Главная страница | Современная зарубежная литература | Блёстки повсюду

Блёстки повсюду
Иветта Кларк
Книги, исцеляющие сердца
Китти сидела на подоконнике в слезах и ждала, когда приедет чёрная машина, чтобы отвезти её в церковь. В этот день она потеряла самого близкого и дорогого ей человека… В худший, самый грустный день её мир рухнул, и казалось, что хорошо уже не будет никогда. Как она ошибалась…

Иветта Кларк
Блёстки повсюду

Yvette Clark
GLITTER GETS EVERYWHERE
Copyright © 2021 by Yvette Clark
This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic, Inc. and The Van Lear Agency LLC
© Смирнова М.В., перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие
Когда я была в возрасте Китти, моей любимой книгой была «Питер Обыкновенный, или Младших братьев не выбирают» Джуди Блум. Я выросла в сонной английской деревеньке и с восторгом читала о жизни нью-йоркских детей. Я мечтала, чтобы меня окружали величественные небоскрёбы, а не плоские поля. Представляла, как буду жить в многоквартирном доме с консьержем в подъезде и играть по выходным в Центральном парке. Я хотела собаку и специальный совочек, чтобы убирать за ней на прогулках (так делал Питер Хатчер в книге). Когда я спросила отца, не можем ли мы переехать в Нью-Йорк, он ответил «нет» – и на переезд, и на вопрос о покупке собаки. Однако сказал, что может купить мне совочек. Спасибо, папочка! Промчались годы, и мои детские мечты сбылись: я получила работу в Нью-Йорке и переехала в квартиру в высотном доме с консьержем. Двадцать лет спустя я всё ещё живу в ней и по-прежнему люблю книгу «Питер Обыкновенный».
В этой книге, которую я написала, одиннадцатилетняя Китти с родными переезжает из Лондона в Нью-Йорк – после того как умирает её мама. Китти ненавистна сама мысль о переезде. Девочка хочет остаться со своей бабушкой, которую очень любит, со своей лучшей подругой и с маленькой чёрной кошечкой, которая спит у неё в ногах. Почему всё вокруг продолжает меняться, в то время как Китти хочет лишь, чтобы всё стало как прежде? Понадобятся огромное терпение и забота любящих людей, мудрые слова, которые мама Китти оставила в письмах на дни рождения, и дружба с синеволосым мальчиком, чтобы Китти увидела: надежда и радость могут снова вернуться в жизнь, даже если случилось самое худшее, что только можно представить.
Мне повезло: моя мама ещё жива, однако близкая подруга умерла, когда я была ровесницей Китти. Мы с подругой любили коллекционировать разные вещички, и самая лучшая наша коллекция состояла из ароматизированных ластиков: моя подруга больше всего любила ластики в виде крошечных бутылок газировки, а я – в виде маленьких рожков мороженого. Когда она погибла, я выкинула свою коллекцию ластиков в мусор. Десятилетия спустя в трёх с половиной тысячах миль от того места, где мы с подругой когда-то сравнивали наши любимые ластики, я нашла в магазине нечто знакомое. Это был набор из пяти ластиков в виде крошечных печенек-макарун, и все они были разного цвета: малиново-розовый, лавандово-сиреневый, фисташково-зелёный, ванильно-кремовый и шоколадно-коричневый. Я подумала о своей подруге и купила этот набор. Когда я пришла домой и открыла коробку, то рассердилась, потому что все ластики пахли ванилью, хотя, по идее, у них должны были быть разные запахи, в соответствии с их цветом. Я знала, что моя подруга тоже разозлилась бы, и это заставило меня улыбнуться. Я нашла горсть радостных блёсток в неожиданном месте. Они действительно проникают повсюду.
Я искренне надеюсь, что вам понравится история Китти. Спасибо большое тем, кто решит прочитать её. Каждое слово написано с любовью.

Иветта
Посвящается Абелю, Беатрис и Гэбриэл,
которые каждый день дарят мне радость и смех


Глава первая
Ожидание у окна
Я не могу определить: то ли сегодня второй по степени отвратительности день в моей жизни, то ли третий. Возможно, в половину одиннадцатого утра ещё слишком рано, чтобы решать такие вещи. Это самая ужасная пятница в моей жизни и самый грустный из дождливых дней. Самым худшим днём в моей жизни был неуместно солнечный вторник на этой неделе – я знаю это точно. Другой претендент на второе место – тот день несколько месяцев назад, когда я окончательно поняла всю невыносимую правду того, что должно случиться.
Этим мартовским утром лондонская улица под моим окном почти пуста, она мокрая и серая. Я сверяюсь с картой цветов «Farrow & Ball», приклеенной к стене. На ней показаны сотни разных цветов, и пятьдесят из них – оттенки белого и кремового. Я ищу глазами точное соответствие, пока мой взгляд не падает на цвет номер 272 – «плюметт», или «свинцово-серый». Идеально: мне кажется, что я упала на это сиденье у окна тяжело, как свинец, и так быстро, что мой желудок подкатил к горлу, а уши заныли.
Вишнёвые деревья на нашей улице наконец-то цветут, цветы появились как раз вовремя, чтобы сказать моей маме «привет» и «прощай». И сейчас бледно-розовые лепестки, цвет номер 245, «миддлтонский розовый», ловят дождевые капли.
Если бы не было дождя, я бы могла пойти в парк с моей лучшей подругой Джессикой… хотя она сегодня в школе вместе со всеми остальными. Мне бы тоже хотелось быть там, сидеть за партой рядом с нею и пытаться спрягать французские глаголы под бдительным оком мадам Оливье. Мама Джессики сегодня придёт к нам, но она сказала, что Джесс «слишком юна для такого, Китти, дорогая». А ведь Джессика – моя ровесница. Уходя вчера, она сжала мне руку так сильно, что её ногти оставили на моей коже крошечные лунки-полумесяцы, которые ещё были видны, когда я ложилась спать.
В такие дождливые дни, как этот, мама всегда улыбалась, закрывала глаза и поднимала лицо к небу. Она почти никогда не брала с собой зонтик, вместо этого она надевала небесно-голубой плащ с капюшоном, который вечно сдувало у неё с головы. Мама говорила, что дождь – это как косметическая процедура самой природы, так зачем же закрывать от него лицо? Папа ворчал, что это отличная погода для уток и лягушек, и прихватывал свой огромный чёрный зонт, на лице у него было написано решительное желание остаться сухим по пути от станции до дома или офиса.
Папа не ходит на работу вот уже почти две недели.
Обычно я не люблю дождь, но сегодня бесконечная лондонская морось прекрасно подходит к моему настроению. Моя сестра Имоджен говорит, что, когда в книгах или в стихах погода отражает настроение персонажа, это называется олицетворение или что-то типа того. Ей тринадцать лет, и она знает всё – или считает, будто знает. Мне десять, и я понимаю, что знаю далеко не всё. Если верить Имоджен, когда я буду в её возрасте, я по-прежнему не буду знать всего, что знает она, потому что она унаследовала от наших предков и внешность, и мозги. Когда я спросила у мамы, что же унаследовала я, она только улыбнулась мне.
– Китти, у тебя своя собственная внешность и свои собственные мозги, не хуже и не лучше, чем у твоей сестры, и именно они тебе идеально подходят.
Ну, это определённо было враньё, потому что Имоджен уж точно красивее меня, и все это знают. У меня на носу горбинка, и меня часто спрашивают, как я его сломала – а я не ломала! У Имоджен просто идеальный нос. Папа сказал, что «внешнее совершенство не подразумевает наличия идеального характера», но он сказал это а) потому что хотел утешить меня и б) потому что нос у него такой же, как у меня.
У Имоджен длинные шелковистые волосы медового цвета и ярко-синие глаза, совсем как у мамы. Волосы у неё ниже лопаток: закрывают лямки лифчика. Тот факт, что она носит лифчик и что её локоны такие длинные, – ещё две галочки в колонку преимуществ Имоджен. Она выглядит так, словно живёт в Калифорнии, где солнце, пальмы и сёрфингисты, а не в этом тенистом уголке Северного Лондона. Имоджен – первая красавица в нашей семье, а я… Хотя меня нельзя назвать чудовищем, но я определённо невзрачная. У меня коричневато-серые волосы, подстриженные под скучное каре до подбородка; их цвет, согласно карте «Farrow & Ball», точно соответствует номеру 40 – «мышиная спина». Глаза у меня такого же цвета, как и волосы. Но я умею бегать быстрее, чем моя сестра, и наверняка вырасту выше её. Я уже догоняю её по росту.
Я прижимаюсь горящей щекой к прохладному оконному стеклу и изучаю улицу внизу, но там совсем не на что смотреть; только машины, припаркованные перед домами, свидетельствуют о том, что у нас есть соседи. Тогда я опускаю взгляд на свою тёмно-синюю юбку в складку, купленную накануне во время печальной поездки в магазин. Я хотела купить к этой юбке чёрный свитер, но бабушка сказала «нет».
– Чёрный цвет не годится для детей, Китти. И вообще, чёрный с тёмно-синим сделают тебя похожей на синяк.
– Я и чувствую себя как сплошной синяк, – ответила я, и выражение лица бабушки слегка смягчилось – а потом это лицо сморщилось, словно мокрый бумажный пакет. Бабушка отвернулась, и я быстро сунула чёрный свитер обратно на полку и взяла тёмно-синий. Я тащилась следом за бабушкой через весь магазин, пока мы не дошли до кассы, где она молча расплатилась за покупки.
– Китти, солнышко, машина скоро приедет, – зовёт меня папа с первого этажа. – Ты готова?
Конечно, я не готова. Как я вообще могу быть к такому готова? Я трогаю серебряное сердечко-подвеску на браслете «пандора», который мама подарила мне несколько недель назад. Подвеска выглядит так же одиноко, как я себя чувствую. Имоджен получила в подарок такой же браслет с сердечком. Мы не знаем, где и когда мама купила их. Полагаю, ей пришлось заказать их через интернет. Мы не знаем, подарила ли она что-нибудь папе, и не собираемся спрашивать у него. Мы очень многого не знаем. Мама также оставила стопку писем в плотных конвертах кремового цвета, чтобы я и Имоджен прочли их на наши следующие три дня рождения. Конверты украшены изображениями цветов, сердечек и солнышек, а посередине на каждом написано имя и возраст округлым маминым почерком. Три письма – это так мало! Мне исполнится всего тринадцать, когда я получу последнее. Почему мама решила, что после этого мне не нужны будут письма от неё? А как насчёт того времени, когда мне исполнится восемнадцать, двадцать пять, тридцать семь, пятьдесят два или даже семьдесят? Некоторые люди и в этом возрасте по-прежнему получают письма от своих мам. Когда папа показал нам эти шесть конвертов, я спросила: почему только по три письма каждой? Он спрятал лицо в ладонях и ответил так тихо, что я едва разобрала слова:
– Ей пришлось остановиться на этом, милая. Больше ни на что не было времени.
Может быть, он даже не сказал это, а выдохнул одним тихим, горестным вздохом. Он не заметил, как я на цыпочках вышла из кухни и поднялась в свою комнату. В ту ночь, лёжа в кровати без сна, я осознала, что Имоджен провела вместе с мамой на три года больше, чем я. Эта мысль тикала у меня в мозгу, словно метроном, пока голова не разболелась. Мне потребовалась целая вечность, чтобы заснуть.
Через окно я вижу, как на нашу улицу сворачивает большая, блестящая чёрная машина. Она выглядит так, словно может не поместиться на улицу, и в голове у меня мелькает: как неудобно выйдет, если она поцарапает какую-нибудь соседскую машину, заставив сработать сигнализацию, и какой это будет резкий, невыносимый вой. Эта чёрная машина смотрится куда роскошнее, чем наш старый «Вольво», грустно припаркованный у дома. Мама планировала купить более экологичную машину «Приус», но теперь это уже не имеет значения. Никого теперь не будут волновать углеродные выхлопы нашего старого «Вольво». Тот чёрный сверкающий монстр, который сейчас катит к моему дому, определённо не заботится об экологии, и мама возненавидела бы его. Я надеюсь, что её везут не в такой машине, как эта. Она, наверное, уже в церкви и безмолвно ждёт, пока мы приедем.
Церковь Святого Стефана – та самая, где венчались мама и папа и где крестили нас с Имоджен. На их венчании Имоджен была девочкой-цветочницей, одетой в розовое платьице с рюшами. Ей, наверное, потребовалось сто лет, чтобы пройти по центральному приделу, потому что она, разбрасывая тучи розовых лепестков, пыталась ступать на носочки, словно балерина. Мама в день своего венчания была на шестом месяце беременности мною, так что я на самом деле шла по проходу вместе с ней, аккуратно спрятанная под её пышным платьем цвета слоновой кости. Я всегда хотела стать настоящей подружкой невесты, но теперь мне всё равно. Я не согласилась бы, даже если кто-нибудь попросил бы меня, потому что, скорее всего, он сделал бы это из жалости ко мне.
Пора идти.

