Главная страница | Триллеры | Под маяком

Под маяком
Александр Накул


Школьник Кимитакэ – один из последних знатоков древней каллиграфической магии иероглифов. Но в разгар Второй Мировой войны даже это занятие становится опасным. Его преследуют неведомые радикалы, для родитилей он официально погиб, и его единственный шанс: участие в секретном проекте, смысл которого не понимает он сам.





Александр Накул

Под маяком





Часть 1. Остров Обнажённой Богини





1. Исследователь русской поэзии


В ослепительно солнечный летний день 1942 года долговязый школьник дожидался трамвая на одной из остановок Камакуры, старой японской столицы.

Вокруг было обычное лето в старом городе, и на первый взгляд в ней не было признаков войны. Над тесной улочкой нависали четырёхэтажные дома – неожиданно высокие для города старинных двухэтажных домов, тесных зелёных переулков и старинных деревянных храмиков. Посреди мостовой блестели трамвайные рельсы, который убегали вниз по улице, туда, где между угловатыми силуэтами зданий полыхал кусочек бездонно-синего моря.

Война была там, за этой гладью. Где-то там сходились армады огромных, свирепых судов, гремели выстрелы, надрывались паровые котлы и решалась судьба всей Азии. Но море оставалось всё тем же, невозмутимым, спокойным. Как ни в чём не бывало продолжало оно дышать, накатывая на берег волну за волной, и было ясно, что для него не существует ни войны, ни людей.

Школьник был долговязый и немного неловкий, с коротко остриженной вытянутой головой и очень цепким, внимательным взглядом сверкающих чёрных глаз. Само лицо было довольно приятным и стало бы совсем симпатичным, если бы не застывшая на нём маска тревожного напряжения.

Школьная форма была самая обычная – полувоенный чёрный френч-гакуран и брюки. Ни то, ни другое уже несколько дней не знало ни утюга, ни обычной щётки. И всё равно по десятку признаков – хотя бы по гербу на рукаве, который никто из мальчиков не замечает – можно было определить, что он учится в одной из самых престижных школ уже теперешней столицы. Так что занести на улицы столицы старой школьника могло либо дезертирством, либо трудовой мобилизацией – хотя кто будет размещать военное производство в этом курортно-сувенирном городишке?

А вот наблюдатель достаточно проницательный наверняка угадал бы ещё, что школьник, хоть и стоит на трамвайной остановке, но вовсе необязательно ждёт трамвая. Могло быть и так, что он и сам не знает, чего именно ждёт.

Иногда он просто рассматривал дома. Потом он начинал напряжённо рассматривать рельсы, уходившие за поворот, откуда должен был появиться трамвай. Но потом переводил взгляд в полумрак ближайшего переулка, где трамваи точно не ходили.

А совершенно просветлённые люди (такие встречаются только в древних преданиях и, возможно, в самых престижных столичных додзё, которые на всякий случай скрывают от бестолковых варварских исследователей) могли бы угадать ещё больше: сейчас решалась его судьба. Дождаться или не дождаться этого кого-то или чего-то было для него сейчас вопросом его жизни и смерти.

Трамваи между тем по случаю военного времени ходили редко.

– А вы, я вижу, молодой человек, в Гакусюине обучаетесь, – послышался за спиной низкий и скрипучий голос.

Школьник обернулся.

Он не знал старичка, который к нему обратился. Но сразу стало ясно, что это не тот, кого он ждёт.

Старичок ещё только входил в пожилой возраст, но уже заранее внушал отвращение. Больше всего он напоминал крысу, которую вымыли и обрядили в светлый костюм и чёрный галстук в горошек. Свой низкий рост он компенсировал презрительным взглядом сквозь здоровенные профессорские очки, а на лице с усиками застыло неизменно брезгливое выражение.

На всякий случай школьник ответил:

– Да, это так. Меня просто отправили сюда помогать при описи и перевозке архивов.

(В конце концов, подумал он про себя, то, что поручил ему Курортник, может считаться и архивной работой.)

– Люди вашего круга слишком берегут своих детей, – назидательно заметил старичок. – А между тем в прошлом такого не было. Все – от тринадцати до семидесяти лет – шли на войну. А те, кто был старше семидесяти, скрывали, пока могли, свой возраст.

– Думаю, в современной войне это непросто. Она ведётся на океане. А у нас не бесконечное количество кораблей.

– Это детали, – отмахнулся старичок. – Нам необходимо усилить давление – и тогда получится закончить войну за несколько месяцев. Американцы – люди изнеженные, они умеют только фотографироваться. Плохо, что тянули до Перл-Харбора, и плохо, что не смогли повторить. Ещё три-четыре такие атаки – и они бы убрались из Азии и с Тихого Океана.

– Так нам то же самое и после атаки на Перл-Харбор говорили, – напомнил Кимитакэ, – якобы американцы испугаются и уберутся из Азии и Тихого Океана. Но этого не случилось.

– Разумеется, не убрались! Они же не так просты! Они чуют, что мы дали слабину, и поэтому давят. Нужно было повторять подобные атаки снова и снова. Чтобы американцы убедились: воевать с нами – это не лёгкая прогулка, им нечем будет хвастаться перед цыпочками на Гавайях.

– Но у американцев уже не осталось таких огромных и беззащитных баз. А те, что остались, атаковать непросто. Они же теперь научены опытом и усилили охрану.

– Это ерунда. Любую базу можно атаковать. Вопрос лишь в потерях. И чем больше мы оттягиваем время, тем больше потерь будет. Противник успеет укрепиться ещё сильнее. Мы теряем верный шанс на гегемонию в Азии. Про это писал ещё Кита Икки. Лично я далеко не являюсь поклонником покойного, и повесили его за дело. Но порой он писал и дельные вещи. Не просто так он настолько популярен у современной патриотически настроенной молодёжи.

Кимитакэ вспомнил, как повстречал этого Киту Икки, – несмотря на казнь, неупокоенный монах всё равно находил способ пробираться в наш мир и всячески вредить. А ещё вспомнил, что творил он при жизни: Восстание молодых офицеров было только самым громким из учинённых им скандалов, после которого непоседливого служителя пришлось наконец-то повесить.

Надо было что-то сказать, и Кимитакэ сказал просто, но осторожно, чтобы не нарушить государственной тайны:

– Кита Икки и его идеи действительно очень влиятельны.

– Этим остолопам, которые отвечают за пропаганду, пора бы уяснить, что молодёжи нужны образцы, нужны яркие, особенные публицисты, которые говорят на одном с ними языке и не стесняются призывать к погромам и геноциду. Почему мы настолько стыдимся себя же, что даже едва показываем наши фильмы хотя бы на тех территориях, которые мы контролируем. Я понимаю, почему мы не переводим литературу – теперешние авторы сплошь коммунисты и враги государства, хуже, чем во Франции. Но почему мы не снимаем для них агитационные фильмы? Почему позволяем Голливуду растлевать азиатскую душу? Не лучше ли вспомнить пример из нашей отечественной истории – что сделал сёгун, когда ему доложили про испанского матроса, который хвастался, что у испанского короля множество колоний и их становятся всё больше, потому сначала приходят священники – а потом и солдаты.

– Дело, конечно, важное, – согласился Кимитакэ. – Но наши фильмы, пожалуй, не очень зрелищные, если сравнивать их с теми, что снимают американцы. У нас короче традиция и меньше опыта. Американские актёры великолепно смотрятся даже полураздетые, такого запомнишь, даже если фильм не очень интересный – а наши презирают тело и прячутся под грим. Даже те фильмы, где они высмеивают азиатов, смотреть увлекательно. К тому же мы очень любим драму и преодоление перед лицом обречённости. Для человека, который рос за границами Японии, наши агитационные фильмы покажутся скорее антивоенными, а наши несгибаемые герои – несчастными жертвами, которых бросили в самое пекло. С этим пока ничего не поделать, ведь именно с этой мыслью смотрят в камеру все: режиссёр, оператор, актёры. Я думаю, это просто наша культура.

– Ради распространения культуры можно было бы от культуры и отказаться!

– Такое может случиться. Кто знает – может от всей эпохи Тайсё и останется только трепет отражения неоновой вывески в луже перед входом кинотеатра.

– Если вы не возьмётесь за ум и не начнёте решительно действовать, то вся страна окажется в этой луже!

Настырный старичок не носил мундира, а значит, к счастью, преподавал не военное дело. Но спорить с ним было неприятно. Несмотря на все академические достижения, это был один из тех невыносимых людей, кто воспринимает любое несогласие как агрессию. Тем более что он ещё и преподаёт. На любое возражение у таких два ответа: сначала уточняющий, потом, для особо нерадивых собеседников, наводящий. И, наконец, если собеседник упорствует в своём неправильном мнении – его просто отправляют прочь, потому что экзамен он провалил, и вообще, что простой смертный, тем более в школьной форме, может знать по сравнению с без пяти минут академиком?

– Вы, видимо, специалист в философии и пропаганде? – предположил Кимитакэ скорее в надежде сменить тему и избежать скандала.

– Мои научные интересы относятся к другой области, – был ответ. – Я специализируюсь в основном в области истории русской литературы.

– Наверное, непросто заниматься таким во время войны. Особенно когда есть опасность, что русские тоже в неё вмешаются. Это может…

– Можешь быть уверен – я уже доказал свою незаменимость. И можешь не беспокоиться за моё финансирование. Военное ведомство крайне заинтересовано в исследовании духовных областей настолько потенциального противника.

– И какие направления литературы вам ближе?

– Научно изучить целое направление практически невозможно. Я специализируюсь на одном, очень значительном авторе. Уже постичь одного автора по-настоящему – непростая задача для исследователя.

– Вы, наверное, постигаете наследие Достоевского? Или заняты более новыми авторами, вроде… например, Маяковского? – вежливо поинтересовался школьник.

– Мои научные интересы не включают в себя вторую половину девятнадцатого века, – гордо заметил профессор – хотя было неясно, чем тут гордиться. – А мои исследования, про которые ты мог случайно услышать, посвящены главным образом жизни и творчеству графа Хвостова.

– У нас его мало знают, – осторожно заметил Кимитакэ. – Настолько мало, что можно сказать – не знают совсем.

– Его даже русские плохо знают. Последнее крупное исследование о нём выходило ещё при жизни Достоевского. Он поздний классицист, а классицисты русским не особенно интересны. Именно многие страницы его творчества остаются загадкой даже для самих русских и доступны только глубочайшим знатокам их культуры. Уже современники пушкинского круга, бессильные понять его старинную символику, предпочитали высмеивать старика. На страницах сочинений графа встречается диковинный бестиарий: зубастые голуби, губастые львы. Вероятно, в ней зашифрованы архетипы русского коллективного бессознательного. Есть у него и совсем непонятная поэзия, в которой явно зашифрованы какие-то масонские тайны. Вот, например, такие строки:



В священных ризах Иоанна

каких мужей течет собор?



Такое не только перевести – такое вообразить сложно! Стоят, возвышаясь, какие-то мужи-великаны, облачённые в позолоченные ризы, а сквозь эти ризы протекает огромная соборная церковь – видимо, растаявшая. Даже в нашей поэзии редко встретишь такую образность, а европейская поэзия только-только начала до такого доходить.

– А что, если этот перевод останется наилучшим, если его вообще не уточнять? – предположить Кимитакэ.

– Что за чушь ты говоришь? Как же это исследовать, если не понимаешь смысла?

– Мне просто кажется, что если у нас получится прояснить все слова, то вдруг окажется, что смысл всплыл – но оказался на удивление банальным, – заметил Кимитакэ. – Я говорю, конечно, больше как читатель и поэт, чем как исследователь и переводчик – но тут даже математически доказать можно. Смотрите: пусть у нас есть хотя бы четыре непонятных слова, и у каждого есть по два варианта перевода. Выходит, может получиться шестнадцать разных переводов с разными смыслами. В чём-то они будут похожи друг на друга, в чём-то – совершенно отличаться. Но именно в этих переливах смысла, в неопределённости и будет вся глубина. Примерно как в нашей старинной «Кёке о чашке чая» и других стихах, которые меняют смысл, если по-разному читать иероглифы.

– Ты неплохо знаешь математику. Для ученика Гакусюина – большая редкость.

– «Кёка о чашке чая» рассказывает не про математику. Скорее там про международные отношения…

– …Но для науки твой подход неприменим. В науке всё должно иметь ровно один смысл и одно значение. Даже поэзия.

– А творчество Луи-Фердинанда Селина вам знакомо? – вдруг спросил Кимитакэ, в надежде свернуть с этой академической тропы.

– Кто это? Имя у него нерусское.

– Это французский писатель.

– Я слышал, что граф Хвостов переводил Расина и Буало. Как ты думаешь, этого Селина он тоже переводил?

– Думаю, нет. Этот Селин – он из современных писателей.

– В таком случае, он стоит совсем далеко от моих исследований.

– Дело в том, что он меня преследует и всячески стремится выставить меня на посмешище. Сначала он преследовал меня во сне. Потом стал присылать открытки – уже наяву.

– А вы-то чего боитесь?

– Боюсь, что не могу предсказать, что ещё он придумает.

