Главная страница | Современная русская литература | На людях. Рассказы

На людях. Рассказы
Чихнов


Рассказы – наше прошлое, будущее, настоящее. Есть в них хорошее и плохое, смешное и не очень. Всего хватает. Рассказ «10 рублей» – как женщина нашла 10 рублей и ходила смотрела, что можно купить на червонец… Конверт, банан, мыло… Спички? Спички 12 рублей. Что еще можно купить? Что? Карандаш? Так ничего и не купила. «Это было бы смешно, если бы не было так грустно..» М. Лермонтов





На людях

Рассказы



Чихнов



© Чихнов, 2024



ISBN 978-5-0062-3383-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




«конфетка»


До Григорьевска 55 км – 1,5 часа на электричке. Раньше он часто ездил в Григорьевск на рынок за одеждой, из продуктов что купить, рынок большой, последнее время как-то стало недосуг: обленился, может, а тут собрался. Все хорошо, только вот туалет в Григорьевске то работал, то не работал, один раз он чуть в штаны не наделал, совсем было невтерпеж. Андрей, сосед, говорил, что это инконтин… енция. Энурез. Недержание. Ленька говорил, что это простатит и легко лечится «Простамолом», что по телевизору рекламируется. Дорогой. Он целый год пил «Простамол»: пользы никакой. Только потратился. Петрович, энергетик, сходить не мог: позывы были, а сходить – никак… Если на то пошло, уж пусть лучше будет инконтин… енция, чем закупорка, как у Петровича. Сходить можно и за углом, а вот когда сходить не получается – совсем плохо. Напротив магазина «Ткани», метров 400 от вокзала, был туалет, такой, не очень хороший в смысле санитарии, но до него еще надо было дойти, а это было непросто, когда приспичит. Тут как-то осенью поехал он в Григорьевск, в туалет на вокзале не сходил, торопился, понадеялся на туалет напротив магазина «Ткани», а туалет не работал. На рынке был туалет, это метров 500, но он уже терпеть не мог, зашел за гаражи… А что еще оставалось делать? Надо было как-то выходить из положения.

Вот уж вторую неделю температура воздуха держалась на отметке 24—28 градусов. Цвела черемуха. Тепло, как летом. Он в джемпере, пока дошел до вокзала, вспотел, но не возвращаться же домой переодеваться. Он хотел надеть футболку…

«С соседней станции вышел электропоезд №785 сообщением Даркон – Григорьевск, принимается на второй путь, будьте осторожны», – объявляла дежурная по станции. До Григорьевска было пять остановок – Жабино, Верхотурье, Утуг. Липовка, разъезд 130 км. Подошла электричка. Стоянка 2 минуты. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция Жабино». Электричка тронулась. Женщина справа кому-то все звонила. Мужчина впереди, уронив голову на грудь, дремал. Путейцы в красных жилетах. Вошла контролер, блондинка, в сопровождении двух, наверное, уж на пенсии, седовласых охранников в черном. Проверка билетов. Почти все окна в вагоне были открыты. Пуху, этакие белые парашютики, налетело… Страшно много. Он не хотел надевать джемпер: утром прохладно.

10 часов – не продохнуть, а что утром будет… Женщина справа все болтала по телефону. «…Двери закрываются, следующая станция Утуг». Еще остались две станции, разъезд и – Григорьевск.

В Григорьевске он первым делом пошел узнавать про туалет: работал, не работал. Туалет был платным – 15 рублей, коробок спичек. Кабинки. Туалетная бумага. Жидкое мыло. Воздушное полотенце. Даже уходить не хотелось.

Палило нещадно. Надо было надеть футболку, ведь хотел… Жара – как в июле. Кафе «Конфетка» вместо туалета напротив магазина «Ткани». Вот это номер! Был туалет – стало кафе. Так же, как в туалете, было две двери. В какую заходить? Ни графика работы кафе, ничего… Может, кафе закрыто. Прошло месяца два – чуть больше, с тех пор как последний раз он был в Григорьевске. Хороша «Конфетка»! Но вот дверь в кафе, где был мужской туалет, открылась, и вышла женщина средних лет, направилась в сторону рынка, оставив дверь открытой – заходи. Он зашел. Это была кухня. Кастрюли. Бачки. Теснота страшная – не пройти. На месте холодильника раньше были писсуары. Стенки в туалете все были в нехороших и не очень надписях: «Сходил в туалет – как заново родился, и снова можно есть, пить и веселиться». Тошнотворным был запах застоявшейся мочи. Он шумно втянул носом…

– Мужчина, вы не заблудились? Потеряли кого? – спросила одна из трех находившихся на кухне сотрудниц.

– У вас тут ни времени работы кафе. В какую дверь заходить?

– Вы правильно заметили, – согласилась женщина. – Исправимся. Проходите в зал.

Это из мужского туалета в женский, т. е. в зал, была дверь. Справа у стены стояли два стола, слева – стол. Вешалка для одежды. Свободного места немного. Меню. В основном это сладкие напитки, соки, мороженое, торты, булочки и, конечно, конфеты. Женщины притихли в ожидании заказа. Он ничего заказывать не стал: зашел посмотреть, что за «Конфетка»… «Сходить в туалет – как заново родиться, и снова можно есть, пить и веселиться». Чтобы снова сходить в туалет и заново родиться. Так жизнь и проходит.

Жара. Наверное, за 30. Лучше бы это был туалет.




Бабье лето


Она сидела у булочной. Рябина раскраснелась. Бесстыдница. Тополя – красавцы. Она еще сидела бы, если бы не надо было идти в садик за внуком. Она вышла на улицу Луначарского, прошла рынок, «Сантехнику»…

Мужчина с усталым, в глубоких морщинах, лицом, тяжело дыша, прошел. Погода как по заказу. Тепло. Через неделю, а то и раньше, пройдут дожди. Лист осыпется. Там и до холодов недалеко.

Мария Петровна, «поющая женщина», слов не было, один мотив, мурлыканье, вышла из универсама с полным пакетом продуктов. Петь Мария Петровна начала года три назад, может, и раньше, а так молча проходила. Вела здоровый образ жизни, следила за собой, выглядела намного моложе своих лет, не скажешь, что на пенсии. Молодец баба!

Неожиданно для себя она тоже запела, замурлыкала. Что за песня, она так сразу не могла сказать.

Мать с дочерью. Мать совсем плохая. Без дочери, наверное, шагу не могла ступить. Хорошо дочь рядом, помогала. А есть дети – на родителей ноль внимания. Федька, тракторист, Галька рассказывала, так кричит на мать, что на улице слышно. Никакого уважения к родителю. Уткнутся в телефон – и ничего больше не надо. На уме один интернет. Как так можно?

На детской площадке у 35-го дома женщины сидели, смотрели, как дети играют. Тоже строили из песка домики, баловались. Детсад, школа, замужество… Незаметно, по нарастающей. И вот уже внуки большие. Праправнуки. То болит, другое. Жизнь не стоит на месте. Годы – как приговор. Ничего не остается, кроме как смириться, принять за должное.

Небольшая облачность.

У Катерины было открыто окно.

– Привет.

– Привет.

– Тепло сегодня.

– Бабье лето.

Катерина тоже уже на пенсии. Молодая – красавица была. От парней отбоя не было. Запила. Замуж так и не вышла. Жила с матерью. Отец после развода уехал. Из дома Катерина почти не выходила: артроз коленного сустава; сидела все у окна, махала знакомым рукой.

– Как жизнь?

– Ничего.

– Береги себя.

– Ты тоже… не болей.

Вчера женщина с красными волосами рылась в мусорных баках и сегодня что-то искала. Мужчина из 35-го дома, напротив школы, Софья рассказывала, каждый день в пять часов утра ездил, проверял мусорные баки; набирал барахла, что и багажник не закрывался. Куда он все это свозил? В гараж? На дачу? Ладно бы бомж или пьяница какой, а то ведь непьющий. Женат. Она тоже в прошлом году проходила мимо мусорных баков у депо – ваза лежала. Хорошая, не битая. Она взяла: не пропадать же добру. Дома была ваза, но маленькая. На днях выносила мусор, радиоприемник лежал. Хороший, только батарейки не было. Она купила батарейку, вставила, и радиоприемник заговорил, и по утрам она теперь слушала новости.

Зоя Павловна, кассир, год как на пенсии, выгуливала собаку. Года три назад она в один день потеряла супруга, болел все, и дочь-наркоманку. Осталась одна. Другая бы на ее месте впала в депрессию или запила, она – выстояла. Молодец. Она тоже хотела завести собаку, только не знала, какой породы.

Людмила, одноклассница, куда – то пропала, не видно.

Внимательная женщина: не пройдет, не поздоровавшись, спросит, как здоровье. Верующая. Голубей все кормила на рынке. Уехала куда? Не собиралась.

Олега тоже не видно, ходил все с тростью, хромал.

Тополь у детсада поредел, осыпался.

– Баба, ты что так долго?




Столько времени прошло


Каждую субботу он ходил в частный сектор, недалеко, за вокзалом, за молоком. «Ты там, сын, приглядись к … – всякий раз говорила мать, провожая. – Хорошая девка. Самостоятельная, не балаболка какая. Одна дочь у Людмилы Петровны. Верная жена будет». Кто?.. Алиса, Зинаида, Алла… – никак он не мог вспомнить. Столько времени прошло. Мать Людмилу Петровну он помнил, а дочь как звать – забыл… Валентина? И она, и не она. Валентина была невысокого роста – подросток лет 14, не больше. Добрые с хитринкой глаза и эта улыбка… Кажется, Валентина что-то знала, о чем-то догадывалась, до поры до времени держала в тайне свой секрет, утаивала: «Потом, потом…» О чем догадывалась, что за секрет? Чего таиться? Не понимал он.

Он приходил, Валентина всякий раз мыла в тазике посуду, и, кажетс, я не было для нее ничего важнее посуды. Кто тогда заговорил, чья была инициатива, он не помнил. Это и не важно. Стали встречаться. Но все как-то несерьезно, как из-под палки, словно кто заставлял. Скоро отношения зашли в тупик, стало не о чем говорить. Тут он связался с Катериной, одноклассницей: Валентина отошла на второй план. Осенью он призвался в армию, был наводчиком в танковых войсках. Через два года демобилизовался. Были 90-е годы. Страшный дефицит. Ничего не купить, все по знакомству, из-под полы. За хлебом очередь до двери. Бардак!

Валентина работала в гастрономе продавцом в хлебном отделе. Он заходил – Валентина отворачивалась, знать не хотела. Он не навязывался: что было – то было. А что было? А ничего не было – пара-другая встреч. Ходили слухи, что гастроном покупает некий Свиридов, будет кафе.

На пасху он женился. Скоропалительной была свадьба. Были только свои. Скромно. Не с чего было шиковать: мать с отцом на пенсии.

Он работал водителем в пожарной части, заработок небольшой. У Катерины родители тоже люди были небогатые.

В первую брачную ночь Катерина устроила скандал: подушка не понравилась, жесткая. Женщина с характером. Да и он тоже был не лучше. Два сапогапара. Редкий день проходил без скандала. Никто никому не хотел уступать. После родов Катерина вроде как успокоилась – все с ребенком; потом опять – истерика… Где-то под Новый год, сыну было уже три, он не выдержал, предложил: давай разойдемся, ничего у нас с тобой не получается, зачем нервы трепать друг другу. Катерина промолчала, ничего не ответила. Он на следующий день подал заявление на развод. Разошлись. Сразу после развода он оформил кредит, купил квартиру. Месяц, больше, он приходил в себя, все не мог поверить, что нет больше ни жалоб, что надеть нечего, ни хлопанья дверью в сердцах, слез, угроз уехать к родителям… Пять лет он терпел, и вот она – долгожданная развязка. Случилось то, что должно было случиться.

Неделя не прошла с развода – Катерина уже ходила с Трошиным, знакомым ветеринаром. Мы изредка виделись: здравствуй – все наше общение, больше нам сказать друг другу было нечего.

Середина марта, гололед. Вчера он ходил на открытие магазина «Салатница» с низкими ценами недалеко, за кафе. «Салатница». Придумают. Цены действительно на 5—10% ниже, чем в универсаме. У пенсионера каждая копейка на счету. И что интересно: в «Салатнице» в ценнике не было копеек, 99, как в универсаме. Купил он апельсин, сыр. Сыр хороший, фермерский. И цена приемлемая. Сэкономил рублей 30 по сравнению с тем, если бы пошел в универсам. Кассир в «Салатнице» была копия Валентины… И роста такого же небольшого, и эта улыбка. Ну копия! Может, Валентины дочь? А почему бы и нет. Спросить. Но как: ты чья будешь? Он даже не знал настоящее имя Валентины, матери. «Так дочь или мать?» – терялся он в догадках. Есть люди похожи – двойники. Спросить? Испугался. Столько времени прошло.

В четверг он опять ходил в «Салатницу» за сыром. Хороший сыр. Фермерский. И цена невысокая. На кассе была женщина в очках в зеленой оправе. То ли в аппарате бумага закончилась, то ли еще что… – очередь встала.

– Анна! – позвала кассир.

Из молочного отдела вышла Анна – Валентина. Она быстро устранила неисправность, и очередь опять пришла в движение. Анна, Анна… Она, не она? Он никак не мог вспомнить. А если и она? Стоявшая в очереди впереди женщина с полной продуктовой корзиной, одного сахарного песку было пачек шесть, сардельки, морковь, сыр… Говорила подруге рядом:

– Ты думаешь, всегда будут такие цены? Подожди, через месяц-другой цены подрастут. Увидишь.

Он вышел, прошел метров пять, обернулся – в дверях стояла Анна, она же Валентина, дочь Людмилы Петровны.

Он ходил на рынок, зашел в «Салатницу» посмотреть, купить, может, что. За кассой стояла женщина в очках в зеленой оправе. Полки – полупустые, завоза не было. Морковь – плохая. Апельсины – с килограмм. Мед был, яйца…

Апрель. Тепло, как летом. Обычно он ходил в «Салатницу» до обеда, но смотрел футбол – пошел в третьем часу. В универсаме была капуста, но кочаны уж больно большие. За кассой опять была женщина в очках в зеленой оправе. Анны не было видно. Может, не заметил, немудрено: с ее-то ростом. Сыр подорожал на 5 рублей. На капусту, морковь, апельсины, яблоки цены были прежними.

Ходил он теперь в «Салатницу» после обеда. Работали две кассы. За первой кассой, у двери, стояла Анна, за второй, рядом, женщина в очках в зеленой оправе. Он взял морковь, в универсаме она была в два раза дороже, правда мытая, и прошел ко второй кассе. «Испугался? Не узнал?» – улыбалась Анна.

Если бы он тогда с Катериной не сошелся, ведь знал со школы, что девка она капризная. Анна спокойная. Не послушался мать. Мать плохого не пожелает. Если бы да кабы… Не любил он сослагательного наклонения. Есть то, что есть. Дома он опять засомневался – она, не она? Так похожа.

Подморозило. Зима давала о себе знать. Где-то в четвертом часу, пока помылся, побрился, он пошел в «Салатницу». Анна стояла за кассой, словно ждала: «Попался?» Он растерялся, направился было к выходу, вернулся. Можно было бы не и не ходить в «Салатницу» после наценки на фермерский сыр, он теперь покупал сметанковый сыр в универсаме, дешевле фермерского. И яблоки можно было бы в универсаме купить, правда на 15 рублей дороже.

– Пакетик не надо?

– Нет.

– 29 рублей.

«Пакетик не надо, пакетик не надо…» – никак он не мог успокоиться.

Прошла неделя. Он опять засобирался в «Салатницу» за огурцами, в универсаме они 160 руб., в «Салатнице» – 110. 50 рублей разница. У пенсионера каждая копейка на счету. После обеда надо было ехать на дачу, и он пошел в «Салатницу» после завтрака. Анна была на кассе. Он как чувствовал, не хотел идти. «Я уж думала, что ты больше не придешь, – улыбалась Анна. – Все сторонишься, словно мы с тобой не знакомы. Рассказал бы о себе. Как жизнь?» Что рассказывать? Жизнь как жизнь. Как у всех. А ты как? Замужем? Кольцо вон у тебя? «Была замужем». Что так? «Не сошлись характерами». Да… Столько времени прошло… «А ты все, как я погляжу, такой же: нисколько не изменился». И ты – как подросток, лет 14, не больше.




Во сне


– Сны, Сергей, – это переживания, реакция человека на внешние раздражители.

– Во сне человек отдыхает. Собирается с силами.

– Во сне человек живет и не живет: витает в облаках. Скажи, Сергей, чего больше во сне – правды или фарса, витания в облаках?

– 50 на 50.

– Это как в магазине, что ли: ни грамма лишнего? Ну ты, Сергей, загнул… 50 на 50.

– Во сне летают, – заулыбался Сергей.

– Ты летал?

– Нет.

– И я тоже не летал. Через четыре года на пенсию. Какие полеты. Молодые пусть летают.

– Ты, Николай, неплохо выглядишь для своих лет.

– Стараюсь. Утром я смотрел в интернете: по Геродоту, человек видит в снах то, о чем он думает в бодрствовании.

– Николай, может хватит уже?

– Не нравится? Сон – это наша вторая жизнь. Треть жизни человек проводит во сне, это 15—30 лет. Так что есть о чем поговорить.

– Надо сегодня лебедку закончить.

– Закончим. Не переживай. Сейчас покурим – и пойдем, – Николай все хотел бросить курить, но не получалось. – Ты, Сергей, часто видишь сны?

– Вижу.

– Я редко, а если и вижу – забываю.

– Я все помню.

– Что тебе сегодня снилось?

– Был я на даче.

– Что ты там делал? Ноябрь. На улице вон – метет.

– На даче тепло. Картошка только зацвела.

– Что ты там делал?

– Отдыхал. Пристал. У сестры есть сонник. Хочешь, принесу?

– Ты веришь в сны?

– Бывает, что и сходится. Например, жаворонок – к вестям; цифры – к болезни; деньги – новоселье.

– Говно – к деньгам.

– Да. А что?

– Ничего.

– Есть, Николай, еще и вещие сны.

– Есть и цветные. Ты видел?

– Нет.

– И я тоже не видел. Сны, Сергей, – это реакция на внешние раздражители, и ничего больше. Пошли работать.

– Пошли. Я где-то читал, что животные тоже видят сны.

– …Комары тоже.

– Пошел я за полумуфтой.

– Давай.

Николай плохо спал, в 12 часов проснулся и только под утро, когда надо уже вставать, задремал; во сне пил сок то ли яблочный, то ли морковный. Ленка, в прошлом супруга, вот уж лет десять, больше, прошло с развода, зачем-то накрошила в сок капусты. Он не сдержался: «Сучка!» – ударил. Стерва баба.

– Николай, иди сюда!

– Чего тебе?




Артист


До прибытия автобуса – полтора часа. Чтобы купить билет, надо было за час, а то и больше до прибытия автобуса занимать очередь. Последний раз он ездил в Карпино – было 6 билетов, очередь – человек 15. Шесть билетов – это еще ничего, а то 3—4 билета на весь Грант, поселок городского типа с населением 17 000 человек. Весной он в Карпино целый час простоял у кассы, был первым, а когда автобус пришел, кассир объявила, что билетов мало, женщины в приоритете. Он тогда не стал спорить: приоритет так приоритет. Домой он приехал только в 7 часов вечера, целый день на ногах, страшно устал.

Жарким был август. Днем температура воздуха не опускалась ниже 26—29 градусов. Он вышел из дома в восьмом часу. До вокзала было метров 400 – сразу за аптекой. Сосед Лобов, слесарь, похоже тоже направился на вокзал – нет.

Каждый год вокзал замазывали, красили, но лучше он не становился: через месяц-другой опять осыпалась штукатурка, и надо было опять замазывать. Часов на вокзале не было. Вокзал – без часов! Смешно. Можно было вместо ламп дневного света повесить люстру, сразу бы вид был другой. В Карпино большой вокзал, два зала ожидания, но ни буфета, где можно было бы перекусить, ни газет – почитать: одни кресла.

Женщина неопределенного возраста, блондинка; мужчина в солнцезащитных очках сидели у кассы, ждали автобуса. Он был третьим. Подошел мужчина в красной футболке, занял очередь. Он, чтобы не сидеть, не томиться, не ждать автобуса, вышел пройтись: пошел в парк, потом вышел к стадиону… Когда вернулся на вокзал, была уже очередь, человек 10. Было много молодежи. Касса еще была закрыта. Мать с дочерью-невестой, обе с лишним весом, встали в очередь. Дочь что-то все нашептывала матери, было не разобрать; мать только кивала. Щелкнула задвижка – касса открылась. Очередь пришла в движение.

– Пять мест, – предупредила кассир, женщина предпенсионого возраста с серьезным лицом.

Стало тихо. Мать с дочерью-невестой, с лишним весом направились к выходу. Их примеру последовал молодой человек с татуировкой на левой руке. Остальные чего-то еще выжидали – если только чуда: автобус не резиновый.

– У меня нет мелочи. Или платите картой, – выдала вдруг кассир.

Он не взял с собой карту: только 500 купюрой, надо было 120 рублей.

– Как нет мелочи?

– Я, по-моему, ясно сказала: нет мелочи. Что непонятного? Ищите мелочь.

– Но ее никто не терял, – начал он заводиться. – «Нет мелочи…»

– Мужчина, не мешайте работать. Отойдите.

В кафе за вокзалом можно было разменять деньги, но кассир ждать не станет.

– Возьмите, – подал мужчина в красной футболке мелочь.

Свет не без добрых людей. В прошлом году в Карпино у женщины не было денег на билет, карта оказалась заблокированной, он дал женщине деньги. В тот же день женщина вернула деньги, перечислила на телефон.

Автобус уже стоял. Он пошел в кафе разменять деньги – и скорей на автобус: еще немного – и опоздал бы; вернул мужчине в красной футболке долг.

…Кафе, универсам «Монетка», небольшой подъем, за поворотом автозаправка. Сидевшая справа через проход женщина долго шарила в сумке, что-то искала, нашла – банан; ела украдкой, чтобы никто не видел, съев, запила водой из бутылки; достала телефон и стала слушать музыку. Мужчина в красной футболке дремал.

Обратно он ехал без «приоритета», даже были свободные места.

«У меня нет мелочи. Или платите картой». А если нет карты – не ехать. Интересно. «У меня нет мелочи. Ищите мелочь». Но ее никто не терял. Хорошо мужчина выручил с мелочью. «У меня нет мелочи, – не мог он никак успокоиться. – Должна быть. Наверное, не с той ноги встала или супруг обидел. Хамка!»

Он уже подходил к дому – встретился мужчина средних лет, уверенный в себе, с приятной доброй улыбкой:

– Извините, пожалуйста. Это улица Сергеева, дальше – Мира? – приятный такой тембр.

– Да. – — Спасибо, – поклон – реверанс.

– Не за что.

Кто ты, мил человек? Наверное, из благополучной семьи. Родители души в сыне не чаяли. Окончил школу на «хорошо» и «отлично». Потом институт. Женился. Супруга – красавица. Хорошая хозяйка. Верная жена.

Жизнь не так проста, как кажется: хорошее и плохое – рядом. Порою доходит до абсурда: где плохое, там и хорошее. Гришка, одноклассник, поехал к матери в Сосновку на машине, спешил, не справился с управлением, врезался в отбойник. Сотрясение мозга, с позвоночником проблема; неделю был в коме, полгода – реанимация. Скучно было целыми днями лежать, Гришка стал писать рассказы, потом – роман. Стал известным писателем. Конечно, лучше бы он не торопился, ехал с оглядкой: господни пути неисповедимы.

