Главная страница | Современная русская литература | Смерть в живых образах

Смерть в живых образах
Mortemer
"Мои текста пропитаны экзистенциальной тоской. Разделите страдания с пропащими мертвецами и воскреснете в собственной жизни."Данная книга – сборник текстов, что были найдены в заброшенной квартире, в доме под снос. В ней было совершенно ритуальное убийство. Автором книги утверждается, что это – перевод с древних или вовсе несуществующих языков. Кроме того, сам автор был найден в квартире с грубым кованным кинжалом (с рубином в рукояти) в собственном виске. Тело сидит неподвижно уже 20 лет, но книга свежая. И действительно, в квартире найдено огромное количество неинфицированных письменных артефактов с неизвестным содержанием. Изучавшие их сотрудники местного провинциального музея утверждают, что они качественная подделка. Я утверждаю, что это работы древних мистиков или вовсе демонов. А свежие тексты переводит на человеческий язык уже давно мёртвый человек. О чём свидетельствует рассказ, приведённый в книге самым первым. Разделите переживания о жизни с погибшими.

Mortemer
Смерть в живых образах
Даже не знаю с чего начать. Веселить тебя легкомысленными сказками, в таком состоянии занятие – бесполезное и даже, наверняка, аморальное. Попробуем правильно погрустить. Душевно.

Mortemer
Серый туман моей тоскливой жизни развеяло случайное знакомство в курилке медицинского общежития. Дыша ядом табачного дыма, я уходил мыслями во мрак. Задумываясь о своей жизни, я в очередной раз прочувствовал, что та представляет собой перманентное страдание, без причины преследующее меня. Но тут приятный голос попросил сигарету. Я обернулся и успел заметить, как её рука уже почти спрятала свою сигарету в карман шорт. Мне было тяжело отвечать что-то, так что я просто поделился содержимом нищей, мятой пачки. Я не очаровался ей, поэтому заводить разговор не стал. Но она спросила имя. С большим трудом я возвратился с свинцового пляжа у ртутного моря своей депрессии, закрыв глаза и с усилием ответил.
– Мортемер.
Очень скоро, но плавно мы начали встречаться. Стандартные истории, кроме разве что разговоров о давно умерших богах, злобных демонах и висельнике Паше, что виделся нам обоим на общей кухне. Вскоре она съехала с общаги в квартиру в соседнем районе. Причину описала так: «Простоквашино смотрел? Там Федор заселился в ничейный дом вместе с псиной и кошаком. Вот и мы с девочками, заселились в такую же ничейную квартиру. Долгая история.» несколько раз она меня туда приглашала. Этой ужасной, ужасно-мудацкой зимой, у меня было дело в этом район. Я решил зайти к ней погреться. Дом – старая сталинка, но за бесплатно – жаркий рай посреди ада холода. Мне долго не открывали, я даже успел прочувствовать досадный осадок лёгкого отчаяния, но дверь раскрылась. Там стояла она, в кофте на голое тело.
–Ты че пришёл? А позвонить?.
Ее приветствие оказалось досадным оттенком краски реальности на моем холсте замученных иллюзий. Но я привык, мой рисунок и так был забрызган гноем и желчью.
– Рядом был, решил зайти. Замёрз.
От холода мой язык сковало, я с трудом мог собрать буквы в слова. У меня так всегда, чего я стыжусь и поэтому в холода с ней ни разу не гулял. Тяжело вздохнув и окинув моё дрожащее тело сомневающимся взглядом, она ответила:
– ну заходи… раз пришёл.
Чувство нежеланного гостья было кристально понятно подано, но замученность вселяла уверенность в своём положении.
– Помешал? она молча повернулась и сказала мне сидеть на диване в зале и ждать её. Сквозь слезы и талый снег на глазах, я увидел позади неё мелькающие тела и свет огня за незакрытой дверью, куда она сама и ушла. Послушно сев на старый и скрипящий диван, я закрыл глаза наслаждаясь ощущением схожим на погружение в горячую воду в ванной… сколько лет в общаге живу, столько лет мечтаю об этом. В этой квартире, по заверению "дяди Фёдора", ванная слишком убитая, к сожалению. Комната с ней всегда просто заперта. Я мучительно взглянул на не и неожиданно она оказалась открыта. С мечтательной мыслю о неожиданном ремонте, я решил тихо заглянуть туда. И лучше бы я сидел на диване. В ванной (вполне обычной, кстати) лежал мужик. Живой, но в неменозе. Он увидел меня и начал громко мычать «ммыее ммыее». Видел таких, он под продолжительной героиновой ломкой. Прибежала моя девушка со стаканом чего-то горячего в руках. Бешено глядя на меня, она мягко сказала: «Выйди пожалуйста». Прошла в комнату и почти приказала пить ломаке зелёный чай. Я сел на своё место, а она принесла мне второй стакан со словами:
– Мы пустили его отогреться. Попей и подожди ещё немного.
– Какая опасная доброжелательность.
Отозвался я и заматерил себя… «Какая, блять, доброжелательность, кретин? Добродушность.» С этой самобичующей мыслю я погрузился в тяжёлый морфей, с горячим и колющим ощущением в затылке растекающимся медленно по всему телу. Я посмотрел на свой затылок – да действительно, из него торчит грубый ритуальный нож. Меня убили, я мёртв. К удивлению, если мою бесчувственную мысль можно так назвать, я оказался заперт в этой квартире с своим трупом наедине. Меня это… устроило. В незапертой комнате оказалась начерчена кровью и мелом сигл призыва демона мудрости. Сигл напоминает духовой инструмент с перевёрнутым крестом под ним и извилистым хвостом перед ним. В ванной осталось море не утёкшей крови и куски мяса. Мне кажется, что я тут заточен намеренно. Я просто не чувствую ничего, что держит меня в этой квартире. И самое удивительное и, очевидное, я могу взаимодействовать с предметами. К радости, здесь оказалось множество оккультной литературы. Распечатки и даже интересные текста от руки. Что примечательно, подписан лишь один текст именем "?????". Принц Гоэтии помогающий найти потерянное. Привлекло особенное внимание собрание текстов на разных странных языках на старой жёлтой бумаге. Чернила были очень толстые и жирные, буквально рельефные. Благо, я мог их прочесть. И, конечно, огромное количество чистой бумаги и письменных принадлежностей. Я почувствовал то, чего был лишён при жизни – сил. Меня не прибывала к земле невыносимая тяжесть моего бытия. Отдавшись своей нереализованной мечте, опираясь на заметки и книги я стал писать. Это что-то вроде перевода на человеческий язык теорий, видений, заметок. Постарался описать все на понятных примерах.

