Главная страница | Современная русская литература | Березовый сок. Рассказы

Березовый сок. Рассказы
Андрей Викторович Белов
Книга «Березовый сок. Рассказы» является логическим продолжением предыдущей книги автора «Русская душа. Рассказы. Избранное». В своих рассказах автор пытается понять душу русского человека, оказавшегося на изломе истории. Рассказы написаны в жанре психологического рассказа и объединены одной темой: противостояние человека и жизненных обстоятельств. Герои этих произведений – обычные люди, живущие среди нас: старик, священник, домохозяйка, монах, бомж, военнослужащий, бизнесмен, иконописец, начальник цеха, таежник и многие другие. Каждому из них приходится делать тот или иной выбор в непростых ситуациях и принимать решения, определяющие их судьбу. Первый рассказ «Начало. Притча» является своеобразным прологом к книге.

Андрей Белов
Березовый сок. Рассказы

Лолита

«Обычно я возвращался из поселка в город с началом осени, но в тот год я без каких-либо сомнений решил остаться рядом с природой до холодов. Хотя домик был очень скромных размеров, в нем имелось все необходимое для жизни, в том числе и печка, что позволяло мне уединяться здесь даже зимой, когда мысли переполняли меня. Причиной нежелания уезжать отсюда был мой юбилей той осенью. Количество прожитых лет было настолько пугающим, что даже про себя я старался не произносить это число, и уж совсем неуместным и странным я считал поздравления с этим событием, а потому до тех пор, пока про меня наконец-то забудут, я решил вести отшельнический образ жизни, отключив телефон и электронную почту. В поселке мой возраст никто не знал, и я чувствовал себя здесь уютно и спокойно.
Та осень была удивительная: тепло держалось весь октябрь. Казалось, время остановилось и затянувшееся бабье лето позволяло не считать дни до окончания тепла, а не спеша наблюдать, как с достоинством и даже величием природа прощалась с летом и готовилась к встрече с зимой, и радоваться – радоваться, как в детстве, от того, что просто живешь и что жизнь, скорее всего, бесконечна. Но мир вокруг не был застывшим, как спящая красавица: каждое утро все вокруг просыпалось и радовалось своей же красоте и вечной молодости, заявляя о себе множеством неугомонных птичьих голосов, шелестом листьев и трав и белыми кучерявыми и манящими куда-то далеко-далеко облаками. Удивительным было и то, что у берез, как никогда прежде, в сентябре опали все листья, и деревья своим сиротливым видом среди этого праздника жизни неприлично напоминали всем тем, кто собирался жить вечно – так уж устроен человек, – что холода обязательно придут и зима неизбежно наступит. Бывало, взглянув на белые сарафанчики берез, перестаешь удивляться, почему нет-нет да и охватывает русского человека необъяснимая грусть и тоска и почему ночью, именно в полнолуние, так тянет выйти из дома, поднять голову и завыть, вкладывая в эти звуки понимание бренности и конечности жизни, идущее из таких глубин веков и сознания, куда и заглянуть-то страшно – страшно, что можно оттуда и не вернуться. Да, красота русских березок удивительна: смотришь, радуешься, понимаешь, что это твое родное и… грустишь, и не можешь понять, почему. Именно это сочетание радости и грусти, как сочетание сахара и соли, наполняет твое отношение к Родине любовью.

В то раннее утро, когда поселок еще не показывал признаков жизни, я сидел на ступеньках крыльца и ждал, когда мир проснется. Первыми на улице появилась бригада таджиков.
– Ас-саляму алейкум! – с поклоном обратились они в мою сторону.
Некоторых из них я знал уже много лет, с того времени, когда они приехали в Россию на заработки. Вместе мы читали Коран и разбирались в тонкостях Ислама. С тех пор с их диаспорой у меня сложились уважительные отношения.
– И вам мир, – ответил я.

Вскоре поселок начал оживать. На центральной улице послышался детский гомон. Дети радовались, что настал выходной и они вырвались наконец-то из городских душных школьных будней.
При виде веселой детворы, только начинающей свой жизненный путь, все мысли куда-то рассеялись и, улыбаясь, я стал смотреть на эту картину торжества жизни; тихо и проникновенно в душе зазвучала великая музыка Томазо Альбинони…
Вдруг я услышал детский голосок, который, как оказалось позже, перевернул всю мою дальнейшую жизнь:
– Здравствуйте!
Во мне что-то вспыхнуло и это что-то пронеслось от головы к груди, и я сразу же понял, что оно – это «что-то», там, около сердца, и останется со мной навсегда, настолько этот голосок совпал с внутренними колебаниями моей души – души, искавшей всю свою долгую жизнь нечто и так и не нашедшей его. А нечто и не надо было искать, мучаясь в сомнениях, встречаясь и с разочарованием расставаясь каждый раз. Может, надо было просто подождать много-много лет, когда оно само найдет тебя?
Обернувшись на голос, я увидел, как совсем юная девочка лет двенадцати быстро проехала на велосипеде мимо моего дома. На мгновение она повернула голову и взглянула на меня. Глаза! Я был готов увидеть обычный взгляд ребенка, но, встретившись глазами, так и остался неподвижно сидеть на крыльце, молча глядя, как все дальше и дальше между деревьев мелькает ее платьице.
«Лолита» – первое, что почему-то возникло в моей голове.
Выходить на дорогу не было смысла, она была уже далеко. Так повторилось несколько раз: проезжая мимо, Лолита мило улыбалась, здоровалась и уносилась прочь.
Наконец я вышел за калитку и встал на обочину дороги, надеясь, что девочка еще появится. Действительно, через некоторое время я увидел, что она приближается. На этот раз Лолита остановилась недалеко от меня. Она смотрела растерянными глазами, виновато улыбаясь, не произнеся ни слова, но по ее виду было понятно, что она ждала этой встречи – ждала, когда я наконец-то догадаюсь выйти ей навстречу. Я подошел ближе и теперь уже хорошо разглядел ее. Так, молча, мы смотрели друг на друга достаточно долго. Не сказать, что она была внешне красива, но чем-то необъяснимым притягивала мой взгляд к себе и не отпускала его.
«Роковая женщина, – мелькнула мысль, и тут же я возразил сам себе. – Так ведь она еще совсем ребенок! – подумал я и вновь возразил. – И что из того? Может, то – роковое – рождается вместе с человеком и некоторым из них уготовано быть роковыми? Впрочем, возможно, только я так ее вижу, и это только для меня!»

Наконец я улыбнулся. Она тоже улыбнулась, и оба поняли, что теперь мы друзья.
Молча смотрел я в ее глаза и видел, что этот взгляд, когда она вырастет, будет обещать бесконечную любовь и преданность только тому, на кого обращен, и манить куда-то далеко-далеко, к тому, что кроме как Раем и не назовешь. Каждый раз, встречая в своей жизни таких женщин, я влюблялся как мальчишка, и каждый раз любовь была безответной и приносила только разочарование. Очевидно, мой взгляд был самым обыкновенным и ничего рокового в нем не было.
Она по-прежнему смотрела на меня, не произнося ни слова.
– Как вас зовут? – спросил я, сразу же начав обращаться к ней на Вы, пытаясь стереть или хотя бы сгладить огромную разницу в возрасте.
– Мария, – уже уверенней сказала она, поняв, что к ней обращаются на равных.
Имя настолько подходило девочке, что я был потрясен, услышав его.
«Мария!.. Да, Да… Именно Мария. Наверное, никакое другое имя ей бы и не подошло. Самое святое имя за всю библейскую историю, – пронеслось у меня в голове, и я с нежностью повторил про себя. – Ма-а-р-и-и-я».
– Вы здесь первый год? Я вас никогда не видел.
– Раньше на все лето меня отправляли к бабушке, – виновато ответила она, будто оправдываясь передо мной.
Мы еще постояли некоторое время, молча улыбаясь, глядя друг на друга, и затем она, не прощаясь, стала удаляться, ведя велосипед рядом с собой.
Я смотрел ей вслед. Несмотря на ее детскую угловатость, жизненный опыт позволял мне представить, какая она будет, когда повзрослеет: длинные ноги, хотя и не высокая, острая грудь, покачивающиеся бедра, гордо поднятая голова, резкие, но грациозные движения и… невинные ангельские глаза, заглянув в которые, понимаешь, что уже никогда тебе не полюбить другую женщину.
Да, я смотрел ей вслед с радостью в душе – c радостью просто от того, что мы есть на этом свете: она и я, и что мы наконец-то встретились.
В этот день она еще дважды проходила мимо моей калитки и каждый раз здоровалась, наверное, боясь, что я не обращу на нее внимание.
«Ох, милая Мария! Знала бы ты, что я не только обязательно замечу тебя, но теперь буду постоянно ждать, когда вновь увижу тебя!»
Забегая вперед, скажу, что для меня навсегда так и осталось загадкой, почему двенадцатилетняя девочка обратила внимание именно на меня. Очень хотелось думать о любви, но мысль эта настолько поражала меня, что я встряхивал головой и старался больше не думать об этом. Когда женщина любит, то подсознательно имеет в виду, что хочет иметь детей от этого мужчины, хочет создать с ним семью, прожить с ним всю жизнь и «умереть в один день».
Могло ли все это быть у двенадцатилетней девочки? Думаю, нет!

