Диалоги с собой

Диалоги с собой
Ирина Лещенко
Прикоснитесь к искренним и поэтичным эссе Ирины Лещенко – жены легендарного певца Льва Лещенко.
Откройте для себя историю одной любви, пронесённой сквозь года и испытания, наполненные мудростью и теплотой размышления о семье, дружбе, эстраде и мире.
Ирина Лещенко приглашает вас на прогулку по своей душе, где каждый шаг – это новое открытие, а каждое слово – гимн жизни.
Ведь «надо всё рассмотреть с близкого расстояния пешей прогулки, видеть и наблюдать, любоваться и созерцать. Жизнь – она такая… чем её наполнишь».
Подарите себе и близким эту книгу, чтобы окунуться в мир, где царят любовь, красота и вдохновение.

Ирина Лещенко
Диалоги с собой

* * *
© Ирина Лещенко, текст, 2024

Вместо предисловия
Эта книга начиналась как игра: короткие мысли, наброски, зарисовки, поздравления по случаю дней рождения и всякое разное. А оказалось, что получилась история осознания себя в мире, прикрытая лёгким флёром недосказанности. История неизбежно путанная и записанная по воспоминаниям (ах, как неплохо было бы вести дневники, хотя бы пару слов, чтобы оживить эти воспоминания…). История жизни в семье, история одиночества и встречи с любимым – всего понемногу.
Когда начинаешь писать, ты, удивляясь себе, открываешь в себе новые черты и знакомишься с собой заново. Эта «незнакомка» тебе самой становится постепенно понятней и ближе.
Стало ясно, что в каком-то смысле мне повезло пройти между струй. Были опасные моменты и повороты, но я выбралась из них и пошла дальше. Мне повезло встретить и полюбить человека, необычного для моего круга. Благодаря этому отчасти мне и удалось увидеть многое и попасть в те места, где я никогда бы не смогла оказаться, и повстречаться с разными интересными людьми.
Мне повезло встретить любимого мужчину, который для меня не столько популярный и известный артист, сколько живой человек со своими особенностями, чувствительный и родной.
Вот об этом я и пишу.
* * *
Известно: как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Так что с моим кораблём? Каков на вид? Каковы такелаж, технические характеристики?
Я бы назвала этот корабль-книгу «Диалоги с собой». Ведь это мысли вслух по разному поводу и без. Больше без, чем с: без сценария, без придуманного сюжета (сюжеты диктует сама жизнь) и прочих литературных прибамбасов и приёмов филологического толка.
Или так: эта книга – лоскутное одеяло из воспоминаний о встречах, путешествиях, каких-то ярких моментах. Лента кинофильма, где многие кадры остались непроявленными, а значит, и неувиденными…
Куда упал свет, там появилась жизнь. Там появился текст.
Итак, начнём…
Ирина Лещенко

Лёва и…

Судьба
Мы встретились в Сочи в августе 1976 года, на излёте лета. Оставались лишь пара-тройка мирных дней до отъезда в Москву, а затем на учёбу в Будапешт (предстоял мой предпоследний курс).
Привычная толкотня на первом этаже возле кафе в лобби гостиницы «Жемчужина». (Хотя какое лобби, рецепция? Тогда это называлось привычным и казённо-весомым словом «вестибюль».) Стою и разговариваю с пляжной знакомой о том о сём, и вдруг её заинтересованный меткий взгляд вычленяет его из толпы и она шепчет мне: «Смотри, смотри, кто это к нам приехал! Это же Лев Лещенко, певец!» (Так и хочется продолжить цыганское разухабистое: «К нам приехал, к нам приехал Максим Максимыч дорогой!..»)
Повернула голову и встретилась взглядом со Львом. Мне показалось, ему было некомфортно в этом вынужденном стоянии с чемоданом под взглядами зевак. В гостиницу селили с трудом, соблюдая все формальности. Отвела взгляд. Так в мимолётном взгляде может вместиться всё: и целая жизнь, и судьба нарождающейся привязанности.
Ближе к вечеру мы познакомились (пляжная приятельница была знакома с администратором Льва). Так мы и притянулись друг к другу. Прошли ещё долгие два года разлуки, и наконец я закончила своё образование в Будапештском университете, вернулась в Москву и…

Кинематограф жизни
Я вглядываюсь в прошлое, но что-то не вижу там ясных и чётких картин, таких, чтобы соединились в пространную ленту чередований и выстроились логической цепочкой повествования. Лишь отдельные кадры, чаще цветные мгновенные снимки-запечатления; ни музыкального сопровождения, ни напоминающего запаха, как будто бы они хранятся в разных сундучках и никогда не смешиваются и даже не принадлежат друг другу. Время всё расфасовало и упрятало по своим отдельным местам так, словно рачительный хозяин раскладывает на зимнее хранение инвентарь – гвоздик к гвоздику, гаечку к гаечке, ничего не выбрасывая, вдруг пригодится в новом сезоне.
Я вижу его: он весь в предвкушении, жизнь уже кое-что ему дала, приласкала и развернула перед ним свои горизонты. Глаза живые и ищущие. Хочется жить, быть и созидать. Читается: я есть, и вы вокруг отметьте этот неоспоримый факт, это так здорово – быть здоровым, молодым и талантливым. Рядом с таким человеком, полным жизненной энергии, ты раскрываешь свои паруса и, подталкиваемая силой его ветра, летишь попутным ходом, даже не успев осознать, твой ли это ход, но, вовлечённая в это движение волей случая, получила это ускорение. Ты уже не знаешь, где ты и где он, общее пространство, одно на двоих очерчивает новые границы признания: мы вместе.
Что есть я для него? Что есть он для меня? Все эти вопросы ещё не родились и не появились на поверхности сознания. Вовлечённость и трепет – вот чувства того времени. И ожидание каждой новой встречи.

Лирический момент
Она. Она в самом средоточии полной неопределённости своей молодости. Выбор уже сделан, выбрана профессиональная дорога, но что касается души и главных ожиданий женщины – встречи с любимым и перспективы дальнейшей жизни с ним – всё тонет в невысказанных и непонятых тревогах. Он. Его пока не прояснённый образ может быть трансформирован и развёрнут воображением, наложен на любого, кто соответствует ожидаемому. Этот мой он-человек был не ожидаем, он был из другого мира, того, который никогда не рассматривался, проще говоря, из другого репертуара или из другой оперы. Но, как говорится, мы предполагаем, а судьба располагает! В обыденной жизни эти движения души читаются в мимолётном волнении и трепете, что-то сигнализирует приближение момента, сердце сжимается, стрелка невидимого компаса точно показывает направление, как морда преданной собаки точно следит за предметом обожания. Всё это происходит с немыслимой скоростью, земные скорости вяло тянутся отставанием. И вот оно, оглушающе-пьянящее взрывное чувство: он найден, он есть, ты не одна! Может быть, всё было не так и сцена, на которой разворачивалось действие, приукрашена воображением, но раз возникают такие образы, вырывающие меня из обыденности, это верный признак того возникшего чувства любви…

Неповторимый день
Помню многое, важное и неважное, но особенно помню, как Лёва сделал мне предложение. Мы сидели в уютной теплоте его машины, была весна, больше похожая на осень, после солнечного Будапешта мне всё казалось бесконечно мрачным временем года большого и неприветливого города.


Как-то прочувствованно и без излишних слов Лёва спросил, могу ли я стать его женой. В голове выстроились все сюжеты, позаимствованные из кино и литературы: герой с рапирой и в кружевных манжетах в угоду моде стоит коленопреклонённый, а она, то есть я, – сама Джина Лоллобриджида, и не менее того! Смешно, да и только. Собралась с мыслями, прислушалась к себе – теплом отозвалось сердце; выдержала приличную случаю паузу и сказала: «Да». А дальше бегущей строкой азбуки Морзе в голове, ту-ту-ту: «У меня будет Муж, я стану Женой, у меня будет Муж!» И невозможность оценить и осознать всю важность этого нарождающегося события.
А ведь перед глазами пример родителей: «Это – навсегда». И в памяти другое, из сказок: «И жили они долго и счастливо».

Расцвет
Мы поженились 1 июля 1978 года. Лёва был в расцвете творческих сил. У него уже совершенно сложился свой стиль, репертуар и желание и возможности выбирать из лучшего материала того времени. Были желанные авторы и творческие связи… Было и многое из того, что называется «не хочу, но надо» из штатного репертуара солиста Гостелерадио, но параллельно нарисовалась гастрольная жизнь с друзьями из коллектива «Мелодия», с живым звуком, усатыми парнями плотной комплекции (а как иначе выжмешь нужные звуки из духовых?), известными и опытными профи в музыкальном мире. Только успевай вертеться и записывать новые песни. Репетиции, гастроли, съёмки. Работа нон-стоп. Но какая работа!
Духоподъёмная и такая, что ни на что не променяю. Я была только свидетелем и сочувствующим наблюдателем этого живого процесса. Дома нервы и выучивание текста, вечером прямой эфир и ни следа в той благополучной, почти безупречной картинке от утренних треволнений и забот, на одном дыхании.

Передышки
Потихонечку мы узнавали друг друга лучше, притирались, появлялись общие увлечения. И конечно же совместный отдых, чаще почти всегда вдвоём. Всё в нашей семье устроено именно таким образом: год отдаётся работе, а когда подступает лето, приходит время для отпуска и, конечно, моря и пляжного отдыха.
Ездили тогда на Чёрное море, выбор был такой: Сочи или Ялта. Предвкушение сочных фруктов и тёплого моря согревало нас. Собирались надолго, на законные двадцать четыре дня. Всё тогда было выстроено в государстве понятно и по вертикали: понятные «хорошо-плохо», внятная культура, образование и социальная регламентированная жизнь. Она катилась, а время в ней текло мощной струёй, и казалось, не кончится никогда.
В свой длинный отпуск собирались с теннисными ракетками, планами сделать всё, что не успевалось за год, а именно: отдохнуть, наплаваться вдосталь. И дни продлевались, дробились на половинки обеденной сиестой и прописанным санаторными врачами сном у моря. И ведь правда работало: приезжали обновлёнными, переполненными щедростью природы и создателя этих дивных мест. Незатейливые шашлычок, вкус арбуза на губах под шелест и журчание набегающей и отступающей волны, перекатывание мелкой гальки и ощущение себя в самом центре этого всего, полноты жизни… И с грустью – расставание до следующего раза.

Кулинарная книга
В моей семье мама пекла немного, но только по большим праздникам, а таковыми считались Новый год и папин день рождения 23 февраля (хотя на самом деле он родился 22 февраля, но записали следующим днём). Это был коронный «Наполеон» (без повязки на глазу, а-ля Нельсон-Кутузов). Приготовление шло в несколько дней. Запекались бумажной тонкости коржи со вздутиями, пузырившимися наподобие лунных кратеров – так казалось детскому воображению. Затем варился заварной крем сливочного цвета и ванильного вкуса. Вымазывался на коржи, отстаивался и только потом, после нескольких дней, проведённых в предвкушении, попадал на стол… Так создавался праздник.
В каждой семье свои особенности и праздники. В моей был ритуал Нового года с обязательным приготовлением всяких вкусностей: песочных трубочек с яблочным или сливовым повидлом и «Наполеона». У Лёвы в семье всё было проще. Сладкого и вкусного ему хотелось всегда, особенно в детстве, и потом, когда надо было быть в форме, тоска по заветному приобретала смешные формы. Память подбрасывает новые картинки. «Изголодавшийся» Лев как-то после гастролей, сидя на кухне, смотрит претолстенную, в сером твёрдом переплёте, кулинарную книжку. Я мирно готовлю обед. Ему ждать невмоготу. Мои правильные нежирные блюда поперёк горла. И вырываются стенания-упрёки из голодного горла: «Вот ты мне никогда такого не готовишь!» Идёт в ход из-под руки перечисление оглавления: блинчики (начинок не счесть), шанежки дрожжевые и так далее…
Думаю: «Ну надо же, мне его слабости из его голодного детства совсем не понять и не почувствовать. Всего-то двенадцать лет разницы, и совсем другая жизнь…»
Да, хлебнул он сполна, и, когда начинает вспоминать, мне кажется, что я с другой планеты.

Лёвины гаджеты
Непредвзято. Взгляд со стороны. Смотришь Лёве в лицо и думаешь: всё такое правильное, и снаружи, и внутри, но… скучно при этом не становится. Нет у него на лице этакого самодовольства правильного человека, когда видно, что «хорошего человека» делает не только правильно проживаемая жизнь, но и соответствующая должность, желательно в рангах повыше. А так, без должности… трудно быть самодостаточным, а вот он хорош сам по себе в своей первобытности… Ну не появляется у него лощёность самодостаточности, скорее, естественность во всём. Глаза разные день ото дня, в зависимости от самочувствия и успехов от подведения итогов во внутреннем мире. Бродит Лев в этом внутреннем мире часто, почти всегда, но никогда не делится, какой у него там ландшафт!
«Надо поговорить» не звучит. Вызывать его надо оттуда громким звуковым сигналом. По телефону здорово удаётся. Потому что Лёва у нас по сути телефонист. Лёва и трубка на ухе – два сроднившихся предмета.
В остальное время лучше всего соединяется с ним микрофон! Не слушать, так производить звук, все его оттенки и нюансы может хорошо. Вещает так, что за душу берёт. Тут он наловчился – непревзойдённый мастер.
Лёва и ложка (читай: вилка и нож) рядом не стоят. Всё с ними никак не складывается роман. Пользуется скоро, наспех, словно кто-то из-за спины его торопит и подталкивает: «Быстрей, ещё быстрее!»
Остальные предметы из любимых – уже вышеупомянутый айфон, заменивший почти совсем телевизор. Держит на вытянутой руке крепко, концентрация зашкаливает, лучше к нему в этот момент не подходить. Бокс, бои без правил, то, что в обычной жизни нельзя! На мой взгляд, это мордобой, а вообще очень терапевтичное занятие для доброго человека.
В промежутках между – меньше – книжки! Заходит в него не всё, в основном историческое. Современные постмодернисты, типа Пелевина, зацепляются с трудом, читаются кусочками, почти что из-под палки, усилиями ослабевающей воли. Читаются кусочки, а потом сопроводительная ругань до следующего кусочка. Так, глядишь, и доходит до конца, не вспомнив начала и сюжета. Хотя какой сюжет? Именно он там и отсутствует. Таким не насытиться! Тянет к привычной общечеловеческой литературе.
Ну и наконец венчают дневной цикл Лёва и подушка – постоянные друзья по физиологической неволе. Циклы, продуманные устройством космоса, повторяются, как без них.
Это так, между прочим, фантазии «равнодушного» стороннего наблюдателя. Чистая фантазия и констатация фактов. А если говорить с любовью, то в жизни всё совсем не так схематично, а намного мягче, смазанней и чуть-чуть… с кружевами. «Асисяй!»

Удача
Лёва. Вернулся домой весь переполненный событиями и энергией, как будто бы не был дома целый месяц. А ведь вернулся из студии, удачно переписал старую песню Резника. Голос звучал, а это значит – картина маслом, жизнь удалась. А может, обе удались. Как идёт к лицу, разглаживает морщинки и хмурый лоб удачное пение и его производная – удачная запись в студии! Так удивительно: я помню эту песню – «А летаю я только во сне, наяву я такой же, как все…». Была спета когда-то мягко и лирично, а в сегодняшней версии появились другие ноты, ноты энергии и более быстрого темпа. Мне понравилось.

Кое-что о счастье
Больше всего я люблю, когда Лёва дома. Я что-нибудь делаю, мастерю и только слышу, как доносится его полётный голос: он разговаривает по телефону, чаще спокойно-доброжелательно, иногда возвышает тон, что-то объясняет, разъясняет, даёт интервью, это неважно, слов я не слышу и не разбираю, слышу лишь журчание ручейка человеческой родной интонации, родного присутствия. Мне вдруг пришло на ум, как «смешно» битый жизнью парень Микки Рурк на простой вопрос, когда он чувствует себя счастливым, опустил взгляд, на минуту задумался и сказал: «Когда я дома сижу и рядом моя собака». Да, вот так часто всё высокое и трепетное при ближайшем рассмотрении сводится к таким простым истинам: быть вместе, быть рядом…

Испытания
В жизни семьи бывают не только радости, но и ситуации, когда стоишь перед лицом смерти. О таких испытаниях рассказывать как-то не принято. Мужчины, особенно артисты, хотят быть или хотя бы выглядеть для зрителей сильными. И всё-таки всё же потрясающим тело и душу опытом для нас стал COVID-19. Мы вместе с Лёвой пятнадцать дней боролись с этим таинственным недугом в «Коммунарке». Столько было пережито и переговорено на этих шестнадцати метрах больничного пространства! От ужаса неизвестности и страха смерти, когда Льва на три дня забрали в реанимацию, до надежды выздоровления…
Вот тут всё и проявилось, скрытое и явное, в поведении людей – друзей и не очень друзей. Пресса и некоторые «особенно заинтересованные друзья» требовали поминутного отчёта, сиюминутного пиара онлайн, жизни за стеклом по законам жанра; другие погрязли в сплетнях и взаимных обвинениях. Не было сил вставать, говорить, думать, не было элементарных сил оторвать голову от подушки. Я успокаивала мужа как могла. «Неужели я всех заразил, – твердил он рефреном, – не может быть, но ведь я их даже не видел и не встречался!!!» Чувство несправедливости и даже обиды нарастало. А список жертв заражения всё полнился и полнился новыми именами. «Если я всех заразил, я этого не переживу!» – мучился Лёва.
В этой связи вспомнился диалог Шурика с психиатром из «Кавказской пленницы». Тот зачитывает протокол задержания на развалинах часовни, а Шурик перебивает: «Что, часовню тоже я развалил?» Адекватный психиатр успокаивает: «Не расстраивайтесь, мы вас вылечим…»
Я успокаивала Леву как могла. Немного разрядил обстановку небольшой фантастический рассказ «За хлебом» на тему будущей жизни в Периметре по QR-коду, где юмористическое упоминание есаула «казачьего войска имени Великомученика Льва Лещенко» наконец-то его рассмешило.
Потихонечку дела шли на поправку. Врачи и медсёстры мужественно улыбались нам через запотевшие стёкла очков. Успокаивали, обнадёживали. Работать им приходилось не жалея себя. Спасибо им всем большое, этим людям, которые были с нами вместе тогда. Я немножко раньше отошла от болезни и каждый день показывала Лёве, как незнакомые нам раньше люди в «Инстаграме»[1 - Запрещенная в РФ социальная сеть.] пели строки из песни А. Н. Пахмутовой: «Надежда – мой компас земной, а удача – награда за смелость, а песни довольно одной, чтоб только о доме в ней пелось…» Флешмоб раскручивался, набирал обороты и явно прибавлял Льву сил, эмоций и желания жить и работать дальше.
Жизнь продолжается. Несмотря на возраст и прочие детали, есть незавершённые проекты, есть энергия и силы двигаться дальше, от этих планов выстраивается дорожка в будущее, раздвигаются горизонты и блестят глаза.