Глава вторая
В церкви
Хэмпстед-Хай-стрит, несмотря на дождь, кишит местными жителями и туристами, заполнившими узкие тротуары. Люди, должно быть, принимают нашу машину за свадебную, потому что некоторые из них улыбаются и радостно машут нам руками, пока мы медленно едем вверх по засаженному деревьями холму. Видя это, бабушка неодобрительно закатывает глаза и цокает. Некоторые зеваки заглядывают в нашу машину, когда мы останавливаемся на светофоре, и их улыбки гаснут при виде заплаканных пассажиров, одетых в чёрное. Люди отворачиваются, жалея о том, что вообще увидели нас.
От нашего дома до церкви не так уж далеко. Нам следовало бы пойти пешком. Мама предпочла бы именно пешую прогулку. Она любила везде ходить пешком и постоянно тащила нас за собой. От нашего дома до бабушкиного всего полторы мили, и если погода была хорошей, а у нас было свободное время, мы всегда топали пешком туда, а потом обратно. Хорошей погодой для мамы было всё, кроме проливного дождя, грома и молнии.
Когда мы подъезжаем к древней церкви, машина въезжает на непривычно пустую парковку прямо перед воротами. Я гадаю, не поставил ли кто-нибудь на въезде дорожные конусы, чтобы сохранить для нас парковочное место, – а потом, едва мы показались из-за угла, быстро убрал их прочь. Викарий ждёт в воротах, стоя под огромным зонтом, чтобы поприветствовать нас. Он тепло улыбается нам с Имоджен и пожимает руки папе и бабушке, потом что-то негромко говорит им.
Внутри церкви настолько тихо, что меня смущает эхо, раскатывающееся от наших шагов, когда мы проходим к первому ряду скамеек на свои места. К тому же здесь сумрачно – церковь освещают лишь мерцающий отблеск дюжины свечей и серый свет, сочащийся сквозь витражные окна. Я села на своё место и, оглянувшись, увидела, что церковь полна народа. Хотя многие лица мне знакомы, здесь присутствуют также и люди, которых я не знаю. Кто они все и откуда они знают мою маму? Когда я перехватываю чей-нибудь взгляд, этот человек печально улыбается мне, не отводя глаз, как будто отвернуться от скорби ребёнка было бы постыдно. Но если бы они отвернулись, я не стала бы их винить.
Должно быть, кто-то вручил мне на входе в церковь расписание службы, потому что сейчас я сжимаю его в руках. Если верить расписанию, песня, которую сейчас исполняет хор, называется «Сделай меня проводником Твоего мира». Мы вместе работали над программой похорон – или мемориальной службы, как нам полагалось называть это, – самое невесёлое семейное занятие, какое только можно вообразить. Нам с Имоджен разрешили выбрать, какую фотографию мамы поместить на обложку, и в кои-то веки мы были полностью согласны друг с другом: был только один снимок, который мы обе хотели там видеть. Фотография была сделана прошлым летом в саду моей крёстной Кейт, до того, как рак стал частью нашей жизнью. В тот момент он уже присутствовал, зловеще скрываясь за сияющей маминой улыбкой, как незваный и нежеланный гость. На фотографии мама с полуулыбкой смотрит прямо в объектив, морща нос, а её травянисто-зелёное платье развевается на ветру. На этой фотографии она выглядит невероятно здоровой и полной жизни – совсем не так, как выглядела в последние несколько месяцев. Я поворачиваю расписание другой стороной вверх: мне больно сейчас даже видеть мамино лицо, которого мне так не хватает в жизни. Обратная сторона обложки милосердно пуста. «Совсем как моя мама, – осознаю я, – была и не стало, всё – а потом ничего. Как такое может быть?» Я начинаю думать о том, что я готова отдать, лишь бы вернуть её к нам, но потом останавливаюсь, потому что это слишком страшно.
Мы с Имоджен плотно зажаты между папой и бабушкой, хотя рядом с ними есть свободное место. Никто другой не стал садиться с нами на эту скамью. Посещать похороны – это совсем не то, что пойти на концерт или в театр. На похоронах никто не хочет сидеть в первом ряду. Имоджен пристально уставилась на свои колени, её пальцы сминают и разглаживают ткань платья. Почему это ей позволили одеться в чёрное? Папа и бабушка смотрят то на нас, то на гроб, уже стоящий в передней части церкви, как и хотела мама. В последние несколько месяцев мы с сестрой часто подслушивали у дверей. По мере того как маме становилось всё хуже и хуже, мы всё крепче и крепче прижимались ушами к дверям и стенам. Наши родители старались не скрывать от нас планирование будущих похорон. По профессиональному мнению мамы, наше участие в этом всём было более здраво, чем полное отстранение. Однако эту конкретную подробность я подслушала несколько недель назад.
– Роб, я ни за что не пожелаю, чтобы ты с нашими друзьями нёс меня по тому же проходу, по которому я шла во время нашей свадьбы. Это невероятно жутко. Я думаю, будет более уместно, если я уже буду там, когда все придут.
– Уместно? Ну да, если представить, что ты ждёшь гостей на самую трагическую в мире вечеринку, то это, конечно, будет уместно, – отозвался папа.
– Роб, я согласна с Лорой, – сказала бабушка. – Более достойно будет, если она будет лежать там и ждать, пока придут люди, чтобы попрощаться с ней. Я не понимаю, почему многие не делают этого. Я всегда волнуюсь, что кто-нибудь из несущих гроб споткнётся и уронит его, и в данном случае это, скорее всего, будет твой безмозглый приятель Доминик. Он всегда был неуклюжим, как бревно. Ты помнишь, как он облил меня красным вином на вашей свадьбе? Я так и не смогла вывести пятна с того красивого брючного костюма.
Как это часто бывает, бабушка уладила вопрос. Или, возможно, папа решил, что Доминик действительно с большими шансами может уронить гроб. Как бы то ни было, споров больше не было, и потому, когда мы прибыли в церковь, мама уже лежала здесь и вежливо ждала нас. Мне неприятно думать, что она сейчас в этом ящике. Её настоящее тело лежит здесь, на виду у всей церкви, и она совершенно одна в гробу. Меня начинает бить дрожь, папа крепче прижимает меня к себе, и служба начинается.
Следующие сорок пять минут проходят словно в тумане. Всё, что говорит викарий, теряется где-то по пути от его рта до моих ушей. Я полностью пропускаю речь Кейт, но когда папа выходит на возвышение, я сажусь прямо, словно столбик, и задерживаю дыхание. Он пару минут стоит, прислонившись к кафедре, лицо у него усталое и бледное, а волосы слишком давно не стрижены. Его костюм с наглаженной рубашкой и безупречно повязанным галстуком ужасно контрастирует с тем, кто сейчас носит этот костюм. Когда папа начинает речь, голос его звучит на удивление громко, ясно и успокаивающе, как будто он хочет, чтобы нам, всем остальным, стало немного лучше.
– Лора просила меня прочитать вам сегодня это стихотворение. Как вы знаете, она любила поэзию, и когда она увидела это произведение, то сразу же поняла: это именно то, чем она хотела бы поделиться со всеми вами.

Прими, как дар, и помни мысль мою:
Я навсегда с тобою. Я не сплю.
Я тысячей ветров тебе пою.
Я – яркий блеск на снежной белизне,
Я – солнца свет на зреющем зерне,
Я – дождь осенний, шепчущий в окне.
Когда проснёшься тихим утром ты,
То сможешь различить мои черты
В полёте птиц средь синей высоты.
Я – звёзд в ночи неяркий, нежный свет.
Я – красочный, сверкающий рассвет.
Не думай, что меня с тобою нет.

Я беззвучно проговариваю эти слова вместе с папой. Стихотворение напечатано в расписании церемонии, но мне не нужно смотреть на эти слова. Я знаю каждую строчку наизусть. После того как мама выбрала эти стихи, я снова и снова просила её прочитать их мне вслух, чтобы в этот самый момент я могла слышать её голос у себя в голове. Должно быть, сестра взяла меня за руку, а может быть, я сама потянулась к ней, потому что наши пальцы сейчас сплетены. Я знаю, что Имоджен, как и я, слышит мамин голос, произносящий эти слова вместе с папой. Я думаю о женщине, которая написала это стихотворение, и о том, кому она могла его посвятить много лет назад. Эта женщина тоже была чьей-то матерью. Я представляю, как она сидит на берегу ручья, под склонёнными ветвями плакучей ивы, и складывает эти слова, чтобы утешить родных, которых ей придётся покинуть. Мама сказала, что нам нужно помнить лишь четыре слова из этого стихотворения и что они всегда будут правдой: «Я навсегда с тобою». Но я не чувствую её присутствия.

Глава третья
Небольшое облегчение
– Слава богу, что всё закончилось! – восклицает Кейт, обнимая меня, так, что моё залитое слезами лицо утыкается в её кашемировый свитер карамельного цвета. От запаха её духов у меня щекочет в горле. Обычно безупречный макияж Кейт сейчас размазан, под глазами тёмные потёки, а на щеках – бледные дорожки от слёз. Наверное, сегодня все выглядят не лучшим образом, несмотря на то что тщательно выбирали одежду для этой церемонии. Бабушка отправила Имоджен с её подругой Лили в туалет – попытаться смыть чёрную подводку для глаз, от которой на лице у сестры остались полоски, похожие на следы чернил.
– Дайте мне взглянуть на мою прекрасную крестницу, – говорит Кейт, отстраняясь, чтобы внимательно присмотреться к моему лицу, покрытому розовыми пятнами. Она заправляет мне за ухо выбившуюся прядь волос. – Да, так же великолепна, как обычно, и так же отважна. Как ты себя чувствуешь, моя дорогая?
Кейт права – я испытываю облегчение от того, что похороны позади. Но у меня сохраняется какое-то странное неуютное ощущение – похожее на то, которое возникает, когда ты выходишь с экзамена, которого ужасно боялся, но при этом знаешь, что ты полностью провалил его и что праздновать тут нечего.
– Со мной всё в порядке. – Я громко всхлипываю и беру протянутый мне белый хлопковый платочек – мой собственный давно промок и спрятан в кармане папиного пиджака. – Ты не знаешь, когда папа приедет на обед?
Бабушка сказала мне, что это называется поминки, а не обед, но для меня это звучит странно – как будто за такое малое время ты мог забыть умершего и теперь тебе приходится его вспоминать. Бабушка на это ответила, что я говорю глупости, а поминки называются так потому, что в прежние времена все приглашённые произносили длинные речи, вспоминая о том, как общались с человеком при его жизни. Я рада, что мне не придётся этого делать.
– Кажется, он сказал, что они будут примерно через час. Насколько я знаю Доминика, у него при себе будет фляжка с выпивкой, и по пути туда он устроит твоему отцу настоящую слезливую драму. К слову говоря, мне не помешал бы глоток джина с тоником.
Прямо из церкви папа и Доминик повезли маму в крематорий «Голдерс-Грин». Доминик поехал потому, что он был лучшим другом папы ещё с начальной школы, и мама знала, что папе будет нужно, чтобы с ним кто-то был. Она не хотела, чтобы мы с Имоджен ездили в крематорий, и попросила бабушку и Кейт остаться с нами, так что на последней части похорон будут присутствовать только папа с Домиником. Я знаю, как крематорий выглядит снаружи, потому что мы проезжали мимо него на автобусе номер тринадцать по пути домой с летних прогулок в парке Голдерс-хилл. Он похож на церковь, хотя я обнаружила, что высокая башня – это не колокольня, а печная труба, и думать об этом просто жутко, я даже пожалела о том, что узнала это. Мама рассказывала нам, что крематорий окружён красивыми садами, где цветут сотни крокусов, и там даже есть пруд с водяными лилиями. В этом здании были кремированы отец психоанализа Зигмунд Фрейд, знаменитая балерина Анна Павлова, писательница Энид Блайтон и наш собственный дедушка – и ещё сотни других людей. Мама всегда спокойно относилась к жизни и смерти, и когда она рассказывала нам все эти факты, нам они казались скорее интересными, чем пугающими.
Однажды я видела кремацию по телевизору. Гроб медленно скользил по конвейерной ленте в печь, где ему предстояло сгореть. Ещё там были тёмно-пурпурные шёлковые занавески, которые задёрнулись, когда гроб проехал между ними, и ещё играла жутковатая органная музыка, а потом не стало ничего – ни музыки, ни тела. Увидев в телевизоре эту сцену кремации, я решила, что предпочту, чтобы меня похоронили, но Имоджен сказала мне, что в земле моё тело съедят черви и насекомые, и это будет намного хуже. Я залезла в интернет и узнала, что эти мерзкие ползучие твари могут проникнуть даже в гроб, обитый изнутри металлом, хотя я не совсем поняла как. Похоже, хорошего варианта не существует. Может быть, кто-нибудь изобретёт его к тому времени, как я умру. Имоджен предположила, что тело можно сбросить в бассейн с какой-то зелёной кислотой – она сказала, что видела такое в фильме про Джеймса Бонда, но того человека бросили в кислоту живым! Папа сказал ей, чтобы она не пугала меня. Я думаю, мама выбрала лучший из доступных вариантов, но я испытываю облегчение от того, что мне не придётся видеть, как задёрнутся занавески за её гробом, не придётся уезжать от крематория в тени этой кошмарной трубы.
Мама решила, что её прах нужно развеять в парке на холме Примроуз-хилл, в десяти минутах ходьбы от нашего дома – это было одно из её любимых мест. Мы собираемся сделать это на следующей неделе, там будут только Имоджен, папа, бабушка и я. С вершины холма виден весь Лондон, простирающийся перед тобой, словно одеяло для пикника. До рождения Имоджен мама и папа ходили туда на свидания, а когда мы были маленькими, они привозили нас туда в колясках и показывали нам разные примечательные виды, например, колесо обозрения «Лондонский глаз» или небоскрёб «Осколок». Зимой мы катались там на санках, а в ветреные осенние дни запускали воздушных змеев. Когда мне было пять лет, я скатилась с холма на самокате. Я ехала слишком быстро и у подножия холма упала в кучу собачьих какашек. Имоджен смеялась всю дорогу до дома, а я плакала. Мама несла меня на руках и испачкала собачьими фекалиями своё платье, но ей, похоже, было всё равно. Не считая этого, Примроуз-хилл – тоже одно из моих любимых мест.
На вершине холма установлен большой камень с выгравированными на нём словами поэта Уильяма Блейка: «Я беседовал с Духовным Солнцем. Я встретил его на Примроуз-хилл».
Я буду искать маму там.