Кто ты, мил человек? Артист? Поди еще заслуженный?




Завтрак


«Завтрак с Высоцкой».

Она поудобней устроилась в кресле, прибавила громкость. Интересно: что сегодня будет на завтрак. Какие продукты? Юля сегодня какая-то не такая – серьезная. «…Сегодня мы с вами будем готовить яйца бенедикт с круассаном». Бенедикт с круассаном… Придумают же… Бенедикт с круассаном. Наверно, круассан – дорогой. Хоть бы глазком на него посмотреть, что он собою представляет. В магазине у нас круассана нет. Интересно: круассан. «Сапсан», «Ниссан» – машина японская… Бенедикт. Вердикт… «Яйцо под потрясающим соусом оландез. Чем-то напоминает майонез». Оландез еще какой-то. Оландез. Диатез, ликбез, бес. Если оландез похож на майонез, так пусть будет майонез. Зачем оландез? Для красного словца, что ли? Реклама? «Готовим на сливочном масле. Поджариваем на сковородке гриль полосочки бекона». Бекон я знаю. «140 граммов сливочного масла надо растопить. Кипятить воду для приготовления яиц пашот». Мать честная! А это что еще такое – пашот? Яйца что ли такие, особенные? Не слышала, не слышала. Пашот. Ашот. «Осторожно, чтобы не повредить желток, разбиваем в чашку два яйца. С помощью венчика создаем в кастрюле с кипящей водой воронку и в эту воронку опускаем яйца. Белок танцует вокруг желтка и получаются яйца пашот». Желтка, получается, не видно: он в белке. Понятно. Разобрались. «Яйца пашот должны быть жидкими внутри. Осторожно шумовкой выкладываем их на тарелку. Какая красота получилась! Масло практически растаяло. К трем желткам добавляем столовую ложку лимонного сока, соль. С помощью погружного блендера сбиваем желтки. Тонкой струйкой добавляем теплое сливочное масло, продолжая сбивать желток. Соус оландез готов». А круассан? «Бекон практически готов. Какой аромат! Разрезаем круассан и выкладываем на сковородку». Круассан – хлеб! А я-то думала, что птица какая. Вот дура. «…На тарелку положим половинки круассана. На круассан отправим яйца пашот, на пашот ломтик сыра бри, который уважают французы». Бри. Фри. Картофель фри. «Яйца бенедикт еще называют парижанкой. Добавляем золотой бекон и всю эту красоту приправим соусом оландез. Немного петрушки для красоты. Приятного аппетита!» Спасибо.

Она прошла на кухню. Сегодня у нас с вами на завтрак будет каша. Пшенная. Как говорится, каша – еда наша. Варю я кашу на воде. Вчера у меня на завтрак была рисовая каша, вчера – перловка. Перловка долго варится, так я ее замачиваю с вечера. Утром 15 минут – и каша готова. Пока наша с вами каша варится, я нарезаю тонким слоем бородинский хлеб, можно и дарницкий, и слегка его подсушиваю на сковороде до приятного хруста. Вот наша каша, можно сказать, готова. Минут пять еще потомится. Я заправляю ее растительным маслом, мешаю; сверху – варенье. У меня черная смородина. Этот год был ягодным. Вот и все! Приятного аппетита!




Заспал


Раньше он не подозревал о существовании другой жизни, отличной от настоящей, где нет ни обмана, ни хамства, ни предательства, ни инфляции, ни коррупции… Другая жизнь была намного проще настоящей, а если что в ней было негативного, так во сне чего только не приснится, на то он и сон. Говорят, что есть цветные, вещие сны, но он таких не видел; говорят еще, что во сне можно летать – не приходилось. Может еще получиться полетать: хотелось бы. Драться во сне он дрался, хотя драться совсем не умел. За всю свою жизнь – 66 лет – он один только раз поднял руку. Он только пришел из армии, работал в гараже у Чебыкина слесарем, Генка Тарасов, кразист, в курилке нехорошо отозвался о женщинах, мол, все они сучки, он не сдержался, врезал Генке; не хотел – как-то само собой получилось. Генка не понял, а когда пришел в себя, лишь отмахнулся, а мог бы накостылять, мужик здоровый.

Когда работал, он ложился в 10—11 – как получится, выйдя на пенсию, позже 10 уже не ложился, а потом и в 9 – 8 – 7… Вставал же он всегда в одно и тоже время – в 5 часов; когда все хорошо, без проблем, засыпал сразу; когда неприятность какая – тут уж было не до сна, чтобы совсем не спать – такого не было: в 1—2 дремал. Что эти 1—2? Все равно что не спал. Голова как труба какая – гудит. Ничего не хочется делать, ко всему апатия.

6 часов – уже темно. Летом в это время солнце еще высоко. Через неделю декабрь. Сын обещал приехать. Приедет, не приедет? Обещал. Колено вот болит. Сестра, царствие ей небесное, все на ноги жаловалась, с трудом ходила. Совсем была плохая. Как ребенок: что ни скажи – все делает. Этакая послушница. 79 лет – не шутка. Всему свое время. Кабы знать это время, можно было бы подготовиться. А чего готовиться? Был человек – и не стало. В «Новостях» – все про коронавирус. Без маски сейчас никуда – ни в магазин, ни в кафе. 1200 смертей в день. Куда это годится?! И когда это все кончится? Второй год уже. Надоело.

Лег он без 15 семь, раньше обычного, уснул не сразу, в 2 часа проснулся и больше не мог уснуть, как ни крутился. Третью ночь он не видел сны, а если что и видел, все забывал. В настоящей жизни он мог заставить себя, приказать, снасильничать над собою, а в другой жизни он – человек подневольный: приснится – хорошо, не приснится – не приснится.

…Он опять лег раньше обычного, и это вроде как уже вошло в привычку. Во сне он куда-то ездил. Электричка опоздала. Когда он приехал домой? И приехал ли? Ничего не понятно. Заспал. На следующий день он во сне принимал гостей. Что это были за гости? Он никого не приглашал. Осталась закуска – яйца, колбаса… Он еще подумал: вот хорошо, не надо готовить. Какие яйца, колбаса? Нет никакой колбасы. Это же все приснилось. Другая, настоящая жизнь – все перемешалось. Ничего было не понять. А что понимать? Это же сон. А во сне чего только не бывает… Колбаса, яйца. Закуска. Может, гости – это к приезду сына? Вещий сон.

В выходные что-то снилось – он не запомнил, а может, ничего не снилось. Показалось.

В понедельник он во сне отошел от дома метров на 200, не больше – и заблудился. Железная дорога. Лес кругом. Куда идти? В какую сторону?

И спросить не у кого – один. Время позднее, надо было как-то выбираться. Но как? Вдруг из леса вышел мужчина лет 40, что-то сказал и забрался в рюкзак. Он с мужчиной в рюкзаке за спиной пошел по шпалам. Откуда взялся рюкзак? Он вышел из дома налегке. И как мужчина поместился в рюкзаке? Фантастика. И самое интересное было то, что мужчина не доставлял никаких хлопот, словно его и не было, не забирался в рюкзак. Уже не первый раз он вот так блуждал во сне, терялся, не мог найти дорогу домой – то часами кружил по лесу, то из подвала не мог выбраться…

В пятницу у соседа из 35-й квартиры собака опять нагадила в подъезде. Он сделал замечание. Сосед: у меня собака хорошая, не гадит; она у меня ученая, все понимает. Все понимает, а гадит. Сосед чуть ли не в драку лезет. Он и не рад был, что сказал, связался… Надо было промолчать. Он почти всю ночь из-за соседа не спал: совсем нервничать нельзя. Связался! …Значит, так надо, в мире ничего не делается просто так, как сказал бы в таком случае Игорь, хороший знакомый. Только вот кому надо?

Сын приезжал с Леночкой, внучкой. Вера, супруга, осталась дома с сыном. Леночка совсем большая стала, в третий класс пошла. Непоседа. На месте не сидит, все ей надо бегать. В четверг уехали.

Перед тем как лечь, он каждый раз зачем-то переворачивал подушку и мысленно прощался с настоящей жизнью: впереди его ждала другая жизнь, совсем не похожая на настоящую.

Он опять заспал – ничего не помнил, что и снилось. И как долго это будет продолжаться? Надо было что-то делать, как-то выходить из положения. Записывать. Как: проснулся – записал; проснулся – записал. А если не проснулся? Опять заспал. Попробовать, конечно, можно.

Вчера он ходил на рынок, из дома напротив кафе «Лакомка» из третьего подъезда мужчины вынесли на носилках завернутое в одеяло тело, погрузили на машину, увезли. Старуха тут все ходила с палками для скандинавской ходьбы. С трудом переставляла ноги. Ей бы дома сидеть, отдыхать: находилась уж за жизнь. Она, не она? Какая разница. Все там будем: кто-то раньше, кто-то позже. Никого это не минует.

Он посмотрел еще фигурное катание и лег. Во сне он менял подвеску на «Жигулях» – и это все, что он запомнил. В настоящей жизни была машина, купил с рук. Ох и повозился он с ней – то одно полетит, то другое. Денег вбухал в ремонт, можно было, наверное, новую купить. Тут он еще в аварию попал, радиатор смял. Опять расходы. Он не хотел брать машину, жена: купи да купи, у всех машины. На дачу ездить. Он и купил. Зимой он почти не ездил, летом – на дачу. Вот уж 6 лет будет, как он продал машину и нисколько не жалел. Без машины спокойней. Была бы новая – еще ничего, а так одни проблемы. Машина – на любителя. Есть люди – без машины и дня прожить не могут. Больные.

…Чайник был весь в грязи, он почистил его: взял, не взял? Непонятно – опять заспал! В настоящей жизни он чистить бы его не стал. Зачем? А вот в другой жизни зачем-то почистил. Может, хотел взять – пригодится. Во сне чего только не приснится, только вот все забывается. В пятницу он во сне с кем-то выяснял отношения. С кем? Какие отношения? Он не мог вспомнить, опять заспал. Заколдованный круг какой-то. Раньше он все помнил. В прошлом году он во сне ездил в Германию. Ходил там в кафе. Взял борщ со сметаной, куриную грудку с тушеной капустой и компот. Все было вкусно. После кафе он пошел по магазинам, зашел в спортивный, мебельный. Шкафчик там один понравился. Он даже хотел купить, потом передумал. Проснувшись, он ничего не забыл, словно только что приехал из Германии. У шкафчика ручки были такие интересные – закругленные… Все как наяву. А сейчас… если что и приснится – ничего не понять; как в тумане. Старуха опять ходила с палками для скандинавской ходьбы у кафе «Лакомка». Еле идет, бедная. Ноги совсем отказывают.

…5 часов. Еще два часа до сна. Днем он только сходил в магазин – рядом, метров 300, и уже устал. А что дальше будет? Старость —не радость. Лег он в седьмом часу, так рано еще не ложился. Уснул сразу… какие-то две банки меда от президента – и это все, что он запомнил, проснувшись. Что это было? Подарок от президента? Спасибо. Мед, конечно, хорошо, особенно липовый. Но у президента есть дела поважнее меда.

Никаноровой в сочельник приснилось, что она в лесу – к новым знакомствам. А супругу ее приснилось, что он падает с большой высоты – финансовые неприятности. Он ни в сочельник, ни в Рождество ничего такого не видел, хотя… куда-то во сне ходил. Куда? Зачем?

И вот уже третья неделя пошла, как что ни приснится… ничего не понять. А тут он во сне говорил с кем-то, по голосу – женщина. Женщина объясняла, рассказывала, как видеть сны, чтобы не забывать. Он соглашался, поддакивал, а проснувшись, ничего не запомнил, что говорила женщина. А она говорила дело. Он соглашался.




Безработный


Коллектив ООО «Полимер» был небольшой, человек 30. Была своя столовая, ходили единицы – он в том числе. Большинство предпочитало брать с собой: оно дешевле выходило, да и в очереди стоять не надо. Кроме своих, полимерщиков, в столовой обедали рабочие с карьера, как их в шутку называли, «карьеристы». Они приезжали на автобусе – шумной компанией вваливались в зал… Рабочие из «Вторчермета» тянулись по одному, по двое. Мужчина лет 50, невысокого роста, среднего телосложения, в потрепанной рыжей куртке, не лучше штанах, сидел в углу у окна, обедал. «Кто он?» – спрашивал он все себя, сидя за столом напротив, как будто так уж это было важно. Откуда взялся? Бомж? Не похоже. Безработный, перебивающийся случайными заработками? А почему бы и нет! Заработка не стало – безработный пропал: не на что стало ходить в столовую; через неделю объявился, шутил с женщинами на раздаче, наедался на целый день, пил какие-то таблетки. Потом опять пропал.

Он не сразу узнал во впереди идущей нетрезвой парочке безработного: безработный говорил что-то своей подруге, она громко, на всю улицу смеялась, запрокинув голову.

В субботу он ждал автобуса – безработный в желтой жилетке с крупными красными буквами на спине «ЖКХ». Устроился-таки на работу. Надо, надо. Как без работы. Без работы нельзя; все работают. Прошла неделя с небольшим, безработный опять ходил в свой рыжей куртке. Наработался. На что жил? Может инвалид, на группе: пил же он какие-то таблетки в столовой.

Все эти встречи с безработным носили стихийный характер – от случая к случаю.

Станция Лежная, следующая Бельнича. Двери закрываются. Вагон дернулся.

– …Танька, сок будешь? – не унимался безработный.

– Отстань!

– Будешь, будешь…

– Я сказала, не хочу!

– А ты через не хочу! На вон!

– Отстань!

Он все хотел встать, призвать безработного к порядку: выпил – так и сидел бы спокойно, не возникал, так нет, надо показать себя. Мужчина, сидевший справа от безработного, не выдержал:

– Может, хватит вам?!

Безработный что-то пробурчал в ответ, но больше уже не приставал к подружке с соком.

Станция Бельнича. Два дома. Ни магазина, ни больницы… Как люди живут? Нравится, вот и живут.

Снег выпал как-то сразу, уже не таял. Безработный осунулся, постарел. Ходил в грязном полушубке с чужого плеча, согнувшись, с палкой. Бомж! Настоящий бомж!

Он сидел на вокзале, ждал электричку.

День уже заметно прибавился. Еще каких-нибудь десять-пятнадцать дней – и начнет таять: дело к тому шло.

Старухи, передавая друг другу недельной, а то и месячной давности газету, близоруко щурясь, смотрели картинки. Одна с седенькой бородкой, волос с десяток. Ее соседка, может, на год-два моложе, достала из сумки беляш, разломила:

– Будешь?

Старуха с бородкой отказалась.

Безработный сидел у кассы, низко опустив голову, дремал – куртка из кожзаменителя, такая же, из кожзаменителя, кепка. Сумка на коленях. Вот он поднял голову, огляделся, что-то сказал сидевшему рядом мужчине, встал и направился к выходу. Проходя мимо старух с газетой, беляшом, он остановился, что-то хотел сказать, открыл рот – прошел мимо. Что он хотел сказать?

«…Сидит, наверное, с кем-нибудь на вокзале лясы точит. А может, нет. А может, лясы точит», – гадал он, подходя к вокзалу. Безработного на вокзале не было. Электричка пришла с опозданием, посадка была ускоренной – сразу же и отправление. Вагон был шумным: что-то нещадно трещало, скрипело внизу, кажется, вот-вот это что-то оторвется, но не отрывалось. Три женщины, ребенок, пятеро мужчин – все пассажиры. Еще один – безработный! Он лежал: не видно было. Случай! Это надо угадать сесть именно во второй вагон, где сидел, вернее, лежал безработный. Он еще хотел пересесть в третий вагон из-за шума.

Июнь выдался засушливым. Он не хотел ехать в Сапино, как чувствовал: Якимова, нотариуса, не было; надо было позвонить. Он стоял возле киоска «Соки – воды» у вокзала, ждал поезда. Сок яблочный, нектар, литр 120 руб., тогда как в магазине в городе – 60 руб. Доширак 66 рублей, в магазине – 27—30. Оборзели! Все жадность. Все мало. Чего там: денег мало не бывает. Электричка вышла с соседней станции. Безработный! В бейсболке, серый в полоску пиджак, тросточка, если бы не шаркающая походка – не узнать. Безработный подошел к урне на углу у вокзала – заглянул, вытащил алюминиевую банку из-под пива, вылил остатки пива в урну, банку бросил себе в сумку… Еще одна урна – пустая, без банки.

– Граждане пассажиры, будьте осторожны, на первый путь прибывает поезд сообщением Сапино – Рудный.

Второй вагон. Если бы он, кажется, захотел сесть в другой вагон, ничего бы не получилось: он всегда садился во второй вагон, и место было «свое» – справа, у тамбура – весь вагон как на ладони. Безработный тоже сел во второй вагон. «Двери закрываются».

Электричка дернулась, словно кто ей дал хорошего пинка, и покатила, набирая скорость. Безработный снял пиджак, остался в футболке.

– Граждане пассажиры, приготовьте, пожалуйста, билеты для проверки.

Вошла контролер, женщина лет 40—45, среднего роста, блондинка, в сопровождении двух тучных охранников предпенсионного, пенсионного возрастов в черной униформе.

– …Ваш билет, пожалуйста.

Безработный минут пять, наверное, не отпускал женщину-контролера, что-то рассказывал: был свой человек, часто ездил.

Контролер с охранниками прошли в следующий вагон. Безработный? перекусив, надел пиджак и лег.

Женщина в годах, полненькая, сидевшая справа через ряд, принялась уже за второй окорочок с хлебом; кусала она помаленьку, но часто. Этакая мышка. Потом мышка пила абрикосовый нектар.

Разъезд. Еще станция – и выходить. Безработный лежал – ехал дальше.

Он шел домой, ходил на рынок. Какой-то мужчина рылся в урне у магазина «Красное – белое». Безработный! Да! Он!.. Бейсболка, серый в полоску пиджак. С поезда, наверное, только что пришла электричка.

В другой раз он купил билет, вышел на перрон. Безработный! Как без него: Фигаро здесь, Фигаро там!..

Второй вагон. И безработный сел во второй вагон. Небритый, осунувшийся… «Двери закрываются». Безработный лег. В вагон прошла контролер, серьезная женщина, в теле, выше среднего роста. Охранник был невысокого роста, худой – как подросток: непонятно было, кто кого и охранял. Безработный молча предъявил билет. Женщина с охранником-подростком, проверив билеты, вышли. Безработный опять лег, почти сразу же поднялся и больше уже не ложился.

В среду он опять ездил в Сапино, до самого отправления поезда простоял на перроне прождал безработного: кажется, вот-вот должен появиться в бейсболке, в пиджаке… с полным пакетом пустых алюминиевых банок из-под пива. Так и не появился. «Нет так нет. Что теперь! Ладно бы там договаривались, а то ведь ничего такого, – говорил он себе, сидя в вагоне. – Может, заболел или… напился. Пьяным не был замечен. Соскучился?»

Станция Лежная. Мужчина, две женщины – все пассажиры. Негусто. Интересно, как в других вагонах. Через две остановки он уже был один: села женщина в красном пальто.

Он прошел универсам «Магнит», косметический салон «Натали»… Безработный с двумя черными пакетами в руках переходил улицу; одет был тепло, было довольно-таки прохладно, конец сентября – куртка из кожзаменителя, серая вязаная шапочка; на ногах сапоги не сапоги, что-то тоже теплое. Небритый. Собака выбежала, залаяла. Безработный замахнулся на нее… Ноги совсем отказывали, еле шел – на вокзал, куда еще.

2 января. Отгремели петарды, погасли фейерверки; стало спокойней. Впереди еще Рождество. Новогодние каникулы еще не закончились. Он ходил за сигаретами. Было ветрено, легкий морозец. Безработный! Показалось? Нет! Безработный!.. Его шаркающая походка, роста среднего, с палкой, черный пакет. Безработный!.. Шапка-ушанка, теплая, цвета хаки куртка… Приоделся. Не узнать. Подойти незаметно сзади, хлопнуть по плечу, обнять, мол, ты где пропадал, не видно было тебя, но как подойдешь, спросишь: были бы приятели… Он даже не знал, как зовут: все безработный да безработный… А может, просто подойти спросить: как жизнь, мужик? Но не всякому это понравиться: может обидеться.

После Нового года заметно подросли цены на продукты. Сигареты подорожали на 20%. А все, наверное, из-за НДС. Он ходил в магазин, шел домой – безработный! Собственной персоной! Он явно был не в себе, чем-то расстроен, ворчал. Спросить бы, в чем дело, но как, ведь не знакомы, если только виделись изредка от случая к случаю. Безработный остановился у 35-го дома, что напротив аптеки, может, ждал кого, но, так и не дождавшись, вышел на улицу Горького, пошел на вокзал. А ноги совсем не шли: плохо было с ногами. Лет 6—7, может, уже прошло, как безработный появился в столовой ООО «Полимер».

7 января. Безработный с каким-то мужчиной лет 50 в сиреневом пуховике стояли на площади. Он еще сходил на рынок – безработный с мужчиной все еще стояли.

…Кассир уже выбивала чек – он брал апельсины, – когда вошел безработный в куртке цвета хаки, с палкой. За сигаретами? Безработный не курил. Он вышел, а мог бы задержаться, узнать, зачем заходил безработный в «Магнит»: спешил. Прошел год, как безработный пропал; не видно.




В крови


Где-то лаяла собака не переставая – как заведенная. Чего лает? Спать не дает. Голодная, что ли? Хозяева не кормят. Она рано встала, в пять часов уже на ногах и ложилась в девятом. По знаку зодиака получается, что она жаворонок. Сегодня опять без осадков. 23—25. Дождика бы не мешало, но не как в Крыму – ливень, что машины тонут. Страшно.

Стояла она у окна. Виктор опять возился с машиной, «семеркой», заводил; был уже на пенсии, подрабатывал, убирал у школы, зимой чистил снег; не сидел без дела… Все как-то один. Разведен, что ли? Недавно с какой-то женщиной, тоже уже в возрасте, проходил; пошли в сторону вокзала. Жена не жена, а может, сожительница. Виктор мужчина был еще ничего, видный, около двух метров роста. Завелась «старушка»: машине лет уж 10 будет, если не больше, битая… Поехал Плюшкин. Вчера привез какой-то матрац, люстру, какой-то ящик… Люди выбрасывают – он собирает. Хозяйственный мужик, все в дом. В доме, наверное, этого хлама… Она ни за что бы не поверила, что Раиса Ильинична, тоже уже на заслуженном отдыхе, главный бухгалтер такого солидного учреждения, как ООО «Комета», собирает банки из-под пива, если бы сама не увидела. Она ходила к стоматологу, шла домой – низом, мимо школы. Раиса Ильинична вышла из дома: пройдет метров пять – остановится и опять пройдет метров пять – остановится. Может, ждала кого, а этот кто-то все не приходил. Кто этот? Она зашла за угол дома, притаилась. Раиса Ильинична вышла на улицу Заводскую, проверила, заглянула в одну урну, другую, из третьей вытащила банку из-под пива, сунула в пакет… Женщина с высшим образованием, солидным заработком, есть машина «Ниссан», пенсия уж никак не 9 тысяч (минимальный размер пенсии), на которую прожить крайне проблематично, а поболее, тысяч 30—40 – это как две средние пенсии вместе взятые… И эти банки из-под пива. Смешно. Она хотела уж выйти из своего укрытия, пристыдить: главный бухгалтер, машина «Ниссан», – но не стала: взрослый человек, не маленькая, знает, что делает. В крови уж, что ли, это у пенсионеров?.. В следующем году, по данным Пенсионного фонда, страховая пенсия будет проиндексирована на 5,9% и составит 18 370 руб. В 2023 году пенсии проиндексируются на 5,6% и составит 20 000. Инфляция, по данным Министерства экономического развития, 5%. В июне – 6%. Это по официальным данным, по ценам же на продукты – 10%. Вчера она ходила за черной смородиной на заброшенный садовый участок за рынком, своей дачи не было, набрала 6 литров. Ягода крупная. В прошлом году она собирала смородину за вокзалом тоже на заброшенном участке – ягода мелкая, неудивительно: лето было дождливое. Зато в прошлом году калины было много. На рынке литр черной смородины – 200 рублей. 3 литра – 600 рублей, как без 100 рублей индексация. Она думала сегодня еще сходить за смородиной, пока тепло, во вторник обещали дождь. Вечером она пошла в магазин за сыром, у 35-го дома у мусорных баков – тарелки. Хорошие тарелки с цветочками. 9 штук. Взять, не взять? Дома были тарелки. «Бери, бери. Пригодится, хорошие та…»

«Сад Эдема», Шопен – она взяла телефон. Соседка звонила:

– Привет, Наталья. Я тебя не разбудила?

