Главная страница | Современная русская литература | Мама

Мама
Нателла Погосян


Книга о непростой судьбе женщины: дочери, жены и матери. Женщины, которая любила всем сердцем и посвятила свою жизнь семье. Была ли она счастлива? Возможно. Никто не знает наверняка.





Нателла Погосян

Мама





Глава 1. Третье сентября


Стояла ранняя осень. Тонкие золотые лучи сентябрьского солнца, еще теплые, но уже совершенно не жгучие, начали раскрашивать листву всеми оттенками желтого и красного, словно пытаясь от души насладиться яркими красками природы до наступления серой и мрачной зимы. Было сухо и безветренно, как будто само время решило остановиться, чтобы позволить людям от души насладиться последними теплыми деньками в году.

Это была ее любимая погода. Обычно она проводила такие дни на свежем воздухе. Благо, в ее спальном районе Москвы было где прогуляться. Вставала она в самую рань, делала утреннюю гимнастику – для своих шестидесяти восьми она была в отличной форме, принимала холодный душ, насухо вытиралась свежим пушистым полотенцем, сушила феном свои густые коротко подстриженные волосы шоколадного цвета (вдоволь поэкспериментировав в молодости с разными тонами, она в конце концов остановилась на своем натуральном и закрашивала седину только им), одевалась в приготовленную с вечера спортивную форму и самые удобные белые «найковские» кроссовки, и бодро, даже немного по-девчачьи, сбегала вниз по лестнице. Лифтом она не пользовалась, несмотря на то, что жила на девятом этаже многоэтажки.

– Привет, Валюша! – широко улыбалась она консьержке.

– Доброе утро, Алечка! – улыбалась в ответ сероглазая Валентина, невысокая плотненькая женщина средних лет, всегда приветливая и доброжелательная со всеми жильцами дома. – На прогулку?

– Конечно! – отвечала Альфия. – А как же без нее! Я уже без прогулок не могу! Мне надо! – и в предвкушении нового дня выходила из подъезда.

Быстрым шагом она шла по уютному скверу вдоль линии легкого метро вглубь района, к прудам, где можно замедлить шаг и любоваться, как в зеркале воды отражаются, словно грустные барышни в пышных одеяниях, плакучие ивы, как по этой безупречной глади неспешно плывут стайки диких уток, как гордо тянут к солнцу свои изящные шейки осенние цветы, пытаясь перещеголять друг друга в сочности оттенков и глубине ароматов. До прудов было не близко, километра два, может, три, но Альфие нравились прогулки, это было ее время наедине с собой. Время, когда она чувствовала себя совершенно свободной от всех мыслей, забот и обязательств, время, когда не нужно никуда торопиться, и можно делать все, что душе угодно, а душе было угодно только одно – изо всех сил наслаждаться каждой минутой очередного солнечного утра.

Сегодня тоже было тепло и солнечно. Она лежала совершенно нагая на высокой кровати, накрытая по самый подбородок белой простыней, вся в проводах, а установленные рядом датчики отсчитывали ритм ее дыхания и отслеживали работу сердца. В палате интенсивной терапии было светло, яркие лучи солнца пробивались сквозь широкое окно и нежно грели ее побледневшее и осунувшееся лицо. Время от времени к ней подходила медсестра, чтобы проверить датчики, измерить температуру и поменять лекарство в капельнице. Она не знала точно, как и почему оказалась здесь в таком состоянии. Ноги и руки почему-то ее не слушались, как и язык, который не желал больше участвовать в речи. Мысли путались и разлетались в разные стороны, как стая голубей при виде приближающегося кота. Все мысли, кроме одной, той самой, которую она пронесла через всю жизнь и не раз повторяла вслух:

– Никогда, никогда я не буду никому обузой! Никогда, понимаете? Лучше уйти, но только не остаться немощной.

Дверь реанимации открылась, послышались осторожные шаги, к ней приблизились две молодые женщины в голубых одноразовых халатах и медицинских масках. Она сразу узнала эти две пары больших карих глаз, обрамленных густыми черными ресницами, таких испуганных и от того кажущихся еще больше своей натуральной величины.

– Мама, – тихонько произнесла одна из вошедших, та, что постарше, изо всех сил пытаясь спрятать волнение и дрожь в голосе.

Лицо женщины просветлело, глаза засияли радостью. Она даже попыталась улыбнуться. Девушки расположились по обе стороны от кровати, и каждая взяла женщину за руку.

– Привет, мамочка, – прошептала вторая. – Не волнуйся, лежи спокойно, отдыхай, мы побудем здесь с тобой.

– Сегодня у нас праздник, мама, – снова обратилась к матери старшая дочь. – Ты помнишь?

Женщина снова слабо улыбнулась. На этот раз получилось лучше.

– Сегодня третье сентября, – полушепотом, чтобы не создавать шума, продолжила дочь. – День Рождения Риммы. Ты же помнишь, мама?

В ответ женщина утвердительно моргнула, давая знать, что помнит.

Как же забудешь этот день? Даже в таком состоянии, когда ни тело, ни ум больше не подчиняются тебе, вспоминания проносятся перед глазами, словно кадры из фильма.

В тот год сентябрь выдался дождливым и пасмурным, с первого дня забарабанив по крышам домов холодными дождями. Летом ей исполнилось тридцать семь, и с каждым днем дохаживать беременность становилось все сложнее. Ходить было тяжело – шесть лет назад, родив второго ребенка, она серьезно прибавила в весе и уже не вернулась в свою прежнюю форму, как ни старалась, а тут еще и новая беременность добавила с десяток-второй дополнительных кило. Здоровье тоже оставляло желать лучшего: то давление подскочит до небес, уложив со страшной головной болью на несколько часов, а то и на целый день, то спину защемит, да так, что ни повернуться, ни даже руки поднять, то просто сил нет. До родов оставался еще один последний месяц. Безвылазно дома Альфие было скучно – всегда бодрая, энергичная и очень общительная, она не привыкла сидеть в одиночестве и рассматривать четыре стены в бумажных обоях в цветочек, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, ничего другого ей не оставалось. Главное – родить здорового ребенка, – думала она. – Я потерплю. При этой мысли в сердце больно кольнуло – она вспомнила свою предыдущую беременность два года назад, вспомнила, как уже оформила декретный отпуск и морально готовилась к родам, когда у нее внезапно началось кровотечение… Ребенка спасти не удалось. Это был мальчик, который погиб в утробе матери. Долгожданный наследник, которого так ждала вся семья. В этот раз все должно быть иначе. Этот ребенок обязательно будет жить! – думала она и нежно гладила свой круглый, расплывшийся во все стороны живот.

– Альфия, – послышался в прихожей приятный мужской голос с легким армянским акцентом. – Ты дома?

– Где мне еще быть? – тяжело вздохнула Альфия. – Здесь я.

С Гевушем (так в семье и в близком кругу называли ее мужа со сказочным именем Гвидон) они познакомились десять лет назад, и тогда ничего не предвещало романтических отношений.

Ей было двадцать восемь. Она была из уважаемой в городе и вполне себе состоятельной семьи с возможностями и связями, эффектная красотка с копной длинных каштановых волос и по-лисьему хитрым взглядом зеленых глаз, невысокая и с аппетитными формами, всегда одетая по последней моде, всегда улыбчивая и приветливая со всеми. Вот уже девять лет, как она, ничуть не смущаясь и с высоко поднятой головой, носила статус разведенной женщины с ребенком. Подумаешь, с кем не бывает? Никому ничего не должна ведь, просто не судьба, чего тут стыдиться?

Ему было двадцать три. Высокий кучерявый брюнет, стройный и подтянутый, как и полагается молодому человеку. Старший местного сапожника, дяди Акопа, отслужил в советской армии и решил вместе с братом поехать за счастьем в Россию, к отцу, оставив в Ереване мать и еще одного брата, младшего в семье. Несмотря на то, что за душой у Гевуша не было на тот момент в буквальном смысле ни гроша, чувствовал он себя на новом месте весьма уверенно. Непривычная для местных краев яркая внешность кавказского мужчины, высокий рост и спортивное телосложение, пристальный взгляд больших карих глаз из-под густых черных бровей, раскованность, чувство юмора, умение поддержать беседу и грамотная русская речь обеспечивали ему постоянное внимание со стороны представительниц прекрасного пола, которое укрепляло его веру в собственную привлекательность.

– Тебя подвезти? – крикнул он из открытого окна старенькой отцовской «копейки», поравнявшись с девушкой, шедшей вдоль дороги на высоченных каблуках и в узком платье до колена, выгодно подчеркивавшем ее фигуру. Огненно-каштановые волосы девушки были собраны в хвост на затылке.

Девушка не обернулась на зов и спокойно продолжала свой путь. К такой реакции Гевуш не был готов. Любая бы обрадовалась его приглашению, это еще что за мадам?

– Эй! – снова окрикнул ее молодой человек. – Я тебе говорю! Садись, подвезу!

– Что ты себе позволяешь? – выпалила Альфия, резко остановившись и развернувшись лицом к мужчине. Из ее зеленых глаз сыпались молнии, а лицо исказила гримаса гнева. – Ты кто такой вообще? И с чего это я должна садиться в твою машину? Ты хоть знаешь, с кем ты разговариваешь?

