Главная страница | Современная русская литература | Другая семья

Другая семья
Вера Александровна Колочкова
Секреты женского счастья. Проза Веры Колочковой
Филипп любил Алису с первого дня их знакомства в институте и долго добивался ее руки. Но этот брак не принес никому счастья, ведь Алиса не испытывала взаимных чувств, а лишь позволяла любить себя.
Страдая от неразделенной любви, Филипп находит утешение в объятиях другой женщины. В этих отношениях он наконец получает те эмоции, которых ему не хватало. Катю устраивает статус любовницы, она искренна в своих чувствах и ничего не требует взамен.
Филиппу приходится жить разрываясь между двумя семьями до тех пор, пока он не попадает в аварию, и это происшествие расставит все по своим местам…

Вера Колочкова
Другая семья

© Колочкова В., текст, 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *



Собираюсь жить! Очи видят свет,
Сила есть, и ум не теряет нить…
Сколько уже лет, сколько долгих лет
Собираюсь жить, собираюсь жить!
Собираюсь жить! Сборам нет конца.
Собираюсь все и не соберусь.
Тают в кулаке, вроде леденца,
Сладость детских дней, молодости вкус.
Так и не успел радости вкусить,
Краткий мой апрель, маем ты не стал.
Я существовал, но не начал жить,
И под небом я места не сыскал…
    Михаил Квливидзе, «Монолог Бараташвили» в переводе Давида Самойлова

Часть I
– …Мам! Ну я же просила – надо белую блузку погладить, а не розовую! Неужели непонятно, мам? Я же все-таки на работу иду, это мой первый рабочий день! И что, я должна появиться в легкомысленной розовой блузке?
Голос Алисы звучал все выше и выше, и, казалось, нотки негодования проникали острыми иглами в приоткрытую дверь спальни.
Жалко, не заснешь теперь. А хотелось лишний часок урвать – вчера поздно лег…
Филипп открыл глаза, повернул голову к окну. Так и есть, за окном туманная дождливая хмарь стоит, с вечера не рассеялась. И голова болит, будто и не спал вовсе. Еще и высокий голос Алисы звучит будто по нарастающей, никуда от него не спрячешься:
– Ну я ведь просила, мам! Ты назло мне все делаешь, что ли? Будто специально хочешь испортить настроение! Я и без того волнуюсь, а ты!
– Да была бы охота – настроение тебе портить… – вяло откликнулась Клара Георгиевна. – Откуда я помню, какая тебе блузка нужна, белая или розовая. Какую погладила, ту и надевай.
– Ну я же просила, мам! Я еще два раза повторила – белую погладь! Ты не слышала, что ли?
Филипп усмехнулся грустно – бедная Клара Георгиевна… Никогда не может любимой доченьке угодить. Хотя и старается изо всех сил. Так уже перестаралась, что вконец из Алисы балованную принцессу сделала. Нет чтобы ее на место поставить! Мол, чем выговаривать мне все утро, взяла бы сама себе блузку погладила!
Словно услышав его мысли, Клара Георгиевна пробурчала тихо:
– Взяла бы и сама погладила себе блузку, делов-то… Служанка я тебе, что ли?
– Да? А почему ты Филиппу с таким рвением рубашки наглаживаешь, а? – тут же отпарировала Алиса. – Каждое утро – на, дорогой, свежая рубашечка тебя с вечера дожидается! Почему?
– Так он же мне не чужой, он мой зять…
– И что? А я тебе родная дочь, между прочим! И у меня первый рабочий день сегодня!
– Догадываюсь, что и последний… – тихо проговорила Клара Георгиевна.
– Это почему же, мам? Почему ты так говоришь?
– Да потому и говорю, милая доченька. Потому что знаю тебя прекрасно. Ты и работа – понятия несовместимые. Как там у классика говорится, забыла… «Труд упорный ему был тошен» – так, кажется?
Наступившая тишина была угрожающей, и непонятно было, чем она закончится. То ли очередным всплеском Алисиного возмущения, то ли ее обиженными слезами.
– Ну почему ты так говоришь, мам? Почему?
Ага. Получилось обиженное возмущение. Странный микс, Алисе несвойственный.
А Клара Георгиевна молчит почему-то. Хотя да, в данном случае лучше промолчать, чем что-то ответить. Здоровее будешь. Зачем усугублять, в самом деле?
– Ну почему, мам? Ты в меня совсем не веришь, да? Думаешь, я ни на что не способна? Что я могу только на чьей-то шее сидеть?
– Верю, верю всякому зверю… А тебе, ежу, погожу… – миролюбивым смешком отозвалась Клара Георгиевна. – Не сердись, доченька, успокойся! Ничего тут обидного нет, милая! Ты же и сама все про себя понимаешь, из какого теста тебя матушка-природа вылепила! Ты у нас цветок нежный, лазоревый. Домашняя кошечка, хоть и с острыми коготками. Ну зачем тебе эта работа, скажи? Все равно ведь в жестком режиме долго не продержишься. Представь только – каждое утро придется рано вставать… И времени не будет ни на фитнес, ни на косметолога, ни на магазины…
– А мне надоела такая жизнь, мам! Я тоже хочу в себя поверить, понимаешь? Тоже хочу состояться как личность. Не просто деньги зарабатывать – этим пусть мой муж занимается. Я себя уважать хочу, дело делать хочу. И мне обидно ужасно, что ты, моя мать, этого понять не хочешь!
– Да ладно тебе… Конечно, я понимаю. Хочешь в деловую женщину поиграть – пожалуйста, я разве против? Поиграй…
– Мам… Ты опять?!
– Все, все, больше не буду. Что там тебе надо погладить – давай…
Голоса за дверью спальни смолкли – наверное, Клара Георгиевна пошла гладить Алисе белую блузку. А жаль. Такой диалог был забавный! Целый спектакль! Бурное начало дня… Интересно, это плохой знак или хороший? Непонятно пока.
А теща была неподражаема в своей доброжелательной снисходительности… Как она к месту классика-то вспомнила – «труд упорный ему был тошен!» В саму точку попала! Знает, знает отлично свою доченьку…
А вот и Алиса появилась в дверях спальни. Лицо обиженное, капризное, но как будто еще более красивое. Села на свою половину кровати, закинула ногу на ногу, повела плечами. Грациозно, неторопливо. Лениво даже. Вот вся она в этом… Ленивая грация, природная беззаботность, обаяние самомнения. Будто разрешает смотреть на себя и любоваться – смотрите, мне не жалко, да только я вас вообще в упор не вижу и не замечаю. Я нежный цветок, я кошечка домашняя, которая гуляет сама по себе. Разрешает себя любить. Хоть разрешает – и за это спасибо…
– Фил, я же знаю, что ты не спишь… – проговорила она капризно, тронув его за плечо ладонью. – Ты ведь все слышал, да?
– М-м-м… – промычал он, потягиваясь, – трудно было не услышать… Особенно тебя, дорогая…
– А что, я так громко говорила?
– Ну да. А впрочем, ты всегда так разговариваешь с матерью, на повышенных тонах. И я удивляюсь, почему она это терпит.
– Да нормально я разговариваю! Мама тоже, между прочим, ответить может… Так может, что мало не покажется.
– Да? Ни разу не слышал, чтобы Клара Георгиевна ответила тебе грубо.
– Ну, она же знает, что ты услышишь… А перед тобой она старается выглядеть белой и пушистой. Вот ты и думаешь, что я законченная эгоистка, а мама вроде как жертва. Но это совсем не так… Хотя ладно, что я тебе объясняю… Это наши с мамой отношения, тебе неинтересно должно быть. Лучше скажи мне, Филипп… Только честно… Ты тоже считаешь, что я никчемная, да?
– Нет, что ты. Вовсе я так не считаю.
Алиса хмыкнула, глянула на него недоверчиво. Но ничего не ответила, только рукой махнула.
А что он должен был сказать, интересно? Чего она от него ждала? Поди-ка, скажи по-другому! Да, мол, не надо тебе на работу идти, какой из тебя работник? Правильно все, мол, Клара Георгиевна сказала, ты у нас цветок нежный, лазоревый. Домашняя кошечка, хоть и с острыми коготками. Нет, ему такие вольности не дозволяются. Что можно матери, того нельзя мужу. Потому что муж должен всегда сознавать, что до него в свое время милостиво снизошли, разрешили надеть колечко на палец. И хватит ему для счастья.
– Да не обманывай меня, Фил… Я знаю, что ты обо мне думаешь. По-твоему, я ничего не представляю как личность. Это ведь ты у нас личность, уважаемый адвокат! Карьеру себе блестящую сделал! А я… А я, выходит, никто. Я всего лишь твоя жена, да?
– Алис… Ты же знаешь… Ты можешь быть хоть какой. Ты моя любимая – этим все сказано. Все, что я делаю, – это все только для тебя… Все ты прекрасно знаешь…
– То есть тебе все равно, какая я есть?
– Ну да… Главное, чтобы ты рядом была, со мной…
– Ага! И чтобы сидела дома, как на привязи, ждала тебя с пирогами! Ведь так?
– Ну, пироги – это уж совсем не твое, допустим. Не преувеличивай, скромнее надо быть, что ты! – попытался он перевести все в шутку.
Но не получилось. Алиса была решительно настроена спорить и доказывать свою правду. Хотя в чем состоит эта самая правда, она и сама не понимала, наверное.
– А что мое, что? Я должна только при тебе быть, и все? Это мое основное занятие? И что я еще должна?
– Да ничего ты не должна… Делай, что хочешь. Разве я тебя обязываю к долгу? Я хочу только одного, чтобы ты… Чтобы мы…
– Знаю, можешь не продолжать. Сто раз уже слышала. Ты любви неземной от меня хочешь.
– Ну почему сразу неземной?
– Но ведь хочешь любви, правда? А это и есть само по себе навязанное обязательство, между прочим. Разве не так?
Филипп ничего не ответил, только вздохнул тихо. Тем более дальше продолжать этот диалог не было никакого смысла. Зачем? Он и без того знает – не любит она его… От слова «совсем». Не умеет она любить. Не вписывается это чувство в шарм обаятельной лености, грации, равнодушного отношения ко всему сущему. Да, все так… Любите меня, если хотите, если вам так уж это потребно. А от меня ничего такого не ждите. Нет у меня ничего для вас…
Но ведь могла бы и схитрить, и соврать! Хотя на хитрость и ложь во благо тоже движение души нужно. И вообще… Хватит с утра самоистязанием заниматься. Давно привыкнуть пора. Как говорится – что хотел, то и получил. Ведь сам на все согласен был, когда так упорно стремился надеть пресловутое колечко на палец…
– Доченька, я погладила блузку! Иди завтракать, а то опоздаешь! – послышался издалека голос Клары Георгиевны.
Алиса поднялась, медленно пошла к двери. Ленивым жестом откинула назад волосы. Показалось, будто плеснула в него небрежением…
Ладно. Ему не привыкать. Как говорится, любовь зла… Хотя окончание этой дурной поговорки к Алисе не относится конечно же.
Полежал еще немного, закинув руки за голову и рассматривая потолок. Надо признать, что утро испорчено. Даже вставать не хочется. Взял и сам себе душу разбередил… Зачем, спрашивается? Будто вспомнил о старой ране, и она сразу заболела.
Да, вставать совсем не хочется. И это хорошо, что ему не надо появляться на работе к определенному часу – хоть в этом плюс. Потому что начальство не опаздывает, начальство задерживается. Но все равно – надо вставать! Чем больше путаешься в грустных мыслях, тем хуже себе делаешь.
Подскочил с постели, быстро умылся, принял душ, быстро оделся. Заглянул на кухню – поздороваться с Кларой Георгиевной.
– Доброе утро, Филипп… А Алиса уже уехала. Я ей говорила, чтобы тебя дождалась, ты бы ее на работу отвез… Но разве ее переспоришь? Ой, я так волнуюсь, когда она сама за рулем… Тем более по утрам всегда пробки… Ты что на завтрак будешь, Филипп, овсянку или сырники?
– Я ничего не буду, Клара Георгиевна, спасибо.
– Да как же – ничего? Как же можно без завтрака?
– Я опаздываю. До вечера, Клара Георгиевна.