Очень просто
Раннее утро, он вышел из дому, привычно глянула в спину. Вот опять в который раз выпорхнул из гнезда. Строен и подтянут, пожалуй, как никогда раньше, подсушен. Походка деловая. Как мужчине идёт дело и любимая работа! Привычно благословила, мысленно пожелав добра.

Промежуточные итоги
Подведение итогов всегда дается с трудом: хорошее размывается, плохое забывается! Живёшь короткими перебежками, если дыхание не сбивается, от события к событию. Лев – мой спутник вот уже почти сорок пять лет, орбиту держит, иногда всё же… отклоняется, но вскорости выправляется. Держит путь согласно траектории. Это временами! В основное время он – звезда, светит сам, своим собственным артистическим, не отражённым светом! Трудно восхищаться собственным мужем так долго – станет скучно, да и в общий настрой на восхищение объектом, так сказать, многие женщины уже вложили вместо меня свою совокупную лепту.
Год был непростой, хандрилось легко. Культурная жизнь обветшала! Уже стало традицией для Льва отмечать день его рождения на сцене. Но, к сожалению, не в этот раз. Сцена очень бодрит, веселит и молодит. Так хочется творчества, движухи, новых впечатлений, подъёма! Хочу тебе пожелать быть всегда в голосе, это вовне; а внутри слышать себя, свой внутренний голос, свои желания, умножать и подпитывать свой оптимизм. Быть здоровым и счастливым, наполненным желаниями и самой жизнью! Ты мне, нам всем, твоим друзьям и «сочувствующим», очень дорог!
С днем рождения, любимый!

Мысли вслух

Горизонтальные заметки
Горизонт («гори» и «зонт»!) очерчивает круг, если смотреть с пригорка или с берега на море, где небо встречается с землёй. Вот вы о чём подумали? По этой линии солнце пускает последние отблески лучей. На воде особенно заметно. Эдакий зонтик небосвода, а по краю – горящая линия… Некая почти воображаемая линия проходит – естественно, тоже горизонтально – у человека в районе пупка. Да, в принципе, все что угодно делишь надвое – и получаешь то, что выше, и то, что ниже. Но речь совсем не об этом. Я в данном случае говорю о том, что рождается полётом фантазии от лукавства мысли и часто или почти всегда в положении лёжа на диване.
Самоидентификация – вещь сложная. Есть такая детская или почти актёрская игра – спрашивают так, влёгкую: «А с кем ты его (себя, соседа, друга) ассоциируешь?» Начинали в детстве с присказки, вполне безобидной и ботанической: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… розы…» Ну с розой каждый или почти каждый может себя сравнить в отдельные периоды своей жизни… А вот с животным… трудно. Хорошие и гордые животные быстро заканчиваются, остаются… с особенностями; много их, но все они заметно отстают от льва, тигра, пантеры или орла. Скажешь о друге: слон, бурундук, белка, выхухоль – и кто этому порадуется? Я вот, например, действую временами как «козёл из огорода», меня иногда воспринимают как «белую ворону»! И всё оттого, что смотрю я на мир и на вас на всех чуть-чуть искоса и со стороны.
Хотя растения мне милее и ближе, вот я ещё сама не определилась, кто я. Хочу, может, быть загадочной эустомой (почти истома) – это очень красивый цветок! А ведь намного бы лучше иметь жизненную силу от веками неистребимого одуванчика. Не разменивается он на рост в горизонтальном направлении, держит свой корень строго по отвесу и точно знает, что вертикаль – это здорово: чем глубже, тем лучше. Правда, потом, укоренившись и надумав размножаться, он становится слишком лёгким и ветреным. Раскидывает себя без жалости по ветру.
Говорят, каждый может написать хотя бы одну книгу – книгу о себе, свою автобиографию. Но это только слова. Попробуй вспомнить, если не вёл дневника, кто ты и как тебя звать. Я вот до сих пор не определилась. Не скажу, что особо люблю наблюдать, смотреть и видеть, и вижу вдобавок плохо, близорукость, но где-то сидит в голове дрон, он всё видит и фиксирует и иногда имеет удовольствие мне кое-что сообщать. Любила с детства фантастику, помню в фильме летающих людей, может быть, из «Ариэли» А. Беляева, которых все боятся и которые видят сверху всё. Вот отсюда и дрон. Очень современно, но бояться не стоит.
Нам повезло родиться и жить в очень спрессованное время предчувствий, открытий и их проявления. Тысячами лет время тянулось и вкладывалось в короткий век людей с их незначительными изобретениями, развивающейся наукой, в болезнях и войнах, только религия соединяла поколения трудом, делались шедевры во имя Всевышнего и навек. И вот пружина прогресса распрямилась с должной силой и выстрелила каскадом научно-технических достижений, и это всё в наше, моё время. Может быть, даже как-то слишком стремительно всё это произошло, и наш неисчерпаемый до поры до времени мозг в своей сложности оказался лишь капелькой в нарождающейся нейросети.
«Скорости вокруг бешеные…», неосознаваемо бешеные. Картинка за стеклом сверхскоростного поезда сливается в разноцветную мазню. А ведь так по-человечески – почувствовать, прикоснуться… а уж поговорить…
Теперь осталось только остановиться на мгновение, задуматься и всё записать.

Что я люблю в жизни и в искусстве
«А песни довольно одной, чтоб только о доме в ней пелось». Пришли новые времена, наш привычный мир меняется на глазах, время несётся стремительно, модное слово «турбулентность» определяет непредсказуемость событий, планета как будто стала меньше в размерах… спутники висят над нами, делая доступной связь с любым уголком. Меняется и искусство. Нас, людей, населяющих этот мир, стало намного больше, но стали ли мы ближе? Всё-таки человеку, чтобы быть человеком, надо быть с человеком. Так родители опекают вновь народившегося ребёнка, так любое живое существо инстинктивно тянется к подобному. Доверие, доброта, преданность, понимание и принятие, любовь, семья и верность – такие несовременные слова и понятия, но именно они делают этот мир лучше. Трогает в произведениях искусства именно эта светлая сторона сущности человека и разве что лишь немного желания посмеяться над собой.

Миф и реальность
Миф – основа культуры, его нельзя убрать. Миф – это необходимая подкладка человеческого сознания, без которой человек невозможен. Если вы уберёте эту культуру, как говорил Алексей Лосев, не надейтесь, что там вы обнаружите природу. Там будет миф! Мифы, эти структуры (под)сознания, присутствуют в каждом из нас.
Вот я и нащупываю их в себе. Веду, так сказать, раскопки. А вдруг отыщется что-то важное?

Внутри
Заглянула внутрь себя, а в глубине тепло и сытно, почти как в утробе матери, и мелькают картинки: бревенчатые всё избы, до совершенства украшенные всякой всячиной, от скупости дерева отвлекающие своей изобильностью. Почти сказочные атрибуты снаружи и внутри, соломки, перья, с любовью сотканные умелыми ручками гнёздышки, в которых цветными камешками таятся яйца, цветочки и свечи, и куличи – всё расставлено в причудливом самоцветье, чтобы дать нам всем почувствовать светлый праздник Пасхи. Реальность нереального отражается в светящихся в ночи каскадах трёх искусственных озёрец, уступами приглашающих в новую, построенную почти на наших глазах, уютную и большемерную хоту, а фактически – скатерть-самобранку! Вот они, довольные гости, собравшиеся в большое кольцо вокруг очага, знакомые люди, уже со слегка помятыми лицами от хлебосольства хозяев, но всё ещё полные энтузиазма видеться, веселиться и говорить благодарственные речи. Как приятно, что таких воспоминаний становится всё больше, копится количество жемчужинок на нитке бус памяти… Мы вместе в этом сказочном месте любви и принятия, где нам рады, мы вместе и нам хорошо быть рядом.

Немного о любви
Что такое любовь? Может, время, проведённое вместе, может, поступки, обыденные и незатейливые, которые совершаешь не задумываясь, чтобы поддержать любимого. А может, это эмоции, которые наполняют лёгкие воздухом, скатываются слезинками из глаз. Или чувство наполненности жизнью и радостью от предчувствий нового, когда хочется мечтать и строить планы, как запах весны, когда мир оживает и всё соединяется воедино, сердце и душа.

Одиночества не бывает
Так ли хорошо, когда ты один и когда тебе никто не мешает? Странный вопрос. Времени всегда не хватает. Шумное соседство часто мешает сосредоточиться и обдумать свои мысли. Мысли как облака или как сны: зазеваешься – уплывут, не догонишь. Пишется всегда в одиночестве, но в этот момент ты совсем не одинок, а один на один с собой и своими мыслями. Одиночество – это совсем другое. Страх, боль, иногда отчаяние. Помню чей-то рассказ. Человек идёт по мелководью, тёплая солёная вода, светит солнце, вокруг незнакомые берега, зелёные и южные, по сути. Кто он, почему и как здесь оказался? Вопросы, вопросы, похоже, он и сам не знает на них ответов, не вспомнить! Идиллическая картинка Рая. Только вот «королевство» у него маленькое. Он проходит весь путь, от и до, и внезапно понимает… он, к своему ужасу, понимает, что нет здесь больше никого и никогда не будет, из людей он здесь один. Эта планета пуста. Он смотрит наверх: огромное чужое солнце зависает над ним. Может, и будет здесь когда-то, через миллионы лет, другая жизнь… Он попал в прореху времени, в доисторические времена.
Не хочется и не можется человеку одному. Рождается он один и один же умирает. Всё остальное он делает в компании и в соавторстве с другими. Живёт, растёт, развивается, учится от заимствования и следует предпочтениям своих выборов.

Человек
Как много всего переплелось в этом слове! Такая сложность в понятиях и ощущениях себя человеком – это выше и обезличенней, чем он, или она, или они. Дальше идти некуда. Почему мы топчем эту землю в уверенности, что без нас не обойтись? Так вот, кентавр внутри нас бесится и продвигается то выше, то ниже к животному. Как сложно исторически было стать человеком и как легко скатиться вниз, к тому, что представляло не личность, но инстинкт. До последнего времени это казалось забытым историзмом… Я всегда задумывалась о том, почему человек не рассказывает о самом трудном, что довелось пережить? И тут увидела старого, почти оглохшего севастопольского деда, свидетеля войны. Его, к сожалению, заставили вспомнить то, о чём лучше молчать… он не был человеком, когда в схватке не на жизнь, а на смерть был своим древним предком, когда или я, или он, другого не дано! Грязь, кровь, смерть, лишения… не дай бог это испытать.

Как мы устроены?
Что может человек, как устроено его творчество? Вот вдруг откуда ни возьмись явилось желание писать и записывать свои мысли словами. Можем ли мы придумать что-то совершенно новое? Вряд ли… мы же не можем выйти за рамки системы?! Мы ведь сами состоим только из старого, можно сказать, прошлого. Конечно, из этого прошлого можно сложить новые фигуры, очень привлекательные и не очень; важно, на что хватит фантазии и желания. И в твоём распоряжении всё уже написанное и когда-то прочитанное «словесное лего». Прошлое наше очень индивидуально и состоит из кирпичиков-знаний, почти что детских кубиков малых и больших форм, которые мы присвоили и сделали своими. Как в игре: дали нам лего – и выкладывай из него то, что получится, больше самого лего точно не получится! Система – и ты внутри этой системы, вый ти не получается. В начале было слово, но к каким курьёзам можно прийти, изучая язык только на слух! Как далеко это бывает от реальности.
Сама реальность тоже не подарок. Во-первых, она субъективна, во-вторых, она не стоит на месте и всё время меняется. Та же, которую нам удалось на мгновение зафиксировать, лишь кажется таковой в силу нашего невежества. Ещё немного – и она отфиксируется и полетит прахом. Но нам, людям, так хочется быть спокойными и уверенными, и для этого мы с детства учимся, постигаем всякие правила: «Если это, то так… Если так, то эдак!»
Это касается и правил выбора, ох как он бывает непрост. Этот символический камень перед развилкой дорог смутил не одну меня. Все помнят: «Налево пойдёшь… Направо пойдёшь…» Грубый выбор материализма. А в жизни бывают ещё Срединные пути. Это как в квантовом мире: ты есть и тебя нет одновременно! Труднопонимаемо, невидимо и неосязаемо. Но мы есть, придумываем всякие мудрости, жонглируем понятиями, складываем «недетские кубики» в разные конфигурации. Придумываем себе новые миры, испытываем по поводу придуманного разные эмоции. Ничто человеческое нам не чуждо. А вот миру чуждо человеческое?
Мир вокруг нас – как вообще сложился он без нашего ведома, долго был без нашего участия?! Даже привычная твердь Земли под ногами – лишь тонкий слой пемзы с ещё более тонким слоем почвы, а в глубине (можно ли это представить, сидя на этой тонкой корке, где ты неплохо устроился, построил домик, окружил себя приятными предметами) варится при тысячах градусов расплавленный металл? А если глянуть вверх, в бездонную ночь Вселенной, то совсем зайдётся сердце от мысли: «Ты здесь временный путник»…

Игра
Игры бывают разные, и истинно человеческой стала игра разума. Игра воображения бесконечна и непрерывна. В редкие минуты, секунды ты застываешь в оцепенении и… становишься ничем, просто частью… частью Рая, частью мира, частью природы, из которой мы вышли и навсегда её потеряли. Мы так хотим назад, стучимся: «Эй, природа, возьми нас назад!» Но она не берёт, да и не может взять. Она обойдётся без нас, она едина и целостна, а вот мы так хотим стать её частью… Но никак! Ведь мы живём во времени. Время выстукивает свои темпы и ритмы. Мы это с горечью осознаём и подчиняемся.
Для чего-то этой самой природе нужно было нас вытолкнуть из себя, «наградив» этим зеркалом сознания, которое отделило нас от реальности. Теперь мы всё представляем и домысливаем, творим себя и отчасти природу. Играемся с образами. Фантазируем и мечтаем. Словом, в некотором роде живём в королевстве кривых зеркал. Это настоящий мир театра. Теперь я могу воображать и придумывать то, чего нет и быть не может, всё что угодно! А вот моя собака, как бы ни была ко мне привязана, никогда не напишет лапой на песке: «Я люблю тебя!» И… даже не помыслит об этом. Но любить всё равно будет! Ей для того, чтобы любить меня, не надо меня представлять, ей достаточно верного носа, запах есть, я рядом, запах выветрился, жаль, надо идти высматривать, когда хозяйка вернётся, чтобы опять её нюхать и любить. А я буду говорить: «Халва, халва…» А слаще не станет, только отчаянно потянет к шкафчику со сладостями.
Как только мы поняли, что мы не такие, как все другие природные существа – овцы, козы – родилась наука. Мы стали изучать человека, не себя, а другого, отражённого нашим зеркалом, его образ! Крутили его и так и сяк, задавались разными вопросами. Что значит быть человеком? Ты мыслящий, разумный, ты субъект или объект природы, где твоё место? Ты выше или ниже жирафа, например?! Странный вопрос, даже смешной, но такой человеческий, ответ на него может быть разный, тут важен контекст. Кто кого выше, где и почему? И вот было ли это всё вокруг меня, если я этого не видел, не чувствовал и не осязал? Был ли звук до того, как я его услышал? О чём шелестела трава, пока её не услышал Моцарт; бывает ли женщина без головы, пока её не изобразил художник? Масса неразрешимых вопросов, которые возникают внутри. Ответов нет, одни ускользающие образы, иллюзии и призраки сознания.
Особо торопливые и тревожные создают искусство: музыку, поэзию и всё другое; придуманное – искусство. Менее тревожные, но более настойчивые наблюдают, взвешивают и замеряют – творят науку. Им подавай опыты и повторяемость опытов. Они придумывают формулы, выводят символы и чертят графики, в бытовой жизни рассеянны и совсем не приспособлены к ней, не говоря о жизни в природе. Могут жить временно на природе, но самой природы не замечают, если, конечно, не сделали её саму предметом изучения. А ведь как хорошо всё начиналось! Были игры во дворе на свежем воздухе, чаще с мячом и беготнёй, разгоняющей кровь. Были ссадины и синяки на коленках, были резкий запах пота и раскрасневшееся лицо! А теперь… мерцающий экран, джойстик или мышь, щелчки (не по носу) по клавишам, воображаемый противник валится по твоей воле и успешному щелчку. Никакого пота, никакого свежего воздуха, но «человеку отражающему» всё равно – что настоящий противник, что воображаемый, эмоции есть и на того, и на этого. Идёт игра.

