Демон
И – листьев опадающих клише,
Чтобы печатать тягу лезвий к венам.
5
Барак, собак конвойных лай тревожный,
Ненастной доли тёмная узда,
И отдаёт тоской и тусклой ложью
На гимнастёрке вохровца звезда.
Взгляд ледяной и щёк обрюзгших студень,
Что обжигает ветер по утрам…
Ну, вот – тебе, чуждавшийся литстудий,
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70585243?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Квартал в старой части Стамбула.
Виталий Амурский
Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы
«Слушая ветер» – сборник поэзии «русского парижанина» Виталия Амурского – продолжает и развивает темы двух предыдущих, вышедших в издательстве «Алетейя», – «Земными путями» (2010) и «Осень скифа» (2011). Живущий уже четыре десятилетия вне России поэт пытается увидеть и понять её настоящее, улавливая в нём подчас некие тревожащие его исторические параллели с прошлым.
Вместе с тем, в книге немало стихов, в которых воскрешаются годы детства и юности автора – московского быта первых послевоенных лет, эпохи «хрущёвской оттепели» и последовавших за нею заморозков. Книгу «Слушая ветер», таким образом, можно рассматривать как своеобразный дневник души человека о времени, в котором он жил и живёт, о людях и местах, с которыми у него ассоциируется тот или иной период – всё то, что хранит его память и чему он является небезразличным свидетелем.
Виталий Амурский
Слушая ветер. Стихи последних лет
Серия «Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы»
© В. Амурский, 2014
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2014
I
Блики
Владимиру Сычёву
Дорога /жизнь. Изгибы и углы,
И угли глаз, мерцающих картинно,
Лишь тени, что под ними пролегли
Отметили бессрочность карантина —
Того, где пребывали мы с тобой
(Мысль эта – перед снимками – случайна).
Пыль прошлых лет. А где ж теперь та боль,
Что обострялась лунными ночами?
Ответит кто? Но нужен ли ответ,
Когда давно остались за плечами
Та девушка с веслом и тот атлет,
Что нас в имперских здравницах встречали.
Минувшее, ты – сгусток странных чувств
Не знающего разуму предела:
Вот улица, где я куда-то мчусь,
А вот мечусь в жару, не чуя тела.
А вот какой-то загородный дом,
Где за окном поскрипывают ели,
И Пушкина брокгаузовский том
Раскрыт на встрече Моцарта с Сальери.
Дрожит души вольфрамовая нить,
Не ослепляя – только вполнакала,
И мальчик хочет вечность пригубить
Из ядом оскорблённого бокала.
Вещей и лиц расплывчатая смесь,
Условностей смещённые значенья,
Как тяжести, теряющие вес
С вопросом: нет, не – кто я, а зачем я?
Зачем словарь мой прошлое прожгло
С ненужными уже давно вещами,
Охоту не любя, охотничьим рожком
Зачем я так охотно восхищаюсь?
Зачем я появился где-то там,
И тут за мной, подчас невыносимы,
Бредут вдали, как тени, по пятам
Отечества озябшие осины?
«Поле северное – виртуальное…»
Поле северное – виртуальное,
Ржи июльской червонное золото,
У дороги столбы вертухаями
Растянулись до горизонта.
Виртуального ветра пение
С давних лет знакомые нивы,
Ну, а дальше – Кижей репейники,
Тучи ватные, неторопливые.
Окунусь в простор заэкранный,
Покачнусь на ветру нездешнем,
И – Сибелиуса заиграет
Виртуальный скрипач-кузнечик.
«Полустанок убогий…»
Полустанок убогий:
Будка, лужа, коза.
Как Щедрин или Гоголь
Улыбнуться в слезах.
Резкий ветер неласково
Вздёрнул жёлтый флажок,
Мимо – к Волоколамску —
Скорый поезд прошёл.
Дни осенние тусклые
И звучит каждый шаг —
Будто семечки лузгают
Или ветки шуршат.
В три уже вечереет,
В семь густеют в окне:
Небо – хлеба чернее,
Звезды – соли крупней.