– До вечера, Филипп… Удачи…
Никуда он не опаздывал, просто хотелось уйти побыстрее. Да и тещу не хотелось лишний раз напрягать, ей и без того с утра от Алисы досталось. А позавтракать можно в кафе, по пути на работу. Посидеть, кофе выпить в одиночестве. Мысли в кучку собрать, успокоиться.
Дождя на улице не было, но висела теплая хмарь и даже довольно приятная, насыщенная ароматом сырой земли и опавших листьев. Прежде чем сесть в машину, постоял у ее открытой двери, втягивая в себя пряные запахи. Хорошо… И жизнь так остро чувствуется, так вкусно…
Сев за руль, подумал насмешливо – все же он тот еще романтик. Словно восторженная барышня какая. Ах, осень, ах, листья падают… Вон какой красивый наглец, желтый с прожилками, кленовый, прилип к лобовому стеклу. Откуда тебя сюда занесло, бродяга? Вроде у них во дворе ни одного клена нет…
Завел машину, выехал со двора. На бульваре ветер бросил на лобовое стекло охапку листьев – щедро, с размахом. На, если ты такой романтик, получи, еще получи!
Включил дворники, и они неохотно начали елозить по стеклу, сминая желтую и оранжевую красоту, и словно стыдили его – зачем? Красиво же как, посмотри. Вон и солнце выглянуло, и день будет хороший…
Да, красиво. Да, хорошо. Но отчего тогда в этой красоте душевная тоска чувствуется острее? Может, потому, что это красота увядания, а не расцвета?
А вот и знакомое кафе. Маленькое, уютное. И кофе там отличный дают. И позавтракать можно. Конечно, лучше бы сразу на работу поехать… Но успеется. По крайней мере, минут двадцать в запасе у него точно есть. Работа не волк, в лес не убежит.
Сел за свой любимый столик у окна, заказал подоспевшей официантке стандартный завтрак – тосты, яичницу. Официантка была знакомой, только имя ее забыл – то ли Галя, то ли Валя… Улыбнулась приветливо, спросила быстро:
– Вам кофе, как всегда, двойной? В большой чашке? Черный, крепкий, сладкий?
– Да, все правильно. Спасибо. Только у меня времени мало…
– А я быстро! Сейчас все принесу!
Официантка ушла, а он все никак не мог вспомнить ее имя. Все-таки Валя, наверное.
Окно кафе выходило на тихую тополиную улицу и вполне могло служить витриной происходящего с той стороны осеннего праздника. Хоть и грустного, да. Праздника увядания. Потому что грустно смотреть, как ветер обнажает тополиные ветки, как уносит, танцуя, желтые листья. Красивое зрелище, но деревья-то после него голыми остаются! Причем надолго! Не успеешь оглянуться, уже и зима…
Он не любил зиму. Не любил раскисшие слякотные дороги, не любил новогоднюю суету, когда надо всем угодить с подарками, не любил злых февральских ветров и обильных снегопадов, затрудняющих городскую жизнь. И потом, эта ранняя темень зимой… Будто и дня не замечаешь. Будто жизнь проносится мимо в сплошной темноте.
Да, скоро зима, черт возьми…
А официантка, то ли Галя, то ли Валя, уже подошла с подносом, ловко расставила на столе заказанную снедь, улыбнулась напоследок:
– Приятного вам аппетита… Давайте я вас сразу рассчитаю, вы ведь торопитесь, наверное.
Молодец какая. Заботливая. Надо ей хорошие чаевые оставить. И кофе тоже хороший – крепкий, приличного сорта. И яичница тоже с выдумкой – два желтых глаза, нос из маленького помидора и улыбающийся рот из вырезанной полоски огурца. Даже улыбнуться ей в ответ хочется. Каков повар затейник, надо же! Молодец…Но в первую очередь кофе, конечно же!
Он и не помнил, откуда взялась эта привычка – сначала выпивать чашку кофе, потом уж завтракать. Кажется, мама всегда делает так же… Надо у нее спросить. Хотя Клара Георгиевна всегда этой его привычке ужасается – боже, Филипп, как так можно, желудок испортишь! Надо сначала выпить стакан теплой воды, потом овсянки поесть, а потом уж крепкий кофе… Не станешь же ей объяснять, что он так привык, что ему больше так нравится!
Смешно, но и яичница в кафе ему казалась вкуснее, чем дома. Хотя чего там сравнивать? Просто яйца на сковороде, и все. Никакой разницы нет. Ну, может, разница только в огуречной улыбке, но вкуса-то она все равно не меняет. Тогда почему в кафе кажется вкуснее? Странно, правда? И ладно бы от неприязни к теще это ощущение шло, было бы объяснимо. Но ведь не так! Нет у него никакой неприязни. Даже наоборот… Мама любимой женщины априори – мама любимой женщины. И все. Только респект и уважуха, и низкий поклон с реверансами. Тем более она его приняла хорошо, можно сказать – распахнулась душевно. А душевность эта сразу чувствуется, ее разыграть невозможно.
Хотя Клара Георгиевна могла бы душой не шибко распахиваться, между прочим! Все-таки жена генерала, не абы как. Вернее, вдова генерала. В квартире генеральской живет, летом на дачу генеральскую переезжает. А его, стало быть, угораздило влюбиться в генеральскую дочку. В Алису. И даже не влюбиться, а по самое не могу в это дело вляпаться. Чуть себя не потерял, да…
Он тогда на третьем курсе юрфака учился, когда увидел ее, первокурсницу. Увидел и понял – она. Та самая. Единственная. Только она, и все. И принялся рьяно ухаживать, из штанов выпрыгивать, как ненормальный. Проходу ей не давал. А она только смотрела на него с холодным удивлением, близко не подпускала. Да что там его – вообще ни на кого не смотрела. Все говорили про нее – странная. Будто замороженная, совсем без эмоций. Снежная королева. Красивая и холодная – не подступись. Никто больше и не подступался – нет так нет. Один он бегал за ней, как одержимый. До того добегался, что она однажды все-таки рассердилась и выдала эмоцию – не ходи за мной, не надо! Все равно я тебя полюбить не смогу, извини!
Он тогда после такого признания чуть не умер. Напился, нахулиганил, мать его из милиции забирала. Пришли домой, она заплакала – да забудь ты эту Алису… Но что она тебе? Других девчонок, что ли, мало? Вон какие у вас красотки на курсе… А он даже слушать не стал, ушел к себе в комнату. Бухнулся на тахту, проговорил упрямо в подушку: все равно я тебя добьюсь, Алиса… Все равно добьюсь… Завоюю. Все равно будет по-моему!
Во дурак был, а? Завоеватель хренов. Да разве можно любовь женскую завоевать? Какая тут война до победного конца может быть? Она что, башня Рейхстага, чтобы героически над ней знамя поднимать? Да, можно доконать ее своей нахальной приставучестью, своей изысканной одержимостью, и да, можно вырвать согласие выйти замуж и колечко на палец торжественно в загсе надеть… Но только любовь тут при чем? Она ведь или есть, или нет, по-другому не бывает. Если только самому придумать, что она есть. Но это уже компромисс, черт бы его побрал! Всего лишь компромисс!
О, как он ее завоевывал, это отдельная песня… С какой страстью, с каким вдохновением! Так ему казалось, по крайней мере. Проходу ей не давал. Цветами засыпал. Подарками. Рассказами, как ей будет с ним хорошо. Как он сделает все, чтобы ее жизнь была счастливой. И сам верил, что все непременно так и будет. Она увидит, как он любит ее, она проникнется его любовью. В крайнем случае – его любви вполне хватит на двоих, так она огромна и всеобъемлюща! Он будет стараться любить и за себя, и за нее…
Нет, и правда дурак… Ведь и в самом деле так думал! И на мать свою сердился, когда она заводила с ним тихие острожные разговоры. И злился на мать, злился!
– …Ну зачем ты себя наизнанку выворачиваешь, сынок… Она не любит тебя, прими это. Отступись. Не нужно тебе силы тратить впустую. Отступись, возьми себя в руки! Перетерпи свое болезненное чувство, дай ему время перегореть!
– Мам… Давай я сам буду решать, ладно? Я сам знаю, что мне нужно, а что не нужно. Я люблю, Алиса мне очень нужна. Да я жить без нее не смогу, как ты этого не понимаешь?
– Сможешь. Отступишься, перестрадаешь и сможешь. И по отношению к Алисе это честнее будет. Пойми, ты же искушаешь ее своей одержимостью!
– Что значит – искушаю?
– А то… Какой женщине не нравится, когда ее так любят? Какая не польстится на такое к себе отношение? Не любит, но польстится… И даже замуж пойдет по глупости, а потом всю жизнь страдать будет! Я знаю, что говорю, я ведь женщина, сынок. Поверь мне.
– Мам, я тебя прошу… Может, я грубо сейчас скажу, но… Не лезь. Я сам знаю, что мне нужно, а что не нужно.
– Да я и не лезу… Я просто предостерегаю тебя, и все. Есть у меня, как у матери, право предостеречь? Глаза тебе открыть на происходящее? Правду сказать, в конце концов? Кто, кроме матери, скажет тебе правду? Не любит она тебя, не любит! И не думай, что во мне сейчас материнская ревность заговорила, вовсе нет! Не пара она тебе!
– Что значит – не пара?
– Да то и значит! Она ж генеральская дочка, она все привыкла получать на тарелочке с голубой каемочкой. Да, только получать… А отдавать она не умеет. Стало быть, и любить не умеет. Любовь – это в первую очередь самоотдача, разве не так?
– Да откуда ты знаешь, мам? Откуда у тебя такая уверенность?
– Да уж знаю… Картина довольно ясная, все очевидно – отец единственную дочь баловал и мать всю себя любимой доченьке посвятила. Тем более Клара Георгиевна вдовой последние годы живет, больше посвятить себя некому. Классика жанра, можно сказать… Благополучная обеспеченная семья, любимая доченька, свет в окошке, идол живой, на которого молятся, которому угождают. И ты тоже хочешь пристроиться в этот ряд, да? Или хочешь Клару Георгиевну отодвинуть? Но ей это совсем не понравится, уверяю тебя. Она первой стоит в этом ряду и свое место тебе не уступит. Вот и будете с ней воевать без конца… Пока врагами не станете.
– Ну зачем ты так… Мама Алисы очень хорошо ко мне относится. И она не притворяется, я знаю. Чувствую.
– Ну, еще бы! Она тебя просто обожает, наверное! Ты же потенциальный зять, ты так любишь ее доченьку! И всегда будет тебя обожать, если ты на ней женишься! И если дорогу не перейдешь, претендуя полностью на Алису! Она тебя готова полюбить именно за эту твою любовь к Алисе, но только если ты на втором плане для нее будешь. По первости соревноваться с тобой не станет, а потом…
– Ты сама себе сейчас противоречишь, мам… То она места мне не уступит, то по первости соревноваться не станет… Зачем столько выводов, скажи? Столько ужасных выводов? Я ведь всего лишь собираюсь жениться, а не на войну идти.
– Ну, это уже детали. Не придирайся к словам. Я просто не хочу, чтобы ты вступал в эту борьбу, вот и все. Ты же измотаешь сам себя, изведешь… Тебе ведь придется жить в генеральской квартире, принимать все условия Алисы. Вряд ли она захочет уйти от матери и пойти за тобой.
– Ну все, мам, хватит! Будем считать, что я тебя услышал. И даже где-то понял тебя… Но все равно я поступлю так, как хочу. И вообще… Почему ты считаешь, что можешь распоряжаться моей жизнью?
– Да о чем ты, сын… – Мама обиженно глянула на него. – Когда это я тобой распоряжалась, скажи? Не делай из меня монстра, ради бога. Я разве хоть в чем-то тебя ограничивала, разве когда-то силой навязывала свое мнение?