С кем он разговаривал, Гевуш не знал, да и не особо интересовался до этого момента – мало ли симпатичных девушек в городе, что ж теперь, обо всех справки наводить? Но эта девушка заинтересовала его своим резким отпором, и он решил не сдаваться.

Пожалел ли он о том, что повел себя в тот день не слишком тактично? Ни разу! Эта девушка еще сядет к нему в машину, кем бы она ни была.

Потом были попытки примирения. Сначала через брата, а потом уж и лично. Пусть не сразу, но лед в этих странных отношениях тронулся, и Альфия сменила свой гнев на милость. Молодой человек носил ей цветы и подарки, обязательно захватив с собой какое-нибудь особенное угощение и для маленькой Светы, дочки Альфии, например, конфеты или жвачки, которые днем с огнем было не сыскать, завоевав тем самым симпатию обеих. А через какое-то время и вовсе переехал в их небольшой деревянный домик, который называли странным словом «барак», чтобы зажить одной семьей.

Этот домик достался Альфие от родителей, которые получили современную двухкомнатную квартиру с удобствами в новой пятиэтажке. В домике хоть и не было тех самых «удобств», и по нужде приходилось выходить на улицу, но молодым там очень нравилось. Небольшой сад со старой яблоней, укрывавшей своими раскидистыми ветвями все крыльцо от летней жары, печка на дровах, деревянные полы, которые Альфия не ленилась скоблить до блеска, а потом намывать мокрой шваброй, ярко-желтые занавески, создававшие атмосферу тепла и уюта в главной комнате, мягкий рыжий ковер у дивана, купленный в рассрочку и по большому блату, толстое ворсистое покрывало на диване, в желтую, зеленую и коричневую полоски, в тон остальным предметам интерьера, – они обожали каждую деталь этого старого маленького барака и всегда потом вспоминали о нем с любовью.

– Мне в Грахово нужно поехать, – сообщил Гевуш беременной жене, входя в зал. – Хочешь со мной поехать или дома останешься? Я поздно буду.

– Конечно, хочу! – стараясь выглядеть как можно бодрее, ответила Альфия. – Еще бы!

В первые месяцы и даже годы совместной жизни молодые часто выходили вдвоем, но с появлением детей жизнь резко изменилась. Альфия, хоть и продолжала работать, но в остальном была прилежной армянской женой, а прежде всего матерью, и была чаще при детях, чем при муже, поэтому не упускала ни малейшего шанса, чтобы провести с ним хоть немного времени.

Муж же крайне мало времени проводил с семьей, ссылаясь на вечную занятость. Он действительно серьезно преуспел в делах со дня их нелепого знакомства и много работал.

Решив связать свои судьбы, молодые в буквальном смысле начали жизнь с нуля. Родители Альфии не приняли новоиспеченного зятя.

– Не наш, не татарин и даже не русский, слишком молодой! А у тебя ребенок уже! Одумайся, дочь! – ругалась мама Фагиля, стройная невысокая женщина за сорок, с завитыми в мелкий барашек короткими волосами цвета блонд и глубокой морщиной на переносице. Фагиля много лет работала главным бухгалтером на маслозаводе и обзавелась там вечно сосредоточенным, даже строгим, выражением лица.

– Мама, я сама знаю, с кем мне жить, – отмахивалась от нее Альфия. – Ты свой выбор сделала, – говорила она, особо выделяя слово «выбор» с намеком на отца, – а о себе я сама позабочусь! Я у вас ничего не прошу!

Фагиля поняла, что логикой дочь не убедить, поэтому были и слезы, и скандалы, и с участием неугодного зятя, и без него, но дочь твердо стояла на своем: люблю, жить без него не могу и не буду! В конечном итоге Альфия окончательно рассорилась с родителями, и все их общение полностью прекратилось. Связующим звеном между двумя этими враждующими лагерями была только маленькая Светка, которая курсировала из одного лагеря в другой, по-детски пользуясь ситуацией и, где надо, жалуясь одной стороне на другую.

Жить без какой-либо поддержки родителей было сложно, но не невозможно. Молодые с невиданным упорством и упрямством справлялись со всеми выпадавшими на их долю испытаниями, которые, казалось, проверяли на прочность их непростые и неравные во всех смыслах отношения. Будучи парнем гордым и задиристым, Гевуш не раз участвовал во всяческих потасовках и даже драках, за что в конечном итоге получил условную судимость, тем самым отодвинув от себя возможности карьерного роста на версту. Но сдаваться было не в его правилах. Наоборот, он любил создать себе безвыходную ситуацию, искать из нее выход и в конечном итоге находить его.

Первый свой совместный Новый год молодые встречали вдвоем, в том самом бараке. Пока Светка лакомилась угощениями Фагили (или эбием (тат. бабуля), или на русский манер абика), Альфия с новоиспеченным мужем накрыли новогодний стол винегретом и бутылкой водки, но зато отметили праздник в любви и согласии.

В поисках достойного заработка для Гевуша, а жить на зарплату жены он не планировал, были перепробованы разные варианты. Строительные работы в части постройки всяческих коровников и прочего жилья для скота, приобретение звукозаписывающей станции на деньги от продажи всего золота, которое только нашла у себя Альфия, и запись пластинок с хитами тех лет и их продажа прямо из кузова грузовой машины, в любую жару и стужу. Продавала, конечно же, Альфия, которой, с учетом ее невесть откуда взявшейся самоотверженности, впору было родиться женой декабриста, но по какому-то странному стечению обстоятельств она родилась гораздо позже и стала женой Гвидона. Потом были футболки с принтами, которые создавались тоже самостоятельно в домашних условиях и продавались ровно таким же способом и тем же составом.

В конечном итоге Гевуш принял решение развивать дело отца – обувной цех, и вот там ему наконец удалось применить молодую неуемную энергию и проявить на деле свою природную предприимчивость и организаторские способности.

Полупустой цех, чьей основной задачей была починка обуви и изредка пошив нестандартной пары туфель или сапог не заказ, вдруг заполнился материалами и новыми людьми – на подмогу были вызваны родственники и знакомые из Армении, закипела работа, возросла производительность, а вместе с ней и доходы, молодой предприниматель был замечен и назначен на должность директора аж целого бытового обслуживания населения, в результате чего из модных джинсов "Монтана"и майки-поло переоделся в костюм с рубашкой и галстук и переехал в свой отдельный директорский кабинет, с селекторным телефоном, настоящим компьютером и даже секретаршей, которая записывала посетителей, желающих явиться на прием к директору, отвечала на звонки, носила в кабинет шефа чай, кофе и конфеты.

Гевушу нравилось быть занятым, работать от самой зари и до позднего вечера, но больше всего ему нравилось руководить людьми, большими проектами, создавать что-то новое, непременно важное и нужное, а потом с гордостью смотреть на результаты своего труда и слушать похвалы в свой адрес. Он знал, что они ему достаются не просто так, а за дело.

Когда работа очень нравится, увлекает, дает человеку возможности для развития и проявления его способностей и приносит ощутимый результат, все остальное медленно, но верно, отходит на второй план. Так, во всяком случае, случилось в жизни Гевуша. Именно поэтому любая минутка, проведенная вместе с ним, для семьи была подарком небес.

– Ты уверена, что хочешь со мной поехать? – засомневался Гевуш. – Там дороги вообще-то не очень хорошие…а ты в положении.

– Ничего-ничего, – стала уговаривать его Альфия, – уже восемь месяцев, ничего не случится. Тихонечко поедем и приедем.

– Ну… если ты так уверена, – пожал плечами мужчина, – собирайся. Я буду медленно ехать, не дай Бог… – его лицо резко омрачилось, и он осекся на полуслове, вспомнив страшное.

Поездка прошла без приключений. Гевуш постоянно помнил о данном им обещании и ехал очень медленно и осторожно. Он разобрался со своими делами, потом они зашли в магазин, купили все необходимое для будущего ребенка, и поздно вечером вернулись домой. Ночью у Альфии отошли воды. А на следующее утро, третьего сентября, на свет появилась маленькая щупленькая девочка с прозрачной кожей бледно-розового цвета, с тоненькими ручками и ножками. Девочку назвали Риммой, в честь бабушки по отцовской линии.




Глава 2. Римма


На рождение младшей дочери Гевуш подарил жене красивый чайный сервиз – изящные чашки из китайского фарфора, белые с бордовым, украшенные позолоченным орнаментом и упакованные в стильную белую коробку с золотистыми кружочками, а еще, по традиции, золотое кольцо с бриллиантами. Кольца и серьги с драгоценными камнями Гевуш начал дарить жене с тех пор, как у него появилось достаточно денег на их покупку. Даже если денег хватало впритык только на кольцо, то он, не задумываясь, его покупал, вынимая из кармана последнюю купюру так, словно там еще десять таких же. «Заработаем еще», – отшучивался мужчина в ответ на удивленный взгляд жены, которая с детства была хозяйственной и экономной.

Это был долгожданный ребенок для всех, особенно для Гевуша. К своим тридцати двум он уже достаточно остепенился, обзавелся постоянной работой и готов был насладиться отцовством в полной мере. Шесть лет назад, когда он впервые стал отцом, в мужчине не было и половины той серьезности и ответственности, что появилась теперь.

– Если дочка родится, – говорил он тогда своей беременной жене, – то Феклой назовем.

– А если мальчик? – недоуменно спрашивала она.

