Главная страница | Книги о приключениях | Баллада о странниках. Англия. Линкольншир

Баллада о странниках. Англия. Линкольншир
Ольга Леонидовна Само
Англия. XIII в. Окончилась эпоха крестовых походов, но юный барон Дэвис де Рокайль мечтает о странствиях. Однако и в родном Линкольншире на его долю выпадает немало приключений.

Баллада о странниках
Англия. Линкольншир

Ольга Леонидовна Само

© Ольга Леонидовна Само, 2024

ISBN 978-5-0062-5519-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Ховнингхэм
Когда-то давным-давно в графстве Линкольншир, на живописном холме, который опоясывала быстрая речушка Фосс, стоял огромный замок Ховнингхэм. Его развалины сохранились и поныне, поросшие густым кустарником, они служат прибежищем сов и ящериц. Днём сюда забредают козы. Здесь царит тишина, отягощённая жужжанием пчёл и медовым запахом вереска. Ничто не напоминает о былом величии, о людях, что жили здесь много веков назад: любили и ненавидели, верили и сомневались… Эти камни о многом могли бы рассказать, если бы умели говорить.

Было это в славную эпоху короля Эдуарда I. В те давние времена громадные стены замка невольно внушали трепет и уважение к своему владельцу. Да и сам владелец того стоил. Всей округе был хорошо известен крутой и тяжёлый нрав барона Эймунда де Рокайля. Совсем юным рыцарем покинул он отчий дом в поисках славы и приключений. Ветер странствий гнал доблестного барона до самой Палестины, где его славный меч изрядно затупился об головы неверных сарацинов.
Нагруженный золотом и увенчанный лаврами барон вернулся из крестового похода в Ховнингхэм, где едва успел застать кончину своего отца. Вступив в законное наследство, барон, спустя некоторое время, женился. Женой его стала юная саксонка леди Райнвейг, чье приданое увеличило и без того немалое состояние крестоносца. Семейная жизнь была недолгой – шестнадцатилетняя баронесса тяжело отходила беременность и умерла родами. Мальчик родился здоровым и получил имя Дэвис.
Барон был опечален и недоумевал, почему вместо нежной, кроткой супруги, рядом с ним оказалось это маленькое, орущее существо. Он усмотрел в этом несправедливость и велел убрать ребёнка с глаз долой. Дэвису нашли в деревне кормилицу, а отец принялся как и прежде проводить свои дни в пиршествах, турнирах, и прочих охотничьих забавах, как и полагалось уважаемому человеку того времени. Порой приходилось воевать: то бароны безобразничали, то гордые валлийцы показывали свой норов. Эймунд де Рокайль вспомнил о сыне уже тогда, когда тот научился ходить и разговаривать. Он подумал, что ребёнка не стоит баловать, если надо воспитать настоящего рыцаря и отослал кормилицу обратно в деревню. А Дэвиса поручил старому егерю, который должен был обучить мальчика держаться в седле и владеть оружием.
Егерь, по правде говоря, от обязанностей своих отлынивал, либо спал, либо пил эль и потом опять спал, поэтому Дэвис был предоставлен большей частью самому себе и постепенно к этому привык. Нежных чувств к сыну барон особо не испытывал, впрочем иногда подходил к малышу и легонько скрёб пальцем его пухлую щёчку – это было высшим проявлением благосклонности. Гораздо чаще суровый отец выражал свои чувства с помощью гибкой розги. Дэвис быстро научился терпеть боль, понимая, что за нытьё папаша всыплет ему ещё больше.
Напроказничав, мальчик убегал из замка и бродил по окрестностям, Ему нравилось ловить в реке рыбу вместе с деревенскими мальчишками, лазить по деревьям, отыскивая птичьи гнёзда, собирать ягоды. Деревенские женщины угощали его хлебом и расчёсывали его соломенные волосы. «Этот мальчик хорош собой, жаль, что растёт без матери» – говорили они, вздыхали и качали головами. Дэвис действительно был хорош собой – синие глаза он унаследовал от матери и белокурые волосы от отца. От женщин пахло молоком и хлебом. Дэвису было приятно и немного стыдно, когда они обнимали его и целовали в голову.
Зимой тоскливо выл ветер, лил дождь, протекая сквозь дырявую крышу башен, и Дэвис слонялся по замку, не зная, чем ему заняться. Старый егерь слёг от ревматизма и Дэвиса поручили пожилому стряпчему. Тот тоже любил эль, но надо отдать ему должное – в отличие от предшественника стряпчий был человеком образованным и обучил Дэвиса книжной грамоте.
Отец зимой чаще бывал дома, пил грог и грелся у очага. Иногда, в хорошем расположении духа, барон сажал Дэвиса рядом с собой и рассказывал мальчику всё, что ему довелось узнать и увидеть. О крестовых походах, о знойной Палестине, о грозных датчанах и коварных сарацинах. Мало-помалу язык у отца заплетался и он захрапывал в своём огромном кресле. А Дэвис ещё долго сидел, глядя на догорающие в очаге угли и ему виделись оскаленные морды гокстагских кораблей, вспарывающих зелёное брюхо волны, золотое небо Палестины и лукавые улыбки эллинских богов, ему слышались леденящие душу крики: «Аллах Акбар!» и рёв беснующейся толпы: «Распни его!», грохот сражений и тихий стук кровавых капель на Голгофе.
Дэвис мечтал, как и отец, стать странствующим рыцарем, чтобы с мечом в руке защищать справедливость и бороться со злом. Он вынашивал свою мечту, как женщина вынашивает дитя, не смея ни с кем поделиться. Тайком, по ночам, он вышивал её бисером новых и новых подробностей и фантазий.
Однажды, в кабинете отца, он наткнулся на свитки старых географических карт, наверное, оставшихся ещё от деда. Это было потрясающее открытие. Дэвис утащил их на чердак в северную башню и устроил там тайник. Часами проводил он время над картами, пока не догорал факел. Он их рассматривал, изучал, перерисовывал. Многие названия были ему непонятны, многие – неизвестны и написаны на другом языке. Это были карты неведомых, мифических государств и Дэвис был готов отдать всё что угодно, лишь бы узнать об этих картах побольше. Но спрашивать он боялся. Эймунд ни в коем случае не одобрил бы его мечтаний, потому как не хотел разделить участь своего собственного отца, который остался на смертном одре, не имея рядом наследника. Привыкшая к одиночеству душа Дэвиса была как один сплошной тайник, куда мальчик запирал свои печали и радости. В этот тайник была бережно засунута и мечта о странствиях.
Барон Эймунд де Рокайль не спешил жениться второй раз, но, однажды, когда Дэвису минуло десять лет, он привёл в замок новую жену – вдовицу своего двоюродного брата. Братья о чём-то повздорили на пирушке, дело дошло до поединка, из которого Эймунд вышел победителем, а его противник – покойником. Желая искупить вину, барон взял за себя вдову убитого – сухопарую бесцветную особу с весьма непростым характером. У особы имелся отпрыск по имени Эрих, который был двумя годами старше Дэвиса. Такой же белобрысый, с бесцветными глазами и белёсыми ресницами, как и мать. Леди Клотильда, так звали новую баронессу де Рокайль, не произвела на Дэвиса никакого впечатления. Зато появление Эриха его несказанно обрадовало. Дэвис надеялся, наконец, положить конец своему одиночеству и обрести настоящего друга. В этот же день он открыл заветный тайничок и разложил перед Эрихом свою мечту, блистающую во всей красе, и показал свои сокровища, спрятанные в северной башне.
На следующий день во дворе запалили костёр, в котором было сожжено всё, что Дэвис так бережно хранил. А сам Дэвис был тщательно выпорот розгами. В костре сгорели не только карты и рисунки, сгорело и доверие Дэвиса к людям.
После обеда он отозвал Эриха на задний двор и набросился на него с кулаками. Несмотря на то, что Эрих был старше его и выше на голову, Дэвис дрался так отчаянно, что Эрих вынужден был удариться в бегство. Дэвиса вызвала леди Клотильда. Она достала веер и не говоря ни слова стала хлестать им Дэвиса по лицу, пока у того из носа не хлынула кровь. За этим занятием застал её барон де Рокайль и приказал ей пройти в его кабинет. Через некоторое время Дэвис услышал крик, и леди Клотильда вылетела и кабинета, закрыв лицо руками и глухо рыдая.
Больше она ни разу не тронула Дэвиса, но он кожей ощущал её ненависть. Словно дуновение холодного ветра было её присутствие и Дэвиса каждый раз охватывало омерзение. С тех пор он ещё больше замкнулся в себе, чаще стал убегать из замка. Перестал даже обедать с семьёй – кусок не лез в горло под ненавидящим взглядом мачехи. Отец порол его нещадно, но толку не было.
Дэвис с наступлением весны повадился ночевать на сеновалах, в крестьянских лачугах или просто в лесу, в шалашах из веток и листьев. Ему везде были рады, всегда делились куском – он в долгу не оставался, помогал по хозяйству, присматривал за детьми. Иной раз селяне его просили что-либо прочесть или написать. Ему нравилось общаться с простыми людьми, радоваться их немудрёными радостями, вникать в их проблемы. Нравился и их нехитрый жизненный уклад. Он, даже иногда завидовал им. Их искренним и сердечным, отношениям, которых ему так недоставало. Погревшись у чужого очага, Дэвис уходил и снова оставался наедине с собой и со своими фантазиями.
Несколько раз он забредал от дома так далеко, что оказывался на побережье. Он пробирался по камням, поросшим вереском и огненным дроком к самому краю скалы, там ложился, и долго смотрел в бесконечную синь моря, слушая песню прибоя. Море околдовало его, оно притягивало как магнит, и ему казалось, что если прыгнуть вниз, со скалы, то можно полететь над его блестящей с барашками пены зыбью, туда, где за линией горизонта скрывались страны – неведомые и прекрасные.
Осенью, барон, обеспокоенный таким поведением сына решил отправить его учиться в приходскую школу при Фаунтезианском аббатстве, неподалёку от Линкольна. Монахи там были грамотные, а розги толстые. Учиться отправили и Эриха.
В то время быть учёным становилось модно, и знать старалась дать своим отпрыскам хоть какое-то образование. Перспектива учиться несказанно обрадовала Дэвиса. Эриха он уже давно простил, хотя по – прежнему, ни в чём ему не доверял. Эрих тоже был с ним в приятельских отношениях, но прекрасно помнил своё поражение и позорное бегство. Он побаивался Дэвиса, помня его отчаянную храбрость, поэтому демонстрировал снисходительное покровительство, как младшему брату. Это выражалось и в проявлении заботы и в чересчур усердных хлопотах у наставника. Вместе с тем Эрих никогда не упускал возможность тихонько подставить Дэвиса, чтобы потом со злорадством наблюдать, как тот терпит очередные побои.
Эрих верховодил у учеников и его уважали за хитрость и умение сплачивать вокруг себя людей. Дэвис держался одиночкой, не претендовал на лидерство, но и никого не боялся, ни от кого не зависел. В драке всегда принимал сторону слабого и дрался так, что за ним скорее закрепилась репутация «бешеного». К товарищам он относился благосклонно, но ни с кем не заводил дружбы, никому не доверял и никому больше не открывал своей блистающей мечты.
Учился он легко, и чтение быстро стало его любимым занятием. Дэвис мог бы стать лучшим учеником в школе, но взор его лазурных глаз слишком часто устремлялся вдаль, сквозь учителя, мысли витали далеко-далеко и только грубый окрик наставника возвращал мечтателя с небес на землю. Дэвис шёл в угол и с благодарностью становился коленями на горох. Так как ничто не мешало ему думать.
В монастырской библиотеке к великой радости Дэвиса нашлось множество географических карт. Некоторые из них были похожи на карты, сожжённые в Ховнингхэме.
Однажды аббат Брантон застал мальчика за перерисовкой карты Британских островов. Аббатство в тот момент вело судебную тяжбу из-за участка земли, и отсутствие хорошей карты монастыря с прилегающими окрестностями существенно осложняло дело. Аббат попросил Дэвиса нарисовать карту заново, объяснив ему правила масштабирования и через несколько дней получил новую карту, где были внесены необходимые дополнения и исправлены неточности. Эта способность Дэвиса заинтересовала аббата, и он стал более внимательно относиться к мальчику, иногда уделяя ему время для бесед.
По воскресеньям и в праздники барон забирал мальчиков домой в замок. Дэвис уезжал из аббатства неохотно, предпочитая монастырскую дисциплину мачехиной ненависти, но Эймунд хоть иногда хотел видеть рядом с собой сына.

