Главная страница | Шпионские детективы | Палач приходит ночью

Палач приходит ночью
Валерий Георгиевич Шарапов
Тревожная весна 45-го. Послевоенный детектив
Тело некогда красивой женщины лежало на полу. Сейчас оно напоминало разделанную мясником тушу: рука отрублена, голова размозжена, ноги переломаны. На двери – пришпиленная ножом записка: «Так будет с каждым!»
Война давно закончилась. Но на Западной Украине не стихают бои. Непримиримые националисты всеми силами стараются досадить Советской власти. Самым жестоким среди них прослыл неуловимый главарь по прозвищу Звир.
Оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом Иван Шипов уверен: смерть женщины – агента НКВД – дело рук Звира. У Шипова с этим отморозком давние счеты. Пока что палачу удавалось уходить от возмездия. Но в этот раз бандеровец должен намертво вцепиться в приманку. Это особый «подарок», который приготовил ему Иван…
Уникальная возможность вернуться в один из самых ярких периодов советской истории – в послевоенное время. Реальные люди, настоящие криминальные дела, захватывающие повороты сюжета.
Персонажи, похожие на культовые образы фильма «Место встречи изменить нельзя». Дух времени, трепетно хранящийся во многих семьях. Необычно и реалистично показанная «кухня» повседневной работы советской милиции.

Валерий Георгиевич Шарапов
Палач приходит ночью


© Шарапов В., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Часть первая
Подпольщики

Глава первая
Звиру очень хотелось выстрелить. Притом не в лоб, а в какую-нибудь менее существенную часть тела, чтобы было очень болезненно, но не слишком опасно для жизни. А потом, в более подходящей обстановке, устроить мне что-нибудь совсем уж экзотическое, вроде сдирания с еще живого кожи. В таких делах он был признанный специалист.
В просторном помещении уютно потрескивал камин. Меня слегка покачивало, ребра болели. А Звир все целился. И в глазах, как всегда безумных, жила вечная жажда бесконечной власти над людьми, которую дают только чужие страдания и смерть. И ему стоило немалых усилий сдерживать себя.
– Ну вот, коммунячка, и конец тебе пришел… – Его палец потянул спусковой крючок «Люгера».
В стороне стояли Купчик и Оглобля – так их прозвали с детства. Сейчас даже и не знаю, как их именовать: клички бандеровцы меняют в целях конспирации постоянно.
Купчик, моя заноза еще с давних детских времен, теребя ремень карабина, жадно взирал на происходящее и радостно лыбился. Он тоже надеялся на то, что в скором времени я сдохну в мучениях. Ему хотелось, чтобы я вопил, ползал на коленях. Чтобы слюной изошел. Но его устраивало и то, что меня сейчас просто продырявят. Это был его счастливый день.
Оглобля, тоже старый мой недруг, но куда умнее и расчетливее своих подельников, был напряжен. Хорошо заметно, что и экзекуция, и ситуация его сильно тревожат. Больше всего ему хотелось сейчас очутиться от этого заброшенного хутора как можно дальше. Он до белизны сжимал в пальцах автомат, направив ствол в мою сторону, будто опасался, что я сейчас издам молодецкий клич да раскидаю всех, порву на клочки.
Холодный ствол «Люгера» уперся мне в лоб. Потом пополз ниже, уткнувшись в плечо. И на лице Звира появилось счастливое выражение.
А ведь эта сволочь сейчас, забыв обо всем, все же выстрелит! Не сдержится! Как же тяжело с вами, психопатами!
И грохнул выстрел!
Вот же проклятые нацистские твари! Когда я впервые ощутил, что нам не по пути и что драться с ними придется всю жизнь? Да кто знает. Наверное, когда мне было тринадцать лет. За школой, в садике, где мы прогуливались на переменках. И тогда напротив меня стоял Купчик – прям как сейчас…

Глава вторая
Купчик с раннего детства был похож на крысу-пасюка: вытянутая морда, весь поджарый, глаза-бусинки – злые и бегающие. И таращился на меня он с ненавистью. Почему? Повода вроде бы я для такого сильного чувства не давал.
Он был сыном местного частного торговца, я – сельского кузнеца. Родители наши в Бортничах и окрестностях люди примечательные и известные, только по-разному. Один – мироед и сквалыга, опутавший село долговыми расписками. Другой – трудяга, не наживший добра, но всегда готовый помочь людям и словом, и делом. Недолюбливали наши семьи друг друга, но видимой вражды не проявляли. Точнее, вражда все же постепенно зародилась из диаметрально противоположных взглядов на жизнь и однажды вылезла на свет в задиристой мальчишеской перепалке.
За бревенчатым, приземистым, знавшим лучшие времена, а ныне полуразвалившимся зданием сельской школы имелась утоптанная земляная площадка, а за ней – густые смородиновые кусты, тропинка к ручью, заросшая лопухами, крапивой и диким кустарником. Здесь мы обычно бесились на переменках, в стороне от учительских глаз. Гоняли футбольный, набитый тряпками, самодельный кожаный мяч. Тут же выясняли отношения и выплескивали детские обиды. И даже курили самокрутки с самосадом, желая ощутить себя взрослыми.
Здесь мы и схлестнулись с Купчиком. Наши былые приятельские отношения остались в прошлом. И трещина между нами прошла идеологическая, как ни глупо это звучит для мальцов.
Стоя в окружении своих прихвостней, Купчик процедил обидные, подлые и явно не свои слова:
– Вот власть у поляков скоро отнимем. Тогда всех вас, прихвостней большевистских и всяких пролетариев, на деревьях развесим. Будет вас ветер качать!
Тут я ему нос и расквасил, а заодно по уху его защитнику, высокому и жилистому Оглобле, съездил. Хорошо получилось. Душевно. Они даже ответить всерьез не сумели, потому как рука у меня, сына кузнеца, постоянно помогающего отцу в кузне, не по возрасту тяжелая.
Это уже была не обычная мальчишеская потасовка. Это было мое первое идейное сражение.
Особенно почему-то задело это брезгливое «пролетариев». Я вообще-то гордился, что сам из пролетариев. Даже, можно сказать, из пламенных большевиков. Во всяком случае, к отцу все это можно было отнести в полной мере. Он был большевиком и по убеждениям, и по причастности. А Купчик и его семья горячо ратовали за Западную Украину, «свободную от жидов, большевиков и поляков».
Хотя в нашем селе, да и в ближайшем к нему тихом небольшом городишке Вяльцы особо остро национальный вопрос не стоял. У нас испокон веков простые поляки, русские, евреи, украинцы, именовавшие себя не иначе, как русинами, жили мирно, если не считать мелких соседских склок. Разговаривали между собой на дикой смеси русского, украинского, идиша и польского. Национальностью никто никого не попрекал. Вон, на той же Львовщине даже в быту такая ненависть тлеет, что поляк на хохла злыднем смотрит, а еврей – так вообще их общий враг. У нас в Полесье народ куда терпимее друг к другу. И озабочен всегда был больше тем, как выжить в «Великой Польше», которая все никак не сгинет. Жизнь в ней была голодная, к простому народу не расположенная.
Зато польское начальство у нас ненавидели все дружно. И было за что. Гордые шляхтичи все свои экономические неурядицы пытались покрыть за счет украинцев. Их нещадно вытесняли с земель, которые предки пахали веками, туда заселялись поляки, в основном ветераны, многие наделы передавались польским помещикам. Народ в ответ за вилы брался. Приезжали солдаты. Стреляли. Забирали бунтовщиков в тюрьмы, а то и казнили.
И все равно простой народ национальностью у нас не мерился. До тех пор, пока в селе не появился учитель Василь Молчан, которого мы прозвали Химиком. Он преподавал всякие точные науки, но химия была его основным предметом. Вечно улыбчивый, сладкоголосый и страшно убедительный, он постепенно очень умело вливал нам в уши: Западная Украина – центр Мироздания и благословенная земля. Вокруг же живут нелюди, которые не дают украинцам построить рай земной и все время ее оккупируют: то Австрийская Империя, то Российская, а вот теперь, по Рижскому договору 1921 года, тут правит одолевшая большевиков в кровавой двухлетней войне Польша.
Однажды, наслушавшись от него сказок о будущей Свободной Украине с кисельными берегами и молочными реками, я впечатлился до крайности и тут же вывалил все эти идейки отцу.
Тот даже не разозлился, а посмотрел на меня с какой-то скорбной жалостью и некоторой растерянностью:
– Свободная Украина для украинцев. Это, скажу я тебе, сынок, дичайшее мракобесие.
– Почему? – даже обиделся я, поскольку выходило, что я тоже мракобес, хотя, как все дети, считал себя сильно умным.
– Это все отжившие свое игрушки. Наследие былого. Я так тебе скажу. В мире есть алчные эксплуататоры. А есть эксплуатируемый трудящийся народ, который должен взять свое и обустроить не какую-то национально однородную Украину. Он должен обустроить весь мир.
– Когда это еще будет? – не унимался я.
– Скоро… Наверное, – не так уверенно добавил отец. – А все эти карликовые якобы свободные государства – они не что иное, как орудие буржуазии для разобщения трудящихся и увода от классовой борьбы. Так что с этими гниловатыми идейками нам не по пути. Любой оголтелый национализм – враг большевизма.
Авторитет отца был для меня непререкаем. И воспринял я эти слова очень серьезно. Всей душой был готов принять, что наш народ однажды скинет буржуев со своей шеи, забудет о национальной вражде, станет брататься, вне зависимости от языка и крови. Только со временем уверенность эта сильно ослабла. Ведь националистических агитаторов становилось все больше. И я видел, как от одного упоминания о «Свободной Украине для украинцев» глазки некоторых односельчан радостно загораются, а от речей о диктатуре пролетариата и колхозах как-то сразу тухнут или отсвечивают подозрительностью. Это что же получается: наши люди за национальную свободу головы сложить согласны, а за диктатуру пролетариата – не особенно?
После той потасовки около школы мои противники долго боялись с разбитыми физиономиями на люди показаться. А к отцу пришел разбираться отец Купчика.
О чем они там говорили – не знаю. Но досталось мне по первое число. Правда, отец ни разу нас рукой не тронул. Однако сам голос его мог как воодушевлять, так и замораживать. Отчитал меня он так строго, что я готов был сквозь землю провалиться, а потом со вздохом произнес:
– Руки, сын, никогда не распускай первым. Если донести свою мысль словами не можешь, горячая рука только хуже сделает.
– Но он же враг? – все не мог угомониться я.
– А после оплеухи другом стал? Можно и руками махать, и стрелять, но для этого причина очень веская должна быть, а не детские обиды. Понял?
– Понял я все. Не буду больше, – сказал я искренне, потому как слово отца почитал за мудрость в последней инстанции.
Правда, мою уверенность поколебал старший брат, который после моего разговора с отцом прошептал заговорщически:
– Да правильно ты ему врезал. Молодец.
В общем, вынес я из той истории урок – бить стоит не когда тебе этого хочется, а когда очень надо. Вот только как это «надо» вовремя и правильно распознать?
Недруги теперь обходили меня стороной. Была у них шальная мысль гуртом навалиться, но подсчитали, что дорого обойдется. Отныне малолетние украинские националисты тихо жили своим узким кружком, секретно обсуждали друг с другом и с Химиком очень важные вопросы и все время заговорщически переглядывались, как будто уже решили, когда будут брать власть, гнать поляков и евреев. Выглядело это несерьезно. Но на деле все оказалось очень серьезным. Долго потом этот поганый кружок люди недобрым словом поминали.
Впрочем, заговоров, секретов и в нашей семье хватало. Отец давно был членом запрещенной в Польше Коммунистической партии Западной Украины – КПЗУ. Со временем в нее вступили и мои старшие братья. А меня на очередном тайном заседании приняли в комсомол. Вообще комсомольцев и большевиков в Бортничах и Вяльцах насчитывалось около полусотни человек – достаточно крепкая организация.
В четырнадцать лет со школой я закончил. Стал помогать отцу в кузне, заодно пристроился учеником в мастерскую по ремонту сельскохозяйственной техники. Погрузился с головой в комсомольскую работу: занимался агитацией, распространял листовки, выполнял отдельные партийные поручения. Считал себя опытным подпольщиком и ничего не боялся.
А зря не боялся. Иногда бояться полезно…
Пуля вжикнула где-то совсем рядом. Это был первый раз, когда в меня стреляли. И я буквально всем телом ощутил холод смерти, прошедший совсем неподалеку. И понял, что сейчас меня могли, да и должны были убить…

