Главная страница | Публицистика | Сокровища кочевника. Париж и далее везде

Сокровища кочевника. Париж и далее везде
Александр Александрович Васильев


Мемуары – XXI век
В новой книге “Сокровища кочевника: Париж и далее везде” Александр Васильев рассказывает о том, как он приехал в Париж в 1982 году с папкой своих эскизов – и как за несколько лет стал востребованным во всем мире театральным художником и историком моды. Как преподавал историю моды в Париже, Амстердаме и Японии, оформлял спектакли на главных мировых сценах, работал с Юрием Любимовым и Майей Плисецкой; о своих встречах с Рудольфом Нуреевым, Галиной Вишневской и Пьером Карденом… Как создавалась знаменитая книга “Красота в изгнании” и собиралась его уникальная коллекция старинного костюма.

Книга иллюстрирована фотографиями из архива Александра Васильева.

В книге упоминается Instagram, продукт компании Meta Platforms Inc, деятельность которой признана российским судом экстремистской и запрещена на территории РФ.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.





Александр Васильев

Сокровища кочевника. Париж и далее везде





© Васильев А.А.

© Николаевич С.И., предисловие

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО «Издательство АСТ»





Хранитель красоты


Я застал времена, когда его звали Саня. В этом имени было что-то нежное и, наверное, немного старомодное. Эхо какой-то другой, прошлой жизни. Как Мисюсь у Чехова. Я и сейчас позволю себе его так называть – не фамильярности ради, но чтобы ощутить вкус времени, который нам обоим хорошо знаком как людям, родившимся в один год и проживавшим когда-то более или менее по соседству.

Знаток моды, эксперт по русскому антиквариату, завсегдатай барахолок и комиссионного магазина на Якиманке, где во времена нашего детства торговали эскизами мирискусников и кузнецовским фарфором. Друг всех арбатских старушек. Саня Васильев покинул СССР в начале восьмидесятых. Душное, тоскливое время. Поздний брежневский закат. Не помню всех подробностей его отъезда, хотя в каком-то из своих интервью Саня их обстоятельно перечислял. Но я зафиксировал точно, что там фигурировала несчастная любовь, которая обернулась большой жизненной удачей – Париж, бульвар Лефебвр, метро «Порт-де-Версаль»… Парижский адрес маэстро Александра Васильева. На самом деле французы очень трепетно относятся к тому, в каком парижском арондисмане вы проживаете. Адрес как главный тест вашей финансовой и социальной состоятельности, ключевой знак общественного статуса и материальных возможностей. Заслуживаете ли вы внимания и даже просто приветственного кивка? Адрес для Парижа – это всё. Для русского эмигранта в первом поколении, каким был Саня, бульвар Лефебвр звучит вполне себе солидно и даже буржуазно.

Он и в Москве жил на престижной и респектабельной Фрунзенской набережной.

Сейчас, кроме Парижа, Васильев живет то в фамильном поместье в Литве, то в квартире в Анталии, то в вилле под Калининградом…

Каждый дом Сани – это как еще одна непрожитая жизнь. Главы романа, который он продолжает писать – то под сенью вековых дубов своего родового литовского поместья, то в окружении объектов ар-деко в турецкой квартире, то разложив откидную доску своего старинного ампирного бюро красного дерева в Париже. Вещи, попадающие в руки Васильева, – всегда нечто большее, чем просто антиквариат, купленный на парижских, брюссельских или стамбульских развалах. Это сама История, драматичные и затейливые пересечения судеб нескольких поколений. И это всегда Театр.

Все-таки Саня – очень театральный человек. И по своему рождению – позднее дитя любви красавицы актрисы Татьяны Гулевич и выдающегося театрального художника, народного художника РСФСР Александра Павловича Васильева. И по образованию – выпускник постановочного факультета Школы-студии МХАТ. И по кругу своих дружеских и душевных привязанностей. Несмотря на наличие отчетливого мхатовского следа в биографии, сам Васильев, конечно, отдает предпочтение классической актерской школе представления петербургского толка. Предельно четкая актерская артикуляция, когда слышно каждое слово без всяких микрофонов и подзвучек. Неизменная привычка разыгрывать маленький спектакль из любого своего появления. Придирчивое внимание к каждой детали. Ничего случайного или небрежного. Все продумано и просчитано до миллиметра. Наряд никогда не повторяется. Жабо, шарфы, перстни, жилеты, броши, турецкая феска, цилиндр, шали… Он появляется, и начинается действо. Он произносит первую реплику, и надо поскорее занимать место в партере.

Свою беспримерную деятельность коллекционера и историка моды он всегда умудрялся совмещать с интенсивной работой театрального художника-оформителя. Впечатляет география его спектаклей. Тут и Южная Америка, и Восточная Европа, и Япония, и Ближний Восток…

На самом деле Александр Васильев – вечный странник, нагруженный дорожными сумками, чемоданами, картонками. Совсем не представляю его перемещающимся по миру налегке, с одним ноутбуком и рюкзачком, как теперь принято.

Практически в одиночку он тащит на себе тяжеленное бремя веков, столетнюю память поколений, старинный хлам, ставший благодаря ему музейной ценностью… Есть что-то в этом от подвига Сизифа – любимого героя европейских интеллектуалов, но и от странствий юного Алладина с его Волшебной лампой. Саня не любит нахмуренных лбов, стоических мин, торжественных, строгих интонаций. Когда он выступает, непонятно: шутит он или говорит всерьез, насмешничает или делает комплименты. К его улыбкам, шуткам и историям всегда подмешена несмертельная доза яда. Ее не сразу распознаешь. Тем не менее насмешливая ядовитость Васильева – это противодействие скуке жизни, пошлой банальности, торжественному пафосу, которым заражены более или менее все люди моды. Там, где Саня, слышится звон старинных бокалов, мерцают зеркальные блики, сияет пламя свечей. Это всегда театр одного актера. Хотя сам он, похоже, не терпит одиночества, ему постоянно нужны восхищенные зрители. Отсюда толпы дам средних лет, которых он называет своими ученицами. Они ходят за ним покорными толпами по улицам Стамбула, Парижа, Монте-Карло, они внимают его лекциям в музеях и ресторанах, которые он арендует под свои выступления. Они доверяют ему свои сокровенные тайны и смелые мечты. Женщинам свойственна тяга к прекрасному. А он для них такой коллективный доктор Хиггинс. В этом была уникальность и незаменимость его «Модного приговора». И все его лекции, выставки и экскурсии на самом деле – своего рода уроки мужества. Мужества жить, любить, побеждать разные невеселые обстоятельства, включая возраст, и быть прекрасным, несмотря ни на что.

…Когда мы познакомились, Саня еще не был доктором Хиггинсом, а больше смахивал на романтика в черном. Носил черные шелка, каракулевую шапку-кубанку, зализанные за уши волосы. По воскресеньям надевал что-то вроде смокинга горчичного цвета, к лацкану которого прицеплял две камеи, и отправлялся на чай в отель «Лютеция», где его уже ждали какие-то высокопоставленные дамы «из бывших».

Эти великолепные трансформации я наблюдал воочию, когда гостил у него на бульваре Лефебвр в Париже. Свою квартиру он уже успел не только обставить мебелью красного дерева, но и завесить все стены с потолка до пола разными портретами, старинными вышивками, гравюрами, миниатюрами. Там уже тогда можно было водить экскурсии. Что он, собственно, и делал, не вставая с ампирного павловского кресла.

Хорошо запомнил его наблюдения, что французы с легкостью и радостью освобождаются от всякого старья, а русские держатся за древний хлам до последнего. Например, он знал дома, где хранились подшивки старых эмигрантских газет 1920-х годов. Хозяева не могли с ними расстаться до самой своей смерти. Рассказывал о первых волнах эмиграции, которые принял на себя Стамбул, тогда еще Константинополь…



Саня уехал из Москвы, когда я еще учился в ГИТИСе, мы не были тогда знакомы. Но время от времени его имя возникало в околотеатральных кругах вместе с именами разных знатных невозвращенцев и диссидентов: Нуреев, Макарова, Вишневская, Ростропович, Барышников, супруги Пановы… Как-то сразу он оказался по ту сторону рампы, где его трудно было разглядеть даже в морскую подзорную трубу, что уж говорить о перламутровом театральном бинокле. Его имя не было под запретом – родители оставались в Москве. Ни в каких диссидентских демаршах или демонстрациях он замечен не был. Но выйти из глухой эмигрантской тени ему удалось только к концу восьмидесятых годов вместе с перестройкой и первыми вылазками в Париж его соотечественников, которым он предоставлял кров и с которыми щедро делился советами бывалого человека.