В одно из таких воскресений случилась неприятная история. Забавляясь охотой на зайца, барон де Рокайль со своей свитой мчался, не разбирая дороги, и въехал на поле своего соседа – Уолефа Олдерсона. Случилась потрава. Барон рассудил, что пара виргат помятой травы не стоит его забот, тем более, что сосед беден и чудаковат. Эймунд затравил зайца и преспокойно вернулся в замок, устроившись пировать со своими гостями. Он поступил так, как в его понимании сильный должен был поступить со слабым. Но у Уолефа были свои соображения на этот счёт.
Происходил Уолеф Олдерсон или как его все называли – Рыжий Уолеф, из знатного рода датских викингов, осевших в Британии лет двести назад. Судьба его была во многом схожа с судьбой самого де Рокайля. Пройдясь под знаменем Креста по землям Палестины, Уолеф ещё долго скитался, был в Константинополе, на Дунае, странствовал по землям южной Европы. Нажил, как говорят несметное состояние, но почему-то жил очень бедно.
В Британию Уолеф вернулся с множеством таинственных сундуков и с маленькой девочкой. Сначала проживал у сестры в Дарроуби, потом унаследовал по завещанию дяди поместье Исторп – небольшой кусок болотистой земли по соседству с Ховнингхэмом и неуклюжий запущенный дом. В этом доме, одноэтажном с низкими стенами и высокой крышей Уолеф поселился вместе с ребёнком и старым слугой. О жене Ольдерсона, матери девочки ходили самые разные сплетни: говорили, что она безродная куртизанка или иудейка, во всяком случае, её никто никогда не видел, а сам Уолеф никому о ней не рассказывал. Поэтому маленькая Инге, так звали девочку, считала мамой свою тётю и не задавала ненужных вопросов.
Олдерсон жил открыто, с соседями ссориться не любил, но в охотничьих забавах участия не принимал, предпочитая заниматься хозяйственными делами. Соседи его недопонимали, считая чудаком. Особенно, когда выяснилось, что в таинственных сундуках Уолеф привёз не золото и драгоценности, а книги. Однако, уважали и немного побаивались.
Выслушав жалобы фермеров, Уолеф сокрушённо осмотрел поломанные ростки молодых посевов, почесал в затылке и решился идти в Ховнингхэм, искать справедливости. Явился он туда как раз в самый разгар пиршества и появление его не вызвало особой радости у Эймунда де Рокайля. Не понравился ему и тон, в котором Уолеф потребовал возместить нанесённый ущерб.
– Убирайся вон! Пока я не вышвырнул тебя отсюда как паршивого пса! – нелюбезно ответил хозяин замка.
– Не бросай слов на ветер, барон! – с вызовом в голосе прокричал Уолеф – Попробуй меня вышвырнуть. Вышвырнешь – твоя правда, а ну если я одолею – придётся заплатить.
Эймунду деваться было некуда – при гостях отказаться от поединка означало уронить своё достоинство, и он выхватил меч.
– Брось эти игрушки барон, не дай Бог покалечим друг друга, а у нас – дети. Давай врукопашную силой померяемся, один на один, кто кого положит, тот и победил.
Датчанин был ростом ниже Эймунда, но шире в плечах. Говорили, что ручищами Уолеф гнул железные подковы.
Поколебавшись, Эймунд оставил меч и вышел навстречу Уолефу. Дэвис, затаив дыхание, с волнением наблюдал за этой сценой. Он не сомневался, что отец легко победит этого рыжего наглеца, но вышло всё иначе. Уолеф быстро опрокинул Эймунда навзничь и наступил коленом на грудь под крики и улюлюканье собравшейся толпы гостей и челяди.
– Убей меня! – прохрипел де Рокайль – Убей! Всё равно не сдамся.
Уолеф встал, оставив поверженного барона, и вышел вон, не говоря ни слова. Никто не посмел остановить его. Когда Эймунд поднялся на ноги, лицо его было мрачнее тучи. Но всё же, он велел отправить в Исторп посыльного с мешком денег.
Вплоть до этого дня Дэвис знал и верил, что отец всегда делает правильно и хорошо. Он – справедливый судия, он – кумир, вершитель воли Божией на земле. Увидев, как отец поступил несправедливо, как получил воздаяние, Дэвис почувствовал невыносимый стыд. А из этого стыда росла и ширилась ненависть к Рыжему Уолефу. Не за то, что тот оказался сильнее, а за то, что он оказался прав и сумел доказать эту свою правоту.
С тех пор Дэвис потерял покой. Он стал небрежно учиться, шалости его стали всё более дерзкими и вызывающими, всё чаще в драках он проявлял жестокость, как бы вымещая на сотоварищах свою злобу. Его мечта о странствиях покрылась паутиной и валялась в самом дальнем углу души, забытая и никому не нужная. Её заменила мечта о мести ненавистному датчанину.
Дэвис чувствовал, как уходит земля из-под ног, как рушится привычный с детства миропорядок. Если его отец оказался мелким, слабым несправедливым существом, возможно и Господь тоже несправедлив и гадок. Тогда бессмысленно служить добру и постигать Истину. Проклятый датчанин, он отнял у Дэвиса отца, отнял Бога, отнял заветную мечту, оставив только чувство ненависти и желание отомстить.
С каждым днём Дэвис всё сильнее презирал отца и всё сильнее ненавидел Рыжего Уолефа.
Однажды, в конце лета, Дэвис, вместе с Эрихом и другими ребятами, отважились залезть к Ольдерсону в сад за яблоками. Яблони были редкостью в тех суровых местах, но Уолеф привёз откуда-то саженцы, лелеял их, ухаживал, и деревца послушно давали лучший в округе урожай яблок.
Мальчишки перелезли через частокол, окружавший сад и принялись набивать свои котомки. Дэвиса не столько привлекали яблоки, сколько жажда мести и он не только рвал плоды, но и старался обломать ветки. Когда появился хозяин, воришки заметили не сразу и бросились обратно через частокол. Дэвису не повезло – мысок его обуви застрял между кольев.
«Помогите!» – крикнул он товарищам, но никто не желал быть пойманным и ребята, перемахнув через ограду, бросились бежать далее без оглядки. Дэвис высвободил ногу как раз тогда, когда чья-то сильная рука приподняла его за шиворот и поставила на землю. Дэвис весь съёжился, разглядывая огромные кулачищи Уолефа, покрытые рыжим волосом, и ожидая удара. Но Ольдерсон не торопился с расправой.
– Ну надо же! – сказал он усмехаясь – Молодой де Рокайль за яблоками пожаловал. Яблочко от яблони недалеко упало…
Тут Дэвис не выдержал. – Ну, бей меня! Бей! Ударь! – закричал он – Чего стоишь, смотришь? Струсил? Отца моего испугался? Ну, попробуй! Ударь! – голос Дэвиса сорвался на слёзы, а Рыжий Уолеф стоял, уперев волосатые ручищи в бока и продолжал усмехаться.
– Ненавижу! Ненавижу тебя! Трус! Трус!
– Возьми яблок, сколько тебе надо и больше не воруй, а то привыкнешь. – Уолеф стал серьёзным – Выход там. – указал он в сторону калитки, отвернулся и зашагал прочь.
– Ненавижу твои яблоки! – Дэвис швырнул котомку на землю и выбежал из сада, заливаясь слезами.
Так его ещё никто не унижал. Этот чёртов датчанин даже побрезговал дать ему оплеуху, гнусная скотина. Теперь он достоин только смерти, страшной, позорной смерти. Богатое воображение Дэвиса рисовало картины мрачные и ужасающие и везде гордый датчанин на коленях умоляет простить его, молит о пощаде, но всё бесполезно. Дэвис неумолим: «Достоин смерти!» – говорит он и пронзает врага мечом.
После этого случая Дэвис стал оставаться в школе и на выходные. Там он зарывался в книги или проводил время в упражнениях, сражаясь с деревянным чучелом. Дэвису казалось, что кроме ненависти он утратил все другие чувства.
Пожилой аббат, заметив перемену в душе своего воспитанника, однажды решил поговорить с ним начистоту, и Дэвис не смог больше отмалчиваться. Потребность высказаться пересилила в нём страх быть обманутым. Он поведал наставнику о своей ненависти к Олдерсону, о поражении отца, о своём желании отомстить и о своих душевных страданиях. Аббат выслушал его внимательно, потом сказал:
– Твоя ненависть – есть не что иное, как желание любить. Придёт время, и ты также сильно сможешь полюбить, как до этого ненавидел.
– Что же мне делать? – спросил растерянно Дэвис.
– Добро. – ответил старик.
– А врагу?
– И врагу.
После этого разговора Дэвису стало немного легче, словно вынули откуда-то изнутри занозу. Он подумал, что Бог, наверное, не такой как отец, а может быть такой как аббат – мудрый и милостивый. Он попросил Бога, чтобы тот помог ему сделать добро и стал ждать, когда его просьба исполнится.

Глава 2. Инге
Тем временем Дэвису исполнилось пятнадцать. Его сводный брат Эрих уже пользовался успехом у местных девушек. Часто в компании сверстников ему приходилось слышать, как Эрих хвастает своими сеновальными победами. Дэвис слушал все эти разговоры, смущался и одновременно чувствовал интерес. Ему нравилось ловить на себе жадные женские взгляды. С любопытством разглядывал он себя в зеркало, удивляясь, как быстро растут его ноги и руки, пощипывал белёсый пушок над верхней губой, разглядывал изменившиеся черты лица, в которых всё меньше и меньше оставалось детского. Мальчик постепенно превращался в складного юношу, светловолосого и голубоглазого.
На Рождество Дэвис вернулся в Ховнингхэм. В Сочельник барон вместе с семейством отправились к заутрене. В церкви было тесно, на праздник приехали жители со всей округи и мест для сидения на всех не хватало. Дэвис стоял впритык с Эрихом и двумя его приятелями – близнецами Ральфом и Ричардом, сыновьями барона Мангейна. Парни уже хлебнули эля и были навеселе. Богослужение вызывало у них скуку, и они откровенно громко обсуждали присутствующих, обменивались колкостями и шуточками. Дэвис тоже присоединился к ним, не прочь поразвлечься. Эрих толкнул Дэвиса в бок и указал на девушку, стоявшую в толпе молящихся на несколько шагов впереди них.
– Глянь, вон стоит Инге Ольдерсон, дочка этого рыжего чёрта Уолефа.
Инге шёл семнадцатый год и она была по- своему красива. Не милашка, вовсе нет, но она резко выделялась среди местных девушек. У неё были огромные продолговатые глаза цвета янтаря или гречишного мёда и рыжие волосы, но не как у отца, а более тёмные, почти медного цвета, овальное лицо, словно забрызганное веснушками и точёный носик с горбинкой.
Дэвис и раньше встречал Инге мельком, но не обращал внимания, а теперь разглядывал её точно впервые. Её тонкая шея, покрытая золотистым пушком, худенькие плечи и тяжёлые косы, выпавшие из-под шапочки, отороченной беличьим мехом, приятно взволновали его. Вдруг Инге словно почувствовала его взгляд и обернулась. На мгновение их глаза встретились, и Дэвису почудилась в них насмешка.
Он сразу вспомнил историю с яблоками, полыхнул румянцем и отвёл взгляд, решив, что больше ни разу не посмотрит в её сторону. Но глаза не слушались и сами находили в толпе её беличью шапочку.
Эрих уже пробовал ухаживать за Инге, но та его резко отшила. Привыкший к лёгким победам Эрих почувствовал досаду и теперь вместе с приятелями принялся откровенно обсуждать прелести девушки. Дэвису стало противно, и он попросил их заткнуться.
– Не строй из себя монашка! Неужто не интересно, что у неё под юбкой?
– Тебе дали от ворот поворот и ты бесишься. – усмехнулся Дэвис. – Это не для тебя девушка.
– Может для тебя?
– Может и для меня.
– Вот увидишь, как я её … – Эрих сказал непристойность. Парни заржали. Дэвис еле справился с желанием съездить брату по физиономии. Возмущённые прихожане стали делать им замечания. Наконец служба окончилась и, обменявшись поздравлениями, все стали расходиться.
Уолеф Ольдерсон запрягал лошадей на заднем дворе. Инге ожидала его у ворот собора, прохаживаясь вдоль церковной ограды. Похрустывая снежком, она отпечатывала свои шажки, стараясь попадать след в след.
Эрих с близнецами налетел внезапно. Они прижали Инге к самой ограде и, бесстыдно хохоча стали говорить ей разные мерзости. Инге попыталась оттолкнуть Эриха и убежать, но тот крепко схватил её за рукав и вместе с братьями снова прижал к ограде, пытаясь поцеловать в губы. Инге вырывалась, молча, и только тяжело дышала, как загнанный зверёк. Подоспевший Дэвис поймал её теперь уже полный ужаса взгляд. Он вспрыгнул сзади на Эриха и, навалившись всей тяжестью, опрокинул его в снег.
– Братец, какой чёрт тебя принёс! – Эрих грязно выругался, барахтаясь в снегу и пытаясь сбросить Дэвиса. Сверху навалились Ральф и Ричард, началась свалка. Драку прекратил подоспевший барон Эймунд, который отвесил дерущимся тумаков. Довольны остались все. Дэвис сразу кинулся искать Инге, но Ольдерсонов и след простыл.
После, прикладывая снег к разбитой губе, Дэвис подумал, что неплохо было бы Господу Богу как-то помирить Рыжего Уолефа с отцом и тогда можно будет познакомиться с Инге. Хотя, наверное, она захочет забыть этот случай и даже знать его не пожелает? Он подумал об этом и загрустил. Действительно, дурацкий повод для знакомства
Зима выдалась в том году снежная. Весна же настала внезапно и сразу. Быстро таял снег и приток талой воды переполнял и без того игривую Фосс. Река вышла из берегов и разлилась. Теперь это был бурлящий поток, в котором стремительно мчались ветки, коряги и целые брёвна. Сваи моста на границе Ховнингхэма и Исторпа были затоплены до самого настила, на котором, цепляясь за перила, целыми днями торчали мальчишки и взрослые. Били острогами и ловили сетями одуревшую в водоворотах рыбу, складывали в огромные корзины, засыпали солью и увозили на телегах.
Дэвис и Эрих как раз были отпущены из аббатства домой на Пасху и по прибытии они незамедлительно приняли в рыбной забаве участие. Толпа рыбаков толпилась на настиле, с острогами наготове, ожидая, когда промелькнёт в мутной воде пятнистая рыбья спинка. Дэвис в охотничьем азарте повис над самым потоком, высматривая форель, держась одной рукой за перила. Эрих со своей снастью пристроился неподалёку. Перила были уже старенькие, последний раз их меняли во времена отца барона Эймунда, деда Дэвиса. Эриху пришло вдруг в голову, что достаточно одного несильного удара ногой и Дэвис, оставшись без опоры, рухнет в ледяную воду. Вряд ли кто-то обратит внимание на быстрое и незаметное движение – все так поглощены ловлей рыбы.
Дэвис даже не успел вскрикнуть, очутившись с головой в ледяной воде. Плавать он умел хорошо, но бороться с бурным холодным течением, несущим брёвна и ветки было ему не под силу. Его закрутило в водовороте, затягивая в зелёную глубину, стукнуло хорошенько об камень, потом снова выкинуло на поверхность. Дэвис отчаянно закричал и тут же снова скрылся под водой. Крик услышали, но желающих догнать его в стремительно мчавшейся ледяной воде не было. Все стояли на мосту и с ужасом смотрели, как его уносило рекой. Дэвис попытался рвануться к берегу, но его снова перевернуло и стало опять затягивать в мутно-зелёный водоворот. Перед глазами его поплыли жёлтые круги, он не выдержал и вдохнул воды.