– Нет, я рано встаю.

– Сегодня душно. Не спится. Ты смотрела «Прямую линию» президента?

– Да. А что?

– Президента спросили: почему морковь дороже бананов… Бананы теперь стали дороже моркови. Ловко?




Двойники


Он где-то читал, что у каждого есть двойник – и не один. А почему бы и нет?

Середина октября. Лист на деревьях скукожился, почернел, из последних сил еще держался. Настроение на нуле, чтобы взбодриться, он вышел пройтись; пошел на вокзал. Почему на вокзал, он никуда ехать не собирался – по привычке: раньше он много ездил, был и на Камчатке, в Сибири… где только не был. Все в дороге, с вокзала на вокзал. Для человека, много времени проводившего в дороге, вокзал – это как второй дом. Самолетом он два раза только летал: поездом надежней; водным транспортом не пользовался.

Прояснилось – опять все затянуло. На память пришли слова из известной песни:

У природы нет плохой погоды —

Каждая погода благодать.

Дождь ли, снег – любое время года

Надо благодарно принимать.

Он подходил к вокзалу. Слева – небольшая закусочная, такси. Белый «Рено» Семенова Витьки. Он давно таксует. Автобус пришел из Шилково. Диктор объявила о посадке. В 11.30, через час, прибывает электричка до Гари. Хороший город, чистый. Недалеко от вокзала столовая, последний раз он ездил, брал биточки с яйцом – понравилось.

Он сидел на вокзале ждал и не ждал электричку до Гари: ехать не собирался. Сидевшая справа женщина болтала по смартфону; молодой человек впереди уткнулся в смартфон.

Занятная штука – весь мир перед глазами. Опять прояснило.

У природы нет плохой погоды —

Каждая погода благодать.

В августе он ездил к сестре в Славино – пекло страшно, за тридцать. Он тогда на вокзале два литра горной воды «Эверест» выпил. Живот распух… Вошел мужчина среднего роста, лет 50 с небольшим, в плаще, принялся изучать расписание движения поездов. Он тоже первым делом сунулся в расписание, хотя ехать не собирался. Ознакомившись с расписанием, мужчина со скучающим видом отошел к окну. Он был больше чем уверен, что мужчина тоже не собирался ехать: зашел – шел мимо. Двойник. Мужчина вышел, минут через пять вернулся; опять вышел и больше не заходил. Опять все затянуло, к дождю. Женщина, сидевшая справа, без умолку болтала по телефону. До прибытия электрички до Гари оставалось минут 10. Он вышел, пошел на рынок, уже подходил – и опять этот мужчина в красной бейсболке. Еще один двойник.

Вчера он выходил из магазина, купил капусты, сыр, яблок, молоко, хлеб, яйца – Генка Бобров с полными сумками продуктов. Тоже на пенсии. И куда набирает?.. Две сумки. И так каждый день.




Крылатые качели


Она на кухне пила чай с клубничным вареньем и слушала «Милицейскую волну» по радио. Наталья из Краснодара заказала для дочери «Крылатые качели»:

…Станут взрослыми ребята,

Разлетятся кто куда.

А пока мы только дети,

Нам расти еще, расти.

Только небо, только ветер,

Только радость впереди…

Защипало в глазах, стало трудно дышать, и она, всхлипывая, зашлась в рыданиях. Она не помнила, когда последний раз глаза были на мокром месте. На похоронах Сергея, супруга, она слезинки не проронила; держалась. Лидия Петровна на поминках выговаривала: какая у меня бесчувственная сноха, Татьяна рассказывала. Какая уж есть. Сергей, царствие ему небесное, тоже говорил: ты, Ольга, зажата, все держишь в себе. Тебе надо меняться. Ты все одна. Расслабься. Больше позитива. Она и сама знала, что закомплексована, но она не хотела ничего менять, становиться другой или не могла: поздно – годы.

Эти слезы. Зачем они? К чему?

Она все никак не могла успокоиться, слезы бежали ручьем, успокоившись, – так стало хорошо; лет на 15 помолодела. Она ни на кого больше не обижалась, не держала зла; всех своих обидчиков, недругов прощала. Она не узнавала себя: она – и не она: так сразу, как по мановению волшебной палочки, измениться… Возможно ли такое? Уж не шутка ли. Она не знала, что и подумать. Вот бы Сергей обрадовался.

Чай совсем остыл. Она прибралась на кухне и стала одеваться.

Конец сентября – тепло, как летом. Легкий ветерок. Листьев нападало. Женщина на пенсии разговаривала, гуляла с собачкой.

Она не любила собак, боялась: большие собаки могли и наброситься, но сегодня собака – милое, умное животное.

Облака – вечные странники. Она после 10-го класса хотела поступать в летное училище – передумала. Сейчас бы была летчиком.

Школьник, 2-3-й класс, с ранцем за плечами – наверное, в школу. Хороших тебе оценок, малыш. Пока. Слушайся маму, и все у тебя будет хорошо.

Детский сад №5. Тихий час, а то бы сейчас была беготня, крик, визг – кто громче. Далеко слышно.

Универсам. Яблок надо купить – потом, завтра. Тополь у гастронома вымахал, а кажется, совсем недавно был не больше метра. «Овощи – фрукты». Хороший магазин. Продавцы вежливые. Цены приемлемые. Она вчера брала капусту. Школа №2. Первая любовь. Димка-отличник, как в такого было не влюбиться. Только вот ростом не вышел.

Все вокруг было мило, дорого, любо; так бы шла и шла. За углом – бассейн. Она раньше посещала.

Галька-детектив. Нехорошая баба: все ей надо знать, до всего дело есть. Сыч. Твой сын, говорит, на сторону ходит. Какое тебе дело, куда мой сын ходит?! Это тебя не касается. Накрасилась. Кто я. Тьфу! Глаза бы не смотрели. Пошла, наверно, на рынок за помидорами: страсть как любит. Кто-то говорил, что за раз могла съесть килограмм. И куда лезет? Жадная баба.

Так было хорошо, «детектив» все испортила. Она пошла за яблоками. Детский сад №5 проснулся – крик, писк, визг…

Она никак не могла вспомнить название песни, что заказывала Наталья из Краснодара для дочери на «Милицейской волне», ведь помнила, когда выходила из дома, еще мелодия такая – та-та-та, та-та.




Булка


Алексей Петрович, монтер пути, сидел на скамейке у вокзала, курил. Рядом лежал пакет с едой.

– …Путеец. Желтая форма путейца.

– Ладно, Орис, пусть будет путеец.

– Как ты думаешь, Тара, нам перепадет что-нибудь?

– Не знаю, не знаю. Смотри, он ест…

– Да не суетись ты.

– Пирожок с рыбой. Я, Орис, больше семечки люблю. Горох. Женщина в красном вчера семечки покупала. Радис всех расталкивает: мое! Наглец! Женщина все в Лядово ездит, электричкой на три часа. Сегодня поедет, не поедет.

– Не поедет.

– Ты откуда знаешь?

– Интуиция.

– Орис, не надо… Смотрит…

– Ну и пусть смотрит. Ты, Тара, сама должна пропитание добывать, а не надеяться на кого-то.

– Ты много добываешь. Смотри, он пирожок съел и даже не поделился.

– Не суетись. У него в пакете еще что-то есть.

– Булка!

– Не булка, а шаньга.

– Ну шаньга. Какая разница.

– Шаньга – с начинкой, а булка – нет.

– Спасибо, Орис, просветил. Без тебя знаю. Но бывает и булка с начинкой.

– Ну это – самодеятельность.

– Что он, слепой: не видит нас?

– Ему одному мало, а тут ты еще…

– Жмот он!

– Твое счастье, что он тебя не понимает, а то бы показал тебе «жмот».

– Что бы он сделал?

– Ты, Тара, слышала? Гришка, бездомный, ощипал Патру и съел.

– Как не слышала? Слышала.

– Есть все хотят.

– Орис, последняя булка… Последняя надежда.

– Не булка, а шаньга.

– Пристал со своей шаньгой! Будь я вороной, я бы выхватила эту булку.

– Шаньгу! Вороны хлеб не едят, им падаль подавай.

– Фу!

– В хлебе, дорогая, ничего хорошего нет. Семечки – другое дело. Или перловка.

– А что он тогда ест – хлеб, булку?

– Шаньгу.

– Смотри, Орис, Кат с сыном летят… и Радис с ними. Опоздали. Мы уже все съели.

Алексей Петрович встал, выбросил пустой пакет в урну слева от скамейки и направился в дежурку.

Радис нахохлился, закрутился, заворковал: мое.




«…днями»


После завтрака – в 7 часов – прогулка. И так каждый день. Вошло уже в привычку. Женщины, все больше преклонного возраста, в 6 часов уже с палками для скандинавской ходьбы набирались здоровья. Погода, непогода – идут: главное – здоровье. Практичный народ. Зоя Павловна, медик из третьего подъезда, тоже рано выходила с мопсом: «Ну куда ты бежишь?! Горит, что ли? Какой ты непослушный. Трудно мне с тобой». Собака, задрав ногу, пометила и опять побежала. «…Ну куда ты бежишь, право! Горит, что ли? Горе ты мое». У Самойлова Алексея Петровича, механика из горгаза, была овчарка. Собака без намордника. «Проходите, проходите. Не бойтесь, она не кусается», – говорил Алексей Петрович. Собака большая, вцепится – мало не покажется. Раз он намекнул механику про намордник. Алексей Петрович промолчал, словно не слышал.

Июнь. Отцвела черемуха. Хорошо вот так утром – свежо, птички поют – пройтись; так бы шел и шел… Ходил он кругами – гостиница, «Монетка», поликлиника и обратно, км 4—5 выходило. Раньше он бегал, выйдя на пенсию, то ли обленился, то ли годы уже, возраст… Вот уж вторую неделю он только выходил к поликлинике – женщина лет 40 – 50 с пронзительным взглядом, с рюкзаком за плечами, пробегала; у 35-го дома, что рядом с детсадом, покурит и опять бежит. Зачем курить? Он ничего не понимал. Курить – здоровью вредить.

И днем была скандинавская ходьба. Собаки – хаски, чау – чау, доберман.., с намордниками, без намордника: «Рядом! Вот умница. Фу! Куда полезла? Я сказала: рядом!» Все как утром и не все. Молодые мамы с колясками. Ребятня на самокатах, того и гляди, что сшибут. Старушка с клюкой сделает шаг-другой, остановится, отдохнет – и опять пошла. Сил-то совсем нет, а идти надо: движение – это жизнь; насиделась дома за зиму. Лет через 10—15 и он старый хрыч, «овощ», как сказал бы сосед.

Мужчина в теле ходил все, размахивая руками, избавлялся от лишнего веса.

– Мне 81 год, – откровенничал мужчина на углу, на пересечении улиц Свободы и Пионерской, – раньше я жил неделями, сейчас – днями.

Понедельник, вторник он сидел с Аленкой, внучкой, сын попросил. В среду опять прогулка. Ночью была гроза. Он все никак не мог уснуть. Снилась сестра, больная. «Ну куда ты бежишь?! Горит? Фу! Бяка!» – гуляла Зоя Павловна с мопсом. Алексея Петровича было не видно, может, прошел уже.

Гостиница, «Монетка»… Он вышел к поликлинике. Женщина с пронзительным взглядом курила…

Мужчина, живущий днями, прошел. Женщина в годах:

– Вы не узнаете меня? Это я – ваша бывшая соседка.

– Вы в темных очках, вас сразу не узнать.

– Как ваша сестра?

– Нет сестры. Царствие ей небесное.

– Она у вас ведь выпивала… Когда это случилось?

– В прошлом году. В мае.

– Я вот тоже готовлюсь…




Соседи


Соседи за стенкой были люди состоятельные: была машина – «Мерседес». Глава семьи работал на лесовозе с манипулятором. Супруга, Евдокия, невысокого роста, миловидная женщина с грустными глазами, – бухгалтер. Глава семьи на пенсии продолжал работать. Кто-то рассказывал, что в квартире у них все в коврах, мебель из красного дерева… Все по высшему классу. Умеют люди жить. Было двое детей. Старший из детей, Олег, был военным. Дочь – копия мать – такого же невысокого роста, грустные глаза, работала кассиром в «Магните». Замужем. Он не слышал, чтобы соседи ругались или глава семьи напился. Может, и было что, не без этого – на кухне, за закрытой дверью. Он тяжело сходился с людьми, был немногословен. Да и соседи были скупы на общение. «Здравствуйте. Здравствуйте. С праздником. Спасибо. Погода сегодня ничего. Да, тепло». Все общение.

Пошел четвертый месяц, как Евдокия пропала: не видно. Может, уехала куда? Или разбежались: не сошлись характерами? Не молодые – бегать. А может, у Евдокии появился мужчина? Женщина она ничего. Он все передумал. Беликов из пятой квартиры спрашивал супруга про Евдокию, куда пропала, – говорит, все дома сидит, телевизор смотрит. Это четыре месяца дома… Не каждый сможет. На пенсии, наверное, тоже, как и супруг. На улицу выходить надо, чего взаперти сидеть, не старуха. И опять одни вопросы. Что? Как? Почему? Тут он собрался в магазин за сливой, вышел – Евдокия только что прошла, ее были духи. Значит, она не сидела дома. Не старуха. Евдокия выносила мусор, была с пакетом.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Вы не слышали ночью, молодежь шумела? Хулиганье. Не знаете, что было?

Он спал – не слышал. Евдокия похудела, бледная, посиди-ка дома столько, и голос какой-то… Кончик носа красный, точно клювик. Он был шокирован. Спросить, что случилось, язык не поворачивался. Евдокия, ты ли это? Что за вид? Тебя не узнать. Надо выходить на улицу, не сидеть дома за телевизором… Опять же с таким лицом. Почему кончик носа красный?

Прошла неделя, он все никак не мог успокоится: бедная Евдокия, что с тобой стало? Тебя не узнать… Нельзя же сидеть все дома, надо выходить на улицу. Тепло. Завтра по прогнозу 23—25 градусов. Надо пользоваться моментом. Почему кончик носа красный? Спросить у супруга… То ли Андрей, то ли Алексей, Аркадий… Евдокия, хоть и имя редкое, он сразу запомнил, а супруга – нет. За стенкой у соседей было тихо. Раньше внук все бегал играл. Шалун.

Он шел домой с дачи – сосед.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте

Он хотел спросить про Евдокию, что с супругой, и опять не спросил – сробел.

Середина августа. Всю неделю температура воздуха не опускалась ниже 30, а сегодня – за 30. Он весь в поту, а прошел каких-то метров 300 до универсама, поднимался по лестнице; Евдокия сходила, с пакетом мусора.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Как ваше здоровье? – не мог он не спросить.

– А что?

– Вид у вас… – про красный кончик носа он промолчал.

Евдокия ничего не ответила, сошла вниз. Хлопнула в подъезде дверь.

Конец августа. Прощай, лето. Сосед все так же работал. Евдокии не было видно – не выносила мусор. Может, Евдокия перенесла коронавирус: заболела, не пошла в больницу, испугалась – получила осложнение.

Вот уж год как был отменен масочный режим.

Бедная Евдокия.

Он тоже переболел коронавирусом, потерял обоняние. Недавно только обоняние вернулось.

У соседей опять забегал внук, как раньше.

Изморось. Холодно. Будет, не будет еще тепло? Лист на деревьях местами пожелтел. Впереди листопад. Евдокия не выходила, а может, выходила – он не видел. Какая она? Все такая же, с красным носом? Не сегодня – завтра, через месяц Евдокия объявится. Он согласен был ждать и год.

Вчера он ходил в аптеку за кетопрофеном, поясницу прихватило: Евдокия выходила, ее были духи в подъезде.

Звонок. Он никого не ждал. Евдокия.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Мне надо в больницу. Если дочь придет, пожалуйста, передайте ей ключи.

Евдокия все такая же бледная, нос красный.

На днях прошел дождь со снегом. Порывистый ветер до 20 метров в секунду.

Почти весь лист опал. Дождь. Холодно, как зимой.

Он заходил в подъезд – Евдокия.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

…Бледная. Нос все такой же красный. Бедная Евдокия. Что с тобой?

До Нового года – совсем ничего. Евдокия опять пропала: не видно и не слышно. Супруг все работал. Спросить… то ли Андрей, то ли Алексей, Аркадий?

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

…Петарды пошли в дело. В магазине горы мандаринов; очередь – не протолкнуться, неудивительно: впереди долгие выходные.

Евдокии не видно: не выходит. Вчера у соседей на ужин была говядина и – еще что-то рыбное…




Я и Сергей


С Сергеем легко было работать: человек общительный, веселый, со всеми приветлив. Я же человек был скрытный, тяжело сходился с людьми. Сергей в коллективе был как рыба в воде. Я любил, не только я, с Сергеем работать. Для многих в цехе Сергей был свой человек. Сергей работал слесарем, я – газоэлектросварщик. Я был старше Сергея на восемь лет. Сергею было 32 года. Он был выше среднего роста, худой. Простое, открытое лицо… Первый парень на деревне, только житель городской. Сергей чуть прихрамывал: зимой сломал ногу, упал. Недавно Сергей купил подержанный «Москвич», тесть помог с деньгами. «Москвич» был кофейного цвета. Неделю Сергей не проездил, как застучал двигатель. Вкладыши на коленвале пришли в негодность – вернее, они были плохие. Через знакомых Сергей достал коленвал, заменил вкладыши и опять ездил. Деятельная натура. «Хочешь жить – умей вертеться», – говорил он. Вертеться… Я бы не мог так, да и не хотел бы, наверное. Обязательно вертеться? Сергей на работу и с работы ездил на машине. «Машина – хорошо, – думал я. – Престижно. Но в то же время машина – определенный риск. Тормоза откажут или еще что, а то пьяный водитель… Машина хорошо, а здоровье лучше». Конечно, я тоже хотел машину, только не было у меня состоятельного тестя, а купить машину на зарплату было нереально: это надо было копить 10 лет, это точно.

Вот уж вторую смену мы с Сергеем работали на отоплении, меняли трубы. Зима не за горами. Уже октябрь. Работа у нас была срочная, и нас не отрывали на другие работы, мы занимались только отоплением. Работали мы по зарплате – зарплата же была небольшая, к тому же задерживалась. Вот пошел уже пятый год, как страной был взят курс на рыночные отношения, улучшения – никакого. Реформы пробуксовывали. Государству никакого дела не было до оставшихся без средств к существованию своих граждан. И мы плевали на такое правительство. За просто так никто не хотел работать. Частыми были перекуры. Я в работе полагался на Сергея, брал пример. Сергей не хотел работать за просто так. Я был с ним солидарен.

Мы сидели в курилке за грубо сколоченным столом. Это был второй перекур. На столе стояла банка с сахарным песком, эмалированные кружки. С нами сидел Харитонов Алексей, еще не пенсионер, но – кандидат. Алексей сидел, навалившись всем телом на стол. Я смотрел на его в толстых складках шею и не представлял себя пенсионером, стариком. Но время остановить невозможно.

Сидели, точно воды в рот набравши: говори, не говори – лучше не станет, оставалось ждать, когда наконец заработают реформы и будет вовремя зарплата. Было уже 25-е число, получка десятого, а денег все не было, и неизвестно, когда будут. А есть надо было каждый день. Я не знал, у кого занимать. Смутное было время. Задолженность по заработной плате росла, как снежный ком. Бастовали учителя в Новороссийске, пенсионеры в Казани.

– Пойдем, Николай, работать, – поднялся Сергей.

– Пойдем, – лениво отозвался я и тоже встал.

Работы с отоплением оставалось еще на смену. Мы не торопились. Сергей размечал трубы, готовил к резке. Я со скучающим видом стоял рядом, для меня работы еще не было. Сергей разметил, я взял резак, размотал шланги, открыл баллон с кислородом, пропан. Подошла Катька-уборщица. Ей было чуть за 30. Невысокого роста, с крепкими ягодицами, тяжелой грудью, переваливаясь, уткой ходила она по цеху, уродливо загребая ногами. Женщина с приветом. Привет этот совсем не мешал ей работать. Катька была замужем. Что еще?

– Чего надо? – сердито спросил Сергей

– Ничего не надо, – с достоинством ответила Катька.

– Нет, чего-то надо… – не оставал Сергей. – Только не хлеба.

– А что?

Катька догадывалась, что имел в виду Сергей, но хотела услышать. Она привыкла к непристойностям, не обижалась, иногда сама развращала… Катька скоро ушла. Я зажег резак, стал резать. Подошел Суслов, мастер. Он что-то говорил Сергею, поучал. Сергей оправдывался. Я, как ни прислушивался, ничего не мог понять, резак мешал, свистел. Я кончил резать, закрыл кислород с пропаном, посмотрел на Сергея:

– Что там?

– Помнишь, я на той неделе рубил железо на контейнер, – заговорил Сергей. – Я тогда хотел взять целый лист, а Суслов говорит: бери обрезь. Обрезь была завалена прутками. Сейчас мне выговаривает, почему я развалил прокат. Я ж ему говорил: давай возьмем лист. Не захотел. Идиот!

С утра Сергей был не в настроении, и вот – прорвало. Всегда уравновешенный, спокойный, Сергей ругался. Это на него было не похоже. Двуликий янус.

Я отрезал две трубы, и в 11 мы пошли курить. В 12 обед. До половины двенадцатого мы курили, потом Сергей достал из сумки банку с супом, пошел в кузницу разогревать. Я последовал его примеру. В кузнице в горне стояла большая емкость с водой. В ней разогревался обед, уже стояли банки с первым, вторым. Кузнец, около двух метров ростом, этакий Муромец, убирал с молота окалину. Нрава он был кроткого, не сквернословил; вел правильный образ жизни, был вегетарианец, любил порассуждать, до всего доходил сам.

