Оливковое дерево
Оливковое дерево
Ника Клим
Эту книгу я посвящаю своим бабушке и матери. Моя бабушка, Кузьмина Елизавета Ивановна, родилась в далеком 1928 году. Старшая дочь в семье из семерых детей, с малых лет познала голод и лишения. Все тяготы деревенского быта легли на хрупкие плечи девочки, воспитав в ней волевой несгибаемый характер.Когда бабушку бросил муж с ребенком, она не стала отчаиваться и решилась на дерзкий по тем временам шаг: будучи чувашкой, вышла замуж за татарина. Затем родилась моя мать. Ее назвали Зайтуна, что в переводе с арабского означает «оливковое дерево». Мама выросла на стыке двух культур: татарского и чувашского народов. С детства хорошо говорит на обоих языках. Сейчас таких людей называют билингвами. Но, как оказалось, нельзя быть одновременно чувашкой и татаркой. Люди жестоки и рьяно стремятся защищать свои национальные границы, не желают принимать людей «наполовину» в свои. Маме пришлось непросто, особенно в детстве.
Ника Клим
Оливковое дерево
Глава 1. Зайтуна
1971 год
Лиза распахнула окно, в лицо ей пахнуло свежестью приближающейся весны, хотя зима не смела еще отступать. Она увидела его удаляющуюся спину, комок подкатил к горлу, дыхание сперло – ее вырвало. Сколько же лишений и страданий уготовила ей судьба? Как долго мужчины будут терзать ее сердце? Обессилев, она сползла на пол, утерла подолом юбки окровавленное лицо и обнаружила красную тоненькую струйку на ноге, что извивалась, точно змейка, и не предвещала ничего хорошего ни ей, ни ребенку в утробе.
Спустя мгновение волна нестерпимой боли захлестнула ее и заставила издать истошный вопль. Эта боль была ей знакома – так рождаются дети: сквозь слезы и кровь. С новой схваткой плодный пузырь разорвался, и теплая жидкость околоплодных вод хлынула на пол. Еще рано, слишком рано, чтобы выжить, – кружилась мысль в ее голове. Однако она не пугала, напротив, от нее становилось легче. Поздняя беременность на склоне лет никого не приведет в восторг, особенно если ты никем не любимая и всеми гонимая чужачка.
Еще несколько потуг, и сквозь страшный рев отчаянья появилась на свет новая жизнь, но, не успев зародиться, тут же угасла, словно ее и не было никогда. Возле ног в кровавом месиве лежало безжизненное синее тельце девочки. Из последних сил Лиза соскребла остатки того, что должно было стать человеком, и сложила на печную крышку. Ноги ее не держали, силы покинули, и, словно подкошенная, она упала в объятья забвения.
Женщина увидела себя маленькую – третьеклассницу, бегущую со всех ног с уроков. Она мчалась домой, чтобы принести туда хорошую весть. Учительница – красивая и статная дама в кружевной кофточке, пахнущая цветами, – сегодня похвалила Лизу. Эта прекрасная женщина, столь непохожая на деревенских баб, заметила ее и выделила из многих. А ведь это значило, что мать где-то ошиблась, не такая уж она глупая, и у нее есть шанс изменить свое будущее.
Правда, дома ее тоже ожидала новость – матушка родила. Она лежала на пуховой перине, облокотившись на подушки, а рядом, в люльке, прибитой огромным гвоздем к потолку, мирно спал младенец. В доме было много народу: родня и соседи приехали поздравить семью с прибавлением. Лиза от смущения и страха забилась в угол за печью и не показывалась, покуда гости не разошлись.
Позднее ее хватились – еще бы: в избе и хлеву полным-полно работы, а она отлынивать. Никому не было дела до успехов девочки. На следующий день она в школу не пошла, осталась помогать по хозяйству. Затем снова роды, а потом еще и еще. Школу она так никогда и не окончит, но знания, полученные за три класса обучения, сохранит и пронесет через всю жизнь.
Лизу трудно было назвать красавицей, у нее было не по-женски мощно сложенное тело, левый глаз косил, а щеку обрамляла седая прядь. Суровая деревенская жизнь наложила отпечаток на характер, сделав ее упрямой и гордой. Все это не сулило ей счастливого замужества. Поэтому, когда Петр позвал ее в жены, она не стала долго раздумывать и согласилась.
И вот она уже невеста. Не было пышной свадьбы и широкого деревенского застолья, лишь скромный обед в кругу семьи, а затем – скорее на работу по распределению, строить счастливое будущее.
Все вдруг переменилось. Из захудалой деревушки в две улочки Лиза попала в большой шумный город с заводами и фабриками. Люди на улицах спешили по своим делам, вместо повозок сновали машины – так ново и здорово! Но все было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Муж вдруг попал в больницу. С ним давно уже что-то не ладилось. С тех пор как приехали, стал словно чужой. Подолгу молчал, сторонился ее, будто стеснялся. А на растущий живот и вовсе смотреть не мог.
Спустя неделю она пошла проведать его – сердце было не на месте: один раз позвонил ей Петр, чтобы сообщить о госпитализации, и с тех пор ни весточки. С трудом добралась она до центральной больницы, с еще большим трудом сновала по этажам, но нигде его не было. Ни записей, ни отметок. Словно в воду канул.
На заводе сообщили, что рассчитали аккурат неделю назад. Время шло, неизвестность порождала отчаяние. Утром третьего дня она нашла конверт за дверью. Пустой, никем не подписанный. Внутри месячное жалованье и лист бумаги. «Я женат, есть ребенок. Вернулся к жене. Не ищи меня», – три коротких предложения разорвали на куски ее сердце.
Она вряд ли вспомнит, как собиралась, и долгую дорогу домой, но ей никогда не забыть, как ее встретили. Как не забыть и ту боль, те страдания, что принесло ей рождение сына.
Мальчик быстро рос, но в чертах его она видела отражение подлого предателя, обрекшего на позор. Дома ее приняли подобающим для того времени образом. Братья не скрывали своего отвращения и при каждом удобном случае его демонстрировали. Лишь отец отнесся к ней благосклонно и с жалостью.
Лиза всем сердцем хотела угодить родне и не сторонилась никакой грязной работы, хоть это и принималось как должное. Больше всего на свете она любила хуплу[1 - Хуплу – мясной пирог, чувашское национальное блюдо.]. Но, достав из печи огромный пирог, пышущий жаром, она тут же скрывалась из виду, чтобы спрятаться от обидных слов.
– Семья растет! – заключал старший брат. – Лиза в подоле принесла, затем Зинкин черед придет – так на всех хуплу не напасемся!
– Всем хватит, Санька. Лиза, доченька, выходи, поешь с нами, – звал заботливо отец.
Лиза не осмеливалась. Так, раз за разом, съедалось не одно хуплу. Каждый раз она успокаивала себя, что вот-вот выйдет и сядет с ними за стол. Вот еще раз позовет отец, и она выйдет. Но больше никто не звал.
Генка рос непослушным мальчиком. Его детство было непростым. «Безотцовщина», «приблудок», «выродок» – значение этих слов он усвоил с малолетства. Впервые с ними его познакомили родные дяди. Если со взрослыми мальчишка ничего не мог поделать, то со сверстниками приловчился «разговаривать» кулаками.
Мать не одобряла драк, но что ей оставалось, запретить самому за себя заступаться? Отсутствие верного друга и крепкого отцовского плеча привели от драк к мелкому хулиганству. Когда Лиза узнала, что сын связался с шайкой разбойников, ее захлестнуло отчаяние. В бешенстве она поколотила его кочергой. Била так, что чуть дух из него не вышибла, и все повторяла в голове: «Не будь как он! Не будь как отец!»
На шум сбежались соседи. Лиза выронила кочергу и бросилась к речке. «Утоплюсь, сил моих больше нет!» – не давала покоя отчаянная мысль. Возле берега она запнулась и свалилась в густую траву. Вдоволь нарыдавшись, под крики чаек и шорох камышей она успокоилась. Мысли прояснились.
«Нет, здесь больше оставаться нельзя – бежать! Братья не дадут житья ни мне, ни сыну. Они на меня злятся, я им мешаю. Уйду, а там, глядишь, успокоятся», – наивно размышляла Лиза.
Он приехал на рассвете. Спешно погрузились на тарантас, благо добра она много не нажила, да и кто бы ей дал его увезти? За все время, что она прожила с семьей, ей не удалось скопить и рубля, а работала она много. В селе выбор небольшой: пасти коров да трудиться на ферме. Но братья сразу отрезали: «Нас позорить ты не будешь, довольно и приблудыша твоего». Поэтому пришлось уезжать на заработки: валить лес, отстраивать новые поселки – тяжелый неженский труд. Однако ни деньги, ни длительное отсутствие сестры не смягчали нрава братьев.
Когда в дом пришла старая татарка из соседней деревни и предложила Лизе пойти за ее сына, она отказалась, но призадумалась. И тогда, рыдая возле реки, вновь вспомнила хитрую шапочницу. Что, если счастье найдет ее в середине пути, что, если среди чужих людей она станет своей? Как там она сказала: «Ты баба упорная: со дна океана иголку достанешь. Моему бы сыну такую жену!» Впервые кто-то восхищался ее характером. «Кто знает, может, свекровь мать родную заменит? Зато буду в доме хозяйкой, свой хлеб буду есть», – мечтала Лиза.
Как только она оказалась возле него, хлестнули вожжи, и конь ринулся прочь, унося ее в неизвестное будущее, оставляя позади столбы пыли. Она не знала, чего ожидать; больно сжимая кулаки, она доверилась судьбе. Позади бежал сын. Лиза не сказала ему, проводила с утра на рыбалку и спешно собралась. Но клева не было, и, словно почуяв неладное, мальчик бросился домой, а на повороте повстречался с повозкой. В телеге – мать с тюками, и мужичок незнакомый погоняет коня.
– Анне! Анне, ан кай![2 - Мама! Мама, не уезжай! (чуваш.)] – кричал мальчишка, захлебываясь слезами.
Она не обернулась. Не остановила коня, не бросилась к нему, не заключила в объятья…
– Сердце! Ах, сердце! Замри, не бейся! – молила Лиза. – Пусть лишь мое сердце рвется. Пусть ты не простишь меня, забудешь и никогда не узнаешь, что сердце мое сегодня погибло, сынок…
Вся деревня смотрела как бежал парнишка, выбивался из сил, падал, вставал и снова бежал. Мчался следом, пока тарантас не скрылся из виду, утонув в золотом море ржи.
Лиза открыла глаза, когда повозка остановилась возле покосившейся избы. Сама перетаскала свой скудный скарб. Не такой она себе представляла новую жизнь. В доме был земляной пол, из мебели – стол да лавка. Сквозь немытые окна едва пробивался свет. Жилую часть от кухни отделяла засаленная занавеска. На печи, утопая в грязной пуховой перине, восседала свекровь.
– Добралась? Проходи, теперь ты хозяйка. Мужа слушай, да меня не обижай, – проскрипела старуха.
Это были первые и последние добрые слова, адресованные Лизе. В будущем ее станут называть «тэре»[3 - Тэре – крест (тат. разг. руг.).]. И за возможность быть хозяйкой тоже придется побороться. Хотя она хорошо знала язык, никто не собирался принимать ее за свою. Новый муж не сбежал, но заставлял спасаться бегством от него. Старуха, так рьяно желавшая их поженить, теперь сама нередко становилась причиной семейных скандалов.
Спокойнее стало, когда его посадили на полгода за мелкое хулиганство. Колхоз отстроил им новую избу, и на период отсутствия хозяина меж женщинами воцарилось временное перемирие. А из отчего дома тем временем шли недобрые вести. Братья избили Генку, сломали ему руку. Оправившись, он покинул дом – уехал искать счастья на север.
***
– Анне! – пронзительный крик привел в себя Лизу. Она встала и осмотрелась. Словно утренний туман, развеялись воспоминания, голоса и лица растворились, осталась лишь тупая боль. По голове словно молотом ударили. И хорошо, пусть болит, уж лучше голова, чем сердце. И чего прошлое так незвано и некстати пожаловало к ней?
Какой беспорядок, сколько же она так пролежала? Нужно все здесь прибрать, пока он не вернулся. И старуха – та еще ведьма! Уж она-то добавит масла в огонь. Ребенок! – оборвались вдруг рассуждения. – Где он, несчастная душа? Девочка. Маленькая, слишком маленькая, чтобы выжить. Надо бы завернуть ее. Поспешно сдергивая с себя платок, Лиза вдруг замерла. Что это? Неужели… Вот опять! Шевелится! Живая!
Боже, чудо – быть не может! Срочно: воду, греть, в тепло! Наспех обрезав пуповину и замотав ребенка в платки и шали, Лиза побежала за помощью, забыв напрочь про боль, беспорядок и страх. Такая новость не заставила себя долго ждать – вмиг облетела деревню.
