Главная страница | Триллеры | Как разлагался пластик

Как разлагался пластик
Вера Саровская
Мария просыпается холодным декабрьским утром и понимает, что ее грудной сын мертв. На похоронах она замечает странного человека и пытается разузнать о незнакомце побольше. Но не каждый деревенский житель находит в себе смелость говорить о нем. Они зовут его Идолом. Он просыпается и выходит из озера всякий раз, как на деревню обрушивается наводнение. Местные знают, что затяжные ливни предзнаменуют страшные времена. Мария чувствует, что смерть сына связана с Идолом. Так она обретает главную цель жизни – разгадать тайну загадочного существа.В то же время художник Михаил работает над картиной, которая должна шокировать мир. Но его вдохновляет лишь одно – человеческие крики. Он шаг за шагом идет к мечте, однако вскоре понимает, что за вдохновение рано или поздно придется заплатить.Мария и Михаил не должны были встретиться, но судьба решает иначе. Более того, их связь обретает чудовищные масштабы, ведь отныне один из них не сможет жить, пока живет другой.

Вера Саровская
Как разлагался пластик

Запись от 17.08.2024
Бушует ливень, вскоре озеро вновь выйдет из берегов. А Идол так и не убрался в подводное логово. Он рыщет по деревне три года. Тварь забрала уже четверых. Я что-то упустила. Нужно разобрать все записи, что удастся найти. Любопытно, они оказались письмами самой себе.
Мой эпистолярный роман начнется отнюдь не почтамтом. Быть может, в конце и найдется место для церкви, но сперва было кладбище.
***
Кладбище разрослось на невысоком холме. Оно было серым и неприметным, как это часто случается. На удивление день стоял теплый, точно апрельский, оттого казалось, что вот-вот наступит оттепель, и оживут окоченевшие сосны. Но то был декабрь.
Среди плача, среди молитв, шмыганья и стонов отчетливее всего слышала звук втыкающихся в землю лопат. Гробик опустили в яму, возле которой была куча песка. Лопаты делали «шик», мелкие камешки царапали метал. Камни стучали по крышке деревянного гроба особенно громко. Первые кучки падали с грохотом, отчего я вздрагивала. Шикх-шикх. Бах-бах. Шикх-шикх. Бах-бах. Мне хотелось, чтобы яма поскорее наполнилась, и стало потише. Это длилось долго. Все малость успокоились, пока два рослых парня махали лопатами. Мне показалось, будто публике это действо наскучило, ведь стало подозрительно тихо. Все они стояли позади меня. Чванливые старушки, пропойцы, родня. Словом, собралось все село.
Мама положила ладони на мое плечо, уткнулась в них лбом и тихонько заплакала. Несколько минут, и ямы как не бывало. Обернулась. Одни опустили глаза, другие же смотрели на меня с неподдельной жалостью. Третьи старались состряпать скорбную гримасу, но жутко пересаливали лицом. Все они побрели к свежей могиле, и та вскоре полностью укрылась одеялом венков и свежих гвоздик.
Только он стоял в стороне… Я видела его впервые. Старик, одетый в брюки и белую рубашку, поверх которой был синий пиджак. Из-под дурашливой шляпы выглядывали седые кудри, припорошенные снегом. Столь же седая козлиная бородка прятала под собой красную вельветовую бабочку. Он улыбался. Улыбался нагло, во весь рот. У его ног лежала мертвая лисица. Казалось, ей переломили позвоночник, ведь она была свернута в кольцо. Перед смертью лиса вцепилась зубами в свой же хвост, да так и закоченела.
Я указала на незнакомца пальцем и шепнула: «Кто это, мам?». Ее глазки забегали от дерева к дереву, но через миг она уставилась точно на него и неуверенно ответила: «Там никого нет, дочь…» Шагнула к нему, но старуха Феня схватила меня пожухлой венозной ручонкой и одернула назад. Она заговорила, зыркая исподлобья: «Семь годков он уже рыщет, на сей раз запрягает долго. Островок! Островок на озерце показался еще в восемьдесят четвертом, а сейчас уж девяносто первый!» Старуха захихикала, но в глазах ее был животный страх. Она грызла желтые ногти и сквозь зубы повторяла: «Он здесь. Он здесь. Он здесь». Мать взяла меня под руку, и мы быстро пошагали прочь от старухи. Маму заметно потряхивало, а лицо ее побледнело. Мы стояли уже у выхода, когда я обернулась. Старик оставался неподвижным, лишь голова была неестественно повернута в нашу сторону. Он все еще улыбался. Улыбался нагло, во весь рот…
26.12.1991

Запись от 17.08.2024
Говорят, добро не оставляет памятных шрамов. Но и увечий от зла сейчас не сыскать. Чувства приглушились. Помню, что после похорон вокруг меня распростерся ад. Не жаркий, напротив – ледяной, точно оказалась в последнем кругу. Я позабыла некоторые детали: было чертовски плохо, но как именно? Многое улетучилось, но кое-что осталось в памяти. Свист январского ветра. Очертания утвари в холодной комнате… В той коморке, где я прочахла до ранней весны.
Они сказали завести дневник, мол оттого полегчает. Я послушалась. Тридцать три года записи хранились в ящике на чердаке. Стряхиваю ладонью пыльный налет.

Дневник
29.12.1991
Я не могу встать. За окном серо. Неизвестно, который час. Рядом должен быть стакан с водой, но к нему нужно протянуть руку. На пол свалилась подушка в чумазой наволочке, вернуть бы ее под голову, может, станет удобнее. Правда, придется подниматься. Цель не выглядит такой уж важной. Почему так далеко сама швырнула ее? Проснулась пару часов назад по ощущениям, а точно не знаю, конечно. Спать совсем не хочется, но мне бы поскорее заснуть вновь… Подушка уже под головой, а я все не улеглась, верчусь то на правый бок, то на левый. Голову сперва на нее, затем под. Интересно, можно ли невзначай убить себя таким способом? Скажем, уснуть, уткнувшись лицом. Смотреть в глаза смерти, но не бояться, темно ведь.
Одеяло тяжеленное, едва хватает сил приподнять его. Пустить волною и покрыть все тело… Мне очень холодно.
Вскочила на ноги. Тело не подготовилось будто, отчего затрещало и заскрипело. Подкосились ноги. В глазах потемнело, я закрыла их, сосредоточилась. Урчание в животе подсказывало, что надо бы кушать почаще. Пару недель назад утро наступало веселее. Сейчас же после сна я просто валяюсь в кровати, за это время солнце садится полностью, и это, признаться, немного расстраивает. Иногда ловлю себя на мысли, что испытываю к себе жалость. Не сострадание, а именно презренную, тошнотворную жалость, близкую к отвращению. Еще один день, один восход, закат. А я настраиваюсь часами, чтобы встать и умыться. Глажу волосы. Пальцы становятся липкими и жирными.
Мать заходит в комнату, но поглядывает на меня изредка. Протирает пыль уже третий раз за сегодня. Открывает шкаф, роется там, но вещей не берет. И все это вместо того, чтобы просто заговорить. Думает, молчанье лучше. Что ж, может она и права.
***