– Нет, но… Почему-то именно сейчас… Не хочешь меня понять…
– Да я понимаю, не думай. Да, ты любишь. Но бывают моменты, когда голову надо включать. И даже не включать, а совать ее в ледяную прорубь, чтобы остудить хоть немного. И поверь, я знаю, что говорю… Я ведь адвокат с большой практикой по бракоразводным делам, ты это прекрасно знаешь. И я могу кучу примеров тебе привести… Когда мужчина женится по большой любви, ему кажется, что впереди у него светлое и прекрасное семейное будущее. И не важно, что жена его не любит. Это потом наступает прозрение, что жить в браке без ответной любви невозможно. Как невозможно жить в холоде, не имея возможности отогреться. Душа мерзнет… Это самое страшное, когда у мужика душа мерзнет… И ничего ему, бедному, больше не остается, как бежать… Бежать сломя голову! Поверь мне, сынок, я знаю, что говорю. Я сама не раз это видела…
– Нет, мам. У меня все будет по-другому, уверяю тебя. Ну что ты всех под одну гребенку стрижешь? Нет, у меня все будет по-другому…Потому что без Алисы я жить не смогу. Я люблю ее. Я очень люблю ее, мам… И всегда буду любить. Не знаю, это наказание мое или счастье… Но как есть, так и есть. Да и поздно уже говорить о чем-то… Заявление в загс подано, свадьба через две недели. Ты ведь не предлагаешь мне подло сбежать из-под венца, правда?
– При чем тут подлость, сынок… Ведь можно еще все изменить…
– Нет, мам. Нет. И все, прекратим этот никчемный разговор! Все…
Мама тогда на него обиделась, хоть и виду не подала. И в свадебных хлопотах принимала участие, и приветлива была с Алисой и Кларой Георгиевной. И к теме этой больше не возвращалась, лишь иногда смотрела ему в глаза с тревожной печалью. Но молчала…
А ведь мама права была тогда. Во многом права. Алиса и впрямь не захотела оторваться от матери и начать жить семейно-самостоятельно, сколько ее ни уговаривал, какие только варианты ни предлагал. Таково было ее условие – чтобы мама рядом была, без мамы она с места не сдвинется. И в этом мама была права – Клара Георгиевна оказалась в первом ряду, ближе к дорогой доченьке. А ему место – на задворках. Да, она принимала его любовь, соглашалась с ней милостиво. Мол, если тебе так это надо, то пусть… Я согласна твою любовь терпеть, можешь и дальше продолжать любить меня. Ладно.
Если б он знал, как это будет тяжело… Осознавать изо дня в день, что тебя просто терпят. Не злятся, не раздражаются, соглашаются во всем, даже в постели тебе не отказывают, но при этом просто терпят. Честно исполняют супружеский долг.
Кстати, какое убогое выражение – «супружеский долг»! Будто, поставив штамп в паспорте, люди сразу подписывают некое долговое постельное обязательство. Хочешь не хочешь, а все равно обязан его исполнить, как по векселю заплатить. Переломить себя ради долга. Ну почему, почему он думал, что все будет по-другому, когда он ее завоюет? Почему?
Хотя… Никто ведь его силой не держит. Не нравится – уходи. Порви все подписанные векселя одним махом. Тем более тебе и предъявить Алисе нечего. Она перед тобой честна, ни в чем не обманула. Да, пошла навстречу, вышла замуж из своего женского бытового расчета – отчего ж такого влюбленного и покладистого претендента в мужья терять? Не пьет, не курит, из хорошей семьи… Вполне себе симпатичный. Карьеру делает. Вон все кругом твердят, что из него приличный адвокат получается, что дела в гору идут. Еще неизвестно, попадется ли такой претендент… Вполне ведь можно укоротить эту расхожую фразу – претендент на руку и сердце? Просто из нее слово «сердце» убрать. Или договориться с этим сердцем как-то, если возникнет такая необходимость.
Да бог его знает, что там Алиса думала, когда давала согласие выйти за него замуж. Как вышло, так и вышло. Главное, она честна с ним была, любить не обещала. И он на такой расклад сам согласился. А не нравится – уходи…
Да, все просто. Повернись и уйди. Да только в том и беда, что не может он уйти! Не может! Потому что любит, как раньше. Может, даже еще сильнее, чем раньше. Уж так устроен человек – сам себя подхлестывает недосягаемостью. Да и о чем еще рассуждать, давно об этой проблеме все сказано гениальным Пушкиным. Как там у него? «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»? То есть если бы он меньше любил Алису, то все бы по-другому было? Может быть, может быть… Если бы у него только получалось – любить меньше!
Все, абсолютно все он любил в ней. Красивое лицо. Прекрасные холодные глаза. Капризные губы. Нежную гладкую кожу. Голос. Движения. Привычку отбрасывать волосы назад плавным движением головы. Избалованность. Ленивую грацию. Даже то самое терпеливое изящество любил, с каким она отдавалась ему в постели. Любил и страдал. Иногда ему казалось, что и к страданию от ее безответности он тоже привык, что оно стало его частью. Как привыкает человек к неизлечимой болезни с жуткими болями, так и он привык. И потому позволяет себе принять запретное обезболивающее – хоть изредка, чтобы хоть немного прийти в себя. Имя этому лекарству – измена.
Хотя и обезболиванием это действо назвать нельзя. Скорее, это попытка хоть как-то самоутвердиться. Ответить самому себе на вопрос – я что, совсем не мужик? В постели меня только терпеть можно?
Благо что и возможностей для такого самоутверждения было – хоть отбавляй. Связи заводились как-то сами по себе, особо напрягаться не приходилось. Были и замужние дамы – с ними вообще было проще. Можно было просто номер в гостинице снять. И времени сам процесс занимает меньше, потому как дама домой торопится и в страхе все время пребывает – вдруг муж узнает. Ему всегда хотелось спросить – зачем ты, милая, ему изменяешь, если так боишься? Но не спрашивал, конечно. Потому что наверняка у нее свои объяснения есть, которые ему знать не положено. Может, она так же самоутверждается, как он…
А вот с девицами было сложнее. Девицы требовали внимания, признаний и комплиментов. Подарков хотели, как знаков большой любви. Он даже научился лавировать между подарками и признаниями, то есть обходиться одними подарками. Чем круче подарок, тем меньше девица хотела признаний. И тем больше ему хотелось выскочить из таких отношений, забыть о них. Да и вообще, это было похоже на игру… Никто из его легкомысленных подружек и не думал в него серьезно влюбляться. Они играли, он тоже играл. Иногда даже увлекался. Но не более того. Самоутверждение ведь не требует отдачи? Его эгоистическая составляющая удовлетворена, дама осталась довольна им как мужчиной. Чего же еще?
Иногда ему хотелось, чтобы Алиса что-то узнала. И чтобы посмотрела на него другими глазами – ревнивыми. Чтобы очнулась от своего ленивого равнодушия к нему. Скандал закатила… О, как бы он был счастлив, как счастлив! Но нет… Ей было все равно, как он живет, о чем думает и страдает. И как самоутверждается – тоже все равно.
В конце концов и череда мелких интрижек тоже ему надоела. Вымотала душевно. Да и работы в последнее время появилось много, и приходилось мотаться по всей области по разным делам. Адвокатская жизнь – она ж такая… Чем больше движухи, тем больше у тебя успеха и популярности, тем больше клиентов. Вот однажды так его в Синегорск занесло…
Там и нашел он, как показалось вначале, еще одно обезболивающее. Имя ему – другая женщина. Которая ничего от него не хотела, кроме любви. Потому что сама его любила. А он… Он опять самоутверждался, но чувствовал себя мужиком, которого любят. Искренне любят! То есть пользовался любовью к себе. Жестоко звучит, но ведь это правда… А правда всегда немного жестока.
Катей зовут эту женщину. Да, любит она его. Он это знал. Может, так же сильно любит, как он Алису. И он, сволочь, пользуется этим, лечится Катиной любовью. Ну не сволочь ли, правда?
А еще Катя – полная противоположность Алисы. Она добрая, мягкая, улыбчивая. Жизнью не избалованная. Простая женщина, каких много. Без особых достоинств. Но она так любит его, так сияет глазами, когда видит его! И открывается вся навстречу с радостью, и лечит его этой радостью, как лекарством. И ничего не просит взамен.
Да, кстати, надо ей позвонить… Давно не звонил. В последний раз нехорошо как-то расстались, обидел он ее, кажется. Только бы вспомнить, чем обидел…
Достал телефон, но Катин номер не успел кликнуть. Телефон ожил в руке звонком. Ага, секретарша звонит. Аглая.
– Да, Аглая, доброе утро… Что у тебя случилось?
– Не у меня. У вас, Филипп Аркадьевич. Вас тут клиент ждет, вы ему сами время назначили. Вы где? Что-то случилось, да?
– Ничего не случилось… В пробке стою. Скоро буду. Минут через двадцать.
– Но он сердится… Вы ему сами на девять утра встречу назначили!
В голосе Аглаи явно слышалось осуждение, но довольно умеренное. Все-таки с шефом говорит, не с кем-нибудь. Будь ее секретарская воля, она бы к этому осуждению еще и сомнения бы прибавила – не врите, мол, ни в какой пробке вы не стоите! Плохо себя ведете, Филипп Аркадьевич, плохо!
– Скажи ему, что я прошу прощения за опоздание. Извинись. Кофе предложи. Все, Аглая, пока… Скоро буду, держись…
Сунул телефон в карман пиджака, выпил остывший кофе, вдохнул-выдохнул. И впрямь, долго засиделся, мыслями вдаль улетел. Аглая права – нехорошо он себя ведет. Нехорошо! Надо жить дальше, надо работать!
Вперед, адвокат Филипп Романовский, вперед! Вперед…
* * *
Глаза у Аглаи были злые. А вообще девица она красивая, и глаза тоже красивые, цвета зеленой морской волны. Только злые. Смотрит так, будто рентгеном просвечивает. И в голосе злая насмешливая нотка звучит:
– Вам только что звонили, Филипп Аркадьевич. Знакомый такой женский голос. Я спросила – по какому делу звоните, а мне ничего не ответили. Я даже не успела сказать, что в данный момент вас нет на месте. Надеюсь, вы в курсе, кто вам должен звонить…
Ишь, стерва! Это она ему на Катю намекает. Катя часто звонит по рабочему номеру, когда он на мобильный звонок не отвечает.
Быстро достал телефон, глянул на дисплей. Так и есть, пропущенный звонок от Кати. Как он не слышал-то? Наверное, из-за открытого окна в машине, на улице шумно было.
– Спасибо, Аглая. Да, я в курсе, – ответил сухо, проходя в свой кабинет. И уже в спину прилетел голос Аглаи:
– Вам кофе принести или сразу клиента примете? Он покурить вышел… Очень нервный, мне успел уже нахамить. Вы с ним поосторожнее, Филипп Аркадьевич. Мне кажется, он и укусить может.
Он усмехнулся – все-таки чувство юмора у девочки есть, молодец… Хотя и очень своеобразное. Но ответил вполне серьезно:
– Надеюсь, ты ему достойно ответила, Аглая? То есть благоразумно-сдержанно? Без негативных эмоций?
– Конечно. Я по-другому не умею. Вы же знаете. Даже странно, что вы меня об этом спрашиваете.
Так ответила, будто к стене своим спокойно-надменным голосом пригвоздила. Стерва глазастая. Иногда ему кажется, что она его насквозь видит, все о нем знает и все понимает. Она вообще из тех особ, которые про всех все знают и все понимают. И это раздражает сильно, между прочим. Прогнал бы ее, конечно, но с делами Аглая отлично справляется. Можно сказать, талантливый делопроизводитель. Все у нее по папочкам, по полочкам, в компьютере полный порядок. В любой момент может полную информацию по любому делу выдать. А это дорогого стоит, между прочим… Нынче ведь все звездами юриспруденции хотят стать, толкового секретаря-делопроизводителя днем с огнем не сыщешь.
Сел за свой стол, привычным движением растопыренных пальцев ладони провел по волосам, как расческой. Знал, что волосы лягут как надо. Зря, что ли, бешеные деньги хорошему парикмахеру оставляет? Как говорится, имидж – наше все… А еще надо сделать спокойное приветливое лицо, слегка расслабленное. Глаза понимающие. Адвокат Романовский готов к работе. Где этот клиент, который нервно ушел курить? Вроде на крыльце конторы никого не было…
Ну да ладно. Покурит и придет. Откинулся на спинку стула, пробежал глазами по своему кабинету. Хотя и где там «бежать» – глазу не за что зацепиться. Сплошной минимализм и аскеза. Стол, кресло, удобный стул для клиента. Шкаф с папками. Компьютер на столе. Светлые жалюзи на окнах. Ничего не отвлекает внимания. Работа, только работа. Как говорится, фирма веников не вяжет!