Мы с Кейт направляемся к бабушке. Она сидит за угловым столиком, погрузившись в разговор с викарием, который держит в ладонях её руку. Я не думала о том, каково сегодня должно быть бабушке. Она мамина мама, а не только моя бабушка. Наверное, глупо осознать это только сейчас. Как для неё должно быть ужасно – потерять своего единственного ребёнка! Комок, который сегодня целый день стоял у меня в горле, кажется, становится ещё больше. Я пытаюсь проглотить его, остановившись рядом с бабушкиным стулом.
– Здравствуй, Китти, милая моя, – говорит бабушка и раскрывает объятия. Я залезаю ей на колени, хотя я уже слишком большая для такого, и утыкаюсь ей в плечо. Она нежно прислоняется щекой к моей голове, и мы сидим молча. Я неожиданно ощущаю усталость и желание хоть немного поспать.
– Это довольно милый зал, – говорит викарий, его гулкий голос нарушает тишину. Почему люди всегда считают нужным заполнить молчание словами? Может быть, викарий думает, что это входит в его обязанности – поддерживать разговор?
Мы все из вежливости окидываем взглядом просторное помещение, в которое сквозь окна просачивается серый свет. Я могу поставить пять фунтов на то, что стены окрашены в цвет номер 274 по карте «Farrow & Ball» – «аммонит». Он назван в честь цвета окаменелостей, таких же, как те, которые мы находили прошлым летом в Дорсете, когда были там на каникулах. Кейт улыбается мне и беззвучно артикулирует: «Аммонит». Это она показала мне чудесный мир цветовых схем. Я в ответ едва заметно киваю ей, однако не могу заставить себя улыбнуться.
– Да, приятное место, – соглашается бабушка. – Ни за что не подумаешь, что ты в пабе.
Бабушка считала, что неуместно устраивать поминки в пабе, даже «гастро», но папа спокойно привёл доводы в пользу того, что это самое удобное место.
– Этот паб близко к церкви, наш дом слишком мал для поминок, и я совершенно уверен, что вы не захотите устраивать их у себя, Элинор, потому что там будут некоторые пациенты Лоры. Разве вы хотите, чтобы по вашей гостиной бегала дюжина ребятишек?
Папа был прав насчёт детей – многие из постоянных пациентов мамы уже здесь вместе со своими родителями. Кроме них, пришли её университетские друзья, коллеги из клиники, соседи и даже несколько наших учителей, которые, должно быть, взяли отгул в школе, чтобы присутствовать здесь. Я была изумлена, увидев возле церкви мисс Бартон. Я всегда считала, что мама бесит её, когда во время родительских собраний даёт советы по детской психологии, но, похоже, это совсем не так, потому что моя учительница английского со слезами на глазах обнимает меня и говорит мне, какой замечательной была моя мама.
– Совершенно согласен с вами, Элинор, – отвечает викарий. – Может быть, я порекомендую это место другим семьям. Мне кажется, что этот зал в равной степени подойдёт как для обеда в честь крещения, так и для маленького свадебного банкета, а еда здесь невероятно вкусная.
На тарелке викария высится опасно высокая башня из йоркширских мини-пудингов, яиц по-шотландски, маленьких колбасок в тесте и треугольных гренок по-валлийски – всё это были любимые мамины блюда.
– Знаете, когда Лора была маленькой, она думала, будто йоркширский пудинг делают из йоркширских пуделей. Я объясняла ей, что это просто название для блюда, сделанного из теста с подливкой, но она много лет мне не верила. До семи лет она наотрез отказывалась есть его и плакала, когда пудинг ел кто-то другой. В то время её любимой книгой был «Пудель Пит» Дебби Кук. – Бабушка улыбается этому воспоминанию. – Китти, милая, хочешь что-нибудь съесть?
– Нет, спасибо, я не голодна, – отвечаю я.
Викарий словно испытывает стыд за свой здоровый аппетит и сдвигает свою переполненную тарелку к краю стола.
– О, ради всего святого! – восклицает бабушка. – Кто бы мог в такое поверить? Извините, господин викарий, но миссис Эллисон привела с собой своего безмозглого пса.
Мы все поворачиваемся к двери и видим, как в зал врывается наша соседка, неся на руках Сэра Ланселота, своего французского бульдога-астматика. Вид у Сэра Ланселота всегда недовольный, он постоянно сопит и испытывает множество проблем с пищеварением, в результате чего ужасно пукает – папа говорит, что от этого запаха цветы вянут. Мы живём по соседству с миссис Эллисон три года, и она всегда была очень приветлива, но мы так и не познакомились с ней как следует, слишком занятые своей жизнью. Однако когда в нашем доме появилась тень смерти, вместе с ней пришла и миссис Эллисон, и в течение следующих шести месяцев она стала нашей постоянной гостьей. Она почти каждый день появлялась у нас, принося запеканки, банановый хлеб и яблочные пироги, а вездесущий Сэр Ланселот, пыхтя, следовал за ней по пятам. Папу и бабушку её визиты раздражали, и я даже подслушала, как бабушка называет миссис Эллисон «стервятницей», но мама относилась к ней очень тепло, а стряпня миссис Эллисон всем нравилась. Мне кажется, мама считала, что в лице миссис Эллисон она нашла ещё одного добровольца для «команды Уэнтуорт» – человека, который присмотрит за тем, чтобы мы хорошо питались… теперь, когда мама уже не может возиться на кухне. Бабушка ест как птичка – ломтик хлеба, немного твёрдого сыра и яблоко для неё сходят за целый ужин. Папа предпочитает брать навынос готовый карри или замороженную пиццу. Однако миссис Эллисон – талантливый и щедрый повар, она в равной степени хорошо готовит пироги, жаркое, супы, пирожные и кексы.
– Здравствуйте все! – произносит миссис Эллисон, её густо-синяя шляпка подрагивает вместе с её нижней губой. Она с облегчением спускает Сэра Ланселота на пол неподалёку от столика викария. Я по собственному опыту знаю, что этот пёс довольно тяжёлый.
– Прекрасная служба, правда? Просто великолепная. А хор… музыка всегда поражает меня прямо сюда. – Миссис Эллисон прижимает ладонь к левой половине своего пышного бюста. – Прекрати, Сэр Ланселот! Простите, пожалуйста, господин викарий, кажется, его привлёк ваш йоркширский пудинг.
Сэр Ланселот сопит ещё сильнее, чем обычно, его глаза прямо-таки выпирают из его маленькой круглой головы. Даже бабушка выглядит обеспокоенной.
– Бедный малыш, ты голоден? Разве мама не покормила тебя завтраком? – спрашивает миссис Эллисон у пса и наклоняется, чтобы погладить его. В ответ Сэр Ланселот совершает на удивление ловкий прыжок по направлению к тарелке викария и ухитряется схватить сосиску в тесте, при этом опрокидывая всю остальную еду на колени викарию.
– О боже! – вскрикивает викарий, вскакивая на ноги, что даёт Сэру Ланселоту возможность сцапать яйцо по-шотландски.
– Лежать, Сэр Ланселот, плохой мальчик! Я тебя больше никуда не возьму!
Миссис Эллисон опускается на колени, чтобы собрать еду с пола, и безуспешно пытается вырвать яйцо по-шотландски из решительно стиснутых зубов Сэра Ланселота. Бабушка в ужасе взирает на викария, который тщетно старается счистить со своих чёрных брюк липкий плавленый сыр от гренок по-уэльски.
Я перехватываю взгляд Кейт и улыбаюсь – кажется, в первый раз за много недель.
– Я очень надеюсь, что твоя мама видела это, – шепчет Кейт мне на ухо. – Она была бы в полном восторге от выражения лица твоей бабушки.

Глава четвёртая
Снова в школу
Сегодня мы снова идём в школу – все согласны с тем, что сейчас это для нас лучшее место. С самых похорон Имоджен неустанно бродит по дому. Она заходит то в одну, то в другую комнату, потом разворачивается и выходит. Она лихорадочно переключает каналы на телевизоре, открывает и закрывает книги, не прочтя ни слова. Она заглядывает в холодильник и захлопывает его, не взяв ничего. Её переполняет нервная энергия – резкий контраст с моей летаргией. Я едва переползаю между своей комнатой, ванной и кухней. Я избегаю гостиной, которая заполнена светом и воздухом, потому что бабушка взяла моду оставлять двери открытыми, чтобы не прятаться от окружающего мира. Но мне горько даже видеть наш сад. Он полон жизни: цветы распускаются, играя красками, а по лужайке скачут птицы, за которыми, скрываясь в кустах, наблюдает моя кошка Клео. Единственное, чего я хочу, – это спать, но папа или бабушка (кто-нибудь из них каждый день обязательно заходит в мою комнату ещё до того, как я просыпаюсь) вытаскивают меня из постели ещё до восьми часов утра. Сон – это моё единственное убежище. Самое ужасное – это просыпаться, потому что в течение нескольких секунд я пытаюсь сообразить, что же не так, а потом на меня обрушивается осознание, да с такой силой, что мне становится трудно дышать. Как-то утром я почти на двадцать секунд забыла о смерти мамы, а потом до меня дошло. Горе, похожее на целую тонну камней, буквально раздавило меня. В эти дни кто-нибудь из нас – или мы все – выходим по утрам из наших комнат с таким видом, как будто выползли из-под руин здания. Нас покрывает невидимая пыль, а сердце сдавливает боль.
Я не вижу снов, я никогда их не видела – ну, насколько могу вспомнить. Но Имоджен видит, и иногда я слышу, как она плачет во сне. Тогда я иду в её комнату и иногда застаю там папу – он сидит и гладит Имоджен по голове. А если его нет, я сажусь на то же самое место и сама начинаю гладить волосы сестры, пока она не успокаивается. Мне нравится делать это для неё. Несколько лет назад, в нашем прежнем доме, где у нас с Имоджен была общая спальня, она проснулась ночью, крича, что богомолы забрались к ней в постель. Я тогда понятия не имела, кто такие богомолы, но звучало это жутко, и я побежала в комнату родителей, крича ещё громче, чем моя сестра. Мама и папа к этому моменту уже проснулись и бежали через площадку к нашей комнате. Мама подхватила меня на руки, а папа вбежал в комнату, чтобы сразиться с демонами Имоджен. Позже, когда мы обе успокоились в объятиях родителей и выпили по чашке тёплого молока, а потом легли обратно в постели, где не было никаких богомолов, я сказала сестре, что ей нужно постоянно держать под подушкой чеснок.
– Зачем? – с подозрением спросила она.
– От богомолов, конечно. Они не любят чеснок и солнечный свет.
– Китти, ты глупая. Богомолы – это насекомые, а не вампиры!
По её голосу я понимала, что она улыбается, и это меня обрадовало. На следующий день я стащила из кухни две головки чеснока и засунула под наши матрасы – одну мне, одну Имоджен. И знаете, что? Никаких богомолов больше не было!