– Современная французская литература – одно сплошное и непреодолимое огорчение, – горестно провозгласил профессор. – Кого из модных авторов ни возьми – сплошная деградация. Неспроста их армия так легко проиграла немцам. Кокто – извращенец, Мальро – дадаист, Арагон состоял в коммунистической партии, Сартр вообще связался с суфражисткой и в университете философию преподаёт. На всю Францию Поль Моран – единственный порядочный литератор.

Теперь скандал мог случиться и из-за французской литературы. И Кимитакэ решил опять сменить тему.

– А как вы думаете, что случилось с трамваем? Уже, наверное, час прошёл.

Старичок уже открыл рот, но так и не успел выдать своё, несомненно, ценное и академическое мнение по транспортному вопросу.

– Трамвай сломался, – раздался незнакомый мужской голос у них за спиной, – вся линия стоит.

Кимитакэ обернулся. Возле ограды, сложенной из необработанных серых камней, стояли трое в коричневых костюмах и одинаковых чёрных галстуках, узких, как речные змеи. Одетые как горожане, но с короткими армейскими стрижками и лицами солдат только что из деревни.

Вид у них был усталый и встревоженный.

Тот, что был повыше, стоял впереди и явно был за главного. А позади них пристроилась крытая повозка с низкорослой лошадкой – настолько пыльная и незаметная, что почти сливалась с улицей.

– И когда же починят линию? – поинтересовался академический старичок.

– Мы не располагаем этой информацией, – был ответ. – Вам предстоит ждать. А школьнику – следовать за нами.

– А кто вы такие? – поинтересовался Кимитакэ.

– У вас была назначена встреча на этой остановке. И вам следует проследовать за нами.

Кимитакэ посмотрел вправо, потом влево. Улица была пустынна, и рельсы по-прежнему улетали в сторону моря, словно огромная металлическая стрела. Но их было трое, и они явно были готовы броситься за ним вслед, в каком бы направлении он бы ни бросился.

К тому же доступных сторон было ровно две. Улица была узкая, и по ту сторону трамвайных рельсов поднималась опорная стена земляной насыпи.

Конечно, едва ли эти грубые ребята владели какой-то магией. Но кисточка лежала в портфеле, а плитка туши не была даже растёрта. Сопротивляться они ему не дадут.

К тому же он не был уверен, что это враги. В шпионских играх сложно быть вообще хоть в чём-то уверенным. Они определённо состояли на государственной службе, но какую из фракций поддерживали – угадать было нельзя.

И Кимитакэ зашагал к повозке. Он не мог знать, что его ждёт, – и вдруг понял, что ощущает себя трагическим героем очередного военного фильма.

Уже из повозки он бросил взгляд на трамвайную остановку – но дедушка-профессор в светлом костюме, этот эксперт по всем вопросам и гений всех социальных наук одновременно, даже не смотрел в его сторону.




2. Корейская пропаганда о русском боярстве


Повозка катила по улицам. Это было немного удивительно – столько изготовлено моторов, столько керосина производится в год – и всё сожрал фронт, всё поглотили моря, и поэтому даже здесь, в древней столице, катаются по старинке.

Незнакомые дома, стены, вывески и калитки мелькали перед глазами, словно кто-то тасовал пёстрые карты.

Он почти сразу запутался в этом городе. Уже было ясно, что его везут не к морю и люди, которые его везут, скорее всего, его враги.

Пахло тёплой солью летнего моря. Кимитакэ щурился от солнца, понимал, что прямо сейчас сделать ничего нельзя, и вдруг заметил, что думает о своём загадочном однокласснике, которого звали Юкио Сатотакэ.

Последний раз они разговаривали этим утром, здесь, в Камакуре, на окраине парка, где притаился Дом Испанской Собаки. Но всё равно сейчас на повозке казалось, что это случилось далеко и давно.

Неестественно прекрасный и худенький, с неподобающими волосами до плеч, которые сверкали, как козырёк его ученической фуражки, он был загадочен. Но если загадочные девочки обычно замкнуты сами в себе, словно неприступная башня из слоновой кости, то Юкио, напротив, был шумный и постоянно замешан в какие-то таинственные истории. Это была не просто подпольная жизнь старого Токио – это был целый лабиринт, частично затопленный. Неизвестно, кто соорудил этот лабиринт, или, может быть, он сам вырос, как неизбежно разрастаются города и коралловые рифы…

А ещё он был связан со Стальной Хризантемой – загадочным обществом, тайным для внешнего мира и признанным для государства. Но что это было за общество, чего оно добивалось – догадаться было невозможно. Видимо, Юкио и сам до конца этого не знал. Его привлекал сам шум ради шума.

Эта игра была смертельно опасной. Но Кимитакэ, хоть и отличался характером, и даже внешне в нём ничего женского не было, уже понимал, что не может из этой игры выйти.

Вся его прошлая жизнь проходила словно бы в клетке. Где-то снаружи люди любили, веселились, ошибались и плакали, у них были захватывающие тайны и что-то невероятное за стенами школы – а он мог только смотреть и вздыхать. Но вот он сбежал из клетки и оказался на злых и призрачных улицах. Вместе с Юкио они неслись куда-то вперёд по пёстрой и непонятной изнанке этой зыбкой островной империи, которую с каждым днём всё теснее сдавливал кулак беспощадной войны. Кимитакэ почти никогда не понимал, что именно происходит, – но похоже, что Юкио тоже особенно не понимал и просто воспринимал это как неизбежное. Но зато прояснилось другое – ничего особенного в жизни его одноклассников за пределами школы не было. Точно так же тащились они, усталые, домой, падали в потной дрёме где-то у себя в комнате, выслушивали домашних и делали уроки – а если и не делали, потому что происходили из дворян, то в их жизни было ещё больше скуки. Эта скука могла выливаться в чудовищные хобби и омерзительные извращения, но теперь-то Кимитакэ знал, что нынешних школьников и на это не хватит. После кэндо и конного спорта какие тут извращения, до дома бы доползти.

Вся энергия правящих классов утекла на улицы и в трущобы, где тайком творились чудовищные дела, недоступные даже взаимному надзору соседей.

Вместе с пониманием росла и досада. Они же приносили пользу стране! Почему эти люди в одинаковых костюмах – причём явно не враги, а просто одно из ведомств-конкурентов – арестовали его и везут неизвестно куда? Его ожидают прямо – а эти недоумки только и делают, что мешают Стальной Хризантеме работать.

Между тем повозка остановилась в каком-то глухом тупике, где текли помои и пахло солёной рыбой. Кимитакэ спустили на землю, и прежде, чем он успел что-то сообразить, его руки оказались за спиной и на запястьях щёлкнули наручники.

Его повели в сторону длинного здания в три этажа. Возможно, со стороны улицы у него был великолепный фасад, но здесь, с тыла, можно было разглядеть только влажные серые кирпичи и типовые окна, какие бывают в казармах.

Они вошли через чёрный ход и начали подниматься по тесной лестнице, а потом втолкнули через узкий коридор, где едва ли разойдутся два человека, в полутёмную комнату.

Стены в здании были голые, из такого кирпича, а проходы освещались лампами, забранными в металлические плафоны. Кимитакэ так пока и не понял, что здесь расположено. Это было похоже на официальное учреждение, вроде канцелярии или тюрьмы, но что-то в воздухе подсказывало – это не так.

В комнате из обстановки были циновка в углу и ещё одна возле входа. Кимитакэ сразу сообразил, что возле входа будет сидеть тот, кто охраняет, прошёл в угол и сел. Потом, после какого-то количества мучений, смог протащить скованные руки под собой так, чтобы они были спереди.

Теперь он сидел, положив руки на колени. И вдруг ощутил, – не разумом, а спиной и плечами, – что он опять в клетке.

Люди в костюмах смотрели и не возражали, но и не говорили ни слова. Когда он закончил, двое переглянулись и вышли, а один, тот самый, что разговаривал с ним на остановке, опустился на циновку и достал из кармана блокнот и химический карандаш.

– Имя? – спросил он.

– Вы должны были знать моё имя, оно в ориентировке прописывается, – напомнил Кимитакэ. – Но если вам это важно, я могу показать, как оно пишется.

– Здесь я задаю вопросы, – напомнил человек. Но теперь, видимо, сбившись с мысли, спросил другое: – Лет тебе сколько?

– Шестнадцать.

– Самый лучший возраст…

Воцарилась тишина, и в этой тишине скрипел химический карандаш.

– Почему вы так говорите? – спросил Кимитакэ. Он не был уверен, что получит ответ, – но молчание было настолько тяжёлым, что он просто обязан был его нарушить.

– В этом возрасте я последний раз был счастлив, – послышалось в ответ.

– Видимо, моё счастье пропало ещё раньше, – заметил Кимитакэ. – Не могу припомнить даже последнего дня, когда я был хотя бы собой доволен. У меня всё внутри натянуто, как тетива. И каждый день по ним что-то да врежет.

– У тебя ещё чувства чистые. Разочарований пока ещё мало. Вот увидишь – дальше в жизни лупить тебя будут по-прежнему. Но ты уже привыкнешь. Как там наш классик литературы Акутагава писал? Ко всему человек привыкает.

– Это Достоевский.

– Что?

– Это у Достоевского было, в «Преступлении и наказании». Там такое говорил Мармеладов, отец Сонечки.

– Ну вот видишь, как велик наш Акутагава! Его и Достоевские читают у себя в «Преступлении Мармеладов».

– А почему вы считаете, что только в этом возрасте были счастливы? – Кимитакэ решил, что обсуждать литературу с таким неучем слишком опасно.

Вообще сейчас такое время – опасно обсуждать даже французскую литературу. Вот Кимитакэ буквально на днях обсуждал с младшим братом Мопассана, потом поговорил с Банкиром про другого автора, новомодного, – и с тех пор школьник попадает из одной передряги в другую, а этот новомодный автор ему каким-то образом открытки шлёт…

– Ну вот снилось мне недавно… – человек вздохнул. – Будто я опять подросток и лежу в больнице. А больнице – здесь же, рядом, втиснутая в переулок возле городской управы, и там почему-то цветы вокруг в клумбочках. Там во сне всё не так, как здесь, и сразу другие сны вспоминаешь – про какую-то канцелярию, которая размещена в чайном домике. А стоит этот домик во дворике за универмагом. Хотя ты, наверное, не знаешь ещё, где здесь универмаги.

– Вы про больницу расскажите. Что там случилось во сне?

– Лежу я, значит, в больнице, лежу и время провожу с пользой. С ребятами перезнакомился, в го с ними играем. Есть и девчонки. Одна прям совсем понравилась. Вот знаешь, даже обидно – вроде понравилась, а внешне не запомнил. Ни лицо, ни причёску, даже рост не вспомню – высокая была или средняя. Помню только, что не мелкая. Не люблю мелких… Так вот, мы с ней сдружились, а тут мне уже выписываться пора. Ну и я прошу, чтобы не потеряться, написать её имя и где живёт. Во сне это почему-то запомнить было нельзя. И вот она пишет такими огромными знаками, прямо в альбоме для рисования, и всё равно что-то не так, буквально пара букв – и ошибка… А мне уже выписаться пора. И вот когда меня выписали, я сразу же и проснулся.

– Печальный сон, – заметил школьник, – даже если он внушает надежду – я бы не хотел такое увидеть.

– А чего бы ты сейчас хотел? – вдруг рявкнул человек. – Умереть? Признайся – ты ведь хотел бы умереть! Все хотят умереть! Все у нас в стране чем-то недовольны и мечтают, чтобы это представление поскорее кончилось.

– Я хотел бы писать, – ответил Кимитакэ, – кисточкой и чернилами. Но руки у меня связаны.

– Ну да, чего тебе ещё хотеть, – это было сказано тоном человека, который уже постиг все грязные тайны мира. – У вас же родовая магия. Вы себя, уверен, вровень с императорской семьёй ставите. Хорошо живётся, когда магия прямо в крови. Не надо стараться, приходишь в эту жизнь на всё готовое.

– Вся магия, которую практикую я, – только в чернилах, – напомнил Кимитакэ. – Дворянству такие искусства ни к чему. У них и так есть особняки в Токио и место в парламенте.

– Между тем, когда твой дедушка Садотаро женился на родовитой девице, его дела пошли в гору. Губернаторами колоний просто так не становятся.

– Вы так много про меня знаете, а имя всё равно спрашиваете.

– Я спрашивал, потому что так положено.

– А вот нам ничего не положили, – спокойно продолжал Кимитакэ. – Остров Сахалин – так себе колония, в этом холодном краю трудно не только нажить – но даже украсть состояние. Да, оба её деда были влиятельные люди. А вот её бабушки – служанки, а не настоящие жёны. Собственно, эти обстоятельства и свели вместе её мать и отца.

– Возможно, если бы происхождение выпало получше, твой дедушка меньше бы воровал.

– Вот видите – и от дворянского сословия есть польза.

– Ты, похоже, думаешь, что ты в безопасности, – заметил человек. – Но это не так. Думай получше.

– Я не понимаю, почему вы вообще так обеспокоены моим увлечением. Вы можете быть уверены – я верно служу императору и желаю стране только хорошего. Я не знаю, на какое общество вы работали, – слышал только про Сакуру и Подземных Котов. Но и вашему обществу, на кого бы вы ни работали, я ничего плохого не желал. Я ничего не знаю сверх школьной программы – ну разве что разбираюсь малость в каллиграфии и французской литературе. Так что если вы хотите допросить меня, а потом убить – убивайте сразу.