Да, не вяжет. Что тут еще можно сказать? Молодцы они с ребятами. Хорошую репутацию себе заработали. Народ идет, деньги несет за труды, и немалые.
А поначалу было трудно, конечно. Хорошо, мать помогала на первых порах. Она сразу его решение одобрила – свое дело начать. Только поморщилась слегка, когда он сообщил о своих намерениях:
– Да, но почему адвокатское бюро, Филипп? Лучше пусть будет адвокатская коллегия. Там каждый сам свое дело ведет, сам за него отвечает. А бюро – это ведь солидарная ответственность… Один за всех, все за одного…
– Нет, мам, я решил, пусть будет адвокатское бюро. И пусть солидарная ответственность. Я так решил…
Может, мама и права была, но он тогда на своем настоял. Просто хотелось принять решение самому, и все тут! Пусть и вопреки…
– А название ты уже придумал, Филипп? Ведь как лодку назовешь, так она и поплывет…
– А что тут думать? Пусть будет «Адвокатское бюро Романовский и партнеры». Чем плохо?
– Ну да, ну да… В скромности тебе не откажешь. Гордо звучит, да. Сплошное «р» слышится, как грозное рычание льва. «Бюро Романовский и партнеры»! Ну что ж, счастливого тебе плавания… Обращайся, всегда помогу, чем смогу.
Обращаться пришлось не раз. Мать ему здорово помогла, и он ей благодарен, конечно. Хотя и не умеет особо эту благодарность на словах выразить. Плохой сын, что еще скажешь…
– Можно? – услышал он звенящий недовольством мужской голос и проговорил быстро:
– Да, да, пожалуйста! Заходите!
Потенциальный клиент широко шагнул в кабинет, нервно приставил стул поближе к его столу, проговорил сухо:
– Ждать заставляете, однако… Нехорошо…
– Прошу прощения, в дороге задержался. Но вы бы могли к любому адвокату обратиться… Я ж не один тут…
– А мне не надо к любому. Мне надо к вам. Мне именно вас рекомендовали. Сказали, что именно вы мне можете помочь. Зачем мне другой адвокат?
– Ну что ж, хорошо. Давайте знакомиться. Меня зовут Филипп Аркадьевич Романовский. А вас?
– Павел Петрович Подрыгаев. Пятьдесят два года, бизнесмен, женат, не имел, не привлекался. Паспорт показать?
– Нет. Не надо пока. Я вас очень внимательно слушаю, Павел Петрович.
Мужчина будто испугался чего-то, сглотнул, дернув кадыком, повернул голову к окну. И стал мять ладони одну об другую, как барышня. Потом с вызовом глянул на него, сразу отвел глаза и проговорил с тихой хрипотцой:
– Даже не знаю, с чего начать… Все слова из головы вылетели… Уж больно вопрос у меня щекотливый, знаете ли…
«Да ты неврастеник, братец», – с жалостью подумал Филипп, мягко улыбаясь. – «Эк тебя беспокойством разобрало, не можешь мысли в кучку собрать. Бедолага…»
– Можно воды? – тихо попросил несчастный Павел Петрович.
Филипп встал, вышел в приемную, вернулся со стаканом и бутылкой холодной минералки. Налил молча, и Павел Петрович выпил жадно, постукивая по краю стакана зубами. Выдохнул, отер губы, заговорил:
– Я с женой развожусь, мне ваша помощь очень нужна… Мне сказали, что вы как раз в таких делах специалистом являетесь. И всегда их выигрываете.
– Ну, не только в этих делах, допустим… И не всегда на стороне истца выступаю… Я так полагаю, речь идет о разделе совместно нажитого имущества? – деловито спросил Филипп.
– Да, о разделе, черт бы его побрал, имущества! И черт бы побрал этот ваш дурацкий закон! Да, именно о разделе! То есть… Я хочу, чтобы никакого раздела вообще не было, понимаете? Чтобы этой… Этой моей… Ничего не досталось! Понимаете меня или нет?
– Пока не очень… Да не волнуйтесь так, пожалуйста. Давайте все сначала начнем. Скажите, ваш брак оформлен официально?
– Да. Попробовал бы я в свое время неофициально, как же…
– Имущество в браке нажито?
– Да. Да. Да! Что вы меня спрашиваете очевидные вещи, это же и так ясно! Но я потому к вам и пришел… Чтобы вы какие-то лазейки нашли… Ну, не знаю, придумали бы что-нибудь, вы же адвокат… Поймите, я не хочу… Не хочу, чтобы ей хоть что-то досталось!
– А на чем, собственно, основано такое ваше стремление, можно узнать? Вы злы на жену? Она вам изменила?
– Нет. Не знаю… Не в этом дело, нет… Просто меня все достало уже… Так достало, что я просто с ума схожу… Я спать перестал, я работать не могу, я… Я жить не могу, в конце концов! Мне за себя обидно, понимаете? Столько лет… Столько прожитых лет – как псу под хвост… Скакал перед ней зайчиком, угождал, надеялся, ждал чего-то… Любил, страдал… А потом вдруг в один день понял – не могу больше. Вот не могу, и все! И ее больше видеть не могу! Не зря же говорят – от любви до ненависти один шаг. А у меня эта ненависть еще и в стойкое желание превратилась – оставить ее без копейки! Пусть знает… Пусть помнит, как хорошо жила и при этом надо мной издевалась…
– Я не понял… – осторожно проговорил Филипп. – Как она над вами издевалась, не понял?
– Да что тут понимать… Я по молодости женился, по большой любви. То есть с моей стороны по любви, да… А с ее стороны только холодный расчет был. Она меня на дух не переносила, а замуж пошла, дрянь такая. Да она даже мою фамилию не захотела взять, в ужас пришла, что будет Подрыгаевой! Нет, я понимаю, фамилия так себе… Но я ж не виноват, что я не Березовский и не Преображенский! Да и не в этом дело… Черт с ней, с фамилией. Мне просто за себя обидно, понимаете? Как я, дурак, все эти годы ужом вокруг нее увивался, ублажал-угождал, все желания исполнял… Я все для нее, а она… Никогда меня не любила… Неблагодарная… Я ее родителей из области перевез, я ей то, я ей се… А от нее в ответ – только презрение. Знаете, скрытое такое презрение. Вроде и смотрит нормально, и отвечает хорошо, а все равно знаешь, что изнутри ее презрение и ненависть ко мне разрывают. Как ударишься об этот холод всем организмом, так и замрешь весь… А, да что говорить… Не дай бог вам такое испытать, не дай бог…
– А почему же вы раньше… Почему терпели так долго? Надо было раньше развестись, если так…
– Не мог я раньше. Не мог.
– Почему?
– Я любил. Очень любил. Я ждал все время… Думал, может, откроется в ней что-то… Хотя бы уважение ко мне как к человеку. А потом понял – нельзя купить ни женской любви, ни нормального к себе отношения. И нечего тут ждать. Наверное, женщина звереет с годами, когда с нелюбимым в постель ложится. Чешуей изнутри обрастает. И холодной становится, как рыба. А потом и меня вдруг в одночасье пришибло… Понял, что не люблю больше. Устал. Такая досада во мне образовалась, такая ненависть! Нет, не хочу, чтобы она моими трудами пользовалась, не хочу! Я работал, а она пользовалась! Нет, пусть с голым задом останется, пусть! Помогите мне, а?
– А дети у вас есть? – быстро спросил Филипп, отводя глаза.
Отчего-то ему плохо стало. Образовался внутри какой-то холодный липкий страшок, и захотелось бежать прочь из кабинета, выйти на улицу, свежего воздуха глотнуть. Или хотя бы окно открыть…
– Нет у нас детей. Какое там… Она и слышать не хотела. А я очень хотел, да… Думал, если дети появятся, она и ко мне изменится. А потом догадался вдруг – это она от меня детей не хочет! Именно от меня! И так мне тошно это осознавать было… Но все равно я ее любил, ничего с собой поделать не мог… Чувствовал себя тряпкой, о которую ноги вытирают, а не мог! Вы уж простите, что я столько эмоций на вас вываливаю, просто не могу иначе. Тем более очень хочу, что вы меня поняли…
– Я вас понимаю, Павел Петрович. Очень даже хорошо понимаю.
– Правда? И не думаете, что я идиот ненормальный?
– Нет. Не думаю.
– Вот спасибо-то… А то ведь, знаете, всякое может быть… Не все понять могут. А скажите, она ведь тоже может к адвокату побежать, правда? Я думаю, обязательно побежит… И, как вы считаете, можно тут что-нибудь сделать? Ну… Чтобы ей ничего не перепало, а? Хитрости какие-нибудь включить, штучки ваши адвокатские… Я заплачу, сколько скажете! Ведь можно что-то сделать, правда?
– Честно вам скажу – вряд ли. У вас ведь брачного договора нет?
– Нет… Откуда? Я ж, когда женился, на крыльях от счастья летал… А может, попробуем все же?
– А скажите, Павел Петрович… В какой момент вы поняли, что жену больше не любите? Как это произошло? Что послужило триггером? Ведь так не бывает, чтобы в один момент?
– Может, и не бывает, я не знаю. А только меня вдруг ударило, будто током прошибло. Смотрю на нее и понимаю – все, кончилось во мне что-то. Другим человеком стал. Раньше любил и на руках носил, а теперь ненавижу и видеть не хочу. И она сама в этом виновата – могла бы хоть каплю любви дать, хотя бы притвориться могла… Но она ведь даже притворяться не хотела, понимаете? Жила со мной, как снежная королева с пажом, из милости… Ни капли, ни капли любви… Да что я вам рассказываю, вам этого не понять! И вообще, к делу это отношения не имеет – в какой момент что произошло. Главное – это произошло! Я ее ненавижу! И не хочу, чтобы она моими трудами пользовалась, чтобы и дальше жила припеваючи! Не хочу, не хочу!
Павел Петрович замолчал, будто задохнулся своим монологом, нервно провел руками по лицу. Потом достал из кармана платок, отер лоб, глянул на него в ожидании ответа.
А что он мог ему ответить? Ничего и не мог…
– Знаете что, Павел Петрович? Наверное, я не смогу вам ничем помочь. Извините.
– Почему? Мне же именно вас рекомендовали…
– Раздел имущества – это не моя квалификация. Я вам посоветую другого адвоката в нашем бюро. Его зовут Сергей Николаевич Савельев, он вашим делом займется. Давайте я вас к нему провожу…
Филипп говорил и выдыхал при этом с облегчением, будто радовался, что нашел выход из положения. Хотя и обманным это облегчение было. И страшок внутри шевелился, ерзал под солнечным сплетением, и очень хотелось его быстрее прогнать. Не сознаваться же самому себе, как задели его откровения несчастного Павла Петровича. Нет, лучше не сознаваться… Лучше побыстрее проводить его из кабинета, сбагрить Сереже Савельеву, хотя Сережа явно спасибо ему не скажет! Но с Сережей они потом как-нибудь разберутся… Потом, потом…
Сережа был недоволен, конечно же. Глянул на него с укоризной, провел ребром ладони по горлу, что означало – у меня и так под завязку, шеф… А вслух проговорил вежливо, но с досадой:
– Мне же в заседание скоро…
– Не скоро еще, Сереж. У тебя заседание только через два часа. Тем более оно в Кировском суде, это рядом.
Подвинул к Сережиному столу стул, широким жестом пригласил Павла Петровича:
– Присаживайтесь… Сергей Николаевич – весьма опытный адвокат как раз в таких делах, как ваше. Всего доброго, Павел Петрович.
И, чтобы не смотреть в полные укора Сережины глаза, быстро вышел, столкнувшись в дверях нос к носу с Аглаей.
– Ой, Филипп Аркадьевич, извините… – отпрянула она испуганно.
– Ничего страшного. Работаем, Аглая, работаем. А где у нас все сегодня?
– Так Лидия Константиновна в арбитраже, а Лева… То есть Лев Константинович… Он с клиентом занят… Только Юрик пока балду гоняет. Но он на то и практикант, чтобы ерундой заниматься. Вы ж ему ничего серьезного не можете поручить, я думаю.
– Ну, так сама займи его чем-нибудь. Дела изучать дай.
– Ладно, займу. Кстати, вам ваша мама звонила. Просила перезвонить, когда освободитесь.