Он пришел, когда стемнело, старуха уже храпела на печи. Не говоря ни слова, не раздеваясь, он прошел вглубь избы. Нашел кряхтящий сверток, развернул небрежно и замер. Лизе было страшно: как-то нехорошо он смотрит – взгляд суровый, оценивающий, словно кутенка разглядывает, а не ребенка. Шла минута, другая, время медленно тянулось тонкой длинной нитью, словно из рук неумелой пряхи.
Наконец суровое лицо его дрогнуло, уголки узкого прямого рта потянулись вверх и ей даже показалось на миг, что впервые он улыбается.
– Зайтуна![4 - Оливковое дерево (араб.).] – громко нарек он свою дочь.
Глава 2. Голод
Шакир сидел возле окна, и яркий лунный свет озарял комнату, освещая его фигуру. Он сгорбился над кулечком и тихо напевал.
– Ай былбылым, вай былбылым[5 - Татарская и башкирская народная песня.], – мурлыкал себе под нос Шакир и кормил ребенка из пипетки козьим молоком. – Агыйделне? камышы…
На печи спала старуха, ее громкий храп, похожий на скрип открывающихся стальных ворот, эхом отдавался в избе. Лиза сидела за печью и чуть дыша наблюдала за происходящим. Впервые она видела его таким. Одной рукой он заботливо придерживал кулек, а второй аккуратно по капле выдавливал молоко в рот младенцу. Вчера еще жестокий тиран, после рождения ребенка переменился и сделался заботливым отцом. Она боялась шевельнуться и спугнуть момент, точно это наваждение и любое неосторожное движение способно его развеять. Резкий глухой шум, похожий на бульканье в огромном котле, испугал Лизу, и она вздрогнула – это старуха задержала дыхание во сне, а затем попыталась вздохнуть и закашлялась.
– А, это ты, – прервал он свое пение, – поди сюда.
Лиза нехотя встала и подошла. «Проклятая старуха», – подумала она про себя.
– Смотри, как ест, – гордо вытянул он перед собой руку, в ней, маленький, словно котенок, лежал ребенок, причмокивая губами. – Зайтуна – моя доченька.
– Откуда ты знаешь, как заботиться о ребенке? – спросила Лиза, недоверчиво косясь на сверток.
– Тоже мне большая хитрость, – недовольно хмыкнул Шакир. – Думаешь, одним бабам дана такая наука? Была бы еда, а накормить несложно.
– Ты и других своих детей вскармливал? – поинтересовалась Лиза, знавшая о детях от первого брака.
– Нет! – он сердито одернул ее. – Хадижа сама. Это ее дети.
– Где ж так ловко с ребенком обходиться научился? – она попыталась лестью сменить гнев на милость.
– Сестренку мою, Зайтуну, кормил в младенчестве, – тут он горько вздохнул, и Лизе даже показалось, что хрустальная горошинка слезы прокатилась по сухой шершавой щеке.
– Разве не один ты у родителей?
– Я не всегда был один, – ответил он нехотя и надолго замолчал, тупо уставившись в никуда.
Лизе была знакома эта его манера: он мог часами сидеть в углу со стеклянными глазами и смотреть в пустоту. В такие минуты она старалась исчезнуть, замереть либо вовсе уйти по делам из дома. Но куда пойдешь, покуда ночь? Так они просидели пять долгих минут.
– Нечего было есть, – заговорил он так внезапно, что Лиза снова вздрогнула от неожиданности, – голодный год был, верно, помнишь? Люди тогда ошалелые бродили по полям, искали старые кости дохлых лошадей. Потом долго кипятили их и пили отвар. Сушили и перемалывали лебеду да что найдется, а потом жарили из этой муки горькие лепешки. Нам они тогда слаще меду казались. Неурожай, да еще проклятая продразверстка! – он передал спящую девочку Лизе, встал и резко заходил по комнате из угла в угол.
– Мы, сама знаешь, не из бедных были. Еще бы, у муллы, да чтобы не было хлеба? Всё грабители забрали! Увели корову, овец, гусей, даже курицы не оставили! Как тут выжить семье с детьми малыми? – он гневно сплюнул и отошел к окну.
Лиза понимала его негодование. Как не понимать? Та беда по всем прошлась. Ее мать – богатую крестьянку – раскулачили, а затем выдали за нищего полуслепого парня, чтобы не сидела в девках бесприданницей. А ведь был уже у матери жених. Тоже из хорошей семьи. Но ее раскулачили, а паренька увезли куда-то, так и сгинул. Отец был груб с матерью, он знал, что гордая красавица никогда его не полюбит и не забудет прежнего жениха. Не упускал он возможности попрекнуть ее куском хлеба, но гордячка не пала духом. Ни многочисленные роды, ни тяжелая работа, ни грубое обращение не могли ее сломить, и красота, так раздражавшая его, отчего-то не меркла. Тогда, в голодные годы, он выставил ее престарелого немощного отца за дверь.
– Ты ведь не единственная дочь у него, – с этими словами он погрузил на сани тщедушного старичка.
Лиза видела в окно, как мать, утирая слезы, побрела по снегу в соседнюю деревню, а за ней в санях, тихонько сгорбившись, молча сидел дедушка. Она довезла своего отца до конного двора и оставила его в общей комнате, где отдыхали скотники.
Это было тяжелое, жестокое время. Лиза все хорошо понимала, ей было жаль мать, но она не могла строго судить отца.
Тем временем Шакир выкурил папиросу и вернулся к разговору, вытащив Лизу из омута тяжелых воспоминаний.
– Многие тогда богу душу отдали. Кто от тифа, кто от холеры. Тех, что не распухали от голода, забирали болезни. В лесу не осталось живности, а в реках рыбы. Тогда вдруг весть пронеслась, будто бы на Волге рыбаки поймали царь-рыбу[6 - В 1921 году, во времена голодомора, рыбаки поймали 960-килограммовую белугу около города Тетюши. В брюхе у рыбины оказалось более трехсот килограммов икры, раков, налимов и стерляди. В Тетюшах установлен памятник белуге, а в Национальном музее Республики Татарстан сохранилось ее чучело.]. Да такую, что всю деревню можно накормить, а в брюхе у нее налимы, раки, стерлядь. И люди, обезумевши, побросали дома и пошли на большую реку. Вот что голод проклятый делает! У матери тогда был я, да трехлетка дочь – Зайтуна – красивая да зеленоглазая, как кукла барская. Любил ее очень. Летом нам все полегче было. Бегали по полям, собирали ягоды, грибы, ловили жучков-паучков – все, что хоть малость в еду сгодится. В деревне не то что кур, котов на улице было не встретить. А есть так хочется! Бывало, наешься ботвы всякой, напьешься воды – живот шаром вздуется, а голод все не унимается. Так тяжко! Да не за себя, а за сестренку больше. Маленькая, а все понимает. Не плачет, лежит тихонько в уголке и палец сосет, – тут его голос оборвался, он опустил лицо на ладони, и плечи его затряслись.
Лиза робко подошла, участливо погладила его по спине, но он, резко дернув плечом, тут же скинул ее руку. Пришлось ей отойти прочь и покорно сесть возле печи.
– Нет ничего страшнее глаз голодного человека, – голос его вновь нарушил тишину, – это взгляд дикого обезумевшего зверя, готового разорвать тебя, стоит только повернуться спиной. Страшные вести доносились отовсюду, в газетах писали, как люди, ошалев от голода, начали поедать мертвых. Стало страшно выходить из дому.
Видно, жуткие истории эти сыграли нам на руку, и власть очнулась, начала помогать. Слух прошел по селу, что прибывает на станцию поезд из Симбирска с продуктами – будут кормить голодных детей. Решили следующим же утром отправиться за пайком. Мы вышли на рассвете. Тяжело было идти, путь неблизкий, сил нет, да еще сестренка. Несли ее с отцом по очереди. То там, то тут встречались путники, которые так же, как и мы, медленно плелись вдоль дороги, понурив головы. Дошли лишь к обеду.
Когда вдали показался паровоз, ноги вдруг пошли быстрее. Я разбудил сестренку, радовался, смеялся и кричал. Отец остановил меня, взял из рук Зайтуну, пошел с ней к поезду, а мне наказал ждать в кустах у дороги.
– Никогда не забуду я, как отпустил ее руку, – всхлипнул Шакир. – Она качнулась, утирая сонные глазки, встала и пошла, качаясь на ветру, как былинка. Даже голод не смог ее изуродовать, она все еще была похожа на куклу: зеленые глаза, волнистые волосы цвета воронова крыла и простое серое платьишко. Уходя, она еще не раз обернулась и все махала мне своей маленькой ручкой.
Ожидание было нестерпимой мукой для Шакира. Казалось, что прошла целая вечность, а отца все не было. Много народу прошло мимо него, люди шли и шли к поезду, а затем обратно, за спинами они несли холщовые мешочки, от которых пахло хлебом. Живот его надрывно урчал, он сгрыз все травинки, обкусал горькие листья кустарника и наконец заметил отца.
Тот шел с большим мешком за спиной, куда большим, чем у других, но девочки с ним не было.
– А где сестренка? – спросил Шакир.
– Нет у тебя сестренки, – ответил отец и странно улыбнулся.
Паровозный гудок громко пронесся по округе. Шакир вскочил и побежал навстречу шуму. Он бежал и спотыкался о камни, цеплялся за шпалы. Ноги его не слушались – он был слишком слаб. Снующие вокруг люди тормозили его. Поезд неспешно тронулся, а они все толпились возле вагонов. Сквозь толчею он заметил обрывок серого платья и метнулся туда. Люди шли ему навстречу, и человеческий поток не давал пробиться вперед. Какая-то женщина вела Зайтуну за руку, затем они поднялись в пассажирский вагон и скрылись из виду.
– Зайтуна! – крикнул Шакир, но голос его растворился в реве толпы.
Паровоз громко прошипел, снова издал пронзительный гудок и двинулся прочь. Только когда поезд скрылся из виду, а толпа рассеялась, Шакир смог расслышать свой голос. Он охрип. Мальчик сидел на шпалах и горько плакал.
– Зайтуна-а-а, – раздавался его тихий стон.
Отец ждал его на том же месте. Не говоря ни слова, он сидел на камне и безразлично жевал. Мальчик заглянул ему в глаза, но ничего там не смог разглядеть. В ответ отец молча дал ему кусок хлеба. Шакир не хотел брать, но руки сами потянулись. Он стал старательно и жадно его пережевывать, а по щекам катились горячие слезы. Это был самый горький хлеб в его жизни, он знал, что горше он уже не попробует.
Той же ночью они вернулись домой. Мать ничего не спросила, а отец не стал рассказывать. Принесенного хлеба хватило на неделю, затем были еще поезда, и каждый раз Шакир искал на станции сестренку. Он заглядывал в вагоны, всюду шнырял, но девочки нигде не было. На расспросы отец не отвечал. Голод мало-помалу отступал, и жизнь в деревне возвращалась в привычную колею. О тех ужасных днях старались не вспоминать, и никто никогда не задавал вопросов. Не вспоминали и про Зайтуну, словно ее и не было.
Но Шакир помнил. Иногда ему казалось, что это вымысел, что он в голодном бреду выдумал себе сестренку. Тотчас бежал к матери с расспросами, и по виноватому взгляду ее понимал – нет, не выдумал. Нравилось ему представлять, что та женщина, богатая и добрая благодетельница, забрала ее себе. Растит теперь как свою родную дочь, в сытости и достатке. Но правды никто не знал.
– Выменяли мою Зайтуну на мешок хлеба! – с досадой бросил Шакир.
– Глядишь, жива и здорова твоя Зайтуна, – попыталась утешить мужа Лиза. – Живет себе в Симбирске и горя не знает.
Он ей ничего не ответил и вышел вон. Светало. Синий утренний свет пробивался в окно – скоро выгонять скотину. Положив ребенка в люльку, Лиза принялась за повседневные хлопоты. Старуха мирно посапывала на боку. «Вот уж кто беды не знает!» – недовольно буркнула она, покосившись на свекровь, и пошла хлопотать по делам. Начинался новый день, а все заботы и тревоги забрала с собой ночь.
Глава 3. Айнур
Соседский мальчишка Айнур сидел на навозной куче, греясь в лучах апрельского солнца, и кормил кур вареными яйцами. Он ждал мать, которая должна была скоро вернуться с фермы, где ухаживала за телятами. Парнишка был голоден, но ему напрочь опротивели яйца, которые каждый день лежали в блюдце на столе, осторожно прикрытые газетой «Труд колхозника». Поэтому он их не ел, а отщипывал от яйца кусок и прямо со скорлупой бросал под ноги, и куры, уже сторожившие у подножия кучи, наперебой кидались отбирать его друг у друга. Мальчику было весело наблюдать за куриной схваткой. Петух – их атаман, весь из себя грозный с красивым богатым хвостом и покосившимся набок гребешком – заботливо подманивал их. А куры – никакого воспитания! Всё дерутся, гоняются по двору друг за другом, им и невдомек, что они поедают.
Лиза застала ребенка, когда он сидел и размышлял о том, отчего куры так глупы и не понимают, что едят собственные яйца, и почему петух все отдает им, а сам не ест.
– Что, Айнур, мамки нет еще?