– Никто пока не собирается тебя убивать, – спокойно произнёс человек с карандашом. – Мы просто не можем оставлять без внимания твои способности.

– Но это же не способности, а просто умения, – Кимитакэ почти рассмеялся. – Они не врождённые, им просто обучаешься. Любой, у кого есть глаза и не трясутся руки, может им научиться, если хорошенько постарается. И я не у дедушки этому научился. От него я только узнал, что это вот существует. Всё – сам, по книгам и выпискам, которые удалось отыскать. Я не могу вам даже мои заметки показать – отец всё выбросил, к сожалению. И это всё – без отрыва от учёбы. Любой может повторить мой путь и чем-то научиться. Я не решаюсь даже подумать, чего наша достигнет страна, если открыть академию, где этому будут учить специально…

– Вот и не решайся. А если всё же решишься – подумай ещё на ход вперёд. Как при игре в го – надо не ловить камни противника, как пытаются дети, а оценивать общую позицию. Допустим, сделают такую академию. А что будет, если про эту академию узнают наши враги и, разгадав наши замыслы, построят у себя десять таких академий. А где десять – там и двадцать, где двадцать – там будет и сто! У них намного больше людей и земли, они могут швырнуть в это предприятие все доступные ресурсы. Они же великие мастера стратегии истощения, ленивым китайцам до них далеко. Почему у них случаются отдельные успехи на море? Наши моряки – лучше, наши лётчики во всём превосходят американских. Но американцы строят линкоры быстрее, чем мы успеваем их топить! Так что – ну уж нет! Пусть магия лежит, где лежала, неподалёку от каллиграфии. Пусть ею увлекаются старики, которым ничего уже не нужно, и городские сумасшедшие, которые ничем не смогут воспользоваться.

Кимитакэ припомнил собственного дедушку Садатаро и решил, что стариков его собеседник явно недооценивает. Но сказал другое:

– А что, если этот секрет можно открыть и самостоятельно? Мы тогда останемся вообще безоружными.

– А кто знает, как много сил и времени нужно, чтобы восстановить магию для человека, которому не повезло родиться на островах? Я думаю, это так же непросто, как разобраться в незнакомом лесу, какие растения потенциально съедобные, а какие – уже ядовитые. Уже это остановит американцев. Американцы – они же тупые. Им даже сотню иероглифов выучить сложно.

– Но в мире живут не только американцы, – напомнил Кимитакэ.

– Думаешь, британцы до сих пор на что-то способны?

– Есть, например, русские, – продолжал Кимитакэ. – Я не очень-то разбираюсь в традициях европейской магии. Учёба в Гакусюине от чего угодно отвлечь может. Но в России были такие особые люди, их называли бояре. Сейчас их роль подзабыта. Советские школьники могут рассказать, что их знаменитый правитель Пётр I боролся с боярами, но кто такие были эти бояре – уже не расскажут. Получается, тайные знания не совместишь со всеобщим и обязательным образованием. Так вот, я встречал упоминания, что эти боярские рода тоже владели какой-то магией.

– Это всё корейская пропаганда, – заявил человек с неожиданной уверенностью. – Сейчас такое время – даже тупые народы вроде корейцев сочиняют себе национально ориентированную историю. Вот мы и работали недавно над одним таким деятелем. Представляешь – работает учителем младших классов где-то под Сеулом, а всё равно первооткрывателем себя возомнил. Говорил и даже пытался напечатать, что поклоняться солнцу придумали сперва в Корее, а уже древние корейцы научили.

– Согласен, – заметил Кимитакэ. – Забыть, какую страну называют Страной восходящего солнца, – это и для европейца непростительно.

– Ну да, военная полиция тоже так думает.

– А он свои открытия как-то доказывал или просто взял и открыл?

– Говорил, что ему про это рассказали корейские драконы. Драконов, правда, показать не смог: говорит, что мы, японцы, их истребили. Он много ещё чего от драконов по мелочи выяснил. Что Японию основали корейцы, а десять тысяч свитков летописей, где про это написано, мы тайком сожгли. Про русских бояр тоже было открытие: оказывается, само слово «боярин» произошло от корейского «пуё».

– А что значит это слово «пуё»?

– Какая разница, что значит какое-то слово в бесполезном языке, обречённом на вымирание?!

Кимитакэ помолчал-помолчал, а потом всё-таки спросил:

– Вы его повесили?

– Нет, это было бы слишком подозрительно. Вдруг его ученики решат, что за дело. Мы его подержали немножко, попрорабатывали и выпустили. Он, пока в предвариловке сидел, немного доработал свою теорию. Теперь у него солнцу придумали поклоняться древние японцы, а через корейцев эта мощная идея просто распространилась на весь остальной мир, от древнего Египта до средневековой Гренландии.

Кимитакэ смекнул, что прочих подробностей лучше не знать. И потому спросил кое-что более важное:

– А меня тоже прорабатывать будете?

– Проработка тебя, мальчик, происходит прямо сейчас. Ты просто пока не очень этого замечаешь, – человек посмотрел на часы. ,– Кстати, ты можешь тоже понаблюдать за проработкой. Вот, смотри.

Он поднялся, подошёл к стене и открыл небольшое окошечко, практически неразличимое в полумраке, что царил в комнате. И отступил в сторону.

Кимитакэ понял, на что намекая. Он поднялся, разминая затёкшие ноги. И подковылял к окошечку, готовый, в принципе, ко всему – и в то же время ни к чему конкретно.




3. Школьница


Кимитакэ прильнул к окошечку в сырой кирпичной стене.

С той стороны обнаружился небольшой зал со сценой. Причём зал был высокий, в два этажа, так что Кимитакэ, который находился как раз на уровне второго, даже ощутил, что у него немного кружится голова.

Сцена была абсолютно пустой. Он машинально отметил, что это не театр кабуки – на заднем плане была не традиционная картина с деревом, а европейский чёрный занавес, почти неразличимый на фоне сумрака стен.

А перед сценой стояли сверкающие даже в полумраке столики с приглушёнными жёлтыми лампами и откупоренными кувшинчиками сакэ. За столиками сидела публика. Зал был практически полон, и даже через узкое окошечко удалось разглядеть фуражки и коротко остриженные головы. А вот дамских причёсок и детских головок не было заметно. Похоже, зрелище будет особенное, не для всех и каждого.

Зрители переговаривались, но по привычке делали это тихо, так что возле окошечка было ничего не разобрать.

– Многие писаки, которые называют себя патриотами, – прокомментировал знакомый голос над ухом, – утверждают, что в военное время мы все должны себя ограничить, жрать только голый рис и холодную бататовую кашу, а ещё немного дайкона по праздникам. Но на самом деле ограничивать население не надо. Нас и так со всех сторон уже ограничили. Но когда есть возможность – надо давать нашим защитникам самое лучшее. Чтобы они знали, за что умирают.

– А что за представление намечается? – спросил Кимитакэ.

– Тебе будет лучше его посмотреть, это шоу, чем слушать в пересказе. К тому же, – послышался смешок, – ты исполняешь в нём главную роль.

Ударил гонг, и разговоры стихли – разом, как по команде. Так работала армейская дисциплина.

Из-под занавеса вышел кто-то в длинном алом кимоно с золотыми драконами и теми самыми неудобными деревянными сандалями гэта на подставочках. Софиты аккуратно подсвечивали его – так, чтобы артист выделялся, но сама подсветка была совсем незаметна.

Было видно, что все действия актёра неплохо отрепетированы – и именно потому казался таким естественным

Приглядевшись, Кимитакэ всё-таки понял, в чём дело. И у него в животе затрепетал холодок тревоги.

Кимоно было явно женского покроя и полыхало, словно сигнальный огонь. А голова актёра была острижена коротко, как это всё ещё скорее принято у мужчин. Так себе противоречие – но это смешение почему-то пугало. Так пугают нас неестественно красивые люди вроде того же Юкио Сатотакэ – кажется, что за их красотой, как за игрой полосок тигра, скрывается что-то опасное.

А когда актёр остановился, Кимитакэ опознал и другие подробности. И теперь ему стало ещё тревожнее.

Он сумел наконец вспомнить, кого изображал его наряд. Это Тэнкацу Секекусай, знаменитая иллюзионистка ушедшей эпохи его детства, а её одеяние изображает великую блудницу из Апокалипсиса. Много лет назад и каким-то непонятным образом Кимитакэ даже угодил на её представление, но только сейчас смог по-настоящему понять, почему Тэнкацу настолько ему запомнилась. Её трюки были куда проще, чем у европейских гастролёров, – но она была не просто фокусницей, а именно артистом, который показывает фокусы в процессе представления. Каждый трюк, каждое маленькое чудо что-то значило. И именно поэтому входили в память легко и накрепко – как гвозди в мягкое дерево.

Ему нравился её стиль. В детстве он даже мечтал стать таким, как Тэнкацу. И с возрастом мечта эта не умерла, она просто трансформировалась в понимание, что эпоха сменилась, повторить Тэнкацу он не сможет, и даже сама Тэнкацу не будет себя повторять. Это желание хотело власти над публикой, чего-то подлинного, что возможно только в костюме и на сцене. Да, понимание стало глубже – но зато теперь он совершенно не мог взять в толк, что именно для этого надо сделать.

А ещё он смог опознать исполнителя этой загадочной роли. Вернее, кого имели в виду люди, которые вывели на сцену этого долговязого и длиннорукого парня с головой, чья форма походила на огромную фасолину. Разумеется, абсолютного сходства достичь не удалось – но даже сам Кимитакэ не мог найти явных отличий.

Чего уж там говорить о людях в зале, которые, скорее всего, видели его в первый раз.

– Приветствую вас и прошу прощения, если не соответствую вашим ожиданиям, – произнёс ненастоящий Кимитакэ, переодетый в ненастоящую Тэнкацу Секекусай. – В условиях военного времени приходится довольствоваться тем, что есть. Дети патрулируют улицы, женщины становятся к станкам – а я вот вынужден изображать…

Кого именно он должен был изображать, так никто никогда и не узнал. Потому что из темноты грянули выстрелы – первый, второй, третий…

После каждого выстрела актёр вздрагивал, словно от удара кнутом. И только по его спазмам можно было заметить, что выстрелы настоящие. Было заметно, что он хоть и не выходит из роли, но всё равно поражён таким развитием сюжета.

Наконец выстрелы стихли. Ненастоящий Кимитакэ, переодетый в ненастоящую Тэнкацу Секекусай, поднёс руку к животу и попытался что-то разглядеть на ослепительно красном с золотом фоне…

– Вот оно как, – произнёс он и повалился, а из-под кимоно начала растекаться густая липкая лужа.

Зал разом зашумел, все начали вскакивать с мест и разом загомонили. Кто-то в погонах медицинской службы выскочил на сцену и отработанными движениями проверил состояние раненого.

– Пока дышит, – произнёс он, и его слова за счёт акустики прозвучали невероятно отчётливо, – но раны смертельны.

На этом месте Кимитакэ не выдержал и захлопнул окошечко.

Какое-то время он просто стоял, опираясь на стену, и тяжело дышал, ощущая всем телом, как сильно вспотел и насколько взбудоражен увиденным. Потом повернулся и увидел всё того же человека. Свет в комнате стал почему-то слабее, и теперь, в полумраке, тот казался не живым существом, а серым силуэтом, почти бесформенным.

– Мы известим ваших родителей о вашей смерти, – произнёс человек в костюме. – Ваша смерть, героическая и своевременная, решит все их проблемы и избавит их от нудного беспокойства по поводу вашего будущего.

– Они и правда боялись, что я плохо кончу, – Кимитакэ горько улыбнулся.

– Теперь, когда всё закончилось, бояться им больше нечего.

– Директору школы тоже вы голову отрезали?

– Это исключено. Это даже не наша юрисдикция. Ты можешь быть уверен – по этому происшествию проводится самое тщательное расследование. Виновные будут найдены.

– А если бы вы меня не нашли тогда, на той остановке… Всё равно бы это случилось? Вы бы его и так застрелили?

– Ваше личное присутствие делает ситуацию несколько проще… – отозвался человек в костюме. Но он не успел сказать никаких подробностей.

Из коридора, о существовании которого Кимитакэ успел и позабыть, послышались голоса. Звуки спора быстро переросли в перебранку двух голосов – глухого мужского и звонкого девичьего. Потом что-то стукнуло, раздались окрики, простучали яростные шаги – и дверь комнатки распахнулась.

На пороге стояла школьница – довольно высокая, в светлой униформе с незнакомым гербом, в очках, с волосами до плеч, сплетёнными в две косы, стандартной сумкой, перекинутой через плечо, и почему-то забинтованной шеей.

Кимитакэ подумал, что ей, похоже, досталось при бомбардировке – но непонятно, что именно это было за ранение. А ещё она кого-то напоминала, кого-то, о ком он думал совсем недавно – но кого именно, было тоже непонятно.