– Хорошо, Аглая. Спасибо.
Телефон матери долго не отвечал, и он уже начал беспокоиться. Но вдруг ответила, и он удивился, как тихо и грустно звучит ее голос.
– Доброе утро, сынок… Как ты? У тебя все в порядке?
– Да… А что случилось, мам? Почему у тебя такой голос?
– Какой?
– Непривычно задумчивый.
– Да? Может быть… Просто мне сон сегодня странный приснился, все утро под впечатлением этого сна нахожусь.
– Что за сон?
– Говорю же – странный… Будто ты отталкиваешься от земли и летишь, а мне отчего-то страшно. Будто ты совсем улетишь… Потом, знаешь, будто приблизился ко мне и говоришь – помоги мне, мам… Помоги на ноги встать и идти, я сам не могу… Только летать могу…
– Хм… Действительно, странный сон. Но ты не переживай, мам, я летать вовсе не собираюсь. Куда мне, что ты. Рожденный ползать летать не может.
– Вот тебе все смешки, а мне как-то не по себе стало, когда проснулась. У тебя точно все нормально, сынок?
– Вполне. Все отлично, мам.
– Ну ладно… Это я, наверное, к старости становлюсь сентиментальной, начинаю верить снам и гаданиям. А как там Алиса, с ней все в порядке?
– Да. Сегодня первый день на работу вышла.
– Ух ты, какое событие… А чего это ей вдруг поработать приспичило?
– Не знаю. Говорит, что личностью хочет стать. В себя поверить.
– Ну, зачем ты так… Вполне благие желания, что ты. Хотя Алису вовсе не назовешь страдалицей в этом плане. Уж в кого-кого, а в себя она искренне верит. Но ты ее поздравил, надеюсь? Все-таки первый рабочий день в жизни…
– А что, надо было? Я удивился, а поздравить забыл!
– Да ну тебя… – рассмеялась мама и тут же спохватилась виновато: – Я тебя отвлекаю, наверное? Все, не буду больше с расспросами приставать… Работай, сынок, работай! Пока, сынок!
– Пока, мам…
Да, надо работать. Работать, работать! Столько всего на сегодняшний день запланировано, а настроения рабочего нет. И этот клиент, Павел Петрович, никак не идет из головы… А может, просто страшно самому себе признаться, что он и сам… Как этот Павел Петрович? Любит и надеется на взаимность, которой в принципе нет и никогда не будет… Сказки себе рассказывает, что все придет, все образуется. Надеется, ждет. Терпит. А потом… Потом бац – и все терпение кончится. И он так же взорвется изнутри досадой и новым чувством – ненавистью. И так же будет руками дрожать и пот утирать со лба нервно.
Да, все может быть. Хоть и не близкая, но все же перспектива. Даже думать об этом страшно. И нельзя себе даже на секунду представить… Как это? Как это – не любить Алису? Нет, быть такого не может…
Не отдавая себе отчета, схватил мобильник, быстро кликнул номер Алисы.
Не отвечает… Почему она не отвечает? А вдруг что-то случилось? И тут же успокоил себя – ну что может случиться, что? Просто у нее первый рабочий день… Может, не слышит, потому что телефон в сумке оставила.
Нет, и чего ей в голову взбрело пойти работать? Пять лет после института ни дня не работала, и вдруг… Заскучала собой заниматься? Фитнес, йога, бассейн, массаж? Походы по магазинам, посиделки с подружками? Надоело жить бездельницей? Захотелось развлечь себя как-то? И не надо тут приплетать вот это – в себя хочу поверить, мол… Мама права – как раз в этом плане Алису страдалицей не назовешь. Она искренне верит, что весь мир уже находится у ее ног.
А может, она ему доказать что-то хочет? Мол, не нуждаюсь в твоем содержании, самостоятельной хочу быть? Но не такое уж его содержание щедрое, если честно. Понятно же, что золотой запас папы-генерала еще не иссяк, можно жить, не отказываясь от прежних привычек.
Дождался, когда механический голос пробубнил ему в ухо, что «абонент не может сейчас вам ответить, перезвоните позже», нажал на кнопку отбоя. И через три минуты снова кликнул ее номер, уже основательно тревожась. И оправдывая свою тревожность благими намерениями – может, ей профессиональная помощь нужна? Может, успела в делах заплюхаться? Тоже ведь по специальности устроилась – юрисконсультом в какую-то фирму. И как ее только взяли – без опыта? Наворотит ошибок, нарвется на скандал… Будет плакать, расстраиваться… Какое тут будет «хочу поверить в себя»? Как бы наоборот все не вышло…
– Да, Фил! Чего ты звонишь? – вдруг ожил телефон недовольным голосом Алисы. – Я сейчас очень занята, не могу говорить…
– Да просто так звоню, узнать, как ты. Все в порядке?
– Да, все хорошо. Работаю.
– А чем занимаешься?
– Пока папки с договорами разбираю…
– И много договоров?
– Много.
– Какие?
– Аренда, купля-продажа… Поставка еще… Так чего ты хотел, зачем звонишь?
– Да просто так, волнуюсь… Вдруг тебе помощь нужна.
– Неужели ты звонишь для того, чтобы узнать, что я делаю? Мне что, докладывать тебе все надо? Хватит меня контролировать, Фил!
– Да я и не собираюсь вовсе…
– А я говорю – хватит! Я тоже юрист, между прочим, ты не забыл?
– Да, но у тебя опыта нет… И что в том плохого, если я помогу тебе на первых порах?
– Не надо мне помогать, сама справлюсь. Надоела мне гиперопека. Все, пока! Ты меня отвлекаешь!
Отключилась. Вот так вам! Отвлекает он ее! Надо же! А то, что муж переживает, волнуется, заботится, ей наплевать! Еще и до боли знакомые нотки скрытого раздражения в голосе… Всегда проскакивающие невольно, когда он с ней говорит. А может, и неприязни даже. Неприязнь всегда пытается спрятаться под раздражение. А может, она и на работу пошла только для того, чтобы его меньше видеть и слышать?
Ну все, хватит самого себя страхами подхлестывать! О, Павел Петрович Подрыгаев, несостоявшийся мой клиент, как же ты меня напугал… Скоро и сам превращусь в неврастеника, не дай бог… Начну руками дрожать и нервно отирать платочком пот со лба. И ненавидеть…
Хотя – о чем это он? Как это можно вообще – ненавидеть Алису? Смешно даже, ей-богу…
Поднялся из-за стола, подошел к окну, сунув руки в карманы брюк. Перекатился с пяток на носки, стиснул зубы.
А за окном – опять дождь… Смывает все золотые-багряные краски, прибивает к земле. И настроение из плохого скатывается в совсем отвратительное. И тоска холодная маетная поднимается к сердцу, вот-вот охватит его железными тисками.
Развернулся резко от окна, шагнул к столу, кликнул номер Кати. Так захотелось тепла и любви, хоть убей! Сбежать от этой тоски…
Она тут же ответила с радостью:
– Да, любимый… Я так рада, что ты позвонил… Я вчера целый день ждала твоего звонка. Сегодня уже не вытерпела, позвонила к тебе в контору, нарвалась опять на твою секретаршу. Она сказала, что ты еще не приехал. Я так соскучилась, Филипп! Очень видеть тебя хочу. Сил моих больше нет…
– Я приеду, Кать. Приеду.
– Когда? Сегодня? Завтра?
– Прямо сейчас уйду с работы. Через два часа у тебя буду. Можешь с работы уйти?
– Да, конечно! Я отпрошусь! Мама как раз во вторую смену пойдет, вернется только поздно вечером. А ты успеешь за два часа? Далеко ведь до Синегорска…
– Успею, Кать. На выезде из города уже нет пробок.
– Только не гони, Филипп, умоляю тебя… Будь острожен…
– Хорошо. Пока, до встречи.
Нажал на кнопку отбоя и почувствовал, что стало легче. Его любят, да. Его ждут. О нем тревожатся. Беспокоятся. Его хотят…
Быстро собрался, вышел в приемную, сурово глянул на Аглаю.
– Я уезжаю по делам. Меня сегодня больше не будет. Если что-то срочное – обращайся к Сереже или к Леве.
– А вы куда, Филипп Аркадьевич?
– Что за вопрос, Аглая? Я же сказал – по делам…
– Опять к клиенту в область поехали? Ну-ну… Понятно…
Выходя на крыльцо, подумал уже в который раз – вот стерва эта Аглая… Уволить бы ее к чертовой матери, чтобы подобных вопросов не задавала и насмешливую улыбочку не строила. Что она себе позволяет вообще?
* * *
Он давно выучил эту дорогу наизусть. Два часа пути, если ехать быстро. Маленький областной городок Синегорск, прехорошенький. С чистыми улочками, с речкой, с хорошим градообразующим предприятием, позволяющим жителям городка возможность заработать себе на жизнь. Только почему – Синегорск? Никакие там не горы, а лесистые холмы, и сам городок взбирается по этим холмам довольно причудливо.
Там он познакомился с Катей. Она его клиенткой была. Заведовала секцией в супермаркете, была обвинена в краже денег из кассы. Ему удалось доказать в суде, что Катя невиновна, и дело вернули на доследование. А потом и настоящего вора нашли, и директору супермаркета пришлось Катю восстановить на работе, а еще извиниться в присутствии всего коллектива.
Катя тогда ему очень благодарна была… И не только. Он это чувствовал, но виду не подавал. А когда прощались, Катя вдруг расплакалась, закрыла лицо руками и проговорила сквозь слезы тихо:
– Я… Я вас люблю, Филипп… Простите меня, пожалуйста, но я вас люблю… Я ничего с этим не могу сделать, простите… Конечно, нельзя мне этого говорить, я понимаю! Но я не могла не сказать… Нет, я ничего от вас не хочу, правда! Вы просто знайте, что я вас люблю…
Он, не зная, что ответить, погладил ее по голове, как маленькую. А она изогнулась под его ладонью, как кошка, подняла голову, глянула ему в глаза…
Глаза были светлые, прозрачные от слез. И такая в них горечь была, такая просьба, что он поверил. Да, любит. И страдает. Может, ему легко было поверить, потому что и сам так же любил свою жену Алису. С горечью и страданием.
С тех пор они начали встречаться. Нечасто, раз в два-три месяца. Катя большего и не требовала, и всегда ждала его звонка терпеливо. Очень редко звонила сама. Добрая, милая синеглазая Катя, за что же тебя так угораздило…
Стыдно было, конечно. Стыдно так пользоваться Катиной любовью. Сколько раз, уезжая от нее, сам себе обещал – это в последний раз… Потому что нельзя так, нельзя! Пусть она его забудет, пусть не ждет! Нечестно это по отношению к ней! Пусть она устроит свою жизнь по-другому, пусть счастлива будет с кем-то другим…
Но Катя звонила, и он ехал. Или сам не мог утерпеть и звонил. Чувствовал, что не может больше, что ему необходимо слышать ее голос, видеть ее глаза, окунуться в ее любовь, напитаться ею, согреться.
Может, он вампир по натуре, а? А Катя – его бедная жертва? Хотя она сама все время твердит, что, когда его долго нет, она умирает…
Но все равно – надо бы разорвать этот порочный круг, надо решать что-то. Так больше продолжаться не может. Потому что уже непонятно, чего в нем больше – желания в очередной раз согреться в Катиной любви или чувства вины перед ней. Оно ведь тоже довольно тяжкий крест, это чувство вины.
Ну почему, почему так несправедливо все устроено в этой жизни? Почему бы ему любить Катю, а не Алису? Ведь это было бы так замечательно… Почему мы любим одних, а спасаемся у других? Кто там, наверху, придумывает все эти наказания и зачем? Какой в этом смысл?
Так задумался, что чуть не проехал свороток на Синегорск. Скоро уже… Сейчас закончится небольшой перелесок и покажутся трубы цементного комбината, основного кормильца городка. Скоро, скоро уже…
Катя жила в серой кирпичной пятиэтажке, на третьем этаже. Квартира двухкомнатная, на двоих с матерью. Правда, Катину мать он видел только пару раз, и то мельком. Тогда еще, в судебном заседании. Запомнился ее жадно-любопытный взгляд, будто примеривающийся – уж по ком там сохнет моя дочь, интересно… Будто других мужиков нет в Синегорске…
Поднялся по лестнице на третий этаж, увидел, что Катя уже стоит в дверях, улыбается. Глаза сияют. Два синих блюдечка. Белая прядка упала на лоб, и она смахнула ее быстрым жестом. И потянула к нему руки – иди ко мне… И быстро отступила в прихожую.