Глава третья
Да, смертельный холод от выстрела из полицейского карабина тогда прошел надо мной и ушел в сторону, не в силах развеять овладевший мной лихой азарт.
По партийным поручениям не раз доводилось мне выезжать из родного села, передавать товарищам по борьбе записки или сообщения на словах. Были задания и поопаснее.
Польские власти давили большевиков нещадно. Кидали в тюрьмы, не скупясь на длительные сроки. Немало коммунистов томилось в казематах. Вот и приходилось мне разными способами передавать туда весточки или получать оттуда сообщения. Интересно было. Кровь будоражила близкая опасность. И охватывало пьянящее, упоительное осознание своей личной значимости.
В тот день я подобрал брошенный из тюремного зарешеченного окна, выходившего на площадь, камешек с запиской. Вот только недооценил то, сколько вокруг трется шпиков и полиции. Послышалась отчаянная переливистая трель свистка. Я успел схватить сообщение и сделал ноги.
За мной бухали тяжелые полицейские сапоги. Сбивая дыхание, я мчался по мостовой. При этом воспринимал все как забавное приключение, эдакое спортивное мероприятие. Я же юный и сильный. Весь мир принадлежит моей отчаянной молодости и бурлящей энергии. Что со мной может случится, с самым ловким и быстрым?
Тут бухнул выстрел.
Переживать у меня времени не было. Я припустился еще быстрее. Вот только свистки теперь переливались трелью со всех сторон – меня брали в клещи. Вырисовывалась мрачная перспектива попасть в лапы врагов, и даже не обязательно живым.
Спасло то, что я всегда чтил старших товарищей и их уроки. А они напутствовали: перед любой, даже самой незначительной акцией надлежит тщательно изучить местность и присмотреть пути отхода. Я юркнул в заранее приглянувшийся тупик. Кошкой забрался на крышу. Распластавшись там, ехидно смотрел, как мечутся по улицам полицаи в поисках меня, преданного бойца мировой революции.
Вернулся я после этого задания здоровый, немного испуганный, но довольный собой. Впрочем, мне хватило соображения прикусить язык и не распространяться о своих приключениях. Только брату сказал, и мы оба решили, что отца информировать не обязательно.
Однако отец все узнал. Собрал на семейный совет всех, кроме матери. Лицо его было бледное и злое.
– Тебя пристрелить могли, Иван!
– Да плевое дело, – хорохорился я. – Было бы о чем переживать.
– Нет плевых дел! Есть наплевательское отношение!
Братья были пунцовые. Ведь это они подбили меня на задание. Хотя дело и правда казалось плевым, но ведь могло окончиться плохо.
– Если ввязался в авантюру, так продумывай все! – напирал отец. – А пока запрещаю тебе все эти подвиги! Подрасти! Поумней!
– А как же долг комсомольца?! – обиженно воскликнул я.
– Придумаем, как его выплачивать, – усмехнулся отец. – И не обязательно для этого совать голову льву в пасть!
Говорил он все это якобы грозно, но больше с надеждой. С тщетной надеждой. Он нас так воспитывал – быть стойкими бойцами. И в клетке его страхов за нашу судьбу удержать нас вряд ли было возможно.
Сам отец с детства был именно таким бойцом. Охочий до знания, умеющий работать руками, он быстро дослужился до мастера на заводе во Львове. Будучи одержимым идеей справедливости и равенства, вступил в КПЗУ, стал активным функционером. После массовых стачек и столкновений с полицией, а также голодных крестьянских выступлений, в которых принимал непосредственное участие, едва не был схвачен полицией. Пришлось срочно бежать из Львова. Осели мы в Бортничах, где у мамы родня.
Жили сперва очень тяжело. Это было начало тридцатых, только стал отступать страшный голод, косивший и Польшу, и соседние страны. Но мы выжили. Отец пристроился на первых порах на заводике в Вяльцах, а потом ему досталась от маминой родни кузница.
Партийную деятельность он не оставил. Приступил к формированию партийной, а затем и комсомольской подпольных ячеек. Уставший от панского произвола народ большевикам сочувствовал, так что ячейка укреплялась. Их заседания чем-то напоминали коллективные молитвы. Только «прихожане» не просили Бога о прощении грехов, а призывали на Западную Украину всемогущий СССР и добрую советскую власть. Заодно читали воззвания, партийную литературу, грезили, какая светлая жизнь настанет без панов.
Мне в селе нравилось куда больше, чем во Львове. Здесь мы не ютились в крохотной квартире, а имели просторный дом. Здесь вокруг простирались раздолья, дремучие леса, которые наполняли меня величественной земной силой. Здесь у нас была кузня. И я был счастлив, когда не только видел, как из грубых заготовок появляются прекрасные предметы, но и сам участвовал в процессе. Вообще, природа и металл – в этом было для меня свое личное счастье.
А вот с учебой сперва было совсем плохо. Паны наше село не любили, считали его рассадником большевистских настроений. До революции здесь была церковно-приходская школа, но православная церковь сгорела, школу закрыли, а грамотность подрастающего поколения не интересовала никого.
Читать-писать меня научили родители и братья в раннем детстве. Но образование – это все же несколько большее. Отец считал, что мы обязаны стать образованными людьми. Мечтал, что когда-нибудь дети получат высшее образование.
Однажды двери школы распахнулись. И по хатам стал ходить болезненно худой, бледный молодой человек, представившийся новым учителем Станиславским. Он зазывал детей в школу. Самое интересное, никто его туда не назначал, учить он собрался за собственный счет. Но тут проснулась местная власть и все же выделила какие-то средства.
Семен Станиславский был сбежавшим в село подальше от полицейского надзора социалистом. Читать, считать учил качественно, детишек любил, не забывал агитировать за справедливость и социализм. Власти спохватились, что неизвестно кто учит детей неизвестно чему. Станиславского, с учетом его авторитета у местных жителей, трогать не стали. Но прислали еще двоих. Директора, ярого польского националиста. И Химика – отпетого националиста украинского. Первый страдал формализмом, крайней строгостью и чванством. Второй, вкрадчивый и сладкоголосый, профессионально запудривал детям мозги о грядущей свободной и счастливой Галиции.
Потом в селе появился еще один представитель племени радикальных украинских националистов, да еще какой колоритный. Это был Юлиан Юстинианович Спивак, но все его звали Сотником. Необъятный в обхвате, с вислыми запорожскими усами, в вечных папахе, гимнастерке, галифе и до блеска вычищенных офицерских сапогах. Он в одиночку мог взвалить на плечо толстое бревно, которое под силу не меньше чем двум крепким мужичкам. Но главная сила его была не в литых мышцах, а в длинном языке. Ох, умел он интересно и доходчиво, хотя и немного косноязычно говорить, собирая вокруг себя односельчан. А уж рассказать ему имелось о чем. Жизнь его была полна самых необычных поворотов и приключений.
Еще в Первую мировую войну он дослужился до поручника «Украинского добровольческого легиона». Их называли еще сечевыми стрельцами и верными янычарами Австрии. После краха Австро-Венгерской империи он прибился к петлюровцам, где командовал казачьей сотней. Потом ненароком оказался в Польше. Сначала служил на панов, даже повоевал против СССР, а потом взялся бороться с ними. Вступил в радикальную украинскую националистическую организацию. После очередной боевой вылазки прятался. Его гнала полиция, как волка, а приютил в селе мой отец. Они давно по подпольным делам сошлись, когда Сотник еще думал, к кому прибиться – к социалистам или националистам.
Сначала Сотник жил у нас, все больше по подвалам и погребам. Боялся преследователей. Потом что-то поменялось, и он вылез на свет божий. Прикупил себе хату рядом с нами. Никто не видел, чтобы он где-то работал, но в средствах не стеснялся. Время от времени куда-то выезжал. И всегда возвращался, хотя отец говорил каждый раз:
– Вряд ли теперь вернется.
Они с отцом любили вечером за наливочкой поговорить на общемировые темы. Сам Сотник широтой и глубиной образования похвастаться не мог, все его изречения были просты и категоричны; отец же, наоборот, был глубоко образован и не терял надежды перетянуть собеседника на нашу сторону.
– Ты человек искренний и неравнодушный, – говорил отец. – За справедливость. За народ. И всего себя посвятил какой-то свободной Западной Украине, которую выдумали поляки, австрийцы и грекокатолики, чтобы русский дух в этих землях изжить. Сколько тысяч русинов австрияки казнили и в лагерях под лозунги об этой свободной Украине сгноили?
– Свободную Украину никто не придумывал, – отвечал Сотник, хмурясь. – Она сама взрастает на обломках империй. Наш народ жаждет свободы.
– Да миф же это все!
– То не миф. То народное устремление. И то наше будущее, – обижался Сотник и тянулся за рюмкой с настойкой, которую опрокидывал, не замечая вкуса.
Сдвинуть его с позиции не удавалось даже на сантиметр. Он с упорством сектанта держался за бредни, которые вещали фанатичные униаты и упертые националисты, хотя сам и тех и других недолюбливал.
Пацаны вертелись вокруг Сотника, который захватывающе рассказывал о подвигах козаков да гайдамаков. А все по правильным идеологическим полочкам потом в их сознании аккуратно раскладывал Химик.
У меня же были свои учителя. И свои песни. Будучи убежденным комсомольцем, слушая рассказы о Стране Советов, я испытывал двойственное чувство. Обида – ну почему я не там. И вместе с тем гордость: нам еще только предстоит свержение буржуев и строительство нового социалистического государства. В СССР идет тяжелая повседневная работа по построению социализма. А здесь бурлит романтика революции.
Между тем я взрослел. И вот пришла пора засматриваться на девчонок. Почему-то от взгляда на них в груди становилось тепло и ум уплывал за разум, навевая неопределенные, но сладкие грезы. Правда, при взгляде далеко не на всех девчонок. А еще точнее, на одну-единственную – на Арину Лисенко.
По всеобщему мнению, она была птичка не нашего полета. Стоявший в нашем селе добротный кирпичный дом принадлежал врачу Парамону Лисенко. Арина была его единственной дочерью, училась в женской школе и на селян поглядывала свысока. Была она вся воздушная, легка в походке и словах, производила какое-то неземное впечатление. Друзей и подруг среди селян у нее не было. Девчата завидовали городской крале за ее наряды и надменность, свойственную людям высоких сословий. Ребята в основной массе сразу махнули рукой – не про нас она. Некоторые же сохли молча, теряя дар речи при ее приближении и провожая туманным взором.
Но я не прочь был набиться ей в друзья. А то и побольше.
Все бы хорошо, но примерно такие чувства испытывал и мой закоренелый недоброжелатель Купчик. В старые времена все бы просто решилось на дуэли. В мои времена все решается мордобоем. Но нам запретили не только дуэль, но и мордобой, поэтому мы вынуждены были бороться за расположение прекрасной дамы мирными средствами.
Мы с Купчиком устроили некое соперничество – привлечь ее внимание. Я собирал цветы, часами караулил ее у дома, чтобы, краснея и теряя дар речи, вручить ей подарок. И жалел, что у нас не приняты серенады и что я не владею музыкальными инструментами. Еще я собственноручно выковывал забавные фигурки на кузне и преподносил ей. Она принимала все подарки как должное, порой с оттенком благосклонности.
Я стремился очаровать ее своей преданностью. Купчик хотел просто купить. Его преимущество было в богатой одежке и в наличии денежных средств. Он даже затащил Арину пару раз в кондитерскую в Вяльцах – испить кофею, который я в свои шестнадцать лет не пробовал ни разу и испробовать уже не надеялся, все же не из панов, а из трудящегося люда.
Юношеская пылкая страсть. Была ли Арина той суженой, что мне определена? Вряд ли. Уже позже я понял, что мне по душе цельные натуры, которые знают, что хотят, могут работать над собой и другими. Но в ней было что-то, от чего теряют голову. Явно не чистота и наивность – уж наивной она не была никогда, а больше расчетливой. И морочила нам головы с прирожденной непринужденностью и коварством, так что мы готовы были за нее броситься головой вниз с отвесной кручи. Тонкая, с пушистыми каштановыми волосами и темно-карими глазами, в которые хотелось провалиться, не сказать, что слишком красивая, однако симпатичная, она выглядела нежным побегом, взросшим на каменистом поле нашего сурового бытия. И манила нас своими флюидами, как цветы манят пчел нектаром.
Я просто места себе не находил, когда она шла по селу под руку с Купчиком. И, сидя на берегу, тихо подвывал, глядя в черноту омута. Зато когда она прошлась со мной, я был на седьмом небе.
О замужестве она даже не помышляла – не видела вокруг себя достойных. С Купчиком у нее постепенно как-то разладилось – он стал еще злее, а она еще беззаботнее. На мои заходы – «вот подрастем и женимся» – не реагировала. Вольностей не позволяла. И вообще, что у нее в голове было – одному Богу известно. Точнее, богиням, которые делают женщин такими непостижимыми и странными.
В общем, можно считать, что моя жизнь была полноценная, наполненная надеждами и устремлениями. И работа, и подпольная деятельность, и даже личные отношения вполне устраивали меня, я был почти счастливым человеком. Почти – потому что счастье есть остановка и довольство тем, что имеешь. А я был доволен тем, что буду иметь. А буду иметь я рано или поздно социалистическое государство. Хорошую работу. И прекрасную жену – Арину. Почему-то был в этом свято убежден.
Хотя, по идее, должен был понимать, что загадывать на будущее нельзя. С нашими подпольными делами мы все ходим по краю. И за этот самый край однажды можем заступить. Но где набраться ума и опыта в шестнадцать лет? Тем более чужой опыт не воспринимается как нечто весомое.
Как-то я в очередной раз почти что решился признаться Арине в вечной любви, расставить окончательно все точки над «i». Почему-то был уверен, что стоит мне только набраться смелости и она мне ни за что не откажет. Только сначала мне надлежало съездить в Луцк.
Катался я по окрестным городам постоянно. Был связным между коммунистическими организациями. Выполнял разные задания: разбрасывал листовки, передавал сообщения, привозил агитационную и партийную литературу. И, надо отметить, достаточно поднаторел во всяких конспиративных премудростях, что позже мне сильно помогло.
В Луцке я принял участие в кустовом совещании комсомольцев. Там все единогласно проголосовали за усиление идеологической борьбы и более активную работу среди галицких крестьян, застрявших в Средневековье, к тому же во многом отравленных националистической идеологией.
Домой я возвращался в приподнятом настроении. Полный порыва решить не только общественные, но и личные дела.
Вот прям сегодня… Нет, завтра. Ну максимум послезавтра откроюсь Арине во всей красе. Могу даже колено преклонить. Или это будет по-буржуазному? Нет, скорее, по-рыцарски. Вон, у Вальтера Скотта, книга которого была в нашем доме и зачитана до дыр, такое сплошь и рядом. Дамам нравится коленопреклонение. Прекрасным дамам. А Арина именно прекрасная.
Вернувшись к обеду в родные края, я шел беззаботно по нашему участку к дверям дома. И даже в груди ничего не екнуло. Никаких опасений, предчувствий. Наоборот – летний день был светлый, солнце сияло ласково, и жизнь моя была безоблачна. Даже не насторожило, что слишком тихо вокруг. И что в кузне, которая располагалась через ручей, напротив дома, ничего не пыхтело и не дымилось.
Я толкнул дверь, крикнул:
– Вернулся я, люди добрые!
Увидел стоящую в сенях Оксану – живущую с нами мою двоюродную сестру. Отметил ее странный взгляд, почему-то наполненный ужасом, открытые губы, замершие в немом крике.
И тут покой и тишина взорвались и обрушились. Я ощутил сильную боль в животе. И все закрутилось, как в калейдоскопе…