Запись от 18.08.2024
На следующий день она все же заговорила. Мама открыла дверь и посмотрела на меня так, словно хотела убедиться, что я никуда не исчезла… Она проделывала это постоянно, хотя точно знала, что я не выходила из комнаты.
Мама зажгла керосиновую лампу, сбросила вязаные тапки, подобрала подол и уселась по-турецки на кровать. Отец тем временем пошел к соседям дабы узнать, чего там случилось с электричеством. За окном смеркалось, косо шел густой снег. Завывал ветер, и собаки, похоже, приняв буран за своего, выли тому в ответ. Мама уставилась в пол и за минуту не обронила ни слова. Я с детства знала, к чему это. Папа жутко злился, когда в доме поднималась речь о всякой чертовщине. Он ушел, и мамочка впервые за несколько дней осмелилась поболтать… Стало ясно как день – она пришла с чем-то эдаким.
– Ну? Как он выглядел?
Едва услышав о черной шляпе и красной бабочке, мама вскочила с постели, да босая побрела на кухню. Вернулась быстро, в трясущейся руке был граненный стакан с водой. Она села, жадно осушила его и принялась растирать обожженные ледяным полом ступни. Полминуты спустя она сунула ноги под одеяло и начала историю.
– Все началось в далеком 28 году. Старушка Феня жила в нашем селе с самого его основания. Она была частью семьи переселенцев, таких семей сюда приехало с десяток, им поручили создать колхоз. Родители Фенечки построили дом за мостом, прямо у подножья холма. Хоронить людей там стали гораздо позднее, а тогда в том месте царила жизнь – смех Фени и ее брата Коли доносился аж до нашего хутора, как говорили папка с мамкою. Деревня цвела, люди сжились и шли к светлому будущему рука об руку, но длилось это недолго.
Летом 1928 случилась беда, природа разбушевалась, на область обрушились жуткие ливни. Досталось и нашему селу. Картошка не выросла, погнила капуста… Зима выдалась голодной, но все сплотились, да кое-как ее скоротали, но то – история другая. Тем же летом наше озеро переполнилось и вышло из берегов. Подтопило дорогу и домишки, что стояли неподалеку. Воды было так много, что ручеек, бежавший через каменную плотину, стал больше похож на горную реку. В один день плотину смело, а вместе с ней и часть моста. Вода хлынула из озера, и то стало резво мелеть.
Она на миг замолчала, я набрала воздуха, чтобы заговорить, но мама опередила меня и продолжила.
– Да, да. Так же, как и прошедшим летом. Ну а чего тут ждать?! Они песком засыплют, булыжников накидают, да и все! А за столько раз можно было и выучиться, что рано или поздно мостик опять смоет. Да что это я все… А! Так вот, вода уходила и уходила, а Феня и Коля стали по вечерам бегать к озеру. Велено было к мосту не ходить, они так и делали, стояли у берега, да камни швыряли. Это они родителям так говорили, но Феня спустя много лет проболталась… Озеро мелело, и спустя время в самом его центре показался небольшой островок, покрытый водорослями. Тогда-то Фенечка и увидела его впервые. Человека в шляпе…
Послышался хруст снега. Мы замерли и переглянулись. Мама вновь подорвалась с кровати и, на сей раз обувшись, на цыпочках покралась к окну. Она высматривала, не отец ли там шагает, а после успокоилась, села на кровать и снова заговорила.
– Они без конца бегали к озеру, но человек и днем, и ночью неизменно оставался на островке. Одним пасмурным утром он пальцем поманил Фенечку к себе. Та замерла, и вся испуганная позвала брата, но мальчишка не откликнулся. Она огляделась, но Коли нигде не было. Спустя мгновенье она увидела в воде русые волосы, бросилась туда и даже успела схватиться за них маленькой ручонкой, но те выскользнули. Больше Колю никто не видел…
Феня ринулась за отцом, тот бродил в воде, но так и не нашел сынишку. Дед Гриша прибежал к твоим деду и бабке, да с ужасом рассказал о случившемся. Вся округа поднялась на уши, Колю искали до глубокой ночи. Феня показала, где последний раз видела брата. Это была большая лужа. Вода ведь вся ушла, и на месте озера осталось несколько отделенных друг от друга лужиц, в которых взрослый человек и по пояс не скроется. Они исходили все вдоль и поперек. Дно было твердым, никакой болотины. Сошлись на том, что сом утащил, но никто так и не осмелился сказать, что сомов в голубом озере отроду не водилось.
Убитый горем отец ходил туда каждый день, да высматривал чего-то в пустоте. Спустя три дня чего-то он там углядел. Жена его рассказывала, что он влетел в дом, схватил ружье и вылетел, как ошпаренный. Она подбежала к окошку и выглядывала, чего там творится. Гриша стоял и смотрел на заполняющееся озеро, а после развернулся и побрел к дому. Весь бледный и трясущийся он вошел в дом, на нем лица не было. А через миг лица не стало взаправду. Он выстрелил себе в голову.
Жена его захворала, и вскоре стала совсем плохая, так что Фенечку пришлось отдать в интернат. Там она надолго не задержалась. История была странная, одной ночью исчезли дети. Бах, и пять ребятишек пропало, все они жили в одной комнате. А наша старушка была шестой. Интернат закрыли, а Феня вернулась домой.
Повествование утомило. Я уж думала прервать любопытный, но откровенно брехливый сказ, однако сдерживалась, ведь впервые за несколько дней захотелось жить. Хотя бы ради того, чтобы дослушать до конца.
– Феня не любила говорить о нем, но кому-то проболталась, что Идол (так она его называла) мог хмурить брови, выпучивать глаза и корчить всяческие гримасы, но одно на его лице оставалось неизменным. Улыбка. Натянутая от уха до уха улыбка…
Я почувствовала холод, но не тот, что принесла нам зима. Холод сковал меня изнутри, отчего было трудно дышать. Со крипом отворилась входная дверь, вошел отец. Мать вскочила и побежала его встречать.
– Идол…
30.12.1991