Он вошел. Обнялись, замерли на секунду. Катя подняла голову, спросила тихо:
– Ты голодный? Тебя кормить?
Кивнул молча, и Катя всполошилась, побежала на кухню, и в прихожую прилетел запах жаркого. Сытный, аппетитный. Катя мастерица была в домашней кулинарии, все у нее получалось очень вкусно. И даже пироги пекла – толстые, мягкие, со всякой-разной начинкой. Говорила – у бабушки научилась, в деревне, куда мать в детстве отвозила ее на лето.
И вообще, она вся была такая… Теплая и сдобная, как деревенский пирог. Не в смысле сдобная-полная, а в смысле уютно-вкусная. Фигурка-то у нее как раз была что надо – все на своем месте. И разворот плеч, и тонкая талия, и крепкие стройные ноги. И личико милое, розовощекое, с ямочкой на подбородке. Наверное, именно такую милоту-красоту и подозревали Блантер да Исаковский, когда создавали вот это свое – «Расцветали яблони и груши…» Вполне подходящий прототип!
Да, хороша Катюша. Только непонятно – как ее угораздило не найти того самого «степного сизого орла», о котором поется в песне. По крайней мере, он в «степные орлы» уж никак не годится. Какой из него орел? Так, воробей городской, складно чирикающий.
Хотя он сейчас, наверное, все же кокетничает. Пусть и сам с собой, но кокетничает. Да, пусть не орел… Но Катя-то в него влюбилась, причем сама, с его стороны никаких попыток завевать ее бедное сердце не было. А он просто принял ее любовь и пользуется, и нет никаких сил от нее отказаться.
Хотя надо отказаться. Надо. Для блага Кати и надо. Не будет его – и вмиг найдется тот самый степной сизый орел, и дай бог, дай бог…
Да, надо. Но может, не сегодня?
– Филипп… Где ты там? Иди сюда, все накрыто! Остынет же!
– Иду, Кать… Сейчас, только руки помою.
В ванной глянул на себя в зеркало, сам себе не понравился. Лицо бледное, осунувшееся. Глаза какие-то загнанные. Устал, что ли? Но от чего? От своей неказистой семейной жизни? Но вроде бы ничего ужасного в этой жизни не произошло, течет себе, как обычно. Он любит свою жену. Жена его не любит. Да, тяжело, но привык же… И настроение с утра вроде нормальное было…
Плеснул в лицо холодной водой, пригладил волосы. Улыбнулся. Вот так-то лучше, нечего на Кате свои настроения вымещать. Вон как она рада его приезду!
Вошел на кухню, втянул носом воздух, произнес весело:
– Как вкусно пахнет! И необычно! Это приправа какая-то новая?
– Нет, что ты… Все как всегда… Ты просто голодный, Филипп. Садись, ешь. Я твое любимое жаркое из баранины приготовила. С перцем и с куркумой. Видишь, какой цвет золотистый получился? Ешь…
Он принялся есть, обжигаясь, – голод и впрямь проснулся нешуточный. Катя сидела напротив, подперев ладонью щеку, смотрела с улыбкой. Так хорошо смотрела, что ему на секунду показалось, что это и есть его настоящая счастливая жизнь… Вот он, голодный, пришел после трудного дня домой. Вот Катя, которая ждала его, в окно от нетерпения выглядывала. И готовила его любимую еду. С любовью готовила. Старалась. Ведь в счастливой жизни все так и происходит, правда?
– Устал? – спросила тихо и потянулась ладонью к его щеке, тронула слегка. Потом провела пальцем по переносице, убрала руку, вздохнула: – Морщинка образовалась… Не надо так часто хмуриться, что ты… Надо отдыхать больше… Я понимаю, что работа у тебя очень серьезная, но надо и о себе иногда думать!
Он улыбнулся, кивнул. Отправил в рот очередной кусок баранины, прикрыл глаза, покачал головой – вкусно… В какой-то момент показалось, что вместе с бараниной проглотил и толику Катиной доброты и заботы, и она делает свое дело в организме, лечит и восстанавливает силы, входит в состав лимфы и крови, снимает напряжение и недовольство собой, изгоняет печаль. Все-таки он вампир… Настоящий вампир, и другая на месте Кати распознала бы все его злодейство и выгнала вон поганой метлой. А она сидит, улыбается. Глаза счастливые.
Отодвинул от себя пустую тарелку, проговорил с улыбкой:
– Спасибо, Катюш… Свалился к тебе как снег на голову… Еще и с работы отпроситься заставил! Прости меня за такую наглость, пожалуйста.
– Ой, что ты! – испуганно встрепенулась она и даже руками замахала от возмущения. – Что ты говоришь, Филипп, что ты! Я же тебя так ждала! Дни считала, часы считала, все никак позвонить не решалась – вдруг мой звонок не к месту будет, тебе навредит… Да я всегда тебя жду, ты же знаешь! Ни жить не могу, ни думать ни о чем не могу… Все мысли о тебе только… Знаешь, как моя мама про меня говорит?
– Как?
– Мол, порченая я. Своей любовью к тебе порченая. И что с этим делать – сама не знаю…
Лицо ее задрожало, глаза вмиг набухли слезами. Встала, подошла к окну, отвернувшись от него, и было понятно по движениям рук, по напряженной спине, что она сейчас вытирает ладошками слезы со щек и изо всех сил сдерживается, чтобы не расплакаться. Ему ничего не оставалось, как броситься к ней, развернуть к себе, обнять крепко и лепетать на ухо что-то несвязное, нечленораздельное – не надо, не надо, мол, все хорошо, ну что ты…
Она всхлипнула и сама потянулась к его губам, и поцелуй ее был жадный, голодный, отчаянный. С привкусом долгого тоскливого ожидания. На такой поцелуй нельзя не ответить, это надо быть конченым подлецом, чтобы не ответить. Да он и хотел ответить, и нечего из себя кокетливую барышню изображать, кого он обмануть этим хочет? Не для того же все дела бросил и помчался сюда, чтобы баранины с перцем и куркумой поесть! Нет, не для того…
Подхватил Катю на руки, понес в ее комнату, и все заветрелось в круговороте желания, и непонятно было, кто кого целует и кто кого раздевает. Да, у них всегда бурно проходила эта сцена прелюдии, и секс был бурным, похожим на борьбу, и кто в этой борьбе забирает, кто отдает – без разницы. Иногда ему казалось, что Катя целиком его забирает. Иногда – что всю себя отдает…
В этот раз наступившее после секса опустошение было тягостным. Потому что ей надо было сказать… Сказать, что все это неправильно, что так дальше продолжаться не может. Что ей надо устраивать свою жизнь… Что это нечестно по отношению к ней… Но как, как ей об этом сказать? Надо же осторожно как-то начать… Издалека… Или, наоборот, выложить все как есть, одним махом?
Катя чувствовала его настрой и молчала. Она всегда заранее чувствовала, что он собирается ей сказать. Он знал это… И тем не менее произнес тихо, но решительно:
– Ты же знаешь, Кать, я ничего не могу тебе обещать. И то, что ты меня ждешь, а я к тебе еду… Это неправильно, Кать, это порочный круг, согласись. И я давно хотел с тобой поговорить… Ведь это мучение для тебя – жить в ожидании, правда? Она ведь так быстро проходит, эта жизнь… А ты достойна счастья, настоящего женского счастья. Я очень хочу, чтобы ты по-настоящему была счастлива! И если б я только мог, Катюш… Если б я только мог…
Катя ничего не ответила, только вздохнула тихо и поморщилась, как от досады. Встала с постели, накинула халатик, вышла из комнаты. Будто сбегала от этого его «если б я только мог». Ему ничего не оставалось, как тоже встать, одеться и пойти за ней.
Нашел он ее на кухне. Сидела за столом, обхватив голову руками и прижав ладони к ушам – ничего, мол, не хочу слышать, не говори мне ничего! Потом резко опустила руки, сложила их перед собой на столе, и сама заговорила тихо, спокойно:
– Да, Филипп, я все понимаю. Ничего больше не говори, пожалуйста. Не надо. Ведь я от тебя ничего не требую, ничего не прошу, правда? Я хоть раз что-то от тебя требовала, скажи?
– Нет. Нет, но… Я же понимаю…
– Ты не понимаешь, Филипп. Пожалуйста, не говори со мной больше об этом. Да, я знаю. У тебя жена. Ты ее любишь. Но что делать, если я тебя люблю? Да если б ты знал, Филипп, сколько раз я сама принимала такое решение – все, все, больше никогда… Но у меня ничего не получается, вот в чем дело. Я не могу, не могу… Я хочу быть с тобой. Филипп! Хоть изредка! Пусть очень и очень изредка! Да на любых условиях, господи… Лишь бы с тобой… Ну как ты этого не понимаешь, Филипп, как? Я люблю тебя, я не могу без тебя! Это… Это как наказание и в то же время счастье – любить… И я согласна на редкие встречи, но только пусть они будут, эти редкие встречи, пожалуйста! Они ведь ни к чему тебя не обязывают, Филипп!
Катя заплакала тихо, а он стоял перед ней, как истукан. И жалко было ее, и за себя ужасно стыдно. А главное, он ее понимал… Ох, как он ее понимал! Потому что сам так же сильно любил Алису. И тоже хотел быть с ней. На любых условиях. То есть без ответа с ее стороны.
Какое-то зеркальное отображение несчастной картинки получается – и отойти от этого зеркала нельзя. Но – надо. Надо отойти. Катя поплачет и успокоится. И забудет его. Может быть…
Ну, в самом деле, сколько можно быть несчастным вампиром? Сколько можно сюда приезжать, напитываться Катиной любовью? Для того только, чтобы силы были нести в себе нелюбовь Алисы? Получается, он так подло решает свои проблемы? Катя ведь не донор, она же не виновата, что любит. Его, дурака, любит.
– Кать, не плачь… – осторожно обнял он ее за плечи. – Прости меня, Кать… Я так перед тобой виноват, прости…
– Да за что? За что ты просишь прощения? – отчаянно спросила она, смахивая слезы со щек. – Я ж тебе объясняю – я на все согласна… На любых условиях… Только будь со мной, потому что я не могу без тебя, я умру, умру! Как ты этого не понимаешь, Филипп?
Он вздохнул, сел за стол, помолчал немного. Подумалось вдруг – вот бы тоже начать плакать, даже завидно… Сидеть и плакать, и боль свою выплакивать. И ждать, когда от слез размягчится сердце. И стать другим хоть на миг… Стать другим и солгать легко, от души. Сказать, что любит Катю. Ведь он ее и в самом деле любит… Пусть это будет такая форма любви – благодарность. Огромная горячая благодарность за ее любовь к нему.
Нет, нет! Это же всего лишь компромисс, не более того. Просто ему страшно принять окончательное решение. И страшно объявить его Кате. Страшно, но надо.
Он поднял глаза и наткнулся на ее взгляд. Катя больше не плакала, смотрела на него пристально. Так, будто читала его мысли.
– Кать… Все-таки я решил – я должен… Так больше не может продолжаться, потому что… Потому что ты…
Она не дала ему договорить. Схватила за руки, забормотала отчаянно:
– Нет, Филипп, нет… Прости меня… Расплакалась, как идиотка! Все, я больше не буду, не буду! Все хорошо, Филипп… Я счастлива, все хорошо!
И, не давая ему опомниться, подскочила из-за стола, схватила за руку, потянула со смехом в комнату:
– Ой, я ж забыла тебе сказать! Я же рубашку тебе купила! И галстук! Надо же все это примерить, идем!