– Mortemer


Умершие дети
Хочешь я расскажу тебе сказку? О добре, зле и незамеченных проблемах. Эта история полная выдумка, но в то же время была на самом деле. В ней столько же правды, сколько и неправды. Как такое возможно? А разве история обязательно должна документировано-достоверно случаться в вашем маленьком мире, чтобы быть правдой? Герои этого сказочного мира жили, и не раз и не два, и даже одновременно и живут сейчас рядом с вами. Ведь мир большой, просто огромный. Эта история – услышанный кем-то его тихий и успокаивающий голос, рассказанный жизнями многих. Причём произошла она совсем недавно, на окраине столицы туманного Альбиона, а её героями были маленькая десятилетняя девочка по имени Стейси и её лучший друг шестнадцатилетний парень Драго. Имя, кстати, парень выбрал себе сам.
Стейси добрейшая девочка во всем городе, а может даже и на всем острове. Обычно была очень весёлой, но чем она становилась больше, тем больше у неё появлялось проблем. И они её очень, очень печалили. Как хорошо, что у Стейси был старший друг, который всегда помогал или решить проблему или понять, что это и вовсе не проблема. Драго, был очень мрачный, но в отличии от других таких же чернушек, он не звал мир плохим местом. Не обижался на него, ему просто почти ничего в нем не нравилось. Говоря о нем, Стейси описывала родным его так: «Он из грустных-мрачняшек, которые умеют улыбаться. Почему-то её бабушка с мамой очень волновались, когда она говорила о нем. Наверное, просто, потому что они и не видели его никогда, ведь он всегда входил в окно. «Ведь так интереснее». Да и виделись они не очень часто. Обычно он приходил как раз когда у девочки падали первые слезы с лица или сердца.
Стейси шла домой со школы по узкой улице, по сторонам от неё были тёмные от сырости и древности двух-трёхэтажные дома. Под ногами мокрая, от редких капель начинающегося дождя, серая дорога и такое же темно-серое небо над ней. В какой-то части этих бесконечных стен с разваливающимися окнами и тяжёлыми дверьми был её дом. До которого она, кстати, уже дошла. Девочка почти доросла до острых верхушек черного чугунного забора её скромного неухоженного дворика. Дверь открыла бабушка, которой будущей зимой будет уже семьдесят восемь тяжких лет. Поцеловав её, она сразу поднялась на второй этаж в свою комнату. Сейчас ей просто хотелось лечь в свою кровать. Она устала, очень устала. Через десять – двадцать минут беспокойного полусна, черный ворон сел на пристройку возле окна Стейси, с обратной стороны ее дома. Заглянул в окно с раскрытыми шторами и ударил клювом стекло два раза. Стейси сразу побежала со сна, в свою жизнь, в сторону окна своей комнаты. За ним сидел молодой парень. Драго. Девочка улыбнулась, опрокинула голову на бок, и игриво посмотрела на него. Парень, сдерживаясь, улыбнулся в ответ смотря в глаза. Стейси медленно открыла ему окно и сказала:
– Ну привет… с чем пришёл?
– Вином. Но вино в словах. Не спаивать же тебя по-настоящему, посадят далеко и на долго.
Парень влез в окно, оставил перевёрнутые белые кроссовки на подоконнике и как обычно прошёлся в чистых белоснежных носках по учебному столу рядом, сев в удобный новый кручащийся стул. Девочка села на стол, радость встречи прошла и вернулась старая тоска.
– Поговори со мной .
– О чем?
Откинувшись и закрутившись, затяжно ответил парень.
– Расскажи что-нибудь, о чем ты думал.
– Пока шёл к тебе, чуть не захлебнулся от слез отчаяния с неба.
– Это зовётся дождик, дурашка.
Сказала она с лёгким смешком.
– Тсс, так не интересно. Пусть будет плачь птичек по любой смешной причине. Давай сначала ты расскажи, что у тебя случилось. По голосу слышу, что ты сама как те птички.
Он встал на колени, облокачиваясь на спинку стула.
– Помнишь, я тебе рассказывала про мальчика из школы? У которого ушёл из дома пройтись-погулять, уже лет пять назад папа? А мама теперь постоянно гуляет ночью и ищет папу. Он драться ещё со всеми начал и в школу почти не ходит. Недавно девочку из моего класса обидел, и его наши мальчики сегодня сильно побили.
Драго повернул стул спинкой к Стейси. Сидя теперь уже не подвижно, он внимательно смотрел на отражение девочки в зеркале в другой части комнаты и кивнул, вспоминая про этого беспризорника.
– Ты из-за него переживаешь?
– Жалко. Он же не виноват, что остался один и совсем без помощи. Он же не понимает, а они не видят, они все не видят, что творят…, делают только хуже.
Стейси заплакала. Ее сердце отяжелело.
– Стейс, ты не сделаешь лучше. Не поможешь не им, не ему. Тебя не услышат, может даже против тебя выступят. Не делай себе хуже, такие беды есть у каждого, просто ты их не видишь. Ты даже своих-то бед не замечаешь. У тебя слез не хватит их всех оплакать и сил, чтобы хоть кому-то помочь. У тебя большое сердце, доброе. Ты обитель добра в этом мире. Но, Стейсти, нету добру без зла. Ты так с ума сойдёшь к моим годам.
Выдержав ровно девять секунд молчания, дав оплакать старую тему разговора, он завёл новую. Тщательно подумав перед этим, обращаясь мыслю к своей подруге : «Это будет банальная тема, но я скажу, ведь у тебя все ещё нет ответа на эти вопросы.»
– Ты слушай, этот город давит на меня, что не квартал, то кладбище с живыми мертвецами, где гробы-дома.
– Хва-атит, опять ты о страшном.
– А что страшного? Ты смерти боишься?
Сказал он с лёгкой, доброй насмешкой, узнав в этом детском страхе себя прежнего.
– А ты знала, что можно не умирать?
С напущенной серьёзностью продолжил он.
– Как говорил один мёртвый вечноживой о нашей столице, «этот город страшней, чем оживший мертвец» …
– О, а как это так, "мёртвый вечноживой", так он умер или нет?
– Когда ты умираешь, в этом мире ты живёшь в делах своих. Если у дел была красивая цель, к примеру, делать мир лучше. Добавляя в него красивые песни, страшные, как у достоевского, книжки, умные, как у Менделеева таблицы, то тебя будут помнить. Как давно бы ты не помер. Твой голос будет звучать и успокаивать через динамики того, кому сейчас раздирающе плохо… А тот, кому плохо, когда через время будет вспоминать свои мучения, то с уважением вспомнит о тех, кто отзывался в его чувствах и отражал их. К примеру, в виде музыки, книг, идей. Ну и о том, кто придумал наушники… и о всех китайцах, что их делали.
– А ты будешь жить вечно? Ты же знаешь, как не умирать?
– Смотря в каком смысле. Если не жить, то ты и не умрёшь. Разве похоже, что я действительно живу?
– Но ты тут сидишь.
– Но этого недостаточно. Я многое не могу, остальное не хочу. Я давно перестал жить и начал доживать.
– Значит, ты не умрёшь?
– Когда-нибудь я все же окажусь дома. Правда, домик тот тесноват, но ничё.
– Ну ты зануда. Давай о скучном говорить не будем. Лучше скажи, какие страшилки писал Достоевский?
– Он писал правду о людях. Ты в школе его потом проходить будешь, но я тебе советую его пока не читать. В школе это слишком рано, и ты просто не поймёшь ничего. Или поймёшь не так. Все задания я сделаю за тебя и сам буду рассказывать тебе нужные истории, что бы ты писала свою.
– Ты же говорил когда-то, что каждый пишет историю своей жизни. Значит я в любом случае напишу свою.
– Когда я это говорил, я не знал, что не все истории имеют конец. Они просто останавливаются в начале и всё. Это хуже, чем страшный конец. А я тебя научу видеть хэппи-энд в любой сказке.
– А может лучше-можно её не заканчивать?
– Можно, но не нужно. Нужно закончить, чтобы начать новую. Лучше или хуже, как повезёт. Если твоя сказка про страх и боль, значит следующая будет про счастье. После голода, для тебя даже хлеб будет сладким и это будет не иллюзия.
– То есть, быть бессмертным плохо?
– Быть бессмертным сложно. Пока ты не поймёшь, что за концом всегда идёт другое начало, ты смертен. Но за то так интереснее. Нет ничего однозначного. Не бывает только добрых или злых людей, белых или черных героев. Есть разные оттенки серого – смешение разного количества добра и зла. Ты можешь делать акцент на добро, но без добавления хоть капли зла, ты сломаешься.
– И что я должна делать по-твоему? Бить того его со всеми?
Стейси снова вернулась к теме того мальчика. Драго не сразу это поняв, помедлил с ответом.
– Н-нет конечно. Добавь каплю зла в себя. Он же получает не просто так. Да, ты видишь всю картину и причину, и итог, а они не видят. Для тебя они злодеи, а он жертва, для других всё наоборот. Просто прими мир таким, ты поймёшь, что это не безумие, а порядок. Его нельзя осознать, будучи его частью. Этот мальчик вырастет хорошим парнем, если поймёт урок. Прими эту черную звезду, за его несчастьем будет радость. Он сможет сделать больше, чем когда-либо сможем мы. Только если справиться.
Девочка уже перестала плакать. Она легла на кровать, и закрыла глаза. Ее лицо побледнело, она закрыла глаза и улыбнулась до ушей. Она стала спокойна. Она поняла, что переживать правда не из-за чего. И продолжила говорить:
– Он потом поймёт, что никогда не умрёт до самой смерти. Даже как то странно. Как то, что он наполучал шишек сделает его сильным?
– Люди неидеальны и глупы. Иногда, их нужно пнуть, обидеть, перевернуть весь их мир. Чтобы вытрясти всю дурь, которая обязательно есть в каждом из нас. Сами мы от неё не избавимся, даже если и найдём. Но специально никто этого сделать не сможет. А если попытается, то в конце жизни узнает, что он сам – дурь. Ему сейчас очень плохо, но ему… можно сказать неосознанно помогли. Если он получил шанс. Это лишь одно из первых испытаний на пути к высокому, на эти шишки наложатся другие и получившийся панцирь. И его не пробьёт ни кинжал тоски, ни коса смерти.
– Не знаю. Вроде правду говоришь, но мне все равно плохо.
– Просто ты согласна головой, но не сердцем. Оно у тебя слишком доброе от того и плачет вечно. Раз головой ты со мной согласна, то и сердце скоро согласиться, но пока, как обезболивающее, предлагаю дозу яда. Как и вино, в виде слов.
Во время этих слов Стейси смотрела на мертвецки бледного, почти прозрачного своего друга своими добрыми зарёванными глазами. Она увидела, как сострадающий и жалостливый его взгляд стал ехидным, а лицо исказилось в больной ухмылке. Стейси оказалась как бы в змеиной ловушке. Искренне испугавшись укуса, после которого ей никогда не оправится. Стул, на котором сидел Драго, был развернут к девочке спиной. Пока он говорил, встал на колени и возвысился над девочкой ещё больше. С концом фразы, не отводя хищный взгляд, опустил одну ногу назад, на пол для опоры и развернул стул по своей оси сделав рывок в сторону окоченевшего ребёнка. Он открыл рот и заговорил. Его не было слышно, это была не речь. Парень молча сказал два слова. Стейси их услышала. Она их приняла в себя. Необъяснимая, беспричинная для стороннего, улыбка разогрела её онемевшее от слез лицо. Тело залилось холодным оловом. В её комнате старый потолок, с паутинами и жёлтыми пятнами покрылся тучами. Молнии с него били за спиной Драго, звук ударов отражался в глазах Стейси. Ей больше не больно.
На следующий день, поздним лёгким утром выходного дня, спустя три мгновения после тёмного, глубокого сна она испугалась, что теперь другая. Она вспомнила про того побитого мальчика. Ей теперь его одинокого жалко и спокойно за то, что с ним сейчас и то, что будет. Конечно, она не оформляла свои мысли в такие сложные для ребёнка слова. Без них, мысли в чувствах отражаясь, понимались её умом и сердцем ещё лучше, чем у взрослого в ограниченных понятиями и значениями – словах. Через день, неделю или месяц, повзрослевшая умом девочка захотела погулять со своим необычном другом. Они уже пару раз виделись на улицах. Стейси знала его обычный маршрут через узкие переулки и городское кладбище, стоявшее с момента постройки первых домов в её районе. Она не боялась идти через такие места. Ведь хоть уже был почти вечер, когда она дошла до тяжёлых, потрескавшихся склепов, солнце ещё светило слегка алым оттенком. Вечерний холод или глупый страх давно полностью мёртвых людей её не волновали. Драго ходил через извилистые тропы кладбища всегда одной и той же дорогой через самые простые надгробья и кресты. Стейси уже ходила пару раз здесь. Тоже вечером и читала имена и годы, порой очень короткой, жизни. Тут все разы сидела старая женщина, очень тихо говоря с парой цветов на аккуратном земляном бугорке. Через неё нельзя было увидеть годы жизни и имя похороненного. Но почему-то Стейси была уверена, что там лежал её ребёнок. Забив голову тяжёлыми мыслями, а сердце первыми с прошлого разговора с Драго переживаниями, она вышла с кладбища. И перейдя дорогу зашла за угол почерневшего дома в чистую, извилистую с проросшей травой подворотню. Ее сердцу стало невыносимо тяжело на столько, что она ели могла идти по своему пути. За ещё одним поворотом, в глубине домов с вечно закрытыми ставнями, битыми стёклами или вовсе заколоченными окнами, посереди старой брущатки лежал бледный Драго. Лежал прямо, открытые глаза направлены в редкие алые облака. Его руки лежат на груди. Правая держала два цветка ромашек, а левая держала маленькую, прямоугольную фотокамеру. Стейси не видя лица парня. Но даже за секунду до того, как его увидела, знала, что это он там лежит. Не живой. Мир в глазах поплыл. Окна домов, на фоне из ровной решётчатой структуры, стали напоминать хаотичные соты пчёл. Пока девочка бежала к своему другу, в её сердце была наивная надежда, что это не он. Даже когда она, склоняясь над ним, смотрела прямо в его спокойное, окоченевшее лицо она не могла поверить своим глазам. Она упорно, злостью вытирала залившие её мир слезы, в надежде увидеть чужое, незнакомое лицо. Надежда быстро покинула её, сделав и так невыносимую боль ещё сильнее. У Стейси перехватило дыхание. Все тело содралось от конвульсии, и она упала на спину рядом с ним. В сторону головой к месту, от куда пришла. В контраст с трупом, она увидела, как будто со дна старого кирпичного колодца, темно-синее небо с ярко-красными облаками – отражение заката. Стейси закрыла глаза. Там, от куда шла девочка, появился совсем молодой парень. Он спокойно подошёл к девочке, медленно присел рядом с ней, наклонился ближе к её лицу и сказал только три слова.
– Добавь немного зла.
И увидел, как её красное от слез и горя лицо, превращается в красивое ярко белое улыбающегося до ушей лик мультяшного скелета. Как из старых мультфильмов, которые она так почему-то любила. А в её открытой груди, смиренно и размеренно билось огромное, почти во всю грудную клетку, залитое мягким светом, красное сердце. Под девочкой проросли жёлтые одуванчики, над ней запели птицы и сквозь дома, за её головой показался закат. Парень, поражённый красотой, достал маленький, прямоугольный фотоаппарат и сделал самый красивый снимок.
Стейси открыла глаза, она лежала совсем одна на брущатке. Облака, дома, ничего в этом мире не изменилось. Но ей теперь спокойно, в её мире изменилось все. Девочка умерла и родилась заново. Она что-то поняла, но пока не может найти этому слов, только чувства. Девочка пошла домой. Шла той же дорогой. Ещё никогда она не чувствовала такую лёгкость. На кладбище, молча сидела все та же женщина. Стейси подошла к ней ближе чем осмеливалась раньше. Увидела имя на плите – Дарби Борн. Сверху подписано мелом – Драго.
– Он мой друг.
Сказала Стейси. Потом описала женщине его внешность, повадки в общении. Характер и секреты, которые он ей рассказывал. Шокированная старая женщина, хотела услышать больше, но уже темнело. Жила она недалеко и пригласила девочку к себе. Стейси, позвонив своей матери, согласилась. У неё дома, Стейси рассказала все что знала о своём друге, о её сыне. Женщина показала его комнату. В ней уже несколько лет всё лежит на том же месте. Но успокоенная женщина разрешила брать всё. Стейси увидела маленькую пыльную фотокамеру на кровати. Девочка взяла её и попробовала включить. И, что странно, она оказалась почти полностью заряженной. Стоя в комнате его друга, она смотрела на его жизнь в его фотографиях. На последней фотографии, она увидела на заросшей травой и цветами брущатке, скелета лежащего напротив переулка двух кирпичных домов, в доль которых спускалось алое солнце в мягкие облака. Руки скелета лежали на груди, из которых лился нежный цвет, а его костяное лицо выпускало счастливую улыбку.


