Главная страница | Стихи и поэзия | Лента жизни

Лента жизни
Игорь Игнатенко


Игорь Игнатенко создал свой собственный, во многом неповторимый художественный мир. Его избранные сочинения, несомненно, встанут в один ряд с лучшими произведениями таких известных амурских авторов, как Леонид Волков, Федор Чудаков, Игорь Еремин, Борис Машук, Николай Фотьев, Владислав Лецик. Но не только. Масштаб и значение художника по-настоящему могут быть осознаны лишь в системе национальных ценностных и культурных координат. Думается, творчество Игоря Игнатенко в этих координатах не теряется. По этой причине в предисловии цитировались и упоминались писатели высокого ряда: именно они оказали на певца Приамурья самое большое влияние, именно они наиболее близки ему мировоззренчески и эстетически, именно с ними Игорь Игнатенко ведет напряженный творческий диалог на протяжении всей своей творческой судьбы.





Игорь Игнатенко

Лента жизни





Том 1.

Избранное.

Лента жизни, как будто в кино,

Прокрутилась с конца до начала…




Служенье добру и свету…




Принято считать, что поэт в России – больше, чем поэт… Применима ли эта хрестоматийная евтушенковская строчка к Игорю Игнатенко? Чем для него является поэтическое творчество? Призванием, увлечением, привычкой, профессией, формой самореализации, потребностью в признании, способом заявить свою гражданскую позицию, стремлением учительствовать, пророчествовать? Наверное, всем перечисленным и еще многим другим. Но главное – для него это наиболее естественная форма существования, самый органичный способ познания себя и мира.

Его собственная жизненная стезя интересна и поучительна уже тем, что вобрала в себя все то, через что прошло большинство людей его поколения: трудное военное и послевоенное детство, учеба в школе и вузе, комсомол, спорт, армия, настоящая мужская дружба, любовь, семья, дети, а позже и внуки, обретения и утраты, духовные и творческие искания, вера с светлые идеалы и такое же будущее… Но, может быть, в еще большей степени биография Игнатенко примечательна тем, что пришлась на эпоху грандиозных социально-политических разломов рубежа XX–XXI столетий, на пору глобальных деформаций идеологических и духовно-нравственных основ, всего уклада жизни. Он не отрекался от того подлинно ценного, что вместила в себя советская эпоха, но и не цеплялся за отжившую идеологическую догматику, не пытался оправдать преступные деяния власти против народа. И при этом не спешил вливаться в хор задним умом прозревших «разоблачителей», не облачался в тогу беспристрастного судии века, с которым была неразрывно связана большая часть его жизни. «Уходит век. / Простись с ним. / И прости» («Уходит век») – так емко и мудро, с редким чувством меры и такта поэт выразил свое отношение к полному противоречий столетию.

В период, когда размывался ценностный фундамент общества, Игорь Игнатенко сумел сохранить устойчивую систему духовно-нравственных и социально-исторических координат, о чем и свидетельствует его творчество. Его поэзия и проза – это органичный сплав, если так можно выразиться, русскости и советскости, синтез наиболее близких национальному духу ценностей, в числе которых – потребность в высоких идеалах, социальная справедливость, совесть, милосердие, коллективизм, любовь к родине, мир, труд, семья:



Всему мерило черный хлеб и труд,

А не гордыня, вправленная в злато.

Да будет мир!

Да будет детям Завтра!

И распрям всем —

Да будет Божий суд!

(«Междоусобица»)



Как рассказывал сам поэт, его детские и ранние юношеские годы можно разделить на три части. Первая – жизнь в таежном селе Ромны, от рождения (4 мая 1943 г.) и вплоть до четвертого класса школы. Это время было заполнено радостью познания окружающего мира, прежде всего природного:



Это было когда-то,

Лет уж тридцать назад.

Я нырял в Кочковатом,

Распугав лягушат.

Бултыхался на Гребле,

Рвал на пойме щавель

И любил эту землю,

Как свою колыбель…

(«Кирпичный завод»)



Следующие два года – Хабаровск, где отец Игоря учился в краевой совпартшколе. На эту пору приходятся увлечения фотоделом, греблей и авиамодельным спортом. Пять завершающих школьных лет прошли в центре амурского земледелия – Тамбовке. Именно здесь произошло то, что определило дальнейшую судьбу Игоря: на чердаке дома их школьного товарища, Анатолия Дробязкина, ребята нашли несколько поэтических сборников Есенина: «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», «Березовый ситец», «Исповедь хулигана»… Автобиографический герой рассказа «Вечерний разговор о невозвратном», вошедшего во второй том «Избранного», подробней рассказывает об этом случае: «Как потом Толик узнал, книжки отец из детдомовской библиотеки притащил домой. Там приготовились их сжечь по списку запрещенной литературы… Стали читать стихи там же, на чердаке… На фоне школьной хрестоматийной тягомотины будто из другого мира услышали голос…»

Игорь Данилович прав: из другого… Знакомство с Есениным «потрясло на всю оставшуюся жизнь, словно в нас ударил разряд грозовой молнии», – так много лет спустя передавал свои детские впечатления Игнатенко. Произошло настоящее чудо – пробуждение творческого духа. Давно замечено, что в стихах Есенина ощутимо присутствие Божьего Духа. Об этом, в частности, писал А. Солженицын в крохотке «На родине Есенина»: «Я иду по деревне этой, каких много и много… и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и еще сегодня он обжигает мне щеки здесь… Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел столькое для красоты – у печи, в хлеву, на гумне, за околицей, – красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают?..» В христианском богословии иногда используется метафора «внутренний свет», обозначающая изначальное предрасположение человеческой души к принятию и исповеданию спасительной веры в Христа. В таком понимании внутренний свет приравнивается к озарению, к религиозной интуиции и противопоставляется вере, построенной на рациональной основе, на опыте. Именно такой тип религиозности был присущ Есенину. Так что творческая искра, родившая амурского поэта, по сути, возникла от соприкосновения с тем светом, который излучает поэтическое слово Есенина. Внутренний свет есенинской лирики – это отражение божественной энергии, «небесного огня», опалившего когда-то окрестности Константинова. Вот что способно по-настоящему озарить, осветить, обогреть жизнь человека и окружающий его мир – небесный огонь. Там, на чердаке, читая Есенина и сам того не сознавая, юный Игорь Игнатенко впервые ощутил его таинственное воздействие. Много позже он признавался: «Не знаю я молитвы ни одной, / Помимо этой: «Господи, помилуй!»» («На поле Куликовом»). Это, однако, не помешало ему понять, что подлинная поэзия должна изнутри освещаться лучами внутреннего солнца (выражение И. А. Ильина) – то есть излучаемого Творцом и отражаемого художником небесного сияния. Свет – важнейшая категория в творчестве Игоря Игнатенко. Можно вспомнить, что книгу своей прозы (2006) он назвал «Свет памяти», что в стихотворении «Памяти Игоря Еремина» определил миссию поэта как «служенье добру и свету». Но дело даже и не в самом слове: главное, что этот внутренний свет излучают его произведения, – читатель «Избранного» непременно ощутит это.

Другое обстоятельство, предопределившее судьбу Игоря, – влияние семьи, матери прежде всего: «В доме царил культ книги… Вслед за родителями я читал запоем, многого еще не понимая, книжки Толстого и Шекспира, Пушкина и Лермонтова, Драйзера и Некрасова, Кольцова… Мама укрепила меня в мысли, что литературное творчество – одно из самых лучших дел на свете». Свою сыновнюю благодарность и трепетную любовь к рано ушедшей матери Игорь Игнатенко выразил в венке сонетов «Ровесница» и других проникновенных стихах, вошедших в первую часть раздела «Сердцебиение».

А дальше были истфил Благовещенского пединститута (1959–1964) – там, по его словам, он «набирался ума-разума под руководством прекрасных педагогов А. Лосева, Б. Лебедева, А. Чешева, Е. Сычевского, В. Брысиной…», служба в Советской Армии (1964–1965), работа журналистом на Амурском радио (с 1965), в редакциях газет «Амурская правда», «Авангард», «Кадры – селу», корреспондентом на строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. Многочисленные поездки по Приамурью, Дальнему Востоку и Советскому Союзу подарили яркие впечатления, нашедшие отражение в творчестве.

Как поэт Игнатенко впервые заявил о себе еще в студенческие годы, публикуя стихи в институтской многотиражке «За педагогические кадры» и областных газетах, выступая на встречах с читателями в молодежных аудиториях. Позже его произведения печатались во многих региональных и центральных газетах, журналах, альманахах, коллективных сборниках. С 1982 г. и по настоящее время писатель выпустил восемнадцать книг стихов и прозы. Пришло заслуженное признание – и читательское, и официальное: он дважды становился лауреатом Амурской премии в области литературы и искусства.

Семь лет (1977–1984) Игорь Игнатенко возглавлял областное литературное объединение «Приамурье». Был организатором и руководителем областных совещаний молодых литераторов, давших путевку в большую литературу не одному десятку поэтов и прозаиков. В 1991 г. стал членом Союза писателей России, а в 1996-м был избран председателем правления Амурской областной общественной писательской организации и до сих пор ее возглавляет.

Но главное, чем все эти годы была наполнена его жизнь, – творчество, творчество, творчество…

В уже упоминавшееся «Сердцебиение» автор включил тематические блоки, посвященные основным этапам и событиям своей личной судьбы. Ключевые темы и мотивы раздела – Амурский край, его природа и люди, физическое и нравственное становление человека, успехи и преодоления, радости и невзгоды, красота и любовь. Особо следует выделить стихи, отражающие детские и юношеские впечатления, занятия спортом (к слову сказать, в молодости Игнатенко был многократным чемпионом и рекордсменом области по легкой атлетике, чемпионом Дальнего Востока по десятиборью), любовные переживания. Ранние стихи до краев наполнены восторгом, упоением юностью, в них – нерастраченная «свежесть, буйство глаз и половодье чувств». Это настоящий гимн родному краю, родителям, землякам, друзьям, наставникам, женщине, подарившей ему счастье и детей, это открытость, распахнутость души перед миром.