Глава четвертая
Он прятался за дверью. Поджидал, когда я перешагну порог. И стоило мне сделать это, он выступил вперед и увесистым кулачищем саданул меня в живот.
Было очень больно. Но дыхание нападавший мне сбил не окончательно. Я еще мог дышать, шевелиться и видеть, что творится. А увидел я эту здоровую тушу в гражданском костюме. Он замахивался для еще одного удара. И так заманчиво открылся, что я саданул его прямиком в подбородок. Мой кулак, не по возрасту увесистый, попал точно в цель. Здоровяк грохнулся на пол, похоже на некоторое время потеряв сознание.
Я разогнулся, пытаясь восстановить дыхание. Огляделся, полный решимости продолжить бой.
Но повоевать мне не дали. Вокруг закружилось слишком много народу – в партикулярной одежде, в полицейской форме. Меня толкнули, прижали к стене так, что не вздохнешь. Съездили по ребрам, а потом по хребту прикладом. Уронили на пол и еще добавили ногами.
Сознание я не терял, хотя перед глазами все плыло. Ощущал кожей лица гладкие доски пола.
Рядом кто-то отчаянно верещал, требуя, чтобы ему дали добить «большевистского ублюдка». Ему отвечали, что этот самый ублюдок нужен живым и относительно здоровым, так что выйди-ка вон.
Потом меня усадили на табурет. Поляк в дорогом костюме требовал назваться. Я, сплевывая кровь и понимая, что за дерзость снова будут бить, а сломанные ребра мне совсем не нужны, послушно назвал фамилию и имя. На следующий вопрос, с какого времени состою в подпольной большевистской организации, ответил, что вообще не понимаю, о чем идет речь. Мне надавали увесистых оплеух, но я твердо продолжал стоять на своем.
В голове тревожно стучали вопросы: «Где мать, отец, братья?» Но я был ошеломлен и не решался задать их.
На меня надели кандалы – тяжелые, чугунные, от которых запястья сразу покраснели и стали затекать. К дому подогнали грузовую машину серого мышиного цвета с глухим кузовом. Меня затолкали в нее. Перед тем как за мной закрылась дверь, я увидел глумливые рожи местных националистов, толкавшихся у нашего дома. Среди них был и радостный Купчик. Слетелись, как воронье!
Когда транспорт для перевозки арестованных тронулся с места, я с горечью подумал, что нечасто мне доводилось кататься на автомобилях. Честные люди ездят на них или в наручниках, или в качестве шоферов при буржуях.
Постепенно мне стало понятно, что произошло. Польская полиция не дремала. Уже потом, познав конспиративные премудрости, я понял, что нам просто внедрили агентов, так что власть была в курсе наших дел. И при обострении внутриполитической обстановки польские сатрапы принялась за любимое занятие – зачистку коммунистов.
Пока я был в Луцке, полиция нанесла удар по верхушке наших ячеек. Целую войсковую операцию провели. Но задержали всего троих, поскольку в ночь перед облавой к отцу пришли товарищи и предупредили об опасности. Вся семья тут же снялась и укатила к родне в заранее присмотренное для таких случаев местечко. Только двоюродная сестра наотрез отказалась уезжать, сказав, что с нее взятки гладки, она ничего не знает и ей никто ничего не сделает. Разбежались и остальные коммунисты-комсомольцы, остались только те, кому предъявить нечего.
Политическая полиция прознала про меня, что я должен вернуться. Раздосадованные в целом неудачей операции, полицейские оставили на меня в доме засаду.
Мои соратники пытались как-то предупредить меня. Даже дежурили на околице, чтобы заранее высмотреть и остановить. Но я по берегу реки да по оврагу, беззаботно собирая лютики-цветочки для Арины, как-то обошел их. И угодил прямиком в лапы врагов.
В воеводском управлении сотрудники Польской государственной полиции, поняв, что я ничего рассказывать не собираюсь, только пожали плечами. Было видно, что всерьез они меня не воспринимали. Надавали мне для порядка еще тумаков и, не торопясь, решали, что со мной делать.
Но тут кто-то донес, что у меня хранились списки подпольной организации и комсомольские билеты. Также полицейских сильно интересовало, где могут прятаться мои родные. Допросы стали интенсивнее и дольше. А вопросы каверзнее и конкретнее. При этом колотили меня куда более азартно. А затем снова махнули рукой и отправили на дальнейшие мучения в Брестскую крепость, где сидели политические, в том числе и дожидавшиеся суда.
Сперва была пятиместная камера, которую я делил с крестьянами-бунтовщиками. Они забили до смерти своего землевладельца, решившего прибрать кусок народной землицы в свою пользу и заручившегося в этом гнусном деле помощью властей.
С сокамерниками я жил мирно. Они внимательно слушали мои речи о справедливом социалистическом обществе. Только кривились иногда:
– Это что, нам с москалями вместе жить предлагаешь?
– А с поляками лучше?
Крестьяне считали, что их непременно повесят за убийство помещика, и горестно костерили свою незавидную судьбинушку. Но при этом с удовольствием убили бы помещика еще раз.
Меня не трогали недели две. А потом за меня взялся следователь политической полиции пан Завойчинский. Исключительная сволочь была. И хуже всего, что он имел на меня кое-какие планы, а кроме того, обладал достаточным временем, чтобы реализовывать их неторопливо…

