Главная страница | Стихи и поэзия | Дирижабль осатанел. Русский дада и «адские» поэмы

Дирижабль осатанел. Русский дада и «адские» поэмы
Борис Юлианович Поплавский
Сергей Владимирович Кудрявцев
In girum imus nocte et consumimur igni
Книга впервые представляет всё поэтическое творчество Бориса Поплавского периода «русского дада» (1924–1927), а её название восходит к одному из нереализованных замыслов поэта. Целиком основанная на архивных материалах, она воспроизводит подлинные авторские версии известных произведений и включает множество текстов, прежде читателям недоступных. Издание подробно прокомментировано и содержит 41 иллюстрацию.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Борис Поплавский
Дирижабль осатанел. Русский дада и «адские» поэмы

Книгоиздательство «Гилея», составление, подготовка текстов, комментарии и примечания, 2023

От составителя
Мы в гробах одиночных и точных
Где бесцельно воркует дыханье
Мы в рубашках смирительных ночью
Перестукиваемся стихами.
    Борис Поплавский, 1926
Меня не оставляет мысль, что в судьбе Поплавского и в конечном счёте в том образе его творчества, который сложился у сегодняшних читателей, ключевую роль сыграло одно событие второй половины 1920-х. Я имею в виду историю с его сборником «Дирижабль неизвестного направления», набор которого был сделан в марте 1927 года, и который, если судить по сохранившейся вёрстке издания, должен был выйти в том же году. В феврале следующего года поэт сообщит писателю Илье Зданевичу: «Стихов не пишу совсем. Из-за Ромова (морально), хотя это и неважно, то есть как неважно, очень важно, но хочется говорить, что неважно, потому что тошнотворно». А ещё через девять месяцев он напишет ему: «Дорогой Илья, сообщаю тебе печальную новость: набор книги уже год как разобран, ибо Ромов ни гроша туда не заплатил»[1 - См.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами: Неизвестные стихотворения, письма к И.М. Зданевичу / Сост. и предисл. Р. Гейро; подг. текста и комм. Р. Гейро и С. Кудрявцева, общ. ред. С. Кудрявцева. М.: Гилея; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1997. С. 104, 107.]. В тот же день он поделится известием с поэтом и критиком Георгием Адамовичем: «Дорогой Георгий Викторович, сообщаю Вам грустную для меня новость: моя книга, вернее, её набор, оказывается, уже год как разобран. Пропала, значит»[2 - Черновик нач. этого письма был обнаружен на одном из архивных листов с маш. ст-ния «Армейские стансы», см. коммент. к № 100.].
Об этом поворотном моменте в «поэтической траектории» Поплавского Зданевич рассказал в статье на смерть друга: «У художественного журнала “Удар”, издаваемого Ромовым, оказался остаток средств, и первая книга стихов Поплавского “Дирижабль неизвестного направления” была набрана, свёрстана и могла выйти в свет. Но Ромов уехал в Москву, и в типографии набор оказался разобранным. Тогда-то и началось сближение Поплавского с зарубежной (т. е. с русской эмигрантской. – С.К.) печатью. Этот компромисс открыл ему новое поле деятельности, так казалось на первых порах…»[3 - См.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами. С. 115.] Можно, конечно, не доверять оценкам основателя парижского Университета «41°», который, как известно, всячески избегал сотрудничества с беженскими институциями, однако у меня они сомнений не вызывают. Вспомним признание самого поэта, относящееся к тому же времени. В письме к Зданевичу от 18 сентября 1928 года он выражается предельно ясно: «Вы меня обвиняете в том, что я выхожу “на большую дорогу человеков”, но смеем ли мы оставаться там, на горе, на хрустальной дорожке? Вот будете Вы смеяться: “ещё одного христианство погубило”. Да, я христианин, хотя Вам кажусь лишь подлецом, с позором покидающим “храбрый народец”. Да, я решил “сбавить тону”, сделать себя понятным (сделаться самому себе противным) […] Но я не хочу умереть в неизвестности, потому что сатанинской гордости этого не приемлю […] Я проклинаю Вашу храбрость»[4 - См.: Там же. С. 94–95 (не указанная в изд. датировка письма уточнена по архивному оригиналу). В интерпретации этого фрагмента я бы предпочёл ставить акцент на дихотомии «большая дорога человеков» – «неизвестность», а не на «христианстве», как это сделано в кн.: Токарев Д. «Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе. М.: Новое лит. обозрение, 2011. С. 61.].
Содержание книги, запланированной «левым» парижским издателем и критиком Сергеем Ромовым, мы сегодня хорошо знаем. Её окончательный вариант состоял из шестидесяти произведений 1923–1927 годов (ещё два текста были набраны, но в вёрстку не вошли), то есть из стихов самого, на мой взгляд, выразительного периода творчества «монпарнасского царевича», который по праву можно назвать и самым «проклятым». Только небольшая часть «Дирижабля» по прошествии года начнёт появляться в эмигрантских литературных журналах, что будет совсем уж запоздалым повторным дебютом поэта, чья единственная публикация состоялась до его окончательного отъезда из России[5 - Ст-ние «Герберту Уэльсу» было опубл. осенью 1919 г. в г. Александровске (ныне Запорожье), занятом Вооружёнными силами Юга России, см.: Бурмистров К. Альманах «Радио» и дебют Бориса Поплавского // Новое лит. обозрение. 2019. № 1 (155). С. 411–419.]. Редкие страницы оттуда войдут в сборник 1931 года «Флаги», где эти тексты «из прошлого» будут соседствовать с вещами другого эмоционального и образного строя; затем они разбредутся по посмертным изданиям графа Н.Д. Татищева, которые, наряду с «Флагами», станут главными репрезентантами поэзии Поплавского. Но большинство стихотворных записей середины двадцатых, неукротимых, часто неряшливых, косноязычных и тем замечательных, замолкнет в архивах на годы. Эти горестные свидетельства существования «подпольной» литературы в эмиграции, – как о ней выразился Владимир Варшавский, «подпольной не потому, что её нужно было скрывать, а потому, что её негде было печатать»[6 - См.: Варшавский В. Незамеченное поколение / Предисл. О.Л. Коростелёва; сост., коммент. О.Л. Коростелёва, М.Л. Васильевой; подг. текста Т.Г. Варшавской, О.Л. Коростелёва, М.Л. Васильевой. М.: Дом рус. зарубежья им. А. Солженицына; Русский путь, 2010. С. 344.], – до конца 1990-х останутся практически вне публикаций и научных работ.
Гораздо менее объяснимо, почему и у сегодняшних исследователей ранний Поплавский подчас оказывается не очень «удобным» или не заслуживающим серьёзного внимания – вторичным по отношению к российским или европейским новаторским школам и второстепенным по отношению к своим же последующим сочинениям. Абсолютно неоправданной мне представляется формулировка, прозвучавшая в одной из современных теоретических монографий (речь идёт о конце 1920-х годов): «В этот период поэтика Поплавского освобождается от свойственного ей ранее авангардистского пафоса и становится подлинно оригинальной»[7 - См.: Токарев Д. «Между Индией и Гегелем». С. 9.]. Суждения такого рода вызывают в памяти советские критические труды о Маяковском, в которых футуристическое пятилетие поэта трактовалось как противоречивый и не вполне органичный для его творчества опыт, а подлинный расцвет его лирики связывался с революцией и послереволюционной эпохой[8 - Трудно не процитировать, напр., такие характерные пассажи: «…модернистские влияния на молодого поэта связали его дебют с футуризмом, с людьми, глубоко чуждыми ему в идейном плане. Это противоречие чрезвычайно осложнило первые шаги Маяковского на литературном поприще […] Только после Октября он с полной ясностью, но уже ретроспективно осознал ту грань, которая отделяла его от тех, кого он называл своими “учителями”). […] Отрицательное влияние футуризма сказывалось и на форме ранних стихов Маяковского» и т. д., см.: Перцов В. Маяковский: Жизнь и творчество (1893–1917). М.: Наука, 1969. С. 127, 154, 181.]. Так что начавшаяся уже век назад «борьба за Поплавского», о которой говорил Вадим Андреев[9 - См.: Варшавский В. Незамеченное поколение. С. 373 (также см. примеч. к ст-нию № 21 «Реминисценция вторая»).], до сих пор не завершена.

Название невышедшего сборника в хронике Поплавского появится ещё не раз, но я вначале скажу о том, чем оно мне кажется примечательным. «Неизвестное направление» поэтического воздухоплавания Поплавского (интересен и образ дирижабля, своего рода символа оторванности от земли) легко соотнести – имел это автор в виду или нет – с его поиском собственной идентичности среди обилия литературных течений и традиций. И действительно, даже сегодня причислить поэта к какому-либо существовавшему тогда направлению, как это всегда делают исследователи, невозможно. Современные ему литераторы и критики указывали на родственную близость его стихов к французским «проклятым поэтам» (Г. Адамович, А. Бахрах, В. Варшавский, Ю. Иваск), на влияние русского символизма (А. Бахрах, М. Слоним) и французского сюрреализма (А. Бахрах, Ю. Иваск, М. Слоним, Ю. Терапиано), на родство его поэзии с поэзией Александра Блока (Г. Адамович, Н. Берберова, Г. Газданов), а также Хлебникова (Н. Берберова, М. Слоним), Пастернака (В. Набоков, М. Слоним), Гумилёва и Чурилина (Н. Берберова), даже Северянина и Вертинского (В. Набоков). Для каждого из этих сопоставлений, наверное, отыщется то или иное подтверждение, но собранные вместе, они оставляют мало шансов для того, кто пробует разобраться, каким же курсом шёл «дирижабль» Поплавского.