Когда я вхожу в знакомые школьные ворота, у меня возникает странное ощущение. Миссис Брукс, наша до ужаса правильная директриса, стоит у входной двери, как это бывает каждый день. Она пожимает каждой девочке руку, обязательно при этом глядя ей в глаза, а потом окидывает ученицу с головы до пят пристальным взором, выискивая отклонения от установленной формы одежды. Во время моего первого года обучения в этой школе миссис Брукс сказала маме, что туфли из чёрной лаковой кожи, которые я с гордостью носила, более уместны для вечеринок, чем для школы. Мама ответила ей таким же твёрдым взглядом и вежливо объяснила, что эти туфли я буду носить, пока не вырасту из них, но в следующий раз она обязательно купит обувь из матовой кожи.
Когда мы с Имоджен проходим через дверь, директриса обнимает нас. Она выглядит костлявой и угловатой, но объятия у неё на удивление мягкие.
– С возвращением, девочки. Я хочу, чтобы вы знали: Хаверстокская женская школа готова поддержать вас в это тяжёлое время. Если вам нужно будет с кем-нибудь поговорить, вы в любой момент можете прийти ко мне. У меня в кабинете есть чайник и довольно большой запас печенья с шоколадной крошкой. – Она улыбается, и вокруг её глаз собираются приветливые морщинки. – Даже если вы захотите просто тихо посидеть, почитать книгу и выпить чая с печеньем, то приходите, пожалуйста.
Мисс Брукс бросает взгляд на подведённые глаза Имоджен и не соответствующие форме чёрные колготки – они должны быть тёмно-синими, – но, очевидно, решает сделать ей послабление в первый день, потому что мягко подталкивает нас в проём блестящей красной двери.
– Ты собираешься пойти к миссис Брукс есть печенье, Имо? – спрашиваю я.
– Боже, нет! Ты же знаешь, что она не позволит тебе просто сидеть там и читать. Тебе придётся рассказать ей, что ты чувствуешь.
Имоджен скрывается в толпе девочек в тёмно-синей форме, и я смотрю ей вслед, чувствуя себя потерянной. Я бы с радостью выпила чая с печеньем в кабинете миссис Брукс. Там всегда хорошо и тихо, если не считать успокаивающего тиканья старинных напольных часов – невысоких, так называемых «бабушкиных».
– Что ж, в конце концов, это женская школа, Китти, – сказала миссис Брукс, когда я как-то раз заметила, что мне больше нравятся высокие «дедушкины» часы.
Джессика при встрече крепко обнимает меня и весь день неотрывно держится рядом со мной, взяв меня под руку – как будто защищает от чего-то. Наши руки расцепляются только во время уроков, во время обеда или когда кто-нибудь из нас идёт в туалет. Джесс не спрашивает меня о похоронах, только говорит, что её мама сказала, будто это было «красиво», а потом делает паузу, выжидая, не скажу ли я чего-нибудь. Когда я не отвечаю, Джессика начинает рассказывать мне про семейство лис, которое недавно поселилось под сараем у них в саду. Джесс любит всех животных и хочет, когда вырастет, стать ветеринаром или ведущим телепередач о дикой природе – а может быть, и тем и другим, если у неё будет время. Она пытается выманить лис из-под сарая разной едой, похищенной с кухни.
– Сегодня утром я оставила им сэндвич, – говорит она. – Они не съели яблочные дольки, которые я принесла им вчера, поэтому я нарезала сэндвич с сыром на такие кусочки, чтобы лисы могли их взять. Это был цельнозерновой хлеб, потому что моя мама не покупает белую выпечку. Надеюсь, лисы будут не против. Я лично предпочитаю белый хлеб. Лисы, наверное, тоже.
– Можешь попробовать кошачьи лакомства, – предлагаю я, благодарная за тему для разговора. – Я могу завтра принести те, которые даю Клео, если лисам не понравятся сэндвичи. Или я могу попросить у миссис Эллисон немного корма, которым она кормит Сэра Ланселота.
– Потрясающая идея! Почему я об этом не подумала? Я позвоню тебе, когда приду домой, и расскажу, съели ли они сэндвичи.
– А откуда ты узнаешь, съели их лисы, птицы или кто-нибудь ещё?
– Птицы не едят сэндвичи с сыром, Китти, – уверенно заявляет Джесс, так что на этом мы прекращаем обсуждение.
Хотя в школе мне есть на что отвлечься – гораздо больше, чем дома, – однако я не перестаю думать о маме. Я знаю, что ей понравилась бы книга, которую мы начали читать на уроке английского, – «Тайный сад». Наверняка мама читала её, когда была школьницей; надо будет спросить об этом у бабушки. Мама могла бы помочь мне с домашним заданием по французскому языку – написать разговор в кафе. Пока что я не продвинулась дальше фразы «Je voudrais un croissant». Кто теперь будет помогать мне с французским и английским? Мои родители делили обязанности по помощи с домашней работой, если эта помощь требовалась мне или Имоджен. Мама всегда говорила, что она занимается словами, а цифрами занимается папа.
На уроке рисования мы завершаем наброски саркофага, который сделали две недели назад во время школьной экскурсии в Британский музей. Миссис Керр, учительница рисования, выглядит удручённой, когда перехватывает мой взгляд после того, как она велела продолжать классу работу над изображениями мумий. Я отвечаю ей сочувственной улыбкой, чтобы дать понять, что не вижу в этом ничего такого. Стараясь показать миссис Керр, что я в полном порядке, я иду через весь класс, чтобы заточить карандаши. И на меня обрушивается воспоминание о маме и её автоматической точилке для карандашей. Папа посмеивался над мамой за то, что она купила эту точилку, но она ей нравилась. Я привыкла сидеть рядом с мамой за кухонным столом, подавая ей один карандаш за другим, а она вставляла их в точилку и нажимала клавишу. Точилка жужжала, а потом тихим щелчком извещала о том, что карандаш готов. Мама доставала его и с удовлетворением смотрела на его безупречно острый кончик. Моей задачей было вытряхивать витые опилки после того, как резервуар мусора наполнялся. Мама сказала, что из них получился бы идеальный наполнитель клетки для хомяка, если бы у нас был хомяк. Папа пробормотал что-то об отравлении свинцом, а потом я отнесла десять идеально заточенных карандашей Имоджен. Всё это пролетает у меня в памяти, пока я стою, застыв посреди класса, с незаточенными карандашами в руке. Как будто я оказалась в сериале «Доктор Кто» и вошла в ТАРДИС[1 - ТАРДИС – машина времени.], чтобы появиться на пять лет раньше в нашей кухне и коснуться рукой тёплого маминого плеча.

После уроков у школьных ворот нас ждала бабушка.
– Знаю, девочки, знаю, вы достаточно большие, чтобы дойти домой самостоятельно, но я просто проходила мимо и решила, что мы все вместе можем выпить смузи.
– У меня назначен приём у Анны, не забывай, – сказала Имоджен.
– А что насчёт тебя, Китти? – спросила бабушка, взяв меня за руку. – Ты же сегодня не идёшь к Сэму?
– Нет, но я бы лучше пошла прямо домой, если не возражаешь.
Мы с Имоджен дважды в неделю ходим к двум разным психологам с прежней маминой работы – и делаем это в течение последних шести недель. Имоджен наблюдается у Анны, а со мной работает Сэм. Сэм дал мне книгу «Руководство для ребёнка, потерявшего родителя», где сказано, что я вот-вот могу достичь стадии гнева. На самом деле я этого очень жду. Мне нравится мысль о том, что я законно смогу бить тарелки, плакать, кричать и грубить людям, которые «дают мне свободное пространство, чтобы пережить горе». Я отчётливо представляю, как визжащая девочка с раскрасневшимся лицом хватает посуду с полок и швыряет через всю комнату. Первым делом я принялась бы за изящные фарфоровые тарелки с золотым ободком, расписанные бледно-розовыми и тёмно-голубыми цветами. Они считаются антикварными, их нельзя мыть в посудомойке, и после каждого использования их приходится тщательно отмывать руками, а это меня раздражает. Однако вместо яростной, электрической энергии, которой я так жажду, я ощущаю лишь полное изнеможение – как будто я превратилась в смятое посудное полотенце. Я хотела бы больше никогда не разговаривать, не мыть голову, не есть – всё это словно требует от меня неимоверных усилий. Как будто я снова заболела гриппом, как прошлым летом.
В последующие дни и недели я чувствую себя вялой и слабой; всякий раз, когда я поднимаюсь в свою комнату, мне приходится присаживаться на верхнюю ступеньку, чтобы отдохнуть.
В один из первых наших сеансов, когда мама была ещё жива, Сэм сказал мне, что рассматривает себя как моего спутника на этом горестном пути. Что он будет рядом со мной только для того, чтобы стать свидетелем моей боли, не пытаясь убрать её или защитить меня от горькой правды. В последний раз, когда я посещала Сэма, он спросил меня, почему я говорю, будто у мамы был рак груди, а не рак лёгких.
– Для тебя есть разница, Китти, каким видом рака болела твоя мама?
– Да, на самом деле есть.
– Почему?
– Когда я говорю людям, что у мамы был рак лёгких, они спрашивают меня, курила ли она, как будто это что-то значит. Когда я отвечаю, что она никогда не курила, они сразу удивляются и говорят «как же не повезло», как будто иначе это была бы её собственная вина.
Сэм сидел, слушал и кивал мне, чтобы я продолжала. Он часто так делает. Мама однажды сказала мне, что чем больше пациент говорит, тем это лучше говорит о компетентности психотерапевта. Сэм буквально экономил слова. Можно было подумать, что его штрафуют на десять фунтов всякий раз, когда он произносит фразу.
– Поэтому теперь я просто говорю – «рак». Если меня спрашивают, какой именно рак, я отвечаю, что рак груди – похоже, это самый подходящий вид рака для женщин. К тому же все вроде бы знают кого-то, у кого был рак груди, поэтому начинают рассказывать мне о том, как пробежали полумарафон, чтобы собрать средства в фонд помощи таким больным, или показывают розовую ленточку, приколотую к своему пиджаку. Это лучший способ сменить тему.
– Понимаю, – отозвался Сэм. – Ты ведь знаешь, что не обязана отвечать на вопросы о болезни своей мамы, верно? Вполне нормально сказать, что ты не хочешь говорить об этом, даже со мной. Это моя работа.
– Ну, кажется, бабушка именно об этом говорила. Она сказала мне, что каждый день в нашей стране от рака лёгких умирает около ста человек, и пятнадцать из них никогда не курили.
Когда маме поставили диагноз, бабушка полезла в интернет, чтобы узнать всё, что только возможно, о лечении этой болезни… пока не стало ясно, что её дочь не вылечить никак. Тогда она обратила свою энергию на сбор денег в фонды помощи и на повышение сознательного отношения к здоровью. Несправедливо малое финансирование исследований рака лёгких стало её любимой темой.
– Рак лёгких среди других видов рака – как бедный родственник. На каждого человека, умершего от него, приходится жалких семьсот восемь фунтов, затраченных на исследования – не сравнить с тремя тысячами пятьюстами фунтами на рак груди и невероятной суммой в десять тысяч фунтов на рак органов размножения. Это позор, – твердила бабушка всем, кто готов был её выслушать.
Она настаивала на том, чтобы включить это в мамин некролог, опубликованный в газете, и хотела поместить их на обложке с расписанием поминальной службы, но мама сказала «нет».
– Нужно финансировать исследование всех видов рака, мама, – сказала она, – а не только рака лёгких. Это не соревнование между смертельными болезнями.
Но бабушка уже решила, что её миссия – повысить важность бедного родственника среди различных видов рака. Этот конкретный рак, забравший у неё единственное дитя, стал её заклятым врагом. Мама просила, чтобы на похороны не присылали цветы, а вместо этого люди пожертвовали деньги в Фонд онкологических исследований Великобритании или в хоспис имени Марии Кюри, где мама провела последние две недели своей жизни. Но некоторые люди всё равно прислали огромные букеты удушливо пахнущих цветов в церковь или к нам домой. Папа сказал, что они, вероятно, помимо этого пожертвовали ещё и деньги, но мы с бабушкой всё равно считали их дураками – им следовало бы просто добавить к своим пожертвованиям те суммы, которые они потратили на цветы. Бабушка устрашает многих людей, но рак не даёт ей покоя, словно назойливая муха. Никто и ничто не может одолеть его.
– Ты же знаешь, Китти, что разговоры помогают, – говорит Сэм, возвращая меня в этот маленький душный кабинет, под его пристальный взгляд.
Ему и положено так говорить, иначе он останется без работы.