Инге Ольдерсон стояла ниже по течению от злополучного моста. Река здесь поворачивала, образуя отмель и течение было потише. Исторп находился на болотистой местности и дров вечно не хватало. Поэтому Инге с помощью длинного багра вытаскивала на отмель плавник, который её отец потом забирал и использовал на дрова. Инге из-за поворота не могла видеть того, что произошло на мосту и слышать крики из-за рёва реки, но она заметила, что река несёт человека.
Девушка смело вошла в воду по пояс и нацелилась багром, ожидая, когда Дэвиса, проплывавшего мимо, очередной раз вынесет на поверхность. Дэвис больше не всплыл, но его котомка для рыбы, перекинутая через плечо надулась пузырём и показалась над водой. Инге попыталась зацепить ее багром. Это ей удалось, крюк багра задел за ремешок от котомки, и потихоньку Инге стала подтягивать багор к себе. Когда из воды показалось тело Дэвиса, девушка быстро схватила парня под мышки и выволокла на берег.
Она перевернула его лицом вниз и, ухватив поперёк туловища, попыталась приподнять, чтобы вылить из лёгких воду. Дэвис не подавал признаков жизни и был слишком тяжёл для неё. Отчаявшись, Инге стала звать на помощь отца, но шум реки заглушал её крики. Она снова попыталась его приподнять и на этот раз у неё получилось. Вода всё-таки вышла, Дэвис судорожно вздохнул и закашлялся.
Возвращение к жизни было мучительным. Тело корчилось на песке в приступах кашля и рвоты, а когда удалось отдышаться, начался сильный озноб. Дэвиса колотило дрожью и ему казалось, что даже сердце его уже покрылось корочкой льда и не может больше биться.
– Давай, вставай, пойдём! Ну вставай же! – Инге снова попыталась его поднять, но ей это было не по силам. Дэвис валился на песок, ноги отказывались слушаться. Он чувствовал страшную слабость и очень хотел, чтобы его оставили в покое. Но Инге снова стала звать отца, она вспомнила рассказы о том, как люди, попавшие в ледяную воду, умирали от остановки сердца и очень испугалась. Она не переставала тормошить Дэвиса, тащить, растирать, пытаясь согреть. – Ты не засыпай! Ты слышишь меня? Ты слышишь? – настойчиво повторяла она.
Уолеф колол на дворе дрова и криков дочери слышать не мог, но что-то вдруг его будто толкнуло, он ощутил какое-то непонятное беспокойство и решил сходить до реки, проверить, всё ли в порядке с Инге. Уже на подходе он услышал её крики и понял, что происходит что-то страшное. Уолеф понесся бегом, не разбирая дороги, ломая кустарник и перепрыгивая камни, а, когда, наконец, увидел свою мокрую, перепуганную дочь и на руках у неё полумёртвого юношу понял, что на этот раз несчастье случилось не у него.
– Домой бегом! Огонь разведи! И сама переоденься! – крикнул Уолеф дочери. Подбежал и наклонился над Дэвисом, встряхнул его – Живой?
Тот сумел только мотнуть головой.
– Держись тогда! – Уолеф взвалил парня на плечи и зашагал в сторону дома быстро, как только мог. Впереди бежала Инге.
В очаге гудело пламя, и Уолеф растирал Дэвиса какой-то резко пахнущей мазью. Руки его были мозолистые, точно наждак и царапали кожу, но Дэвис сперва ничего не чувствовал, потом постепенно к нему вернулось ощущение рук и ног и способность ими двигать. Холод понемногу отпускал и, вскоре Дэвису даже стало жарко. Его завернули в простыню и засунули под одеяла. Инге поила его горячим элем с мёдом. Она сидела рядом с ним и в её продолговатых глазах блестели слёзы, а подбородок ещё подрагивал.
– Ты зачем плакала? Со мной уже всё хорошо. – Дэвису действительно было хорошо. Он глотал горячий эль и внимательно рассматривал Инге – она была сейчас совсем не похожа на ту Инге, в церкви. Сейчас это была просто испуганная маленькая девочка с рыжими косичками.
К ним тихо подошёл Уолеф и Дэвис хотел было подняться.
– Лежи, лежи… Я в Ховнингхэм человека отправил, он сообщит барону, что ты здесь.
Дэвиса разморило от тепла и эля и стало клонить в сон. Во сне он видел Сфинкса с лицом как у Инге Ольдерсон. Сфинкс поглядел на него насмешливо, потом протянул ему свиток с непонятными письменами и велел читать. Дэвис читал, с трудом разбирая буквы, не понимая смысла прочитанных слов. Лицо Сфинкса изменилось и стало лицом барона де Рокайля. «Читай вслух!» – приказал он. Слова путались, наползали друг на друга, в горле пересохло, но Дэвис не мог ослушаться и читал… читал…
Барон метался по берегу реки, как раненый зверь, пытаясь отыскать хотя бы тело своего сына. Получив ужасное известие, он сразу бросился к мосту и там ощупывал руками обломанные доски перил, словно спрашивая их: «Как же это могло случиться?» Он вдруг осознал, что любил Дэвиса все эти годы, любил сам того не ведая, не проявляя свою любовь, а теперь поздно. Чувство вины захлестнуло его, перехватив горло. Потеряв сына, которого не умел ценить, Эдмунд потерял всё. Ales. Кому теперь нужна его бессмысленная жизнь, его замок, его богатство? Клотильде? Эриху? Им нужны. И замок и деньги. А Дэвису нужен был только он сам.
Осознавая это, барон застонал от горя. Если бы только можно было бы всё вернуть – он стал бы другим, он бы пальцем больше не тронул Дэвиса, он бы проводил вместе с ним все свои дни. «Господи, не наказывай меня так! – восклицал барон, – Я скверный человек, плохой отец, но пощади, Господи!» Ему захотелось броситься в воду вслед за сыном. Люди, свидетели происшествия стояли поодаль, не решаясь подойти, в страхе оказаться случайной жертвой гнева отчаявшегося человека. Барон приблизился сам, пошатываясь, обвёл всех безумным взглядом и выдернул из толпы зевак Эриха, основательно тряхнул его: «Ты, гадёныш? Ты это сделал? Отвечай!»
– Я тут не причём, он сам упал. – Эрих испуганно вырывался – Спросите, вам любой скажет!
– Вернусь – убью! – барон грубо оттолкнул пасынка и пустился вдоль берега реки. За ним двинулись люди. Под вечер Эймунд, обессилевший от бесплодных поисков, побрёл уже, было в замок, чтобы наутро снова продолжить поиски тела, но у моста его опять ждала толпа любопытных.
Увидев Эймунда, толпа загудела и вытолкнула благообразного старичка, в котором барон узнал слугу своего врага – Рыжего Уолефа. «Не до тебя сейчас!» – устало махнул рукой Эймунд, но услышав, что Дэвис в Исторпе, сперва принял это известие за дурную шутку. Потом, понемногу осознав, пошатываясь на ослабевших ногах, Эймунд схватил первого попавшегося оседланного коня и, не медля ни секунды, умчался в Исторп. Рыжий Уолеф сам вышел ему навстречу. Гордый барон Эймунд де Рокайль, увидев его, спешился и, не говоря ни слова, упал на колени перед своим врагом.
– Да, брось, – просто сказал Уолеф и взял баронского коня за повод, чтобы отвести в конюшню, – Пойдём лучше выпьем.
Вражда закончилась. Много было выпито эля, много было потревожено воспоминаний, спето песен. Пили соседи три дня, пили, пели и вспоминали, пили, пели и вспоминали. Гуляла вся округа. Когда в Исторпе кончился эль – послали в Ховнингхэм за новым. Когда опустели погреба в Ховнингхэме – отправили гонца в Дакуорт.
У Дэвиса начался сильный жар и Эймунд решил оставить его в Исторпе, на попечение Уолефа и Инге. Почему сломались перила, выяснить так и не удалось, но Эймунд сильно подозревал, что гибель Дэвиса порадовала бы леди Клотильду, поэтому не торопил его с возвращением.
Дэвис пробыл в Исторпе три недели и ни минуты не пожалел об этом. Это были для него самые чудесные дни. Он грелся у семейного очага Ольдерсонов, как кот греется на весеннем солнышке. Никогда ему ещё не было так хорошо и уютно. Инге вела себя так, будто знакомы они были давным – давно. Она присаживалась рядом с ним о своим женским рукоделием и пока штопала, шила, вязала – болтала обо всём на свете. И это так легко и непринуждённо у неё получалось, что Дэвис сам не заметил, как выложил всё, что накопилось у него в душе за долгие годы одиночества.
Он увлёк её своей мечтой о странствиях, и Инге тоже захотелось увидеть прекрасные далёкие земли, где бывал её отец, и откуда была родом её мать. Теперь они вместе томились желанием поскорее увидеть огромный мир и вместить его в своё сердце. «Как страшно, наверное, умереть и не увидеть всю созданную Богом красоту!» – говорила она. А Дэвис удивлялся её способности всего бояться: пауков, темноты, привидений, одиночества, разбойников. Но вместе с тем Инге любила рисковать, балансируя на грани ужаса и восхищения. Дэвису было с ней легко и интересно. Иногда они беседовали с Уолефом. Поначалу, Дэвису было немного неловко из-за истории с яблоками, и однажды он открылся датчанину, рассказав о том, что заставило его так поступить, о своих чувствах и угрызениях совести.
Уолеф молча, не перебивая, выслушал признание Дэвиса, одобрив его желание всё уладить. Потом сказал задумчиво,
– Я, выходит, тоже тогда виноват, что с отцом твоим так получилось. Не надо было тебе этого видеть. Не подумал я… Вот ведь как! Живёшь, думаешь, что всё правильно делаешь и даже не знаешь, что кого-то обидел.
Дэвис оценил способность Уолефа отвечать на любые вопросы. Даже в аббатстве от их любопытства часто отмахивались или советовали читать святых отцов. Дэвис старательно читал, но святые отцы не всегда давали чёткий и ясный ответ. Уолеф же никогда не отмахивался, всегда старался объяснять просто, избегая цветистых выражений и пространных рассуждений, коими грешила литература того времени.
– Сэр Уолеф, как ты думаешь, что такое ад? – спрашивал Дэвис.
– Черти, котлы, смола, червь неусыпаемый, мучения. Эта картинка тебя не устраивает?
– Не совсем. Тела ведь у меня не будет и что мне тогда смола? Мне же не будет больно.
– А-а, ну я вот что думаю. Ад – это больше душевные муки. Ты ведь понимаешь, что такое ненависть, обида или зависть? Здесь, в нашем мире, у нас это проходит, если человек, конечно, этого хочет. Но когда человек уходит в мир иной, эти чувства остаются с ним в вечности и он вынужден вечно их испытывать, не имея возможности от них избавиться. А если человек ушёл в загробный мир счастливым и спокойным – он блаженствует.
– Так просто?
– Нет, конечно, я привёл конкретный пример, на самом деле я уверен, что всё сложнее. Люди уходят слишком по – разному.
– Получается, «рай» и «ад» это всё условно?
– Ну да, в нашем человеческом понимании.
– Да вы еретик, сэр Уолеф.
– А что, когда-нибудь из меня получатся хорошие дрова, – шутил датчанин.
Уолеф открыл перед Дэвисом свои главные сокровища – книги. Дэвис был в восторге. Такой библиотеки не было даже в аббатстве. Особенно Дэвису нравились карты – это были новые, совершенно неизведанные земли. Дэвису захотелось сложить эти карты, чтобы получить одну большую, которая бы показывала весь мир, где живут люди.
Он принялся жадно читать, но многие книги были написаны на незнакомых Дэвису языках, например на греческом, еврейском или арабском. Эти языки не изучали в аббатстве. Тогда у юноши зародилась мысль, которая воплотилась в реальную цель – продолжить обучение в университете. Но на это требовалось согласие отца.
Всё хорошее когда-нибудь заканчивается и Дэвису пришлось снова вернуться в Ховнингхэм. С большой неохотой покинул он гостеприимный Исторп, хозяев которого, уже успел полюбить всей душой.
Леди Клотильда встретила пасынка презрительным взглядом и процедила сквозь зубы: «Дерьмо не тонет!» Но на этот раз Дэвис отряхнул её ненависть так же легко, как собака стряхивает с себя воду.
К семнадцати годам Дэвис окончил школу и теперь помимо семи рыцарских добродетелей обладал знаниями основ математики, риторики, геометрии и астрономии, в совершенстве знал латынь и мог рассуждать на богословские темы.
Желание продолжить учёбу в университете полностью завладело им, но отец ничего об этом не хотел и слышать. До той поры получение университетского образования в Англии считалось уделом духовенства, а для рыцаря занятием совершенно бесполезным. Однако стремление Дэвиса горячо поддержал аббат Брантон, его наставник в Фаунтези. Он сам лично явился в Ховнингхэм и сумел убедить барона, что грядут иные времена, когда светское образование будет приобретать всё большее значение, совсем как в эпоху Древнего Рима. Отечество всё более нуждается в образованных молодых людях, и лондонская знать всё чаще отправляет своих сыновей учиться в Оксфорд. Последний аргумент сильно поколебал сомнения барона относительно университета, и он после долгих раздумий всё же дал своё согласие.
После случая на реке отношения с сыном у него сильно изменились. Старея, Эймунд всё больше и больше нуждался в его обществе. Он всё чаще доверял Дэвису свои дела, посвящал в свои планы, подготавливая, таким образом, своего будущего преемника. Это не могло укрыться от леди Клотильды, которая исходила желчью, пыталась во всё вмешиваться, но ничего не могла поделать. Суровый муж отвёл ей роль приживалки, и волей-неволей приходилось это терпеть.
Впрочем, поведение Эриха также вызвало у барона тревогу, пасынок вёл себя всё более разнуздано, становясь игрушкой собственных страстей. Он напоминал ощерившегося пса, который изнемогает от желания загрызть хозяина, но боится палки. Его управляющий Джон Креггс всё чаще докладывал о далеко небезобидных проделках Эриха и просил денег, чтобы возместить ущерб или отдать долг. И Эймунд всё чаще с тревогой думал о том, что отсутствие Дэвиса может вселить в этого пса уверенность.
Несмотря на то, что Дэвис клятвенно обещал отцу навещать его как можно чаще, а через два-три года окончательно вернуться в Ховнингхэм, Эймунд с грустью понимал, что юношей движет не только жажда познаний, но и жажда приключений. Это не просто желание сменить обстановку, но и желание убраться подальше из родного дома. Как странно устроен мир, думал барон, где дети никогда не ходят проторенными тропами, а лезут напролом, рискуя сломать себе шею, и повторяют всё те же ошибки, которые делали их отцы. Из поколения в поколение та же судьба, та же песня и невозможно что-либо изменить.
Наконец, барон нашёл надёжный способ, как ему казалось, получить гарантии на возвращение сына. Условием своего согласия на получение образования в университете Эймунд сделал помолвку с Инге Ольдерсон. Он решил, что такого рода обязательства удержат молодого человека от решения надеть монашескую сутану или пуститься странствовать по свету.
Эймунда не смущало незнатное происхождение Инге, он был достаточно богат, чтобы не беспокоиться о приданом невесты, и более ценил в ней ум, обаяние и чистоту. Дэвис не был против этого решения, хотя о женитьбе, семейной жизни, он всерьёз и не думал. Но раз уж отец поставил так вопрос, то никакой другой девушки, кроме Инге, он рядом видеть бы не хотел.
Леди Клотильда выразилась по этому поводу кратко: «Снюхались с оборванцами!», но никто не обратил на неё никакого внимания.
Отцы сговорились, позвали гостей, был выпит не один бочонок эля, Дэвис и Инге были объявлены женихом и невестой. Они обменялись кольцами и поклялись хранить друг другу верность. Во время церемонии Инге вела себя глупо, хихикала, кусала ногти, разговаривала с какими-то неестественными ужимками. Дэвис даже разозлился на неё.
– Что происходит? – спросил он её, когда они вышли из-за праздничного стола в сад и остались одни. – Ты ведёшь себя как… дурочка.
– Что не так? – ответила она с вызовом в голосе, обнимая ствол яблони – Я помогаю тебе исполнить свою мечту, учиться, повидать мир, узнать много интересного. Вся эта помолвка – не более чем формальность, не так ли, пропуск «в рай»? Ты уедешь, у тебя начнётся новая жизнь, а я останусь здесь, с этими яблонями, – она обиженно шлёпнула ладошкой по дереву.
С глухим стуком упало яблоко. Дэвис стоял в замешательстве, не зная, что сказать. Конечно, к данным обязательствам он относился серьёзно, впрочем, как и ко всему, что касалось обязательств. Он хорошо относился к Инге и, как ему казалось, любил её, но университет в тот момент действительно был для него важнее отношений с девушкой. В конце концов, он успокоил её тем, что обещал приезжать на каникулы, потом перевёл всё в шутку, подчеркнув, что такой умной девушке не нужен тёмный необразованный мужлан, который только и умеет пить пиво и хвастаться своими охотничьими трофеями.
Инге развеселилась, живо описав картинку, как Дэвис хвастается охотничьими трофеями, и инцидент был исчерпан. На следующий день Дэвис собрал свои немудрёные пожитки, рекомендательные письма, данные ему аббатом Брантоном, и покинул замок Ховнингхэм, чтобы приступить к изучению гуманитарных наук в Оксфордском университете.