Рисунок Поплавского. Середина 1920-х

Сам поэт про эти годы однажды скажет: «Долгое время был резким футуристом и нигде не печатался» (из письма Ю. Иваску 1930 г.)[10 - См.: Поплавский Б. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма / Сост. и коммент. А. Богословского, Е. Менегальдо. М.: Христианское изд-во, 1996. С. 242.] и в конце концов назовёт последний отрезок своего поэтического затворничества «русским дада». Составленный им в 1930-е годы список «Проектируемые мною книги» (в него входит шесть томов «собрания сочинений») открывается томом «Первые стихи (от 1922 до 1924, примерно до начала “русского дадаизма”)», а под вторым номером значится «Дирижабль (от 1925 до 1926 до конца, Рус. дада, сюда также относятся и “адские” поэмы и часть стихов, написанных в 1927 году)»[11 - См.: Поплавский Б. Небытие: Неизвестные стихотворения 1922–1935 годов / Сост., подг. текста и комм. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2013. С. 107.]. Содержания обоих проектов и большую часть вошедших в них оригинальных текстов, по счастью, удалось отыскать. Сохранились и рукописные титульные листы сборников: первый получил название «В венке из воска», второй – «Дирижабль неизвестного направления». Но вернёмся к этим авторским самоопределениям – «футурист» и «русский дада».
Вскоре по приезде в Париж – а это случилось в мае 1921 года – Поплавский войдёт в «левые» поэтические и художественные круги, познакомится с Михаилом Ларионовым, будет появляться на дадаистских вечерах и слушать доклады Зданевича, присоединится к созданной Зданевичем, Ромовым и Виктором Бартом группе «Через». В дневниках его первого года парижской жизни можно встретить упоминания о его занятиях авангардной живописью – кубистической и «супрематической». В стихах времени «Дирижабля» мы найдём и заумь, и фонетические игры, и отсылки к Хлебникову, увидим эпиграфы из Кручёных и Зданевича. Но был ли Поплавский футуристом в поэзии, тем более «резким», а если и был, то когда?
Если отталкиваться от принятого сегодня значения термина, то к русскому футуризму поэт был близок только в свои константинопольские и ростовско-новороссийские годы, когда он, ещё шестнадцатилетний, дебютировавший в квазифутуристическом альманахе «Радио», сочинял отчасти подражательные «кубосимволистические» или «кубоимажионистические» поэмы «футуристического штандарта», а другие, похожие на них тексты предварял эпиграфами из Маяковского, К. Большакова и Хрисанфа. Ведь и более радикальная («резкая») заумная школа, на которую Поплавский начнёт в той или иной степени ориентироваться в середине двадцатых – это, строго говоря, уже не футуризм. Здесь достаточно вспомнить о позиции того же Зданевича: первый пропагандист новейшего движения два года спустя стал критиком футуризма (как и позднее – Маяковского и Лефа), отказавшись от него ради всёчества, а затем заумного «41°». И хотя связь своих начинаний с футуризмом Зданевич не скрывал (и заумники ещё некоторое время публично именовали себя футуристами), он постоянно декларировал свои принципиальные с этим течением расхождения и утверждал: «…с 1914 года я футуристом больше не называюсь (заумником – да, но это совсем не то же)»[12 - См.: Зданевич И. (Ильязд). Восхищение: Роман. Изд. 5-е, испр. и доп. / Сост., подг. текстов, коммент. и примеч. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2022. С. 228.].
Даже если эти расхождения не были для Поплавского значимыми (однажды он скажет Ларионову, что Зданевич находится «за чертой оседлости довоенного футуризма»[13 - См.: Поплавский Б. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., вступ. ст., коммент. Е. Менегальдо; подг. текста А.Н. Богословского, Е. Менегальдо. Т. 3. М.: Книжница; Русский путь; Согласие, 2009. С. 240. Этот разговор с Ларионовым состоялся 13 апреля 1922 г., т. е., скорее всего, ещё до личного знакомства поэта со Зданевичем.]), то в целом его поэтику упомянутой «второй книги» как заумную или «околозаумную» охарактеризовать невозможно, да и в редких вещах такого свойства Поплавский совершенно самобытен[14 - Н. Милькович в своём исследовании верно подмечает: «Чистую фонетическую заумь, характерную для теоретиков и поэтов русского футуризма, таких как А. Кручёных, по типу “Дыр бул щыл”, у Поплавского найти трудно», см.: Милькович Н. Три разговора о Поплавском. Белград: Филологический факультет Белградского ун-та, 2022. С. 181. Однако он относит к примерам поэтики «41°» поэму «Мрактат о гуне», которая, на мой взгляд, в ряду текстов, существующих в рус. заумной традиции, занимает совершенно самостоятельное место.]. Наконец, надо учесть, что между его «футуристическими» упражнениями 1919–1920 годов и «второй книгой» есть немало иных текстов – они лишь частично вошли в состав «первой книги» и в основной массе читателям неизвестны. И эти берлинские и парижские сочинения гораздо менее «авангардны» во всех обсуждаемых здесь смыслах[15 - В этой связи стоит вспомнить и о сочинённой поэтом в 1922 г. рецензии на берлинскую выставку рус. художников-модернистов, в которой преобладает отстранённый критический взгляд человека из др. «лагеря», см.: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 3. С. 10–18.]. Вдобавок к сказанному я бы обратил внимание на вторую часть фразы Поплавского («и нигде не печатался»), которую в этом высказывании можно рассматривать как определяющую. То есть под своим продолжительным «резким футуризмом» Поплавский, я думаю, подразумевает как раз весь свой примерно десятилетний «подпольный» опыт, долгое бытование в стороне от «большой литературы» и вопреки ей («Так стал я вдруг врагом литературы…»), – и, разумеется, непременное эпатажное поведение, вхождение в модернистские сообщества и, в конце концов, антибуржуазные взгляды, которые у него и у его друзей на мгновение соединились с «попутническими» иллюзиями. Наряду с «хаотичностью» синтаксиса, «неуклюжестью» языка, «кощунственностью» выражений – а кто только у поэта того или иного не подмечал, – именно такими отталкивающими признаками обладали русский футуризм и его филиации в представлениях традиционной российской, а затем беженской культурной сцены, одному из участников которой и было адресовано письмо Поплавского[16 - По всей видимости, о подобных коннотациях термина, сохранившихся по прошествии четверти века в эмигрантской среде, писал исследователю рус. футуризма В.Ф. Маркову парижский рус. литератор Ю.К. Терапиано: «…со словом “футуризм” связаны очень дурные ассоциации до сих пор», см.: «…B памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано к В.Ф. Маркову (1953–1966) / Публ. О.А. Коростелёва и Ж. Шерона // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 24. СПб.: Atheneum; Феникс, 1998. С. 267.]. Этими словами поэт, вероятно, обозначает и свой проявлявшийся в разных формах интерес к авангардному дискурсу – но не к русскому футуризму, который в 1920-е годы действительно стал анахронизмом, а ко всему тому, что делали новейшие школы, в том числе западные.
Думаю, что во многом по сходным причинам в авторском комментарии возникнет и «русский дада» – понятие, как мы можем убедиться, далеко не сегодняшнее и, вероятно, уже тогда столь же отличавшееся от понятия дадаизма, сколь и всё, что именуется русским футуризмом, разнится от изначального футуризма, то есть футуризма итальянского. В нынешнем понимании этот термин в силу своей неясности позволяет вместить в себя явления довольно широкого диапазона времени и различных художественных и идейных векторов[17 - Первая антология по этой теме “Dada russo: L’avanguardia fuori della Rivoluzione” под ред. М. Марцадури (Bologna: Il cavaliere azzurro, 1984) включает стихи из сб. «Ослиный хвост и Мишень» (1913), тексты А. Кручёных, И. Зданевича, И. Терентьева разных лет, а также Т. Толстой-Вечорки, С. Шаршуна, В. Парнаха, Р. Якобсона, А. Белого, Р. Рока, В. Шкловского и моск. литератора периода НЭПа Н. Шалимова. Материалы сб. «Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре» под ред. Л. Магаротто, М. Марцадури и Д. Рицци (Bern: Peter Lang, 1991) посвящены В. Хлебникову, И. Зданевичу, Р. Якобсону, Б. Эндеру, К. Малевичу, И. Терентьеву, обэриутам, груз. авангарду и др. близким темам. Сб. «Дада по-русски» под ред. К. Ичин (Белград: Филологический факультет Белградского ун-та, 2013) целиком посвящён творчеству И. Зданевича. Наконец, недавняя антология “Russian Dada. 1914–1924” под ред. М. Тупициной (Cambridge: The MIT Press, 2018) составлена из текстов И. Зданевича, О. Розановой, И. Пуни и К. Богуславской, Н. Пунина, К. Малевича, А. Родченко, В. Степановой, группы «41°», А. Кручёных, Б. Арватова, ничевоков, В. Маяковского, Лефа, В. Шкловского, Р. Якобсона и С. Шаршуна.]. В определении Поплавского угадывается прямая проекция его связей с «левыми» кругами Парижа – русскими художниками и поэтами Монпарнаса, например, с такими заметными персонами, как Зданевич, Сергей Шаршун или Валентин Парнах, которые сотрудничали с дадаистами и были вовлечены в их активность, а также отображение его собственных контактов с дадаистами и сменившими их сюрреалистами. Однако начиная примерно с конца 1924 года заметны и перемены в его поэтике – стихи Поплавского обретают новую образность и лексику, в них словно включаются другие измерения. С практикой дада и русских постфутуристических течений поэтику «второй книги» однозначно сближает «невнятица» немногих её заумно-абсурдистских и фонетико-семантических экспериментов («беспредметный стих»), а отсылки к дада несложно обнаружить в отдельных строках стихотворных записей. Но вообще говоря, эстетика и семантика этих опытов столь вариативны, их независимая сюрреалистическая образность часто столь очевидна, а влияния, в них ощутимые, настолько путаны и разнородны – кроме перечисленных течений и авторов, это и Эдгар По, и христианство, и старинные трактаты, и Блаватская, и каббала, и другие эзотерические учения, – что вернее было бы, с изрядной долей скепсиса и терминологического бессилия, охарактеризовать стихи, которые в итоге составили нашу книгу, как «оккультно-символистический дада» или же как «заумный сюрреализм мистического направления». На что-то подобное, кстати, намекает карандашный рисунок поэта – то ли эскиз обложки ещё только задуманного ромовского сборника, то ли просто случайная фантазия на его тему.
«Дадаизм» Поплавского – это также проекция внелитературного существования поэта и его «внутреннего беженства», подчас напрямую выраженная в самих стихах. Состояние творческого одиночества он в своих дневниковых записях назовёт «литературной отшельнической осатанелостью», а в романе «Домой с небес» скажет о нём: «осатанение одиночества»[18 - См.: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 3. С. 446; Т. 2. М.: Книжница; Русский путь; Согласие, 2000. С. 424.]. Эти определения трудно не сопоставить с ещё одним именем, которое он присвоит проекту издания «второй» книги или своеобразному от него ответвлению. Папка с шестьюдесятью с лишним рукописными и машинописными текстами этого времени, сформированная, видимо, уже в тридцатые годы, получит название «Дирижабль осатанел. Original. 1925–1926». А на пустые поля многих вошедших туда автографов (таковые есть и вне этой папки) Поплавский нанесёт краткие записи, отсылающие то или иное стихотворение к одному из двух спланированных «Дирижаблей» или сразу к обоим. Две автономные группы маргиналий – с одной стороны, «Д. н. н.» или «Дирижабль н. н.», с другой стороны, «Дириж. осат.», «Дирижабль осатанел» и им подобные (возможно, к тому же ряду следует относить «Дир.» и «Дирижабль»), – могут никак не пересекаться, но могут и сталкиваться на полях одного и того же текста, демонстрируя принципиальное родство двух авангардных проектов.


Рисунок Поплавского. Середина 1920-х

Есть, разумеется, прямой соблазн связать это причудливое заглавие с содержанием тех произведений, которые Поплавский обозначил как «адские» поэмы, и вообще с постоянно возникающей в его стихах инфернальной темой, которую к тому же не так сложно ассоциировать с дадаистским или «парададаистским» дискурсом (вспомним строки из его стихотворения 1924 года: «Докучливые козни сатаны // Вместим в стихи – не пропадут без толку»). Но как раз соответствующие такому определению длинные тексты, живописующие картины и атмосферу Ада, как и прочие стихи с чертями или чертовщиной, в проект «осатаневшего дирижабля» попадают не всегда[19 - Из главных вещей, которые, как мне кажется, автор подразумевал под «адскими» поэмами, в папке «Дирижабль осатанел» находится лишь «Морской змей». «Ручей, но чей?» представлен в ней не целиком, а «Мрактат о гуне», «Восьмая сфера» и «Литературный ад» отсутствуют, хотя на одной из версий последнего, хранящейся в др. папке, стоит помета «Дирижабль».], и наоборот, в нём доминируют «отшельничьи» откровения, мотивы нищеты, бессилия, поэтического небытия. Этот образ вышедшего из себя, безумствующего и заумствующего «дирижабля» Поплавского мне кажется в целом очень точно представляющим и нашу книгу.

Настоящее издание, задуманное как свод стихов времени «русского дада» и «адских» поэм, было сориентировано на максимально полное воспроизведение аутентичных версий и лишь в исключительных случаях опиралось на авторские ремейки 1930-х годов, которые, впрочем, сами по себе достаточно редки. Оно целиком основано на архивных материалах и не копирует какие-либо публикации Поплавского – в том числе появившиеся при жизни поэта или подготовленные после его гибели Н.Д. Татищевым. Несмотря на произошедшую с годами фактическую «канонизацию» этих эмигрантских источников, надёжными их по большей части признать трудно. В журнальных версиях 1928–1930 годов встречаются существенные преобразования текстов, вызванные, скорее всего, требованиями редакторов (см., например, первую публикацию «Литературного ада», сокращённую на три заключительные строфы, которые были восстановлены автором для проектов «второй книги» или «Дирижабль осатанел»). Сборник «Флаги», сложенный самим автором, согласно разным свидетельствам, готовился к печати без его участия или даже с откровенным издательским вмешательством[20 - О множестве опечаток во «Флагах» сообщал Ю.П. Иваску сам поэт (см.: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 3. С. 483), а спустя полвека писал Иваск (см.: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников / Сост. Л. Аллена, О. Гриз, предисл. Л. Аллена. СПб.: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. С. 161–162). См. также: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 1. М.: Книжница; Русский путь; Согласие, 2009. С. 501. И. Зданевич в отношении «Флагов» был более категоричен: «Издатели искромсали текст как могли, ввели старую орфографию, выбросили всё, что было мятежного или заумного…», см.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами. С. 115.]. А скомпонованный после смерти Поплавского ещё один «Дирижабль неизвестного направления»[21 - Как утверждал Ю.К. Терапиано, у издателя и редактора Н.Д. Татищева была рукопись «Дирижабля», подготовленная самим Поплавским, с пометкой «опубликовать через 25 лет», см.: «…B памяти эта эпоха запечатлелась навсегда». С. 372. Однако никаких её следов, кроме немногих свидетельств существования проектов «второй книги» и «осатаневшего дирижабля», в архивах не найдено. И главное, что состав изд. 1965 г. с известными нам авторскими планами не совпадает (туда вошли стихи 1920–1935 гг.), а в работе над ним Татищев использовал не только автографы, но и страницы вёрстки 1927 г.] испытал, пожалуй, самую масштабную редакторскую интервенцию, – этому найдено немало прямых подтверждений (см. комментарии к отдельным стихотворениям и иллюстрации). Итогом таких, на мой взгляд, безжалостных переработок становились упрощение текста, редукция той необычайной образной и смысловой выразительности ранних стихов, которая достигалась как раз их «неуклюжестью», авторским бормотанием, подчас дикими стихотворными выходками. Попытки сделать поэта «понятным» неизбежно вели к утрате свойственного ему в «подпольные» годы «святого косноязычия»[22 - Выражение М. Слонима, см.: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. С. 170. Н. Берберова говорила о «божественной невнятице» Поплавского, см.: Там же. С. 31.].
Первоначальная поисковая, текстологическая и отчасти «реставрационная» работа, с неминуемыми её ошибками и недочётами, была в большом объёме проделана в четырёх «гилейских» изданиях (1997–2013), поочерёдно раскрывавших разные архивные массивы[23 - Множество неизвестных текстов раннего Поплавского также было опубл. в сб.: Поплавский Б.Ю. Неизданные стихи / Сост. и вступ. ст. Е. Менегальдо. М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2003.]. Дальнейшее изучение архивов внесло в неё множество уточнений и дало прекрасную возможность прибавить к собранным ранее материалам несколько десятков стихотворений, прежде совсем неизвестных или известных в других редакциях. Опубликование таких затерянных и не всегда легко дешифруемых артефактов было одной из заветных целей издания.
Сбережённый Татищевым основной литературный архив поэта, где находились стихи, проза и бессчётное количество тетрадей с дневниковыми записями и рисунками, к сегодняшнему дню оказался раздроблен и рассеян. Отдельные тетради с ранними стихами и эссе в конце 1960-х были переданы самим графом американскому исследователю С.А. Карлинскому, готовившему трёхтомное переиздание сочинений Поплавского, и, так и не будучи напечатаны, остались в США (подробнее об этом сказано в Приложении 3 к настоящему изданию). После смерти Татищева архивный фонд был поделён между его сыновьями Борисом и Степаном. Бумаги, доставшиеся Б.Н. Татищеву, уже на рубеже XXI века перекочевали в Государственный литературный музей в Москве, а массив С.Н. Татищева, сменив свой парижский адрес, где я однажды эти многочисленные коробки и увидел, спустя ещё десятилетие исчез в неизвестном (по крайней мере мне) направлении. Разъединение архива было осуществлено без какого-либо принципа, жанрового или хронологического, и «линии разреза» прошли буквально по живым тканям – дневниковые записи и стихи одного и того же времени, различные варианты одних и тех же текстов, а порой и соседние листы одного автографа оказались не только в разных папках, но и в разных странах. Всё это непосредственно коснулось публикуемого корпуса текстов, который в ходе подготовительной работы пришлось собирать как сложнейший пазл.


Рисунок Поплавского. Вторая половина 1920-х

Структура и содержание этого тома, были бы, очевидно, иными, если бы не несколько важных архивных подсказок, полностью обосновавших состав его начального раздела, который хотелось привести в соответствие с издательскими замыслами поэта. О двух из них я уже сказал немного выше – это состав папки «Дирижабль осатанел» и авторские маргиналии на полях автографов. Но ключевой находкой стал хранившийся в рукописном массиве С.Н. Татищева детальный план «второй книги». Так и названный «Оглавлением второй книги», он состоит – если изъять из него повторы и добавить приведённый в конце короткий список с не совсем понятным заглавием «Стихи из Дирижабля, которых ещё нет» – из ста четырнадцати наименований, относящихся в основном к концу 1924 – началу 1927 года (из них среди архивных бумаг не удалось найти только четыре текста). Характерно, что список содержит множество пересечений с содержимым названной папки. Также интересно отметить, что, по концепции автора, книга не была сборкой всего им написанного за эти годы, он ограничил её исключительно неопубликованным – ничего из того, что попало в периодику и во «Флаги», в «Оглавление» не вошло. Укажу и на другое: список расширен одной более поздней вещью, присутствие которой здесь можно трактовать как своего рода авторский акцент на общей линии книги, – это заумная поэма «Мрактат о гуне», сочинённая предположительно в 1928 году.
В дополнении к главному разделу приводятся – за исключением нескольких трудночитаемых черновых записей – все известные мне по оригиналам стихи, сочинённые в те же годы, однако не прошедшие отбор поэта в его издательские проекты. Что важно отметить, общая поэтическая тональность включённых сюда текстов остаётся ровно той же, что и в главном разделе, – мы встретим здесь те же сцены земного ада, фантастические путешествия над облаками и дерзкие видения с мертвецами и девами, яркую беспредметную экспрессию и такое же «в стихах подёргиванье звука». Я не стал пренебрегать и отдельными текстами той поры, как кажется, выпадающими из общего настроя и языка книги, стараясь всесторонне представить избранный отрезок творчества поэта. В свою очередь, в раздел добавлено несколько стихотворений, точные годы написания которых неизвестны, но которые очень близки к поэтике «Дирижабля», к тому же они отсутствуют в списках стихов более раннего периода и явно не относятся к вещам более поздним. Сюда же помещено и одинокое заумное стихотворение 1929 года – здесь я просто скопировал авторский приём с «Мрактатом», тем более что ни к какому иному корпусу текстов Поплавского этот текст примкнуть и не сможет.
Незавершённые стихи были собраны в последний раздел. В него вошли фактически лишь те неполные тексты, которые не представилось возможным достроить путём восстановления зачёркнутых в них слов и строк или исходя из обнаруженных в архивах других версий. Отдельные стихотворения автор явно бросил на середине строки или – по крайней мере таково моё впечатление – прервал на очередной строфе. Вместе с тем большинство стихотворных заготовок, отнесённых автором, по всей видимости, к некоему резерву, которые он отметил как «куски» и многие из которых были сложены в архивной папке с тем же наименованием, было оставлено в первых двух разделах. Иногда это вообще вполне законченные стихотворения, а иногда – лишь короткие фрагменты, осколки несуществующего, что, однако, не лишает их определённой поэтической цельности и не мешает воспринимать как вполне самостоятельные произведения.