Король ада
Среди далёких от любого сознания И людского внимания. Среди непроходимых мрачных лесов. Бесконечных, сырых и мерзких, опустевших звериных пристанищ. Родился мир. Такой же реальный, как ты и твоё "я". Мир приятных и тёплых, как масло мягко-жёлтых, домов и дорог. Там живут, за закрытыми замками, добрые и наивные, всё на чужом свете понимающие, маленькие люди. С тонкими, как нить идейного смысла, голосами. И светлыми, как небо для приговорённого к смерти, глазами.
Пускай, для простоты понимания, они были детьми. Иногда, эти дети освобождались другим ребёнком. Совсем другим, он был не как они. Чёрные, как беззвёздная, но светлая городская ночь волосы. Вечная как жизнь и весёлая как свет, улыбка. И такие же, как и у местных "детей", ярко-голубые глаза. На свободе, светлые "масленые" дети, вместе смотрели в Иное сверху, в небе. Они решали смеяться и радоваться Им. Или восхищаться и радостно визжать тому, что они там видели. От их решений завесили оттенки красок их мира. Они глядели на тот, другой мир и кричали в небо свои желания. И они исполнялись. Порой, совсем редко, на небе было страшно. Из других, чужих миров, вытекали по светлому небу солёно-горькие реки. И дети кричали, "помоги ему" и горький дождь сменяло солнце. И всё страшное всегда заканчивалось, и всегда хорошо. "Ведь хорошо – это умно." Как говорили они.
А зачем делать плохо? Плохого на небе и так порой бывает слишком много. Наш мир не станет ещё ярче и светлей, если мы погасим другие на небе. Облака чужого горя перекроют нам наше солнце. Делай хорошо всем на свете и все на свете будут делать хорошо тебе. Так людской мир станет похож на наш. Ну, если до этого в него не прилетит что-то большое… может, даже с кем-то большим.

Мальчик лет пяти лениво проснулся, потянулся, улыбнулся. Его зовут Адик и у него всё хорошо. Сон час в его садике только что закончился. Его глаза смотрели на других таких же, как и он. Дети с самыми разными подкожными цветами. Только Адик мог "видеть" этот второй цвет. Одни были светло красные, как спелый гранат. Другие оранжевые как мандарин. Дети отличались чем-то ещё. Цвета волос, глаз, кожи, но это было не так интересно, да и не важно совсем. Дети из другого мира… назовём их "маслята", чтобы не путать с просто детьми. Сам Адик их словами никак не называл. Маслята скоро заметили, что они – самые светлые, мягкие и правильные. Но, так как они были слишком скромные и наивные, они приняли мысленную доктрину – «Мы можем и не видеть их настоящие цвета, вдруг их кожа или наши глаза меняют истинный цвет? Ведь может оказаться так, что мы не лучше их. Честно хвалим себя за эту аккуратную мысль, но не считаем себя лучше, мы можем ошибаться». Маслята пока не научились говорить. Всё это они заключили в образ и сохранили у себя внутри. Теперь они просто верят в то, что это правильно. Верят, но не знают этого. Что бы заключить веру в знание, нужны слова, а они не знают нужных слов.
Длинным днём, они видят во снах возможности сделать детей такими же, как они – светлыми и такими же маслеными. Ведь самих масля сколько не режь, сколько не протыкай мягкое сердце, таких вечно свежих, вечно незаплесневевших тел. Раны их затекут и исчезнут, а дети убегут, с плавящимся в груди ножом недоубийцы, в своём бессмертном сердце в свой смертный дом и всё пройдёт. Так же правда лучше, чем просто умереть, оставив вместо себя черную плесень сомнения?