– Нет, Лиза-апа[7 - Апа – тетя, старшая родственница или любая старшая женщина по отношению к говорящему (тат.).].
– Голодный, поди? – жалостливо поинтересовалась Лиза, которая не могла пройти мимо мальчика, так напоминавшего ей сына Генку.
– Мамка яиц вот наварила, – протянул он руку с остатком яйца, – да еще суп есть в сенях.
«Знаю я твой суп, – поморщилась Лиза про себя. – Поди, опять с опарышами. Ох, Газиза-Газиза!» Газиза – мать Айнура – одинокая женщина, родила ребенка от женатого мужчины. Работала на ферме, весной ухаживала за новорожденными телятами, летом, как и все, – на колхозном поле. Она была глупой и бесхитростной, оттого, наверное, ее и не обижали односельчане. «Дурочка, – говорили. – Что с нее взять?!»
Из хозяйства – покосившийся колхозный домишко, десяток кур да поросший бурьяном огород, из которого целое лето не вылезала соседская скотина. Ребенка своего нагулянного любила и растила как могла. Народ хоть и скупой, черствый, а все равно жалел. Кто молока излишек принесет да оставит на крыльце, иной кусок мяса подсунет. Но хозяйство вела она небрежно, неумело. В доме царил беспорядок: с порога гостя встречала засаленная чаршау[8 - Чаршау – занавесь, перегородка, предмет убранства традиционного татарского жилища.], сквозь огромные щели в полу можно было разглядеть сор, намеренно сметенный туда непутевой хозяйкой, а на столе всегда красовалась немытая посуда. От неряшливости и рассеянности часто пропадали припасы: скисало молоко, протухало мясо, а в мешке с мукой заводились жучки.
Лиза была брезгливой с малолетства, любила чистоту и порядок, поэтому ей не нравилось, как Газиза ведет хозяйство. Ох, как не любила она и транжирство. На собственном опыте познавшей голод, ей было больно смотреть, как добро уходит псу под хвост. «Пусть лопнет презренное пузо, чем ценный продукт пропадет», – часто повторяла Лиза. Но, несмотря на свою нелюбовь к Газизе, она привечала Айнура. Ей было жаль мальца, ведь он, как и Генка, безотцовщина. Говоря по правде, отец жил чуть ли не на соседней улице, но кто же приблудка признает? Мать никудышная: пойдет на ферму, да и забудет обо всем. Здесь сын на улице дожидается, а она, поди, языком метет с доярками!
– Пойдем со мной, – поманила она Айнура. – Я хлеб из печи только достала, токмач[9 - Токмач – лапша (тат.).] сварила.
– А ежели мамка потеряет?
– Не потеряет. Она еще нескоро воротится, а коли воротится, то знает где тебя искать.
Мальчишка ловко спрыгнул с навозной кучи, да так, что куры с шумом разлетелись в разные стороны, и весело зашагал к соседской калитке. Не успел он переступить порог, как на него пахнуло ароматом свежеиспеченного хлеба, обдало жаром от белоснежной печи. Все здесь было отлично от его дома. От самого порога через всю избу тянулась разноцветная ковровая дорожка. Вдоль стен стояли два сундука, на первом красиво возвышались аккуратно сложенные одеяла и пуховые подушки, покрытые ажурной накидкой, на втором чинно сидела старуха – Мохира-эби[10 - Эби – бабушка (тат.).], мать Шакира-абый[11 - Абый – дядя, старший родственник или любой старший мужчина по отношению к говорящему (тат.).]. Пожилая женщина держала в руках Коран и едва шевелила губами – она была полностью погружена в чтение, так что не сразу заметила гостя.
Айнур робко стоял на пороге и с любопытством продолжал разглядывать внутреннее убранство жилища соседей. На стене, меж двух сундуков, висел красочно расписанный шамаиль[12 - Шамаиль – картина, представляющая собой цитату из Священного Писания, каллиграфически исполненную на холсте или бумаге.]. На окнах занавески, также искусно расшитые узорами. В передней части избы на столе красовался самовар, и тянуло чем-то вкусным.
– Ты чего же это? Стоишь? – выглянула голова Лизы из-за чаршау, отделявшей парадную часть избы от рабочей, где готовилась пища. – Проходи, ну же!
Айнур разулся и прошел к столу, сел на лавку. Лиза живо набрала суп из казана, отломила добрую краюшку хлеба и поставила перед ним, а сама села напротив.
– Ешь давай, пока не остыло! – скомандовала она пареньку.
Мальчишка, хоть и был стыдлив, быстро накинулся на еду. Лапша обжигала, но уж больно вкусна была, да и есть хотелось – с утра ни маковой росинки во рту не было. Забывшись за едой, он уже не разглядывал ни хозяев, ни дом. Его больше не пугала старуха, которая не обращала на него никакого внимания, а все так же бесшумно шевелила губами и одной рукой перебирала четки. Вдруг занавески дернулись, и из закрытой половины выполз ребенок. Маленькая девочка робко подобралась к матери и стала тянуть ее за подол. «Должно быть, дочка», – решил Айнур. Лиза тем временем, задумавшись о своем, не замечала ее появления, с наслаждением наблюдая, как мальчик ест. Спешно, обжигаясь, он зачерпывал побольше супа и заедал его хлебом. Ей нравилось представлять на его месте собственного сына, будто это не соседский мальчишка теперь сыт, а свой. Ну вот, доел, надо бы чаем напоить.
Она было вскочила, да чуть не упала – на полу сидела дочка и, жалобно всхлипывая, держалась за подол ее юбки.
– Вот же окаянная! Ты что тут на полу развалилась? Раздавила бы!
В ответ ребенок лишь некрасиво скривил рот и бесшумно заплакал. Айнуру стало жаль девочку, и он взял ее на руки. Это был тихий белокурый ребенок: глаза зеленые, сама курносая, а щеки худые и в веснушках. Руки девочки потянулись к столу, Айнур дал ей хлебную корку, и она тотчас же принялась ее грызть.
– Как тебя зовут?
– Зайтуна. Она все понимает, но сама не говорит, – отвечала Лиза, разливая горячий чай из самовара по чашкам.
– Хорошее имя. Зайтуна, – обратился он к ней, – не плачь и вырастай поскорее, а как вырастешь – я на тебе женюсь!
Вдоволь наевшись и напившись, Айнур поспешил вернуться: как бы хорошо ни было в гостях, а сердце всегда обратно просится. Не воротилась ли там мать? Лиза заботливо завернула ему половинку каравая. Мальчик схватил хлеб и радостно побежал домой.
А старуха между тем ожила:
– Для меня чай не приготовишь или все гостям дорогим разлила?
– Садись, матушка, – встрепенулась Лиза, – не хотелось твою молитву нарушать.
– Как же, как же, – она недовольно хмыкнула, усаживаясь за стол, – ты что же это, богадельню у нас устроила или приют какой? Видно, по миру пустить нас вздумала?
– Что же, мне теперь и мальчишку соседского накормить нельзя? – ответила Лиза старухе, громким стуком поставив перед ее носом блюдо с пышущей жаром лапшой.
– Сын мой старается, а ты чужих детей кормишь, пока своя дочка на полу валяется и с голоду ревет, – не унималась свекровь. – И что это он удумал? Нашу Зайтуну, да за голодранца, за соседского приблудка? Чтобы ноги его в моем доме не было, слышишь ты, проклятая баба?!
– Дом этот я возводить помогала, и деньги тоже я приношу, – не выдержала Лиза. – Покуда твой сын пьет, мне с утра до ночи спину гнуть на ферме приходится. Я сюда не служить пришла! Это и мой дом. И хлеб не чужой, а свой ем!
– Погоди же, паршивая чувашка! Вот воротится сын, он тебе устроит, – чертыхаясь и проклиная невестку, продолжила уплетать лапшу свекровь, а кончив, потянулась к самовару.
Долго еще сидела за столом старуха, шумно втягивая в себя ароматный чай из блюдца, вытянув губы трубочкой. За ширмой на лавке пряла Лиза, рядом терся о ногу рыжий кот. Девочка с большим вниманием наблюдала за веретеном, которое, точно юла, кружилось на месте и постепенно обрастало нитью. Как только пряжи становилось так много, что веретено переставало кружиться и делалось похожим на серый шар, пронзенный копьем, мать ловко обрывала нить и стягивала готовый клубок. Затем все начиналось снова.
И как ей так ловко удается из комка грязной шерсти, пахнущего хлевом, вытягивать тонкую упругую нить и сматывать из нее клубки пряжи? А потом так же ловко из серой сальной нити вязать белоснежные теплые носки. Руки ее работают скоро, они словно сами по себе – наблюдать одно удовольствие. Толстые пальцы правой руки без остановки скручивают шерсть, а левая кружит волчком веретено, и только лишь взгляд устремлен куда-то вдаль. Девочка может часами неподвижно сидеть и наблюдать за тем, как мать прядет или вяжет.
Только кончив работу, Лиза ощущает боль в спине от долгого сидения в неподвижной позе. Словно очнувшись ото сна, она видит, что за окном уже давно стемнело. На полу, свернувшись калачиком, спит кот, а рядом сопит дочка, одной рукой обнимает рыжего, другую подложила под голову. Старуха спит без задних ног на своей перине, удобно устроившись на печи. А мужа все еще нет – это не к добру, верно, снова что-то стряслось.
Лиза подняла ребенка с пола, раздела, уложила на сундук, а сама уселась у окна – сон не шел. Она снова взялась за прялку, закружила веретено и стала думать о прошедшем дне. Воротилась ли Газиза к сыну? Должно быть, он сладко спит сейчас, забывшись от сытости. А сыт ли Генка? Спит он или еще бодрствует? Одет ли, обут? Где сейчас бродит ее муж? Вот вернется домой, и свекровь кинется ему жаловаться и докладывать. Потом, верно, бить будет. А ежели не вернется, то, значит, загулял и подрался. Придется с утра идти к предколхозу и выручать. А веретено кружит-кружит – вжух, и намотало старый день – так оборот за оборотом и жизнь волчком пройдет, прокружит. Глаза у женщины смыкаются, ее одолевает сон.
Глава 4. АРА
Штаб-квартира АРА[13 - Американская администрация помощи (American Relief Administration, сокращенно ARA или АРА).], Симбирск[14 - Ульяновск до 9 мая 1924 года, переименован в связи со смертью Владимира Ильича Ленина (Ульянова) постановлением ЦИК СССР.], январь 1922 года
Товарищ Чекин и его заместитель товарищ Чебанов спешили в большое двухэтажное отштукатуренное здание бывшего губернского Казначейства на бульваре Новый Венец[15 - В настоящее время – один из корпусов Ульяновского государственного аграрного университета.], в котором располагались губисполком и Симбирское управление АРА, возглавляемое мистером Джеймсом и Джейн Фокс.
Быстро проскочив два лестничных пролета, они оказались у дверей, возле которых дежурили чекисты[16 - Чекист – работник Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.], суровые и молчаливые – оба на одно лицо. Сверкнув удостоверениями, товарищи поспешили по узкому коридору, позвякивая склянками в авоське.
В комнате за круглым журнальным столом, оживленно беседуя по-английски, сидели супруги Фокс и их переводчик и правая рука, товарищ Смирнов.
– А, здравствуйте-здравствуйте! – вскочил Смирнов и за обе руки поздоровался с вошедшими. – А мы как раз обсуждали открытие новых питательных пунктов за пределами губернии.
– Это, конечно, хорошо, – потирая руки, сказал Чекин. – С тех пор как открылась первая детская столовая, уже обеспечено питанием шесть тысяч пятьдесят семь детей во всех уездах.
– Но, помимо детей, – вступил Чебанов, – все еще страдает взрослое население. И хотя столовая на станции Симбирск-I снабжает беженцев пайками, количество голодных смертей растет.
Товарищ Смирнов перевел все чете Фокс.
– Необходимо установить карточную систему, – слово в слово передавал он за мистером Джеймсом. – Мы не можем допустить, чтобы окружающее население получало пайки для беженцев обманным путем.
– Конечно, подумаем, – почесал голову Чекин и, переглянувшись с Чебановым, шепнул ему: – Вот ведь сухарь американский, справки ему подавай, сначала требовал доказать, что дети действительно голодают, теперь вот беженство докажи.
– Вы напрасно иронизируете, товарищ Чекин, – заговорил переводчик. – Меры не пустые.
– Как же, – ухмыльнулся Чебанов. – Разве по распухшим лицам не видно, что люди голодают, не с жиру же они пухнут?!
– А ему справку от врача, – подхватил Чекин.
– Товарищи, я вас не понимаю. Глава АРА, мистер Гувер, убедил американское правительство выделить еще двадцать миллионов долларов на закупку продовольствия у фермеров для поддержки голодающих России. В один только Симбирск прибыло двадцать три вагона с провизией, а в марте прибудет большая партия американской кукурузы. Триста шестьдесят тысяч пайков! Сможем накормить соседние районы, в том числе взрослое население. Ну а справки, так ведь это оправданная мера. Возможно ли, чтобы тратилась ценная продукция на тех, кто все равно уже не жилец? Или чтобы кто-то ел дважды?