Ночью я спал беспокойно. Во сне видел, как медленно приближаюсь к Марии, стоящей на дороге, и вдруг некая сила уносит меня от нее вдаль, напоминая этим о моем возрасте и приводя меня в отчаяние. В эти мгновения слезы давили меня изнутри, не в силах вырваться наружу, может быть, потому что к старости я разучился плакать. Когда же я вновь приближался к девочке, то те же слезы уже выражали бесконечную радость и, наконец вырвавшись на свободу, стекали по моим щекам. Так повторялось почти всю ночь, пока еще затемно, измученный виденным и без сил, я окончательно не проснулся и лежа на спине не стал бессмысленно смотреть вверх. Может, меня вновь охватил сон, может, в голове у меня начало мутиться, но потолок надо мной стал терять четкие очертания и через короткое время исчез совсем. Теперь я лежал под звездным небом и постепенно успокаивался; наконец нашлись те слова, которые выражали мое состояние:
– «Как же прекрасно, что в этом мире существуют звезды и… Мария! Значит, несмотря на мой возраст, в этой жизни еще есть смысл!»
Мелькнула мысль о том, что настанет ноябрь, Мария уедет и, может быть, мне уже никогда не суждено увидеть ее. В лучшем случае встреча возможна только весной, но до этого надо еще дожить.
– «А ведь октябрь обязательно закончится!» – подумал я, и мне стало холодно и одиноко.
И вдруг!.. Впоследствии, вспоминая ту ночь, я готов был поклясться, что небо вдруг исчезло – исчезло совсем. Там, где оно только что было, не стало ничего – ничего, о чем я мог бы сейчас здесь упомянуть. Мой взгляд теперь не упирался ни в небосвод, ни в звезды: я смотрел в бесконечность.
Я заглянул в начало времен, когда и самой Вселенной еще не было. Ужас стал охватывать все мое существо. Я понимал, что надо отвести взгляд в сторону и смотреть на то, что реально существует, например, стены комнаты, письменный стол, исписанный листок бумаги, лежащий на нем… Понимал – и не мог даже пошевелиться, настолько сознание мое было парализовано величием того, что я видел, и пониманием, насколько я и все мои проблемы ничтожны – ничтожно все… кроме любви. Через какое-то время я почувствовал, что что-то начало меняться: стали проявляться звезды, а вместе с ними, пересекая все небо с запада на восток, появились глаза… Марии. Ее взгляд выражал бесконечную любовь! Я снова осознал, что жив. Каждый из нас удивленно смотрел другому в глаза, без слов спрашивая:
«Почему я здесь и как это возможно? Мы есть или нас нет?»

Начинало светать. Взгляд Марии обратился на восток, и, как только блеснул первый луч Солнца, глаза ее в последний раз посмотрели на меня. Через мгновение исчезли и глаза, и звезды. Только я остался по-прежнему лежать, глядя на светлеющее небо.

Да, я понял, что влюбился – влюбился первый раз в своей жизни и, вспоминая взгляд Марии, радовался, что она была влюблена в старика, хотя и осознавал, что все это лишь видение или сон. Сколько я ни напрягал голову, но осознать, что значит любовь в понимании двенадцатилетней девочки, так и не смог. Да и важно ли для меня было это? Наверное, нет. Главное – любил я!
Еще долго лежал я с открытыми глазами, не видя перед собой ничего; взгляд был обращен внутрь меня – туда, где была душа. Лежал и думал о вечном: о любви мужчины и женщины. Наша с Марией любовь была любовью старика, которому уже не нужны были другие отношения, кроме духовных, и любовью девочки, у которой еще не проснулся материнский инстинкт – и проснется совсем не скоро – и которая, если уже сейчас и осознает себя женщиной, то только на подсознательном уровне, идущем из начала времен, когда Всевышний, создавая Женщину, вложил в нее это понимание.
Я прожил жизнь, считая, как и люди, окружавшие меня, что близость мужчины и женщины – часть истинной любви, а может, и сама суть любви, ее вершина, предполагающая слияние двух тел в одно целое, и думая, что так устроено Богом: на то, мол, и даден человеку Великий инстинкт продолжения рода и великое предназначение оставить жизнь после себя…
В памяти всплыли мои рассуждения о любви, когда я был еще подростком. Кое-кто из мальчишек уже начал хвастаться тем, что познал женскую любовь, я же считал любовь чем-то святым и возвышенным, и, как я считал, нельзя было унизить это чувство близостью. Мальчишки смеялись надо мной, считали меня чудаком, и я перестал вслух говорить об этом. Позже я не стал рассуждать на эту тему и, став взрослым, жил как все: встречал кого-то, влюблялся, расставался, и все повторялось вновь. И каждый раз с возникновением отношений любовь постепенно уходила!
Сейчас, когда я уже старик, во мне возникают те же мысли, что и в отрочестве, о том, что любви нужна только любовь – такой ее создал Всевышний, а для выполнения великого замысла Божьего: заселить Землю и продолжать род человеческий, Он привлек Дьявола.
«Может быть, на самом деле устами младенца гласила истина?» – подумал я, вспоминая свои размышления тогда, еще в начале своего жизненного пути.
Окончательно запутавшись, я понял главное: отныне смысл моей жизни был в том, чтобы ежедневно видеть Марию. Я стал часто гулять по поселку и обязательно заходил к детской площадке и какое-то время сидел на скамейке, краем глаза наблюдая за Марией. Иногда мы случайно встречались на улице, и она обязательно останавливалась, слезала с велосипеда, и мы долго разговаривали.

Октябрь был уже на исходе, приближался ноябрь, и на выходные дни детей приезжало все меньше. Мария перестала ходить на детскую площадку и с дороги звала меня погулять. Я с плохо скрываемой радостью выходил за калитку, и мы бродили по улочкам поселка, разговаривали. Моя жизнь снова, как и много лет назад, приобрела смысл – смысл, который заключался в самой жизни. Я вновь ощущал, что живу полноценной жизнью. Иногда набегала легкая грусть от понимания того, что холода неизбежно наступят и вернется одиночество. Я гнал от себя эти мысли.