Глава пятая
– А знаешь, что ты хуже распоследнего упрямого украинского националиста, Иван Шипов? – долдонил страшно унылый следователь с видом человека, ненавидящего не только свою работу, но и все ее атрибуты, а именно таким атрибутом я и являлся в тот миг.
Было видно, что ему больше всего хочется домой, у него слезятся глаза от чтения бесконечных бумаг, нездоровый оттенок кожи свидетельствовал о его ежедневной потребности накатить хоть немного спиртного. Он тщетно пытался изобразить вялую заинтересованность в моей судьбе, хотя за человека меня не считал, а видел лишь вредное насекомое, мешающее ему жить.
– Почему? – удивлялся я, зная, что украинские националисты очень успешно грабят банки, убивают министров и помещиков, льют кровь, как водицу, и до коликов ненавидят польское государство. А главные враги, оказывается, мы, хотя большевики такими вещами сроду не баловались, все больше сея в сердцах доброе и вечное, в том числе учение о диктатуре пролетариата. – Они же стреляют направо и налево. И вашу власть хотят скинуть.
– Именно! Нашу власть. А ты вообще всю человеческую власть скинуть хочешь, – усмехнулся Завойчинский и сладко зевнул.
– И как же я без власти? – тоже усмехнулся я.
– Почему без власти? Просто ваша власть будет бесовская, большевистская.
Так скучающе, ненароком продвигая разговор в нужную сторону, Завойчинский делал пока еще аккуратные заходы по моей вербовке. При этом внешне не выражая никакой заинтересованности.
Уже потом, поднабравшись ума и опыта, я понял, что он обволакивал меня словами и вызывал на эмоции достаточно мастерски. Пытался создать впечатление, что работа на него и в его лице на польскую контрразведку – это дело донельзя обыденное и вовсе не постыдное. И что он дает мне, заблудшему, шанс выйти из пикового положения и дурной компании. Все это сочеталось с плохой едой, теснотой камеры и периодическими побоями со стороны надзирателей – били не чтобы покалечить, как говаривали они, а дабы ума вложить.
Дни тянулись за днями. Атмосфера в камере постепенно сгущалась до полной безысходности. Сидевшие со мной крестьяне ждали приговора, и их уверенность в неминуемой страшной расплате крепла, вызывая апатию и уныние. Я пытался поддерживать нормальное настроение, при этом, как и учили, постепенно наращивая коммунистическую агитацию. Но атмосфера обреченности становилась все тяжелее.
– А, все эти твои большевики, все польские паны, австрийские герры – вся власть одно направление имеет, – вздыхал самый старый крестьянин – ему было уже под шестьдесят.
– Какое? – поинтересовался я.
– Крестьянина притеснить. Обобрать, унизить, а то и убить. И на нашем хребте в рай въехать. Любой начальник враг крестьянину. За грехи вы нам все даны, городские.
А меня продолжали где-то раз в два-три дня таскать к следователю.
Думаю, будь я фигура более значительная, ломали бы меня с куда большим напором. Но особого интереса я не представлял. Даже списки организации Завойчинский требовал как-то лениво: похоже, и без них ему было все известно.
Однажды состоялся разговор, где он попытался расставить все акценты и подвести итоги:
– Бросили тебя твои товарищи, Иван Шипов. Сгниешь в тюрьме. Если не научишься друзей выбирать.
– Друзей? – картинно изумился я. – Это вас, что ли?
– Нас. Польское государство.
Тут меня и понесло по кочкам и ухабам. Я объявил, что буржуазная Польша совсем скоро сгорит в пламени истории, обратится в прах, и ставить на эту заезженную клячу может только очень наивный и сильно беспринципный человек. И ни побои, ни подкуп, ни сладкие речи не заставят меня предать мое дело и товарищей по борьбе. Даже смерть.
– Что же вы все смерть-то призываете, борцы за идеалы… – нахмурился Завойчинский, с которого на миг слетела вечная его ленивая расслабленность, лицо заострилось, а глаза стали на миг яростные. – И не боитесь, что она откликнется?
– Мы, революционеры, не боимся ничего! – пафосно изрек я, а потом поежился. Конечно же, я ее боялся.
– Ну, ты сам выбрал, – холодно улыбнулся собеседник. – Оставляю тебе последний шанс. Когда поймешь, что сил нет, – сообщи. И я объявлю тебе условия.
На этот раз я даже не ответил и не стал принимать гордые позы. Ясно понял: своей несговорчивостью вывел его из себя. И он из тех людей, кто обязательно отомстит.
А ведь эти тюремные стены, возможно, последнее, что я увижу в жизни. И смерть – это вовсе не героизм гордых поз, а ножницы, которые обрежут будущее, все мечты, стремления. И жутко от этого стало до невозможности. Захотелось малодушно согласиться на все. Вот только восстало привитое с детства отвращение к предательству – самому страшному греху, после которого ты и человеком быть перестаешь, а становишься жалким слизнем.
Ждал я какой-то большой подлянки. И дождался достаточно быстро. На следующий день дверь камеры распахнулась. Конвоир ткнул в меня пальцем:
– На выход! С вещами!
И я ощутил нутром, что мне приготовлены круги ада…

Глава шестая
Сидя в камере с наивными и, в принципе, беззлобными крестьянами, поднявшими барина на вилы, я не сильно задумывался о том, что в тюрьме самым страшным могут быть люди, с которыми делишь заключение. Ведь тюрьма – это не воскресная школа. Там помимо борцов за свободу собран самый отпетый преступный элемент. Многие настоящие звери, в клетке с которыми тебя вполне могут запереть.
А еще там можно легко найти идейных врагов. Например, украинских националистов, которые ненавидели коммунистов еще больше, чем ляхов, ощущая в них непримиримых противников в борьбе за души украинского населения. И взаимные счеты у нас накопились суровые.
В стремлении обломать меня или добить окончательно Завойчинский велел сунуть в камеру именно к таким.
За спиной с лязгом закрылся тяжелый тюремный засов. Я напряженно огляделся. Постояльцы просторной камеры с двумя зарешеченными сводчатыми окнами напоминали каких-то чертей – истощенные, осунувшиеся, бледные. И на меня смотрели с такой ненавистью, что сразу стало понятно: меня здесь ждали и отлично знали, кто я такой.
С нар поднялся дерганый, с резкими движениями, как у марионетки, худосочный мужичонка с глубокой морщиной, прорезавшей лоб. Ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. Он встал напротив, упершись в меня оловянным бессмысленным взглядом.
– Коммунячка? – спросил он не поздоровавшись.
Я только кивнул в ответ.
– Я Звир. А ты… – В его глазах плеснулась дикая злоба, лицо перекривила улыбка, и он выразительно провел себя ребром ладони по горлу. После чего потерял ко мне всякий интерес.
Я бросил мешок со скудными вещами под нары. Присел на корточки в углу: все лавки были заняты, а на нарах сидеть и лежать до отбоя запрещалось под угрозой карцера, в котором легко оставить свое здоровье.
Вокруг меня образовалась полоса отчуждения. Только мелкий и суетной парнишка, которого шпыняли все кому не лень, время от времени подсаживался ко мне. Ему нравилось, что кто-то здесь по статусу ниже его. Радостно шептал:
– Ох, плохо тебе здесь будет, коммунячка. Но недолго. Жить тебе недолго.
Не обращавшие на меня внимания сидельцы беседовали, смеялись, играли в засаленные карты, балагурили. Звир преимущественно молчал, а когда бросал веское слово, все замолкали в ожидании и напряжении. Мне показалось, его здесь боялись все.
Так я сидел на корточках и готовился к неминуемой погибели. Точнее, к бою.
Пускай этот бой последний, но я буду драться. Благо, молодецкой силушки полно. Конечно, со всей камерой мне не сладить, но пару человек вполне могу с собой забрать на тот свет. Голову пробить, придушить, шею сломать – это как получится.
Правда, давало надежду одно соображение. Если Завойчинский надеется перетянуть меня на свою сторону, то просто так убить не даст. Скорее, надеется создать невыносимые условия, запугать, чтобы я всем телом в дверь камеры бился и просился к нему на беседу. Но возможно и иное – следователь решил меня укокошить, устроить показательное растерзание. Заодно представит националистов зверьем.
Всю ночь я не сомкнул глаз. Но никто меня бить и убивать не пришел.
На следующий день повторилось примерно то же самое. Я под каким-то куполом отчуждения сидел в углу, внутри все ворочалось от все больше давящего тягучего страха. Неопределенность терзала нервы. Уж лучше бой, чем вот так ждать неизвестно чего.
Суетной парень меня в покое не оставлял.
– Чего, не спал, да? Ждал, да? Не бойся, дождешься. Звир – он добрый, сразу убивать не станет, чтобы тюремщиков не беспокоить. Но сильно ты не радуйся. Тут слух прошел, что сегодня к нам в камеру настоящего волка приведут. Всем волкам волка. Так что жить тебе до того момента, как он узнает, что среди нас коммунячка.
– Когда приведут-то? – пытаясь говорить равнодушно, на самом деле холодея внутри, спросил я. Мне с трудом представлялось, что появится кто-то похуже Звира с его оловянными глазами заправского убийцы.
– Так сегодня. Жди. Готовься, большевичок. Ночью тебя на вилы точно поднимут. Этот не пощадит!
Вечер близился. А обещанного страшного серого волка все не вели.
А я ждал. И дождался!
Перед отбоем дверь камеры с лязганьем отворилась. Постояльцы уже стояли на ногах, как на параде, торжественно встречая долгожданного и страшного гостя.
И вот порог перешагнул этот самый новенький. Нет, вовсе не волк. Скорее, он походил на медведя – огромный, необъятный. Он быстро и деловито обвел глазами присутствующих. Скользнул взором по Звиру, узнал, поджав губы, кивнул.
Потом его пристальный взгляд остановился на мне. Он расплылся в хищной улыбке, шагнул ко мне навстречу очень быстро и резко – трудно представить в нем такую прыть. И…

Глава седьмая
«Медведь» распахнул свои медвежьи объятия, сжал меня до хруста костей. И стал похлопывать по спине, добродушно приговаривая:
– Ванька, тебя-то какими судьбами! Доагитировался за своих бородатых Карла с Марксом?
– Доагитировался, дядя Юлиан, – вздохнул я.
«Чудны дела твои, Господи», – так говаривал мой дед. Тот самый долгожданный и страшный националист оказался нашим соседом и отцовским приятелем Сотником.
Отпустив меня, он огляделся на присутствующих. Сразу увидел, как окрысились сокамерники. Встал посреди камеры, скрестив руки на груди. И объявил:
– Мальца руками не трогать. И зубами не грызть. Малец хороший. Просто у него своя вера, а у нас своя.
Слова звучали как приказ. А приказы принято выполнять безоговорочно. Так что своим я в камере не стал, все меня сторонились, кроме Сотника, любившего поточить со мной лясы, как с непримиримым идейным противником. Но и трогать меня никто не смел. Даже после того, как Сотника и Звира перевели в камеру смертников.
Взяли их вместе на горяченьком, когда они грабили почтовый пункт, экспроприируя средства на освобождение Галиции от польского ига. Как я понял, у них это была не первая их экспроприация. Но на сей раз все закончилось перестрелкой с полицией, сопряженной с жертвами и арестом.
Учитывая их прошлые криминальные заслуги, обоим выписали смертную казнь. И началась длинная юридическая процедура кассаций, апелляций, просьб о помиловании. Особых надежд на успех не было, но для приговоренных появлялась возможность потянуть чуток время на этой земле. А там, глядишь, что и изменится. Ибо весь мир сейчас походил на пороховой склад, в котором устроили курилку.
По поводу Звира никаких сожалений у меня не было: есть люди, которые рождены для виселицы, и с первого взгляда видно – он именно из таких. А вот Сотника было жалко просто до боли. Все же помимо пещерного национализма в нем было много хорошего: душевная широта, щедрость, истинная любовь к своему народу. Кроме того, я был благодарен, что он спас меня. Иначе рано или поздно националисты задавили бы меня в камере.
Потекли какие-то бессмысленные дни. Я ни с кем не общался. Разговоры сокамерников сводились к способам обработки их жалких наделов земли. К виду на урожай. К тому, какие все паны мерзавцы и кого надо будет повесить в первую очередь, когда Украина станет свободной.
Ни прессу, ни книг в камеру не доставляли. Что творилось на воле, мы знали плохо. В последнее время все чаще разговоры шли о войне с немцами. Только все почему-то считали, что война будет вместе с немцами против СССР, а не против немцев. Советский Союз сокамерники считали порождением ада. Спорить с ними было бесполезно, потому что, стоило заикнуться о государстве рабочих и крестьян, на меня тут же смотрели с явным желанием причинить боль и мучения.
Следственные органы интерес ко мне потеряли. Пан Завойчинский не вызвал больше ни разу – даже стало как-то недоставать наших бесед. Вместе с тем мне светил приличный срок, и дикая тоска стискивала от осознания того, сколько времени я потеряю в застенках. В моем возрасте эти пять-шесть лет казались вечностью.
Ощущая, что впадаю в тоску, о своей судьбе я старался не думать. И правильно делал. Потому что судьба, она такая – непредсказуемая.
В сентябре 1939 года по тюрьме прошел слух, что Германия напала на Польшу. Вовсю идет мобилизация. А Красная армия вошла на Западную Украину.
Следователь Завойчинский, который наконец сподобился меня вызвать, чтобы дать подписать итоговые документы следствия, выглядел сейчас вовсе не сонным, а злым как черт.
– Рано радуетесь, клопы тюремные! – воскликнул он. – Сейчас по правилам военного времени вас всех к стенке поставят!
На этом наш разговор закончился. А заодно закончилась и еда. Нас просто перестали кормить. Теперь уже не открывалось окошко, не совали в него миски с баландой. Пришел настоящий голод. В общем, к стенке нас никто ставить не стал. Нас просто решили заморить.
Но мы выжили. Через неделю охрана побросала ключи и исчезла. Нам удалось вскрыть сначала свою камеру, а потом и другие.
Пришли советские войска. Брест вошел в советскую зону оккупации. И теперь я шел по улице, ощущал лицом порывы осеннего воздуха. И мне не верилось, что я опять живу полноценно, а не прозябаю в каменных застенках.
Кое-как, на перекладных, я добрался до дома. Застал там всю семью. Слава Богу, все мои выжили.
Сбылась наша мечта о пришествии СССР, но она была сильно омрачена. Все-таки поляки никак не желали уходить просто так, без крови. Я с горестью узнал, что наша подпольная организация КПЗУ, зная о подходе советских войск, провела собрание и решила встретить освободителей празднично. На въезде в село устроили все как положено: девушки в сарафанах, каравай, даже плакат написали по-русски «Добро пожаловать, освободители». Весь комитет по встрече высыпал встречать.
Вот появилась длинная колонна – с машинами и артиллерией. И люди почувствовали неладное при ее приближении. Она казалась не похожей на Красную армию.
Оказалось, что это отступающая, обозленная польская армия. Поняв, что встречают не их, а РККА, паны пришли в неистовство. Арестовали весь актив, оттащили в школу и там всю ночь пытали. Утром десять истерзанных подпольщиков солдаты отвели на кладбище. Зачитали постановление военного командования, где половина слов была «изменники». И расстреляли.
Понятное дело, что любви к польским властям это не добавило. И в народе было скрытое ликование, что Польша как государство перестала существовать. Даже местные поляки, и те радовались: натерпелись от своих же панов не меньше нашего.
Несмотря на все горести и потери, жизнь продолжалась. Новая жизнь. Я стал гражданином Советского Союза. И уже не прятался в подполье, открыто носил комсомольский значок.
Начиналась новая, трудная, но, я был уверен, счастливая жизнь. Как будто тебя вывели из чулана на улицу, и ты увидел широкий простор, полный чудес и возможностей…