Глава пятая
Девочка с конским хвостом спешит на помощь
Скорбь наполняет наш дом, просачивается в каждый уголок, словно туман, который иногда поглощает Хэмпстед-Хит. Я, словно с большой высоты, наблюдаю, как эта скорбь проникает в сердце каждого человека из моей семьи.
Она давит на папу – его центр тяжести словно сместился, его плечи, голова, руки и уголки рта как будто сами собой ползут к земле.
Странное беспокойство так и не оставило Имоджен. Она подскакивает при каждом неожиданном звуке, вертится и мечется по ночам, скрипит зубами и постоянно постукивает правой ступнёй. Бабушка называет это «норовистостью» и говорит, что Имоджен похожа на испуганную скаковую лошадку, которая гарцует на стартовой линии в ожидании выстрела к началу скачки.
У самой бабушки вид странно отсутствующий. Она постоянно смотрит куда-то вдаль, и когда я обращаюсь к ней, она удивлённо оглядывается на меня и непонимающе моргает. До маминой смерти бабушка всегда была невероятно сосредоточенной на насущном, и теперь перемены в ней пугают меня сильнее, чем в папе или Имоджен. В какой-то момент я понимаю, что, находясь рядом с бабушкой, я цепляюсь за неё, требую её внимания, словно маленький ребёнок, – лучше я буду постоянно теребить её, чем позволю ей погрузиться в воспоминания.
Кейт, как и Имоджен, – просто сгусток энергии. Во время своих визитов она носится туда-сюда, трогая мебель, обнимая нас всех и раздавая бальзамы для губ, резинки для волос, «бомбочки» для ванной и милые блокноты в пастельных тонах, с выдавленными на обложках девизами «Дотянись до звёзд», «Следуй за своей мечтой» или «Отыщи волшебство». Они громоздятся у меня на столе, и их страницы так и остаются чистыми.
Клео грустно мяукает под дверью папиной и маминой спальни, которая закрыта для неё с тех пор, как она перестала пользоваться своим лотком и стала мочиться на их кровать – её собственный безмолвный протест против необъяснимого отсутствия её любимого человека.
Только миссис Эллисон, похоже, невосприимчива к этому ядовитому туману. Она наполняет нашу кухню настоящим смерчем из сахарной пудры, глазури и взбитых сливок.
Я теперь постоянно мёрзну и кутаюсь в кардиганы и шарфы из маминого гардероба. Несмотря на солнечные апрельские деньки, ногти у меня всё время синеватые. Я лежу на кровати и удивлённо обвожу взглядом свою комнату: какую же энергичную и насыщенную жизнь я когда-то вела! Вот фотографии нас с Джесс, карабкающихся на дерево; рисунки, изображающие Клео в разных позах; незаконченный шарф – мама когда-то пыталась научить меня вязать; – мои любимые таблицы цвета, включая мои собственные творения; медали за плавание, сертификаты из школы, самодельные вазочки и шкатулка, которую я обклеила ракушками. И куда бы я ни посмотрела, везде фотографии мамы. Мама дома, в отпуске, плавает в море, верхом на лошади, обнимает нас, сидит на велосипеде, ест завтрак, читает, катает меня на спине, лепит снеговика, улыбается, улыбается, улыбается… Столько моментов запечатлено на этих снимках – но новых уже не будет.
Однако жизнь продолжается, и это, видимо, наше новое бытие. Как пережить то, что пережить невозможно? Ты просто делаешь это. Бабушка говорила мне, что Уинстон Черчилль, который был премьер-министром во время Второй мировой войны, как-то сказал: «Когда проходишь через ад, продолжай идти». Он был совершенно прав, и мы каждое утро поднимаемся, даже если нам этого не хочется, спускаемся в кухню и едим завтрак. Имоджен гоняет хлопья по своей миске, а папа смотрит на неё. Я отщипываю кусочки тоста с намазкой и смотрю на них обоих. Мы идём – кто в школу, кто на работу. Мы разговариваем с людьми, отвечаем на вопросы, улыбаемся, когда нужно, даже иногда смеёмся, едим в положенное время, приходим домой, ложимся спать, а потом всё повторяется заново. Сэм говорит, что такая обыденность исцеляет, но мне кажется, что это просто выживание, без чего-либо ещё.

В какой-то момент в течение следующих нескольких недель Имоджен снова начинает игнорировать меня в школе. Когда мама была очень больна, Имоджен начала разговаривать со мной в течение школьного дня, даже иногда подходила во время обеда, чтобы сесть рядом со мной, и в школу и из школы шла вместе со мной, а не в десяти шагах впереди. Как ни странно, меня успокаивает то, что мы вернулись к нашему прежнему поведению на людях. Джессика, наоборот, так и продолжает всё время держаться рядышком. Она, как верный золотистый ретривер, всегда около меня, готовая поиграть или просто молча посидеть. Она едва ли не рычит на любого, кто может меня расстроить. Такая защита – это мило, но мне от этого душно. Я почувствовала себя предательницей, когда рассказала Сэму, что Джесс иногда действует мне на нервы и что я хотела бы, чтобы наши отношения снова стали такими, какими были когда-то.
Мы с Джесс сидим на игровой площадке, на одной из новых скамей, в стотысячный раз перечитывая «Гарри Поттера», когда на площадку вальяжной походкой входит Скарлетт Уилсон вместе с парой подружек. Их волосы, стянутые в одинаковые конские хвосты, заносчиво покачиваются из стороны в сторону. Как им удаётся сделать так, чтобы эти хвосты раскачивались совершенно синхронно? Я вряд ли когда-нибудь смогу соорудить из своих волос даже самый жалкий хвостик, а у Джесс кудрявые волосы, которые не раскачиваются, а буйно торчат во все стороны. Мысль о том, что я и Джесс сможем синхронизировать движение наших волос, просто смешна – недостижимая цель для нас, простых смертных. Скарлетт учится на один класс старше, чем Имоджен, и присвоила себе звание королевы школы, хотя мне она кажется слегка похожей на хорька.
– Освободите место вы, обе! У старшеклассниц есть привилегии, – разом произносят они одинаково скучающим тоном.
Обычно этого хватило бы, чтобы согнать нас со скамьи, но сегодня я не настроена уходить, а Джесс, встревоженно покосившись на меня, тоже остаётся на месте.
– Нет, – говорю я. – Мы не уйдём. Уходите вы.
Скарлетт хмурится, глядя на меня.
– А, извини, я и забыла, что у тебя тоже есть привилегии из-за смерти твоей мамочки. Кстати, как долго они длятся? Как долго нам придётся любезничать с сёстрами Уэнтуорт? У твоей мамы был рак лёгких, так? Наверное, ей не следовало столько курить!
Я вскакиваю на ноги, моё лицо вспыхивает, но прежде чем я успеваю что-либо ответить, на площадке – словно ниоткуда – появляется Имоджен, подобная ангелу мести.
– Скарлетт Уилсон, ты просто жалкая, – бросает Имоджен. Она говорит негромко и подчёркивает каждый слог, и тихое звучание её голоса делает её слова ещё более весомыми и угрожающими. – Моя сестра будет сидеть там, где она хочет сидеть. И на самом деле я, наверное, присяду рядом с ней.
Имоджен опускается на скамью и заставляет меня сесть на прежнее место. Она берёт мою зачитанную книгу – «Гарри Поттер и Кубок Огня» – и начинает листать её.
– Драко Малфой – лучший персонаж в книге, – заявляет она, обращаясь к нам с Джесс, как будто Скарлетт с подружками не существуют. – Его понимают совершенно неправильно. Я имею в виду: как можно ждать, что он будет хорошо воспитан, если его отец – Пожиратель Смерти? Конечно, он будет недобрым человеком. И кстати, как вам тот актёр, который играет Драко в фильме? Крутой, правда?
Имоджен поднимает взгляд на Скарлетт и её приспешниц и делает вид, будто удивлена, что они по-прежнему стоят перед скамейкой.
– А, вы ещё здесь? Можете идти, но спасибо большое, что пришли.
Джесс и я в изумлении смотрим, как троица старшеклассниц уносится прочь через площадку. Как только они скрываются из виду, Имоджен суёт книгу мне в руки, закатывает глаза и уходит прочь.
– Ух ты! – говорит Джесс. – Это было круто.
– Круто, – соглашаюсь я, глядя, как моя сестра пересекает площадку. Её собственный конский хвост, самый блестящий из всех, выглядит, точно тайное оружие супергероини. Я решаю, что из этого вышла бы отличная книга – «Девочка с конским хвостом». Посмотрите, как она спасает мир, а потом залейте на «YouTube» ролик про увлажняющую домашнюю маску для волос, сделанную из авокадо и секретных ингредиентов. Звенит звонок, и мы с Джесс торопимся на урок английского языка. Остаток дня я делаю заметки и разрабатываю стильный костюм для Девочки с конским хвостом и разные стильные резинки для волос, которыми она может стрелять с обеих рук. Конский хвост может удлиняться и укорачиваться по мере необходимости, и Девочка может использовать его, чтобы перелетать с одного здания на другое – как Человек-паук. Я думаю, как подчеркнуть выразительность конского хвоста – наша героиня должна обладать способностью отбрасывать его, как ящерица отбрасывает хвост, только круче. После этого конский хвост можно использовать как оковы для того, чтобы обезвредить злодеев, или как хлыст для сражения против сил зла. На его месте должен мгновенно отрастать новый хвост, ещё более роскошный. У этого персонажа большой потенциал.