Ах, pardon или sorry,
(Как удобней для вас?) —
Этим хлебом и солью
Выживал я не раз…
Вышивка
В углу на скатерти льняной
Инициалы нитью алой:
М.И. – Марины Ильиной?
М.И. – Марины ли иной
Рука с любовью вышивала?
О, буква царская насквозь,
Зубцом отметившая имя:
У Петровы?х, что под Москвой,
Цветаевой близ Поварской
И польки Мнишек на Неглинной.
М.И. – случайно, средь зимы,
Как в «Спекторском» (с крючком вопроса),
Когда, снежком занесены,
Минувших образов ряды
В тепло торопятся с мороза.
Ахмадулина
Луны татарской серп и русская пшеница,
И ветра итальянского набег,
И неба голубая плащаница
С печалью отпечатанной навек.
Связалось всё в стихах и жестах ломких,
Сожжён случайных слов ненужный сор,
А двух зрачков мятущихся иголки
Спешат покинуть вышитый узор.
Там, за пределом фраз – чернил заложниц, —
Встаёт иная даль, иная высь,
Пока края (для глаз незримых) ножниц
Над тонкой нитью строчек не сошлись.
Пока шарманки генуэзской звуки
Нащупывают бренной жизни пульс,
И Лермонтов, сгорающий от скуки,
Ещё не сжал навек горячих уст.
Пока во снах благоухают розы
И не взведён Мартынова курок,
И не утюжат воздух бомбовозы
Над сердце прожигающей Курой…
Судьба – её, она ль Судьбу качала?
То не узнать – покрыла тайну мгла —
О чём сказала или промолчала,
Сказать не смела или не могла.
Земной поклон и – прочь от всех оценок,
Не нам вершить поэту высший суд.
Но, право, как он всё же цепок
Вопрос извечный: в чём таланта суть?
Пейзаж без даты
Памяти Подмосковья
Я сам себе поставить двойку мог бы
За всё, что не сберёг наверняка,
Но помню хорошо, как поле мокло
Сливаясь с белизной березняка.
Туман осенний вился клочковато,
К земле то прижимаясь, то паря,
Неторопливо, будто виновато,
Над ним плыла вечерняя заря.
Дорога, уходящая за горку,
Казалась сероватою рекой,
Щипало горло горькою махоркой
От самокруток местных стариков.
Запаздывал автобус из райцентра,
Молчал и думал каждый о своём,
Чуть в стороне маячил купол церкви
С летающим кругами вороньём.
Вздохнула где-то робкая гармошка
И снова наступила тишина.
Всё было ясно, просто, неподложно,
Как будто на странице Шукшина.
Эхо
Памяти А. Вознесенского
В тот день дождило и гремели грозы.
Июнь пришёл в свинцовой пелене.
«Как хороши, как свежи были Озы…», —
Почудилось на радиоволне.
Секундной стрелки бег не прекращая,
Накручивал минуты циферблат.
Меж рюмкой на столе и чашкой чая
Освобождал я память от заплат.
Из рваных дыр, из прорех прорезались знакомые
и незнакомые голоса, на смену хрустящему
евтушенковскому «Яблоку» – нет, даже не на смену,
а как бы отрицая его клубящиеся округлости
(с когановским упрямством: «Я с детства
не любил овал, я с детства угол рисовал»,
словно вышедшая из цеха Маяковского,
Родченко, Эль Лисицкого) являлась тетрадка
«Треугольной груши», билось в юном морозце
«Ахиллесово сердце» – о, шестидесятые
с их наивными откровениями, отчаяниями
и чаяниями, с обворованными, но не обсчитанными
нами, щедрыми и снисходительными
в своих любовях и пристрастиях…
Москва гудела залами Манежа,
Гостей манила на Кремлёвский холм,
А где-то по озёрам Заонежья
Бежала рябь, ломая краски волн.
Под тяжёлое бормотание вильнюсского дождя,
обожжённый известием о кончине
того, свет стихов которого был так дорог мне,
я был обращён
туда,
в канувшее
И было упоительно касаться
Глазам и слуху прежней жизни той
С печалью Божьей Матери Казанской
И с клоунской никчемной пустотой.