– Если мальчик, то будет Дормидонт, – без тени сомнения отвечал Гевуш.

– Что это за имена такие? – осторожно спрашивала Альфия, – Дормидонт Гвидонович что ли? Фекла Гвидоновна? Как-то странновато звучит, по-моему…

– Нормальные имена, – спокойно реагировал на замечание муж. – Но смотри, если девчонка родится, я тебя из роддома встречать не буду.

Альфия принимала все эти разговоры за чистую монету и в глубине души переживала. За три года совместной жизни она успела настолько привязаться к этому человеку и настолько сильно его полюбить, что ее собственное я, казалось, уже не существовало, полностью растворившись в этом новом для нее прежде неизведанном чувстве. Польщенный подобным отношением, Гевуш время от времени позволял себе пошутить с серьезным лицом на тему их дальнейшей судьбы, чтобы в очередной раз убедиться в том, что каждое его слово воспринимается женой с великим уважением и молчаливой покорностью и что ее неземная любовь по-прежнему на месте, живет и здравствует.

В том, что рождение девочки может привести пару к разлуке, Альфия почему-то не сомневалась, но как бы то ни было, пол жившего в ее утробе ребенка уже не изменить. «Будь что будет, – думала она, – лишь бы здоровеньким родился». При этом Альфия изо всех сил мечтала, чтобы ребенок был похож на ее любимого мужчину, поэтому каждый день поднималась с кровати в четыре часа утра на молитву. Мама Фагиля говорила ей в детстве, что Аллах обязательно услышит молитвы, произнесенные в четыре утра.

– Девочка, – торжественно произнесла акушерка, держа в руках новорожденную, – да какая красавица-то! Кукла! Ты посмотри на ее кудри!

Альфия на секунду напряглась при слове «девочка», но, едва глянув на ребенка, поняла – ее молитвы были услышаны.

Медсестра сообщила Альфие, что новоиспеченный отец благополучно уведомлен о рождении дочери и очень даже счастлив, и женщина успокоилась.

Феклой ребенка называть не стали. Оказалось, что это была шутка. На самом деле Гевуш планировал назвать девочку Риммой, по армянской традиции в честь своей матери, но Альфия предложила другое имя – Нателла, любимое имя свекрови, которым та мечтала назвать свою собственную дочь. Дочери в жизни свекрови не случилось, а имя так и осталось любимым, поэтому идея невестки была одобрена.

Так имя «Римма» перешло следующему ребенку. Не сказать, что Альфия была очень рада этому решению. Уже сама по себе идея называть ребенка в честь бабушек и дедушек казалась ей неразумной – а что, если вместе с именем ребенок получит и недостатки, и проблемы того человека, в честь которого его назвали? Кроме того, отношения Альфии со свекровью нельзя было назвать простыми.

Сорокатрехлетняя Римма Мартиросовна, женщина строгая и принципиальная, жила в одном из спальных районов Еревана вместе с младшим сыном. Она работала на местной обувной фабрике «Масис», и каждое утро, надев элегантное платье в горох, густо напудрив лицо до молочной белизны, аккуратно накрасив губы помадой винного цвета и щедро распылив на себя порцию дорогого французского парфюма, коих в ее коллекции было немало (спасибо заботливым сыновьям), садилась в маршрутное такси – угловатый микроавтобус «Рафик», с тесным салоном, насквозь пропитанным запахом бензина и с неудобными сиденьями. В плановом отделе, где трудилась Римма Мартиросовна, загруженность была невысокая. По крайней мере, времени на разговоры по душам за чашечкой кофе по-армянски вприкуску с «Грильяжем» или «Белочкой» у сотрудников было вдоволь. Время от времени «девочки» – так Римма Мартиросовна по-свойски называла своих сослуживиц – приносили на работу домашнюю выпечку: то воздушные эклеры с нежным заварным кремом, слегка присыпанные сахарной пудрой, то рассыпчатую гату со сладкой сахарной начинкой, то медовую пахлаву с орехами, а то и целый домашний торт, испеченный еще накануне и оставленный на ночь пропитываться прямо на противне, под листом фольги. После работы Римма Мартиросовна домой не спешила. Муж ее, Акоп Гвидонович, как и многие армянские мужчины в те времена, вот уже несколько лет как уехал на заработки в Россию, а потому и торопиться ей было некуда. Поначалу женщина сердилась и на мужа, и на соседа, с которого началась эта длительная «командировка», и даже почему-то на соседову жену, но постепенно она привыкла к новому укладу жизни, а вскоре и вовсе научилась жить в свое удовольствие. Вечера она проводила либо у косметолога, к которому ходила регулярно то на массаж лица, то на всяческие маски и другие процедуры, либо у подруги Лены из соседнего подъезда. Та тоже жила вдвоем с сыном, а потому женщинам было о чем посудачить и о чем выпить очередную чашечку горького кофе. Они подолгу глядели в остатки осевшей на дне кофейной гущи, выуживали в ней очертания людей и животных, знаки и символы, пытаясь таким образом осторожно заглянуть в свое будущее.

Новость о том, что старший сын, гордость и надежда семьи, не только обзавелся в далекой России дамой сердца, но уже благополучно проживает с оной под одной крышей, застала Римму Мартиросовну врасплох. Женитьбу Гевуша она представляла себе иначе. Во-первых, избранницей ее сына должна была стать юная армянская красавица, скромная и хозяйственная, и желательно дворянских кровей. Какая же армянская мать согласна на меньшее? Тем более мать, родившая и воспитавшая такого сына – высокий, за метр восемьдесят ростом, статный и спортивный (зря что ли на самбо и дзюдо столько лет ходил?), умный и начитанный – школу почти круглым отличником закончил, если не считать обидной четверки по армянскому языку, которая возникла в десятом классе, в самый последний момент, и то, только для того, чтоб золотая медаль, единственная на всю школу, досталась не ему, а сыну директора школы, красивый – о его больших выразительных глазах, черных шелковых волосах и идеальной коже, способной составить конкуренцию самому лучшему армянскому персику, Римма Мартиросовна не забывала упомянуть каждый раз, когда речь заходила о сыне. Словом, равных ее Гевушу не было в мире, в этом не оставалось сомнений.

И при всех этих достоинствах что делает Гевуш? В свои двадцать три года выбирает в спутницы жизни татарскую женщину, которая уж наверняка выглядит как прямой потомок Чингисхана, которая старше его на целых пять лет, и которая (о, ужас!) уже была замужем и воспитывает теперь ребенка от первого брака.

Безусловно, любящая мать, если постарается, если очень сильно постарается, способна понять и принять выбор сына, при условии, что будет видеть сына счастливым в этих отношениях, но что же скажут люди? Родственники, друзья, соседи? Как теперь смотреть им в глаза? Жить в Армении без оглядки на мнение других удавалось немногим, и Римма Мартиросовна к этим немногим не относилась, но, будучи женщиной мудрой, она все-таки нашла выход из затруднительной ситуации.

Убедившись в том, что решение сына окончательно и бесповоротно, а ее просьбы и даже мольбы одуматься и не совершать непоправимой ошибки на сына не действуют, Римма Мартиросовна нашла в себе силы смириться с ситуацией и преподнести новоиспеченную невестку родным, близким и даже просто знакомым в лучшем свете. Благо, внешность ее, хоть и была далека от армянской, но и с чингисхановской ничего общего не имела. Девушка показалась ей вполне симпатичной. Женственная фигура, зеленые глаза, красивые длинные волосы, одета по последней моде и со вкусом, общительная и добродушная, хорошая хозяйка – такую и показать не стыдно, – думала про себя Римма Мартиросовна, внимательно разглядывая невестку при первой встрече. О разнице в возрасте она и вовсе забыла, с виду молодые люди выглядели ровесниками. Есть, правда, у этой невестки еще и дочь, но это ничего, это решаемо, можно что-нибудь придумать о первом муже. В конце концов, мог же там произойти, к примеру, несчастный случай…

Беременность Альфии окончательно расставила все точки над "и". Назад дороги нет, – решила свекровь, – и оставила в прошлом все свои сомнения по поводу союза сына с татарской женщиной, которые нет-нет да возникали в голове. Сомнения-то оставила, но сердцу, как говорится, не прикажешь, а сердце по-прежнему боготворило сына и почему-то всякий раз неприятно сжималось от мысли, что в его жизни теперь появилась другая женщина, которая постоянно при нем, старается заботиться о нем не хуже матери, рожает ему детей, и, возможно, такими темпами когда-нибудь займет главное место, ее место, а этого она допустить никак не могла.

Альфия, со своей стороны, чувствовала постоянное напряжение в отношениях со свекровью и решила, что свекровь по понятным причинам не считает ее достойной своего сына. Так и повелось, на людях это были самые дружные свекровь и невестка, а наедине – соперницы, не решавшиеся на откровенный разговор и напряженно молчавшие каждая о своем. Невестка пыталась всячески угодить свекрови, чтобы сменить если не гнев ее, так подозрительность на милость, а свекровь с удовольствием замечала каждую такую попытку, но не могла справиться со своими чувствами и держала невестку на безопасном расстоянии.