– Я хочу его визитную карточку, – кричала девочка, только теперь её голос казался почему-то чуть грубее. – Я его фанатка, вы что, не видите! Я с уроков отпросилась! Я всем подругам пообещала! Я даже маме…

– Артист убит! – кричали ей из глубины коридора. – Ты что, не слышала, что случилось?

– Как же он убит, если он здесь, в этой комнате, без костюма, – и она указала в сторону обомлевшего Кимитакэ. – Как вы смеете меня обманывать? Я же знаю, что всё это не больше, чем постановка.

– Посторонним запрещено здесь находиться!

– У меня разрешение от командира гарнизона!

– Это невозможно.

– Я покажу. Сейчас. Смотрите, – девушка перекинула сумку на живот, полезла туда правой рукой. Всего на мгновение всё затихло – а потом грянул выстрел.

Кимитакэ только и разглядел, как лопнул, разлетаясь, кожаный бок сумки. В коридоре послышался вскрик – а она уже развернулась в сторону комнаты и выставила перед собой сумку, словно защищаясь ею от человека в костюме.

Да, у школьницы был револьвер. Он лежал в сумке. Именно сквозь сумку она и стреляла – раз, другой, третий…

Человек в костюме схватился за шею и повалился, хрипя и булькая кровью. Где-то на краю слуха было слышно, как шлёпнулся на пол блокнот и покатился по полу карандаш.

Надо было что-то делать. И школьник решился.

Кимитакэ шагнул навстречу горькому дымку выстрела. И только теперь, на шаг ближе, смог разглядеть, кто скрывался под видом школьницы.

– Юкио-кун, как ты здесь оказался? – произнёс он.

Переодетый в женскую школьную форму Юкио сверкнул в ответ огромными круглыми очками.

– Идём со мной, быстро, – скомандовал он, поправляя сумку, теперь она была дырявой и дымилась. – Нас ведь ожидают, Кими-сэмпай.

Второй человек в костюме, ещё живой, корчился на полу в коридоре. Ребята переступили его – а потом Юкио вытащил из сумки тот самый тяжёлый армейский револьвер и прекратил его муки выстрелом в голову.

– Они работали на государство, – напомнил Кимитакэ, когда они уже спускались на лестнице.

– …И убивали его жителей, – отозвался Юкио, даже не поворачивая головы. Его прекрасные длинные волосы, заплетённые в две короткие косички, так и подпрыгивали на каждой ступеньке.

Они вышли из здания, и Юкио тут же свернул на людную улицу. Кимитакэ так и не успел разглядеть фасад – разве что смог отметить, что его подозрение подтвердилось. Здание было чем-то вроде театра в европейском стиле, каких немало открылось в эпоху Тайсё.

Было непохоже, чтобы их преследовали. Видимо, если кто и расслышал новые выстрелы, то решил, что это тоже часть представления.

Кимитакэ понятия не имел, к чему всё идёт. Но страх, что стискивал холодными пальцами печень, понемногу отпускал.

Видимо, всё дело было в людях. На проспекте оказалось неожиданно много людей, и под треньканье трамвая каждый куда-то спешил. Пожалуй, это была самая оживлённая улица во всей стародавней столице.

– Как-то мы странно выглядим, – заметил Кимитакэ.

– Все заняты. Никому нет дела.

– Но есть же скучающие люди. Школьники те же. Или вот из соседского сообщества…

Юкио отступил к стене, сложенной из пузатых булыжников, и опять полез в сумку. Похоже, кроме револьвера там скрывались и другие полезные штуки.

Только сейчас Кимитакэ заметил, что Юкио захватил с собой и свой фирменный зонтик, но закинул его за спину. Самураи из фильмов носили так короткий меч.

Тем временем Юкио залепил дыру в сумке и достал оттуда нечто совсем невообразимое – бинт с засохшей кровью. И ловко завязал им глаза.

Получилось очень натурально – перебинтованная голова с потемневшим пятном, словно кощунственная пародия на государственный флаг. Это смотрелось жутко, но зато теперь не хотелось даже спрашивать, из-за чего девочка выглядит так нескладно и почему у неё замотана шея.

Сейчас, вблизи и при свете солнца, было заметно, что Юкио хоть и по-прежнему прекрасен, но не так уж здорово. Похоже, что несмотря на все усилия Курортника, чьё подлинное могущество оставалось неразъяснённым, его приятель ещё не отошёл от недавнего тяжелого боя.

Тем временем Юкио, укрывшись от взглядов прохожих в тени Кимитакэ, пусть вслепую, но умело, отработанными движениями вставлял патроны в барабан револьвера. Закончив, Юкио опустил револьвер обратно в сумку, опять перекинул её на бок и снял со спины зонтик. Пару раз стукнул кончиком зонтика по мостовой – а потом схватился левой рукой за локоть Кимитакэ и потянул его вперёд.

– Ну всё, – произнёс он, – теперь ты – мой поводырь.

– А куда тебя вести?

– Куда сочтёшь нужным. Но лучше в сторону моря. Там можно отыскать помощь, я скажу как.

– Как говорили древние греки, – гордо произнёс Кимитакэ, – море спасёт нас.

И они пошли. Юкио с ходу подстроился так, чтобы казалось, будто приятель его ведёт, и даже постукивал зонтиком по мостовой – но при этом ничуть не был в тягость.

Определённо, Юкио владел какой-то магией, и эта магия не имела отношения к каллиграфии. Было неясно, можно ли эту магию переоткрыть. И, пожалуй, лучше было это не узнавать.

Тем временем они добрались до очередной трамвайной остановки. Кимитакэ делал вид, что не смотрит в эту сторону, но небольшая кучка людей, что дожидалась трамвая, смотрела на них с невольным уважением.

– У нас, конечно, на удивление силён патриотизм среди молодёжи, – заметил дедушка деревенского вида в мягкой шляпе. – Мне вот рассказывают, что на призывной пункт привели школьника, а его на каждом шагу так трясёт, что он даже говорить не может. Казалось бы, зачем приходить – ясно, что не годен. Так два одноклассника взяли его под руки и отвели. Так что даже если не пригоден – всячески содействуют. Зря мы их ругали!

Кимитакэ мог бы кое-что сказать по поводу того случая. Так получилось, что он не просто видел этот визит – а был одним из тех, кто этот визит организовал. И дело там было не в патриотизме. Сложно даже сказать, в чем именно там было дело, – и может быть, это и к лучшему. Народ и так встревожен, зачем мучать его подробностями.

Кимитакэ свернул к остановке. Линия шла примерно в нужном направлении, и на трамвае, как бы медленно он ни тащился, было больше шансов ускользнуть, если их всё же будут преследовать.

Кимитакэ обернулся, но не заметил ничего подозрительного. Серое здание театра так и торчало вдали, перед ним толпились незадачливые зрители и, только приглядевшись, можно было разглядеть среди них чёрные мундиры полицейских.

Впрочем, если их действительно преследуют профессионалы, то этого не разглядишь. Такие дают себя увидеть, только когда ловушка уже захлопнулось.

Дедушка смолк – видимо, из уважения к патриотической молодёжи, которая выполняет свой долг, что бы ни говорили всякие бесполезные исследователи русской литературы. Со стороны, если не сильно вглядываться, Кимитакэ и Юкио и вправду сошли сейчас за раненую девушку и её старшего брата, бесконечно верного и заботливого. Кимитакэ почти кожей ощущал то невольно уважение, которое испытывают к нему эти случайные зрители, – а ещё слабый, едва различимый привкус тревоги.

Это смутная тревога не относилась к чему-то конкретному. Просто сейчас, в военное время, она сама по себе пропитывала воздух, соревнуясь с ароматом солёного моря.

Трамвайную линию, возле которой они очутились, к счастью, никто не озаботился перекрыть. Тренькая, подъехал трамвай – древний, ещё довоенный, с панелями узорчатого дерева. Кимитакэ, вовремя угадав нужное действие, легонько подтолкнул Юкио в спину, а потом подхватил его и приподнял – так, что приятель смог очень натурально ощупать ступени сначала кончиком зонтика, а потом и ботинками. И подняться наверх, очень натурально покачиваясь.

Кимитакэ проследовал за ним, чувствуя спиной восхищённые взгляды. Да, это немного тормозило отправку трамвая – но в кабине тоже видели, что происходит, и готовы были ради блага наших раненых подождать.

Кимитакэ отошёл от входа, чтобы пропустить остальных пассажиров. Перевёл взгляд в сторону кабины – и увидел, что прямо посередине салона стоит смутно знакомый человек в очень приметном костюме.

А в руке у этого человека – револьвер. И курок уже был взведён.




4. Смеяться грешно – нож в полости брюшной


Бесстыжее летнее солнце било в окна трамвая. А тишина в салоне была настолько оглушительной, что Кимитакэ казалось, будто он стоит на дне пересохшего аквариума.

Да, здесь были другие люди. Но они сидели неподвижно. И даже те, кто собирался подниматься через открытые двери, отхлынули назад к остановке.

Сзади на них никто не напирал. Кто пытался забраться следом, увидели, что происходит, и торопливо высыпались обратно на остановку. И даже те, кто так и остался снаружи и не мог видеть, что происходит, на всякий случай замерли и ждали, как повернётся.

Дуло револьвера чернело, неподвижное и непреклонное. Было ясно, что человек в стандартном костюме знает, как обращаться с оружием.

– Стоять и без глупостей, – произнёс он. – Одно движение без приказа – стреляю на месте!

– Не надо в меня стрелять, – произнёс Юкио. – Я целиком предан императору и абсолютно ничего особенного не делаю, просто в жизни по-своему разбираюсь. Не сотрудничал с иноземцами, не сомневался в основополагающем принципе кокутай. Не ел мушмулы, не носил погоны…

– Ты, который в женской школьной форме. Снимаешь сумку и бросаешь её наружу.

Юкио спустил лямку с плеча, взял сумку двумя руками и горестно вздохнул.

Кимитакэ уже подумал, что сейчас его друг швырнёт сумку вперёд, и даже приготовился к звуку выстрела – но Юкио подчинился и выкинул сумку наружу. Она шлёпнулась прямо под ноги тому самому разговорчивому старику.

– Теперь идёшь ко мне, выставив руки вперёд, – даже там, где стоял Кимитакэ, можно было разобрать, как тяжело он дышит.

Юкио двинулся, проверяя путь зонтиком, словно тросточкой. Было заметно, что он, когда бинтовал голову, подошёл к делу всерьёз и действительно ничего сейчас не видел.

Пассажиры сидели молча, словно окаменевшие, и не сводили глаз с этой странной сцены.

Человек достал из кармана пиджака наручники, не опуская револьвера. Юкио между тем приближался. Вот между ними три шага. Вот два. Вот один, последний…

Всё случилось в одно мгновение. Зонтик в очередной раз стукнул по креслу, ощупывая дорогу. А в следующее мгновение затянутая в белую перчатку рука скользнула вниз тысячекратно отработанным движением.

Нижняя половина зонтика отделилась и с лёгким шелестом рухнула на пол трамвая. А в руке у Юкио остался кинжал с длинным, безупречно заточенным лезвием. Ещё миг – и он одним ударом вонзил это лезвие в живот человека в стандартном костюме, а затем одним рывком, какому позавидовал бы любой мясник, пропорол живот прямо до солнечного сплетения.

– Предсмертный стих писать будешь? – осведомился Юкио, обратив окровавленную повязку прямо в лицо мужчины.

Лицо у человека в костюме было скорее удивлённым, чем страдающим. Под линией коротко остриженных волос поблёскивали капельки пота.

Он открыл рот, но смог только захрипеть и забулькать. По подбородку побежали кровавые струи, и он повалился на спину – а тем временем Юкио уже успел выхватить у него из руки револьвер, про который все уже успели забыть.

Уже там, на полу, он продолжал хрипеть и шевелить руками. Но опасности больше не представлял.

Тем временем Юкио тоже взвёл курок – и наставил дуло на водителя.

– Трогай! – скомандовал школьник.

Молоденький тщедушный водитель посмотрел на него, потом вниз, где ещё корчился человек в стандартном костюме, – и поступил как учили. А именно – выкатился прочь из кабины и нырнул прямо в толпу. Следом за ним соскочила и кондукторша.

Юкио тем временем переступил через поверженного противника и подошёл к кабине, срывая теперь уже бесполезную повязку с глаз.

Пассажиры, кто был поближе к двери, использовали эту заминку, чтобы тоже ускользнуть из опасного вагона.

Юкио шлёпнулся на нагретое солнцем кожаное кресло. Он сориентировался моментально: положил револьвер перед собой, а потом одной рукой вдавил красную кнопку, а другой дал максимальный, четырёхкратный ход на рычаге.

Трамвай тронулся. Где-то позади захлопали выстрелы и кто-то закричал. Юкио поискал рычажки управления дверьми, нашёл их – но закрывать пока стал.

За его спиной, вспоминая инструктаж о поведении под обстрелом, торопливо сползали на пол те пассажиры, кто не успел выскочить. И это оказалось разумным. Лопнуло звездой, а потом осыпалось осколками правое окно. Следующая серия выстрелов рассекла лобовое стекло, оно осыпалось, словно ледяной занавес.