Тема родной природы находит высшее свое воплощение в разделе «Месяцеслов». Представленная в нем пейзажная лирика – яркая, многокрасочная, одухотворенная палитра. Это открытие растворенной в мире гармонии, это признание в любви к своей малой родине. Амурская земля, на которой поэт родился, с которой неразрывно связан – это тот малый уголок отчизны, который до слез трогает его душу. Воспевая природу Приамурья, ее красоту и совершенство, Игнатенко постигает и общее устройство мира, начинает ощущать свою органическую с ним связь.

В раздел «Багульник» включены стихи для детей. При их чтении возникает чувство, что писались они не о детях вообще и адресовались не абстрактным малолетним читателям, а вполне конкретным – своим собственным детям и внукам. Может быть, поэтому и получились такими светлыми, добрыми, искрящимися озорным юмором. И именно поэтому, как ни парадоксально, могут быть интересны не только детям, но и взрослым.

Особая страница творчества Игнатенко – стихи о Великой Отечественной. Казалось бы, что нового может сказать поэт о войне через пятьдесят лет после Победы? Да еще если сам не воевал, не нюхал, как говорится, пороху. Тем не менее, он сумел сказать это новое слово. Может быть потому, что обладает даром художественного перевоплощения, способностью проживать чужую жизнь как свою собственную, чувствовать за другого, а может быть потому, что, так или иначе, война коснулась непосредственно и его самого. Да, он не воевал – поздно родился, но зато видел собственными глазами ее последствия: хлебнувших лиха бывших фронтовиков («Бомбежка»), калек («Самовар»), выставку трофейной немецкой техники («Сражение в Сокольниках»). Война убила, покалечила, угнала в плен родных ему людей («Рабы не мы»). Стихи Игоря Игнатенко о Великой Отечественной – из лучших в его творчестве, из самых пронзительных. Из тех, что долго не забываются. Секрет этой пронзительной силы – в выведенных героях: непридуманных, неповторимых, живых:



Замшелый, словно пень, Василий Крошко

Словцо промолвил звонкое: «Бомбежка!»

Они горючий самогон с отцом

Плеснули в чарки с этим вот словцом.

«А было так, – припомнил дед Василий, —

Нас «Юнкерсы» под Киевом месили.

Забился в щель я, словно мышь в нору,

И думал: не убьют, так сам помру…»

(«Бомбежка»)



Второй том «Избранного» составили прозаические произведения Игоря Игнатенко – по-своему интересные, порой захватывающие. Все они имеют автобиографическую основу и тематически связаны с лирикой. Хотелось бы поговорить о прозе поэта обстоятельно – она того заслуживает, – однако тесные рамки предисловия такой возможности не дают. Ограничусь тем, что адресую читателей к добротному предисловию Николая Георгиевского, которое предпослано уже упоминавшейся книге «Свет памяти», а в первую очередь, разумеется, – к самим произведениям, составившим прозаический том.

В первый же, поэтический том, о котором далее пойдет речь, автор включил лирику, поэму «Годовые кольца», переводы – всего 368 стихотворений из примерно двух тысяч, созданных им более чем за полвека. То есть на суд читателей действительно выносится избранное – лучшее, представляющее разные грани и периоды творчества поэта, разные жанры и темы. Конечно, не всё вошедшее художественно равноценно: одни тексты давно уже стали признанной классикой амурской литературы, другие важны для автора как вехи его жизненной и творческой судьбы, как память о том или ином событии или человеке. В их числе есть и такие, в которых довлеют дидактизм, морализаторство, публицистичность. Но справедливо ли, как это нередко случается, любые моралистические сентенции считать недостатком? Вряд ли. Один из самых ярких образцов такой поэзии – «Баллада о лосиных рогах», в которой автор негодует, страстно обличает сановников за жестокие «барские» забавы, а их угодливых подчиненных – за холопство, но в данном сюжетно-тематическом и жанровом контексте открытое выражение гражданской позиции, суровые моральные оценки эстетически оправданы.



Когда высокий долгожданный гость,

Желая экзотической охоты,

Взнуздает вертолеты, вездеходы,

Во мне вскипает, словно наледь, злость!

Да не к нему, а к свите пробивной, —

Всяк спину льстиво гнет перед вельможей,

Ну только что не выскочит из кожи

С душонкою ничтожной, продувной…



Хотя, возможно, в отдельных случаях поэт заслуживает упреков и за немотивированный дидактизм, и за показное раздражение по поводу некоторых важнейших атрибутов современной цивилизации (которыми сам, наверняка, с удовольствием пользуется): «Набросит паутину-Интернет / На наши уши и на наши души…» («Мобильник»), «Мобильники кандалами сковывают руки прохожих» («Urbis») и т. д.

Читая и перечитывая стихи Игнатенко, невольно обращаешь внимание на одну удивительную особенность: в юности и ранней молодости поэт живет настоящим и одновременно устремлен в будущее, полон счастливых ожиданий, верит, что самое радостное ждет и его самого, и Амурский край, и страну впереди; в зрелые же годы, напротив, мыслями и чувствами он все чаще возвращается вспять, в прошлое – и свое собственное, и историческое.

Еще одно наблюдение: в ранний период творчества он ощущал себя прочно укорененным прежде всего на взрастившей его амурской почве: «Родная приамурская земля, / Какие ветры над тобой шумели, / Гремели грозы и мели метели! / Раскину руки и скажу: «Моя!»» («Я сын полей»). Ему не казались тогда тесными родные места, пространство Приамурья. И время, которое молодой поэт внутренне переживал, было то же самое, что отбивали куранты главной кремлевской башни и отмеряли циферблаты часов его современников. «Нелегок путь, но ветер века, / Он в наши дует паруса», – так это мирочувствие человека советской эпохи выразил А. Твардовский, еще один близкий автору «Избранного» художник. В зрелой лирике, по-прежнему испытывая щемяще-острую привязанность к малой родине и современности, Игнатенко все чаще осознает свою принадлежность России, Универсуму и Истории. Если прежде центром его поэтического космоса были места, где прошли детство и юность – Ромны, Тамбовка, Гильчин, Чергали, Хохлатское, Благовещенск, то теперь этим центром становится страна – Русь, Россия. И ощущает он себя не только амурцем, но и русичем. Он перестает ассоциировать себя только с современностью, свободно передвигаясь по шкале исторического времени и по волнам своей памяти. Теперь поэт – в равной мере современник и строителей БАМа, и бойцов Красной Армии времен Великой Отечественной, и воинов дружины князя Игоря, и ополченцев времен Минина и Пожарского:



Я тоже Игорь, Ингвар, скандинав,

Я тыщу лет на сече был кровавой,

И я на смерть давно имею право,

От вероломства всех князей устав…

(«Междоусобица»)



Обостренное переживание за Русь, которая с давних пор и доныне не может преодолеть «плен и мрак пораженья и разора», которую по-прежнему «терзает враг» («Князь Игорь Новгород-Северский») – одно из самых стойких переживаний поэта.

Обращение к истории для него – это, в том числе, обращение к своей прапамяти, к тому, что на генном уровне передалось от далеких предков. То есть это и познание себя. И поэт способен ужаснуться догадке, что в нем и его современниках все еще живы зоологические инстинкты пращуров:



Я откопал на огороде

осколок камня – им когда-то

скоблил мой предок шкуру зверя, —

пришелся камень по руке;

и осенило – вот награда,

а может статься, и расплата

за то, что мало в чем различен

я с ним, аборигеном, жившим

в своем далеком далеке…

(«Находка»)



Русь в стихах Игнатенко – не просто территория или общность проживающих на ней народов, не просто государство со всеми его институтами, это еще и феномен национальный, духовный и мистический. Но прежде всего – исторический. Древняя Русь, запечатленная в легендах, исторических документах, литературе, на определенном этапе творчества становится средоточием многих его переживаний и дум. Да и Амур, Приамурье теперь все чаще воспринимаются в историческом контексте, во временной перспективе, в свете преданий о первопроходцах, о тех, кто присоединил к России амурские земли. В поэте пробуждается чувство древности русской (и Амурской, в том числе) земли, хранившаяся в глубинах его сознания и подсознания историческая память.

Не случайно первый том «Избранного» открывают не детские или юношеские стихи автора, а зрелые его тексты, составившие самый большой раздел книги – «Времена». В нем поэт выстраивает свою собственную систему исторических координат. Среди событий, которые привлекают его внимание, поход князя Игоря, Куликовская битва, освоение Приамурья, Сталинградское сражение, битва за Берлин, строительство БАМа, Зейской и Бурейской ГЭС, августовский путч 1991 года… Этому ретроспективно развернутому событийному ряду соответствуют персонажи: Игорь Новгород-Северский, московский князь Дмитрий, Иоанн IV, Пушкин, Поярков, Муравьев-Амурский, Невельской, Иннокентий Вениаминов… К известным именам можно добавить имена простых людей, тоже реальных, невыдуманных, но не попавших в скрижали истории: переживший лютую бомбежку ветеран войны Василий Крошко, дядя поэта Иван, пропавший в немецком плену, тетя Елена, дважды сбегавшая из плена, двоюродный дядя Иван Игнатенко, мичман торпедного катера, кавалер медали Нахимова…

Своеобразный пролог поэтического тома – стихотворение «Археологи», задающее тональность и идейно-смысловую направленность всему своду избранной лирики Игоря Игнатенко. Автор соединяет в этом произведении свою собственную судьбу с общей судьбой народа, Приамурье с Россией, настоящее с прошлым, время с вечностью, землю с небом… Заданная смысловая парадигма проявляет себя уже в заглавии. Археологи – это те, кто по отдельным сохранившимся предметам и даже их небольшим фрагментам воссоздает общую картину исторического прошлого: не только подлинный облик полуистлевшей, распавшейся на бесформенные части вещи, но и быт, культуру, образ жизни и психологию предков: «Черепки от разбитой посуды / Так сумеете соединить, / Что протянется из ниоткуда / Воссозданий связующих нить». И не только археолог, но и поэт или, выражаясь научно, лирический субъект стихотворения Игнатенко – та самая пушкинская «времен связующая нить», средоточие всех пространственно-временных и человеческих скреп, пересечений и связей.