Сказка об одной девочке
Хочу придумать себе сказку, чтобы всё в ней было идеально и правильно, как доктор прописал.
Жила-была девочка Совокупность. Может быть, её называли близкие менее экзотическим именем, но ей самой нравилось это слово – совокупность. Оно было ёмким и многослойно-многообещающим. Любила девочка читать: ей казалось, что она подсматривает чужие миры, но делает это дозволенным образом, а не через замочную скважину. Поскольку дело это было вполне одобряемым, она получала от этого ещё большее законное удовольствие. Особенно ей нравились приключения и любовные романы. Ведь ты в тепле, сидя у камина или ещё где за чашкой чая с любимым мармеладом, мур-мур-мурчишь от предвкушения нового и порой страшного, но при этом мирно толстеешь и ничем не рискуешь. И вообще, какое полезное дело – читать, мечтать, удивляться пластичности слова! Ведь вроде и букв немного в алфавите, и слов знакомых наперечёт, и всё равно найдется какой-то чудик, который так закрутит всё это в хоровод, что защемит душа внезапно пришедшей симпатией к герою, совсем неидеальному, но такому огнемётному и страстному… А за окном всё та же обыденность, и никакой нет с ней совокупности. Совокупность только с ним или с ней, короче, с героем. Люблю я Совокупность и поэтому тоже хочу стать героем. Вот как начитаюсь, наберусь опыта и загуляю!



О трёх инстинктах
Смотрю на горшки с орхидеями на подоконнике – подвяли, мульча сверху иссохлась. Пить просят. Нет, это не вопрос и не загадка… Так и живём, без этого никуда, никакой дольче виты.
Кто спорит, что еда – одна из самых любимых наших базовых потребностей? Можно сказать, базовых инстинктов самосохранения, но, увы, не всегда он ведёт к самосовершенствованию… И кто на эту тему только не высказался! Многие… почти все, даже самые ленивые и пунктуальные любители тонких и прочих вкусов написали каждый по своей особой поваренной книге. Бросил в кастрюльку щепотку чего-то эдакого, я в этом деле мастак, и выйдет восточный закос. Закосить можно подо что угодно, были бы специи, необходимые ингредиенты и желание поэкспериментировать! Этот жанр хорошо «кушается», почти так же, как путевые заметки. Но не каждому так везёт, чтобы стать, например, ресторанным критиком. Они, как «носы» в парфюмерии, на вес золота. Ходит инкогнито по вкусным ресторанам ресторанный критик, как секретный агент. Мишленовские звёзды, трепещите, можете в одночасье быть погашенными! Всё пробует на зубок, а потом сюрприз-заметочка-отчёт: «Икра каракатицы (не знаю, есть ли такая), была неубедительно свежа! Ваш ресторан проштрафился!»
С заметками путешественника куда проще: ходишь-ездишь по всяким местам и глазеешь по сторонам, стараешься это делать целенаправленно, то есть фиксируешься на всяких достопримечательностях. И… следом делишься своими наблюдениями с менее выносливыми или менее удачливыми читателями или зрителями. За воздух не платим, его вдыхаем бесплатно, особо не выбираем, дышим тем, что под рукой! Выбираем разве только что в случае метафоричном: «И дым отечества нам сладок и приятен!»
С воздухом ситуация тяжелее, он не делится на порции и потому не описывается в особых книгах «воздуховедения», рецептов на этот случай мало, только советы. Я вот припомню совсем немного рекомендаций из всяких «-измов» и спортивных инструкций: «Раз-два, вдох-выдох!» Воздух есть, он только чувствуется или своей сосновой свежестью, или редким и непродолжительным замиранием дыхания. Замирает оно на мгновение от радости, восторга – и опять дышится непрерывно и легко.
Инстинкты нас бодрят и искушают! Чтобы быть честной до конца, нельзя не сказать ещё про один очень важный инстинкт. Благодаря ему зародилось чувство, потом волнение, а вместе с ним началась долгая история искусства. Вы все его хорошо знаете, под его знамёнами сначала в животном мире, а потом и в человеческом за самочек, как за трофей, бились с распушёнными хвостами всяческие павлины и прочие особи мужеского пола. Сначала эволюция им отрастила рога, потом в человеческом варианте перешли на колющие и режущие предметы взамен – рапиры, сабли, потом некоторые особо прозорливые поняли, что в таком деле это не всегда помогает! «Слово сильнее сабли» – и… родились поэзия и убеждение, литература и искусство, любовные романы и синематограф, онемевший поначалу по техническим причинам и наконец разговорившийся кинематограф. И начали тасовать фигуры геометрии: он-она, он-она-он, она-он-она, но, заметьте, только другая она. И несть числа комбинациям. Сюжеты разные, метраж длинный, называется сериал. Будем участвовать, где сможем, а больше смотреть и переживать, волноваться и смотреть, верить и не очень. Будет нравиться или нет. Талантливо, красиво, бездарно – каждый положит происходящее на весы своих представлений! Будем смотреть, заедать попкорном вдох-выдох. Вот они, все наши три неотъемлемые потребности, разом объединились и сдружились в любви к кино.

Харизма и обаяние
Как же случается так, что только начинается разговор, как ты уже весь во власти этого человека? Внимание приковано, его манера говорить, паузы, тембр голоса, неторопливость, а не горячность, наполненность энергией – тебя слушают. Одно с другим дружит, но не всегда. Очаровательность обаяния хороша с короткого расстояния, почти что вытянутой руки: переглядывание, реплики и реакции. Экран телевизора и кино приблизил героя так, что можно рассмотреть не только пломбы на зубах – шучу, это было раньше, – но и, кажется, вывернул наизнанку героя до колоноскопии. Но это другое.
Юмор и анекдот – это ли не вершина обаяния, своеобразное объятие дружеского расположения? Собрались разные, можно сказать, чужие, а теперь вместе смеёмся, как свои. Харизма потяжелее будет. Долбит глубже и всегда имеет какой-нибудь «-изм». Трудно ей воплотиться без реального приложения, требует она социального и чаще политического простора.
Амбициозна она, требует площадки и адептов. Она более тяжела, её вибрация может подхватить и увлечь!
Обаяние – качество, которое дарят. Харизма властолюбива и требует подчинения. Сошлись вместе и перекрестились – бывает, наверное, и так, но очень редко, у избранных. А вот примеров и не приведу. С кем и с чем ты хочешь быть? Подчиниться или разделить? Эмоции или разум? Наедине или сообща? Парочки вопросов рождаются противоречивые!

Биохимия в искусстве
Биохимия мне досталась не радостная, а страдательная. А вот так… задумчивость и грусть не сходили с моего лица. Вот бы раньше учёные докопались, что всё не так плохо, а всего-то сдаёшь пару анализов – и нате, кушайте свои правильные метаболики и здоровейте день ото дня! Улыбайтесь, улыбайтесь, пусть вас укачивает на мелких волнах химической адекватности!
Когда человек спокоен, безбрежен, он даже кажется чуть-чуть равнодушным, а всё оттого, что внутри у него химическое благополучие, всё правильно доокислилось и дометаболизировалось, а не застряло на какой-нибудь уксусной кислоте. Это ж я, конечно же, фигурально выражаюсь, может, какая-то другая промежуточная кислота получилась, тартроновая (не знаю, существует ли такая вообще, но звучит отлично). С такой кислотой только с хорошим настроением и можно прожить.
А значит, для общества твои отсутствующие страдания никак не воплотятся во что-то стоящее, увлекательное и яркое. Никаких страданий и… нет великой поэзии, авангардной музыки и искривляющихся линий Герники! А всё только сладкая и уравновешенная жизнь обывателя для себя. Художнику жизни подавай конфликты, страдания и плохое самочувствие. Вот он, удивительный парадокс талантливого искусства. Надрыв, надлом – и загромыхал пробирающим до самых печёнок голос Высоцкого. Такие уходят рано.
Спокойные и рассудительные катят свою ладью медленно, рулят умело. Как правильно? Никто не знает. Нет правильности в непознаваемой жизни. «А теперь выбирайте, выбор за вами. Или придётся стать гением с плохим характером, бывает редко, но кому-то всё ж удаётся. Или просто жить с плохим характером, скрипеть и брюзжать, наводя тоску и раздражение на близких и родных, если такие к тому времени останутся! Или…» Или, о чудо, воспользоваться плодами науки, подправить подгулявшую генетику, зажить более свободно и счастливо. А там и посмотрим… на что способен не гений, а просто счастливый человек.

Ромашка
Приближение к Новому году будоражит воображение. Будущее туманно, прошлое уже состоялось! А что, если его вообразить иным, немного пофантазировать? А что, если было бы? Вот если бы я сейчас была маленькой вновь, какой бы я мечтала стать?
Я могла бы родиться в другом месте, у других родителей, могла бы быть мальчиком, могла бы стать кем-то из пары двойняшек или вообще быть зеркалом для другого близнеца – сидишь в своём теле и видишь, как почти что ты куролесишь рядом. Начинаю выбирать: север – юг, запад – восток? Горы, равнины, острова, побережье у моря, может, какого-нибудь Северного… Лежишь себе в яранге на тёплой шкуре, и пахнет моржовым салом… и никаких тебе бананов в ближайшее время не видать!
Или лежишь в корзине из банановых листьев, нещадно жарит солнце, и всё время хочется пить. Сквозь москитную сетку пробираются к тебе всякие голодные насекомые, они тоже хотят быть и кушать им подавай всегда. «Ж-ж-ж» надвигается на тебя и кусает, и ты во всю мощь неисполненного желания вопишь трубно, надеешься, что на твой клич придёт она, волшебница с приятным родным запахом, и отгонит этого «ж-ж-ж», успокоит тебя и даст попить. Грань между сном и бодрствованием стирается, перекусил вовремя и опять на боковую.
Шорохи, звуки, свисты и завывания как приятное музыкальное оформление, свет и тень, могу пока только различать переходы от одного к другому. И волна – меня потряхивают и раскачивают, тренируют вестибулярный аппарат, готовят к будущему прямохождению. Но об этом я могу только догадываться, пока чаще горизонт и реже вертикаль, и из этого положения дрыганье ручками и ножками, пока не спеленали. Я пока объект: меня несут, меня кладут, меня кормят. Я улыбаюсь и ору, я открываю и закрываю глазки, я чмокаю губами и сонливо морщусь. Словом, я ещё пока сам-сама не знаю где. В очередной раз что-то большое нависает тенью, далековато, запаха ещё не чувствую, на всякий случай улыбаюсь… как бы чего не вышло? Со-ображать не хочется, точнее, пока не можется, образы не наросли.
Мир простой, как ромашка в поле.

Легко ли быть молодым
Ну что, будем развешивать ярлыки, как новогодние игрушки. Украсим дерево жизни, развесим бирочки по местам, а то как же иначе принять свой, да и пережить чужой успех?
Трудно, я вам скажу, быть молодым! Столько сопроводительных вводных! Сначала родители от тебя ожидают, часто вовсе не того, к чему у тебя есть склонность, а вот есть ли она вообще, эта склонность, и к чему, как её искать-найти, если ожидают они чаще всего своего, недоделанного! Ожидают, обольщают, дрессируют, направляют, готовят тебя в каждой семье по своему собственному рецепту, шпигуют и начиняют всем подряд – своими амбициями, страхами, ложными представлениями и поучениями. Ну кто скажет, что этот получившийся пирожок – вкусняшка? Только любящий родитель, с этим везёт не каждому; или непредвзятый человек, потому что ему всё равно, его дело сторона; или ещё более редкий экземпляр, так сказать, из той же или похожей песочницы, начинённый похожим ливером. Дальше – больше: подключаются другие, ещё менее доброжелательные взрослые – учителя. Конечно, вас же много, вы расходный для них материал, как текучая река с меняющейся постоянно водой, а их мало, они стоят на месте этаким решетом и вас просеивают по своей прихоти, единственным им известным методом. То, что остаётся после указанной процедуры, пополняется новыми знаниями по экспоненте, мир теряет свою целостность и разбивается на предметы, тоже со своими бирочками. Их мало, они штучные и незабываемые, наши учителя. Запоминаем их навсегда, почти на всю жизнь.
Этому всему сопутствуют твои собственные подвижки, пока что ты только обустроился в своём теле и понемногу обжился, а оно вдруг тебя предаёт, стремительно меняется, требуется новая одежда и обувь, это лучше всего видно со стороны, а для тебя же это не так заметно, ты же сидишь внутри себя и выглядываешь наружу через те же карие глаза. Эти надоедливые взрослые со всех сторон никак не отстают, всё любопытствуют и хотят знать, кем ты будешь, кем ты хочешь стать? Подключают также тебя и изнутри, заронив зачатки начинающей пробуждаться совести. Мало того, что разрушили обаяние внешнего мира, так уже и посягнули своим «хорошо-плохо» на целостность твоего внутреннего! Это они таким образом наперёд хотят много знать, а учебник на эту тему ещё не написан, какие торопливые! Сами-то уже отмучились, нашли свои места в жизни, не всегда правильные и удачные, там и сидят, грустят на своих найденных местах. Свято место пусто не бывает. Вот и берутся с пристрастием за неокрепшую конструкцию молодости! А это не какая-нибудь абстракция… а именно вы.
А потом что? А потом тебя колбасит! Тело вызывает огонь на себя. Приходит время, и ты понимаешь, что надо срочно повзрослеть, никакие мамы-папы помочь не могут, у них же никогда такого не было и не могло быть, они же взрослые! Что они могут знать о любви? Гормоны выстраивают свои химические цепочки, они тянутся друг к другу своими ручками-рецепторами и слагают поэму об Иванове из другого угла класса, от одного его взгляда на расстоянии ты становишься сама не своя. Это совсем не опыты с собакой Павлова, где всё просто и материально: стимул – реакция… Человеческое действует на расстоянии и запускается дистанционно. И ведь происходит мгновенно, одна маленькая мыслишка в голове – и винтики и колёсики зашевелились, и… закрутилось, ты мгновенно начинаешь не понимать, а чувствовать, что тебе надо не просто кем-то стать и найти своё место в жизни, а ещё найти кого-то, в ком ты сможешь отразиться!
Красота в глазах смотрящего. Красота в отражении в зеркале, как без неё, крутишь бигуди на своей голове уже несколько лет; но теперь пришло другое время – тебе нужно другое человеческое зеркало, второй. Кем ты хочешь стать, о чём мечтали твои родители, становится на время совсем неважным. Пришла весна твоей жизни. Светит солнышко за окном, распускаются почки, твоя берёза тоже хочет стать не плакучей, а поднять свои ветви… руки вверх… мозги отключаются, напряжение растёт.
Легко ли быть молодым? Не знаю, как вам, надеюсь, да, у всех по-разному, бывают же и такие везунчики, щебечущие от счастья люди-птички. Встречаются крайне редко. Химия у них такая, правильно унаследованная. Но в этой лотерее выигравших мало.

Рецепт спокойствия
Иногда хочется свалиться во что-то очень успокаивающее, и тропинки к своему телу в виде физической активности топчутся плохо. Разве что остаётся потянуться, как кошка, сладко, с прикрытыми глазами; или – желательно по неизвестной местности в далёких странах – можно по песчаному берегу моря, что достижимо только в мечтах. Что ещё остаётся? Из очень успокаивающего для меня дома остаётся приготовление еды. Всё должно быть просто. Вспомнился рецепт мясной солянки с грибами. Хорошо наточенный нож, куча всяких разностей, и чем больше разнообразие, тем лучше. Резать надо с фантазией и с разным шагом ножа – то мелкие кубики, то соломка, то кругляши от сосисок, ровненько-ровненько, чтобы смотрелось всё ж не фабрично, а по-домашнему рукотворно, с мелкими изъянами. Томишь, тушишь на сковородке неторопливо и потихонечку по очереди отправляешь дальше в кастрюльку, никаких варварских кипячений и бульканий не допуская. Только дымка над поверхностью говорит: «Вот-вот…» И на этом «вот-вот» и надо остановиться. Потом туда же следом после сковородочной фазы идут солёные огурцы с луком, грибы и оливки. Всё это роднится и сдруживается под закрытой крышкой, прикрытой полотенцем! Ну а потом результат предсказуем.

Стена
Аллюзии и смыслы. Стена. Стена славы, стена позора, стена плача, то, к чему можно ещё прийти и упереться в реальность, дальше хода нет. Перед тобою она, твёрдая и материальная преграда, неважно какая, каменная или деревянная, глинобитная или саманная. Стена дома даёт тебе контуры, намечает траектории движения, держит на своих плечах крышу, наконец. Словом, без неё никуда! Без неё один пустой воздух. Гуляй не хочу! Никаких обязательств.
Есть домашние стены, которые греют, есть великие стены, которые поражают воображение своей рукотворностью, за которой стоят тысячи и тысячи человеческих жертвенных жизней. Одни греют и оберегают лично тебя, великие защищают целые народы. Сколько человек себя помнит, он всегда мечтал о своих стенах. Или, наоборот, о свободе.