До примерки дело не дошло, конечно же. Снова был бурный секс, и все разговоры были забыты, все решения отброшены в сторону. И снова потом – опустошение, и зыбкие сумерки наполнили комнату, и не хотелось из этой пустоты выбираться и жить. Жить, черт возьми… А еще где-то играла музыка – очень знакомый мотивчик. Прислушался, узнал песенку, ее часто крутили на любимой радиостанции. Слова незатейливые, но так опутаны грустной эмоцией, что поневоле хочется подпевать – «…раз-два-три кавычки, сигарету спичкой… Ты к нему, как птичка, позовет, и ты опять сорвешься… Ты его игрушка, дура потому что…»[1 - Из песни «Птичка» (исп. рэп-дуэт «HammAli & Navai»; сл. и муз. Александра Громова, Наваи Бакирова и Евгения Трофимова).]
– Это у соседа играет. У Мишки, – пояснила Катя, будто извиняясь за слова песенки. – Он любит такую музыку. Он пацан еще…
Мелодия смолкла и тут же началась заново. Видимо, сосед Мишка был ярым поклонником исполнителя. И снова ясно прозвучало – «…ты его игрушка, дура потому что…»
Он проговорил тихо, тоже будто извиняясь:
– Мне пора, Катюш…
– Да. Я знаю. Пойду, кофе тебе сварю.
– Ага…
Кофе был крепкий и сладкий. Как он любит. Но и кофе был выпит. Все, все… Надо произнести то, что собирался произнести. Но в последний момент решительность покинула его, и вместо прощальной фразы получился опять-таки компромисс, черт бы его побрал!
– Давай попробуем сделать паузу, Кать. Всего лишь паузу… Пойми, что я не могу так… Я хочу, чтобы ты была счастлива. Давай дадим себе хотя бы полгода…
– Полгода?! Ты что, Филипп… Я с ума сойду за полгода!
– Нет. Не сойдешь. У тебя кто-то появится, и ты…
– Мне никто не нужен, кроме тебя. Никто. Я знаю. Не надо никакой паузы, Филипп…
– Так надо, Кать. Я не хочу испортить тебе жизнь. Я ведь тоже мучаюсь этим обстоятельством, пойми. Полгода, Кать. Полгода…
– Ну хорошо, если ты этого так хочешь. Хорошо… Но я все равно буду тебя ждать, звонка твоего ждать… Ведь ждать ты мне не запретишь, правда?
Он только вздохнул тихо. Допил кофе, поднялся из-за стола.
Прощание было тягостным. Ему поскорее хотелось сбежать, а Катя с трудом сдерживала слезы. Но сдержала-таки, не расплакалась. Даже к окну встала, чтобы посмотреть ему вслед. Садясь в машину, он махнул ей рукой. Она махнула в ответ.
Всю дорогу ему виделось, как она плачет. И на душе кошки скребли. Не надо было, не надо было к ней ехать! Вообще не ездить, и все! И без вот этих дурных разговоров обойтись – давай сделаем паузу, всего полгода… Надо же, добрый какой нашелся! Не может сразу все обрубить! Как тот хозяин, который, жалея свою собаку, отрубал ей хвост по кусочкам.
Да, не надо было к ней ехать… А мог ли он не поехать? Ведь так хочется видеть и знать, и понимать, как сильно тебя любят… И нечего больше кокетничать, нужно просто признать – ты подлец. Эгоист. Ты спасаешься этой любовью, но ты Кате калечишь жизнь. Потому что твоя искалечена – нелюбовью Алисы. И где тут найти выход, как жить – непонятно…
Чтобы убежать от грустных мыслей, включил радио, и полилась в салон музыка. Два мужских голоса пели проникновенно:
Собираюсь жить! Очи видят свет,
Сила есть, и ум не теряет нить…
Сколько уже лет, сколько долгих лет
Собираюсь жить, собираюсь жить!
Ах, как точно, как правильно! Будто про него поют… Это он не живет, а только все собирается. Ждет, когда его Алиса полюбит. А сам тем временем…
Собираюсь жить! Сборам нет конца.
Собираюсь все и не соберусь.
Тают в кулаке, вроде леденца,
Сладость детских дней, молодости вкус…[2 - Стихи Михаила Квливидзе в переводе Давида Самойлова (исп. дуэт «Братья Мироновы»).]
Так защемило сердце от мелодии, от правды слов, что с досадой выключил приемник. Не хватало еще инфаркт получить за рулем. Нет… В конце концов, когда-то начнется эта жизнь, когда-то эти бесконечные сборы закончатся…
А можно прямо сейчас начать жить. Хотя бы телефон включить и глянуть, кто звонил. Зачем он его вообще выключил?
О, как много вызовов-то! И по всем надо сегодня отзвониться. А от Алисы ни одного вызова нет… Как будто и его для нее нет. Вообще не существует.
Подумал так с горечью – и вспомнил! Они же сегодня должны были на день рождения к Юле идти, к Алисиной подруге! А он забыл…
Но ведь могла бы позвонить и напомнить! Вот вся она в этом, в снисходительной гордыне своей! Мол, если сам не вспомнил, то и напоминать не буду.
Кликнул номер – не ответила. Ну что ж, ладно… Другого он и не ждал. Тем более сам виноват, мог бы и вспомнить про день рождения Алисиной подруги. Можно было бы сейчас туда поехать, но он даже не знает, в каком ресторане событие отмечается. Виноват, виноват…
Клара Георгиевна вышла в прихожую, спросила удивленно:
– А где Алиса? Я думала, вы вместе на день рождения к Юлечке пошли…
– Нет. Я по делам ездил.
Соврал так непринужденно, что и сам себе поверил. Даже удивительно, как это у него получилось.
– Устал? Ужинать будешь? – заботливо спросила Клара Георгиевна.
– Нет. В дороге перекусил. Спасибо.
– Ну что ж ты – в дороге… Какой ужин в дороге? Нехорошо… Хоть чаю попей тогда. Алису не жди, я думаю, она поздно придет. Хорошо, если не под утро… Не жди ее, ложись, отдыхай. Юлечка всегда свой день рождения бурно празднует, ты же знаешь… Она женщина свободная, давно с мужем развелась. Отчего бы ей не похулиганить и бурно не отпраздновать? Она так считает, по крайней мере!
Он кивнул, улыбнулся понимающе. Да уж, мол… Бурно – это еще мягко сказано. Юлечка – та еще тусовщица неутомимая. Его всегда удивляло, на чем держится ее дружба с флегматичной Алисой. На том, наверное, принципе, что минус всегда притягивает к себе плюс? Или на чем другом?
Вообще, они дружили втроем. С детства. Третьей подругой была Ася, умненькая и скромная. И он так и не определил, кто из них Алисе был ближе – Юля или Ася. А может, каждая из них выполняла свою функцию… Юля была красивой и смелой подружкой, Ася – некрасивой и скромной. Красивую Юлю Алиса недолюбливала, а некрасивую Асю боготворила. Классика женской дружбы, что тут еще скажешь… Как Алисе удобно, так и дружит.
Вообще, если вдуматься, Алису очень легко по полочкам разложить. Беда в том, что он эти «полочки» не видит. Или обожествляет их так, что не видит. Или не хочет видеть… А что делать? Наверное, любовь из каждого мужика делает незрячего идиота. Мелкое-обыденное видится большим, наполненным каким-то чудесным особенным смыслом, где любое произнесенное слово кажется значительным, а каждый жест – королевским. Обман сплошной, горько-сладкий. И поддаешься ему, как у Пушкина – «…Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад»… Рад, рад и счастлив! А если глянуть на все трезвыми глазами – удивишься сильно и спросишь самого себя тихо – мол, что это такое со мной было…
Но где взять эти трезвые глаза, где? Как стряхнуть с себя это колдовство невыносимое? Не отпускает оно. Не отпускает, черт бы его побрал…
Алиса пришла под утро. Веселая, пьяная. Было слышно, как Клара Георгиевна выговаривает ей тихо, а Алиса отвечает громко и весело. Мол, отстань, мама, я знаю, что делаю. Иди спать, мама…
– Ты спишь? Фил? – так же громко спросила, зайдя в спальню. – Зря не пошел со мной к Юльке, так весело было… Мы из ресторана потом в клуб уехали, там еще оторвались… Ну, помоги мне раздеться, Фил, я не могу сама! Ну почему у тебя такое вечно лицо недовольное?
– Ложись спать, Алиса. Между прочим, тебе рано вставать. Как пойдешь на работу в таком виде?
– Ой, да ну ее, эту работу… Там такая тоска… Бумаги, бумаги… Лица у всех недовольные…
– Что, уже наработалась, да?
– А не дождешься… Я же сказала, что буду работать, значит, буду! Понял?
– Да ради бога, что ты… Спи давай…
– А не хочу я спать! Не хочу… И вообще… Я женщина или кто? У меня, между прочим, потребности есть… Ну что ты ко мне спиной повернулся? Обидно даже, честное слово… Не нравится ему, что жена повеселилась немного… Сейчас я тебе покажу, как спиной к жене поворачиваться, бессовестный муж…
Она сама подлезла к нему, растормошила, завела. И отдавалась со страстью. Понятно, что ж… Организм – он не Тимошка, он своего требует. Ему плотская разрядка нужна. И все тут было, и пело свою песню – и обманная ее нежность, и раскрепощенность, и страсть, и полет, и падение в пропасть… Все то, что мог подарить хмель. Мол, будь и этому рад, бедолага…
Потом она уснула крепко. А за окном светало… Птицы радостно приветствовали новое утро. И сна не было. Смотрел на спящую Алису и думал – за что, за что ему все это, за что? Вот она, его любовь окаянная, спит с улыбкой на губах, разметав густые волосы по подушке. А проснется уже прежней Алисой… С прежней холодной к нему снисходительностью. И все будет, как всегда…
За что ему все это, за что?
* * *
Через месяц Алиса с работы уволилась. И объяснять ничего не стала, поставила перед фактом. Он и не ждал от нее никаких объяснений – зачем? Захотела бы – сама рассказала, что случилось. А может, и ничего не случилось, просто ей надело по утрам рано вставать.
Но тем не менее была своим увольнением недовольна. Злая ходила, раздражалась по каждому пустяку. Или сидела подолгу в кресле, смотрела в одну точку, напряженно сдвинув брови.
Однажды он не выдержал, спросил прямо:
– Что с тобой, Алис? Если так плохо дома, так не увольнялась бы…
Она глянула сердито, пробурчала сквозь зубы:
– Да я бы не уволилась, если бы… Да ну их… Я что, виновата, что они там все придурки убогие? Чуть что – сразу выговор… Можно подумать, что-то страшное из-за одной ошибки случится!
– Так что все-таки случилось, Алис?
– Да ну… Не хочу рассказывать. Терпеть не могу, когда мне замечания делают. И вообще, Фил, не лезь ко мне лучше! И без того плохо, еще и ты тут…
– А я и не лезу. Я просто спросил.
– Вот и не лезь! Ты, кажется, в спальню шел? Иди спи! Это ведь тебе надо утром вставать, а мне не надо! Мне торопиться некуда… Я могу хоть всю ночь тут сидеть…
Ну вот как, как с ней еще разговаривать? Если она любое слово в штыки принимает? Жалости ей не надо, участия тоже. Ей ничего не надо. И любви его не надо. Остается одно – и впрямь идти спать…
Он еще не успел провалиться в сон, когда услышал, как она тихо вошла, как тихо скользнула под одеяло. Попытался было протянуть руки, чтобы обнять, но она проговорила сухо:
– Не надо, Фил… Спи… Тебе вставать рано… Отстань…
Голос злой, раздраженный. Будто он виноват в том, что на работе какая-то неприятность случилась. Да он и не претендовал ни на что, просто обнять хотел… Поддержать как-то…
И утро началось с проблемы – заболела Клара Георгиевна. Ее присутствие по утрам на кухне, запах кофе и полезного завтрака так вплелись в его сознание, что казались незыблемыми. Нет, он вполне обошелся бы бутербродом, и кофе бы себе сам сварил, не в этом дело. Просто было это все как-то… Непривычно и неуютно. Сбивало с толку. Стоял перед кроватью Клары Георгиевны, не знал, что сказать. И она смотрела виновато, положив дрожащую ладонь на лоб, и пыталась что-то объяснить торопливо:
– Это ничего, Филипп, это пройдет… Со мной иногда такое бывает… Просто сил нет встать… Давление вдруг взяло и подскочило! Это ничего, это пройдет…
– Может, «Скорую» вызвать, Клара Георгиевна? Я сейчас Алису разбужу…
– Нет, не надо ее будить, Филипп. И «Скорую» тоже не надо. Я отлежусь. Ты иди, тебя ведь люди ждут, наверное… Кофе сам себе сваришь, да? Иди, я усну еще, может…
Он быстро прошел в спальню, тряхнул спящую Алису за плечо. Она недовольно приподняла голову с подушки, глянула сонно-сердито:
– Что случилось? Чего ты?