Некоторые из этих советов я запомнил на всю жизнь. Например, что по улицам Парижа не полагается ходить с розовой сумкой в клетку из «Tati».

– Ты не Майя Плисецкая! Ты не можешь себе это позволить.

– Но почему, почему? – недоумевал я. – Подумаешь, какая-то сумка!

– Если ты отовариваешься в «Tati», значит, на тебе можно поставить крест, – чеканил Саня.

Еще никогда не надо в «Monoprix» покупать дешевый джем. Выброшенные деньги. Там нет фруктов, один только сахар и красители. Как это определить? Очень просто. По цене! А еще можно взять банку и посмотреть на просвет. Если все малиновые семечки сгруппировались в одном месте, значит, джем никуда не годится. Они должны быть распределены по всей поверхности банки.

Каждое утро мы начинали с того, что изучали карту Парижа и тот район, куда мне предстояло отправиться. Саня знал все. Кто там жил раньше, на что стоит обратить внимание, как легче доехать на метро, где можно недорого перекусить. Париж приучил его к жесткой экономии, в которой ничего не было от извечной французской скаредности, но было точное знание цены, которую ты можешь себе позволить или не можешь. В последнем случае надо с достоинством отойти в сторону…

Этому его тоже научил Париж. Каждый должен знать свое место. И не посягать на чужое время и пространство. И в этом нет никакого пренебрежения или унижения. К скромнейшей консьержке здесь принято обращаться «madame», как и к высокородной герцогине. Свобода, равенство, братство – это не просто лозунги, но основы французского самосознания, которым предстояло овладеть мальчику с Фрунзенской набережной.

В Париже он пригласил меня вместе с нашей общей подругой, известной переводчицей Машей Зониной, в отель «De Crillon». На ужин там ни у него, ни у нас денег не было. Но бокал вина, чтобы отметить окончание моего парижского визита, он позволить себе мог.

По этому случаю Саня надел свои камеи, как орденские колодки. Музейные гобелены и хрустальные люстры заставляли выпрямить спину и говорить полушепотом. Там все подавляло. Особенно торжественный вид бармена в белом смокинге, который принес мой джин с тоником, а вместе с ним еще целый поднос, уставленный розетками с чипсами, оливками и печеньем.

– Но мы это не заказывали, – простонал я, судорожно подсчитывая в уме, сколько будет стоить это великолепие.

– Это комплимент, месье, – почтительно поклонился бармен.

Мы с Машей, которая в то время маялась без квартиры по парижским знакомым с маленькой дочкой, чувствовали себя детьми бедных кварталов, допущенными из милости до королевских покоев, откуда нас могли выгнать в любой момент. И поделом! Нечего советским гражданам делать в крийонах! Зато Саня был на высоте. Это был его мир, его любимый интерьер, его законная территория.

Конечно, Сане Васильеву несказанно повезло: он застал Париж восьмидесятых – начала девяностых годов. До глобальной цифровизации и массовых переселений беженцев из Африки и Азии. До всех нищих, спящих со своим детьми на холодном асфальте в Сен-Жермен.

Он застал последние триумфы от-кутюр Ив Сен-Лорана в «Intercontinental» и Рудольфа Нуреева в Opera Garnier.

Он был лично знаком со всеми эпохальными красавицами 1920-х и 1930-х годов, которым посвятил свой капитальный труд «Красота в изгнании».

Он наблюдал своими глазами медленное погружение в ледяные воды Леты русской эмигрантской Атлантиды двадцатых-тридцатых. Вся эта былая жизнь с рецептами куличей, с семейными альбомами и престольными праздниками, с пасхальной службой в русской церкви на Рю Дарю, с ежегодным паломничеством на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, со всеми этими вечными спорами, кто виноват, что все закончилось так, как закончилось…

Странно, что для этих хроник не нашлось никого из местных русских, рожденных во Франции. А может, в этом и нет ничего странного. Дети русских эмигрантов торопились стать французами, чтобы отречься от вечного хаоса, уйти от эмигрантских свар и разборок, поскорее забыть горький запах чужбины. Понадобился Саня Васильев, обладатель советского паспорта и московской прописки, чтобы не просто запечатлеть ушедшую эпоху, но стать ее певцом, исследователем и, можно сказать, главным хранителем. Это уже было больше, чем хобби, экстравагантное вложение денег или странная эстетская причуда. Это была судьба!

Не он решил тратить свою жизнь на спасение остатков изгнанной Красоты. Это она выбрала его, угадав в нем своего главного спасителя.

«Кто ты? Мой ангел ли хранитель? Или коварный искуситель?» – пела Галина Вишневская на сцене Opera Garnier, прощаясь со зрителями и любимой оперой Чайковского в 1980 году. В каком-то смысле это было и есть амплуа Сани Васильева. Он и ангел-хранитель, и великий защитник Красоты. Но и коварный искуситель, умеющий обольщать, уговаривать, пленять, когда речь заходит о редких экземплярах для его модной коллекции, которую он собирает уже больше сорока лет. Бесконечен список звезд, которых он покорил, уговорив расстаться со своими нарядами и отдать их ему навсегда. Даже сейчас, когда приходят горестные известия о кончине очередной народной артистки, первая реакция Сани: «У меня есть ее платье» или «Я успел выкупить весь ее гардероб».

Меня бесконечно тронуло посмертное распоряжение Майи Михайловны Плисецкой отдать Васильеву свои наряды от Pierre Cardin: «Мои тряпки выбросят, а Саша их сохранит». И она была права. Нет более ответственного и точного человека, чем он. Для меня загадка, как облик щеголя, жуира и бонвивана совмещается у него с хваткой и педантизмом прирожденного архивариуса.

Конечно, он давно заслужил свой Музей. И не вина Васильева, что его до сих так и не появилось на карте мира. Зато этот его Музей с отменной легкостью пересекает границы и существует на самых разных площадках. Сегодня в Риге, завтра в Дубае, послезавтра в Калининграде или в Лиепае. Музей-корабль, музей-караван, музей-ковер-самолет…

Эти сотни и тысячи платьев странствуют по всему свету за ним, как личный гарем за своим повелителем. Но в отличие от классического гарема Саня не прячет своих любимых от посторонних глаз. Наоборот, он счастлив, когда их видят, когда ими любуются люди, когда на их фоне делают селфи. Саня и сам никогда не отказывает никому из посетителей своих выставок запечатлеться вместе. А почему нет? Ведь что-то должно остаться на память. И если это фото сможет потом кого-то утешить или порадовать, значит, со своей миссией хранителя Красоты Александр Васильев справился. Он не только спас ее от забвения, но и подарил другим. Жизнь нас сводит и разводит. Но сейчас, когда я читаю его новую книгу, невольно вспоминается чеховский «Дом с мезонином»: «…в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся… Мисюсь, где ты?»



Сергей Николаевич

    Юрмала, 2023




Александр Васильев

Сокровища кочевника. Париж и далее везде





От автора


Начиная работу над этой книгой, я вспоминал слова Алисы Фрейндлих, с которой мы родились в один день – 8 декабря, – правда, с некоторой разницей в годах. Алиса Бруновна сказала: «Единственная моя ошибка: три четверти жизни я думала, что все еще впереди». В преддверии своего юбилея (8 декабря 2023 года мне исполняется 65 лет) я ясно осознаю, что успехи и достижения прошлого повторить, к сожалению, невозможно. Во-первых, рядом нет тех людей, с которыми я когда-то работал. Во-вторых, больше не существует того уникального русского Парижа, который, к счастью, мне удалось застать. Представители Первой волны русской эмиграции, да и Второй тоже, ушли в лучший из миров. В-третьих, изменился мир, и с ним – я сам. Я не так молод, все сложнее аккумулировать в себе энергию, необходимую для новых свершений. Такова эта жизнь!

Все чаще хочется предаваться воспоминаниям и мысленно возвращаться в прошлое, как в сокровищницу, наполненную впечатлениями, встречами с великими людьми, захватывающими дух путешествиями, профессиональными свершениями…

Кто-то, прочитав одно это предисловие, хмыкнет: «Ну, Васильев пошел нахваливать сам себя…» Меня часто упрекают в том, что я свою биографию вижу уникальной и исключительной. Насколько это так – судить читателям. Так уж вышло, что судьба подарила мне встречи с выдающимися представителями русской культуры и искусства ХХ века – Майей Плисецкой и Галиной Вишневской, Эрте и Дмитрием Бушеном, Татьяной Яковлевой и Рудольфом Нуреевым, Михаилом Барышниковым и Юрием Любимовым, Ириной Одоевцевой и Морисом Бежаром… Перечень этих ярких имен можно продолжать долго. Эти люди дороги мне не только тем, что встретились на жизненном пути. Каждый из них внес вклад в культуру и искусство не только нашей страны, но и всего мира.