На окраине поселка среди ив и камышей прятался красивый прудик, когда-то предназначенный для купания, сейчас же настолько заросший, что напоминал омут на известной картине Васнецова. Гуляя, мы иногда доходили до этого места, садились на скамеечку, неизвестно, когда и как появившуюся здесь, и молча любовались красивым видом, думая каждый о своем. Иногда Мария садилась у самой воды, обхватив колени, и напоминала ту самую Аленушку. Она могла так долго сидеть и молчать, глядя на воду. Я смотрел на нее и любовался потрясающей женственностью этого юного создания.
Неожиданно, выйдя из оцепенения, она начинала говорить. У нее было множество вопросов и многие из них были о взаимоотношении женщин и мужчин. Отвечая, мне приходилось тщательно подбирать слова, делая длинные паузы, чтобы сохранить ее ощущение мира, как прекрасного, чистого и ждущего именно ее. Раскрыв широко глаза, она терпеливо ждала, когда я продолжу говорить, и, казалось, впитывала в себя каждое мое слово.
Как-то, сидя рядом со мной, Мария спросила:
– А что такое любовь?
Я долго подбирал слова и, когда уже хотел начать говорить, повернул голову и посмотрел на Марию. Ее глаза были рядом и выражали полное доверие. В мою молодость это означало неизбежный поцелуй. Время остановилось для меня, и не могу сказать, сколько времени мы смотрели глаза в глаза. Наконец Мария положила голову на мое плечо и закрыла глаза. Уснула! Губы ее слегка шевелились, на лице угадывалась чуть уловимая улыбка. Очевидно, ей снилось что-то очень хорошее. Мне стало ясно, что вопрос она задала уже во сне, хотя глаза ее и были еще открыты. Я поцеловал ее в щеку и затем сидел, не шевелясь, боясь прервать детские грезы.
Неожиданно на мое плечо легла мужская рука. Я внутренне напрягся и, повернув голову, увидел отца Марии. Рядом с ним стояла ее мама. Они улыбались, и я облегченно вздохнул. Мы не были знакомы, хотя я не раз собирался зайти к ним домой, но все откладывал, опасаясь, что меня могут неправильно понять.
– Спасибо, – услышал я шепот ее мамы. – Благодаря общению с вами, в последнее время Маша очень изменилась: повзрослела, отвечая, стала тщательно подбирать слова, много читать и не задает глупых вопросов.
Они разбудили дочь и пошли обратно в поселок. Мария шла с полузакрытыми глазами, продолжая спать на ходу. Я еще долго оставался у пруда. Мне не хотелось возвращаться к себе. Избушка казалась мне пустой и холодной, и у меня не было душевных сил заполнить ее собой и своими мыслями, как раньше, и вдохнуть в нее жизнь.

Как ни гнал я от себя мысли о том, что дачный сезон закончится, этот день настал.
В то утро на ветках деревьев и на еще не опавших листьях появилась изморозь. Прилетели первые снегири. Наступало время, отличающееся своей тихой и задумчивой красотой.
Когда часы уже показывали больше десяти (в это время она обычно приходила звать меня на прогулку), я пошел к их дому. На калитке висел замок; окна были закрыты ставнями, на участке не было ни веревок для белья, ни мячиков, обычно разбросанных то тут, то там. Мне стало ясно, что все они уехали еще рано утром. Я вспомнил, что вчера, когда мы расставались, Мария обняла меня, и мы долго стояли молча. Затем также молча она повернулась и ушла.
«Так и не решилась сказать, что они уезжают, пожалела старика. Эх, милая моя девочка, знала бы ты, что оказаться, как сейчас, у закрытых ворот гораздо тяжелее, чем заранее знать, что ты уезжаешь!»

«Увидимся ли, Мария?..»

В конце ноября в поселок вместе с тремя грузовыми машинами приехал ее отец. Грузили все, и стало ясно, что дачу продали. Каждый день приходил я к закрытой калитке, смотрел на брошенные старые качели и вспоминал счастливые для меня дни. Через неделю появились новые хозяева. Я попросил отдать мне качели, на что они сразу же согласились.
Теперь я часто сижу на качелях на полянке около своей избушки, смотрю на небо, на серые облака, качающиеся мне в такт, и размышляю о том, что все-таки судьба, хотя и на склоне лет, но дала мне то, без чего большинство проживает всю жизнь – ЛЮБОВЬ! И я благодарен ей за это!
«ЛЮБОВЬ? Никто и никогда не сможет определить, что это такое, ведь нет и не может быть единого понимания этого чувства: у каждого свое понимание любви, потому и возникает счастье, когда…

Больше я Марию не встречал».

Семен Степанович замолчал, поднял взгляд к небу и так и стоял, слегка улыбаясь счастливой улыбкой. Вид его вызывал у меня двоякое чувство: я понимал человека, которому посчастливилось наконец-то встретить настоящую любовь, которую он ждал всю жизнь, но и мысли о безумии сами напрашивались. Хо-т-я-я… Что, как не безумие, и есть эта самая Любовь?

Костер давно погас, и только редкие искры срывались с еще тлевших углей и уносились к звездам, куда, мечтая по ночам, любил обращать свой взор сам рассказчик. Мы еще долго сидели у потухшего костра, не в силах вот так сразу постичь глубину чувств нашего друга, потрясенные душевными силами, таящимися в этом человеке, несмотря на старость.
Я привел его рассказ так, как мне удалось запомнить.

Прошло время с той встречи у костра, и как-то в один из ноябрьских дней я стоял на полянке возле своего домика и ждал появления белки, которая каждый день с рассветом пробегала от столба к столбу по проводам, тянувшимся в сторону пруда. Я не знал, куда и зачем она с таким постоянством направлялась, но вечером, когда начинало смеркаться, белка возвращалась обратно в сторону леса, и было понятно, что там ее дом.
Ждал я недолго. В этот раз белка остановилась около столба, что стоял на обочине дороги возле перекрестка четырех поселковых дорог, и замерла. Было очевидно, что она чего-то ждет. Вскоре с другой стороны по проводу, идущему вдоль бокового проезда к столбу, прибежал самец белки. Встретившись, они долго стояли нос к носу. Наконец белка развернулась и, пробежав немного назад, юркнула в густые еловые ветки. Самец, постояв немного, глядя ей вслед, развернулся и побежал обратно туда, откуда и пришел. Тут же из еловых зарослей выскочила самка и бросилась за ним. Я с удивлением продолжал наблюдать, ожидая продолжения этого пока еще неудачного свидания. Не успел я выкурить сигарету, как передо мной предстала следующая картина: обратно от леса самец, оглядываясь назад и, казалось, нехотя, возвращался к месту свидания, а за ним внимательно наблюдая, похоже, чтобы тот куда-нибудь не увильнул, шла та самая самка. Так парочка дошла до еловых зарослей и скрылась в них. Крайне удивленный, я продолжал смотреть на еловые заросли.
«Сейчас уже осень, и брачный период у белок давно закончился! – попытался осознать я то, что увидел. – Так это не великий инстинкт продолжения рода, благодаря которому в этом мире, сменяя поколение за поколением, жизнь непрерывно продолжается! Тогда что же? Неужели любовь? У животных? Не может быть!.. Впрочем, а почему нет?..»
Запутавшись, я перестал думать о беличьей паре и закурил еще одну сигарету.

Впрочем, это другая история и об этом я расскажу как-нибудь в следующий раз.

Начало. Притча

Гавриил смотрел сверху на приближающиеся тучи, и, как всегда, перед тем как на Землю проливался дождь, он испытывал необъяснимую грусть. «Вроде все правильно, но что-то не так?» – думал Архангел.
Он молча наблюдал, как Адам, сидя на камне, облизывая иссохшие губы, пытался вытащить колючку, впившуюся в его ступню. Одинокая слеза сорвалась с щеки Гавриила и упала на иссохшую землю. С этой капли начался дождь – первый за долгое время, еще слабый, моросящий, но уже радующий душу человека, живущего там, внизу, и вселяющий веру в то, что вскоре приближающиеся черные облака прольются ливнем и вновь оживят землю. Звери и птицы тоже замерли в ожидании. Полуувядшие листья на деревьях слегка затрепетали. «Вот и на этот раз смерть отступила», – подумал Адам.
Он с надеждой посмотрел на небо, взгляд его теплел и уже не был суровым взором человека, живущего в постоянной борьбе с окружающим миром. Морщинки в уголках его глаз начали разглаживаться. «Да! Он изгнал нас из Эдема. Да! Тяжело жить в этом мире! Но другого мира нет, есть только этот! Значит надо жить и бороться. Верю, что Он по-прежнему любит нас и не даст нам погибнуть».