– Проснись, Алиса. Вставай. Кларе Георгиевне плохо.
– А что с ней?
– Так сходи и узнай! Что ты у меня спрашиваешь?
Алиса накинула пеньюар, пошла к двери, пошатываясь. И вскоре вернулась, снова плюхнулась в постель:
– Мама говорит, ничего страшного… Чего ты панику поднимаешь? Просто у нее голова болит… У меня тоже голова болит, между прочим, но я же молчу! Иди уже, я спать хочу…
А вечером, придя домой, он Алису вообще не застал. Клара Георгиевна по-прежнему лежала в постели, увидела его, улыбнулась виновато:
– Ты голодный, Филипп? А я, вот видишь, весь день провалялась… Встаю и обратно валюсь, голова кружится. Что со мной такое, не пойму… Наверное, и впрямь надо было врача вызвать.
– А где Алиса?
– Ей надо было к Юле ухать, что-то там у нее случилось. Я ее отпустила. Подруга все-таки…
Он чертыхнулся про себя – вот же всепоглощающая материнская любовь! И Алиса тоже хороша – пользуется ею напропалую. Да разве подруга может быть дороже матери?
Услышав, как хлопнула входная дверь, вышел в прихожую, неся в себе свое возмущение. Спросил сердито:
– Как ты так можешь, Алис, не понимаю?
– А что я могу? Ты о чем, Фил? – Алиса подняла красивые брови, стаскивая с ног туфли.
– Да все о том же! У тебя мать больна, а ты к Юле уехала!
– И что? – с вызовом переспросила Алиса. – Юля попросила, я и поехала! Неприятности у нее, ей плохо!
– Но твоей маме тоже плохо…
– Слушай, не учи меня жить, а? Я сама знаю, что мне делать! И со своей мамой я тоже как-нибудь сама разберусь!
– Да бог с тобой… Разве я учу? Я просто констатирую факт…
– С клиентами будешь факты констатировать, со мной не надо. Ну что ты встал передо мной, как статуя Командора? Дай пройти…
Алиса ушла в спальню, а он снова заглянул в комнату Клары Георгиевны, проговорил заботливо:
– Сейчас мы с Алисой приготовим что-нибудь на ужин… Чего бы вы хотели, скажите?
– Ой, да я не хочу… Когда болею, совсем есть не могу. А вот ты голодный, наверное! Там, в холодильнике, вчерашний борщ есть… Сейчас я встану и разогрею…
– Нет, нет, не надо вставать! Лежите, Клара Георгиевна! Не беспокойтесь обо мне, ради бога, что вы… А врача я утром все-таки вызову. Вдруг что-то серьезное?
– Да ничего серьезного, я думаю. Просто магнитная буря, а я человек метеозависимый. Все мы к старости такие…
– Но я все-таки вызову врача, хорошо? Мне так спокойнее будет.
– Какой ты славный, Филипп. Заботливый. Я слышала краем уха, Алиса опять хамит слегка, да? Не обращай внимания, сам видишь, она который день не в духе. Я думаю, это у нее скоро пройдет…
– Да, все пройдет. Все будет хорошо. Не волнуйтесь. Отдыхайте. Может, я вам чаю принесу, а?
– Да, чаю я бы выпила… С молоком…
– Хорошо! Сейчас все сделаю! Я еще по дороге фруктов купил… Будете?
– Да, спасибо… Фрукты – это хорошо… И ты все-таки поешь борща, Филипп. Надо обязательно поужинать.
Ужинать он не стал. Посуетившись с чаем для тещи, сел на кухне, глянув в окно.
За окном сеял мелкий противный дождь. И настроение было ему под стать – тоже противное. И немного раздражал нарочито веселый голос Алисы – с кем-то долго уже по телефону общалась. Ну почему, почему этой ее веселости хватает на всех, а близким ничего не остается, даже крошечки малой? Почему она так устроена, почему? Даже к матери не зашла…
Вздохнул, налил себе виски, выпил одним глотком. Заел бутербродом с сыром. Прислушался… Слава богу, веселого разговора по телефону не слышно больше. Можно ложиться спать… День был тяжелый, устал как собака.
По пути в спальню заглянул в комнату тещи – та спала, положив пухлую ладонь под щеку. Тихо закрыл дверь, чтобы не разбудить.
Алиса возлежала на своей половине кровати, уткнувшись в книгу. Его будто не замечала. Подумал устало – ну и не надо, не замечай… Не больно-то и хотелось.
– Ну что там мама? – спросила Алиса, не отрываясь от книжки. – Ей уже лучше, надеюсь?
Даже не хотелось ей отвечать. Потому что опять заведется, а потом будет трудно заснуть. Да и как тут не завестись, интересно? Вон сколько равнодушия и надменности в этом холодном «надеюсь»! Будто не о матери родной спрашивает, а о чужом человеке! Вот вам, как говорится, и наглядная картинка того, как можно из дочери вырастить эгоистку… Просто надо отдавать ей всю себя без остатка, угождать и любить без ума. И он тоже, выходит, участвует в этом хороводе любви, вносит свою посильную лепту. И он тоже…
– Что ты молчишь, Филипп? Не слышишь меня, что ли? Я спросила – маме лучше или нет?
– Лучше. Я ее чаем напоил. Она спит уже.
– Надо же, какой подвиг совершил – чаем напоил… Ты такой добрый, а я злая и равнодушная, да? Это ты хотел сказать, что ли?
Он промычал что-то нечленораздельное, давая понять, что засыпает. Потому что нельзя было отвечать. Ясно же, что Алиса нарывается на скандал, хочет в него свое недовольство выплеснуть. А у него нет места, чтобы принять в себя ее недовольство. Своего недовольства хватает. Просто девать его некуда, это проклятое недовольство!
И уснул сразу, заставив себя отключиться. Устал…
А утро началось, как обычно. Проснулся от запаха кофе, просочившегося из кухни – значит, Клара Георгиевна поднялась-таки, завтрак ему готовит. Вышел к ней, спросил с виноватым упреком:
– Ну зачем вы?.. Не надо… Зачем вы встали, Клара Георгиевна?
– Да я уже здорова, все хорошо! – Она улыбнулась ему в ответ. И тут же спохватилась, засуетилась: – Ой, тебе же рубашку надо погладить! Что ж я, забыла совсем…
– Не надо, я свитер надену. Мне сегодня в судебное заседание не надо.
– Да? Ну, хорошо… Давай садись завтракать. Я тебе блинчиков напекла. Эти вот с творогом, а эти с мясом. Я знаю, ты любишь… А я пойду, прилягу, пожалуй.
– Вам плохо, Клара Георгиевна?
– Нет, нет… Просто слабость в ногах еще есть… Полежу немного и совсем буду здорова. Ты ешь, ешь, не слушай меня…
Голос у тещи был не ахти, дрожал немного. И оттого снова совестно стало – они с Алисой дрыхнут все утро, а она, бедная, по кухне суетится. Нехорошо. Неправильно это. Не должно быть так, по крайней мере! В конце концов, у него жена есть, которая вполне может поднять с постели свою красивую задницу и завтрак приготовить! Да что это такое, в самом деле, а?
Такая накрыла вдруг злость – сам себе удивился. Потому и удивился, что не положено ему было в этом доме быть злым. А положено быть любящим покладистым мужем и добрым затем. Славным зятем, как давеча его назвала Клара Георгиевна. Заботливым.
Придя в спальню, резко отодвинул раздвижную дверцу шкафа, и она взвизгнула испуганно под его руками. Сорвал с плечиков синий свитер, принялся его натягивать на себя. Алиса проснулась, пробурчала недовольно:
– Можно как-то потише, а? Не видишь, я сплю…
– Нет, нельзя потише! – проговорил сердито и громко. – Нельзя, нельзя!
Алиса села на кровати, потерла глаза, глянула на него с удивленным возмущением. Фиалковые глаза ее были прекрасны – даже спросонья. Он отвел взгляд, чтобы не утонуть в них по привычке.
– Нельзя так, Алиса! Нельзя! Пожалей мать, в конце концов! Пусть она отдохнет! Сама обед приготовь, накорми ее! Рубашки мои постирай…
– Я? Рубашки? Ты что? У меня же маникюр… Я только вчера его сделала…
Голос у нее был хоть и недовольный, но слегка растерянный. Понятно, врасплох застал.
– Так стиральная машина сама все сделает, целым твой маникюр останется!
– Вот сам и постирай, если так!
– А тебе что, трудно? Ты чем-то важным занята?
– Ты меня сейчас упрекаешь, что ли? Не поняла…
И в этом «не поняла» уже был слышен вызов. Даже не вызов, а явная угроза. На пустом месте, между прочим. Угроза ради угрозы. И потому он сказал спокойно и сдержанно:
– Нет. Не упрекаю. Просто пытаюсь до тебя достучаться. Нельзя так, Алиса, нельзя… Мать тебя любит, старается тебе угодить, а ты этим пользуешься бессовестно! Разве не так, скажи?
– А ты сам… Ты разве не пользуешься? Что-то ты ни разу не отказался от наглаженной рубашечки по утрам! Надеваешь ее с удовольствием! Зато меня учишь, как надо, а как не надо!
– Да при чем тут я… Я же тебе объясняю – нельзя так жить, это неправильно… Уж сколько раз предлагал – давай квартиру купим… Свою… Или дом… Ты домом займешься, в интерес войдешь, хозяйкой себя почувствуешь. Сама в своем доме будешь все решать, разве это плохо, скажи? Ну сколько можно жить в роли избалованной маминой дочки?
– Нет, я не хочу… Не надо мне никакого дома. И вообще… Не надо мне ничего навязывать. Мне и так хорошо.
– А мне плохо!
– Чем это тебе плохо? Да мама же на тебя не надышится… А вот если мы от нее уйдем, тогда уже ей плохо будет. Тебе хорошо будет, а ей плохо! Так что я, можно сказать, забочусь о ней таким образом! Нельзя у человека отнимать его жизненную основу, его так убить можно, между прочим. Смысла жизни лишить.
– Это ты, что ли, смысл жизни?
– Ну да… А чего ты усмехаешься, интересно? Вот будут у меня дети, и они станут смыслом моей жизни… Это же так понятно, Филипп.
– Но ты же сама говорила, что не хочешь детей…
– Это я пока не хочу. Потому что не готова еще. Когда захочу, тогда и будут. И смыслы будут, и цели, и все остальное. А пока меня все устраивает. И не надо мне лекций читать о добре и зле, я и сама могу тебе лекцию прочитать, если понадобится. Не глупее тебя буду.
– Господи, с тобой невозможно говорить… Ты все перевернешь в нужную тебе сторону!
– Так не говори… Я тебя что, заставляю?
Он только развел руками, не зная, что ей ответить. Да можно было и не отвечать – все равно пора уходить. Хотя правильнее будет – бежать. Бежать от этого никчемного разговора…
И весь день потом не задался, и настроение было поганое. Хорошо, что давно научился держать правильное лицо – уверенное и спокойное, как и положено адвокату. А что у адвоката на душе кошки скребут, так ведь никто этого скрежета не слышит, и слава богу.
Пришел домой поздним уже вечером. Клара Георгиевна по привычке засуетилась, накрывая ему ужин. Он только вздохнул обреченно:
– Вам же лежать надо… А вы…
– А что я? Я уже ничего! Мне лучше! Я почти здорова! Ну что ж я буду в постели валяться и думать, что ты голодным останешься! Нет, нет… Не дай бог, ты опять с Алисой начнешь ссориться… А я не могу слушать, когда вы ссоритесь. Плохо мне… Вы утром на таких повышенных тонах говорили, просто ужас какой-то!

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70581655?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Сноски

1
Из песни «Птичка» (исп. рэп-дуэт «HammAli & Navai»; сл. и муз. Александра Громова, Наваи Бакирова и Евгения Трофимова).

2
Стихи Михаила Квливидзе в переводе Давида Самойлова (исп. дуэт «Братья Мироновы»).