И не является ли лирика выпускника историко-филологического факультета БГПИ Игоря Игнатенко своеобразной художественной, поэтической археологией, цель и смысл которой – победа над тлением, распадом, забвением, иначе говоря, над смертью? Поэтическое слово и становится для автора тем магическим кристаллом, который дает возможность оживить то, что, казалось, навсегда кануло в Лету:



Здесь когда-то стоял у Амура

Древний пращур, суровый, как Бог.

Исподлобья, с таежным прищуром,

Озирал он великий поток.

Что мерещилось предку?

Что мнилось?

У струящейся в вечность воды

Беглой строчкою что приоткрылось,

И упрятало, стерло следы?

Плыли зори.

Клубились туманы.

Сыпал звезды ночной небосвод…

Затерявшихся лет караваны

Продолжают к нам трудный поход…



Художественный идеал, к которому стремится Игорь Игнатенко, – воскрешение словом, творчество, которое сродни чудотворству. Автор «Августа» в данном абзаце процитирован и упомянут не всуе: слишком явственно приведенные выше строчки «Археологов» перекликаются с последней строфой «Гефсиманского сада», которым Пастернак завершает «Тетрадь Юрия Живаго»: «Я в гроб сойду и в третий день восстану, / И, как сплавляют по реке плоты, / Ко мне на суд, как баржи каравана, / Столетья поплывут из темноты». «Затерявшихся лет караваны» в стихотворении Игнатенко плывут на суд не только к археологам, но и к художнику слова, поэту.

О миссии поэта, о смысле творчества, о своих ближайших собратьях по ремеслу, ушедших и здравствующих – И. Еремине, Б. Машуке, О. Маслове и других, Игнатенко размышляет много: этой теме он посвятил отдельную большую сплотку стихов (под номером V) в разделе «Времена». Главная сквозная мысль всех этих произведений сводится к простой формуле: творчество – это поединок со смертью: «Значит, я обречен только верить и ждать… / Жить в заветных твореньях и не умирать» («Неведомое»).

Каждый пишет, как он дышит. Если принять за аксиому известные строчки Окуджавы и перечитать стихи Игнатенко в хронологическом порядке, то можно заметить, что его поэтическое дыхание не остается неизменным, что ритмико-интонационный строй его лирики меняется и что это изменение имеет определенную направленность. И дело, видимо, не в том, что с возрастом у человека меняется интенсивность его реакций на окружающее. И не только в том, что, чем опытнее автор, тем настойчивее он стремится продемонстрировать широту своих художественных возможностей и потому меняет, варьирует ритмы. Объяснение этому феномену иное: они, эти ритмы и интонации, неотделимы от мироощущения, которое на протяжении жизни не может оставаться неизменным.

Если попытаться в самом общем виде определить направленность мировоззренческой и эстетической эволюции Игоря Игнатенко, то, возможно, уместна следующая формулировка: от социального и возрастного оптимизма, от в какой-то степени идиллических представлений о жизни, от восторга перед открывающимся миром, от простого логического и образного отражения увиденного – к постижению драматизма бытия, к обретению способности проникать во внутреннюю сущность явлений, прозревать в сиюминутном и конкретном вечное и универсальное. А кроме того, к осознанию, что не все можно выразить в прямой понятийной и даже образной форме. Похоже, здесь не обошлось без влияния Лермонтова («Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно…») Не случайно появление в поздних стихах Игнатенко глубинных, подтекстных смыслов и глубинной же, внутренней мелодики, играющей не прикладную, сугубо формальную, а самостоятельную содержательно-смысловую роль. Впрочем, это прекрасно выразил и сам поэт в стихотворении «Звуки»: «Есть стихи – им слов не надо – / Ритмы пульса по ночам, / Наказанье и награда, / Век бы слушал и молчал».

Поздняя лирика Игнатенко – это не оптимизм и пафос, а раздумья о смысле бытия, о хлебе насущном, что так тяжко достается человеку. Не столько категоричное утверждение, основанное на уверенности в обладании истиной, сколько поиск ответов на вопросы, в том числе неразрешимые. От одической тональности поэт все более склоняется к элегической, от публицистичности – к философскому размышлению, думе. В стихотворении «Читая «Слово о полку Игореве»» настроение, которое все чаще овладевает поэтом, нашло поистине афористичное воплощение: «Посмотри, / Подумай, / Помолчи». Сознательно или нет, но автор здесь апеллирует к Тютчеву, к его знаменитому: «Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои… Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь» («Silentium»).

Возраст лирического героя поздних стихов Игнатенко – возраст зрелости, житейской и философской мудрости. А это, в свою очередь, не могло не вести к поиску соответствующей художественной формы, в том числе жанровой. На смену, условно говоря, одам, гимнам, сатирам приходят неканонические, «нелитературоведческие» жанры, восходящие к фольклору или, чаще, к христианской традиции: воззвание, заклинание, заговор, плач, похвала, притча, молитва… Показательно, что в «Избранное» автор включил стихотворения, жанр которых так и определил – «молитвы».

Исповедальность, доверительно-сдержанная интонация, прозрачная ясность мысли и чувства, простота стиля, подчеркнутое отсутствие формальных изысков – таковы самые выразительные черты лирики Игнатенко. Обращает на себя внимание также склонность автора, с одной стороны, к юмору и особенно иронии, с другой, к высокому слогу, к словам, которые многими ныне воспринимаются как архаика – и не только лексическая, но и понятийная: стяги, стезя, честь, взыскует…



Подводя итог сказанному, можно заключить: Игорь Игнатенко создал свой собственный, во многом неповторимый художественный мир. Его избранные сочинения, несомненно, встанут в один ряд с лучшими произведениями таких известных амурских авторов, как Леонид Волков, Федор Чудаков, Игорь Еремин, Борис Машук, Николай Фотьев, Владислав Лецик. Но не только. Масштаб и значение художника по-настоящему могут быть осознаны лишь в системе национальных ценностных и культурных координат. Думается, творчество Игоря Игнатенко в этих координатах не теряется. По этой причине в предисловии цитировались и упоминались писатели высокого ряда: именно они оказали на певца Приамурья самое большое влияние, именно они наиболее близки ему мировоззренчески и эстетически, именно с ними Игорь Игнатенко ведет напряженный творческий диалог на протяжении всей своей творческой судьбы.



Александр Урманов,

доктор филологических наук,

профессор, заведующий

кафедрой литературы

Благовещенского государственного

педагогического университета






Времена





I.





АРХЕОЛОГИ


А. П. Деревянко

Вас мещане зовут чудаками:
«Закопались в пыли и веках…»
Но упрямо вы ищете камни —
Те, что предки держали в руках.

На стоянке былой увлеченно
Из холма, что навис над рекой,
Извлечете отщеп халцедона,
Отшлифованный крепкой рукой.

Черепки от разбитой посуды
Так сумеете соединить,
Что протянется из ниоткуда
Воссозданий связующих нить.

Что осталось,
Что напрочь истлело…
Не жалея терпенья и сил,
Вы найдете и меткие стрелы,
И топор – тот, что предкам служил.

Ляжет камень в ладони надежно,
В крошках глины, в холодной золе,
И напомнит, как тяжко и сложно
Добывается хлеб на земле.

Здесь когда-то стоял у Амура
Древний пращур, суровый, как Бог.
Исподлобья, с таежным прищуром,
Озирал он великий поток.

Что мерещилось предку?
Что мнилось?
У струящейся в вечность воды
Беглой строчкою что приоткрылось
И упрятало, стерло следы?

Плыли зори.
Клубились туманы.
Сыпал звезды ночной небосвод…
Затерявшихся лет караваны
Продолжают к нам трудный поход.

И рождается днесь в человеке,
Как молитва его наизусть:
«Ты была, есть и будешь вовеки
На скрижалях истории, Русь».




НАХОДКА



Я откопал на огороде
осколок камня – им когда-то
скоблил мой предок шкуру зверя —
пришелся камень по руке;
и осенило – вот награда,
а может статься и расплата,
за то, что мало в чем различен
я с ним, аборигеном, жившим
в своем далеком далеке.

Пойду в тайгу, где след сохатый
оставил строчкою невнятной.
Хочу я мяса, крови, шкуру,
чтобы согреть меня могла,
но заблужусь, сжимая камень,
и станет вдруг тогда понятно,
что он велик и тяжек, словно
не камень это, а скала.

Тот камень отнесу обратно
и закопаю снова в пашню —
пускай лежит там, где некстати
побеспокоил сон его.
Свое он честно отработал —
пра-утомленный,
пра-вчерашний;
ни мяса не хочу,
ни шкуры,
ни крови теплой —
ничего!




МОНАХ



Внемли же, черноризец,
Неведомый монах:
Предтеча-византиец
К тебе придет впотьмах.
Он явится незримо
В молитвы тихий час.
И третий призрак Рима
Здесь побратает вас.
Пусть огонек лампады
Дрожит, к себе маня.
Иного и не надо
В предожиданье дня.
Подхлестывая почерк,
Не торопись созреть.
Всю мудрость древних строчек
Сумей хотя б узреть.
Рождественской молитвой
Ты разомкнешь уста,
В вертепе за калиткой
Приветствуя Христа.
Сам п?стыню покинешь
Когда-то в свой черед,
Со Словом к людям выйдешь,
И Бог тебя поймет.




ЧИТАЯ «СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»



Посмотри,
Подумай,
Помолчи,
Белкою по дубу поскачи,
Серым волком спрячься в бурелом,
Воспари под облака орлом —
Растекись по матушке Руси,
И иного счастья не проси.

Что шумит и что звенит вдали?
Кто там плачет на краю земли?
Бога ли молить? Себя винить?
С кем на битву время выходить?
И доколе будут русских жен
Уводить набегами в полон?
Белку в глаз сразил лихой стрелок.
Волк попал в капкан да изнемог.
Крыльями сверкая на заре,
Взмыл орел к озоновой дыре…

Далеки те годы, далеки!
Полегли хоробрые полки.
Но осталось «Слово…» наизусть,
Но живет и помнит князя Русь.




КНЯЗЬ ИГОРЬ НОВГОРОД-СЕВЕРСКИЙ



Никнут стяги. Гибнет рать.
Кружит ворон над Каялой,
Половецкою рекой.
Завершился ратный бой,
Полегло славян немало.
Где уж славы тут искать!