– Старик, ты видишь то, что вижу я? – спросил Гавриил, не поворачивая головы.
Господь давно уже привык не обращать внимание на фамильярность Гавриила. Только двоим: Гавриилу и Михаилу Он позволял так разговаривать с собой. И в который раз подумал: «Что же, я действительно Старик, а другим я никогда и не был».
Опустив взгляд, Он ответил:
– Да, вижу.
Архангел посмотрел на Бога и не увидел каких-либо эмоций на Его лице.
– И Тебе совсем не жаль его? – не успокаивался Гавриил.
Господь вспомнил слова, сказанные Адаму: «В поте лица твоего будешь есть хлеб…»
Затем Он задумчиво сказал:
– Может, и погорячился, но иначе было нельзя, поскольку творение мое – Земля, кроме Эдема, оставалась бы безжизненной, пустынной и холодной. Должен же появиться на ней тот, кто, обогрев ее своим теплом и полив своим потом, вдохнул бы в нее жизнь!
– Так Ты все заранее знал? Знал, что Ева и Адам вкусят от древа познания добра и зла? Знал, что Ты изгонишь их из Рая?
– Да, Гавриил, конечно, знал! Пойми, что ничего не может произойти в этом Мире такого, чего Я бы не знал, – ответил Господь. – И ничего не может произойти без Моей на то воли. Все так и было задумано.
– Жалко смотреть на эти двух одиноких и несчастных людей, ведь кроме них и животных, на всей Земле никого нет! Да, Адам и Ева – это твое величайшее творение, но почему мне так грустно смотреть на них?
Всевышний чуть улыбнулся: «Наверное, надо рассказать ему, пусть знает. Нам же предстоит еще много сделать вместе. Но, с другой стороны, не надо забывать, что неисповедимы пути Мои. И так будет всегда!».
Создатель надолго задумался: «Как объяснить Гавриилу истинную суть моего творения и надо ли?»
Гавриил молча смотрел на Господа и терпеливо ждал.

Дождь на время прекратился.
Из хижины вышла Ева и, подойдя к мужу, нежно погладила его по плечу. Адам, закрыв глаза, прислонился щекой к бедру жены и, увидев ее сбоку, поднял голову и спросил:
– У тебя вздулся живот, ты плохо себя чувствуешь, заболела?
– Нет, Адам! Я здорова. Просто скоро нас станет трое…
Адам посмотрел на резвящегося невдалеке ягненка, прыгающего вокруг овцы, поднял взгляд на Еву и удивленно спросил:
– Это как у них – у овец и других тварей?
– Да, милый, да!
Снова закрыв глаза и прижавшись щекой к животу Евы, Адам тихо произнес:
– Спасибо, Отец!

Наконец Господь продолжил говорить:
– Если ты думаешь, что создание этих двух людей было венцом моего творения, то ты ошибаешься. Перед тем, как создать Еву, я долго думал о том, чего же не хватает для полной гармонии мироздания и для того, чтобы у этих двоих появился смысл жизни, и они смогли бы выполнить свою миссию прародителей? Когда наконец-то Я понял, то позвал тебя, Гавриил, помогать мне. А теперь вспомни, что Я спросил тебя, когда ты пришел?
– Ты спросил, видел ли я, где сегодня Змей.
– И что ты ответил?
– Что Змей спит в ветвях древа познания добра и зла.
– Да, Гавриил, так все и было. И Я стал творить женщину, которую Адам назовет Евой – женой своей!
– Но зачем тебе понадобился Змей в тот день? – спросил Гавриил. – Ты ведь все создал сам без чьей-либо помощи.
– Ты прав, Гавриил, в том, что все, что ты видишь, – это только мое творение. Но!.. Есть нечто, что мне одному создать не под силу.
– Не понимаю, Господь, – нахмурив лоб, в смятении произнес Архангел.
– Гавриил, я могу создавать только добро! И есть То, что является величайшим благом для Мира и в чем будет заключаться вся суть его, но вместе с Ним будет существовать и его противоположная сторона. Люди всегда будут жить в борьбе противоречий, и перед ними всегда будет стоять выбор. Иначе быть не может – иначе мир не сможет развиваться и творение мое будет мертворожденным! Вот почему для создания величайшего своего творения мне нужно было Зло.
– Что же Это, Господь, что же! – недоумевая, вскрикнул Гавриил.
Старик надолго задумался, подбирая нужное слово. «Я так увлекся творением, что даже и не подумал, как Это назвать!»
Наконец Он произнес:
– Любовь!
– Что это, Всевышний, что? Объясни!
– Это невозможно объяснить! Только люди, только смертные могут это чувствовать, но… только чувствовать, и пройдут века, Гавриил, и ты сам увидишь, что никто так и не сможет сказать, что это. Любовь – это и есть мое самое великое творение!
– Только смертные? – тихо, еще на что-то надеясь, спросил Архангел.
– Да, Гавриил, только люди – только смертные! И несмотря на смерть, они будут счастливы, ведь они познают Любовь! Только познав Ее, мужчина и женщина смогут создать новый мир – мир разума.
Гавриил молча повернулся и пошел прочь. Через несколько шагов он остановился, чуть повернул голову и тихо сказал:
– Истинно, Господь, величие твое безгранично!
По щекам Архангела текли слезы.

Прошло время.
Адам метался вокруг хижины, не зная, чем помочь жене. Ева надрывно кричала и стонала, но каждый раз, когда он пытался войти, кричала:
– Уйди, Адам, ты ничем не поможешь, я справлюсь сама!

Наконец на мгновение все смолкло. Томительная тишина показалась Адаму бесконечной. И вдруг раздался крик. «Это не Ева!» – пронеслось у него в голове.
Он вбежал в хижину. Ева лежала на полу, измученно улыбалась и держала в руках маленького человечка, который непрерывно кричал и тыкался в Еву, будто что-то искал. Наконец маленький нашел грудь и затих. Адам и Ева молча смотрели друг на друга, взгляд у обоих стал нежным, но в то же время напряженным. Губы их чуть шевелились, они хотели что-то сказать, но не находили того – самого важного в их жизни слова.
Господь что-то шепнул, и в тоже мгновение они одновременно произнесли:
– Люблю… тебя!
Адам вышел из хижины, поднял взгляд на небо, медленно опустился на колени и сказал:
– Ты велик, Отец, ты велик!
Слеза стекла по щеке Старика.
Начиналась эпоха Человека!

Березовый сок

Тропинка плавно извивалась между елями, и Савелий Пантелеевич шел не спеша, с удовольствием вдыхая полной грудью. «Вроде и стоит моя деревня среди леса, а все ж воздух здесь другой: лучше! – подумал старик. – Оно и всегда так было: и двадцать лет назад, и пятьдесят».
Стоило увидеть ему среди деревьев березку, как уверенно отмечал он про себя: «Ну да! Вот и понятно, как рождались русские сказки, душевные и добрые в своей незатейливости!» И появлялось у Савелия чувство чего-то близкого его душе – чего-то очень-очень родного.
Вспомнились отец и дед – оба были лесниками. Давно-давно они с отцом исходили здесь все. Отец понимал лес. Иногда он останавливался около какой-нибудь березки, клал руку на ее ствол и, закрыв глаза, молчал. Мальчик терпеливо ждал, когда папа снова поведет его дальше.
Как-то, уже будучи подростком, Савелий спросил отца, почему тот всегда останавливается именно у березы. «Не знаю, сынок, не знаю, – ответил тот и, помолчав немного, добавил: – Может, потому, что красота исконно на Руси в невинности, стройности и внутренней чистоте. От того, может, и легла на русскую душу именно березка».
Старик до сих пор помнил, что тогда подумал: «Как о девушке говорит!»
Много раз за свою жизнь старик убеждался, что прав отец был: не в броской мишуре, слепящей глаза, красота женщины, а в целомудренности ее души. Каждый раз, думая о словах отца, старик вспоминал Надю – жену, которой давно уже нет, и то, как судьба свела его с ней…