Многие имена сегодня позабыты – время так беспощадно! – и я считаю своим долгом напомнить о них, поскольку сам являюсь частицей русской культуры, несмотря на то, что жизнь забрасывала меня в Париж и Лондон, Гонконг и Стамбул, Венецию и Нью-Йорк, Сантьяго и Токио…

Воспоминания об этой яркой, стремительно проносящейся и порой непростой жизни зафиксированы в моих дневниках. Если бы не дневники, которые я веду с 1983 года, книга бы не получилась столь подробной и объемной. На протяжении сорока лет я с регулярностью в два-три дня описывал все, что со мной происходило, – события, встречи, знакомства, поездки, случаи… За четыре десятилетия собрался целый чемодан блокнотов, тетрадей и ежедневников. Они-то и помогли мне оживить воспоминания, которые со временем стали угасать, помогли вспомнить имена и даты, печальные и забавные эпизоды из моей кочевой жизни…

С большой радостью и волнением я делюсь с вами, дорогие читатели, этими сокровищами – сокровищами кочевника.

Приятного чтения!




Город света


Париж неслучайно называли городом света. Я где-то прочитал, что космонавты, глядя из космоса на Землю, из всех городов Европы наиболее отчетливо видят именно Париж, потому что количество электричества, потраченного на его освещение, превышает количество электричества, потраченного на Амстердам, Лондон, Цюрих или Москву. Во всяком случае, так было в 1980-х годах. Когда мой самолет, снижаясь, плавно кружил над городом, я очень хорошо видел и Сену, и Эйфелеву башню, и Елисейские поля… Дело шло к вечеру, и уличная иллюминация сияла тысячами огней. Я, как мотылек, летел на свет города, который очень многое перевернет в моем сознании и станет для меня вторым домом.

Моим соседом в самолете оказался бельгийский танцовщик Жан-Клод Воутерс, солист Балета Мориса Бежара, который через Москву возвращался в Париж из Японии. В пути он очень подробно расспрашивал о моей судьбе. Я сказал ему, что впервые лечу в Париж, что по образованию театральный художник… Он тут же вызвался помочь, рассказывал о своих связях в театральном мире, даже оставил телефон. Правда, ничем не помог, но всегда очень живо интересовался моими успехами. Он стал впоследствии очень успешным и модным режиссером в Голливуде.

Самолет приземлился в аэропорту Руасси-Шарль-де-Голль. Ничего подобного я в своей жизни тогда не видел. Верхом современности и модернизма мне казался аэропорт Шереметьево-2, построенный в 1980 году, – черного цвета потолок из вертикальных трубок-сталактитов, блестящий мрамор, запах иностранных сигарет, табло с мелькающими названиями стран, куда можно было улететь… Но построенный в эпоху космических исследований Руасси превзошел все ожидания. Я как будто очутился внутри летающей тарелки. От круглых терминалов отходили «языки» лестниц, цепляющихся к самолетам. Пассажиров к паспортному контролю сквозь цилиндрический тоннель вел длинный движущийся тротуар. В тоннеле под потолком в виде больших гипсовых шаров висели мониторы. На них при помощи проекции транслировались виды Парижа – Триумфальная арка, Лувр, Нотр-Дам, Вандомская площадь или площадь Вогезов… Я до сих пор считаю, что в аэропортах лучше смотреть не на рекламу стоматологической клиники или стиральных машин, а на достопримечательности страны, в которую ты прилетел, – будь то пальмы с бананами, пляжи, старинные монастыри, церкви или мечети.

В Париж я прилетел, можно сказать, налегке. Летние вещи много места не занимали, основную часть багажа составляли подарки – павловопосадские платки, шапка-ушанка, какие-то матрешки… А что мне нужно еще, ведь я был уверен, что еду в Париж на два месяца. Мне и визу выдали только на шестьдесят дней. Самое ценное, что я привез с собой, это диапозитивы моих лекций по истории костюма и фото моих театральных работ. Я почему-то решил: а вдруг это мне пригодится? – и это мне действительно пригодилось! Да еще я прихватил с собой маленький пластиковый фотоальбом с семейными фотографиями. Вот и весь нехитрый скарб.

В аэропорту меня встречала с цветами жена – Анн Бодимон вместе со своей миловидной сестрой Катрин. Они усадили меня в маленький французский автомобиль, скорее всего «ситроен», который принадлежал Катрин, и повезли по окружному кольцу, знаменитому «переферику».

– Первое, что ты должен увидеть до того, как мы приедем домой, – нашу Триумфальную арку и наши прекрасные Елисейские поля, – заявила Анна.

Знаменитые широкие Елисейские Поля были залиты огнями. При этом город мне показался довольно пустым и безлюдным. И конечно, меня совершенно поразила Триумфальная арка, это величественное сооружение, возведенное по распоряжению Наполеона. Каждая автобусная остановка светилась рекламой шоколадных английских конфет в круглой жестяной коробке – «Cadbury».

Затем по той же окружной дороге мы заехали через южные Орлеанские ворота в 14-й квартал Парижа и свернули на поразительно темную и узкую улицу Бенар, где в доме 27 на пятом этаже без лифта жила моя супруга. Мой папа, оказавшись здесь осенью 1982 года, скажет: «У нас в подобных условиях живут драматурги и писатели». Квартира состояла из довольно просторной гостиной с двумя окнами, небольшой спальни, крошечной душевой и встроенной кухни, в которой нашлось место только для двухконфорочной плиты, раковины, маленького холодильника и шкафчика. Гостиная была обставлена во французском стиле – низкая мебель, мягкие кожаные кресла в форме гигантских хинкали, черный мраморный камин XIX века, книжный стеллаж с туристическими альбомами из Африки, Индии, Китая, Москвы, Ленинграда… Чахлая пальма и проигрыватель виниловых дисков.

Не дав мне как следует осмотреться, Анна распорядилась:

– Бросай чемодан и едем в ресторан, тебя там все ждут!

Все на том же «ситроене» мы доехали до бульвара Монпарнас, связанного с именами Марка Шагала и Пабло Пикассо, Ильи Эренбурга и Амедео Модильяни, Зинаиды Серебряковой и Осипа Цадкина. В 1920-е – 1930-е годы это был очень модный квартал, который славился четырьмя знаменитыми кафе – «La Coupole», «La Rotonde», «Le Select», «Le D?me», каждое Хемингуэй воспел в книге «Праздник, который всегда с тобой». В них и сегодня гурманская публика валит толпой, несмотря ни на какие кризисы. Это символы ночного Парижа эпохи ар-деко.

Мы, конечно, тогда не могли себе позволить пойти ни в одно из этих заведений, поэтому отправились в ресторанчик попроще, расположенный там же, на Монпарнасе, но в переулке. Меня поразил французский обычай – поверх скатерти класть листы белой бумаги, чтобы случайно ее не испачкать. В Москве ничего подобного я не видел. Стол был сервирован примитивными холодными закусками – нарезанной сухой колбасой, помидорами под майонезом, сардинками, протертым с майонезом сельдереем… За столом сидели друзья Анны, всего человек десять. В основном это были молодые семейные пары примерно моего возраста или чуть постарше. С кем-то из них я был знаком по Москве. Например, с ближайшей подругой Анны, очень красивой немецкой манекенщицей Кристиной, которая была свидетельницей на нашей свадьбе.

Меня усадили во главе стола, чтобы хорошенько разглядеть. Тосты следовали один за другим. Меня поздравляли с приездом во Францию и задавали типичные для иностранцев вопросы:

– А правда ли, что у вас медведи ходят по улицам?

– А правда ли, что все в России играют на балалайке?

В очередной раз наполнив мой бокал красным вином, один из приятелей Анны сказал:

– Надеюсь, ты не станешь по русской традиции бить свой бокал об пол!