Дневник
31.12.1991
Чертов петух завопил так рано, а ведь хотелось поспать. Да. Мне нужно спать до вечера, после вставать ненадолго, бродить и ложиться снова. В доме не пахло выпечкой. Запаха не было вовсе, будто очутилась в пещере меж Парижем и Грассом. Да, родители уехали. Их стрекотанье за дверью выводило из себя, но без мамочки с папочкой совсем пусто. В одиночестве рождались странные мысли.
Легла набок, свернувшись эмбрионом. Посмотрела на люстру. Хоть свет ее очень скуден, она бы здорово освещала мое тело, что болтается на веревке. Я бы дрыгала ножками, как балерина в прыжке. Только с табурета прыгать – идея не лучшая. Думаю, провод не выдержит попросту. Да и танец тела в предсмертной агонии… Его конвульсии потеряют лоск, коли тело будет касаться поверхности. Нужно воспарить над всем. Пусть полет и мнимый, как у марионетки на ниточках.
Эстетика и впрямь поражает. Ты разодета в милую сорочку. Она слепит белизной. Несколько часов, и ее цвет совсем в унисон с твоим подвешенным телом. Точнее, уже не с твоим. Мелочь. Твои черты все еще узнаются в мраморном куске льда, что болтается на веревочке. Но ты необратимо меняешься. Думаю, слово «необратимо» шустро насыщается красками, как только выталкиваешь опору из-под ног. Ты даже можешь передумать, но едва ли переделать. Силы стремительно оставляют тебя, и, быть может, это слово будет последним витать в голове.
Красиво. Письмо. Прощанье. Пусть почерк уродлив, а лист испоганен каплями слез, слова ничуть не теряют пронзительности, посыл их отчетлив, хоть и форма размыта солоноватой водой. Дальше нить хронологии, как правило, обрывается. Все мы рано или поздно теряем красоту, как и тело, распертое от газов. Повисший мешок испускает жидкость. Отовсюду. Платье уже не белое вовсе. У тебя гости. Возвращаются папочка с мамочкой. Они тебя любили, но эта картина на мгновенье заставляет их сомневаться в своих чувствах. Стихи об этом не складываются. Да и проза такими подробностями не шибко петрит.
Что ж, стоит повременить. Но когда еще предоставится такой шанс? Они почти все время дома, не сводят с меня глаз. Сейчас я поняла, почему. Я даже не злюсь на них больше.
Они вернулись к обеду, мама как ошпаренная залетела в комнату прямо с пакетом продуктов. Да здесь я, здесь… Она сказала, что сынишка Марины Миша не спит уже которую ночь с похорон. Выяснилось, что у выхода с кладбища я закричала, а после свалилась с ног. Совсем не помню этого… По рассказу мамы, все обернулись и замерли. Повисла тишина, и только Мишка разорался и заплакал.
Зачем эта клуша-Маринка потащила с собой дитя, поди знала, не на утренник собираемся. Впрочем, это не так важно. Родители мотались в город, возили соседей на базу, чтобы те прикупили всякого к праздничному столу. Еще пару дней назад, на кладбище, сельчане корчили грустные физии, а сейчас закатят пьянку. Так вот, что это – пир во время чумы. Да, они накромсают тазы оливье, сожгут бумажки с желаниями, выпьют шампанского. В полночь соберутся на горку, будут водить хороводы вокруг снежной бабы. Дед Вася запустит салют. Да, эта чума только моя, моя собственная, но как же они так… А если иначе, то сколько им горевать со мной? Месяц? Год? Я думаю об этом весь день. Обида на них гаснет, а после возвращается вновь. Я запомню многое из этого декабря. В том числе и гнетущее чувство, будто все мы разом отреклись от коллективного. Будто никаких «мы» больше нет, а осталось множество «я», звучащих дурно, как рвотный позыв.
***
Родители забыли купить свеклу. Не понятно, как можно забыть купить свеклу перед новым годом. Они сказали, праздновать не будем. Еще бы… Но я все же упросила маму приготовить мой любимый салатик. Взамен она наказала сходить в магазин. Мол тебе надо выбраться, подышать.
Спрятала шапкой сальные волосы, очками прикрыла заплаканные глаза. Натянула пальто. Я так люблю его. Найти бы такое же, когда это совсем износится.
Замок лязгнул. Открылась дверь. Сделалось тошно. Новый год ведь, пол деревни сейчас в магазине. Не хотелось никого встречать.
Вдохнула полную грудь. Свежий воздух опьянил. Закружилась голова. Только я отошла от дома, как тут же устала. Это заставило улыбнуться. Хотя я так же уставала от любого похода до кухни или туалета.
За ночь сильно намело. Под ногами хрустело. В оврагах сугробы, наверное, особенно глубокие. Вздумалось лечь в снежок, немного перевести дух. Было бы здорово замерзнуть. Хотелось почаще осознавать, что я еще способна хоть что-то чувствовать.
Дошла кое-как до магазина. Зинка сегодня отоваривала. Она не знала, куда отвести взгляд. Буркала что-то себе под нос. О моих делах не спросила. И это хорошо. Людей больше не было. Я взяла все по списку. Зинка спросила, нужен ли пакет. Я ведь говорила, что нужен. Напомнила ей об этом. Пока она складывала продукты, я уставилась на шоколадку. И что там было интересного… Услышала недовольное ворчанье: «Ты рассчитываться будешь? Или будешь ворон считать?» Позади стояла Феня. Откуда она взялась? Зинка поддакнула: «Да, молодежь сейчас заторможенная». Я сунула деньги. Рожа Зинки была гадкой и сморщенной, как старое яблоко.
Проскользнула мимо старухи и вышла. Ее презрительный взгляд… Такой я вижу повсюду. В ее глазах застыла бешенная неприязнь. Понимаю ее досаду: девочка всегда порхала, сияла при встрече. Отчетливо, громко разговаривала. Интересовалась старухиными делами, здоровьем, грядками. Грядками… Старая сука. Старая вонючая сука. Думает, я убила его. Убила. Своими руками. Впрочем, я не возьмусь судить, что для нее хуже. Человек рожает или убивает, все это дело десятое. Лишь бы лучезарно улыбался при встрече.
Добралась домой. Бросила пакет на стол и мигом в комнату. Тут я поняла: мой дом – моя крепость. Моя комната – весь мир, а может, и больше.
В комнате пахло пропавшей селедкой. У стены послышался глухой шепот. Вздрогнула. Закололо в животе. Маска со стены таращилась на меня. Я отчетливо слышала тонкий свистящий голос, едва выбивающийся из воя ветра. Бледно-бордовая шаманская маска больно походит на срезанную с лица кожу, сожженную африканским солнцем. Раньше не доводилось рассматривать ее, а сейчас времени валом. Сняла с гвоздика. Отверстия для глаз – два полумесяца, заваленные острыми пиками вниз. Улыбка – беззубый оскал, занимающий больше половины лица. Громадные уши растопырены в разные стороны. Гримаса выточена омерзительной. Кровожадный гоблин, затаившийся в пещере, поджидает жертву. Я примерила ее, захотелось взглянуть. Пасмурная квартира изуродовала отражение. Таращилась в зеркало пару минут и совсем не узнавала взгляда. Мой фантом напротив улыбался, чего не сказать обо мне. Я оскалилась. В прорези для рта появились зубы. Порядок. Я улыбалась. Улыбалась, как и все нормальные люди.

Дневник
26.12.1991
У чертовой маски нет глаз, но я знаю, она всегда наблюдала за мной. Ночь. Илюша лежал в кроватке. Он хватался за длинные нити причудливой игрушки, что висела над ним. Улыбался без устали – детям много не нужно. Я убрала остатки еды и принялась складывать вещи. Замочила грязное белье, думала позднее устроить стирку. Знала ведь, что усну, и белье до утра стухнет. Взяла сыночка, он вцепился в увесистую грудь и кушал. Вокруг соска нарисовалась яркая синева. Он сжимал грудь изо всех сил, отчего я морщилась и порой даже плакала. То были слезы радости и боли в одном флаконе. Плакала всегда с улыбкой. Закрыла шторами окна, не хотелось тревожиться от рассвета. Заправила постель, поцеловала задремавшего сына в лоб и мигом забылась сном. От усталости ни поерзать в постели, ни помечтать. Да и не о чем было больше.
Малыш заревел от голода. Протерла глаза, поднялась. Заглянула в кроватку. Он бойко ворочался. Взяла на руки теплое тельце: «Тише-тише, я рядом». Спиной прислонилась к холодной стене. Аккуратно покачивала его в разные стороны, одновременно обнажая грудь. Мой мальчик охотно присосался и не хотел отрываться.
Я прижала родное существо с силой и трепетом. У малыша мои карие глаза. Но поразительную схожесть создавал вовсе не цвет, а восточный разрез. Пусть он совсем еще младенец, но уже запросто узнавались мои черты. Столь тонкая химия не всегда объяснима. Все-таки удивительно обожание детей или себя в них? Где проходит черта самолюбования и когда переступаешь ее? Любим их за потенциал или жизнь? Это самопожертвование или желание воздаяния?
Уложила рядом. Обоим оттого спокойнее. Прикрыла легким пледом. Илюша, будучи сытым и любимым, вскоре заснул. Легонько касаясь, поглаживала его пальцами. От ног до головы – мозолистыми подушечками, обратно – ногтями. Малыш изредка почмокивал и чуть слышно похрипывал. Иногда корчил гримасы от чудных снов. Последнее, что увидела перед тем, как заснуть, – улыбка. Ясная и счастливая.
Усталость вконец одолела, приглушив всю чуткость, я провалилась в глубокий сон, о котором давно позабыла. Проснулась. Холод был не только воздухе и бязевой постели. Некий холодок водой после мятной конфеты обволакивал горло. Не останавливался, пошел дальше и замер в груди. Не столь порой тревожит крик, сколько тишина. Она наполнила собой все. Вокруг мертвое безмолвие. Мысль не успевает за телом: я потянулась к Илье в поисках тепла, но там был лишь холод.
Я осмотрелась. Все было обыденно, но в то же тревога не оставляла меня. Взяла сына на руки. Так холодно… И впрямь иней покрыл стекла узорами, но улица – солнце, в сравнении с его тельцем. «Илюш, пора проспаться». Маленькие глазки сомкнуты. Грудь не набухает и не сдувается. В мгновенье охватила паника. Голос звучал все громче и громче. «Илья, Илья, открывай глаза!». Плотно сомкнуты. Я трясла его с неистовой, мало контролируемой силой. Сердце Илюши не билось.
Маска смотрела за мной. Я прижала к себе давно остывшее, чуть окаменелое тельце. Застонала. Потекли слезы. Капли стекали до самого подбородка, после чего падали на небольшое личико. Я целовала его отчаянно, пытаясь растопить любимое существо, вдохнуть в него жизнь, но сказка лишь начиналась.
Осмотрела стену, судорожно старалась уловить незаурядную деталь, отличие, способное обличить жуткий кошмар и вырвать меня из его оков. Фотографии весели на местах. Я улеглась на пол, а дальше – темнота.
Мамочка сказала, что я сидела у батареи вместе с Ильей. Она увидела обезумевший взгляд и сразу подбежала ко мне. Я приложила палец к губам: «Тшш». А после запела, покачивая сынишку в руках:

«На лужайке спит трава,
На деревьях спит листва,
Спит осока у реки,
Спят сомы и окуньки».

Дневник
01.01.1992
Я проснулась от громкого стука. Кто-то приходил ночью. Родители говорили в полный голос. После в спешке засобирались на улицу. Мама заглянула в комнату перед уходом. Услышав шаги, я заскочила под одеяло и прикинулась спящей.
Уже утром услышала их шепот. Они говорили о мальчике. О приезжей семье. Сказали, он исчез прямо во время празднования. Просто растворился.
Его так и не нашли. Милиционеры рыскают по деревне вместе с жителями. А моя серая, ледяная крепость неприступна, я изредка покидаю ее. Оттого смерть кажется волшебством, мрачной сказкой. Событие буквально из другого мира, оно цифровое. Оно в словах, картинках и буквах. Неосязаемо и чуждо. Меня это, признаться, подбадривает и с тем же огорчает. Смерть – это так далеко, так надуманно. Я никогда не видела этого мальчика и, похоже, не увижу. Его попросту не существовало, и умирать, очевидно, было некому. А что до меня – смерть выдумка, пока не решусь проверить. А сейчас все бессмертно, пока я запрещаю себе вспоминать.