Адик открыл глаза. Он опять задумался, о чем-то не совсем непонятном даже ему. В то время, пока другие дети во время обеда делали из корок хлеба пистолеты и стрелялись. Справа раздался резкий звук, как из-за другой стороны аквариума. Он звучал, как взрыв баллона газа, в чьём-то доме из новостей. Это был просто крик другого ребёнка, прямо за плечом Адика. Испугавшись, Адик обернулся и увидел направленный в него черный пистолет из ржаного хлеба. Тут он услышал смысл слова: «убит!»

Через пару игр с друзьями, его забрала мама.
На улице тяжёлый, серный воздух. Чёрный талый снег и облупившиеся серой костью, жёлтые дома. Адик с мамой ехали домой в тёплом такси. Папа опять не смог забрать их. Он ведь пожарник, опять дом загорелся. Людей спасает, значит. Тут Адик вспомнил недавний обед, в голове закричало слово «убит!». Он знал, что такое смерть из некоторых мультиков, фильмов и рассказов друзей папы. Он её не боялся, ведь считал, что понимал её. Но тут ему стало почти страшно, и он спросил:
– Мам, а ты будешь жить долго?
– Да, конечно, сыночек.
– Точно-точно?
– Точно-точно.
– Правда-правда?
– Правда-правда.
– Так и будет.

На самом деле его отец лежал на квартире у друзей, в пьяном, чёрном сне.
Долгий день закончился, подобно бутылке водки, рождая печаль и жажду повтора. Не было мрачных туч и раскатов грома, как это часто бывает в сказках. Не было всплеска безумия, как это случается в фантастических рассказах. То, что случилось, проявлялось во всем. Во всех смыслах, всех слов, светлого мира Адика. В жилы крепкого фундамента горячей веры – влили холодное, серое уныние яда. Разрывающего ледяными кристаллами её фундамент. Теперь оно вечно, как "я" в представлении самого себя. Его можно усыпить, но нельзя убить.

В этот раз, в тёплый город вечных детей, Адик не пришёл. На окраине города, в сквере с мягкой зеленью, появилась земляная воронка, превращающая всё вокруг в гниль. Из неё вылез полу-призрачный, пепельный, с прожилками жёлтых струй гнили на теле, олень. Стон, из вечно искажённой, выдохнутой вместе с самой жизнью в тело, непонятной живому мукой, одинаково пронзительно был слышан везде. Бледные зрачки, с голубым лазуритовыми белками, видели только самих себя – мёртвых и холодных. Видели в чужих окнах, в чужих домах, в чужих своих и во всех чужих мирах. Наклонённая к серой раздробленной дороге города, пепельная голова не угрожала, как должно гордому зверю, своими белыми, древесными, треснувшими рогами. Но молила о помощи, которую живой или мёртвый дать не мог. Его спасение – страх первых и отец остальных. Это все, чего он любил и желал. Но любовь его сильно напоминала любовь застенчивого мальчика полу-инвалида к девочке-старшекласснице с соседней квартиры. Она была не взаимной. Но в то же время, она всегда была рядом и даже иногда навещала родных и близких. И ему она уделяла знаки внимания, проводя ледяной рукой по шее. Но только из-за презрения или желания помучить больную душу и гнилую тушу убожества.

Живой мертвец расширил город. На его окраине появилось небольшое, тихое место. Пещера, окутанная туманом. Пустая, тесная, длинная кишка, в которой лежал сам Гинос – тот самый зверь. Всем своим видом он доказывал сторонним наблюдателям – холодным, светло-синим призракам, которых создал он себе сам, что именно в такой каменной сырой "кишке" ему и место. Да и он сам искренне думал так же.

Гинос – образ. Живой-неживой. Как и мальчик, в мире своего образного, детского разума, знающего все нужное для счастья априоре. Зверь – образ создания своего нового "я", новой стороны личности. Лишней стороны, которую создали в других мирах и пустили как паразита. Носитель этого вируса в жизни будет до смерти, как будто бы болен. Он всегда ведом и слишком безобиден для других.

Он останется тут навсегда.

Светлая ночь, пересечение улиц, разбитый фонарь, закрытый бар. Мальчик лет 15. Высокий рост, бледная кожа, вытянутое лицо и изуродованный Гиносом взгляд из его холодных, синих глаз. Они смотрели в лужу с радужными кольцами машинного масла с бензином, но вместо цветной химии видели только серую пелену и туман.

У него есть хорошие друзья, родители и куча обычных, скучных проблем. Обычную жизнь омрачал яд. В нем жила ненависть к себе. Постоянная тоска заставила вечно задавать себе вопрос "зачем?" Этот вопрос появился слишком рано, ответ ещё не мог родиться. Все гнетущие его проблемы были исправимы, кроме одного и это было гнилым местом, в скорлупной защите его разума. Собственное тело. Болезни, врождённые и приобретённые, питали его главную болезнь и порождали ненависть.

Картина реального мира превратилась в сплошной туман, краски мира были только чёрные и белые. Голос Гиноса убеждал в вечности этого состояния и полной безвыходности. Быстро сменялись недели и месяца, года. Но при этом, каждый отдельный тянулся невыносимо долго. Уныние высасывало всё наполнение тела, оставляя оболочку бродить по земле в полусне. Нет интереса. Нет задач. Нет цели. Нет сил. И нет сил терпеть это, ничего не помогает. Бессилие, пронзающая вечная тоска вымораживала душу, изнемогала тело. Ни осознать, ни забыться – проклятие Гиноса.

Так в нем зарождалась абсолютная ненависть. Осознание человеческой неидеальности и собственной ущербности, медленно питало её. Пока ненависть была только частью тоски, её постоянным, стабильным источником. Гасило это чувство только любовь. Любая, в любом её проявлении. Только на это нужно было время. Безгласная речь, возникшая из-за осквернения чистого мира чужой глупостью и невежеством, позволило родиться абсолютной ненависти внутри.

«
Ты – мясо.
Ты – слаб.

Твой убеждения – лишь вера.
Мои слова – доказуемая истина.

Почему ты живёшь? Ты этого не хочешь. Тебе нравится пить? Есть? Выпивать? Это жалко даже для собаки, и ты это знаешь. Любая хвостатая тварь хотя бы служит тем, кто выше. В жизни любой брошенки было больше смысла, чем сейчас в твоей.
Ты убеждаешь себя, что веришь, но думал ли ты о том, во что ты вообще веришь? Может в блятского деда, мага-волшебника? В ничто? В долгую, счастливую жизнь? Спасла тебя твоя вера? Не отвечай. Не позорься больше. Не позорь нас. Слушай меня и мы станем сильнее. Мы станем едины.
»

Это не был голос. Это не были слова. Это не были мысли. Это ненависть. Чистая, режущая и опьяняющая… и такая сладкая.

Время шло, менялся мир, менялись люди, изменился и Ад Адольфа. Собственный мир стал напоминать тесную камеру, где больше не было ни отдыха, ни помощи. Пещера уныния с призраками порицания. И… нечто новое. Ещё сохранившее вид прежнего города детства. Но только вид. Небольшая детская площадка, с группой ребят, что представляли из себя сосредоточенья всех добрейших чувств своего Создателя, но они были дефектны. Они не умели кричать в небо. Они даже не знали, что так вообще можно делать. Им никто не сказал. А если бы они и узнали, то просто не поверили. Они все вместе – единая и неразрывная часть каждого человека. Кроме них, в этом мире родился кошмар.