Мало кто знает, но в России в эпоху Екатерины II действительно существовала такая традиция. После того как гусары поднимали тост за здоровье императрицы, рюмку, осушив, следовало разбить об пол, чтобы больше в нее ничего не наливать. Это так поразило французов в эпоху Наполеона, что до сих пор каждый француз уверен: в России принято бить рюмки и бокалы. Вообще многие познания о России связаны во Франции с коллективной памятью о событиях войны 1812 года и трагической встрече с русским Дедушкой Морозом. В России с того времени остались фамилии Французовы, Тулузаковы, Машеровы, Доватор, Парфаньяк… Ну и очень занятные французские слова, которые совсем обрусели, – маршрут, генерал, маршал, дивизия, шантрапа, шваль, шаромыжник…



На следующий день Анна сообщила, что нарочно взяла на работе отгул, чтобы познакомить меня с Парижем. Мы приехали на метро в самый центр города – район Ле-Аль, где раньше находился описанный Эмилем Золя рынок «Чрево Парижа». Огромный рынок, построенный из стальных ферм, как у Эйфелевой башни, был уничтожен в 1969 году из-за изменения транспортных коммуникаций Парижа, а также из-за огромного количества крыс, расплодившихся в его подвалах. Не помогали ни отрава, ни многочисленные крысоловки – дошло до того, что грызуны стали атаковать соседние дома. Как память о том времени в районе Ле-Аль сохранился редкий магазин товаров по борьбе с грызунами, в витрине которого выставлены старинные крысоловки и чучела крыс. Сам рынок перенесли на южную окраину Парижа в Ренжис, и крысы почувствовали неладное. Некоторые из них в грузовиках мясников доехали до нового, современного рынка и поняли, что их новый дом будет находиться именно там. Они смогли вернуться в Чрево Парижа и подговорить других крыс к переезду. И вот однажды ночью тысячи крыс побежали под покровом тьмы по бульвару Севастополь через площадь Шатле и остров Сите на юг Парижа в Ранжис и заселились в подвалы нового рынка еще до официального открытия. Какое стратегическое мышление!

Район Ле-Аль стал местом действия знаменитого фильма Билли Уайлдера «Нежная Ирма» с Джеком Леммоном и Ширли Маклейн в главных ролях. Рынка давно нет – но старинные рабочие кафе, некогда окружавшие его, живы до сих пор. Среди них легендарное кафе «Au pere tranquille» (У спокойного папаши), – как раз наискосок от магазина меда со знаменитым гипсовым пчелиным ульем на угловом фасаде.

В ту пору, когда я оказался в Париже, Ле-Аль стал центром модной тусовки, где можно было увидеть все самые последние модели стритстайла – пышные банты на головах у девушек, крошечные мини-юбки, придуманные Вивьен Вествуд, которые назывались крино-мини, и кроп-топы; тельняшки и матросские шапочки на юношах в стиле кумира молодежи Жана-Поля Готье… Надо сказать, я не потерялся в толпе модников, потому что выглядел весьма неплохо. Во-первых, я был очень стройным, если не сказать худым, мои светло-русые волосы слегка вились, на глаза падала довольно длинная челка. Во-вторых, я был безумно модно одет: ярко-красные брюки, того же оттенка поло, ярко-голубой свитер из ангоры, небрежно наброшенный на плечи. Не без удовольствия я ловил на себе заинтересованные взгляды.

Двухэтажное кафе на площади фонтана Невинных (этот фонтан знаменит своими барельефами Жана Гужона), куда меня первым делом привела Анна, было сверху донизу завешено афишами новых выставок и спектаклей. В то время театр играл огромную роль, театров в Париже было около сотни – больших и малых, часто пятеро зрителей в зале и два актера на сцене… То же самое с художественными выставками. И в восьмидесятые годы, и теперь Париж – это Мекка, раздолье для художников. В небольших музеях и галереях открывались тогда и открываются теперь сотни выставок, которые длятся не больше одной недели. Но как художнику оповестить публику о вернисаже? Ясное дело – принести афишу в кафе!

Мы с Анной расположились за столиком на террасе – день был теплым и солнечным. Изучив меню, позвали официанта.

– Чего бы вы хотели? – поинтересовался он.

Будучи человеком, воспитанным в эпоху вечного дефицита, я спросил:

– А что у вас есть?

В Москве в ресторане мне бы ответили: «Есть солянка, есть котлеты, есть компот – выбирай». Но тут я услышал:

– У нас есть всё, вы в Париже!

Это на меня произвело сильнейшее впечатление.

Мы выпили какого-то лимонада, после чего Анна объявила:

– А теперь отправимся в самый модный ресторан!

Самый модный ресторан располагался напротив и назывался «Макдоналдс». О фастфуде тогда в Москве никто не знал, гамбургеров в глаза не видели и милее бутерброда с докторской колбаской для нас ничего не было. Оказалось, что в «Макдоналдсе» можно перекусить не только очень сытно, но и за весьма небольшие деньги.

На третий день моего пребывания в Париже Анна сказала:

– Теперь гуляй сам – мне пора на работу. Вот тебе план Парижа и деньги на метро.

В средствах, кстати говоря, я стеснен не был. Из Москвы привез три тысячи франков. А это 300 рублей в официальном обмене – то есть две-три месячные зарплаты. Поэтому я себя чувствовал человеком состоятельным и вполне счастливым.

Конечно, узнать Париж за три дня невозможно. Нельзя и за месяц. Мне пришлось очень долго вникать в удивительное устройство города, запоминать, где находится какой арондисман, или квартал, как к нему добраться и как они друг с другом соотносятся. Я узнал, что нумерация двадцати арондисманов, на которые разделен Париж, начиная с первого, центрального арондисмана, идет по спирали, расширяющейся к периферии. Чем дальше ты от центра, тем номер арондисмана больше. Престижно жить в 1-м, 2-м, 3-м, 4-м, 5-м, 6-м, 7-м, 8-м, 9-м, 10-м, 15-м, 16-м и 17-м. Недорогими кварталами считаются 11-й, 12-й, 13-й, 18-й, 19-й и 20-й. В чем разница? В солнце. Недвижимость на юго-западе всегда дороже, чем на северо-востоке. «В каком квартале вы живете?» – это первое, о чем спрашивают парижане, чтобы узнать ваш достаток, чтобы понять, надо с вами дальше дружить или разговор вообще может быть окончен. После этого вас спросят, как вас зовут и чем вы занимаетесь.

Моя жена обитала в 14-м квартале, на левом берегу, который считался более-менее приличным. На стене около нашей скромной квартирки мой друг детства Саша Хома, приезжавший ко мне в гости, оставил надпись фломастером: «Сане Васильеву, парижскому энтертейнеру, с пожеланиями возродить жизнь парижской богемы!» Мне это удалось сделать, когда я переехал в 11-й квартал, на правый берег, где жили в основном эмигранты и рабочие. Все парижские снобы, узнав, в каком квартале я снимаю квартиру, морщили лбы и бормотали:

– Одиннадцатый… Одиннадцатый квартал… Это приблизительно где?

Я всегда отвечал одной и той же фразой:

– Это между десятым и двенадцатым.

Спесь с их лиц сходила моментально. Они же не могли признать, что вообще не знают свой город!

Но это все было потом. А пока я наслаждался волшебным Парижем. Этим потрясающим городом грез и иллюзий, где история гармонично смешивается с современностью, где живут мода и стиль, музыка и кулинария, парфюмерия и виноделие, где порок так близок к добродетели.




Знакомство с Парижем


Париж, в котором я оказался, был городом удивительной красоты. Совершив за последние пятьдесят лет множество путешествий, побывав в восьмидесяти странах, я могу сказать, что не изменил своего мнения. Париж меня совершенно поразил отношением к старине – к фасадам исторических зданий, к каждой двери, каждой дверной ручке, каждому балкону и его решетке и главное – к цвету. Главный цвет Парижа – серый, он формирует вкус.

Парижане всегда следовали моде на сезонные цвета. В год моего приезда особенно актуальным считалось сочетание лилового и зеленого. Витрины магазинов заполняли вещи именно этих оттенков. Цены на модную одежду были высоки, и мне, как эмигранту, доставались остатки с распродаж. Единственный универмаг, в котором я мог позволить себе что-то приобрести, – это дешевейший «Tati». Этот культовый, а ныне закрытый магазин был основан в свое время русским эмигрантом графом Татищевым. Русские туристы даже сочинили такую присказку: «Как ни крути – все пути ведут в „Tati“». Этот путь регулярно проделывали редкие гастролеры из Советского Союза – солисты Большого театра и ансамбля Игоря Моисеева. Сама Майя Плисецкая на моих глазах заходила в «Tati» и выносила полные пакеты со словами: «На подарки». Эти вещи затем перекладывались в более дорогие сумки, чтобы не заметил консьерж отеля Пьера Кардена, в котором она, как правило, останавливалась.

Также в Париже существовали так называемые сольды – распродажи, которые проводили большие фирмы. Если мне удавалось приобрести со скидкой вещи марок «Kenzo» и «Agnes B», счастью моему не было предела. Я был не только очень молодым и стройным, но и очень заметным. Обладая определенными амбициями, я довольно скоро нашел себя в творческой среде и быстро стал работать по специальности, что удивительно для эмигранта вообще и для эмигранта в Париже в частности. А Париж, как известно, – город стиля, и мне хотелось этому стилю соответствовать. Актеры массовых сцен, которых я одевал во время своей работы в кино, говорили:

– О, этот Александр носит сплошные марки! На нем только фирменные вещи.