Запись от 18.08.2024
Родители укатили к старым друзьям, с которыми планировали встретить рождество еще задолго до смерти Ильи. Конечно, в канун Нового года они сказали, что ни о каких поездках не может идти и речи. Но после исчезновения ребенка я осознала, что эти пару деньков одиночества мне смертельно необходимы. Отец видел во мне человека сильного и взрослого, потому с ним проблем не возникло, а вот с мамой пришлось повозиться. Сперва аккуратно подначивала ее, мол почему бы и нет. Вам нужно отдохнуть, а я уж как-нибудь перекантуюсь денек-другой. Но мама оставалась неприступной. Думалось, она и не слушала меня.
Я отчаялась выпроводить их из дома, но собралась с силами и пошла в лобовую атаку. Время намеков закончилось, я, на удивление, четко аргументировала тезисы, взвешивала все за и против. Но в ответ слышала монотонные «Нет. Нет. Нет…» У меня оставался лишь один козырь, и он сыграл. Сказала, что я хочу этого. Слова «вы», «вам» и «нужно» полностью исчезли из риторики. Я сказала, что это искреннее желание. И тогда мамочка дала слабину. Меня еще трижды спросили, уверена ли я. В последний раз мама стояла уже на пороге, но разулась и потопала в комнату, чтобы попросить последнее, контрольное разрешение. Отец ругался, но ее это не волновало. На одобрительный кивок мамочка ответила тем же, и они наконец уехали.
Едва заснула, как постучали во входную дверь. Постучали громко и настойчиво. Я и не шевельнулась. Спряталась под одеялом и тихонько ждала, пока гости уйдут. Сон отбило напрочь. Я томилась в кровати и смотрела на стену. Разглядывала черточки. Каждый день рождения вставала к стене, и папа отмечал, насколько Машенька подросла за год.
Родители как пару часов уехали, но уже стало одиноко. Я смотрела на полки, заваленные крупицами памяти, отголосками путешествий, былыми достижениями. Все это жило в диковинных сувенирах, медалях и статуэтках. Смотрела на маску. Она никогда не отворачивается, глядит прямо и строго, смущая все живое. Но оттого здесь не переставало веять пустотой. Причудливые ловцы снов никогда не справлялись со своей работой. Так было всегда. Жизнь пришла – сна нет. Ушла – и тем более. В доме пахло мокрым камнем и сыростью. Будто очутилась в пещере, где-то меж Парижем и Грассом.
Пыльные зеленые шторы расползлись по гардине. Они бесполезны. От солнца прятаться ни к чему. Оно само уже долго скрывалось. От людей скрыться? Да, я то и дело подумывала укутаться в плотные шторы и пойти по улице. Хотелось верить, так я сделаюсь невидимой для прохожих. Но, сказать по правде, – смерть не раздает даров.
Вздумалось заполнить пустоту. Илюша умер. Никаких черточек… Но с того дня я стала рисовать на стене. Каждый год перекрывала полотно и рисовала Илюшу уже подросшим. Изображала его таким, каким он мог вырасти. Уже тогда было понятно, каким сыночек получится. Сейчас, спустя многие годы, на стене нарисована точная копия Витьки. Разве что на голове забавная кепочка без козырька. Муж ненавидел такие.
Вечером увидела полицейский уазик. Пошла к соседям узнать, чего случилось. Исчез сын Зойки, моей школьной подруги. Во мне не пробудилось сострадание. Не было и горести за мою подруженьку. Напротив, новость дивно подбодрила. Она подкрепляла мой план.
Уставившись на маску, я обдумывала предстоящие действия. Почудилось, она шепчет, мол: «Собирайся». Маска… Осенью девяносто первого Борька мотался в Москву. Оттуда он и притащил проклятую маску. Старый друг привез ее сувенир из Туниса.
Все, что осталось от Борьки – недостроенный дом и гадкая маска. Помню, как он разровнял место для строительства. Борька прибежал домой с фразой: «Вот лед и тронулся!» Мы бесконечно мечтали, каким чудным выйдет наш домик. Но мечты так и остались мечтами.
Витька был умелым и крайне обаятельным, но некрасивым. И все же чего-то я углядела в большелобом парне с наголо бритой головой, пышными усами и козлиной бородкой. Я была совсем девчонкой, когда мы встретились. Проводила каникулы у бабушки, в Бурее. Борьку, как молодого, но не по годам сильного специалиста, отправили на строительство ГЭС.
Хватило взгляда, чтобы все понять. Маленькая Маша мечтала каждую ночь. И однажды домечталась. Волею судьбы он очутился в нашей деревне. Оказалось, к родственникам прикатил. Бросил работу, да так и остался со мной.
Оделась быстро, с давно забытым энтузиазмом, словно опаздывала на важную встречу. Я знала с кем, но не понимала где. Впрочем, было ясно: акт удержится лишь на импровизации. Нет, мне вполне доступно объяснили завязку. Легко представлялась и кульминация. А вот финал вызывал сомнения.
Неясно, откуда родился скептицизм, ведь сюжет развивался по всем нормам. Деревенские вместе с полицейскими прошерстили округу и разбежались по домам. И я осталась на улице в полном одиночестве. Дешевый триллер: всех перебили, зато фокус камер сосредоточен на мне. Я лишь выполняла команду. Прикончат, или спасусь – сценариста морока.
Я и в самом деле не обдумывала действия. Режиссер не объясняет актеру, когда нужно улыбнуться, а когда задрать бровь: процесс обернется кошмаром.
Говорят, актер – наемник. Он, конечно, может привнести немного своего видения, но сперва нужно выполнить поставленные задачи, а до того не совать нос. И я была послушной. Не могла оплошать. Мне предоставили только один дубль.
Вышагивала к могилам плавно, тянула носок. Представляла, будто иду по ниточке. Камеры следили пристально. Элегантно, острым лезвием прошла кладбище поперек. Но вместе с тем неумело, ведь правильнее – вдоль.
Я остановилась возле могилки Ильи. Полумесяц, застывший над головой, намекал, что начинается мультик, а вовсе не ужасы.
Вот отчего лезвие идет неумело. Наивно было полагать, что Идол где-то неподалеку. В самом деле, режиссеру вздумалось обмануть не только зрителя, но и актера. Наемница. Заткнулась. Поплелась к лавочке, ведь прогулка измотала. Села, вывернула карманы. Аттракцион, который я выбрала, мог обойтись чрезвычайно дорого. И тут грех – заплатить.
Бритва, веревка и мыло – скучный набор. Самообман веселил, но настала пора заканчивать игры. Все те дни я думала, можно ли обмануть Бога. Сейчас сижу и смеюсь. Слышала, людей с моим потенциалом раньше хоронили за оградой. Не то чтобы меня это беспокоило. Но дурить себя больше не хотелось. Внушать, будто это заурядная прогулка под звездным амурским небом.
Горе вполне можно разделить на степени. Запросто представляется ничем не примечательный день. Ночью или утром родители замечают, что доченька исчезла. Жители поднимаются на поиски. Рыщут по лесам и полям. А итог вместе с тем всем ясен – не будет ни тела, ни следа. Мама и папа бездумно смотрят вдаль, в надежде увидеть доченьку. И живут той надеждой, ни в чем себя не виня.
Самоубийство – дело другое. Покончить с собой или умереть от рук неведомого существа. Разные степени. Разные…
Я сидела на ледяной лавке и глядела по сторонам. Тоскливо. Ветер выл сам с собой. Почувствовала себя глупо, ведь Идол все не приходил.
Вконец замерзла. Отправилась домой. Спустившись с холма, отчего-то загляделась на озеро. Подошла ближе. К рыбацкой проруби тянулись следы – одни маленькие, другие – побольше. Но к берегу вернулся только один.
06.01.1992