Пара
Обратите внимание на другие слова с этим корнем: параллельный, параллелограмм, параллелепипед… А ведь очень существенно: рядом, вместе, но всё же на некотором расстоянии, не залипая друг на друге. Вообще-то одна линия тоже параллельна сама себе множество раз, почему не предположить такое? Только удовольствия от этой вечной одинокой параллельности никакого. Это про человеческое, а вот и про механическое: так и представляются в голове рельсы, тянутся и тянутся, обречённые, из пункта А в пункт Б, но вдруг толчок вагона, подпрыгиваешь, пошатываешься, а всё от чего? Да потому, что эти параллельные встретились с другими параллельными и разошлись, а между собою скрещиваться ни-ни, так и придут в депо и оборвутся безо всякой фантазии тупыми обрубками в никуда.
У людей намного интереснее: познакомиться – уже значит сократить дистанцию, положить голову на плечико – есть контакт, взяться за руку, почувствовать температуру и влажность кожи, включить анализаторы: нравится – не нравится… Спросить о всякой чепухе, посмотреть в глаза, что там, в глазах-то.
С другой стороны к сетчатке прикреплён зрительный нерв: он зашевелится, начнёт искрить или повиснет вялым жгутом? И так в разных вариациях – от собственной и другого параллельности к сближениям и опять в ровную струнку. Несозвучны. И так с помощью гормонов окунуться в гармонию чувств или отхлынуть, если гормоны окажутся не те. Будем искать другую параллель.



Квадратура круга
Земля плоская, я это знаю точно, во всяком случае, вокруг меня: мой дом простой, состоит из прямых линий и квадратных отношений, иначе бы не устоял и завалился! И ведь всегда, когда я вспахиваю грядку или натягиваю вертикальную нить, я предпочитаю простоту квадрата. В его малоразмерности всё плоско и равномерно. Хотя пропадает очарование спонтанности, всё строго и линейно. Вот так малые величины, простые отношения и короткий, не кроткий взгляд на происходящее меряют всё в простых квадратных измерениях.
Но вот круг и искривлённость, кривизна пространства существует где-то рядом, в неорганизованном творческом начале, там, где никто не заморачивается вымерять отвесом реальность. Знают все: самое короткое между двумя точками – линия. Как её провести в ближайшем рассмотрении, знают строители. А вот посмотришь на небо – и удивишься: бескрайне и неизмеримо. Всё меняется в своём непостоянстве луна-месяц, её метаморфозы волнуют и кажутся непостижимыми. Выйдет, не выйдет, какой бочок представит, распухнет до шара или опять пойдёт узким серпом по небу – загадка, непостоянство, одно слово.
С кривизной и её видами всё ещё сложнее в человеческих отношениях. Все виды человеческих деформаций выделили в отдельную науку и успешно изучают, сомневаются и меняют свои представления на ходу. Ведь субъекту непросто изучать другой субъект, трудно, это не объект, где всё просто и без искривления. Объективность, помноженная на субъективность, – вот оно, задание, ломайте зубы, господа философы! И тут в помощь каждому своя хандра и остеохондроз…
Космос из малых величин внутри нас и непостижимый космос снаружи, и между этим – мы с безотчётным страхом существования.

Баланс
Годы отлетают, только успевай переворачивать календарь. Грустно бывает иногда, особенно когда подступают всякие юбилеи. Эти «-летия» бывают такими утомительными и неприятными, особенно губительными для женской красоты и её женской самооценки. Вспомнился Пушкин, хоть и был он, когда это написал, совсем молод, горяч не в меру, но пытлив умом и потому так тонко и мастерски разбирался в человеческих страстях. Выродил из себя такое… основное завистливое о сути женской ревности: «Свет мой, зеркальце, скажи! Да всю правду доложи… Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» А зеркальце же только отражает, и ещё «свойство зеркальце имеет, говорить оно умеет», как у нас в народе выражаются, рубить правду-матку! Лучше б уж молчало… А правда… не каждый её вынесет. Томятся о молодости не только женщины, но и мужчины, поют с тоской минорное: «Молодость, ты как времени замок. И захочешь, не взломаешь, чтоб прожить ещё разок!» Вот такие мысли меня одолевают накануне круглой даты, а пока у меня есть фора-передышка, её преддверие, тайцзи называется. Такое редко бывает, один раз. Может ещё разок образоваться в девяносто шесть, но я так далеко не загадываю.
Это я так себе своё шестидесятидевятилетие придумала обозначить. Придумала, и сразу стало спокойней на душе. Красиво же, чем не две рыбки из целого единства? Инь-ян, хорошо им вместе, ходят парочкой, неразлучными. Они составляют единое целое. Словно две рыбки, белая и чёрная, свернулись спать валетом. Красиво они выглядят, равновелико и сбалансированно, эдакая модель мирного сосуществования. Сам живи и другому жить давай. В этой модели для другого место есть! Но на самом деле это принцип самого совершенства, символ гармонии и баланса, мгновение в жизни противоположностей, не могущих друг без друга. И скоро опять всё переменится, по закону жизни начнёт утекать из одного места и пребывать в другое и наоборот. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно» – это об этом, о точке наивысшей красоты. Баланс хорош не только в теннисе, когда пружинишь на двух полусогнутых ногах, но и в жизни, его надо уметь сохранять!
Эту точку опоры в себе надо найти, этот баланс сам не приходит, его надо достигать и достигать, как красивой осанки у балерины, – ежедневными тренировками. Гармония в жизни встречается редко… «Гармония только в музыке есть!» И в тайцзи. Когда что-то упаковано в красивую форму, то становится знаковым, главным и сущностным. Обобщённым становится и таким, что к нему можно обращаться много раз как к символу, а дальше гуляй фантазия, находи что-то новенькое, что ещё не углядел и до конца не понял. Иногда оно выглядит так просто, как дважды два или как надпись на стене: «Маша + Петя = любовь!» А иногда совсем наоборот, как источник вечных перемен и как загадка жизни. А загадки всегда волнуют и их хочется разгадывать.

Кое-что о бесконечности
Мир – другого слова не найдено. Какое ёмкое: всего три заветные буквы – и какой объём, простор и вместительность, всё в одном слове! Бесконечная Вселенная, во всяком случае, для нас… и мирские кирпичи на стройке дома, атомы и молекулы, состоящие на девяносто процентов из силовых связей, временно соединившихся энергетических сущностей.
Чуть равновесие нарушится – и можно всё это схлопнуть до первородного ядра! Вот тебе и всё разнообразие пустоты… Миллионы лет плела цивилизация это разнообразие. По воле случая или ещё как, чтобы добраться до нас, современников, увы, уже постмодернизма. Когда все каноны и не каноны вовсе, а устаревшие инструкции, и чем глубже мы погружаемся в пространство и материю, тем меньше мы понимаем противоречивое устройство её неделимости. Трёхмерными глазками видится с трудом…



Чего же хочет природа от нас?
Она ничего не хочет, это мы навязчиво чего-то хотим от неё, от той, что попадается нам под руку: ковыряемся в её недрах, углубляем проходы, рвёмся, сосательным инстинктом комара бурим и высасываем Похоже, движемся в будущее к образу наших древних прародителей – одноклеточных-многоклеточных.
Живёшь себе эдаким ОНО, и все кругом такие же ОНИ, и нет никаких с ними отношений полов, только дружеские и равноправные. И не надо никого защищать и тем более защищаться. Делишься пополам, потом ещё раз – и кругом свои же «родственнички», а точнее, ты сам, то же самое ОНО! Сам себе хозяин и друг! И… ведь даже пугать никого не надо. А вдруг природа дойдёт до такого? Соревновательную модель единоборства видов и полов она уже обкатала, надо пробовать что-то другое. Сейчас все передерутся – и гуляй поле для новых возможностей!

Логика прошлого
Оказывается, очень духоподъёмное занятие – вспоминать. Вынимаешь пробку из бутылки прошлого, и… льётся струёй. Главное – не занудничать и быть в хорошем настроении, тогда прольётся радостно. А почему так хорошо в прошлом? Да потому, что можно всё осмыслить, выстроить каузальные связи: было – стало. Всё линейно и понятно. Наш любимый мозг любит простое и всё упорядочивает. И, по последним исследованиям, знает всё наперёд и ещё успевает нас успокоить, эдакая заботливая мамашка с соломкой. Всё, мол, с тобой ок. Вот почему на свете так много книг. Каждый, кто раскупорил свой фонтан, брызжет и разбрызгивает то, чем богат. Буковки в слова, слова во фразы. И чаще всего не свои. Ведь всё же уже сказано и написано, разве что остались пробелы в интернет-пространстве, на профессиональных языках программирования. Уже до нас жившие люди всё написали: жили и любили, изменяли, страдали и расходились, переосмысливали, мечтали и фантазировали.
Фантазия – уникальное свойство человека. О чём мечтает моя собака, если хватает операционной рабочей памяти? Разве что о свежем куске мяса на ужин и фантомно о поглаживаниях хозяйской, а потому привычно и по-родному пахнущей рукой! Концентрация непривычного запаха – вперёд, пора охотиться. Или защищать территорию.
А человек может всё это себе представить…

Многозначность
Как необычно и многозначно слово! Как быстро меняется русский язык, а с ним и мир вокруг нас…
Скажи православному: «Пост!» И сразу всё ясно: пришло время подумать о душе. А поскольку тело и душа человека связаны, укрощая одно, даём энергию другому. Ограничение радостей тела способствует укреплению души.
Скажи военному: «Пост!» – и он подумает, что надо выставить пикет или сменить дозорного! А в моём детстве это слово было связано с рассказом Пантелеева «Честное слово», когда мальчики играли в войну в парке. И мальчик дал честное слово, что никуда не уйдёт и будет охранять свой пост до конца. Так он и стоял на посту до сумерек. Игра уже давно закончилась для всех, но не для него. Он всё стоял и стоял, он ведь дал честное слово. Пришлось пойти на хитрость. Найти настоящего военного, который поблагодарил мальчика и отдал приказ покинуть пост.
А теперь пост – это новый эпизод болтовни в интернете. В «Телеграме» так плюются ежесекундно, что сорока на хвосте принесла, тем и плюются, соревнуются, кто быстрее. Скорострельщики, одним словом, блогеры. Даже не накапливают слюну для полноценного плевка, сыплют по мелочи, на большой, осмысленный и подготовленный пост времени у них нет. Один мелкий горошек. Не дай бог оказаться в поле зрения. Набегут миллионы и наплюют виртуально. Ну простите мне немного брюзжания. Но мы-то люди и воспринимаем всё не виртуально, а от души, как люди.
Вот так летит время, меняются привычки, мораль. Сменяются поколения. Идти в ногу со временем – не просто фигура речи. Уже приходится просто бежать за ним. А ведь лучше идти со своей скоростью в своей жизни, успевая заметить, что происходит вокруг. И зафиксировать для новых поколений.

Сбой
Тревожно на душе. Время, когда каждый решает, как ему быть. И невозможно осознать, что мы уже живём в другом мире. Маховик истории качнулся вправо и затем неизбежно качнётся влево, по крайней мере так было всегда, но что-то, видимо, пошло не по заведённому. Аннушка пролила своё масло, что же будет дальше?
Мы – живые (пока) наблюдатели истории, того, как её режут и кромсают, но эти кромсатели нам незнакомы, живут они на другом этаже, можно сказать, в другом мире, хоть это миром уже никак не назвать…

Диалог
Жу-жу-жу, никакого покоя, настойчиво звучат внутренние голоса, что-то нарождается, но, не успев превратиться в мысль и стать осмысленным, кажется пугающим. Что-то варится и не находит выхода. Каждая из договаривающихся сторон что-то хочет сообщить и заявить, что имеет право голоса в этой голове. Другие тоже ворчат. Цыц! Жужжат. Ну что же, пора наводить внутренний порядок. Отвечать на вопросы, а не заталкивать их внутрь. Порядок, ordine.
Вот возьмём врачей, они учатся долго, лет пять. Изучают там всякие циклы Кребса, анатомию зубрят на латыни, и все они всё же ещё остаются не до конца и недостаточно упорядоченными. А вот как найдётся на их голову ординатура, вот тогда и только тогда они всё для себя расставят по полочкам. Вот там-то их и приводят в чувство, а точнее, в порядок. Ординарный, уже настолько приручённый, почти докатанный до универсальности, откалиброванный, то есть самый простой и заурядный. Вот такой, при всей любви к наведению порядка, совсем быть не хочется, надо добавить немного индивидуальности, например, по нынешней моде чуть-чуть перьев и шика в образ.
Ну а наконец вершина мужской и профессиональной упорядоченности – знаете, что или, вернее, кто? Орденоносец. У некоторых один, у других много орденов в ряд и у немногих не один ряд. Вершина признания, эдакая мини-стена славы на груди. Вот так выясняется, что наведение порядка во всех областях есть очень важная и нужная вещь! Наведём его, разрушим, наведём – разрушим, ничего не напоминает?
Так и с вами: «Эй, голоса, выстраивайтесь по порядку. Буду вас разбирать. Что затихли? Перепугались? Раз-два, по порядку рассчитайсь!» А ещё лучше помогает от излишней внутренней болтливости что-нибудь физическое, про бег я молчу, но хорошая прогулка тоже подойдёт. Идти и глазеть по сторонам, витрины-бутики подойдут или, наоборот, что-то естественное – полное отсутствие препятствий для глаз, а именно видимый горизонт, гладь воды, песок под ногами и неиндустриальный природный шум. Есть ещё варианты? Знаю, подходят не всем, ну вот, например, сон или на худой конец рожок с мороженым. «Кормят… сладенькое дают! Всё внимание сюда!» Кровь побежала к желудку – голоса замолкают, все наслаждаются. Знают: надо только выждать, через некоторое время глюкоза к ним вернётся – и начнут своё жу-жу-жу с удвоенной силой.

Мои родители

Думаю о любимых
Чем больше я думаю о своих родителях, тем очевиднее становится, что были они люди необычные и незаурядные. Как они удивительно встретились, нашли друг друга, сколько всего испытали…
Младшие дети из многодетных семей, они рано оторвались от своих корней, уехали из дома, чтобы учиться, окончили сначала техникумы (мама – Мариупольский механико-металлургический, папа – Рыбинский авиационного строения), потом Московский институт стали и сплавов, а чуть позже папа ещё и Академию внешней торговли. Они оба полностью поменяли место и род занятия своих предков.
Единственное различие было у них в темпераменте: сдержанный северный папа из Глебово на Волге и южная темпераментная и разговорчивая мама из греческого села Первомайское Донецкой области. Когда бы они ещё могли встретиться в такой огромной стране, если бы не желание учиться, получить образование? Время, война поменяла их судьбы, разорвала уклад жизни и привычные родственные связи. Пришлось рано взрослеть, всё делать самим – словом, абсолютный self-made.
В социальной жизни и карьере больше преуспел папа (он был всё-таки скорее гуманитарий), мама же больше занималась семьёй и работала по свободному графику преподавателя, количество лекций и нагрузку всегда выбирала сама и обговаривала заранее. Однако она, где можно, всегда брала пальму первенства!

Мама
Мама была женщиной азартной и увлечённой, талантливой и неравнодушной, для нас – любящей и преданной. Звали её редким по тем временам именем Калерия.
Мама – сама энергия и жизнь, только где-то глубоко в глазах затаилась растерянность и боль. Глубина и потаённость. Судьбы того поколения – это особая история. Тропы, по которым ей удалось пройти, полны испытаний и преодолений. Потери, ранняя смерть отца, человеческие трагедии. Всё это коснулось её в ранней молодости, отпечаталось тенью в её глазах. Ей было семнадцать лет, когда пришла война.
Когда я родилась на свет, это всё уже отошло в прошлое, но оно оставалось в ней и жило с ней всю её жизнь. Она замирала на мгновение и словно уходила в себя, в этот непростой мир внутренних переживаний и сложных хитросплетений. Вслух же ничего не произносилось. Люди, которые тяжело болели и выздоровели, люди, которые прошли через страшное и остались живы, они словно ещё больше хотели наверстать упущенное и погасить эту боль в радости жизни. Начинали жить с удвоенной силой. Брал верх южный, греческий темперамент. В этом были свои минусы и свои плюсы.
В силу полученной профессии «металловед» (в то время редкое увлечение для женщины) к жизни и процессам, протекающим в ней, она относилась как к лабораторному заданию, которое надо сначала продумать, затем успешно спланировать, поставить задачу и приступить к делу. Звучит немного сухо, но что поделать!
Дружила она в детстве с мальчишками, дядя Павлуша работал ветеринарным врачом на конном заводе и брал её с собой в ночное, было это где-то в степях недалеко от греческого поселения Мангуш. Ездила верхом на лошадке и позже гоняла на мотоцикле. Любила охоту и рыбную ловлю. Метко стреляла и была «парень хоть куда»! Ни в чём им не уступала. Училась тоже в мальчишеской среде, надо было уметь за себя постоять. В общем, прошла непростой путь, пока на ей не повстречался папа, а потом уж и я.
А это уже совсем другая история, тогда мама стала уже другой, более расслабленной и домовитой. Делала свою домашнюю работу отлично, справлялась. Всякие там пирожки-чебуреки-беляши, ну не каждый день, а по праздникам, а что намного чаще, каждое воскресенье, так это кексы, ракушки с повидлом и песочное печенье – формочки ему придавали очертания луны, цветочка или звёздочки. Есть надо было осторожно: белое сладкое вещество сверху легко взлетало дымкой, вдыхалось и вызывало кашель. Делала его мама, самой простой молочной бутылкой раскатывая сахар. Если бы не справлялась, я бы запомнила.
Но азарт играть и побеждать будоражил её всегда. Когда мы жили в Германии, соревновались в дворовый волейбол. Называлось «товарищеский матч», а играли всерьёз, наши торгпредские с не нашими, и мама была узнаваема с первой минуты игры. Кричала азартно и страстно, во всю силу лёгких, называлась фамилия, всех знала поимённо. Болела за наших, всё равно за каких наших, будь это волейбол, шахматы или хоккей. Делала это не стесняясь, «во всю глотку», стеснялись скорее мы, причём коллективно. Но нашу маму было не остановить. Калерия-Кавалерия была всегда на коне.
В молодости многие вещи дела на спор, на пари, как сейчас говорится, «на слабо». Споры были разные, но и такие специфические: кто, например, оригинальней возьмёт интеграл и быстрее решит задачку. А в шахматы играла вместе с папой, и, увы, может, счёт у них в совокупности был равный, вот только казалось, что чаще побеждает мама. Её победа была более яркой и звучной, а папа сокрушался тихо и незаметно.
А потом – мама была говорливой, она была отличной рассказчицей, повторяла истории из своей жизни так, что это было похоже на сказание, миф или на героический поступок. А ведь реклама – не последнее дело в нашей жизни и в убеждённости, что чудо есть, чудо бывает, чудо случается.