Время было небогатое. Девушки одевались простенько: в то, что сами и сошьют, купив отрез в автолавке, которая приезжала к ним в деревню раз в месяц. Савелий только вернулся из армии. Молодой, задорный, всем юбкам в след смотрел. И то понятно: жениться парню пора. А тут из райцентра приехала Любаша. Красивая, стройная и одета по-городскому: в яркой юбке да в кофточке в красивую разноцветную полоску. Но это еще полбеды для парня, а уж совсем беда была в том, что каждый день она одевалась в разное. Совсем Савелий голову потерял: думал, что влюбился и что вот оно, рядом, счастье его семейное. Так и ходил за ней, не обращая внимания на усмешки деревенских парней и девчат. Наконец добился своего: познакомились и стали прогуливаться вместе, иногда и до утра.
Недели две погуляли, и пришел он к родителям Любаши свататься. Как положено на Руси, все делалось неспешно, обстоятельно: родители девушки и жених сели за стол. Люба с младшей сестрой Надей суетились вокруг них, поднося простую крестьянскую еду. Разговаривая, парень все смотрел на девушек и, когда пришло время свататься, вдруг попросил руки… Нади! Все удивленно замолчали, и парень повторил свою просьбу. Вспомнил он, что ведь давно примечал Надю: простенький сарафанчик, косички… А взгляд!.. Голубые глаза смотрели открыто, невинно. Через эти глаза всю душу ее видно было. Понял Савелий, что и он ей нравится и что эти глаза он хочет видеть всю свою жизнь и смотреть в них, как в голубое небо! А Люба? Ну что Люба! Увлекся парень, полетел как мотылек на огонь. И в затянувшейся тишине в третий раз попросил он руки Нади. Так дело и порешили.
Ни разу в жизни не пожалел он о своем выборе, а иногда и вздрагивал, представив, что мог совершить непоправимое. «Видать, Господь беду отвел!» – думал он в такие минуты.
И хоть неверующий Савелий был, а после того сватовства, как по случаю оказывался в соседнем селе, так всегда трижды крестился, проходя мимо церкви, а нет-нет и свечку в Божьем храме ставил Николаю Угоднику.
Нередко удивлялся Савелий тому, что за всю его долгую жизнь не появилось ни одной новой тропинки, все они были теми же, что и в его детстве. Когда он был маленьким, отец показывал и объяснял ему, где звериная тропа, а где она натоптана человеком, но после постройки в конце шестидесятых годов прошлого века лесозаготовительной базы недалеко от деревни встреча с каким-либо зверем была редкостью, и остались лишь те тропы, коими пользовались люди. Старик прожил здесь всю жизнь, и эти изменения происходили на его глазах, но по-прежнему он любил лес, и, глядя на деревья за околицей, казалось ему, что лес зовет его какими-то своими тайнами. «А может, все эти тайны только в моей голове?»
Земля под ногами стала мягче, и вскоре впереди показался березняк. На душе у Савелия Пантелеевича стало почему-то радостнее. Он остановился и некоторое время всматривался в стройные деревца. Морщины на его лице разгладились, взгляд потеплел, и, улыбнувшись, он подумал: «Словно девушки в белых сарафанчиках стоят и вот-вот хоровод затеют. Может, это и есть та тайна, которую я все ждал?»
Наконец старик вышел из задумчивости и зашагал дальше.
Весна в этом году быстро прогнала холода, снег сошел дружно, и Савелий порадовался тому, что под ногами земля была хоть и мягкая, но сухая, и не надо перешагивать с кочки на кочку. Вскоре еловый лес с редкими березами совсем отступил, и вокруг него уже стояли только молодые березки. В иные годы в это время место здесь было болотистое, а на болоте, как известно, березовый век недолог – лет двадцать, от силы тридцать.
Однако по мягкой почве идти стало тяжелее, ему и так-то трудно было ходить, а тут уж совсем ноги разболелись. «Вот ведь погнался за соком, как мальчишка! Даже про больные ноги забыл», – подумал старик.

В то раннее утро гурьба деревенских ребят прошла мимо его забора. Только и слышно было: «Березовый сок, березовый сок!» Старик, посмотрев на нераспустившиеся березы, видневшиеся за околицей поселка, подумал: «А почему нет?»
Взяв старый, еще отцовский складной нож, банку и веревочку, он тоже отправился в лес.
Увидев поваленное дерево, старик присел на него. «Ноги-то, ноги! Да… – годы! А что уж лукавить: старость, однако», – подумал он.
И, как всегда, вдыхая лесной воздух, он вспомнил про курево. Достал кисет с махоркой, клочок какой-то газеты, с трудом скрутил самокрутку, зажег спичку и закурил. Втягивая дым, в который уж раз поворчал на современную прессу: «Нет, не те сейчас газеты: хороших нет. Совсем о людях не думают: поля с боков страниц маленькие, отрываешь полоску по краю, что без типографской краски, а она узенькая, замучаешься старыми пальцами самокрутку скручивать! То-то в прежнее время, при той власти: поля на страницах широкие, да и бумага «вкуснее» была. Нет, совсем о людях не думают, – и с усмешкой добавил про себя: – Ага, и вода мокрее была. Ворчу, однако! Старик!»
Оглядываясь по сторонам, он неожиданно подумал: «Почему в березовой роще всегда становится спокойно на душе и чувствуешь, что ты среди своих и что ты у себя дома?»
Выйдя из задумчивости, старик высмотрел вокруг себя березку, ту, что потолще. «Стройная, да и выше других своих сородичей. Видать, сильное дерево и к солнцу тянется шибче прочих. Вот от нее и буду сок брать».
Он вынул из рюкзачка баночку, веревку, подошел к дереву и, примерившись, прикрепил банку к стволу. Затем достал из кармана брюк складной нож, раскрыл его и вдруг попятился, снова сел на поваленное дерево. «Что же я делаю? – спросил он себя, глядя вокруг на многие уже сухие, а то и повалившиеся березки, которые были намного тоньше той, к которой он привязал банку.
Опять посмотрел на выбранное дерево. «А ведь хоть и сильнее эта березка к солнцу тянется, а невдомек ей, что на болоте век-то ее короток. А тут я с ножом. Совсем старый ума лишился!»
Только сейчас старик обратил внимание, что концы веток березки свисали вниз, и создавалось впечатление, что она плачет. «Так, может, не в белых сарафанчиках и не в хороводах суть, а в том, что сродни ее вид загадочной, необъяснимой и извечной тоске русской души? Может, это и есть та самая тайна, которую я всю жизнь хотел понять?»
Спрятал нож, убрал в рюкзак банку и поплелся обратно в поселок, а по дороге все повторял про себя: «Точно бес попутал. И дался мне этот сок?»
Так, ругая себя, он шел по тропинке; вспомнился отец, вспомнилось, как в детстве пошел он с мальчишками в лес. Также была ранняя весна и также они веселой ватагой направлялись за березовым соком. Да только тогда, в последний момент, встал он между березой и ребятами и не позволил никому резать кору дерева. Поселковые мальчишки после оторопи стали надвигаться на него: побить хотели, но, увидев его злой и решительный взгляд, отступили. Долго еще после этого случая они отворачивались при встрече и не разговаривали с ним.
«А удастся мне разыскать ту березу?» – вдруг мелькнула мысль у Савелия Пантелеевича.
Старик остановился, какое-то время думал и наконец решительно свернул с тропинки. Часа два бродил он по лесу и, уж совсем намаявшись больными ногами, присел на подвернувшийся пенек. «Нет, видать, не найти. Лет-то много прошло!» – расстроился старик и вдруг… понял, что сидит он и смотрит именно на нее – на ту самую березу.
Долго сидел он на пеньке и смотрел на дерево. Береза была высокая, раскидистая, но большинство ветвей были сухими, а от корней росли две молодые березки.
Старик подошел к дереву, обнял его, прижался лицом и, закрыв глаза, прошептал:
– Вижу, и тебе недолго жить осталось. Да-а-а, вот и жизнь прошла. Пожили уж. У тебя две дочери, а у меня два сына! Вот только твои навсегда при тебе будут, а мои разлетелись по стране, и увидеть их большое счастье для меня, потому как такое очень редко случается. А корни-то у нас с тобой навсегда в этой – родной земле – останутся.
Так и стоял старик, пока сердце не перестало щемить.