Дневник
07.01.1992
Бежала домой с небывалым азартом. Здравствуй, потрепанная тетрадь. Покажу тебе кое-чего задорно, и даже припудрю хвастовством. Покажу так, словно первую пойманную рыбку родителям.
Я навещала сыночка. Собиралась уходить, как увидела плывущий силуэт. Он приближался не шибко стремительно, даже нехотя. По сторонам не осматривался, шел уверено, по-хозяйски. Думала, прошагает мимо, но он резко остановился точно напротив. Тогда я сумела его разглядеть: пестрая шляпа, красная бабочка, кудрявый волос. Да. Одиночество, которое я трепетно смаковала все эти дни, оказалось выдумкой.
Сбилось дыхание. Я допускала, что в день похорон мне все померещилось. Но старая сказка, что рассказала мама, говорила об обратном. И вот он стоял в считанных шагах. Повернул голову, рукой указал на свободную часть скамьи. Я не знала, как поступить. Хотелось сбежать, но страх сковал тело так, что я не могла и пошевелиться. Не было сил выдавить: «Присаживайтесь». Или, на худой конец, одобрительно кивнуть.
Идол не прислонялся к чуть заваленной спинке скамьи. Сидел совершенно ровно, и вместе с тем, казалось, напряженно. А чего, не на стуле ведь электрическом… Ожидалась банальна глупость: «Как тебя зовут?» Я собралась отвечать, но вопроса не следовало. Ни через минуту, ни через пять. Идол молча смотрел вдаль. Время будто загустело, его течение стало невыносимо медленным.
Холодно. Паршиво. Закололо в подушечках пальцев. Онемели руки. Мне чертовски понравилось. Потряхивало от мороза или его появления, не знаю. Это казалось неважным, я лишь всячески накручивала себя. Представляла, как Идол убивает меня. Сочиняла для него реплики и не зря: болтуном его не назвать. Впрочем, его молчание предстало насыщенным на фоне всего, что я уже привыкла слушать. И все же хотелось спровоцировать его. Выкинуть какую-то глупость.
Он не шевелился. Сидели с полчаса, тишины не выдержал ветер и все же зашептал для разрядки, но в миг стало тихо. Природа не желала болтать вместо нас.
Вконец замерзла, он же не подавал вида. Поднялась и пошла к выходу. Шла аккуратно, старалась не озираться. Оглянулась, будучи метрах в тридцати от него. Идол все еще сидел. Сидел, казалось, так же. Напряженно и странно.

Дневник
08.01.1992
Я пошла на кладбище за полночь, когда уснули родители. Должна признаться, место стало сакральным. Лавка и на сей раз не пустовала. Еще издали увидела темный силуэт.
Уверенно вышагивала по нитке, тянула носочек. И вот подошла к скамье. Идол не шевельнулся. На коленях покоились жилистые кисти, из-под кожи выпирали пухлые вены. Снова защемило в груди, снова ветер сдувал снег с деревьев. По телу забегал холод.
Плавно подняла руку, на кожаной перчатке застыл лунный блик. Пальцем указала на край скамьи. Тишина в ответ. Глаза его полностью скрывались под полями огромной шляпы. Возможно, он нахмурил брови или сморщил лицо. Но разве это важно? Ведь он по-прежнему улыбался. А я не могла оторвать взгляда от бледно-розовых рук. В голове не укладывалось, как он не застыл в сорокаградусный мороз.
В сущности, мне было плевать на его скудную реакцию. Уселась рядом, закинув ногу на ногу. Меж нами оставалось сантиметров тридцать, не думаю, что больше. Вечерние забавы. Там чудесно дышалось. Всякий раз, как я выбиралась на улицу, холодный воздух дурманил. Слезились глаза.
Совсем не слышала его дыхания. Казалось, сижу рядом с трупом. Цели ночных прогулок могут быть разными, это я хорошо знала. А блажь у него на уме… Какое мне дело до этого. Ложь. Мне хотелось узнать, зачем он приходит. Лестно думать, что для встречи со мной. Ясно, зачем прихожу я. Родной дом в момент стал чужим, Маша превратилась в зрелый гнойник. Стены давят сильнее и сильнее. И это заслуженно. Комната с трудом выносит Машу. Нытье и безалаберность. Свинство и апатию. Кто знает, как долго протерпит меня скамья.
Я прикоснулась к нему, но тут же одернулась. Неловко, но уже лихо боролась со смущеньем. Я откровенно таращилась на него. Фыркнул Эол, воспарили конфетные фантики. Шапка слетела, за секунду пролетела метров с десять и ухнула в куст багульника. Идол повернулся ко мне и потянул руки к шее. Заерзала от него, он же двинулся ближе. Задышала прерывисто. Я сидела уже на самом край скамьи. Вскочила и попятилась от приближающегося кошмара. Запнулась и свалилась на могилу, подо мной хрустнула веточка искусственных хризантем. Увидела светящиеся изумрудные глаза. Они показались стеклянными. Их блеск излучал таинственный магнетизм.
Я поднялась и побежала домой, жадно глотая ледяной воздух. Меня трясло. На вкус солянка эмоций прекрасна, но ингредиенты неузнаваемы. Еще немного, и сердце бы выскочило, я задыхалась. Ликовала и вместе с тем боялась. Жизнь дорожала, ее бледный эскиз сегодня броско размалевался.
Гляди-ка, комната так же пуста и беззвучна, но как же похорошела. И мерзко-зеленые шторы более не кажутся безвкусицей. С удовольствием черкаю в помятой тетради. Страницы малость разбухли от слез, но писать можно. Да и как добротно пишется!
Мне так понравилось, Господи, так понравилось! Я жду завтрашнего дня. Чувствую, расползается аура бессмертия. Сладко, представлять себя особенной. Отчего он остановился, ведь мог запросто придушить. Но не стал. И, конечно, мы проверим все это, нужна лишь еще одна встреча. Последняя, и точка, нужно хоть себе пообещать. От судьбы, верно, не уйти, но как она… Злится, когда дразнят?
***
Это был он… От его запаха хотелось блевать. Он вонял тухлой рыбой. Комната впитала всю вонь. Я проветривала уже. Два раза проветривала. Застудила дом, а тошнотворный запах никуда не делся. Еще воняло гарью. Воняло сгоревшим волосом. Мать ничего не учуяла. Но почему? Она ругалась, когда я настежь распахнула окна. Но ведь дышать нечем.
Вот, откуда в тот день взялся странный, едва уловимый запах. Это его запах. Он был близко. А этой ночью Идол уже сидел в моей комнате. Я знаю, он сидел в кресле напротив моей кровати. Больше нет нужды искать его. Ходить на кладбище. Похоже, он будет приходить сам. Ведь он любит смотреть, как я сплю.

