Главная страница | Современная русская литература | Гламурёныши. Рассказы

Гламурёныши. Рассказы
Д. С. Гастинг


Давно это было, может, даже и вовсе при Медведеве, этого точно не помню, но помню, что оверсайзов тогда ещё не носили, а носили всякое в облипон, да чёлки лопатами, да джинсы в стразах, из которых непременно задница должна была вываливаться, так что если уж это правда, то правда и остальное, что тут написано, хотите верьте, а хотите, думайте, что автор рофлит, или таблетки забыл принять, или как вы там выражаетесь. Книга содержит нецензурную брань.





Гламурёныши

Рассказы



Д. С. Гастинг



Автор обложки Дарья Юрьевна Шустова



© Д. С. Гастинг, 2024



ISBN 978-5-0060-2704-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Вата в голове


Если не цепляться к разной ерунде, медвежонок был прехорошенький. Криво пришитая голова и глазки, приклеенные на разном уровне, придавали ему вид беспомощный и растерянный, а ярко-красный бант, издалека казавшийся большой раной на маленькой бледно-бурой шейке, докручивал впечатление до предела.

Вообще Бо пришёл в новомодный «Галамарт» за чайником, потому что старый вообще уже никуда не годился, но всё было страшно дорого даже со скидкой, и вообще, подумал Бо, может быть, Юрик починит, Юрик вообще рукастый мужик, не то что некоторые.

Но у самых касс Бо увидел медвежонка с трогательным ценником в пятьдесят рублей, в груди у него защемило, и он купил медвежонка для Оксаны, ещё не зная, что корявый этот медвежонок станет последней каплей в океане нищеты и уродства.

Бо любил Оксану. Он искренне считал её улучшенной копией Анджелины Джоли, хотя она гораздо больше походила на рыбу, но дело было не в этом. Он любил её даже тогда, когда крылья её плоского носа чудовищно раздулись, а выпученные глаза и выпяченные губы выпучились и выпячились ещё больше, и она стала похожа на рыбу, которой выкручивают жабры. Бросив медвежонка Бо в лицо, она ушла – и хотя уходила с периодичностью примерно раз в три месяца вот уже два года, Бо почувствовал с убийственной точностью: вот теперь точно всё.

У него была на этот счёт своя теория: то, что случилось, не вызывает таких эмоций, как предчувствие того, что может или должно случиться. В детстве он боялся сдавать кровь и начинал переживать уже за неделю, но в кабинете врача страшно не было, как не было страшно у доски, на любом экзамене, на любом собеседовании. И предстоящие свидания с Оксаной радовали больше, чем происходящие – но это, вероятно, было ещё и в силу того, что сценарий, нарисованный в голове Бо, был гораздо симпатичнее придуманного реальностью. И каждый раз, когда он представлял, что Оксана его бросит, ему становилось плохо – а вот теперь стало никак. Он не чувствовал ни страха, ни боли, только холодное, ясное осознание. Именно так, подумал он вдруг, придёт и смерть.

Он вернулся домой. Не раздеваясь, лёг на узкую кровать без простыней и закрыл глаза. Вот и всё, стучала в голове мысль, укачивая, как стук колёс полусонного поезда. Вот-и-всё-вот-и-всё-вот-и-всё.

***

Медвежонок лежал в сумке и плакал.

Тихо-тихо, как умеют только плюшевые медвежата.

***

Рабочий день начался как обычно – с ответов на письма деловым партнёрам. Письма были разные по тексту, но примерно одинаковые по содержанию: «Мы соотнесли ваш вопрос с руководством. Ваша проблема будет рассмотрена при первой возможности».

Если проблему требовали рассмотреть не в первый и не в пятый, а, скажем, в четырнадцатый раз, Бо нужно было переформулировать ответ. Если письмо приходило на английском, Бо требовалось его перевести.

В принципе, больше в его официальный круг обязанностей ничего не входило. В принципе, больше он ничего и не умел. Школа и институт научили его читать учебник, конспектировать учебник, пересказывать учебник и посредством гугл-переводчика переводить определённые пассажи из учебника. Выживать на двадцать четыре тысячи в месяц, четырнадцать из которых уходили на жильё, он научился самостоятельно. Пару раз в месяц у него получалось даже мотаться в столовую, и Бо подумал, не смотаться ли и сейчас; вчерашнее оцепенение понемногу отпускало, на душе что-то скребло, тихо и гаденько. Бо полез в сумку за кошельком, нащупал нечто мягкое, вытащил медвежонка и вспомнил, что именно скребло. Чтобы не думать, стал представлять столовую: блестящую клеёнку, щербатую посуду, аромат выпечки и милую, неторопливую Антонину Петровну в синем халатике. Вот и отдам ей медвежонка, подумал Бо, поправил примявшийся красный бантик.

– Повариху сократили, – равнодушно сообщил Юрка-айтишник, или, как он сам себя называл, Юрка-Некосмонавт, вкладывая в это прозвище всю горечь рухнувших мальчишеских надежд.

– Как сократили?

– Ну а херли, – так же равнодушно ответил Юрик, – начальство один хрен в ресторане жрёт, а на нас срать оно хотело.

Юрке хорошо, подумал Бо без зависти, печально. Юркина Танюська готовит ему с собой мясные запеканки и чёрт знает какой ещё рататуй; он может себе позволить презирать столовские блюда и награждать их неприличными эпитетами.

Для Бо, который питался преимущественно бичпакетами, столовая составляла одну из главных радостей жизни. После Оксаны.

И вот оно – накатило, запоздалое, внезапное, сжало живот, грудь, горло, голову. Бо показалось, он сейчас умрёт от болевого шока, и, зажмурив глаза, он судорожно, безнадёжно глотал воздух, и Юрка, при всей его нетактичности, что-то заметил.

– Да лан те уже, – он ободряюще хлопнул Бо по плечу. – Подумаешь, сокровище какое – суп кондей из котовьих мудей. Ещё не хватало из-за этого киснуть. На вот тебе… хотел на днюху подарить, но уж бери уж, – и с этими словами положил в руки Бо что-то, по весу напоминающее бутылку водки – чего ещё от Юрки и ожидать.

– Пусть у тебя хоть одна баба будет с сиськами, – аргументировал Юрик, очевидно, запустив камень в огород Оксаны, которой у Бо уже не было. Он открыл глаза и увидел глиняную свинью.

Свиней Бо не любил, начиная с тёзки, деревенского Борьки, который вечно рылся то в мусоре, то в навозе, благо обе возможности окружающая среда предоставляла ему очень щедро. По этой же причине Бо невзлюбил краткую форму собственного имени, но и полная, напоминавшая сразу о нескольких непопулярных правителях, чуждых стране ввиду никому в ней не нужного либерализма, ему не нравилась тоже; тогда он отсёк липкое клейкое окончание и стал называться просто Бо.

Так вот, свиней он не любил; а эта свинья была к тому же антропоморфная. Она уверенно стояла на двух ногах, развратно улыбаясь, как секретарша Верочка, и торчала в мир гигантскими грудями, которым и Верочка бы позавидовала. Однако на этом антропоморфность свиньи заканчивалась – грудей было отнюдь не две, как у среднестатистической женщины, но, однако, и не двенадцать, как у среднестатистической свиньи, а шесть – то есть среднее арифметическое. В голове свиньи зияла длинная узкая дыра, как от удара топором – очевидно, свинью следовало использовать как копилку – а на массивных ягодицах были выведены цифры: на левой 19, на правой 91. Если это означало год рождения, а не нечто иное, то свинья была ровесницей Бо.

– Спасибо, – тихо сказал он Юрику. А что ещё тут можно было сказать?

***

Привычно вернулся домой. Привычно заварил доширак.

Позвонила мать, стала взахлёб рассказывать, что ещё одна из бывших одноклассниц Бо вышла замуж; Бо привычно хотел положить трубку, привычно не повесил, привычно подумал – какое ему дело, привычно порадовался, что съехал. Привычно подумал, что сейчас очень в тему было бы закурить, но в своё время он не начал, а теперь начинать казалось глупостью; подумав о глупости, вспомнил о свинье. Пока мать тянула свою вторую любимую песню о том, что вот в их время было вот так, а в это вот совершенно уже не так, Бо отложил телефон в сторону, поставил свинью на подоконник, фыркнул. Вновь наткнулся на медвежонка, повертел в руках, поправил бантик, посадил напротив, ещё раз фыркнул.

– Ты не слушаешь, – сказала в трубку мать.

– Я слушаю, – ответил Бо. – В ваше время вас учили, что хорошо будет в наше.

Всё же положил трубку, не раздеваясь, лёг, закрыл глаза, чтобы завтра начать всё сначала.

Дождавшись, пока он уснёт, свинья поправила многослойный бюст, подмигнула медвежонку и сказала:

– Ну здорово, Винни-Пух недоделанный.

– Здравствуйте, – робко ответил медвежонок. – Только я не Винни-Пух, а Нищебродская Срань.

– Здравствуй, жопа! – воскликнула свинья. Медвежонок подумал, что Жопа – наверное, уменьшительно-ласкательное от Нищебродской Срани, и неуверенно пробормотал:

– Здравствуйте… тётенька.

– И кто ж тебя так назвал, – поинтересовалась свинья, – вот этот дефективный, что ли? – она указала копытом в сторону спящего Бо.

– Нет, – смутился медвежонок, – тоже тётенька, но такая… человечая. Ей меня подарить хотели, а она… она… – вспомнив всё это, медвежонок вновь тоненько заплакал.

– Ну допустим, – свинья пожала плечами, и весь её слоёный бюст заходил ходуном. – Быдловатая тёлка послала к чёрту неликвидного самца. Такое сплошь и рядом случается. Ты-то чего ревёшь?

Медвежонок поднял мокрую от слёз мордочку.

– Ну как же… я ведь ей не понравился… не понра-а-а…

– А должен был? – сухо спросила свинья.

– Нет, нет, – захлюпал медвежонок, – я же такой кривобокий, такой уродливый…

– Ну вот ещё, – свинья ласково похлопала его копытом по плечу. – Просто ты ещё маленький, и в голове у тебя вата.