Мама и папа
Как только приехала мама по распределению в Свердловск на «Уралмаш» после окончания института, первым делом пошла на стадион, где играли уралмашевцы ещё с кем-то. Ну тут Калерия и нашла себя, не осталась она незамеченной! Как не поболеть за своих! «А кто эта женщина?» – спрашивали соседи. «Это наш новый инженер!» Тут её весь завод и узнал с первого раза!
Мама рассказывала, смеялась, взмах ивала руками.
Вот папа никогда руками не размахивал и, мне кажется, слегка подсмеивался над ней за её излишнюю горячность там, где надо бы подключить рассудок.
Ну папа-то из других, северных мест, там руками не размахивали, вели себя более сдержанно, говорили на «о», не «пайдём» (на московский лад), а «подём», Ярославский край.
Может, и приглянулись они друг другу своей непохожестью и географической отдалённостью. Там степь с засохшей травой, тут водная гладь и просторы полей. И общее горячее желание выучиться и стать инженерами. Судьба, испытания, перемещения по стране, война и, наконец, встреча…

Легко ли быть гречанкой
Мне трудно себя выдернуть из ощущений своего благополучного и беспечного детства и представить, что у моей мамы оно могло быть совсем не таким. Внешне она всегда излучала уверенность и благожелательность. Характер у неё был напористый и решительный, этого не отнять, а вот что ей пришлось испытать и пройти, стало мне ясно только сейчас, по прошествии лет, теперь, когда уже нет никого в живых. Спасибо папе, он совершил большой труд и записал, как мог, со слов мамы её жизнь и её переживания. Конечно, мама рассказывала о детстве, о войне, о работе, эвакуации, учёбе в институте, но всё недоговаривала, была какая-то предохраняющая завеса во всей этой истории. Только к концу её жизни многие дверцы открылись, некоторые секреты были вытащены на белый свет.


Оказалось, что не только дядя Василий живёт на другом конце света, в Америке, в войну также пропала её старшая сестра Тамара: попала в окружение – она к тому времени была медсестрой, – прошла через свои круги ада и объявилась спустя сколько-то лет тоже в Америке. Отыскала там родного дядю, и он ей помог, как мог, обустроиться. Это знание, что её сестра жива, что она там не одна, конечно, принесло маме облегчение, но тяжёлой печатью давило осознание того, что она никогда её больше не увидит, не сможет с ней поговорить и вообще это страшная тайна, о которой надо помалкивать! Так эти страхи жили с мамой, остались с ней и не были до конца изжиты… перешли к нам по умолчанию родовой памятью.
А так, по молодости лет кто всерьёз слушает своих «стариков»? Я вообще-то родилась и выросла русской и, несмотря на цвет глаз, тёмные волосы и смугловатую кожу, была абсолютно уверена, что только такими русские и бывают! Бывают ещё голубоглазыми блондинами… как раз ко мне в пару… Разнообразие природы. У мамы в паспорте к тому времени тоже было уверенно написано «русская», и никаких гвоздей! Это дядя Серёжа Пузиков, к тому времени ставший заметным партийным функционером, женатый на маминой старшей сестре Виктории, своим «указом» в одночасье поменял всем паспорта! Получилось не «из варяг в греки», а из греков в русские! Это было ещё до меня.
А что творилось у неё в душе, знает только она сама. Ведь она, в отличие от меня, прекрасно помнила свои страхи и свои корни. Так наше «греческое прошлое» оказалось до поры до времени для меня закрыто на большой замок. Дома об этом не разговаривали, словно наложили табу. Своеобразная спасительная политика амнезии: было – не было – не помню. По сути, ничего я не понимала, ни о чём особо не задумывалась! Теперь я разделяю настойчивый интерес отвергнутых детей, как они без конца ищут своих родителей, тычутся, как щенки, каждый ищет свой сосок… сиротствующие дети ищут свои корни, хотят найти свой клад, откуда происходят, результат бывает часто, если находят, горьким. Но влечёт их человеческий инстинкт. Национальный вопрос… Сколько сломали копий, сколько преград поставили вообще-то потомкам общих предков – Адама и Евы…
Что значило для мамы быть гречанкой в те годы? Легко ли быть греком, армянином, евреем? Её греческое происхождение временами было ещё одной подножкой, через которую приходилось дополнительно переступать. Её часто путали с еврейкой, особенно во время войны, намекали, что родные, попавшие под оккупацию, не выживут, похожи на евреев, значит, уничтожат, разбираться никто не станет, в газовую печь таких или в ров. Село Мангуш попало под оккупацию с семьёй и всей многочисленной роднёй. И правда, семья едва избежала вывоза в Германию, их успели накануне предупредить, и они скрылись, дождались наступления наших войск в лесополосе. А мама тем временем осталась одна, совсем одна-одинёшенька, никого из знакомых и родных нет рядом. Война разорвала все связи, разрушила привычный мир, разлучила – иногда навеки – родных с родными. Можно было рассчитывать только на себя.
Моя же «жизнь за окном» разительно отличалась, была к тому времени настолько другой, что из своего семейного тогдашнего благополучия было невероятно сложно оказаться в горьких теплушках её воспоминаний! Ну вот опять… опять мама предавалась этим фантастическим воспоминаниям! Мы даже подшучивали над ней. А ей самой, видимо, это так было важно – вернуться в прошлое, пережить и удостовериться, что с ней самой всё в порядке, она всё это прошла и уцелела. Лицо в такие моменты затягивала туча, глаза поворачивались вглубь себя!
Переломным в её настроении стал фильм «Баллада о солдате». Его показали в зале при советском посольстве в Берлине. Как обухом: как… Гриша Чухрай жив? Он ей казался вечной потерей и разлукой. Познакомились они в Мариуполе в предвоенный год. Рядом с их общежитием было общежитие военного училища. Культурная жизнь в этот год сильно оживилась, приезжали профессиональные артисты, выступали и обменивались художественной самодеятельностью, устраивали вечера танцев. В воздухе чувствовалась тревога, война уже вовсю полыхала в Европе. Веселились как могли, словно понимали: это может стать последним разом! Перед сеансами с небольшим рассказом о гипнозе и демонстрацией опытов на желающих из зала выступал молодой курсант военного училища Павел Чухрай. Маме он сразу показался интересным, она захотела с ним поговорить. Но он её опередил, как-то на танцах подошёл пригласить со словами: «Для своих опытов на сцене я никогда не приглашаю девушек, которые мне нравятся, не хочу, чтобы они нервничали и волновались. Я давно обратил на вас внимание, вы мне симпатичны, и я хотел бы познакомиться с вами поближе. Вы не против?» С этих слов началось их знакомство, перешедшее в добрую дружбу, а потом и в юношескую влюблённость. Кто знает, не случись этой страшной войны, и эта светлая влюблённость могла бы перейти в серьёзное чувство. Начавшаяся война всех разметала…
Мне совсем не хотелось видеть маму такой не своей: «Ну давай уже вернись в настоящее!» В настоящем мама была хороша. Привычная мама, мама что надо! Сейчас, когда я наконец удосужилась собрать воедино мозаику её жизни, я поняла, что совсем не беспечное детство было у неё или, точнее, очень короткое.

Испытания маминой семьи
Личная история мамы начиналась так.
Приазовье. Греческое село Мангуш, в нём живут переселенцы из Крыма, по-видимому, из одноименного поселения (по распоряжению Екатерины Великой после победы в Русско-турецкой войне и присоединения Крыма их выселили с привычных мест в незаселённые степи Приазовья – осваивать и разрабатывать местные земли). Вот уже сто тридцать лет прошло к году рождения мамы (1923), село разрослось и расстроилось, но всё ещё было недостаточно велико, чтобы сказать, что сосед не знал соседа. Переселенцев изначально было не так уж и много, все друг друга знали или приходились друг другу родственниками. С уверенностью могу сказать, что все Хаджиновы, Караяновы из села Мангуш и их потомки – мои родственники.
Ко времени, как родилась моя мама, у неё уже были две родные сестры и брат. Прибывали дети следом друг за другом, почти что каждые два года. Так сначала появилась самая первая, Тамара, следом Виктория, потом Бог подарил мальчика Леонида, четвёртой стала мама Калерия и завершал шествие младший брат Валерий. Большая православная семья. Жили дружно. Родовые связи были крепкими. Папа, Гавриил Иванович Хаджинов, упорно трудился, занимался сельским хозяйством весьма успешно. Постепенно старый дом стал маловат, его перестроили собственными усилиями и возвели большой двухэтажный кирпичный дом с остеклённой верандой, подходящий для нужд большой семьи. В этом сказочном доме и осталось всё лучшее от маминого детства. Со слов мамы, в нём был подвал со всякой всячиной, там бочками хранились неведомые для нас тогда солёные баклажаны, перцы и помидоры и ещё что-то висело на верёвках, невероятно вкусное и мясное. Эту любовь к овощам мама пронесла сквозь всю жизнь и добилась-таки своего: росли они, несмотря на климат, и радовали её в устроенной «райской» теплице на даче!
Когда родилась моя мама, её матери, Екатерине Ивановне Караяновой, было двадцать девять, а отцу – тридцать лет. Казалось, что всё ещё впереди. Преобразования жизни пришли сверху, пришло распоряжение о создании сельхозкоммуны. Пришла Советская власть. Коммуна всех призывала объединить своё личное имущество в общее, коллективное. Тогда это всем показалось очень странным. Каждый жил своим подворь ем, своим трудом и своим умом. Рабство у человечества – и у греков – осталось в далёкой истории. Появилось диковинное понятие – обобществление! Но это ещё не всё. Под нужды коммуны надо было закрыть церковь и превратить её в склад. Жители были не готовы к таким радикальным переменам и стихийно взялись церковь охранять и пикетировать. В ряды зачинщиков по недоразумению попал зажиточный хозяин, мамин папа, Гавриил Иванович, – судьба его, таким образом, была предрешена. Соседи его предупредили, что его ждёт арест и высылка из села. Список уже составлен. Меч над его головой занесён. Ночью он ушёл из дома, перебрался в Мариуполь. Дальше лента его жизни разматывалась стремительно. Устроился работать на шахту. Заболел, воспаление лёгких. Умер в 1933 году, в сорок лет. Маме тогда было десять. Екатерина Ивановна, моя бабушка, в тридцать девять лет осталась вдовой с пятью детьми школьного и дошкольного возраста. Красивый кирпичный дом конфисковали под правление коммуны. Мир раскололся на до и после. Семья осталась без мужа и без дома.
Непросто сложилась и судьба его младшего брата Василия Ивановича Хаджинова. Год революции он встретил юнгой на корабле в Испании. Экипаж не собирался возвращаться в Россию. Офицеры остались в Европе, а он каким-то чудом перебрался в Америку, нанявшись на другое судно, долго для семьи считался пропавшим без вести, но вот от него пришла весточка, и теперь для родни он стал угрожающей строчкой в анкете: родственники за границей! Бабушка с пятью детьми перебралась к своей маме в старый родительский дом. Дальше моей маме пришлось быстро взрослеть и выживать. Места на всю семью не хватало. Пришла на помощь тётка, Ксения Ивановна: она забрала маму на проживание к себе. Её семья тогда казалась ещё вполне благополучной. Она работала преподавателем в соседнем селе, муж заведовал ветеринарным пунктом, который обслуживал весь район. Прожила моя мама в этой родственной семье четыре года, пока не поступила в Мариупольский металлургический техникум и не переехала в общежитие. Жить с тёткой и её детьми не сахар, надо во всём помогать, угождать, быть полезной, чтобы не чувствовать себя нахлебницей. Судьба этой семьи в чём-то повторила судьбу маминой родной семьи. Пару лет продлилась нормальная жизнь.
Из этого благополучия в маминых воспоминаниях осталась утренняя степь. Собрались вместе с дядей Павлушей и двоюродным братом на охоту. Дядя уже стал ей доверять ружьё с патронами. «Над степью плыл тонкий слоистый туман; в одних местах под ним можно было увидеть ножки дроф, а в других – только их головки». Мама прицеливалась и готова была нажать на курок, и только голос брата шептал на ушко: «Не стреляй в них, мне их жаль», на этом вся охота и заканчивалась. Рыбная ловля в степных речушках, ловля сусликов и тушканчиков. Никаких кукол и оборочек, и любовь к лошадям. Мальчишеские забавы. Через некоторое время внезапно случился падёж скота. Виноватым назначили дядю Павлушу, и он угодил на севера. Ксения Ивановна тоже осталась без мужа.
Моя мама очень хотела учиться, это желание в ней пробудила природа. И родители. Оно сорвало её с насиженных мест, оторвало её от родных корней и погнало в жизнь – очень сложную и одинокую раннюю взрослую жизнь.
Моя бабушка Екатерина Ивановна Караянова была женщина образованная, я так никогда её и не увидела, она ушла в тот год, внезапно, во сне, когда мама вынашивала меня (1954). Прожила она полных шестьдесят лет. Вот такая недлинная по сегодняшним меркам жизнь. Разглядываю её фотографию: открытое красивое лицо, высокий лоб, добрые большие глаза, фамильные, как у мамы… Она окончила городскую гимназию, хорошо знала и любила русскую литературу и музыку. «Вы должны получить образование на русском языке. Наши предки были в Россию приглашены! Этого нельзя забывать!» За всем этим стояла забота, надо хорошо приспособиться, ассимилироваться, стать своими. Опасно быть другими. Ею двигала материнская забота – защитить и спасти своих детей, вписать по существующим правилам в жизнь. Сами же взрослые члены семьи знали греческий, русский и украинский языки. Но, чтобы получить хорошее образование и устроиться в жизни, надо было получить образование – и школьное, и любое другое – исключительно на русском языке. Это, как мантра, было зашито у мамы в целеполагании.
В четырнадцать лет она поступила в Металлургический техникум, там преподавали на русском. Экзамены успешно сдала. Очень боялась за свой не совсем чистый, засоренный греческими и украинскими словами язык. Но другие абитуриенты от неё не особо отличались. И так, шаг за шагом судьба дорогого мне человека обрастала подробностями боли и преодоления, переживаний и невероятных случайностей. Но ниточка, за которую держалась она своей твёрдой рукой, вела вверх, к вершине её мечты – учиться, получить знания, познать мир абстракций и аллегорий, законов, по которым устроен материальный мир, приносить пользу. На этом пути первая любовь, война, эвакуация, два долгих года ожидания весточки от родных, попавших под оккупацию, работа в цехе на заводе, учёба, испытания голодом и холодом. Мариуполь, Луганск, Алтай, Новосибирск, Барнаул, Ленинград и наконец Москва.
Здесь и встретились два одиночества, мои будущие родители, в августе 1945 года. И только внутренний свет, то ли от лампады, то ли от фонаря, и вера в себя: «Я все смогу, я всего добьюсь!» Вот она какая, моя мягкая и домашняя мама Калерия, и её личная история…
Сколько секретов хранится в памяти людей незаживающими ранами! Гештальт был закрыт только в 1989 году. Встреча с «американскими» родными состоялась через сорок восемь лет после начала войны! Дядя Василий и сестра Тамара дождались… «Теперь можно и умирать», – подумала мама. Так и произошло вскорости.

Папа
Мой папа Павел родился 22 февраля 1922 года. Что он был за человек?
Я бы поставила на первое место его организованность. Он был эдакой структурообразующей константой в моей жизни. Папа есть. Папа рядом. На фотках, которые сохранились со времён, которые и не вспомнить, видно, как нам было хорошо вместе: сижу я у него на коленках, а он щекочет меня, и мы оба заливаемся счастливым смехом…
Ещё важные его свойства – образованность и компетентность, систематизированные знания, никакой приблизительности. Но это скорее не папино, а человеческое! Был он человеком проработанным, с позицией, со взглядами, внутренними правилами и убеждениями, с мировоззрением, так сказать.
На мне в пору раннего детства это никак не отражалось, было лишь общее ощущение от папы, что всё идёт как надо и папа к этому хорошему моему состоянию как-то причастен. Все игры, в которые мы с ним играли, были не просто так, а научно-познавательные, ну, конечно, за исключением игр на природе, в мяч или с воланчиком в бадминтон.
Папа мне уже достался «в готовом виде», а что было до меня и где он обтачивался до моего появления, я в тот момент не догадывалась. А было это так. Материальные основы устройства мира – это из Института стали и сплавов плюс житейский опыт, а всё остальное – гуманитарный взгляд на мир и иностранные языки – из Академии внешней торговли.
Был мой папа человеком незаурядным, смелым и, самое главное, обаятельным, это ему в жизни здорово помогало, и, думаю, именно благодаря этому столь редкому и ценному качеству он сделал такую удачную социальную карьеру, более успешную, чем мама. Ему часто везло на людей и на спасительный случай, который тоже приходил в лице порядочных людей. Таланты и способности – это да, но вот к этому ещё такой талант, как социальная успешность.