Запись от 23.08.2024
– Машенька, газетку забери…
На улице под проливным дождем ждала Зоя. Я глянула в окно, она стояла терпеливо, хотя могла сунуть газетенку в ящик, или, на худой конец, швырнуть на веранду да пойти по своим делам. Накинула фуфайку, вышла на улицу. Зоя не шевельнулась, будто ждала, пока я подойду и возьму проклятую бумагу прямо из рук.
– Фенечка хочет, чтоб ты зашла…
Зоя, заприметив, что я отреагировала прохладно, уточнила, или скорее пригрозила: «Очень хочет…» Очень так очень… Молчаливо кивнула в ответ, и пошла в хату, дабы одеться потеплее. Топать до старушки было в тягость, тут тебе и ливень, и куча хлопот по дому. У хряков-то кто чистить будет… Но в глубине души, конечно, понимала, что предстоящая встреча несколько важнее уборки навоза. Швырнула засохшие лепестки гладиолусов, что готовила для гербария, и пошла к старухе.
Всякий раз, когда я шла в сторону кладбища, накатывала тоска, и дело здесь не в серых могилках. По пути ненароком заглядывалась на холм за озером. Там мы с мужем начали строить дом еще в восемьдесят девятом… Он задумывался футуристическим: круглый каркаc, высокий змеевидный фундамент. Смелый план оказался настоящим вызовом не только для строителей, но и для нас, для деревни. Но не хватало то денег, то желания. А после Борька и вовсе исчез, оттого маленькая Бузлуджа так и осталась в дерзких планах и помыслах. На холме и по сей день стоит лишь полуразрушенный фундамент, а весь участок порос елью. Потому у домика только одна призрачная схожесть с величественным болгарским сооружением. И то, и другое – вызов, с которым мы не сумели справиться.
Подойдя к калитке, я отчего-то перекрестилась, а после вошла во двор. Там было чисто: трава скошена, дровишки аккуратно сложены под навесом. Я сразу юркнула в дом, обошла все комнаты, но Фенечку не отыскала. Зоя ухаживала за старушкой и говорила, что та совсем не встает с кровати. Стало не по себе. Я пошла к огороду.
– Тута я, тута…
Старуха Феня одной рукой бросала поленья листвяка в банную печь. Следом в огонь отправлялись платья, фотографии и прочее барахло. Все это походило на дурной сон. Она закинула охапку дров и все вещи, а после принялась хаотично бродить по дворику, прибирая все по местам. Выглядела она совсем отреченной и неземной. На меня не реагировала. Стало жуть как неловко. Годы свое берут, может, позабыла? Или Зойка, дура, решила так позабавиться. Ну тоже ересь – нам уже не по десять. Я покралась к улице совсем тихонько и нерасторопно – не хотелось тревожить старушку, как вдруг она звонко выпалила: «Ну все! Идем у хату!»
Я в миг продрогла не то от колючей мороси, не то от неожиданной фразы. Облокотилась на дощатый забор и бездумно смотрела в сторону озера.
– А-а-а… Увидела, увидела?
Приглядевшись, я заметила, что в самом его центре появился небольшой островок. Старушка взяла меня под руку и повела в дом, бубня под нос: «Времечко, времечко…»
В кухне пахло выпечкой. Увидела на столе надломленную рыбную кулебяку. Я разулась и села на табурет. На полу блестело несколько лужиц, будто мыли его в спешке, толком не отжимая тряпку. Я томилась в безмолвном ожидании, а Феня не могла найти себе места: она то суетливо вытирала посуду, то копошилась в корзине с фруктами, то наводила порядки на полках.
– Агриппина Григорьевна, садитесь, пожалуйста…
В этот момент старушка тянулась к шкафчику, чтобы поставить соль на место. Рука ее остановилась на полпути, и Фенечка необычайно резко замерла, точно робот, у которого сел аккумулятор. Мой зов вывел ее из транса, она довольно взглянула на меня и прекратила бесноватые зигзагообразные хождения по кухне, усевшись за стол. От столь официального обращения на морщинистом лице нарисовалась робкая улыбка. Думалось, это натолкнет Феню на разговор, но она продолжала молчать. Взгремело затянутое тучами небо, сильнее разошелся дождь.
– Идол никого не убил. Ни одного ребеночка! – лицо Фени не переменилось, однако старушка произнесла эту фразу заносчиво, будто сей факт был поводом для гордости. Я вдруг поняла, что за секунду узнала об Идоле больше, чем за предыдущие шестнадцать лет, оттого зародилось неконтролируемое, буквально кошачье любопытство. Захотелось подогнать ее: «Ну, ну?» Но в порыве воодушевления я не заметила, что по щекам бабушки потекли слезы. Сделалось стыдно. Феня задрала подбородок и резким выдохом сдула слезинки, а после сказала:
– Это мы… Это мы убиваем.
Меня как ледяной водой окатили. Замерла. По телу пробежала дрожь. Феня ждала, терпеливо ждала, пока я поведаю свою тайну. Я увидела это в проницательных глазах, почувствовала в тяжелом затхлом воздухе. А после я поймала сверлящий укоризненный взгляд, который говорил лишь об одном: то вовсе не тайна, а секрет на весь свет.
Захотелось прильнуть к старушке, ведь у нас поганое и постыдное, но все же родство. Я поднялась, крепко обняла ее, и мы тихо заплакали.
– Лжецы они все! Кругом одни лжецы!
Неясно, сколько бы мы так простояли, не забубни вдруг Фенечка вновь: «Время. Время». Она легонько подтолкнула меня к табуретке, я села и тогда старушка разговорилась.
– Я встретила его почти сто лет назад. Сто лет… О как… Тогда мы только перебрались в деревеньку: я, папка, мамка да Колька. Все было добренько, да, добренько было… Домик, как сейчас помню, для житья вполне годился, но кое с чем еще надобно было повозиться. И вот, папка с утра до вечера то в поле, то на элеваторе, а мамка – на ферме. А с коровами знашь, как? Накорми, напои, а вечером будь добра – подои. Мама домой вернется, руки трясутся… Упадет и отдыхает, да и батька так же. А дома что? Дома свое хозяйство. Барашки бякают, коровка мычит. Всем пожрать навали, у всех почисть, всем внимание удели! Ну а мы с Колькой чего? Не орем да ничего не просим, потому родители отдохнули с пол часику, одежды сменили, чтоб вконец не зачухаться, да в стайку, а потом уже к нам! Словом, с братом мы были предоставлены самим себе. Меня шустро нянькой заделали: хошь не хошь – делаешь, как велено, не то – ремнем по жопе! Разочек завела я с батькою разговор, мол у меня и подружки, и куличи у озера надо лепить. Разговор этот, как разумеешь, был недлинный…
Так мы то лето и скоротали. В один день с Колькой пойдем, червей под чурбаками насобираем, удочку у батьки стащим, да сидим у бережка – рыбку ловим. Домой баночку ротанов принесем, а родители: «Ух ты, Коленька! Правда ты наловил?!» А про меня? А про меня тихо… В другой день в лесок у дома сходим, силки поставим, а потом ждем. Хех, никто в них и не попался ни разу – не мудрено, силочки-то метрах в тридцати от дома подвязывали, кто ж туда заберется? А дальше уходить родители запретили. Потому я с девками своими только у озера игралась. Но им же скучно становилось! Они в лес далеко побегут, да еще дразнят, что мне с ними нельзя! Вот я обрадовалась, когда ливни пришли: и мы с Колькой у хате, и дурехи мои все по своим хатам! Хоть с бубном пляши, да дождик вызывай, как те папуасы!
На улице лило, как из ведра. Один раз мы во дворике все же поиграли, вымокли до нитки и зачухались. Пиздячек я тогда выхватила добротный, потому впредь сидели строго в доме. И весело нам было, но только одно удручало. Родители с работы придут злые, как собаки, да сразу: «Коленька покушал? Коленька не плакал? Коленька то, Коленька се…» А про меня? А про меня тихо, словно и нет никакой Фенечки… Как-то ночью лежала я спокойно да хныкала в подушку. Батька подошел и спрашивает: «Доча, что стряслось?» А я молчу. Обида внутри горькая. Думаю, пусть сами догадываются, не хочу я с ними говорить. Он обнял меня, не обронив ни слова. Но та ласка показалась фальшивой. Думалось, он лишь хотел, чтобы я умолкла и спать не мешала.
А природа тем временем совсем разгневалась. Озерцо так воды набралось, что мостик наш, вщух, и смыло! Мужики все сбежались, да репы зачесали… Немножко покумекали и решили: камней натаскаем да перекроем водичку. Ну а сверху… Сверху песочком присыплем.
Батька тот песок и возил. Ну оттуда, это самое… из-за поворота, где карьер. Лошади-то все остались на другом берегу, потому только так, своими ручками. Мужики потом собрались с духом да переплыли озерцо, чтоб батьке помочь, а другие тем временем булыжники ворочали кое-как да в воду скидывали. А я все крутилась подле них да смотрела, чего там делается. Ребенок же, интересно все, етит твою мать! Сделали они запруду с горем пополам, а потом плиту из города привезли. Плиточку поставили, и все – по мостику можно было бегать.
Но воды к тому времени утекло уже много… Тогда-то и показался проклятый островок, поросший тиной. Родня в тот день по дому хлопотала, я смотрю: дела до меня никому нет, ну я раз и улизнула из дому. На бережку сижу да камешки в воду швыряю. Гляжу: подле меня, метрах в пяти, из воды показалась шляпа. За нею голова. А потом и тело по пояс. Чудак стоит да смотрит молчаливо. И улыбка на морде, свирепая такая! Чего, говорит, тут сидишь? Я головку опустила да взгрустнула… Он глянул мельком на домик и говорит: «А-а-а, вот оно что. Деточка, хочешь, чтобы папа и мама полюбили ее, как прежде?» Я покорно кивнула. А он говорит, веди, мол, братика сюда, поглядим на него. Я пулей в дом, Кольку под руку и обратно к озерцу. Стоим мы с Колькой, а Идол глядит на нас и облизывается. Говорит, ты кинь-ка мне его, тут неглубоко, не переживай. Я кое-как взяла братца на руки и сделала, как просили. Колька – буль! и ушел под воду. Я за ним сиганула, а нет его нигде, как растворился! Я заплакала да побежала к папке. Обернулась на полпути, а тот все стоял и улыбался. Нагло так улыбался, во весь рот…
Фенечка вскочила и с фразой «ах да, времечко» посеменила в комнату. Оттуда вернулась с полотенцем и белой сорочкой.
– Я сейчас мигом у баньку, а ты посиди пока, подожди. Если минут через пятнадцать не вернусь – шуруй проверять, – сказала переполненная спокойствием старушка. Отчего бы ей не вернуться?
Она ушла, а я то и дело поглядывала в оббитое пленкой окно. Так еще и дождь не стихал, потому рассмотреть, чего там на улице, было трудно. В этом белом киселе нарисовалось лишь очертание бани, но я все же надеялась увидеть шагающую к дому старушку, ведь отправляться за ней не хотелось. На стене висели запыленные часы с маятником, их ход был столь громким, что нельзя было и на миг отвлечься от тиканья. Феня купалась уже двенадцать минут, отведенное время стремительно догорало. Я услышала шорох в одной из комнат. На один «тик-так» сердце отвечало двумя ударами. Его биение казалось непростительно гулким, а прерывистое дыхание и вовсе смахивало на пыхтение быка. Собралась с духом и, ни секунды не мешкая, ринулась в сторону шума. Пусто… Зашла в дальнюю комнату: в самом центре стоял сервант и ничего более. Там пахло свежестью и чистотой. На потолке не болталась паутина, вокруг не сыскать и пылинки. Место напоминало красный угол, но там не было ни икон, ни лампады, ни свечей. На серванте находилась лишь статуэтка из глины – человек с бычьей головой и длинными витыми рогами. Дверца тумбочки была приоткрытой, я заглянула туда и нашла пачку неумелых рисунков. Просмотрела с двадцать листочков, на каждом одинаковые изображения: на одних – мужчина с бычьей головой, а на других – с рыбьим хвостом вместо ног. И бородатый такой… Я прошерстила все и среди зарисовок попался замызганный клочок бумаги, а на нем надпись «ищбинайнкартага».
Услышала, как со скрипом отворилась дверь. Пулей вылетела из комнаты и побежала встречать Фенечку. Та уже ждала за столом, от нее исходил пар. Я чуть не начала оправдываться, но она велела поскорее сесть.
– Так вот, Кольку мы так и не отыскали. И не мудрено… Батька еще несколько дней бродил у берега да все высматривал. И в один денек Идол ему показался. Не знаю, чего он батьке наговорил, что тот побежал в дом, ну а там… Слышу – грохот! Я туда, а мамка меня держит и входа и чуть не кричит, чтоб я не заходила. Так батьки и не стало. Да и чего уж тут, мамки – тоже. Совсем она захворала и зачахла. А меня в интернат отправили, тут, у городе который… Детвора с первого дня от меня шарахалась да так и не приняла. Дразнили с утра до ночи, мол кричу я во сне и под себя пружу. А я не отвечала, не говорилось как-то мне… Чего, говорят, придурошная к реке ходишь каждый день? Чего там у тебя за секреты? По морде мне дали, я завалилась на пол, гляжу, кровь из губы капает. Говорю, что нет у меня никаких секретов. Ночью пойдемте к водичке, когда все спят. Тогда и увидите…
Идол так и сказал мне: «В водичку их заведи, а дальше я уж как-нибудь сам». Детки в речку заходить трухнули, стояли переминались с ноги на ногу. Говорю, ну чего струсили, аль как? Они чуть ли не хором фыркнули и зашли в воду по колено. Дальше, говорю им. Вот стоят уже по пояс… Буль, буль, буль… Даже пикнуть не успели, и нет их… А я мигом в кровать и спать. Утром панику подняли, а до Фенечки что… Старшие знали, что детки со мной дел не водили, на меня никто и не подумал.
– Что Идол делает с ними?
– Жрет…
Сложно сказать, что напугало больше: фраза или интонация. Феня сказала это нарочито сухо и равнодушно, а во мне не было ни капли сил оценить слова трезво или подвергнуть сомнению. В голове лишь замелькали образы: как чудовище рвет детей на куски и сжирает их вместе с костями и кишками. Или ждет, пока те не сгниют, а после высасывает все внутренности.
– Идол заговорил со мной несколько раз. Он сказал, звать его Балли. Балли Серпент. Да, он пришел, когда я вернулась домой, к мамке… Сказал, что он – седлающий облака. Сказал, что его стихия – огонь, а отец любит воду. Но огня сейчас не сыскать, потому он не чурается воды. Ведь он и отец – одно. Мне больше нечего рассказать, Лаурочка. Раве что… Была одна семья, они уже уехали. Приди в их дом, когда он вновь оживет. Тебе нужно…
Она всегда звала меня Лаурой. С первого дня знакомства. Я никогда не поправляла ее, ведь находила это имя красивым. Разок спросила, чего же она меня так кличет, на что старушка лишь ойкнула и отмахнулась.
Фенечка вдруг замолкла и уставилась на что-то прямо за мной. Она фыркнула, губы ее задергались. Захотелось взглянуть, но старушка быстро протянула руку, прислонила ладонь к щеке и не позволила обернуться.
– Ступай домой, Лаурочка…
Она обошла меня и помогла подняться. Старушка вела меня к двери, легонько подталкивая в спину. У самого выхода я все же ослушалась и на миг оглянулась. Там, в тени кухни был силуэт человека в огромной шляпе.
– Вот так божества исполняют желания, Лаурочка… Потому проси не у них, а у Бога. Проси не того, чего хочется, а того, что тебе должно и нужно… А теперь ступай домой.
Ее глаза… На миг показалось, что бельмо исчезло. Они стали чистыми и ясными. Старушка перекрестила меня, и я сделала, как она просила. Через несколько минут уже была дома и сразу ринулась к сундуку на чердаке.
Эта страница… Она подобна грязной и пошлой книге. Читая ее, чувствуешь, будто испачкал руки в смрадной липкой жиже, от которой немедля нужно отмыться.
…08.2013