Этот том не исчерпывает лирику Поплавского времени «второй книги» – поиски других версий и недостающих текстов, конечно, необходимо продолжить. И тем более он не является финальной точкой в работе по опубликованию ранних его стихов. За нашей книгой обязательно последует издание обширного и в значительной части неизвестного пласта текстов, которые были написаны в течение трёх предшествующих лет. Как я уже говорил, многие из этих автографов удалось разыскать, так что дело осталось за малым.
В заключение хочу поблагодарить моих друзей и коллег, без помощи которых работа над книгой была бы куда тяжелее, а результат получился бы гораздо менее удовлетворительным. Прежде всего выражаю свою признательность Марии Лепиловой, которая сделала переводы авторских записей на французском языке – стихов, заголовков, эпиграфов и посвящений; помощь Ивана Щеглова была для меня более чем полезной и своевременной – в диалоге с ним удалось расшифровать несколько малопонятных черновиков Поплавского, за что я его от души благодарю; Александру Умняшову большое спасибо за фотографии и сканы оригиналов из архива Государственного литературного музея, которые были использованы в книге в качестве иллюстраций; неоценимой была и помощь Франсуа Мере, хранителя архива И.М. Зданевича, сделавшего для издания новые копии писем и стихов Поплавского; наконец, совершенно неожиданным и необходимым оказалось участие в издании Андрея Устинова, который передал в моё распоряжение копии ранее неизвестных архивных материалов из собрания С.А. Карлинского, – ему я с радостью и посвящаю это предисловие.

    Сергей Кудрявцев

Стихи
1924–1928

1. Собачья радость
На фронте радости затишие и скука
Но длится безоружная война
Душа с словами возится как сука
С щенятами, живых всего двойня
Любовь конечно первое, дебелый
И чёрный дрыхнет на припёке зверь
Второй щенок кусает мать в траве
Счастливый сон играет лапой белой
Я наклоняюсь над семейством вяло
Мать польщена хотя слегка рычит
Сегодня солнце целый день стояло
Как баба что подсолнухи лущит
За крепостью широко и спокойно
Блестел поток изгибом полных рук
И курица взойдя на подоконник
В полдневный час раздумывала вслух
Всё кажется как сено лезет в сени
Счастливый хаос теплоты весенней
Где лает недокраденный щенок
И тычет морду в солнечный венок
    1925 [1924]

2.
А. Гингеру
На! Каждому из призраков по морде,
По туловищу, будут руки пусть.
Развалятся отяжелевши орды.
Лобзанья примут чар стеклянных уст.
Бездумно дуя, голосом падут,
Как дождь, как пепел, на пальто соседа.
Понравятся, оправятся, умрут,
Вмешаются в бессвязную беседу.
Пусть синий, пусть голубизны голяк
Их не узнает, как знакомый гордый.
Зад, сердца зад, публично заголя.
Но кал не выйдет, кал любови твёрдый.
Они падут, они идут, иду.
Они родились по печаль, полена.
Они в Тебе, они в горбе, в аду,
Одиннадцать утерянных колена.
    Париж ноябрь 924

3.
На толстый зад на небольшие бёдра
Шасть капает немало малофьи
Склонился уд ещё как будто твёрдый
И [в] мошну ссутся спящи воробьи
Удить ли рыбу выпускать ли Риву
Всё уд под корень карий подсечён
Болит как бы или вернее ибо
Ободран брык работой увлечён
Еботой усечён и обесспермен
Пирамидоном превращусь к себе
Идёна мать хоть незаконен термин
Спасай у, у, о сиречь уд сгребе
О дурий дроч не неумолчный кортик
Сопливое исчадие зачах
Чтоб снова шасть как из коробки чёртик
В ногах у ног иль на других ногах

Рисунок Поплавского. 1925

4.
Ворота ворота визжат как петел
Как петли возгласили петухи
Свалился сон как с папиросы пепел
Но я противен, я дремлю, хи хи
Который час каморы иль амура
Но забастовка камерных часов
Лишь кот им злостно подражает ммура
Спит и не спит немало сих особ
Валюсь как скот под одеяло тая
Как сахар в кипячёном молоке
Как ток палящий на продукт Китая
Шасть точится латунной по руке
Но я храплю простой солдат в душе
Встаёт от неопрятного постоя
Хозяйка повторяет букву ше
Зане се тише, но терпеть не стоит
    3.12.1924

5.
Не можно ль небрежить над контрабасом
Безмолвья. Смычка душ с смычком.
Судьба невольно шепчет тихим басом,
Но отбояриваюсь, как могу: молчком.
Ходьба неосторожна. В ровном небе
Она скользит, она ко мне летит.
Что может быть летящего нелепей
Сказуемого: Нам не по пути.
Я покрываюсь шляпою прозрачно,
К невзрачного Пилата лате льня.
Я ль не выдумывал про этот мир, про злачный,
Неясный и парной, как гладильня.
Мне ль выдумщик баса иль басуркун,
Табу профессионал профессионалу.
Впишите вы в империи анналы
Сю кровь слона, а не растопленный сургуч.
Серьгу руна на разорённом море
В Ургу, где марганец какой-то, мор-конец.
Амур-гонец, в Амур к свинцу “amore”.
Уморное седалище сердец.
Упорности педали есть предел.
    1925 [1924]

6.
Мы достодолжный принимали дар.
Удар – увы, недостоверно мненье;
Неосторожна жёлтая вода
Без при, без при, без при, без примененья.
О сколь, о сколь, о сколь осколок сахара
На саго слов влияет. Влить его.
Но чу! табу: стучит гитара табора,
Она стучит, увы. Вы что ж? она велит.
Я размышляю: мышь ли, злая мысль,
А как грызёт, а как везёт под гору.
Я вижу смысл, там под комодом смысл.
Ей грызть обоев этих мандрагору.
Она грызёт, я сыт – начальный факт.
Печальный фат, фотографические очи.
Не очень: не сова, а голова.
Форсишь? Форсю. Молчишь? Молчу. Не очень.
Но о, камелия, о окомелина,
Луна лентяй, луна не просто шляется.
Не шлётся же судьбою женщина
На вечную погибель. Не желаю.
    1925 [1924]

7. Вариант B
Пришла в кафе прекрасная Елена.
Я нем; все неподвижны; нем гарсон.
Елена, Ты встряхнула мёртвый сон,
Воскресла Ты из небытия плена.
Я с подозрением поцеловал висок,
Но крепок он. Но он не знает тлена.
Мешает стол мне преклонить колена.
Но чу! оружие стакану в унисон.
Изменника я войсковой оплот
Вздымаю стул; но вдруг проходит год.
Смотрю кругом: не дрогнула осада.
О Троя, что ж погибнет Ахиллес.
Но вот Улисс; он в хитру лошадь влез.
Иду за ней, хоть умирать досада.

8. Елэне
Последний день перед опасной встречей.
До завтра! Мелкая душонка: Ты судьба.
Ужель смогу до встречи уберечь я
И воспитать любовь: Тебя! Тебя; но ба!
Осёл! осёл! неисправимый этот,
Ребёнок этот. Я боюсь (отец),
Что обойдя вокруг земного света
Ко мне б он не вернулся наконец.
С привычками холодного буяна,
С сноровками испытанного пса.
Всё ж не большой тревогой обуяна,
Глядит душа на поезд искоса.
Вагоны цифр на снеге циферблата.
Вот первый класс: вот третий класс: второй:
Вот пять: вот шесть, вот класс седьмой бесплатный:
Он встречи милостыня (Ты тяжка порой)!
Но ан в окне (мой сын). Моя любовь.
Я дрогнул, дрогнул. (Хоть и рад со злости.)
В котле кипит крылатом водна кровь.
Она свистит. И шасть ко мраку в гости.

9. Молитвослов
Дорогому Б.
Шасть жизнь! Шаасть. Шасть тлен!
Шасть Шасть сама. О Шасть!
О быстрота: секундаметра пасть,
Зубов белёсых циферблата плен.
Ань в след; Ан говорят одни,
Но без еря какая нежность к слову.
О Б’гъ. О Б’ге ан (я к слову).
О! для него и Ах! (Ох! в славу Вам О! дни.)
Я слышал часто: каков и ужей
Не должно славить, на известно чём.
Ань недомыслие: Земля и люд ужель
Не как суть и ужи (Мир полон т?м и т?м.)
Скользит холодный в пальцах человек,
Голодному земля не зрится ль каком.
Есть Бъ ещё и Въ (То значит Бэ.)
От них спасаюсь апострофа знаком.

10.
Токая ленноя зима
Стикла по жолобу намедни
Что не пришли оброк в зимать
Ни сон словес ни злобы бредни
На уступивший неба склон
Как на мост порожняк дву конный
Влетела оттепель в стекло
Но выдержал косяк оконный
Под талый прошло годний снег
Не ужто Ты за мыслил бегство
Молю: Не уступай весне
Моё последнее наследство
Я слышу запрядная гиль
Со сном нахальным под диваном
Уж шепчутся мои враги
Опасны гости и не званы.
    1925

11. Газела о Бедности
Навыворот свои надену брюки,
И станет в пустоте: в [мечте?] светлей.
И, как ребёнка, шляпу хвать я в руки,
И будет мне как будто веселей.
Сойду, сойду на тротуар потёртый.
Скажи! Скажу. Ты мне, бездельник, люб,
Потом единым пассажиром спёртый,
Решу, что дольше не смущаться не могу.
Войду к Тебе, облаянный швейцаром,
И вдруг и вдруг, случится нечто вдруг.
И как пред полицейским комиссаром,
Перед Тобой я виновато засмеюсь.
Но не ответишь ничего мне, стерва!
И станет лучше мне, лучшей ещё.
Я попрощаюсь обстоятельно, во-первых,
И шасть уйду. Шасть это хорошо.
    Париж 295

12.
Тебе табу Тибет что б больше те
О сволололо похожее на сволочь
Родительный падеж мечты мечте
И именительный падеж от полно полночь
О вы забавы некие Либавы
Что знамо порт я уважаю спорт
Потом для ри для ри для рыбы чёрт
Шасть две строфы верти робя на славу
Неодолимое деление ланит
На две посредством носа посредине
Меня загадочностью новою пленит
Но я серди серды я не люблю сардины
Гардины неумеренно горды
Вы неуверенны но верен я поверьте
Как орды духов или их орды
Таинственно обязанные смерти

«Тебе табу Тибет что б больше те…». Черновик

13.
За жалкою балкой балкон тишины
За кротким углом недостаток кофейни
Чу бросилось [с] первого тело жены
И входит к второму душа откровенно
На согнутый сад невозможно надеяться
Знаком его почерк и игры вничью
Хотя не пристало ему чародею
Видит ангелов далее или воочию
Окружает меня многоточие снов
Окружная дорога мечтательных сов
Запрядная берлога больших голосов
О труба граммофона отцов и сынов
Будет палое платье в пролёте искать
Но поднялось оно на земле ни куска
На подъёмной машине как стихи на терцинах
Аж начищенный циник замялся звонка
Ты пришла из кондитерской и для венка
Шасть на стол как на мел карамель из глициний
    1924 [1925]

14. Борьба миров
На острове остроконечный дом,
И я в недоумении по том.
Лечу с него, иду в него потом.
Мы все летим, мы все туда пойдём.
Над городом заречный млечный климат,
Уздечка страха и его мундштук.
Над воротом брада неразделима,
И в ней дымит мундштук или кунстштюк.
Отшельника курится эрмитаж,
Ан вверх иль вниз, а не в мечты этаж.
Но чу, звонок на сенном небосклоне.
Ложусь плашмя: дрема ерыгу клонит.
И так ползу, приоткрывая дверь.
И ты вступаешь, верь или не верь,
Я отступаю в укреплённу дверь:
– Садитесь, говорю, последствие запоя. –
(Последнее для самого себя.)
Куда там! Ты уже дудишь, любя,
В миллион гобоев на моих обоях.
    1925

15.
Три раза прививали мне заразу.
Зараз-то сколько. Не могли зараз!
Хотели сделать меченую расу.
Я на террасу, ан с террасы. Класс!
Мне было девять, но я не был девий.
Теперь дивись. Под шкапом удавись.
Я жду в аду (в раю что делать Еве).
Что делать! – мой испытанный девиз.
Но чу, звонят. Я не могу понять!
Ты входишь, панна! Я не понимаю!
Что на тебя, что на судьбу пенять.
В губу пинать тебя нельзя, немая.
Я разнимаю рукава минут.
Минуть бы! Но уж ты упомянута.
Вы, собеседника пытаясь обмануть,
Его целуете случайно, фу-ты! ну-ты!
    1925

16.
Скажу не может сладкая морковь
Вас заменить. Вас о безвкусны розы
Сын Севера я полюбил морозы
И шасть на юг. Но шасть назад любовь
Однообразны и прекрасны грёзы
Коль шарики катятся. Венка кровь
За белым шаром шар морковный вновь
Овалы губ. Затем овалы-слёзы
Бесплодная вползает красота
На кафедру, за нею шасть! мечта
«За всэм» потом как завсегдатай – горе
И заспанный служитель человек
Сажает каждый нововшедший век
На синее сиденье прямо в горы
    I.1925

17. Орфей в аду
Гав гав! Ау ау! Миау мау! Кукареку!
О, караул! Но караул на башне.
Бль! бль! в воде, зачем я прыг[нул] в реку,
О о погиб (печальной Мойры шашни).
Реку Тебе, неостроумный голубь,
О боже! Можжевельная вода?
Ты мне для лека. Утонул я голый.
Иду на дно, должно быть, в ад? о, да.
Усаты духи шепчут у сосудов,
В которых парится неправедная плоть.
О Бог, скорей, о бок, Ты безрассуден.
Антропофаги жмут людской приплод.
Но о реку, ура, реку из речки.
Казалось, им необходим партнёр.
Сажусь играть, сдаю, дрожа (у печки).
Какая масть ко мне пошла, синьор!