Глава шестая
Подслушивание
Миссис Эллисон прямо-таки поселилась у нас на кухне. По вечерам, когда я прихожу из школы, она чаще всего хлопочет здесь, по локоть в муке, а Сэр Ланселот пыхтит под кухонным столом. Её выпечка – просто фантастика! Формы с липким мармеладным тортом, блестящими лимонными пирогами и пухлыми кексами с шоколадной крошкой громоздятся в шкафу. Миссис Эллисон буквально несколько дней назад узнала, что прошла в нынешний сезон «Лучшего пекаря Британии», и теперь если она не печёт что-нибудь, то читает книги рецептов или просматривает серии предыдущих сезонов. К несчастью, то, что миссис Эллисон проводит столько времени у нас дома, не улучшило её отношения с бабушкой, которая постоянно жалуется на неё папе.
– Элизабет такая деловая! Разве она не понимает, что нам и так нелегко, а она вдобавок к этому ещё и оккупировала кухню и портит девочкам аппетит своей сладкой стряпнёй? И я уверена, что, пока она печёт, её пёс не должен торчать на кухне. Это очень негигиенично.
Наше питание – это настоящее поле битвы. Бабушка пытается пичкать нас супами и запеканками из латука и сельдерея, без сахара и соли, а миссис Эллисон отвечает на это вкусными шведскими улитками с корицей и итальянскими трубочками с кремом, которые называются канноли. В рамках здорового питания она сделала морковный торт, но бабушка, заглянув в рецепт, обнаружила, что в этом торте содержится шестьсот граммов сахара.
– Половина нормы – это тростниковый сахар! – запротестовала миссис Эллисон.
То, что папе приходится разруливать эту кулинарную вражду между бабушкой и миссис Эллисон, он сам называет «застрял между молотом и наковальней». По крайней мере, так он сказал Доминику в начале этой недели, когда тот зашёл к нам на ужин. Я не отказалась от привычки подслушивать. Она появилась, когда мама заболела. Это для меня единственный способ узнать, что на самом деле чувствует папа.
– Поверить не могу, что я вдовец, – сказал он. – Ты знаешь, что если вдовец женится заново, его перестают так называть? Разве это имеет какой-то смысл?
– Ты думаешь, что когда-нибудь снова женишься?
Я едва не провалилась сквозь дверь, напрягаясь в ожидании папиного ответа.
– Боже, Дом, я не знаю. Я представить себе такое не могу, но не могу и представить себе, как я проживу остаток жизни один. Что я буду делать, когда девочки уедут в университеты? Торчать здесь с Элинор, миссис Эллисон и кошкой?
– Не забывай про пса. У тебя будет Сэр Ланселот в качестве мужской поддержки.
Не дожидаясь продолжения разговора, я помчалась наверх, в комнату Имоджен.
– Китти, сколько раз тебе говорить, чтобы ты стучалась, прежде чем врываться сюда? Выйди!
– Папа говорит, что он собирается жениться снова! Он только что сказал Доминику.
– Что? Когда?
– Я слышала, как они только что разговаривали. Папа сказал, что женится, чтобы не жить здесь только с бабушкой и миссис Эллисон, когда мы поступим в университет.
Я разразилась злыми слезами.
Имоджен схватила меня за руку, поволокла вниз по лестнице, и мы влетели в кухню.
– Ты правда сказал, что собираешься жениться снова? Мама умерла всего десять недель назад. Это отвратительно! – заявила она.
– Девочки, девочки, успокойтесь! – Папа вскинул ладони, как будто пытаясь усмирить пару диких пони. – Имоджен, ради всего святого, о чём ты говоришь?
– Китти слышала тебя. Она только что подслушивала за кухонной дверью.
– Китти, милая, тебе нужно перестать подслушивать, – вздохнул папа. – Мы уже говорили об этом. Это может привести к непониманию и обидам. Да, Доминик спросил меня, могу ли я когда-нибудь жениться снова, и я ответил ему, что не могу этого представить, но не могу и вообразить, как я буду один всю оставшуюся жизнь. Я тоскую по вашей маме каждую минуту каждого дня.
Я выдернула руку из хватки Имоджен и бросилась к папе. Имоджен присоединилась к семейному объятию, в то время как Доминик стоял со смущённым видом, желая, наверное, исчезнуть куда-нибудь. Я подумала, что он винит себя в этой драме. Мы с Имоджен вышли из кухни, но в то время как моя сестрица направилась обратно в свою комнату, я задержалась в коридоре.
– Ради бога, – выдохнул папа, – что я должен был сказать им, Дом? Что без Лоры я чувствую себя совершенно потерянным? Что весь мир без неё не имеет никакого смысла? Что я люблю их больше жизни и что если мы втроём сможем просто держаться друг за друга, всё будет в порядке?
– Мне кажется, это звучит вполне уместно, дружище.
– Иногда я думаю о том, чего хотели бы девочки, – продолжил папа дрожащим голосом. – Я имею в виду, что знаю, чего они хотят. Они хотели бы, чтобы у них по-прежнему была мама и лучше бы я умер вместо неё. Так было бы легче для всех.
– Нет, Роб! Ты не должен думать такое! Девочки любят тебя. Они любят и тебя, и Лору. Они не хотят выбирать между тобой и ней. Они хотят, чтобы жили вы оба.
Я тихо ушла прочь, испытывая стыд и желание никогда не слышать того, что сказал сейчас папа.

И всё же я не могу выкинуть из головы мысль, что папа может жениться снова. После подслушивания этого разговора я стала проверять историю браузера на папином ноутбуке, чтобы обнаружить следы посещения сайтов знакомств или другой подозрительной интернет-активности. Это не так плохо, как кажется, потому что мне разрешено пользоваться его компьютером. Он даже сообщил мне своё имя пользователя и пароль, чтобы я при необходимости могла войти в систему, когда его нет дома. Однако на самом деле мне полагается использовать ноутбук только для домашних заданий, так что для того чтобы усмирить чувство вины, я занимаюсь шпионажем только после того, как заканчиваю работу.
Сегодня вечером мне нужно исследовать жизнь в Британии при викингах – это часть моего проекта по истории. На следующей неделе мы с классом собираемся поехать в Центр викингов в Йорке. Имоджен ездила туда три года назад и сказала, что это скукотища, но я очень жду этой поездки. В музее есть диорамы в натуральную величину, изображающие повседневную жизнь в викингской Британии. В качестве основной части проекта я пишу дневник викингской девушки. Я назвала её Альфхильд, что переводится как «битва эльфов». Какое замечательное имя! У викингов ужасная репутация, но не все они были кровожадными убийцами. Альфхильд и её родные мирно жили на ферме, и из-за этого некоторые записи в дневнике получаются довольно скучными.
Я придумала Альфхильд доброго старшего брата по имени Ингольф, который куда лучше, чем моя собственная сестра-не-викинг, чьё имя начинается на ту же букву. У него есть ручной волк и куда более интересная жизнь, чем у Альфхильд, потому что он ходит присматривать за животными, пока она варит похлёбку и подметает у очага.
Я закончила сегодняшнюю запись – для Альфхильд это был неожиданно интересный день, потому что несколько овец ворвались в длинный дом и устроили погром, – мы с Имоджен сели работать за папин ноутбук. Она показала мне, как просматривать историю браузера. В самом верху списка был сайт под названием «Одинокий полёт», который, судя по всему, предлагал поддержку родителям, «оставшимся исполнять свой долг в одиночку после смерти партнёра». На этом форуме папа зарегистрировался под именем ЧБСЛ и в своём вступительном посте объяснил, что это сокращение от «Что Бы Сделала Лора?»
«Лорой звали мою жену, – писал он, – и я по сто раз в день думаю ЧБСЛ, стараясь заботиться о двоих наших дочерях».
Под постом была целая вереница приветственных ответов от других участников сообщества, у которых были вот такие ники: Эмма1982, Снуппи, М-рБ и ДжДНЙС. Мне понравились эти комментарии, к тому же сайт был удобный: всё, что писал зарегистрированный пользователь, отображалось в отдельном разделе, так что мы легко смогли проверить все папины комментарии и вопросы. Самый недавний его пост был таким: «Как часто мне следует разговаривать с девочками об их маме? Я хочу сохранить живую память о ней, но не хочу, чтобы это показалось надуманным или нездравым. Иногда, когда я упоминаю о ней, девочки выглядят расстроенными и подавленными. Любой совет будет уместен. Заранее спасибо. ЧБСЛ».
Ответы по большей части были хорошими:
«ЧБСЛ, вы должны говорить о вашей жене настолько часто, насколько считаете естественным».
«Считайтесь с мнением ваших детей. Почему бы не спросить их, что они думают?»
«Я уверена, что вы проделываете невероятную работу. Будьте добрее к себе».
Попадались и странные ответы; один из них, в частности, заставил нас с Имоджен прервать просмотр форума.
«Иногда я разговариваю с мужем так, как будто он по-прежнему с нами. Я не знаю, что думают мои дети, но мне это кажется правильным».
– Могу представить, что думают её дети, – фыркает Имоджен. – Они думают: «О чёрт, наш папа умер, а мама совсем сошла с ума!» Некоторые из этих людей просто чокнутые. Может быть, в конце концов, папа найдёт какую-нибудь пользу на этом «Одиноком полёте». Что за пафосное имя для сайта!
Один ответ вызывает у меня жуткое чувство.
«Отец Д. умер ещё до того, как он родился, и я наверняка слишком много о нём говорю. Д., похоже, нравится слушать истории о своём отце, но ему всего четыре года. Посмотрим, что будет, когда он станет старше. Удачи. ДжДНЙС».
Ужас того, чтобы никогда не знать свою маму или своего папу, настолько огромен, что я даже не могу его осмыслить. По крайней мере, десять лет у меня были и мама, и папа.
Я могла бы часами читать эти посты, но Имоджен говорит, что это скучно, и закрывает ноутбук. Как только она выходит из комнаты, я снова вхожу в систему и быстро делаю ещё одну запись в дневнике Альфхильд. Ингольф падает в ручей, простужается и из-за этого вынужден оставаться в постели. Альфхильд приходится взять на себя его обязанности по уходу за животными на следующие несколько дней, пока он не оправится. Это хоть какое-то разнообразие, потому что я чаще всего могу написать только, как бедная девушка подметает пол и шьёт рукавицы. Завершив эту захватывающую и весьма приятную запись в дневнике, я возвращаюсь на главную страницу «Одинокого полёта» и регистрирую собственную учётную запись. Я игнорирую все предупреждения, радостно ставлю галочки, подтверждая, что мне больше восемнадцати лет и так далее, и через несколько минут у меня есть своя учётка на форуме под именем ОММ – «Оплакиваю Мою Маму». Я собираюсь дать ЧБСЛ несколько отличных советов. Например, он ни при каких обстоятельствах не должен думать о том, чтобы завести романтические отношения, и должен уделять младшему ребёнку в семье больше внимания, чем старшему, которому и так повезло провести с мамой на несколько бесценных лет больше.
Я не говорю Сэму о сайте «Одинокий полёт». Он всегда даёт почитать мне книги о переживании горя, такие как «Исцели своё сердце» и «Любовь и потеря для подростков». Он дал мне толстую тетрадь, чтобы я могла вести свой «дневник скорби», как он называет это. Ещё Сэм рекомендовал мне местные группы поддержки и даже рассказал папе о клубе для детей, потерявших родителя. Мы с Имоджен отказались туда ходить. Кстати, если так подумать, Сэм, возможно, уже знает про «Одинокий полёт». Может быть, именно он и рассказал о нём папе. Есть немалая вероятность, что Сэм опознает меня в ОММ, так что мне нужно тщательно маскироваться. Но я всё равно спрашиваю Сэма кое о чём – о том, о чём я не могу говорить больше ни с кем, о том, что не даёт мне спать по ночам.
– Как вы думаете, маме было страшно?
– Страшно из-за чего, Китти? – переспрашивает Сэм, хотя я на сто процентов уверена, что он точно знает, о чём речь. Он просто хочет, чтобы я сказала это вслух.
– Страшно умирать.
Если Сэм спросит меня, считаю ли я, что мама боялась, я, наверное, ударю его по лицу. Иногда он делает так – возвращает вопрос мне, это ещё один классический приём терапии, который мама постоянно использовала на нас дома. Но он не бросает этот вопрос обратно мне, только задумчиво смотрит на меня.
– Лора много говорила о том, как сильно она будет тосковать по тебе, Имоджен и вашему отцу. Она говорила о том, как гордилась вами всеми, но твоя мама ни разу не сказала мне, что она боится. Однако это не значит, что ей не было страшно.
– Я бы боялась и злилась. Почему мама не сердилась, Сэм? Кроме меня, только бабушка злится из-за всего этого. Иногда, когда бабушка заговаривает про рак, я вижу, как она стискивает кулаки, настолько, что даже костяшки белеют.
– Ты когда-нибудь разговаривала со своей бабушкой о чувстве гнева? Может быть, следует это сделать, Китти. Это может помочь ей понять, что не она одна сжимает кулаки.
– Может быть, – отвечаю я, зная, что не сделаю этого. Это совершенно не нужно. Бабушка видит мою ярость так же отчётливо, как я вижу её злость. Она знает. Наши руки сжимаются в кулаки от ярости рядом друг с другом. А ещё она видит, как мне страшно. Никто никогда не говорил мне, что горе ощущается, как страх, и что мне каждый день будет настолько страшно.
– Что-нибудь ещё, Китти? – спрашивает Сэм, используя своё умение читать мысли.
– Ничего важного, – говорю я ему, но, говоря это, я знаю, что не смогу долго держать это в себе.