Дневник
22.04.1992
Сыночек больно много кушал, что не положено в его-то месяцы. Задирал ножки, поднимал голову. Спина изгибалась дугой, он покачивался совсем неуклюже, словно черепаха на панцире. Ничего не выходило, но настырность умиляла. Гримасничал и даже, казалось, злился. Мордочка делалась морщинистой, как у мопса. Время от времени, ноги заваливались набок и малость торчали из кроватки, что меня встревожило. Докупила дощечки и заколотила щели. Неумело, чего уж. Боялась, сбежит однажды.
Я совсем не высыпалась. Лень сбивала меня с толку. Малыш просыпался два, а то и три раза каждую ночь. В нем узнавался мой аппетит. 22:40. Уже час пишу жалкие пару абзацев. Пространные мысли волком тащат подальше от дневника, но мне это нужно.
Илюша нередко засыпал со мной. Посреди ночи вопил в ухо, кушать просил. В полудреме оголяла грудь, досыта кормила, а после засыпала.
Это гадкое сновидение…Сладость почувствовалась в слюне. Поцелуи совсем мокрые. Не видела его лица, хотела оторваться. Он вцепился яростно, почти не давал дышать. Руки его по-настоящему тяжелые, как металлические. Холодные. Лишь на миг удалось увернуться, пока ласкал шею. Громко причмокивал, кошачий язык нежно шарпал кожу. Мурашки осыпали тело. С дыханием прорезались приглушенные стоны. Засасывал нижнюю губу, нежно оттягивал и пропускал сквозь неплотно сжатые зубы. Держал обеими руками волосы, взялся у самых корней. Влажные губы скользили от лица к шее и обратно.
Он лежал сбоку. Левую руку положил на бедро, на внутреннюю поверхность, чуть выше колена. Пальцы ползли выше, вот их подушечки уже поглаживали намокшее белье. Гладил едва ощутимо, призрачно. Заложенные уши едва улавливали визг безумного ветра, но прочие звуки улетучивались.
Задрал рубашку, рука порхнула на грудь, вторая по-прежнему крепко держала волосы. Покусывал сосок. Заискрилась приятная боль, я готова была терпеть ее. Взглянула на грудь: та выглядела небольшой и упругой, как прежде. Вспомнила былую чувствительность, ощущала каждое прикосновение.
Рука вновь сползла вниз, он немного стянул фиолетовые трусики. Поглаживал пальцами, круговыми движениями, точно втирал крем в небольшую точку. Я вилась на шелковой постели. Схватил за руки и перевернул на живот. Стянул трусики еще ниже, но не до конца, до икр. Его натура – маятник. Чуткость сменялась животной страстью. Мягкие пальцы очерствели. Казалось, мои руки сжимали тисками. Вцепился в шею и вжал лицом в подушку. Он трахал меня, как никто прежде. Мне оставалось лишь подлавливать момент для вдоха. В диком танце порой забывала дышать. Тела слились. Я совсем не чувствовала тяжести, хотя он буквально лежал на мне. Но вот сон выдал себя, я всеми силами старалась остаться в нем. Столько, сколько потребуется, пока не наступит разрядка. Это случилось быстро, но я проснулась не по своему желанию. Я почувствовала нестерпимую боль. Его ледяные металлические руки вмиг раскалились, моя кожа загорелась. Запахло обугленным мясом.
Неясно, сколько это продолжалось наяву, во сне время работает иначе. Ясно одно: того хватило, чтобы моя жизнь перевернулась. Я задыхалась под невесомым телом, пока Илюша задыхался подо мной.