Папина увлечённость
У меня фантомные воспоминания о том, что чаще он отсутствовал, чем присутствовал, много работал, возвращался поздно, а если были вместе, то не было ни минуты, когда он чем-то не занимался. Вот у него всегда было чем заняться! Даже на пенсии после обеда он читал на немецком, переводил стихи, повторял английский и французский и немного музицировал. Гнал от себя Альцгеймер всеми доступными способами. И ещё он часто мечтал – это так здорово и удивительно.
Как-то спросила его в очередной приезд на дачу зимой: «О чём думаешь, что собираешься делать?» И он мне: «Вот представляю, как будет здорово, вот придёт весна, выйду на поле, возьму косу и буду косить траву!» Я прямо оторопела: «Да где ж то поле, года где ж, тот возраст и здоровье?» А он мне: «Тут, в Алабино, есть заброшенный стадион, туда и пойду за травой». Вот она, его мечта в действии – о силе, о молодости, не о дряхлости.
Уже на пенсии, в солидном возрасте он освоил компьютер в необходимом для работы объёме и даже упрекнул как-то меня: «Что, не хочешь стать моим другом в mail.ru?» Телефонная связь тогда была аховая, жили в разных концах города, как тут пообщаешься? А эти его слова подкосили меня однозначно: папе за восемьдесят, а он волнуется, что я могу безнадёжно отстать от жизни! Не хочет меня видеть неподготовленной к инновациям и новым вызовам. Подтрунивает, подшучивает – кстати, очень действенный метод, без лобового столкновения. Очень отрезвляющая «пощёчина» и, главное, своевременная. Пришлось купить ноутбук, сделать усилие над собой и методом тыка пробиться в его друзья по переписке уже недели через две…
Он одарён был и духовно, и физически, всегда был в хорошей форме, но ещё больше вкладывался в это каждодневным участием, тренировкой и повторением. То они увлекались с мамой теорией Амосова о тысяче движений, то ещё чем-то. Папа для себя выбрал каждодневный тренинг в триста движений. Следил за собой и был увлечён тем, что делал. Переводил стихи с немецкого. Оказывается, и сам писал что-то типа дневника в необычной стихотворной форме. Как он назвал, «Рифмовки разных лет».
Помню, когда он узнал, что назначен советником правительства и скоро надо будет ехать в Алжир, начал готовиться и решил учить французский в пятьдесят пять лет, хотя переводчик для него был запланирован. Делал это рутинно, каждый день прослушивал лингафонный курс, урок за уроком, повторял по написанному и так, мелкими шажочками, продвинулся к пониманию, грамматике и разговору. Ставил себе высокую планку. Всё-таки молодые гибкие мозги – прямой путь к долгожительству и интересу к жизни.

Папина цельность
Ко всему этому относительному благополучию нашей жизни, которую застала я как ребёнок, вёл долгий и тернистый путь сельского паренька из Глебово на Волге, который всегда хотел учиться, стремился получить высшее образование и преуспеть в жизни.
Рыбинский авиационный техникум, начало войны, эвакуация и работа на Рыбинском заводе авиационных двигателей в Уфе, поступление в Московский институт стали и сплавов (тут у них с мамой абсолютно как под копирку написанная история, только мама стартовала к самостоятельной жизни с юга, а папа – с севера).
Точка касания и рождения любви – Москва.

Знакомство с собой

Травма рождения
Родиться не так просто. Каждый чувствует смутную тревогу и волнение, а то и слабость накануне дня рождения, если только тебя властью хирурга принудительно не вынули за шкирку и не представили этому миру целёхоньким и непуганым! Если только не кесарево сечение.
А тут пришлось потрудиться. Конечно, было давно и не помнится, но событие-то было, никуда не деться. Можно сказать, торопили мою мамочку, кололи и кололи, стимулировали и стимулировали, а меня «выкуривали» с насиженного места! Протискивалась я родовыми путями, упорствовала и сопротивлялась, где-то такое должно было отфиксироваться памятью тела, не могло же пропасть бесследно.
Вытолкали на этот свет, а потом стали кормить, любить и заботиться. Смотрели на меня родители с обожанием, а как ещё, ведь собственное творение. Делали несметное количество фоточек, в основном ню, во всех локациях и чаще с тыла. Моя упитанная попочка, хоть и чёрно-белая за отсутствием в те времена «цвета», круглилась на фотках в складочках и вызывала у меня жгучий стыд. Можно сказать, я была в бессознанке, а они этим моим зависимым положением активно пользовались. Когда я подросла и поняла, скорее, почувствовала, что делалось это всё без моего ведома, недолго думая, произвела резекцию этого напоминания. Все младенцы, плохо и недоодетые, были изъяты и намеренно порваны. В фотоальбомах на серых страницах, словно амбразуры, зияли частые пропуски. Ну не было этой позорной истории в моей жизни. Я родилась почти что сразу в платье в горошек красного цвета. Моя мама особо любила красный цвет, шёл он мне, этот цвет кумача.
С тех пор фотографический мир сильно изменился. Придумали всякие гуманистические приёмы приукрашивания, сначала сетки, потом фильтры. И вот наконец ты смотришь на себя, на своё изображение – и вовсе не надо спешить к пластическому хирургу и вообще никуда не надо спешить. Нажимаешь на кнопочки пальчиками, и чудо превращения происходит. Отфотошопленным жить ох как приятно, намного комфортней, чем… Сразу поднимается настроение. Смотришь на свои межевые фотографии с дней рождения, перелистываешь страницы, видишь: есть, конечно, разница от голоштанного до весьма прикинутого экземпляра! Тем и успокоишься, так и залечиваешь свою травму рождения в кругу друзей. А они так тебя приподнимут, приласкают равномерно, что утвердишься в мысли: любят тебя, заразочкy! Можно жить дальше!

Память
Помню ли я себя? Казалось бы, странный вопрос. Тогда уже другой вопрос: как давно и как рано это всё началось? К моему несчастью, отделить ложь от вымысла в моём случае сложно. Укором смотрят на меня мои же невидящие глаза с многочисленных фотографий – результатов хобби моего отца. Он любил захватывать и отмечать мгновения, позже и на плёнку. Любил порядок и организованный вокруг мир.


Я смотрю на свои фотографии, разглядывая себя. А вот так… вот было бы хорошо так: открываешь глаза – и видишь то, что ещё не знаешь, как называется, то есть наоборот, не со стороны на своё фото, а изнутри, условно: я лежу младенцем в коляске или постельке и вижу внешний мир – маму, желательно папу и других… А вот нету такого воспоминания! Типа открываю глаза и смотрю: что там сегодня такое показывают? Взгляд из себя появляется позже, и связан он у меня со словом «случайность». Но об этом позже.
Есть пока только мир в ощущениях пространства: мама как домашняя данность и приходящий папа как необычность, и всё, наверное, оттого, что его приход означал движуху и выход в свет, за контуры дома. А когда научилась двигаться и я сама или ещё раньше, когда везли, носили кульком, каждый свободный воскресный день означал поездку на природу, а с этим и перемены: лес и солнечная лужайка с расстеленным на траве пледом (раньше бы сказали: одеялом) и вкусными перекусами.
Дело было в Германии, а точнее, в ГДР, где мы тогда жили. Слов таких никто не называл. Берлин, мы в Берлине, вот Берлинский зоопарк с белыми, как на открытке, показательными медведями. Сидели они по контрасту на бурой скале, плавали в специальных, для них сделанных протоках. Смотрели из-за сетки и рва на нас или мимо нас. Словом, Берлин – город ещё без стен и перегородок, но с большим внутренним напряжением. Отсюда и такая обособленность нас и изоляция. Мы, дети, этого тогда не понимали и не чувствовали.
Дома же, в квартире, в темноте коридора висело большое зеркало, и мне втихаря, когда никто не видел, нравилось в него корчить рожи и ещё сворачивать язык в трубочку, как научил папа. Каждый раз, когда я проходила мимо, надо было в нём обозначиться очередным кривляньем. Спокойное выражение лица не запомнилось, типа любования собой, нет, это была череда гримас и морщинистых рож, которые до неузнаваемости искажали моё лицо.
Ещё из воспоминаний о важных, кроме зеркала, домашних предметах: была у нас в квартире огромная и блестящая кайзеровская шашка-клинок. Когда родителей рядом не было, меня ею пугал старший брат. Он доставал её из ножен и начинал махать перед моим носом. Вот это был ужас-ужас, животный страх.
Ещё что вспомнить? Ах вот, этаж у нас был невысокий, второй или третий, моя коляска для маминых пеших прогулок стояла в тамбуре внизу. Всё-таки была я ещё мала и чаще меня возили. Точно помню, что мне это нравилось. Это было моё первое сидячее транспортное средство. Четыре колеса, плетённые соломкой светлые борта по той моде, и меня сначала ведут, а потом уже везут, а я – беспечный ездок. Позже мои отношения с транспортными средствами ужесточились. Был трёхколёсный велосипед, а позже (как вообще такое могло быть? А где же транспорт, машины? Что, их совсем не было? Не помню!) мой первый и любимый самокат. Держишься за руль, встаёшь одной ногой на низкую, почти у земли, планку и отчаянно машешь правой ногой и толкаешься, едешь и едешь. Радостно.

Первый двор
Помню, что почему-то тогда было совсем мало людей рядом – детей, даже и взрослых. Был большой дом, квадрат или прямоугольник с вынутым внутри двором, играть там не хотелось. Помню сырость и камень внутреннего двора, да и мало солнца, хотелось вовне. По периметру нашего дома росла низкая стриженая изгородь из кустарника, это было с нашей стороны точно, помню только нашу сторону.
Моим любимым занятием было выйти из парадного и с маху (опять же когда никого нет рядом, а людей рядом вообще никогда не было) сесть на мгновение в эту мягкую густую толщу куста и отпружинить на тротуар. И так по несколько раз. Бедные кусты!
В руках я носила заветный мешочек, затягивающийся на завязку: две тесёмочки, протянутые в кулиску, тянулись в противоположные стороны. Внутри него лежала моя коллекция стеклянных шариков. Их можно было разглядывать, касаться руками, встряхивать в мешочке и ощущать их тупой звук постукивания друг о друга и приятную, такую ценную для меня тяжесть. Нужны они были для какой-то игры, не припомню, что такое с ними делали – то ли катали, то ли просто менялись ими. Небольшой в диаметре, сантиметра полтора-два, шарик, и в прозрачной его глубине причудливо впаян цветной сгусток другого цвета. Для меня это было средство коммуникации. Мальчишки постарше – среди них мой брат, уже школьник начальных классов, – собирались в стайки по своим мальчишеским делам, а меня не брали, то ли по причине малолетства, то ли, как сейчас скажут, по гендерному принципу. Вот и «подкатывала» я к ним из любопытства с этими шариками. Правда, ненадолго. Заканчивалось всё обычно слезами и обидой. И откатывалась я к маме под крыло за защитой.
Девочек вообще кругом не наблюдалось. Видно, всё же были ещё девочки, но только школьницы, а моего возраста не было. Не было яслей, не было детского сада, не было ровесников. Не было никакого общества и социализации в нём! Только я и моя семья, изредка соседи.
Мама была очень общительная. Обменивались они уже не шариками, а рецептами теста и начинок для пирожков и, видимо, ещё чем-то, типа посольских сплетен. Мирок этот для меня жил и протекал без зимы, помню только из яркого, цветного: лето и осень.

Неожиданность
Летом выезжали в Цойтен. Там со мной произошёл случай, который запомнился и который я бы назвала словом «неожиданность» (первое абстрактное понятие!).
Купаться, но не плавать я любила и умела. На помощь приходили надувные плавательные приспособления. У меня была надувная лягушка. Её голова рассекала передо мною воду, а две толстые лапы уходили за спину. Мои руки лежали поверх лап, и было очень удобно. Вода была слегка желтоватая, как в пресных водоёмах. Выплывала я из специально построенной и приставленной к берегу купальни. С берега было неудобно: озеро и его берега камышились осокой.
Так вот. Я в воде, вишу буквально в невесомости на своей лягушке, бултыхаюсь – и вдруг прямо передо мною по волнистой линии плывёт змея. Голова над водой, как и у меня. Чёрная, блестящая, с двумя яркими жёлтыми пятнами… И прямо на меня. Бьюсь в воде, судорожно бью ногами, теряю опору и ухожу под воду, дна нет, опоры нет, только колотящееся сердце и страх. Мне конец. Не знаю, как выплываю, как цепляюсь за свой спасательный круг. Это испытанное чувство бездны, видимо, надолго отодвигает желание научиться плавать.

Летние радости
Лето, осень… без зимы, опять лето, осень. Лето – время есть мороженое, самое любимое развесное лакомство. Вижу осязаемо две вафельные ракушки, вернее, одну ракушку с двумя вафельными створками, к ней прилагалась маленькая пластмассовая ложечка, малюсенькая, то розовая, то салатовая, ею полагалось есть мороженое.
Из сладостей помнятся дропсы, леденцы в жестяных баночках, с разными вкусами, и ещё какие-то разноцветные горошинки в маленькой бутылочке из стекла с сосочкой сверху, иногда малинки… Когда могла уже самостоятельно дойти до молочной лавки, мама давала мне необходимую сумму, и я шла покупала эту мелочовку. Уходили на это пфеннинги. И надо было сказать Guten Tag в начале и в конце Danke. Вот и все немецкие контакты. Меня потом спрашивали: почему же ты не выучила немецкий язык, столько лет прожив в Германии – четыре года? А я вот сейчас пишу, вспоминаю и удивляюсь, как я вообще научилась говорить в таком безлюдном пространстве хотя бы по-русски – какой уж там немецкий!
Из городских развлечений осталось в памяти посещение аттракционов. То ли они работали не всегда, то ли это было как-то связано с осенними праздниками. Мне всегда доставалась сахарная вата, которую делал автомат: как-то выдувал из сопла, а продавец подхватывал и закручивал на палочку. Вата была приторная, руки потом клеились, в общем, лакомство на троечку. Больше мне нравилось яблоко на палочке, было оно ярко-красное, нарядное и на вкус на порядок лучше, тоже в сахарной глазури. Но на первое место поставлю немецкое мороженое моего детства.
Потом катались на каруселях, качелях, на цепных каруселях, на всём, что качалось и кружилось, куда пускали в таком возрасте. И, конечно, королевство кривых зеркал. Заходишь в комнату, обклеенную стеклянными треугольниками, и то отражаешься в них карликом без ног, то вытягиваешься и искажаешься в узкую фигуру с отъехавшей в сторону головой. Кружится голова, пугаешься этих незнакомцев, а ведь можно было бы повеселиться… Моё домашнее зеркало не давало такого разнообразия уродцев.

Грибники
Наступала осень, на меня надевали анорак, и мы всей семьёй, следуя предпочтениям родителей, отправлялись в лес. Просто гуляли и собирали белые грибы, их было очень много. Ещё из грибов ценились лисички, маслята и почему-то грузди. Их потом, синеющие-зеленеющие, расплющенные от гнёта и вымачивания, ели взрослые и нахваливали рецепты их «угнетения» и соления. Лес дубовый, деревья крепкие, пахучий опад из резных листьев под ногами, многослойный, мягкий, и много желудей, моих любимцев: плотная гладкая шоколадная шкурка, контрастная деревянная шапочка сверху… Говорили, пугали, что где-то здесь бродят кабаны, дикие свиньи, которые лакомятся этими желудями. Не проверено. Каждый найденный белый гриб был поцелован мамой в шляпку и уже таким уложен в корзинку.

Роковая случайность
А в один из летних дней (было точно лето или жаркое начало осени) в мою жизнь вошло слово «случайность». У родителей было два взрослых велосипеда. На переднюю стойку были прикручены детские сёдла. На багажнике – закрытая корзинка со всем необходимым для прогулки в парке. Папа везёт брата, мама – меня. Я сижу верхом на детском седле и вижу свои ноги. Вот он, первый взгляд изнутри на себя и своё тело. Ноги висят, болтаются без опоры, на ступнях носочки и сандалики коричневые с множеством перепонок. Мама начинает крутить педали, и тут я вставляю левую ногу в крутящиеся спицы переднего, ко мне ближайшего колеса. Боли нет, я не чувствую.
Дальше помню картинками. Велосипед на боку, на асфальте лежит мой порванный сандалик… Длинный холодный коридор, мы сидим и ждём. Операционная, советский военный госпиталь. Мне накручивают и накладывают марлю, смоченную в мутной подбелённой воде. Нога в белой каменной люлечке. Сверху её тоже укрывают и преобразуют в неподъёмную белую гантель.
Я в палате, впервые в жизни в чужой комнате, без родителей. Лежу на спине. Правда, не совсем одна, мы вдвоём, но не разговариваем. По диагонали в другом, дальнем от окна углу лежит парализованный парень в гипсе. К нему часто заходят врачи, медсёстры участливо крутятся вокруг него. Он, подросток, выпрыгнул из окна третьего этажа и повредил спину. Несчастная любовь, донесла молва. В голове смутно: вот он, поступок… Любовь… настоящий поступок. Любовь и страдание соединились в пару, а впереди у парня тёмная неиз вестность.
Боли не чувствую, только холод и неизвестность. Мгновение и… новое слово – «необратимость». Прошло отведённое для выздоровления время, и оно не прошло просто так, а укрепилось в словах: «Любовь надо заслужить, надо пострадать!» (у неё есть цена). С этой поры моя левая нога получала от меня больше знаков внимания, «режим наибольшего благоприятствования», так сказать, как пострадавшая и потому более любимая. Было мне года три. На ночь я её заботливо обкладывала одеяльцем в своей закрытой кроватке-«клетке» с одним откидным по утрам боком, а другую ногу высовывала морозить из-под одеяла. Она же была просто так, здоровенькая и нестрадавшая. Наметился первый раскол внутри себя.