Никому не нужно было знать, что фирменные вещи приобретены на распродаже или в секонд-хенде, но я производил впечатление. В Париже я изучил эти две нужные науки – Искусство быть и Искусство казаться! От того, во что вы одеты, зависит то, за кого вас принимают, – можно казаться клошаром, а можно – миллионером, можно казаться денди, а можно – люмпеном. А уже получив работу в школе моды «Эсмод» и поправив тем самым свое финансовое положение, я мог позволить себе действительно фирменную одежду. А также штучные дизайнерские вещи со студенческих дефиле.



Целью моего переезда в Париж была не собственно эмиграция, о которой я тогда и не помышлял. Мною двигала любовь к художнице Маше Пойндер – Маше я посвящу отдельную главу в этой книге. Первые дни своего пребывания во Франции я безуспешно обивал порог ее квартиры, расположенной в 13-м квартале в доме 3 по Рю Де-Жюра. Но дверь была заперта на замок, а из переполненного почтового ящика вываливались конверты, квитанции и бесплатные газеты. Я понимал, что ее давно нет в городе. Мобильных телефонов не существовало, а городской аппарат Маши отвечал мне продолжительными гудками. О том, что у нее недавно начался роман с журналистом Люком Седелем, я ничего не знал.

И вот, в очередной раз явившись по адресу своей любимой, я вновь нажал на кнопку звонка, и дверь… отворилась. В дверном проеме показалась пожилая стройная женщина, которая сразу перешла на русский язык:

– Я – Вера Гучкова, проходите.

Я не мог предположить, что в съемной квартире Маши встречу легенду русской эмиграции – дочь Александра Ивановича Гучкова, организатора заговора против Николая II и военно-морского министра Временного правительства. Постоянно Вера Александровна жила в Англии, а собираясь на некоторое время в Париж, любезно приняла приглашение Маши пожить у нее. В свою очередь Маша, отправляясь в Лондон, неизменно останавливалась в квартире Гучковой в Оксфорде, где жил английский муж Маши, Ричард Пойндер. Вера Александровна запомнилась мне довольно элегантной женщиной с высокой прической, как будто по моде 1960-х годов; она принимала меня, полулежа на кровати, без конца курила сигареты «Gauloises» и пила французское вино. Она повторяла, что во Франции вино дешевле фруктового сока, это было правдой. Вера с любопытством расспрашивала меня о том, как я приехал в Париж, поинтересовалась, чем я хочу здесь заниматься, и, конечно, посоветовала не возвращаться в Москву.

– Позвоните моей подруге, – предложила Вера Александровна. – Думаю, она вам сможет чем-то помочь.

Так я познакомился с Кароль Манн, английской журналисткой из мира моды и кузиной знаменитого Марселя Марсо, которая стала на всю жизнь моей ближайшей подругой. Ее настоящая фамилия – Зусманн. Но как часто бывает в Европе, от недостаточно звучной фамилии отрезают первую часть. Кароль Зусманн стала Кароль Манн.

Выглядела она очень оригинально – черные как смоль волосы, стрижка каре, прямая челка, на бледном лице ярко-красные губы и обязательный атрибут – оригинальнейшие очки в стиле 1960-х годов, декорированные стразами. Ее look – Кароль почти всегда одевалась в черное – был очень заметным. Эта удивительная женщина одинаково легко изъяснялась по-французски и по-английски, свободно переходила с одного языка на другой без всякого акцента, а потому по достоинству оценила мое знание английского. По-французски в то время я говорил с довольно приличным простонародным акцентом, на избавление от которого у меня ушло три года. Сейчас меня в самом худшем случае принимают за бельгийца.

Получив блистательное образование в лондонском Институте искусства Курто, Кароль Манн стала профессиональным историком моды и помогла мне углубить мои знания в этой области. Она училась на одном курсе с британским историком моды Майклом Диллоном, который познакомил меня и со своим педагогом, таинственной дамой Дианой де Марли, автором прекрасных книг по истории костюма. До знакомства с ней все, что я знал об истории моды, я услышал от Марии Николаевны Мерцаловой и Раисы Васильевны Захаржевской – прекрасных педагогов, но именно по истории костюма, а не истории моды. Примечательно, что ни одна из них не имела специального образования – они обе были учеными-самоучками, которые занимались в библиотеках.

Кароль Манн, подхватившая меня в свои объятия, была замужем за молодым австрийским художником Андреасом Пфайффером, сыном помещицы из Южной Австрии, жившей в собственном имении в Линце. Оказавшись однажды в Австрии, я посетил этот городок, познакомился с очаровательной мамой Андреаса и двумя его тетками. Помню, они очень горевали, что большая часть их фамильных земель отошла за границу, в Словению, и они не получали за них ни копейки. Но представьте, прошли годы, Словения вышла из состава Югославии – и Пфайфферам вернули их земли. Потомки этой семьи вновь стали владельцами исторически принадлежавших им угодий.

Андреас работал в очень модном в 1980-е годы стиле, напоминающем графику комиксов, и имел множество заказов. Созданные им картины были не квадратными и не прямоугольными, он придавал им форму облака, дерева или иного природного объекта.

Кароль писала статьи для журналов «Vogue», «Harper's Bazaar», «Elle». Она же предложила мне сделать совместную выставку в Париже в 1983 году.

Это была моя первая выставка, она называлась «Мифы нашей моды», что также можно было перевести с французского как «Моль наших шмоток» – такая игра слов. Располагалась выставка в Национальном музее современного искусства Парижа напротив Эйфелевой башни, неподалеку от Дома моды «Yves Saint Laurent» и совсем рядом с Дворцом Galliera. Это было помещение с высоченными потолками, бывший японский павильон Palais de Tokyo, выстроенный к Всемирной выставке искусств и техники 1937 года. Мне предстояло не только оформить это пространство, но также предоставить для выставки собственное коллекционное платье. Я выбрал «платье инфанты» в стиле Веласкеса, созданное из различных лоскутков по технике румынской художницы по костюму Флорики Малуряну. Сейчас оно хранится в фондах Бахрушинского музея в Москве. Я придумал его специально для фотосессии, организованной знаменитым фотографом итальяно-хорватского происхождения Франком Хорватом. С его сыном на одной из вечеринок случайно познакомилась моя жена Анна Бодимон. Тот пожаловался, что отец никак не может найти костюмера. Она ответила:

– Мой муж все сделает.

Я был счастлив подработать и по заказу Хорвата для одной из его клиенток создал платье инфанты. Затем последовал новый заказ – костюм по мотивам работ Пабло Пикассо. Эти разовые заказы много денег не приносили, однако я всегда с большим рвением хватался за каждую работу. Впоследствии, когда Франку Хорвату предложили снимать рекламу для Дома моды «Ungaro», он именно меня взял в качестве своего ассистента по декорационной части. За один рабочий день мне заплатили баснословную по тем временам сумму – 4 000 франков, тогда как средняя месячная зарплата составляла 6 000 франков. Это была моя первая профессиональная работа в мире моды Парижа.



В Париже у нас с Анной Бодимон был еще один замечательный друг, доставшийся мне в наследство от моей московской юности, – художник Николай Львович Двигубский, двоюродный брат Марины Влади. Он родился в Париже в 1936 году и после учебы в Парижской академии художеств в 1956 году вместе с родителями – бывшим таксистом и портнихой, поддавшимися на уговоры Хрущева, – переехал в СССР (во Франции остался только его старший брат). Поначалу Николай Двигубский даже не знал русского языка и всю жизнь сохранял тонкий флер Франции в своей речи. Он был очень дружен с моими родителями, мы часто встречались в его мастерской в Медвежьем переулке, я могу считать его своим другом, несмотря на разницу в возрасте. Николя мне рассказывал, как он, только приехав в Москву, решил прогуляться и выпить чашечку эспрессо, но после долгих поисков смог найти только молочно-кофейную жижу в граненом стакане.

Окончив ВГИК, где он очень подружился с Андроном Кончаловским и женился на Жанне Болотовой, Николя начал работать в кино – сначала в мультипликации, а потом и в большом кинематографе. В 1960 году мой папа принял Николая Двигубского в МОСХ и помогал ему на первых порах, называл «своим духовным учеником и сыном, продолжателем его традиции». Его этапной работой в 1969 году стал фильм «Дворянское гнездо» с Ириной Купченко в главной роли, на которой он вскоре и женился. Интересно, что консультантом по истории костюма на картине работала Мария Николаевна Мерцалова, у которой я учился. Она не сумела поладить с независимым Двигубским, но сама снялась в эпизоде в роли монашки. Всем советую обратить внимание на сцену бала, где съезд гостей больше напоминает не дворянскую Россию, а парижский показ от-кутюр в 1960-е годы.