– А ты нам зубы не заговаривай, – нашелся товарищ Чебанов, – Гувер твой тот еще хмырь. Мы, думаешь, не знаем ничего? Они нам свои излишки привозят, то, что сами не едят: молоко, которое свиньям спаивают, и кукурузу для растопки печей. Или ты думаешь, мы газет не читаем?
– Так, ладно, будет уже! Дареному коню в зубы не смотрят, – подытожил Чекин и протянул авоську Чебанову. Тот выставил на стол перед супругами склянку спирта, две бутылки шампанского, портвейн и мадеру. – Это вот вам подарок, господа Фоксы, – сказал он, услужливо глядя на недоумевающих иностранцев. – От губисполкома, так сказать, новогодний презент.
Смирнов перевел, супруги с благодарностью кивнули. Товарищи поспешили покинуть кабинет.
– А куда ты еще один пузырь мадеры и портвейн подевал, выписано ведь было по две бутылки вина? – спросил Чекин.
– Хватит им и пяти, а эти нам пусть останутся. Все равно всю грязную работу мы выполняем.
– И то верно! Ведут себя как хозяева, а мы и рады стараться: вагоны разгрузи, склады предоставь, сохранность обеспечь…
– И штаб, и даже ковер для кабинета я выхлопотал из горсовета, а они только рожи свои буржуйские корчат, – скривился Чебанов, изображая буржуев.
– Ничего, вот накормят голодающих и вылетят как пробки! Думаешь, они по доброте душевной детей наших содержат? Вербовщики и шпионы! Вот увидишь, всех агентов, вроде Смирнова, пересажают, а этих – выгонят. Товарищи чекисты потрудятся, уж будь уверен, – сказал Чекин, прощаясь с Чебановым и выходя из управления.
Отойдя метров на двадцать, он снова развернулся, погрозил указательным пальцем белому зданию с колоннами и пошагал прочь.
***
– Какое неуважение! – негодовала миссис Джейн Фокс. – Какая неблагодарность!
Красивая молодая женщина меряла шагами комнату, двое мужчин, муж и переводчик, сопровождали ее взглядами. Она всегда была со вкусом одета, что очень выделяло ее на фоне местного населения. Сегодня модница расхаживала в кремового цвета брючном костюме и туфлях в тон. Хорошенькую коротко стриженную головку венчала широкая лента с большим блестящим камнем, с которой она походила на пушкинскую царицу. Смирнов живо представил гравюру, украшавшую некогда кабинет в школьной библиотеке. В голову приходили строки из сказки: «А во лбу звезда горит. А сама-то величава, выступает, будто пава…»
Действительно, женщина походила на райскую птицу: она точно парила по комнате. И ни в какое сравнение не шла с теми женщинами, которых знал переводчик. Глаза выделены черной подводкой, а на губах неизменно красная помада. Мистер Фокс знал, какое впечатление на мужчин производит Джейн и был очень горд за себя и свою жену.
– Дженни, милая, успокойся, – Джеймс подошел и приобнял ее за плечи. Смирнов отвернулся: ему стало неловко за супругов, нисколько его не стеснявшихся. – Это дикие и грубые люди. Они привыкли во всем видеть подвох.
Смирнов поднялся и покашлял, чтобы его заметили:
– Я пойду, нужно еще о многом договориться, встретиться с начальником станции.
– Конечно, идите, и вот еще что, заберите это, – Джеймс взглядом указал на бутылки, хаотично расставленные на столе. – Возможно, они могут быть полезны для нашего дела.
– Пожалуй, эти… – подхватила бутылки шампанского Джейн. – Эти оставьте, они пригодятся нам самим.
Переводчик убрал спирт, мадеру и портвейн в портфель, аккуратно обернув дефицитный товар в газетные листы. С такими ценными «аргументами» ему не составит труда убедить начальника станции предоставить подходящий для дела поезд.
– Что ты хочешь отпраздновать, дорогая? – поинтересовался мистер Фокс, когда Смирнов скрылся за дверью.
– Я предчувствую что-то грандиозное, – загадочно протянула Джейн, глядя в окно на удаляющегося переводчика. – Как ты думаешь, ему можно доверять?
– Смирнову? – переспросил муж, заглядывая за плечо Джейн. – Не беспокойся, это наш человек.
– Они поставили у дверей охрану, якобы для защиты. Как будто мы не понимаем, что за нами шпионят!
– Тем не менее все наши просьбы исполняются. Условия, которые потребовал мистер Гувер в обмен на продовольствие, также соблюдаются. Освобождение из-под стражи американцев – это ли не победа?
– До победы еще очень далеко, – вздохнула Джейн. – Дети продолжают умирать. Ты читал сводки? В селах каннибализм! До чего они довели свой народ?! Взрослые поедают детей! – женщина закрыла лицо руками.
– Подожди немного, через месяц прибудет новая партия, и мы поедем по соседним станциям: организуем продовольственные пункты, проведем вакцинацию детей, вывезем беспризорных…
***
Пыхтя и шипя, большой черный паровоз прибыл на станцию Нурлат поздней весной 1922 года. Джейн прильнула к окну своего вагона-купе. На перроне было людно. Взрослые и дети, плохо одетые и грязные, сидели или лежали прямо на земле. Распустившиеся деревья немного разбавляли мрачную картину. Еще до того, как поезд остановился, люди оживились и медленно поплелись к вагонам с протянутыми руками. Джейн отвернулась.
– Господи, Джеймс, как здесь все плохо. Думаешь, нам хватит?
– Успокойся, дорогая, у нас все получится!
Чекин и Чебанов не смогли сопровождать чету Фокс в этой миссии, так как накануне кто-то обчистил кладовую детского дома на Покровской, и теперь они разбирались с инцидентом. Мистер Фокс потребовал обеспечить надлежащую сохранность продовольствия в кладовой, иначе обещал немедленно прекратить отпускать продукты. Угрозы подействовали.
Собрал людей и помог организовать доставку товарищ Смирнов. Джейн была рада, что два остолопа, как она за глаза называла Чекина и Чебанова, не смогли приехать.
Рабочие наскоро соорудили из досок столы, организовав импровизированную детскую столовую под открытым небом прямо на перроне. Сначала дети со взрослыми подходили к врачу и медсестрам на осмотр, получали прививки от тифа и холеры. Джейн это напоминало вакцинацию овец на ферме отца в Огайо. Так же скоро он с ветеринаром осматривал и вакцинировал скот, только вместо бирок на ухо дети и взрослые получали карточки с именем и размером положенного пайка.
Прохаживаясь вдоль вагонов, она чувствовала себя беспомощной и бесполезной. Люди ее не замечали или не хотели замечать. Молодая женщина в сером платье-рубашке, черных туфлях-лодочках и с красиво уложенными волосами под шляпкой казалась ненастоящей – миражом в оазисе станции. Но вдруг ее взгляд зацепился за что-то настолько же неподобающе прекрасное, как и она сама.
Это была маленькая зеленоглазая девочка с черными как смоль косичками по бокам. Вздернутый носик и щечки, покрытые веснушками. Ребенка вел за руку худой старичок: сгорбившийся человек в серой фуфайке, ватных штанах и огромной бесформенной обуви, названия которой она не знала. Он ходил от вагона к вагону, цеплялся за людей и что-то выспрашивал. Джейн метнулась к Смирнову, не упуская из виду малышку и мужчину с козлиной бородкой.
– Пожалуйста-пожалуйста, скорее, – умоляла она переводчика. Тот, ничего не понимая, послушно поплелся за ней.
– Остановите этого мужчину, узнайте, куда он ведет эту крошку, – потребовала Джейн, указывая на пару нищих.
– Сейчас, подождите, кажется, это татары. Я не понимаю, – сказал Смирнов и глазами стал высматривать из толпы человека. – Эй! Газиз, иди сюда!
Мужичок, разгружавший мешки с хлебом, подбежал к нему и вопросительно уставился.
– Поговори с этим человеком, ты ведь татарин? – поинтересовался Смирнов, и тот кивнул. – Вот и хорошо, расспроси, кто он, куда идет, что за девочка.
Газиз громко о чем-то разговаривал с мужичком, все это время Джейн не спускала глаз с девочки. Не дождавшись, пока те двое закончат, она потянула за рукав переводчика:
– Ну же! О чем они говорят?
– Этот мужичок пришел из ближнего села за пайком, их в семье четверо, – начал объяснять Газиз, – сын, дочь, жена, да вот он сам. Дочку в приют хочет отправить, говорит, что не выживут вчетвером.
– Боже! – вскрикнула Джейн. – Скорее, дайте ему хлеба! Дайте все, что он попросит.
Смирнов и Газиз озадаченно переглянулись.
– Ну что же вы стоите? – в отчаянии она посмотрела на мужчин. – Переводите! Скажите, что мы увезем девочку, обеспечим ее всем необходимым, а семье окажем адресную поддержку.
Газиз перевел. Мужчина закивал в знак согласия и выпустил ручку девочки, которую тотчас подхватила Джейн. Она поспешила с ребенком к своему вагону, ей была неинтересна дальнейшая судьба мужичка, который вне очереди получил большой мешок продовольствия с фирменным оттиском «АРА».
Миссис Фокс торопилась увести ребенка поскорее из этого места, которому они обе так не соответствовали. Лишь захлопнув дверцы купе, она наконец успокоилась. Но ощущение, что их кто-то преследует и хочет отобрать девочку, не покидало ее до того, как они покинули станцию Нурлат навсегда.
Глава 5. Товарищеский суд
Шакир не вернулся домой прошлой ночью. Лиза металась по избе как угорелая: надо дочку отвести в сад, заскочить на работу и бежать к председателю. Соседка с утра уже обрадовала:
– Твой-то, слыхала? Вчера опять напился, в драку полез, – подбоченясь, язвительно и нарочито громко, чтобы все соседи слышали, говорила она. – Теперь судить будут.
А ребенок, как назло, с утра раскапризничался: девочка скомкала одеяльце, вытянула вверх оголившиеся ножки и жалобно стонала.
– Энием, тэпи а-бобо[17 - Мама, ножка бобо (тат. разг.).].
– Ах, кызым[18 - Кызым – доченька (тат.).], и ты туда же! – запричитала Лиза от беспомощности. – Мала еще, а уж врет, чтобы в садик не ходить.
– Оставь ее дома, – вмешалась старуха. – Нечего ребенка, да еще девочку, доверять чужим людям на весь день.
В другое время Лиза бы поспорила со свекровью, но сегодня ей было недосуг. Дочка осталась лежать в кроватке.
***
Возле правления стоял милицейский уазик. В окне его сквозь решетки задней дверцы блестели в полумраке знакомые глаза.
– Шакир! – позвала Лиза, примкнув к машине. – Ты как сюда попал? Что случилось?
– Гражданка! – окликнул милиционер. – Отойдите от автомобиля!
– Я ж жена его.
– Не положено! – буркнул лейтенант.
– Погоди, не бойся. Сейчас все разузнаю, – шепнула она Шакиру и побежала в правление.
Проскочила мимо вертихвостки-секретарши – и прямиком в кабинет предколхоза. Калимулла Гараев был известен в округе как строгий и скупой человек. За глаза односельчане его называли «хужа»[19 - Хужа – хозяин (тат. разг.).], и прозвище он свое оправдывал. Мимо него и муха не пролетит. Все про всех знает, везде свой большой нос сует. По всему селу у него свои люди: следят, примечают, чуть что – бегут с докладом в правление.
Слаб до чужого добра. Ежели приметит дощечку, сразу себе прикарманит – в хозяйстве всякая вещь сгодится. А коли на своем дворе чужую курицу поймает, то прямиком в суп, чтобы неповадно было!
А до баб до чего охотлив – спасу нет! Бывает, приедет на поле и стоит, смотрит, как женщины свеклу пропалывают, да, подлец, приговаривает:
– Хорошо, хорошо. Славно, ох, как славно, – а сам бороду свою наглаживает и высматривает, у кого подол повыше задрался.
На селе разные толки про него ходят: говорят, что сын Газизы тоже его грех. Гараев ее, молоденькую, сманил и обманул, а как живот появился – был таков. Лиза слухи не собирала, у нее свои счеты с хужой были. С первых дней невзлюбил он пришлую. Не нравилось ему, как вольготно она живет в его родном ауле. Где это видано, чтобы татарин привел к себе в дом чувашку – мало ему баб на селе? Ладно, если бы тихонько жил себе, да нет же! Женился на ней и дочку растит. Позор какой! Слово дал, что со свету сживет проклятую. И повод всегда находился.
– Калимулла Сахапович! – ворвалась Лиза в кабинет без стука. – Это ж по какому такому праву человека за решетку сажаешь?
– Тебя кто сюда впустил? – сверкнул злобно глазами предколхоз.
– Сама себя впустила, – не растерялась женщина.
– Ну ладно, садись, – успокоившись, указал ей на стул. – Расскажи вот товарищу Привольному, как довела супруга до жизни такой.