Родная душа

Рано утром, как всегда, Марфа мышкой прошмыгнула в прихожую через маленький коридорчик, минуя кухню, и вышла из дома. Сноха хозяйничала на кухне и не заметила ее. Идти было всего километр, молодая была – за 10 минут добегала, но теперь ноги болели и о возрасте все время напоминали. Только через час она вошла в ближайшую церковь.
Марфа подошла к иконе святого Пантелеймона, перекрестилась, произнесла: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», – прислонилась к образу сначала челом, затем губами, опустилась на колени и истово стала молиться. Не за себя молилась, хоть и старость уже настала в ее жизни – десятый десяток заканчивался. Шутка ли – сто лет поле свое переходила и была уже у края этого поля, но не за себя душа болела – за сына. Отец Мефодий не спеша подошел к Марфе. За много лет он привык видеть ее в церкви каждый день. Женщина ходила в эту церковь, когда он еще не был в этом приходе; все ее знали и любили. Безотказная была – всегда поможет, что надо: то воск с подсвечников соберет, то догоревшие свечки, то поможет немощному человеку с колен подняться, то подскажет прихожанке, где какая икона висит и какой от чего надо молиться. Но сейчас вид ее был растерянный и беспомощный.
Мефодий подумал: «Не пройти ли мимо и не мешать ей?» – но сердцем почувствовал: надо поговорить.
– Здравствуй, Марфа, – поздоровался он.
– Здравствуй, батюшка, здравствуй, – не вставая, поклонилась Марфа.
– Никогда не видел тебя около иконы святого Пантелеймона, не заболела?
– Да не за себя, батюшка, не за себя помолиться пришла.
– С кем же беда случилась?
– С сыном, батюшка, с сыном, – не поднимая на священника взгляд, сказала Марфа. – Пьет, батюшка, каждый божий день пьет – спасу нет.
– Помнится мне, женат он, ты бы вместе с женой его образумила, – посоветовал Мефодий.
– Так жена вместе с ним и пьет, и тоже каждый божий день.
– А друзья?
– Так друзья остались у него такие же, что пьют. Да и те редко бывают. А те, что непьющие, так те уж давно перестали приходить к нему – о чем с ним говорить-то? Какая водка дешевле или лучше? – грустно сказала Марфа. – Живу, батюшка, хоть и в собственной квартире, а как в келье: выйти из своей комнаты боюсь, сплошь за дверью мат да ругань, да на кухню только по расписанию пускают. А еще все требует сноха, чтобы я им комнату свою уступила, потому что она поболее будет, а то они, мол, совсем ютятся.
– Может, Марфа, оно так и правильно будет, ведь семья же какая-никакая.
– Да ведь и я так поначалу хотела поступить, а как узнала, что прежний ее муж спился, и квартира от него трехкомнатная осталась, и что как расписалась она с сыном моим, Степаном, так и сдает она ее, а сюда на восемь метров к сыну переехала жить, так и задумалась. Добрый он у меня и слабохарактерный. А ведь до нее вообще водки в рот не брал. Придет с работы, а тут уж и закуска, и бутылка; а закончится водка – сама первое время бегала, чтоб «добавить» ему. Теперь уж он к этой водке проклятущей так привязался, что сам бегает в магазин, чтобы еще выпить, но первую бутылку, чтобы сразу с работы пришел и принял, она покупает, – Марфа перевела дыхание и продолжила. – Мне уж помирать скоро, и сына сноха водкой со света сживет – вот и квартира ее будет. Для того так она все и делает, да ведь только неймется ей – все быстрее хочется, вот и мат, и ругань в доме, и все на мой счет. Про меня, кроме как «эта стерва старая», и не говорит. А сын молчит, совсем спился и под каблук попал. Да родни-то у меня нет совсем, а то бы завещала квартиру кому-нибудь.
– Грех так говорить, – произнес отец Мефодий, – сын же он тебе.
– Да… а только завещала бы, чтобы снохе не досталась. Тогда, может, и сына спаивать перестала бы: смысла не было бы, – тихо, но твердо произнесла Марфа.
– Молись о душе, матушка, о душе молись, мирское все с собой в Божье Царство не возьмешь, – только и сказал Мефодий и медленно отошел от Марфы. Он частенько попадал в тупик, выслушивая простые, на первый взгляд, житейские проблемы. Сам Мефодий в свое время поступил в семинарию, чтобы уйти от всего мирского, которое для него было запутанным, непонятным и пугало его своей сермяжной, казалось бы, простотой.
«Грех… – зацепилось в голове Марфы слово, оброненное Мефодием. – Значит, и справедливость может быть грехом?» Этого ей понять было не под силу.
Один только грех она помнила за собой, и мысли вернули ее в воспоминания.
Война застала ее в Белоруссии: не успели эвакуироваться. Из-за нее, войны этой проклятой, и возраст, как говорится, «на выданье» прошел. Мужиков много поубивало на войне, и те, что вернулись, были нарасхват, даже и без руки или ноги. Да только они все гоголем ходили и выбирали не спеша, да помоложе. Да и не красавицей Марфа была – обычная русская работящая баба, коими так богата матушка-Русь. Так и не вышла замуж. Уже когда ей сорок лет было, специально сошлась с командированным, приехавшим в соседний колхоз на неделю: так уж ей ребеночка хотелось, чтобы не быть одинокой и свою (пусть и без мужа) семью иметь и родную душу всегда рядом, да и на старости лет чтобы было на кого опереться! Мужчина, отработав свое, уехал к себе домой, куда-то на Кубань, где у него была жена и двое детей. Он и адреса своего не оставил, а Марфа все ждала, будет у нее в срок или нет, и все в церковь ходила – молилась. К вере-то ее никто не приучал: и отец, и мать были неверующие; сама в церковь пошла, больше просить было не у кого. А уж как стало ясно, что беременна, тут и вера пришла, да на всю жизнь. Вдвоем с матерью поднимали сына: отец с войны не вернулся. Позже, когда уж мамы не стало, перебралась из деревни в город. Так и жила, в сыне души не чаяла. Как матери-одиночке, завод квартиру выделил как раз около этой церкви. Пришло время – и на вторую работу, по совместительству, устроилась, а все же подняла сына – институт окончил. И такой добрый и ласковый Степа рос, что ни худого слова, ни упрека какого Марфа от него ни разу не слышала.
«Все изменилось, как женился он, – с тоской вспоминала Марфа. – Женился поздно – детей уж быть не могло. Детей снохе и не надо было: дочь у нее. Дочь под стать мамаше: легла под одинокого да малахольного мужика с квартирой, поженились, а как родила, сразу и развелась – так с квартирой и осталась. Сдает теперь ее, а сама уж то ли с третьим, то ли с пятым мужем живет».
Все не нравилось Марфе в снохе и ее дочери, и то ведь сказано же в Евангелии от Матфея: «Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Итак, по плодам их узнаете их».
Летом легче Марфе было: уезжала за город на свои шесть соток; тянулась душа к земле, вспоминала Марфа свои крестьянские корни. Пусть сарайчик маленький и крыша протекает – лет двадцать уже просила сына подправить – а душой отдыхала она, работая на огороде и вспоминая отца, мать, да речку их, куда с детства с девчонками купаться бегала. Да и поговорить было с кем: соседка тоже одна на огороде мыкалась. Вместе решали они, что и как посадить в этом году, цветами обменивались, а частенько и ужинали вместе, а уж как у кого что заболит, так вместе рылись в аптечке, решая, что принять. Да и забор-то между их огородами никогда не стоял: не было лишних денег ни у той, ни у другой.
Вот уж и руки на себя наложила бы Марфа, не будь этой отдушины – этого родного кусочка земли, этого малюсенького, но столь близкого сердцу кусочка родины.
«А ведь и его пропьют, окаянные», – горько думала Марфа.

Похоронили Марфу вскоре после Светлого Христова Воскресения. Тихо отошла. И не болела вовсе – слегла, несколько дней полежала молча и отошла. Как жила тихо, так и померла, никого ни о чем не прося и никого ни в чем не упрекая. Сноха пыталась впихнуть ей ложку каши со словами: «Ешь, старая, ну что упираешься?» Но Марфа, сжав губы, так и не приняла от нее ничего до самого конца.