Июнь, 2010
«Как вихрь, судьба подчас нас слепо лупит…»
Как вихрь, судьба подчас нас слепо лупит,
Но и покой обманчив в ней, увы,
Когда мы любим тех, кто нас не любит
И любят те, кого не любим мы.
С годами всё становится привычней,
Огромный мир сжимая до мирка,
А жизнь как гардероб, где вещи личной
Не получить назад без номерка.
Однако некой звёздною аортой
Душа вбирает давние лады,
Ища в дождях знакомые аккорды
И растворяясь в музыке воды.
Из цикла «Изумруд Босфора»
«Византия! опять твоё имя щекочет мне слух…»
Византия! опять твоё имя щекочет мне слух,
И в бурлящую Лету, подобно веслу,
Погружается память, где в звоне печальном вериг
Греет варваров пламя трепещущих свитков и книг.
Это Рима Второго, возможно, бредовая ложь,
Это в бархатных сумерках тени тщеславных вельмож,
Это злата и яда содружества тайная нить,
Это – грех, что без жертвы нельзя искупить.
Но зачем же тогда, как свирели пастушьей мотив,
Об Исминии юном с Исменой оттуда летит,
Феофановы фрески, мерцая, выходят сквозь чернь
И пленят, и медово пьянят так… зачем?!
«Море Чёрное, море Мраморное…»
Море Чёрное, море Мраморное —
Те же волны, и пахнет липами,
И, как русские флаги в трауре,
Облака над Галлиполи.
Светотени родной истории,
Сквозь которые невыносимо
Пароходов гудящих стоны
Из Одессы и Новороссийска.
Там, где беды прошли, протопали
Меж двух Азий – Большой и Малой,
Над Стамбулом – Константинополем
День осыпался розой алой.
«Сумерками город охватило…»
Сумерками город охватило,
Охладило улиц духоту.
Без потёртой лампы Алладина
Как во сне вступил я в сказку ту.
Сладко всё же, если ещё веришь
В мир, что сам себе вообразил,
А Султанахмет[1 - Квартал в старой части Стамбула.] кружит как дервиш,
Мает душу словно муэдзин…
Пешеходы около и мимо,
И меж ними – как же не узнать! —
В шали бирюзового отлива
Та, что Шаганэ могли бы звать.
«Ну, вот, ещё одна осень…»
Ну, вот, ещё одна осень…
Жаровен уличных дым,
Неторопливы осы
Над грудами сочных дынь.
Арбузов и винограда
Очередной прилив.
Из бывшего Царьграда
Привет, приятель, прими.
Щита на его воротах
Не отыскать следа,
Но чайки тут и вороны
Такие же, как всегда.
А Золотого Рога
Играющая волна —
Аллаха ль, иного бога, —
В своей красоте равна.
Быть может, я простофиля,
Но в спор не желаю лезть:
Прекрасна Айя София
Такая какая есть!
Дивлюсь делам и реликвиям
При звездах и в свете дня.
Не ладят подчас религии —
В культуре мы все родня.
Взглянув на месяц, что плошкой
Горит в синеве как спирт,
Я в воду монетку брошу —
Под светом этим пусть спит.
«Не вступая с классикой в раздоры…»
Не вступая с классикой в раздоры,
Птицей не взлетая в небеса,
«Никогда я не был на Босфоре…», —
Как Есенин мог бы написать.
Сколько лет назад… да разве важно!
Ведь отныне знаю я о том,
Как тут чайки режут воздух влажный
И вода вскипает под винтом.
Как солёный ветер бьёт при этом,
Как восточной звёздною семьёй
Иглами османских минаретов
Вышит полумесяц над землёй.
Сентябрь, 2010
«В осенний день, когда всё как-то пресно…»
С. Сутулову-Катериничу
В осенний день, когда всё как-то пресно,
Крупчато-жестковатый, словно соль,
Припомнился мне снег в районе Бреста,
У приграничных белорусских сёл.