Глава 3. Оксфорд
В Оксфорде Дэвиса закружило в водовороте студенческой жизни. После долгих лет дисциплины и послушания в аббатстве университет казался ему океаном свободы, разгулом вольницы. Он был в восторге, как щенок, которого отпустили порезвиться на лужайке возле дома. Дэвису нравилось всё: лекции, преподаватели, студенты, порядки, традиции, природа и архитектура. Если бы ему предстояло родиться заново, то он несомненно предпочёл бы Оксфорд.
В кутерьме ночных попоек, поединков и студенческих шалостей ему, как ни странно удавалось ещё и учиться, причём достаточно успешно. Оксфордские наставники были им довольны и снисходительно смотрели на его проступки.
Дэвис быстро сошёлся с двумя приятелями. Одного из них звали Гуго Райнон, он был несколькими годами старше Дэвиса, неизменный участник всех студенческих кутежей, соблазнитель чужих жён и наивных девиц, и неистощимый выдумщик шалостей и проказ, не всегда, впрочем, безобидных. В Оксфорде не нашлось бы, наверное, ни одного человека, которому Гуго не был бы должен денег или обязан чем-либо ещё, многие желали бы его хорошенько отдубасить.
Его давно уже собирались вытурить из Оксфорда, но он всё как-то выкручивался. Предполагали, что Райнон доносит на студентов канцлеру, поэтому ему всё так легко сходит с рук, но достоверно об этом никто знать не мог.
Второй приятель был закадычный друг Гуго – Хаули Колуол. Простоватый малый, который был безответно предан Райнону и поддерживал его во всех начинаниях, не затрудняя себя размышлениями о том, насколько они благие. Дэвис прибился к этой парочке, чтобы не чувствовать себя отщепенцем, ведь настоящих друзей у него никогда не было. Да и этих он настоящими друзьями не считал, просто ему не хватало развязности Гуго или спокойной уверенности Хаули. С этими парнями Дэвис был вхож в любую компанию, становился частью студенческого братства.
Вскоре он подметил, что беспорядочная на первый взгляд суета оксфордского общения имеет свои законы и центры притяжения. Этими центрами могли быть как отдельные люди, так и сообщества этих людей. Одним из таких центров была одиозная личность, известная под прозвищем Бедуин. Он был родом из Турина, отпрыск древнего, но обедневшего рода, уходившего корнями ещё к тирренской знати и временам Древнего Рима. По-настоящему его звали Патрисио Франческа делла Варрано, но на английский лад именовали Патриком де Варано.
Патрик изучал медицину, читал лекции и проводил занятия в анатомическом театре, где препарировал даже трупы мертвецов к ужасу слушателей богословского факультета. Занимался он и переводами восточных рукописей. Ему было где-то около тридцати лет. О его прошлом было известно мало. Говорили, что он участвовал в крестовом походе в Карфаген, потом долго скитался по пустыням Востока, прежде чем достиг Британских островов, за что и получил своё прозвище.
Внешне он был не слишком красив – высокого роста, худой, с неправильными чертами лица, украшенного небольшой бородкой. Тёмно-русые вьющиеся волосы и зеленоватые, глубоко посаженные глаза – на первый взгляд ничего примечательного. Но окружающий его ореол таинственности и обаяние харизмы притягивало к нему людей. В глазах его, то плескалась печаль, человека много пережившего, то проскальзывала усмешка, то горел настоящий огонь одержимости какой-либо целью или идеей. Бедуин всем был нужен, все шли к нему за помощью – никто лучше него не мог облегчить похмелье, к нему приносили раненых и избитых, к нему обращались, когда надо было кого-нибудь примирить или замолвить словечко у канцлера или просто излить душу. Никто лучше него не мог петь и играть на лютне, а о его умении владеть мечом ходили легенды.
Дэвис смотрел на Бедуина издалека с благоговейным ужасом, как смотрят на кумира и даже не держал в мыслях когда-нибудь приблизиться к человеку, которого, как ходили слухи, побаивался сам канцлер Оксфорда. Он чувствовал, что Патрик совсем другой породы, в отличие от Гуго и Хаули, несравненно более благородной, и не столько по происхождению, сколько по духу.