Мама художника работала в ателье Дома литераторов и была известна как «Ma fou» (ее коронное французское восклицание). Отец художника, Лев Двигубский, работал в Москве инженером в таксомоторном парке. Он выбросился из окна, когда узнал, что его сын вернулся во Францию, – это было семейное фиаско…

Николя слыл московским денди и парижанином, вел богемный образ жизни, дружил с культовым режиссером Андреем Тарковским, работал во МХАТе на спектакле «Кола Брюньон», а позднее создал декорации к фильмам «Дядя Ваня», «Зеркало», «Сибириада» и «Васса». Он развелся с Ириной Купченко и женился на казахской красавице, актрисе Наталье Аринбасаровой.

Несмотря на успешную творческую карьеру, Николя Двигубский верил, что сможет достигнуть большего на своей французской родине и в четвертый раз женился на богатой француженке, бывшей подруге Андрона Кончаловского, владелице замка Франсуазе Экерье. Именно в момент сватовства Николя к парижанке мы дружески сошлись в Москве: ему нужны были мои поддержка и опыт. В Москве Франсуаза заходила с Николя в мастерскую к моему папе на Фрунзенскую набережную и купила один из папиных натюрмортов, за который честно передала мне в Париже 1 500 франков.

Так как Париж был родным городом Двигубского, он обещал моему папе, что поможет мне в Париже найти работу и место в обществе. Этого, к сожалению, не случилось. Но я бывал приглашен вместе с Анной Бодимон домой к Франсуазе Экерье-Двигубской в 16-й квартал на площадь Тьер на вечера, которые были и гламурными, и светскими. Там я познакомился с дивной Марго Хемингуэй, дочерью знаменитого писателя; туда в 1982 году приезжала потрясающая русская красавица актриса Елена Добронравова с мужем. Большими друзьями Николя Двигубского в Париже были Александр Туринцев и его советская жена, очаровательная Муза Туринцева, часто бывавшая в гостях у Франсуазы.

В 1983 году оставшийся на Западе Андрей Тарковский пригласил Двигубского к совместной работе над оперой «Борис Годунов» в лондонский Ковент-Гарден. Николя сразу позвонил мне и попросил ассистировать с документацией, я рьяно бросился в парижские библиотеки и отксерокопировал все изображения боярского костюма, хоругвей, икон, вышивок, тканей, украшений, мебели, посуды, сапог и головных уборов начала XVII века, которые только смог отыскать, Двигубский был счастлив и заплатил мне за эту работу… 40 франков – цену фотокопий.

Николя позвал нас с Анной на премьеру в Лондоне. Когда мы приехали в Ковент-Гарден, в кассе нас ждали именные платные билеты по 73 фунта стерлингов, что было для меня большой суммой в ранние годы эмиграции. Английская критика не была милостивой к работе Двигубского в Ковент-Гардене, отмечая, что зрители не могли отличить русских от поляков на сцене.

Позднее супруга Николя, Франсуаза, приглашала меня в Париж на вернисажи своих выставок. Она занялась выпуском больших бутафорских пасхальных яиц в стиле Фаберже, как бы подогревая публику к первому показу Валентина Юдашкина.

Николя застрелился в 2008 году, разочаровавшись в жизни. В последние годы его единственным другом был ньюфаундленд Чингиз.



Всю жизнь мне приходилось рассчитывать только на самого себя. Мне, приехавшему из СССР, поначалу было очень трудно оговаривать суммы гонораров заранее, я очень стеснялся вообще обсуждать деньги. Но через пару лет в Париже все стеснение как рукой сняло, я решил для себя жить хорошо и вольготно. На адаптацию в Париже у меня ушло полтора года, и к 1984 году я уже обзавелся телефонной книгой важных связей, творческих знакомств и просто замечательных друзей, с которыми сохранил прекрасные отношения и по сей день.



Но вернемся к выставке. По задумке Кароль Манн, я должен был создать для экспозиции несколько инсталляций, каждая из которых посвящена самым разным социальным аспектам моды. Одна из них – детская мода Викторианской эпохи, где с богатством этого периода, с его кружевом, вышивками и шелком соседствовала тотальная бедность. Бутафорским способом, которому меня научил Ростислав Добужинский, я выкрасил, затонировал и заполировал огромный лист картона таким образом, что он превратился в обшарпанную кирпичную стену. Еще одна инсталляция – витрина советского магазина эпохи НЭПа. Ее я дополнил платьями 1920-х годов из своей тогда невеликой коллекции.

Кроме меня, в оформлении выставки участвовали другие художники. Американец Дэвид Вебстер создавал декорации в стиле Нью-Йорка 1980-х годов. Также мне запомнилась инсталляция в виде бара, где вся мебель была сплетена из пластика, который во Франции называется «скубиду». Ничего подобного, живя в Москве, я, конечно, не встречал. Здесь в качестве музыкального сопровождения звучали шлягеры 1950-х годов и демонстрировались платья в стиле new-look из нейлона и капрона.

Кароль Манн не хотела показывать платья на фоне стены – ей такой подход казался примитивным. Она создавала атмосферу, а атмосфера требовала подробного декора. Надо сказать, что для Франции 1980-х годов это было очень ново. Все новое поначалу обязательно подвергается критике. Критиковали и Кароль Манн, но она упорно стояла на своем – чтобы преподнести ту или иную вещь, придумывала для нее какую-то выгородку, окружала мебелью, подходящей по стилю, или какими-то другими объектами.

Одним из партнеров выставки «Мифы нашей моды» стал самый знаменитый музей моды и костюма – Дворец Galliera. Им руководила совершенно удивительная женщина – мадемуазель Мадлен Дельпьер. Это была маленькая, согбенная старушка лет восьмидесяти, которая носила на голове пучок седых волос и говорила тоненьким елейным голоском. Ее все называли мадемуазель, что подчеркивало ее статус незамужней женщины, предпочитавшей мирскому существованию жизнь в мире старинных платьев.

Музей Galliera в то время считался весьма архаичным заведением. Выставки обновлялись каждые шесть месяцев, однако все они посвящались моде XIX века. Двадцатый век мадемуазель Дельпьер не признавала. Люди приходили во Дворец Galliera как мы ходим, к примеру, в Ярославский кремль, – не предполагая, что можно любоваться более свежими образами.

Тем революционней казались идеи более динамичной Кароль Манн, которая говорила:

– Не смотрите только на моду XIX века, ведь мы живем уже в конце XX.

Выставка «Мифы нашей моды» не осталась незамеченной. Одни журналисты из мира моды захлебывались от восторга, другие разражались нещадной критикой. Но мой декор отмечали абсолютно все. Тогда же я вспомнил слова Кароль Манн, которая, приглашая меня на этот проект, сказала:

– Много я тебе заплатить не смогу, поэтому работаем ради славы.

И я действительно в ту пору очень много работал ради славы. Мне хотелось хотя бы немного познакомить Париж со своей коллекцией. Вскоре мне предложили организовать собственные небольшие выставки в предместьях Парижа и даже оформить большую экспозицию, посвященную современной моде. Вот тут уже я был единственным декоратором. Моя идея полностью засыпать пол пляжным песком стала настоящей сенсацией и вызвала множество пересудов – так оригинально и необычно это выглядело.

Благодаря Кароль Манн я познакомился со знаменитым коллекционером американского происхождения Билли Боем – он так же, как и я, предоставил для выставки «Мифы нашей моды» несколько экспонатов. Дружеские отношения с этим живущим в Швейцарии коллекционером мне удалось сохранить до сегодняшнего дня. Билли Бой – обладатель крупнейшего в мире собрания вещей, созданных Эльзой Скиапарелли. Он утверждал, что встречался в поздние годы жизни со Скиапарелли, дружил с ее внучками, а также с одной из ее манекенщиц – Беттиной Грациани. Билли Бой мне казался тогда недосягаемым конкурентом. В отличие от меня, он приехал из Нью-Йорка и, как говорили, был связан с семьей автомобильных магнатов по фамилии Херц – якобы они спонсировали его коллекцию. Когда моя новая подруга – танцовщица кабаре «Фоли-Бержер» Халинка Дорсувна – распродавала свой гардероб по несусветно высоким ценам, он, не дрогнув, выкупил у нее несколько платьев Скиапарелли 1930-х годов. Мне подобные приобретения тогда были не по карману. Напомню, вся моя огромная коллекция собрана на личные средства.