– Думаете, всё дело в этом? – с надеждой прошептал медвежонок сквозь слёзы.

– Впрочем, – задумчиво добавила свинья, – я знала одного медведя до того старого, что в голове у него была не вата, а опилки, но это не особенно ему помогло.

– Как это? – заинтересовался медвежонок, но тут зазвенел будильник, и Бо проснулся. Свинья застыла в той же позе, в которой её поставили, и медвежонку ничего не оставалось, кроме как последовать её примеру.

***

Утро было холодным и вялым, от дошираков привычно крутило живот, в электричке привычно пахло несвежестью, в кабинете, рассчитанном на пять человек – сократили всех, остался один Бо – было привычно пыльно и привычно холодно, за отопление платить руководство не считало нужным, и Бо грел руки на допотопном обогревателе; это не то чтобы помогало, но тоже входило в категорию привычного, как отвечать на письма – одно и то же, одно и то же.

В два часа заглянул Юрик, поинтересовался, как там его свинья. Потом признался:

– Дядька мой лепил. Недавно помер, вот, разбирали квартиру, я свинью себе взял. Хороший был мужик, бухал только много.

– Жалко, – буркнул Бо.

– А меня – не жалко? – зачем-то спросил Юрка-Некосмонавт.

– Тебя не жалко, – тихо сказал Бо, – у тебя хоть Танька есть.

Юрка догадался, хмыкнул, пожал плечами.

– Твоя ушла, что ли? Фубля, да и слава яйцам. Давай тебя на мамбе зарегаем? Я Таньку на мамбе нашёл.

Как у них всё просто, подумал Бо тоже без жалости, тоже печально. Уйдёт Танька – найдёт Маньку, на той же мамбе, делов-то. И так же резко, как и вчера, его снова сдавило, резко, яростно вжало впалую грудную клетку в костлявую спину.

– Извини, – прошептал он и побрёл по коридору в направлении пустующей столовой. Ему просто нужно было побыть одному.

Навстречу выплыл зам – розовый, довольный, совершенно безразличный к этой загнивающей конторе, нужной единственно для отмывания денег; налепить новых контор ему было даже проще, чем Юрику найти новых баб.

– Прохлаждаемся? – почти ласково пропел зам. – В рабочее, значит, время?

– Так я всё сделал, – сдавленно пробормотал Бо. Зам, по всей видимости, подумал, что сдавленность произошла от страха, а может быть, он вообще не считал нужным думать что-то по поводу такого ничтожного существа, как Бо.

– Мне заказать надо одну вещь, – сказал зам, – а на сайте всё на этом хреновом басурманском, пошли переведёшь.

Вещь оказалась какой-то антикварной статуэткой, стоившей примерно столько, сколько Бо хватило бы, чтобы раз и навсегда выкупить уродливую съёмную однушку в полнейшую частную собственность, и, вводя номер платиновой карты зама, Бо отчётливо ощущал, что знание «хренова басурманского»т – не привилегия, а какой-то постыдный навык, рождённый единственно отчаянной нуждой, наподобие умения сшивать верх одних целых колготок с низом других целых, как делала мама в то далёкое раньше, которое было лучше.

Сдавливало до глубокой ночи, и очень сильно хотелось курить.

***

Медвежонку стало скучно, и он нажал на кнопку у себя в животике; зазвучала песня:

Руку мне дай,
Со мною поиграй немного,
Словом согрей,
Лучших друзей
Ждёт одна дорога.

Это был, вне всякого сомнения, самый прекрасный, самый воодушевляющий гимн на свете, напоминавший медвежонку о его священном долге, заставлявший выпрямлять спину, расправлять коричневый мех и красный бант, высоко вскидывать криво пришитую голову.

Но он забыл, что рядом больше нет его верных соратников-медвежат, всех, как один, с красными бантами, всех, как одни, мечтавших под звуки гимна, как они будут служить своему Человеку. Он забыл, что рядом только свинья.

– Ну и что это за дичь? – вяло поинтересовалась она, почесав ухо копытом.

– Это наш гимн, – охотно сообщил медвежонок, забыв обо всех гадостях, какие ему вчера наговорила свинья.

– Какая прелесть, – буркнула она, и медвежонок, хотя не имел понятия о сарказме, всё же уловил несоответствие этих слов и тона, которым они были произнесены.

– Я тебе другой расскажу, – внезапно заявила свинья, и глазки медвежонка заблестели. Ему понравилась мысль о том, что сейчас он узнает другой гимн, неизвестный, может быть, никому из соратников-медвежат.

Свинья подбоченилась, поправила бюст и нараспев принялась декламировать:

– Уронили мишку на пол,

Оторвали мишке лапу.

Медвежонок ойкнул и рефлекторно схватился левой лапой за правую, а потом наоборот.

– Кто оторвал? – пискнул он.

– Ну как кто, – пояснила свинья, – люди и оторвали. Оторвали и знаешь что сказали?

– Мы пришьём, мы не нарочно? – предположил медвежонок.

– Всё равно его не брошу, – в рифму ответила свинья. – Потому что он хороший, этот кретинский мишка, и потому что у него ещё три неоторванные лапы.

– Это очень гадкие стихи, – сказал медвежонок, – нас такому не учили.

– Ну разумеется, – свинья фыркнула, – ещё бы вас учили чему-то, кроме вашего идиотского гимна. Вам же нужно отрывать лапы так, чтобы вы об этом не догадывались, компрене-ву?

Про компрене-ву медвежонок не понял. А про лапу понял, и ему стала ещё более неприятна компания свиньи.

– Вы всё врёте, – сказал он, – нет такого гимна.

– Ещё как есть, – невозмутимо ответила свинья.

– Значит, вы сами сочинили, – не унимался медвежонок.

– Делать мне больше нечего, как сочинять всякую лабуду специально для глупых медвежат, – свинья хрюкнула и отвернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. На душе у медвежонка сделалось противно, и он пообещал себе никогда больше не разговаривать с этой гадкой свиньёй; но отвратительный стишок вертелся в голове, и, чтобы его заглушить, медвежонок снова включил свой гимн:

Руку мне дай,

Со мною поиграй…

– Руку, да? – свинья повернулась к нему так резко, что подоконник задрожал. – Со мною поиграй, значит? Ну охренеть теперь.

– Не ругайтесь, пожалуйста, – робко пискнул ничего не понимающий медвежонок. Свинья глубоко втянула пятаком воздух и вдруг стала больше раза в четыре, злая, жуткая; медвежонок понять не мог, чем она так возмущена. Потом свинья тихо сказала «Бля-а-а» и так же резко выдохнула, сдулась, уменьшилась, погрустнела.

– Нас было до чёрта, – сказала она, не обращаясь к медвежонку, вообще ни к кому не обращаясь, – одних таких сисястых штук пятьдесят. Лошадь с сиськами, собака с сиськами, белка с сиськами, даже птичка-синичка с сиськами, маленькая такая птичка, не больше тебя.

– А нас… – перебил медвежонок, полный желания рассказать про соратников-медвежат, но свинья не дала.

– А вас, – отрезала она, – тупо на конвейере штамповали китайцы. Херак, херак, готов хомяк.

– Я медвежонок, – напомнил медвежонок, но свинье было плевать.

– А нас, – продолжала она, – вручную лепили из глины. Каждую складочку, каждую ямочку. Лепили, а потом вручную расписывали, ясно тебе?

– Ясно, – сказал медвежонок, желая поскорее закончить разговор с этой неприятной свиньёй, которая к тому же явно кичилась своим происхождением.

– А потом, – свинья закрыла глаза, – потом нас били об пол.

– Как об пол? – ахнул медвежонок, совершенно не ожидавший такого поворота.

– А очень просто. Наш Человек, вот тот самый, который нас лепил и расписывал, нажрётся водки – знаешь, что такое водка? Ну вот видел, как твой додик пьёт из чашки растворимую бурду; а у моего была прозрачная и в другой немножко посуде. Так вот, нажрётся, схватит лошадь с сиськами – и об пол! Схватит собаку – и об пол! Схватит птичку-синичку, маленькую, голубенькую, ни в чём не виноватую птичку-синичку – И ОБ ПОЛ! – свинья кричала так громко, что от этого крика проснулся Бо. Она тут же застыла, застыл и медвежонок. Бо привычно провёл рукой по кровати, ища Оксану, резко вспомнил и с силой, до крови закусил губу.

***

Иногда он писал стихи – или, как выражался он сам, его тошнило стихами. Разумеется, он нигде и никогда не стал бы их публиковать, не стал бы отправлять на конкурс, не стал бы показывать никому – ну не Юрке же, в самом-то деле. Стихи, как и тошнота, начинались внезапно, неудержимо рвались наружу, и после них странным образом становилось легче.

Он листал соцсети Оксаны, не слишком гламурные, не слишком глянцевые – где денег-то взять на гламур и глянец? – а стихи кипели в нём, мутные, рваные:



В год, когда ты ко мне не вернёшься, весна не наступит,

Мутный глаз будет стыло стоять в промороженном небе,

Будет ужас дрожать и кружить в обжигающей стуже,

Будет липкая тьма хлестать по лицу, коченея

На лету; ледяные линии будут по стёклам резать,

Будут звёзды смерзаться в гроздья несказочной ночью,

Будет ветер стучать по крышам постылым рефреном —

В год, когда не наступит весна, ты ко мне не вернёшься.

Взирай на меня с укором

С экрана, будто с иконы,

Останься со мной хоть комом

В горле

В год,

Когда весна не придёт

.

Он не заметил, как сзади подошёл зам.

– Так, – сказал он, – картиночки разглядываем, значит, в рабочее время?

– Я всё сделал, – привычно пробормотал Бо.

– Что ты сделал? Я тебе гостиницу велел забронировать в Милане, ты забронировал?

Твою же мать, совершенно вылетело из головы. Это не входило в официальный круг обязанностей, как не входил и заказ статуэтки, но попробуй возрази; за двадцать четыре тысячи в месяц Бо беспрекословно выполнял всё, что требовало знания английского; «мальчик с языком», окрестил его Юрик.