Тихая пригородная станция на майские огласилась шумной разноголосицей: начинался дачный сезон. Степан плелся за женой, кряхтя под тяжестью сумок.
– А водку здесь возьмем, не тащить же ее из города, – деловито сказала жена.
– Слышь, Маш, а ничего, что и сорока дней еще не прошло, может, рано мы поехали? – раздался сзади неуверенный голос Степана.
– Ничего, ничего, что ж дача простаивать будет? Да и под шашлычок, на природе, оно лучше, чем в душном городе, – уверенно и даже весело сказала жена. – И посмотреть надо, что к чему – почем ее продать можно? Я горбатиться в земле не собираюсь!
За полчаса дошли до дачного поселка. С трудом, по номеру на угловом столбике, разыскали участок Марфы. Вошли, деловито оглянулись, заприметили кучу веток. Жена Степана стала прикидывать, хватит ли их на костер, покачала головой:
– Да, в лес надо сходить за дровами, – сказала она Степану.
– Ну так я пошел, – ответил Степан, привыкший беспрекословно слушаться жену, и направился к краю леса.
Не сразу Мария обратила внимание на старушку, вскапывающую грядку поблизости. По угловым столбикам выходило, что старушка возится на ее участке.
– Ты что, старая, совсем глаза потеряла? Иди копай на своей земле! Совсем народ обнаглел! – возмутилась Мария.
Впрочем, возмутилась делано: «Подумаешь, поставить старуху на место».
– Вы, наверное, Маша, сноха Марфы? – спросила старушка.
– Была Марфы, а теперь сама по себе, – огрызнулась Мария.
– Сейчас, подождите меня немного, – сказала соседка и ушла в домик.
Домик, как и у Марфы, скорее напоминал сарайчик, где разве что можно было переночевать, и то только в теплую и сухую погоду. Из домика соседка вышла, неся в руках конверт, и дала его Марии.
Мария достала из конверта сложенную вчетверо бумагу и сразу поняла, что бумага казенная – официальная бумага. Дрожащими руками развернула она вчетверо свернутый лист и стала читать. Прочитав, Мария уставилась на соседку невидящим взглядом. Лицо у нее то краснело, то бледнело, и наконец приобрело серо-зеленый цвет. Она не могла поверить своим глазам: это была дарственная на дачу на имя соседки!
Мария в сердцах зло разорвала документ в мелкие клочья.
– Это заверенная копия, специально для вас делала, – тихо произнесла соседка.
– Что случилось? – спросил подошедший Степан, неся охапку хвороста.
– Брось все, пойдем, по дороге объясню, – сказала Мария. – Спасибо твоей мамаше – шашлык будем на сковородке жарить.

Степан зашел в комнату матери: здесь еще ничего не передвинули, не перевесили; он стоял посреди комнаты, молча оглядываясь, как будто что-то родное хотел вспомнить и почувствовать. По стенам было развешано много фотографий: вот он маленький на трехколесном велосипеде, в матроске и в бескозырке; вот они с мамой в обнимку и чему-то смеются; а вот он с букетом цветов идет в первый класс. На противоположной стене он уже старше: школа, институт, стройотряд… – вся их жизнь до его женитьбы. А после женитьбы – ни одной фотографии – ничего!
Он задержал взгляд на святом углу комнаты. Степан много раз видел эти иконы, но почему на самом видном месте стояли икона Божией Матери «Неупиваемая чаша», образ святого Вонифатия и лик преподобного Моисея Мурина, не знал. Сердцем чувствовал: что-то объединяет все эти образа, то, что связано именно с ним, и понимал, что мать постоянно думала о нем и молилась. В этих иконах была боль ее души – боль за него. Он решил сейчас же сходить в церковь и выяснить все об иконах. В душе вновь просыпалось родное чувство к матери – то, что было когда-то в детстве. Он стоял в оцепенении, и вдруг голос жены с кухни:
– Ты идешь, наконец-то, жрать? Водка стынет, и шашлык я уже поджарила на сковородке.
Что-то близкое и родное, уже почти коснувшееся его души, вдруг отодвинулось и рассеялось.
«Ладно, успею еще в церковь сходить – завтра схожу», – подумал Степан и крикнул:
– Наливай – иду.

Монах

Часы показывали двенадцатый час ночи, когда Николай Васильевич вышел из полупустого автобуса. На прощание кивнул водителю, тот в ответ махнул рукой. Они хорошо знали друг друга: Николай, возвращаясь с завода, часто ездил этим поздним рейсом. Мороз пощипывал щеки, нос. «Наконец-то настоящая зима!» – думал он.
До дома ему оставалось пройти через сквер и пересечь площадь. Он жил один, его никто не ждал, и спешить ему было некуда. На службе часто задерживался допоздна и, как правило, еще и брал работу домой на выходные дни, поскольку в субботу и воскресенье на завод не пускали. Немолодой, уже далеко за шестьдесят, он обладал добрейшей душой. Сам себя он считал стариком, но многие звали его без отчества – просто Николай. Впереди его ждала пустая тихая двухкомнатная квартира. Он часто вспоминал то время, когда она наполнялась голосами мамы, отца, старшей сестры и его собственным, еще детским, голосом. В такие моменты его охватывала легкая грусть.
Старик медленно шел по ночной аллее, любуясь деревьями, на которых каждая веточка была покрыта снегом. Ночью в свете уличных фонарей эта картина выглядела сказочно. В конце сквера, у самой площади, он остановился, снял шапку и, как всегда, трижды перекрестился, глядя на маленькую церквушку, приютившуюся среди деревьев. Затем взглянул на небо и замер, очарованный открывшейся его взору картиной. На фоне звездного неба искрился падающий снег. Старик продолжал любоваться. Наконец снежинки слились со звездами: мир стал един. «Почему именно зимой и именно в такие ночи уходят все сомнения, исчезают все вопросы и так хорошо верить в Бога, в то, что Он есть, что оберегает тебя и что ты не одинок в этом мире?..» – думал старик.
Что-то послышалось Николаю Васильевичу, и он, обернувшись, заметил одинокого человека, сидящего неподалеку на скамейке. Тот весь сжался от холода, склонил голову и поджал под себя ноги. Николай Васильевич некоторое время наблюдал за незнакомцем. Мужчина нет-нет да и заваливался на бок, но вздрагивал и, не поднимая головы, опять принимал прежнее положение.
– Очнитесь, замерзнете, – сказал Николай Васильевич, подойдя к незнакомцу и тряся его за плечо. – Идите домой.
Человек с трудом поднял голову, взгляд его был направлен куда-то в сторону. Это был молодой мужчина, одетый прилично, но все на нем было сильно поношено: и демисезонная куртка, и брюки, и ботинки, годные разве что для ранней осени, но никак не для зимы. Заиндевелыми губами он ответил:
– Мне некуда идти.
– Вы где живете, где ваш дом? Я могу проводить вас?
– Я в этом городе случайно.
Незнакомец по-прежнему смотрел в сторону. Голос его был очень слабый и выглядел он настолько жалким, что Николай Васильевич подумал: «Оставлять его здесь нельзя – пропадет».
Старик почему-то сразу проникся доверием и состраданием к сидящему на скамье, подхватил его под мышки, поднял со скамейки и повел через площадь. Минут через пятнадцать они уже вошли в квартиру Николая.
Наутро сели пить чай.
Первым заговорил Николай Васильевич:
– Как вас звать, молодой человек?
– Кирилл, – вяло ответил тот.
– Владыка, значит, если с греческого? – бодро произнес хозяин квартиры, стараясь расшевелить гостя.
Но тот угрюмо пил чай, потупив взгляд.
– А скажите на милость, что вы делали ночью около церкви?
– Ждал, когда откроется. Мне к батюшке Артемию надо.
– И зачем же, если не секрет?
–В монастырь уйти хочу, знаю, что там, прежде чем монахом стать, надо трудником поработать на пользу обители и братии. А при себе надо иметь письменное благословение от приходского священника, – оживился Кирилл. – На вокзале случайно от мужиков узнал, что в этой самой церкви отец Артемий набирает трудников по поручению одного монастыря. Вот к нему и хочу попасть.
Николай Васильевич с удивлением посмотрел на молодого человека с интеллигентным лицом, которому и до тридцати-то жить да жить. Придя немного в себя, он уже начал задавать вопрос:
– Что же у вас, Кирилл, в жизни прои… – но осекся и, пораженный, замолчал.
Кирилл впервые прямо посмотрел в глаза своему благодетелю. Старик был уверен, что такие глаза он уже видел. «Но где?» – он вспомнить не мог.
Взгляд молодого человека был обращен глубоко внутрь себя. В его глазах виделось что-то потустороннее, но не отталкивающее, а манящее далеко-далеко. Глядя на него, Николай Васильевич почувствовал спокойствие на душе и мелочность всех своих проблем. Он вспомнил события в своей личной жизни шестилетней давности…
Немного придя в себя, так и не вспомнив, где видел такой взгляд, он спросил:
– Вы, Кирилл, хоть раз в церковь-то заходили?
Молодой человек отрицательно помотал головой.
Взглянув на часы, Николай напомнил гостю:
– Скоро восемь часов, вам пора в церковь.
Много позже старик вспомнит этот взгляд: так смотрели монахи, иногда встречавшиеся на улицах города.
Вечером этого же дня молодой человек снова появился в квартире. Николай Васильевич взял протянутый ему лист и углубился в чтение. Это была бумага для настоятеля монастыря, написанная твердым слегка витиеватым почерком, в которой батюшка Артемий дает Кириллу благословение на начало пути к Богу и спасению.
– Мне сказали, что всю одежду надо привозить свою: и летнюю, и зимнюю. Поможете?
Хозяин квартиры посмотрел на гостя и деловито ответил:
– Ну что же? Будем собираться…
В этот же вечер Кирилл уехал в монастырь. Он не писал старику и не звонил. Только через несколько лет Николай Васильевич узнает о его дальнейшей судьбе.