В жалких стенах пещеры Гиноса, появился из тьмы и мрака новый образ. Его острый крик пробил само "я" создателя. Ожило в бешённом танце беса всё: небо, земля, дома и трупы. Трупы "детей" – идей. Трупы счастья, человечности и труп веры. Танец использовал их для резонанса всех болевых порогов души. Рвал ржавевшие шрамы. Крик был наполнен ненавистью ко всему, куда он мог дойти. Появились из мрака пещеры Гиноса кроваво-алые глаза и, снова, рога. Неестественно острые, каждый, как проклятая на вечную жизнь и жажду чужой крови, одушевлённая пика. Тело нового зверя – есть сам мрак. Все его мысли наполнены только ненавистью во вне себя. Его имя – Тан. Убийца и истинный зверь умирающего разума. Вместе с ним, у Создателя появился источник истинного безумия и разрыв между двумя мерзкими сторонами своего "я". Гинос и Тан. Два брата, два самых сильных чувства, пережили и пережевали целый мир со своими целями и планами, со своей жизнью внутри жизни.
Саморазрушение, контролируемое догматами, которые сохранились со времён эпохи, рационально правильной детской веры, в уже навеки непостижимое, было остановлено и направленно во вне остова тела человеческого.
Саморазрушительная сила Гиноса со временем все сильнее охватывала сознание создателя, что в конце концов спровоцировало неадекватную иммунную реакцию разума. Убить то, в чем есть тоска. Убить всё. Так и был порождён Тан. Его можно убить, но невозможно усыпить. Зло не покоряется никогда. Гинос был во всём мире. И из-за его влияния на взгляд создателя – даже во всём реальном мире. Всё было насквозь пробито шипами отчаяния.
– Умереть. Всё. Должно.
Первое, что сказал полностью сформированный Тан – образ смерти и ненависти в теле живого и любящего.
Странно и забавно, но Адольф не стал убийцей, не стол маньяком. Его останавливала третья сила – ошмётки детства. Трое детишек на скамейке удачи в городе безумия. Они – сохранившиеся с ранних лет – Совесть, Логика и Честь.
Они не были убиты, осквернены и изменены или поглощены забвенным сном Первого Зверя. Просто, потому что не были хорошими. Они были силой – и только.
Совесть и Честь, две милые сестры – близняшки. Иногда они ругали Адика, а иногда кололи ножиками самое сердце. Они те ещё маньячки. Если вы считаете, что у кого-то их нет, вы ошибаетесь. Они просто во всем слушаются свою старшую, занудную сестрёнку – Логику. Но она слишком любит поспать. Иногда сном летаргическим. Если Логика скажет, что насиловать детей – правильно, ведь «это наша потребность». То Совесть и Честь будут только восторженно смотреть на сползание прекрасной луны по густому, жёлтому как гной загонгрененной ноги, небу и улыбаться.
У Адика каким-то чудом сохранилась детская Логика. Но она нуждалась в знаниях. Знаниях о реальном мире. Без них она сохраняла детскую наивность. Его Логика помогала Адику понимать суть лучше других и позволяла осознавать вещи, идеи. И даже то, что всё доступно осознанию или хотя бы простому пониманию. Особенно Логика Адика любила абстрактные идеи о жизни. О своей, чужой, настоящей и ложной. Милая девочка. Видя её в Адике некоторые, его ненавидели, а некоторые почти любили. А может и действительно любили, но теперь уже этого не увидеть.

Жизнь Адольфа складывалась как у всех людей. После окончания школы, сдачи экзаменов и трудного и тревожного поступления в университет он, как и большинство его одногруппников и уже бывших одноклассников, словил десяток нервных срывов меньше чем за полгода. Только, если его знакомые в такие дни просто рыдали, выпивали, то он тихо копил ненависть. Адольф не мог её ни на ком выпустить. Совесть – сука, запрещала. Он хотел задушить четверть своих новых знакомых и забить ещё две трети, но оставалось просто бить стену, стол и остальную казённую мебель старого общежития. Уже первой зимой самостоятельной жизни, это был совсем другой человек. При взгляде на него порой казалось, что это бледное, измученное лицо и чёрное от грязи тело взорвётся, убив тех, кто был катализатором его ненависти. То есть всех вокруг. Его поведение уподоблялось звериному. Редкая улыбка теперь напоминал оскал, а в голубых глазах, полопались сосуды от бессонницы. Адольф призирал свои самые обычные человеческие недостатки из-за Гиноса, а Тан заставлял ненавидеть всех людей из-за этих же пороков. Накопленная ненависть вырвалась неожиданно. Адольф ввязался в драку с полумёртвыми наркоманами поздно вечером в одром из замёрзших городов, бедной страны.

И опять.
Ночь, улица, фонарь… санитары.
Идея, чувства и сила заключённые в образ Тана были сильны, но галоперидол растекающийся по венам оказался сильнее.
После прибытия в бунтарский дом, Адика поместили в палату к ещё 7 психам и привязали руками и ногами к кровати.

Тьма. Мятный обруч сдавил мир. Не сон. Не жизнь. Это погружение в себя.

– Адик, зачем ты бьёшь?
– Ненавижу их.
– Почему?
– Они мерзкие, низкие твари. Животные, свиньи и тараканы, кто угодно, но не люди.
– Ты не пытался им помочь исправится?
– Они не видят, они не слышат.
– Покажи им опять. Докажи им.
– Их глаза мне знакомы и понятны. Я их видел слишком много и слишком часто. Одни пустые. Так глупо и удивлённо смотрят, когда говоришь с их черепом. А другие полны гнили, будто щас лопнут от корыстной жадности… вот с этим я им помогу.
– А где ты их раньше видел?
– В зеркале. Хочу сжечь его.
– Если ты ненавидишь себя, исправляйся.
– Я ненавижу тебя. Ты меня провоцируешь ненавидеть. Ты моя плеть. Ты и есть я. И ты знаешь, что я из-за всех сил пытался стать лучше, но я стал только метисом зверя и человека. Копытным и рогатым существом на двух ногах книгой и ножом в руках. Я стал чёртом, Сверхчеловеком ебнутого немецкого философа – обезьяной с копытами.
– Стремясь к идеалу – человеку, ты становишься лучше. Значит ты уже хотя бы не ползаешь с бутылкой водки по подъездам.
– Умом я согласен, но сердце горит. Я несчастен в радости. Тело убого. Нет вкуса, нет любви, красок, запахов, есть только туман. Из всех чувств, чиста лишь ненависть.
– Прежде влюбить.
– Я выше этого. Теперь.
– Может станешь ещё выше?
– Я не хочу. Только человек, либо зверь.
– Крайности почти всегда недостижимы и ошибочны. Лишь ориентир, как маяк или два столба, между которыми всё золото. Ты сможешь назвать себя человеком если будешь стремится к этому
– Человеком стать нереально. Я не верю. Я не видел их.
– Ты забыл, что ты ослеп. Во что ты веришь?
– Издеваешься.
– Это ты издеваешься над собой.
– Но почему я такой?
– Почему, какой-нибудь цитрус, без сока сухой? Глупейший вопрос даже для такого для апельсиньего жмыха, как ты.
– Я сух, потому что не чувствую радости, но почему?
– Ты же знаешь причину и тебе не нужна аналитика, чтобы её понять. Ты стал созданным тобой же образом,. Ты Гинос. И ты будешь им всегда. Теперь это часть твоего "Я".

Адольф тихо застонал связанный на кровати и не просыпаясь, выгнулся и издал тихий немощный крик отчаяния от ночного кошмара.

– Убью его.
– Убьёшь себя.
– Я умер много лет назад. Меня убили. Убили такие же трупы каким стал я.

Он проснулся, но не очнулся. Несколько недель он ходил, ел, грелся под висящим солнцем и иногда случайно даже задевал его головой. Несколько раз ему было больно, несколько раз улыбнулся, один раз особо большая крошка упала с губы. А, нет, это оказалась таблетка. И тогда частично вернулось сознание.

– Иду, меня ведут. Я думаю или ещё нет? Пришли. Я… хочу просто постоять. Просто один, и подумать. Не идти, куда вели и почему-то перестали.

Психиатрическая клиника состояла из двух корпусов. Мужской и женский. Пациентов повели в душ, который находился в переходе между ними. Из-за халатности или невнимательности санитаров, Адика потеряли и просто оставили между двумя соседними дверьми. Адольф случайно зашёл не туда. В больнице было мало по-настоящему невменяемых. Половина была почти здоровы. Если, конечно, можно сохранить хоть какое-то здоровье в холодном, бетонном аду с жёлтыми стенами… и безрогими чертями в халатах. Адольф прошёл вдоль пустой раздевалки в общий душ с кабинками без дверей. Его никто не заметил кроме одной женщины. Они смотрела не него большими удивлёнными глазами, тихо прикрываясь полотенцем.

Адик понял, что ошибся дверью, только когда увидел в контраст общей картине другого мужчину. Это бы санитар, что должен сопровождал мужскую часть психов. Он насиловал невменяемую. Сон Адольфа отходил, и он достаточно осознал происходящее.
В шуме воды тихо вышло слово.

– Тан.

Ярость. Крик. Психи. Крики. Санитар. Кровь. Ничего хорошего. Не повезло.

Всё одно, исхода нет.

После всего случившегося, ему поставили новый диагноз. Но не сочли нужным его назвать. Конечно, диагноз был верным и всё написанное врачами – правда.

Другая правда была внутри самого больного. Разорванное на осколки сущее человека заговорило друг с другом. Первое слово было за воплощением ненависти.

– Что ты есть, тварь?
– Я не есть.
– То, что ты тварь – ты не отрицаешь?
– Нет.
– Ты есть, воплощение гнили. Я хочу тебя убить.
– Я был бы рад, но по законам я не могу испытывать такие чувства.
– Есть только один закон – боль. И ты в ней утонешь.
– Я не тону в боли, я плыву по ней с рождения.
– Конечно, ты же её и создал, мразь.
– И тебя создал.
– И себя разрушил.

Не было действий больше и не было слов. Всплеск такой ненависти невозможно выразить в образе, его можно только почувствовать. Тан разорвал своего брата осколками самого себя. Но Зверь уныния не мог умереть, он уже был мёртв. Только, без брата ему не было чем питаться, и он просто уснул. Три сестрёнки в это время получили свободу, время и знания. Это научило их Кричать, а Адика думать умом и сердцем одновременно. Больше не было боли, радости, забвения или осознания. Только жизнь внутри жизни. Честь молчала, Совесть играла, Логика не смолкала.