О том, чтобы называть друг друга «мама» и «дочка» не было даже речи. Во-первых, Гевуш считал эту трогательную традицию откровенной клоунадой, потому что мама у человека может быть только одна, и такое обращение к чужому и вчера еще незнакомому человеку совершенно не гарантирует соответствующего к нему отношения, а во-вторых, Альфия и сама не горела желанием называть «мамой» женщину, которая держит приличную дистанцию в отношениях и «удочерять» невестку не собирается.

Удивительно, что когда свекровь принимала невестку с внучкой у себя в Ереване, ни о каком напряжении и тем более соперничестве не было даже речи. Это была обычная дружная семья. Римма Мартиросовна мчалась в аэропорт, захватив с собой корзинку свежайших армянских фруктов, чтобы встретить и незамедлительно угостить дорогих гостей щедрыми дарами армянской плодородной земли. Она радостно обзванивала всех родных и друзей и сообщала им о приезде невестки, а те, в свою очередь, приглашали семейство в гости, тщательно готовились к этому визиту, пытаясь произвести на Альфию самое лучшее впечатление, угощали ее самыми вкусными блюдами и вели милые разговоры, делая комплименты то ей, то дочке, и передавали горячие приветы мужу. Да и сама Римма Мартиросовна не уступала им в обходительности и гостеприимстве. Она всегда выделяла невестке самую лучшую комнату в квартире – свою собственную спальню.

Комната была довольно просторная. Светло-голубые стены, расписанные по верху изящным коричневым узором и украшенные вдоль линии потолка белоснежной лепниной, выглядели очень нарядно, а комплект спальной мебели цвета горького шоколада с глянцевой поверхностью и золотистыми ручками на дверцах высокого трехстворчатого шкафа, приземистых прикраватных тумбочек и солидного комода смотрелся современно и уютно. Просторная кровать с удобным матрасом, стеганые одеяла ручной работы, тяжелые гладкие занавески в тон стен – все здесь располагало к комфортному отдыху.

Зная о нелегкой доле армянской жены, которой приходится целыми днями готовить, стирать и убирать на большую семью – Гевуш был радушным хозяином и непрерывно принимал у себя на долгий срок то братьев с женами и детьми, то друзей, то знакомых, то просто соотечественников, которым негде остановиться – свекровь заботливо освобождала невестку от всех дел, и даже ребенка забирала спать к себе, в шушабанд.

– Пусть мама отдохнет как следует, – ласково говорила она маленькой Нателле, – поспишь со мной, а я тебе расскажу, как я маленькая была, от медведя убегала в лесу.

– Да! – радовалась внучка, – расскажи мне!

Эти визиты в Ереван длились подолгу, месяца по два, а то и по три, и все это время женщины прекрасно уживались. Альфия каждый раз с удовольствием летела в Ереван, она знала, что там ее ждет теплый прием, забота свекрови и долгожданный полноценный отдых.

Все менялось, когда в жизни этих двух женщин появлялся мужчина – Гевуш. Обычно он не ездил с женой в Ереван, поэтому втроем они оказывались только в том случае, когда Римма Мартиросовна приезжала гостить к сыну в Татарстан. С первых же дней обстановка в квартире накалялась. Не было ни споров, ни повышенных голосов, но воздух становился каким-то тяжелым и липким, в каждом слове словно был спрятан тяжелый меч, во взглядах – острые стрелы. Это была ревность, которая больно ранила сердца двух женщин, искренне любивших одного мужчину, каждая по-своему.

Мать всегда говорила с сыном только на армянском при невестке, зная, что та не понимает ни слова. Это очень обижало Альфию, но она молчала о своей боли, не находя в себе смелости поговорить по душам со свекровью, и, возможно, найти понимание.

Часто, когда сын возвращался домой с двумя подарками, будь то драгоценности, духи или что-то из одежды, мать первая делала выбор, а то, что ей не пришлось по вкусу, оставалось жене. Иногда не оставалось, потому что свекровь решала распределить подарок другой невестке. А спорить со свекровью было непозволительно. И Альфия не спорила.

Однажды Гевуш пришел с работы, держа в руках большой красивый пакет, а в нем лежал вязаный кардиган. Добротный, мягкий, из натуральной шерсти, и очень красивый – бледно-зеленый сверху, постепенно перетекающий в изумруд, с большими круглыми пуговицами и длиной до самого колена.

Альфия раскрыла рот от удивления и восторга, да так и осталась с открытым ртом, потому что свекровь уже поспешно примеряла этот кардиган у зеркала в прихожей и благодарила сына за прекрасный подарок.

– Это мой друг для тебя передал подарок, – шепотом сообщил ей Гевуш, когда они улеглись спать поздно вечером, – просто маме он так понравился, и мне было неудобно уже признаваться, что это тебе…

Альфия тяжело вздохнула. С пониманием. Она всегда относилась ко всем решениям мужа с пониманием, даже если ей очень тяжело было их понять.

– Ты не переживай, – попытался успокоить ее муж, – я поговорю с ним. Может быть, если есть еще такие, я куплю у него второй, для тебя. Хочешь?

– Хочу, – тихо порадовалась Альфия и, прижавшись щекой к сильному плечу мужа, тут же уснула.



"Неужели она сама не понимает, что это невежливо? Или она специально это делает?"– возмущалась она потом, оставшись наедине с собой.

Выносить сор из избы не было принято ни у татар, ни у армян, поэтому на подобные темы можно было говорить только с собой. Или просто плакать. В те недолгие часы, когда все постояльцы квартиры расходились по своим делам, оставив Альфию менять постельное белье и стирать вручную огромные простыни и пододеяльники, выбивать хлопушкой тяжелые ковры, заливать хлоркой всю сантехнику и намывать полы тяжеленной тряпкой, согнувшись вдвое, и готовить по три-четыре кастрюли еды – разных блюд на любой вкус, она первым делом, закрыв за всеми двери и задернув плотные шторы, усаживалась в бессилии на полу в зале и громко рыдала, высказывая вслух все свои обиды и жалуясь на тяжелую жизнь. Иногда под горячую руку попадались дети, и тогда доставалось и им – почему уроки не выучены, почему выучены, но мало или плохо, почему в комнате бардак, почему вещи в шкафу плохо лежат, почему матери не помогаете – найти повод было несложно, главное – спустить пар. Потом Альфия умывалась холодной водой, вытирала лицо мягким свежим полотенцем и принималась за работу. Часто за работой она пела романсы, и тогда дела спорились лучше и быстрее обычного.

Когда свекровь уезжала, все становилось на свои места, а летом Альфия снова торопилась в Ереван, забыв обо всех своих обидах, и ее снова встречали там по-королевски.

По-настоящему женщины сблизились только через много лет, слишком поздно поняв, что делить им было, собственно, и нечего. Альфия никогда не сомневалась, что главным человеком в жизни Гевуша всегда была и будет его мать. Она видела, как муж, какой бы он уставший ни пришел с работы, каждый вечер звонил матери, чтобы поговорить с ней, спросить, как она провела день и рассказать ей о своем дне, как он советовался с ней по разным вопросам, как прислушивался к ее мнению во всем. Альфия никогда не пыталась этого изменить, да и не смогла бы, даже если бы однажды захотела, поэтому принимала все как есть. Это касалось не только отношений с матерью, она в принципе принимала мужа целиком, со всеми его достоинствами и недостатками, как данность, которую не изменить, и любила его таким.

Если бы невестка решилась на откровенный разговор со свекровью, если бы свекровь разглядела ситуацию раньше, если бы, если бы, если бы…. Тогда свекровь спокойно бы наслаждалась своей ролью царицы, без необходимости бесконечно и демонстративно указывать невестке на ее второстепенную роль в жизни сына, невестка бы не обижалась, и долгожданный мир настал бы раньше. Не было бы потрачено столько нервов впустую, не было бы лишних поводов для рыданий на полу в гостиной, не было бы срывов на детях, но судьба распорядилась иначе.

Впервые Альфия почувствовала заботу со стороны свекрови вне Еревана, когда внезапно оказалась на операционном столе. Экстренная ситуация, скорая помощь, сложная операция. Свекровь в то время как раз гостила у сына. Когда Альфию выписали из больницы, свекровь сообщила ей, что возьмет все заботы о доме на себя и даже не позволит поднимать ничего тяжелее чашки с чаем.

– Лежи, отдыхай и береги себя, – строго предупредила Римма Мартиросовна, – не хватало еще тебе грыжу заработать после операции.

– Спасибо Вам, тетя Римма! – с благодарностью прошептала невестка.

После того, как зажили швы, Гевуш предложил жене поехать на море. Он понимал, что Альфия устала, морально и физически. Бесконечные гости, приезжающие на неделю и остающиеся на месяцы, родственники по выходным, стирка, глажка, уборка, готовка, двое маленьких детей, и муж, который приходит только переночевать, и то очень поздно и ненадолго… и не всегда. Если не считать дни, проведенные в постели после операции, женщине уже давно не хватало простого человеческого счастья – здорового сна, потому что он никак не встраивался в ее напряженный график, нормального питания – она давно забыла, что такое сесть и спокойно поесть за столом, пока на всех наваришь и напечешь, напробуешься на ходу, вроде и сыта уже, а больше всего ей не хватало общения с семьей, и в первую очередь, с мужем. С годами общение с семьей у нее превратилось в служение семье, а это совсем не одно и то же.