Двое суток добирался Кирилл до этой проселочной дороги, которая, петляя, вела от трассы к монастырю. Он смотрел на заснеженный лес, тянувшийся по обе стороны, и думал: «Надеюсь, это путь только в один конец».
Нет, он не сомневался в своем решении. Потеряв самого себя, он был опустошен, слаб; сил бороться за свою мирскую жизнь у него не было.
После очередного поворота показался монастырь. Почему-то Кирилл думал, что все монастыри белого цвета, как церкви, которые он раньше видел. Этот был мрачный, темно-красный. Внутри у будущего монаха что-то сжалось и отпустило, смиряя его душу к покорности судьбе. Склонив голову, весь в своих мыслях, он дошел до монастырских ворот и постучался в ту – новую для него – жизнь, которая ждала его впереди. Даже здесь, еще не войдя внутрь, он почувствовал запах ладана, обгоревших свечей и… пота.
Ворота открылись, впустив его на территорию обители, и со скрипом, пронзающим душу, закрылись за его спиной.

Перед игуменом Макарием стоял молодой человек, худой, видно, недоедавший какое-то время, в одежде определенно с чужого плеча. В руках он держал старый рюкзак. «Кто-то собирал его», – отметил про себя Макарий.
Святой отец заглянул в паспорт, протянутый ему посетителем.
– Кирилл, я буду обращаться к тебе на ты и просто по имени. Привыкай, у нас так принято. Меня зовут отец Макарий – игумен, или настоятель, этого монастыря.
Молодой человек кивнул головой и молча неотрывно продолжал смотреть на игумена, стараясь не пропустить ни одного слова.
«А взгляд-то у него монашеский!» – заметил игумен и не удивился, поскольку многие из тех, кто приходил сюда, по своей душевной сущности уже были монахами.
– Расскажи о себе, – попросил игумен, но сесть не предложил.
Кирилл был готов к такому вопросу, поскольку и сидя в плацкартном купе поезда, и в автобусе, и даже когда шел от трассы до монастыря, он рассказывал самому себе свою жизнь. Начал отвечать сразу, не раздумывая, но с трудом произнося слова:
– Я из Красноярска, там родился и вырос. Окончил медицинский университет. Был женат…
И все-таки он не выдержал напряжения: трудно ему вспоминалась его жизнь, голос его дрогнул, и на глаза навернулись слезы.
– Ну-ну, это прошлое, так и относись к нему как к прошлому, – сказал игумен. – А если Бог поможет, то и забудешь ты о нем навсегда, другая жизнь у тебя впереди.
– Детей не нажил. Были и друзья. На хорошее место устроился на работу, по специальности: в клинику хирургом. А там спирт рекой, в итоге все в жизни потерял, себя бы хоть спасти…
– Понимаю.
– И вот еще что, отец Макарий. Я неверующий.
В полной тишине игумен отошел к окну и некоторое время так и стоял спиной к Кириллу. Наконец, не повернувшись и не глядя на Кирилла, проговорил:
– Многие приходят сюда с опустошенной душой и полностью разуверившись во всем – приходят, надеясь обрести веру в Господа нашего и тем самому спастись и наполнить любовью к Нему свою душу. Трудись, читай святые книги и молись. Даст Бог, и веру обретешь: на все Его воля.
В этот момент открылась дверь и вошел старый монах, высокий, худой.
– Кирилл, познакомься это отец Ипполит. Наставником и духовником твоим будет. Все ему рассказывай, по всем вопросам советуйся и, прежде чем что-либо сделать, благословение у него получи. Ему и расскажешь все в подробностях, а мне для начала достаточно. Водка? Не ты первый, не ты и последний. Выйди, подожди пока за дверью.
Оставшись наедине, Макарий сказал Ипполиту:
– Поселяй его и приглядись к нему. Чувствую, что монахом он будет истинным.
Отец Ипполит кивнул головой и вышел.

На следующий день началась полноценная жизнь Кирилла в монастыре. Вставал рано, читал Священное Писание, затем выполнял послушание. Пока была зима, трудился на разных хозяйственных работах. Летом, как ему сказали, будет гнуть спину на монастырских угодьях. Огороды у монастыря большие, и насельникам приходилось работать много. На весь год обеспечивала земля монахов овощами. Торговлей монастырь не занимался, и излишки урожая, если таковые были, забирал поселок и, продав их, отдавал монастырю деньги.
Первое время спина у Кирилла болела так, что из прочитанных религиозных книг в голове у него ничего не задерживалось, и даже самые короткие молитвы не мог запомнить. Но тяжелая жизнь трудника нравилась ему: она заполняла все его время и вытесняла мысли о прошлом. Вскоре мышцы привыкли к физическому труду, и он попросился на исповедь. Несмотря на то, что к исповеди полагается готовиться, духовник, отец Ипполит, выслушал Кирилла, поскольку хотел, не откладывая, понять жизнь и внутренний мир нового человека, узнать, чего тот ждет от монашеского пути и как его понимает.
На первой исповеди Кирилл с удивлением осознал, что многое из своей жизни он не решается рассказать; понял это и отец Ипполит, но упрекать молодого человека не стал и сделал вид, что этого не заметил. По дороге в жилой барак, где поселились трудники и паломники, в голове у него неустанно крутилась одна и та же мысль: «Неужели когда-нибудь я исповедуюсь во всем?» – и он с сомнением качал головой.

Не так много времени понадобилось, чтобы жизнь в глуши, тяжелый труд, молитвы, недосыпание, посты, одни и те же лица монахов и разговоры только на религиозные темы сделали его спокойнее, увереннее в себе. На исповедях он все больше открывал исповеднику свою душу.

Прошло время, но даже став рясофорным монахом, брат Кирилл так и не смог исповедоваться полностью. Некая грань оставалась между ним и Богом, и он ощущал, что часть его души находится по одну сторону невидимой черты, а часть – по другую. В душе он мучился этим, понимал, что это грех для монаха, но рассказать своему духовнику о раздвоении в своем сознании не решался. Брат Кирилл с удивлением и ужасом осознавал, что, приближаясь к пониманию Бога, стал приближаться и к осознанию своей прошлой, мирской жизни, размышляя о ней и оценивая свои поступки. Он не отдалялся от прошлого, наоборот, значимость той жизни возрастала в его сознании. Каждый раз приходил он к мысли о том, что причиной сломанной судьбы является он сам. Кирилл пришел в монастырь слабый духом и раздавленный обстоятельствами, но теперь он чувствовал в себе некий стержень, который укрепляет его против невзгод. Его размышления приводили к тому, что именно познание Бога укрепляет его. Он пытался заставить себя не думать о мирском: «Это прошлое, и его нет и уже никогда не будет! Есть только Бог и любовь к нему!» – говорил он себе и с еще большим усердием молился, увеличивая количество поклонов, изнуряя себя бессонницей и ужесточая посты.
К утру после бессонной ночи перед его взором в безумной круговерти проносились лица знакомых ему людей, сливаясь с ликами святых. Утром, как и всегда, он брел исполнять послушание, еле передвигая ноги. Братья спрашивали, не заболел ли он, но Кирилл, не отвечая, приступал к работе. Как-то вечером к нему в келью пришел отец Ипполит.
– Рассказывай все! – приказал он монаху.
Истощенный духовно и измученный телесно, тот, несколько помолчав, начал рассказывать. Чем больше говорил Кирилл, тем все безумнее становился его взгляд: он погружался в себя, уже не понимая, кому и зачем он рассказывает. Слушая, отец Ипполит мрачнел.
Наконец инок перешел на крик, затем голос его сорвался и, выговорив шепотом: «Помоги, Господи!» – он упал на кровать и потерял сознание.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/andrey-belov/berezovyy-sok-rasskazy-70489222/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.