И до конца дня Бо выбирал самую лучшую гостиницу в Милане, который ему, конечно, суждено было увидеть только на фотографиях, и, конечно, выбрал не ту, а чёрт знает какую, на окраине, и, конечно, зам спросил, за что только Бо деньги платят, а потом сказал:

– Ещё раз повторится, уволю.

***

Весь день медвежонка мучили кошмарные сны, и он тихонько поскуливал. Человек, конечно, был на работе и не мог этого слышать, а свинья спала крепко, но всё же, просыпаясь в страхе и стараясь делать вид, будто спит, медвежонок боялся ещё и того, что Человек услышит.

Медвежонок боялся Человека.

Ночь стала желанным облегчением – он мог больше не скрывать свой страх и заревел в голос. Проснувшись, свинья вдруг прижала его к себе.

– Ну, ну, тихо ты, дурашка, – сказала она почти ласково.

– Люди… гадкие… – сквозь рёв прошептал медвежонок.

– Я знаю, маленький. Я знаю. Тихо, тихо, – бормотала свинья, но медвежонок не унимался, и она хрипло запела:

– Ложкой снег мешая,

Ночь идёт большая…

– Это тоже вы придумали? – спросил медвежонок, блеснув бусинками, полными слёз.

– Нет, – ответила свинья. – Это тоже придумали люди.

– Значит, они… всё-таки хорошие? – робко промямлил медвежонок, изо всех сил хватаясь за последнюю надежду.

– Хорошие, – буркнула свинья. – Для своих маленьких детёнышей. Для них поются песни, для них покупаются такие вот глупые медвежата, чтобы детёныши отрывали им лапы. А потом люди бьют этих детёнышей по голове.

– Своих же? – ахнул медвежонок, всё ещё пытаясь верить, что понял свинью совсем не так.

– Своих же, – подтвердила свинья.

– Но почему?

– Потому что могут, – просто сказала она. – Потому что могут.

***

Утром Бо проснулся с температурой.

Он знал, что нужно идти на работу, потому что за прогул вычтут из зарплаты, хотя казалось бы, из такой зарплаты нечего уже и вычитать; но всё тело ломило так, что он с трудом дополз до туалета и обратно, попытался натянуть брюки, и закружилась голова. Позвонил секретарше Верочке, попросил отмазать и с наслаждением обречённости вновь рухнул на кровать. Перед глазами плясали цветные круги… и Оксана.

Вечером пришёл Юрка, сказал: «не сцы, братан», поставил у двери большой пакет и быстро ушёл обратно, чтобы не заразиться. В пакете оказались Танюськина запеканка и пол-литровая бутылка водки. Есть совсем не хотелось. А вот выпить…

Он знал, что ему снова будет сниться Оксана, и вдруг отчаянно подумалось – пожалуйста, Господи, если Ты есть, пусть мне хотя бы одну ночь не снится совсем ничего.

Бо всегда знал, что там, наверху, кто-то есть. Но теперь ему стало ясно: это очень злой, очень циничный кто-то. И чем больше он пил – по-детски, неопытно, жадно глотая прямо из горлышка мутную жидкость – тем яснее это становилось.

Медленно шатаясь – от выпитого или от температуры, он не знал и сам – Бо доплёлся до кровати, и вдруг его взгляд упал на медвежонка.

– Милый ты мой, – прошептал он пьяно и прижал медвежонка к себе. – Милый, милый…

Медвежонок проснулся оттого, что мутные слёзы Человека мочили его бледно-бурый мех. Человек положил его с собой в кровать.

Сбылось то, о чём он мечтал, то, ради чего его сшили, набили голову ватой, а в грудь вставили пищалку, издававшую тот самый гимн.

Словом согрей,
Лучших друзей
Ждёт одна дорога…

Но было поздно. Медвежонок уже знал, что Человек – никакой не лучший друг, что он пахнет водкой и в свой срок оторвёт медвежонку все четыре лапы, и голову, набитую ватой, тоже оторвёт, потому что он, медвежонок, хороший.

***

Свинья смотрела с подоконника на спящее, пьяное, проклятущее, ненавистное существо, прижимавшее к себе этого глупого, наивного, отчего-то дорогого ей медвежонка, лишь теперь начавшего что-то понимать – но помогло ли ему это?

У старого медведя, которого она знала, в голове была не вата, а опилки, но это его не спасло, и человеческие детёныши разорвали его в клочья. Не спасся никто – ни собака, ни лошадь, ни птичка-синичка…

Так зачем же, зачем она разрушила этому глупому медвежонку его глупую мечту?

Вата в голове, думала свинья. Всё, что нужно для счастья – вата в голове. А она, свинья, и всё, что она знает, не нужно никому, не спасёт никого.

Тихо дойдя до подоконника, она рухнула вниз.

Бо спал, и ему ничего не снилось. Он не услышал.

А медвежонок обвёл комнату чёрными бусинками глаз и увидел груду цветных осколков – всё, что осталось, всё, что осталось.




Люля и блокчейн

(рождественская история)


Никто не знает толком, как её зовут – Людмила, Ольга, Юлия или как-нибудь вообще по-другому. Люля и Люля.

Никто не может с уверенностью сказать, сколько ей лет, даже примерно. Такие глаза, как у Люли, бывают у очень наивных маленьких детей и очень богомольных малограмотных старушек.

У Люли очень рассеянная концентрация внимания и, по мнению некоторых специалистов, задержка психического развития, но несильная. С такой задержкой вполне можно учиться и работать.

Люля поучилась немножко на бухгалтера, потом немножко бухгалтером поработала, потом перепутала одну какую-то циферку с другой циферкой, одну какую-то клеточку с другой полосочкой – и добрая мамина подруга, которая взяла Люлю на работу, покачала головой и сказала – извините.

И теперь Люля – курьер.

С утра до вечера – тяжеленные сумки, вонь, грязь, жара, холод, снег, дождь и гололёд. С вечера до утра болят плечи, спина, ноги, шея и поясница. Приехать заполночь, рухнуть замертво, а утром из очередной курьерской организации позвонят и скажут – можно не приходить.

Потому что Люля перепутала Павелецкую площадь с Павелецкой набережной, или дом пять, корпус два – с домом два, корпус пять, или станцию «Площадь Ильича» со станцией «Площадь Революции». И в результате потратила на дорогу не полчаса, как положено, а два с половиной.

И если вы думаете, что ей их оплатят как два с половиной, то вы ошибаетесь.

А если вы покрутите пальцем у виска и скажете – неужели так трудно сосредоточиться? – то тоже будете неправы.

Люля и так предельно сосредоточена, чтобы не перепутать серую ветку с коричневой, лево с правом, платформу на Москву с платформой от Москвы. И в результате перепутает что-нибудь другое. Чего уж никак не могла учесть.

Одно время она ходила на собеседования, но потенциальное начальство как-то сразу схватывало, что такой сотрудник им не нужен.

Зато курьеры нужны всем.

Увешанная тяжёлыми пакетами, целыми днями пыхтит Люля по незнакомым улицам, дёргая прохожих за рукав и спрашивая, как пройти на улицу Клавы Коки, и никто ей не ответит, потому что в Москве пока ещё нет такой улицы, а есть только улица Клары Цеткин, как будто так трудно сдать всю эту пыль в архив и переименовать все улицы, бульвары и станции метро как-нибудь по-современному.

Если вам интересно, куда Люля идёт именно сейчас, я вам скажу – в Центральный Дом Художника. Да-да, она уже несколько раз посмотрела в измятую, потную бумажку и убедилась, что не спутала его с Театром Юного Зрителя. Она уже вышла на Крымский вал, не перепутав его с Ленинградским проспектом. Она с тринадцатой попытки определила, какое именно из этих больших зданий креативной формы ей необходимо. Она уже спрашивает, где здесь экспо-центр.

– Экспо-парк, – поправляет охранник. Люля сверяется с бумажкой и неуверенно заявляет:

– Нет, мне нужен именно экспо-центр.

– Экспо-центр находится на Красной Пресне, – всё так же невозмутимо говорит охранник.

Люля выходит на улицу. Идёт, не разбирая дороги, и плачет.

Потому что её снова уволят – если повезёт сегодня, не повезёт завтра. Потому что она хочет, как все, сидеть в тёплом офисе и пить кофе, а не таскаться по тридцатиградусному морозу, навьюченная, как верблюд. Потому что она ничего не добилась и не добьётся, потому что у неё болит спина – от сумок, зуб – от холода, ноги – от бесконечной ходьбы, низ живота – оттого что никому нет дела до циклов курьерского организма, и чудовищно, дико, безумно болит голова – от бесконечных попыток сосредоточиться.

Сосредоточиться.

Сосредоточиться!

Люля не вытирает слёз, не смотрит по сторонам. Она всё равно везде опоздала, и кажется, выронила бумажку с адресом – может быть, в Центральном Доме Художника, а может, где-то ещё.

Скользкий тротуар в силу своей скользкости кажется бесконечным, и если думать о скользкой дороге, по всем законам мироздания непременно упадёшь.

И Люля падает.

Тяжёлые сумки разлетаются по всему тротуару. Боль в ушибленном копчике чувствуется не сразу, так адски болит спина. Блестящая чёрная машина останавливается перед Люлей.

– Девушка, вам помочь?

Только две рождественские истории, если вдуматься, имеют что-то общее с реальной действительностью. Подсказываю, чтобы не было дальнейших разочарований. Это «Мальчик у Христа на ёлке» Ф. М. Достоевского и «Девочка со спичками» Г. Х. Андерсена. Но это если вдуматься. Если вы Люля после Люлиного трудового дня, то вы не хотите вдумываться в прочитанное. Следовательно, вы не хотите читать ничего такого, во что нужно вдумываться. Вы хотите читать покетные любовные романы серии «Арлекин», вся суть которых состоит в том, как в тридцатилетнюю некрасивую неудачницу, девственницу, официантку или секретутку безнадёжно и бесповоротно влюбляется мегасексуальный мультимиллиардер. Рождество, в которое героиня сама свалилась почти что под колёса автомобиля своего суженого – один из самых распространённых сюжетов. Не благодарите.