Век двенадцатый к закату
Полтора десятка лет
Князю Игорю припас.
Да затмилось солнце враз,
Потускнел, закрылся свет,
Из похода нет возврату.

Что звенит и что шумит?
Кто ликует? Кто тоскует?
Кто по-женски слезы льет?
Знать бы князю наперед,
Что Господь его взыскует,
Что он Степь не победит.

Но напрасен приговор,
Когда честь превыше жизни,
Если Русь милей всего.
Не жалея ничего,
Ты в Каялу кровью брызни,
Стань бессмертным с этих пор.

Мы забудем плен и мрак
Пораженья и разора,
Поиск выкупа и бегство.
«Слово…» русское – ты средство
Прекратить о славе споры,
Если Русь терзает враг.




МЕЖДОУСОБИЦА



Была междоусобица князей
Жесточе всех нашествий и набегов
Варягов, половцев и печенегов,
Страшился русич родовы своей.

Когда на брата брат сбирает рать,
А сын отца с престола свергнуть тщится,
Не торопись на белый свет родиться,
Чтоб от руки родной не погибать.

Казни своих, чтоб устрашился враг,
А жены народят еще младенцев.
Велик Христос, не бойся иноверцев,
Ты сам себе грабитель и чужак.

На поле, что усеяно костьми,
Оратай плуг не смеет долго ставить.
Как медленно мы обретаем память,
Мучительно становимся людьми!

Я тоже Игорь, Ингвар, скандинав,
Я тыщу лет на сече был кровавой,
И я на смерть давно имею право,
От вероломства всех князей устав.

Перековать орала на мечи
Не торопись, земля моя святая.
Восходит солнце, медленно светает.
На пашню опускаются грачи.

Всему мерило черный хлеб и труд,
А не гордыня, вправленная в злато.
Да будет мир!
Да будет детям Завтра!
И распрям всем —
Да будет Божий суд!




НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ



Опять они тебя терзают, Русь,
Иных времен татары и монголы.
Н. Рубцов

Заканчивая бренной жизни школу,
Я ничего на свете не боюсь,
Но вновь они тебя терзают, Русь,
Иных времен захватчики-монголы.

Как больно мне! Как горько, трудно как!
В веках хоругви славы поистлели.
Казалось, шаг – и мы почти у цели,
Где свет пронзает набежавший мрак.

Не жду царя. Героя не хочу.
И не воскреснет Новгорода вече.
Давно не утро, но еще не вечер,
Чтобы затеплить в горенке свечу.

Не знаю я молитвы ни одной,
Помимо этой: «Господи, помилуй!»
Пусть наделит он всю Россию силой,
Чтобы могла исполнить долг святой.

Мы ополчимся, внуки Мономаха,
На всех мамаев, кто пришел с мечом.
И светлым Провидения лучом
Рассеем тьму нашествия без страха.

Россия, Русь, я твой до гроба сын.
Но и за гранью бытия земного
Я буду жить, оставив людям «Слово…»,
Своей судьбы и раб, и господин,
И в Поле буду воином один.




КОНЧИНА ИОАННА IV



Он кликнул Бельского, чтоб шахматы принес.
Фигуры все расставил должным строем
И грозным взглядом их окинул по привычке.
Он жить хотел и действовать всерьез,
Поскольку время было крайне непростое.
Есть у царей войну вести обычай.

Волхвы намедни в день сей предрекали смерть.
Пусть подождет. Ему нужна победа.
Вкушая кровь, вкушаешь чьи-то жизни.
Боярин обыграть его не может сметь.
Царь принял ванну. Предстоит беседа,
Как без него существовать Отчизне.

Но старший сын Иван, наследник, что убит,
С Баторием сражаться вознамерясь,
Ударом скипетра державного пронзен,
Пред взором мысленным окровавлен стоит.
В порыве юноши отец узрел лишь ересь.
И слышит Иоанн сыновний стон:

«Я не виню тебя, земной мой господин…
Ко Господу иному отлетаю…
Живи, коль можешь, сберегая Русь…
Не став царем, я остаюсь твой сын…
Любя, твой грех смиренно я прощаю…
Коль может Бог, тебя простит он пусть…»

Холодной, словно лед, дрожащею рукой
Царь заслонил глаза, рыдая глухо.
Король с доски упал… Царь навсегда затих…
Род Рюриков ушел на вечный с ним покой.
Феодор сын не в счет. Безвольная проруха…
Он Годунову власть вручит из рук своих.

Так умер Иоанн Четвертый, Грозный царь,
Не испытав раскаянья при смерти,
Заложник властолюбья и тиранства.
Тому, кто скажет людям: «Это было встарь…»,
Припомните иных тиранов, и не верьте,
Что время их ушло. Грозней нет постоянства.




ПУШКИН



За честь свою он поднял пистолет,
Себя на смерть тем самым обрекая,
И умер, никого не упрекая,
Во цвете сил, во славе зрелых лет.

Подумайте! Ну, разве не арап?!
Сподобленный стать светочем России,
Ее пророком и ее мессией,
За честь жены скончаться был он рад.

А вышло так, что спас свою он честь,
И честь жены, и честь своей Отчизны,
Но горький ропот давней укоризны
Не отвести, как траурную весть.

И до сих пор в метельных февралях
Нам слышится напутствие поэта…
Он был певцом любви, восторга, света,
И потому погиб, а не зачах.

Он и за гробом ищет продолженья
В родимом слове, в перелисте книг.
Что смерть Поэта? – это только миг.
Его явленье – вечности служенье.




ПРЕДТЕЧИ




Поярков



Через годы, через горе,
через смерти и утраты,
через сопки, буреломы,
дерзновенностью высок,
на Амур пришел с ватагой —
он в удачу верил свято,
свято он в Россию верил,
в путь России на восток.
Атаман Василий круто
здесь вершил людские судьбы.
Там, где сила, – там и правда.
Богатеть, да чтоб с умом.
И костер на устье Зеи
разожгли устало люди,
чтобы здесь, где лягут кости,
встал потом станичный дом.




Муравьев-Амурский



Генерал-губернатор, ответь:
тяжело ли тебе бронзоветь
на амурском крутом берегу,
видеть вольную воду, шугу,
крепь торосов, весной ледоход?
Помнить, как в приснопамятный год,
указуя державным перстом,
ты сказал на века: «Здесь наш дом!
А великий китайский сосед
будет другом на тысячи лет».
Здесь скрепил своей подписью ты
договора в Айгуне листы.
Ты молчишь…
Ты сурово глядишь
на Амур, на прибрежный камыш.
Над тобою, как будто века,
из России плывут облака.





Невельской



Ты открыл Амура устье,
бриг «Байкал» направив ходко
капитанскою рукою
на Великий Океан.
И вставали пред тобою,
как волшебные находки,
берега, где наши люди
поселятся на века,
лягут пашни,
встанут храмы,
укрепятся города,
будет мирною граница
по Амуру вдоль Китая…
И сегодня над рекою
веет ветер, как тогда,
из России, из Отчизны,
твое имя повторяя.




Иннокентий Вениаминов



Кто лес валил, кто строил дом
вдоль берега амурского,
а ты воздвигнул храм трудом
во славу духа русского.
И, призывая возлюбить
народы азиатские,
ты им сумел пример явить
подвижничества братского.
Народам – мир,
всем странам – свет,
а душам – утешение.
Воистину ты, отче, свят
во славу Воскрешения,
во славу подвига людей,
Амур где с Зеей плещутся,
во славу всех грядущий дней,
во славу Благовещенья.




САВИНКОВ-РОПШИН



Перстом на лбу поставлен знак:
Он видит мир совсем не так.
Тот перст упрям, тот знак кровав.
А шепот губ, как шелест трав.
Оставь, уйди, забудь, отринь…
Коль нет надежды – нет святынь.
Твой век неведом, бренный срок
Навскидку возвестит курок.
Ну а пока ты волен сам
Врага отправить к небесам.
Не узнан ты, но знаменит,
Как скалы рвущий динамит.
Забыт Отец и предан Сын.
Реальна смерть, а жизнь лишь сон.
Низвергнут Царь, вознесся Хам.
Уют семьи – мещанский хлам.
Никто ни с кем не обручен,
Но всяк погибнуть обречен —
Не завтра, нет, но сей же час.
Смешон Христос: кого-то спас…

Лубянка дремлет, но давно
Во двор распахнуто окно.
На камни – тело, в небо – дух.
Горел огонь – и вот потух.
Остались копоть, прах и вонь,
Умчал в Геенну Бледный Конь.
И долго глас звучал с вершин:
«Приемли то, что совершил».




БАЛЛАДА О ЛОСИНЫХ РОГАХ



Амурских мест исконный старожил,
Я тоже рад преображенью края,
Не потому, что здесь тайга глухая,
Которую медведь лишь сторожил,
А потому, что въявь сбылась мечта
И рельсы от Байкала к океану,
Как две руки доверчивые, тянут
Суровые восточные места.
Но только жаль, что в шуме громких дел,
В заботе о процентах и победах,
Мы забываем о природных бедах,
О том, что наступленью есть предел.

Заезжие порой и прихвастнут:
Мол, на Гилюе как-то довелось им
Полюбоваться исполином-лосем,
Когда сторожко пил он воду тут.
Иной не в меру прыткий репортер
Поверит этой байке немудреной,
Раздует в опус красочный, ядреный,
Из пальца высосет:
«Горел костер.
Угрюмо кедры сдвинулись вокруг.
Тайга шумела, ветками махая.
Нас тесно обступила ночь глухая.
Мы пели под гитару…
Только вдруг
В чащобе что-то вихрем пронеслось,
Круша кустарник и сучки ломая!
И вот, представьте, к нам, бока вздымая,
Шатаясь, загнанный выходит лось,
А вслед ему несется волчий вой —
Без ужина осталась нынче стая…»

Хоть писанина эта и пустая,
А все ж, нет-нет и промелькнет порой
То на страницах книжек и газет,
По радио иль в телепередаче.
И гонорар за вымысел заплачен,
Хоть в нем правдоподобья даже нет.
Но бог с ним, с гонораром!
Не рублем
Я вред подобной байки измеряю.
Беда в другом: ведь люди доверяют
Тому, что так богато мы живем.
«Тайги неисчислимы закрома!
В ней зверь не пуган и трава не мята…»
Все это было, было! Но когда-то,
Да многое погибло задарма.