18. Посещение первое
Ударила меня ты по карману
И посягнула на тугой кошель.
Мошну опустошила по обману,
Ан в калите определила щель.
Не нравится мне ан такой монтаж.
Но нрав при чём? Пред совершённым фактом
Я подымаюсь на большой этаж,
Весь озабочен предстоящим актом.
Не лёгким пожеланьем всяких благ.
Но я устал. Ан у дверей приляг.
Своим пальто покрывшись, засыпаю.
И вижу не совсем приятный сон.
На грудь ты наступила мне слепая,
Потом зовёшь: швейцар или гарсон!
Они явились, тяжело ступая.
И тащат вниз по лестнице, бия.
Но притворяюсь я отменно спящим.
Как счастлив я: не оскорблён бы я
Не стоящим вниманья настоящим.
Потом встаю и бац! швейцара в хрящ.
Мне радостно участвовать в боях!
    1925

19. Посещение второе
Я вам принёс в подарок граммофон,
Но Вы невосприимчивы к музыке.
С акцентом немца говорите: ффон,
О прокляты двунадесят языков.
Я завожу по лестнице его,
Он ан взывать, взывать проникновенно.
Открылись все парадные мгновенно.
Прёт население, не помня ничего.
Меня ударило поспешное вниманье.
И лестницы заняв амфитеатр,
Они пластинок шепчут мне названья
И чинно внемлют, как мальцы средь парт.
И нежно дремлют. Только Вы одне
Идёте за бесчувственным консьержем,
Но ан консьержа в ейной ложе нет:
Он дремлет, рупора обнявши стержень.
(Был страшный лев музыкою повержен.)
    1926 [1925]

20. Реминисценция первая
Я ждал любовь и аккуратно верил.
Я слишком добр: она обманный пёс.
Закроешь дверь, она сидит за дверью,
Откроешь дверь, её уж чёрт унёс.
Мне стало скучно хитростью тягаться
С котом. И вот четвероногий стол
Пришёл ко мне и лёг в углу пластом,
Не стал лягаться, можно полагаться.
Непритязательный не безобразит зверь.
Я посылаю, он бежит к любимой.
Нет разбитней собачки и резвей,
И верной столь же, сколь же нелюдимой.
Но ан сегодня не вернулся он,
Его ты гладишь жидкою рукою,
И он, забыв про верности закон,
Слегка трещит дубовою доскою.

21. Реминисценция вторая
Георгию Адамовичу
Стоит печаль, бессменный часовой,
Похожая на снегового деда,
Ан мертвецу волков не страшен вой,
Дождётся он безвременной победы.
Мы бесконечно медленно едим,
Прислушиваясь к посторонним звукам,
От холоду ползёт по снегу дым,
И дверь стучит невыносимым стуком.
Дрожь суеверная, присутствие любви.
Отсутствие, спокойный сон и счастье.
Но стёкла вдруг, звеня, летят на части,
Хлад прыг в окно, и ан, как чёрт, привык.
Он прыгает по головам сидящих,
Те выпрямляются, натянуто белея.
Стал дом похожим на стеклянный ящик
С фигурами из сахара и клея.
Ребёнок-смерть его понёс, лелея.

22. Мойрэ
Немалая твоя величина:
Не утешает. Ан в душе тревога!
О престарелая и дурная женщина!
Отстань! Отлипни, Мойра! Ради Бога.
Безукоризненно качается корма
Прохожей женщины. Её ль ты стоишь? (Стоишь.)
Подпрыгивая часто, как барман,
Трясу коктейль из слёз. Ты пьёшь и сволочь поишь.
(То об зверях домашних говорю.)
Но будет! Будет нэкое свиданье!
Порю детей. Пальто любви порю.
Ты ж порешь чепуху мне в назиданье.
Смирение: морение души.
Души её! но ан склизка Ты, Мойра.
И ань собрав последние гроши:
Верчу фанданго, плачу: Ойра! Ойра!

Рисунок Поплавского. 1925

23.
Невидный пляс безмерный невпопад
Твой обморок о морока Мойра
Несладкий но красивый шоколад
Выкачивает вентилятор в море
Видна одна какая-то судьба
И краешек другого парохода.
Над головой матросская ходьба
Охота ехать на волка ль охота
То ль облака вылазят из трубы
Иль страшный звук не ложного исхода
По ходу отдалимся от мольбы
Твоей руки на берегу отхода
Что будет в море мор ли водный морг
На юте рыба иль в каюте ибо
Комический исторгнули восторг
Комы воды кому в аду. Счастливо
Так босую башку облапошив
Плясали мысли как лассо лапши
Отца ли я? Отчаливало море
Махала Ты нахалу тихо Мойра
    1925

24. Аквариум
Марку Мария Талову
Кафе, нейтральный час подводный свет
Отёки пепла на зелёных лицах
Вторые сутки говорит сосед
И переутомлённо веселится
Всплывает день над каменной рекой
Возобновляется движение и счастье
И воскресенью честь отдав рукой
Восходит флаг над полицейской частью
Так вот она [так вот она][24 - Слова зачёркн., как и написанное рядом «какая есть».]: земля
Я наконец достиг её и тронул[25 - Вверху приписано: рукою.]
Как рваный киль пустого корабля
Что в мягкий ил врезается без стону
Так вот она какая жизнь людей
Вот место где пристёгнуты подтяжки
Вот рай где курят и играют в шашки
Под дикое жужжание идей
Не верил я что можно жить в воде
Не выплывая и не умирая
И даже не заботясь об еде
А как-то так, вздыхая и играя
Паря бездумно в голубой беде.
    Париж 1924–1925

25. Пифон-тайфун
Вадиму Андрееву
Чудесное морское избавленье,
Соизволенье. Чу! Да се циклон,
Антициклон. В пониженном давленье
Усматриваем мы: мотоцикл он.
Цыц вы, матросы, всякие отбросы,
Пожните клевер, кливер в вышине;
Но выше не носите папиросы,
Плавучей поручившись хижине.
Гремучею змеёю ветр ползёт,
Слегка свистит на реях, как на ветках.
Слегка молчит, хвостом прикрывши рот.
Мы в кубрик лезем, как в песок креветки.
Но вдруг пифон на палубу упал,
Испуганно нам закивали снасти,
И повторяя слабости гопак,
Судно колени клонит пред ненастьем.
Склоняет разны капитан слова.
Но по пятам за ним летают волны.
И как мотается у мёртвых голова,
Орудия катаются по чёлну.
Развёртываясь, паруса летят,
Насос огромный, их вбирает ветер,
Мяучат блоки, как семья котят,
Но кошка-смерть спешит, бежит ответить.
И лапой на бок положив корабль,
Его облизывает языком, любя,
И видят даже те, кто очень храбр,
Как скачет пена на её губах.
Несносный треск, матросный босый топот.
Ползём на мачту – на бревно дыбы.
И я, заканчивая стихотворный опыт,
Смотрю – корма привстала на дыбы,
Перевернуться медленно дабы.
Потом немало выпил я воды.

26.
Живущий суетен а спящий мёртв
Куда не глянь всё суета и гибель
Твердит герой «Достойные враги бы»
Невидный враг над ним смеётся чёрт
Обидный мрак приоткрывает спящий
Солидный зрак живущему не впрок
Так смысл некий оселок ледащий
Булат, була. Была Ты мне в упрёк
Точи точи то чи не безопасно
Запасный путь запасся пуд ли пут
Ил?и аршин или круган Исус
Забыл мя отче я ж совсем капут
Безотговорочно таможенный контроль
Льзя отговариваться но ваться обуза
Ан бьёт слеза горюча как петроль
Иль керосин о дети кара пуза
Я карапузом поднимаюсь в дом
Дом дом звонок застану ль поезд дома
Бегу по Богу как с горы бидон
Стоит мерзгляк тот да о тот Мадонна
Сажусь на снег спасибо и на том
    1925

27. Art po?etique
Уста усталости мне говорят пустяк
Пустынника не стоящий поступок
Постой постой о костоед костяк
Ты поступился уж не на посту Ты
По ступке пест по ступеням ступня
Ступай стопа – бумажная растёпа
Тебя в огне растопит истопник
Твой мир потопав, будто в час потопа
Но топот тополиной бересты
Беречь барак от барчука ступай
Чук чук да чук да чуков больше ста
Иль даже больше. Боль же не хочу
Но чу чудак чердатый кавардак
Дикарь дока доказывает вечно
На воле процветает кавардак
Но оды ночи все народны вечны
    1925

28.
Качалка счастья сорвалась с крюка
Тонка мочалка и нерасторопна
Но снова вешает трапецию рука
Вращает снова в воздухе ужо па
Слонами пахнет цирк. Над головой
Его флажок развёрнутый по ветру
Выходят аккуратные борцы
Садятся в поезд хитрые мальцы
И уж (змею) глотают километров
О переезда снежный контрабас
Ба сын миноги вовсе не безногий
Верблюды входят горячась в лабаз
Иль Вы со мною несомненно многи
Цирк входит в поезд не дойдя по пояс
Дрались на шашках мы в купе подолгу
Долг не отдавши засыпали чай
Чай пыли не избегнешь невзначай
Удачи ждали издали гондолы
Цирк невесёлое Ты общежитие
Дрожит в фойе на колесах дрожит
Слон православных называет «жид»
И вызывает их на мордобитие
Арены ресторанной посреди
Пустующей как первые ряды
    1925

29.
Не верьте гибнет кто не может жить
И кто дрожит безмерно дорожит
Подходят незаметные ножи
Стал храбрый взял их как бы злато жид
Подходит смерть глядя. О взгляд косой
Костой молчит он равнодушен к блядям
Мы гладим позабыв о шоколаде
Постой мы прачки, спрячь-ка, мы косой
Утюг витюг, в огне стоит пожарный
Дрожа к нему к немому он к воде
Он деву режет лезвием ножа
Поджаривает гладит он поджарый
Но смерть пошла не за любовь за деньги
Ничто за за, о не уговоришь
Ужо так грит не хочешь хорошенько
Бац этим самым. Я упал. Воры!!!
    1925

30.
Смирение парит над головой
Военною музыкою и зыком
Морение схватило нас хоть вой
Распух от страха и жары язык
На сходку сквера мы пришли без зова
Увы должно без голоса уйдём
Слова излишние придали форму зоба
Полна вся улица они влезают в дом
Дом дом о дверь меня кричу нет дома
Не слышат притворяются идут
Текут из крана с потолка ползут
Настигли завсегдатаи Содома
Висят и тащат по ступеням вниз
Выводят за плечи как на расстрел на площадь
Смеётся в воротник и плачет лошадь
Зря подневолье. Я же продолжаю визг
Ору кричу но чу кругом пустынно
Пустыня ходят невесомо львы
О Лазаре! Я спал! О выли львы
Несут для погребения простыни
    1925

31.
Неисправимый орден, тихий ордер,
Я на груди носил, не выносил.
Кругом кричали духи, ухи, морды
И выбивались из последних сил.
Мы встретились на небольшом бульваре;
На больварке нам было бы верней.
Мы встретились и мы расстались, твари
Вернее кошки и коты верней.
Лечу назад и подзываю время,
Оно спешит, свой приподняв картуз.
Так скачет лошадь, я же ногу в стремя;
Шасть дефилировать, как счастья важный туз.
А вот и вновь невесть какие вётлы,
И мётлы месть: иду, спиною пятясь.
Бонжур кричу, вы модник? плотник? мот ли?
А я не знаю, я бесследно спятил.
Молчи! Мол, чи? поэт: не об изъяне.
Ты обезьяна, длинный скандалист.
Ты глист, ты лист, хоть не Густав, но Лист.
Шасть возвращаюсь. Вот те и гуляно!

«Неисправимый орден, тихий ордер…». Черновик

32.
Э.А.П.
Мы молока не знаем молокане
Но камень канун не один для всех
Как мрёт наш брат а как Американе
И как лошак сожрав иглу в овсе
Игру мы затеваем напеваем
Напаиваем хорошо паять
Кто не больны Тебя обуревают
Рвут разрывают наверху на ять
Какой рукой мы шевелимы мало ль
Валимы в потрясающий покой
Кой новоявлен не расслаблен кой
Убережён от жала от кинжала
Жаль иностранец неумел и страшен
Пошёл пошёл я от него молчу
Чу слышу я бегут агу мурашки
Но так и след как чудный плед лечу
Ну что ж Христос мне говорит Ты грит
Давно со мною не напился чаю
Я говорю так точно сухари
Мы ваше бродье он же мне на чай
Так знай Святой старшому отвечай
    январь 925

33.
Убивец бивень нечасовый бой
Вой непутёвый совный псовый вой
Рой о бескровный о бескровный рой
Куй согляданный о даянье хуй
Со о о о вобще оооо
Аа кри ча ча че а опиздать
Езда о да о дата госиздат
Уздечка ты узбечка волооб
Саосанчан буяк багун-чубук
Букашка кашка детсткая покажь-ка?
Оубубу бубубны пики шашка
Хуитеряк китайское табу
Уливы ливень бивень (выш. мотри)
Сравни сровни? нини два минус два шасть три
В губу вой брык тык бык уйду в губу[26 - Вариант: дуду.]

34. Словопрение
Сергею Шаршуну
О часослов о час ослов о слов
Бесплатен ты бесплоден и бесплотен
Перенесли но нас не пронесло
Стал тёпел хладный адный стал холоден
Безденежный холён одеколон
Задушит он. На душу на души
Ужи вы духи вы духи блохи
Ухи колен (там рупор граммофон)
О драма эта прямо телеграмма
Программа танцев стансов про грома
По гром громоотвод вот чадо вод паром
О дева Диогена древо мамы
Из рук ручьём нас покидает смысл
Мысль обручем катится закатиться
Что с дурачьём молиться и сердиться
Чи вы мечи хоть медны но прямы
При мысли этой как к тебе влачиться.
    1925

35. Из еврейских мелодий
К тебе влачиться Боже волочиться
Как положиться с нежностию жить
Жид он дрожит я жит что прочь бежит
Бежит божиться что пора лечиться
О дня не пропускал я не пускал
Тоска течёт как жир свечи сквозь пальцы
На пяльцах мраморная доска
Иглой проткнёшь ли нож ли нож упал
Я долго спал искал во сне вас нет
Вы сны не посещаете знакомых
Они не смеют в сон принять сон дом их
Их беден дом [и] бледен день как снег
Нельзя нам снами где-то не встречаться
Ручаться мог бы против за не мог
Я занемог лью блюдо домочадца
Я светом облит я дрожу намок
    1925

36.
О жупел мужа жалости лишай
Семьи семит ногами семенит
Не помешай. Варенье помешай
Я помяну был буль о семеню.
Я поманю Тебя о помяну
Поминки соопровождает дача
О дача эта прямо неудача
Минуть бы ан минуть без тэ мину
У ми ну до фасоль ре ми фа до
Додо тебе дада клиторатуре
Халтуре туры всякие атуры
Сидон Гвидон дон дон о кошкин дом
Забыл я был быль эту некий биль
Стихов дрочёну из яиц сечёных
Быль быль буль дог док бок автомобиль
Пекись печенье наше попеченье.