Без пятнадцати двенадцать в цехе появился Крючков, известный в городе предприниматель. Он все ходил к Сергею, и они, уединившись, подолгу о чем-то шептались. Так было и на этот раз. Сергей знал, с кем водить дружбу. Временами мне казалось, что Сергей был как все, не лучше. А может, мне просто хотелось, чтобы Сергей был как все? Сергей курил сигареты только с фильтром, хорошо одевался. Он все хотел поправиться, но оставался худым. Он полтора года в рот спиртного не брал, а если и пил, то только хорошее вино. Жил он в своем доме. «Свой дом – он и есть свой дом, – говорил Сергей. – Захотел огурчик – пожалуйста, прямо с грядки. А что казенный дом? В подъезде вонь. Еще какие соседи попадутся, а тут я сам себе хозяин…» У Сергея была кавказская овчарка. И это, пожалуй все, что я знал о Сергее.

В обед Матюшкин с Григорьевым резались в карты. Сенька сидел дремал. Харитонов в очках читал газету, перечитывал. Я сидел в стороне от всех, тоже дремал. И так каждый обед. Я не представлял себе Матюшкина без карт, Харитонова без газеты. Мне казалось, так будет всегда. Я был консерватор.

После обеда мы с Сергеем заметно прибавили в работе, и это получилось как-то само собой. А может, мы компенсировали свое прохладное отношение к работе до обеда? Бывает такое. Мы работали без оглядки друг на друга. За час много сделали, если честно, – больше, чем до обеда. В третьем часу подошел Суслов, сказал, что надо сегодня закончить с отоплением, начальник велел. Это нужно было оставаться на вторую смену. Впрочем, для меня это не стало неожиданностью: я как чувствовал. Работы с отоплением оставалось часа на четыре. За сверхурочную работу полагался отгул. Я не против был остаться. Сергей тоже был за. К тому же он должен был смену, отпрашивался.

Нас не надо было подгонять в работе, мы работали на себя: был стимул: быстрее закончить – и домой. Я не заметил, как пошел пятый час. Пришел на смену Хазанов, сторож. Полноватый, в возрасте мужчина с улыбающимся лицом. Работал он недавно – с год.

Не нравился он мне, не нравилась мне его излишняя любезность; здороваясь, протягивая руку, он всем корпусом подавался вперед, кланялся. Я избегал здороваться с ним за руку.

– Не наработались, что ли? – с издевкой в голосе зло заметил проходивший мимо Семин, шофер.

– Поработать надо, платят хорошо, – хитро улыбаясь, ответил Сергей.

– Остаетесь, что ли? – спросил Новиков.

Всем было до нас дело. Коллектив – как большая семья, с той разницей, что все взрослые, самостоятельные. Мне было не по себе, обидно: смена закончилась, а мы работали, как чужие, не свои.

– Бойся! – предупредил я Сергея, закрылся щитком, засверкал.

Слесарной работы было немного, в основном сварка. От меня зависело, как быстро мы закончим с отоплением. Я был главным. Сергей стоял в стороне, о чем-то говорил со сторожем. Разговор носил доверительный характер. И опять я прислушивался, но ничего не мог понять: трещала сварка, гудел аппарат. Я заварил два стыка, откинул щиток.

– Николай, может, тебе помочь? – спросил Сергей.

– Нет, – отказался я: как он мне мог, интересно, помочь?

– Тогда я машину в цех загоню, а то дождь идет.

Я кивнул. Если бы я не кивнул, Сергей все равно бы загнал машину в цех. Зачем спрашивать? Он и не спрашивал.

Дождь лил с утра – холодный, к снегу. Бабьего лета не было, а так все хотели тепла.

Я работал механически – наверное, это не хорошо: но мне так было удобно. Полдевятого я все заварил, можно было открывать отопление, проверять. Работа была мною выполнена на «хорошо». Конечно, можно было сделать лучше. Это надо желание, надо не торопиться… Ни того, ни другого у меня не было. Я просто выполнял свои обязанности, оговоренные трудовым договором. Три стыка отсырели. Я быстро заварил их.

– Молодец, – дружески похлопал меня Сергей по плечу, как пацана. – Я тебя сегодня прокачу. Поедем на машине.

Я не помнил, когда последний раз ездил на такси, – это было давно. Своей машины у меня не было: непозволительная роскошь.

Мы пошли переодеваться. Мой шкаф стоял у окна. Шкаф как шкаф… но все равно он был отличный от других: во-первых, номер был свой – 54; во-вторых, выкрашен был шкаф в какой-то непонятный серый цвет, он таким мне достался… Были и другие отличия. Это был мой шкаф, и я к нему привык.

Я еще раздевался, Сергей уже пошел в душевую. Я не торопился, не хотел подстраиваться под Сергея. Когда я вышел из душевой, Сергей уже стоял одетый в проходе.

– Я в машине, – сказал он.

Я не торопился.

– Счастливо. Всего хорошего, – широко улыбаясь, крепко жал Сергей сторожу руку.

Я сел рядом с Сергеем, и мы поехали.

– Пристегнись, – сказал Сергей.

Я совсем забыл про ремень безопасности. Сергей включил магнитофон. Я растерялся… Эта музыка. Сергей ехал осторожно. Я, наверное, обогнал бы мотоциклиста, хотя, может, и не стал бы. Своя машина есть своя. Сергей остановил машину у колонки. Мне до дома оставалось метров 300. Можно было довезти, что для машины 300 метров – пять секунд. В чем была моя вина?




Шутник


Дождь. Во второй школе проходили выборы губернатора. Третий избирательный участок. «Сердце разорвано, это – моя вина. Сердце разорвано», – пела Валерия. Он стоял недалеко от школы, на углу, смотрел, как проходили выборы. Проголосовали Киселевы. Он – глава городского поселения, она – бухгалтер. Семенова Мария Степановна, председатель первичной организации партии «Единая Россия», пошла голосовать, без головного убора, зонта… Соседка из 5-й квартиры прошла с двумя сумками продуктов, семья большая, все есть хотят… Он забыл уж, когда последний раз ходил на выборы: какая разница, кто победит – Иванов или Петров. Он не знал ни того, ни другого – что за люди, чем дышат, правда видел по телевизору раза два. Наобещать все можно, что и дороги будут хорошие, и зарплата подрастет. Наобещают, а потом в кусты, скажут – кризис, что хотели. Выборы – это как лотерея: повезет – не повезет. Хорошо с президентом повезло, стоящий мужик, в обиду страну не даст, может за себя постоять. А то попадется какой-нибудь болтун или алкаш. И мучайся потом с ним. И в правительстве надо, чтобы люди сидели серьезные, отвечали за свои слова, чтобы была одна команда. Вот тогда будет результат! Не будет этих 12% населения, живущего за чертой бедности. Он не был против выборов: выбирать надо – и выбирать лучших. Но как узнать, достойный кандидат или нет? Вот вопрос! На лбу не написано. Где гарантия, что после выборов кандидат в силу тех или иных обстоятельств, занимаемой должности не начнет приворовывать… И вот уж попался с поличным на взятке. На одного коррупционера стало больше. Чего, спрашивается, Улюкаеву не жилось? Министр экономического развития. Зарплата более чем достойная. Нет, мало. Или Белых. Губернатор… сидит сейчас за взятку. Говорит, что не брал. А кто брал? Пушкин? Велико оно – желание отдыхать на Багамских островах, носить дорогие часы. Он, пожалуй, тоже не отказался бы от часов. Он раньше ходил голосовал, не пропускал ни одни выборы. И что? Стал богаче? Лучше жить? Ничего подобного: от зарплаты до зарплаты. Если кто и выиграл, то только не избиратель. Выборы – дело добровольное: захотел – пошел. При чем здесь гражданский долг? Выборы – дело сугубо добровольное, и не надо ля-ля… ля-ля… Он паспорт с собой не взял, а то бы проголосовал, не трудно – чем стоять под дождем.

Зябко передернув плечами раз-другой, он пошел в алкосупермаркет «Лион». «Пошел в „Лео“, налево», – говорил друзьям, когда собирался в «Лион». Вчера он весь вечер проспорил с женой, доказывал все, что выборы – это праздник. День особенный и без бутылки никак нельзя. К тому ж сестра обещала с мужем зайти. Жена вроде как не против была, а сегодня: «Может, не надо тратиться?» Как не надо? Не каждый же день выборы.

От школы до «Лиона» было недалеко, метров триста, через улицу. Вахтер, как он звал охранников, сухопарый мужчина предпенсионного возраста или уже на пенсии, даже не поздоровался, а всегда здоровался. Он тоже промолчал, прошел в винно-водочный отдел. Охранник следом. Какой только водки не было: тут тебе и «Калашников», «Альфа», «Омега», «Градус», «Мягкая», «Честная», «Снегирь», «Нектар», «Беленькая», «Путинка», «Пятница», «Парламент», «Зимняя дорога», «Журавль», «Медведь», «Живица» – глаза разбегаются. Он взял «Градус». Он всегда ее брал. Проверено, не фальсификат. А то тут он взял «Пятницу», как раз была пятница, перед выходными. Такая горечь! На утро голова… трещит. Дикарь такой был у Робинзона Крузо на необитаемом острове – Пятница.

Тут же, рядом, слева от винно-водочного отдела, были консервы – свиная, говяжья тушенка. Сайра. Килька в томате. Чипсы. Сразу тебе и закуска, пожалуйста.

Он прошел к кассе. Кассир, девушка с серьезным лицом, тоже ни «здравствуйте», ни «добрый день». Как сговорились. Расплатившись, он, придав лицу выражение крайней озабоченности, недоумения, как бы между прочим заметил:

– А ведь только у вас можно купить спиртное, а так везде продажа спиртного запрещена… Как первого сентября, на выпускные, день десантника… тоже запрещена была продажа спиртного. День выборов. Такой день…

Кассир не дала договорить:

– Верните бутылку. Антон! Иди сюда!

– Пошутил я.

– Антон!

Появился охранник Антон.

– Мужчина говорит, что сегодня, в день выборов, продажа спиртного запрещена.

– Я пошутил.

Охранник опять промолчал, ничего не сказал.

Домой он пошел той же дорогой мимо школы. Играла музыка, накрапывал дождь. Какая-то женщина останавливала всех, кто выходил из школы, что-то записывала в тетрадь. Явка голосующих была невысокой, процентов, может, 30, но никак не 40. Не было такого, чтобы люди шли и шли, как в советское время – с гармошкой, один за другим, потоком. Кто-то не пошел голосовать, был на даче. Кого-то напугала погода. А кто, как он, просто не пошел – и все.

Он уже подходил к дому, женщина в синем плаще звонила по домофону и никак не могла дозвониться.

– Сейчас, – подошел он с ключами.

– Не надо. Я по домофону обзваниваю, спрашиваю, все ли проголосовали.

– Но не у всех домофон.

Лицо женщины показалось знакомым.

– А вы проголосовали?

– Нет.

– Будете голосовать?

– Нет.

Странно, женщина даже не спросила почему.

– Явка низкая на участке. Вот и заставляют меня ходить.

– Э… милая. Презент надо. – Он и с презентом не пошел бы голосовать. – Приманка. Манок. Это такой свисток у охотников, с помощью которого они подманивают дичь. Я помню, мать у меня ходила на выборы. Вставала в 5 часов утра, раньше рано были выборы. Выкидывали дефицит – копченую колбасу, мандарины, шоколадные конфеты. Было за что голосовать, вставать рано.

Он хотел еще спросить женщину, кто заставляет ее вот так ходить по домам, спрашивать, все ли проголосовали, но зазвонил телефон. Алексей, брат, звонил. Ему было уже за 70. Он также забыл, когда последний раз голосовал. Последнее время он все дома, никуда не ходил. С поясницей мучился.

– Ты знаешь, кто ко мне приходил?

– Жириновский, – вырвалось.

Вчера Жириновский в программе «Место встречи» изменить нельзя», есть такой фильм про бандитов, грозился наказать, изничтожить всех, кто против России. Темпераментный мужчина.

– Нет. Валька, племянница, приходила. 30 лет не показывалась, а тут пришла с урной. С нею две подружки. «Поставь тут галочку, – говорит, – распишись».

– Заставляют ходить.

– … Пришла. Я, говорит, к тебе в марте еще приду. Мне уж не о выборах надо думать, а туда надо готовиться… наверх.

– Не болтай. Ты еще за президента проголосуешь.

– А мне это надо?

– Детям надо. У детей будет хороший президент.

– А… Ну тогда ладно.

Женщина в синем плаще обзванивала следующий подъезд.




Шурик


Гараж. Из рабочего помещения «электрики» – ремонтного цеха в глубокой задумчивости, кусая губы, кривя рот, вышел Шурик. Электрик. Косая сажень в плечах. Спортсмен. 31 год. Холост. Ходил он тут с одной, но – так и не женился.

Смена только началась. В гараже Шурик работал с 1976 года. Устроился, как пришел из армии. Начинал учеником. Он все хотел получить высшее образование, три раза сдавал вступительные экзамены – и все не проходил по конкурсу. А годы шли.

Шурик уже весь гараж обежал, но Капустина, технолога (надо было спросить про аккумулятор – заряжать, не заряжать), так и не нашел. У токарей, может. Это было в конце гаража, в пристрое. В гараже было пять токарных станков, два фрезерных. Шурик пошел в пристрой. Капустин стоял с Ярославцевым, токарем, о чем-то говорили. Шурик не знал, подходить – не подходить, стоял в проходе между станками, нервничал, кусал губы. Если бы Капустин был один, он подошел бы, а тут Ярославцев… Насмешник. Шурик не хотел быть осмеянным, да еще принародно. Шурик не стал ждать, когда Капустин освободится, пошел в курилку звонить. Курилка была рядом со слесаркой. В курилке никого не было. Курить еще было рано. В курилке стоял стол, две скамейки, висел огнетушитель. В обеденный перерыв здесь собирался весь гараж. Любителей «забить козла» в домино было предостаточно. Было шумно. Мат. Игра грубая. Шурик не играл в домино: шахматы, шашки – другое дело.

Телефон стоял на полочке, прибитой к стене, рядом с огнетушителем. Шурик снял трубку, быстро набрал номер, откашлялся:

– Здравствуйте! Извините, пожалуйста, можно Валеру к телефону? Спасибо. Ты что не заходишь, не звонишь?! – сердито выговаривал Шурик. – Вчера еще приехал?! Ну ты совсем молодец! Не ожидал я от тебя такого. Хорош друг. Ладно, ладно, не оправдывайся. Я тебя насквозь вижу, что ты за человек. Ну ладно, раз торопишься, не буду тебя задерживать. Пока. Я тебе еще перезвоню.

– А… Ты опять звонишь! – сзади в черном шелковом халате стояла Снопова, кладовщица. Женщина она была уже в годах.

– А что?

– Да, звони, звони, – разрешила Снопова.

Она ничего не имела против звонков, просто все в цехе говорили, что Шурик один только и звонит. Интересно было, как Шурик оправдывался. Он все принимал за чистую монету. Как ребенок. Был подчеркнуто вежлив, не грубил, не то что некоторые.

– Вы, Мария Степановна, уже опоздали. Я уже позвонил, – торжествовал Шурик.

– Да… – деланно улыбнулась Снопова.

– Позвонить по телефону нельзя! Дикость какая-то! – кусая, выворачивая губы, выговаривал Шурик. – Как будто никто, кроме меня, больше в цехе не звонит. Как будто я один в цехе.

– Больше тебя в цехе никто не звонит, – поддразнивала Шурика Снопова.

– … Больше меня никто не звонит! Может, другим некуда звонить, а мне есть.

– А… – понимающе протянула Снопова и пошла по делам.

«Чего лезть не в свое дело? – возмущался Шурик, кусая губы. – Кому какое дело. Нет работы? Если бы не надо было, я бы не звонил! Я никому не мешаю. Не кричу, как некоторые, на весь цех в трубку. Дурость какая-то! Иначе не назовешь!» Шурик пошел к себе, в рабочее помещение «электрики», или, как он называл еще, – в каптерку. Это была небольшая комнатушка, примерно восемь метров на четыре. Справа у стены – стеллаж с приборами, проводами. Небольшой сверлильный станок, тиски. Все было завалено, заставлено. Свободного места мало. Стоял также письменный стол.

Шурик включил радио на стене, сел за стол, с удовольствием вытянул ноги. Были новости. Через неделю из отпуска выходил Сапунов, старший электрик. Осенью еще было три электрика. Фролов рассчитался. Начальник цеха никого на его место не брал, считал, два электрика – вполне достаточно, объем работы у них небольшой. В перерывах между работой и когда мало было работы, Шурик учил французский язык. Хорошо, когда был свой угол. Он уже год переписывался с некой Моникой из Парижа. Она выслала свое фото, он также выслал свое.

Вошел Борисов. Мастер. Невысокого роста тщедушный мужчина.

– Ты чем, Александр, занимаешься? – строго спросил он.

– Как чем! Вы же сами утром дали мне работу. Подключить насос. Теперь спрашиваете, чем я занимаюсь, – Шурик находил поведение мастера более чем странным.

– Насос подождет. Надо будет разгрузить квадраты. Машина подойдет.

– Квадраты так квадраты, – Шурик против ничего не имел. Он уже привык ко всякого рода побочным работам. Редкая смена проходила без разных, не по специальности, работ.

– С Чазовым будешь работать. Он – старший. Смотри, будь осторожней. Куда не надо – не лезь. Лучше перестрахуйся.

– Ну, ну, ну… – затряс Шурик головой, кусая губы.

– Что «ну-ну»?.. Ты слушай! – хлопнул Борисов ладонью о стол.

– Я слушаю, – нараспев ответил Шурик.

– Человек ты ненадежный.

– Почему это я человек ненадежный? – стал Шурик серьезным.

– Ну… ненадежный – и все! – не мог так, сразу, объяснить Борисов: было в Шурике что-то детское. – Жениться за тебе надо.

– Почему мне жениться надо?

– Тебе, Александр, сколько лет?

– 31.

– Ну вот, жениться пора! Ты с матерью живешь?

– Комнату снимаю.

– Да… Сколько же тебе это удовольствие стоит?

– 50 тысяч в месяц.

– Давай женись! Хватит дурака валять!

– Как это дурака валять? – не совсем понял Шурик и желал объясниться.

– Давай иди за тросами. Я уже всем сказал. Зина на улице, – распорядился Борисов и вышел.

Шурик пошел за Чазовым, вышел на улицу. Машины еще не было. На небе – ни облачка. Тепло. Зина, крановщица, сидела на корточках у козлового крана, лузгала семечки, ждала машину. Высокая, крепкая, в теле женщина. Ей еще не было тридцати, но она уже успела два раза выйти замуж, развестись.

Шурик постоял, погрелся на солнце, вернулся в цех. Чазова нигде не было видно. Наверное, в слесарке. В слесарке, как всегда, было накурено. Шурик не курил. Прямо напротив двери, у окна стоял верстак. Была сверлилка, двое тисков. Пашка Корякин за тисками что-то собирал. По правую сторону от верстака стояли три больших шкафа с инструментами и один маленький. Тут же у шкафов – скамейка. Был перекур. Чазов Андрей Андреевич курил. Лучший слесарь. Работал в гараже давно. Шурик подкрался сзади к Пашке, надвинул ему кепку на глаза. Пашка обернулся:

– А, Шурик-жмурик.

– Что делаешь?

– Какая тебе разница?

Пашка был чем-то расстроен. Шурик отошел в сторону, не стал связываться: будь Пашка один, он отчитал бы его за грубость, показал бы, как хамить со старшими. Шурик был на три года старше Пашки.

Шурик подошел к Чазову, гоняя ртом туда-сюда.

– Андрей Андреевич, троса вы взяли?

– Взял.

Шурик, насвистывая, вышел из слесарки. Он еще позвонил Ложкину, приятелю, и пошел на улицу. Зина все также сидела на корточках, грызла семечки.

– Что ты всякую дрянь в рот берешь? – набросился Шурик.

– Ну и что? Не твой рот.

– Ну и что, если не мой? Я, может, о тебе забочусь?

– Заботливый какой, – лениво ответила Зина, разморенная жарой.

– Как видишь, заботливый.

– Где троса? – поменяла Зина тему разговора.

– Какие троса?

– Чем поднимать будешь.

– Не я поднимать буду, а ты, – придрался Шурик к словам. – Я-то как буду поднимать? Мне такой вес не поднять.

– Это твое дело.

– А твое какое дело? – не унимался Шурик.

– Мое – поднять, опустить.

– А если троса плохие? – экзаменовал Шурик.

– Вот и смотри, чтобы троса были хорошие, – устала Зина отвечать.

– А ты?

– Что «ты»?

– Ты должна отвечать, в каком состоянии трос, – не унимался Шурик. – Отстань, а, – взмолилась Зина. – Надоел ты мне.

– Вот так связываться со мной.

Чазов вышел из цеха со спецклещами, специальные клещи – брать квадрат. Машина пришла с квадратами. Квадратов было тонн 20. Работы часа на три. Шурик стоял ждал, что Чазов, старший, скажет.

– Ну что? Начнем! – насупившись, сердито крикнул Чазов. – Я буду на машине стропить, ты – укладывать.

Чазов выгадывал: укладывать квадрат было сложнее, чем стропить, но Шурик не стал спорить. Кому-то надо и укладывать. К тому же Чазов – старший и по годам в отцы годился.

– Ну куда ты?! Майна! – сердился Шурик, когда Зина не выполняла команду, сама опускала груз.

Шурик работал на совесть. Даже самая черная, неблагодарная работа выполнялась им добросовестно. Он не хотел, чтобы кто-то говорил, что он лентяй, такой-сякой. Было душно. Градусов сорок на солнце. Один Шурик сходил бы в цех, остыл, не стал насиловать себя, а в бригаде – надо работать. Уйти – это было бы неэтично, не по-товарищески. Час работы – 10—15 минут перекур. Но час еще не прошел, и надо было работать.

– Перекур! – вот наконец подал команду Чазов.

Бригада распалась. Чазов пошел в слесарку. Шурик пошел к себе, в каптерку. Через десять минут он вышел из цеха. Зина сидела в тени у крана, но, похоже, никуда не уходила. Разгрузку квадрата можно было ускорить. Стропить по несколько штук, Шурик в каптерке думал об этом. Времени зря не терял. Прошло минут пять. Чазов все не выходил. Непорядок. Шурик пошел вдоль крановых путей, попинал шпалы, он все думал о своем предложении, как быстрей разгрузить квадрат. Это было бы здорово! Чазов вышел из цеха. Он что-то напевал вполголоса.

– Андрей Андреевич, – подошел Шурик, кусая губы. – Можно быстрее выполнить работу. Взять троса, выгружать пачкой. Экономия времени.

– Нам не нужно пачкой! – сказал как отрезал Чазов. – Клещами оно безопасней. Тише едешь – дальше будешь.

Шурик догадывался, почему Чазов не захотел работать с тросами: невыгодно было быстро. Чазов хотел до обеда протянуть с квадратами. А может, он оттого отказался работать с тросами, что не он это придумал. Обидно.

– Ну куда ты?! Зачем опускаешь? Будет команда – тогда и майнуй! – злился Шурик. – Твое дело – исполнять команду, – уже спокойней продолжил он. – Что я тебе скажу, то ты и должна делать.

– Что такое? – забеспокоился Чазов, вытянув сухую, жилистую шею.

– Да ничего, – отмахнулся Шурик. – Все нормально.

– Ну, значит, будем дальше работать, – для себя вполголоса ответил Чазов, обливаясь потом.

Вчера он перебрал со спиртным, был на дне рождения у сына. Не помнил, как и до дома дошел.