Когда речь идёт об Оксфорде, то, как правило, подразумевается университет. Но это не совсем одно и то же. Университет представлял собой совокупность колледжей, старейшим и известнейшим из которых являлся Баллиоль, сам же весь университет находился в городе Оксфорд. Традиционно отношения между оксфордской братией и горожанами были сложные, и вряд ли их можно было назвать дружелюбными. Школяры изрядно докучали обывателям своими проделками, а городские парни не упускали случая покуражиться над «монашками», как называли они студентов.
Конфликты перерастали в потасовки, которые иногда заканчивались не только синяками, но и серьёзными увечьями, так как в ход шли не только кулаки, но и ножи, вилы, цепи и прочий хозяйственный инвентарь. Победу одерживала то одна, то другая сторона, но победить окончательно было невозможно. Звуки баталий долетали до самых высот, и порой конфликт доходил до канцлера университета Томаса Бека и оксфордского графа де Вера. Стороны находили консенсус, возмещали ущерб, но хрупкий мир рушился тут же, как только кому – нибудь из оксфордских проказников становилось скучно.
Однажды студенты, подстрекаемые Гуго Райноном, распугали на рынке торговцев мясом. Была похищена туша ягнёнка и несколько десятков колбас. Возмездие не заставило себя ждать – возмущённые горожане застали злоумышленников за поеданием добычи и, как следует, им всыпали. Разъярённые студенты жаждали реванша, но и горожане настроены были очень серьёзно положить конец разбойничьим выходкам школяров.
В такой ситуации Гуго решил обратиться к Бедуину, которого позиционировал своим задушевным другом. Впрочем, Дэвис в это не очень-то верил. Он не мог представить себе Гуго и Бедуина вместе – слишком разные это были люди.
По правде говоря, Дэвису не очень нравилась и сама идея сражаться с горожанами, за это можно было запросто вылететь из университета, но таковы были правила студенческого братства. Отказ мог быть неправильно понят и уж точно не одобрен.
Патрик де Варано проживал за территорией колледжа, в самом Оксфорде, где занимал первый этаж небольшого каменного дома. Хозяйка дома, пожилая вдова, не брала денег с постояльца в благодарность за то, что ранее он не взимал платы за лечение её брата.
Про этот дом ходили всякие разные слухи, будто Бедуин складывает там трупы покойников, которые по ночам ворует с кладбища, раскапывая свежие могилы. Будто пытается эти трупы оживлять. Ещё говорили, что Бедуин водится с нечистой силой и вызывает по ночам демонов. Была ещё версия, что Бедуин по ночам становится вампиром, поэтому с утра у него бывает такой помятый вид. Все эти легенды, россказни и бредни ещё больше разогревали интерес оксфордской братии к вышеозначенной персоне.
Этим злосчастным вечером ватага школяров, с Гуго во главе, разгорячённая элем, вооружённая палками, цепями, мечами и прочими железками покинула колледж Баллиоль и устремилась на тихие улочки Оксфорда, вымощенные пестрым булыжником.
Бедуин встретил Гуго сдержанно, не пустив на порог, даже не ответив на приветствие.
– Ты обратился не по адресу, я не воюю с лавочниками, – холодно бросил он, – и тебе не советую.
– Но мы не можем позволить каким – то лавочникам безнаказанно наносить нам оскорбления! – с нетрезвым пафосом возразил Гуго.
– Вы – идиоты! – отрезал Бедуин, – Против толпы этих, как ты говоришь, лавочников не устоит даже конный рыцарь с тяжёлым вооружением. Учти, если что-то случится, на этот раз ты ответишь сполна, я тебя предупредил!
Бедуин захлопнул тяжёлую дверь перед носом Райнона. Разговор был окончен.
– Струсил, – криво усмехнулся Гуго. – Что ж, без него обойдёмся, братья.– воскликнул он с воодушевлением, которое прозвучало весьма фальшиво и не встретило энтузиазма даже у подвыпивших школяров.
– Как же, струсил, – проворчал себе под нос Хаули, – да он нас всех один уделает, если захочет.
Бедуин как в воду глядел. В этот раз закончилось всё совершенно не в пользу студентов. Горожане стройными рядами встретили школяров на площади. Они хорошо подготовились и в ход пошли не только дубинки, но и цепи, вилы и другие железные предметы.
Дэвиса так огрели железной цепью по спине, что он упал на мостовую и поспешил сразу отползти в сторону, чтобы не быть затоптанным.
Потасовка была недолгой, и финал последовал трагический – кому-то поломали рёбра, кому нос, кому разбили голову. Хаули распороли вилами живот. Дэвис в первый раз увидел, как выглядят человеческие внутренности. Они схватили беднягу на руки, на ходу тщетно пытаясь остановить хлеставшую кровь, и бегом понесли по кривым оксфордским улочкам обратно к дому Бедуина. Они осознавали что сделать, наверное, уже ничего нельзя, но всё равно надеялись на чудо.
Бедуин распахнул дверь в свой дом и они окровавленные, растерянные ввалились в небольшую полутёмную комнату, посреди которой стоял грубо сколоченный стол, обитый железом. На стол положили умирающего и столпились у входа с виноватым видом, не говоря не слова. Хаули стонал, залитыми кровью руками прикрывая огромную рану на животе, по его бледному от боли и ужаса лицу катился градом пот.
Бедуин бросил беглый взгляд на слипшийся комок внутренностей и спокойно произнёс,
– Я сейчас дам тебе кое-что, и больше не будет больно. – Он взял с полки один из деревянных ящичков, извлёк оттуда ложечкой немного белого вещества, потом приподнял умирающему голову и всыпал порошок ему в рот. Потом прикрыл рану на животе куском материи. Через несколько мгновений перекошенное болью и ужасом лицо стало отрешённым, на посиневших губах заиграла слабая улыбка.
– Зовите духовника, – также спокойно сказал Бедуин, сполоснув руки в умывальнике и вытерев их полотенцем.
– Он что… умрёт? – прерывающимся голосом спросил кто-то из студентов.
– Я что, похож на чудотворца? – Бедуин пристально поглядел на толпу, и всем стало не по себе от его взгляда.
– Но ты же поможешь ему? – возник Гуго, стоявший всё время, молча за спинами других. Видимо, он снова решил проявить себя снова в роли главаря.
– Помогу? – недобрым голосом переспросил Бедуин, – Помогу? Да я умереть ему помогу! Безмозглая тварь! Я же тебя предупреждал! Я предупреждал тебя?
Он бросился к Райнону, схватил его за воротник рубахи и выволок на улицу.
– Почему? Ну почему не тебя принесли с распоротым брюхом!? Я не понимаю, почему не тебя!? – Бедуин тряс Гуго, схватив за шиворот своей огромной ручищей, точно тряпичную куклу.
Потом он отвесил Райнону здоровенного пинка, так что тот упал на мостовую. – Духу твоего чтобы не было в Оксфорде. Увижу – убью! – пообещал он хрипло и коротко, переведя дыхание.
Гуго поплёлся прочь, ворча как побитый пёс. Бедуин обернулся к остальным, которые удручённые по-прежнему жались у двери – Чего стоим? Расходимся! – приказал он. Потом вдруг внезапно обратился к Дэвису – Ты попал в дурную компанию, парень. А жаль!
Дэвису и другим участникам драки предстоял тяжёлый разговор с канцлером. Некоторым пришлось покинуть Оксфорд. Дэвис отделался пятнадцатью сутками в карцере, на хлебе и воде. Канцлер поначалу тоже хотел его отчислить, но сжалился, учитывая его успехи в учёбе, и оставил в Балиолле на исправительный срок.
На пятый день заключения в подвале за ним пришли. «Выходи, – сказали ему, – за тебя замолвили словечко».
Выйдя на свободу, Дэвис с неприятным удивлением обнаружил, что остался один. Гуго Райнон исчез и больше в колледже не появлялся. Остальные его приятели прятали глаза при встрече с ним и не здоровались, сторонились словно заразного.
В душе Дэвиса снова стала подниматься, затихшая было злоба, которая постепенно вытесняла чувство вины. Он слонялся по университету, пытаясь посещать лекции, но науки не шли голову. Слова, сказанные Бедуином, не давали ему покоя, каждый раз всплывая в памяти и вызывая раздражение.
«Кто он такой, чтобы учить меня?» – возмущался про себя Дэвис. При этом он прекрасно понимал, что Бедуин был прав, и эта его правота раздражала ещё больше. На самом деле это он, Дэвис был виновен. Виновен в гибели Хаули, виновен в том, что струсил перед горожанами, и даже в том, что плясал под дудку Гуго Райнона. Сознавать это было больно и мучительно, поэтому Дэвис всё больше видел виноватым ненавистного туринца, который отказался в нужный момент их поддержать.
В конце – концов, Дэвис окончательно убедил себя в виновности Бедуина и возымел намерение высказать ему всё в лицо, ища для этого подходящий случай. Очевидно, что такой человек уже не станет его другом, но тогда пусть будет хотя бы врагом.
Однажды он забрёл в подвал, где располагался анатомический театр, в котором Бедуин как раз препарировал труп, объясняя, как протекают жидкости в человеческом организме. Дэвис долго смотрел, как студенты увлечёно возятся возле обитого железом стола, такого же, как у Бедуина дома, только более искусно сделанного, на котором лежит бесформенная груда того, что ещё недавно было человеком. Пощёлкивают пинцеты, слышится звук разрываемой плоти. Он долго не решался, но наконец, собрался с духом и спросил:
– Этому тоже не было больно умирать?
Бедуин удивлённо посмотрел на него, оторвавшись от своего занятия. – Что ты сказал? – переспросил он.
– Если бы ты пошёл с нами, Хаули мог бы остаться жив! Но ты струсил. – пояснил Дэвис. От волнения у него пересохло во рту.
Щёлканье пинцетов прекратилось. Повисла неприятная тишина. Студенты не решались даже взглянуть на Дэвиса. Патрик выпрямился, неторопливо снял с себя кожаный фартук заляпанный кровью.
– А ну-ка, пойдём, – вкрадчиво сказал он Дэвису, а остальным коротко приказал, – Работать!
Они вышли из подвала на свежий воздух.
– И ты готов ответить за свои слова? – с холодной вежливостью осведомился Бедуин у Дэвиса.
В дверь за его спиной просунулись головы любопытных и тут же исчезли, едва он обернулся.
– Я готов, – кивнул Дэвис, облизнув пересохшие губы.
– Хорошо. Вечером, в шесть часов, в городе, на лужайке за мостом, – невозмутимо сказал Бедуин и снова, как ни в чём не бывало, вернулся в подвал.
К вечеру Дэвис наточил меч. Это был его первый смертельный поединок. Надо сказать, что в оружейном искусстве он особыми успехами похвастаться не мог, предпочитая больше карты и книги. Поэтому доспехов Дэвис даже решил не одевать, справедливо полагая, что они ему и не понадобятся. Сначала, он хотел написать прощальную записку, но потом передумал, потому что писать было нечего и стыдно. Всё выходило как-то глупо. Ему вдруг стала совершенно безразлична собственная участь. Не хотелось в этот момент думать ни про отца, ни про Инге. Само понимание того, что погибнув, можно будет избавиться от гнетущего чувства вины, переложив его на Бедуина, странным образом успокоило его.
Явившись в означенный час на условленное место, Дэвис достаточно много времени провёл в ожидании противника. Это была лужайка позади колледжа, за стенами, где низенький каменный мостик выгибался над мелкой речушкой.
Заходящее солнце расплавленным оловом покрывало черепичные крыши домов, журчала вода, лёгкий ветерок шелестел позолоченной листвой деревьев, неподалёку паслись овечки. Всё вокруг дышало таким покоем и счастьем, что Дэвису стало казаться ужасной нелепостью, погибнуть именно сейчас и именно здесь. Английская пастораль располагала к чему угодно, только не к мыслям о загробной участи.
Потихоньку начали собираться зеваки – видно слухи о поединке всё же расползлись и народ не желал пропустить такое зрелище. Бедуин появился один, меч висел у него за спиной. Доспехов на нём, как и на Дэвисе, тоже не было. Он неторопливо снял плащ, свернул его и бережно положил на траву, оставшись в одной рубахе. Дэвис тоже снял верхнюю одежду.
– Начнём? – Бедуин несколько раз взмахнул мечом, рубанув воздух.
Они сошлись. Лязг мечей показался Дэвису оглушительно громким, на фоне окружающего мирного пейзажа. Он начал поединок нехотя, пытаясь «прощупать» противника. Через несколько мгновений его меч отлетел в сторону, описав дугу в воздухе. Патрик спокойно опустил своё оружие и подождал, пока Дэвис сбегает за своим мечом.
Толпа зевак сопровождала зрелище громкими возгласами. Неудача подстегнула Дэвиса, и он бросился на врага, стараясь использовать всё своё умение. Бедуин даже не напрягался. Легко и изящно, словно играя на лютне, он отражал все выпады Дэвиса, а через некоторое время сделал какое-то неуловимое движение и снова выбил меч у него из рук. Разозлившись не на шутку, Дэвис снова подобрал меч и кинулся на туринца с удвоенной яростью, что, впрочем, не помешало ему вновь оказаться без оружия. В толпе послышался смех. Тогда он набросился на Бедуина с голыми руками, но встретил у горла между ключицами холодную сталь клинка.
– Убей меня! – произнёс Дэвис, подаваясь вперёд, как когда-то сказал его отец в поединке с Уолефом – Убей! Я всё равно не успокоюсь!
От напряжения его колотил озноб. Остриё меча Бедуина проткнуло кожу, и кровь струйкой потекла по груди у Дэвиса, запачкав белое полотно рубахи. Он ожидал, что Бедуин потребует каких-нибудь извинений или просьб о пощаде, но тот как-то странно на него посмотрел и убрал меч.
– Что ж я палач? И, по-твоему, каждого дурака казнить должен? – пожал он плечами.
Дэвис вдруг почувствовал, как на него тяжело навалилась усталость от пережитых волнений, ноги стали ватными и подкосились. Он сел на траву и бессильно уткнул голову в колени. В его адрес посыпались остроты и колкие замечания.
Туринец огляделся по сторонам и крикнул зевакам, которые тут же попритихли под его взглядом, – Чего уставились? Кто следующий? Давай, подходи! Тебе кажется это смешным? – он указал мечом на одного из шутников, – Или тебе? Давай, иди сюда, на его место! Больно не будет, будет быстро! Я обещаю!
Те из зрителей, кому было недавно весело, поспешно отворачивались и прятались за спины соседей. Вскоре любопытных как ветром сдуло.
Когда их оставили одних, Дэвис был уже на ногах и в руках снова держал оружие. Но Бедуин засунул за спину меч, повернулся и пошёл прочь, обратно через мост.
– Ты, я смотрю, упёртый! – услышал Дэвис его голос, – Приходи завтра пораньше, продолжим.