Юкио успел закрыться руками. Потом достал из волос особенно крупный осколок, отшвырнул его прочь и врезал кулаком по кнопке подачи песка. Под железными колёсами заскрипело – а трамвай уже входил на полной скорости в поворот. Конечно, это не рекомендовалось – но рельсы на поворотном участке следовали плавному изгибу лемнискаты Бернулли, так что, как ни старалась центробежная сила, вагон не сошёл с рельсов и не опрокинулся.

А вот строили бы по квадратиссе, как геометрически не образованные испанские инженеры, – не миновать бы беды…

Трамвай катил дальше. Выстрелы ещё слышались – но окна больше не бились. Кимитакэ поднял голову и увидел, что на скамейках и полу сверкают целые созвездия осколков, а человек в костюме больше уже не шевелится. Крови вытекло так много, что она уже добралась и до локтей Кимитакэ – а ведь наш герой лежал как раз напротив задних дверей.

– Куда мы едем? – крикнул он.

– Куда бы мы ни ехали, они найдут способ перекрыть дорогу, – отозвался Юкио. – Давай, вставай. Выходить будем.

Совершенно не смущаясь тому, что трамвай остаётся на ходу, Юкио поднялся с кресла и подошёл к предусмотрительно открытым передним дверям. Посмотрел вперёд, потом назад – но явно не смог разглядеть там ничего, что заслуживало бы его внимания.

– Мы не расшибёмся? – спросил Кимитакэ, поднимаясь и глядя, как за проёмом убегает, изгибаясь и пульсируя, линия бордюра.

– Трамвай – он не быстрее бегущего человека. Давай, вместе!

Почему-то прыгать вместе оказалось очень легко. Они выкатились на тротуар прямо перед какими-то железными воротами – а брошенный трамвай так и уполз вверх на мост, утаскивая за собой три вагона обомлевших пассажиров.

Кимитакэ посмотрел им вслед – а потом заметил, что мост железнодорожный и под ним как раз пыхтит чёрная труба прибывающего поезда. Чугунная ограда, перед которой они стояли, была оградой одного из вокзалов старинной столицы.

– Давай, пошли, – Юкио уже поднялся и отряхивал юбку. – На поезде можно уехать туда, где нас ещё не ищут.

Кимитакэ последовал за другом, попутно пытаясь сообразить, что же им делать дальше, там, куда они приедут. И чем больше он думал, тем больше понимал, что деваться от Юкио некуда.

Куда и каким бы способом они ни приехали – только Юкио мог по каналам своей загадочной Стальной Хризантемы связаться с Окавой Сюмэем, непонятной тётушкой Ёсико и кем угодно ещё, чтобы их вытащили и очистили от подозрений. Даже после всего, что они успели тут натворить, ещё можно было свалить всю вину на конкурирующее ведомство, которое дошло до того, что убивало случайных людей.

Но пока надо было просто уехать.

Здание вокзала снова напомнило европеизированную архитектуру эпохи Тайсё. Оно походило на небольшой романский собор с квадратными башенками, уменьшенный до двух этажей. Перед ним на платформе уже толпились уезжающие, и среди них – такая знакомая фигура невысокого, рано облысевшего круглоголового человека в очках и с аккуратно постриженными усами, а рядом с ним – приземистая, коренастая девица в застёгнутом дорожном пальто, остриженная коротко, в духе почти уже забытых довоенных суфражисток.

– Кажется, я знаю, кто нам может помочь, – произнёс Кимитакэ и решительно зашагал в ту сторону.

Юкио с ходу сообразил, что от него требуется. Он украдкой сунул теперь уже бесполезный револьвер в ближайшую урну и последовал за приятелем.

Кимитакэ поздоровался с Банкиром и на европейский манер вежливо поклонился Соноко. Та ощутимо смутилась – всё-таки какое-то время, до начала всей кутерьмы, их семьи считали, что из Кимитакэ и Соноко получится недурная пара.

Банкир был настолько удивлён этой встрече, что не сразу заметил на Юкио женскую школьную форму.

– Нас атаковали… враги. И его школьная форма несколько повредилась, – только сейчас Кимитакэ сообразил, что понятия не имеет, откуда у его приятеля этот наряд. – Поэтому пришлось выдать новую. На складе была только такая. Приходится пока привыкать. Нельзя же прерывать образование из-за таких трудностей.

– Таковы обстоятельства военного времени, – дополнил Юкио, сохраняя совершенно невинный вид. – Какую школьную форму выдали – такую и приходится носить. Ощущаешь нехватку.

– Но тебе, наверное, неудобно так ходить.

– К этому привыкаешь довольно быстро, – ответил Юкио. – Это же не сапоги не по размеру. А в исполнении приказов и соблюдении правил не бывает ничего постыдного. Кстати, вы же тоже в сторону Эносимы едете?

Банкир не успел ответить. Подошёл проводник – тоже усатый, только его усы топорщились, как у кота.

– Кто эти молодые люди? Вы их знаете? – обратился он к Банкиру, ведь тот был самый старшим и благопристойным из всей компании. – Пожалуйста, поспешите с вашим разговором. Поезд сейчас отправляется.

– Эти молодые люди… едут со мной, – было похоже, Банкир сам не ожидал от себя таких слов. – Да, для всех нас я купил все четыре места в купе. Они едут с нами.

Забираясь в вагон первого класса, Кимитакэ в очередной раз невольно задумался о почти магических способностях своего приятеля. Похоже, что главная магическая способность Юкио была та же, что у доктора Шрёпфера, проходимца из повести Густава Майринка, – люди видели в нём, как в зеркале, свои собственные сокровенные желания и тем охотнее подчинялись им. Ведь если смотреть со стороны – это намного удобней.

В коридоре вагона первого класса не ощущалось ни малейших признаков войны. Лакированное дерево, позолота, накрахмаленные шторки на окнах. Всё очень чинно, безлюдно и звукоизолированно.

Они вошли в купе и уселись на пахучие кожаные диваны. Даже для четверых здесь было просторно.

Окно смотрело прямо на знакомые чугунные ворота. А перед ними один в штатском и двое в полицейских мундирах что-то объясняли работнику станции.

Кимитакэ снова ощутил, как в животе зашевелилась тревога, но тут поезд вздрогнул и тронулся.

Хотелось верить, что трамвай уже остановили и вообще всё закончилось благополучно.

Кимитакэ перевёл взгляд и увидел, что Соноко сидит напротив и смотрит ему прямо в глаза.

Не то чтобы она выглядела злой или осуждающей. Она просто была напряжена – так, что, казалось, её коренастое, широкоплечее, пахнущее скорее мужчиной тело сейчас разорвёт тесное дорожное пальто на лоскутки.

Соноко явно ждала от своего без пяти минут жениха какого-то слова. Но что это за слово? О чём он ей должен был сказать?

Примерно месяц назад, – хотя казалось, что прошло уже несколько лет, – он узнал от Банкира, что Соноко куда-то пропала. Потом он видел её в секретной школе и даже не смог бы ответить, положено ли Банкиру об этом знать. И вот она снова с родителем, куда-то едут.

Как много она ему рассказала? Как много из рассказанного было правдой? Упомянула ли она его или обойдётся? Ничего не понятно. И из-за этой непонятности совершенно неясно, о чём говорить.

К счастью, разговор начал сам Банкир. Достал серебряный портсигар с позолоченной дарственной гравировкой, извлёк сигарету, закурил.

Кимитакэ не помнил, можно ли курить в первом классе. Но людям вроде Банкира, определённо, было можно.

– Страна в беде, конечно же, – констатировал Банкир. – Если это будет продолжаться, мы проиграем войну уже в этом году. Что с экономикой делается, если бы вы только знали. Всё лимитировано, всё производим только для фронта. Даже для Гакусюина школьной формы уже не хватает.

– Даже если это и так, говорить такое опасно, – заметил Юкио. – Наша полиция может нам что-то устроить за такие разговоры ещё до того, как война будет проиграна.

Похоже, Сатотакэ уже настолько пообвыкся в этом наряде, что не замечал ни задравшейся на коленях юбки, ни даже уже давно бесполезных очков, которые опять появились у него на носу.

Где же он их прятал, когда голову бинтами заматывал? Неужели в трусах? Кимитакэ как-то это всё проглядел.

– Не нужны мы никакой полиции, – отмахнулся Банкир. – Они-то прекрасно изучили наш народ и знают: что бы мы тут себе ни думали, о чём бы ни болтали – как будет приказ, мы дружно пойдём выполнять. И будем счастливы умереть за императора!..

– Отец! – взмолилась Соноко.

– Я говорю то, что есть! – распалялся Банкир. – Кто будет спорить с морем? Кто осмелится утверждать, что солнце зелёное? Нет смысла отрицать то, что очевидно существует и что настолько важно для нас! Я уверен, что здесь, в этом купе, молодёжь достаточно образованная, из достаточно уважаемых семей, чтобы я был в своём кругу и мог обсуждать всё это открыто!

– В этом смысле – вы можете быть в нас уверены, – торопливо заговорил Кимитакэ. – Между прочим, мы оба в дипломатической школе учимся, готовимся к международной карьере. Гакусюин – для аристократов, а мы всё-таки из тех, кто страной не управляет, а только ей служит. Поэтому мы очень понимаем ваше беспокойство. И именно поэтому сделали всё, чтобы вы за нас не беспокоились. Даже если наша страна по какой-то причине проиграет войну – дипломатические отношения-то останутся.

О том, что школа была разведывательная и что они оттуда по сути сбежали, а теперь не знают, как выйти на связь, он говорить не стал. У всех сейчас проблемы. Потому что война.

– Достойно, ребята, достойно. А в Камакуру вы на каникулы приехали?

– У нас ещё не начались каникулы. Просто одно школьное дело. Отвозили документы, все архивы ведь сюда переехали.

– Простите, да, совсем забыл. Давно учился, некому напомнить про расписание, – тут он покосился на Соноко, но та не отреагировала, невозмутимая, словно гора Фудзи. – Вы правильно сделали, что не стали в Камакуре задерживаться. Сейчас не лучшее время, чтобы разглядывать старинные храмы.

– Думаете, этот город имеет военное значение? – осведомился Юкио. – Десант готовит, как думаете?

– Не в этом дело. Не того вы боитесь, ребята. Этот музей под открытым небом никому не интересен. Он всё равно что Киото – его американцы уничтожать не собираются. Нужно же будет им куда-то туристов водить. Я про пляж возле военного порта. Про него странные слухи ходят.

– Вы полагаете, они будут базу расширять? Я слышал, они собираются зенитные пушки ставить.

– …Там девиц каких-то видели, прямиком на песке. Их словно прибоем выбросило. Сами голые, а волосы почему-то покрашены в розовый и с заколками, вроде как рожки, – Банкир поёжился и затянулся сигаретой. – Бредни какие-то. Причём в городе их не видели, только на пляже. Пляж после этого огородили, ходить туда запрещено. Якобы мины прибивает. Хотя какие мины. Девушек этих в городе, кстати, так и не увидели. То ли военные забавляются, то ли нечисть какая-то. Не, я понимаю, голая девица всем интересна. Допускаю, что на базах каких-то таких разрешают держать, для поддержки боевого духа. Но волосы-то в розовый зачем красить? Вот это и вправду настоящее извращение!

– Мы про такое не слышали, – заверил его Юкио. – Давайте лучше чай закажем. У них же котёл греется, а значит, есть кипяток. А ещё у них просто обязан быть чай! Это ведь железная дорога – объект стратегический.

А затем, как ни в чём не бывало, выхватил из портсигара Банкира сигарету, поджёг её невесть откуда взявшейся зажигалкой и с наслаждением затянулся.

Банкир смутился. Он уже открыл рот, но не нашёл, что сказать. Поэтому просто повернулся и вдавил кнопку звонка.




5. Загадка бесконечного поезда


Звонок отозвался приятной утешительной трелью. Кимитакэ предположил, что звонки дублированы в каждом купе, чтобы совместить несовместимое: и не трезвонить каждый раз на весь вагон, и оперативно передавать сигналы.

В купе заглянула японская голова в накрахмаленном французском чепчике.

– Принесите по две чашки нам всем, – приказал Банкир.

Когда дверь закрылась, он перевёл взгляд на Юкио и как-то словно обмяк. Кимитакэ уже знал, что это может значить: отец Соноко всегда так себя вёл, когда ощущал, что вокруг все свои, а обстановка домашняя.

– Видок у тебя, конечно, тот ещё, – заметил между тем Банкир, глядя на Юкио.

– Много всего делать приходится, – отозвался Юкио. Он как раз распутывал свои косички, возвращая причёске знакомый вид.

– Ты хорошо выбираешь друзей, – продолжал старший, и Кимитакэ не смог сдержать тёплой волны гордости за себя. – Но неосмотрительный. В школе всё простят. В школе же вы всё равно что на работе, все готовы войти в положение, потому что видят, как ты стараешься. А вот снаружи всё очень не так устроено. Не поймут обстоятельств. Тем более, народ сейчас так война взбудоражила. Подумают ещё, что это какая-нибудь коммунистическая пропаганда. Так что ты бы озаботился мужской школьной формой. Даже лучше, что он будет не по размеру: надо быть ближе к простому народу. На чёрном рынке можно достать что угодно. А вот перчатки хорошие. Перчатки можно оставить.