– Давай покурим! – психанул Чазов, закуривая.

Еще надо было работать, час не прошел. Шурик только разработался – и перекур. Чазов – старший, командир, его слово последнее.

Чазов не пошел в цех, сел в тени у стеллажей на доски. Шурик лег на доски, вытянулся во весь рост. Отдыхать так отдыхать, чтобы с комфортом, закрыл глаза.

Он думал, как хорошо было бы съездить во Францию, а то и жениться на француженке. Вот тогда бы он утер нос Ярославцеву-насмешнику, мастеру.

– Вставай давай! Чего лежишь? – совсем рядом прошипел Чазов. – Тут вон начальство ходит.

– Ну и что? Пусть ходит.

Шурик все же поднялся. Он никак не мог понять, почему нельзя лежать. Какая разница – что сидеть, что лежать. Перекур. Кому какое дело? Нельзя звонить, нельзя лежать… Лагерь какой-то. Прошло 15 минут. Чазов все сидел.

– Пойдем работать? – не выдержал Шурик. – Если бы стропили, давно бы закончили, – на всякий случай добавил он.

Чазов ничего не ответил. Зина пошла на кран. Еще один час работы. Последний. Чазова мутило, в горле все пересохло, мучила жажда. Шурику все было нипочем, работал легко, играючи. Молодой. После работы, когда машина уехала, Шурик еще сделал гимнастику, размял не задействованные в работе мышцы и пошел в цех. В цехе он позвонил Витьке насчет баскетбола, напомнил, что завтра игра, потом нашел Капустина, предупредил, чтобы пока не включал ножницы, надо смотреть. В каптерке Шурик включил радио. Генка, токарь, ввалился. Невысокого роста, коротышка. Бойкий малый.

– Чего надо? – строго спросил Шурик.

– А тебе чего надо?

– От тебя мне ничего не надо, – спокойно ответил Шурик. – Что с тебя возьмешь.

– …Кроме анализа, – усмехнулся Генка.

– Это ты про себя говоришь? Ну ладно. Чего надо? Зачем пришел?

– Дай денег.

– Извини, ничем помочь не могу. Сам без денег. Ты дома так же врываешься, как ко мне?

– Так же.

– Ну тогда с тобой все ясно…

– Надо идти болты точить. Срочно.

Генка ушел. Был уже обед. Шурик с Комаровым пошли в столовую.

После обеда Шурик взял у Пашки ножовку по металлу распилить трубу, вытащить старый кабель, пропустить новый для насоса. Полотно было старое, беззубое, да и пилить было неудобно, труба была у самой стены. Шурик сломал полотно. Можно было отрезать трубу резаком. Надо было Топоркова просить. Человек нудный. Грубиян. Эти его глупые вопросы: зачем, почему? Не любил так Шурик. Он не для себя старался, для производства надо было. Топоркову было на все наплевать. Шурик кусал губы, нервничал.

Топорков сидел в курилке. Работы у него было мало, случалось, что и по полсмены сидел, скучал. Шурик хотел было по-хорошему:

– Володя, трубу надо отрезать.

– Иди режь! Что я тебе – не даю? – усмехнулся Топорков.

– Там ненадолго. Я ножовкой пилил. Полотно сломал. Надо резак.

– Бери. Знаешь, где стоит.

От такой наглости Шурик так сразу не нашелся, что ответить, угрожающе заводил ртом туда сюда.

– Володя, ты мне трубу отрежешь? – поинтересовался Шурик. – Что тебе, трудно сказать?

– Ты говоришь, что тебе резак надо. Бери.

– Мне нужен ты – с резаком. Трубу отрезать. Кабель протянуть для насоса. Понял?

– Нет, – притворялся Топорков, разыгрывал комедию.

– Ну что, мне идти к мастеру? Идешь? – последний раз спросил Шурик.

– Сейчас приду. Дебил несчастный. Идиот! Засранец! – громко ругался Топорков.

В туалет Шурик ходил не чаще других. Последнее время «по-большому» он все больше дома ходил.

Когда Топорков отрезал трубу, Шурик выговаривал:

– А ты ругался. Работы-то на пять минут. Раскричался.

– А пошел ты!

Шурик не понимал, отчего Топорков злился. На работе – не дома. Надо работать. Шурик не для себя старался.




Четыре дня из жизни Никифора


– Да… – многозначительно протянул Никифор. – Заболел. Я заболел. И ничего тут не поделаешь. Так, видимо, надо. Но кому надо? Кому надо – тому надо. Заболел – и все!

Прошло уже полчаса, как прозвенел будильник, а Никифор все лежал. Он всегда сразу вставал, как прозвенит будильник, и все шло своим чередом – зарядка, завтрак, прогулка… И так уже много лет. Но сегодня было не до зарядки.

– Ничего страшного. Все болеют. Ты лучше всех, что ли? Чудак, право. А может, ты просто устал? 66 лет. Интересно, есть температура?

Измерить же температуру было нечем. Не было градусника. Никифор все хотел купить и забывал. Была бы семья, а так одному вроде как и ни к чему. Двенадцать лет в этом году будет, как Никифор проводил жену в последний путь, откуда никто не возвращается. Жил он один. Конечно, если бы нашлась хорошая женщина, он бы женился. Он думал об этом. Правда, один – сам себе хозяин, ни перед кем отчитываться не надо. И сейчас Никифор мог лежать целый день, и никто не сказал бы «вставай».

– Так оно конечно. Но все равно женщина не помешала бы. К примеру, сварить что-нибудь, воды подать… – опять заговорил Никифор сам с собой.

Говорить с самим собой Никифор начал после Нового года и вот уж как два месяца сам с собой разговаривал. Ничего плохого Никифор в этом не находил. Почему бы и не поговорить? Никто не слышал. Дома один.

– Заболел, значит, говоришь. И что у тебя за болезнь такая? Простуда? А может, грипп? Надо больше отдыхать. Лежать.

Никифор лег на живот и уснул. Когда проснулся, был десятый час.

– Вставай, батенька! Батенька… Жена все так говорила. Царствие ей небесное. Вставай давай! Или еще полежать хочешь? Смотри по самочувствию. Целый день лежать – тоже не дело. Потом лягу, после обеда. Поднимайся, не ленись. Ты – мужик!

Никифор через силу поднялся, сделал зарядку, хоть и нездоровилось, позавтракал и прошел в комнату.

– Ну вот поел. Лечь, что ли? Больной должен лежать. А прогулка? Нет, надо пройтись. Свежий морозный воздух взбодрит, – Никифор подошел к окну. – Ветра, кажется, нет. Это хорошо. Все равно одевайся теплее. Болеешь. Одеваюсь… Футболка, безрукавка, свитер. Сейчас будет тепло. Молодец!

После прогулки был обед, тихий час. Уснул Никифор не сразу, долго ворочался. Неспокойно как-то было на душе. Проснулся в три часа. Вставать совсем не хотелось.

– Ну полежи, полежи еще немного, – разрешал Никифор. – Отлежаться надо.

Никифор с полчаса еще полежал и встал.

– Ну вот и хорошо. А чего хорошо? Отдохнул хорошо. Болеть тоже надо с умом. Ты когда, Никифор, последний раз болел? Весной. Человек ты уже не молодой. Организм ослаблен. Чего ж ты хочешь? Совсем не болеть? Такого не бывает. Все тело ломит. Похоже, грипп. Хорошо бы меду. Кислое сбивает температуру, и – больше пить. Ты хочешь пить? Да-да, я к тебе, грипп, обращаюсь. Ты думаешь, я того… рехнулся на старости лет. Нет, я в своем уме. Ты у меня надолго? Не хочешь со мной разговаривать. Я понимаю. Я на тебя не в обиде. Пришел – так пришел. Все болеют. И вот теперь мой черед настал. Грипп… Не нравится мне это слово. Давай я тебя буду звать Гриша. Гриша… Неплохо, правда? А я Никифор. Вот мы и знакомы. Ты, Гриша, как долго у меня пробудешь? У меня много работы. Надо ремонт в квартире делать, хотя бы косметический. На хороший ремонт денег нет. Сходить в гараж, машину посмотреть. Чего молчишь? Как я себя буду вести. Понятно. Все будет хорошо.

Никифор встал, сходил на кухню, взял яблоко, вернулся в комнату, включил телевизор, сел на диван и стал есть.

– Конечно, лучше бы пройтись, чем этот телевизор… Больше бы пользы было. Это надо одеваться. Обленился ты совсем, Никифор. Болею я. В магазин бы сходить за лимоном. Ты, Гриша, хочешь чай с лимоном? Конечно хочешь, я знаю. Не скромничай. Сходить, что ли? Чего молчишь? Не знаешь. Я тоже не знаю.

Магазин был рядом. Никифор, наверное, уже был бы дома, если бы сразу пошел, не болтал, а так идти расхотелось.

– Значит, Никифор, не пойдешь? А зря. Нездоровится мне. Нездоровится? Лечиться надо. Пить чай с лимоном. Ты же сам говорил, что кислое снимает температуру. Говорил, я не отказываюсь. А почему не идешь в магазин? Тебе нравится болеть? Нет, Гриша, я не хочу болеть.

В магазин Никифор так и не пошел. Он еще лежал. В восьмом часу встал, поужинал, сел за телевизор. Он всегда перед сном смотрел телевизор. Это вошло в привычку.

– Ничего, Гриша, завтра схожу в магазин. Будем с тобой пить чай с лимоном. Потерпи немножко. Ничего, ничего.

Лег Никифор в девять часов вместо десяти, как обычно.

– Болею я. А когда человек болеет, надо лежать, правильно, Гриша? Все молчишь. Я молодой тоже был молчун. Скромник. Боялся к девушке подойти. С Дашей, женой, меня познакомили друзья. Сам бы я, наверное, не подошел к ней, а может и подошел. Ладно, не будем гадать. Давай спать. Все, никаких разговоров. Спать! Все. А чего все? – Никифор засыпал.

Он проснулся – где-то далеко лаяла собака. Монотонным был ее лай. Никифор включил ночник. Маленькая стрелка на будильнике показывала на четыре. Будильник стоял на табуретке рядом с кроватью. Все-таки нездоровилось.

– Чего лаешь? Чего тебе не спится? Другим спать не даешь. Без тебя было бы так хорошо, тихо. Кому нужен твой лай? Тебе, наверное, скучно. Это бывает. Пройдет.

Никифор уснул. Когда опять проснулся, было восемь часов. Второй день он просыпал, так обычно он вставал в семь часов.

– Это не специально. Простительно. Больной должен лежать, что я и делаю.

За окном одна за другой потоком проносились машины. Никифор еще полежал минут пятнадцать и встал, сделал зарядку через не хочу. Позавтракал. Потом прогулка. Чай с лимоном.

– Я тебе обещал, Гриша, чай с лимоном. Пожалуйста. Я не люблю трепаться, как некоторые. Сказано – сделано. Я бы, конечно, мог и вчера сходить в магазин, но нездоровилось мне. Извини, к вечеру я устаю, и ничего не хочется делать. Сейчас я немного полежу, наберусь сил. Потом обед. Тихий час. Я люблю порядок. С порядком оно и времени больше. Я тебе, Гриша, не надоел со своими разговорами? Нет. Ну хорошо. Хочешь еще чаю? Я тоже не хочу. Пойду полежу.

После обеда Никифор еще спал. Встал в плохом настроении. Весь день он проспал. Остался ужин, телевизор, и – опять спать. На ужин Никифор купил колбасы. Он бы ее не взял, если бы не болел. Он редко покупал колбасу, не считал ее здоровой пищей, а тут сильно захотел.

– Сейчас, Гриша, мы с тобой будем ужинать. Я купил любительской колбасы. Любишь колбасу? Любишь. Жарить мы ее не будем, слегка только подогреем. Жареная пища плохо усваивается. Сделаю я ее с картошкой. Конечно с капустой было бы лучше, но у меня капусты нет. Но с картошкой, я считаю, тоже не плохо. Хорошо бы кетчуп. Но и кетчупа у меня нет. А свежих огурчиков, помидорчиков не хочешь? Я тоже хочу. Но увы. Надо в город ехать за помидорами. Да и денег у меня на них нет. Пенсия маленькая.

Никифор съел два кружочка колбасы с картошкой, он, наверное, еще бы съел, такой вкусной она была, но не хотел перегружать желудок. Мясо все-таки. Пища тяжелая.

После ужина Никифор почувствовал себя лучше, появилось настроение. Но через час, что он провел за телевизором, опять стало нехорошо, зазнобило.

– Так можно всю жизнь проспать! – сердито заметил Никифор. – Я тебе, Гриша, наверное, понравился, раз ты не хочешь от меня уходить. Чем же я тебе приглянулся так? А мне показалось, что ты меня оставляешь. Конечно, я понимаю, такого не может быть, чтобы человек совсем не хворал. Молодежь – и та болеет, а что говорить о стариках? Я, Гриша, на тебя зла не держу. Это твоя работа заносить инфекцию, укладывать в кровать. Ты, наверное, хочешь, чтобы я снова лег? Как скажешь. Пошел я спать. Форточку только открою. Ты не возражаешь? Спать так спать. Я ничего не имею против.

Никифор разделся, лег.

– А колбаса, Гриша, была ничего, правда? Давай спать.

За ночь Никифор ни разу не проснулся. Будильник прозвенел, он все лежал. Все еще нездоровилось. Зарядка, завтрак – все как вчера, позавчера. Утром Никифор доел колбасу, сделал ее с яйцом. Затем прогулка. После обеда Никифор лег, но уснуть не мог.

– Переспал. Во всем должна быть мера. А ты обрадовался, что можно лежать целый день. Пойду пройдусь. Заодно рыбу куплю. Что лучше, Гриша, взять консервы или свежую рыбу? Что ты любишь? Свежая рыба полезней, чем консервы.

Никифор купил консервы, не захотел возиться с рыбой, чистить. Консервы были дорогие. Тунец в масле. Никифор хотел купить консервы в собственном соку, но поспешил, не прочитал.

– Ничего, Гриша, пойдет, – долго вертел в руках Никифор консервы, читал, прежде чем открыть. – Срок годности не истек, а это самое главное. Сейчас будем есть. Ну как? Суховаты немного. Лучше, конечно, в собственном соку. Ну да ладно, пойдет. – Никифор закашлялся. – Ну вот и кашель появился. Обоняния совсем нет. Это твои, Гриша, все проделки. С тобой не соскучишься. Хочешь опять уложить меня в кровать? Что ж, я не против, если ты так хочешь.

Никифор прошел в комнату, взял с кровати подушку, бросил ее на диван и лег.

– Я сегодня себя чувствую лучше. Правда вот кашель. Но это всегда так. В прошлом году у меня был грипп, тогда тоже был кашель. Ты, наверное, помнишь? Я еще ходил к терапевту. Пойду я постираю, чего лежать. Ты не против? Ну вот и хорошо.

Потом был ужин. Лег Никифор рано, еще девяти не было, чтобы завтра не проспать, встать по будильнику.

Спал Никифор плохо, мучил кашель. Проснулся в шесть двадцать и лежал, ждал, когда прозвенит будильник.

Зарядка, завтрак, прогулка. В двенадцать Никифор сел обедать, налил себе сто граммов водки.

– Ты, Гриша, пить не будешь? Ты, наверное, не пьешь, не занимаешься этим? И правильно делаешь. Пользы от спиртного, я тебе скажу, никакой. Один вред. Ну а я выпью. Яблочком закушу. Без витаминов нам никак нельзя. Витамины – это здоровье. Ты, наверное, Гриша, скоро от меня уйдешь, я чувствую. Вот за это я и выпью. Я много не пью. Граммов пятьдесят. В молодости я пил. Было дело. Ну ладно. – Никифор выпил. – Счастливо тебе. – Никифор хотел еще прибавить «Заходи», но это было ни к чему.




хорошо сохранился


Глеб вышел на пенсию – сразу рассчитался: здоровья не было работать – стенокардия, язва желудка, почки… Мария, жена, все «поработай, поработай»… Чама еще работала. Глеб устроился сторожем на базу. Работа ночная, заработок небольшой, Глеб через три месяца рассчитался и больше не работал. Летом Глеб помогал Николаю, брату жены, посадить, выкопать картошку, своего огорода не было; помогал и соседу, когда тот просил. Деньги за работу Глеб не брал, а если давали, не отказывался. Работал Глеб за бутылку, кто даст картошки, моркови… Без денег оно спокойней. А если вдруг деньги появлялись, что было большой редкостью, даже событием, Глеб спешил от них скорее избавиться, набирал спиртное. Деньги любят счет, Глеб их не считал. Зато Мария считала, каждая копейка была на счету; деньги она любила. Глеб тоже любил деньги, только любовь эта была безответная. Это было проверено, перепроверено много раз. Мария была неплохая хозяйка, дома порядок, чистота, Глеб одет-обут, все так у Глеба было… Был хороший серый шерстяной костюм, почти новый: Дмитрий, сосед с лестничной площадки, дал. Дмитрий покупал сыну, сын раза два надел – не понравилось. Глеб надевал костюм и летом, когда ездил к сыну. Были у Глеба и черные брюки, но без ширинки, молния была сломана, и изрядно уже потрепанные. Была осенняя черная куртка, тоже не новая, брат жены дал. Зимой Глеб ходил в серой, с замасленными рукавами дубленке, Марии кто-то дал на работе. Из своего гардероба, что Мария покупала, были только зимние ботинки и кроличья шапка. Ботинки Глеб носил уже лет восемь, еще на десять лет хватит, Глеб зимой почти никуда не ходил, если только утром выйдет около дома постоит минут пятнадцать – и домой, боялся собак. «Мы тебе, Глеб, телефон купим», – вот уж два года, если не больше обещали Мария с сыном. И вот свершилось: у Глеба появился телефон, сын купил на 23 Февраля. Глеб теперь и спал с телефоном, как какой праздник, поздравлял родных, знакомых, справлялся о здоровье, никого не забывал.

Завтра – пенсия. Глеб переживал: задержится Валентина – нет? Не было такого, чтобы Валентина в одно время приносила пенсию.

В десять часов Глеб уже дежурил у окна – ждал пенсию. 11 часов. Валентины не было видно. Где она? Может, опять сидит у Осиповой с первого этажа. Осипова тоже на пенсии. Валентина сначала заходила к ней. Сходить? Глеб как-то уже ходил к Осиповой, когда Валентины долго не было. Или подождать? Идет, красную вязаную шапочку Валентины далеко было видно. Глеб пошел открывать дверь. Прошло минут пять. Звонок. Быстро. Глеб, широко улыбаясь, пошел к двери.

– Открыто.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Я всегда вам открываю дверь, – не сходила с лица Глеба улыбка, прижилась.

– Стоите у окна, ждете?

– Да.

Валентина прошла на кухню, достала из сумки ведомость, деньги, отсчитала нужную сумму.

– Пересчитывайте.

– Валентина, я же вам верю.

– Пересчитывайте, пересчитывайте.

Глеб пересчитал: все верно, 9200.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Угощайтесь, – достал Глеб из навесного шкафа конфеты.

– Спасибо.

– Заходите почаще.

– Это не от меня зависит. До свидания.

Оставшись один, Глеб быстро оделся, пошел в магазин, взял водки, колбасу, яблок, скорее домой. Все в спешке.

– Антон, – звонил Глеб, – приходи. Все готово.

Антон – сосед с пятого этажа. У Антона пятого числа была пенсия, он приходил с бутылкой, колбасой. Звонок.

– Антон, ты же знаешь, что дверь открыта, и звонишь, – так же широко улыбаясь, выговаривал Глеб.

Глеб выглядел неважно – этот усталый, совсем не здоровый вид… Густая сеть морщин… Одни глаза по-детски восторженно блестели.

– Постригся, что ли?

– Мария взяла у Гориновых машинку, постригла.

– Купи машинку.

– А зачем она мне? Надо – Мария возьмет.

– Тебе вообще ничего не надо.

– Проходи.

На кухне был накрыт стол.

– Валентина – хорошая баба, мне нравится. Раньше она не брала конфеты, стеснялась. Добрая.

– Ты откуда знаешь, добрая она или нет.

– Видно.

– Слышал: чтобы человека узнать, надо пуд соли съесть. Вот так! Давай наливай. Опять все торопишься.

Выпили.

– Ты, Глеб, Марию ни на кого не променяешь.

– Почему? – улыбнулся Глеб.

– По кочану. Да потому что ты без нее пропадешь. Ты как дите малое, ничего не можешь, ничего тебе не надо.

Глеб хотел возразить.

– Ты не обижайся, Глеб, я тебя хорошо знаю, мы вместе работали в «Стальконструкции», ты мужик ничего, непритязательный, с тобой легко, но этого мало для жизни, нужен характер, воля, чтобы чего-нибудь добиться. Понимаешь? А ты какой-то беспомощный.

Глеб внимательно слушал. Все было так, как говорил Антон: Мария тоже говорила, что бесхарактерный, нет силы воли бросить пить; и сестра говорила, что как ребенок, всего надо добиваться… У Антона была машина, гараж, и в квартире все было, и пенсия на полторы тысячи больше. Глеб тоже хотел, чтобы была машина, гараж.

– А что говорить! – отмахнулся Глеб. – Ты глаза вытаращил, словно впервые слышишь, только что родился.

Глеб закурил.

– Выиграть бы миллион…

– Что бы ты, Глеб, стал с ним делать?

– Сыну дал бы… – Да ты миллион бы не увидел! Мария у тебя забрала бы.

– Как?

– А вот так! Сиди уж, миллионщик. Помнишь, как ты пьяный пошел к начальнику отпрашиваться?

– Ну и что?

– Да он тебя слушать бы не стал, выгнал с работы. Хорошо мужики тебя остановили.

– А… Выгнал – ну и выгнал бы… Ну и что?

– Думать надо.

– Надо. Бери яблок. Ты любишь.

– Сам закусывай.

– Я… так. Я могу и целый день ничего не есть.

– И какая в этом необходимость? Ешь.

– Я – ем, – и в подтверждение своих слов Глеб съел кружок колбасы.

Третья стопка – последняя, Антон больше не пил.

– Я, пожалуй, еще одну выпью, – налил Глеб себе.

– Ты все-то не пей, – встал Антон.

– Нет, я больше не буду.

Проводив Антона, Глеб еще выпил, пошел в комнату, включил телевизор. Шел фильм. В бутылке еще осталось где-то стопка-полторы. Глеб не успокоился, пока все не выпил. Мария уже скоро должна прийти с работы. Глеб еще раз пересчитал деньги, сложил их аккуратно, бумажка к бумажке, мелочь – стопкой, и закурил. У Марии заработок был небольшой, как она говорила, 5100. Глеб хотел мелочь взять себе на опохмелку – не стал, Мария все равно бы нашла. На пиво Мария давала.




Хорек


Девушкин вышел из дома, как всегда, в десять минут восьмого. Шел мелкий грибной дождь. «Хорошо бы Семена не было в гараже. Уехал бы куда-нибудь или заболел», – думал Девушкин. И он вообразил себе, как Семен лежит в больнице с переломом ноги. Шел, шел – и упал. Бывает же такое. Задергался левый глаз, словно пружинка какая была. Девушкин часто заморгал: вроде как полегчало, но ненадолго, глаз опять задергался. Нервы.