Общение-обучение
Детей же надо чему-то учить, это мои родители знали точно. Сами они учились всю жизнь, и это в них было как Азъ и Я. Аксиома.
Больше времени и рвения было у мамы. Днём она усаживала меня и начинала читать мне сказки, объясняя по ходу непонятные слова. Мало что помню из прочитанного, но ощущение, что был прогресс, осталось. Покончив с чтением, мама принималась за математику, её любимый предмет, тут у меня получалось лучше, видимо, и поощрений было больше. Мне завели тетрадку в клеточку, в которой были ею или мной нарисованы ягодки, красные с двумя зелёными листочками, и решались простейшие арифметические задачки. С задачками всё шло как по маслу. И позже в тетрадке появились числа, боюсь соврать, с несколькими нолями. Маме так хотелось, а мне было так просто понять, что бывают тысячи и даже миллион. Считать я научилась раньше, чем читать.
Вечером – не каждый вечер, а только в свободные дни – подключался папа. Помню круглый стол со скатертью, лампу с абажуром и разные настольные игры. Доставалась из коробки и разворачивалась игра, обычно это была разрисованная картонная карта с маршрутами и станциями, надо было переставлять по очереди цветные фишки – каждому присваивали свой цвет – на станции маршрута (по какому принципу, не помню). Побеждал первый финишировавший! Во все игры всегда выигрывала мама, начиная от этих настольных на удачу, заканчивая сложными шахматами. Папа постоянно терпел фиаско. Но вида нам не показывал. Потом шли игры на развитие со множеством карточек, которые надо было накладывать на трафарет по названию и смыслу. Позже папа подписал эти карточные открытки с обратной стороны немецкими аналогами. И мы разучили слов двести, но… как-то дальше не пошло, а память дырява.

Наш быт
Жизнь была размеренная. Иногда ходили с мамой за покупками и в ателье, где ей шили костюмы и платья. Вообще-то при посольстве были курсы для жён сотрудников, чтобы умели всё сами. Их нам накручивали… У мамы были аккуратные конспекты в рамках посещения курсов кройки и шитья, курсов вязания, курсов по уходу за собой с применением аппарата «Дарсонваляь». Может, были среди них курсы по приготовлению коронных блюд типа «Угнетённые грузди»?! Папа играл по праздникам на банджо в торгпредском оркестре, бывали и приёмы. Ходили туда нарядными, но говорили как о работе. Потом обменивались впечатлениями, кто как себя вёл и сколько перепил. Мои-то этим не славились.
Были и у меня свои выходы в свет. По крайней мере, один, запротоколированный фотографией. Речь идёт о посольской ёлке. Точно помню подготовку к ней. Мальчиков переодели в зайчиков и медведей, а вот я была снежинкой (сейчас бы сказали: принцессой!) Зима всё-таки, вечер тематический. Мама купила белоснежный тюль, блёстки, корону с невиданным плюмажем посередине и приступила к раскрою. Вот во всём этом белом великолепии, в белых чулках (колготок тогда ещё не делали), пышной юбке и с плюмажем, я стояла на фото со знакомым зайчиком на фоне разукрашенной, сверкающей огнями ёлки. Вид немного портили стоящие домиком невыворотные ноги, но лицо, наряд – блеск! Мой первый выход в свет…
Брата дома часто не было, он учился четыре года в школе при посольстве и оставался на продлёнке. Там были только начальные классы.

Отъезд
Подходили к концу мои лето-осень без зимы, заканчивалась командировка отца, надо было двигаться дальше. Мои родители закатили пир на весь мир, собрали всех знакомых соседей и сотрудников по работе, дружно отпраздновали прощание, со всеми ахами-охами. И я из тостов узнала, что пришло время ехать на Родину, это слово повторялось в каждой речи.
А я-то в свои четыре года вообще об этом не задумывалась. И эти дубы, и их резные листья, и вольные парки с организованными велосипедными дорожками считала своими, можно сказать, родными. А теперь я уеду отсюда… Все для меня несущественные детали – сборы, чемоданы и отъезд – не запечатлелись. Было тревожно, но рядом были родители. Они же всё умеют, и я знала, что всё будет хорошо.

На Родину
Поезд тянулся медленно, с остановками. Прозвучало слово «Польша». За окном всё то же: поля, поля, полустанки. Москва…
Поселились мы во Внуково, в Писательском городке. Дом отдельный, служебный, только что из него съехал новый торговый представитель в Китай. Жёлтого кирпича, из которого строили сталинские высотки, двухэтажный, с участком, огороженным забором. Наверху, на втором этаже, жиличка в служебной квартире. Малозаметная секретарша, почти всегда на работе или у себя. Я запомнила её странное имя: Гася Шмерковна. Всё её присутствие на участке отразилось на единственной клумбе, разбитой вдоль дома весной. Это была её любовь – тюльпаны.
На калитке у нас была табличка: «Злая собака». За калиткой – глинистая земля, неухоженная. Поросла вся жёлтыми мелкими побегами. Мама сказала: «Сурепка». Прозвучало как приговор.
И вот моё первое общение с собакой. Альфа – немецкая овчарка. С Альфой мы быстро сдружились и тискались как могли. Жила она в будке рядом с котельной, пристройкой к дому, и, оказывается, уже ждала щенков. Родов не помню, помню только уже готовые тёплые комочки с тупыми плоскими мордочками, бегающие по котельной и сидящие на угольных брикетах. Они смешно лизали своими язычками всё что ни попадя. Где они были потом, куда пропали, не знаю.

Мы живём во Внуково
Какая была у нас теперь жизнь? Брата определили в школу, называли её почему-то «лесная». Но это и не удивляло, кругом было много деревьев, чем не лес? Я была предоставлена самой себе и маминому домашнему воспитанию. Вот тут я узнала, что есть не только лето-осень, но и зима. И ещё я узнала песню, которая тронула меня, её пели везде: «И снег, и ветер, и звёзд ночных полёт. Меня моё сердце в тревожную даль зовёт!» Так было сладко и щемяще от этих слов… Очень хотелось в эту тревожащую даль!
Купили лыжи, лыжные костюмы, и мы втроём – папа, брат и я – встали впервые на лыжню. Папа снял на кинокамеру, как я бесстрашно спускаюсь, казалось, с высоченной горы; у подножья трамплин, небольшой бугорок, но на скорости подпрыгивается далеко. Аж жуть охватывает!
Мама сачковала, на лыжах, коньках не каталась, ссылалась на своё южное происхождение! И ей всё сходило с рук.
Но пришла весна, и для неё нашлось занятие по душе: это была ежедневная добровольная работа в саду. Мама прополола всю сурепку, с увлечением разбила грядки, съездила в Тимирязевскую академию. Привезла саженцы помидоров-гигантов, семена огурцов и прочее, а также заветную секретную добавку в маленькой картонной коробочке – РУ (ростовое вещество). О том, что касается природы, мама всегда советовалась с наукой.
Огородная жизнь закипела. Скоро на наш участок приходили удивлённые люди: такие перемены, ведь на помидорных кустах висели теперь полукилограммовые гиганты, вкусные и сахаристые на разлом. Мама в период цветения разводила секретное РУ в рюмочке и купала каждый помидорный цветок. О чуде передавали из уст в уста. Мама охотно всех встречала, делилась семенами и научно подтверждёнными секретами. Народу было бы больше, только ведь наша Альфа и правда кидалась на людей и была неудержима в порыве кого-нибудь покусать. Чтобы сдерживать её на верёвке, надо было силу иметь.
Папа на площадке за домом врыл столб, к нему привязал мяч на верёвке. Поставил качели. Играли в «штандер» и, конечно же, в «федербаль» (Federball), так тогда у нас на немецкий манер назывался бадминтон. И ещё одно женское увлечение было – хула-хуп. Близились шестидесятые, Диор изобретал свой новый силуэт, «перевёрнутый тюльпан». Все готовили стройные талии к юбкам-колокольчикам.
Папа продолжил со мной изредка заниматься, его вклад в моё обучение запомнился смешными двойными приговорками: «У обезьянки a monkey была подружка a frog, лягушка. И жили они в лесу – in the wood. И были они хороши – very good. А возле озера – near the lake – жила злая змея – a grey snake». А, вот как, значит, метод работает!
Будоражило общественное мнение весть, что где-то рядом живёт Орлова. Сколько советских фильмов связано с этим именем! Кино – любимый вид советского искусства. Самый массовый и всепроникающий. О ней ходили всякие женские и неправдоподобные сплетни – о том, что она делает для улучшения своей внешности.
Я же тем временем росла и на вопрос «Кем ты хочешь стать?» твёрдо отвечала: «Пожарником!» – и отдавала честь в воображаемой фуражке, а потом шла в свой кукольный уголок и кормила кукол салатом, который брала у мамы. У каждой куклы была своя собственная тарелочка. Я быстренько раскладывала им, а потом, их угостив съедала сама. Преображённый дом и сад… Как быстро пролетело всё это! Прошло, пролетело. Как здорово было бегать в цыганских юбках в пол с маками, взбираться на второй этаж, чтобы полакомиться сушившейся на чердаке воблой! Её развешивали на верёвочках. И даже болеть совместно корью, которую брат принёс из школы. Угрожали ещё и ветрянкой…

Перемены
Хорошо нам было во Внуково… Но всё проходит. Вот и пришло время всё это покидать.
Нам дали ордер на квартиру в новом доме, правда, не в нашем ведомственном МВТ, а там, где нашлось место, – в доме ЦСУ. Переехали в город, район Коптево. На новом месте ждали новые приключения.
Больше всего я скучала по Альфе, и однажды с оказией мы приехали её навестить. Она сначала насторожилась, потом замерла, а потом, когда узнала окончательно, бросилась радостно и без лая, замахала отчаянно хвостом. Я для неё приготовила сюрприз – большое сладкое драже, завёрнутое в кусок мяса. Думаю, ей понравилось.
Расположились в квартире, купили новую мебель, поставили к стене привезённое из Германии пианино. Всё это приобрести и привезти было в то время хлопотно.
У мамы было много забот. Ещё она наконец решила устроиться на работу. Хотелось ей, конечно, в свою родную альма-матер – Институт стали и сплавов. Её брали на кафедру. Но, всё взвесив, в том числе сверившись с картой Московского метрополитена, поняла: не выдюжит. Ближайшая станция метро в то время была «Сокол», «Войковскую» построили позже. Отправилась устраиваться на работу в авиационный техникум имени Годовикова в нескольких трамвайных остановках от новой квартиры. Так и утвердилась там на кафедре металловедения.
Но это было чуть позже. А пока всё это казалось временной остановкой. Папа принёс весть с работы: скоро уезжать в Индию, новая командировка. Даже сделали коллективное семейное фото для загранпаспорта. Папа отказывался, юлил, но его не понимали. Другие так себя не вели. Мы стали представлять, мысленно обживаться в далёкой Индии: дом с бассейном… Но страшные рассказы, что к кому-то через вентиляцию в дом заползла змея, да и жара, болезни, а у мамы врождённый порок сердца. Слышалось мне это как «у нашей мамы есть порог в сердце». Есть противопоказания! Выдали список прививок… много всего надо делать. Кончилось всё как-то быстро и удачно для папы, он так доотказывался, что ему повезло и по воле случая его взяли с повышением в Госплан СССР.

Родственники
Приехав в СССР из Германии, я узнала, что у нас есть родственники. Причём их немало по двум ветвям.
Папины поселились в Рыбинске. Здесь ценилась династия Багудиных: оба брата стали инженерами, старший, Александр, был зав. цехом, а Борис был зам директора авиационного завода.
С маминой стороны всё оказалось намного запутанней. Её родителей уже не было в живых. Осталось лишь несколько фотографий. Старшая сестра Виктория и старший брат Леонид жили в Ростове-на-Дону. Видела я только Викторию, она приезжала в Москву пару раз. Она носила смешную фамилию Пузикова и была гранд-дамой и заядлой модницей. Приезжала она в Москву одеваться, как-то это смешно называлось – экипироваться, словно она была всадницей и ей нужны были форма и эполеты. Муж её, очень добродушный дядя Серёжа Пузиков, сразу понравился: привёз мне при первой встрече конфеты и шоколадки. И вообще, видно, умел он обращаться с девочками. Был он в то время первым секретарём Липецкого обкома партии, и работа у него была нервная. И вот через некоторое время мы все узнали, что у него случился инфаркт. Лежал он в Кремлёвке, а к нему, несмотря ни на что, приходили посетители решать срочные рабочие вопросы. Мама всё повторяла: «Он же с инфарктом, ему нельзя нервничать, зачем их пускали, как так можно!» Его уход её сильно вымотал, она горевала. Видно, он ей тоже нравился. Потом, повзрослев, я узнала, какой он был добрый человек.
В Москве жил лишь мамин младший и любимый брат Валерий. Они с мамой были чем-то похожи: общительные, курчавые, смуглые и меньше ростом, старшие же были словно другой масти, более высокие и белокожие. Жил Валера где-то в другом конце города, и мы стали иногда ездить к ним, а они – к нам. Помню, что на метро и далеко. Потому что я иногда, утомлённая, даже засыпала в вагоне. Жена Валерия, красивая тётя Люда, была на контрасте с ним блондинкой и первым взрослым, который со мной разговаривал по душам. Была она племянницей Сергея Есенина. Во всяком случае, литературный подход в ней чувствовался. И вот маминого брата внезапно не стало, убило электрическим током. Он был ещё совсем молодым.
О том, как трагически разбросало остальных членов и родственников семьи Хаджиновых (мамина девичья фамилия), я узнала только взрослой. Капля за каплей приходила информация. Потом нашлась и мамина тётка, тоже в Москве. Она приезжала и говорила что-то маме полушёпотом, по секрету. До меня долетали только отдельные фразы и слова. Ясно было только, что это большой секрет.
А секреты я любила и берегла. Любимое занятие тех дней: найдёшь во дворе битое оконное стекло (какая удача!), выкопаешь в укромном месте под кустом ямку, разложишь на дне ямки цветную обёртку от конфеты, красиво на ней выложишь всякие декоративные мелочи – камешек, листок, цветочек – и сверху всё накроешь стёклышком. Прикопаешь и заметишь место. А потом девчонкам во дворе доверительно: «Пойдём. Я покажу тебе свой секрет!»

У папиной родни
Едем из Москвы на поезде в Глебово на Волге (мне пять-шесть лет). Вот оно! Вышли. Помню, это была очень короткая остановка, минутная или по вызову (как сейчас). Надо было успеть сойти на этой стороне Волги, перед мостом. Кобостово. Сошли. Нас встретил папин младший брат Сергей с конём, впряжённым в телегу. В неё поместили чемоданы и дальше шли пешком. Совсем другой, не городской ландшафт. Природа и простор. Идём практически вдоль берега Волги. Кругом лес: сосны, жёлтый утрамбованный песок дороги… Тепло. Непривычная округлая речь с ярко выраженным «о». Вот уже почти рядом. Дошли-доехали.
Вижу сестёр. Они празднично одеты в белые крепдешиновые платья с оборочками, почти одинаковые за счёт цвета, только оборочки в разных местах. Мы с мамой в брюках и бриджах. Обращаю внимание на разницу. Лена Багудина постарше, брюнетка, как и я, а вот дочь Сергея совсем другая, светлая и светлоглазая, как и её отец, любимый сын бабушки. Словно другая кровь. Весело играет лотерея генетики! Тут же знакомимся с единственной оставшейся в живых бабушкой Анной Константиновной Красавиной. Других бабушек и особенно дедушек не было. А всего их было четверо, узнала позже.
Лодку, на которой катались с ветерком по Волге, называли «Шубопасер». Звучало странно, позже расшифровалось. По старшинству от каждого брата по слогу: Шу – Александр, Бо – Борис, Па – Павел (мой папа) и Сер – Сергей. Квадрига из имён четырёх братьев. Всё кругом необычно. Бревенчатые дома. В родительском остался жить младший брат. И недалеко – срубленный старшим братом Александром. В нём и стали на постой. Спереди фасад – палисадник (мне слышалось как пылесадник, не пылесборник – это чтобы пыль перед домом собирать и отгонять!), в нём цветочки разные. А с задней стороны пристройка со специфическим запахом – курятник, за домом кусты – смородина, крыжовник – и далее собственное картофельное поле.
Дома сидеть не хотелось. Столько всего интересного! Купания. Для этого надо было, выбирая опору для ног, спускаться козой по крутому песчаному отвалу. Или леса, поля, рожь, пшеница, ещё что-то, васильки, ромашки и лесная ягода: малина, черника и гонобобель, чуть удлинённая, сливкой, с дымчатыми боками ягода. Незабываемые впечатления. Пешком или на велосипедах. Они были у всех. Первый раз так надолго и в такой красоте. И ещё светёлка с её уединением и котиком или кошечкой на коленях. Там ценились котики-кошечки. Они – в доме, собаки – на улице. Жизнь была размеренная, затихала зимой, чтобы следующим летом стать новым впечатлением.