И вот ведь что: досужий браконьер
С его ружьем, капканами, сетями
Бледнеет пред заезжими гостями,
Что промышляют на иной манер.

Когда высокий долгожданный гость,
Желая экзотической охоты,
Взнуздает вертолеты, вездеходы,
Во мне вскипает, словно наледь, злость!
Да не к нему, а к свите пробивной, —
Всяк спину льстиво гнет перед вельможей,
Ну только что не выскочит из кожи
С душонкою ничтожной, продувной.
Вот эти лося видят, коль хотят,
Они в погоне пострашней, чем волки:
Возьмут на мушку новенькой двустволки —
И наповал жаканом поразят!
Пыхтя, бегут к увязшему в снегу,
Гурьбой ножами хищными свежуют,
Коньяк на шкуру – царственно пируют
В укромном зимовье на берегу.
Здесь каждый, несомненно, властелин…
Пока в печурке угли дотлевают,
Они свои вопросы «порешают»,
Улягутся все мирно, как один,
И захрапят на разные лады.
Вельможный храп, качающий вершины!
А утром сядут в теплые машины,
Испив с одышкой ключевой воды, —
И по домам. А памятный трофей,
Упаковав, как следует, в солому,
Вручат нижайше гостю дорогому,
Чтоб там, в столице, помнил он друзей.
…………………………
Лосиные тяжелые рога,
Как много вас навешено в прихожих,
Где гости и хозяин в модных кожах?
Об этом знает только лишь тайга…

1983




УХОДИТ ВЕК



Тамаре Шульге

А что года?
Пока еще мы живы.
И что века?
Пока еще поём.
Пророчества утрат,
Как прежде, лживы.
Наш век при нас,
И мы еще при нём.
Еще метели выбелят нам души.
Еще дожди омоют на пути.
Шаги в пространстве
Глуше,
глуше,
глуше…
Уходит век.
Простись с ним.
И прости.

2000




АЛЬМА-МАТЕР



К 80-летию БГПУ

Шестнадцать лет мне было. Я вошел
упругою походкой в храм науки.
Выпускники различных мудрых школ
на дружбу протянули честно руки.

А впрочем, нет, не только школяры,
озвучили простор аудиторий,
армейский дух вселился с той поры
в любителей загадочных историй.

Друг друга звали лишь по именам,
мы титулов тогда не признавали,
поскольку не известно было нам,
кто станет кем в судьбы своей финале.

И было вузу двадцать девять лет –
прекрасный возраст роста и дерзанья.
Библиотечный негасимый свет
указывал дорогу к нужным знаньям.

Как были молоды тогда профессора,
какая в них энергия бурлила!
Прекрасная студенчества пора
с наставниками крепко породнила.

Когда пожар нас выгнал на мороз,
за партами мы снова очутились,
и в третью смену до полночных звезд
все в школах Благовещенска учились.

Мы институт сумели возродить
из пепла, льда, кирпичного развала;
мозоли кровенили, только ныть
сплоченность пред бедой не позволяла.

Пять лет мелькнули, словно дивный сон,
в котором спорт с театром сопрягались,
поэзия звучала, саксофон
на танцы звал – и сердце волновалось.

Да, институт нам колыбелью был,
но мы мужали, расставаясь с нею;
свою жену, хотя любил истфил,
я на физмате взял, и не жалею.

Не каждый стал учителем из нас,
знать, такова была его планида,
но, вспоминая годы те сейчас,
по-новому минувшее мне видно.

Родного вуза сохраняя честь
и выбирая разные дороги,
профессии, которых и не счесть,
мы по призванью всё же Педагоги.

Я к вузу подхожу, спокоен нынче шаг,
куда девалась прежняя упругость!
И отзвуки, звенящие в ушах,
ушедших дней напоминают трудность.

Пытаюсь заглянуть за горизонт,
что там, вдали, за смутным окоемом?
Поет амурский ветер-полиглот
на языке родных полей знакомом.

Массивна и прочна, всё та же дверь
меня впускает снова в храм науки,
где весело горланят и теперь
студенты, мои нынешние внуки.

Стези торите, новые друзья,
наследники всех славных поколений.
Мы восемьдесят лет – одна семья,
в чем у меня нет никаких сомнений.

Учитесь, люди, верить и любить,
надежду вашу время не остудит.
Нас новый век помирит и рассудит.
И, значит, альма-матер будет жить!

1959 – 2010 гг.




МОБИЛЬНИК



Яне

Мечтатель техногенных перемен
Смог утолить нахлынувшую жажду
И лично выбрал добровольный плен —
Мобильную недремлющую стражу.

Ведь телефон – тюремный вертухай,
Ворующий раздумье и молчанье,
Поскольку, убегай не убегай,
Он с нами вместе днями и ночами.

Он не звонит, он музыку дарит —
Намек мелодий, содроганье ритма.
Настырно и невнятно говорит,
То заполошно, то порой сердито.

Наш неусыпный стражник Мегафон,
Питающийся голосом сограждан,
Зубовный скрежет и душевный стон
Из уст людских ты вырвал не однажды.

Когда по «зебре» девушка идет,
Переставляя джинсовые ноги,
О чем мобильник на ухо поет,
Лишая зренья посреди дороги?

Не откупиться от него рублем,
Не убежать, не скрыться – бесполезно!
Он с нами поболтает за рулем
Автомобиля, мчащегося в бездну.

Набросит паутину-Интернет
На наши уши и на наши души,
И очень скоро людям даст ответ
На все вопросы.
Господи, как скучно!




II.





СОЛДАТ В ОКОПЕ



Окоп копаю. Может быть, могилу.
В. Субботин

Вязла лопата в грубом суглинке.
Ладони кровавили волдыри.
Из-под ног уходила земля.
Снег взлетал и клубился.
Метель затевала поминки.
На западе таяли осколки зари.
Василий в окопе под свист февраля
И чертыхался, и Богу молился.

Гаубицы рявкали, как голодные псы.
Отвесно падали и взрывались снаряды.
По теории вероятности окоп уязвим,
Но возможность попадания все же ничтожна.
Строчили секунды.
Стучали часы.
Взрывы буравили почву рядом.
Но солдат, невидимым Богом храним,
Родимой землицей сберегался надежно.

А когда в атаку немцы пошли,
Из «шмайсеров»* свинцом поливая,
И в траншеях свирепел рукопашный бой
В защиту отечественных святынь,
Вырос Василий из мерзлой земли
И, фашиста в отверстый окоп увлекая,
Рубанул промеж глаз могучей рукой:
– Вот и могила тебе.
Аминь!

__________________
* «Шмайсер» – немецкий автомат.




МЕТЕЛЬНЫЕ СНЕГА



Пришли снега метельные, большие,
Завесили морозный окоем.
И ты стоишь, красавица Россия,
В пространственном величии своем.

Молчат твои застынувшие реки,
Дрожат твои озябшие леса,
Но в каждом встречном добром человеке
Улыбка не покинула лица.

Своим друзьям ты стелешь путь приветный
И заметаешь с головой врага.
Гудят твои разгонистые ветры!
Метут твои чистейшие снега!

И снеговой завесой над страною
Идут года под колокольный звон.
Вот так же в сорок первом под Москвою
Сама природа встала на заслон.

Метель ждала решительного мига,
Тая свой гнев в слепящей снежной мгле,
И хоронила рыцарей блицкрига,
И бинтовала шрамы на Земле.




ТОРПЕДНАЯ АТАКА



Посвящается двоюродному дяде
Ивану Игнатенко,
мичману торпедного катера,
кавалеру медали Нахимова

Когда, взревев надсадно дизелями,
Торпедный катер вышел на редан*,
Буруня волны, словно ураган,
Ища свой фарт над минными полями,
Тогда ты верил: пан или пропал!
Наперерез немецкому конвою
Ты катер вел недрогнувшей рукою,
Как будто в сечу на коне скакал.
Фанерная скорлупка, смерч на час,
Чей корпус сделан на живую нитку.
Его прошьет не только что зенитка —
Турели пулемета зоркий глаз.
Но, совершив у цели разворот,
Пли! – с двух бортов по вражьему линкору,
Чьи пушки били по тебе упорно
И мазали под возгласы: «Main Gott!».
Секунды…
Миги…
Крохи бытия…
Громада взрыва пополам ломала
Плавучую утробину металла,
Врага в соленых волнах хороня.
Не камикадзе, нет, ты был умён
И жить хотел.
За дымовой завесой
Укрылся, свой маневр исполнив с блеском,
И возвратился цел в дивизион.
На Черном море братских нет могил,
Но каждый раз, домой вернувшись с битвы
По лезвию сразить готовой бритвы,
За той завесой, на волнах прибитой,
Друзей своих ты тоже хоронил.
Еще не скоро горькое вино
Ты выпьешь в честь ликующей Победы.
Летят года, как грозные торпеды.
Со свастикой суда идут на дно!
_______________
*Редан – выступ на днище катера




СТАЛИНГРАД



Разведчику Терентию Данилову

1.

Горела Волга.
Зеркало реки
Всю ненависть народа отражало.
Земля качалась, дыбилась, дрожала.
Ни шагу вспять! —
Россия так встречала
Отборные немецкие полки.

Ты послан был на Тракторный завод
С одной задачей: огневые точки
Определить – и в часть доставить срочно
Их схему этой воспаленной ночью.
К броску твой полк готовился вперед.

Легли в планшетку кроки вражьих гнезд.
Твой путь лежал по каменным руинам.
Еще не скоро ты пройдешь Берлином
На фронтовом пути, как вечность, длинном.
Да и дойдешь ли? – вот ведь в чем вопрос.

Но если решено, то значит – да!
Пусть холоден и голоден, измучен,
Со смертью в прятки ты играть обучен,
Мать родила тебя таким везучим,
Тебе лишь двадцать – смелые года!

И нет таких немыслимых преград
На всем пути, перед тобой лежащем,
От минных взрывов гибельным, пропащим
Берлином будешь ты идти, горящим —
Вот так же, как горит наш Сталинград.

2.