Глава 4. Бедуин
Дэвис глаз не сомкнул всю ночь и пришёл утром к дому Бедуина, едва начало светать. Его ненависть к туринцу чудесным образом ослабла, и им уже двигало скорее любопытство. Он долго стучал у окованной железом двери, пока не догадался, что она не заперта. Осторожно открыв её, Дэвис бесшумно прокрался в печально знакомую комнату с железным столом.
Бедуин беспробудно спал на топчане и, судя по характерному винному запаху в комнате, ночь у него выдалась очень весёлая. На груди его лежал огромный полосатый кот. Дэвис не решился сразу разбудить хозяина и принялся осматривать то, что находилось в комнате.
Покойников, о которых ходили слухи, видно не было. Правда, существовал человеческий череп. Помимо топчана, застеленного восточным ковром, на котором возлежал сам Бедуин, и упомянутого выше стола, обитого железом, в комнате присутствовали ещё два кособоких стула и медный умывальник с большим жестяным тазом. Вдоль одной из стен тянулись грубо сколоченные полки, на которых стояло множество коробочек, баночек и скляночек самой различной формы, с наклейками и без, тут же были горелки, трубки, какие-то железки, ножи причудливой формы, иглы и ещё множество всякой всячины. Были тут и книги и письменные принадлежности. В углу непочтительно валялись доспехи, изрядно проржавевшие, и несколько мечей разнообразной формы. Словом, хозяин комнаты был человеком увлечённым, но не слишком аккуратным.
Пока Дэвис с интересом рассматривал обстановку, кот подобрался и угрожающе ворчал, глядя в упор на юношу своими жёлтыми глазами. Дэвису стало не по себе. Ворчание кота, в конце – концов, разбудило хозяина.
– Уйди, Акбар! – пробормотал он, пошевелился, смахнув зверя на пол, потом приподнялся на топчане и удивлённо уставился на Дэвиса мутным взглядом. Некоторое время Бедуин молчал, разглядывая своего гостя с недоумением и, словно пытаясь что-то вспомнить, потом шлёпнул себя ладонью по лбу.
– Точно! Я же сам тебе велел прийти!
Вспомнив, он с облегчением вздохнул и снова повалился на топчан.
– Мы собирались продолжить… – робко напомнил Дэвис.
– Да-да, конечно… Только сначала… Как там тебя? Дэвис? Слушай, Дэвис, сделай одолжение, сбегай в харчевню к старине Гобсу, возьми пинту эля. Скажи для Патрика очень нужно…
Дэвис сперва растерялся, потому что ситуация его огорошила своей нелепостью. Легендарный Бедуин, мифический Патрик де Варано оказался обычным человеком, со своими слабостями. И его демонический вид по утрам объяснялся банальным похмельем.
Хотя Дэвиса немножко и задевало, что Патрик даже не рассматривал его как своего врага, так как врагов за выпивкой не посылают, но, всё же, обрадовавшись возможности проявить великодушие, он послушно побежал в харчевню.
Харчевня Гобса была излюбленным заведением оксфордских школяров, куда они стекались отдохнуть от университетской дисциплины. Здесь заключались пари и сделки, рождались самые авантюрные планы, кипели научные споры, затевались стычки и драки. Над всем этим восседал за своей конторкой старина Гобс – академик питейных наук, как его все называли. Гобс редко отказывал в долг, но всегда записывал должников в большую амбарную книгу. Эта книга, наверное, была самым полным списком студентов Оксфорда с момента его основания. Завзятые должники попадали к Гобсу в рабство и были вынуждены стряпать, мыть посуду и наводить порядок в харчевне. Школяры бережливостью не отличались, поэтому недостатка в рабочей силе старина Гобс никогда не испытывал. Однако в это утро трактирщик был явно не в духе. Встретил он Дэвиса недружелюбно, долго ворчал насчёт «бездельников, которые всю ночь орали песни, били посуду и несли всякую ахинею» и наотрез отказался выдавать эль в долг.
«Пока не заплатят за ущерб никаких кредитов. Так и передай!»
Пришлось Дэвису расстаться с несколькими своими монетами, чтобы получить необходимую пинту.
Когда Дэвис вернулся, Патрик уже успел прийти в себя и принять свой обычный вид. Вероятно при помощи умывальника, о чём свидетельствовали его мокрые кудри и брызги воды на полу.
– Что, так и сказал? – возмутился Патрик, прихлёбывая эль, когда Дэвис передал ему слова хозяина харчевни – Вот скряга! Ладно, вот когда получит вместо снадобья для мужской силы слабительное, тогда посмотрим.
Пока Патрик пил пиво, Дэвис стоя ждал, не решаясь присесть на хромой стул, слегка косясь на сваленный в углу комнаты оружейный арсенал. Наконец тот задумчиво поглядел в пустую кружку, дабы убедиться, что больше в ней ничего не осталось, вздохнул с сожалением и произнёс, обращаясь к Дэвису,
– А ты чего хотел-то?
– Продолжить…
– Это я понял. Хамил зачем?
Дэвис всё же присел на стул и пустился что-то сбивчиво объяснять. Постепенно, не заметив даже, как это произошло, он высказал всё, что у него на душе наболело. Про вину за смерть Хаули, про малодушие, про одиночество. Патрик слушал молча, не перебивая, и только, когда Дэвис окончил, спросил.
– Так ты просто поговорить, что ли хотел?
Дэвис неопределённо пожал плечами. Вроде так всё и выходило.
– Понятно, хотел, но не мог правильно выразить. Ладно, – примирительно махнул рукой Патрик, – я тебе вот что скажу. Конечно, твоя доля ответственности во всей этой некрасивой истории есть, но не стоит много на себя брать. Даже если бы ты не пошёл на площадь – ничего бы не изменилось. Даже если бы я с вами пошёл – тоже бы ничего не изменилось. Видишь ли, есть определённая категория людей, которые всегда найдут какие-нибудь вилы, потому, что не привыкли пользоваться своими мозгами. Не сегодня, так завтра, не завтра так через неделю, через месяц, но ними обязательно случается какая-нибудь неприятность. Потом на площади у тебя тоже было немного вариантов. Либо отползти в сторонку, либо совершить бессмысленное убийство, по сути, из-за куска мяса, либо бессмысленно погибнуть самому. Так что твой выбор был не из худших – ты же не родину защищал и не женщину.
Патрик говорил как-то просто и спокойно обычные понятные вещи, до которых Дэвис был вполне способен додуматься сам, но почему-то не додумался.
Пока они разговаривали, кот сидел под столом и не переставал ворчать на Дэвиса.
– Люди собак сторожевых заводят, а у тебя – кот. – усмехнулся Дэвис.
– Коты тоже охраняют людей может быть даже и получше собак, – серьёзно ответил Патрик, – Все эти мелкие зверюшки, которых коты гоняют – мышки, суслики, крысы – разносчики очень неприятной заразы: «чёрной смерти"и бешенства. А ещё они портят книги. Так что мой Акбар тут на правах и сторожа и библиотекаря, – он погладил кота по голове, что тот воспринял благосклонно, впрочем, не переставая ворчать.
– А тот порошок… Ну, который ты Хаули дал напоследок… – Дэвис уткнулся глазами в пол, ожидая что его резко одёрнут, но Патрик после пива, видимо, пребывал в хорошем расположении духа.
– Опиум, – уточнил он.
– Он только для умирающих? – полюбопытствовал Дэвис.
– Он хорошо успокаивает боль. Но с ним надо быть осторожным, как и с любым из ядов. В небольшом количестве – это лекарство, а если превысить дозу, он может вызвать безумие или даже убить. – пояснил Патрик.

Так Дэвис нашёл первого настоящего друга. С ним было интересно – он знал и умел множество самых разных вещей. Конечно, была в его жизни Инге, но она была девушкой. С ней нельзя было выпить эля, подраться, поговорить о женщинах.
– Как-то нехорошо получилось, что я тебя при всех обозвал трусом, – сокрушался Дэвис. – Хочешь, я публично перед тобой извинюсь, чтобы не пострадала твоя репутация?
Патрик хохотал до слёз. – Моя репутация! Моя бедная репутация… пострадала… – восклицал он, задыхаясь от смеха, – Воистину никто никогда так не заботился о моей репутации, даже я сам! Сдались мне твои публичные извинения. Лучше возьми мне ещё эля, а то мне неохота появляться у Гобса. Похоже, мы с парнями вчера, малость насвинячили.
В дружбе с Бедуином он нашёл то, что не могли дать ему ни Эрих, ни Гуго. Впрочем, и Патрик, несмотря на то, что был постоянно в центре внимания оксфордской молодёжи дружбу особенно ни с кем не водил, ни с кем не откровенничал. Был близко знаком и с канцлером Оксфорда и с графом де Вером и с другими особами более высокого ранга, но и с ними держал себя независимо, на расстоянии. Он всегда подавал себя так, что нуждались в его обществе, а он был сам по себе и в этом не делал различий между простыми смертными и власть имущими. Эта его внутренняя свобода одних раздражала, у других вызывала восхищение, она же и порождала ореол из множества легенд и мифов. Дэвису повезло, стать в своём роде наперсником де Варано. Этаким Патроклом при Ахиллесе.
Патрик обучал его приёмам боя, которым сам научился у сарацин в Тунисе, объяснял разницу между сарацинским кривым мечом и прямым, более привычным для европейцев, между составным сарацинским луком и тисовым, английским. Но больше всего они любили проводить время на лужайке за мостом, где впервые встретились на поединке, валяясь на траве, рассуждать о добре и зле, о жизни и смерти, о Боге, о душе и разных других философских категориях.
Патрик много знал, даже больше, как казалось Дэвису, чем иные профессора из колледжа, изучавшие науки только по книгам. Пять лет прожил он среди арабов, учился у них, изучал их жизнь и обычаи, но о самой войне вспоминать не любил. Это казалось Дэвису странным, так как его отец, наоборот рассказы о походе против нечестивых считал любимым занятием.
– Это потому что он с ними воевал, а я среди них жил, – объяснил Патрик. – Это мы для них неверные. И это мы для них дикие варвары. У них роскошные дворцы, у них водопровод и канализация, они ежедневно совершают омовения, а мы ходим грязные, выливаем нечистоты на улицы и при этом кичимся своей просвещённостью. В медицине, математике, да и в прочих науках нам до них далеко. Представляешь, я держал в руках труды самого Авиценны, я прочёл их – для этого человека не было неизлечимых болезней. Ты можешь такое себе представить? Нам нечего больше делать в их землях, мы ничего не можем им предложить. Но самое главное, брат, чтобы они не пришли сюда, тогда нам не поздоровится.
– Почему?
– Потому что их много. Очень много. И если они сюда придут – нам не останется места.
– Что же нам делать?
– Оставить их в покое.
– Но они живут в темноте. Истинная миссия Церкви – просвещение народов Светом Христовым – горячо возразил Дэвис.
– Видел бы ты, как мы их просвещали, – с иронией произнёс Патрик – Не думаю, что Христос одобрил бы то, что мы там творили. Особенно когда бой идёт внутри городских стен, и в суматохе ты разишь мечом всех подряд. Они ведь все там ходят в этих балахонах – мужчины, женщины, дети, сам чёрт не разберёт. А если стемнеет, а там ночи тёмные, хоть глаз выколи, так и своим иной раз вломишь. Только с рассветом видишь эту гору трупов и понимаешь что натворил. Знаешь, как страшно с этим жить? – Патрик умолк и провёл руками по лицу, точно, пытаясь стереть из памяти эти события.
– Их надо оставить в покое. – повторил он, – Им нравится молиться своему Аллаху, и Аллах разрешает им убивать неверных. Аллах разрешает им иметь несколько жён – и их это вполне устраивает.
– Отец рассказывал мне об их ужасных нравах. Будто они не стыдятся удовлетворять свою похоть с мужчинами и животными.
– За пять лет, прожитых на Востоке, мне приходилось видеть и более жуткие вещи, – Патрик содрогнулся, – Но если быть до конца честным, то и за пять лет, прожитых здесь, мерзости я насмотрелся не меньшей. И содомитов полным полно среди самых наиблагороднейших христиан. Даже там – он возвёл очи вверх, – при дворе этого не особенно стесняются. Поэтому я, грешный, предпочитаю путаться с женщинами. Кстати, справедливости ради упомяну, что сарацинам наши нравы кажутся не менее ужасными. – добавил Патрик.
– Скажи, а ты познал любовь восточных женщин? – полюбопытствовал Дэвис.
– Любовь? Что ты понимаешь под этим словом? Если ты хочешь спросить спал ли я с мусульманками – то да, случалось.
– Говорят, они большие искусницы в любовных утехах?
– Ну как тебе сказать? На востоке женщина – имущество мужчины, такое же, как скот или ковёр. И ведут они себя соответственно. Так вот, меня не сильно вдохновляет заниматься любовью с имуществом. Если честно, то простая портовая девчонка доставит мне больше удовольствия, чем знатная рабыня. Впрочем, это всего лишь моё мнение.
– Патрик, а дальше, за Европой, за землями арабов есть ещё страны?
– Есть, конечно. Если двигаться к востоку дальше Византия, Персия, Индия – это на юге, а на севере земли склавенов, или как они называют себя – русь, а ещё дальше на восток – Орда. Туда не заходил ещё ни один европеец.
– Орда?
– Да, всего лишь полвека назад оттуда хлынули толпы воинов. Такой силы не знала ещё ни одна страна в мире. Наверное, если собрать рыцарей из всех королевств, со всей Европы – получилась бы жалкая кучка по сравнению с этой армией. Их были тысячи, десятки или сотни тысяч – никто не считал. Они дошли до Тирренского моря, почти до границ моей страны. Жители до сих пор помнят этот ужас, когда каждый сидел, запершись в своём городе, и ждал, когда они придут, прекрасно понимая, что никакие стены не способны защитить от этого бесчисленного войска. Взятие любой крепости для них всего лишь вопрос времени. И это была всего лишь пена, знаешь, когда морская волна обрушивается на берег и добегает до твоих ног уже совсем иссякшим потоком. Девятый вал этой стихии ударил по склавенским землям и там утратил свою силу. Но и то, что докатилось до нас, запомнится на столетия.
– А ты видел их?
– Кого?
– Ну этих, из Орды?
– Монголов? Видел, в Акре, когда отправился туда под знамёна короля Эдуарда.
– Ты был в Акре?
– Я много где был.
– И какие они, эти монголы?
– Они совсем другие, непохожие на нас. Ростом маленькие, лица плоские, как блюдца, глаза как щели, волосы прямые и чёрные как смоль. Они едят сырое мясо и поклоняются Огню.
– А склавены?
– Склавены с виду такие же, как вы, как саксы или норманны. Светловолосые и голубоглазые, с рыжими бородами. И тоже христиане, только византийского обряда.
– Схизматы?
– Мне не совсем по душе это определение, – поморщился Патрик, – просто они не признают главенство Папы. Их Константинопольский Патриарх не наместник Бога на земле, а первый среди равных. И ещё filioque. Они считают, что Святой Дух исходит только от Бога-Отца.
– И всё? – удивился Дэвис. – И за это их считают хуже язычников?
Патрик развёл руками – Ну если у тебя во власти полмира, неужто не захочется завладеть и оставшейся половиной?
– Рыжий Уолеф рассказывал, что какой-то его родственник, датчанин, ходил с крестовым походом на схизматов, но так оттуда и не вернулся. Говорят, их наголову разбили под каким-то Ньюгартом. Я ещё могу понять крестовый поход против нечестивых мусульман, но зачем понадобилось воевать с христианами?
– А ради чего затеваются все войны на свете? Ради наживы. Через земли склавенов идёт путь на Восток – кто владеет этим путём, владеет половиной мира. Но силой ничего нельзя добиться, тем более заставить людей изменить своей вере. Я думаю, что когда-нибудь люди перестанут воевать, когда поймут, что это бессмысленно.
– Да, но если ты не сможешь воевать – все решат, что ты слаб. А если ты слаб – никто тебя уважать не будет, – Дэвис с сомнением покачал головой.
– То есть, если вдруг я заболею или стану старым и немощным, то уважать ты меня не будешь? – воскликнул Патрик.
– Нет, ну почему, тебя, конечно, буду! – заверил Дэвис – Ты же сразу показал мне в поединке, кто из нас сильнее.
– А если бы сразу попросил за пивком сгонять, то не уважал бы?
– Конечно, нет.
– Ладно, я плохой пример. Давай другой возьмём. Помнишь, ты рассказывал про пожилого аббата, у которого учился. Ты его уважаешь?
– А то! Знал бы ты, как он меня лупил розгами! Только пыль летела.
– Понятно. Про папашу лучше не спрашивать?
– Не надо.
– Хорошо. А канцлера нашего ты уважаешь?
Дэвис долго думал, – Не знаю, пожалуй, не очень. То есть не было повода для уважения. Ну посидел несколько дней в подвале, подумаешь.
– То есть, получается, – подвёл итог Патрик, – что уважаешь ты только тех, кто тебе когда-либо надавал по шее.
– В основном – да. Кто сильнее, тех и уважаю. – согласился Дэвис.
– Да, но мы говорим об обществе. Не о конкретных человеческих отношениях, а о войнах, массовых убийствах. Люди когда-нибудь должны осознать, что это абсолютно недопустимое зло.
– Но история не знает фактов существования государства без войн. Люди не могут не воевать, такова природа человеческая. – пожал плечами Дэвис.
– Но Христос доказал, что можно изменить природу человеческую. Не будешь же ты утверждать, что Он учил насилию?
– Нет, конечно! Но что в итоге с ним сделали?
– Ну, так это образец для нас, руководство, цель, к которой можно стремиться. Свидетельство о том, что и мы, простые смертные, можем действовать Силой Божьей. Ибо, что есть сила дать человеку по роже, по сравнению с Силой, способной воскресить человека из мира мёртвых!? Сказано в Писании: «Будьте совершенны, как Отец наш Небесный!» А, значит, нет ничего невозможного для человека, имеющего упование на Бога. Вот и я грешный, научившись воевать в Африке, тогда же возненавидел это ремесло и решил научиться возвращать человека к жизни. И я не одинок в своём решении – сотни и тысячи оставляют поприще войны и разрушения, уходя от соблазнов мира сего в святые обители, находя свою долю в молитве и добром делании. Наступит время, когда насилие станет легендой, мифом, гнусной историей, о которой человечество постарается забыть!
В такие минуты Патрик преображался, словно зажигаясь изнутри от собственной пламенной проповеди. Зеленоватые глаза его становились чёрными, блестящими, лицо оживлялось, речь лилась плавно, слова, словно бусины нанизывались на нить одно за другим. Недаром он был отмечен особым вниманием францисканской братии, подвизавшейся в колледже на научном поприще, которые не теряли надежды в лице Патрика пополнить свои ряды талантливым проповедником. Однако туринца терзали сомнения, душа его металась из крайности в крайность. Он, то с головой погружался в науку, часами проводя время за разделкой трупов или за изготовлением снадобий. То начинал готовиться в монахи, изнурять свою плоть постом, молитвой и ночными бдениями, доходя в своём рвении до истязания плетью. Потом внезапно, он пропадал на несколько дней и Дэвис, с удивлением, обнаруживал его в ближайшем кабаке в компании разгульных пьяниц и уличных девок. Такие загулы обычно заканчивались чёрной меланхолией. Патрик сутками напролёт лежал на топчане с равнодушным видом и, молча, смотрел в потолок, не отвечая на вопросы. Вывести его из этого состояния могла только просьба о помощи. В помощи, неважно шла речь о медицине или о деньгах, он не отказывал никогда – ни в пьяном виде, ни в состоянии религиозного экстаза.
Однажды, прогуливаясь ночью по улочкам Оксфорда, они увидали, как трое горожан избивают ещё одного. – Эй! – окрикнул их Патрик – Трое на одного – так нечестно!
– Он должен нам денег и не отдаёт! – ответили горожане. Патрик спросил, сколько должен был этот несчастный, потом достал кошель с монетами и отдал горожанам. Те, удовлетворённые, оправились восвояси.
– Ерунда! – отмахнулся Патрик, когда Дэвис посетовал на то, что тот отдал всё, что у них было. – Для нас – это всего лишь завтрак, обед и ужин, а для бедняка – жизнь.
– Да, но скорее всего этот человек снова наделает долгов и попадёт в беду, потому что не привык пользоваться своими мозгами, – возразил другу Дэвис, его же сказанными когда-то словами.
– А вот это уже не наша ответственность. Мы чем могли – помогли, – сверкнул глазами Патрик.
– Твой кот тебя бы не одобрил, – недовольно пробурчал Дэвис, – Ему теперь тоже придётся остаться голодным.
– Мой кот, – гордо произнёс Патрик, – не только сам поест, но ещё и нас накормит!
На самом деле Дэвис вовсе не тяготился, а зачастую ценил эти благие порывы, эти душевные движения от одной крайности к другой. Он понимал, что Патрик пережил гораздо больше надломов, чем он сам и именно эти надломы и являются причиной странностей поведения его друга. Патрик же в свою очередь помимо живости ума, ценил в Дэвисе с одной стороны такт: умение вовремя появиться и вовремя уйти, не задавать лишних вопросов и не проявлять ненужного любопытства, ценил он и постоянство. Поэтому он постепенно научился доверять своему юному товарищу, открывая перед ним одну за другой страницы своей жизни.
Однажды приятели отправились в Оксфорд в поисках новых географических карт. Дэвис хотел сравнить древние карты Средиземноморья с более современными, на предмет исправления неточностей. Патрик повёл его в ту часть города, где селились чужестранцы, преимущественно евреи. Пробравшись по узеньким, грязным, улочкам гетто, друзья оказались у двери в лавку менялы. Их встретил пожилой еврей в мягкой конической шапочке и длинном чёрном одеянии.
Дэвиса поразило, как сердечно Патрик поприветствовал старика, и тот, в свою очередь, обнял его, как родного. Потом всё время, пока Дэвис рассматривал интересующие его карты – Патрик с евреем удалились в темноту лавочки и оживлённо там беседовали на непонятном Дэвису языке, время от времени посмеиваясь. Прощались они также сердечно, и старик сунул напоследок Патрику в руки небольшой узелок со снедью.
– Вот не знал бы, подумал бы, что он твой отец, – не выдержал Дэвис, когда они покинули лавку.
Патрик грустно улыбнулся. – Мой отец погиб в сражении при Беневенто, когда мне было шесть лет. Я плохо его помню. Но надеюсь, он получил удовольствие, давая мне жизнь. А вот равви Натан вряд ли, когда пытался меня к этой жизни вернуть.
Мы тогда осаждали Карфаген уже несколько месяцев, когда нас накрыло лихорадкой. Хотя это было справедливое наказание за то, что мы там творили. Люди умирали, валяясь в собственной блевотине и дерьме, некому было их хоронить.
Я, сперва, ухаживал за больными, потом слёг сам. А тут ещё и сарацины стали напирать со всех сторон. Наши крестоносцы сели на корабли, чтобы вернуться в Сицилию, бросив меня и многих других заболевших умирать под стенами города. Но Господь покарал их, и ни один из этих кораблей не добрался до берега – все потопила буря.
Мне здорово повезло, что меня оставили рядом с источником воды, и я сумел доползти до него, так как на ногах уже не держался. Там, у источника, и нашёл меня равви Натан. Он направлялся в Ариану и хотел напоить по дороге своего осла. Я в горячке сначала принял его за сарацина, думал убить, но куда там, даже меча не смог поднять.
Он на своего осла меня взвалил и дотащил в Ариану к себе домой. Не побоялся заразы, не побрезговал, что я христианин. Если бы меня нашли сарацины, смерть моя бы была настолько ужасна и омерзительна, что даже и представить страшно. А мне тогда едва девятнадцать исполнилось. Помирать как-то совсем не хотелось.
Равви Натан долго со мной возился, выхаживал снадобьями разными. Он выдавал меня за своего родственника, благо я внешне не сильно от них отличаюсь. Натан учёный, книг много прочёл, что-то исследовал сам и тоже записывал. У него я потихоньку и начал врачевать учиться. Равви Натан в каком-то смысле меня заново родил, я по-другому стал относиться к жизни, очень многое понял, переосмыслил. Потому что, по правде сказать, был ещё на тот момент самонадеянным глупцом.
Я даже хотел иудейство принять, так был ему благодарен, а он сказал, что нет необходимости, потому что я не еврей и лучше мне оставаться христианином. У меня перстень был с рубином, матушкин подарок – я ему отдал, потому, как больше ни чем не мог ему отплатить. А он снарядил на этот перстень корабль, чтобы я смог отправиться в Британию. Уговорил его тогда уехать вместе со мной, так как сарацины их стали прижимать. Теперь вот живём – я приглядываю, чтобы его никто не обижал, а он меня подкармливает. – Патрик улыбнулся.
– Надо же, – удивился Дэвис, – даже еврей может оказаться достойным человеком. А как же Господь будет судить таких правильных евреев? Ведь только Христос открывает Царство Небесное, а они не признают Христа Мессией.
– Всякий может оказаться достойным человеком, – отозвался Патрик – и сарацин, и еврей и схизмат. Равно, как и негодяем. А как их Господь судить будет – нам это неведомо. Возможно, у Него и для них предусмотрены небесные вакансии.
– А на каком вы языке вы с ним сейчас разговаривали?
– На иврите.
– А ещё какие ты языки знаешь?
– Ещё фарси, немного греческий.
– И ты больше не возвращался в Турин? – осторожно спросил Дэвис, опасаясь растревожить какую-нибудь очередную душевную рану у своего друга.
Патрик потемнел лицом.– В Карфагене, в порту встретил земляков. Они рассказали, что мать моя, получив известие о моей гибели, вскоре умерла и никого, кроме недругов у меня там не осталось. А в Британии, как раз, открылся новый университет, вот я сюда и перебрался.
Вопросы были окончены и далее они возвращались молча. Каждый был занят своими мыслями. Желание повидать неведомые страны охватило Дэвиса с новой силой и стало напоминать невыносимый зуд. Он жутко завидовал Патрику в том, что тот смог в неполные двадцать лет покинуть отчий дом и отправиться странствовать. Но обязательства данные им отцу и Инге препятствовали осуществлению этих мечтаний.