– Я не думаю, что это важно прямо сейчас, – произнёс Юкио и опять сверкнул круглыми очками сквозь дым чужой сигареты. – Сами видите, как меняются порой обстоятельства.

– Ты выглядишь странно.

– А может, мне необходимо выглядеть странно.

– Этим ты можешь сильно навредить своему другу.

– До этой минуты я его только спасал.

Банкир усмехнулся и перевёл взгляд на Кимитакэ – видимо, надеялся отдохнуть.

– Кстати, я вот посмотрел на тебя и один эпизод вспомнил. Из истории французской литературы. Дурацкое поведение твоего приятеля очень мне его напоминает. Когда человек понимает, что чушь городит, но не может не городить, потому что чушь – это просто часть его дурацкой природы.

– Очень интересно, – Кимитакэ искренне надеялся, что этот неведомый Селин хоть сейчас никак не замешан.

– Это случилось давным-давно. В дни, когда Рембо и Верлен – впоследствии классики французской литературы – путешествовали по Европе. И вот однажды они поспорили о чём-то своём, поэтическом. После чего Верлен попросту попытался своего спутника застрелить. Ничего из этого не вышло, ранение было лёгкое, да и Рембо от претензий отказался. Но Верлена на суд всё равно потащили – потому что не положено в Брюсселе, столице тишайшей Бельгии, стрелять по соседям из револьвера. И вот судья спрашивает у Верлена, который по этому случаю с утра даже не пил: «Скажите, а почему вы, хотя не родственники, путешествуете и живёте в одной комнате с этим юношей? Вы что, содомисты?», – и многозначительно замолчал.

– А что Верлен на это сказал? – не выдержал Кимитакэ.

– А Верлен и отвечает: «Ваша честь, правильно говорить „содомиты“!»

Соноко прыснула и расхохоталась. В тишине лакированно-кожаного купе её смех звучал по-настоящему жутко, но остановиться не могла. Она корчилась, стискивала себя руками, но смех всё равно хлестал из неё, словно вино из бутылки с отбитым горлышком.

Дверь отодвинулась, та самая проводница в знакомом чепчике внесла восемь чашек на лакированном чёрном подносе.

От перемены обстановки Соноко немного успокоилась – раскрасневшаяся, она всхлипывала и вытирала глаза. Но когда дверь закрылась, опять захихикала, пока наконец не пересох и этот ручеёк.

– Отец, – выдавила она, – отец, ты такое расскажешь иногда… Не могу. Не могу…

Тем временем Юкио опять раздобыл неизвестно откуда серый бумажный свёрток и что-то сыпал в дымящиеся стаканы.

А это у него откуда? Похоже, трусы на нём безразмерные.

– Сахар? – поинтересовался Банкир.

– Смесь шести особенных трав.

Банкир не стал уточнять, что это за древний рецепт и какие травы там намешаны, а просто отпил. И Кимитакэ последовал его примеру.

Чарующий, с кислинкой вкус привычного зелёного чая сенча. А поверх него взрывались, покалывая язык, шесть других вкусов, и их невозможно было описать – только прочувствовать.

После первого глотка такого чая говорить уже не хотелось. А хотелось почему-то супа из красной фасоли с клецками, какой подают на вынос. Но супа не предвиделось, и Кимитакэ отпил ещё.

Банкиру, похоже, тоже понравилось. Он поставил чашечку и говорил теперь уже чуть другим, тёплым голосом.

– Конечно, приятно видеть, что вы, ребята, подстраиваетесь под любые обстоятельства. Это разумный способ, подходит и для инвестиций, и просто для выживания. На наших тесных островах очень важно уметь, если надо, затеряться в толпе. Потому что живём мы, конечно, на земле особенной, с благословенным климатом и всеми видами природных катастроф, за исключением песчаных бурь. Вот почему у нас народ послушный и старательный. Словно железный – вроде непоколебим, но любая молния пронзает насквозь. Любая мода превращается у нас в трёхмесячное безумие. В эпоху ранней Мэйдзи, например, целые состояния сколачивали на том, что завозили европейские шляпы, пока их у нас делать не научились.

– Отец, ну это же легенда, – подала голос Соноко. Причём голос был очень сонный.

– Эта легенда позволила моему деду заработать уставной капитал! – возразил Банкир. – Не сомневайся – гордись!

– Предусмотрительность вашего предка впечатляет, – согласился Юкио. – Сколотить капитал и не соблазниться губернаторством – вот что достойно уважения.

Перед длинноволосым стояли две чашки, нетронутые. Спохватившись, он быстро проглотил одну.

Банкир, как ни в чём не бывало, пил свой чай. Но медленно.

– Как бы вы, ребята, ни старались, во что бы вы ни переодевались, вы – интеллигенция, – наконец произнёс он. – Не помню, кто из писателей втащил в наш язык это русское словечко. Кажется, кто-то из этих мрачных пролетарских писателей. Но раз оно у нас осталось – выходит, что-то оно для нас значит, почему-то не позволяет себя забыть. А сама по себе интеллигенция – это ведь люди вроде вас. То есть люди, которые получили много дорогого и на первый взгляд бесполезного образования с одной целью: а вдруг когда-нибудь что-нибудь из этого стране пригодится.

– Вы можете быть уверены, – Юкио улыбнулся, – что с этой стороны отечество в безопасности. Очень многие из наших одноклассников, особенно те, кто был из дворян, старательно избегали всякой учёбы. А значит, это заблуждение их тоже не коснётся.

– Конечно, родиться в благородной семье – большая удача, – согласился Банкир. – Народ таких содержит добровольно и с благоговением, как англичане – воронов Тауэра. Но и пользы от дворянства в сложные минуты не больше, чем от воронов Тауэра. Разрешать сложнейшие вопросы, исцелять кровоточащие проблемы… И не поддаваться. Вот что важно. Когда начнётся паника, надо будет ей не поддаться. В обычное время вы делаете то же, что другие, что положено. А когда начинается паника – не поддаётесь ей. Делаете как учили.

– А вы, я вижу, тоже любите учить.

– Да так… скорее мысли одолели. Снова приближается тот неприятный момент, когда от человека что-то зависит. От того, на что поставишь, зависит, рухнешь ты вниз или взлетишь к небесам, на высоту, о которой прежде не мечтал. И шансы проиграть, прямо как на бирже, намного выше. А цена – несравнимо высока. И не собьёшь её никак, вот что обидно.

«Как же всё-таки любят эти взрослые поучать, чуть только заметят тело в школьной униформе, – подумал Кимитакэ. – Даже Банкир, с его средним ростом, яйцеообразной головой и щёточкой аккуратно подстриженных усов, всё равно чему-то да поучает. Посадить бы напротив него адмирала – и пускай поучают друг друга. Хотя нет, адмирал был хитёр, он бы ускользнул. Да и мёртвый он уже давно. Был хитёр, но не всех обхитрил… Поэтому пусть лучше напротив него сядет тот самый невыносимый старик-профессор в светлом костюме. И учит, как и положено специалисту по русской литературе, как надо воевать. Тем более что профессор был явно из тех учёных дураков, которые воспринимают любое несогласие как агрессию».

– Но судя по вашему благосостоянию, – заметил Юкио, – и тому, что вы путешествуете в поездах сидя и можете выкупить себе целое купе, вы и ваши предки всегда делали ставки правильно.

– Это в спокойные времена было приятно так думать и даже говорить потенциальным партнёрам. А сейчас, когда вода до горла дошла, я вспоминаю, как мне удавалось справиться с прошлыми случаями, и мне становится пугающе ясно: и обстоятельства были другие, и по большому счёту я просто угадал. Примерно как мой дед угадал с европейскими шляпами. Ты, Соноко, внимательно слушай, что я говорю. Это я не только для ребят, но и для тебя. Чтобы, когда разоримся, ты не жаловалась, что не предупреждали.

Но Соноко на этот раз не ответила. Теперь она вообще ни на что не отвечала. Просто сидела, словно большая груда камней, и тупо смотрела перед собой.

Кимитакэ хотел уже дотронуться до неё – вдруг у неё истерия или что-то вроде оцепенения? Но вдруг обнаружил, что тоже лишён всякой возможности двигаться. Это напоминало какой-то сон – он прекрасно всё видел, слышал и чувствовал, мог даже двигать зрачками и смотреть туда и сюда. Но не мог ни сдвинуться с места, ни пошевелить рукой.

И что самое удивительное в этом состоянии – ничего не чесалось. Хотя, казалось бы, самое время.

Кажется, это начала действовать та самая смесь из шести трав. А может быть, какое-то другое чудовищное колдовство.

– Почему бы вам не проспонсировать патриотически настроенные силы? – предложил тем временем Юкио.

– Ты что, решил Общество Чёрного Океана мне тут изображать? – осведомился Банкир.

– А что плохого в Обществе Чёрного Океана?

– В твоём возрасте – ничего. Но вообще-то они были жалкие люди.

– Вы не уважаете тайные общества?

– В этих тайных обществах не было ничего тайного. Это были просто рэкетиры. Приходили к честным коммерсантам и инвесторам вроде меня и просили деньги для патриотов. А потом трясли деньги с тех же корейцев и китайцев из прачечных, просто так, чтобы проблем не было. С нас, конечно, больше требовали. Потому что у китайцев с корейцами денег обычно нет. Вы что, там у себя в Гакусюине этого буйного монаха Киту Икки перечитали? Я слышал, он до сих пор популярен у незрелой молодёжи.

– С монахом Китой Икки я общался при других обстоятельствах, – осторожно ответил Юкио. – Мы сотрудничаем главным образом с профессором Окавой Сюмэем.

– Профессор Окава Сюмэй полоумен.

– Профессор Окава Сюмэй – кандидат наук в области исследования религий и сотрудник правления Маньчжурской железной дороги.

– И это – главное доказательство его полоумия. Где у нас в столице главный приют безумцев? Когда я был в вашем возрасте, все знали: сумасшедший дом – в Мацузаве. А теперь, с развитием техники, с ними смело соперничают два новомодных заповедника альтернативного мышления – управление Маньчжурской железной дороги и философский факультет Токийского университета. Считаю знаковым, что профессор Окава Сюмэй отметился и там и там.

– Профессор Окава Сюмэй действительно довольно много времени провёл в академии. Тот проект, который я представляю, просто ему очень нравится. Я говорю о Стальной Хризантеме.

Банкир допил последнюю чашку. Потом не выдержал, достал из жилетного кармана часы и положил их на столик:

– Мы едем до Фудзисава, – сообщил Банкир. – Там мы с вами расстанемся, дальше я купе не оплачивал. За это время ты можешь попытаться убедить меня в том, что я действительно должен вкладываться в ваши проекты.

– Мы не хотели бы вас утруждать и сойдём на Эносиме, – заверил его школьник. – А вы обдумайте, не торопитесь. Времени у нас предостаточно.

– Если вы собираетесь сходить на Эносиме, то поезд прибудет туда через пять минут.

– В этом отношении вы можете быть спокойны, – ответил Юкио, и с каждым словом его голос становился всё бесцветнее. – Поезд прибудет в Эносиму, только когда я ему разрешу.

Банкир хмыкнул и посмотрел на часы.

Секундная стрелка не двигалась.

Он повернул голову к окну – но там мельтешили всё те же чумазые дома пригородной застройки. И конца им было не видно.

Банкир перевёл взгляд на Юкио. Тот смотрел ему прямо в лицо, как ни в чём не бывало.

– Как ты сломал мне часы? – спросил Банкир.

– Часы показывают всё правильно. Это вы ошибаетесь.

– Да будь ты проклят со своими выходками.

– Вы полагаете, для меня это сложно? – осведомился Юкио. – Я ведь такой юный. Ну что же, смотрите. Вот я юный – а вот я уже стар!

Кимитакэ так и не понял, что именно сделал его приятель. Одежда осталась та же, и поза не изменилась. Мгновение – и матроска школьной формы обвисла на заострившихся плечах, на словно сдувшихся костлявых руках вздулись старческие вены. Лицо покрылось сетью морщин, щёки ввалились, глаза ужались до слезящихся чёрных щёлочек. Волосы сохранили длину – но теперь на круглом, как мяч, черепе трепетали только седые косматые пряди, похожие на клочья паутины.

По Банкиру было заметно, что он тоже это видит. Он так и замер, с приоткрытым ртом, не зная, что отвечать на такое.

А тем временем Юкио был уже в прежнем облике. Школьная форма туго сидит на юном теле, густые чёрные волосы лоснятся, щёки гладкие и розовые, словно цветки персика.

Банкир медленно поднялся из-за столика и вышел из купе в коридор. Похоже, ему надо было хорошенько всё это обдумать.

Кимитакэ каким-то образом мог это видеть. Его восприятие каким-то образом вышло из тела и проследовало за Банкиром. Оно так и двигалось следом за ним по коридору, повиснув в воздухе чуть выше и позади лысины.

В коридоре вагона первого класса было пустынно и тихо. Банкир постоял, а потом зашагал в сторону головы поезда. Мягкий ковёр скрадывал шум шагов, и Банкиру невольно казалось, что он плывёт по воздуху.

Он прошёл в следующий вагон. Этот вагон тоже был первого класса, неотличимый от предыдущего. Все двери в купе были закрыты, и казалось, что по левую руку – сплошная стена лакированного дерева.