37.
Глаза, как голубые губы,
А губы – красные глаза.
Зима души пошла на убыль
Пред Рождеством, а вот и за.
На верблюдах и на собаках,
Санями о песок и снег,
По льду, блестящему к весне,
Как сткло иль седина на баках.
Пустыня снежная – как душно.
Под айсбергами дремлют львы.
Тюлени на песке! Увы!
Тропический мороз, как в душах.
И вдруг приехали: сто-оп.
Написано на звёздах: полюс.
О слово важное, как полис.
Ползу по полису, как клоп.
Пустует белое именье.
Собачки смотрят. Я молчу.
На это обижаясь мене,
Чем на хлопок, пок! по плечу.
О фамильярности судьбы!
Пора привыкнуть! Умираю.
Подите в лавку, где гробы.
Какие шляпы носят в рае.

38.
[Летящий] снег, ледащий детский тальк
Осыпал нас, как сыпь, как суесловье.
Взошёл четверг на белый пьедестал,
Мы все пред ним покорствуем, сословья.
На слове нас поймала, поняла,
Ударила печали колотушкой.
Как снег с горы, нас не спросясь, смела,
Бежим барашки, скачет волк-пастушка.
Ты бьёшь нас, ножницами нас стрижёшь,
Летит руно, как кольца над окурком.
Зима. Большой безделия снежок,
Безмыслия приятнейшая бурка.
Днесь с пастбищ тощих нас зовёт декабрь.
Но глупому барану в дом не хотца.
Баран, баран, почто ты не кентавр,
Лишь верхней частью с ним имея сходство.
Уж сторож тушит над полями свет.
Почто упорствовать, строптивый посетитель?
Но, утомясь игрой, ушёл служитель.
Сплю в горном зале, на столов траве.

39.
Т. Татиде
Труба по-русски, по латыни тромба.
Тромбон житейский – во, во, вот что я.
На части рвусь, как шоколадна бомба,
Бьюсь медным лбом, но крепко бытие.
Ах, счастья репка, как засела крепко!
Ах, рыбка счастья в глубину пошла.
Где Стёпке мне её добыть, растрёпке,
Кой мой не может разорить шалаш!
Шалишь, мне грит, мир то есть говорит:
Пора с старшим на мире замиряться.
А он в ответ: мол, не хочу мараться.
А те все хором: Стёпка, нагорит.
Тубо! Табу! Боом, в ответ тромбон.
Джаз-банд на сеновале. Валит банда.
Крестьяне век не слышали джаз-банда,
Бьют радостно меня по голове.
Лежу в гробу. И вдруг из гроба: боом!
Танцует причт, танцует поп – что делать?
Колокола танцуют тилибом,
Все землепашцы на своих наделах.
Все самодержцы на земли пределах.

Записка Поплавского Т. Татиде. Первая половина 1920-х


Рисунки Поплавского. Середина 1920-х

40.
И каждый раз, и каждый раз, и каждый
Я вижу Вас и в промежутках Вас.
В аду вода морская – жажду дважды.
Двусмысленная острота в словах.
Но ты верна, как верные часы.
Варнак, верни несбыточную кражу.
О, очеса твои иль очесы
Сбыть невозможно, нет разбить куражу.
Неосторожно я смотрю в лицо.
Ай, снег полярный не слепит так больно.
Ай, солнечный удар. У! дар, довольно.
Разламываюсь с треском, как яйцо.
Я разливаюсь: не крутой я, жидкий.
Я развеваюсь, развиваюсь я.
И ан собравши нежности пожитки,
Бегу, подпрыгивая и плавая.
Вы сон. Ви сон, как говорят евреи.
В ливрее я. Уж я, я уж, уж я.
Корсар Вы, полицейский комиссар. – Вишу на рее.
И чин подчинный, шляпа в шляпе я.

41.
Со?утно умиг?ано халох?ао,
Пелаох?ото хурат?о ар?ан,
Незамар?ан холотн?о у хал?атну ?о
Так бурид?ан дон дерис?он ур?а
Ур?ал ур?он каминаб?у туб?ука
Хулитаск?ука касас?и вал?и
Но поразб?укай м?укали азб?ука
Теласмур?ока саон?ар ал?и
Вап?орис сине?ор жопине?ор
Ужопал?ика синев?ана м?ейга
Кур?ена тр?омба гни огн?и орм?а
Моросейг?ама синег?атма г?ейна
На гино?ама омар?ина р?а
Рат?ира помарт?ина сине?о
Ленео?о ро?ана пано?ира
Поими?ера т?осма эон?ес.

42.
Панопликас усонатэо земба.
Трибулаци?она т?омио шар?ак.
О р?омба! Муер?а статосгит?ам
И ракон?оста оргон?осто ?як.
Шинодиг?ама мэг?ао стил?эн.
Атецип?ена м?ерант крикро?ама,
Мелаобр?ама местогч?и тро?ос.
Гостурук?ола укот?а сон?э.
Постурум?ола пасгот?а ан?э.
Сгиобрат?ана бреом?а ма?о.
Илаоск?ара ск?ори м?еску м?ю
Силеуск?уму штропекале?ос ой.
Песк?ара ракон?иста стакомч?а
Гамисто?ока асточ?ака ск?афа,
Слам?иро миет?а точегурт?а
Та?элосо Тал?ес пеосот?ах.

«Панопликас усонатэо земба…». Вариант

43.
Орегон кентаомаро мао
Саратога кеньга арагон
Готевага ента гватемала
Колевала борома голон
Оголён робатый Иллиноис
Шендоа дитя звезды летит
А внизу спешит вдогонку поезд
Бело нао на лугу кретин
О Техас пегас неукротимый
Дрюрилен лекао гватемас
Посартина олема фатима
Балобас опасный волопас
Буриме моари ритроада
Орегон гон гон петакощу
Баодада загда ата ада
И опять средь облаков леща.

44.
Небытие – чудесная страна.
1923
Тэнэбрум марэ – море темноты.
Пройдя, пролив чернила, мы в тебе.
Две каравеллы наши – коровёнки две.
О средства передвиженья бедноты.
О беспредметной бури вялый шум.
Мы видим дно, вдали, вдали под нами.
Мы в пустоте, но валимся, пляшу.
Конь невидимый, чёрт меж стременами.
Но ох, мы тонем, о-о-ох, летим.
Бесцветный воздух надувает парус.
На парашюте нам не по пути.
Вновь мы на море, моря над – о ярость.
Летят утопленники в волнах пустоты.
В тэнэбрум марэ – море темноты.

45.
Любовь манит к себе, влечёт
И всасывает, как насос.
Так дождь и тятя так сечёт,
Проворно ловит на лассо.
Пляшу, кобылка под петлёй,
Под дождиком бегу, солдат.
Как рыба от трубы под лёд,
Булавкой в пола щель, гайда!
Дышу, избавился: вдруг хлоп!
Бьют по плечу меня, плачусь.
Так лопался над свечкой клоп;
Коль руку жали палачу.
Сидит судебный пристав в кресле,
Бьёт карандашом о карандаш,
Так сына бил отец по чреслам.
Дай двух небитых, бог! отдашь?
Свинью для перевозки счастья
И лошадь для больших смотров,
Я, скотоложец, рвусь на части,
Часть кажду жарю над костром.
Съедаю голову и руку,
Язык тушёный, мягкий мозг.
Но без руки любви порука,
Слеза без глаза, что для слёз.
Без членов всасывает эрос
Мои останки, я погиб,
Как всасывал тайфун галеру
И тракт солдата сапоги.
    1925

46.
Брониславу Сосинскому
Листопад календаря над нами.
Белых листьев танцы без конца.
Сплю с совком, уборщик, ни при чём я.
Сын мне руку подаёт отца.
Возникаю на краю стола.
Возникаю у другого края.
По обоям ползаю, играя.
И сижу на потолке без зла.
Без добра по телефонной нитке
Я бегу, игла, вонзиться в ухо.
Я опасный слух, плеврит, бронхит.
Под столом открытка о разлуке.
Вылезаю, прочь почтовый ящик.
Разрезаюсь, что твоё письмо.
Развиваюсь, как твой чёрный плащ.
Вешаюсь на вешалку безмолвно.
Шасть идёт чиновник. Я надет.
Прилипаю ко спине, как крылья.
Бью его, он плачет, жук бессильный.
Обжигаю – он бежит к воде.
Превращаюсь в пар и испаряюсь.
Возвращаюсь, не спросясь, дождём.
Вот иду, о други, подождём.
Вот и я, и я идти стараюсь.
Как листы идут с календаря
И солдат за дурака царя.

47.
Воинственное счастие души
Не принимает ложности искусства.
Коль есть враги, беги, врагов души,
Коль есть любовь, скачи к объекту чувства.
Я прыг на лошадь, завожу мотор.
Он ан стучать и прыгать с лёгким ржаньем.
Вскачь пересекли мы души плато,
Снижаемся в долину между зданий.
И ан с разбега в тесное кафе!
Трещат посуда и пустые люди.
Конь бьёт хозяина рукой по голове,
Мнёт шинами, надутыми, как груди.
Живых вбирая чрез ноздрей насос,
В проход назад выбрасывает мёртвых.
Но Вы знак вопросительный на морду
Ему накидываете, как лассо.
Он бьётся, выпуская синий дым,
Он рвётся под шофёром молодым.
И как кузнечик прыгает огромный
К шестому этажу, где Вы живёте скромно.
МИ застывает на большом комоде
В летящей позе, по последней моде.
Берёшь Ты статуэтку на ладонь,
Но ах, увы! роняешь, не в огонь,
А лишь на твёрдый пол, на крепкий на пол.
Гребут осколки красны девы лапы.
Нас бросили в помойное ведро,
Но оное взорвалось, как ядро.
Мы вновь летим, искусству вопреки,
Со брега прыгаем, лови! любви реки,
Пока бензин дымящийся сей чувства
В лёд мрамора, полярный ветр искусства
Не обратит; чтоб конь, авто и я
На длинной площади Согласия
Недвижно встали, как для любопытства,
Для ванны солнечной иль просто из бесстыдства.

48. Шесть седьмых больше одной
В. Поплавскому
Отъездом пахнет здесь; смердит отъезд:
Углём подводным, кораблём железным.
Оркестр цыганский перемены мест
Гимн безобразный затянул отъезду.
Одно из двух, одно из трёх, из этих:
Быт на земле иль быть на море там,
Где змей, Змей выплывает на рассвете,
Которого боится капитан.
Там, где качается железный склеп двухтрубный,
Там, где кончается шар беспардонно круглый.
Где ходит лёд, как ходит человек,
Гоняется за вами в жидком мраке.
И ударяет чёлн по голове,
Ломая нос, как футболисты в драке.
Где есть ещё крылатые киты,
Чтобы на них поставить дом торговый.
И где в чернильной глубине скоты
Живут без глаз. – Ты жить без глаз попробуй.
Где в обморок впадает водолаз,
Как в море пал без звука ручеишко,
Пока над ним, лишь для отвода глаз,
Его корабль уносит ветр под мышкой.
Идёт судно вдоль по меридиану.
Спускается за выпуклость воды.
Бесславны мореходные труды
В давно открытом, но открытом океане.
Но хорошо в машинном отделенье
Тонуть, тонуть в бессилье роковом,
Пока над в воздухе вертящимся винтом
Ещё трудится пар без замедленья.
Иль хорошо зреть, как горбатый лёд
Проход наутро задавил последний.
И знать, как каждый на борту умрёт,
И станет судно что огромный ледник.
Иль хорошо: придя счастливо в порт,
Погибнуть, сев на кресло-электричку,
Малец земной орудует отмычкой,
Матрос морской ножом огромным горд.
Твёрд сердцем чёрт, хоть на ногу нетвёрд.
О жидкий мир и мир густой и твёрдый,
Кто есть надёжный, грешный кто из вас?
Как ледяные горы, ходят лорды,
Блестя, и тонут, как матрос, слова,
Что прыгают на сю неверну почву,
Как письма на испорченную почту.
А в море оны всё ж идут на дно.
Уж в этом преимущество одно.

49.
Честный голос твердит мне: пора
Прекратить заниматься стихами.
Ан в руке черенок топора,
Лезвие же разбилось о камень.
Со сторон деревянная ель,
Во внутри же кремень невозможный.
Вот почто не срубила метель
Этот лес, нагибавшийся ложно.
Днесь над каменным бором судьбы
Развернулся сияющий ветер.
Разлегся, утомясь от ходьбы,
Царь-зима, самый сильный на свете.
Синеветер сияет в ночи,
Бело море молчит – помолчим.
Мрамор, сахарный древесин,
Лишь качается, как весы.
Лёгкий снег сел на кровлю безмолвно,
Грудью лёг, раздавил, нет трубы.
Всё покрыли стоячие волны,
Вод сухих нехорошая пыль.
Сорок дней снеговые дожди
Низвергались, сияя, над нами.
Но не плавает со слонами
Дом подснежный, спасенья не жди.
Днесь покрыты и горы и тропы
Непрестанным блестящим потоком.
Спят сыпучие воды зимы,
Раздаются под телом безмолвно.
В снежном море утопленник мир
Неподвижно плывёт и условно.
    1926 [1925]

50. Зелёный ужас
На город пал зелёный листьев снег,
И летняя метель ползёт, как палец.
Смотри: мы гибель видели во сне
Всего вчера, и вот уж днесь пропали.
На снег асфальта, твёрдый, как вода,
Садится день, невыразимо счастлив.
И тихо волосы встают и борода
У нас с тобой и у других отчасти.
Днесь наступила тяжкая весна
На сердца ногу мне, до страшной боли.
А я лежал, водою полон сна,
Как астроном. Я истекаю. Болен.
Смотри, сияет кровообращенье
Меж облаков по жилам голубым.
И ан вхожу я с божеством в общенье,
Как врач, болезням сердца по любым.
Да, мир в жаре; учащен пульс мгновений,
Глянь, все часы болезненно спешат.
Мы сели только что в трамвай без направленья.
И вот уже конец, застава, ад.
Шипит отравной флоры наважденье.
Зелёна пена бьёт из горлышек стволов,
И алкоголик мир открыл с рожденья
Столь ртов, сколь змия у сего голов.
И каждый камень шевелится глухо
На мостовой, как головы толпы.
И каждый лист полураскрыт, как ухо,
Чтоб взять последний наш словесный пыл.
День каждый через нас ползёт, как строчка,
С таким трудом; а нет стихам конца.
И чёрная прочь убегает точка,
Как точка белая любимого лица.
Но всё ж пред бойней, где хрустальна кровь
Течёт от стрелки, со стрелы, меча,
Весенни дни, как мокрых семь коров,
Дымятся и приветливо мычат.