Люля смотрит на него. Он смотрит на Люлю. Искра, буря, безумие, вас подвезти? Конечно! Он собирает разлетевшиеся из рук пакеты, она собирает вылетевший из головы адрес. Он справляется, она нет, он снова смотрит – очень внимательно – и спрашивает:

– А не боитесь?

– Чего? – Люля поднимает на него наивные заплаканные глаза.

– Ну как… вот так сесть в незнакомую машину… – и неожиданно он понимает. Она не боится – отчасти потому, что ей и в голову не приходит бояться, отчасти – потому что ей, по большому счёту, уже совершенно нечего терять.

По дороге молчат. Она смущается, он анализирует. Потом аккуратно, очень ненавязчиво задаёт осторожный вводный вопрос:

– Неужели вам это нравится?

– Что нравится? – недоумевает Люля.

Она отогрелась в тёплой машине, боль в спине и копчике понемногу начала отступать.

– Вы учитесь? Работаете? Для чего вам заниматься курьерством?

Никто и никогда не задавал Люле этот вопрос. Она и сама никогда его не задавала. Какие могли быть варианты? Но, неожиданно расслабившись, она вдруг вспомнила сокровенную детскую мечту.

– Знаете, я… – говорит она робко, – я продавцом хотела стать. В магазине игрушек.

И он понимает – вот оно. То самое.

– А хотели бы вы, – спрашивает он тихо, – заниматься финансовыми операциями на базе блокчейна?

Из всего этого Люля поняла только слово «операция». Но ей хорошо и тепло, серые глаза незнакомца смотрят ей прямо в душу, и при мысли о том, что нужно выбираться из машины и снова тащить сумки по тридцатиградусному холоду, спотыкаясь на сковавшем всю землю голом льду, её начинает подташнивать. Она поднимает глаза и так же тихо говорит:

– Хочу.

***

Семь часов утра. В тесной, маленькой комнате, где сильно воняет из труб и болтаются на окнах криво повешенные, безвкусно подобранные занавески, горит свет. В продранной под мышками ночной рубашке, растрёпанная, с чёрными фингалами под красными глазами, Люля ходит взад-вперёд по комнате и повторяет, как безумная:

– Фиат… криптовалюта… биткоины… хакерская атака… система платежей… заморозка счетов…

Вы скажете – такое существо, как Люля, в жизни не запомнит слова «криптовалюта». Может быть, вы и правы. Но вы упускаете одну очень важную деталь.

Люля влюбилась.

Влюблённый человек – даже совершенно никуда не годный – способен если не на всё, то по крайней мере на очень многое. Если вы мне не верите, почитайте «Дурочку» несравненного Лопе де Вега. Если же вы вместо неё взялись читать мою биографию и у вас возник закономерный вопрос, почему она опровергает этот тезис – что же, из любого правила бывают исключения, и, в конце концов, я ведь не стану героиней рассказа, в отличие от Люли.

День, когда она должна будет выступить с речью перед деловыми партнёрами, приближается с неминуемой скоростью.

Трейдер… сторонние инвесторы… памп и дамп…

***

В новом зелёном свитере (он настоял), в новых кедах, серьёзная, почти красивая, Люля, конечно, волнуется – но ей непонятно, почему волнуется он, такой умный, такой всезнающий. Неужели он волнуется из-за неё? Но ведь она давно всё вызубрила, и разбуди её ночью, готова повторить в любой момент.

Он выходит первым. Серые глаза горят, на бледных щеках выступают багровые пятна. Голос дрожит, речь звучит сбивчиво и смято. Когда он садится на место, Люля, чуть разочарованная и всё же безмерно снисходительная, как все любящие, тихо спрашивает:

– Почему тебя назвали обвиняемым?

– Термин такой, – бурчит он, и Люля успокаивается. Мало ли какие бывают термины в этой сфере. Если есть ангелы[1 - Ангелом называют частного венчурного инвестора, обеспечивающнго финансовую и экспертную поддержку компаний], то, наверное, есть и обвиняемые.

Он уже приготовил ответ, если она спросит, почему конференция проходит в здании суда – чтобы меньше платить за аренду.

Но она не спросила.

Маленький человек в чёрном костюме просит её встать, называя обвиняемой и полным именем. Красная от смущения и гордости Люля, которую никто и никогда не называл полным именем, Люля подходит к кафедре. Она готова.

– Признаёте ли вы, – спрашивает человечек, и дальше что-то неясное. Сердце бешено колотится. Она не понимает вопроса, она не поняла бы его в любом другом состоянии – но ответ уже заготовлен. Она рассказывает про трейдер, про сторонних инвесторов, про памп и дамп, и вот наконец…

– По моей инициативе в июле прошлого года были приостановлены торги, в результате чего на бирже начались проблемы с выводом фиатных денег, и мы вынуждены были прекратить работу, – выпалив всё это на одном дыхании, Люля смотрит на возлюбленного – не перепутала ли чего? Но он опустил глаза, и багровые пятна на его щеках разгораются всё сильнее.

– Разморозив клиентские счета на ввод и вывод, – поспешно добавляет Люля на всякий случай. Ну вот теперь, кажется, всё.

– Таким образом, вы признаёте, что незаконно обналичили около сорока миллионов рублей? – спрашивает человечек.

Люля кивает. Он произносит ещё какую-то длинную фразу, но самое страшное уже позади. Всё хорошо. Всё.

Очень высокая, очень худая женщина с очень короткой стрижкой неожиданно задаёт очень глупый вопрос:

– А вы понимаете, что такое блокчейн?

– Разумеется, – отвечает Люля. – Это выстроенная по определённым правилам…

Дальше нужно сказать «цепочка», но Люля говорит – «сеточка». Чёрт её знает, почему.

– Сеточка? – удивлённо переспрашивает женщина. У Люли холодеет в груди.

– Достаточно, – говорит человек в чёрном костюме. – Мне кажется, очевидно, что обвиняемая вообще не имеет отношения к процессу.

Люля задумывается. Хорошо это или плохо?

– Что мотивировало вас взять вину на себя? – спрашивает женщина холодно. Нужно что-то отвечать. И Люля отвечает:

– Скуфинг[2 - Люля имеет в виду спуфинг – одну из разновидностей финансовых махинаций, не имеющую отношения к обозначенным выше.].

***

Его приговорили к десяти месяцам, или, может быть, десяти годам – Люля могла перепутать. Если бы не чёртов скуфинг, наверное, ничего не произошло бы, его оправдали бы, и всё бы обошлось. Она попыталась пару раз принести ему передачку, но он не захотел с ней разговаривать. Люля знала, что виновата она, и думала только об этом, в том числе во время новых курьерских поручений.

Понемногу она начала сходить с ума.

Но окончательно сошла только спустя два месяца, по ошибке отвезя контракт на семьдесят тысяч и тощий конверт вместо Марьино в Марьину Рощу и оставив там на ресепшне. В конверте были, разумеется, не те самые семьдесят тысяч, как сочла Люля, а просто открытка, поздравляющая с международным женским днём восьмого марта.

Но об этот Люле уже не суждено было узнать.




К тебе или ко мне?


Игорь Степанович, или, как его чаще называли, Гарик, крепкий сорокадвухлетний мужик, подрабатывал тем, что убирал квартиры покойников. Такое бывает: похоронил человек родственника, а квартира осталась, надо что-то с ней делать – въезжать туда, сдавать, продавать, – но сначала надо привести её в божеский вид, а это кому-то неприятно, а кому-то слишком тяжело, вот и приходилось звать на помощь Гарика.

В этот раз к нему обратилась бойкая дамочка, похоронившая тётку – не то троюродную, не то четвероюродную. Никаких других родственников у неё не было, сказала дамочка и несколько раз повторила с нажимом: не было родственников! Никаких! Гарик, конечно, привык уже ко всему, но всё же несколько смутился, увидев у входа большие и явно мужские кожаные тапочки, обшитые мехом.

– А, это, – племяшка махнула рукой. – Тётка помешалась на замужестве. Где-то вычитала, что мужские вещи в доме притягивают мужиков, вот и натащила всякого барахла, а толку-то. Так и померла старой девой.

– Бывает, – только и сказал Гарик. Ну а что ещё тут можно было сказать?

– Мне её старьё не нужно, – уточнила племяшка, – так что если понравится что-нибудь, вы берите, всё равно же на помойку отправится.

Сравнение с помойкой Гарика не особо задело – ранимым человеком он не был, как не был и брезгливым, за долгие годы навидался всякого. Покойница подошла к делу основательно. В кухне обнаружился высокий пивной стакан с надписью «лучший муж», в спальне – парфюм «Кензо», в ванной – навороченная электробритва. Во даёт, подумал Гарик и ухмыльнулся, мельком позавидовав неизвестному мужику – о нём-то никто никогда не проявлял такой заботы. Всё добро он сложил в большой синий пакет, обнаруженный там же в кухне, немного посомневался лишь по поводу стакана, но в конце концов забрал и его. Высокий, крепкий, самое то. А мужем Гарик когда-то действительно был неплохим.

Убираясь, он рассеянно думал, что всё это очень грустно: уходит человек, а его, как выражалась бабушка, бебехи остаются непонятно кому, может быть, лучше бы уж нас хоронили со всем добром, как фараонов. Но с другой стороны, так бы Гарик получил свои жалкие две тыщи за уборку и больше ничего, а тут ему достались и невостребованные богатства старой девы, и штук десять фарфоровых статуэток, которые можно было толкнуть где-нибудь на Авито, и парочка потрёпанных старых книг, имевших шансы заинтересовать букинистов.

Вернувшись в унылую халупу, которую снимал после развода, он аккуратно расставил всё заработанное тяжким трудом, сварил себе доширака – на большее после трудного трудового дня сил не хватало – и лёг спать. И тут-то увидел старую деву.