Билли Бой выглядел всегда очень экстравагантно. Он знал, что, если ты хочешь, чтобы тебя заметили в Париже, нужно выглядеть чуточку вычурно, – и неукоснительно следовал этому правилу, переодеваясь в костюмы самых ярких расцветок, нося головные уборы и оправы очков самых невероятных конфигураций. В те годы его неизменный аксессуар – малюсенькие овальной формы очки наподобие тех, что носит Кот Базилио.

Также я стал вхож в аристократический салон, который держала графиня Михо де Монтескье. Она была женой потомка великого философа XVIII века, владельца замка и винодельни под Бордо, при этом по матери японкой и американкой по отцу. Эта евроазиатская красавица жила в очень престижном 17-м квартале, где устраивала шумные вечеринки, на которые приглашала людей из мира искусства. Шампанское лилось рекой, столы ломились от яств… Главным украшением салона Михо де Монтескье была ее мать, японка – женщина артистически одаренная, ученица российского скульптора Осипа Цадкина, чей музей-мастерская сегодня существует в Париже и куда до сих пор ежедневно ходит уйма народу. Почетным гостем у графини Михо де Монтескье был знаменитый мексиканский иллюстратор моды 1980-х годов Тони Вирамонтес. Он прожил яркую, но недолгую жизнь, скончавшись в 1990 году от неизлечимой мужской болезни тех лет. А любимым мужчиной Михо был русский художник-эмигрант Игорь Андреев, живший одно время в квартире поэтессы Ирины Одоевцевой. Я тоже был восхищен изящной и стильной Михо, особенно ее остроумием.

В 1984 году она вернулась из поездки в Египет, и я спросил ее:

– Устояли ли перед вашим шармом пирамиды?

Михо ответила:

– Только очень маленькие…



В первые годы жизни в Париже я познакомился с канадской манекенщицей Хезер Сазерленд. Эта рыжеволосая красавица числилась в одном агентстве с Линдой Евангелистой – «Элит» – и благодаря своей роскошной шевелюре зарабатывала неплохие деньги на рекламе шампуней, лаков и краски для волос. Рыженькие девушки были тогда в большой моде. Но случилось несчастье. Директор агентства сказал:

– Я хочу сделать из тебя топ-модель не хуже Линды, надо только коротко постричься.

Она, глупенькая, послушалась, подстриглась и… ее перестали приглашать на показы. Конечно, волосы отросли. Но время было упущено – на смену пришли новые девушки. В середине 1980-х годов Хезер вернется в Канаду и продолжит модельную карьеру в Торонто. А это совсем не то же самое, что Париж. Затем она откроет собственную школу, станет учить молоденьких девочек ходить по парижским подиумам.

Но это все случится позднее. А пока Хезер Сазерленд была хороша собой, успешна и пребывала в поисках жилья. Я к тому времени расстался с супругой, которая тут же съехалась со своим любовником Тимоти, и стал снимать отдельную квартиру. Это была двухкомнатная мансарда под крышами Парижа, которую до меня занимала Катя Перцова – талантливая художница из России, работавшая в Доме моды «Yves Saint Laurent». Сен-Лоран вообще очень благоволил к русским. Он обожал творчество Маяковского, боготворил Лилю Брик, создавал костюмы для Майи Плисецкой, а в 1976 году явил миру свою знаменитую русскую коллекцию… Разве мог он пропустить девушку, работавшую в мастерских Большого театра, подругу Пьера Лакотта, да еще такую яркую и обворожительную, какой была Катя. Одетая всегда нестандартно, она чуть-чуть напоминала вятскую игрушку и светилась на парижском фоне очень ярко. Мы не были знакомы с Катей в Москве, но отъезд всей семьи Перцовых во Францию в артистической среде, конечно, обсуждался.

Квартира с мансардой располагалась на шестом этаже, лифта в доме никакого не было, поэтому вещи и мебель приходилось поднимать на себе. Как только мне удалось чуточку обжиться, я тут же устроил новоселье. Среди гостей были художник Вильям Бруй, дочь Питера Брука – красавица актриса Ирина Брук, скандальный писатель Эдуард Лимонов, музыкант Максим Шостакович и многочисленные друзья Хезер, с которой мы в конечном итоге решили съехаться. Узнав, какую сумму мне приходится отдавать за мансарду, Хезер воскликнула: «Я могу с тобой разделить оплату, мне как раз нужна квартира!»

Комнат было две, поэтому я с радостью принял ее предложение.

Виделись мы не часто – только за ужином, потому что оба довольно поздно возвращались с работы. Благодаря этому сожительству, я с головой окунулся в мир моды. Хезер показывала мне свои пробы, фотографии, рассказывала бесконечные сплетни про Соню Рикель, Тьери Мюглера, Клода Монтана, Ямамото, Кендзо… Она ходила с кастинга на кастинг, иногда очень огорчалась, когда ее типаж по какой-то причине не подходил тому или иному дизайнеру. В ту пору в Париже было двадцать тысяч манекенщиц, только две тысячи из них числились в агентствах, из двух тысяч востребованными были двести, и только двадцать из двухсот могли называться топ-моделями. Ситуация сегодня не сильно изменилась.

Мансарда располагалась в тогда еще немодном и неприглядном 11-м квартале, и мы с Хезер старались как можно чаще выбираться в город. Наш квартал около станции метро «Пармантье», названной по имени известного французского агронома и пропагандиста выращивания картофеля, ночью был абсолютно мертвым – ни кафе, ни ресторанов, ни магазинов… Все закрыто. В нашем квартале обитали португальцы, турки, арабы – такие же эмигранты, как и я. На одном этаже со мной жила единственная француженка – учительница рисования Франсуаза Валенти, сделавшая блистательную карьеру. Разведясь со своим французским мужем, она вышла замуж за очень пожилого и очень состоятельного шведа. Швед сделал капитальный ремонт в мансарде, подняв потолки и оборудовав на чердаке второй этаж. Получилась двухуровневая квартира. Соседка приспособила чердак под мастерскую и стала самозабвенно писать акварелью виды Прованса. Ее работы оказались страшно востребованными. Вскоре она переехала в Прованс, где открыла свою галерею. Дела продолжали идти в гору, акварели разлетались точно свежевыпеченные пирожки, и вот уже она, став звездой французской живописи, переезжает в собственную квартиру на берегу Сены.

Другим моим соседом был известный французский киноактер русского происхождения – Федор Аткин. Он играл второстепенные роли в фильмах Вуди Аллена, Сидни Поллака, Педро Альмодовара… Типаж – «свирепый русский». Федор, как и я, вел очень открытый образ жизни и в свободное от съемок время устраивал у себя музыкальные вечера.

Здесь же обитал молодой манекенщик из Дома моды «Jean Paul Gaultier» по имени Стефан Седнауи. У этого блондина спортивного телосложения были длинные, ниже спины, волосы, которые он специально для модных показов укладывал в какие-то невероятные кандибоберы. В будущем Стефан станет известным модным фотографом, женится на модели Летиции Каста и уедет в Нью-Йорк.

Была у меня еще одна знакомая по улице Жан-Пьер Тэмбо – пожилая проститутка Марджоуи. Англичанка по происхождению, она появилась на свет в Индии, в колониальной семье инженера путей сообщения, и так как я складно говорю по-английски, очень мне симпатизировала. По-французски она не знала практически ни одного слова, поэтому для меня всегда оставалось загадкой – как она договаривается с клиентами. Я частенько встречал Марджоуи совершенно пьяной на выходе из метро «Пармантье». Чтобы сохранить вертикальное положение, она держалась за уличный фонарь и по-английски спрашивала у редких прохожих, как пройти на улицу Жан-Пьер Тэмбо. В такие моменты я подхватывал ее под руки со словами: «Сейчас я вас доведу до дома». Дома ее ждал муж – пожилой араб, который прекрасно знал, чем занимается супруга. Но поскольку сам не работал, то с радостью отпускал ее на заработки.

По дороге домой Марджоуи жаловалась:

– Мне так много лет, что я могу обслуживать только африканцев и арабов и за час зарабатываю всего-навсего 10 франков.

Несмотря на то что моя знакомая умудрялась всякий раз как следует нахлестаться, одета она была очень элегантно – жакетик, юбочка-карандаш, блузочка, обувь на небольшом каблучке… Марджоуи напоминала добродетельную старушку, которая занимается благотворительностью при монастыре. В ней не было ни капли вульгарности.

Вообще Париж в ту пору считался центром возрастной проституции. В районе Сен-Дени работали женщины от 65 до 85 лет. Стройные, подтянутые, с пучком на голове они больше походили на завучей или заведующих библиотеками, нежели на проституток. Единственной приметой, намекающей на род их деятельности, были связки ключей на больших кольцах. Побрякивая ключами, они как бы намекали, что им есть куда привести клиентов.