«Зелёный ужас». Вариант

51. Искусство пить кофе
Моисею Блюменкранцу
Знаменитая жизнь выпадает и тает
В несомненном забвенье своих и чужих.
Представление: шпагу за шпагой глотает
Человек, и смотрите, он всё-таки жив.
Вот поднялся и пьёт замечательный кофе,
Вот подпрыгнул и мёртвенький важно молчит,
Вот лежит под землёй, как весенний картофель,
Вот на масле любовном он мягко шипит.
Восторгаемся облаком глаз на открытке,
Где большой пароход бестолково дымит.
Уменьшаюсь и прыгаю в воду – я прыткий.
Подымаюсь по трапу. Капитан, вот и мы.
Мы обедаем в качку огромных столовых,
Мы танцуем, мы любим, мы тонем, как все.
Из открытки в кафе возвращаемся снова;
С нас стекает вода, нас ругает сосед.
Но опять приключенье: идите, иди.
Нам кивает сквозь дверь разодетая дама.
Мы встаём и уходим. Но снится другим:
Мы к трюмо подошли и шагнули чрез раму.
Мы идём по зелёным двойным коридорам,
Под прямыми углами, как в шахтах, как в тюрьмах.
А в стекле ходят круглые рыбы, как воры,
В синем льду мертвецы неподвижны – мне дурно.
Надо мною киваешь ты веером чёрным,
Разноцветным атласным своим плавником.
Подымаюсь на локте, прозрачно, просторно,
Вот разбитый корабль лёг на гравий ничком.
Я плыву; между пальцев моих перепонки.
Я скольжу – настоящий морской человек.
Я сквозь пушечный люк проплываю в потёмках.
Между палуб сигаю, искусный пловец.
Блещет злато, ну прямо твоя чешуя.
Ан скелет ещё держит проржавую саблю.
Но прощайте! Вон спрут! не смущаясь ни капли,
Юркнул я через люк, через кубрик – ?a y est.
Но огромные сети струятся во мгле,
Я попал! Я пропал! Нас стесняют! Нас тащат!
Вот мы падаем в лодку, мы вновь на земле,
Оглушённые воздухом, замертво пляшем.
И дивятся кругом на чудесный улов
В малом озере дум. Но начто чудеса нам?
Глянь: на мрамор запачканных малых столов
Опускается к нам тёплый кофе с круасаном.
И куда же нас, чёрт, из кафе понесло?
Жарко в нём, как в аду, как на небе светло.

52. Посвящение
Как девушка на розовом мосту,
Как розовая Ева на посту.
Мы с жадностью живём и умираем;
Мы курим трубки и в трубу дудим.
Невесть какую ересь повторяем,
Я так живу. Смотри, я невредим!
Я цел с отрубленною головою,
И ампутированная тяжела рука.
Перстом железным, вилкою кривою
Мотаю макароны облака.
Стеклянными глазами, как у мавра,
Смотрю, не щурясь, солнца на кружок.
И в кипяток любви – гляди дружок!
Автоматическую ногу ставлю храбро.
Так процветает механический народ,
Так улетает к небесам урод.
Как розовая Ева на посту,
Как девушка на розовом мосту.
    июнь 1925
    


53. Жюлю Лафоргу
С моноклем, с бахромою на штанах,
С пороком сердца и с порочным сердцем,
Иду, ехидно радуясь: луна
Оставлена Лафоргом мне в наследство.
Послушай, нотра дама де ла луна!
Любительница кошек и поэтов,
Послушай, толстая и белая фортуна,
Что сыплет серебро фальшивое без счета.
Вниманье! тыквенная голова,
Ко мне! ко мне! пузатая невеста.
Бегут, как кошки по трубе, слова;
Они, как кошки, не находят места.
И я ползу по жёлобу, мяуча.
Спят крыши, как чешуйчатые карпы,
И важно ходит, завернувшись в тучу,
Хвостатый чёрт, как циркуль вдоль по карте.
Лунатики уверенно гуляют.
Сидят степенны домовые в баках.
Крылатые собаки тихо лают.
Мы мягко улетаем на собаках.
Блестит внизу молочная земля,
И ясно виден искромётный поезд.
Разводом рек украшены поля,
А вот и море, в нём воды по пояс.
Но вот собаки забирают высоту,
Хвост задирая, как аэропланы.
И мы летим на спутницу, на ту,
Что нашей жизни размывает планы.
Белеет снежный неподвижный нос,
И глазы под зубчатыми тенями.
Нас радость потрясает, как понос:
Снижаемся с потухшими огнями.
На ярком солнце ко чему огни.
И ан летят и ан ползут и шепчут
Стрекозы-люди, бабочки они,
Легки, как слёзы, и цветка не крепче.
И шасть жужжать и шасть хрустеть, пищать,
Целуются, кусаются; ну ад!
И с ними вместе, не давая тени,
Зубастые к нам тянутся растенья.
Как жабы, скачут толстые грибы.
Трясясь, встают моркови на дыбы.
Свистит трава, как розовые змеи,
А кошки: описать их не сумею.
Мы пойманы, мы плачем, мы молчим.
Но вдруг с ужасной скоростью темнеет.
Вот дождь и хлад, а вот и снега дым.
А вот и воздух уж летать не смеет.
Пропала надоедливая рать
А мы, мы вытянулись умирать.
Привстали души, синий морг под нами.
Стоят собаки в ряд со стременами.
И вот летим мы сонные домой.
К тебе, читатель непонятный мой.
И слышим, как на утренней земле
Мильон будильников трещат во мгле.

«Жюлю Лафоргу». Вёрстка с правкой Н.Д. Татищева

54.
Как плавает в реке прозрачный дом
Но мы не беспокоимся об том
И белый белый не бросаем круг
Хоть он кричит как недовольный друг
Как негер на летательной машине
Как пушка на блистательной вершине
Доволен я и несомненно волен
Любить и жить и даже умирать
Не так [как] человек который болен
Иль тот кто со другими вместе рать
Преважно молчалив самоубивец
Напыщен синий будто бюрократ
Сидит в крови как во пруду ленивец
В воде ныряет дольше нас в сто крат
Преважно выезжает под веночком
В прохладном морге возлежит подлец
Не отвечая сыновьям и дочкам
Форсит как сиг на праздничном столе
Мол вы подшейте к делу ливольверт
И белый недорезанный конверт
А я не беспокоюсь я об том
Я плаваю в реке прозрачный дом
Я негер я лечу на ероплане
Со мною пушка говорит в тумане
Как лучший друг слегка ворчливый вдруг
Как белый белый симпатичный круг.

55.
Борисовой
Как розовеет мостовой гранит
От тихого и мокрого дождя
Мне явствует пылание ланит
При объясненье или обождя
Ползёт неотвратимая щекотка
От переносицы до глаза далеко ль
Слеза клокочет и кудахчет в глотке
И прочь течёт как синий алкоголь
Так мы бушуем в дорогом стакане
Так тонем мы и так идём на дно
Потом вы достаёте нас руками
Кладёте на ладонь нам всё равно
Вы дуете огромными устами
А вот вам надоело вы устали
Мы падаем на каменный паркет
Метла играет с нами во крокет
Как объяснение несёт несёт несёт
Как огорчение трясёт трясёт трясёт
Мы вылетаем в мусорную кучу
Но мы не умираем мы живучи
Вновь поутру я сору сор реку
Вот солнышко любви кукареку
Птенец захлопаем куриными крылами
Которыми мы сродны со орлами
Как мостовой пылающий гранит
С зелёным яблоком твоих ланит.

56.
Роальд Амундсен улетает на полюс
Вот скользит в облаках металлический крест
а кузнечики ходят по снежному полю
металлический звон расточая окрест
С ним собачки летят на бензиновых крыльях
Санки крепкие, как и советы друзей
    1925

57.
По железному носу очков
Ударяет кулак беспокойства
Я быть может проспал этот час
Этот час неизвестно какой

58.
Прекратите лекцию о лектор
Пусть остынут от науки лбы
Брат петух бишь петел иль олектор
Возгласи возврат любви судьбы
Я сидел со смертию на кресле
Было тесно и стеснялись мы
Чёрные и розовые чресла
Совмещались под покровом тьмы
Иль в автомобиле у штурвала
Где твой глаз как компас помогал
Улица катилась вал за валом
Лёгкий ветер фыркал и лягал
Пели пароходы у заставы
Дружным хором потрясая порт
Но шофёр не прыгните с поста Вы
Автомобилист духовный горд и твёрд
Заведёт прекрасную сирену
Заушит русалку на воде
И как бык на жёлтую арену
Вылетит наперекор судьбе

59.
Будь всему топорная опора
И живи с весёлостью тапёра
В зубы бей рояль так его так
Пребывай в спокойствии своём
Пребывай в страдании чужом
Пребывай в величии всеобщем
Будь ужом баржой моржом ужо.

60.
Дымилось небо как лесной пожар.
Откуда тучи брались, неизвестно.
И день блестел на лезвии ножа
Беспечно, безвозвратно и прелестно.
Я [звал тебя, весна] слегка мычала,
Быть может, ночь[27 - «Ночь» вставлено вместо зачёркн. «день», рядом вписаны варианты: час, день.] или уже года.
Но ты мечтала, пела, отвечала
И отбояривалась, как всегда.
Летали дни, менялись и свистели,
Как бритва на промасленном ремне.
И[28 - Вариант: Вот.] дождики, как лёгкие метели,
Кружились надо мною и во мне.
Пропала ты! ты растворилась, Белла,
В воздушной кутерьме святых ночей.
Мечта: Почто под[29 - Вариант: пр[е]д.] жизнею робела?
Ужасной лампой в тысячу свечей.
Раздваивается на углу прохожий,
Растраивается на другом углу.
В ушко мне входит ветер, как в иглу.
Он воздухом сшивает наши кожи…
Я с улицы приоткрываю дверь
И снова вижу улицу за дверью.
Была ли жизнь? была; их было две:
Два друга, два мошенника, две пери.
Так клоун клоуна пустою палкой бьёт,
Довольные своим ангажементом,
И гоночный автомобиль прядёт
От сладкой боли под рукой спортсменки.
Но клоуны дерутся, не сердясь,
И в гонщиц влюблены автомобили.
А мы в своё отчаянье рядясь,
Не франтами ль всегда пред вами были,
Раздваивались и в глазах рябили,
Как ларвы в неврастении плодясь.
    1926 [1925]

61.
На олеографическом закате
Танцует незнакомый[30 - Вариант: неизвестный.] человек
Как женщина на розовом плакате
Как мой двадцатый год двадцатый век
В [нейтральный][31 - Вместо зачёркн. слова вписано слово, значительная часть которого обрезана вместе с полем листа.] час когда всё страшно странно
[Когда] поёт радиофон земли
Но так таинственно [и] так пространно
Ходатайствуют голоса вдали
Безотговорочно навстречу ты идёшь
И таешь вежливо на расстоянье шага
Как лиственный летающий галдёж
Иль на огне холёная бумага
Жужжат часы, их стрелки жалят глаз
Лишь кости на тарелке циферблата
Но разрезает зеркало алмаз
Воспоминания спешит расплата
За жидкие за мягкие мгновенья
Они твердеют режут яркий лёд
И всё развязнее и откровенней
Всё чувственней и может быть назло
Танцуют на раскрашенном закате
На рукаве и прямо пред лицом
Как женщина на розовом плакате
Иль гильотина перед подлецом.

62.
В туманные утра туманные речи
Обманны жесты тела и лица
Но им нельзя ни верить ни перечить
Ужо б молчать. Молчу с улыбкой подлеца
И так всегда когда нельзя назад
Когда заснул шофёр на перекрёстке
Хохочет тихо осуждённый сад
И с треском листья падают как доски
Так мы идём в оранжевом снегу
Упасть упасть в кленовые сугробы
Жизнь передать последнему врагу
Заговорить с усилием коровы
Упорно ветер смотрит сквозь очки
Задорно отвечает на вопросы
Ещё живут на скамьях старички
Ещё дымятся розы-папиросы
Но уж через осенний плагиат
Ползёт жужжа из синтаксиса в сердце
Огнём зелёным пышет клумбы ад
И шар стоит с улыбкой самодержца
И в нём года бегут вниз головой
И вверх тормашками стоит гонец суровый
Пока кругом по линии кривой
Скелеты ходят в макинтошах новых

63. Ручей, но чей?
Рассматривали ль вы когда, друзья,
Те вещи, что лежат на дне ручья,
Который через город протекает.
Чего-чего в ручье том не бывает…
В ручье сидит чиновник и скелет,
На нём штаны и голубой жилет.
Кругом лежат как на диванах пары,
Слегка бренчат прозрачные гитары.
Убийца внемлет с раком на носу,
Он держит револьвер как колбасу.
А на камнях фигуры восковые
Молчат, вращая розовые выи;
Друг друга по лицу перчаткой бьют,
Смущаются и не узнают…
Офелия пошла, гуляя, в лес,
Но уж у ног её – ручей-подлец.
Её обвил, как горничную сонник,
Журча, увлёк на синий подоконник.
Она кружится, как письма листок,
Она взвывает, как любви свисток.
Офелия, ты фея иль афера?
Венок над головою Олоферна!
В воде стоит литературный ад,
Открытие и халтурный клад.
Там храбро рыбы стерегут солдаты
Стеклянный город, где живёшь всегда ты.
Там черепа воркуют над крылечком
И красный дым ползёт змеёй из печки.
Нырни туда, как воробей в окно.
Увидишь: под водой сияют лампы,
Поют скелеты под лучами рампы.
И кости новые идут на дно.
О водяное страшное веселье;
Чиновники спешат на новоселье,
Чета несёт от вывески колач,
Их жестяной сапог скрипит, хоть плачь.
Но вот валятся визитёры-кегли,
Вкатился в жёлтом фраке золотой,
Хозяева среди столов забегали,
И повара поплыли над плитой.
И вот несут чешуйчатые звери
Архитектурные сокровища-блюда.
И сказочное дефиле-еда
Едва проходит в золотые двери.
Варёные сирены с грудью женской,
Тритоны с перекошенным лицом.
Морские змеи бесконечной лентой
И дети, проданные их отцом.
И ты лежишь под соусом любови
С румяною картошкою вокруг,
На деревянном блюде, с изголовьем
Разваренных до пористости рук.
Стучит ножами разношёрстый ад.
Танцует сердце как лиловый заяц.
Я вижу, входит нож в блестящий зад.
Скрежещет вилка, в белу грудь втыкаясь.
Я отрезаю голову себе.
Покрыты салом девичии губы,
И в глаз с декоративностию грубой
Воткнут цветок покорности судьбе.
Вокруг власа висят как макароны,
На вилку завиваться не хотят.
Совсем не гнётся кожа из картона.
Глазные груши точат сока яд.
Я чувствую, проглоченная спаржа
Вращается, как штопор, в животе.
В кишках картофель странствует как баржа,
И щиплет рак клешнёю в темноте.
Я отравился, я плыву средь пены,
Я вверх своей нечистотой несом,
И подо мною гаснет постепенно
Зловещий уголёк – твой адский дом.
И в красном кубе фабрики над лужей
Поёт фальшиво дева средь колёс
О трудности найти по сердцу мужа,
О раннем выпадании волос.
А над ручьём, где мертвецы и залы,
Рычит гудка неистовый тромбон.
Пока штандарт заката бледно-алый
С мороза неба просится в альбом.
И в сумерках декабрьского лета
Из ядовитой и густой воды
Ползёт костяк огромного скелета,
Перерастая чахлые сады.