Каким-то безошибочным чутьём он сразу понял, что это она, хотя дева оказалась вообще не старой, лет сорока, и на племяшку нисколько не походила. Племяшка, бойкая, высокая, грудастая, ему понравилась, но потом слишком напомнила бывшую жену и разонравилась тут же. А эта была вообще не в его вкусе. Тонкие рыжеватые волосы, мелкие черты лица – глазки, носик, ротик. Уменьшительное, но без ласкательного. Только пальцы у неё были красивые, длинные, тонкие, со сложным маникюром – видимо, она и на это делала ставку, безуспешно пытаясь привлечь внимание мужчин.

– И что? – сказала она, даже не дав Гарику возможности разглядеть её получше. – К тебе или ко мне?

– Ну, это… – неожиданно растерявшись, пробормотал Гарик, – я так сразу как-то…

– Однако вещи ты именно так и забрал, – заметила покойница, – сразу и как-то, – она улыбнулась, и Гарик увидел, что на щеках у неё ямочки и что она, в общем-то, не такая и невзрачная, как ему сперва показалось. И только тут – во сне он, по-видимому, соображал медленнее, чем наяву – до него дошло, что означает это её «ко мне».

– Э-э-э… иди ты… козе в трещину, – возмутился он и тут же подумал, что не стоило так грубо, и что он после развода совсем забыл, как нормально разговаривать с женщинами, и что разговор с покойницей вряд ли можно назвать нормальным – все эти мысли, одна другой нелепее, пронеслись у него за секунду. – Я, знаешь ли, помирать не собираюсь.

Покойница невозмутимо пожала острыми плечиками.

– А почему, собственно? Тебя тут держит что-то?

Как в замедленной съёмке, Гарик увидел свою халупу: продавленный диван, где спал, не раздеваясь; стол, застеленный протёртой клеёнкой; барахливший холодильник, где всё грозила завестись какая-нибудь жизнь; липкие от пива полы, на мытьё которых никогда не было ни сил, ни времени; засиженный мухами календарь с коровой (за год Быка), оставленный кем-то из предыдущих жильцов. Роскошные тапочки выделялись на фоне всего этого убожества резким и ярким пятном.

– Собака, – вдруг сказал Гарик. – На кого я её, по-твоему, оставлю?

– Это не твоя собака, – парировала покойница и улыбнулась шире. Красивые зубы, отметил Гарик, но не настолько же красивые, чтобы из-за них ещё помирать.

– Я её кормлю, – заметил он, – значит, моя.

– Её весь двор кормит, – ответила покойница, – что теперь, во всём дворе никому помереть нельзя? Не выдумывай глупостей, собирайся. Инструменты Пашке отдашь. Тётке, у которой квартиру снимаешь, скажешь, чтоб искала жильцов. Девчонке с вайлдберриза – что заказ забирать не будешь. Пиво в холодильнике допьёшь, чтоб не испортилось. За день управишься, а завтра и приходи.

Вот же сука, подумал Гарик, потрясённый таким цинизмом. Ничем не лучше бывшей. Та хоть красивая.

Утром он, как обычно, пошёл на работу. Пашке не то что инструменты, вообще ничего говорить не стал. По дороге домой зашёл в «Магнит», как обычно, купил ливерной колбасы. Небольшая пёстрая псинка только этого и ждала: закружилась, завертелась ужом, легла на спину, трогательно сверкнув розовым животом, вновь вскочила на ноги, запрыгала, пытаясь мокро поцеловать куда придётся. Гарик отломил ей половину колбасы.

– Остальное дома доешь, – сказал он строго. – Пошли, а то уже дождь собирается.

Вечером расстарался: сварил борщ, хоть и из концентратов, а вкусный, положил и собаке. Она покушала, уже не жадно, а вежливо, с осознанием своего нового статуса, и, пока Гарик мыл посуду, ловко запрыгнула на продавленный диван.

– Вот с-собака, – беззлобно выругался Гарик. – Ну ладно, мне всё равно спать не хочется, – и, едва договорив, почувствовал, как его неудержимо клонит в сон. Собака милостиво подвинулась, и, прижавшись к её кудлатому боку, впервые за много лет чувствуя рядом живое тепло, он закрыл глаза.

– Вот дурак-то, – возмутилась покойница, постукивая наманикюренным ногтем по липкому столу. – Я же лучше собаки.

На этот раз она что-то с собой соорудила: волосы пушились, глаза блестели, остренький носик уже не свисал уныло вниз, а задорно торчал вверх.

– Как посмотреть, – парировал Гарик, за день кое-что осознавший. – Она по крайней мере живая, чего о тебе не скажешь.

– Подумаешь, большая разница, – покойница фыркнула, и Гарик заметил, что кончик её носа смешно порозовел, а глаза сделались зелёные-зелёные, как крыжовник. – Может, она помрёт через года два, и опять останешься один-одинёшенек.

– А отец? – тихо спросил Гарик.

– А отец тебя обозвал бестолочью, – спокойно ответила женщина, – а ты его совком и деменцией. И это ещё из цензурного только, остальное не буду при собаке. Ты смотри, какая сволочь, вспомнил отца, как прижало. Давай, относи обратно своего бобика, его Наташка заберёт из двадцать восьмой. Доедай борщ, а то я терпеть не могу, когда продукты пропадают. И приходи.

Утром Гарика разбудила собака, ткнувшись мокрым носом в нижнюю губу. Никуда я тебя не понесу, думал он, стоя возле подъезда и терпеливо дожидаясь, пока животное сделает свои нехитрые дела. Результат сгрёб в пакетик и выбросил в ближайшую урну. Вернулся домой, вымыл руки, вынул из чёрного списка номер, три года назад заблокированный. Мелькнула мысль, что блокировка могла оказаться и взаимной, но Гарик отогнал её как ненужную рефлексию – чего он не любил, так это ненужных рефлексий.

– Что звонишь, бестолочь? – ответил хриплый прокуренный голос на первом же гудке. Старик не любил сантиментов, да они были и ни к чему.

– Да я тут это… я тут книжку нашёл, – пробормотал Гарик, – «Малая земля». Хочешь, занесу?

– Сам-то читал? – ехидно поинтересовался отец.

– Ну, читал, – легко соврал Гарик, пообещав себе, что погуглит краткое содержание. – Я вообще тут… читаю, читаю… борща наварил вот, – зачем-то добавил он.

– Ладно, бестолочь, – буркнул отец, – заходи после работы. Работа-то хоть есть у тебя?

– Есть, – ответил Гарик. – Вот уже и убегаю. До вечера!

Вечером он прихватил с собой не только «Малую землю», но и собаку. Отец любил животных, и разговор начался с них, а не с политики, и плавно, легко, безобидно двинулся дальше; будто и не было этих трёх лет, подумалось Гарику, но, может быть, без этих трёх лет, за которые обоим нашлось что передумать, у них и не вышел бы такой хороший разговор. Помнишь, ты маленький был, вдруг сказал отец и начал вспоминать какие-то плотины и запруды, и Гарик зацепился за эти плотины и тоже стал вспоминать – помнишь, я маленький был? И разговор тянулся, тянулся, и потихоньку стемнело, а завтра был выходной, и отец сказал, что Гарику с собакой нет смысла тащиться в свою убогую халупу, и постелил ему в той комнате, где он спал, когда маленький был; там всё осталось точно такое же, как было при Гарике, и даже «Металлику» отец не снял со стены, как в своё время ни грозился – видимо, подумал Гарик, засыпая, в жизни есть вещи поважнее, чем «Металлика» и «Малая земля».

– Хороший у тебя старик, – одобрила покойница. Сегодня она казалась почти красивой и очень напоминала лису Алису в исполнении Елены Санаевой – отец часто ставил Гарику этот фильм, когда он маленький был. – Хочешь, с ним вместе приходи, – и мечтательно добавила: – меня никто ещё с родителями не знакомил…

– Ты не охренела ли? – крикнул Гарик и тут же зажал себе рот рукой, испугавшись, что разбудит собаку; за отца можно было не бояться – он без слухового аппарата ничего почти не слышал, а на ночь его снимал. – Да мой папаша… он ещё ого-го! Он знаешь у меня какой?

– Знаю, – ответила она. – Чего о тебе не скажешь. Твой-то в каком классе хоть, помнишь?

– В четвёртый пойдёт, – пробурчал Гарик.

– Пойдёт, ага, – покойница с наслаждением, по-кошачьи потянулась. – А кто его туда поведёт, знаешь? Мама да дядьсаня. Наряжают его, как куклу. В голове, правда, тоже как у куклы… – последние слова она произнесла как-то слишком торопливо, так что получилось «кукуку», похожее на то, какое издаёт кошка при виде птицы за окном.

– Сама ты кукуку, – буркнул Гарик. – Нормально у него всё.

– Конечно, нормально, – ответила покойница, – вот завтра в аквапарк его повезут. А ты опять пива налакаешься и будешь весь день в интернетах сраться. Диванный воитель.

– Да пошла ты, – буркнул Гарик. – Верну я тебе твои ссаные тапочки, подавись.

– Они не мои, – ответила покойница и вдруг расплакалась – резко и почти неправдоподобно, как в кино. Видя плачущую женщину, Гарик всегда терялся. Бывшая хорошо знала эту его слабость, потому-то ей и досталось всё имущество, а ему дырка от задницы.

– Ну ты чего? – глупо спросил он.

– Вот и ты меня кинул, – прошептала она сквозь слёзы. – Меня все кидали, даже вот… и ты…

Почему это я – даже, хотел спросить Гарик и проснулся.

На этот раз номер пришлось искать в Интернете – хорошо, что недолго, потому что бывший одноклассник довольно-таки неплохо раскрутился.

– Лёв, – сказал он в трубку, – это Гарик Синицын, помнишь такого? Тут это… тут короче, бывшая моя, сучка, не даёт с ребёнком видеться, ты как-то повлияй на неё там, что ли, по-своему, ну ты в этом понимаешь-то, наверное, лучше, чем я. Хоть бы раз в месяц там, а то это ни в какие ворота, отец я ему вообще или не отец?