Я понимал: там быт – отнюдь не праздник
И снег его не сделает светлей,
Но где б ни жить, печальней непролазье
В душе, чем на земле вовек своей.
Шёл поезд не спеша в закрытой зоне,
В купе и коридорах свет не гас,
Почти всю ночь не спав, устало-сонный,
С родных пейзажей не спускал я глаз.
Сезон менялся, обостряя чувства,
И сердце холодело как река…
Идут года, но вновь и вновь учусь я
К непостоянству мира привыкать.
Гитара
Звук гитары гавайской
Мне по-своему мил,
Но с Макаровым Васькой
Под неё я не пил.
Пил под ту, что бренчала
И пронзала тоской
О колымских причалах,
О судьбе воровской.
И пусть вором я не был,
И не знал Колымы —
То же самое небо
Нас давило, увы!
То же самое, к счастью,
Ибо, совестью чист,
К жизни той я причастен
Был, как к дереву лист.
Из глубин непокорных
От весны до весны
Его ветви и корни
Меня к свету несли.
И в осенних ненастьях
Я качался и мок,
Картой пиковой масти
Падал около ног.
У чужих или ваших,
Впрочем, им до того ль,
Есть ли в листьях опавших
Своя жизнь, своя боль!..
О давнишнем себе я
Не вздыхаю – о, нет.
Только малость серее
Без гитары тех лет.
Свеча
Там, где тяжёлые сугробы
Как мрамор шлифовал мороз,
В эпоху поствоенной пробы
И я когда-то жил и рос.
Качались снежных туч галеры,
И, помнится, в одном окне
По-пастернаковски горела
Свеча (огарок тот во мне).
Её огонь и свет вечерний
Уже давно б забыть пора,
Забыть тот след, что был прочерчен
На смятом ватмане двора.
Двора – не места, но пространства,
Где забирались чувства в плен,
Где было всё предельно ясно
И так неясно, вместе с тем.
Где проходили и скрещались,
Мешались разные следы,
И лужи в оттепель трещали,
Как будто были из слюды.
Свеча мерцала в полумраке,
Не нарушая общий быт,
Но те, кто знал – смотрели в страхе:
В том доме кто-то был убит.
Слушая ветер
Умирают отцы —
Остаются их друзья и враги подлецы…
Умирают матери —
Остаются пустота и крошки на скатерти…
Умирают правители, их гербы —
Остаются свалки, да на спинах горбы,
Но не будет ни Соловьёва, ни Карамзина
Рассказать о стране, что звалась Зима,
Где метелей кони белые
Нас укачивали, как колыбельные.
«Приамурской тайги мне…»
Приамурской тайги мне
Аромат незнаком,
Что ж туда, в ностальгии,
Я качусь колобком?
Нет оттуда мне зова,
Где рассвет золотой, —
Просто детство отцово
Греет память золой.
И оттуда, из Брянских,
Материнских земель,
Тянут стебли по-братски
И подсолнух, и хмель.
«Житейские заботы. Магазин…»
Марине Гарбер
Житейские заботы. Магазин.
Буханка хлеба. Сахар. Пачка чая…
Закат июльский тени пригасил,
Не радуя, но, впрочем, не печаля
Ни глаз, ни сердце – ровно ничего.
О, эти ежедневные повторы,
Когда в свой улей трудовой пчелой
Спешит под вечер служащий конторы.
И работяга, в свой предел спеша,
Из гастронома двигается прямо
К телеэкрану, где его душа
Согреется игрой «Спартак» – «Динамо»,
И ты идёшь куда-то не спеша
Средь городской привычной круговерти,
В кармане не имея не шиша,
Но складывая строки о бессмертье.
«Капризная весна. Накрапывает дождь…»
Капризная весна. Накрапывает дождь.
Огни машин и пешеходы редки.
С афиши мокрой пролетарский вождь
Помахивает мне помятой кепкой.
Безденежье и мыслей мутный спектр.
То оттепель, то новые морозы…
Арбат – на слом, Калининский проспект
Цэковские утюжат членовозы.