Свекор со свекровью поддержали идею и согласились присоединиться к поездке, чтобы помочь с детьми и по дому. Сказано – сделано, в ближайшие выходные две машины выехали в сторону черноморской Ялты: белая «Волга», в которой ехали Гевуш с Альфией вдвоем, и вишневая «девятка», – с дедушкой, бабушкой и детьми.

Добирались долго, почти трое суток, с остановками на ночевку. Добравшись до места, остановились в маленьком деревянном доме, который сняли в аренду у местных. Старшее поколение взяло на себя все заботы по хозяйству – на рынок съездить за продуктами, еды приготовить на всю семью, прибрать, за детьми присмотреть, а молодые целыми днями проводили на море, сидели у самой кромки воды, подставив животы волнам, хохотали как дети, резвились в теплой, как парное молоко, морской воде, загорали под нежными лучами сентябрьского солнца. Вечером вся семья собиралась на веранде, за старым деревянным столом, над которым вилась изящная виноградная лоза, ели свежий инжир и молодые грецкие орехи, рассказывали друг другу разные истории, играли в настольные игры и смеялись до упаду. Это были счастливые и беззаботные дни, когда жизнь была именно такой, какой рисовала ее Альфия в своих самых смелых мечтах.

Через несколько лет, когда свекровь сляжет от тяжелой болезни, невестка будет ухаживать за ней, как за родной матерью, и тогда свекровь скажет главные слова, которые Альфия так давно хотела услышать: «Я бы не променяла свою невестку ни на какую армянку!»

Маленькая Римма пришла в семью, заскучавшую в череде серых будней, как глоток свежего воздуха. Этому дому в последнее время не хватало веселья и легкости. Гевуш целыми днями пропадал на работе, да и Альфия тоже много работала – она трудилась нормировщицей в строительной организации и часто сидела до ночи над кипой бумаг, высчитывала на калькуляторе зарплату строителей, опираясь на разные показатели, и аккуратно заполняла сложные бланки своим идеальным почерком. Шестилетняя Нателла не уступала родителям в занятости. Придя домой из детского сада, она чаще всего часами сидела с книгой где-нибудь в укромном уголке, пока ее не хватятся родители. Иногда она сосредоточенно собирала машинки и тракторы из мальчишеского конструктора, подаренного ей на день рождения отцом. Гевуш не скрывал, что всегда мечтал о мальчике, а маленькая Нателла изо всех сил пыталась ему этого мальчика заменить – разве она хуже? В куклы она играла редко, если только с соседскими девчонками во дворе, а дома – машинки, техника, книги. Она любила инструменты – всякие отвертки, молотки и плоскогубцы, обожала, когда отец сажал ее на колени за рулем своего авто и катал по двору, позволяя крутить баранку, мечтала научиться водить машину, когда подрастет. Девочка неожиданно рано поняла, что за шалости можно оказаться в углу и что любые капризы в доме не приветствуются, а жестко пресекаются, поэтому для своих шести лет вела себя не в меру осторожно: старалась не шуметь и не доставлять никому даже малейшего неудобства. За суровый взгляд ее больших карих глаз, за вечно сведенные в строгой гримасе черные брови и за неуемное желание поворчать и сделать едкое замечание по поводу и без в семье ее в шутку называли «свекровкой».

Римма же была полной противоположностью Нателлы. Смешливая, шаловливая и очень ласковая, она искусно вила из родителей веревки буквально с пеленок. Гевуш души не чаял в младшей дочери и беспрекословно исполнял любые ее желания, каждый раз умиляясь детской непосредственности и непокорности этого ребенка. Стоило только девочке обнять отца своими мягкими ручонками, заглянуть ему в глаза и пропеть «ну, пааапа!», как папа таял, словно масло на сковородке, и все его правила и принципы улетучивались в момент. «Это все потому, что она на меня похожа!» – шутила Альфия.

– Ты армянка или татарка? – спрашивали у маленькой Риммы гости. Им было интересно, как ребенок выберется из неловкого положения.

Ответ зависел от того, в чьем присутствии задан вопрос. Когда рядом папа, то Римма была «аянка», когда мама, то «татайка», а когда оба, то «русская».

Если Нателла свято соблюдала все родительские запреты, то для Риммы запретов не существовало в принципе.

– Ты почему с мальчиками играешь? – строго спрашивал у пятилетней девочки отец, увидев ее во дворе в компании мальчишек.

– Папа, – торжественно отвечала Римма, – я же их так люблю!

Папа заливался хохотом, а за ним и дочка, и на этом инцидент был исчерпан. Нателла же, услышав однажды от отца, что с мальчиками ей играть не полагается, много лет держалась от них подальше и заливалась краской, если вдруг какой-то мальчик окажется поблизости или, не дай Бог, заведет с ней беседу.

Наказания на Римму тоже не действовали. Если Нателла честно стояла в углу, пока ее оттуда не позовут и не сообщат о прощении, то Римма даже не реагировала на призыв встать в угол. В лучшем случае вставала на секунду, а потом хитро улыбалась, взглянув через плечо на родителей, и бежала заниматься своими делами. Для нее это была всего лишь шутка. Какие еще могут быть наказания?

В детский сад Римма не ходила. Сразу после ее рождения Гевуш принялся убеждать жену в том, что пора бы и закончить трудовую карьеру и посвятить себя дому и детям, и убедил. Хотя работа была для Альфии отдушиной, местом, где она отвлекалась от нескончаемой круговерти домашних дел, спорить с мужем она не стала – новорожденного ребенка оставить было не на кого, а когда ребенку исполнится три, то ей и самой уже будет за сорок. «Поживем – увидим», – подумала она, но на работу так и не вернулась.

Когда пришло время отдать Римму в школу, оказалось, что девочка некомфортно себя чувствует в большом коллективе, плохо обходится без мамы, не желает подолгу сидеть за партой и выслушивать монотонную речь учителя, да к тому же слишком любит разные наряды, чтобы весь день проводить в одной скучной школьной форме. В целях адаптации ребенка к новым условиям Альфия, не без удовольствия, вышла на работу в школу. Позиция школьного библиотекаря пришлась ей по вкусу – школа новая и совсем небольшая – всего несколько классов, приятный коллектив, и ребенок под присмотром. В первый месяц Альфия ходила на работу с мешком одежды для дочери на случай, если той вдруг приспичит переодеться посреди учебного дня.

Со временем маленькая Римма привыкла к новым условиям и согласилась наряжаться исключительно вне школы, но эта ее страсть к нарядам не уменьшалась с возрастом, даже наоборот. Будучи студенткой, она все так же переодевалась по три-четыре раза на дню и оценивающе разглядывала себя в зеркале, забавно наклонив голову к плечу, совсем как в детстве.

– Сколько можно уже? – возмущалась Альфия, когда семнадцатилетняя Римма приносила домой очередную пару модных джинсов. – Уже места в шкафах нет, столько одежды!

– Таких джинсов у меня еще нет, – весело отвечала Римма, совершенно не реагируя на материнский гнев. Она точно так же, как и в детстве, умудрялась сглаживать все острые углы в отношениях с родителями своей лаской и легкостью, по-прежнему живя в мире, в котором нет ни запретов, ни наказаний.

– Да ну тебя, – махала на нее рукой Альфия, – тебе разве что-нибудь докажешь? Сама знаешь лучше матери!

– Ладно тебе, мам, – хитро улыбалась Римма. – Красивые же, скажи?

– Красивые, красивые, – вздыхала Альфия, приглядевшись внимательнее, и тут же успокаивалась. Она тоже когда-то любила красивую одежду, любила краситься и наряжаться, но вот уже несколько лет, пока дети учились в школе и институте, ей было не до того. Поэтому Альфия, хоть и ворчала вслух, однако в глубине души прекрасно понимала младшую дочь и молча, а иногда даже вслух, но очень в меру, чтобы не разбаловать лишними комплиментами, восхищалась ее безупречным вкусом. Она видела в Римме юную себя – такую же смелую и решительную, живущую ярко и красиво, без оглядки на чужое мнение, ту себя настоящую, которую с годами сама же умело спрятала в образе покорной восточной женщины, скромной и нетребовательной.

Спустя годы, когда Римма, уже взрослая и замужняя, мать троих детей, решит выучиться на стилиста, Альфия поддержит ее в этом решении, и Римма станет стилистом, а потом и дизайнером, исполнив наконец мечту своего детства. Мешок нарядов и привычка переодеваться по три раза в день станут ее профессией, а не какой-нибудь там причудой.




Глава 3. Цыганка


Много лет назад цыганка нагадала маленькой Альфие, что родит она троих детей и жить будет в большом шумном городе. Альфия не очень-то поверила этим словам, но в благодарность отдала цыганке все, что нашла в погребе: мясо, домашнее сливочное масло, деревенскую сметану, еще и овощей вдобавок. Нашла бы денег, еще и денег бы дала, но родители хранили свои сбережения в «Сберкассе», а если что и хранилось дома из купюр или драгоценностей, то это было спрятано так надежно, что они порой и сами не сразу могли вспомнить, где искать. Пока родители были на работе, Альфия оставалась со старенькой больной бабушкой, прикованной к постели, и непонятно, кто за кем присматривал: то ли бабушка за ребенком, то ли наоборот. За свою детскую щедрость Альфия получила от родителей хороший нагоняй. Наверное, потому и запомнила цыганку с ее нелепыми предсказаниями на всю жизнь.