А на заре уже ни выстрела, ни взрыва…
Вновь тишина вернулась гостьей незнакомой.
И воробьи ликуют: «Живы, живы, живы!»
И дождь ласкает землю после грома.

Вновь на березах почки красят ветки
Извечным цветом юности и роста.
Ты больше не отправишься в разведку,
Но к тишине привыкнуть так непросто.

Заря вставала голубой и алой.
И в паузе, как вечность, мимолетной
Ты ощутил в груди своей усталой
Биенье сердца – дробью пулеметной.




БЕРЛИН



Он вехой стал и означал конец
Пути на запад от великой Волги,
Он щедро сеял гибельный свинец
В агонии смертельной и недолгой.

Прожекторы прошили ночь насквозь,
И гаубицы грянули осанну
В честь Армии, которой довелось
Освободить захваченные страны.

Советский воин в логово врага
Входил, как в перекрестие прицела.
И запылали Шпрее берега,
Как мира и войны водораздела.

Три фронта собрались в один кулак
И нанесли удар громадной силы.
И Божий перст на лоб поставил знак
Тому, кто вздумал покорить Россию.

В столице Рейха был повержен враг,
Которому весна казалась бредом.
И над Рейхстагом взвился алый флаг
Знаменьем окончательной Победы!

Жизнь, как река, катила в берегах,
От грохота сражения уставших.
И на берлинских дымных площадях
К походным кухням немцы шли за кашей.

Еще не скоро, отряхнувши прах
С плаща на зеленеющем фольварке,
С девчуркою немецкой на руках
Советский воин встанет в Трептов-парке.

В нем позы нет, поскольку он устал,
Он не скульптурен, он из бренной плоти.
Так трудно сделать шаг на пьедестал
На тяжелейшей фронтовой работе.

Не вечен камень, за грядою лет
Рассыплется в песок, теряя форму,
Но памяти людской предела нет,
Она хранит минувшее упорно.




ПОБЕДА



Победа по-русски значит – после беды,
После полей сражений – хлебное поле,
После бомбежки – неслышимый шелест трав,
Чай с сахарином горьким,
Суп из худой лебеды,
Апофеозом Жизни,
Осознанные поневоле,
Строки Святого Писания:
«Смертию смерть поправ».




РАБЫ НЕ МЫ



Светлой памяти дяди Ивана, пропавшего в немецком
плену, и тети Елены, дважды сбегавшей из плена

Его угнали в плен в семнадцать лет
Nach arbaiten – на рабскую работу.
И до сих пор пути обратно нет!
Считая годы, сбилась мать со счета.
Украина сынов и дочерей
Молитвенно скликала на поминках,
И становились лица их черней
На пожелтевших старых фотоснимках.
Сестру Ивана – Лену – брату вслед
На грузовик конвой фашистский втиснул.
А было тете Лене двадцать лет,
И путь лежал за Днепр, а там на Вислу.
Но девушка сумела убежать
В глухом лесу под пересвист обстрела.
Ее в подполье схоронила мать,
И девушкой Елена поседела.
Доведался сосед их, полицай,
Донес.
И снова горе маме —
В неметчину, проклятый Богом край,
Отправилась Елена под штыками.
И вновь побег!
И вновь в свое село
Она вернулась:
«Спрячь от полицая…»
Но наступленье войск советских шло,
И пала оккупация лихая!
А после в плен работа забрала
В родном колгоспi *,
Сорок лет держала,
И век остатний Лена провела
В труде тяжелом.
Значит, не сбежала…

_____________
* Колгосп – колхоз (укр.)




МОЙ ОТЕЦ



Мой отец не воевал,
Так судьба сложилась,
В отступленьях не бывал
И бомбежек не знавал —
Это ли не милость!

Был один на весь район
Фельдшером с дипломом.
И в больнице нужен он,
В деревнях со всех сторон
И, конечно, дома.

Дождь не дождь, и зной не зной,
Зван не зван – в дорогу!
То таежной стороной,
То степною полосой —
К людям на подмогу.

Тут уж в плен не попадешь,
Пуля не зацепит.
Целый день в снегах бредешь,
Ветра слушаешь скулеж.
Кто тебя оценит?

Иногда, случалось, вброд
Двигал через речки.
Знал, его повсюду ждет
Хворый тыловой народ,
Сострадал сердечно.

Не светили ордена
За такую службу.
Знать, не та была цена…
Ну а служба-то нужна —
В зной ли, в дождь ли, в стужу.
Он теперь уж не ходок,
Годы промелькнули…
Сделал все, что сделать смог,
Сам под старость занемог,
Как солдат от пули.

1985

***

Год назад война отгрохотала.
Украина.
Нас привез отец
с матерью,
чтобы семья узнала,
из каких краев он был беглец
в год голодомора тридцать третий —
на восток,
на самый Дальний Схид.
Дедов дом цветеньем вишен встретил.
Был прекрасен хлебной нивы вид
зеленью озимого посева.
Черный хлеб мне горла не колол.
Баба Степанида пригласила:
«Ну, внучок, садись давай за стол».
Мне всего-то года три лишь было,
а, поди ж ты, помню и сейчас,
как она мой лоб перекрестила
и слезинки вытерла из глаз.
Указала пальцем на икону
с каганцом под белым рушником:
«Век живи по Божьему закону —
станешь человеком».
А потом
женский взгляд —
внимательный и нежный —
с той иконы в душу мне проник
и затронул чистых дум родник,
и посеял смутную надежду,
чем-то неизведанным маня.
И тогда я понял:
очень нужно
знать её – Мать Бога,
Мать отца,
деда Мать
и бабушки,
и мамы —
всех людей,
а значит – и меня.




БОМБЕЖКА



Замшелый, словно пень, Василий Крошко
Словцо промолвил звонкое: «Бомбежка!»
Они горючий самогон с отцом
Плеснули в чарки с этим вот словцом.
«А было так, – припомнил дед Василий, —
Нас «Юнкерсы» под Киевом месили.
Забился в щель я, словно мышь в нору,
И думал: не убьют, так сам помру…»

Ребенком я любил играть в игрушки,
Мне все равно: бомбежки или пушки.
На украинской на певучей мове*
Не различил я ужас в этом слове.
«Бомбежка» – это, если не игрушка,
Наверное, забавная зверушка.
Мой смех отец и дед не осудили,
И вновь по полной самогон налили.
И тихо так сказал отец мой деду:
«Бог с ней, с бомбежкой!
Выпьем за Победу».

Мелькнули годы.
Нет ни деда Крошки,
Ни моего отца,
Ни той бомбежки.
А что же есть на этом белом свете? —
Словарь войны запомнившие дети.
_______________
*Мова – устная речь (укр.)




СРАЖЕНИЕ В СОКОЛЬНИКАХ



Вот они, все в свастиках,
«Фокке-Вольфы»,
«Юнкерсы»,
«Тигры»
И «Пантеры»,
«Оппель-Адмирал».
Я припал к прицелу,
Грозно принахмурился —
И гашетку «Максима» решительно нажал!
Тра-та-та! – ударили пули мои меткие.
Ба-ба-бах! – взорвались танк и самолет.
Я веду в сражение армии советские.
Отступает Гитлер!
Сталин нас ведет!
Всех своих противников
Победил заслуженно.
Мамой расцелован был,
Ибо я герой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Выставка трофейного
Немецкого оружия.
Май.
Москва.
Сокольники.
Год сорок шестой.




ВАГОННЫЕ ПЕВЦЫ



Состав по длинным перегонам
На стыках выбивает ритм.
Певцы проходят по вагонам,
Поют, срываются на крик.

Гармонь растягивая рьяно,
Чтоб от плеча и до плеча,
Душевные откроют раны —
И песня рвется, горяча.

Пускай мотивы нам известны,
Зато слова почти свои.
Незнаменитые, но – песни
Про ожиданья и бои.

Известно, слово может ранить,
Оно и воскресит солдат.
Легли те песни крепко в память
И до сих пор в душе звучат.

ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

На границе тучи ходят хмуро.
Наступил последний год войны.
У высоких берегов Амура
Собралися Родины сыны.

Дан приказ: японцев бить в Китае —
Это Сталин приказал отец.
Мы на мушку взяли самураев,
Всем квантунцам наступил п…дец!

В Благовещенске полки стояли,
Переправу делали в Хэйхэ.
Самураи с дотов в нас стреляли,
Мы на баржах плыли по реке.

Переправу кончили мы срочно,
И пошел, командою взметен,
По родной земле дальневосточной
Броневой ударный батальон!

В Харбине был штаб японский главный,
Он атаки нашей не сдержал.
Харакири сделал себе саблей
Самурай Танака-генерал.

Били немцев, били самураев,
Под завязку всыпали сполна.
Наконец Вторая мировая
Завершилась грозная война.

Все, кто слушал, пусть сейчас решают,
Пел я плохо или хорошо.
За победу выпить не мешает,
Наливайте крепкое вино.

ПЕСНЯ ВТОРАЯ

Скромненький синий платочек
Мне подарила жена.
И провожала,
И обещала
Помнить солдата она.

Я за Отчизну родную,
Раненый, кровь проливал.
Был я на фронте,
В нашей пехоте,
Метко по фрицам стрелял.

Письма жена посылала,
Знал я, как дома дела.
Тяжко трудилась,
С голодом билась,
Верность свою берегла.

Скромненький синий платочек
Всюду носил я с собой.
Немцев разбили
И победили,
И воротились домой.

Здравствуй, моя дорогая!
Верной была всю войну.
Я поцелую
И замил?ю,
Синий платочек верну.

ПЕСНЯ ТРЕТЬЯ

Нас из зоны – да на фронт.
Гоп-ца, на-на!
На двоих – один патрон
И одна страна.

(Широко разводит руки)

Приписали нас в штрафбат.
Гоп-ца, на-на!
Дали старый автомат —
Воевай, шпана!

(Щурит глаз и щелкает языком)

Кокнул фрица я в упор.
Гоп-ца, на-на!
Кровью смыл я свой позор.
Рана – вот она.

(Обнажает шрам на груди).
Обещали дать медаль.
Гоп-ца, на-на!
За отвагу нам не жаль
Выдать ордена.

(Показывает медаль «За отвагу»)

Пусть, кто может, тот подаст.
Гоп-ца, на-на!
Выпью я тогда за вас
Чарочку вина.