Глава седьмая
Тестомесильная терапия
Проходят дни, а мой страх не ослабевает, а усиливается. Я подскакиваю по ночам, чувствуя, как колотится сердце и как пересохло во рту. Мои глаза распахиваются сами собой, я осматриваю комнату в поисках притаившихся ужасов. Я чувствую себя так, будто больше никогда не засну. Я боюсь расти без мамы. Я боюсь, что что-нибудь ужасное случится с папой, Имоджен, бабушкой, Кейт, Джесс или Клео. Я боюсь, что мне некого больше будет любить. Я боюсь читать мамино письмо на мой день рождения. Я решаю сосредоточить свои страхи на письме, потому что это единственное, над чем у меня есть контроль – ведь я могу спрятать его куда-нибудь до тех пор, пока не перестану бояться. Прошлой ночью я лежала без сна, думая об этом – я представила, как открываю конверт, а в нём лежит только чистый лист бумаги или, хуже того, слова, совсем не похожие на мамины. А может быть, я узнаю из этого письма то, что совершенно не хочу знать.
Я, конечно, хожу на сеансы к Сэму, но в то же время миссис Эллисон ведёт себя, как мой неофициальный, бесплатный и неквалифицированный психотерапевт. Сегодня, когда я прихожу домой, она уже на кухне – раскладывает ингредиенты, деревянные ложки, лопаточки, расставляет миски и формы для выпечки.
– Привет, милая, – говорит она, когда я вхожу и опускаюсь на стул. Под глазами у меня тёмные круги. – О нет, у тебя был плохой день в школе?
– Не совсем.
– Что ж, почему бы тебе не испечь хлеб вместе со мной? Замешивание теста – хороший способ избавиться от стресса, мне это помогает. Некоторые говорят, что хлеб лучше на вкус, когда сделан с любовью, но самый чудесный каравай я испекла после того, как узнала про отношения Уильяма с той красоткой из его офиса. Ты знаешь, что он сказал мне, когда я обвинила его в романе на стороне? «Сердце хочет того, чего оно хочет, Лиззи». Как он посмел цитировать мне чёртову Эмили Диккинсон? Я скажу тебе, что, помимо этого, Эмили Диккинсон написала: «Раненый олень прыгает выше». Что ж, она была права, верно? Вот я здесь, в Белсайз-парке с тобой и Сэром Ланселотом, и скоро я стану телезвездой. А последнее, что я слышала об Уильяме, – то, что он живёт в тесной квартирке в Клактон-он-Си вместе со своей будущей женой номер три.
Миссис Эллисон выгнала своего мужа, «ловеласа из Северного Лондона», как называет его папа, после того как узнала о его очередной измене. Это было за много лет до того, как мы переехали сюда, так что мы его никогда даже не видели. Хотя, судя по описанию, он полный неудачник, но миссис Эллисон говорит, что он единственный мужчина, которого она когда-либо любила, и поэтому теперь её спутник жизни – Сэр Ланселот, и никого больше ей не нужно.
– Ну, давай приниматься за дело. Мы будем печь плетёнку в восемь кос. Это было испытание умения в прошлом сезоне «Лучшего пекаря», так что вряд ли мы получим его снова, но кто знает? Судьи могут оказаться хитрыми. Надень фартук, Китти. Свою плетёнку ты будешь делать самостоятельно.
Два часа спустя моя тёмно-синяя форма сплошь покрыта мукой, но я чувствую себя лучше. Я неустанно месила своё тесто, но моя плетёнка плохо поднялась. Она как будто даже осела в духовке, в то время как у миссис Эллисон хлеб вышел настолько пышный, что его можно использовать вместо подушки. Миссис Эллисон сказала, что я замесила тесто слишком круто, но поскольку мне, похоже, от этого становилось легче, она решила оставить всё как есть. Но мне удалось как следует переплести «косы» из теста; все те часы, что я потратила, заплетая волосы своим куклам, хорошо подготовили меня к этой части работы. За чашкой горячего шоколада с ломтиком хлеба миссис Эллисон, намазанным её же домашним вареньем из ежевики, я выбалтываю свой страх относительно маминых писем. Остальные страхи я держу при себе. Они слишком велики, чтобы говорить о них с кем-либо.
– Что если слова мамы прозвучат совсем не похоже на неё? Она знала обо мне всё с самого моего рождения, но она не знает меня сейчас. Она писала эти письма воображаемой будущей Китти, той, которая, наверное, лучше, чем я. Мама всегда считала меня лучше, чем я есть.
– О, я думаю, твоя мама точно знала, кто ты такая, Китти Уэнтуорт. Ты очень славная девочка, которая постепенно становится замечательной юной леди. Мне очень грустно, что у нас с мистером Эллисоном никогда не было детей, хотя, учитывая его походы на сторону, это, возможно, и к лучшему. И всё же я кое-что знаю о матерях. Моя мать всегда говорила, что в первый же раз, когда она заглянула мне в глаза, она точно поняла, какая я. То же самое относится и к Лоре – она знала тебя вдоль и поперёк, Китти.
Миссис Эллисон гладит меня по руке и утирает своим испачканным в муке фартуком слёзы, катящиеся по моим щекам – я их даже не замечала.
– Ну что ж, мисс. Следующим номером – пудинг с густой патокой.
– Я, наверное, просто посмотрю, как вы его делаете, если вы не против, – отзываюсь я. Несмотря на отсутствие квалификации, миссис Эллисон довольно хороший психотерапевт. Но она говорит куда больше, чем Сэм.
– Сойдёт. Мы можем сделать вид, что ты судья. Мне нужно привыкать к зрителям. Ты знаешь, что помимо других участников, ведущих и судей, там будут операторы, режиссёры, продюсеры и бог весть кто ещё? Как ты думаешь, на телевидении будет кто-нибудь, чтобы сделать мне причёску и навести макияж?
Скоро стартует сезон «Лучшего пекаря Британии», в котором будет участвовать миссис Эллисон. Готовясь появиться на телеэкране, она пытается немного сбросить вес.
– Говорят, что камера добавляет десять фунтов, так что я и решила сбросить десяток, чтобы выглядеть собой.
В состязании между похудением и необходимостью пробовать бисквиты, торты и пудинги, чтобы довести их до совершенства, выпечка побеждает с большим отрывом.
– Тебе не нужно сбрасывать вес, Лиззи, – сказал ей папа на прошлой неделе. – Есть такая старая поговорка: «Не доверяй тощему пекарю».
В эти выходные миссис Эллисон убеждает меня поехать с ней по магазинам, чтобы купить ей новую одежду для шоу. Она выбирает десять ярких льняных рубашек с короткими рукавами тех оттенков, которые «Farrow & Ball», наверное, никогда не включат в число своих красок. Примерочная превращается в вихрь лаймово-зеленого, кричаще-розового, ядовито-оранжевого, ярко-аквамаринового и синего оттенка «электрик». Ещё миссис Эллисон выбирает три пары удобных штанов цвета хаки и две пары белых капри. Капри не очень-то ей к лицу, но миссис Эллисон обладает тем, что мама называла «освежающе здоровым восприятием тела в сочетании с большой уверенностью в себе». Она непрерывно отпускает весёлые комментарии сквозь занавеску примерочной.
– Эти штаны просто идеальны, потому что они немного растягиваются, а мне это понадобится, чтобы наклоняться, когда я буду ставить что-нибудь в духовку и доставать из неё.
Занавеска отлетает в сторону, когда миссис Эллисон совершает несколько рискованных проверочных прыжков в новых штанах – к огромному удивлению женщины, вышедшей из соседней примерочной.
– Рубашки с короткими рукавами очень практичны, потому что рукава не придётся закатывать, верно? Итак, в указаниях от продюсера сказано – никаких полосок, не то чтобы я собиралась выбрать их, потому что вертикальные делают меня похожей на шезлонг, а горизонтальные явно не пойдут к моей груди! Продюсеры заявляют, что одежда вообще должна быть без рисунка, очень жаль, потому что я видела вон там очень красивую блузку в цветочек. Ты знаешь, что оба дня съёмок каждого эпизода нам придётся ходить в одном и том же? Я всегда удивлялась, почему участники на второй день появляются в том же, в чём были в первом – это вроде как называется «непрерывность». Полагаю, люди просто стирали одежду с вечера, но мне это не по душе, так что я просто куплю по две штуки одинаковых вещей. Я не буду срезать ярлычки на тот случай, если смогу вернуть одну из них. Не хочу сглазить, но я покупаю вдобавок наряд на финал шоу.
Миссис Эллисон едва успевает перевести дыхание, прервав поток сознания. Папа говорит, что она способна уболтать всю Англию. Она появляется из примерочной с раскрасневшимся лицом, на котором сияет победное выражение. После того, как мы расплачиваемся за её наряды, миссис Эллисон громко сообщает, что наша следующая остановка – отдел нижнего белья. Она произносит это в нос, с «французским» выговором.
– Китти, я говорила с твоим отцом и сказала ему, что, по-моему, тебе пора уже подобрать лифчик. Она смотрит на мою плоскую, как блин, грудь. – Сейчас у тебя там не очень-то много, но важно носить поддерживающий лифчик по мере развития тела. В общем, он не особо хотел это обсуждать, но согласился, чтобы я повела тебя за покупками. Никогда не знаешь, как будет, ты можешь расцвести буквально за одну ночь, как это было со мной. Кстати, не стесняйся прийти ко мне, когда у тебя начнутся «критические дни». Я знаю, твоя мама всегда открыто разговаривала с вами, девочками, насчёт подросткового периода. Я вовсе не обученный профессионал, в отличие от неё, но я прошла университет жизни. Если вдруг захочешь спросить меня о месячных или о чём-либо ещё, я готова выслушать и дать совет, понимаешь, милая? К слову сказать, у меня-то они уже давно позади!
Она посмеивается, а я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что никто не слышит. Пожалуйста, пусть она перестанет говорить о месячных и росте груди!
Миссис Эллисон продолжает:
– Свой первый лифчик я купила в «Marks & Spencer». Это наша, британская фирма, хотя королева, очевидно, закупается в «Rigby & Peller». Я заходила туда однажды, просто чтобы посмотреть, и лифчики стоили сто фунтов каждый! Старый добрый «M&S» ставит цены в восемнадцать фунтов. Но я думаю, что королева может себе позволить дорогие покупки. Кстати, я вот прикидываю, где могут быть самые маленькие лифчики.
– В Америке их называют спортивными лифчиками, – хихикаю я. – Или тренировочными. Как будто грудь готовится к Олимпийским играм.
– Что, правда? Судя по всему, это вон там. Мы просто называем их «маленькими». Ага, вот и они. Разумнее всего выбрать белый, кремовый или, может быть, очень бледно-розовый, но ничего слишком броского. Представляешь лицо своей бабушки, если мы вернёмся домой с красным или чёрным лифчиком для тебя? Посмотри, Китти, линейка «Первый лифчик ангела», они же симпатичные?
Я беру один лифчик и рассматриваю его.
– А можно купить с поролоновой подкладкой?
Миссис Эллисон изучает мою грудь.
– Может, один с подкладкой, один без неё? – предлагает она. – Я когда-то подкладывала в свой лифчик носки, но недолго. У меня рано выросла грудь. Как ты думаешь, какой размер подойдёт? АА двадцать восемь дюймов – самый маленький, но нужно измерить твои параметры.
– Ни за что, миссис Эллисон! Мне будет ужасно стыдно!
– Они всё это видели много раз, милая. Я читала в воскресной газете, что восемьдесят процентов женщин в Англии носят лифчики неправильного размера. Ты же не хочешь начать с неправильного размера, верно? – Миссис Эллисон говорит это так, как будто неправильный размер может привести к болезни или, по меньшей мере, к плохой осанке и обвисанию груди.
Мы смотрим по сторонам и замечаем женщину-консультанта по имени Гвен, которая говорит нам, что работает в отделе нижнего белья уже сорок лет, что её внук изучает географию в Даремском университете и что она сама любит в свободное время заниматься своим садом. Гвен вталкивает меня в примерочную, быстро и деловито обмеряет меня и церемониальным тоном сообщает, что мой размер – «А» двадцать восемь дюймов. Это как если бы сортировочная шляпа из «Гарри Поттера» направила тебя в Хаффлпаф, потому что для Гриффиндора тебе нужен размер «B» тридцать четыре.
– «А» двадцать восемь! – восклицает миссис Эллисон. – Молодец, Китти. Это даже не самый маленький размер. По виду так и не скажешь, верно, Гвен? Что ж, расплатимся и поедем домой. Сегодня после обеда я собираюсь печь профитроли. Ещё я делаю вкусный манговый заварной крем для наполнения эклеров, они будут с лимонной глазурью поверху, но я не уверена, смогу ли я правильно выдержать баланс между сладким и кислым, поэтому мне нужно, чтобы ты их попробовала, Китти.
– Хорошо. Только, миссис Эллисон, пожалуйста, не говорите Имоджен или папе, какой у меня размер лифчика!
– Конечно, не скажу. Я буду хранить твой секрет. Просто дай мне знать, когда нам понадобится снова приехать сюда за следующим размером, и мы сможем снова обратиться к Гвен.
Миссис Эллисон улыбается своей новой подруге, которая в полном восторге от того, что может рассказать своим коллегам: только что познакомилась с участницей нынешнего сезона её любимого телевизионного шоу!
– Все продавщицы из «M&S» будут болеть за тебя, Лиззи! Удачи!
Когда мы выходим из магазина, я беру миссис Эллисон за руку. Мама была права: наша соседка – прекрасное дополнение к Команде Уэнтуорт. Не знаю, что бы мы без неё делали. Не знаю, что бы я делала без неё. Мы идём по Оксфорд-стрит, чтобы сесть на автобус до дома, и я помахиваю маленьким зелёным бумажным пакетом, в котором лежат два лифчика из линейки «Первый лифчик ангела»: один белый и один нежно-розовый, оба с поролоном! Я очень жду, когда же я смогу увидеть по телевизору миссис Эллисон в её новом наряде, хотя мне нужно как-то подсказать ей, что не следует так сильно подпрыгивать.