Адика перевели в настоящий заповедник, для самых бешеных зверей. Это была не больница, а изолятор. Настоящая тюрьма. Особых надежд выйти от сюда не было ни у кого. Тут не лечат, потому и никогда не выпускают.

«Одиночество – желанное, блаженное одиночество, почему из-за тебя плачет сердце, как недорезанная свинья? Ты любишь образы людей, что тебе дороги, но не их самих. Ты любишь память, в которую превратилось время, проведённое с ними. Но это уже не они. Ты их изменил, потому что оказался тут. Тебе нужны только те, кому нужен ты.»

– Но я их мучения.

Заключил Адольф. Мысли текут в его сознании рекой. Опьяняющей, созидательной. Раньше, эти течения приносили только холод рассудку и хаос во вне.
Лишь раз в неделю можно было увидеть врача и заговорить с ним.

– Жалоб нет?
– Нет.

И всё.
Хотя конкретно у этого человека действительно не было жалоб. Ни на здоровье, ни на существование. Любой, даже психически больной человек сошёл бы с ума опять, от участи быть запертым в 4 серых, тяжёлых стенах. Почти не видя ни людей, ни неба. Ему это нравилось, хотя обитая мягким материалом комната, даже без окна, ему нравилась больше, чем что-то ещё. Адик получил чего хотел – смерть. Он не живёт, это не жизнь, нет. Только доживание. В этих стенах сочетались райская возможность сутками быть в собственном "я". Фантазия давала свободу зверям сознания, в угнетающих стенах зоопарка психов.

Гинос – суть отчаяния, жаждущий своей смерти, заснул в ожидании светлого света надежды. Чтобы снова его осквернить и превратить его в, отражающийся от всего, болезненный стон гнилостной тоски.

Тан – злоба, ненависть и суть разрушения – убит. После осознания достижения вечного одиночества и отречения от мира, его господин, родитель и создатель отрёкся от своих пороков. Он не мог их питать, а Тан не мог питаться ими. Нет людей – нет нервотрёпки. Нет и жизни.

Адольф теперь не мечтает окунуть в огонь, грязь всего мира сего. Что ему удивительнее даже того, что он больше не ищет удобного места, где бы в интерьер красиво вписалась петля с его некрасивым телом.

Но теперь у него нет будущего. Не исполнить мечту. Не стать хорошим отцом, вожаком заблудших людей. Вообще никем. Да, он знал, что далеко не все в этом мире потерянные. Но так как он сам потерян, осознать и принять он этого физически не мог. Хоть совершенно глупая надежда иногда помелькает в его сознании, но Логика гасит её. Спасая этим остатки человечности внутри. "Я" от мерзости человеческих пороков, которыми, как полипами, облипает двуногое существо на пути к свету

«Хотите к свету? Катитесь знакомой дорогой – в ад». Шептало подсознание.

Просто подумать, был ли шанс раньше? Человек становится человеком только в обществе, неизбежно впитывая в себя его разно пахучие соки. Пока не набухнет и не растворится в общей серой массе. В безумном обществе, которое считает себя нормальным. Только нормальный, обычный безумец может стать человеком. Больше, чем зверем. Но это невероятно сложно. Но риск стоит того. Хотя, вас никто и не спрашивал и выбора не давал. Жизнь или смерть – это не выбор. Это последовательность.

У Адольфа не было жизни и раньше. Только ожидание и мучения. Не было желаний и интересов. Жизнь – не самодовлеющее явление, её ценность нужно поддерживать. Тело кормить белком и углеводами, а разум мыслями и идеями. "Душу" верой и надёжей. Мир – единство его частей. Человек – мир для своего сознания. Без поддержания одной из частей, вы станете либо мёртвой и гниющий тушей, плюющейся желчью на всех; либо слюнявым зверем, для которого высшее наслаждение мира сего – шашлык из чужих страданий на выходных.

Не порок быть глупым, незнающим, нежелающим. Этого не может осуждать рассудительный человек.
Не порок совершить самоубийство. Этого не может осуждать рассудительный, посторонний человек.
Но порок не пытаться всё исправить.

Час наедине со своими зверьми и детьми может спасти вас. Вера и смирение с необходимостью борьбы – могут сохранить.

«Всё здесь, в вашей голове»