Глава восьмая
– Я уезжаю, – как бы между делом произнесла Арина.
Мы стояли на заснеженном берегу огибающей село реки, и девушка смотрела куда-то вдаль, при этом не видя ничего, вся погрузившись в себя.
Задумчивость – это было настолько редкое ее состояние, что я решил подивиться на него. А потом до меня дошло это холодное слово – уезжаю.
– Куда? – спросил я.
– В Белоруссию. В медицинское училище.
– А я? – Во мне стали подниматься возмущение и обида.
– А ты остаешься. Куда же ты уедешь от всех своих забот? – Она рассмеялась и стала сама собой – беззаботной птахой, в которой надолго не задерживались серьезные мысли и переживания.
Я совсем погрустнел и еще раз, без особой надежды, спросил:
– А мы?
– Мы, – произнесла она рассеянно. – Ну конечно. Я буду тебе писать.
И она уехала. Поступила в медучилище. А я остался.
Арина вспомнила свое обещание и нашла время на страничку в конверте, где писала, как у нее все хорошо, сколько в Минске магазинов, театров и соблазнов, но она девушка серьезная и предпочитает только учиться, во что верилось с трудом. Грустила, что денег не хватает на все, – в это верилось больше. А чувства мои бурлили: не забыла, вспомнила, написала!
Собирая рассыпанные зерна здравомыслия, я ясно осознавал, что не светит нам с ней ничего в будущем. И что единственное письмо за год – это отписка. Но чувства всячески этому сопротивлялись.
А вообще теперь я старался отодвигать от себя подальше всякие душевно-любовные терзания. Иногда заглядывался на девчонок, а они – на меня, но позволить себе крутить с ними шашни не мог. Да и после неудач на сердечном фронте стал слишком критично относиться к своей внешности. Явно же не герой-любовник из кинофильмов, вкус к которым мы прочувствовали, когда кинотеатр в Вяльцах стал доступен обычному человеку. Не вышел я ростом, был весь квадратно-приземистый, как тяжелый трактор. И стеснялся своих широченных, мозолистых, будто сделанных из чугуна ладоней. С детства на кузнице отцу помогал, вот такие руки-тиски и заработал. Хотя и плюсы были – хватка такая, что никто не вырвется. И кулак увесистый, что им, наверное, быка смог бы опрокинуть, хотя не пробовал – ничего мне плохого те самые быки не сделали. А вот те, кто сделали, от могучего удара сразу в землю пикировали. Но все равно я мечтал об ухоженных руках с музыкальными пальцами. Не дано!
В общем, куда такому с девчонками, небесными созданиями, накоротке общаться! Кроме того, рядом со мной не просто девчонки. Рядом – товарищи по комсомолу. И задача у нас общая и важная – строить новую жизнь.
Перемены можно воспринимать с радостью или с печалью. Но они всегда тревожны. Особенно такие грандиозные, когда меняются весь многовековой уклад, государственные и экономические основы. Когда приходит другая власть.
Кто-то от перемен отгораживается, ностальгируя по прошлому. Кто-то идет радостно им навстречу в уверенности, что все будет только лучше. Особенно приятно шагать вперед, когда молодая кровь бурлит в жилах, когда у тебя несгибаемая уверенность в счастливом будущем и стремление сбросить проржавелые оковы прошлого. И еще – когда ты комсомолец в социалистической стране и все дороги для тебя открыты.
Воссоединение наших земель с СССР, конечно, было делом непростым и полным самых разных эксцессов. И новая власть достаточно умело действовала кнутом и пряником.
Перво?наперво мелким гребешком прошлись по представителям польской администрации, военным, полицейским. Кого выселили в дальние заснеженные края, кого простили, а тех, кто запятнал себя преступлениями против народа или планировал вооруженную борьбу, – с теми по всей строгости.
Однако если с поляками эксцессы были единичными, то украинские националистические движения ринулись в бой с «москальскими оккупантами» со всей своей дури. Понятное дело, что подбивали их на это немцы. С оккупированной фашистами Польши шли и шли диверсанты, целые националистические отряды. И во всей красе проявляли свою звериную сущность.
Появлялись листовки, зовущие народ на бунт и призывающие сжигать сельсоветы и колхозы. Но народ сжигать ничего не спешил, поэтому националистические террористические группы занимались этим сами. Притом с потрясающим воображение зверством. Отрубить головы председателю колхоза и его семье, развесить их на штакетнике, как в сказках про Бабу Ягу, – это было в порядке вещей.
Советскую власть украинские националисты ненавидели люто. Ну и советская власть платила им той же монетой: арестовывала, ставила к стенке, выселяла. А из-за границы приходили новые бандотряды. И они готовы были резать каждого несогласного. Мечта о Великой Галиции перед ними сияла недостижимым мертвенным светом. И уже шептались они о намеченном всеобщем восстании, которое должно затронуть не только Украину, но и некоторые южные российские области.
Бандналеты в Полесье стали не редкостью. Их было куда больше, чем при поляках: националисты просто закусили удила. Хотя именно в нашей местности все было относительно спокойно.
Да и власти не сильно донимали народ. Лишь поначалу почистили окрестности от старых польских начальников и помещиков. Выселили богатеев и кулаков, которых и так все ненавидели. В том числе выдворили отца моего школьного врага и антагониста Купчика с семьей.
Некоторые высланные через год вернулись назад. А часть из них вступила в колхоз «Родная Украина».
Как простой народ относился к новой власти? Ну, как обычно – настороженно и с недоверием. Вообще, у местных к любой власти отношение фатальное. Она издавна считалась наказанием от Бога. От нее надлежало держаться подальше. Бить поклоны. И всегда держать за спиной вилы, чтобы воткнуть их ей при необходимости в спину. Потому как на Западной Украине власть всегда была чужая. Эту несчастную землю испокон веков делили между собой большие державы.
Особенно волновал местных крестьян вопрос колхозов. Одним из главных козырей пропаганды против Советов в Польше было: «Вот если коммунисты придут, то всех в колхоз загонят. Станете даже не в крепостных, а в рабах у Сталина. Даже бабы общие будут». И действовало.
Страх, однако, быстро развеялся. Под угрозой револьвера никто в коллективные хозяйства никого не загонял. И шли в них не особо активно – к началу войны записалось не больше четверти наших селян.
У любого крестьянина такое свойство – он все время выгадывает. Вот и выгадывали: где сытнее, где власть меньше обижать будет. Но в целом настроения были вполне лояльные. Советскую власть приняли. Да, именно приняли, как данность. Для большинства селян своей она так и не стала.
Обывательская жизнь достаточно быстро вошла в новую, относительно спокойную колею. Люди продолжили трудиться, растить хлеб, учить детей. При этом материальное положение медленно, но улучшалось. Приходили позитивные изменения. В городе разворачивались новые предприятия. Открывались клубы, детские сады. Появилась потребкооперация с приличными товарами для крестьян. Бурлила общественная жизнь, в которую вовлекали в основном нас, молодежь, и нам это нравилось.
В сельсовете организовали самообучение народа, началась ликвидация безграмотности – людей еженедельно собирали в избе-читальне, под которую был отдан дом выселенного кулака, и учили складывать буквы в слова. Беднякам дали землю, за что те были очень сильно благодарны новой власти.
В Вяльцах была создана машинно-тракторная станция, призванная заменить тяжелый сельский ручной труд на машинный. Верховодили там веселые и отзывчивые, хотя иногда и буйные ребята, которых направили к нам из России по комсомольскому набору. Пришла и техника – трактора, комбайны. Прибыли агрономы. Из России везли качественный посевной материал. Забрезжил впереди пока еще далекий, но уже ощутимый свет достатка и сытости, так редко посещавших наши голодные края.
Мне лично все происходящее было в радость. Я был уверен, что советская власть – это единственный способ вывести западноукраинский народ из вечного рабства, нищеты и отсталости. И был готов приложить для этого все силы.
Между тем наш дом опустел. В республике наблюдалась дикая нехватка местных проверенных кадров, поэтому отец с матерью и братья разъехались по всей Украине. Отца назначили председателем райсовета во Львовской области. Братья оказались на службе в различных партийных органах. В результате в нашем большом доме остались только я, моя двоюродная сестра Оксана, а потом из глуши приехала тетка Мариша – полнотелая, добрая, заботливая и очень шумная женщина, изумительно готовившая и вечно сокрушавшаяся, что мы худенькие и на недокормышей похожи. Жили мы очень дружно.
Кузню пришлось забросить и передать в колхоз. Оно и к лучшему. Меня тянуло к серьезной технике. Так я оказался в ремонтных мастерских МТС. Имея тягу ко всякому железу, я там быстро постигал рабочую профессию.
Поскольку среднее образование я так и не получил, то записался в вечернюю школу. Мечтал потом поступить в политехнический институт, стать повелителем сложных машин.
Наша сельская школа сильно разрослась. Под нее отдали кирпичный дом бывшего польского сельского старосты. Днем там обучали детей, вечером – взрослых.
Польского директора компетентные люди куда-то увезли и обратно не привезли. Наш любимый русский учитель Станиславский уехал в район заведовать всем образованием. А вот украинец-националист Химик оставался на своем месте незыблемо при всех режимах.
Еще нам прислали двоих девчонок, только окончивших учительские курсы в Сибири. Это были молодые комсомолки, веселые, изо всех сил пытавшиеся казаться строгими. Мы относились к ним с пиететом. Они были для нас из другого мира, куда более светлого.
Интересно, что перед молоденькими учительницами Химик заискивал, юлил и всячески им угождал. Но я пару раз ловил его тайный взгляд в спину, и он был как выстрел – полный энергии такой ненависти, что мне за них становилось страшно.
Вокруг Химика продолжали крутиться его любимчики, нашпигованные националистической идеологией. Вскоре в село вернулся Купчик со своим оруженосцем Оглоблей. Кстати, сути их отношений я никогда понять не мог. Оглобля был гораздо умнее своего «сеньора», куда более образован, начитан, да еще и физически сильнее. Но добровольно определил для себя такую странную подчиненную роль.
Пришибленные и притихшие, эти двое устроились работать на складах в Вяльцах и, как встарь, снова крутились около учителя. Но при этом хорошо затаились, не демонстрируя своих истинных взглядов, так что предъявить им было нечего.
Конечно, мне нелегко было. Общественная работа, заботы по дому, мастерские и еще вечерняя школа. Но я справлялся. Мне казалось, что запас сил у меня неисчерпаем.
Постепенно передо мной вставали две перспективы: институт или призыв в РККА по достижении девятнадцати лет. Притом армия виделась более вероятной, и я даже был этому где-то рад. Не то чтобы я имел склонность к военной службе, но ведь может и понравиться, а дело это для страны важное.
За готовность тянуть военную лямку соседи искренне считали меня дураком. Сами селяне в большинстве своем на военную службу не стремились. Опыт постоянных переходов этой территории от одного государства к другому приучил местный народ ни за кого добровольно не воевать, потому как есть риск, что опять придут другие и спросят: «А чего это ты, дорогой человек, за тех, а не за этих бился?» И вообще, хата наша с краю, да еще кустами прикрыта, чтобы не увидели ненароком.
В общем, пребывал я в оптимизме. В будущее смотрел бодро. И предпочитал не замечать, что под боком творится что-то нехорошее, назревает напряжение. Международная обстановка накалялась, но это Бог с ней. Хуже, что бурления в республике не прекращались, а уходили куда-то вглубь. Тайный враг сорганизовывался и раскидывал свои сети. А такой враг куда хуже явного. И лица этих врагов стали постепенно возникать передо мной.
В тот субботний вечер мы с ребятами из МТС отправились в Вяльцы, в городской клуб, под который был отдан первый в городе кинотеатр. Там давал концерт духовой оркестр, один из тех, что создали при недавно образованной областной филармонии для культурного воспитания трудящихся.
Музыку я всегда любил. Притом бодрые военные марши мне по душе куда больше, чем церковные песнопения. Такие мелодии духовой оркестр из Луцка и наяривал – азартно и вполне профессионально.
Отзвенел «Марш авиаторов». Под аплодисменты артисты перевели дыхание. И я столкнулся глазами с одним из них. Недобрыми, какими-то оловянными. Которые ни с какими другими глазами не спутаешь.
Мы поймали взгляды друг друга. И тут же отвели их. Зачем пялиться, когда и так все ясно?
На сцене, в обнимку с медной трубой, радовал публику своей игрой Звир.
Я не ошибся – это был именно приговоренный за налеты и убийства к смертной казни еще поляками мой бывший сокамерник…