«Ручей, но чей?». Вариант

64. Литературный ад
Зелёную звезду несёт трамвай на палке,
Народ вприпрыжку вырвался домой.
Несовершеннолетние нахалки
Смеются над зимой и надо мной.
Слегка поёт гармоника дверей,
В их лопастях запуталось веселье.
И белый зверь – бычок на новоселье –
Луна, мыча, гуляет на дворе.
Там снеговое молоко кипит
И убегает вдоль по тротуару,
Пока в перстах резиновых копыт
Ревёт и шепчет улицы гитара.
Непрошеные мысли-новобранцы
Толпятся посреди казармы лет.
Я вижу жалкого ученика при ранце;
На нём расселся, как жокей, скелет.
Болтает колокольня над столицей
Развязным и тяжёлым языком.
Из подворотни вечер белолицый
Грозит городовому кулаком.
Извозчики, похожие на фавнов,
Поют, махая маленьким кнутом.
А жизнь твоя, чужая, и подавно
Цветёт тяжёлым снеговым цветком.
Как лязгает на холоде зубами
Огромный лакированный мотор.
А в нём, едва переводя губами,
Богач жуёт надушенный платок.
Шагают храбро лысые скелеты,
На них висят, как раки, ордена,
А в небе белом белизной жилета
Стоят часы пузатые – луна.
Блестит театр золотом сусальным.
Ревут актёры, тыча к потолку,
А в воздухе, как кобель колоссальный,
Оркестр лает на кота – толпу.
И всё клубится ядовитым дымом,
И всё течёт, как страшные духи.
И лишь во мгле, толсты и невредимы,
Орут в больших цилиндрах петухи.
Сжимаются, как челюсти, подъезды,
И ширятся дома как животы,
И к каждому развязно по приезду
Подходит смерть и говорит на ты.
О нет не надо; закатись! умри!
Отравленная молодость, на даче.
Туши, приятель, ёлки, фонари.
Лови коньки, уничтожай задачи.
О разорвите памяти билет
На представленье акробатки в цирке,
Которую песок, глухой атлет,
Сломал в руках, как вазочку, как циркуль.
Пусть молоко вскипевшее снегов
Прольётся на шелка средь клубов пара,
Под дикий рёв трамваев и шагов,
Терзающих асфальтную гитару.
Пусть будет только то, что есть сейчас:
Кружение неосторожной двери,
Нахальное приветствие в очах,
И тяжкий храп усталых лавров в сквере.
Пускай в дыму закроет рот до срока
Воспоминания литературный ад.
Дочь Лота, дура! не гляди назад,
Не смей летать, певучая сорока,
Туда, где вертел вечности, на дне,
Пронзает лица, тени, всё, что было,
И медленно вращается в огне
Святого и болезненного пыла.

65. Морской змей
По улице скелеты молодые
Идут в непромокаемых пальто,
На них надеты башмаки кривые:
То богачи; иные без порток.
А пред театром, где гербы, гербы,
Скелет Шекспира продаёт билеты.
Подкатывают гладкие гробы,
Из них валят белёсые жилеты.
Скелеты лошадей бегут на скачках;
На них скелетыши жокеев чуть сидят.
Скелеты кораблей уходят в качку.
Скелеты туч влачатся к нам назад.
На черепами выложенном треке
Идут солдаты, щёлкая костьми.
Костями рыб запруженные реки
Остановились, не дождясь зимы.
А франты: бант, закрученный хитро,
Перчатки, палки витьеватые, и вдруг:
Зрю в рукаве своём белёсый крюк!
Ан села шляпа на нос, как ведро.
Болтаются ботинки на костяшках.
В рубашку ветер шасть навеселе.
Летит монокля на землю стекляшка.
Я к зеркалу бросаюсь: я скелет.
Стою не понимая: но снимает
Пред мною шляпу восковой мертвец.
И прах танцовщицы развязно обнимает
Меня за шею, как борца борец.
Мы входим в мавзолей автомобиля,
Где факельщик в цилиндре за рулём,
И мы летим средь красной снежной пыли,
Как карточная Ева с королём.
Вот мюзик-холл… Неистовствуют дамы!
Взлетают юбок веера в дыму.
Разносят яства бесы с бородами,
Где яд подлит, подсыпан ко всему.
Оэ оркестр! Закажите танец!
Мы водкою наполним контрабас;
Но лук смычка перетянул испанец,
Звук соскочил и в грудь его бабац!
И вдруг из развороченной манишки
Полезли мухи, раки и коты,
Ослы, чиновники в зелёных шишках
И легионы адской мелкоты.
Скелеты музыкантов на карачки,
И инструменты захватив, обвив,
Забили духи в океанской качке,
Завыли как слоны, как сны, как львы.
Скакали ноты по тарелкам в зале,
Гостей хватая за усы, носы.
На люстру к нам, карабкаясь, влезали
И прыгали с неё на тех, кто сыт.
Запутывались в волосах у женщин.
В карманы залезали у мужчин.
Стреляли сами револьверы в френчах.
И сабли вылетали без причин.
Мажорные клопы кусали ноги.
Сороконожки гамм влетали в рот.
Минорные хватали осьминоги
Нас за лицо, за пах и за живот.
Был полон воздух муравьями звуков.
От них нам было душно и темно.
Нас ударяли розовые руки
Котами и окороками нот.
И только те, что дети Марафона,
Как я, махая в воздухе пятой,
Старались выплыть из воды симфоний.
Покинуть музыкальный кипяток.
Но скрипки, как акулы, нас кусали.
Толкались контрабасы как киты.
Нас били трубы – медные щиты.
Кларнеты в спину налету вонзались.
Но всё ж последним мускульным броском
Мы взяли финиш воздуха над морем,
Где дружески холодным голоском
Дохнул нам ветер, не желая спорить.
И мы, за голый камень уцепясь,
Смотрели сумасшедшими глазами,
Как волны дикий исполняли пляс
Под жёлтыми пустыми небесами.
И как, блестя над корчами воды,
Вдруг вылетала женщина иль рыба
И вновь валилась в длинные ряды
Колец змеи, бушующей игриво.

66.
Японский вечер безразлично тих.
Он, как стихи Георга Иванова,
Не млад, не стар. О беспредметный стих!
Дымишься Ты над переулком снова.
Она витает, бледная вода,
Она летает, тает, обитает.
Стекает, как конфета, навсегда.
На бедных камнях шёлково блистает.
Как смеешь ты меня не уважать!
Я сух, ты говоришь. Я бел, прекрасно.
Так знай: так сух платок от слёз отжат.
И бел, из прачки возвратясь напрасно.
Я научился говорить «Всегда»
И «Никогда» и «Некогда», я вижу,
Как поднимается по лестнице судьба,
Кружится малость и стекает ниже.
Не верю я тебе, себе, но знаю,
Но вижу, как бесправны я и ты,
И как река сползает ледяная,
Неся с собою камни с высоты.
Как бесконечно беззащитен вечер,
Когда клубится в нём неяркий стих.
И как пальто, надетое на плечи,
Тебя покой декабрьский настиг.

67.
Игра огней и лира водопада
Убережёт от тихого распада
Таинственное счастье страшный сон
Поцеловал Тебя слегка в висок
Пусть встречи минут только помнишь полночь
Я помню счастье но не помню помощь
    1925

68.
Как снобы в розовых носках
Как дева в липовых досках
Доволен я своей судьбою
Не выданной а взятой с бою
На башне флаги весело вились
И дети хорошо себя вели
То был четверг страстной он был весёлый
С горы к нам тёк необъяснимый зной
Под тяжестью своих воспоминаний
Ломался я как полосатый стул

69. Страж порога
Не буффонаду и не оперетку
А нечто хилое во сне во сне
Увидела священная кокетка
Узрела в комфортабельной тюрьме
Был дом силён и наглухо глубок
Но на чердачном клиросе на хорах
Во тьме хихикал чёрный голубок
С клешнями рака и глазами вора
И только мил хозяин белобрыс
Продрав глаза тянулся сонно к шторе
Длиннейшей лапой домовая рысь
Его за шиворот хватала он не спорил
И снова сон храпел сопел вонял
И бесконечно животом раздавшись
Царил все комнаты облапив всё заняв
Над теми что уснули разрыдавшись
И долго дива перьями шурша
Заглядывая в стёкла билась пери
Пока вверху от счастья антраша
Выкидывал волшебный рак за дверью
    1925

70.
Шикарное безделие живёт
Слегка воркуя голоском подводным
А наверху торжественно плывёт
Корабль беспечальный благородный
На нём труба где совершенный дым
И хлёсткие прекрасные машины
И едут там (а мы на дне сидим)
Шикарные и хитрые мужчины
Они вдыхают запах папирос
Они зовут и к ним бежит матрос
С лирической восторженною миной
А мы мечтаем вот бы снизу миной!
Завистлив гномов подвоздушный сонм
Они танцуют ходят колесом
Воркуют пред решёткою камина
И только к ним подходит водолаз
Они ему беспечно строят рожи
Пытаются разбить стеклянный глаз
Добыть его из-под слоновой кожи
И им смешно что ходит он как слон
С свинцом в ногах (другое дело рыбы)
У [них] крокет у них паркет салон
Счастливое вращение счастливых.
    Париж 1925

Расписание Поплавского на день. Середина 1920-х

71.
Бездушно и страшно воздушно
Возмутительно и лукаво
Летает трёхкрылая птица
В неё наливают бензин
На синее дерево тихо
Влезает один иностранец
Он машет беленькой ручкой
Арабы спали внизу
Они танцевали как мыши
Обеспеченные луною
Они оставались до бала
Они отдавались внаём
И было их слишком много
И было их слишком мало
Потому что поэтов не больше
Не больше чем мух на снегу

72.
Лишь я дотронулся до рога
Вагонной ручки, я устал,
Уже железная дорога
Открыла дошлые уста.
Мы познакомились и даже
Спросили имя поутру.
Ответствовал польщённый труп:
Моя душа была в багаже.
Средь чемоданов и посылок
На ней наклеен номерок,
И я достать её не в силах
И даже сомневаюсь: прок.
Так поезд шёл, везя наш тихий
Однообразный диалог,
Среди разнообразных стихий:
На мост, на виадук, чрез лог.
И мягкие его сиденья
Покрыли наш взаимный бред,
И очи низлежащей тени,
И возлежащего жилет.
Закончив труд безмерно долгий,
Среди разгорячённой тьмы
На разные легли мы полки,
Сны разные узрели мы.
    1925

73.
Качались мы, увы, но не встречались,
Таинственно качание сюда.
Туда мы с искренним привольем возвращались;
В строй становились мирно, как года.
Безмерно удивлялись: разве это
Та родина, которую? та? ту?
Но уходило прочь земное лето.
Валилось сердце в смертную пяту.
Пенился океан цветочным мылом.
Вода вздыхала, в раковине, тая:
Ты исчезаешь, ты уходишь, милый,
Но мы не отвечали, улетая.
Кружась, не замечали, не смеялись,
Не узнавали, умирая, дом.
Мы никогда назад не возвращались,
Хоть каждый день ко флигелю идём.
И так пришли к тебе к тебе, бе! бе!
Ты слышишь, козы блеют перед смертью;
Как розовое милое бебе,
Как чёрные таинственные черти.
    Париж август 925

74. A? Catulle Mende?s
Я примерять люблю цилиндры мертвецов,
Их надевать белёсые перчатки.
Так принимают сыновья отцов
И Евы зуб на яблоке сетчатки.
На розовый, холёный книжный лист
Кладу изнемогающую руку
И слышу тихий пароходный свист
Как круговую гибели поруку.
Подходит ночь, как добродушный кот,
Любитель неприличия и лени;
Но вот за ним убийца на коленях,
Как чёрный леопард, крадётся год.
Коляска выезжает на рассвете,
В ней шёлковые дамы “fin de si?cle”.
Остановите, это смерть в карете!
Взгляните, кто на эти козлы сел!
Растёт возок, и вот уже полнеба
Обвил, как змей, нерукотворный бич,
И все бросаются и торопятся быть
Под жёлтыми колёсами. Кто не был!
Но что скачок, пускай ещё скачок,
Смотри, с какой невыразимой ленью
Земля вращается, как голубой зрачок
Сентиментального убийцы на коленях.
    август 1925

75.
Пролетает машина. Не верьте
Как кружащийся в воздухе снег
Как печаль неизбежной смерти
Нелюдим этот хладный брег
Полноводные осени были
Не стеснялись сады горевать
И что первые автомобили
Шли кареты как эта кровать
Та кровать где лежим холостые
Праздно мы на любильном станке
И патронами холостыми
Греем кожу зимой на виске
Выстрел выстрел фрегат сгоряча
По орудии. Зырили давече
Но Очаков на бахче зачах
Завернули за вечер и завечер
Сомный сон при бегах поспешах
Чует кол на коллоквиум счастия
Дует: Ластится ходко душа
К смерти рвущей на разные части
    1925

76.
На улице стреляли и кричали
Войска обиды: армия и флот.
Мы ели пили и не отвечали,
Квартиры дверь была, была оплот.
Плыло, плыло разъезженное поле
В угоду экипажам сильных сном.
Ещё плыло, ещё, ещё, не боле,
Мы шли на дно, гуляли кверху дном.
Мычало врозь разгневанное стадо,
Как трам трамвай иль как не помню что.
Вода катилась по трубе из сада,
За ней махало крыльями пальто.
На сорный свет небесного песца
Другие вылезали, вяло лая.
Отец хватал за выпушку отца,
Мотал как будто. Вторя: не желаю.
Зверинец флотский неумело к нам.
Мы врозь от них, кто врос от страха в воду.
Питомник басуркуний. Время нам!
В хорошую, но сильную погоду.
    1925

77.
Запор запоем, палочный табак.
Халтурное вращение обоев!
А наверху сиреневый колпак:
Я не ответственен, я сплю я болен.
(Катились прочь шары, как черепа
Катаются, бренчат у людоеда.
Бежала мысль со скоростью клопа,
Отказывалось море от обеда.)
Я отравляю холодно весну
Бесшумным дымом полюса и круга.
Сперва дымлю, потом клюю ко сну
(В сортире мы сидим друг против друга.)
И долго ходят духи под столом,
Где мертвецы лежат в кальсонах чистых,
И на проборы льют, как сны в альбом,
Два глаза (газовых рожков) – любовь артиста.
Запор рычит, кочуют пуфы дыма,
Вращается халтурное трюмо,
И тихо блещет море невредимо
Средь беспрестанной перемены мод.
    1925

78.
А.Г.
В серейший день в сереющий в засёрый
Беспомощно болтается рука
Как человек на бричке без рессоров
Или солдат ушедшего полка
Лоснящиеся щёки городов
Намазаны свинцовою сурьмою
И жалкий столб не ведая годов
Руками машет занявшись луною
И было вовсе четверо надежд
Пять страшных тайн и две понюшки счастья
И вот уже готов обоз невежд
Глаголы на возах в мешках причастья
Беспошлинно солдатские портки
Взлетают над ледовыми холмами
И бешено вращаются платки
За чёрными пустыми поездами
Склоняется к реке холёный дым
Бесшумно убывая как величье
И снова город нем и невредим
Стирает с книг последние различья
    1925

79.
Лицо судьбы доподлинно светло
Покрытое веснушками печали
Как розовое тонкое стекло
Иль кружевное отраженье шали
Так в пруд летит ленивая луна
Она купается в холодной мыльной пене
То несказуемо удивлена
То правдой обеспечена как пенье
Бормочет совесть шевелясь во сне
Но день трубит своим ослиным гласом
И зайчики вращаются в тюрьме
Испытанные очи ловеласов
Так бедствует луна в моём мешке
Так голодает дева в снежной яме
Как сноб что спит на оживлённой драме
Иль чёрт что внемлет на ночном горшке
    1925