Горящий воздух
– Страдай! – Истошно орал солист. Это чувство пронзало всю его жизнь и это прямо отражало творчество. На сцене выступала группа в жанре "depressive-suicidal black metal". Тяжёлые рифы перегруженной гитары и бласт бит барабанов топили рок-бар во мраке безумных мыслей и мучительных переживаний. Лица музыкантов и многих слушателей покрыты белым гримом с чёрными узорами хаотических линий, закрашенными глазницами и перевёрнутыми крестами – корпспейнт. Металлисты убивались в давле слэма, где одни желали бить, другие быть убитыми. Тряска головами не в такт, (которого, впрочем, уже две песни нет), "танцы" а-ля "калека" с сломанной ногой или под стиль пьяного козла. У Глеба – гитариста группы (названной в честь самого главного чувства всей его жизни) "страдай" было достаточно времени что бы злобно-жутким взглядом рассмотреть каждого в зале. Благо простые рифы в жанре позволяют вообще не смотреть на гитару. Другое дело солист, кроме свиной крови для образа скоро на нём может появиться и собственная. «Слишком он завёлся, лишь бы не заигрался.»
"Страдай" – с момента создания избавляет Глеба от страданий. Вымещая, обычные для жизни, негативные эмоции, можно освободить большую часть себя для счастья. К слову, для него до недавнего времени это слово было бранным, издевательским. Только это "недавнее время", начавшееся почти год назад, наверное, уже подмерзало на морозе. Концерт закончен, вещи на студии, а поддатый гитарист стоит на мягком снегу надевая наушники. Зимний пятничный вечер. Снег падал медленно крупными блестящими осколками стекла. Идти оставалось недолго и Глеб был не против ещё немного пострадать. Он снял шапку и перчатки отдавшись лёгкому приятному холоду. "Лёгкий и приятный" для него означает "-20". Скоро снегопад приобрёл, кроме визуальной, ещё одну схожесть с битым стеклом – острая колючесть. Снег и холод жгли руки и лицо, а он шёл и улыбался, пугая бабушек несмытыми пентаграммами. Его окружали жёлтые потрескавшиеся дома, что строили ещё в военные времена немцы, а пилили бюджеты на их ремонте уже в наше время русские. И мысли, витавшие в его голове. О Ней, о тёплом доме, совместном чае с кексом, пятничном стриме и просто про конец настоящим страданиям.
Резко раздалась боль в голове, как ударили зубилом в весок. Глеб схватился за голову. Всплеск ярости, совершенно неоправданной, бессмысленной влетел в его сознание. «Что-ж, странно, но решаемо». Приняв это за подобие панической атаки, которые раньше с ним случались постоянно, он просто сменил трек на сатанинские и самые чернушные песни. И перенаправил ненависть из тела в злые образы и мысли. «Опыт измученного безумием». Подумал он и натянул обратно шапку, чисто на всякий случай. А упоминание «гниющего Христа» в наушниках наполнило его резким желанием помолиться о чём-то добром и хорошем. Совсем успокоившись, он, забыв торопиться, медленно шагая смотрел на далёкие звёзды в холодном небе.
Громче чёрных гимнов в наушниках, раздалась серия выстрелов в далеке. Скинув наушники оставляя их болтаться, он лёгким бегом напарился к углу ближайшего дома. Поскольку выстрел доходил со стороны большого промежутка между двумя домами, возле которого, как на зло, он сейчас проходил. Осознание факта что это, мать его, стрельба – настоящая пришло почти сразу, а наплывающая вера, постепенно усилила страх и ускорила бег до спринта. В след за страхом догнала мысль что-то вроде «а вдруг по мне? Да бред… А если не бред? Да бляять… БЛЯ-ЯТЬ!» Встав за угол и убедившись, что от дома не отлетают куски или пыль, он выглянул и понял, что стреляют очень далеко. И это точно автомат. Теряясь в догадках и заметив, что он снял и уронил шапку прямо в центре ублюдского прострела, точнее, пробела между домами. Глеб с радостью осознания своего благоразумия забил на кусок ткани (хоть и по цене пары дней вкусной жизни), и подбирая висящие наушники в карман, умеренным бегом направился куда шёл. Оставалось недалеко и в совсем другую от выстрелов сторону. Он выбежал на соседний двор и в дальнем его крае увидел свет закрытого книжного магазина, где работала Она. «свет вывески красиво дополнял свет фонарей и отражающегося от снега блеска» уделил бы этой мысли он больше внимания, если бы за спиной не продолжались длинные очереди. Увидев её, радость сменилась тревогой, причём вроде бы почти беспричинной. Не нас же убивают. Она тяжело встала с заснеженной скамейки. За эти метров 50 уже можно было различить её уставший и обеспокоенный взгляд. Тревога прошла, и он немного снизил темп. Явился страх и оцепенение. С криком "враги народа" выбежал по пояс голый, жирный, мерзкий мужик с блестящем в свете снега длинным ножом. Ноги подкосились, но подсознание бросило тело вперёд. «я не успел» с неверием и болью прозвучал голос в голове. Ускоряясь, он успел продумать ряд вариантов ударов и уклонения. Кровь убийцы окропила Глеба хотя тот был только метрах в трёх. Мерзкую, ненавистную мразь разорвало, а до сознания дошло что это был выстрел. Причём рядом, одиночный т крупного калибра. Управление над телом и его животной злобой перехватил разум, приказав прыгнуть в сторону и лечь за ближайшую машину. Уже там парень понял, что выстрел был из окна дома перед которым сидела… . Он быстро обполз машину с другой стороны, поскольку слышал как продолжаются выстрелы в другую часть двора. «Надо увидеть… увидеть Её.» И он увидел. Лежащую в кровавом сугробе. Выражение лица не видно, но количество крови убивает надежду. Вообще на всё. Ощущение, что кровоточит он сам. Из окна выпало тело деда с ружьём, следом на него упала толстая орущая бабка со скалкой. Оба замолчали на льде под домом за сугробом. С трудом вставая, Глеб заметил в своих руках нож и шокер, что лежали в карманах. А ещё кровь. Из него всё же тоже шла. Встав, он услышал множественные крики и увидел драку уже толпы людей. Стрельба за домами усилилась. Её стало больше. И ближе. «Просто дойти, до Неё. Ничего больше. Вообще ничего, никогда. » Пока он смотрел в мёртвые глаза пропадал страх. Злость уже стала фоном. Не осталось ничего. Даже мести, умерли и убийца и его убийца.
Глеб проснулся с больной головой. Спустя ещё пару часов он с трудом поднявшись на диване, он включил ноутбук что лежал на рядом стоящем столе. Включил новости. «Ужасающая жестокость. Жители братского нашему народу государства отказываются высвобождать из-под своей оккупации свои города в пользу нашего государства. На бесспорно наших территориях нами объявлена мирная операция по деинтеграции жителей. Более трёх тысяч танков уже прибыли для решения конфликтных задач.»
– Объявлена война независимому государству. – перевёл на нормальный Глеб.
«Хорошие новости. В нашей стране стало ещё легче вести малый бизнес. Неожиданно поднялись цены на древесину, лак, гвозди, а в столице открылось около полутысячи ИП предоставляющие ритуальные услуги»
– Гробы подорожали.
«Кроме того, резко упали цены на жильё во всех регионах. А земля стала ценнее подорожала земля.»
– Ну, гробы же не просто так подорожали.
«После недавней неожиданной вспышки массового помешательства, ситуация в мире коренным образом ни сколько не изменилось. Хоть за эти час тридцать шесть минут и погибло некоторое количество людей, это были всего лишь жалкие пять процентов всего населения Земли. Осталось целых дев-яно-сто пять, с вами уж точно больше ничего никогда не произойдёт – репортёр «мило» заулыбался.»
– Вам всем пизда – Заключил замученный Глеб и выдернул шнур из старого куска железа. Батареи (как и клавиатуры, а ещё USB – гнёзд и дисковода) в нём давно уже нет и он сразу погас. За окном проезжал полицейский патруль на БТРе, от этого грохота каждый раз закладывало уши. А на самом деле просто бесит. Подойдя к видео-проигрывателю, он вставил в открытую пластиковую пасть музыкальный диск. Видик загудев, выплюнул диск обратно. После того, как рядом стоящая пивная бутылка оставила вмятину на его корпусе, диск зашёл обратно и захрипели помехами динамики. Из них завыл истошный и болезненный голос. Играл "raw black metal". Амелодичные удары гитарных рифов и барабанов в разнобой с истошным воем вокалиста чей язык невозможно было определить – отражали спокойствие на фоне всех эмоций что он сейчас тихо переживал. Он не пил, не резался, не пытался спастись. Он вообще ничего не делал. Просто страдал.
Когда диск закончился, в адской тишине почувствовав приближение панической атаки он быстро обувшись выбежал из дома. На улице была грязная весна, а у подъезда бабка. Теперь уже единственная соседка на весь дом. Хоть и дом был двухэтажный на шестнадцать квартир. В газах почернело, и он сел на скамейку рядом с ней, что бы не упасть. Баб Галя это заметила.
– Давление?
– Ещё какое. – Он бы выразился семи-этажным матом, но при Баб Гале не особо хочется.
– Прекращал бы ты убиваться. Толку то.
Пока они вместе сидели на лавочке бабушка рассказывала про то, как её внук и дочь со своим мужем умерли. «Внук повесился в тот самый вечер. Всю жизнь чё-то страдал и когда все выпустили своих бесов – Гришу его же собственный бес и повесил. Тогда же и призидент выборы отменил, сказал, что любая власть от Бога и забрить её захотят только сатанисты. Утвердил жертвоприношения и закон о домашнем насилии подписал. Это из – за него отцам разрешалось убить или покалечить любого из членов семьи. А отца бить нельзя – 15 лет! Он же главный с семье…»
Мученик-Глеб слушал причитания бабушки и хоть понимал, что они, мягко говоря, не беспочвенны и понимал зачем о таком нужно говорить в принципе, но вот совсем не хотел этого сейчас. Но слушал. Уже не сколько из-за слабости, сколько из-за уважения. Отношения у них были скорее приятельские. У обоих никого не осталось, да и бабка была в своём уме и от старости у неё были только типичные морщины, трость и лишний вес на случай очередной блокады. До недавнего времени это бы показалось глупым каламбуром. Похоронив свою Душу, Глеб поселился в доме, возле которого Её убили. В их общую квартиру он больше не возвращался. Пусть её разнесут мародёры, а её вид в памяти осядет теплом в воспоминаниях.
Парень перехотел куда-то идти и собирался просто оставаться сидеть здесь. Но бабушка предложила пройтись за угол в магазин за хлебом и перловкой.
«За угол» – вспыли образы в голове. Началась паническая атака, а это значит оставаться одному нельзя. Это ни к чему плохому не приведёт, но это ужасно страшно. Спешно вставая, согласился. Пройдя метров пять, пока Глеб смотрел на талый снег и первые подснежники, Баб Галя начала что-то причитать о жизни. Зайдя за тот самый «за-угол», из-за которого тогда выбежал тот мудак. Перед ними открылась длинная прямая дорога до дальних холмов, на отвесных скалах которых заканчивалась тайга и начиналась широкая река, которую уже не было видно но она всё равно всплывала в памяти при взгляде в этом направлении. Они синхронно остановились.