Глава девятая
Осторожненько я навел справки. Выяснилось, что Звир ни от кого не прятался, не таился. Расстрелять его поляки не успели, а советская власть освободила. Да еще признавала пострадавшим от произвола польской буржуазии. Жил он вполне легально, претензий к нему, похоже, не было.
Узнал я, что он очень неплохо играл на трубе и при поляках даже этим зарабатывал в ресторанах и тавернах – между грабежами и налетами. Теперь он выглядел тихим и потухшим. Кивал всем подобострастно и даже пытался улыбаться. Но я знал, что это за человек. И отлично помнил с ненавистью произнесенное в мой адрес слово «коммунячка». Такие не меняются.
Духовой оркестр стал частым гостем в наших местах. И его музыканты в свободное время активно крутились среди простого народа. При этом не раз видел их в компании с нашими затаившимися националистами, в том числе с Купчиком, Химиком. Наиболее активным и общительным из оркестрантов был Скрипач, как его прозвали, хотя играл он на тромбоне. Долговязый, уже за тридцать лет, очень говорливый и чрезвычайно наглый, он отлично умел заводить разговоры и говорить весомо, убедительно.
После каждого приезда музыкантов народ, особенно закоренелые единоличники, начинал шептаться о том, что вот опять все то же: раньше поляков кормили, теперь москалей кормим, вместо того чтобы кормить самих себя. И что пора создавать Свободную Украину.
Когда наш комсомольский агитотряд колесил по Полесью, зазывая народ в колхозы, с каждым днем похожие реплики звучали все чаще и громче. «Кормим москаля, а свои дети голодные». Люди быстро забывали, как «сладко» им жилось в составе Польши.
Эти лозунги – они как зараза. Завелась такая вредная идеологическая бацилла и множится уже естественным воздушно-капельным путем – через коварные речи, пустые, глупые амбициозные надежды, липкие необоснованные страхи и обиды.
Всем этим я поделился со старшим братом. Рассказал и о Звире, и о музыкантах. Он отнесся к моим словам серьезно. Посоветовал помалкивать. Мол, сигнал принят, разберутся те, кому за это жалованье положено.
Разбирались долго, потому что музыканты так и продолжали встречаться с народом и играть раз в две недели в клубе.
А между тем чудеса продолжались. Как-то так совпало, что в свой короткий отпуск приехали отец с мамой. А еще через два дня ожил до того заколоченный соседний дом.
Да, в соседний дом вернулся хозяин – как всегда важный и умиротворенный, будто северный морж, Сотник. И тут же стал по-соседски заглядывать к нам. Он и рассказал, что их со Звиром не успели казнить, спасибо Красной армии. Так что теперь он чист перед законом.
– А что делать собираешься? – спросил отец. – С работой могу помочь. При советской власти ведь каждый работать должен. Филонить, как раньше, не получится.
– У каждого своя работа, – туманно пояснил Сотник.
– Только не берись за старое, – нахмурился отец. – Наша власть украинцу не враг. Наша власть – ему друг и надежда.
– Да знаем мы, какие вы друзья, – отмахнулся Сотник.
Каждый вечер, пока отец был в отпуске, они так и сидели, как встарь, за настоечкой. И отец предпринимал настойчивые попытки наставить приятеля на путь истинный. Спорили порой до глубокой ночи.
– Какая незалежность, Юлиан? Зачем тебе нищая страна с нищим народом? А ведь он будет нищим, ты же понимаешь. Только советская власть даст народу в перспективе сытую и достойную жизнь. Пока все у нас не так хорошо. Но все будет.
– Нам все не нужно. Нам достаточно малого, – упорно долдонил Сотник. – Но только своего.
– Ты мелкий собственник. А это уже прошедшая эпоха. Как питекантропы вымерли, так и собственник вымрет. «Исторический процесс» называется. Почитал бы, что ли, того же Маркса.
– Да тьфу на тебя с твоим бородатым! И поглядим еще, что вы построите. Тогда и подумаем. А пока у вас свой сарай. У нас – свой, галичанский.
– У нас дворец строится.
– И на здоровье. Только подальше от нашего сарая стройте. Так нет, вы все влезть на наш участок норовите. Только не удержите нас. Не удержите!
– Не желаешь ты добра своему народу, Юлиан.
– Не желаю.
– Тогда что желаешь?
– Желаю ему свободы. А добро после само придет… Или не придет…
Отец не сдал Сотника в НКВД за крамольные речи и настроения и по этому поводу мучился. Как коммунист – обязан был уведомить компетентных товарищей, а как человек… Как человек он отлично помнил, кто меня выручил в каземате.
Однажды Сотник исчез с концами. И куда он делся – нам долго не было известно. А потом узнали такое! Но об этом позже…