Вчера Семенов Аркадий Владимирович, иначе – Семен по прозвищу Хорек опять кричал на всю улицу. «Жена у тебя пьяница! Как ты с ней живешь?! Диабетик несчастный!» Да. Жена выпивала, про диабет – была правда. Девушкин не отказывался. Но чтобы жена напивалась до бессознания, таскалась с мужчинами – Семен явно наговаривал. Он ничего не хотел слышать, понимать; его трудно переубедить. Он стоял на своем как баран. Семену уже было за 60. Он был на пенсии, но продолжал работать. Девушкин тоже уже в возрасте, 52 года. В двадцать минут восьмого Семен выезжал из гаража, у него был «Москвич» темно-серого цвета. Примерно к этому же времени подходил Девушкин. Гаражи были рядом. Девушкин недавно купил машину, «жигули» седьмой модели. Машина была не новая, после капремонта.

– Как, Хорек, дела? – каждое утро с завидным упорством спрашивал Девушкин Семена в отместку за его наговор.

Семен быстро заводился:

– Скотина! Ты когда кончишь по утрам мне настроение портить?!

– У тебя его никогда не было. Ты точно зверь! – спокойно отвечал Девушкин.

– Ты, диабетик несчастный, штаны скоро потеряешь. Худой, как спичка!

– Ты тоже не Шварценеггер.

– Заткнись, гнилой! Я тебя замочу где-нибудь, покаркаешь! – выходил из себя Семен.

И так почти каждый день. В редких случаях Семен не отвечал на «Хорька». Девушкин рад был бы не хамить, промолчать, но не молчалось. Да и как молчать, когда Семен такое говорит? Девушкин не мог такое простить Семену. И каждый раз, завидя Семена, будь это на улице или у гаража, Девушкин как бы между прочим интересовался: «Как, Хорек, дела? Как жизнь?» А почему Хорек? Семен так звал одного пенсионера. И вот теперь Семен сам пенсионер.

Было время, Девушкин с Семеном дружили, менялись машинами, выпивали, и вот – враги. Да еще какие! Раз Семен набросился с кулаками. Девушкин тогда тоже психанул. Хорошо у гаража стоял Табаков, мастер из ХРУ, разнял.

– Зачем, Хорек, при людях-то кидаться? Давай один на один разберемся, – выговаривал Девушкин Семену потом, когда Табаков ушел.

Семен ничего не ответил. Испугался?

Это было весной. Девушкин снимал кардан, ворота в гараже были открыты, и тут Семен…

– Пойдем разберемся! – Семен не шутил.

«Ну вот и все… – подумал тогда Девушкин. – Напросился. Жди неприятностей». Семен мужик был крепкий, жилистый. Ко всему еще псих.

– Пошли, – стараясь казаться спокойным, вышел Девушкин из гаража.

Семен вдруг повел себя как-то странно, ничего не сказал, пошел к себе в гараж. Девушкин минут пять его подождал и опять занялся карданом. Конфликт был улажен. Нехорошо это все как-то было. Неправильно. Правильно было бы вытащить Семена из гаража и набить морду. Девушкин к этому был не готов, не настроен. От Семена же всего можно было ожидать. Человек он был неуравновешенный. В гараже было много железа. Так и до греха недалеко.

Вечером после работы Девушкин с Семеном опять сходились у гаража и опять ругались.

– Как дела, Хорек? – задирался Девушкин.

Если бы Семен промолчал, Девушкин бы ушел к себе в гараж, но Семен не хотел молчать:

– Ты свою жену привяжи к кровати, чтобы она не таскалась с кем попало!

– Ты, Хорек вонючий! – сдавали у Девушкина нервы. – Расскажи лучше про свою жену. Она у тебя тоже любит выпить.

– Она у меня не пьет. Кодировалась.

Может и правда, не пьет, кодировалась? Девушкин растерялся. Семен как-то рассказывал, как свою жену бил. Была вся в синяках. Девушкин на минуту представил себе сухие, крепкие кулаки Семена в деле, и стало не по себе.

– Хорек, ты почему такой злой? Все у тебя есть: и дача, и машина, и квартира хорошая, и жена не пьет. Чего тебе еще не хватает?

– Молчи, несчастный!

– Почему несчастный?

– Потому что ходишь в одних туфлях уже третий год.

Семен сплюнул.

– Туфли у меня еще крепкие. Зачем мне новые?

– Молчи, сопляк, пока не получил!

– У меня тоже руки есть.

– А ну тебя! Говно и есть говно! – отступился Семен.

Девушкин торжествовал. Он прекрасно понимал, что делал нехорошо, но зачем Семен так говорил про жену? Это надо быть подлецом!

Дверь в гараже у Семена была открыта. Девушкин не помнил, когда Семен не работал, болел, не ходил в гараж.

– Как, Хорек, дела? – крикнул Девушкин, подойдя к гаражу. Если бы он вдруг захотел промолчать, то ничего, наверное, из этого не получилось бы: привык, два года уже «как, Хорек, дела, как, Хорек, дела»…

Семен не отзывался на прозвище. Девушкин открыл гараж. В понедельник – это завтра – Семен уходил в отпуск, Девушкин вчера случайно узнал это от Чебыкина. Значит, завтра Семена не будет. Как это здорово! «Широка страна моя родная, – на радостях запел Девушкин вполголоса, – много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно жил бы человек».

Девушкин проверил уровень масла в двигателе, подтянул ремень на генераторе, хотел еще посмотреть фильтр… В дверях стоял Семен. Он никогда не заходил в гараж. Девушкин насторожился.

– Что, Хорек, соскучился? – Девушкин не хотел ругаться с Семеном, все как-то само собой получилось, вырвалось.

Семен не сразу ответил: он испытующе смотрел в глаза.

– Ты когда кончишь придуриваться? Придурок! – спокойно повел себя Семен, что было на него не похоже.

– Что ты, Хорек, ругаешься? – Девушкин не знал, как и вести себя. Все было так неожиданно. – Что, Хорек, скажешь? – улыбнулся Девушкин.

– Когда заткнешься, скотина? – Семен не шутил, был не в себе.

– Ты сам скотина!

Семен что силы ударил по машине, по багажнику. В руке его, похоже, что-то было.

Девушкин схватил лежавшую в углу монтировку и подбежал к Семену. Облицовка на багажнике была примята.

– Что, получил? – спросил Семен, нагло улыбаясь; развернулся и спокойно вышел из гаража.

– Хорек, еще раз появишься в гараже – я тебя прибью! – закричал Девушкин и бросил монтировку в угол, откуда взял. С монтировкой оно как-то было надежней.

Надо было что-то делать, дать понять Семену, что его никто не боится, сбить с него спесь. Но как? Расстроенный Девушкин вышел из гаража.

– Эй, Хорек! Хорек!

Семен не отзывался.

– Хорек!

– Придурок! – послышалось из гаража, и скоро появился Семен. – Ты когда заткнешься? Гнида!

– Ты что, Хорек, белены объелся?

– Я тебе покажу белены объелся! – взревел Семен.

Он тяжело дышал. Глаза его были широко открыты, рот перекошен – сумасшедший. Он был уже совсем близко. «Бежать? Но это означало бы «струсил». Но только не это! Да и поздно…» – не знал Девушкин, что предпринять. В последний момент Семен одумался, ушел к себе в гараж.

Девушкин сидел в машине, никак не мог прийти в себя от случившегося. Повезло. Но везение – вещь ненадежная. Семен совсем озверел. Он опять был не в настроении. А когда у него было настроение? Если он и улыбался, то через силу. Глаза его совсем не смеялись. В гневе он был страшен. Лучше его было не трогать. Девушкин не хотел связываться с Семеном, но словно кто за язык тянул: Хорек и Хорек. И как долго это будет продолжаться, Девушкин не знал. Опять задергался глаз. Девушкин включил зажигание и выехал из гаража. У Семена в гараже играла музыка.

Прошло три дня, как Семен уехал к теще; Девушкин не мог нарадоваться. Утром он спокойно выезжал из гаража – ни крика, ни ругани. Благодать! Но эта благодать была только на две недели. Семен никуда не делся, через две недели приезжал – и опять все с начала… «Как дела, Хорек?» – «А пошел ты…» Семен не скупился на выражения.

Девушкин купил все из продуктов, что наказывала жена, и шел домой. Завтра Семен выходил на работу. Девушкин не хотел об этом думать, портить себе настроение: все равно ничего изменить было нельзя. Отступать от своего, потакать Семену Девушкин не собирался. Будь что будет!

– Привет!

Это был Терехов из горгаза.

– Здорово! – кивнул Девушкин.

– Подожди, – остановился Терехов. – Слышал? Семен скончался. Я сейчас с кладбища.

– Какой Семен? С какого кладбища? – ничего не понимал Девушкин.

Когда Терехов все объяснил, он долго не мог поверить в случившееся. Очень уж все было неожиданно и неправдоподобно. Семен, по словам Терехова, у тещи перепил – и сердце не выдержало нагрузки. Семен, оказывается, был сердечник. Кроме того, у него была больная печень. Когда пришло сообщение о смерти, Валентина, жена его, была пьяная. Она неделю пила, не просыхала. Семена хоронили соседи, с работы были.




.Хвост пистолетом


Утром выпал снег. Было прохладно, совсем не похоже на весну. Как в Покров. Зинаида, крупная женщина с печальными глазами, бухгалтер в пенсионном фонде, ходила уже с болонкой, а была черная, бойцовской породы. собака с тонким веревкой-хвостом.

– Не бойтесь, – с улыбкой на лице говорила Зинаида.

Он и не боялся, на собаке был намордник. Но все равно собака есть собака, какой с нее спрос. Да и с владельца бывает, что тоже спросить нечего. Сколько случаев было, покусала собака – и нет виноватых.

Сергей прошел в желтой дорогой дубленке. Невысокого роста, худощавый, каким и был. Говорили, что у него в Москве две большие квартиры, дача. Попросить бы денег, что там для успешного предпринимателя тысяча-другая в рублях. Шутка! Ничего он просить, конечно, не собирался. Да Сергей и не даст, скажет: может тебе банковскую карту еще дать? Много вас таких. Когда Сергей работал еще на компрессорной, 70-80-е годы, если одалживал кому, только с процентами, точно ростовщик. И это в советское время… Проценты. Дико тогда казалось. Мужики даже хотели его побить. Не любили его в цехе… Он уж не помнил, из-за чего, но точно не из-за процентов, сошелся тогда с Сергеем. Сергей получил свое, он был на голову выше Сергея, крупнее. Неспокойное было время. Дефолт. Не выплачивалась зарплата. Непонятная приватизация. Какие-то ваучеры. Акции. Все было в диковинку. Сергей стал скупать акции, потом и ваучеры. Скоро рассчитался, уехал в Москву и вот вернулся. Надолго? Он в прошлом году рассчитался, ушел с компрессорной, с мастером, поругался, да и, признаться, надоело вот так на одном месте, одни и те же лица… Пока работал в торговом центре у Ходыкина электриком. Зарплата небольшая, чуть больше средней пенсии по стране. Лучше, конечно, чем ничего. На заводе тоже мужики жаловались, мало платили. Кризис.

В киоске «Хлебушко» – напротив алкомагазина «Лион» – был «технический перерыв», висела табличка. Григорий ровно в 12, можно часы сверять, вышел из дома. Видный мужчина. На пенсии. Пенсия 30 тысяч, говорит. Чего смеяться! Сварщик – пенсия 30 тысяч! Ладно были бы награды. Да и как работник-то он был неважный, Генка рассказывал, как он работал, все больше сидел, лясы точил. 30 тысяч! За что? Болтун. Говорил еще, что купил иномарку на пенсию. Он не видел, чтобы Григорий ездил. 30 тысяч! Загнул! У ветерана войны такой пенсии нет.

– Привет.

– Привет.

– Как оно (жизнь)?

– Да ничего.

Генка был с женой, куда-то торопился, так бы, конечно, рассказал что-нибудь, мужик словоохотливый.

Санька куда-то заковылял, пьяный на улице уснул, был сильный мороз, лишился ноги. На заводе работал токарем, говорят, хороший был токарь. Спился. Взаймы все просил: «Дай 10 рублей. Отдам». И так каждый раз. Он дал тогда 100 рублей, как бы авансом, чтобы больше не просил. И Санька больше не просил; жил в церкви, снег убирал, батюшка приютил из жалости.

Городок был маленький, 17 тысяч населения. Чуть ли не каждый второй знакомый.

О-о-о… Валентина… В норковой шубе… Кажется, это было давно, лет сто прошло, и было ли вообще.

Как не было? Как сейчас: парк, он и она… Она вдруг побежала в глубь парка. Он пошел искать, не нашел. Она сама вышла. Он потом спросил, зачем она это сделала. «Хотела узнать, будешь ли ты меня искать», – отвечала она. Странное желание.

О Жирковых из третьей квартиры он знал немного – пьющая семья. Дочь Ольга училась на повара. Он поднимался к себе на третий этаж. Ольга: «Дай закурить». И тут он вдруг понял, что это судьба, стал ухаживать за Ольгой, даже писал стихи. С Валентиной он больше не встречался. Ольга только смеялась: «Разные мы. Я курю… Будешь жалеть». Он и слышать ничего не хотел: ты хорошая, лучше всех. Вышло, как Ольга говорила. Уже в первые годы совместной жизни она все где-то пропадала, приходила навеселе. Дальше все хуже. Ольга уже нигде не работала, ходила с каким-то слесарем. Он подал на развод. Ольга скоро вышла замуж за Семенова. Так мужик ничего, только страшный матерщинник, грубиян. Он сошелся с некой Ларисой, тоже как Ольга, не лучше. Потом была Катька.

Женись он в свое время на Валентине, ходил бы сейчас в дубленке и горя не знал.

Опять эта женщина в темных очках! Эти ее темные очки… Очки тут, конечно, были ни при чем. Встреча с женщиной в темных очках не обещала ничего хорошего, бывает же такое. Вчера он специально, чтобы не встречаться со страшной женщиной, пошел через рынок – и опять эти темные очки… Детектив. Кажется, пойди он другой дорогой, все равно бы попался. Так надо. Только кому? Он был не в восторге. Но кто-то же организовал эту встречу. Программа. Мир как большой компьютер.

До масленичных гуляний – 20 минут. Он пошел в столовую. «Ключ у кассира» – была табличка на туалете. В зале за столом у окна женщины друг другу что-то доказывали, уже пообедали, тарелки были сложены одна в другую. Женщину в красной кофте он где-то видел. Знакомая? Нет, показалось. Борща не было. Он взял рассольник, рыбу без гарнира. Женщины уже ушли. Рассольник был не похож на рассольник, мало было специй. Рыба тоже какая-то… Лучше бы и не заходил, только потратился.

На площади было многолюдно, гремела музыка. На сцене уже плясали. Высился шест с подарками; стояло чучело зимы для сожжения. Все как в масленицу. Пахло шашлыком, были блины, мед, попкорн. Шумно было, как-то бестолково. Мастер с женой тут стояли. Была и Софья, соседка, все спрашивала при каждом удобном случае, не женился ли еще… «Не нашел ту, единственную…» – отшучивался он. Признаться, он и не искал. Домой! Домой! Было не до масленицы, блинов. Подороге он зашел в магазин за рыбой. В витрине сельдь была хорошая, а вот из холодильника гнилая.

– Сам ты гнилой, – не задержалось за продавцом.

Да и цена… в гастрономе дешевле.

Погода совсем испортилась, задуло.

Танька, племянница Суркова, школьного тренера, бегала, разносила почту. Худая. Некрасивая. За 30 уже, а все не замужем. С такой внешностью трудно найти жениха.

Что-то Софьи Николаевны, учительницы русского языка и литературы, не видно. Приболела, может. Он все хотел спросить про… хвост пистолетом, но не решался. Это было в восьмом классе. Он сидел на предпоследней парте. Был урок литературы. И тут вдруг Софья Николаевна ни с того ни с сего: «Антонов, держи хвост пистолетом!» Он не понял. Ребята потом долго дразнили: «хвост пистолетом».

Что Софья Николаевна хотела сказать этим, что имела в виду? Может, как-то образно: «хвост пистолетом»?..




Фото


В 40 лет был развод, и вот уж 7 лет – одна, так больше и не вышла замуж, хотя была возможность. Бывший муж первое время после развода приходил, хотел опять жить вместе. Она и слышать об этом не хотела. Он нисколько не изменился: все так же пил, гулял. И она была такая же – нелюдимка, тоже не изменилась. Она не оправдывалась, не перекладывала всю вину за развод на супруга, тоже была виновата; что-то недоглядела, упустила, не так сказала… Не сошлись характерами. Она вполне это допускала. Она много думала, представляла: что, если бы не развод. Что из этого получилось бы. Была бы польза или вред? Личная жизнь – это все так серьезно и непросто: как компьютер, сложнее. Межличностные отношения… Союз любящих сердец… Слова, слова… а за ними личная жизнь, и непростая, и обговорить все, решить полюбовно не предоставляется возможным. Конфликты есть и будут. Это – жизнь. Компьютер – и тот ломается. Надо выходить из ситуации, договариваться, уступать, терпеть… Другого пути нет. Супруг первым заговорил о разводе. Может, хотел попугать. Она была за развод. Наверное, можно было все уладить, если сильно захотеть. Сейчас легко было говорить об этом. Тогда жизнь под одной крышей с пьяницей… Если бы он не изменял, она согласна была терпеть, а так не жизнь – пытка. Скандалы за скандалами. Нервы на пределе. Бежать! Бежать! Чтобы ничего не видеть и не слышать. Но как убежать, когда – семья, сын. Если разобраться, бежать-то было некуда. К сестре? У нее у самой муж пьяница. К отцу? Выход был один – развод. Да! Развод!

Главное в семье – это терпение и еще раз терпение. Но тогда никто никому не хотел уступать, стенка на стенку. Какое тут терпение. 7 лет совместной жизни ничему не научили, ничего не дали – прошли впустую. Единственное, что как-то сближало, связывало эти 7 лет, была постель. Она не хотела другого партнера, он тоже был в восторге. Общие интересы… Их не было. Она любила читать, спорт. Он всегда хотел выпить – чтобы в компании. Она терялась в компании. Семейная жизнь не сложилась, не сошлись характерами. Да. Характеры были разными. Она была человек уравновешенный, любила порядок. Он жил эмоциями. Она не уверена была, что удалось бы сохранить семью. И дело тут не в характере. Она была не подготовлена к семейной жизни, вышла замуж уже в годах. Все второпях, наспех. А как любовь? Она томилась, переживала, были и слезы… Все было. После свадьбы она с головой ушла в работу, работала корреспондентом, писала стихи. Муж все обижался на невнимание. Она почти все вечера была занята. Может, это и стало главной причиной развода. Все может, она ничего не исключала. В области межличностных отношений не бывает мелочей. Брак – дело серьезное.

Прошел месяц после развода, она все никак не могла поверить в свое чудесное избавление от пьяницы мужа. Совместная жизнь – это для кого-то, она же хотела быть свободной. И вот она получила эту самую свою свободу. Она много писала. даже бросила курить. Сын уже был взрослый. Как ни хорошо было одной, а замуж все равно надо было. Природа брала свое. Да и нехорошо быть одной, не принято. Она была еще не старуха, мужчины на улице оглядывались. И она написала в брачное агентство, в газету некоему Александру. Через неделю она получила ответ. Александр был не против встретиться. Встреча состоялась. Она повела себя так, словно и не писала, а если писала, то скуки ради. Она была не против интима, что касается совместной жизни, не хотела терять свободу, да и как оно все будет еще: может, Александр тоже будет пить. Она вроде как уже привыкла одна. Александр настроен был серьезно, просто так встречаться, для интима, не хотел. Отношения зашли в тупик. И тогда она опять написала в брачное агентство. Отозвался Олег Викторович, директор школы. Человек серьезный. И она была не хохотушка.

Два серьезных человека – не много ли? Она не стала встречаться. Кроме Олега Викторовича было много других мужчин. Не все было потеряно. И она познакомилась с Григорием из соседнего дома напротив. Григорий выпивал, к тому же нигде не работал. Он приходил каждую неделю и не по одному разу. И однажды пропал. Она месяц ждала, все надеялась, что Григорий объявится. Потом она познакомилась с Олегом. Молодой. 35 лет. Скоро Олег уехал к матери в Пензу, и она опять осталась одна.

Зимой вечерами она не знала куда себя деть, находила такая тоска, хоть плачь… Хорошо сын заходил. Это был праздник. Сын уходил, и она опять оставалась одна. Нехорошо. Кто-нибудь должен быть, с кем словом можно было бы перекинуться, – хотя бы живность какая, собака, кошка. Но она целый день на работе, а собаку надо кормить, выгуливать. Нет, это не подходило. Да и запах был от собаки. Можно было купить попугайчика или аквариум с рыбками. Но за рыбками тоже нужен уход, менять воду… Как-то весной она принесла из леса птенца, нашла. Купила клетку. Теперь она была не одна. Но птица и трех дней не прожила. Свободы, наверное, было мало, а так… зерно, вода – все было. Она завернула птицу в тряпочку и отнесла в лес. Больше она птиц домой не приносила.

Была осень. На детской площадке у дома ребята поймали ящерицу, и она ее выпросила, принесла домой, посадила в банку; потом купила аквариум, насыпала песку, цветной гальки – красиво все оформила. Чтобы ящерице не скучно было, она попросила ребят принести еще одну. Ящерицы за месяц подросли. Они хорошо ели тараканов. И тут на ящерицах появились мелкие красные точки, жучки. Их было много. Ящерицы похудели. Одна умерла. Вторая как-то странно, боком стала бегать, точно парализованная. Уже выпал снег, стало холодно. Придя с работы, она положила полуживую ящерицу в спичечный коробок, вышла на улицу, дошла до сквера, приоткрыла коробку и бросила ее под дерево в надежде, что ящерица на воле выживет. Ящериц она больше не заводила. Хватит смертей. Она все хотела продезинфицировать аквариум, но руки не доходили. Можно было купить крысу. Умное животное. Но она их боялась. На худой конец можно завести сверчка. Опять же эта трескотня. Спала она чутко. Сверчок, крыса… Все это было несерьезно.

Закончив очерк, она встала, вышла из-за стола, подошла к книжному шкафу. На верхней полке среди фарфоровых статуэток животных, она одно время собирала их, стоял портрет мужчины в деревянной рамке под стеклом. Мужчина был в футболке. Мужественное лицо. Лет 30. Фотографию эту она вырезала из газеты. Фотография эта якобы приносила счастье.

– Что смотришь? – обратилась она к фотографии. – Устала я. Час просидела с очерком.

Мужчина на фотографии был похож на Голикова, главного инженера с «Техпрома». Голиков был высокий, солидный мужчина. Какого роста был мужчина на фотографии? Не маленький, наверное, думала она.

– Вот так жизнь и проходит: день за днем, – говорила она с фотографией. – Незаметно. Вчера как сегодня, сегодня – как вчера.

Но вчера она к фотографии не подходила, некогда было. Фотография – она есть, пить не просит. Стоит себе и стоит.

– Пойду чай поставлю.

Она месяц жила с фотографией и не знала имени мужчины. Нехорошо. Федор – красивое имя. Она не теряла надежды встретить свою настоящую половину. Она все ждала: кажется, не сегодня, так завтра кто-то придет… И все в жизни наладится. Может, этот кто-то уже стоял у дверей…




Теракт


1

«Внимание! Внимание! Говорит штаб гражданской обороны, – хрипело радио. – В 12 часов дня в Сурже был совершен теракт с применением радиоактивных элементов. В городе возникла радиационная опасность!..»