Банкир миновал коридор, перешёл в следующий вагон. Тот тоже оказался вагоном первого класса и опять неотличимым от предыдущего.

Он шёл всё дальше и дальше, и каждый вагон был в точности таким же, как предыдущие. Банкир уже прошёл пару десятков и прекрасно понимал, что ни один поезд не может быть таким длинным.

Должен же быть конец.

Должен же быть хотя бы паровоз, который тянет все эти вагоны!

Ничего подобного не было. Были только вагоны первого класса – совершенно пустые и одинаковые.

Банкир остановился. Выдохнул. И повернулся к окну.

Дома расступились, так, что было видно железную дорогу, проложенную вдоль прибрежных серых скал. И теперь можно было увидеть поезд целиком.

Никакого паровоза не было. У бесконечного поезда не было даже никаких начала и конца. Кольцо из совершенно одинаковых вагонов каталось по кругу, и в этот круг не было возможности войти – и не было возможности выйти.

Над ними в бесконечно голубом небе висело невозмутимое солнце. А с севера ползла тяжёлая тёмная туча, наполненная традиционным четырёхчасовым токийским дождём.

И эта дурная бесконечность сломила уже окончательно.

Банкир выдохнул, помотал головой. Потом развернулся и просто сдвинул ближайшую дверь купе.

В купе были всё те же: Соноко, Кимитакэ и Юкио. Даже поднос с недопитым чаем был на месте.

А за окном продолжал мельтешить всё тот же утомительно-пёстрый пейзаж.




6. Эносима


Банкир закрыл дверь купе и рухнул на своё место. Он вдруг понял, что совершенно сломлен и вымотан.

Кимитакэ ощутил, что восприятие опять вернулось в его череп. Да, он снова смотрел на мир из себя.

Но оцепенение, однако, не проходило.

И с Соноко, похоже, было то же самое. Кимитакэ не мог этого знать наверняка, но почему-то был уверен.

Юкио как ни в чём не бывало смотрел в лицо Банкиру.

– Всё обдумали? – осведомился школьник.

– Пока я понял одно: времени на размышления у меня много.

– Думайте так долго, сколько вам будет удобно, – сообщил Юкио. – Чтобы вам было проще принять решение, я вам сообщу самый главный мой аргумент: соглашались пока все. И больше десяти лет почти никто не выдержал.

– Непохоже, чтобы за эти годы ты сильно состарился.

– Время во многом вопрос восприятия, – спокойно ответил Юкио. – Ну, и оно относительно. Бывает, что во сне мы проживаем целую жизнь. Так что не беспокойтесь, вы не сильно состаритесь.

– А твой друг Кимитакэ тоже похожие штуки умеет?

– Он занимается каллиграфической магией. Границы её возможностей, конечно, не обнаружены. Возможно, что с её помощью можно сделать и такое, это вопрос времени и мастерства. Но я добился этого другим способом.

– Ты будешь обучать этому Кимитакэ?

– Я не уверен, что это возможно. Пока неизвестно, способен ли человек в принципе таким овладеть.

– Но ведь ты – человек, и ты как-то этому научился.

– Я не совсем человек, – ответил после паузы Юкио. – Человек, но не до конца, и при этом кое-что кроме человека.

– Я слыхал, что кудесники древности умели и не такое.

– Полагаю, кудесники древности были по своей природе ближе всё-таки ко мне, а не к вам.

– Вот оно как! – Банкир тоже помолчал, обдумывая услышанное, а потом продолжил: – Но ты наверняка знаешь немало о том, что… ну, ты понимаешь, недоступно людям.

– Если бы я знал что-то достаточно интересное – делал бы более крупные вещи.

– Например? Выиграл бы войну самолично?

– Ничего подобного. На такое даже я не способен.

– Думаешь, американцы могут что-то противопоставить… вот этому? – Банкир обвёл пухлой ладонью обстановку купе.

– Я не один такой, – заверил его Юкио. – У американцев такие тоже есть… на вооружении.

– Хорошо. Понимаю. Чего же больше ты бы хотел, если бы мог?

– Ну, может быть, я хотел бы подарить человечеству доказательство великой теоремы Ферма. Но это и для меня недоступно. Мне, признаться, даже эпсилон Эйлера не покоряется.

– Я не знаю, кто такой эпсилон Эйлера. Но мне жалко математиков – раз уж тебе это недоступно, то у простого человека вообще нет шансов.

– Математическая реальность мне просто неприятна, – поморщился Юкио. – Кого-то раздражают пустыни, кого-то – полярная тундра. А меня вот раздражает реальность математическая. Та самая, где живут синус, логарифм и интеграл. Но это не значит, что людям она недоступна.

– То есть люди могут дойти до разгадки этой проклятущей теоремы – но просто… просто не доживают?

– А вы тоже слышали про эту теорему?

– Я сам не математик. Но мне приходилось нанимать математиков.

– Так вот, можете их успокоить, если они ещё не на фронте. Человек, который найдёт выход, уже родился. Он, правда, пока ещё даже младше вашей дочери и призыву не подлежит. Но он найдёт подступы к этой задаче, будьте уверены. Поступок героический, хотя и бесполезный – ведь никакого практического смысла в великой теореме Ферма нет. Хотя, я думаю, у него не получится пережить этих исследователей.

– А ты осведомлённый. От такого никуда не спрячешься.

– Раз вы это уже поняли – самое время решаться.

Банкир выдохнул. Потом утомительно медленно полез за новеньким портфелем. Запахло кожей, но другого оттенка. На столе появились печати, чернильницы, какие-то уже полузаполненные бумаги.

Юкио смотрел молча и неподвижно. Казалось, его тоже охватило оцепенение. Только края волос покачивались в такт движению бесконечного поезда.

Наконец бумаги были заполнены. Банкир вложил пахучую стопку в плотный бумажный конверт и протянул через стол.

– Сколько здесь? – спросил Юкио.

– Примерно четыре вагона сахара, – ответил Банкир, – в ценах чёрного рынка, разумеется. Я не делал прикидку на послевоенную инфляцию, но, полагаю, она будет весьма существенной. Постарайтесь реализовать деньги до окончания войны.

– Патриотические силы вас не забудут, – пообещал Юкио, принимая конверт. Школьник осмотрел конверт, понюхал. И, видимо, сообразил, что в трусы такое не спрячешь.

Поэтому поступил просто – снял с Кимитакэ его ученическую фуражку, утрамбовал его получше и водрузил фуражку обратно на голову однокласснику.

– Сейчас поезд начнёт сбавлять ход, – сообщил Юкио. – Он остановится на нужной вам станции. Вы можете идти. И часы не забудьте.

Банкир посмотрел на часы, которые так и лежали на столе. Стрелка теперь двигалась. Он качнул головой, спрятал часы в карман и только потом спросил:

– Но ты же сказал, что вы едете на Эносиму. Ваша станция раньше.

– Как вы имели шанс убедиться, для меня порядок станций проблемы не представляет.

Банкир поднялся – довольно робко, словно опасался удара палкой. Взял портфель и прикоснулся к плечу Соноко. Та вздрогнула и тоже поднялась. Оцепенение прошло, она снова двигалась – только движения были неловкие, как у человека, который только что проснулся.

Кимитакэ попытался поднять руку – и она поднялась. Он посмотрел на ладонь, ожидая, что линии на ладони будут ползать, как это бывает во сне, – но все линии были на месте, неподвижные и неумолимые.

Когда он убрал ладонь, двери купе уже захлопнулись. Впрочем, он и сам не знал, что полагалось сказать Соноко и её отцу в их положении.

Его утешало то, что мало кто смог бы вообще найти нужные слова. Потому что люди очень редко попадают в такие положения.

Купе казалось теперь каким-то ненастоящим. Словно кокон из кожи и полированного дерева, который с минуты на минуту лопнет и выпустит наружу двух мотыльков.

Выгонять ребят из купе никто не пытался. Оно и естественно – пусть проводники только попытаются спорить с Юкио после того, что он творил с железнодорожными пространством и временем. К тому же, как ни поверни, а на станцию Эносима поезд пока не пребывал.

А пока он раздумывал, поезд дёрнулся и постучал дальше. За окном всё больше темнело. Кимитакэ удивился – неужели подкрадывается ночь? Но, приглядевшись, понял, что это просто небо затянуло серыми тучами, предвестьем четырёхчасового дождя.

– Дружище, тебе уже разрешается улыбаться, – заметил Юкио. – Мы богаты.

– Я и так рос в семье, которая считалась богатой, – отозвался Кимитакэ. – Привык, наверное.

– Неужели ничего не чувствуешь, когда под фуражкой – четыре вагона сахара?

– Слишком много я только что увидел. Это бьёт в голову сильнее любого сахара.

– Ты скоро привыкнешь. Не забывай, мы только месяц с небольшим как толком подружились. И уже через такое прошли…

– Я боюсь, что наше знакомство прервётся, – произнёс Кимитакэ. – И боюсь, что оно не прервётся.

– Нечего бояться. Долго это всё продолжаться не может. Война – как огонь, в войну всё раскалено, всё бурлит, всё реагирует бурно. А значит, всё очень быстро заканчивается.

– Думаешь, развязка уже скоро?

– Я чувствую. Кожей.

– И нам – конец?

– Этого не могу знать даже я, – ответил Юкио, – и тем более не может знать никто из людей. Слишком много тут замешано фронтов, амбиций, обычаев, идеологий. Возможны самые невероятные союзы.

– Это внушает надежду.

Они бы поговорили ещё, но тут поезд опять начал тормозить. И Кимитакэ уже заранее знал, что это та самая станция Эносима, до которой они и собирались добраться.

Станция была совсем мелкая, с металлической крышей. Отсюда уже было видно полоску серого моря, а перед ним – долговязые пальмы с пучками листьев на макушке, похожие на истёртые каллиграфические кисти.

И дальше, там, в море, громоздился остров, похожий очертаниями на муравейник, поросший сизым лесом. Из зарослей поднималась круглая башенка маяка.

Небо уже порядочно нахмурилось. Когда Кимитакэ и Юкио спустились к набережной, лицо и шею щекотали холодные капельки.

Выглядели они странно. Но вокруг царило пасмурное запустение, и некому было удивляться этой подозрительной парочке. Ни туристов, ни школьников с экскурсиями, где мальчики и девочки одеты в одинаковые комбинезоны и на каждом – соломенная жёлтая шляпа, какую видно издалека. Не было видно даже местных жителей. Война сорвала с места тысячи людей – и намертво приклеила к прежнему месту жительства миллионы.

Они миновали скульптуры, похожие на старинных чудовищ, окаменевших под металлической глазурью, и вышли к деревянному мосту, перекинутому ещё в эпоху Мэйдзи. Пустые фальшивые фонари в китайском стиле, что тут и там попадались на перилах, напоминали, что в ту эпоху влияние материка было ещё не изжито.

Шагая по мосту, Кимитакэ вдруг вспомнил свой старый сон про встречу с отставным генералом, любителем пострелять соседских собак. Теперь, после всего, что случилось, сон казался почти счастливым.

Он только сейчас вспомнил, что генерал подозрительно напоминал их школьного заместителя по хозяйственной части. А если вспомнить, что творил этот заместитель после убийства директора, то могло быть и так, что этот заместитель и вправду связан с теми врагами государства, которые только что пытались его похитить. После встречи в лесу с давно казнённым радикальным монахом Китой Икки школьник не удивлялся уже ничему.

«Во всяком случае я тогда, во сне, прикончил этого злодея!» – констатировал Кимитакэ и от этой мысли вдруг ощутил, что ему стало веселее шагать. Хотя много ли значит победа, одержанная во сне?

Он не хотел уподобиться Кенске, своему недавнему однокласснику, который сначала прочитал в газете о том, что на воду спущен линкор «Ямато», а на следующий день увидел этот крейсер во сне. И рассказывал об этом сне с такой гордостью, как если бы он самолично этот линкор и построил.

С берега остров казался ужасно далёким и почти недоступным. Но прошло не больше десяти минут неспешной ходьбы – и вот они уже миновали мост и оказались перед запертыми железными воротами. Прутья у ворот были выкованы как-то хитро, они змеились и танцевали, как если бы кузнец попытался запереть в железо танцующие языки пламени.

За воротами открывался вид на тот самый остров, куда Кимитакэ должен был попасть в младшей школе, но заболел и не попал, о чём честно написал в сочинении.

По случаю военного времени все пёстрые лавочки закрыты, ставни у них опущены – они словно готовятся к погружению. Трёхэтажные гостиницы со сплошными лентами окон тоже выглядели пустыми и заброшенными. Чуть выше, среди зарослей, можно было различить, если напрячь зрение, непривычно серые храмовые ворота. По неведомой причине их сложили из силикатного кирпича и не озаботились даже покрасить.

Если на Эносиме и были постоянные жители, то они не показывались. У входа не было даже охраны.

Однако ворота преграждали путь. И вдоль берега по пляжам лежали кольца колючей проволоки.

– Ты знаешь, как тут пройти? – спросил Кимитакэ.

– Это ты у нас в каллиграфии разбираешься, – был ответ.