Музыка
Как важно и как драгоценно было в то время собирать записи и обмениваться ими! У нас был магнитофон. Большой чемоданчик с закруглёнными углами, чехол кожаный, обтекаемой формы, с бело-бордовыми полосками. Крышка откидывалась, устанавливались ленточные катушки-бобины и… начиналась музыка.
Мне почему-то запомнилось немногое из всего того разнообразия. Занимался сбором и подбором музыки наш папа. На первом месте у нас стояла «Тумбала, тумбала, тумбалалайка», она была зажигательная и никогда не надоедала настойчивостью повторений этого «тумбала». Потом шла протяжная песня итальянца Модуньо – Volare oh-oh, cantare oh-oh (Nel blu dipinto di blu), а следом – на русском, романтическая: «На щёчке родинка, полумесяцем бровь», и больше всего нравились слова в конце: «Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла!» А потом и привязчивый мотивчик фокстрота: «Тиха вода в Шегельве…» Остальной польский текст приятно шелестел временами узнаваемыми словами. Но особенно нравилась «Шегельва». Интересно, она вообще существует ли? Из дворового помню: «Из Стамбула в Константинополь шли ослы, ушами хлопали». Хе-хе, вот такой музон. По радио неслось: «Ты сегодня мне принёс не букет из пышных роз… Ландыши, ландыши…»
Потом появился проигрыватель, а с ним и «Музыкальный кругозор», а внутри маленькие, гибкие, всего на несколько песен пластинки! И… «Жил да был чёрный кот за углом. И кота ненавидел весь дом…» Потом: «Люблю я макароны… Я радость к ним питаю неземную…» Я макароны не любила и удивлялась ничтожности повода для написания песни. Потом пришлись ко двору романсы Шаляпина: «Блоха», «Элегия», «Дубинушка», «Очи чёрные», «Из-за острова на стрежень…» И, конечно, его «На земле весь род людской… Люди гибнут за металл… Сатана там правит бал!» Мефистофель. Слушалось по многу раз. А из женского – старинный романс «Нищая», где в конце так: «Подайте ж милостыню ей, подайте ж милостыню ей!» Тоскливо. Вот она, судьба-злодейка!
Уже позже никуда было не скрыться от «Танца с саблями» Хачатуряна, ревущего из радиоприёмника, а из открытых окон надрывался Высоцкий.

Детская хитрость
Вы уже поняли: спор двух пристрастий отражался и на мне. Мама клонила меня, естественно, в сторону математики, папа хотел гуманитарного ребенка – языки и музыка. Пианино было всегда под рукой, и уже во Внуково ко мне стал ходить учитель музыки, Юргис Ионович. Он был педант, держался сдержанно и говорил с лёгким латышским акцентом. Заниматься я не очень хотела, но всё ж освоила сначала гаммы, а потом добралась до этюдов Черни. После неразберихи переезда и смены места проживания Юргис Ионович нас нашёл и стал регулярно приходить в квартиру. У нас был последний этаж пятиэтажного кирпичного дома, и никто из соседей не возражал Возражала только я.
И вот как-то раз я пошла на хитрость, стыдно вспомнить. Ситуация мне благоприятствовала. Мама и папа были на работе, брат – в школе. Дома я была одна. Пришёл и позвонил в дверь Ю. И. Я подошла, удостоверилась, что это он, и стала вращать ключ в другую сторону, приговаривая, что я стараюсь открыть, а дверь не открывается. Что-то, мол, заело. Так и не впустила его. Дальше не помню, наверное, одного стояния перед закрытой дверью хватило. Может, ездить ему было далековато, подниматься пешком на пятый этаж или ещё что… Не знаю, сколько ему платили за мои уроки родители, но мне постепенно удалось изжить этого учителя из своего графика. Надо сказать, что он честно довёл меня до полонеза Огинского, первой части, не более того. Извлекать музыку мне не особо удавалось, слушать – другое дело.
Но папа не сдавался: струнные – вот следующий шаг. Нашлись и гитара, и медиатор для струн. Несколько базовых аккордов зажимаешь на грифе левой рукой и медиатором разгоняешь струны в дрожь… Не пошло. Ну что же, временно на меня махнули рукой. Перерыв. Антракт. Пианино стояло немым укором Красивое, между прочим. Ну ничего, за ним в углу стоял стул и получался уютный уединённый уголок. Там, сидя и положив ноги на батарею, можно было читать, читать и читать всё подряд и мечтать. Чуть попозже, когда дорасту и научусь читать. А пока нужно было научиться правильно говорить пару букв – «л» и «р». Мне предстояло идти в первый класс.

Школа жизни
В первый класс в первый раз. Была я всё-таки от природы любознательной почемучкой. И поэтому идти учиться мне хотелось. В Коптево, где мы жили, вдоль линии вновь построенных кирпичных домов вилась лента трамвайных путей – трамвай был основным и ближайшим транспортным средством. Справа, совсем недалеко, был разворотный круг, мы так и называли – Круг, а за нашими домами через дорогу и пустырь так же в ряд тянулась низкорослая череда деревянных домов – наверное, от неё и шло это неблагозвучное название – Коптево. До школы – белого, огороженного забором здания – было рукой подать: надо только посмотреть налево, а потом направо и перейти два трамвайных полотна. Так потом и произошло, и десять лет я ходила этим коротким маршрутом в школу номер 202.
Но пока мама меня зачем-то повезла в другую, далёкую школу. Ехали всё на этом же трамвае куда-то налево от нашего дома. Это был мой первый «кастинг», и, видимо, неудачный. Это была английская спецшкола. Меня пригласили в комнату, поразглядывали, а затем выложили передо мной несколько отдельных напечатанных карточек с изображениями, для меня показавшимися очень несовременными, и попросили рассказать, что я вижу на картинках. Ну я им и рассказала, видимо, невпопад – к тому времени я мало что видела. Попросили произнести отдельные английские слова, и, наверное, им не понравились мои звуки «л» и «р» – с такими грассирующими лучше бы было определяться во французскую школу, а вот меня они совсем не смущали. Помню, у мамы был грустный вид. Но она не сдавалась. Появился следом ещё более дальний маршрут: сперва трамвай, потом метро, а в конце Арбат и логопед. До реальной школы тогда ещё оставались год-полгода. В шесть лет меня не брали, а семь мне исполнялось только в конце мая, точнее, 21 мая, так что в школу я пошла в семь лет и три месяца.

Говорящие фамилии
В нашей школе сформировались три первых класса: «А», «Б» и «В» («А и Б сидели на трубе… А упало, Б пропало, кто остался на трубе?»). Так вот, в этот «Б пропало» я и была зачислена. Учительница Анна Сергеевна была очень стильной, модной, ухоженной женщиной. На неё хотелось не только смотреть во все глаза, но и слушать её не отрываясь. Учительница была просто прелесть. Стройная, со светлым каре до плеч.
Первый урок был ознакомительным. Сбоку на столике стояли принесённые нами гладиолусы-астры-флоксы. «Девочка (мальчик), встань, расскажи, как тебя зовут, садись» – и уже не девочка, мальчик, а по имени.
Фамилии были всякие разные, но запомнились необычные: Согрешилин (он потом всех веселил, наверное, стал артистом), Бурчаков (бубнил под нос), Стариков (второгодник), Лефель (фамилия «туда-сюда», очень симметричная… и имя под стать, назад-вперёд, – Элла, девочка с первой парты, наша первая школьная красавица), Файерман (потом писала отличные во всех смыслах сочинения, тётя у неё трудилась в старших классах и работала в школьной администрации), Перкатова (последние классы сидела передо мной). А простых, Ивановых-Петровых-Сидоровых, в нашем классе не водилось. Зато были Фроловы, Яковлевы и Черновы. Был у нас и свой Сергей Безруков, из моего подъезда, со второго этажа. Чернова я запомнила вот почему: он был со мной, так сказать, братом по несчастью. Он ещё хуже, чем я, произносил букву «р». Прямо напрягался, как бы заикался, краснел и натужно выдавливал: «Р-р-р». Одобрения и поддержки у окружающих это не вызывало.
Постепенно эти фамилии получили адреса и разделились на «наших» (из близлежащих новостроек и деревянных отголосков малоэтажного Коптево) и «их» – они держались слегка обособленно и ездили издалека на двух транспортах, из места с укороченным названием Птичка (дома при птицефабрике).

Декрет
Наша милая учительница – объект для любования – с нами долго не пробыла. Покинула нас и ушла в декрет! «Недолго музыка играла». Сразу стало ясно, что таким хорошеньким здесь не место.
Она была светлым образом, светлым пятном. Больше за всё время десятилетнего обучения таких хорошеньких и не попадалось. Зато слово «декрет» запало мне в мозг не прояснённым в своей двусмысленности. Дома я мылась в ванне, натиралась мочалкой и напевала: «Я ушла в декрет!»
Родители были в замешательстве.

Мечты и логопед
Разучиться мечтать – это что, а вот даже не начать мечтать – грустно. Ну вот, совсем забылись собственные сказочные мечты и персонажи из этих ребяческих полугрёз. А как оказалось по жизни, не самое бесполезное занятие – мечтать. Из бесформенной тягучей массы вытянуть, почти как стеклодув, осязаемую форму, возможно, шедевр…
Так о чём же мечталось мне, школьнице начальных классов, в далёкие шестидесятые прошлого века? Мечты были простенькие, но глобального охвата: с помощью волшебной палочки оживить Ленина, да-да, вы не ослышались, дедушку Ленина, ведь он такой замечательный, почти что волшебник, и мир с ним станет ярче и счастливей. Он ведь друг всех детей! Но дальше волшебная лента мечты стопорилась, больше ничего не придумывалось, кроме глобального счастья и мира на всей земле. Ах нет, как же, была и моя личная удача – косвенно тень этого чуда (слово «воскрешение» я узнала намного позже) ложилась и на меня. Вот… это она, она, эта исключительная девочка, она это сделала (осчастливила мир)…
Боже ж ты мой, ни много ни мало, а я влезала в роль Бога! Прости и сохрани!
Бог в те времена совсем не приходил мне на ум и места никакого во мне не занимал. Церквей рядом не было, в школе его не упоминали, а была дома мама, которая твёрдо знала таблицу Менделеева и жила, исходя из этой материальной целесообразности. Воскрешение скорей всего, было навеяно посещением Мавзолея.
Трудно мне давались разные звуки. Язык как-то не дотягивался до нужных бугорков на нёбе, и всё смягчалось. Лампа звучала как «льампа», ландыши – как «льандыши». Добравшись до небольших особнячков Арбата, мама однажды повела меня к логопеду. Тётечка в белом халате быстро мне объяснила механику правильного произношения, и слова с «л» зазвучали достойно.
Мы с мамой обрадовались, и она, недолго думая, в качестве награды повела меня на Красную площадь, выстаивать в длинной очереди к Мавзолею.
Через какое-то время мы прошли внутрь, в душное пространство. Несколько ступеней вниз, потом ровный пол, оцепенелые люди. Два взгляда – налево и направо. Два саркофага за стеклом, по обе стороны я увидела две лежащие фигуры – Ленин и Сталин. Это были первые неживые люди в моей жизни. Очередь текла плавной лентой. Стоял почётный караул… Домой возвращались в молчании, ни словом не обмолвились. Вот такое по тем временам правильное детское поощрение.
Следующее посещение логопеда пришлось на букву «р». Она у меня тоже хромала. «На траве дрова, на дворе трава!» – мои раскатистые многократные повторения и страдания. Успех был так себе, малоубедительный! На этот раз мама повела меня пить чай с пирожными в ближайшее кафе, или даже не в кафе, а в кафетерий арбатского гастронома. Там отчаянно пахло свежей смолотой «Арабикой», но это я узнала позже.

Секреты дома
Вот решила припомнить атмосферу нашего дома времён моего младшего школьного возраста. Ко мне пришло это ощущение чего-то почти тайного, как тогда, когда (нечасто) к маме приходили жившие в Москве дальние родственники (обычно днём, когда папы не было). Такими они мне казались тогда, а ведь тётка – это совсем и не дальние. Звали её Фаина.
Я вполуха подслушивала, как перебирались незнакомые мне имена родственников: мать Фаины, дожившей до ста пяти лет (это врезалось как нереальное), и далёкие – из Ростова, Харькова и Мангуша (Мариуполя, азовского поселения греков). Говорилось почти что шёпотом, словно чётка за чёткой, перебирались старые истории. Позже на горизонте появилась дальняя родственница Мария (Мура), она очень даже потом пригодилась мне и косвенно моему мужу. Была она эдакая женщина, облечённая властными полномочиями и партийным билетом, сделала карьеру от директора меховой фабрики до начальницы в Виалегпроме – Мекке тогдашней моды. С её подачи потом в нашей семье появился Олег, закройщик и портной мужской моды (Лёвины костюмы на заказ – это его рук творенье).
Мамины родственники у папы не котировались, отношения с ними не приветствовались. Пожалуй, только счастливым исключением стал живший в Москве, но рано погибший от разряда электрического тока мамин младший и любимый брат Валерий, почти что точная весёлая и бесшабашная мамина чёрно-кучерявая копия. Женат он был на племяннице Есенина Людмиле, что, видимо, у папы вызывало дополнительный, освещённый романтикой трепет. Была она чудо как хороша, крашеная блондинка с ярким маникюром, этот ухоженный вид почти совсем не портил неизвестно как потерянный от несчастного случая глаз, заменённый на стеклянный. Любил Валерий её самозабвенно – это чувствовалось даже мною, маленькой девочкой. Работала она где-то секретаршей и была очень начитанна.
Помню разговор, когда они гостили у нас в квартире и остались ночевать (так бывало обоюдно не раз, жили они на другом краю Москвы, где-то в Измайлово). Так вот, она первая, кто рассказывал мне на ночь притчи и спрашивал, как я поняла. Конечно, я понимала совсем буквально, и она мне раскрывала другой, скрытый за аллегориями смысл. Я точно помню, что это вызывало во мне странное чувство оцепенения (и какого-то несоответствия её ожиданиям), как будто я прикоснулась к совсем новому, непонятному мне миру внутренних образов. Эти образы жили у меня внутри, но они были сами по себе и не были связаны между собой. Маму же особенно не интересовало, что и как я там внутри себя понимаю. Со мною ещё никто так не говорил, и этот первый опыт чётко врезался в память.
После гибели Валерия общение и связь прервались, стали только иногда доходить сведения об осиротевшем Алике, единственном сыне Валерия и Людмилы, но всё с папиной «обёрткой», что он пошёл не по тому пути… Этот Алик остался в памяти как человек, который первым обрезал мне ногти острыми пирамидками, концами вверх, сильно заузив с боков и выдав за эталон тогдашней маникюрной моды (было немножко больно и запомнилось). Был он весь такой современный и напижоненный, в противовес нашему сонному царству. Уже из взрослой жизни дошли сведения, что ничего хорошего из Алика не получилось, большой хвастун стал всего лишь «богатеньким» директором гаража времён перестройки, а его единственная дочь, красивая зеленоглазая девица, – манекенщицей в Париже.
Вспомнилась ещё одна история. Мамины родители ушли очень рано, отец – от крупозного воспаления лёгких, после того как тайно уходил из дома (его предупредили, что утром за ним придут). А вот мать, моя бабушка Екатерина, в 1954 году гостила у своей дочери и маминой сестры Виктории в Ростове, которая удачно вышла замуж за подававшего надежды дядю Серёжу Пузикова. Моя мама как раз вынашивала меня, когда из Ростова папе пришла телеграмма, что бабушку госпитализировали с инсультом. Чуть позже она умерла. Со слов папы, он скрыл эту информацию от моей беременной мамы. Только сказал, что она болеет. Так ли это было на самом деле и как она всё узнала и пережила это, я не знаю.
Жила ли она с чувством тревоги, а затем и вины, что не похоронила свою маму? Как это было точно по датам, не знаю, только факт, как-то позже осознанный и совмещённый в воображении, что я родилась, а моей бабушки не стало в один год, меня накрыл и ошарашил на время, но не обсуждался из-за отсутствия близких отношений с мамой и практики вообще что-то обсуждать вслух (секретничала она с другими, доверенными фаинами). Дату смерти бабушки я так и не знаю, как и то, где она похоронена.

Почти член семьи
В 1961 году мои родители стали автомобилистами. Под бал коном одиноко стояла она, новенькая голубая «Волга». Нужно было срочно что-то делать. Надо было научиться ею управлять, да и справить ей домик-гараж, чтобы не вздрагивать по ночам. Мама первая сдала все экзамены, техническую часть и вождение на Подкопаевской (к ней там придирались и подкапывались – мои детские ассоциации), но мама выстояла и сдала – небывалый случай – и вождение, и техническую часть с первого раза. Очередь была за папой. Я слышала разные слова: «коленвал» напоминало мне «Калевалу» – эпос, мамино чтение для нас, – людей со странными финскими именами и ещё более удивительными поступками. Ещё звучало: двигатель внутреннего сгорания, свечи (видела только восковые) и зажигание. Двигатель был с внутренним сгоранием. Нравилось мне красивое по звуку: карбюратор, кар-кар-кар. Папа на этой дистанции пришёл вторым.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70560373?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Запрещенная в РФ социальная сеть.
Диалоги с собой Ирина Лещенко
Диалоги с собой

Ирина Лещенко

Тип: электронная книга

Жанр: Современная русская литература

Язык: на русском языке

Издательство: «Де’Либри»

Дата публикации: 19.04.2024

Отзывы: Пока нет Добавить отзыв

О книге: Прикоснитесь к искренним и поэтичным эссе Ирины Лещенко – жены легендарного певца Льва Лещенко.

  • Добавить отзыв