(Снимает с головы шапку)

Вот спасибо, гражданы,
Гоп-ца, на-на!
Что бойцу отважному
Верите сполна.

(Бренчит медяками)

Потому как раненый,
Помощь мне нужна.
Спасибо! До свидания!
Гоп-ца, на-на!

(Кланяется, надевает шапку
и уходит из вагона)




«САМОВАР»



Вот припомнилось опять,
Опахнуло болью…
Лет мне было, может, пять,
Может, чуть поболе.
Я у радио сидел
Утром рано-рано.
Весь Хабаровск загудел
Новостью желанной:
Цены Сталин снизил вновь.
Погулять всем есть с чего.
Всенародная любовь
Вождю обеспечена.

Возле цирка-шапито,
Где горланит рынок,
Пива много выпито
Из ковшей и крынок,
Из бокалов хрусталя
Грязного и мутного,
Посредине февраля
Снежного и лютого.
А за пивом и «сучок»* —
В горлышко луженое.

– Приходите на «толчок»,**
Богом береженные.
– Дореформенных рублей
Нам не суйте, граждане.
– Кто желает голубей?
Налетай, отважные!

Обносились мужики.
Вот же незадача…
– Покупайте пиджаки
И штаны в придачу!

Продавец, сильней кричи,
Стынет хлеба булка.

– Выбирайте кирзачи —
Славная обувка!

У калитки инвалид,
Прямо на проходе.
До чего ужасный вид!
Еле дышит вроде.
На тележке, весь продрог,
Голосит гугниво,
Нету рук и нету ног —
Этакое диво!
В танке он горел, но фарт
Выпал оклематься,
Жить остался, рад не рад.
Некуда податься.
А душа еще болит,
Горе сердце гложет.
Кто накормит-напоит,
Спать в тепле уложит?
Вот ему-то больше всех
Прет деньга наваром,
Обеспечен здесь успех
Таким «самоварам».
Гимнастерка в орденах
Под «куфайкой»*** рваной.
Рядом баба – просто страх! —
С шапкой ветерана.

– Энтот воин брал Берлин.
Поглядите, люди, —
Здеся он такой один.
Мы вас не забудем.
Мы в молитвах помянем
Ваши воздаянья.
Опаленному огнем —
Хошь сколь на пропитанье!
Христа ради, слышь, на хлеб,
Подайте гвардейцу!

Медяки летят на снег,
Милость ведь не целится.
Куры денег не клюют.
Счастье беззаботно.
Инвалиду подают
Граждане охотно.

Солнце смотрит на обед.
Нужда притомила.
Баба сбегала в буфет,
Шкалик притащила.
Да в граненый стаканок
Нацедила водки.
– Пей, родимый, пей, дружок!
На, кусни селедки…

Он в зубах стакан зажал,
Запрокинул, выпил,
Крякнул, мелко задрожал,
Капельки не вылил…
– Эх, за Родину, за Ста…» —
Поперхнулся воин.
Не докончили уста
Имя грозовое.
А товарка допила
Шкалик тот до донца,
«Самовар» свой обняла,
Плачет и смеется.
Снег завихрил ветродуй.
Баба кроет матом:
– Пей, кормилец, закусь жуй.
Зря что ль воевал ты?

Одолеть нужду вдвоем
Нынче можно смело.
Канул день за окоем,
Солнышко истлело…
Что ж, пора и на покой
В закуток в бараке,
За Чердымовкой-рекой,
Где-то там во мраке.
Средь заснеженных трущоб
Баба друга катит.
……………………..
Что же вспомнить мне еще?
На сегодня хватит…
С давней горькою бедой
Спорить бесполезно.
Инвалиды с глаз долой
Быстренько исчезли.
Где и как пришел конец
Бедолагам сирым?
Пусть хоть в памяти сердец
Остаются с миром.

2005-2011
__________________
*Сучок – дешевая водка (жарг.)
**Толчок – толкучий рынок (жарг.)
*** Куфайка – телогрейка (жарг.)




МАЛЬЦЫ НАШЛИ ГРАНАТУ



Друзьям детства,
отрокам – инвалидам войны
из села Тамбовка

У Вовки Страузова нет руки…
Его дружок, Валюха Сенин, – на протезе…
В двенадцать лет такое – Боже мой!
Один безрукий, а другой хромой…
Их кольца жизни на древесном срезе
До четкости трагичны и горьки.

Пять лет со Дня Победы пронеслось.
У ветеранов шрамы задубели.
На свет иной уходят старики.
У Вовки Страузова нет руки…
А Сенин ковыляет еле-еле…
Да как же это с ними-то стряслось?

А было так. Мальцы нашли гранату
В заброшенном и мрачном блиндаже,
Затронули нечаянно чеку —
И грянула война на их веку!
Померкнул свет в разрывном мираже,
Неся невосполнимую утрату.

Кто виноват? Усталая беспечность
Ушедших из укрытия бойцов?
Иль неслухи забыли про запрет:
Не лазить там, где разрешенья нет?
Им, выросшим без дедов и отцов,
Полшага оставалось – кануть в вечность.

Но выжили! Их ангелы витали
Над головами мальчиков в тот час,
Рука хирурга отсекла часть плоти,
Поймав их жизни на самом излете,
Свет в их глазах воскрес, а не погас.
Об этом горе все в селе узнали.

Кладя запрет на детские забавы,
О, как кричала мать моя тогда:
«Ни шагу к блиндажам! Запру в кладовке!
Видал, что Вальке сделалось и Вовке?
Стать инвалидом в детские года!
У, неслухи! Ох, нет на вас управы!..»

Мелькали дни. Култышки зарастали.
Остались полноги и полруки,
Полдетства на двоих дружков осталось.
Привычка заменила нашу жалость.
А что дружки? Да ничего дружки!
Росли, в лапту с ребятами играли.

По мере сил копались в огородах —
Подспорье овдовевших матерей,
Ходили в школу, пели в детском хоре.
И, видя их, испытывали горе
Односельчане все слабей, слабей…
Так память нам дает от боли отдых.

Уехал Валька Сенин после школы,
Лет через восемь, плотником на ГЭС,
Что названа легендой, возле Братска.
Он службу нес исправно, по-солдатски,
Не отставал и в лидеры не лез.
По слухам, он женился даже, что ли…

Казалось бы, тянись-ка за дружком,
Но Страузов остался жить в селе,
Стал сторожем сельповского амбара.
Скорбел-тужил: «Распалась наша пара…»
Частенько стал ходить навеселе,
А посему захряс холостяком.
Я их давно не видел. Сердце точит
Воспоминанье нестерпимой резью.
Ау, мои тамбовские деньки!
Но помню Вовку без одной руки,
И Вальку на потресканном протезе,
И ту войну, что столько лет грохочет.




ФИНСКАЯ ПОГОДА



П. Поддубному

Дядя Павлик вышел на крыльцо.
Хлопья снега падают отвесно.
– До чего же, братцы, жить чудесно! —
Крякнул он и расцветил лицо
Озорной улыбкою солдата.
– Выходи в снежки играть, ребята.
Эй, студенты, закругляйте сны.
Жалует сегодня нас природа.
Это ж прямо финская погода
В сорок пятом, под конец войны.

Мы с Толяном вслед ему во двор
Выскочили, ежась на морозце.
– Ну-ка, получай шрапнельку, хлопцы! —
Запустил он в нас снежком в упор.
И пошла потеха!
Нас затроньте…
Бились с дядькой, словно бы на фронте.
Только он пулял точнее в нас,
Ибо в прошлом, сумрачном и мглистом,
Дядька воевал артиллеристом,
И сейчас показывал он класс.

– Перекур! Победа вновь за мною! —
Объявил нам дядька свой вердикт,
И потрогал правый бок рукою,
Там, где шрам, что не дает покоя.
– В финскую погоду и болит…




В ПАРКЕ ВАНЬСУ



Памятник павшим солдатам российским
В парке Ваньсу, где звезда обелиска
Тянется в небо и тает в зените,
Вы, земляки мои, не пробегите.
Сделайте этот достойный поступок,
Он не убавит туристских покупок,
Но в суете магазинов и лавок
Даст ощутить вам величие славы
Тех, кто полвека с лишком назад
Выбил отсюда японских солдат.
Не торопитесь потратить юани,
Пива с устатку хлебнуть в ресторане,
Разве за шмотками только мы едем
К трудолюбивым китайским соседям?
Вы усмехнетесь: «Завел тоже речь…»
В парке, как в городе, царствует ченч:
Шляпу – на жвачку, шило – на мыло…
Как я хочу, чтоб иначе все было!
Чтоб не за куртками, не за женьшенем
Плыли в Хэйхэ, если дружбу мы ценим.
Знаю, в отечестве голы прилавки,
Очередей нескончаемы давки.
Лозунг мещанский «Хватай, что дают!»
Не помешало б оставить нам тут —
В парке Ваньсу у могилы отцов.
Стойте, молчите, не надобно слов.
Плещет широкие воды Амур
В щели уснувших навек амбразур.

1987




ПОЛЕВАЯ МОГИЛА



И печально, и отрадно
Видеть с болью потайной
Эту старую ограду
Над могилой полевой.

Кто лежит здесь, мне неведом.
Нет сюда широких троп.
Может быть, солдат Победы,
Может, мирный хлебороб.

Наклонились ивы низко.
Дремлет светлая река.
Пирамидка обелиска,
А над нею – облака.

Клевер к небу тянет пажить.
В речку смотрится лесок.
Подниму себе на память
Желтый ивовый листок.

Он прилег на край могилы,
Невесом и недвижим…
Поле, поле, дай мне силы
Стать рачителем твоим.

Я вспашу тебя, засею,
Колосочка стану ждать.
Тот, кто любит эту землю,
Зря не будет умирать.




КОЛОКОЛА

Монологи звонаря

1.

Державный звон колоколов:
В нем голос мощных рек, лесов,
Дыханье утренних полей,
Прибой вскипающих морей.

То Русь великая гудит,
В даль неоглядную глядит.
Что ждет в грядущем наш народ?
Иль урожай, иль недород?

О русич славный, не дремли!
Враги хотят твоей земли.
Свой дух и тело укрепляй
И ниву п?том окропляй.