Кимитакэ пригляделся и вдруг увидел, что изгибы прутьев – это защитные надписи, выполненные той самой бешеной скорописью, для которой сперва вспоминаешь китайское название «кунцао» и только потом, после долгих раскопок в памяти, догадываешься, как он называется по-японски.

Кимитакэ дотронулся до завитков. Кажется, это Ланкаватара-сутра – неужели американцы научились ей пользоваться? Сама манера была близка к Ван Сяньчжи – но, конечно, это была просто искусная стилизация, потому что Старец из Павильона Орхидей жил в незапамятную эпоху династии Тан и тогда просто не умели делать металл такого высокого качества.

– Ты можешь это открыть? – спросил Юкио.

– Я могу попросить, чтобы она открылась.

Кимитакэ снял фуражку. Достал оттуда тот самый пухлый конверт и немного боязливо передал его Юкио – хотя прекрасно понимал, что их делают из особой лощёной бумаги, которой не страшен никакой дождь. За конвертом последовали: пенал с кистью, чернильница, плиточка превосходной туши и нетронутый блокнот.

Он поймал в чернильницу несколько капель дождя и принялся растирать тушь. И когда запах смолы перебил запах моря, опустил туда кисть, развернул блокнот – и Юкио, сообразив, что от него требуется, укрыл блокнот собственной юбкой, чтобы дождь не намочил страницы.

Чтобы открыть ворота, хватило четырёх иероглифов.

Так Кимитакэ и Юкио ступили на Эносиму – остров, который синтоистская богиня счастья Бэндзайтэн специально подняла со дна залива в ответ на притеснения людей драконом Гозурю.

Они прошли к бронзовым храмовым воротам, что стояли как раз напротив моста, но стали заметны только сейчас. И там откуда ни возьмись их немедленно окружили несколько солдат во главе со здоровенным, как боец сумо, капитаном. Этот капитан надвинул фуражку настолько низко, что можно было увидеть только усы – здоровенные, пышные, какие увидишь скорее у айну, чем у чистокровного японца.

– Согласно инструкциям – прибыли, – доложил Юкио и вытянулся по стойке смирно, насколько это было возможно, когда ты одет в женскую школьную форму и холодные капли дождя щекочут колени.

– Внешнее сходство с ориентировкой – несомненно, – он посмотрел на Кимитакэ настолько сурово, что тот невольно спохватился и нахлобучил на голову фуражку. И тут же ощутил кожей головы, как растекается из чернильницы остаток чернил.

– Величайшее счастье – безупречно служить императору! – провозгласил Юкио – и в тот же момент начал заваливаться на бок, как будто из-под него убрали подпорку. Двое солдат тут же подхватили упавшего в обморок под руки и куда-то потащили – видимо, переодеть и дать отдохнуть.

– А у вас есть пожелания или замечания? – спросил капитан как ни в чём не бывало.

– Ну, я ещё в школе учусь. Жаловаться не положено. Что дают – то и делаю.

– Я про вещи личного порядка.

– А можно пример? – Кимитакэ вдруг ощутил, что он тоже невероятно устал и ещё пара минут такого разговора – свалится в обморок вслед за приятелем.

– Например, в том, если вы придерживаетесь христианства или одной из особых форм буддизма, мы можем предоставить вам место для молитвы в соответствии с вашей традицией. При условии, что от этого будет зависеть ваша эффективность как каллиграфа, разумеется.

– Хорошо, если я здесь и правда что-то решаю… – Кимитакэ поёжился и бросил прощальный взгляд на японскую береговую линию, что осталась теперь за воротами. – Пожалуйста, известите охрану, чтобы не допускала на остров ни под каким предлогом гражданина Франции, который называет себя Луи-Фердинандом Селином. Ни лично, ни в виде посылок и писем. И имейте в виду, что «Луи-Фердинанд Селин» – это, вероятно, его литературный псевдоним, так что бумаги будут на другое имя.

– Как нам его опознать в таком случае?

– Он француз. Я не думаю, что в этой части Японии прямо сейчас много французов. Особые приметы: потасканный внешний вид, пальто, кот в клетке и скверный характер.

– Он шпион?

– Нет. Врач-венеролог. Ну и литературой занимается.

– В таком случае чем он опасен?

– Он меня раздражает. И преследует.

– С какой целью?

– Скорее всего, преследует именно потому, что знает, как сильно это меня раздражает.

– Причина вполне уважительная. Проходите, для проживания вам выделен номер первого класса в гостинице. Её название в условиях военного времени не особенно важно, но вы можете быть уверены – мы подобрали именно ту гостиницу, чьё здание будет наилучшим образом укрыто в случае обстрела с моря или бомбардировки с воздуха.




Часть 2. Проектная работа





7. Беседа с лисой


Оставшийся без туристов на время войны остров Эносима словно бы затаился. На сувенирных лавочках опущены ставни, на пляжах только колючая проволока, и даже гостиницы словно пытаются укрыться в лесной поросли.

Многие жители разъехались, другие эвакуированы. Если смотреть с материка, то кажется, что остров совсем обезлюдел.

Но это не так.

Рано утром, когда все спят, по тому самому мосту Мэйдзи проезжают какие-то грузовики, а с другой стороны, где причал, незаметный с материка, украдкой причаливают целые баржи загадочных грузов.

На острове определённо что-то происходит. Кто-то убирает улицы, устраняет неизбежные поломки, присматривает за маяком. Разглядеть их непросто: среди зарослей проложен целый лабиринт из дорожек и тропинок, которые соединяют миниатюрные алтари и ритуальные ворота. Но иногда получается кого-то разглядеть: одни говорят, что это обычные солдаты, а другие – какие-то девушки в белых рубашках и красных шароварах синтоистских жриц-мико, чьи лица почему-то накрыты театральными лисьими масками.

Кимитакэ наблюдал всё это изнутри – но даже для него остров продолжал оставаться большой курортной загадкой. Он по-прежнему продолжал удивлять внезапными развилками, вросшими в землю каменными алтарями, остатками прежних вывесок.

То же самое касалось и проекта, над которым они работали. Вблизи Стальная Хризантема была ещё более непостижимой, чем издалека. Кимитакэ сам толком не понимал, что делает. Было ясно одно: то, что он делает, очень важно.

Ему выделили небольшой, футона на четыре, номер в бывшей гостинице. В номере только и было, что место, чтобы развернуть футон, столик с письменными принадлежностями и запасом бумаги и ширма, которая отгораживала футон от столика. Окно выходило на море, так что он мог не отвлекаться.

Ширма была особенно примечательна. Не просто клетчатая и бумажная, какие на фабриках делают, а расписанная иероглифами. Причём это была не просто декоративная ерунда, а цитаты из древнего поэта Канзана.

Кимитакэ успел усвоить из какого-то справочника по символизму традиционной живописи, что этот Канзан и некий Дзиттоку были монахами-отшельниками традиции Дзен и жили примерно тысячу лет назад. Мало что было известно об этих достойных мужах, кроме того, что один писал стихи, другой работал на кухне – а ещё что они были невероятными друзьями. И этого оказалось достаточно, чтобы оставить след в истории.

С левой стороны иероглифы гласили:



Обдумав всё это, скажу я,

Что глупо мечтать о бессмертье.

Не стать никому небожителем,

А призраком стать не захочешь.



А на правой была цитата из другого стихотворения:



Бегите, о дети, бегите

Из дома, объятого пламенем!

Тут все направления прекрасны,

И Запад не хуже Востока.



Разглядывая перед сном эти стихи, Кимитакэ иногда задумывался, как причудливо исполнилось его детское желание попасть на Эносиму. Со школьной экскурсией пришлось бы терпеть одноклассников и спать потом вповалку в общем зале. Теперь же у него, как у монаха-отшельника Канзана, есть своя келья. А ещё есть друг – потому что Юкио тоже остался на острове и что-то делал.

Да, условия для работы были хорошие. Оставалось даже время, чтобы собирать кое-что для души. Но сейчас он не мог работать – нужно было посоветоваться.

Здания комплекса соединялись так, что можно было пройти остров насквозь, ни разу не оказавшись под открытым небом. И Кимитакэ шёл именно таким путём – может, не самым быстрым, но определённо самым интересным.

Когда он проходил по галерее – не удержался и бросил взгляд на смутно знакомый берег. Там по-прежнему можно было разглядеть железную дорогу, по которой он сюда добирался, а выше неё темнел лес, и там, над деревьями, виднелся буддистский храм, похожий на белое яйцо.

Солёная морская жара застоялась на острове, и казалось, что она глушит все звуки.

Кавасима была, разумеется, в банкетном зале – не очень большом, но очень светлом, с половицами из иокогамской сосны, и этот свет придавал и простор.

Называть генерала армии Маньчжоу Го Кавасиму Ёсико генеральшей было бы не особенно точно – ведь женщин в генеральском звании пока настолько мало, что генеральшей обычно называют жену генерала.

Прямо сейчас, впрочем, госпожа Кавасима была не в генеральском, а в лисьем облике. Её светлая униформа, безукоризненно выглаженная, висела тут же, на вешалке. А под вешалкой лежала самая громадная лиса, которую он когда-либо видел, раза в три больше обычной и с тремя хвостами, очень пушистыми. Лёгкая дрожь уха намекнула, что она заметила гостя, но глаза продолжали, не открываясь, смотреть на медленно закипающий чайник.

Кимитакэ уже знал, что чайник этот – ручной работы, от знаменитого чайных дел мастера Макото Синкая. Тончайшая вязь иероглифов на его глиняных боках была способна нейтрализовать любой яд и даже, кажется, радиацию.

– Сделаешь нам чай, – попросила Кавасима.

Несмотря на лисью пасть, она говорила всё так же отчётливо и всё тем же голосом. Видимо, её облик лисы был только иллюзией.

Но могло быть и так, что иллюзией был её человеческий облик.

Кимитакэ подчинился. Чай был японский – зелёная сенча с лёгким ореховым привкусом.

– Работа идёт трудно, – сообщил он.

– Страх ест душу?

– Скорее непонимание. Я до сих пор так и не понял, чем именно мы занимаемся. Видимо, мне не положено. Вдруг случайно узнаю одну из тайн государственной важности.

– Не всё известно и мне. А ещё много о чём я даже не задумываюсь. Про мико в лисьих масках, кстати, обман. Никто и никогда не воюет и не охраняет в масках. И ты легко догадаешься, почему.

– Лицо, что ли, потеет?

– Да не в этом дело! Надень любую маску, и сам увидишь. Там обзора толком нет. Точно так же, как в противогазе. Дырочки для глаз мелкие, угол обзора вообще никакой. Чтобы убежать от человека в маске, достаточно прыгнуть в сторону и скрываться за кустами. Мико на острове есть, не отрицаю. В нашей работе без силы богов никуда. Но масок они не носят. Встречают опасность с открытым лицом.

– Быть жрецом всё-таки легче, чем быть магом. Жрец может вообще не думать, где живут боги, почему люди им поклоняются. Делай себе ритуалы, и всё.

– Если это важно для твоей работы, то можешь принять за правило: боги – это те, кому поклоняются. Неважно, человек это, статуя, впечатление или что-то принципиально потустороннее и невидимое. А ритуал – это намного важнее, про это ещё Конфуций писал. Это как приёмы ремесленника. Даже если человек, который их выполняет, не знает, зачем они нужны, у него всё равно что-то получится. Поэтому древние и строили государство на ритуале. Трудно научить людей законам, да они и не поймут ничего. А повторять, как положено, способен каждый.

– Слушая вас, я ощущаю тревогу. Нам невероятно повезло, что вы на стороне Японии. Страшно подумать, что было бы с нашими офицерами, если бы их послали воевать против таких, как вы.

– Это мне повезло, что нашлась империя, в которой я смогла найти приложение своим способностям. Кем я была? Четырнадцатая дочь десятого сына великого князя Су из правящей фамилии. А кем я стала? Леди Восточный Бриллиант и «Маньчжурской Жанной д’Арк»! За такое не жалко отдать даже голову!

Чай уже заварился. Кимитакэ аккуратно разливал по чашкам ароматную жидкость.

– Когда-то я мечтал узнать, кто стоял за инцидентом Молодых Офицеров, – заметил он. – После всего, что я пережил, так и хочется сказать «в юности», хотя я вроде бы и не стар. А потом узнал и про Кровавую Лигу, и всё смешалось у меня в голове. Хотя кто за ними стоял по-настоящему, так до конца и не выяснить. Ни за что не поверю, что для двух мятежей хватило просто двух монахов, пусть даже и с древней магией.

– В таких делах никогда не найдёшь концов. Когда впервые про них читаешь, кажется откровением, что кто-то из участников доносил, а кто-то из организаторов был агентом полиции. Когда узнаёшь об этом побольше, то выясняется, что идеи тут совсем ни при чём. Одни и те же люди вчера были коммунистами, а сегодня им надоело и они хотят чего-нибудь более радикального. Одни и те же люди и самые принципиальные активисты, и агенты полиции, просто потому, что надеются выиграть в двойную игру в два раза больше. Это не какие-то отщепенцы в общем движении, всё движение более или менее состоит из таких. Каждый колеблется, каждый в принципе не враг своей стране или своей семье, на худой конец, и каждый в принципе готов отдать свою жизнь.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70533889?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.