– Да конечно, какие вопросы, – ответил Лёва, и Гарик увидел его, как наяву – бледного худосочного отличника. – Думаешь, я не помню, как ты тогда Непряхину навалял? И вообще, ну конечно, Мишке нужен нормальный отец, а не этот, который мне звонит каждый месяц, потому что у него соседи какие-то тряпки жгут. Кого из пацана вырастит, непонятно.

Гарик улыбнулся при мысли о том, что Лёва до сих пор вспоминает школу и Непряхина, вспоминает его, Гарика, сильным, смелым, способным защитить.

– Да и вообще надо бы встретиться, – вдруг сказал он, чувствуя, как резко схлопнулась пропасть между успешным адвокатом и слесарем-сантехником, на досуге уборщиком покойницких квартир. – Посидим там, пивка попьём – или ты, как в школе, больше по кефирчику?

Лёва рассмеялся, но не обидно, а по-школьному беззаботно, и Гарик понял, что и не было никакой пропасти.

Покойница на этот раз пришла совсем некрасивая: волосы повисли хмурыми складками, под глазами набухли и почернели мешки, между тонкими бровями легла хмурая складка, рот вытянулся в куриную гузку.

– Значит, не хочешь ко мне.

– Не хочу, – ответил Гарик.

– Ну ладно, не хочешь, как хочешь, – она тяжело, обречённо вздохнула. – На похороны-то хоть придёшь?

– В смысле? – опешил Гарик. – Так ты разве не… всё уже?

– Так тебе Светка ничего не сказала, что ли? – покойница смахнула слезу, тоже какую-то длинную и острую. – Ну даже если и сказала, наверняка ты в это время на сиськи пялился. На ИВЛ я, в семьдесят второй больнице. Сюда на ПМЖ через неделю только. Светке, конечно, не терпится, чтоб побыстрее, но я-то уже что сделаю?

– Так это… – растерянно пробормотал Гарик, – может, всё-таки ты ко мне тогда?

Тонкие брови покойницы удивлённо взлетели вверх.

– Хочешь сказать… – начала было она, и тут Гарик проснулся.

После работы он пришёл в семьдесят вторую больницу. Усатая вахтёрша разгадывала кроссворд: по горизонтали написала «синдепон», и по вертикали выходило «тродуар».

– Тут должна девушка лежать на ИВЛ… – начал Гарик и неожиданно понял, что не знает, как её зовут. – Ну, рыжая такая, на лисичку похожа…

– Фамилия? – поинтересовалась вахтёрша и вписала по горизонтали «боженина»; Гарик аж вздрогнул от такого кощунства.

– Секундочку, – Гарик вышел на улицу, набрал номер племяшки Светки.

– Ну чего такое? – недовольно поинтересовалась она. – Больше пока никто не помер, в ваших услугах не нуждаемся.

– Скажите, а зовут… звали её как? – спросил он мягче, чем ему бы хотелось.

– О Госс-споди, вот нужна она вам? Лариса её звали. Узорова Лариса Николаевна.

– Узорова Лариса Николаевна, – повторил Гарик вахтёрше.

– Ясно, – пробормотала она. – Город, где находится Цемесская бухта, знаешь?

– Новороссийск, – ответил Гарик, про себя порадовавшись, что всё-таки полистал «Малую землю».

– Подходит, – обрадовалась вахтёрша. – А ты ей, собственно, кто?

Гарик ненадолго задумался, но всё-таки решил сказать правду, какой бы нелепой она ни казалась:

– Жених.

В жизни – хотя едва ли это можно было назвать жизнью – Лариса оказалась ещё красивее. Похожа даже не на Алису, а на принцессу Аврору из диснеевского мультика, только рыжая. И тоже спящая. Может, надо её поцеловать, подумал Гарик, но не решился.

– Ну и чего? – спросил он, когда ночью снова её увидел.

– Подожди, – велела она, и в её голосе зазвучали нотки невесть откуда взявшегося кокетства. – Это у вас, у мужиков, всё просто, а мне надо подумать, собраться. И почему ты без цветов явился? Тоже мне… – она просияла озорной, девчоночьей улыбкой, – жених.

На следующий день Гарик после работы зашёл в цветочный и купил три красные розы, но она не очнулась – пришлось отдать их усатой вахтёрше. Может, она не любит розы, подумал он и решил, что спросит об этом ночью, но ночью она тоже не пришла.

Во вторник он купил белые лилии. Вечером позвонил Лёва и сказал, что процесс решается и что они с Непряхиным сидят тут в крафтовом баре и только его и ждут. Ночью снилась всякая школьная чепуха – то математичка, то как он не может вспомнить третью форму глагола can.

В среду потратился на нежно-розовые каллы. Вечером позвонил отец, сказал, что дачная крыша совсем прохудилась, и если Гарик весь такой свободный, то приехал бы посмотрел. Ночью снился концерт «Металлики».

В четверг разорился на семь здоровенных гербер – чёртова вахтёрша, наверное, за всю жизнь столько цветов не получала. Вечером позвонила бывшая с другого, незаблокированного номера и сказала, чтобы забирал Мишку на всё лето, достал под ногами путаться, она на седьмом месяце, ей и без Мишки паршиво.

Ночью снилось, как кто-то его целует, мокро и нежно. Проснувшись, Гарик увидел, что это собака положила ему на лицо обслюнявленный тапок. Проинспектировав второй, заметил, что он пожёван не меньше. Так даже и лучше, подумал он, хоть в интерьер теперь впишутся. И тут вспомнил, что на все каникулы ему привезут Мишку, и значит, надо подгонять интерьер под тапки, а не тапки под интерьер.

После работы намечалась ещё одна покойницкая квартира, но Гарик без лишних сожалений уступил её Андрюхе, а сам как можно старательнее отмыл собственную. Потом зашёл на Вайлдберриз и стал смотреть диваны, чтоб и подешевле, и в то же время с ортопедическим матрасом. И в этот самый момент из больницы позвонили и сообщили, что Узорова пришла в себя…

Гарик, или, как его чаще называют, Игорь Степанович дослужился теперь до начальника службы техобслуживания предприятия – надо же как-то зарабатывать деньги, а халтурить в покойницких квартирах ему запретила жена. Ревнивая она у него, как все рыжие.




Так родился рассказ


– Не хочу, – говорю я в десятый, кажется, раз за сегодня.

Мы с Бертой сидим у реки – ну это так говорится, что у реки, чтобы звучало романтичнее, хотя на самом деле мы сидим у стоков за гаражами, в которые сливают со всего города всякую дрянь, и, узнай Бертины родители, куда забурилась их кровиночка, они, конечно, сошли бы с ума. По счастью, мне не так повезло с родителями, как Берте, и никто, в том числе я сама, не боится, когда я таскаюсь по таким вот злачным мечтам. Убьют – мне же лучше. Изнасилуют – им же хуже.

– Не хочу, – говорю я в одиннадцатый раз. – У меня и так половина рассказов про то, как кого-нибудь бросили или собираются. А я, может, про космос хочу писать. Или про покорение Сибири.

– Таланта не хватит, – заявляет Берта.

Мы с ней придерживаемся той теории, что лучшие подруги всегда должны говорить друг другу правду. Это пусть лицемерные фифочки всякие пищат таким же лицемерным фифочкам на ухо «за-а-айка», про себя думая «су-у-ука». Мы с Бертой выше всего этого. Следовательно, Берта никогда в жизни не скажет мне, что комиссии Букера и Нобелевки вот-вот подерутся, не придя к консенсусу, на что меня номинировать в первую очередь, а я даже под дулом пистолета откажусь писать под Бертиной авой «красотка».

– Ну пожалуйста, – Берта таращит без того круглые глаза, наивно полагая, что я сочту это милым.

– Уж лучше я вообще ничего писать не буду, – говорю я, – чем сопливые рассказики про тебя и твоего мундиаля.

– Ну и не поступишь в Лит, – Берта бьёт по больному.

Лит – это Литинститут. Поступить туда я мечтаю с тех пор, как узнала, что там бесплатная столовая. Правда, мне не особенно есть что представить на конкурс. Но это не повод опускаться до рассказов про Берту.

– На переводчика поступлю, – бурчу я, не особенно веря в искренность своих слов. В Лите есть переводфак. Мне он не светит, но он там есть.

– У тебя по английскому тройка, – учтиво напоминает Берта.

У меня много по какому тройка. У Берты – серебряная медаль, подвёл русский. И если вы думаете, что это не повод с моей стороны над ней глумиться, вы ничего не знаете о настоящей женской дружбе.

Я думаю, что бы такого ответить, но из выпуклого Бертиного глаза внезапно вытекает огромная слезища.

– Вот тут мы целовались, – говорит она, указывая за гаражи, по другую сторону которых начинается городская свалка.

– Круто, – отвечаю я. – Щас умру от зависти.

– Схороним, – обещает Берта, утерев слезищу бумажным носовым платочком. Рукавом ни за что не станет, это же Берта.

– А вот тут мы… – она указывает в направлении каких-то чахлых кустов, но что они там делали, узнать мне не суждено, потому что Берта, зажав рот рукой, пулей несётся в эти самые кусты.

Выходит вся красная. Принцесса, блин. Блевать, понимаете, ниже её достоинства, а целоваться около помойки – в самый раз.

– Тебя саму уже тошнит от твоих удивительных историй, – замечаю я.

– Да нет, – шепчет Берта и заливается краской ещё гуще. – Просто тут… пахнет.

– Ну и какого же неприличного слова ты меня сюда притащила? – интересуюсь я.

– Чтобы твой рассказ вышел достоверным, – заявляет эта курица, которой я вроде бы уже раз восемьдесят объяснила, что рассказа не будет.

– Слушай, – говорю я, – зачем тебе это надо вообще?

И Берта отвечает очень серьёзно:

– Чтобы он прочитал, какая я хорошая, и вернулся.

Ну тут мне даже придумывать ничего не надо – просто ржу.

***

Рокотка с Модрома

Друзья: 127

Группы: 146

Фото:349

Видео:53

Интересы: бухать и не ходить в школу

Деятельность: бухать и не ходить в школу

Любимые группы: Сектор Газа



Берта Гирш сменила статус на: «Не волнуйся, я не посвящу тебебольше ни строчки».