И в поселке Липатово, в 90 км от Суржи, все осветило, был толчок. Тепловозы на станции несмело затянули скорбную песнь. И скоро это был один мощный, лавинообразный, сметающий все на своем пути гудок. И от него не спрятаться, не скрыться: он настигал везде. Запоздало слабым завыванием давала знать о себе швейная фабрика. Никто не хотел молчать. «… В укрытие. Используйте для этого подвалы, ямы и просто жилые помещения. Проследите, чтобы плотно были закрыты окна, двери; заделайте все щели. Выход из убежища и укрытий разрешается только по сигналу. Категорически запрещается на зараженной местности поднимать пыль, прикасаться к окружающим предметам, курить, употреблять пищу и воду. Перед входом в помещение необходимо произвести частичную дезактивацию одежды и обуви. Для этого ее вытряхивают, чистят щеткой, веником или выколачивают палкой. Следите, чтобы пыль не попадала на кожу. Обувь обмывают водой или протирают влажной тряпкой. Помните: от ваших действий зависит ваша жизнь и жизнь многих людей. Граждане, будьте осторожны! Будьте внимательны! Внимание! Внимание! Говорит штаб гражданской обороны. В 12 часов дня в Луже был совершен теракт с применением радиоактивных элементов. В городе возникла радиационная опасность…»

Для Ефимова Андрея Андреевича, в прошлом кандидата технических наук – Андрей Андреевич вот уж десять лет наукой не занимался, работал статистом в «Госстрахе», – теракт не был неожиданностью: было где схорониться, как учило радио. Правда, убежище только на две трети было готово, но все-таки лучше, чем ничего. Строиться Андрей Андреевич начал в прошлом году, проштудировал массу литературы по гражданской обороне и скоро проникся сознанием важности своего стратегического объекта, как он называл убежище. Время было неспокойное – диверсии, теракты.

– Татьяна, давай скорей! – кричал, торопил Андрей Андреевич жену. – Зачем пошла на кухню? Чего там?! Дыши через платок, как я! Брать с собой ничего не надо! Как только уровень радиации спадет, мы вернемся домой. Через три дня будем дома.

Про три дня Андрей Андреевич говорил, чтобы успокоить жену. Убежище было рядом, за баней.

– Татьяна, скорей! – стоял Андрей Андреевич у люка убежища. Ревели станция с фабрикой. На улице – никого. Березовая роща за станцией присмирела. Небо – перистые облака. Дорога… Черная собака с вислыми ушами, дворняга. Собака не бежала, скользила, точно заводная игрушка. Андрей Андреевич ни разу не видел, чтобы так бегала собака. Что-то зловещее было в ее скольжении. Что-то здесь было не то, собака неспроста. Все в этом мире имеет свою заданность, пылинка не сядет просто так.

– Осторожно. Лестница, – помогал Андрей Андреевич жене спускаться в убежище.

– Как здесь темно! – ужаснулась Татьяна.

– Ты хочешь, чтобы висела люстра в 500 ватт? Садитесь, мадмуазель, в кресло и ничего не бойтесь, – Андрей Андреевич включил свет, закрыл люк.

Это была небольшая комната. Шкаф, кровать, стол, диван. В конце комнаты – две двери: слева «Склад», справа – «Подстанция». Строя убежище, Андрей Андреевич много раз представлял себе как все будет: примерно так оно и было – яркая вспышка, ударная волна…

– А здесь, Андрей, ничего.

Татьяна сидела в кресле, безжизненно опустив руки.

– Я все-таки старался, хотел, чтобы все было хорошо. Конечно, не все получилось

Андрей Андреевич стоял около жены, точно страж.

– А я тебя ругала: зачем копаешь? Я до сих пор не могу прийти в себя… Этот шум, вой. Ты слышишь?

– Здесь тихо.

Андрей Андреевич хотел рассказать жене про заводную черную собаку, но не стал расстраивать, Татьяна и так была не в себе.

– Андрей, у меня после этой вспышки такое ощущение, словно меня ударили по голове… – говорила Татьяна и все что-то искала, шарила глазами. – А что у тебя за колесо в углу?

– Вентиляция, для фильтрации воздуха.

Татьяна ничего не ответила. Тревожным оставался ее взгляд.

Андрей Андреевич учился с Татьяной в одной школе. Она была бойкая. Лицо в веснушках. Андрей Андреевич был на два года старше Татьяны, высокий, с круглыми совиными глазами. После армии Андрей Андреевич окончил подготовительные курсы, сдал экзамены в институт. Татьяна работала в ателье. Похорошела. Невеста. Андрей Андреевич стал с Татьяной встречаться. Год ходил. Женился. Учеба, работа – Андрей Андреевич перевелся на заочное отделение – отнимали много времени. Татьяна обижалась: все одна, уезжала к матери, приезжала, не разговаривала, мирилась. Шли годы – детей не было. Татьяна все никак не могла поверить в свое бесплодие, плакала, читала или смотрела телевизор – и в слезы, опять смотрела телевизор. Обоим уже было за сорок. Татьяна уже не бегала больше к родителям: ушло то время.

– Татьяна, тут в шкафу у нас с тобой теплое белье, – как с маленькой, говорил Андрей Андреевич. – В нижнем ящике – обувь.

– Я посмотрю! – крикнула Татьяна, встала, открыла шкаф.

– Татьяна, ты что ищешь? – забеспокоился Андрей Андреевич.

– Ты почему мое розовое платье не взял?

– Зачем оно тебе? В гости ходить? К кому?

Татьяна задумалась.

– Иди, Татьяна, на диван. Мы сейчас все обговорим… Не переживай. Все будет хорошо.

Татьяна осторожно закрыла шкаф, села в кресло.

– Надо было все-таки взять розовое платье.

– Зачем оно тебе? Зачем?

– Мне его будет не хватать. Оно хорошо сшито.

– Человеку всю жизнь чего-то не хватает, – говорил себе Андрей Андреевич. – Все равно, – стояла на своем Татьяна.

– Через три дня мы с тобой будем дома смотреть кино, – очень хотел Андрей Андреевич, чтобы Татьяна поверила. – Ты наденешь свое розовое платье.

– Если не три дня, а месяц нам здесь жить? Я, Андрей, не выдержу. Слышишь? – все смотрела Татьяна на шкаф.

– Во-первых, не кричи, успокойся. Во-вторых, продуктов у нас с тобой максимум на пять дней…

А что потом? Признаться, Андрей Андреевич не знал, загадывать не хотел. Этот теракт с радиоактивными элементами – как война… Ионизированное излучение, ударная волна… Люди перестают узнавать друг друга, становятся умственно неполноценными. Человек не может отличить левую руку от правой, таращит глаза, манипулирует пальцами, хихикает…

Андрей Андреевич опять думал о заводной собаке. Может, это не собака была? А кто? Показалось? Татьяна сидела в кресле, низко опустив голову. Она больше ни о чем не спрашивала, успокоилась, устала.

Андрей Андреевич тоже перенервничал, устал. Андрей Андреевич представил себя наверху с женой. Все разрушено. Никого кругом, а если кто и остался, так это заводная собака. Но почему заводная собака?

– Андрей, мне холодно.

– Сейчас, Татьяна, я тебе кофту достану, – Андрей Андреевич и себе достал из шкафа свитер. – Может, шубу достать?

Татьяна укрылась шубой до подбородка, как одеялом. Андрей Андреевич и так был человек немногословный, а тут, с терактом, совсем замолчал. Надо было говорить, отвлекать Татьяну, чтобы не думала о плохом. Но Андрей Андреевич не мог перебороть себя, заставить говорить – характер.

– Татьяна, давай ужинать.

– Давай.

По глазам Андрей Андреевич видел: Татьяна все никак не могла прийти в себя. На ужин были консервы. Сок. Вместо хлеба сухари. За столом никто словом не обмолвился. После ужина Татьяна играла пустым стаканом – опрокидывала, клала, катала по столу. Андрей Андреевич ждал, когда Татьяна заговорит: она всегда первая мирилась. У нее хорошо это получалось, отходчивая, она не держала долго зла. Но ссоры не было. Откуда тогда эта отчужденность?

Андрей Андреевич встал из-за стола, достал из шкафа транзистор, поставил на стол. Была симфония, Бах. Скоро новости.

– Выключи, – шепотом попросила Татьяна, перебралась в кресло, укрылась шубой.

Андрей Андреевич убавил громкость.

– Сейчас новости будут.

– Наверху – сумерки, – заметила Татьяна. – В окнах свет. Обожаю я эти вечерние часы… Томик Бунина.

Татьяна любила перед сном читать, потом быстро засыпала. Рассказы были как снотворное. «… Заделайте все щели. Выход из убежища и укрытий разрешается только по сигналу. Категорически запрещается на зараженной местности поднимать пыль, прикасаться к окружающим предметам, курить, употреблять пищу и воду…» Ничего нового.

Андрей Андреевич рано лег. Татьяна не стала одна сидеть, тоже легла. Все кругом было чужое, незнакомое, Андрей Андреевич никак не мог уснуть. И Татьяна не спала, хоть и лежала тихо.

– Я никак не могу привыкнуть к этой кромешной темноте, – наконец подала Татьяна голос. – Как в яме, заживо погребенная.

Андрей Андреевич не хотел отвечать:

– Конечно, нужна привычка. Пожилой человек облеплен этими самыми привычками, как морское дно ракушками.

Больше Татьяна не заговаривала.



2



Проснулся Андрей Андреевич с чувством вины, но ничего противоправного он не совершал. Откуда эта вина? Андрей Андреевич давно проснулся – лежал. В убежище никогда не будет солнца – жди не жди. Надо было вставать, а он все лежал. Чем больше лежал, тем навязчивее становилась мысль о подъеме. Андрей Андреевич нащупал рукой под кроватью транзистор, включил. Число жертв теракта достигло 5000. Больницы переполнены, не хватает донорской крови.

Андрей Андреевич выключил транзистор, чтобы жена не слышала.

– Андрей, включи свет.

Просьба жены послужила для Андрей Андреевича сигналом, что пора вставать

Свет вдохнул в скудную обстановку убежища жизнь, вернул предметность.

– Андрей, какой сейчас уровень радиации? Я всю ночь думала о ней, не видно, а столько бед.

– Не думать надо, а спать. При увеличении времени в семь раз уровень радиации снижается примерно в десять раз. Если уровень радиации после взрыва был 100 рентген в час, то через десять часов он снизится до 10 рентген в час. Доза 100—200 рентген вызывает у человека лучевую болезнь первой степени, 200—300 рентген – второй степени, 300—500 – третьей. Однократная доза облучения в течение суток до 50 рентген или многократного облучения до 100 рентген за 10—30 дней не вызывает внешних признаков заболеваний.

Андрей Андреевич, кажется, начинал привыкать, что Татьяна первая заговаривала. Еще одна привычка – и нехорошая.

– А сколько сейчас рентген? – лежала, не вставала Татьяна.

– Не знаю. Нет дозиметра. Я думаю, через трое суток можно выходить наверх, конечно, соблюдая все меры предосторожности.

– Я больше двух суток не выдержу, – Татьяна закрылась с головой одеялом и заплакала.

– А как космонавты по полгода работают на орбите?

Сравнение было явно неудачным: положение космонавтов было в 100 раз лучше, с ними была постоянная связь, контроль. Андрей Андреевич с Татьяной были забыты, в одиночку боролись за свое существование, выживали. Татьяна все плакала, жаловалась на плохое самочувствие. В обед она выпила два литра соку и все не могла напиться, после обеда легла и проспала 4 часа. Андрей Андреевич все это время сидел у кровати жены. Бледное, худое лицо Татьяны в полумраке светилось. Волосы растрепались – как неряха. Андрей Андреевич любил жену, любил – молча, по-своему, как умел… Делал дорогие подарки, баловал, на ласку же был скуп. За четыре часа, проведенные у кровати жены, Андрей Андреевич много передумал: жизнь прошла как один день, а все было – и детство, и юность, любовь… Все в прошлом. Кончилось. Было еще настоящее. А потом? Кончина —естественный биологический процесс. Или несчастный случай. Глупо все, как в кино… И вот кино кончилось.

Татьяна стонала во сне. Губы ее дергались, нижняя губа уходила куда-то все влево. Бледное, изможденное лицо… Такой Андрей Андреевич еще не видел жену. Татьяна проснулась сразу, открыла глаза, словно и не спала, притворялась. Андрей Андреевич, застигнутый врасплох, отвернулся.

– Андрей, как мне надоела эта яма. Я не могу больше здесь.

Татьяна улыбнулась. Вымученной, некрасивой была ее улыбка. Андрей Андреевич сидел за столом, вытянув перед собой руки, уставившись в одну точку, и думал, думал, должен же быть выход из положения, мысли путались. И Андрей Андреевич начинал все сначала.

– Андрей, я не могу согреться, – жаловалась Татьяна, хотя одета была тепло – кофта, шуба. – Я, наверное, облучилась.

– Не говори глупости. При облучении у человека открывается рвота, понос, головная боль.

– Тогда, значит, я простудилась. Ты на меня не обижайся, пожалуйста.

Вид у Татьяны был ужасен: на лице ни кровинки, глаза ввалились, губы потрескались. Татьяна была совсем плохая, надо было выходить наверх. Был один противогаз, два прорезиненных защитных костюма.

Татьяна еще шутила, собиралась все надеть костюм на Новый год, на маскарад. Андрей Андреевич помог жене одеться, сама она была не в состоянии, совсем ослабела. Одетая, в противогазе, Татьяна упала в кресло.

– Вставай! Вставай! – показывал Андрей Андреевич, что надо идти.

Татьяна с трудом поднялась. Андрей Андреевич повязал марлевую повязку, закрыл органы дыхания и полез открывать люк – открыл. Яркий свет ударил в глаза. Минут пять глаза привыкали к свету: их все заливало и заливало горячей слезой. Улица, где была черная собака. Было много мусора, это и мебель, книги, детские игрушки… Если бы не этот мусор, можно подумать, ничего и не было. Пахло лекарством. Все кругом было чужое – и дома… Андрей Андреевич с трудом вытащил жену наверх, посадил на скамейку у веранды. Позавчера Андрей Андреевич с Татьяной сидели на этой самой скамейке – ничего не было… Сегодня – все иначе… Татьяна задыхалась, все хотела снять противогаз. Андрей Андреевич не давал:

– Не надо! Не надо! Радиация. Пошли.

Андрей Андреевич с женой вышли на улицу Пешкова – никого. У 35-го дома, рядом с аптекой, хлопнула дверь, но никто не вышел. Татьяна больше не могла идти. Улицы без людей, машин удивительно были похожи одна на другую. Кажется, кто-то пел. Заунывной была мелодия. В парке металлургов также было безлюдно. Андрей Андреевич подвел еле державшуюся на ногах супругу к скамейке, помог лечь, сел рядом. Здесь, у фонтана, Андрей Андреевич посадил свое первое дерево, это было в четвертом классе, сажали всем классом. Как приятны, желанны были сейчас эти воспоминания. Андрей Андреевич что было силы надавил пальцами на виски, головная боль как будто прошла, скоро опять застучало в висках, словно кто бил молоточком. Давление. Заломило поясницу – к непогоде. Хорошо ли, плохо ли – жизнь прошла, и надо это признать. В тени большого тополя хорошо отдыхалось. По сравнению с убежищем наверху был сущий рай. Татьяна тихо лежала. Надо было вставать и идти. Появилась машина, желтый фургон. Скорость была невысокой, как на похоронах. Андрей Андреевич вскочил, замахал руками. Машина быстрее не пошла. Она остановилась у школы №3. Андрей Андреевич прочитал: «Убежище» – было написано черной краской справа от центрального входа. Татьяна совсем не могла идти. Андрей Андреевич пошел в школу за машиной, но на полпути вернулся, взял Татьяну на руки, прошел метров 15, в глазах потемнело… Осторожно опустился с женой на землю.

Начальник убежища, Хлебников Валерий Павлович, был человек немолодой, с веселыми, блестящими глазами. Андрей Андреевич сидел напротив за столом, робел: он всегда робел перед начальством. Андрей Андреевич не хотел ничего рассказывать, но, как говорится, прорвало, все рассказал: и как строил убежище, и как жена испугалась, заболела… Выговорился. Он еще хотел рассказать про заводную собаку, но не стал. Да и была ли собака? Может, показалось.

– Вот так насидятся дома, натерпятся страха, потом приходят к нам, – говорил Хлебников. – Все квартиры проверить мы не в состоянии, самим понимаете. Таких убежищ, как наше, в поселке три. Всем места хватит. Все прибывающие к нам проходят санообработку. У нас еще ничего, а вот в городе – высокая концентрация. Со всеми вопросами, Андрей Андреевич, личного и организационного характера прошу ко мне. Я думаю, самое большое мы здесь дня два-три пробудем.

– С женой я могу видеться? – Андрей Андреевич хотел спросить, как прошел в кабинет, потом забыл, вспомнил.

– Конечно. Идите отдыхайте. Устраивайтесь. Казаков Илья Петрович, завхоз, покажет вам комнату. Вам надо будет встать на продовольствие.

– Хорошо, – Андрей Андреевич заглянул в веселые глаза Хлебникова, запомнил и вышел.



3



Комната была небольшая, подсобное помещение, но никак не класс. 4 кровати. По словам Казакова, в других комнатах, классах, кровати в два яруса. Андрей Андреевич спал у двери. Хорошие места были заняты. У окна была кровать Волосова Михаила Дмитриевича. В годах мужчина. Маленькие хитрые глазки… Андрей Андреевич не доверял Дмитриевичу, сторонился. Борисов, 35 лет. «Молодой человек», – звали его все в комнате. От воинской службы он был освобожден из-за плохого зрения. Высокий, худой, он узником концлагеря ходил на завтрак, обед, ужин. Он почти не вступал в разговоры, все больше лежал на кровати вверх лицом и слушал, никому не мешал. Галкин Виктор Петрович, пенсионер, кузнец. Общительный, открытый человек.

– В поселке у нас пять человек облучились. Попали в радиоактивное облако, – рассказывал богатырь Галкин, косая сажень в плечах, сидя на кровати, раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. – Говорят, за питание с нас будут удерживать.

– Тогда, Петрович, у тебя пенсии не хватит.

– Не бойтесь, Михаил Дмитриевич, у меня пенсия большая. Я до сих пор бы работал в кузнице, если бы не болела правая рука. Сломал я ее два года назад. Упал. Она до сих пор у меня болит. Андрей Андреевич, позавчера к нам приезжали из области врачи. – Все так же сидел Галкин на кровати, раскачиваясь, – брали кровь. Человек тридцать сдали.

– А сколько всего в убежище человек?

– Человек триста, – ответил за Галкина Волосов.

Андрей Андреевич, как все к комнате, сидел на кровати, хотя рядом стояла табуретка. Шестой десяток пошел, а Андрей Андреевич так и не научился общению, держался все в стороне, дичился: из-за этой самой своей нелюдимости и с карьерой не получилось.

В семь часов был ужин. Жареная рыба с капустой, а так – все консервы.

– Жареная рыба… К перемене, – заметил кто-то в столовой. – Значит, скоро по домам.

– Жди. Еще один теракт – и будет у нас дом там, наверху, – рассмеялся небритый, с большим носом, сидевший у окна мужчина.

«Длинный стол, скамейки… Как солдатская столовая, – думал Андрей Андреевич. – Казарма».

После ужина Волосов надушился, надел чистую рубашку, пошел к жене на первый этаж. Галкин лежал на кровати. Молодой человек не приходил с ужина.

– У меня жена три дня не дожила до теракта, – заложив руки за голову, разглядывая потолок, заговорил Галкин. – Ей было 48.

– Татьяна у меня, жена, стояла у окна, когда была эта вспышка. Напугалась. В больнице сейчас, – платил Андрей Андреевич откровенностью за откровенность.

Плата была сиюминутной, Андрей Андреевич любил полежать, подумать – как удачно прошел день, что сделано, что надо сделать. У человека в годах каждый день на счету. Каждый день приближает последний день. Андрей Андреевич примерно представлял, как все будет: грипп или еще что. Организм изношен, иммунитет плохой… Ждать хорошего нечего.

Андрей Андреевич никак не мог привыкнуть к длинным школьным коридорам, классам… Школа, классы – все это было, прошло. В школе Андрей Андреевич учился, не старался – тройки, четверки.

В коридоре говорило радио. Вечерние новости. За последние сутки под завалами было найдено еще пять человек. Все они находились в крайне тяжелом состоянии, с переломами. В фонд Красного Креста поступило 25 900 литров крови. Кровь сдать можно в каждом населенном пункте. Уже дезактивирована большая часть зараженной площади. Известно имя смертника-террориста, но имя его пока не разглашается в интересах следствия. Были у смертника и пособники. После новостей стало совсем тихо. Галкин приподнял голову с подушки, пробежался глазами по кроватям. «Ну, давай, начинай, говори…» – хотел Андрей Андреевич побыть один, но не получалось.

– Я где-то слышал, что взрыв на атомной электростанции равносилен взрыву атомной бомбы, – лег Галкин на спину, заложил руки за голову. – Меня раньше нисколько не интересовало, что делается за рубежом, даже у нас, в стране. Мне было все равно, кто с кем воюет. Сейчас нет. Меня все интересует в этом мире, словно я за все в ответе.

– Потому что твоя жизнь зависит от новостей, – просто объяснил Волосов.

– Может быть, – ответил Галкин.

– Не может быть, а точно. В мире столько накоплено ядерного оружия, что хватит все человечество уничтожить три раза.

– Не три, а пятнадцать, – поправил Волосова Галкин.

Волосов отвернулся. Он был не в настроении, со свидания пришел рано. Молодой человек ворочался, не спал.

– Андрей Андреевич, вы не спите? – спросил Галкин. – Как вы думаете, останется что-нибудь после атомной войны?

Андрей Андреевич много думал над этим, хотя что тут думать: ничего не останется. Может, микроорганизмы какие будут. Андрей Андреевич проснулся рано, больше не мог уснуть, думал о Татьяне, террористе-смертнике… Это надо было решиться на такое. Думал о смерти, хотел, чтобы не мучиться, – разом.

– Вы что, Андрей Андреевич, вчера кричали: война! война! – подал голос Галкин. – Конец.

Андрей Андреевич покраснел. Он не хотел думал о смерти, но как не думать. Это был, наверно тот самый случай, когда бытие определяет сознание.



4



Слухи, что после завтрака домой, подтвердились. Полпервого Андрей Андреевич вышел из школы. Он еще не решил, куда идти: домой или к жене в больницу. Пошел домой, в больницу – потом. Татьяну парализовало, отнялась правая рука, и говорила она с трудом. Дома Андрей Андреевич в первую очередь включил телевизор, сел в кресло. Он хотел одного – покоя, и получил… Кто-то ругался на улице. Андрей Андреевич не смотрел на часы, сколько просидел за телевизором, – час, два… Астал и зачем-то пошел в убежище.

…Татьяна тогда замешкалась, надо было ей на кухню. Свежи были воспоминания… Потом Татьяна никак не могла согреться. Он достал шубу. В убежище действительно было холодно. А где мое розовое платье, спрашивала Татьяна. Платье было с короткими рукавами, не теплое. Татьяна была напугана. Она стояла у окна, когда была вспышка. Татьяна почти ничего не ела. Все думала о плохом, приближала это плохое. Через три дня будем дома, говорил Андрей Андреевич. Он всего на сутки ошибся – через четыре дня… Потом была бессонная ночь. Татьяна совсем занемогла…

Андрей Андреевич вылез из убежища… Он вытаскивал тогда Татьяну, она совсем обессилела.