Глава 5. Наследники
Целый год в Оксфорде пролетел как сон. Потом прошла ещё осень. На Рождество Дэвис отправился в Ховнингхэм. Не сказать, чтобы с большой охотой. Он и раньше не тосковал по отчему дому, и за прошедшие годы ничего не изменилось. Но у Патрика после очередного загула следовал очередной период покаяния и посыпания голову пеплом, а Дэвис не любил быть навязчивым. К тому же закончились средства на проживание.
Здесь надо сказать, что Эймунд нечасто снабжал сына деньгами, не из скупости, а просто забывал это делать. Дэвис в свою очередь сам старался к нему не обращаться. Часто его просили составить план по землеустройству для юридических споров или начертить план здания, улицы, карту города – за это неплохо платили. Такого рода заработок позволял Дэвису существовать безбедно и материально не зависеть от отца. В отличие от Патрика, деньги у которого уходили, как песок сквозь пальцы, Дэвис был бережлив и часто одалживал приятелю.
Патрик, впрочем, всегда неизменно возвращал долг, когда разживался монетой. Но зимой стало мало охотников заниматься землеустройством, равно как и путешествовать, впереди маячили рождественские праздники. Деньги закончились, а Патрик уже несколько дней жил на иждивении у кота и Дэвис решил, что назрела необходимость навестить отчий дом. Заодно он планировал заехать и к Ольдерсонам, чтобы провести с ними Рождество.

Отец в последнее время стал часто и много пить. Пьянея, он, то размякал, становился болтливым и сентиментальным, то наоборот чересчур угрюмым и подозрительным.
И в этот раз Дэвис застал родителя в обществе большой глиняной бутыли. Эймунд жаловался на Эриха, который всё время проводит в Линкольне у герцога де Ласи, в кутежах, турнирах и азартных играх. Сорит деньгами направо и налево и уже по уши влез в долги. А де Ласи – хитрая лиса, которая проворачивает тёмные делишки за спиной самого короля Эдуарда с бандой своих головорезов.
Посетовал отец и на своего управляющего, Джона Креггса, который, якобы запускал лапу в его сокровищницу и что-то там замышляет с его супружницей, леди Клотильдой, которую уже иначе, чем «старой сукой» не называл. Под конец беседы захмелевший барон сообщил, что Дэвис вполне достаточно проучился в Оксфорде и потребовал, чтобы тот оставался в Ховнингхэме навсегда. Пора, мол, взять на себя дела по управлению имуществом и землями и жениться, наконец.
Всё это было преподнесено в форме приказа, чуть ли не ультиматума, а других способов реализации своих планов Эймунд и не признавал и, значит, обсуждению не подлежало.
Этого разговора Дэвис больше всего и боялся. Его приводила в бешенство эта манера отца всё решать безапелляционно, не считаясь с чужим мнением. Он заупрямился и наотрез отказался покидать Оксфорд, но и барон был неумолим. Они долго ругались, никто не желал уступать другому, но наконец, сошлись на том, что Дэвис проучится в Оксфорде ещё до лета, окончит курс юриспруденции, а там вернётся в Ховнингхэм навсегда.
Ночью Эймунд разбудил Дэвиса и велел потихоньку уехать из замка. Барон переложил все его пожитки из сундучка в котомку, а в сундучок сложил свои драгоценности, привезённые когда-то из крестового похода. Там были и арабские дирхемы и еврейские шекеля и всякие украшения из жемчуга и камней. Это была лишь малая толика того, что было вывезено им из Палестины, потом растрачено, раздарено и разворовано.
Дэвис хотел было отказаться, но отец потребовал, чтобы он забрал эти сокровища из Ховнингхэма и поместил бы их куда-нибудь под выгодный процент. Документы на вклад надлежало привёзти обратно отцу. В этом барон видел единственный способ сберечь своё имущество от расточительных и жадных домочадцев.
Дэвис холодно и поспешно простился с отцом, который украдкой смахивал пьяные слёзы, глядя ему вслед. Юноше хотелось спать и очень раздражало, что среди ночи надо куда-то тащиться в холод и темноту. Раздражала слезливая сентиментальность отца и то, что придётся теперь возиться со всем этим имуществом, хлопотать с бумагами. Эти ценности казались ему бессмысленной обузой. Он укатил в Исторп, невыспавшийся и голодный, проклиная своё чудное семейство.
Ольдерсоны встретили его как всегда радушно, невзирая на поздний час. В доме Уолефа всё было по-прежнему – уютно и хлебосольно, царила рождественская суматоха, которую нельзя было не назвать гармонией. Лился эль, жарилось мясо, гурьбой ходили соседи из Исторпа, Дакуорта и Лоуторпа, горланили песни, травили байки. Окунувшись в привычную атмосферу, Дэвис понемногу начал смиряться с тем, что ему придётся покинуть Оксфорд. В конце – концов, и Патрик тоже окончательно решился принять монашеский сан, а потом сразу вернуться к себе на родину. И перед Инге ему тоже было немного совестно. Она уже больше года его терпеливо ждала.
– Ты совсем не любишь меня! – с упрёком сказала она ему, узнав, что он снова намерен вернуться в Оксфорд, – Любишь своего Патрика! Только и слышишь от тебя – Патрик – то, Патрик – сё. Ненавижу его!
– Ты же его совсем не знаешь! – удивился Дэвис.
– Не знаю и ненавижу! – зло воскликнула Инге и отвернулась от него. Дэвис обнял её сзади за плечи, но она высвободилась. – Небось, таскает тебя этот Патрик по кабакам с распутными девками.
– Я не мешок, чтобы меня таскать, – обиженно возразил Дэвис и добавил уже примирительно, – Я к лету вернусь насовсем, я отцу обещал.
Инге, повернувшись, вдруг порывисто обняла его за шею – Мне страшно, Дэвис, – сказала она уже совсем другим тоном, – в Ховнингхэме назревает что-то очень недоброе. Если ты не вернёшься – случится беда.
Дэвис, конечно, принялся подшучивать над страхами Инге, пытаясь её отвлечь и успокоить. Это ему, как всегда, удалось, но на душе остался неприятный осадок.