– И расскажу. Вы, гражданин милиционер, его не слушайте. Он вам наговорит тут всякого, – покосилась Лиза в сторону Калимуллы. – А муж мой – хороший человек, выпивает – да, за кем нет греха? Но чужого не возьмет, – снова бросила косой взгляд на председателя, тот лишь поежился. – Добрый – всем помогает. Ударник труда.
– Тоже мне ударник! – перебил Калимулла. – Пьяница и тунеядец, а вот эта вот, – ткнул пальцем в Лизу, – во всем ему потакает.
– Так, довольно, граждане, – заговорил участковый. – Это все – эмоции, а закон интересуют лишь сухие факты: напился, подрался. Здесь отвечать надо.
– Правильно! – ликовал Гараев.
– Разобрать это дело на товарищеском суде. Потому как он звено коллектива и вы, товарищ Гараев, должны отвечать за него, равно как и за всех других, – милиционер посмотрел на покрасневшего председателя.
– Конечно-конечно, разберемся, товарищ старший лейтенант! Сегодня же вечером устроим ему такой разбор полетов, чтобы никому неповадно было! Вы меня знаете, – погрозил он в окно кулаком.
– Знаю, – сухо ответил милиционер и покинул кабинет.
Лиза не стала дожидаться, пока председатель ее прогонит, и тоже пошла прочь. На улице она догнала старлея.
– Куда вы его?
– В вытрезвитель на станции. Полежит до вечера, не беспокойтесь, привезем на товарищеский суд вовремя, – с этими словами он сел в уазик и уехал.
Лиза помахала вслед машине, утерла слезу краешком платка и поплелась на ферму. По пути на работу она прошла мимо клуба, где уже висела только что выпущенная «молния» (еще виднелись следы свежей краски). «Позор пьянству и тунеядству! В 19:00 в здании сельского Дома культуры состоится слушание товарищеского суда над гражданином Ибрагимовым…» – кричала надпись на афише.
***
Дома старуха что-то старательно выводила арабской вязью на клочке бумаги, а девочка наблюдала за ней чуть дыша.
– Вот, Зайтуна-кызым, это обереги – молитвы такие, – объясняла она внучке. – Пускай стращают и говорят, что Бога нет, а ты их не слушай. В одно ухо пусть влетает, а из другого вылетает. Аллах, он все ведает, – пожилая женщина многозначительно подняла указательный палец вверх и застыла.
– Алла, – пролепетала Зайтуна, протягивая за бабкой пальчик вверх.
– Молодец! – одобрительно кивнула ей бабушка. – Ты у меня все понимаешь, пусть мало говоришь. Никого не слушай, только меня. Вот они сломали мечеть, склад из нее сделали. В той мечети твой дед и прадед служили верой и правдой. А теперь на? тебе – нельзя! А народу где молиться, у кого просить? На знамя красное? – вопросительно посмотрела она на ребенка, девочка лишь молча потупила глаза.
– Наш народ привык молиться. Мы не можем без этого. Вот и идут они теперь украдкой ко мне. Сами-то читать Коран не умеют, молиться разучились, да и нельзя вслух. Я и пишу им «дога»[20 - Дога – молитва (тат).]. Чтобы дома мир да лад был, шамаиль на стену повесить надобно, – она показала крючковатым пальцем на картину, – от порчи и сглазу своя дога, на удачу – своя.
Девочка внимательно слушала и следила глазами, не упуская из виду ничего, на что указывала старуха.
– Смотри, – продолжала бабушка, – это чулпы, – она потрясла своей черной с проседью косой, а на кончике звонко зазвенели монетки и металлические треугольники, привязанные к ней разноцветными лентами. Бабушка взяла один и ловким движением открыла его. Зайтуна от удивления раскрыла рот – внутри лежала крохотная бумажка.
– Здесь тоже дога, – пояснила бабка. – А это изю, – развернула она хлопковую ткань и подняла кончиками пальцев красивый нагрудник, расшитый блестящими медными монетами, немного тряхнула, отчего он тихонько звякнул, и приложила на грудь. – Вот так, его носят на груди, поверх платья. Такой будешь носить, и никакой дурной глаз не страшен.
Зайтуна потянулась к нагруднику, но бабка успела спрятать все обратно в платок.
– Подрастешь – все тебе отдам. А пока вот что: есть у меня дога и для твоей мамы, – с этими словами она протянула внучке темный холщовый треугольник. – Подложи его ей под подушку, когда будете спать ложиться. Не станет мамки твоей, будем жить втроем.
***
Сегодня на ферме все работали быстрее, чем обычно: людям не терпелось поскорее управиться с делами и пойти в клуб, на суд. Поселок был маленький, концерты случались редко, разве что раз в год на Сабантуй. Поэтому товарищеский суд над вулканизаторщиком Шакиром Ибрагимовым был настоящим событием для деревни.
«Ты смотри, как бегают, – удивлялась про себя Лиза. – Как же народ чужому горю радуется».
– Давайте, девки, поживее! – подбадривал бригадир смены Кочубеев. – Опоздаем же!
– Не боись, Кочубей, без нас не начнут, – ухмыльнулась доярка Асия.
– Это верно, – согласился бригадир, – без Лизы никак нельзя.
Когда в полседьмого они подходили к зданию клуба, народ уже толпился у парадного: мужики курили папиросы, а бабы сплетничали. У Лизы горело лицо – стыд-то какой! Ей казалось, что все взгляды устремлены на нее и разговоры – все о ней. Вот подъехал уазик, два милиционера под руки завели Шакира, и народ повалил вслед за ними.
За столом, покрытым красной скатертью, восседали председатель Гараев, старший лейтенант Привольный и бригадир Кочубеев. За их спинами нависало огромное знамя с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», чуть ниже рукописный, наспех начертанный красной краской: «Долой пьянство и тунеядство!»
Отдельно от всех перед зрителями сидел, понурив голову, Шакир. Лиза смотрела на него из первых рядов. Председатель громко откашлялся и начал:
– Товарищи! Мы с вами собрались сегодня, чтобы рассмотреть дело о систематическом пьянстве и нарушении трудовой дисциплины вулканизаторщика колхоза «Путь Ильича» Ибрагимова Шакира. Наш колхоз – передовик Октябрьского района. Неужели мы с вами позволим таким пьяницам и тунеядцам, как Шакир, позорить его?!
– Нет! – послышалось тут и там.
– Наш район был дважды удостоен переходящего Красного знамени обкома КПСС, Совета Министров ТАССР и областного совета профсоюзов. В этом есть и наша заслуга! Общими силами и честным трудом завоевана эта победа. Так неужели же мы позволим отдельным единоличникам топтать наше честное имя в грязи?
– Не позволим! – выкрикивали на местах. – Гнать его из партии, с колхоза…
– Долой! Позор! – гудел народ.
– Тише, товарищи! – призывал к спокойствию милиционер. – Так вы делу не поможете.
– Давайте же дадим слово гражданину Ибрагимову.
– Нечего мне сказать, – тихо ответил Шакир. – Виноват, делайте со мной что хотите.
– Вот он какой! – вскочил предколхоз Гараев. – Делайте что хотите? Ни стыда, ни совести у человека!
– Да разве ж это человек, это трутень! – донеслось из глубины зала.
– А мать его и вовсе язычница, молитвы с оберегами за деньги раздает, – выкрикнул противный женский голос из зала.
– Ой! Не ты ли, Анниса, к нам за оберегом посреди ночи прибегала, когда у малых зубки резались? – вступилась за свекровь Лиза. – Так я ей передам твою благодарочку!
– А что сразу я, – разволновалась женщина. – Я же ничего такого. Антисоветчина ведь!
– Ты это, давай не перекладывай с больной головы на здоровую! – рассердился бригадир Кочубеев. – Антисоветчина, тоже мне, смотрю, умные все стали! Мы тут из-за нашего товарища собрались, а не старух уличать.
Гомон голосов утих. Начали вызывать всех, кому есть что высказать по существу дела. Желающих набралось с десяток: соседи, товарищи по смене, каждому нашлось что сказать. Все журили и стыдили своего товарища так, словно сами никогда не оступались. Те, кто еще вчера вместе с ним выпивали, сегодня называли Шакира пьяницей, дармоедом, трутнем и тунеядцем. Он все сидел с поникшей головой и молчал. Лизе было обидно, но ждать заступничества было не от кого.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/nika-klim/olivkovoe-derevo-69278023/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Хуплу – мясной пирог, чувашское национальное блюдо.
2
Мама! Мама, не уезжай! (чуваш.)
3
Тэре – крест (тат. разг. руг.).
4
Оливковое дерево (араб.).
5
Татарская и башкирская народная песня.
6
В 1921 году, во времена голодомора, рыбаки поймали 960-килограммовую белугу около города Тетюши. В брюхе у рыбины оказалось более трехсот килограммов икры, раков, налимов и стерляди. В Тетюшах установлен памятник белуге, а в Национальном музее Республики Татарстан сохранилось ее чучело.
7
Апа – тетя, старшая родственница или любая старшая женщина по отношению к говорящему (тат.).
8
Чаршау – занавесь, перегородка, предмет убранства традиционного татарского жилища.
9
Токмач – лапша (тат.).
10
Эби – бабушка (тат.).
11
Абый – дядя, старший родственник или любой старший мужчина по отношению к говорящему (тат.).
12
Шамаиль – картина, представляющая собой цитату из Священного Писания, каллиграфически исполненную на холсте или бумаге.
13
Американская администрация помощи (American Relief Administration, сокращенно ARA или АРА).
14
Ульяновск до 9 мая 1924 года, переименован в связи со смертью Владимира Ильича Ленина (Ульянова) постановлением ЦИК СССР.
15
В настоящее время – один из корпусов Ульяновского государственного аграрного университета.
16
Чекист – работник Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
17
Мама, ножка бобо (тат. разг.).
18
Кызым – доченька (тат.).
19
Хужа – хозяин (тат. разг.).
20
Дога – молитва (тат).
Ника Клим
Эту книгу я посвящаю своим бабушке и матери. Моя бабушка, Кузьмина Елизавета Ивановна, родилась в далеком 1928 году. Старшая дочь в семье из семерых детей, с малых лет познала голод и лишения. Все тяготы деревенского быта легли на хрупкие плечи девочки, воспитав в ней волевой несгибаемый характер.Когда бабушку бросил муж с ребенком, она не стала отчаиваться и решилась на дерзкий по тем временам шаг: будучи чувашкой, вышла замуж за татарина. Затем родилась моя мать. Ее назвали Зайтуна, что в переводе с арабского означает «оливковое дерево». Мама выросла на стыке двух культур: татарского и чувашского народов. С детства хорошо говорит на обоих языках. Сейчас таких людей называют билингвами. Но, как оказалось, нельзя быть одновременно чувашкой и татаркой. Люди жестоки и рьяно стремятся защищать свои национальные границы, не желают принимать людей «наполовину» в свои. Маме пришлось непросто, особенно в детстве.
Ника Клим
Оливковое дерево
Глава 1. Зайтуна
1971 год
Лиза распахнула окно, в лицо ей пахнуло свежестью приближающейся весны, хотя зима не смела еще отступать. Она увидела его удаляющуюся спину, комок подкатил к горлу, дыхание сперло – ее вырвало. Сколько же лишений и страданий уготовила ей судьба? Как долго мужчины будут терзать ее сердце? Обессилев, она сползла на пол, утерла подолом юбки окровавленное лицо и обнаружила красную тоненькую струйку на ноге, что извивалась, точно змейка, и не предвещала ничего хорошего ни ей, ни ребенку в утробе.
Спустя мгновение волна нестерпимой боли захлестнула ее и заставила издать истошный вопль. Эта боль была ей знакома – так рождаются дети: сквозь слезы и кровь. С новой схваткой плодный пузырь разорвался, и теплая жидкость околоплодных вод хлынула на пол. Еще рано, слишком рано, чтобы выжить, – кружилась мысль в ее голове. Однако она не пугала, напротив, от нее становилось легче. Поздняя беременность на склоне лет никого не приведет в восторг, особенно если ты никем не любимая и всеми гонимая чужачка.
Еще несколько потуг, и сквозь страшный рев отчаянья появилась на свет новая жизнь, но, не успев зародиться, тут же угасла, словно ее и не было никогда. Возле ног в кровавом месиве лежало безжизненное синее тельце девочки. Из последних сил Лиза соскребла остатки того, что должно было стать человеком, и сложила на печную крышку. Ноги ее не держали, силы покинули, и, словно подкошенная, она упала в объятья забвения.
Женщина увидела себя маленькую – третьеклассницу, бегущую со всех ног с уроков. Она мчалась домой, чтобы принести туда хорошую весть. Учительница – красивая и статная дама в кружевной кофточке, пахнущая цветами, – сегодня похвалила Лизу. Эта прекрасная женщина, столь непохожая на деревенских баб, заметила ее и выделила из многих. А ведь это значило, что мать где-то ошиблась, не такая уж она глупая, и у нее есть шанс изменить свое будущее.
Правда, дома ее тоже ожидала новость – матушка родила. Она лежала на пуховой перине, облокотившись на подушки, а рядом, в люльке, прибитой огромным гвоздем к потолку, мирно спал младенец. В доме было много народу: родня и соседи приехали поздравить семью с прибавлением. Лиза от смущения и страха забилась в угол за печью и не показывалась, покуда гости не разошлись.