Главным же моим парижским удовольствием стали бесконечные походы в музеи и на выставки. Входная плата всегда была высока, и я с радостью воспользовался студенческими льготами Школы Лувра, куда поступил учиться летом 1982 года. Учеба в Школе Лувра мне дала очень много, у меня сохранились конспекты лекций по истории интерьеров, мебели, декоративно-прикладного искусства за учебный 1982/83 год.

В Париже масса музеев. Великолепный и неисчерпаемый Лувр, кладезь всех знаний в мире искусства, в котором я бесконечно фотографировал для создания коллекции слайдов по истории моды; музей Мармотэн с редчайшими произведениями эпохи Наполеона и импрессионистов; Музей современного искусства в Центре Жоржа Помпиду с великолепными работами Натальи Гончаровой, Михаила Ларионова и Пабло Пикассо. Моим фаворитом в те годы был музей Аббатства Клюни – в старинном готическом здании собраны прекрасные произведения средневекового искусства, витражи, литье, эмали, короны визиготов, украшения, посуда и великолепная серия шпалер о Даме с единорогом. А также Музей Карнавале в моем любимом парижском районе Маре – старинный особняк с барельефами скульптора Жана Гужона, где некогда жила виртуозная писательница эпистолярного жанра мадам де Севинье, оставившая блестящее описание версальского стиля XVII века. Залы с мебелью, живописью, гобеленами, посудой… С радостью возвращаюсь туда и привожу своих студентов. А еще миниатюрный и прекрасный музей Коньяк-Жэ, тоже в Маре, c изумительной коллекцией живописи Галантного века – Буше, Фрагонара, Грёза, Гейнсборо, – собранной владельцами универмага «Самаритен». Редкие по красоте миниатюры, драгоценные табакерки, изысканная мебель, ковры, бисквиты… Париж – это кузница хорошего вкуса.

Таким раскрылся передо мной Париж – прекрасным, ужасным, опасным, обманчивым, романтичным, шумным, суетливым, беспечным, художественным и величественным… Вот уж поистине – город контрастов!




Маша


Тот, кто прочитал первую часть моих воспоминаний, наверняка знает, что не было бы в моей жизни никакого Парижа, если бы не любовь. Именно любовь позвала меня во Францию. Точнее – страх ее потерять. Моя возлюбленная, юная художница Маша Лаврова, урожденная Ященко, была вынуждена покинуть Москву и уехать во Францию. Мы познакомились в Москве в знаменитой Школе рабочей молодежи № 127, элитном учебном заведении для детей знаменитых родителей. Расскажу об этом чуть подробнее для тех, кто пропустил книгу «Фамильные ценности».

Маша провела детство в Париже, поскольку ее отец занимал высокий пост в торгпредстве. Машина мама, Инна Лаврова, работала переводчиком при посольстве. В семье росли две дочери – Маша и Катя. Маша жила с родителями, ходила в русскую школу для детей дипломатов, а Катя оставалась в Москве с бабушкой. И все было хорошо, если бы не любовь.

Во время строительства нового здания советского посольства по проекту Михаила Посохина на бульваре Ланна в 16-м квартале Парижа Инна познакомилась с французским архитектором Ги Торраном и моментально в него влюбилась. Тот ответил взаимностью. Случился роман, произведший в советском посольстве эффект разорвавшейся бомбы. Как это может быть – чтобы советская переводчица завела интрижку с французом, да еще при живом муже! Поднялся скандал. Обманутый муж тут же узнал об адюльтере и потребовал немедленного развода.

А вскоре Инна получила из Москвы телеграмму, поданную от имени матери: «Срочно вылетай, у Кати проблемы со здоровьем». Не почувствовав подвоха, Инна вместе со старшей дочерью кинулась в Москву. Стоит ли говорить, что телеграмма была подложной. Мышеловка захлопнулась. Оказавшись в Москве, Инна поняла, что во Францию ее больше никогда не выпустят.

Ги Торран осаждал любимую ежедневными звонками. Это был настоящий роман по телефону, как в фильме «Каждый вечер в одиннадцать» с Маргаритой Володиной в главной роли. (Кстати, Маргарита Володина тоже оказалась в Париже.) Когда все надежды на брак матери с недоступным французом рухнули, Маша нашла себе английского жениха, Ричарда Пойндера, литературоведа из Кембриджа, который был согласен на Машины брачные условия. Но жизнь всегда нам преподносит кучу неожиданных сюрпризов. В своем стремлении воссоединиться с Инной этот француз каталонского происхождения дошел до самого Франсуа Миттерана. Он требовал дать ему разрешение на вылет в Москву и право на заключение брака с советской гражданкой. И вот в один прекрасный момент Миттеран оказался за столом переговоров с нашим Леонидом Ильичом Брежневым. Им предстояло подписать договор о поставках газа из Советского Союза во Францию. Речь шла о газопроводе из Уфы, называвшемся «Газодюк». Дополнительным условием договора стало разрешение трем советским женщинам выйти замуж за французов. Одна из этих дам жила в Киеве, вторая в Сочи, а третья – мать моей возлюбленной Маши – в Москве.

На следующий же день после подписания договора Ги Торрану выдали визу, по которой он вылетел в Москву. Без всякой задержки у них с Инной приняли заявление в ЗАГСе на заключение брака, расписали 12 февраля 1982 года и через неделю заставили покинуть Советский Союз. Разумеется, Маша уехала вместе с мамой, с младшей сестрой Катей и новоиспеченным отчимом. Но мы знали, что скоро встретимся, ведь к тому времени я был уже женат на француженке.

Географические расстояния, как оказалось, не способствуют поддержанию романтических отношений. За те месяцы, что мы не виделись, Маша увлеклась другим человеком. За ней ухаживал французский журналист Люк Седель, сотрудник очень престижной французской газеты.

Маше я звонил ежедневно с самого первого дня, как прибыл в Париж. О том, как я буквально обивал порог ее дома, и о неожиданной встрече с Верой Гучковой я уже рассказывал. А через две недели мне перезвонила сама Маша. Не могу сказать, что она была обрадована моим приездом. Скорее, озадачена.

– Я была в отъезде, – сказала она.

– Но ведь ты вернулась! Значит, я могу сейчас к тебе приехать?

– Нет. Мы встретимся в кафе.

Мы действительно встретились в кафе напротив Люксембургского сада. Кафе символически называлось «Начало». Но уже по тому, как Маша приближалась, я понял, что это конец.

Глядя как будто сквозь меня, она сказала, что за то время, пока мы не виделись, ей встретился другой мужчина, с которым у нее завязались серьезные отношения. Глупо было бы променять состоявшегося и успешного журналиста на эмигранта без стабильного заработка и хорошего знания языка.

– Это очень мило, что ты приехал, – сказала она. – Постарайся здесь устроиться, будем держать связь.

С этими словами она поднялась и ушла, оставив на столике чашку с остывшим кофе, к которому так и не притронулась.

Сказать, что я переживал, – не сказать ничего. Каждый, кто испытывал нечто подобное, наверняка меня поймет. К счастью, я сумел договориться с самим собой, что бессмысленно бороться за человека, которому ты не нужен.

Свой первый день рождения в Париже, 8 декабря 1982 года, когда мне исполнилось 24 года, я встречал с немногочисленными друзьями. Пришли и Маша с Люком. Я пытался сварить борщ, но был осмеян Люком за неумение принимать гостей из Парижа. Удар по самолюбию.

Жизнь шла своим чередом. Я изо всех сил старался закрепиться в Париже, не отказывался ни от какой работы, переехал в новую квартиру – ту самую, в 11-м квартале на Рю Жан-Пьер Тэмбо. Дом номер 70, в котором я жил, находился в самой середине улицы. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что в дом номер 6 по той же улице переехала Маша. Что за совпадение! Как могло случиться, что в таком городе, как Париж, с великим множеством кварталов, улиц и домов, мы стали соседями? Каждый день мне приходилось проходить мимо ее окон.

Талантливая художница, Маша училась в престижной Национальной школе декоративного искусства Франции на отделении гравюры. Ее дипломной работой стала пьеса Владимира Маяковского «Клоп», иллюстрированная очень забавными линогравюрами в красно-бело-черных цветах, которые чем-то напоминали работы художника-авангардиста Любови Поповой к спектаклю Мейерхольда «Великодушный рогоносец». Эта работа Маши вышла отдельной книгой. И представьте совпадение – декан отделения дизайна моды, полька Кристина Балабан, пригласила меня читать цикл лекций по истории моды в эту же школу, прямо над Машиным ателье графики. Случайные или неслучайные встречи, уготованные судьбой.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/aleksandr-alesandrovich-vasile/sokrovischa-kochevnika-parizh-i-dalee-vezde-70496704/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.