Наступила весна. Напряжённость, которую Инге прозревала своим чутким сердцем – разрешилась, когда они с отцом узнали о скоропостижной смерти барона Эймунда де Рокайля. В Ховнингхэме утверждали, что барона хватил удар, причиной которого было пьянство, но Ольдерсоны склонны были подозревать, что смерть Эймунда была неслучайной. Девушка написала Дэвису письмо, в котором сообщила о печальном событии, делилась своими подозрениями и умоляла немедленно приехать.
В тот роковой день Инге была в саду, ухаживала за яблонями – нужно было замазать смолой раны, нанесённые морозами, обрызгать кипятком ветки, чтобы убить вредителей. Яблони росли позади дома. Потому она и не услышала, когда Эрих с шайкой, вооруженных до зубов людей, ворвались в ворота. Спохватилась она только, увидев, что из окон усадьбы повалил чёрный дым. Инге истошно закричала и бросилась в обход дома к дверям. У дверей её схватили двое дюжих молодцов. На крыльцо дома выбежал Эрих, одежда на нём дымилась. В этот момент было видно, как рухнула кровля.
«Отец! – кричала Инге, отчаянно вырываясь – Там мой отец!»
– Уведите её отсюда! – приказал Эрих своим людям, – Быстро!
Её перекинули через седло и отвезли в замок Ховнингхэм.
Она молча сопротивлялась, кусалась, царапалась, билась, точно попавшая в силок птица. Солдаты, повинуясь приказу Эриха, отволокли её в маленькую круглую комнату под самой крышей в одной из угловых башен и там закрыли.
Комната не сообщалась ни с одним из других помещений замка, в ней не было ничего, ни мебели, ни убранства, только на полу валялась охапка сухого тростника, да на стене висело распятие. Свет проходил через высокое узкое окно, загороженное решёткой с редкими прутьями. Инге внимательно осмотрела комнату – выйти из неё можно было только через запертую дверь, которая снаружи закрывалась на засов.
Вскоре появился и сам Эрих.
– Ты что творишь? Что творишь? Неужто ты думаешь, что на тебя не найдётся управы? Неужели ты надеешься, что всё сойдёт тебе с рук? – задыхаясь от гнева, воскликнула Инге, отступая вглубь комнаты.
– Уймись уже, кошка бешеная! – ответил Эрих. – Слушай, что ты должна будешь сделать.
– Мне не о чем говорить с убийцей моего отца! – Инге прижалась к стене.
– Я не убивал твоего отца! Он сам виноват!
– Врёшь! Не верю ни одному твоему слову!
Эрих сделал несколько шагов вперёд, приблизившись к ней.
– Не приближайся, стой, где стоишь! – Инге вскочила на подоконник высокого башенного окна и легко протиснулась сквозь редкие прутья решётки, – Ещё один шаг и я прыгаю!
Эрих остановился в растерянности. Такого он от неё не ожидал. Потом справился с собой, усмехнулся, но сделал шаг назад. – Это будет больно, Инге, если ты упадёшь, смертельно больно.
А ещё больнее будет Дэвису. Он ведь скоро сюда приедет, потому что получит письмо. Не твоё, потому что твоё письмо мне не понравилось. Вот оно! – Эрих достал из рукава помятый листок, – Я прочитал его. – Какого чёрта ты лезешь не в своё дело, пишешь, что смерть барона была неслучайной? Какого чёрта ты распускаешь эти нелепые слухи?
– А ты хочешь, чтобы все поверили, будто сэр Эймунд умер сам? Все знают, что тут у вас творится, всем рты не заткнёшь, – крикнула Инге с той стороны решётки.
– Заткну, ещё как заткну! Я все рты позакрываю, когда стану единственным наследником.
– Мерзавец! Что тебе надо от Дэвиса, оставь его в покое! – Инге застыла в проёме окна, уцепившись за железные прутья.
– Мне надо наследство и больше ничего. Он приедет, подпишет нужные бумаги и всё. Я отпущу вас обоих. Ступайте с Богом на все четыре стороны.
– Я не собираюсь участвовать в твоих грязных делах!
– Подумай хорошенько! Выбор у тебя небольшой. Или ты ведёшь себя правильно, и мы всё решаем миром, или ты идёшь на принцип, и тогда мне не удаётся убедить Дэвиса по-хорошему расстаться с наследством. Замок придётся отдать де Ласи и я уже гроша ломаного не дам за твою безопасность. На тебе прокатится весь его гарнизон. Или можешь сделать шаг назад. Поверь, мне терять уже нечего – трупом больше, трупом меньше, это не имеет значения, когда речь идёт о таком огромном состоянии.
– Безмозглый дуралей, неужели ты не понимаешь, что тебя используют? Посмотри, с кем ты связался! Этот де Ласи и Креггс – на них клейма негде ставить! Неужели ты думаешь, что им нужно, чтобы ты получил наследство? Господи! Разве ты не видишь, что они стравили тебя с отцом, а теперь стравливают с братом, а на вашей распре наживутся сами! Опомнись! Не дай себя заманить в ловушку! – Инге говорила так убедительно, что её слова затронули Эриха за живое.
– Я уж как-нибудь без тебя разберусь и без твоих пророчеств! – угрюмо отвечал он, – Гляди, если будешь умничать – вообще рискуешь никогда не выйти отсюда! Поразмысли пока об этом, – и он вышел вон из башни, заперев за собой дверь на засов.
Инге посмотрела вниз – далеко под ней двигались по мостовой фигурки людей, повозки с лошадьми, похожие на детские игрушки. Как должно быть больно, удариться со всего маху о твёрдые камни и лежать, хрипя, в предсмертных муках. Но надо сделать его, сделать этот последний шаг, чтобы лишить Эриха возможности шантажировать Дэвиса. А уж Дэвис сам что – нибудь придумает, чтобы выкрутиться.
Инге встала на краешек оконного проёма… «Папа! Папочка! – простонала она, – Я не могу. Я не хочу умирать. Мне так страшно! Мне так хочется жить!»
Закатное солнце окрасило небо в золотисто-багровый цвет. Окрестные холмы были покрыты юной весенней листвой, которая в лучах заката казалась синеватой. От речки клубился туман. Тёплый ветерок напоследок целовал её лицо и волосы. Невозможно, нелепо было погибать посреди этой красоты. Природа оживала, природа всем своим существованием отрицала смерть.
Инге закрыла глаза – так ей показалось легче будет решиться…
Вдруг сзади что-то грохнуло. Инге вздрогнула и чуть не полетела вниз, удержавшись в последний момент за край стены. В испуге она пролезла сквозь решётку обратно и спрыгнула с подоконника на пол. На полу валялось распятие. Девушка подняла его и отыскала место, где оно висело – большой железный гвоздь, вмурованный в стену, проржавел и переломился. Инге потрогала пальцем железный обломок, торчавший из стены и приняла это как знак свыше. «Ты не желаешь моей смерти. Что ж. Да будет воля Твоя…» – прошептала она, прижимая к себе крест.

Вернувшись в Оксфорд, Дэвис отнёс отцовские драгоценности равви Натану и тот принял их, толково оценив каждую из вещей, составил опись, пообещав каждый месяц выплачивать по закладным проценты.
Королевским указом официально было запрещено евреям брать или давать деньги в рост, но с таким же успехом могли бороться и пчёлы против мёда – всё равно все этим занимались и даже сам король, поскольку постоянные военные кампании требовали огромных расходов.
Закладные бумаги Дэвис оставил пока у себя в Баллиоле, чтобы отвезти их при случае обратно в Ховнингхэм. Однако, время в колледже летело очень быстро. Уже наступила весна, а он всё никак не мог выбрать время, чтобы доехать до дома.
Наконец, незадолго до Пасхи, посыльный ему передал письмо. Письмо было запечатано печатью отца, но надписано рукой Джона Креггса. В письме сообщалось, что барон Эймунд де Рокайль внезапно скончался от удара две недели назад и ему, Дэвису де Рокайлю надлежит срочно приехать, чтобы решить вопрос о наследстве. Дэвис долго стоял как оглушённый, тупо глядя, как слова, написанные на листе пергамента, превращаются в нелепые закорючки, лишенные смысла. Перед глазами стояло лицо отца, который умолял его вернуться. Наконец, кое-как осознав происшедшее, Дэвис взял сундучок с бумагами и немедленно отправился к Патрику, моля Бога о том, чтобы тот оказался дома.
Патрик был дома в состоянии апатии, он лежал на топчане и смотрел в потолок. Дэвис молча протянул ему письмо. Патрик прочитал, не говоря ни слова, поднялся, достал откуда-то из-за топчана большую глиняную бутыль и разлил её содержимое в две кружки, стоявшие на том самом, обитом железом, столе. Он протянул одну кружку Дэвису, другую взял себе. Они молча выпили. Патрик снова наполнил кружки, опять не проронив ни слова. Выпив вторую кружку вина, Дэвис, наконец, заговорил.
– Я хочу попросить тебя оставить у себя эти бумаги на сохранение, до моего возвращения… на всякий случай…
Патрик вопросительно взглянул на друга. Дэвис понял – он требовал объяснений.
– От Ховнингэма до Оксфорда чуть больше одного дня пути, ну два на худой конец. Письмо отправили только спустя две недели после смерти отца. А Инге или её отец должны были бы сообщить мне об этом сразу. Понимаешь? Сразу. Но они молчат и я не знаю, что это может значить. Последний раз, когда я приезжал, отец жаловался мне на брата. Он залез в долги к герцогу де Ласи и всё время просил у отца деньги, – пояснил тот.
Патрик посмотрел в свою пустую кружку, по привычке убедившись, что там больше ничего нет, и промолвил.
– Де Ласи – опасный человек, потому что лишён совести и твой брат очень опрометчиво поступил, что связался с ним. Примерно, какое состояние у твоего отца? – спросил он.
– Не знаю, – честно ответил Дэвис, – но он один из самых богатых людей в Англии. Вот векселя, которые дал мне равви Натан, а ещё рента, имущество, замок, доходы от податей. Так как Эрих официально не является сыном барона – я единственный наследник по закону, если конечно не имеется завещание, но и тогда я наследник первой очереди.
– Я принимаю монашеский постриг через десять дней. Десяти дней наверняка хватит, чтобы смотаться нам вместе с тобой в Линкольншир и обратно.
– Ты что, едешь со мной? – Дэвис не верил такой удаче.
– Карта замка и окрестностей есть?
– Конечно.
– Захвати. Я быстро улажу кое-какие дела и вечером выдвигаемся. Да и насчёт лошадей тоже не забудь. Деньги возьмём у Натана.
Они выехали перед рассветом, верхом, налегке, захватив из оружия только по одному короткому мечу и паре кинжалов, словно пилигримы. Акбар был поручен пожилой вдове, хозяйке дома. Патрик на всякий случай взял небольшой запас снадобий и шёлковые нитки. «Надеюсь, не понадобится», – пробормотал он, вздохнув и уложил всё это в ящичек.
Весенняя ночь будоражила запахами, звуками и ожиданием новых ощущений. От мрачного уныния и апатии Патрика не осталось и следа, он был бодр, решителен, полон уверенности, глаза его сияли. Он предвкушал приключения. Словно гончая, почуявшая дичь, отчаянный туринец был предельно собран и напряжён.
Дэвис наоборот был придавлен тяжестью вины и тревожного предчувствия. От Инге и Уолефа не было вестей. Он убеждал себя, что скорее всего их весть просто не дошла до него из-за разгильдяйства посыльных, но тревога не утихала. Всё настойчивей в его голове появлялась мысль о том, что отец его не умер сам, а возможно был убит, например, Эрихом, которому надоело просить денег. Та же участь могла постигнуть Ольдерсонов. Дэвис содрогнулся: он вдруг понял, что последнее время не слишком вникал в дела семьи и мало был осведомлён о том, что там происходило в эти два года его отсутствия. Ему стоило приехать раньше или не уезжать вовсе.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/olga-leonidovna-samo/ballada-o-strannikah-angliya-linkolnshir-70454221/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.