«Опять» – это слово единственное что сейчас появилось на уме. Баб Галя смотрела перед собой как на парад оккупантов. В её голове одновременно крутились мысли полные смирения и молитв за спасения тела и за упокой души. С холмов спускалась бесконечно огромная стена пламени. Небо разрезали похожие на молнии огненные дуги. Стена медленно приближалась, редко встречавшиеся люди с немым криком разбегались. Но один из них спокойно пошёл на встречу медленной волне огня. Тут уставший взгляд Глеба, лишь отдалённо отражавший страх, заметил, что горит сам воздух. Стена равномерна – одноцветна на многие километры вверх. Огонь не жжёт дома или машины. За ним виднелись ещё недавно зелёные и красивые скалистые холмы. Теперь они стали одним единым куском тлеющего древесного угля. Как и остальные деревья и первые цветы и трава.
«Последние подснежники» тихо сам себе сказал он, пробуя на вкус и смакуя возможно свою последую фразу. При виде идущего пламени, она звучало дико и болезненно. Волна огня надвигалась, сжигая только растительность. Травы и листья превращались в горящий дождь, что уносил тихий ветер и создавал из них вихри. Живые, вековые деревья загорались как сухие соломенные стога. И огонь уже от опавших листьев и быстро тлеющего пепла деревьев поджигал дома, людей и землю. Ветер поднимал тучи вспыхивающего пепла над городом. Чёрные массы напоминали драконов, проплавляющие стекла домов выжигая людей, которые занимались обычной бытовухой не замечая надвигающейся бесшумной смерти. Все они переживали из – за опоздания на работу, нехватки времени на поесть, тратой последних минут жизни в анабиозом состоянии перед экраном монитора. В то время как сам дьявол бил десятками рук по ним, по руинам нового ада. Ветер с каждым мгновением закручивал в вихри жизнь Земли, а волна ненависти самого Мира поджигала её заново. Вид совершенно не соответствовал звукам. На слух это был просто слабый ветер, просто сдувающий лёгкий мусор с земли. Вспышки огня с дали звучали точно так же – отдалённо и обыденно. Люди, увидевшие это, будто осознавали себя в кошмаре и по привычке подсознания не могли кричать. Только усталость от безумно быстрого бега и боль от прожигающего их тела пепла приводила их в реальность и позволяла наслаждаться жизнью перед казнью. Глеб взглянул на старуху.
– Может вернёмся обратно?
– Да зачем уже.
Стена огня, казалось, достаёт луны. Может и действительно доставала. Надвигалась она быстрее чем того хотелось бы. «Да, было бы неплохо если всё происходило немного помедленнее. Не так скоро.» Он рассуждал с позиции неизбежности смерти. Боясь её, не желая её, не было наглости противиться ей. Страх перед её наглядной силой мешал этому. Безумие, но угроза расстрела из пулемёта может погнать боевиков на танки с одними лишь автоматами. Желание отсрочить неизбежное побеждает, принося в жертву шанс. И во всём этом виноваты надежда и страх. Они убивают желание действовать и заставляют смотреть на свою смерть и рыть себе же могилу. «Очень смешно, что хочется жить». Ещё 15 минут назад парень с душевной, даже кажется приятной болью и спокойствием, представлял как болтается на верёвке под ближайшим фонарём. Как всё быстро изменилось. Бабушка нарушила молчание.
– А всё же, пошли в подвал. Только сначала поисть надо из квартиры снести. Ты возьми у меня баклажки пятилитровые и наполни их с крана, если там ещё чё-то есть. Понюхай, что бы тухлым вода не пахла.
Запыхаясь, с болезненным видом, но спокойными движениями бабушка дособирала в специально заготовленные на случаи войны старые вещь-мешки и клетчатые баулы провизии. После смерти всех родных, запасов никому не нужной еды осталось в избытке. Следя за новостями, она поняла из своего опыта, что не смотря на то, что стрелять будут за тысячи километров, гречку нужно прятать уже сейчас. Хоть в подвале её было не приготовить, надо было хотя бы спрятать от огня, а там как пойдёт. Перед входом в сырой и тёмный подвал со стабильно ворующимися лапочками, бабушка достала фонарь по типу киношных керосиновых (но этот работал на батарейках). Неся на горбу пять баклажек воды и два мешка с едой, Глеб успевал отмечать как серьёзно бабка готовилась к бомбёжке и голоду. Тут же ему в голову пришла мысль, что без него она бы на это всё не пошла. Просто бы села на кухне и ждала. Кроме того, что ей бы не хватило сил собраться буквально за несколько минут, она бы не захотела что-то предпринимать вообще. Спустя некоторое время прибывания среди пауков, мышей и тараканов и глядя на килограммы еды и литры воды, Глеб сказал.
– Нам же всего этого много будет. Может я хоть пару человек с улицы к нам заберу? Умрут же люди.
Она посмотрела на него тяжёлым взглядом.
– Ну иди, только аккуратней
Выбежав и трясясь от отвращения от паутины и страха улицы, Парень ещё в подъезде услышал наваждение ветра. Открыв железную, однажды выломанную дверь он увидел обычный ураган и тучу, в которой как молнии бесшумно вспыхивали и гасли красные огни. Стена была уже близко, но добежать до открытого места, от куда они ушли было время. Он увидел парня, бежавшего вдоль длинного дома с одной стороны и пламенной стены с другой. Глеб закричал ему, но тот не слышал. Немного поколебавшись, рванулся в след за ним не переставая кричать. Было видно, как этот парень устал и бежал из последних сил без надежды свернуть из ловушки куда попал. Всё же услышав слова «беги сюда», он резко обернулся и загибаясь от боли в груди добежал с значительно большей скоростью к запыхавшемуся Глебу. Огонь был уже в метрах 10. «Не рассчитал.» Совершенно не осязаемый ничем кроме как зрением. Бесшумный и холодный. Не успевая добежать обратно, они вместе быстро решают побежать навстречу огню поскольку вдоль дома деревья, а под ними трава, а за стеной пламени площадь и нет никакой растительности. Удивляясь сговорчивости и решительности друг друга они, закрыв глаза, полетели головой в пламенную стену.
Прыгнув через огонь, Глеб почувствовал как внутри него сгорает что-то важнее мяса. Уклоняясь от медленно падающей огненной листвы, они шагом пошли по пепельной брусчатке к уже бесполезному подвалу. Они находились в самом центре чёрного торнадо, ветер не носил здесь тоны пепла. Бежать было уже незачем. Опасливо оглядываясь, Глеб увидел белую, яркую вспышку. Что-то похожее на быстро летящую птицу или, может, очень странный дрон. Повернувшись в сторону идущего впереди пламени и бегущих от него людей, он неожиданно для себя резко повернулся обратно в сторону птицы. Потребность проверить слишком странное явление буквально одёрнула его от завораживающего вида поступи смерти. Глеб, как ему казалось, привык верить своим глазам, но тут потребовалось время. Он упорно смотрел в небо ожидая что его наваждение растворится, но этого не случилось. Это был человек с крыльями. Он блестел как пласт алюминия в солнечный день, но за стеной пламени был лишь сумрачный мрак. Тянувшись одёрнуть своего спутника одной рукой и указывая на ангела второй, он неожиданно для себя со с космическим ужасом и удивлением воскликнул, медленно поднимая указательный палец уже просто вверх, в небо.
– Темно блять стало. Щас же день только что был. И вихря над нами больше нет…
Над ними был ровный мрак. Абсолютная пустота. Ни облаков, ни солнца, ни звёзд. В нём проснулась астрофобия. Никогда не думал, что он почувствует её наяву, в жизни. Страх перед масштабами Вселенной, сингулярностью, пульсарами и войдами лишь приятно щекотал нервы во снах и за просмотром кино. От этого ужаса не проснуться. Глеб ощутил себя запертым в гробу. Душно, темно и не сбежать. Хотя света больше, чем должно быть от огня. И он более равномерный, как днём. Недоспасённый хотел что-то сказать, но его прервал громкий и совсем близкий звук. За площадью раздался вой, из -за двухэтажек за их спинами замаячили огромные козлиные рога. Синхронно, парни помчались за тем, от чего недавно убегали. Благо то, что огонь уже прошёл бабкин дом и снова рисковать не пришлось. Уже в безопасности, до сознания дошло ощущение что страх нёс его сам. Как бег в детском сне, неограниченный слабым телом, а лишь смелостью фантазии. Только вот отставший и глотающий раскалённый воздух спутник так не считал.
За закрытыми шторами старой кухни просыпалось детские воспоминания о безопасном одеяле. Квартира была слишком низко, чтобы внутрь попали пылевые горящие дьяволы. В ней даже воздух был свежее и прохладнее. Сидя на деревянном скрипящем стуле, Глеб пусто засмотрелся на комнатные растения. Они теперь смотрелись дико и не естественно. Парня, что смог подобрать звали Пётр он был примерно ровесником Глеба. Бабушка, конечно, ругательно обозначился свою обеспокоенность, но его сейчас мучило нечто более важное. Что это было за странное чувство, что в нём могло "гореть". Догадки шли одна за другой и все были ужасающие. Глеб, что для него не канонично, впервые за долгое время захотелось помолиться. Раньше бы он этого прилюдно стыдился. Но аду от предрассудков ни у кого даже углей не осталось. Мягко и тихо заговорил Пётр:
– Уже поздно и явно бессмысленно что-то просить. Мягко говоря, нам прямо и открыто заявили, что мы – брак. -он понизил голос- Либо это испытание.
Тут Глеб с оттенком надежды попросил рассказать поподробнее. Что-то его зацепило в этих словах. И несколько помолчав, спасённый начал делиться своими, видимо, сильно заранее структурированными мыслями.
– Ну если верить, что Бог в понимании "Абсолют" (абстрактный и единый) избрал "своим" народом евреев и там же… появил Господа… в общем понятно почему их всю историю гнобили убивали и унижали. Такова "Божия любовь". -он развёл руками». Переживая все эти испытания народ становился сильнее. Вот лично я не знаю ни одного еврея алкаша или наркомана, ни одного маньяка. Замучил их. Да даже фраза "бедный еврей" звучит как название тупой комедии. Ну, а зачем это всё ты, наверное, понимаешь. Не для довольствия в жизни, а для счастья, которое грубо говоря является ключом от душевного спокойствия. От состояния рая. От ворот сгоревших садов в общем. Очевидно, нам всем выпал шанс получить этот ключ. Пусть мир за окном ещё больше стал похож на ад.
Он замолчал, с закрытыми глазами попивая простую воду. Кипятить чай на углях цивилизации немножко дико и опасно, тока нет. А вить пить на кухне под разговор что-то нужно. Глеб, двумя пальцами отодвинул штору. За окном был лишь мёртвый мир, осыпаемый тлеющим пеплом, что прожигал трупы людей и зверей… и вид на горящие в дали многоэтажки. Возникла подавляемая подсознанием мысль о том, что сидеть на кухне и философствовать – не лучшая идея при чрезвычайных ситуациях. Но сам собой возникает вопрос – а что вообще ещё делать при настолько чрезвычайных ситуациях? В подвале сидеть пока не прокиснешь? Все беды переживали на кухне. Хотя, может в этом и была проблема. Пётр продолжил.
– По сути говоря это апокалипсис. Ну, Армагеддон, очевидно.
У Глеба закружилась голова. Страх и отчаяние наконец окатили его вместе с тошнотой. Пришла паническая атака и впервые в жизни у неё есть объективная причина – реальная угроза близкой смерти и, хуже, ада. Задыхаясь, обращая всё своё внимание на онемевший язык и щеки он с трудом заговорил – Мне нужно успокоиться. В общем смысле. Помоги, что мне для этого сделать? Что поможет?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/mortemer/smert-v-zhivyh-obrazah-70245538/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.