Позднее ее хватились – еще бы: в избе и хлеву полным-полно работы, а она отлынивать. Никому не было дела до успехов девочки. На следующий день она в школу не пошла, осталась помогать по хозяйству. Затем снова роды, а потом еще и еще. Школу она так никогда и не окончит, но знания, полученные за три класса обучения, сохранит и пронесет через всю жизнь.
Лизу трудно было назвать красавицей, у нее было не по-женски мощно сложенное тело, левый глаз косил, а щеку обрамляла седая прядь. Суровая деревенская жизнь наложила отпечаток на характер, сделав ее упрямой и гордой. Все это не сулило ей счастливого замужества. Поэтому, когда Петр позвал ее в жены, она не стала долго раздумывать и согласилась.
И вот она уже невеста. Не было пышной свадьбы и широкого деревенского застолья, лишь скромный обед в кругу семьи, а затем – скорее на работу по распределению, строить счастливое будущее.
Все вдруг переменилось. Из захудалой деревушки в две улочки Лиза попала в большой шумный город с заводами и фабриками. Люди на улицах спешили по своим делам, вместо повозок сновали машины – так ново и здорово! Но все было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Муж вдруг попал в больницу. С ним давно уже что-то не ладилось. С тех пор как приехали, стал словно чужой. Подолгу молчал, сторонился ее, будто стеснялся. А на растущий живот и вовсе смотреть не мог.
Спустя неделю она пошла проведать его – сердце было не на месте: один раз позвонил ей Петр, чтобы сообщить о госпитализации, и с тех пор ни весточки. С трудом добралась она до центральной больницы, с еще большим трудом сновала по этажам, но нигде его не было. Ни записей, ни отметок. Словно в воду канул.
На заводе сообщили, что рассчитали аккурат неделю назад. Время шло, неизвестность порождала отчаяние. Утром третьего дня она нашла конверт за дверью. Пустой, никем не подписанный. Внутри месячное жалованье и лист бумаги. «Я женат, есть ребенок. Вернулся к жене. Не ищи меня», – три коротких предложения разорвали на куски ее сердце.
Она вряд ли вспомнит, как собиралась, и долгую дорогу домой, но ей никогда не забыть, как ее встретили. Как не забыть и ту боль, те страдания, что принесло ей рождение сына.
Мальчик быстро рос, но в чертах его она видела отражение подлого предателя, обрекшего на позор. Дома ее приняли подобающим для того времени образом. Братья не скрывали своего отвращения и при каждом удобном случае его демонстрировали. Лишь отец отнесся к ней благосклонно и с жалостью.
Лиза всем сердцем хотела угодить родне и не сторонилась никакой грязной работы, хоть это и принималось как должное. Больше всего на свете она любила хуплу[1 - Хуплу – мясной пирог, чувашское национальное блюдо.]. Но, достав из печи огромный пирог, пышущий жаром, она тут же скрывалась из виду, чтобы спрятаться от обидных слов.
– Семья растет! – заключал старший брат. – Лиза в подоле принесла, затем Зинкин черед придет – так на всех хуплу не напасемся!
– Всем хватит, Санька. Лиза, доченька, выходи, поешь с нами, – звал заботливо отец.
Лиза не осмеливалась. Так, раз за разом, съедалось не одно хуплу. Каждый раз она успокаивала себя, что вот-вот выйдет и сядет с ними за стол. Вот еще раз позовет отец, и она выйдет. Но больше никто не звал.
Генка рос непослушным мальчиком. Его детство было непростым. «Безотцовщина», «приблудок», «выродок» – значение этих слов он усвоил с малолетства. Впервые с ними его познакомили родные дяди. Если со взрослыми мальчишка ничего не мог поделать, то со сверстниками приловчился «разговаривать» кулаками.
Мать не одобряла драк, но что ей оставалось, запретить самому за себя заступаться? Отсутствие верного друга и крепкого отцовского плеча привели от драк к мелкому хулиганству. Когда Лиза узнала, что сын связался с шайкой разбойников, ее захлестнуло отчаяние. В бешенстве она поколотила его кочергой. Била так, что чуть дух из него не вышибла, и все повторяла в голове: «Не будь как он! Не будь как отец!»
На шум сбежались соседи. Лиза выронила кочергу и бросилась к речке. «Утоплюсь, сил моих больше нет!» – не давала покоя отчаянная мысль. Возле берега она запнулась и свалилась в густую траву. Вдоволь нарыдавшись, под крики чаек и шорох камышей она успокоилась. Мысли прояснились.
«Нет, здесь больше оставаться нельзя – бежать! Братья не дадут житья ни мне, ни сыну. Они на меня злятся, я им мешаю. Уйду, а там, глядишь, успокоятся», – наивно размышляла Лиза.
Он приехал на рассвете. Спешно погрузились на тарантас, благо добра она много не нажила, да и кто бы ей дал его увезти? За все время, что она прожила с семьей, ей не удалось скопить и рубля, а работала она много. В селе выбор небольшой: пасти коров да трудиться на ферме. Но братья сразу отрезали: «Нас позорить ты не будешь, довольно и приблудыша твоего». Поэтому пришлось уезжать на заработки: валить лес, отстраивать новые поселки – тяжелый неженский труд. Однако ни деньги, ни длительное отсутствие сестры не смягчали нрава братьев.
Когда в дом пришла старая татарка из соседней деревни и предложила Лизе пойти за ее сына, она отказалась, но призадумалась. И тогда, рыдая возле реки, вновь вспомнила хитрую шапочницу. Что, если счастье найдет ее в середине пути, что, если среди чужих людей она станет своей? Как там она сказала: «Ты баба упорная: со дна океана иголку достанешь. Моему бы сыну такую жену!» Впервые кто-то восхищался ее характером. «Кто знает, может, свекровь мать родную заменит? Зато буду в доме хозяйкой, свой хлеб буду есть», – мечтала Лиза.
Как только она оказалась возле него, хлестнули вожжи, и конь ринулся прочь, унося ее в неизвестное будущее, оставляя позади столбы пыли. Она не знала, чего ожидать; больно сжимая кулаки, она доверилась судьбе. Позади бежал сын. Лиза не сказала ему, проводила с утра на рыбалку и спешно собралась. Но клева не было, и, словно почуяв неладное, мальчик бросился домой, а на повороте повстречался с повозкой. В телеге – мать с тюками, и мужичок незнакомый погоняет коня.
– Анне! Анне, ан кай![2 - Мама! Мама, не уезжай! (чуваш.)] – кричал мальчишка, захлебываясь слезами.
Она не обернулась. Не остановила коня, не бросилась к нему, не заключила в объятья…
– Сердце! Ах, сердце! Замри, не бейся! – молила Лиза. – Пусть лишь мое сердце рвется. Пусть ты не простишь меня, забудешь и никогда не узнаешь, что сердце мое сегодня погибло, сынок…
Вся деревня смотрела как бежал парнишка, выбивался из сил, падал, вставал и снова бежал. Мчался следом, пока тарантас не скрылся из виду, утонув в золотом море ржи.
Лиза открыла глаза, когда повозка остановилась возле покосившейся избы. Сама перетаскала свой скудный скарб. Не такой она себе представляла новую жизнь. В доме был земляной пол, из мебели – стол да лавка. Сквозь немытые окна едва пробивался свет. Жилую часть от кухни отделяла засаленная занавеска. На печи, утопая в грязной пуховой перине, восседала свекровь.
– Добралась? Проходи, теперь ты хозяйка. Мужа слушай, да меня не обижай, – проскрипела старуха.
Это были первые и последние добрые слова, адресованные Лизе. В будущем ее станут называть «тэре»[3 - Тэре – крест (тат. разг. руг.).]. И за возможность быть хозяйкой тоже придется побороться. Хотя она хорошо знала язык, никто не собирался принимать ее за свою. Новый муж не сбежал, но заставлял спасаться бегством от него. Старуха, так рьяно желавшая их поженить, теперь сама нередко становилась причиной семейных скандалов.
Спокойнее стало, когда его посадили на полгода за мелкое хулиганство. Колхоз отстроил им новую избу, и на период отсутствия хозяина меж женщинами воцарилось временное перемирие. А из отчего дома тем временем шли недобрые вести. Братья избили Генку, сломали ему руку. Оправившись, он покинул дом – уехал искать счастья на север.
***
– Анне! – пронзительный крик привел в себя Лизу. Она встала и осмотрелась. Словно утренний туман, развеялись воспоминания, голоса и лица растворились, осталась лишь тупая боль. По голове словно молотом ударили. И хорошо, пусть болит, уж лучше голова, чем сердце. И чего прошлое так незвано и некстати пожаловало к ней?
Какой беспорядок, сколько же она так пролежала? Нужно все здесь прибрать, пока он не вернулся. И старуха – та еще ведьма! Уж она-то добавит масла в огонь. Ребенок! – оборвались вдруг рассуждения. – Где он, несчастная душа? Девочка. Маленькая, слишком маленькая, чтобы выжить. Надо бы завернуть ее. Поспешно сдергивая с себя платок, Лиза вдруг замерла. Что это? Неужели… Вот опять! Шевелится! Живая!
Боже, чудо – быть не может! Срочно: воду, греть, в тепло! Наспех обрезав пуповину и замотав ребенка в платки и шали, Лиза побежала за помощью, забыв напрочь про боль, беспорядок и страх. Такая новость не заставила себя долго ждать – вмиг облетела деревню.
Он пришел, когда стемнело, старуха уже храпела на печи. Не говоря ни слова, не раздеваясь, он прошел вглубь избы. Нашел кряхтящий сверток, развернул небрежно и замер. Лизе было страшно: как-то нехорошо он смотрит – взгляд суровый, оценивающий, словно кутенка разглядывает, а не ребенка. Шла минута, другая, время медленно тянулось тонкой длинной нитью, словно из рук неумелой пряхи.
Наконец суровое лицо его дрогнуло, уголки узкого прямого рта потянулись вверх и ей даже показалось на миг, что впервые он улыбается.
– Зайтуна![4 - Оливковое дерево (араб.).] – громко нарек он свою дочь.
Глава 2. Голод
Шакир сидел возле окна, и яркий лунный свет озарял комнату, освещая его фигуру. Он сгорбился над кулечком и тихо напевал.
– Ай былбылым, вай былбылым[5 - Татарская и башкирская народная песня.], – мурлыкал себе под нос Шакир и кормил ребенка из пипетки козьим молоком. – Агыйделне? камышы…
На печи спала старуха, ее громкий храп, похожий на скрип открывающихся стальных ворот, эхом отдавался в избе. Лиза сидела за печью и чуть дыша наблюдала за происходящим. Впервые она видела его таким. Одной рукой он заботливо придерживал кулек, а второй аккуратно по капле выдавливал молоко в рот младенцу. Вчера еще жестокий тиран, после рождения ребенка переменился и сделался заботливым отцом. Она боялась шевельнуться и спугнуть момент, точно это наваждение и любое неосторожное движение способно его развеять. Резкий глухой шум, похожий на бульканье в огромном котле, испугал Лизу, и она вздрогнула – это старуха задержала дыхание во сне, а затем попыталась вздохнуть и закашлялась.
– А, это ты, – прервал он свое пение, – поди сюда.
Лиза нехотя встала и подошла. «Проклятая старуха», – подумала она про себя.
– Смотри, как ест, – гордо вытянул он перед собой руку, в ней, маленький, словно котенок, лежал ребенок, причмокивая губами. – Зайтуна – моя доченька.
– Откуда ты знаешь, как заботиться о ребенке? – спросила Лиза, недоверчиво косясь на сверток.
– Тоже мне большая хитрость, – недовольно хмыкнул Шакир. – Думаешь, одним бабам дана такая наука? Была бы еда, а накормить несложно.
– Ты и других своих детей вскармливал? – поинтересовалась Лиза, знавшая о детях от первого брака.
– Нет! – он сердито одернул ее. – Хадижа сама. Это ее дети.
– Где ж так ловко с ребенком обходиться научился? – она попыталась лестью сменить гнев на милость.
– Сестренку мою, Зайтуну, кормил в младенчестве, – тут он горько вздохнул, и Лизе даже показалось, что хрустальная горошинка слезы прокатилась по сухой шершавой щеке.
– Разве не один ты у родителей?
– Я не всегда был один, – ответил он нехотя и надолго замолчал, тупо уставившись в никуда.
Лизе была знакома эта его манера: он мог часами сидеть в углу со стеклянными глазами и смотреть в пустоту. В такие минуты она старалась исчезнуть, замереть либо вовсе уйти по делам из дома. Но куда пойдешь, покуда ночь? Так они просидели пять долгих минут.
– Нечего было есть, – заговорил он так внезапно, что Лиза снова вздрогнула от неожиданности, – голодный год был, верно, помнишь? Люди тогда ошалелые бродили по полям, искали старые кости дохлых лошадей. Потом долго кипятили их и пили отвар. Сушили и перемалывали лебеду да что найдется, а потом жарили из этой муки горькие лепешки. Нам они тогда слаще меду казались. Неурожай, да еще проклятая продразверстка! – он передал спящую девочку Лизе, встал и резко заходил по комнате из угла в угол.