Когда Гевуш впервые заговорил о том, чтобы она, забрав младших детей, переехала в Москву, Альфия даже не поверила, что это всерьез. Старшая Света уже успела выйти замуж и даже родить сына, а средняя, Нателла, заканчивала школу и должна была поступать в университет в Москве.

– Ну куда мы ее одну отправим? Ты себе представляешь вообще, чтобы наша Нателла и одна в Москве? – спросил Гевуш, зная ответ заранее.

– Нет, – покачала головой Альфия, – не представляю, но… все же как-то отправляют своих детей учиться. И ничего, справляются дети.

– Мы – не все, – отрезал мужчина, – моя дочь не будет одна жить! Тем более в Москве! Там же так неспокойно, чего только нет, столько соблаз.... Это даже не обсуждается! Тебе нужно ехать!

Альфия очень переживала. Вот так в самом расцвете лет взять и разъехаться по разным городам? Да, он обещал часто приезжать в Москву, а она могла приезжать с детьми домой на все каникулы, но разве это семья, когда месяцами врозь? А вдруг он привыкнет один? А если встретит другую? Он такой красивый и такой успешный! Любая была бы счастлива занять ее место? А что, если…?

– Даже не думай оставлять его здесь одного! – говорил Альфие свекор, дядя Акоп, подтверждая все ее опасения.

– А что я могу сделать? – тяжело вздыхала Альфия, обхватив голову руками, – Вы же знаете своего сына: он если что-то решит, никто его переубедить не сможет.

– Не знаю, Алфа, – строго смотрел на нее из под седых кустистых бровей дядя Акоп, – что хочешь делай, но мужа одного не оставляй!

Дядя Акоп был невысокого роста и плотного телосложения. «У нас, – говорил он, имея в виду себя и своих родных, кто, в отличие от старшего Гевуша, не мог похвастаться ростом, – еще два метра под землей есть!». Свекор действительно был мудрым человеком. Он слишком рано повзрослел: когда отец пропал без вести в первые годы войны, маленький Акоп остался единственным мужчиной в семье, ответственным за мать и двоих сестер. Даже не закончив школу, пошел работать, чтобы помочь близким, и это чувство ответственности за семью, за родных людей осталось с ним навсегда.

За время совместной жизни с Гевушем у Альфии сложились очень теплые отношения с его отцом. Суровый и даже грубоватый с виду, он был очень добрым и отзывчивым человеком, и относился к невестке с отеческой заботой и глубоким уважением.

Дядя Акоп был сапожником и обожал свою работу. Он просыпался в четыре утра, одевался, насухо выбривал свою густую щетину опасной бритвой, умывался холодной водой и шел в свой обувной цех, на работу. Там при свете настольной лампы, среди тюков натурального меха и кожи, в предрассветной тишине и полном одиночестве он заваривал в электрической кофеварке горький молотый кофе, закуривал сигарету, и начинал свой рабочий день. Когда-то давно, когда старшая дочь Альфии, Света, поступила в музыкальное училище в Пермской области, дядя Акоп, не раздумывая, взял ее под свою опеку. Снял в городе Чайковский, где находилось это самое училище, квартиру и поселился в ней сам вместе со Светой. Не будучи родным дедушкой Светы, он все же считал своим долгом присмотреть за девочкой в этой непростой для нее период, обеспечить ей все необходимое для жизни, чтобы ребенок спокойно учился и ни в чем не нуждался.

Его некогда черные как смоль волосы, давно поседели, а местами заметно поредели, живот и бока серьезно округлились, прежними остались только безупречная осанка, громовой голос и хитрая ухмылка в густые усы. А еще сильный армянский акцент, который не просто не желал никуда уходить, но даже ни капли не изменился за долгие годы жизни дяди Акопа в России.

Альфия испытывала огромную благодарность за поддержку, оказанную свекром со старшей дочерью. Наверное, это была последняя и самая крупная капля, окончательно и бесповоротно заполнившая чашу невесткиного доверия – такого и от родного отца не каждая дождется, чего уж говорить о родителях мужа. В том числе и поэтому к мнению свекра Альфия всегда прислушивалась – дядя Акоп плохого не посоветует. От того мысль о возможном отъезде и его последствиях была еще тягостнее…

По дороге в аэропорт все молчали. Альфия надеялась, что эта поездка окажется недолгой, ведь пока что нужно только сдать вступительные экзамены. Еще неизвестно, удастся ли дочери поступить с первого раза. МГИМО все-таки, не какой-нибудь обычный ВУЗ. Конечно, Альфия в дочери своей не сомневалась и была уверена, что при должном уровне старания этот ребенок способен на многое, но в жизни всякое бывает. Как бы то ни было, в случае успешного поступления до учебы останется еще больше месяца – на это время семейство вернется домой, в Менделеевск, и, возможно, получится переиграть планы. Альфие и самой не хотелось оставлять в Москве семнадцатилетнюю девочку, выросшую буквально под колпаком заботы и контроля, да еще и в глубокой провинции, но ведь можно же было поехать, пожить пару месяцев, пока ребенок освоится, наладить ей быт и вернуться к мужу. Можно в конце концов приезжать на выходные, раз в месяц или даже чаще, но не переезжать же совсем.

Машина свернула с основной дороги и заехала на парковку аэропорта. Погода стояла ясная и солнечная – самый разгар лета, но настроение в салоне было по-осеннему мрачное. Сидевший за рулем дядя Акоп думал о жене, что лежит в больнице с резким обострением тяжелой болезни и, по оценкам врачей, вряд ли уже вернется домой. Гевуш, упорно надеясь на чудо и новые препараты, которые ему удалось «достать», задействовав все возможные связи, старался сосредоточиться исключительно на рабочих проектах, Альфия переживала по поводу предстоящей разлуки с мужем, а Нателлу пугала неизвестность и неизбежность вступительных экзаменов, которые на тот момент представлялись самым страшным испытанием в жизни. И только десятилетняя Римма с улыбкой смотрела в окно и в завтрашний день. Ее, казалось, совершенно не смущала перспектива оказаться в новых условиях – в новой школе, среди новых людей и в огромном, пока еще совершенно чужом городе.

На время вступительных экзаменов Гевуш снял для своей семьи квартиру – простенькую трешку в самом конце Проспекта Вернадского, недалеко от станции метро Юго-Западная. Квартира располагалась на седьмом этаже совершенно гигантского по масштабам Менделеевска доме, в котором было не то десять, не то двенадцать подъездов. Поначалу Альфие было непривычно и даже боязно пользоваться лифтом, но с полными пакетами продуктов по лестнице идти сложновато, поэтому пришлось перебороть страх и привыкнуть к этому чуду техники, которое для самих москвичей давно стало делом обыденным.

Окна гостиной выходили прямехонько на невысокое, но красивое и современное здание университета МГИМО, идти до которого было минут десять спокойным шагом.

– Очень удобно, – думала Альфия, стоя у окна и любуясь открывавшимся с высоты седьмого этажа видом: широкий проспект, по одну сторону которого стояли дома, а по другую – большая зеленая лужайка с пешеходной дорожкой, ведущей прямиком к зданию университета. С точки зрения внутренней обстановки эта квартира значительно уступала менделеевской, хоть и была значительно просторнее: ремонта она не видала лет эдак двадцать-двадцать пять, если, конечно, не считать новые, но явно на скорую руку приклеенные бумажные обои грязновато-серого оттенка, изображавшие голые стволы деревьев и очень реалистично воссоздававшие обстановку осеннего леса в мрачный, дождливый день. Мебель вгостиной и комнатах стояла изрядно потрепанная, очень похожая на ту, что можно встретить в старых фильмах, где показывают советские общежития, а санузел поначалу вообще отпугивал – тусклый свет болтавшейся на белом проводе лампы невыгодно подчеркивал допотопные трубы, выкрашенные коричневой половой краской, и кафель противно-синего цвета, как в подсобном помещении какого-нибудь старенького завода.

Конечно, здесь можно было навести идеальную чистоту и создать уют, но пока Альфия об этом не думала. Самым важным для нее было удобство расположения – ведь они здесь всего лишь на несколько недель, на время вступительных экзаменов, а там жизнь покажет…

Эти несколько недель оказались для Альфии невероятно сложными. Одна в огромном городе с двумя детьми, вынужденная почти ежедневно мотаться к репетитору на другой конец города, а потом, вернувшись, часами успокаивать рыдающую дочь, напуганную предстоящими ей испытаниями, сомневающуюся в своих силах и совершенно не уверенную в правильности выбора ВУЗа, гладить ее, как маленькую, по голове, крепко сжимать в своих материнских объятиях, и убеждать в том, что она самая умная и способная, что все ей под силу, и что в любом случае, как бы ни сложились обстоятельства, попытаться все равно стоит. Впервые увидев около университета огромную толпу абитуриентов, съехавшихся туда со всех концов необъятной России, Альфия и сама засомневалась в вероятности успеха, но, будучи любящей матерью, она решила запрятать эти свои сомнения в самой глубине души и ни разу, ни словом, ни взглядом, не показать их дочери. Ее материнским долгом было поддержать ребенка в непростой ситуации, и она поддерживала изо всех сил.