Глава десятая
Стоял июнь 1940 года. Работа в мастерских кипела. Техники поступало много: трактора, комбайны с Харьковского и Челябинского тракторных заводов, грузовики. Колхозы укреплялись. МТС расширялась теперь за счет местных кадров. Жизнь налаживалась.
Я, весь в машинном масле и мазуте, пытался справиться с ходовой частью трактора-«харьковчанина». Тут и окликнул меня наш мастер Сашка Калюжный как-то озадаченно и виновато:
– Вань. Тут тебя зовут.
У кирпичного здания конторки прохаживался невысокий, суровый мужчина в гимнастерке без знаков различия. Сердце екнуло. Вроде и не чувствую за собой никакой вины, а все равно визит уполномоченного НКВД напрягает, так что невольно начинаешь перебирать в уме свои прегрешения, не находя таковых. Хотя времена такие – сам порой не знаешь, что у тебя за грехи накопились.
Уполномоченный Логачев пожал мне крепко руку, отвел в сторону, где не так мешало разговору вечное наше лязганье металла о металл. И вытащил пачку папирос «Крестьянка»:
– Кури, Ваня. Не стесняйся.
– Наше вам спасибо. – Я потянул из пачки папиросу.
Смолил я по-черному, в основном самосад, и от доброй папиросы никогда не отказывался. Тем более она означала, что разговор будет дружеский.
– Ты, говорят, места вокруг Седой Балки хорошо знаешь, – закинул удочку уполномоченный.
– Так там хутор Роднянских был. После освобождения Украины хозяева оттуда съехали. Он сейчас пустой стоит. Хотя дальняя родня их за ним иногда присматривает.
– Присматривает, говоришь. А проведешь туда? Чтобы осторожно и незаметно.
– Смогу, – кивнул я. – А что стряслось?
– Знаешь, враги народа по укромным щелям любят забиваться. А мы любим их оттуда выковыривать, – пояснил он.
Стало немного понятнее: там намечается какая-то вражья сходка.
Мы договорились о месте и времени встречи. Естественно, Логачев меня накачал никому ничего не говорить, даже малейшим намеком. И я стал ждать вечера с таким нетерпением, что привычная до автоматизма работа валилась из рук.
Мне предстояло серьезное приключение. Возможно, опасное. Но опасности меня по молодости лет только бодрили и толкали вперед, к черту в пасть.
На условленном месте, у небольшого пруда в лесочке, я был секунда в секунду. Солнце уже клонилось к закату.
На месте меня уже ждали Логачев и невысокий, широкий в кости военный командир с двумя шпалами в петлицах и в фуражке с околышком василькового цвета – майор войск НКВД. Судя по всему, каша заваривалась густая.
Я сжато и четко объяснил, куда и как нам лучше выдвигаться. Командир удовлетворенно кивнул:
– Хорошо докладываешь. Добрый боец будешь.
Я гордо расправил плечи.
– Ну пошли, – кивнул майор. – Как буза начнется, вперед батьки в пекло не лезь. Держись позади. Ты человек гражданский и невооруженный. За тебя с нас голову снимут. Доходчиво объяснил?
– Уже доходчивее некуда, – немного обиженно произнес я. Так хотелось в самую гущу боя, а мне – «без сопливых разберемся». Хотя я понимал его правоту.
Это была первая моя чекистско-боевая операция. Эх, знать бы наперед, сколько их, опасных, кровавых, еще будет в моей беспокойной жизни… Но тогда я воспринимал все как чудесное приключение.
Быстро темнело. Выбрав точку наблюдения на пригорочке, я мог видеть, как к хутору осторожно стягиваются сотрудники НКВД.
Местность оцепила цепочка бойцов – их оказалось вполне достаточно для плотного ее перекрытия. Вперед выдвинулась группа захвата под руководством огромного старшины.
Двое бойцов без шума, криков и пыли умело скрутили худосочного человека, прогуливающегося по участку, – как я понял, это был наблюдатель, и атаку он успешно прозевал. Потом наши ввалились в просторный хуторской дом. Что-то там внутри мельтешило, кто-то кричал.
К моему разочарованию, прошло все быстро, обыденно и без героизма. Ну хоть бы кто выстрелил или оказал достойное сопротивление – так не было этого и в помине.
Из хаты стали выводить людей. Руки за спину, все понурые, никто и не думал трепыхаться. Некоторых ласково подгоняли прикладами в спину.
Процессия уныло потянулась в сторону дороги, до которой идти было километра два. Конвоировали их спереди, сзади и сбоку – умело, чтобы никто не ушел, да еще ремни забрали, так что штаны едва не падали. Зрелище было немного комичным, но вместе с тем и жутковатым. Задержанные еще недавно были уверены в своей силе и правоте, плели какие-то козни, были реально опасны. Теперь же, жалкие, беспомощные, думают лишь об одном – как спасти свою шкуру. Какая-то страшная неотвратимость судьбы, тасующей людей, как карты в пасьянсе, виделась во всем этом.
Я следом за уполномоченным НКВД и майором зашел в хуторской дом. Там обстановка была небогатая, да еще все перевернуто: табуретки, лавки.
Меня записали в понятые. Логачев составил протокол. Среди вороха бумаг лежал толстый гроссбух, страницы которого заполнены записями, исполненными карандашами и чернильными перьями.
– Ценная вещь, – взвесив его в руке, отметил уполномоченный. – Смотри, что тут у них.
В гроссбухе были заполнены три раздела с фамилиями и пометками. «Члены организации». «Сочувствующие». «Враги». Кстати, в первых строках «врагов» числилась вся наша семья.
Еще при обыске изъяли всякую националистическую литературу, пачку листовок.
– И чего это за сборище было? – поинтересовался я.
– Националисты, – пояснил Логачев. – ОУН. Такая бандитская организация, опутавшая всю Западную Украину и Польшу. Вот и в твоем селе они ячейку подпольную пытались организовать.
– Вот так комедия, – протянул я, хотя, в принципе, ничего нового для меня не было. Я и так знал, что националисты кучкуются друг с другом. Просто они теперь обозвались организацией.
– Осталось дело за малым – установить личность каждого задержанного, – сказал уполномоченный.
– А чего их устанавливать, – пожал я плечами. – Я их всех знаю.
– Не боишься светиться?
– Да чего бояться? Я все равно у них в списках главных врагов.
– Ну, тогда поехали, – кивнул Логачев…
Во дворе районного отдела НКВД выстроились доставленные. Встали мы в сторонке с Логачевым, и я ему обозначил каждого. Знал я действительно всех до единого. В основном это были местные. Двое из Вяльцев, остальные наши, селяне. По большей части единоличники. Хотя затесался даже колхозный агроном, прибывший к нам из Станиславской области.
А вот еще один персонаж, который давно мозолил мне глаза. Скрипач из того несчастного оркестра, где играл на трубе Звир. Недаром я подозревал его в том, что он ведет среди народа националистическую агитацию. Попался, записной болтун!
Я дал каждому коротенькую характеристику, Логачев сделал отметки карандашом в своем толстом блокноте, который таскал в командирской дерматиновой сумке.
Когда арестованных заводили со двора в помещение отдела, в сутолоке ко мне приблизился Скрипач и прошипел разъяренным камышовым котом:
– Лучше сам повесься! Не так больно будет, гаденыш!
Боец внутренних войск, обратив на это внимание, не стал мудрствовать лукаво и выписал негодяю увесистого пинка, смазав весь пафос момента. Совершенно комично Скрипач влетел в дверной проем, где и распластался на полу.
Узнав, что мне наговорил Скрипач, уполномоченный как-то погрустнел:
– Да, не надо тебя было светить.
– Все равно бы узнали, – беззаботно отмахнулся я.
– Ты поосторожнее будь. И как только что подозрительное заметишь – сразу ко мне. Ты парень смышленый и преданный нашему делу. Такие нам нужны.
– Хорошо, – кивнул я.
Еще не воспринимал я угрозы националистов со всей серьезностью. И сильно ошибался.
Из арестованных в село вернулся один единоличник, тише воды, ниже травы. Его все спрашивали с нездоровым любопытством, как с ним обращались в НКВД. Он молчал, но, судя по его затравленному виду, пришлось ему там несладко.
А я продолжал жить своей насыщенной жизнью. Закрутился в делах, и все эти шпионские страсти отошли на второй план. Только расслабился я рановато. Вообще, в жизни расслабляться нельзя. Особенно когда тебя пообещали прикончить.
В тот вечер я возвращался с работы домой, как всегда срезав путь через бурный ручей. С утра как-то все не ладилось. Трактора не заводились. Инструмент ломался. Да еще и сейчас поскользнулся на камне и промок в ручье.
Состояние было какое-то напряженное. И это напряжение росло с каждым шагом. Меня пронзило предчувствие – что-то будет. Как истинный материалист, я только отмахивался от него. А как нормальный человек, максимально сосредоточился и ждал подвоха.
Скользнул, спускаясь по покрытому травой склону. Уловил какой-то шелест. И на меня сейчас же лавиной обрушилось ощущение чего-то враждебного, холодного и смертельного рядом…

Глава одиннадцатая
Уже не заботясь о том, что могу выглядеть глупо, я резко согнулся. Споткнулся. Распластался на земле.
И вовремя. Грянул выстрел. Над моей головой просвистела пуля. С таким же примерно звуком, как и тогда, когда в меня палил польский полицейский.
А потом все мое существо заполонил порыв: «Беги!»
Пригнувшись, я резво припустился прочь. Грянул еще один выстрел. Но я уже подбегал к своему дому, до которого было совсем недалеко.
Заскочил в дом очумелый, с выпученными глазами. Поймал на себе такие же очумелые взгляды родни.
– Чтой-то там грохотало? – заверещала моя тетя.
– Стреляли, – коротко ответил я.
– И в кого ж то стреляли?!
– В меня!
– Ой, страхи-то какие!
Но я на причитания родных внимания не обращал. Метнулся в чулан. Там лежало отцовское охотничье ружье, которое он раньше прятал от польских властей, а теперь зарегистрировал как положено. Схватил его и, загоняя патрон, ринулся из дома.
– Куда? Не пущу на погибель! – закричала тетя.
Но я обогнул ее, крикнув:
– Уйдет ведь, сволочь!
Выскочил из дома. Огляделся.
И тут вернулась способность трезво соображать. За кем бежать? В кого стрелять? Злоумышленник, скорее всего, давно уже чешет через заросли, как лось в период гона. А еще хуже, если затаится и рубанет по мне из засады.
Оставалось вернуться в дом. Там всю ночь я не сомкнул глаз. А утром отправился к уполномоченному.
Логачев, выслушав новости, посмурнел:
– Все же решили отомстить. Знаешь, лучше бы тебе пока куда-нибудь съехать. На учебу там…
– Все равно скоро в армию.
– Это когда будет. А достать они тебя могут в любую минуту. Чистим мы их, чистим, а они, как тараканы, снова лезут. Много их, сволочей.
Обстановка действительно была неспокойная. Продолжались террористические вылазки против властей. Так что прибьют тут меня, никто и не заметит. Но сниматься с родного села я не собирался.
– Не поеду! Мне бы револьвер. От врагов отбиваться.
– Дал бы. Но не могу. Револьверы только партийным и советским начальникам положены.
Я знал, что НКВД выдавало начальству со своих складов наганы в смазке. У отца такой был. А братья не дослужились. Ну а я уж и подавно.
– Неправильно это, – посетовал я. – Идейный большевик должен быть вооружен не только словом, но и револьвером.
– Чтобы стрельба по городам и весям не прекращалась, – усмехнулся уполномоченный. – Большевики тоже разные бывают. Многим и столовый нож не доверишь.
– А все же интересно, кто та паскуда, что в меня стреляла, – задумчиво произнес я.
– Будем разбираться.
Разбирались, разбирались, да не разобрались. Аресты в селе и городе продолжились – ячейку ОУН доскребали. Но в нападении на меня никто не признался.
К удивлению моему, среди арестованных не было ни Химика, ни его воспитанников?националистов вроде Купчика. На них никто не показал.
Хотя, надо отдать должное, сам Химик внешне отлично перекрасился. Не уставал внушать на уроках детям, какое счастье, что пришла советская власть и освободила народ от панов и капиталистов. А еще он вечно терся около властей, всячески подчеркивая верноподданичество.
Я давно твердил о его ненадежности, но старшие товарищи поправляли:
– Мы всем даем шанс. Тем более искренне ставшим на сторону трудящегося народа.
Эх, тут сомнения были – по поводу искренности. Ведь я знал Химика другим. И был уверен, что ведет он со своими прихвостнями вражью работу.
После покушения на меня я присматривался к этой компании внимательно. Не раз сталкивался с Купчиком на улице и по работе, заглядывая на склад, где он трудился. Он был внешне равнодушен, старался меня игнорировать. Во мне же крепла уверенность, что стрелял в меня он. Почему? Было в его взоре и поведении нечто неуловимое, что задевало мои обостренные чувства. Будто стрелка компаса показывала на него. Но доказать я ничего не мог.
С уполномоченным Логачевым мы теперь встречались постоянно. Мне показалось, он присматривается ко мне. Нет, ни с какими подписками не приставал, не предлагал сотрудничать. Хотя я, наверное, не отказался бы, но оперативного интереса не представлял. Кому нужен агент – принципиальный комсомолец? Вот если бы бандит был… Скорее всего, он просто присматривал будущего сотрудника. Сначала призыв в войска НКВД, потом соответствующее обучение – и вот новый готовый оперуполномоченный. Но меня больше тянуло к высшему образованию и к железу, поэтому всякие намеки отводил в сторону.
В ноябре 1940 года Логачев вызвал меня к себе и спросил:
– Ты своего соседа давно видел?
– Какого соседа?
– Юлиана Спивака.
– Это Сотника?
– Его самого.
– Полгода как не видел. Птица вольная. Исчезает, появляется, когда захочет.
– Увидишь его – сообщи незамедлительно.
– А что с ним такое? – напрягся я.
– За старое взялся, неугомонный. Советская власть его от расстрела спасла. А он опять воду мутит. В подполье ушел. За вольную Украину воюет. Шастает везде, народ на бунт подбивает.
– Это он может.
– Ты ведь и в Бресте с ним сидел. С кем он там общался?
– Звир у него на побегушках был. Это который трубач с духового оркестра. Я же вам говорил. Присмотрелись бы к нему.
– Уже присмотрелись. Он тоже исчез. И тоже вместе с Сотником воду мутит.
– А я предупреждал!
– Самый умный? – неожиданно взвился уполномоченный. – Предупреждал он. Если бы мы всех арестовывали, о ком предупреждают, эта земля обезлюдела бы… Ладно, живи как живется. Не бери в голову.
Я и жил как жилось. Весь в делах и заботах.
А в январе 1941 года на меня свалилась новая, точнее, хорошо забытая старая забота. В село вернулась Арина. И потухшие было эмоции вспыхнули с новой силой…