Молитву к небу возноси
О благоденствии Руси,
Завещанной от века нам
Предтечами – своим сынам.

2.

Встань, сын!
Встань, брат!
Слышишь звук?
То набат!
Колокольный гром и стон
Зазвучал со всех сторон!
С необъявленной войной
Враг вломился в дом родной!
У фашистов, у германцев —
Смерть в подсумках,
Горе в ранцах.
Но у русского солдата
Сила воли не распята.
Мы за Родину свою
Не щадим себя в бою.
Там – дым!
Там – гром!
Там – смерть!
Там – стон!
Там – беда!
Там – война!
Грозно колокол гудит:
«Нас никто не победит!»

3.

Ракета прочертила путь прощальный.
Плакучие березы склонены.
И колокол вещает поминальный
Всю славу не вернувшихся с войны.

Пусть слезы жен не воскресят погибших,
Пусть плач детей им не вернет отцов,
Но мы не позабудем нас любивших
И каждого запомним мы в лицо.

Родной земли не отдано ни пяди.
С позором отступает вражья рать.
Своей Отчизны ради, Бога ради
Нам стоило в сраженьях умирать!

И воскрешает колокол слова:
«Погибли вы, но Родина жива!»

4.

День девятый
Не забывай —
Год сорок пятый,
Солнечный май.

Взлетает ракета.
Вскипает сирень.
Здравствуй, Победа!
Сегодня твой день.

Громче орудий
Звенит тишина.
Радуйтесь, люди —
Скончалась война.

Россию венчают
Колокола.
На смену печали
Радость пришла.

Мирная слава
Отныне грядет.
Славься по праву,
Русский народ!

Неистребимы
Годы отваги!
Непобедимы
Русские стяги!

5.

Звон колокольный —
Звон привольный,
Высоким духом осенён.
Внимаю голос колокольный —
И Божий голос слышу в нём.

Вещает память:
«Помни! Помни!»
Взыскует сердце:
«Не забудь!»
Потери прошлые восполни,
Вновь созиданья выбрав путь.

Наказам колокольным внемлю,
При свете трепетном свечи.
Пускай орала пашут землю,
Но не ржавеют и мечи.

Замри в молчанье у могилы,
Где прах воителей лежит,
И ощути Господни силы.
За павших всех —
Ты должен жить!




III.





ИЗВЕРГИ



Били хлопцы батьку дружным коллективом.
Больно очень было, горько старику.
Подкреплялись хлебом, освежались пивом:
– То ли, батя, было на твоем веку?
– Было, детки, было… Побольнее били —
Били за идею, не за просто так.
На вершине власти, при здоровье-силе,
Всякий был при случае в зубы дать мастак.
– Ну и как ученье, не на пользу вышло?
– Не скажите, хлопцы! Вразумил Господь:
Наш закон гуманный, что телеге дышло.
Скорбен дух бессмертный, коль ликует плоть…
– Плоть первична, батя, – умничают хлопцы, —
Ну а дух вторичен. Стало быть, учтем:
Если тело бренное мы сейчас прихлопнем —
И душа не сыщется даже днем с огнем.
– Пощадите, детки! Что вам за забава
Немощь мою мучить? В чем моя вина?.. —
И поник главою, скрипнувши зубами,
Сивокудрый батька, ветхий старина.
– Молодость у старости ходит в подмастерьях —
Против этой мудрости мы не супротив.
Ну а, впрочем, батя, первична не материя,
А кулак и сила.
Словом – коллектив!

1986




ДОВОЛЬНО ЖДАТЬ



Еще не все передрались,
Но в душах пусто, как в продмаге,
От пропасти в последнем шаге,
Сородич мой, остановись!

На флейту ушлого ловца
Ты долго двигался в потемках,
И вот пришел, стоишь смятенно,
Гримаса катится с лица.

Ты честно шел, ты хрипло пел,
Ты делал тяжкую работу —
И вот провал… Какой по счету?
Ты зря страдал и зря терпел?

Уныло кычет воронье,
И ни ответа, ни привета…
Хотя бы луч ничтожный света!
Хотя б закончилось вранье!

Не верь, что жизнь прожита зря,
Не досаждай молитвой Богу.
Бери топор, мости дорогу,
Довольно ждать поводыря.

1985




РОССИЯ. 1991



Награды не жди и пощады не жди,
Опять обманули Россию вожди.
То скопом нас гнали к всеобщему благу,
То в голос вопят: «К коммунизму ни шагу!»

Знать, ворон накаркал лихую беду
И кто-то в заморскую дует дуду.
В предчувствии крови горячей и драки
Летят упыри и ползут вурдалаки.

Грядет Апокалипсис! Тучи сгустились,
Кипящие реки на землю пролились!
Россия, вставай! Отряхни наважденье!
Тебя ожидает второе рожденье.

Закатится солнце за лысой горою.
Ты больше не жди никакого героя,
Но каждому в сердце надежду вложи,
В потемках сгустившихся путь укажи.

Пусть будет мне трудно – до хрипа, до стона,
Пускай я погибну, но только достойно.
И дети, и внуки – их честно растил я —
Из пепла тебя возродят, Мать Россия!




В НОЧЬ НА 8 НОЯБРЯ



Лубок

Выбродили груши —
сделалось вино,
нет лишь только праздника,
чтоб его взалкать.
Выстудили душу
и давным-давно
власть кнута и пряника —
в Бога, в душу, в мать…

Выпью и без повода —
под соленый груздь,
запою протяжную
песнь про Ермака.
Ох и время подлое!
Русь заела грусть,
нет на ней отважного
Ивана-дурака.

Все полезли в Думу,
в бизнес, на толчок,
столько кандидатов —
некуда ступить!
За окном задуло…
Двери на крючок.
К черту эти даты!
Буду просто пить.

И не надо пальцем
тыкать на меня.
Оглядитесь, милые,
пристальней окрест.
Чем зевать да пялиться
среди бела дня,
соберитесь с силою —
и свинья не съест.

1995




В КОНЕЧНОМ СЧЕТЕ



Нас разделили по интересам,
По клубам, по секциям и по кружкам.
Дорога, идущая по-над лесом, —
Постоянная кормушка голодным волкам.

Какое наслаждение: до сладостной дрожи
Зубы вонзить в горячую плоть!
Свобода отчаянья правды дороже,
Даже если правда – Господь.

Отрыжка обжорства из евроокон
Перекрыла напрочь детский плач.
Подержанный Nissan с ксеноновым оком —
Усталых сновидений постоянный палач.

Но врут слухачи народных агоний,
Неистребимые стукачи.
Если столько людей в вагоне,
Они бессмертны, кричи не кричи.

В конечном счете ничто не вечно,
Кроме жажды дышать и жить.
Быть безупречным и бессердечным —
Значит, вовсе на свете не быть.




БИБЛЕЙСКИЙ МОТИВ



Подкрепите меня вином,
освежите меня яблоками,
ибо я изнемогаю от любви.
(Книга Песни Песней
Соломона, гл. 2, ст. З)

Кто мне скажет, когда я смогу
Отоварить талон на спиртное,
На крупу, маргарин и иное?
Но эпоха в ответ ни гу-гу.

Подкреплюсь жидковатым чайком,
Что под стать прошлогоднему сену.
До чего ж либеральные цены —
Пустят по свету враз голяком.

Освежусь из бачка огурцом,
Что на даче лелеял все лето.
Таковы вот замашки поэта:
Еле жив, а глядит молодцом.

Но когда сковырнусь с хилых ног,
Упаду, промычав: «Мать Россия…»
Скажет новый пророк и мессия:
– От любви, знать, мужик изнемог.




ВРЕМЯ ОПРЕСНОКОВ



На судьбу никто посетовать не вправе,
Человек во всем виновен, только он.
Наши сны порой сильнее всякой яви,
Потому что жизнь сама – невнятный сон.

Обернулось бытие бессвязным бредом
Между сказкою и ложью площадной.
Божий Сын Отцом своим был казни предан,
Значит, так же он поступит и со мной.

Не ищите перст на лбу и тайных знаков.
Вот сосна, а вот топор – постройте дом.
Зодиаков гороскоп не одинаков
Потому лишь, что по-разному живем.

Не спешите подводить итоги,
Корень смысла из земли извлечь.
Отряхните пыль.
Водой омойте ноги.
Есть мука.
Пора опресноки испечь.




ВЕЧНЫЕ ТЕМЫ



Г. Шумейко

Время ненаписанных рецензий,
То ли много книжек, то ли дум…
И в ушах усиливает шум
Радиоактивный цезий.

У друзей романы и стихи,
Повести, рассказы и поэмы,
У меня потери и грехи —
Вечно молодеющие темы.

Что ж, пора подумать о душе.
Век в начале, жизнь же на излёте.
Выяснилось, рай не в шалаше,
Упоенье вовсе не в работе.

Биться за копейку – хуже нет,
Сон пропал, бурчит уныло брюхо.
Только славы-то, что ты поэт,
Общество, увы, как прежде, глухо.

Кто ворует, тот и на коне,
Поучает всех с телеэкрана.
Для народа истина в вине,
Льющемся как будто бы из крана.

Позабыты Божий стыд и срам,
Содомиты прут, как тараканы.
Вновь торговцы захватили Храм,
Продается соль Христу на раны.

Но унынье худший смертный грех,
Так что стисни зубы до ломоты
И дерись, а чей там будет верх —
Это не твоя, мой друг, забота.




РОДНЫЕ ПОГОСТЫ



В украинском далеке
Спят две бабушки родные:
Степанида в Кошмаке,
В Феодосии Мария.

Ставни ветхие дрожат,
Бедолага ветер стонет…
Там же рядышком лежат
Тетя Надя, тетя Тоня,

Тетя Дуся, дед Сергей,
Дядя Ваня убиенный…
Боже, души их согрей,
Больно стыло во вселенной.

Враг, знать, выдумал кордон,
Разделивший наши веси.
Выпью горький самогон.
Тяжело так, хоть разбейся!

Поклонюсь я на захид*
Всем родным ушедшим людям.
Каждый пусть спокойно спит;
Мы вас помним, мы вас любим.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/igor-ignatenko/lenta-zhizni-69458302/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.