80.
Шасть тысячу шагов проходит жизнь
Но шаг один она тысяченожка
Дрема как драпать от подобных укоризн
Борцову хватку разожми немножко
Пусть я увижу. Знаю что и как
Но вовне всё ж ан пунктик в сём слепого
Быть может в смерть с усилием как как
Я вылезаю ан возможно много
Огромная укромность снов мужей
О разомкнись. Всю ль жизнь сидеть в сортире
Стук слышу рядом вилок и ножей
Музыку дале жизнь кипит в квартире
Звенит водопроводная капель
Но я в сердцах спускаю счастья воду
И выхожу. Вдруг вижу ан метель
Опасные над снегом хороводы
    1925

81.
Окружает призрак моря призрак суши
Синевея невещественной волной во тьме железной
Невещественный поток течёт в пустыне
В города вступает сверху вниз
Улица-река где рыщут рыбы
Медленно несёт сутулый труп
И болтается в воде его игривый
Костяной язык меж тонких губ
А навстречу из воды пучистой
Дева-ангел в фиолетовом трико
Выплывает. Важный нежный чистый
Он скользит в глубоком сне вниз головой
А над ним подводный сад
Фосфоресцировала бледно флора дна
Лунный лик над морем возвращался
И прилив вставал смеясь со сна
И въезжают в воздух звуки мрака
Металлический марсианский вальс
Громкоговоритель на заборе
Нечеловечески и невидимо пел

82. Этика
Голубое солнце танцевало но не восходило
Оно щёлкало своими рачьими клешнями
Оно давало обратный ход
Полный оскорбления недействием
Полный увеселительных полётов
Полный скрежетом хрустальных зубов
Оно было в совершенной безопасности

83. Воскресная прогулка солдата
Завивание воздушного шара продолжалось целый месяц
Наконец золотой песок был насыпан
и алюминиевые граммофоны затрубили отъезд
Последней взошла на палубу M
Miecmemem
с полуконцертным роялем [под] мышкой
Это вызвало бурю энтузиазма
Растерявшийся солдат продолжает висеть на шёлковой верёвке
поднимается
Аааах
Море 40 000 метров высоты
Солдат висит
5 600
Солдат упорствует
Капитан вежливо просит его не настаивать
6 000
Солдат закуривает папиросу и насвистывает
Удивление пассажиров ночь
Молния начинает летать вокруг аэростата
Как фальшивая акула
Она впивается ему в затылок
Глухой выстрел тревога дирижабль
Ломается пополам как огурец

«Воскресная прогулка солдата»

84. La rose croix
Шум шагов и вод и боя
Танец птицы рёв трубы
Слышу[32 - Вариант: видишь.] я через обои
Слышим[33 - Вариант: видим.] мы через гробы
Возникает он как ранний
Хриплый голос тихий стук
Как виденье в ресторане
Жёлтый выстрел на мосту
Ан слегка и вот всецело
Мироздание гремит
Лихо пляшет Консуэла
Огнь меча из-под копыт
И на Вас на нас навылет
Клонится лазурный шаг
Ты ли мы ли Выли Вы ли
Ваша ли[34 - Вариант: мёртвая ль.] моя ль душа
Тихо ходит кровь по жилам
Густо смерть лежит в часах
Дремлют лица пассажиров[35 - Вариант: старожилов.]
В безобразных волосах
И опять привычным жестом
Чешет смерть гребёнкой лоб
Не подвинувшись ни с места
Не покинувши свой гроб
Это вечное вращенье
Это млечное прощенье
Голубое отвращенье
Смейся позабудь о мщенье

85.
Он на землю свалился оземь пал
Как этого хотел весенний вечер
Как в это верил день Сарданапал
Как смел он как решился человечек
Как смел он верить в голубой пинжак
В оранжевые нежные ботинки
И в синий синий синий синий галстук парижан
В рубашку розовую и в штаны с картинки
Цвело небес двуполое пальто
Сиреневые фалды молча млели
И кувыркалось на траве аллеи
Шикарное двухместное авто
И кажется в минуту ту минули
Качнулся воздух выпивший холуй
И стало что-то видно будто в дуле
В самоубийстве или на балу
И вечер обессилел точно жала
Змея лишилась душегуб ножа
Назад сползла зима и задрожала
Душа моя и хлад прошёл пинжак
Качнулся день и вылетел и вышел
Я к дому своему.

86.
Bruire rire et mourir
?tre amoureux et heureux
Pourrir et encourir
Toutes les horreurs des Hеbreux
Je ne veux ni peindre ni еcrire
Je voudrais dormir toujours
Rire et se dеtruire
Braire et traire l’amour
? cygne ? assassine
Libellule et saut des vaisseaux
Mеlancolie des glycines
Ophеlies des universaux
Bruits. Brumes des ruines
Gеpides et rois Romains
Hеro?nes des Druides
Droits divins des carlins
? chants, sons de Solange
Chansonelle de l’еchanson
Le cale?on de son ange
Change comme la lune au seau
Ce dire et ce brandir
Se brailler et s’еbranler
Se dеdire et se maudire
Se rouler et s’еcrouler
Rimes ruines [нрзб.]
Horizons des Orions
Vous n’?tes que stellaires urines
Sons et rayons des acons
Sonnerie des tеlеphones
O? le rire seul rеsonne
Est la pomme de Persеphone
Qui ne la donne ? personne

87.
Я яростно орудовал платком
Был страшный насморк и к тому же слёзы
И яблоки катились над лотком
Как мокрые коричневые розы
Так совершенно одинок холуй
Что даже не умеет жить как барин
Развязно ест воздушную халву
И отдувается (ну впрямь сейчас из бани)
(Дышали подворотни как киты
Земным эпилептическим весельем
И души мёртвых мягкие скоты
Летали в гости и на новоселье)
Признайся пери! нет тебя в живых!
Ты так как я притворно существуешь
Не опуская голову танцуешь
Не поворачивая головы
Шикарный день расселся в небеси
На белых белых шёлковых подушках
(Ты тихо ешь шикарная пастушка
Моё лицо с кружками колбасы)

88.

1
Лицо в окне висит, стоит, лежит.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/boris-ulianovich-poplavskiy/dirizhabl-osatanel-russkiy-dada-i-adskie-poemy-70404343/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Сноски

1
См.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами: Неизвестные стихотворения, письма к И.М. Зданевичу / Сост. и предисл. Р. Гейро; подг. текста и комм. Р. Гейро и С. Кудрявцева, общ. ред. С. Кудрявцева. М.: Гилея; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1997. С. 104, 107.

2
Черновик нач. этого письма был обнаружен на одном из архивных листов с маш. ст-ния «Армейские стансы», см. коммент. к № 100.

3
См.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами. С. 115.

4
См.: Там же. С. 94–95 (не указанная в изд. датировка письма уточнена по архивному оригиналу). В интерпретации этого фрагмента я бы предпочёл ставить акцент на дихотомии «большая дорога человеков» – «неизвестность», а не на «христианстве», как это сделано в кн.: Токарев Д. «Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе. М.: Новое лит. обозрение, 2011. С. 61.

5
Ст-ние «Герберту Уэльсу» было опубл. осенью 1919 г. в г. Александровске (ныне Запорожье), занятом Вооружёнными силами Юга России, см.: Бурмистров К. Альманах «Радио» и дебют Бориса Поплавского // Новое лит. обозрение. 2019. № 1 (155). С. 411–419.

6
См.: Варшавский В. Незамеченное поколение / Предисл. О.Л. Коростелёва; сост., коммент. О.Л. Коростелёва, М.Л. Васильевой; подг. текста Т.Г. Варшавской, О.Л. Коростелёва, М.Л. Васильевой. М.: Дом рус. зарубежья им. А. Солженицына; Русский путь, 2010. С. 344.

7
См.: Токарев Д. «Между Индией и Гегелем». С. 9.

8
Трудно не процитировать, напр., такие характерные пассажи: «…модернистские влияния на молодого поэта связали его дебют с футуризмом, с людьми, глубоко чуждыми ему в идейном плане. Это противоречие чрезвычайно осложнило первые шаги Маяковского на литературном поприще […] Только после Октября он с полной ясностью, но уже ретроспективно осознал ту грань, которая отделяла его от тех, кого он называл своими “учителями”). […] Отрицательное влияние футуризма сказывалось и на форме ранних стихов Маяковского» и т. д., см.: Перцов В. Маяковский: Жизнь и творчество (1893–1917). М.: Наука, 1969. С. 127, 154, 181.

9
См.: Варшавский В. Незамеченное поколение. С. 373 (также см. примеч. к ст-нию № 21 «Реминисценция вторая»).

10
См.: Поплавский Б. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма / Сост. и коммент. А. Богословского, Е. Менегальдо. М.: Христианское изд-во, 1996. С. 242.

11
См.: Поплавский Б. Небытие: Неизвестные стихотворения 1922–1935 годов / Сост., подг. текста и комм. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2013. С. 107.

12
См.: Зданевич И. (Ильязд). Восхищение: Роман. Изд. 5-е, испр. и доп. / Сост., подг. текстов, коммент. и примеч. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2022. С. 228.

13
См.: Поплавский Б. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., вступ. ст., коммент. Е. Менегальдо; подг. текста А.Н. Богословского, Е. Менегальдо. Т. 3. М.: Книжница; Русский путь; Согласие, 2009. С. 240. Этот разговор с Ларионовым состоялся 13 апреля 1922 г., т. е., скорее всего, ещё до личного знакомства поэта со Зданевичем.

14
Н. Милькович в своём исследовании верно подмечает: «Чистую фонетическую заумь, характерную для теоретиков и поэтов русского футуризма, таких как А. Кручёных, по типу “Дыр бул щыл”, у Поплавского найти трудно», см.: Милькович Н. Три разговора о Поплавском. Белград: Филологический факультет Белградского ун-та, 2022. С. 181. Однако он относит к примерам поэтики «41°» поэму «Мрактат о гуне», которая, на мой взгляд, в ряду текстов, существующих в рус. заумной традиции, занимает совершенно самостоятельное место.

15
В этой связи стоит вспомнить и о сочинённой поэтом в 1922 г. рецензии на берлинскую выставку рус. художников-модернистов, в которой преобладает отстранённый критический взгляд человека из др. «лагеря», см.: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 3. С. 10–18.

16
По всей видимости, о подобных коннотациях термина, сохранившихся по прошествии четверти века в эмигрантской среде, писал исследователю рус. футуризма В.Ф. Маркову парижский рус. литератор Ю.К. Терапиано: «…со словом “футуризм” связаны очень дурные ассоциации до сих пор», см.: «…B памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано к В.Ф. Маркову (1953–1966) / Публ. О.А. Коростелёва и Ж. Шерона // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 24. СПб.: Atheneum; Феникс, 1998. С. 267.

17
Первая антология по этой теме “Dada russo: L’avanguardia fuori della Rivoluzione” под ред. М. Марцадури (Bologna: Il cavaliere azzurro, 1984) включает стихи из сб. «Ослиный хвост и Мишень» (1913), тексты А. Кручёных, И. Зданевича, И. Терентьева разных лет, а также Т. Толстой-Вечорки, С. Шаршуна, В. Парнаха, Р. Якобсона, А. Белого, Р. Рока, В. Шкловского и моск. литератора периода НЭПа Н. Шалимова. Материалы сб. «Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре» под ред. Л. Магаротто, М. Марцадури и Д. Рицци (Bern: Peter Lang, 1991) посвящены В. Хлебникову, И. Зданевичу, Р. Якобсону, Б. Эндеру, К. Малевичу, И. Терентьеву, обэриутам, груз. авангарду и др. близким темам. Сб. «Дада по-русски» под ред. К. Ичин (Белград: Филологический факультет Белградского ун-та, 2013) целиком посвящён творчеству И. Зданевича. Наконец, недавняя антология “Russian Dada. 1914–1924” под ред. М. Тупициной (Cambridge: The MIT Press, 2018) составлена из текстов И. Зданевича, О. Розановой, И. Пуни и К. Богуславской, Н. Пунина, К. Малевича, А. Родченко, В. Степановой, группы «41°», А. Кручёных, Б. Арватова, ничевоков, В. Маяковского, Лефа, В. Шкловского, Р. Якобсона и С. Шаршуна.

18
См.: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 3. С. 446; Т. 2. М.: Книжница; Русский путь; Согласие, 2000. С. 424.

19
Из главных вещей, которые, как мне кажется, автор подразумевал под «адскими» поэмами, в папке «Дирижабль осатанел» находится лишь «Морской змей». «Ручей, но чей?» представлен в ней не целиком, а «Мрактат о гуне», «Восьмая сфера» и «Литературный ад» отсутствуют, хотя на одной из версий последнего, хранящейся в др. папке, стоит помета «Дирижабль».

20
О множестве опечаток во «Флагах» сообщал Ю.П. Иваску сам поэт (см.: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 3. С. 483), а спустя полвека писал Иваск (см.: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников / Сост. Л. Аллена, О. Гриз, предисл. Л. Аллена. СПб.: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. С. 161–162). См. также: Поплавский Б. Собр. соч. Т. 1. М.: Книжница; Русский путь; Согласие, 2009. С. 501. И. Зданевич в отношении «Флагов» был более категоричен: «Издатели искромсали текст как могли, ввели старую орфографию, выбросили всё, что было мятежного или заумного…», см.: Поплавский Б. Покушение с негодными средствами. С. 115.

21
Как утверждал Ю.К. Терапиано, у издателя и редактора Н.Д. Татищева была рукопись «Дирижабля», подготовленная самим Поплавским, с пометкой «опубликовать через 25 лет», см.: «…B памяти эта эпоха запечатлелась навсегда». С. 372. Однако никаких её следов, кроме немногих свидетельств существования проектов «второй книги» и «осатаневшего дирижабля», в архивах не найдено. И главное, что состав изд. 1965 г. с известными нам авторскими планами не совпадает (туда вошли стихи 1920–1935 гг.), а в работе над ним Татищев использовал не только автографы, но и страницы вёрстки 1927 г.

22
Выражение М. Слонима, см.: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. С. 170. Н. Берберова говорила о «божественной невнятице» Поплавского, см.: Там же. С. 31.

23
Множество неизвестных текстов раннего Поплавского также было опубл. в сб.: Поплавский Б.Ю. Неизданные стихи / Сост. и вступ. ст. Е. Менегальдо. М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2003.

24
Слова зачёркн., как и написанное рядом «какая есть».

25
Вверху приписано: рукою.

26
Вариант: дуду.

27
«Ночь» вставлено вместо зачёркн. «день», рядом вписаны варианты: час, день.

28
Вариант: Вот.

29
Вариант: пр[е]д.

30
Вариант: неизвестный.

31
Вместо зачёркн. слова вписано слово, значительная часть которого обрезана вместе с полем листа.

32
Вариант: видишь.

33
Вариант: видим.

34
Вариант: мёртвая ль.

35
Вариант: старожилов.