Глава двенадцатая
– Приходи к нам в комсомольский агитотряд, – сказал я.
Мы с Ариной стояли на нашем любимом месте – на берегу, откуда открывался красивый вид на село и на изгиб реки. Погода была хмурая, все завалило снегом, но я любил зиму, было в ней свое суровое очарование. Наверное, любил я и Арину, только и ее очарование тоже становилось каким-то суровым. И от того робость моя никуда не девалась, а только росла.
– В агитотряд? – удивленно приподняла она бровь. – Я?
– Ну да, – горячо закивал я, любуясь на нее – такую ладную и точеную, напоминающую Снегурочку в своем отлично подогнанном полушубке и пушистой шапке. – Ведь ты… Ты такая. Ты же почти состоявшаяся актриса. Такие нам нужны.
– Ой, Ванюша. – Называла она меня всегда только так. – Все эти наивные детские игры. Все эти балаганы… Я уже давно взрослая. И жизнь моя взрослая.
Да, тут она права. Эта ее показная взрослость смущала меня больше всего.
Она вернулась в начале 1941 года, по окончании медучилища, и теперь работала вместе с отцом в больничке в Вяльцах. И за то время, что мы не виделись, изменилась очень сильно. Действительно перестала быть тем наивным и непосредственным ребенком, а становилась вполне взрослой дамой, которая все время приценивается, стреляя метко глазами и что-то выбирая, при этом как бы само собой демонстрируя свои многочисленные достоинства.
Восемнадцать лет – девушка уже на выданье. Однако она относилась к «отвергательницам», которые заняты больше не тем, кого выбрать из воздыхателей, а как отвергнуть больше народу. В результате таскался за ней хвостом только я, остальные держались на расстоянии. А потом, решив, что время положило конец былым раздорам, пошел в атаку Купчик.
Она же упоенно занималась тем, что приближала сначала одного из нас, потом другого. Прорывался в ней какой-то злой, бесшабашный женский норов.
Я вздыхал по ней. Мучился. А потом погружался в заботы и на время забывал. А она обижалась.
Потом она снова разругалась с Купчиком, как клялась, уже окончательно. И куда более благосклонно поглядывала в мою сторону. Так эти качели и раскачивались. Я уже привык к этому и жил то отвергаемый, то приближаемый. Время от времени думал расставить все по своим местам в серьезном разговоре с ней, но в очередной раз не решался.
В апреле Купчик, который все маячил в самые неподходящие моменты у меня перед глазами и раздражал неимоверно, куда-то пропал. Вместе с ним пропал и его приятель Оглобля. Поговаривали, что органы все же заинтересовались ими, вот они и сдернули от греха подальше. И как-то свободнее сразу дышать стало. Я сильно надеялся, что больше их не увижу.
Между тем пришла новость, которая опечалила меня, хотя я давно ожидал чего-то подобного. НКВД взяло Сотника при нападении на военные склады. До этого он слонялся по лесам, собирая свою освободительную армию. И вот решил затовариться оружием. Попался в ловушку. Теперь сидел в Луцке в следственной тюрьме НКВД. Понятно, что судьба его предрешена. Поставят к стенке, к доктору не ходи. И хотя он и противник нашему делу, но все равно мне было его жалко. Да и жизнью ему обязан. Но тут уж поделать ничего было нельзя.
Настало жаркое лето. К нам в МТС пришла еще техника, ее нужно было налаживать, имелось много брака, так что работы прибавилось.
Так я и крутился волчком. Готовился к призыву в армию. Иногда мотался с агитотрядом по городам и весям.
Эх, хорошо, когда только начинаешь сознательную жизнь. Все пути перед тобой кажутся светлыми и прямыми. Это только позже они начинают извиваться и путаться. А порой безжалостное течение жизни и ход истории так переплетают их, что перед тобой уже и не путеводные нити, а сплошной гордиев узел. Так запутаешься, что и не распутать, только разрубить. И вот таким великим путаником стала для всех нас война…

Часть вторая
Партизаны

Глава первая
Война началась неожиданно. Точнее, неожиданно для таких восторженных юнцов, как я. Говорили же мне вполне официально: «У нас с немцами пакт о ненападении». Я свято в это верил. А оно вон как вышло. Хотя брат еще зимой заверял: скоро немец попрет. Но по громкоговорителю на улице села вещали другое, а громкоговоритель – он куда более информирован, как я честно полагал.
После того как Молотов объявил о вероломном нападении Германии, ощущения у меня были путаные. С одной стороны, конечно, дураку понятно, что война – это ужас, лютая погибель, да еще когда она прямо под боком – ведь до границы совсем недалеко. С другой – накатила совершенно дурацкая и непозволительная легкость мыслей с некоторой долей воодушевления. Была твердая уверенность, что немцам быстро надают по шее. А наши комсомольские агитаторы с глубоким знанием предмета утверждали, что одновременно начнется революция в Германии, поскольку взыграет пролетарская солидарность и германский рабочий класс скинет иго нацистов. Вот в это я верил с трудом, поскольку за время коллективизации и общения с народом понял: сознательность масс сильно преувеличена, а способность буржуазного государства пудрить народу мозги и посылать его в бой – безгранична. Иначе на всей Земле буржуев бы давно скинули.
Но в чем я был свято убежден – победим мы быстро. И тут главное не упустить возможность, не опоздать, проявить себя, внести свою лепту в победу по примеру романтических героев Гражданской войны.
Господи, какими же дураками мы все были. С самого начала было видно, что все идет не так, как нам издавна внушали: не заметно было побед могучим ударом на чужой территории. Немцы очень быстро вгрызались в нашу территорию. А мы утешали себя, что завтра все изменится как по волшебству.
Потом началась суета. Эвакуация. Оборудование МТС вывозили, но далеко не все. Осознав, что немец вполне может дойти до нас, я тоже хотел свалить побыстрее, но все никак не получалось. А тут еще двоюродная сестра с теткой завели шарманку, что не поедут никуда. Здесь все налажено, а немец вряд ли доберется. Если же доберется, то надолго не задержится. А потом собирай снова все семейное добро.
В общем, какая-то ерунда получилась. Слава богу, больше родни здесь не было. Отец и один из братьев записались в армию. Другой брат занимался партработой далеко отсюда. А я застрял, прикованный к родному дому.
Эх, все эта чертова надежда на авось. Нужно было собирать чемоданы, а то и двигать без них в тот самый миг, когда через село потянулись на восток первые потрепанные колонны РККА и обозы с ранеными. И когда красноармейцы, останавливавшиеся испить воды или молока, которое им щедро преподносили селяне, на вопрос, скоро ли остановим изверга, только одичало смотрели и обреченно отмахивались.
В тот душный день в начале июля небосвод обрушился на нас. Обрушился с треском. Точнее, с гулом танковых двигателей.
Я как раз зашел к соседке за молоком – она держала домашнюю скотину, и мы всегда брали у нее свежие продукты. И тут загрохотало, зарокотало, затряслось. Сначала отдаленно, потом ближе и ближе.
Выйдя на порог, я так и застыл, совершенно ошеломленный, будто превратился в соляной столб. Мимо меня двигался неумолимый, нереально мощный, овеществленный стальной кошмар.
Рычали, поднимая гусеницами пыль, стальные громады танков. Причем в стволах некоторых торчали бутылки – мол, остается только пить, когда враг уже разгромлен. Чеканила шаг пехота, так что только искры из-под сапог летели. Здоровые, сытые, каркающие на своем языке. Одетые в пропыленные фельдграу, на головах – похожие на средневековые шлемы каски, рукава закатаны, на боку – ранцы и тубусы противогазов, на плечах – карабины, иногда автоматы. Сопровождали эту поступь переливистые мелодии губных фрицевских гармошек, без которых не обходилась ни одна колонна. Вообще, с трудом верилось, что это живые люди, а не какая-то нечистая сила.
Бронетранспортеры, танки, мотоциклы. И как апофеоз потустороннего абсурда – по селу строем проехало подразделение велосипедистов.
Конца и края не было этим колоннам. И возникла предательская мысль: «Такую силу не остановить ничем».
От одной из колонн отделились трое немецких военнослужащих и направились в нашу сторону. У меня заныло внутри. Никогда я так не боялся. Эта железная поступь несокрушимых батальонов, готовая раздавить всех, вогнала меня в ступор. Я ощущал себя букашкой, которую, судя по всему, сейчас и раздавят. Многого не надо – одного выстрела хватит за глаза.
Долговязый «фриц» оглядел меня и спросил на польском, почти без акцента:
– Кто хозяин дома?
Выскочила хозяйка и испуганно заверещала:
– Я хозяйка! Я! Ничего нет в доме! Никого нет!
Немец внимательно посмотрел на набирающего вес кабанчика в загоне. Быстро скинул с плеча карабин. Одним выстрелом уложил несчастную и не знавшую до того горя зверюгу. А его сопровождающие положили бренное свинячье тело на плащ-палатку и поволокли в сторону, весело переговариваясь и демонстративно похрюкивая.
Соседка чуть не грохнулась в обморок, а потом, растеряв испуг, отчаянно завопила:
– Что же вы творите, аспиды?! Как нам теперь жить? По миру пустили!
«Фриц» только равнодушно пожал плечами. Вытащил из сумки квитанцию, которую заполнил химическим карандашом, и сообщил:
– Следом идут тыловики. По квитанции получите у них девятьсот рублей.
И небрежно бросил бумажку на землю – так обычно подают нищим, которым демонстрируют презрение.
Понятное дело, денег соседка никаких не увидела, равно как и тыловиков. Будучи по природе настырной, пыталась досаждать коменданту и угомонилась, только когда тот пообещал ее расстрелять за саботаж. Но это все будет потом.
А пока в селе немцы по отработанной на всех оккупированных территориях тактике начали устанавливать местную власть.
На въезде в село в тот же день установили пропускной пункт фельджандармерии. Быстро соорудили шлагбаум, укрытие, поставили пулемет.
Еще через день возник пузатый самодовольный немец в сопровождении нескольких солдат. Была еще группа гражданских, одетых разношерстно: в костюмы, гимнастерки, френчи. Их роднило одно – повязки на рукавах. Они назвались народной украинской милицией и стали методично ходить по домам, сгонять селян на сход. Так что вскоре вся площадь, даже с учетом того, что многие успели сбежать из села, была переполнена народом.
Пузатый немец взгромоздился на телегу. Начал бормотать что-то по-своему. Переводил дистрофичного вида усатый тип с повязкой – из тех самых «милиционеров».
До нас довели, что теперь в Бортничах и Вяльцах вся власть у районной немецкой комендатуры, а пузатый немец и есть тот самый комендант, который отныне царь и бог для нас. Кто связан с советскими органами власти, а также советские военнослужащие подлежат аресту или уничтожению. Поскольку Германия свято уважает волю простого народа, натерпевшегося от большевиков, то дает возможность от щедрот своих нам самим избрать старосту. Это такой человек, который будет отвечать за все: за сельхозработы, за порядок, за сохранность имущества. И в любой момент с него немцы спросят.
Народ сначала угрюмо молчал. А потом увлекся выборами старосты. Кто поумнее, отбрыкивался от такой чести. Кого подурнее назначать смысла не было. Тем более кандидат должен быть обиженным на советскую власть.
Нашли в результате единоличника, мужика работящего, в деревне уважаемого. Того аж било нервной дрожью, когда он давал согласие. При этом рыскал затравленно глазами, будто пытался найти щель, куда забиться.
По окончании выборов комендант объявил, что главное – это орднунг, то есть, по-простому, порядок. Кто соблюдает орднунг, будет жить сыто и пользоваться всеми благами, которая принесла на эту дикую землю развитая немецкая цивилизация. Кто не чтит орднунг – будет наказан, а то и расстрелян. Потому что орднунг превыше всего, а человек ценен лишь тогда, когда он часть этого орднунга. В общем, этот персонаж любил пофилософствовать.
А напоследок немец «поднял» новоизбранному старосте настроение:
– Имущество колхоза не растаскивать. За воровство – расстрел. За то, что староста не уберег, – расстрел.
– За все расстрел, – буркнул кто-то в толпе.
Комендант выжидательно посмотрел на переводчика. Тот перевел. Комендант радостно закивал:
– Йа, йа! За все расстрел!
Потом немцы с «милиционерами» пошли по домам. Искали коммунистов и евреев. Забрали начальника ремонтных мастерских Лаэрсона вместе с семьей, при этом нещадно избили. Больше их никто не видел.
Коммунисты все успели уйти из села. А на комсомольцев махнули рукой, староста заступился, мол, молодые, глупые и подневольные. Значок с Лениным носили? Так прикажи – значок с Гитлером прицепят.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70517110?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.