Глава восьмая
«Лучший пекарь Британии»
Съёмки «Лучшего пекаря Британии» начинаются в эти выходные, и миссис Эллисон уезжает в Беркшир, в огромный загородный дом под названием Уэлфорд-парк, где делают это шоу. В её отсутствие мне поручено следить за Сэром Ланселотом.
– Это первый раз, когда мы разлучаемся, – всхлипывает миссис Эллисон, утыкаясь лицом в складки на толстой шее пса, пока таксист нетерпеливо постукивает пальцами по рулевому колесу. – Я пыталась объяснить ему, что вернусь вечером в воскресенье, но я не уверена, что он до конца понял меня.
Таксист с трудом подавляет смех, а папа пытается оттеснить миссис Эллисон в сторону такси.
– Китти, я прикрепила распорядок дня Сэра Ланселота рядом с холодильником. Там есть список магазинов, где он получает собачьи лакомства, так что он не позволит тебе пройти мимо них, не остановившись.
– Идите же, миссис Э., вы же не хотите опоздать? – говорит папа, и мы вталкиваем её в такси и машем вслед.
– Сэр Ланселот желает удачи! – кричу я во весь голос перед тем, как такси сворачивает за угол.
– Верно, а нам пора идти, Китти, – замечает бабушка. – Возьми Сэра Ланселота на нашу благотворительную прогулку. Он может даже оказаться полезным и побудить собачников сделать пожертвования.
– Давай прицепим на него нарцисс, – предлагаю я, достаю из бабушкиной сумки брошку в виде маленького жёлтого цветка и осторожно прикрепляю её к красному ошейнику Сэра Ланселота, удостоверившись, что булавка не расстегнётся и не воткнётся ему в шею.
Бабушка собирает пожертвования в фонд хосписа имени Марии Кюри, а нарцисс – их символ. Люди носят их так же, как изображения маков, чтобы показать, что они приняли участие в благотворительной акции. Сэра Ланселота потребовалось долго убеждать подняться на холм, и, как и говорила миссис Эллисон, нам приходится остановиться возле мясного магазина, у булочной и у винного магазина, где он получает лакомства. Бабушка поднимает брови при виде винного магазина, а я удивлена тем, что мрачный булочник угощает нашего пса, но выясняется, что у него тоже есть французский бульдог.
– Немного поздно для Дня святого Давида, вам не кажется, уважаемая? Разве он не в марте? – спрашивает какой-то мужчина после того, как бабушка резко взмахивает нарциссом у него перед лицом.
– На самом деле я продаю эти нарциссы для того, чтобы собрать деньги для местного хосписа имени Марии Кюри, – отвечает бабушка, одаривая его взглядом Медузы Горгоны, способным превратить смертного в камень. – Моя дочь Лора, мать Китти, умерла там пару месяцев назад. Я торчу на Хэмпстед-Хай-стрит не для того, чтобы праздновать день святого покровителя Уэльса. Я даже никогда не была в Уэльсе, и да, День святого Давида в марте.
Она умолкает и ждёт, в то время как мужчина, которому явно становится всё более неловко с каждым её словом, залезает в свой бумажник и достаёт банкноту в двадцать фунтов, которую засовывает в ящик для пожертвований.
– Спасибо большое, – искренне благодарит бабушка, а мужчина нервной походкой направляется вверх по холму.
– Бабушка! Ты заставила этого беднягу чувствовать себя просто ужасно!
– Что ж, он дал нам двадцать фунтов. Если чувство вины заставляет людей быть более щедрыми, то кто я такая, чтобы не воспользоваться этим ради доброго дела? «День святого Давида», конечно! Что за идиотский комментарий?
Следующей её жертвой становится ничего не подозревающая семья итальянцев. Они поднимают руки в знак извинения и объясняют, что у них есть только евро.
– Я принимаю валюту, – заявляет бабушка и стоит так до тех пор, пока отец семейства не роняет в её жестяной ящичек купюру в десять евро. Она реально не ведает стыда, и, по её словам, это основная причина, по которой она остаётся лучшим сборщиком пожертвований для хосписа.
– Наверное, я обзаведусь терминалом для карточек, – говорит она после того, как пятый человек объясняет, что у него нет наличных. – Похоже, всё меньше и меньше народу носит с собой наличку. Напомни мне поискать такой в онлайн-магазинах, когда мы вернёмся домой.
Мы направляемся вниз по холму – к дому. Сэр Ланселот, пыхтящий рядом с нами, похоже, не так уж скучает по своей хозяйке. По сути, в угасающем вечернем свете он выглядит почти довольным. Может быть, он рад тому, что ему не нужно торчать на кухне, а может быть, понимает, что близится время ужина.
– Как будто ещё вчера Лоре было столько же лет, сколько тебе сейчас, – произносит бабушка, улыбаясь мне. – Ты так сильно напоминаешь мне её! Имоджен больше похожа на неё с виду, но характером ты – точь-в-точь твоя мама. У тебя такое же, как у неё, чувство юмора и чувство справедливости. Ты замечательно умеешь слушать, совсем как твоя мать. Я никогда не перестану тосковать по Лоре, но, по крайней мере, я каждый день вижу её отблеск в тебе и твоей сестре.
Я сжимаю руку бабушки, не зная, что сказать. Вот потому люди и считают, будто я умею слушать: не потому, что это действительно так, а потому, что я часто не знаю, что сказать.
– Кто-то в хосписе сказал мне, что скорбь – это как блёстки, – продолжает бабушка. – Если ты бросишь в воздух горсть блёсток, то, как бы ты ни старалась, все блёстки ты не уберёшь. Мне кажется, это правда. Я продолжаю находить блёстки, забившиеся в самые неожиданные уголки. Полагаю, они всегда будут с нами.
В ту ночь я лежу в кровати, размышляя о словах бабушки насчёт скорби и блёсток. Это правда. Крошечные кучки лежат повсюду, ожидая, чтобы их нашли.

Миссис Эллисон возвращается со съёмок первой серии и врывается к нам, чтобы рассказать, как прошли выходные. Она подписала что-то, именуемое «договором о неразглашении», поэтому ей полагается держать в тайне почти всё, что случилось. Услышав это, бабушка фыркает.
– Тоже мне, МИ5 выискалось! Тайная пекарская служба Её Величества!
Миссис Эллисон не обращает внимания на слова бабушки и рассказывает нам, что её торт «Святой Клемент» – с пропиткой из апельсиново-лимонного сиропа – стал настоящим хитом. Техническое задание, когда ты заранее не знаешь, что предстоит печь, было в некотором роде кошмаром, но её фирменная выпечка – трио шоколадных бисквитов – стала триумфом.
– Вероятно, это больше подробностей, чем я имею право вам рассказывать, – заключает она, беспокойно обводя взглядом кухню, как будто из шкафа может выскочить команда юристов.
На следующей неделе мы собираемся вместе, чтобы посмотреть первую серию. Подруги миссис Эллисон из группы по обучению зумбе устраивают целый праздничный просмотр с тортом, транспарантами и портретами судей в полный рост, вырезанными из картона, но выясняется, что у преподавательницы зумбы фобия в отношении собак, поэтому Сэра Ланселота нельзя туда приводить.
– Представляете, кто-то может бояться моего крошку! – говорит миссис Эллисон, почёсывая ему лоб.
– Это трудно вообразить, – соглашается бабушка, всматриваясь в плоскую мордочку Сэра Ланселота. – Он совсем не выглядит так, как будто может кинуться на кого-то, верно?
– В общем, – продолжает миссис Эллисон, не обращая внимания на бабушку, – класс зумбы собрался дома у Мод, а я здесь, со всеми вами и Сэром Ланселотом, и это намного лучше.
Мы устраиваемся перед телевизором с полным чайником чая и разнообразной выпечкой. В следующие выходные будут снимать приготовление пирогов, так что на кофейный столик водружены два фирменных пирога миссис Эллисон – один сладкий, один мясной. Мы с Имоджен обе отказываемся даже попробовать мясной пирог, потому что он начинён такими отвратительными вещами, как крольчатина, фазанятина и оленина.
– Интересно, каков на вкус пирог с собачатиной? – хмыкаю я.
– Китти, не говори такие вещи при Сэре Ланселоте! – взвизгивает миссис Эллисон, обвивая его обеими руками, чтобы защитить от тех, кто захочет приготовить из него пирог.
– Из него получится даже несколько пирогов, – отмечает папа, кладя в рот очередной кусочек мясного пирога. Миссис Эллисон бросает на него сердитый взгляд.
– Прошу прощения, – бормочет папа с набитым ртом.
Глубоко сожалея о своём замечании насчёт собачатины, я поглаживаю миссис Эллисон по плечу.
– Мне кажется, этот пирог с яблоками и сливами – один из ваших лучших, – говорю я ей. Должно быть, это её успокаивает, потому что она отрезает мне ещё один большой ломоть.
– Конечно, самое сложное в Пироговой неделе то, что Пол постоянно проверяет низ на сырость. Допусти, чтобы низ был мокрым, – и тебя отправят домой вот так! – Миссис Эллисон выразительно щёлкает пальцами у папы перед лицом, отчего тот проливает свой чай.
– Мокрое что? – переспрашивает он, промокая салфеткой свои брюки, в которые впитался чай.
– Мокрый низ. Нижняя корочка пирога должна быть сухой и хрустящей. Не должно быть ни единой протечки. Разве вы не помните ту несчастную женщину в прошлом сезоне, у которой из пирога вытекла начинка?
Папа со встревоженным видом заглядывает под свой ломоть пирога с дичью.
– Сухая, как кость, – констатирует он.
Я тоже проверяю свой пирог снизу. Корочка немного мокрая. Ну, может быть, скорее влажная, чем мокрая. Я решаю не упоминать об этом, потому что не хочу снова расстроить миссис Эллисон после моего замечания насчёт пирога с собачатиной.
Участников шоу представляют одного за другим, и неожиданно на экране появляется миссис Эллисон – в телевизоре она крупнее, чем в жизни, – и просто светится в своей лаймово-зелёной рубашке из «M&S» и безупречно-белом фартуке. Она энергично взбивает смесь для торта, беседуя с двумя судьями.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69407227) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
ТАРДИС – машина времени.