– Мы, сама знаешь, не из бедных были. Еще бы, у муллы, да чтобы не было хлеба? Всё грабители забрали! Увели корову, овец, гусей, даже курицы не оставили! Как тут выжить семье с детьми малыми? – он гневно сплюнул и отошел к окну.
Лиза понимала его негодование. Как не понимать? Та беда по всем прошлась. Ее мать – богатую крестьянку – раскулачили, а затем выдали за нищего полуслепого парня, чтобы не сидела в девках бесприданницей. А ведь был уже у матери жених. Тоже из хорошей семьи. Но ее раскулачили, а паренька увезли куда-то, так и сгинул. Отец был груб с матерью, он знал, что гордая красавица никогда его не полюбит и не забудет прежнего жениха. Не упускал он возможности попрекнуть ее куском хлеба, но гордячка не пала духом. Ни многочисленные роды, ни тяжелая работа, ни грубое обращение не могли ее сломить, и красота, так раздражавшая его, отчего-то не меркла. Тогда, в голодные годы, он выставил ее престарелого немощного отца за дверь.
– Ты ведь не единственная дочь у него, – с этими словами он погрузил на сани тщедушного старичка.
Лиза видела в окно, как мать, утирая слезы, побрела по снегу в соседнюю деревню, а за ней в санях, тихонько сгорбившись, молча сидел дедушка. Она довезла своего отца до конного двора и оставила его в общей комнате, где отдыхали скотники.
Это было тяжелое, жестокое время. Лиза все хорошо понимала, ей было жаль мать, но она не могла строго судить отца.
Тем временем Шакир выкурил папиросу и вернулся к разговору, вытащив Лизу из омута тяжелых воспоминаний.
– Многие тогда богу душу отдали. Кто от тифа, кто от холеры. Тех, что не распухали от голода, забирали болезни. В лесу не осталось живности, а в реках рыбы. Тогда вдруг весть пронеслась, будто бы на Волге рыбаки поймали царь-рыбу[6 - В 1921 году, во времена голодомора, рыбаки поймали 960-килограммовую белугу около города Тетюши. В брюхе у рыбины оказалось более трехсот килограммов икры, раков, налимов и стерляди. В Тетюшах установлен памятник белуге, а в Национальном музее Республики Татарстан сохранилось ее чучело.]. Да такую, что всю деревню можно накормить, а в брюхе у нее налимы, раки, стерлядь. И люди, обезумевши, побросали дома и пошли на большую реку. Вот что голод проклятый делает! У матери тогда был я, да трехлетка дочь – Зайтуна – красивая да зеленоглазая, как кукла барская. Любил ее очень. Летом нам все полегче было. Бегали по полям, собирали ягоды, грибы, ловили жучков-паучков – все, что хоть малость в еду сгодится. В деревне не то что кур, котов на улице было не встретить. А есть так хочется! Бывало, наешься ботвы всякой, напьешься воды – живот шаром вздуется, а голод все не унимается. Так тяжко! Да не за себя, а за сестренку больше. Маленькая, а все понимает. Не плачет, лежит тихонько в уголке и палец сосет, – тут его голос оборвался, он опустил лицо на ладони, и плечи его затряслись.
Лиза робко подошла, участливо погладила его по спине, но он, резко дернув плечом, тут же скинул ее руку. Пришлось ей отойти прочь и покорно сесть возле печи.
– Нет ничего страшнее глаз голодного человека, – голос его вновь нарушил тишину, – это взгляд дикого обезумевшего зверя, готового разорвать тебя, стоит только повернуться спиной. Страшные вести доносились отовсюду, в газетах писали, как люди, ошалев от голода, начали поедать мертвых. Стало страшно выходить из дому.
Видно, жуткие истории эти сыграли нам на руку, и власть очнулась, начала помогать. Слух прошел по селу, что прибывает на станцию поезд из Симбирска с продуктами – будут кормить голодных детей. Решили следующим же утром отправиться за пайком. Мы вышли на рассвете. Тяжело было идти, путь неблизкий, сил нет, да еще сестренка. Несли ее с отцом по очереди. То там, то тут встречались путники, которые так же, как и мы, медленно плелись вдоль дороги, понурив головы. Дошли лишь к обеду.
Когда вдали показался паровоз, ноги вдруг пошли быстрее. Я разбудил сестренку, радовался, смеялся и кричал. Отец остановил меня, взял из рук Зайтуну, пошел с ней к поезду, а мне наказал ждать в кустах у дороги.
– Никогда не забуду я, как отпустил ее руку, – всхлипнул Шакир. – Она качнулась, утирая сонные глазки, встала и пошла, качаясь на ветру, как былинка. Даже голод не смог ее изуродовать, она все еще была похожа на куклу: зеленые глаза, волнистые волосы цвета воронова крыла и простое серое платьишко. Уходя, она еще не раз обернулась и все махала мне своей маленькой ручкой.
Ожидание было нестерпимой мукой для Шакира. Казалось, что прошла целая вечность, а отца все не было. Много народу прошло мимо него, люди шли и шли к поезду, а затем обратно, за спинами они несли холщовые мешочки, от которых пахло хлебом. Живот его надрывно урчал, он сгрыз все травинки, обкусал горькие листья кустарника и наконец заметил отца.
Тот шел с большим мешком за спиной, куда большим, чем у других, но девочки с ним не было.
– А где сестренка? – спросил Шакир.
– Нет у тебя сестренки, – ответил отец и странно улыбнулся.
Паровозный гудок громко пронесся по округе. Шакир вскочил и побежал навстречу шуму. Он бежал и спотыкался о камни, цеплялся за шпалы. Ноги его не слушались – он был слишком слаб. Снующие вокруг люди тормозили его. Поезд неспешно тронулся, а они все толпились возле вагонов. Сквозь толчею он заметил обрывок серого платья и метнулся туда. Люди шли ему навстречу, и человеческий поток не давал пробиться вперед. Какая-то женщина вела Зайтуну за руку, затем они поднялись в пассажирский вагон и скрылись из виду.
– Зайтуна! – крикнул Шакир, но голос его растворился в реве толпы.
Паровоз громко прошипел, снова издал пронзительный гудок и двинулся прочь. Только когда поезд скрылся из виду, а толпа рассеялась, Шакир смог расслышать свой голос. Он охрип. Мальчик сидел на шпалах и горько плакал.
– Зайтуна-а-а, – раздавался его тихий стон.
Отец ждал его на том же месте. Не говоря ни слова, он сидел на камне и безразлично жевал. Мальчик заглянул ему в глаза, но ничего там не смог разглядеть. В ответ отец молча дал ему кусок хлеба. Шакир не хотел брать, но руки сами потянулись. Он стал старательно и жадно его пережевывать, а по щекам катились горячие слезы. Это был самый горький хлеб в его жизни, он знал, что горше он уже не попробует.
Той же ночью они вернулись домой. Мать ничего не спросила, а отец не стал рассказывать. Принесенного хлеба хватило на неделю, затем были еще поезда, и каждый раз Шакир искал на станции сестренку. Он заглядывал в вагоны, всюду шнырял, но девочки нигде не было. На расспросы отец не отвечал. Голод мало-помалу отступал, и жизнь в деревне возвращалась в привычную колею. О тех ужасных днях старались не вспоминать, и никто никогда не задавал вопросов. Не вспоминали и про Зайтуну, словно ее и не было.
Но Шакир помнил. Иногда ему казалось, что это вымысел, что он в голодном бреду выдумал себе сестренку. Тотчас бежал к матери с расспросами, и по виноватому взгляду ее понимал – нет, не выдумал. Нравилось ему представлять, что та женщина, богатая и добрая благодетельница, забрала ее себе. Растит теперь как свою родную дочь, в сытости и достатке. Но правды никто не знал.
– Выменяли мою Зайтуну на мешок хлеба! – с досадой бросил Шакир.
– Глядишь, жива и здорова твоя Зайтуна, – попыталась утешить мужа Лиза. – Живет себе в Симбирске и горя не знает.
Он ей ничего не ответил и вышел вон. Светало. Синий утренний свет пробивался в окно – скоро выгонять скотину. Положив ребенка в люльку, Лиза принялась за повседневные хлопоты. Старуха мирно посапывала на боку. «Вот уж кто беды не знает!» – недовольно буркнула она, покосившись на свекровь, и пошла хлопотать по делам. Начинался новый день, а все заботы и тревоги забрала с собой ночь.
Глава 3. Айнур
Соседский мальчишка Айнур сидел на навозной куче, греясь в лучах апрельского солнца, и кормил кур вареными яйцами. Он ждал мать, которая должна была скоро вернуться с фермы, где ухаживала за телятами. Парнишка был голоден, но ему напрочь опротивели яйца, которые каждый день лежали в блюдце на столе, осторожно прикрытые газетой «Труд колхозника». Поэтому он их не ел, а отщипывал от яйца кусок и прямо со скорлупой бросал под ноги, и куры, уже сторожившие у подножия кучи, наперебой кидались отбирать его друг у друга. Мальчику было весело наблюдать за куриной схваткой. Петух – их атаман, весь из себя грозный с красивым богатым хвостом и покосившимся набок гребешком – заботливо подманивал их. А куры – никакого воспитания! Всё дерутся, гоняются по двору друг за другом, им и невдомек, что они поедают.
Лиза застала ребенка, когда он сидел и размышлял о том, отчего куры так глупы и не понимают, что едят собственные яйца, и почему петух все отдает им, а сам не ест.
– Что, Айнур, мамки нет еще?
– Нет, Лиза-апа[7 - Апа – тетя, старшая родственница или любая старшая женщина по отношению к говорящему (тат.).].
– Голодный, поди? – жалостливо поинтересовалась Лиза, которая не могла пройти мимо мальчика, так напоминавшего ей сына Генку.
– Мамка яиц вот наварила, – протянул он руку с остатком яйца, – да еще суп есть в сенях.
«Знаю я твой суп, – поморщилась Лиза про себя. – Поди, опять с опарышами. Ох, Газиза-Газиза!» Газиза – мать Айнура – одинокая женщина, родила ребенка от женатого мужчины. Работала на ферме, весной ухаживала за новорожденными телятами, летом, как и все, – на колхозном поле. Она была глупой и бесхитростной, оттого, наверное, ее и не обижали односельчане. «Дурочка, – говорили. – Что с нее взять?!»
Из хозяйства – покосившийся колхозный домишко, десяток кур да поросший бурьяном огород, из которого целое лето не вылезала соседская скотина. Ребенка своего нагулянного любила и растила как могла. Народ хоть и скупой, черствый, а все равно жалел. Кто молока излишек принесет да оставит на крыльце, иной кусок мяса подсунет. Но хозяйство вела она небрежно, неумело. В доме царил беспорядок: с порога гостя встречала засаленная чаршау[8 - Чаршау – занавесь, перегородка, предмет убранства традиционного татарского жилища.], сквозь огромные щели в полу можно было разглядеть сор, намеренно сметенный туда непутевой хозяйкой, а на столе всегда красовалась немытая посуда. От неряшливости и рассеянности часто пропадали припасы: скисало молоко, протухало мясо, а в мешке с мукой заводились жучки.
Лиза была брезгливой с малолетства, любила чистоту и порядок, поэтому ей не нравилось, как Газиза ведет хозяйство. Ох, как не любила она и транжирство. На собственном опыте познавшей голод, ей было больно смотреть, как добро уходит псу под хвост. «Пусть лопнет презренное пузо, чем ценный продукт пропадет», – часто повторяла Лиза. Но, несмотря на свою нелюбовь к Газизе, она привечала Айнура. Ей было жаль мальца, ведь он, как и Генка, безотцовщина. Говоря по правде, отец жил чуть ли не на соседней улице, но кто же приблудка признает? Мать никудышная: пойдет на ферму, да и забудет обо всем. Здесь сын на улице дожидается, а она, поди, языком метет с доярками!
– Пойдем со мной, – поманила она Айнура. – Я хлеб из печи только достала, токмач[9 - Токмач – лапша (тат.).] сварила.
– А ежели мамка потеряет?
– Не потеряет. Она еще нескоро воротится, а коли воротится, то знает где тебя искать.
Мальчишка ловко спрыгнул с навозной кучи, да так, что куры с шумом разлетелись в разные стороны, и весело зашагал к соседской калитке. Не успел он переступить порог, как на него пахнуло ароматом свежеиспеченного хлеба, обдало жаром от белоснежной печи. Все здесь было отлично от его дома. От самого порога через всю избу тянулась разноцветная ковровая дорожка. Вдоль стен стояли два сундука, на первом красиво возвышались аккуратно сложенные одеяла и пуховые подушки, покрытые ажурной накидкой, на втором чинно сидела старуха – Мохира-эби[10 - Эби – бабушка (тат.).], мать Шакира-абый[11 - Абый – дядя, старший родственник или любой старший мужчина по отношению к говорящему (тат.).]. Пожилая женщина держала в руках Коран и едва шевелила губами – она была полностью погружена в чтение, так что не сразу заметила гостя.