В разгар вступительных экзаменов, когда обстановка дома накалилась до максимума от ежедневных дочерних «Зачем вы меня мучаете?», «Я все равно туда не поступлю!», «Поехали домой!», стабильно сопровождающихся многочасовым потоком слез, из дома пришла страшная весть – умерла тетя Римма, свекровь. За последние годы Альфия очень сблизилась со свекровью, и эта печальная новость стала последней каплей в чаше выпавших на ее долю переживаний. Положив трубку красного стационарного телефона с крупным диском циферблата, Альфия медленно села в кресло и почувствовала, как скопившаяся на сердце тяжесть противным комком поднимается к горлу, душит, мешая дышать, и вдруг дикими рыданиями вырывается наружу. Она совсем не хотела пугать детей. Наоборот, больше всего на свете она желала оградить их от всяческих страданий, но сдержать нахлынувшие эмоции не получилось – они сами нашли выход, не спрашивая разрешения.

Сутки в доме стоял плач. Плакали все трое: то громко, навзрыд, то тихонько, в подушку. Это была первая смерть в семье и огромное потрясение для всех. Маленькая Римма, глядя на рыдающих мать и старшую сестру, плакала втрое больше – ей было страшнее всего.

Едва придя в себя на следующий день, Альфия засобралась было возвращаться домой, чтобы успеть проводить свекровь в последний путь, но Гевуш строго настрого запретил ехать: «Я здесь справлюсь сам. Вы оставайтесь в Москве сдавайте экзамены. Не нужно ребенку этого всего видеть, это и взрослому не просто, а ей и так сейчас тяжело». И Альфия не поехала.

– Может, и к лучшему», – тихонько всхлипывала она, сидя поздним вечером в день похорон на кухне, с чашкой горячего чая в руках. – Запомню ее живой.

Дети уже мирно посапывали в своих кроватях. За окном светились огни большого города. Скоро последний экзамен, а потом домой, к мужу. Жизнь, как ни странно, продолжалась.

Дальше все закрутилось как в калейдоскопе.

В день экзамена дочь объявила, что смысла пытаться дальше нет и пора уже посмотреть правде в лицо и сойти с дистанции. К такому Альфия не была готова. Сдаться после всего, что прожито? Взять и опустить руки без боя? Ну уж нет! Мольбами, слезами, уговорами женщина все же убедила дочь сходить на этот экзамен, пусть он даже окажется провальным. И дочь поступила!

Неожиданно свалившееся на голову счастье поступления оказалось своего рода компенсацией за все пережитые в течение последнего месяца страдания. Конечно, боль от утраты близкого человека не унять хорошими новостями, но и радость от победы собственного ребенка над сложными обстоятельствами тоже не спрячешь.

А в сентябре Альфия снова поехала в Москву. Отправить Нателлу одну в большой город она не решилась. Конечно, с мамой поехала и маленькая Римма – кто знал, сколько Альфие придется пробыть в Москве? Это даже и не обсуждалось. Столько, сколько нужно. Поселились в той же квартире на проспекте Вернадского. Опять же, до лучших времен.

С самых первых дней московской жизни Альфия с головой погрузилась в заботы о детях: учеба старшей в университете, младшей – в новой школе, а еще за продуктами сходить, еды приготовить, по дому прибрать, и со стороны казалось, что она вполне счастлива в этой своей новой жизни, ведь в Москве не было ни многочисленной родни, за которой требовался уход в виде готовки, уборки и стирки, ни строгого и требовательного мужа – живи себе в свое удовольствие, но каждый вечер, оставшись наедине с собой и погасив в комнате свет, Альфия пыталась отогнать тяжелые мысли о своей женской судьбе, которой ей все же пришлось пожертвовать ради детей, о том, как с каждым днем ее муж, еще молодой и по-прежнему привлекательный, вероятно, привыкает к свободной жизни без семьи, и том, как в конце концов эта скользкая дорожка может привести к развалу семьи. Когда они в последний раз виделись? Два месяца назад? Да нет же, уже почти три… Скоро каникулы, – успокаивала она себя, – скоро уже поедем. А к следующему году, дай Бог, Нателла уже и сама справится, – она вытирала стекавшие по щекам слезы и засыпала, чтобы с утра снова зажить своей жизнью самоотверженной матери.

Так шли годы. И Альфия осталась в Москве навсегда. Рядом с детьми, а потом и с внуками. Смирилась. Привыкла. А Гевуш, сколько ни планировал, так и не уехал из Татарстана. Привык. Обжился. Не смог.










Глава 4. Последний пароход


– А я ведь тебя трехмесячную чуть в Каму не бросила, Альфия, – призналась однажды дочери Фагиля. – Хорошо, что рука не поднялась! Аллах уберег.

Маленькая Альфия удивленно уставилась на мать, широко распахнув свои каре-зеленые глаза и подперев круглый подбородок хрупкими ручонками в ожидании продолжения. Ее густые волосы цвета каштана, гладкие и блестящие – мама научила споласкивать их раствором столового уксусу для блеска – были аккуратно заплетены в тугие косы и откинуты за плечи. На девочке было простое хлопковое платье темного цвета и теплый шерстяной жилет, связанный тетей в подарок.

Ей не было еще и десяти, но она успела привыкнуть к постоянной строгости и даже некой отчужденности матери, довольно скупой на любые проявления ласки и нежности. Фагиля не имела обыкновения откровенничать с дочерью и уж тем более заговаривать с ней о собственных чувствах, считая это дело сугубо личным и не касающимся детей, поэтому ее неожиданное признание прогремело как гром среди ясного неба. Альфия молча рассматривала лицо матери, такое близкое и далекое одновременно. Если бы не этот не по годам печальный взгляд медово-зеленых глаз, не складка, слишком рано образовавшаяся между выщипанными по моде, в ниточку, и всегда нахмуренными бровями, и не поджатые губы, Фагилю можно было бы назвать совсем юной. Безупречно белая мягкая кожа, милые ямочки на щеках и светлые кудряшки придавали ее лицу детскую невинность, которая уж совсем никак не сочеталась со взрослыми заботами и уж тем более проблемами. Ей бы носиться в легком платье по цветочному полю, заливисто смеяться, смело глядя в глаза самому солнцу, собирать в корзину желтоглазые ромашки и нарядные васильки в ярко-синих рубашках, плести венки и украшать ими свою изящную прическу цвета пшеницы, жить и наслаждаться жизнью, молодостью, красотой.

Фагиля молчала, и по выражению ее лица было видно, что мыслями она вернулась туда, где ей двадцать два и где ей невыносимо плохо. Она закрыла глаза, чтобы не расплакаться, но слезы сами потекли по щекам.

– Мне тогда было очень тяжело, кызым, – внезапно заговорила она срывающимся голосом. – Очень тяжело! Не знаю, поймешь ли ты меня когда-нибудь…

– А что случилось, мама? – тихонько спросила Альфия, чтобы ненароком не разорвать эту хрупкую связь, которая невидимой нитью непростого разговора связала маму и дочь. – Почему? Я была совсем тебе не нужна?

– Ох, кызым… – вздохнула Фагиля, – мне в тот момент никто не был нужен. Я сама себе была не нужна. Холодно было, осень. Дожди пошли. Я с тобой на руках, в летнем платье да в босоножках, убежала из дома, едва успела на последний пароход из Башкирии к нам, сюда, домой. Твой отец не хотел, чтобы я оставалась в Башкирии. Загулял он там, дочка. Молодой, красивый, бабы все вокруг него так и вились. А он и не прочь. Загулял и голову совсем потерял. Дома скандалы, крики, злился на меня, на нас. Старшая твоя сестра, Кадрия-Лена, заболела бедняжка и умерла совсем младенцем, я тогда чуть голову не потеряла от горя. А потом ты у нас родилась, а в него будто шайтан вселился… Я все поняла тогда. И ушла. Но он хотел, чтобы я совсем уехала, чтоб не попадалась ему на глаза. Мне добрые люди одолжили денег на дорогу, я в простыню тебя завернула и поехала домой, к своим. Стыдно мне было, кызым, ох как стыдно! Замуж ведь вышла! Куда теперь назад возвращаться? Вот так, голышом? Да еще и с ребенком? Каждому ведь не расскажешь, как жизнь моя сложилась, а люди не поймут, осудят. Думала, вот возьму да брошу ребенка в Каму, и будто не было ничего. Ни жизни семейной, ни ребенка, ни позора этого. Но не смогла я, не решилась. Аллах уберег меня, дурочку, от такого страшного шага. Никогда бы себе не простила… Так мы и вернулись с тобой вместе.

Альфия слушала мать, ни разу не моргнув.

– Мама, – тихонько прошептала она. – Зачем же ты его назад приняла?

– Любила, кызым, очень его любила! Жизни мне без него было. Глаза его не могла забыть, как ни старалась. Большие, синие…

При этих словах лицо матери вдруг заметно просветлело, даже глубокая складка между бровями будто бы разгладилась, на щеках появился легкий румянец, глаза засияли уже не от слез, а от чувства, такого большого и глубокого, что едва помещалось в сердце.

– Но он же тебя так обидел, мама! – чуть не плача воскликнула Альфия.

– Обидел, кызым…очень обидел! – кивнула мать. – Но любовь все прощает. Он у меня прощения просил, умолял вернуться. Говорит, что сам не понимал, что на него нашло, страдал без нас, каялся. Не смогла я ему отказать.