Берта Гирш сменила статус на: «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».

Берта Гирш сменила статус на: «Приходи. Я живая. Мне больно».

Берта Гирш: Блин, Зинка! Придумай мне норм статус!

***

На прозу я, конечно, подам, тут и думать нечего. На перевод меня, конечно, не возьмут, тут и подавать нечего. Есть ещё критика, но вся моя критика сводится к тому, чтобы полить оппонента помоями, и стихи, но все мои стихи сводятся примерно к тому же.

Но подстраховаться надо. Я грызу ручку (отвратительная привычка) и пытаюсь придумать какой-нибудь приличный стих. Может, даже про любовь.

Я постоянно в кого-нибудь влюбляюсь. Не то чтобы кто-нибудь отвечал мне взаимностью, но всё равно. Берта говорит, что я развратная женщина, потому что сама она любит своего любителя целоваться в районе помоек класса с третьего. Да, точно с третьего – познакомились мы с ней в четвёртом, в театральной студии, куда Берту впихнули заодно со всеми остальными студиями, а меня – чтоб не болталась под ногами, когда к тёте Насте приходит водитель Ашот. Руководительница, Элла Эдуардовна, бегала курить с теми, кто постарше, а тех, кто помладше, предоставляла самим себе и друг другу. Тогда-то мы и подружились с Бертой. Я научила её множеству матерных стихотворений, почёрпнутых от тёти Насти, а она объяснила, как называются по-научному упоминаемые в них органы и процессы. Её забрали через три дня, осознав свою ошибку; меня отчислили через три месяца, когда стало ясно, что тётя Настя не станет платить даже скудную требуемую сумму. Но я отвлеклась.

Сейчас я влюблена в Антона Кучина, который вк обозначен как Антон Антуанов. Ну, у него и на аве какой-то Стэтхем, но я всё равно в него влюблена, чо уж там. Я думаю, думаю и думаю, и минут через двадцать из-под моего пера выходит следующий шедевр:

Жёлтый лист осенний падает в окно,

О тебе мечтаю я уже давно.

По ночам я вижу самый лучший сон —

Антуанов милый, дорогой Антон.

Ещё минут двадцать я очень собой горжусь, потому что мне даже удалось подобрать приличную рифму к слову «Антон», а это уже говорит о моём бесспорном таланте.

А потом мне зачем-то приходит в голову прочитать первые буквы, и я понимаю – от себя не убежишь.

***

Берта Гирш: Фотография

Я всегда злюсь, когда Берта шлёт мне фотки. Для понтов, не иначе. Какую-нибудь грамоту, или картину маслом, или новый лифчик, ну, короче, что-нибудь такое, чтобы я позавидовала, и написала бы что-нибудь гадкое, а она написала бы «не завидуй», и это было бы самое гадкое из всего. Но в глубине души, если честно, я радуюсь за Берту, хотя никогда в жизни ей в этом не признаюсь, потому что очень её люблю, хотя никогда в жизни ей в этом не признаюсь.

Но в этот раз на фото длинная палка, похожая на градусник, с двумя поперечными полосками тёмно-лилового цвета.

Рокотка с Модрома: 11 градусов, ппц, чо за болезнь?

Берта Гирш: Зинка, хорош ржать!

Рокотка с Модрома: да шучу) поздравляю с братиком)

Берта Гирш: Зинка, блин, не тупи!

Рокотка с Модрома: с сестричкой?))

Стоп, думаю я. Какой братик, какая сестричка? Софье Марковне пятьдесят четыре, даже и Берта уже – поздний ребёнок. И это значит…

Рокотка с Модрома: эт чо, у тебя типа был секс???!!!О_о

Берта Гирш: блин, я кому рассказывала вообще? (((

Рокотка с Модрома: ты так рассказывала, что я ни хрена не поняла (

Берта Гирш: Зинка, чо делать??!! ((

Рокотка с Модрома: рассказывай, чтоб я поняла))

Берта Гирш: мама звонит тёте Рахили (

Тётя Рахиль – гинеколог и по совместительству сестра Софьи Марковны. Софья Марковна хочет, чтобы Берта тоже поступала на гинеколога. Руки всегда в тепле, говорит Софья Марковна. А Берта хочет на педиатра. Она обожает детей. Мечтает завести не меньше пятерых. Ну тогда действительно лучше начать пораньше.

Берта беременна.

Я думаю, что это классная аллитерация.

А больше ни о чём думать не могу.

Берта Гирш: чо делать?!

Берта Гирш: ЧО ДЕЛАТЬ???!!!

Берта Гирш: ты ваще читаешь мои сбщ?

Рокотка с Модрома: откуда я знаю, чо делать?

Рокотка с Модрома: я тебя обрюхатила или твой мундиаль?

Берта Гирш: ПРЕКРАТИ НАЗЫВАТЬ ЕГО МУНДИАЛЕМ!

Рокотка с Модрома: ок, чонть новое придумаю

Берта Гирш: придумай лучше, чо делать!

Рокотка с Модрома: звони ему!

Берта Гирш: я боюсь (

Берта Гирш: я ща приеду (

Рокотка с Модрома: нах??

Берта Гирш была онлайн две минуты назад.

***

Спустя десять минут она стоит у меня на пороге и глупо смотрит глупыми глазами. Ну зашибись, думаю я, у этой нелепой Берты и то был секс, а у меня будет когда-нибудь вообще? Потом напоминаю себе, что думать сейчас нужно совсем о другом, но думаю всё равно об этом.

– Звони ему, – говорю решительно. Берта вся трясётся, будто её ударили током (вот уж не жалко ничуточки!) и просит:

– Давай выпьем.

– Тебе нельзя, – напоминаю я. Берта долго таращится на меня, потом выдаёт:

– Давай ты позвонишь.

– Это какого же…

– Мне нельзя волноваться, – вздыхает она. Зашибись. Что бухать нельзя, забыла, а права качать научилась – лучше некуда.

– Ладно, – я беру из трясущихся Бертиных лапок блестящий смартфон и моментально осознаю, что не понимаю, как им пользоваться. У меня никогда в жизни не было смартфона. У меня есть только старая тётинастина нокиа, и то скажи спс.

– Господи, ну ничего сама не может! – восклицает Берта, листает список контактов, набирает «солнышко».

– Не всё то солнышко, – замечаю я, – что по утрам встаёт.

Спустя двадцать минут и сто семнадцать попыток я признаю:

– Не отвечает.

И в тот же миг трубка взвизгивает противным козлетоном:

– Алло.

– Дерьма кило, – отвечаю я по инерции, потому что меня бесит это тупое «алло».

– Что вам угодно? – интересуется трубка. Я представляю себе худосочного прыщавого задрота, который сам из себя пытается представить по меньшей мере наследного принца, и понимаю – Берта на это и повелась. Больше ничего хорошего в нём нет. Я видела его фотки начиная с четвёртого класса, я знаю, о чём говорю.

– Я беременна, – подсказывает Берта, и я, углубившись в свои мысли, машинально повторяю за ней:

– Я беременна.

– Да не ты, а я беременна! – шипит Берта, и я ни с того ни с сего повторяю и это. В трубке что-то булькает, и связь пропадает. Спустя ещё сто семнадцать попыток становится ясно: больше нам никто не ответит.

– И что теперь делать? – снова спрашивает Берта. Никакой фантазии.

– Снимать штаны и… ждать тётю Рахиль, – предлагаю я.

Это я зря предлагаю. Берта начинает завывать, так что насилу удаётся вытолкать её из квартиры.

***

Родителей у меня нет. И никогда не было. Наверное, это очень грустно, но я не знаю. Мне ведь не с чем сравнить.

Зато у меня есть тётя Настя, которая взяла надо мной опеку, чтобы получать определённую сумму. Какой процент из этой суммы тратится на меня, лучше не высчитывать. Раз в год, прежде чем приедут с проверкой органы опеки, тётя Настя идёт со мной в магазин «Смешные цены» и покупает что-нибудь из одежды. Питаюсь я в основном у Берты.

Её родители до смешного похожи на классических евреев из анекдотов. Софья Марковна – высокая, полная брюнетка с необъятным бюстом, певучим голосом и привычкой повторять «ой-вей». Лев Моисеевич – маленький тощий интеллигент в очочках, который преимущественно молчит, но уж скажет так скажет.

Я отчётливо вижу, как Софья Марковна, попеременно хватаясь то за пышную причёску, то за пышную грудь, грозится упасть в обморок, гоняет Льва Моисеевича за валерьянкой, за прибором для измерения давления, чёрт знает за чем, требует немедленно – немедленно!!! звонить тёте Рахили, и Лев Моисеевич плетётся куда пошлют, всем своим видом выражая скорбь своего великого народа.

Мне очень их жалко.

Но глупую Берту с её глупой любовью мне жалко не меньше.

Хотя она сучка ещё та. Это ж надо ж – у неё был секс, а она и не сказала ничего!

***

На следующее утро я вновь начинаю готовить портфолио. Мне довольно грустно, и грустные мысли сами без особых усилий вяжутся в строчки:

Жизнь, ответь, зачем ты мне дана?

Отчего страдать обречена?

Почему тоска теснит мне грудь?

Четвёртая строчка так и не складывается, зато становится ясно, что мистическим образом у меня вновь вырисовывается всё тот же злополучный акростих. Да что за наваждение? Я перечёркиваю всё крест-накрест, начинаю заново:

Жалкое племя, унылое племя!

Очень тоскливо с вами мне всеми!

Но тут вбегает Берта, сияя, как начищенный пятак, и вопит:

– Спасеныыыы!

– Рассосалось? – предполагаю я. Берта пихает меня в бок локтём и сообщает радостную новость:

– Пришла его мама…

– Кого? – недоумеваю я.

– Его, – многозначительно подчёркивает Берта. Почему-то она не упоминает имя мундиалево всуе.

– Ну и?

– И вот.

– Да ну?

– Ну да.

– И как?