Мне двадцать лет. Ещё или уже.
Но к косяку минувшего притулясь,
Я словно слышу в птичьем галдеже
Как где-то там проходит моя юность.
Гагарин
Спорят Гжатск и деревня Клушино,
Кто из них был ему колыбелью,
А я помню столицу с лужами
И апрельской её капелью.
Первых гроз веселящий грохот —
Тех, что небо радостно шлёт нам,
И портрет на листовках крохотных
Парня этого в шлеме лётном.
Там взлетала душа как птица
И гордилась силой стальною!..
Было чем нам тогда гордиться.
Про него я, не про остальное.
12 апреля 2011 г.
«В стекле заморского калибра…»
Старшему сыну, перед его
турпоездкой на Кубу.
В стекле заморского калибра
Ром, с ног сбивавший наповал,
С улыбкою, за Кубу либре,
И я когда-то выпивал.
Давно и не один, конечно,
Но пусть тех лет и след простыл,
Не стыдно мне, что, делом грешным,
Считал наш мир весьма простым.
И негодяем, в самом деле,
Назвал бы просто, наконец,
Кто вдруг сказал бы, что в Фиделе
Слились диктатор и подлец.
Я не раскаиваюсь в прошлом,
Где иногда во снах летал —
Я только пробую по крошкам
Восстановить, что было там.
Пельмени
Мои друзья отличий не имели
И знаменитых не было меж нас,
А за столом сибирские пельмени
Нам часто приходились в самый раз.
Горячие, как наши разговоры,
Под стопку и гитарный перебор,
Числом демократических калорий
Они могли б побить любой рекорд.
Сибирским было в них одно названье,
Но суть, возможно, больше, чем еда…
Хотя тогда об этом мы не знали,
Не думали об этом никогда.
Маленький несерьёзный романс про спички
Опять увидеть бы мне вас,
Как в прожитом столетии,
Но спичка вспыхивает раз
И дважды не гореть ей.
А мне б на вас взглянуть хоть раз,
Забыв невзгоды,
Но огонёк, увы, погас
И спички на исходе.
Ах, этих спичек коробок,
Ах, эти чувства!..
Но не зажжёт ни чёрт, ни бог
Того, что пусто.
Картошка
Однокурсникам по МОПИ
и светлой памяти
профессора Г.А.Хабургаева
Убирали картошку,
Были сажи черней
У девчонок ладошки
И ладони парней.
Не романтики ради
(спорить нечего – факт)
Оставляли тетради
И физтех, и филфак.
На заводах, в конторах,
В духе сталинских од,
Пела партия хором
Про «картофельный фронт».
Поминала разруху,
Ту, что знали отцы,
Про рабочие руки
Бубня: «дефицит».
О, страна дефицита
(при избытке начальств
и райкомовских сытых
халифах на час)!
О, страна-самородок —
Искры света и мгла,
Где, играя с народом,
Власть не лгать не могла.
До чего ж они схожи —
Годы скудные те
И картошка в рогожах
На уставшей земле.
«Шестидесятники… Оценки скорые…»
Шестидесятники… Оценки скорые…
Стихов дрожащее свечение…
О правилах и нормах спорили,
А надо бы – об исключениях.
Искусство фраз… Какая разница,
Где скрыта сил его пружина —
Всем нам эпоха-одноклассница
Когда-то головы кружила
И, забывая про грамматику,
От рифм и образов пьянея,
Тонули юные романтики
В тетрадках в клетку и в линейку.
Ах, оттепель с хрущёвским именем,
Эпоха молодых побегов,
Мир, что как дом знакомый выбелен,
Но с трещинами за побелкой.
Пусть вечностью уже забиты
Парадные твои и окна,
С любовью мною не забыто,
Что было и внутри, и около.
«Исчезают московские дворики…»
Исчезают московские дворики
И гитары в них не звучат,
Скоро будут лишь бедные Йорики,
Чтобы Гамлетам не скучать,
А потом ничего не останется,
Лишь из уст пацана, что подрос,
Тихо выпорхнет: «до свиданьица!»,
Будто бабочка на мороз.