Озерная деревня
…08.2024.
Миша выскочил из такси и засмотрелся на озеро. Оно изменилось. Раньше встанешь на берегу да видишь: трубы дымят на той стороне. Рыбаки только крючок закидывают, дерг обратно, а там уже гольян плещется в воздухе. Статная цапля одиноко стоит посреди водоема, клювом острым вертит по сторонам, точно хранитель озера, да следит, чтоб дурного не делали.
Озеро сворачивает за противоположный берег, и чего там творится – отсюда не разглядишь. Сейчас же хвостик озера высох совсем, там на кочках разрослась луговая овсяница. В теплые дни упругие стебельки торчат, как ежовые иглы, а ныне завяли, склонились к земле и походили на миниатюрные соломенные стога. Но дождь уже неделю как льет, и вскоре озеро наполнится водой до краев.
Во всем остальном деревня оставалась такой, какой Миша ее и запомнил с детства. Разве что стало безлюдно и больно уж серо. А так: все те же дома, те же пейзажи… Миша даже подумал, что после отъезда деревушку залили смолой и отковыряли из янтаря аккурат к его возвращению.
Таксист напомнил о себе криком, Миша живо вышел из транса, забрал вещи и пошел к дому. На удивление замок не заржавел за все эти годы, ключ провернулся легко и непринужденно. Миша дернул за расхлябанную ручку с такой силой, что низкий ссутулившийся домик чудом не схлопнулся. Стоило художнику переступить порог, как голову наводнили воспоминания. Сделалось дурно, потемнело в глазах.
Разуваться было глупо, ведь все в доме покрылось сантиметровым слоем пыли. Миша поднялся на второй этаж и сразу вошел в свою комнату. Новая порция воспоминаний. Опять закружилась голова.
Чемодан и рюкзак швырнул на пол, а запечатанные картины аккуратно поставил на диван. В центр комнаты поставил мольберт, а на него – пустой холст. Гниловатый мольберт не то, чтобы стоял. Правильнее сказать, старался устоять из последних сил.
Сюда же пододвинул тумбочку с зеркалом, рукавом смахнул грязь, разложил карандаши, кисти да краски. Приволок банкетку, уселся и замер. Лишь моргал нечасто, когда уставшие глаза как песком насыпались.
Из распахнутой форточки сочился запах дождя. Плавно колыхались давно нестиранный тюль и салатовые шторы. Вода с крыши стекалась в небольшой ручей, тот с дребезгом разбивался о потрескавшуюся плитку на открытой веранде.
Не сказать, что художник был одержим предтворческими ритуалами. В карманах старой, но аккуратной джинсовой рубашки не завалялась коряга. После стрижки ногтей, отсеченное сразу выбрасывал. Душа ведь не так трескается, верно. Однако, прежде чем взяться за кисть, из раза в раз он выходил из комнаты и закрывал дверь. После чего следовало несколько резких, в меру громких ударов кулаком по дереву. Раньше он спрашивал: «Можно войти?» Сейчас это перестало быть важным. Стука достаточно. Затем входил вновь, запирался на ключ, чуть запоздало и сердито отвечал: «Нельзя, я работаю!» Иногда успевал заскочить мигом, отчего и ответ следовал шустрый.
Ни одного лишнего движения. Рука с карандашом замерла в воздухе. Взят в кольцо красками, кистями да палитрами. Если движения, то аккуратные и последовательные. Штрихи не размашистые, осмысленные. Совсем нетипичные для эскиза. Иногда похрипывало староватое, но уютное сиденье. Собаки долбили в дверь жалостливым лаем. Брошенные, скулили под холодным, мерзким дождем. Михаил оставался неприступным: «Нельзя вам сюда, я работаю». Вот нарисовались невнятные образы. Второй план заняло очертание озера. Пока серое, словно над водой нависли угрюмые тучи. Вблизи разрослись статные сосны. На переднем плане черточка за черточкой нарисовался силуэт человека. Еще два по сторонам. Они гораздо ниже первого. Дети не иначе. Чуть в стороне появляется…
Очередной протяжной вой оторвал от работы. Михаил зажмурил глаза. Крепко сжал карандаш, едва не переломил надвое. Рука замерла над столом, ослабла хватка, деревяшка упала, сломался грифель. Михаил неторопливо спустился по шаткой дряхлой лестнице на первый этаж. Взял кусок привезенного хлеба и выскочил на улицу, невзирая на дождь.
– Чего ты воешь, ну? Я ведь сказал, что занят!
На улице темень густая. Он и не заметил, как просидел до глубокой ночи. Собрался возвращаться, но раздался лай. Михаил повернулся: в черноте тускло светились глаза.
– Ладно, иди сюда, есть у меня что-то.
Пес не шевельнулся.
– Иди, иди скорее.
Глазки светились все ближе, лапки зачавкали по грязи. В голове щелкнуло. Картинка застыла. На фотографии проявился некрупный, чумазый пес. Шерсть кудрявая, кончик хвоста отсечен, торчащие уши походили на открытый конверт.
Вымокший зверь подошел к хозяину усадьбы и малость царапнул тому душу, заскулив безотрадно.
– Умеете же вы привлекать внимание, чудные создания.
Михаил игриво потрепал собаку по сырой шерсти. Угостил бородинским сухариком. Пес вертел мордой, но не сводил взгляд. В нем Миша разглядел то, что пожелал сразу забыть. В груди сдавило все, но он резко отвернулся, разорвал гипнотическую связь и залетел в дом. Пес не успел даже посмотреть ему вслед. Уставился после на дверь и так просидел до утра.
Торопливо поднялся наверх. Три стука. Дверь распахнулась. Нельзя, я занят. Щелчок замка. Удобно расселся, новый карандаш в левой руке, замер, на холст таращится. Художник принял обыденный напряженный вид. Он зажат, сосредоточен. С лица не сходила натужная гримаса, но на самом деле внутри царила рассеянность.
Миша к холсту больше не притронулся. Мысли бегали разные. По правде, он и сам не знал, что пишет. О результате и думать было смешно. Нередко он оставлял проработку идеи и ограничивался лишь всплеском эмоций. Он был убежден, что талантливый мастер не обязан закладывать смыслы. Они родятся там независимо от его ожиданий и убеждений, а когда работа будет окончена – каждый найдет в ней свое.
Впечатления – лучшая творческая пища, питательней не сыскать. Но ненадежный подход вызывал опаску, ведь случались моменты, когда приходилось часами смотреть понапрасну в холст. Михаил неизменно садился за работу каждый день. Иногда тужился. В другое время порхал. Эликсир плодотворности находился непросто. Отправишься за ним – не найдешь. Выйдешь по другому делу – запросто. Он жалел, что мгновения эти не просчитать, не подчинить правилам. Случай, казалось ему, решает непозволительно многое и часто не доводит до добра. Так однажды он порвал почти завершенную картину. А ведь всего не хватало одной небольшой детали. И вот сейчас ту же картину придется писать заново.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/vera-sarovskaya/kak-razlagalsya-plastik-69847573/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.