– Ну чо, ну фу. Сказала – не лезь к моему мальчику.

– Немного несвоевременная просьба, – замечаю я.

– И дала мне кучу денег, вот прямо кучищу огромную!

– Это ещё зачем?

– Ну как ты думаешь, зачем?

– Чтобы ты не лезла к мальчику?

– Нет, чтобы я сделала аборт!!

Тут я перестаю что-либо соображать.

– А что, – интересуюсь я очень осторожно, – тётя Рахиль без денег не возьмётся?

– Иди ты в задницу! – Берта хлопает в ладоши и начинает кружить меня по комнате в каком-то бешеном национальном танце. – Никакой аборт мы, естественно, делать не будем.

– А что будем? – интересуюсь я ещё осторожнее.

– Мы квартиру снимем!!

***

Ноги по колено вязнут в грязи, и Бертины брендовые кроссовки очень скоро превращаются в нечто непристойное; мои были таковыми ещё в день покупки, с которого прошло уже года два, поэтому Бертины жалобы не вызывают во мне особенного сочувствия.

– Почему обязательно здесь? – вопрошает Берта.

– А ты, – отвечаю я, – хотела бы жить на Манхэттене?

– Я хотела подальше от Москвы, – всхлипывает Берта, вытаскивая увязшую ногу. Бледно-голубые джинсы тоже безнадёжно испорчены.

– Это, по-твоему, где?

– Ну не знаю… ну, в Питере, – предполагает Берта.

– Щас, – я начинаю злиться. – Ещё скажи, в Лит не поступать из-за твоих…

– Пертурбаций, – подсказывает Берта, спотыкается об какую-то корягу, рвёт свои прекрасные джинсы и, не поднимаясь, стонет:

– Почему, ну почему Удельная?

– Название понравилось, – я пожимаю плечами, и мы продолжаем путь.

Денег, которые нам выдала мамаша мундиаля, не такая уж и кучища, как с перепугу показалось Берте. Ну то есть хватит, чтобы снять на пару месяцев халупу в Москве, но если не на пару, то лучше не в Москве. К тому же Софья Марковна непременно станет искать Берту по всей столице, а сюда ей и в голову не придёт заглянуть.

Когда я сообщила тёте Насте, что собираюсь с подругой снимать квартиру, она и ухом не повела. Один из её многочисленных кавалеров, дядя Толя, вытер нос рукавом и сказал:

– Ну я ж говорил, она из этих.

У дяди Толи были все основания для подобного утверждения. Дня три назад он пытался ухватить меня за то место, где у нормальных людей обычно бывает грудь, и получил в ответ такую матерную тираду, что, наверное, даже для себя открыл много нового.

В общем, я типичный представитель современной молодёжи – никакой духовности, как сказал какой-то мыслитель. Берта говорит, это Никола Флавийский, но по-моему, всё-таки дядя Гена со скотобойни, который придумал использовать для сексуальных игрищ свиную голову… но я опять отвлеклась.

Так вот – моим переездом никто особенно не был огорчён, а Берта оставила родителям записку следующего содержания:

Дорогие мамочка и папочка!

Я вас очень люблю, но малыша убить не позволю. Как только он родится, мы вместе с ним, если хотите, вернёмся домой. Поцелуйте от меня тётю Рахиль.

Ваша дочь Берта.

Разумеется, я бы придумала что-нибудь и пооригинальнее, но мне некому было оставлять подобных и бесподобных посланий. Не одно, так другое.

***

Я ведь предупреждала, что у меня топографический кретинизм? Предупреждала. Надо самой думать, а не таскаться за мной как самка барана. Спустя три часа поисков и метаний, когда я наконец, договорившись с сухощавой женщиной неопределённого возраста, вхожу в свою новую комнату, пахнущую клопами и канализацией, и падаю на узкую железную кровать, мне кажется, будто я попала в рай. Хотя, конечно, в раю никак не могло быть Берты.

– Зинка! – вопит она, вползая следом, – наш сосед, по-моему, эксгибиционист.

– С чего ты взяла? – бормочу я, проваливаясь в сон.

– Он показывал… показывал… – шепчет Берта.

– Фокусы? – предполагаю я.

– Нет, не фокусы, а… сама знаешь что, – выпаливает Берта на одном дыхании. И тут я злюсь по-настоящему.

– Это ты, – шиплю я раздражённо, – знаешь, что! А я, – я перехожу на крик, – не знаю, что! Мерещится всякая дрянь, не даст поспать! Вали тогда сама ищи себе апарт-отель!

Берта затихает и лишь тихонько хлюпает в углу. Но уснуть мне всё равно не удаётся. Видимо, не хватает скрипа кровати и гортанных тётинастиных стонов за стеной.

***

Утром у меня умирает ноутбук.

Ну то есть клинической смертью он умирает по меньшей мере по пять раз на дню, но этим утром он умирает так, что становится ясно – реанимировать вряд ли получится. Я очень любила этот ноутбук – по той простой причине, что если бы не дядя Алик, продавец в М-Видео, у меня вообще никакого ноутбука не было бы. У дяди Алика после троих дочек родился долгожданный сын, и он ни с того ни с сего захотел меня порадовать старым ноутом одной из этих дочек. Теперь сын уже ходит во второй класс, но дядя Алик по-прежнему ходит к тёте Насте, а я по-прежнему хожу с этим вот ноутбуком. Ну то есть ходила, пока он не умер.

Я прошу у Берты взять немного денег – и поскольку смутно представляю себе, сколько стоят ноутбуки, беру много. А потом внезапно вспоминаю, что у меня никогда не было смартфона.

И что в Лите, кроме творческого конкурса, будет ещё собеседование, соберётся комиссия, а у меня нет даже туфель, и никогда не было, только дешёвые китайские кроссовки.

И ещё у меня никогда не было блузки, не протёртой под мышками, и дезодоранта, позволяющего не стирать так часто блузку под мышками, и своей собственной юбки, а не затянутой поясом от халата тётинастиной, и настоящего лифчика с пушапом, и настоящих джинсов, и кожаной куртки, и стрижки, сделанной в парикмахерской, а не Бертиными лапками из задницы, и…и…

Потом, стоя перед зеркалом в полный рост, я чётко понимаю: я красавица. А потом так же чётко понимаю: я последняя сволочь.

Мне очень, очень, очень-очень стыдно перед Бертой, поэтому на остаток суммы, сильно превышающей ту, что я изначально планировала потратить, покупаю роскошную книгу «Я жду ребёнка» и две пары ползунков, голубые в горошках и зелёные в зайчиках.

***

Конечно, я не поступлю.

Темы вступительных сочинений – одна другой глупей, но я всё равно умудрилась выбрать из них из всех самую нелепую: «Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит». Могла переврать, конечно, но посыл примерно такой. Кто как хочет, так и…в общем, я написала про Бертиного малыша – как он сидит в Берте и слушает наши с ней рассуждения, а потом вылезет, убьёт нас обеих к чертям собачьим и вообще устроит апокалипсис. Но это ладно, это не самое страшное. На собеседование я пришла красивая, зато на вопрос, какой у меня любимый автор, вместо Чарльза Буковски назвала Барльза Чуковски, а на вопрос, каких ещё знаю Чуковских, ответила, что вроде бы есть такой город в Московской области. Комиссия, а она была огромная, человек сорок или девяносто, пошушукалась, потом кто-то спросил, не пишу ли я стихов, и я сказала – пишу, конечно! – и гордо зачитала шедевр про Антона. Кто-то поинтересовался, сама ли я придумала такой псевдоним для своей музы, и я ответила – сама, конечно! – про себя пообещав, если поступлю, любить его до конца своих дней или, во всяком случае, до начала учебного года. Но я не поступлю, в этом нет никаких сомнений. Поэтому я уже перевлюбилась в нашего соседа, которого Берта считает эксгибиционистом, хотя это не так, а если и так, то ему, по крайней мере, есть, наверное, что показать.

***

– Анжела.

– Шлюховато.

– Алевтина.

– Колхозно.

– Агата.

– А звать мы её как будем? Гатька? Гать, сходи погадь?

– Анна.

– Слишком просто.

– Аннабель.

– Слишком вычурно.

– Анастейша.

– Блин, ты прикалываешься?

– Амелия.

– Фу, как туалетная бумага!

– И совсем не бумага, а вата.

– Ну и вырастет ватницей.

– Аглая.

– Колхозно.

– Альбина.

– Шлюховато…

… – Яна, – говорю я спустя два часа, подпалив яичницу со скорлупой, а также увидев, что Берта за это время приготовила вполне приличную рыбу-фиш.

– Янка-лесбиянка. Алё, на, это Я, на. Не хочу, давай дальше.

– Не знаю я больше никаких имён, – говорю я.

– Ну естественно, чего ещё от Зинки и ожидать.

– Гиппиус, – напоминаю я, – тоже была Зинка.

– Так то Гиппиус, а то – Свинарчук. И сковородку сожгла, ох ты ж ёжик! Ты вообще что-нибудь умеешь?

– Предохраняться, – бурчу я сквозь зубы.

– Ну, этот навык тебе вряд ли понадобится, – предсказывает Берта, но тут же, поняв, что перегнула палку, она примирительно говорит:

– В ближайшее время.

– Свинская ты сколопендра, – я вздыхаю, потому что ссориться с Бертой нельзя, чтобы её не нервировать и чтобы не остаться без ужина. Берта ссориться тоже не хочет.

– Лучше бы с такой фантазией имя придумала нашей девочке.

– Нашей? – я приподнимаю бровь, как в кино. – И вообще ещё, может быть, пацан родится.

Зря я это сказала. Теперь ещё два часа выбирать, как назвать пацана.

– Мальчика, – заявляет Берта очень торжественно, – будут звать в честь отца.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/d-s-gasting-32647612/glamurenyshi-rasskazy-69435541/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Ангелом называют частного венчурного инвестора, обеспечивающнго финансовую и экспертную поддержку компаний




2


Люля имеет в виду спуфинг – одну из разновидностей финансовых махинаций, не имеющую отношения к обозначенным выше.