Черная собака выбежала из дома напротив, и все началось сначала… Татьяна спрашивала розовое платье и все никак не могла согреться. Розовое платье было без рукавов…

Андрей Андреевич зачем-то опять полез в убежище.




Так, одна история


Она хорошо помнила, как залезла в овощную яму, стала перебирать картошку, рядом лежал фонарь. Она не хотела идти на дачу, болела, была с похмелья, но Андрей, муж: «Иди! Устал я один с дачей возиться! Продам, вот тогда узнаешь!» И она пошла. Андрей был человек неплохой, заботливый, но психованный, лучше его было не злить. Раз она запила, неделю не просыхала, пьяная уснула, а собутыльники все продукты из холодильника вынесли. Андрей пришел с работы – есть нечего. Как сумасшедший, он тогда набросился с кулаками. Она думала: все, конец… На следующий день она встать не могла, все тело болело, было в синяках. Вечером после работы Андрей просил прощения. Чего извиняться? Сама виновата. Она простила Андрея. К тому же Андрей был не чужой. Конечно, обидно было.

С Андреем она сошлась, когда уже была в годах, 40 лет. Это было второе замужество. С Григорием, первым мужем, она прожила восемь лет. Тихий был, словно не мужик. Она выпивала, был любовник. Григорий все знал, ничего не говорил. Потом ушел. Развод. От Григория была дочь Светка. У Андрея тоже был ребенок, сын. Он платил алименты.

Она год как была на пенсии, нигде не работала. Пенсия небольшая. Она, может быть, и пошла бы работать, она работала продавцом, но места не было. А работать на улице на фруктах у армян она не хотела. Да и Андрей был против работы у армян.

Она перебрала уже ведро картошки, гнили было немного, и стало вдруг плохо, закружилась голова. Лучше не становилось. Голова стала невесомой. И все поплыло – картошка, фонарь… Она ничего не понимала. Она хотела бы понять, но как, если все куда-то уплывало? И это конец. Все кончено. Так быстро и просто. Она хотела бы еще пожить, не готова была на небеса. Это нечестно.

– Андрей, я умираю, – слабым голосом произнесла она и повалилась на картошку.

Больше она ничего не помнила. Потом Андрей рассказывал: он почувствовал что-то неладное, сердце подсказало, полез в яму посмотреть, как идут дела, и вытащил ее, полумертвую, на свежий воздух, сделал массаж сердца и побежал за машиной. Сосед по даче еще рассказывал, как Андрей бегал, кричал, искал машину. Неделю она пролежала в больнице, два дня была в реанимации. Врачи дежурили по ночам. Выкарабкалась. И вот третий день дома. На обед она сварила борщ, картошки нажарила с рыбой. В больнице все каша, каша… Надоело. Она сидела на кухне за столом, устало положив руки на колени, бледная, под глазами синяки. Болезнь не красила. Она была в сиреневой кофте – подарок свекрови, брюках. Невысокого роста. Волосы коротко острижены. Уже была седина. Правый глаз временами дергался на нервной почве. Под нижней губой был шрам. Это она пьяная упала с табуретки. Молодая была – красивая, все говорили. Состарилась. Да и выпить любила.

Скоро должен прийти Андрей с работы. Он работал наладчиком на трикотажной фабрике. Фабрика должна была городу два миллиона рублей. Тяжелым было экономическое положение на фабрике… Не было заказов. Месяц рабочим не выплачивалась зарплата. На горно-обогатительном комбинате также задерживалась зарплата. По всей стране такое было. Закрывались предприятия. Фабрика еще работала, держалась на плаву. На фабрике для рабочих был открыт буфет, и по записи, в счет зарплаты, можно было купить консервы, сахар… Андрей всегда что-нибудь с работы приносил из продуктов, редко приходил с пустыми руками. Андрей мужик был хозяйственный, по дому делал много. С ним можно было жить. Андрей пришел с работы ровно полшестого. Он молча прошел на кухню, молча достал из сумки банку консервированных помидоров. Андрей был не в настроении. Значит, на работе что-то не ладилось.

Андрей был чуть выше среднего роста, крепкого сложения. Большой нос. Сердитый, насупленный взгляд из-под нависших черных бровей. Волос на голове было мало, да и те редкие. Андрей прошел в ванную, умылся, переоделся в чистое.

– Денег не дают, – уже за столом наконец заговорил он. – Обещали на той неделе еще – и ничего. Начальник тоже молчит. Никому ничего не надо.

– Жизнь, Андрей, такая, – собирала она на стол.

– … Жизнь – она такая! Не надо было перестройку делать. Жили раньше, и деньги были. Съездить можно было куда-нибудь, отдохнуть.

Она не согласна была, что раньше лучше было. Были талоны на водку, на продукты. Спорить с Андреем было бесполезно: не переспорить.

– Пенсионеров надо отправлять на пенсию! Место только на работе занимают! Их деньги поделить!

– Ты сам скоро на пенсию, – заметила она. – Будем вместе бражку попивать

– С твоим здоровьем только и пить, – густо намазал Андрей хлеб горчицей

– Я так говорю, – рассмеялась она. – Что я – дура, что ли, пить. Врач сказал, что вернул меня с того света, что пить мне совсем нельзя, если я жить хочу. Я еще жить хочу. Хотя жизнь она – не очень, но все равно жить хочется.

– Выпить можно, но надо знать меру. Вот как я пью.

И опять она ничего не стала Андрею доказывать: он в выходные без бутылки не мог, и так выпивал. Она перед этими своими трагическими событиями в погребе спрятала деньги на опохмелку, Денис, сосед, принес долг. Андрей нашел, пропил. Она даже расплакалась – так обидно было. Андрей обещал вернуть деньги. Только она не верила. «Интересно, – думала она, – выпила бы я сейчас или нет, окажись бутылка на столе? Может, и выпила, может и нет. Жить-то хочется».



***



Было два часа дня. Она испекла хлеб, прибралась на кухне и сидела пила чай. В больнице она все думала, как бросить пить, начать новую жизнь. Главное – не напиваться до срамного, а там совсем бросить пить. Нет, выпить, конечно, можно, но чтобы ясность была в голове. А так пить, чтобы ничего не помнить, конечно, плохо. Андрей второй день уже не брал обед с собой на работу, голодал, устраивал себе разгрузочные дни; где-то в газете он вычитал, что это полезно. Но как так можно голодным работать? Она не представляла. Она бы так не смогла. Все равно есть хочется, желудок просит. Зачем так мучить себя? Можно было взять бутерброд с маслом. Она никому еще, кроме Андрея, не говорила о своей новой трезвой жизни. Даже дочери ничего не сказала, а надо бы сходить, тем более недалеко, через улицу. И она стала одеваться. Утром шел снег с дождем. Она одела сапоги, синюю куртку на поролоне, берет и вышла на улицу. Было пасмурно, как осенью. Светка вот уж как два года нигде не работала. По профессии она была штукатур-маляр. Строительное управление, где она работала, обанкротилось. Светка оказалась на улице. Муж ее, Игорь, шоферил. Было двое детей – Вадим и Леночка. Вадиму было шесть лет, Леночка ходила в четвертый класс.

Она два раза отдыхала, пока поднималась на пятый этаж, высоко Светка забралась, здоровья совсем не было. Дверь открыл Вадим. Он был в шортах, футболке.

– Мама дома?

– Дома. Мама, бабушка пришла! – закричал Вадим на всю квартиру

Светка полоскалась в ванной, стиралась. Она вышла из ванной потная, в сарафане в горошек. Светка лицом была в отца… Такой же узкий нос, серые глаза.

– Мама, проходи в комнату. Сейчас я освобожусь. Быстро.

Был включен телевизор. Она села на диван.

– Ну, Вадим, рассказывай, как у тебя дела?

– Дела идут! – бойко ответил Вадим.

И голос был как у отца.

– А где Леночка, в школе?

– Да.

– Скоро тоже пойдешь в школу?

– На следующий год.

В комнату прошла Светка.

– Последний порошок истратила, – объявила она. – Ни порошка больше нет, ни денег. Мыло еще есть хозяйственное.

– Садись, чего стоишь. Тяжелая жизнь пошла. Россия совсем обеднела с этими рыночными реформами. У меня Андрей все правительство ругает. Коммунист. На выборах президента за Зюганова голосовал. Он на меня даже обиделся, когда я сказала, что за Ельцина голосовала. Вчера с работы консервы принес. По полгода на предприятиях не выплачивается зарплата. Как люди живут, я не знаю.

– Так и живут, бедствуют. Игорь у меня тоже все ругается, недоволен Ельциным. Знаешь, мама, а все-таки лучше стало. Помнишь, за водкой была драка, отпускали по одной бутылке. А сейчас пожалуйста, хоть ящик бери. Были бы деньги.

– Да, были бы деньги. Я теперь, Светка, не пью. Напилась. Врачи запретили мне пить.

– Конечно, мама, надо поостеречься. Жизнь одна. Надо сразу бросать пить

– Я от кого-то слышала, что сразу бросать пить вредно.

– Нет. Надо сразу бросать.

– Буду ходить на лыжах, бегать, вести правильную жизнь. Я в больнице это решила. Страшно мне тогда стало. Попила я за свою жизнь. Хватит. А то вон напилась – из холодильника у меня все вытащили. Вот у людей совесть. Ведь вместе пили. Как так можно?

– По пьянке, мама, все можно. Пьяному море по колено.

Нет, она не смогла бы взять чужое, хоть и пьяная была бы, зря Светка так говорила.

– Мама, я сейчас чайник поставлю.

Она не верила, что можно так сразу бросить пить, как Светка говорила. Люди годами лечатся и вылечиться не могут, а тут – сразу. Сказать можно все. Она прошла на кухню. Светка достала из навесного шкафчика печенье, конфеты, налила чай.

– Светка, я вот думаю, хорошо бы мне устроиться на работу, меньше будет тянуть пить. Куда устроиться? Молодых не берут, а меня, старуху, возьмут…

– Да, конечно, с работой трудно.

Она жалела, что рассказала дочери про свою новую жизнь: Светка ничего не сказала: ни да, ни нет, одобрила, не одобрила. «А может, Светка не хотела этой новой жизни, – думала она. – Раньше вместе пили».

– Мама, тебе еще налить чаю?

– Спасибо. Пойду я, наверное. Дома полежу, отдохну до прихода Андрея

– Мама, в выходные Игорь собирается на рыбалку. Если поедет, я вам рыбы принесу.

– Свежая ушица – хорошо. Я люблю. Это Андрею все подавай мясо. До свидания.

Она пошла еще в третий гастроном, где работала, посмотреть. Дружный был коллектив. Собирались вместе после работы, выпивали, а то прямо на работе отмечали день рождения – и ничего, работали. Сейчас все в магазине по-другому. Ассортимент стал лучше, товара больше. Продавцы все новые, молодежь. За какие-то три года все изменилось. Стало лучше, хуже – она еще до конца не поняла. Скоро должен прийти Андрей. Может, деньги дадут. Обещали еще на прошлой неделе дать. Так вроде все было дома – картошка, капуста, крупа… Но все равно без денег было плохо. Мало ли что купить надо – и денег нет.



***



Она проводила Андрея на работу, взяла подушку, легла на диван. День только начинался, а она уже устала. До больницы она чувствовала себя лучше, хоть и пила. Наверное, это старость. На кухне капала вода. Капли были большие, тяжелые. Надо бы Андрею сказать, чтобы починил. Кажется, совсем недавно, а прошел уже месяц, как Борисова Анна Петровна, заведующая пятой столовой, отмучилась. Молодая была еще. Было много народу; она тоже ходила на кладбище. Какая-то пичужка залетела на балкон, засвистела. Она хотела, чтобы кто-нибудь пришел, но никто не звонил. Хлопнула дверь в первом подъезде, в доме напротив. Хлопок был сильным, точно выстрел. Одна была такая громкая дверь во всем доме. Она встала, занялась стиркой. Все стирать не стала, выстирала самое необходимое. Потом она пошла в магазин, купила стирального порошка. Потом она смотрела телевизор. Хлеб печь не надо было, она вчера испекла. Она стала думать о новой жизни, вообще – о жизни. Она сидела на кухне в заношенном сарафане, как стиралась, даже не переоделась. Хорошо было новым русским. Всегда были деньги. Они везде ездили, были за границей. Она тоже хотела бы куда-нибудь уехать – и чтобы были деньги. Она купила бы квартиру и жила в свое удовольствие. Это была бы другая, новая жизнь. Это все фантазия. Она не девчонка, чтобы заниматься всякой ерундой, фантазировать; чтобы как-то скоротать время до прихода Андрея, она оделась, вышла на улицу, пошла по магазинам. Она ходила смотрела, что где продают, какая цена. Цены на один и тот же товар были разными. Кто по какой цене хотел, по такой и продавал. Она почти все магазины обошла, устала. Пришла она домой, сразу – на диван. Длинный был день. Это, наверное, потому, что без дела. Завтра надо опять печь хлеб. Были бы деньги – можно было бы купить. Скорей бы Андрей пришел.

Она прошла на кухню. Завтра, послезавтра одно и то же – уборка, печь хлеб, стирка. Как в заточении. Она готова была расплакаться. В этой жизни она была ничто, песчинка, без пяти минут старуха. Пожаловаться Андрею, уговорить куда-нибудь съездить – к тетке, к матери, все равно. Это был выход из положения. Она подошла к окну. Андрей, наверное, уже был в городе – рабочий день десять минут как закончился, – проходил школу. Он быстр был на ногу. У него была красная сумка через плечо, далеко видно. И вот наконец Андрей показался. Она стала собирать на стол, достала из холодильника винегрет, суп вермишелевый с мясом, блинчики с творогом. Андрей любил блинчики: он после них как-то сразу добрел. Андрей звонил два раза. Это был условный сигнал. Она не стала ждать звонка, пошла открыла дверь.

У Андрея что-то тяжелое было в сумке. Это была известь, он собирался белить на кухне в выходные, а еще был сыр и водка.

– А водку у вас тоже дают в буфете? – спросила она.

– За хорошую работу.

– Ты всегда хорошо работай. Плохо не работай, – на шутку отвечала она шуткой.

– Это мужик мне за шабашку принес.

Андрей пошел в ванную переодеваться. Она взяла со стола бутылку. Водка была челябинская. Такую она еще не пила. Мягкая или нет? Как пьется? Андрей прошел на кухню, сел за стол. Она тоже села.

– Ну что, наливать тебе, не наливать? – спросил, распечатав бутылку

– Давай наливай! – обиделась она даже. – Умру – так большой беды не будет. Не будешь мучиться со мной. – Она, кажется, давно это решила. – Все там будем. Бояться нечего.

Она выпила – и ничего. И она пила, не отставала от Андрея.




Съездил


Звонил сотовый телефон за подушкой. Это была племянница.

– Дядя Андрей, уже четыре часа. Пора вставать. Вы просили позвонить.

– Да-да, – он помнил.

В пять часов утра шла электричка на Челябинск. Надо было вставать. Нужно ехать. Вероника, сестра, будет ждать. Вчера племянница ей звонила. Племянница с мужем тоже ехала. Это была ее затея с поездкой.

Вероника доживала свой век. 75 лет! Это не шутка. Раньше сестра сама все приезжала, любила она, как признавалась, «прокатиться». Последние пять лет она никуда не ездила, сидела дома. Болела. Отъездилась. Всему свое время, даже час. Он тоже уже был в годах, на пенсии. «Надо, конечно, съездить. Давно не был. Сестра все-таки, не чужая. Ехать или не ехать?» – не мог он решить. Вставать рано. Так можно бы съездить. Не поехать – неудобно. Обещал. Так ехать, не ехать? Была бы жива жена, она бы растолкала, не дала бы лежать. Один – совсем обленился. Он себя не узнавал, такого с ним еще не было: если надо было – значит, надо, и он вставал, а тут… Он вчера вечером все приготовил, что надеть в дорогу, сделал бутерброд с колбасой себе и племяннице… и не хотел ехать. Смешно.

Утром прохладно. «Это шесть часов в дороге, – ужасался он. – Ни поесть, ни попить. Все второпях, на скорую руку. Ничего хорошего. К тому же нездоровилось. Ломило левый висок, даже как бы подташнивало. Как больному ехать? Позвонить племяннице… Но она не поверит – не болел, а тут заболел. А ведь уже не молодой». Он так и не решил, ехать или не ехать: «Отвык уже рано вставать. Год как на пенсии. К хорошему быстро привыкаешь. Когда работал, полшестого вставал, не ленился. Еще минут 15—20 – и будет поздно, электричка уйдет». Он, кажется, этого и хотел. Он задремал, а когда проснулся, был уже седьмой час. Электричка ушла. Племянница не звонила. Странно, а может, это и к лучшему, что он проспал: ехал бы сейчас в холодном вагоне, мучился, крутился, и так садился, и этак – все неудобно, не было бы сна. «Конечно, если бы, к примеру, плацкарт или купе, где можно лечь – тогда можно было бы уснуть, – думал он. – И голова бы не болела. Это шесть часов в дороге мучиться». Выходит, он правильно сделал, что не поехал. Надо было вставать, завтракать. На завтрак была рисовая каша, вчера была гречневая. Он менял крупы, разнообразил меню, чтобы не надоело. На завтрак всегда была каша. Сотовый зазвонил.

– Дядя Андрей, проспали, что ли?

Он что-то невнятно пробормотал в ответ: вроде как да, проспал, здоровья нет.

– Надо было вам еще раз позвонить.

– Может быть.

– Обманщик вы! А мы вот поехали.

«Надо было, конечно, съездить», – жалел он, что не встал. Обленился. Нет, лень здесь была ни при чем. Тогда что при чем? Вероника жила с дочерью. Она дважды была замужем – и все неудачно. С первым мужем Вероника прожила 7 лет. Хороший был мужик, на все руки мастер, но бабник. Со вторым мужем история повторилась. И дочери также не везло в личной жизни. Она жила с одним. Зарегистрированы не были. Вероника переживала.

Еще два часа с небольшим до Челябинска. Если вагон теплый, то душно. Утром холодно, днем – жарко. «Давай! Давай!» – мысленно он подгонял бы сейчас машиниста локомотива, если бы поехал. У машиниста график. Не оттого ли он не поехал, что дома захотел – поел, прилег, сходил на дачу, прошелся…

После завтрака он постирал, пошел по магазинам.

В ноябре будет уже пять лет, как жена умерла – почки отказали. Первое время он не мог один, все искал женщину, но – не получалось. Потом вроде как привык один

«Еще час – и Челябинск, – думал он. – Не узнать, наверное, город. Везде, наверное, реклама, магазины». Последний раз он ездил в Челябинск с женой; ходили тогда в зоопарк, универмаги – все это по дороге с вокзала. Первомайская площадь, кафе «Уют», за ним пятиэтажный блочный дом: здесь и жила Вероника, второй этаж, 15-я квартира. И так каждый раз, когда он приезжал, – зоопарк, универмаг… Звери как люди, только не говорили. так бы и ходил он от клетки к клетке и не устал. Интересно было. Он подолгу стоял у птиц и тоже хотел бы летать. Как это здорово летать! Весной он приносил из леса птенцов, сажал их в клетку, заботился о них. Больше трех дней они не жили, погибали. Птице надо летать, как человеку ходить.

В первом часу он был дома, купил рыбу, хлеба и подсолнечного масла. Время уже было обедать. После обеда он пошел в гараж менять масло в двигателе: была машина, «жигули» четвертой модели. Последний раз он ездил – сестра все жаловалась на ноги. Они не ходили у нее. Правым глазом Вероника почти не видела. Глаза слезились. За 6 лет, что он не был, Вероника, наверное, совсем старой стала. Грустно все это. Время берет свое. В последний раз, что он ездил, купил закуски на полторы тысячи рублей… Вино марочное. В общем, потратился. На эти деньги можно было бы купить хорошую зимнюю шапку. Он еще хотел дать Веронике денег, но не получилось: сильно потратился. Он совсем не хотел пить, но как не выпить за встречу. Одна, вторая, третья стопка… «Все, хватит! – сказал он себе. – Лучше не будет, только – хуже. Еще домой ехать». Вероника уговаривала остаться. Он был непреклонен. Домой! От спиртного тянуло в сон, приятно шумело в голове. С каким удовольствием он растянулся бы на диване, вздремнул, но – не у себя дома. Вероника рассказывала, как училась в техникуме, как познакомилась с Леонидом, первым мужем. Это была ее любимая тема. Лучшие годы – все в прошлом. Он явно переборщил со спиртным. Четвертая стопка была лишней. И так всегда. Три стопки была норма.

Машина была не новая, 15 лет, но еще ничего, бегала. Зимой он не ездил, да и летом – только на дачу. Любил он пройтись пешком. Больше пользы.

Племянница сидела за столом пьяная. Она любила выпить, и это все знали. Он еще раз, как бы между прочим, напомнил, что вечером уезжает. Сестра с племянницей уже вдвоем принялись уговаривать остаться. Он не поддавался на уговоры.

Холодной была в этом году весна. Он, как и все, поздно посадил картофель. Ботва была хорошая. Тут дождь прошел. Тепло. Он думал еще сегодня на дачу съездить, полить огурцы, капусту, ягоды.

В два часа он стал прощаться; рано, конечно, еще было ехать на вокзал, но он хотел пройтись. Он неплохо знал город, учился здесь в техникуме. Даже было любимое место. Это первый городской сад. Туда он и пошел. Вход был свободный. Он много раз здесь был. Катался на колесе обозрения, а то просто отдыхал. Здесь всегда было многолюдно, даже в утренние часы. Было много аттракционов. Здесь взрослый был как ребенок; на время становился им. После сада он зачем-то пошел на мини-рынок. Целый час он там ходил без дела, устал. У драмтеатра он сказал себе: все хватит, надо отдохнуть – и сел в тени на скамейку. «Напился как свинья, – выговаривал он себе. – День пропал. Дома заменил бы в машине масло, съездил на дачу… Польза была бы. А так что?..» Надо было вставать, ехать на вокзал, а он все сидел. Он хотел есть, был голоден. Когда он пил, ел мало, а тут прошелся… В кафе идти дорого. Взять на вокзале пирожок, сок. На вокзале много стряпни. Он как-то тоже ел на вокзале – ничего, понравилось.

Он сидел на диване, смотрел телевизор, отдыхал.

Вот еще один день прошел. Все, что он наметил сегодня сделать, было сделано. А раз сделано, значит и день прошел. Любил он вечером посидеть за телевизором. Шел концерт.

Несмотря на то, что почти все окна в вагоне были открыты, было жарко. Синоптики не обманули. Он сидел, запрокинув голову назад, дремал. Стучало в висках. Давление.

Вероника, похоже, не очень-то была рада гостям, а может – показалось. Вероника устала уже жить, измучилась, оттого, наверное, у нее плохое настроение. Дома сейчас прохладно. Открыт балкон. В десять, в одиннадцатом он ложился спать, это через полчаса. Ехать еще около часу. Это и много, и мало. Если по минутам – много.

Он полулежал на диване. Шел художественный фильм «У моста», про разведчиков. Вторая мировая война. Через двадцать минут прибывала электричка из Челябинска.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70354345?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.