Альфия вспомнила свою первую встречу с отцом. Ей было семь лет. Это был последний день в летнем лагере, и она ждала, что за ней приедут родители: мама и отчим. Отчима Альфия очень любила, с радостью называла его папой, и тот души не чаял в девочке: носил ее на руках, баловал конфетами, играл с ней. А еще она очень любила его сестру, которая тоже приняла девочку как родную. Это и была ее самая настоящая семья, где она чувствовала себя самым любимым и желанным в мире ребенком, другой семьи она уже и не представляла.

Мать познакомилась с этим мужчиной через некоторое время после тяжелого расставания с мужем. Мужчина не стал долго думать и сообщил Фагиле, что имеет серьезные намерения и готов немедленно жениться и удочерить ребенка. Поначалу она не принимала его ухаживания всерьез, ходит и ходит себе, но родные просили ее присмотреться: человек он положительный, работящий, вредных привычек не имеет, дурного слова никому не скажет, за юбками не волочится, детей иметь не может и готов всю свою отцовскую любовь отдать ее ребенку – не это ли идеальный муж, с которым она обретет наконец-то спокойствие и стабильность? Фагиля не испытывала к нему романтических чувств – ее сердце накрепко было занято первым мужем, но ради ребенка, ради того самого спокойствия и стабильности, согласилась.

Новый муж обожал и ее, и дочь, считая ребенка своим, заботился о них, исполнял все желания, старался угодить во всем и стать надежной опорой и защитой для своей семьи. И, наверное, стал бы, если бы не то роковое письмо от первого мужа, от Галима, полученное Фагилей в один прекрасный день ее новой семейной жизни. В нем Галим просил прощения у бывшей жены и умолял вернуться и начать все сначала. Сердце все еще влюбленной женщины дрогнуло. Умом Фагиля понимала, что после всех переживаний и после нового удачного замужества ей стоило бы сжечь это письмо, не читая, и забыть о нем навсегда, но она бережно хранила письмо в косметичке и каждый раз, оставшись одна, жадно перечитывала каждую строчку, а потом прятала его обратно в косметичку и мучалась угрызениями совести.

После очередного прочтения уже заученного наизусть письма Фагиля все же решилась и отправила ответ. Так завязалась их переписка, которая привела ее к тяжелому решению – расстаться с верным и любящим мужем ради своей большой любви, от которой никак не получалось отказаться.

Отправив ребенка в летний лагерь, Фагиля поехала к Галиму, на окончательное примирение. Влюбленные не могли нарадоваться воссоединению после долгой разлуки и ребенка решили встретить вместе – порадовать счастливой новостью о том, что родной папа наконец-то вернулся в семью.

Увидев рядом с мамой вместо любящего и заботливого папы-отчима незнакомого мужчину, Альфия очень расстроилась. Этот серьезный дядя в строгом костюме, галстуке и шляпе был для нее совершенно чужим человеком.

– Мама, а где мой папа? – не обращая на него никакого внимания, спросила она у матери.

– Кызым, это и есть твой папа! – ответила Фагиля и впервые за долгие годы лицо ее осветила счастливая улыбка.

– Это не мой папа, – закапризничала Альфия, – я этого дяденьку не знаю. Я хочу моего папу!

Не один месяц и даже год ушел на то, чтобы Альфия приняла родного отца. Тот человек, что заменил ей отца в раннем детстве, казался в сто раз роднее и ближе, и она не хотела знать никакого другого папу, каким бы хорошим он ни был. Ребенку сложно было свыкнуться с мыслью, что тот папа, которого она успела полюбить от всей души, больше не придет и не посадит ее на плечи, не будет гулять с ней по городу, смеяться, шутить и покупать ей сладости. Это было больно и обидно, и ей было совершенно очевидно, что виновата во всем мама.

А новый папа, настоящий папа, в котором души не чаяла мама, не слишком пытался сблизиться с дочерью, а, может, просто не знал, как себя повести в этих новых условиях. Он был подчеркнуто строг и вечно занят. А в скором времени после объединения семьи Альфия стала замечать, что родители начали часто ссориться и говорить на повышенных тонах, что было совсем не свойственно для той другой семьи, к которой она привыкла.

Когда девочке исполнилось девять, в семье родился еще один ребенок – мальчик, Ильдар. К моменту рождения брата большинство домашних дел уже было передано под ответственность Альфии – она умела и постирать, и погладить, и в доме прибрать, и воды натаскать с колодца, и посуду помыть, и еды приготовить. Забота о маленьком брате тоже легла на ее хрупкие детские плечи. А тем временем обстановка в доме накалялась. Судя по взрослым разговорам, папа снова взялся за старое. Загулял.

Взялся ли, или просто маме так показалось, этого Альфия, конечно, знать не могла, но, как бы то ни было, жалела маму каждой клеточкой своего детского сердца и страшно переживала, что мама снова страдает, а она не может ничем ей помочь. Иногда она злилась на маму за то, что та однажды взяла и разрушила их семейную идиллию ради возвращения к первому мужу, потом злилась на отца за то, что вдруг возник из ниоткуда, разлучив ее в отчимом, но чаще всего она просто тихо переживала в непонимании, что делать и как быть.

А потом в их дом пришло несчастье: мама попала в страшную аварию, после которой перенесла серьезную операцию, после которой требовалось долго лежать в больнице. Счет шел не на недели, а на месяцы. И Альфия осталась в доме за старшую: с утра в школу бежит, брата в детский сад по дороге отводит, потом по дому дела, еды приготовить, за братом присмотреть, уроки не забыть выучить и так по кругу. Очень тяжелые были времена, неподъемная ноша для маленькой девочки, а она поднимала и, стиснув зубы, несла. Знала, что на ней ответственность. Знала, что больше некому. Отец уходил из дома рано, возвращался поздно. Да и она по-прежнему сторонилась отца, даже побаивалась.

Когда мама вернулась домой, ей требовался постельный режим, пока рука, которую собрали буквально по кусочкам, полностью не заживет. Альфия радовалась, что мама дома и понемногу выздоравливает, но физически ей легче не становилось – все работы по дому по-прежнему были на ней. А вскоре после возвращения мамы вернулись и домашние скандалы. Этого измученная детская душа вынести уже не могла.

Как вышло так, что школьную учительницу выставили на всеобщее порицание за связь с женатым человеком, девочка, наверное, и сама не поняла. Она просто услышала дома очередной неприятный разговор, где прозвучало знакомое имя, в голове что-то щелкнуло, и дальше все случилось само собой. Вот она на уроке своей любимой учительницы тихонько расплакалась, когда ее спросили о домашнем задании. Вот учительница берет ее за руку и ведет в коридор, чтобы наедине спросить, что случилось. Вот она плачет уже громче и не может остановиться, и сквозь рыдания рассказывает, что она не учит больше уроки, потому что дома все плохо: мама лежит после операции совсем слабенькая, а папа встречается с другой женщиной. А эта другая женщина тоже работает в их школе…

– Я ее опозорила! – вспоминала потом Альфия, не забывшая за целую жизнь ни один эпизод этой истории. – Я ее на весь город опозорила! Так ей и надо! Чтоб поняла, что нечего в чужую семью лезть!

С тех пор страсти в доме поутихли, и Альфия была уверена, что это ее рук дело – это она, маленькая девочка, смогла помочь маме и сохранить семью. Так ли это было на самом деле, сложно сказать, взрослые дела для ребенка – темный лес, но ведь главное же результат.

В действительности, кроме самой учительницы да собственно папы, никто не мог знать наверняка, заслуженным ли было такое серьезное наказание, или это был всего лишь плод маминого воображения, помноженный на детскую обиду за то, что однажды вместо любимого отчима в ее жизнь пришел этот новый человек, принять которого ей было совсем непросто. Девочка хоть и чувствовала себя победительницей над великим злом, но где-то в глубине ее нежной души остался глубокий след – один из тех, что кровоточит долгие годы, дает о себе знать во взрослой жизни и называется страшным словом "травма". Пройдет немало лет, и Альфия, сама того не осознавая, повторит поступок матери, решительно отказавшись от человека, любившего ее всей душой, но только не в пользу другого мужчины, а в пользу неизвестности.

Мама через какое-то время выздоровела и вернулась на работу, папа тоже с утра до вечера работал, а в жизни Альфии ничего не изменилось – от непосильных обязанностей ее никто не освободил. Справлялась же столько времени, справится и дальше, девочка должна быть хозяйственной и ответственной, в жизни пригодится. Маму Альфия все чаще заставала без настроения, но о причинах могла только догадываться – взрослых разговоров она больше не слышала. Иногда мама срывалась на дочь и ругала ее за недостаточно хорошо сделанную работу по дому, от чего Альфие становилось особенно горько и обидно, и тогда она в сердцах бубнила себе под нос: «Лучше бы ты меня выбросила тогда в Каму!».

Если бы мамы знали, как больно бывает дочерям от их дурного настроения и резких слов, если бы дочери понимали, что дурное настроение мамы и резкие слова – это чаще всего лишь показатель маминой душевной боли, а вовсе не упрек в адрес родной и бесспорно любимой дочери, то жить всем было бы гораздо легче и радостнее, но понимание таких, казалось бы, очевидных вещей порой приходит не сразу и не всегда. Хорошо, что в эти отношения оно пришло. Со временем.




Глава 5. Московские будни


К столичной жизни Альфия привыкла не ср




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/natella-pogosyan-32867920/mama-70339309/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.