«Человек я неорганизованный…»
Человек я неорганизованный
На свою (не на вашу) беду,
Что мне будущее за горизонтом,
До которого не дойду!
Не отыщет душа отдушины
Среди серых парижских химер,
Но когда-нибудь Вовки Грушина
Приплывёт за мной «Архимед»
И скажу я вам: до свиданьица,
Отправляясь на нём в те края,
Где меня давно дожидается
Поседевшая ребятня.
II
Мандельштам
Поэма в семи фрагментах
1
Прохлада московского мая,
Сгущённого серою мглой,
Заката полоска кривая
Сменяется звёздной иглой.
Вещички уже приготовив
К приходу незваных гостей,
Привычно, как в гибельный омут,
Ныряет столица в постель.
А месяц в сирени вселенной
Похож на кривой ятаган,
И тени Тезея с Еленой
Скользят по эгейским волнам.
Путями, ведущими к Риму,
К Голгофе, к Синайским холмам
Под утро пройдут пилигримы
По серым, как пыль, облакам.
Того ж, кто уйдёт по дороге,
Где шествовал некогда Дант, —
Наметит в лубянском чертоге
Чекистский угрюмый педант.
О, вёрст каменистых наука!..
Пока же будь счастлив, пиит,
Что есть ещё хлеба краюха
И чайник на кухне кипит.
Пусть строки толпятся без страха,
Да славится труд этот твой
И письменный стол сей, что с плахой
Увенчан одной высотой.
2
Что проку в Шуберте в Воронеже постылом
Душе и телу тонущим в нужде,
Когда к зиме сместился вместе с тылом
Осенний фронт с обозами дождей.
Тоска и слякоть, хриплый хор вороний
И лужи вполверсты – не обойдёшь,
Но пламенно к труду и обороне
Готовится стальная молодёжь.
Ей, как знамена РККА, закаты алы,
Уверенная, радостью горя,
Она вздымает маршами кварталы
В честь годовщины новой Октября.
Она упорно вписывает главы
В историю великих перемен,
А мысль, что эти годы – волкодавы
Чужда ей, как Шенье или Верлен.
И тёмен смысл отдельных фраз безумца,
Его глухого бормотанья пыл
О чепухе каких-то там презумпций,
Дверном звонке, что с мясом вырван был.
3
Гекзаметры и ямбы —
Свидетели потерь,
Воронежские ямы
Примеривает тень.
То вороны над ними,
То дождик моросит…
Навеки твоё имя
Одной из них носить.
4
Оставь чернила ручке и перу,
Без слов давно известно Мельпомене,
Что горек мёд и на чужом пиру,
И на чужом, как вздорный сон, похмелье.
Печаль (всегда) – минувшему оброк
В пространствах, где значенье утеряли
Сплетения взахлёб рождённых строк
Тебе ли от друзей, им – от тебя ли.
Какая муть бывает на душе —
Тому свидетель лермонтовский Демон
И – листьев опадающих клише,
Чтобы печатать тягу лезвий к венам.
5
Барак, собак конвойных лай тревожный,
Ненастной доли тёмная узда,
И отдаёт тоской и тусклой ложью
На гимнастёрке вохровца звезда.
Взгляд ледяной и щёк обрюзгших студень,
Что обжигает ветер по утрам…
Ну, вот – тебе, чуждавшийся литстудий,
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70585243?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Квартал в старой части Стамбула.
Виталий Амурский
Тип: электронная книга
Жанр: Стихи и поэзия
Язык: на русском языке
Издательство: Алетейя
Дата публикации: 12.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: «Слушая ветер» – сборник поэзии «русского парижанина» Виталия Амурского – продолжает и развивает темы двух предыдущих, вышедших в издательстве «Алетейя», – «Земными путями» (2010) и «Осень скифа» (2011). Живущий уже четыре десятилетия вне России поэт пытается увидеть и понять её настоящее, улавливая в нём подчас некие тревожащие его исторические параллели с прошлым.