Айнур робко стоял на пороге и с любопытством продолжал разглядывать внутреннее убранство жилища соседей. На стене, меж двух сундуков, висел красочно расписанный шамаиль[12 - Шамаиль – картина, представляющая собой цитату из Священного Писания, каллиграфически исполненную на холсте или бумаге.]. На окнах занавески, также искусно расшитые узорами. В передней части избы на столе красовался самовар, и тянуло чем-то вкусным.
– Ты чего же это? Стоишь? – выглянула голова Лизы из-за чаршау, отделявшей парадную часть избы от рабочей, где готовилась пища. – Проходи, ну же!
Айнур разулся и прошел к столу, сел на лавку. Лиза живо набрала суп из казана, отломила добрую краюшку хлеба и поставила перед ним, а сама села напротив.
– Ешь давай, пока не остыло! – скомандовала она пареньку.
Мальчишка, хоть и был стыдлив, быстро накинулся на еду. Лапша обжигала, но уж больно вкусна была, да и есть хотелось – с утра ни маковой росинки во рту не было. Забывшись за едой, он уже не разглядывал ни хозяев, ни дом. Его больше не пугала старуха, которая не обращала на него никакого внимания, а все так же бесшумно шевелила губами и одной рукой перебирала четки. Вдруг занавески дернулись, и из закрытой половины выполз ребенок. Маленькая девочка робко подобралась к матери и стала тянуть ее за подол. «Должно быть, дочка», – решил Айнур. Лиза тем временем, задумавшись о своем, не замечала ее появления, с наслаждением наблюдая, как мальчик ест. Спешно, обжигаясь, он зачерпывал побольше супа и заедал его хлебом. Ей нравилось представлять на его месте собственного сына, будто это не соседский мальчишка теперь сыт, а свой. Ну вот, доел, надо бы чаем напоить.
Она было вскочила, да чуть не упала – на полу сидела дочка и, жалобно всхлипывая, держалась за подол ее юбки.
– Вот же окаянная! Ты что тут на полу развалилась? Раздавила бы!
В ответ ребенок лишь некрасиво скривил рот и бесшумно заплакал. Айнуру стало жаль девочку, и он взял ее на руки. Это был тихий белокурый ребенок: глаза зеленые, сама курносая, а щеки худые и в веснушках. Руки девочки потянулись к столу, Айнур дал ей хлебную корку, и она тотчас же принялась ее грызть.
– Как тебя зовут?
– Зайтуна. Она все понимает, но сама не говорит, – отвечала Лиза, разливая горячий чай из самовара по чашкам.
– Хорошее имя. Зайтуна, – обратился он к ней, – не плачь и вырастай поскорее, а как вырастешь – я на тебе женюсь!
Вдоволь наевшись и напившись, Айнур поспешил вернуться: как бы хорошо ни было в гостях, а сердце всегда обратно просится. Не воротилась ли там мать? Лиза заботливо завернула ему половинку каравая. Мальчик схватил хлеб и радостно побежал домой.
А старуха между тем ожила:
– Для меня чай не приготовишь или все гостям дорогим разлила?
– Садись, матушка, – встрепенулась Лиза, – не хотелось твою молитву нарушать.
– Как же, как же, – она недовольно хмыкнула, усаживаясь за стол, – ты что же это, богадельню у нас устроила или приют какой? Видно, по миру пустить нас вздумала?
– Что же, мне теперь и мальчишку соседского накормить нельзя? – ответила Лиза старухе, громким стуком поставив перед ее носом блюдо с пышущей жаром лапшой.
– Сын мой старается, а ты чужих детей кормишь, пока своя дочка на полу валяется и с голоду ревет, – не унималась свекровь. – И что это он удумал? Нашу Зайтуну, да за голодранца, за соседского приблудка? Чтобы ноги его в моем доме не было, слышишь ты, проклятая баба?!
– Дом этот я возводить помогала, и деньги тоже я приношу, – не выдержала Лиза. – Покуда твой сын пьет, мне с утра до ночи спину гнуть на ферме приходится. Я сюда не служить пришла! Это и мой дом. И хлеб не чужой, а свой ем!
– Погоди же, паршивая чувашка! Вот воротится сын, он тебе устроит, – чертыхаясь и проклиная невестку, продолжила уплетать лапшу свекровь, а кончив, потянулась к самовару.
Долго еще сидела за столом старуха, шумно втягивая в себя ароматный чай из блюдца, вытянув губы трубочкой. За ширмой на лавке пряла Лиза, рядом терся о ногу рыжий кот. Девочка с большим вниманием наблюдала за веретеном, которое, точно юла, кружилось на месте и постепенно обрастало нитью. Как только пряжи становилось так много, что веретено переставало кружиться и делалось похожим на серый шар, пронзенный копьем, мать ловко обрывала нить и стягивала готовый клубок. Затем все начиналось снова.
И как ей так ловко удается из комка грязной шерсти, пахнущего хлевом, вытягивать тонкую упругую нить и сматывать из нее клубки пряжи? А потом так же ловко из серой сальной нити вязать белоснежные теплые носки. Руки ее работают скоро, они словно сами по себе – наблюдать одно удовольствие. Толстые пальцы правой руки без остановки скручивают шерсть, а левая кружит волчком веретено, и только лишь взгляд устремлен куда-то вдаль. Девочка может часами неподвижно сидеть и наблюдать за тем, как мать прядет или вяжет.
Только кончив работу, Лиза ощущает боль в спине от долгого сидения в неподвижной позе. Словно очнувшись ото сна, она видит, что за окном уже давно стемнело. На полу, свернувшись калачиком, спит кот, а рядом сопит дочка, одной рукой обнимает рыжего, другую подложила под голову. Старуха спит без задних ног на своей перине, удобно устроившись на печи. А мужа все еще нет – это не к добру, верно, снова что-то стряслось.
Лиза подняла ребенка с пола, раздела, уложила на сундук, а сама уселась у окна – сон не шел. Она снова взялась за прялку, закружила веретено и стала думать о прошедшем дне. Воротилась ли Газиза к сыну? Должно быть, он сладко спит сейчас, забывшись от сытости. А сыт ли Генка? Спит он или еще бодрствует? Одет ли, обут? Где сейчас бродит ее муж? Вот вернется домой, и свекровь кинется ему жаловаться и докладывать. Потом, верно, бить будет. А ежели не вернется, то, значит, загулял и подрался. Придется с утра идти к предколхозу и выручать. А веретено кружит-кружит – вжух, и намотало старый день – так оборот за оборотом и жизнь волчком пройдет, прокружит. Глаза у женщины смыкаются, ее одолевает сон.
Глава 4. АРА
Штаб-квартира АРА[13 - Американская администрация помощи (American Relief Administration, сокращенно ARA или АРА).], Симбирск[14 - Ульяновск до 9 мая 1924 года, переименован в связи со смертью Владимира Ильича Ленина (Ульянова) постановлением ЦИК СССР.], январь 1922 года
Товарищ Чекин и его заместитель товарищ Чебанов спешили в большое двухэтажное отштукатуренное здание бывшего губернского Казначейства на бульваре Новый Венец[15 - В настоящее время – один из корпусов Ульяновского государственного аграрного университета.], в котором располагались губисполком и Симбирское управление АРА, возглавляемое мистером Джеймсом и Джейн Фокс.
Быстро проскочив два лестничных пролета, они оказались у дверей, возле которых дежурили чекисты[16 - Чекист – работник Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.], суровые и молчаливые – оба на одно лицо. Сверкнув удостоверениями, товарищи поспешили по узкому коридору, позвякивая склянками в авоське.
В комнате за круглым журнальным столом, оживленно беседуя по-английски, сидели супруги Фокс и их переводчик и правая рука, товарищ Смирнов.
– А, здравствуйте-здравствуйте! – вскочил Смирнов и за обе руки поздоровался с вошедшими. – А мы как раз обсуждали открытие новых питательных пунктов за пределами губернии.
– Это, конечно, хорошо, – потирая руки, сказал Чекин. – С тех пор как открылась первая детская столовая, уже обеспечено питанием шесть тысяч пятьдесят семь детей во всех уездах.
– Но, помимо детей, – вступил Чебанов, – все еще страдает взрослое население. И хотя столовая на станции Симбирск-I снабжает беженцев пайками, количество голодных смертей растет.
Товарищ Смирнов перевел все чете Фокс.
– Необходимо установить карточную систему, – слово в слово передавал он за мистером Джеймсом. – Мы не можем допустить, чтобы окружающее население получало пайки для беженцев обманным путем.
– Конечно, подумаем, – почесал голову Чекин и, переглянувшись с Чебановым, шепнул ему: – Вот ведь сухарь американский, справки ему подавай, сначала требовал доказать, что дети действительно голодают, теперь вот беженство докажи.
– Вы напрасно иронизируете, товарищ Чекин, – заговорил переводчик. – Меры не пустые.
– Как же, – ухмыльнулся Чебанов. – Разве по распухшим лицам не видно, что люди голодают, не с жиру же они пухнут?!
– А ему справку от врача, – подхватил Чекин.
– Товарищи, я вас не понимаю. Глава АРА, мистер Гувер, убедил американское правительство выделить еще двадцать миллионов долларов на закупку продовольствия у фермеров для поддержки голодающих России. В один только Симбирск прибыло двадцать три вагона с провизией, а в марте прибудет большая партия американской кукурузы. Триста шестьдесят тысяч пайков! Сможем накормить соседние районы, в том числе взрослое население. Ну а справки, так ведь это оправданная мера. Возможно ли, чтобы тратилась ценная продукция на тех, кто все равно уже не жилец? Или чтобы кто-то ел дважды?
– А ты нам зубы не заговаривай, – нашелся товарищ Чебанов, – Гувер твой тот еще хмырь. Мы, думаешь, не знаем ничего? Они нам свои излишки привозят, то, что сами не едят: молоко, которое свиньям спаивают, и кукурузу для растопки печей. Или ты думаешь, мы газет не читаем?
– Так, ладно, будет уже! Дареному коню в зубы не смотрят, – подытожил Чекин и протянул авоську Чебанову. Тот выставил на стол перед супругами склянку спирта, две бутылки шампанского, портвейн и мадеру. – Это вот вам подарок, господа Фоксы, – сказал он, услужливо глядя на недоумевающих иностранцев. – От губисполкома, так сказать, новогодний презент.
Смирнов перевел, супруги с благодарностью кивнули. Товарищи поспешили покинуть кабинет.
– А куда ты еще один пузырь мадеры и портвейн подевал, выписано ведь было по две бутылки вина? – спросил Чекин.
– Хватит им и пяти, а эти нам пусть останутся. Все равно всю грязную работу мы выполняем.
– И то верно! Ведут себя как хозяева, а мы и рады стараться: вагоны разгрузи, склады предоставь, сохранность обеспечь…
– И штаб, и даже ковер для кабинета я выхлопотал из горсовета, а они только рожи свои буржуйские корчат, – скривился Чебанов, изображая буржуев.
– Ничего, вот накормят голодающих и вылетят как пробки! Думаешь, они по доброте душевной детей наших содержат? Вербовщики и шпионы! Вот увидишь, всех агентов, вроде Смирнова, пересажают, а этих – выгонят. Товарищи чекисты потрудятся, уж будь уверен, – сказал Чекин, прощаясь с Чебановым и выходя из управления.
Отойдя метров на двадцать, он снова развернулся, погрозил указательным пальцем белому зданию с колоннами и пошагал прочь.
***
– Какое неуважение! – негодовала миссис Джейн Фокс. – Какая неблагодарность!
Красивая молодая женщина меряла шагами комнату, двое мужчин, муж и переводчик, сопровождали ее взглядами. Она всегда была со вкусом одета, что очень выделяло ее на фоне местного населения. Сегодня модница расхаживала в кремового цвета брючном костюме и туфлях в тон. Хорошенькую коротко стриженную головку венчала широкая лента с большим блестящим камнем, с которой она походила на пушкинскую царицу. Смирнов живо представил гравюру, украшавшую некогда кабинет в школьной библиотеке. В голову приходили строки из сказки: «А во лбу звезда горит. А сама-то величава, выступает, будто пава…»
Действительно, женщина походила на райскую птицу: она точно парила по комнате. И ни в какое сравнение не шла с теми женщинами, которых знал переводчик. Глаза выделены черной подводкой, а на губах неизменно красная помада. Мистер Фокс знал, какое впечатление на мужчин производит Джейн и был очень горд за себя и свою жену.
– Дженни, милая, успокойся, – Джеймс подошел и приобнял ее за плечи. Смирнов отвернулся: ему стало неловко за супругов, нисколько его не стеснявшихся. – Это дикие и грубые люди. Они привыкли во всем видеть подвох.
Смирнов поднялся и покашлял, чтобы его заметили:
– Я пойду, нужно еще о многом договориться, встретиться с начальником станции.
– Конечно, идите, и вот еще что, заберите это, – Джеймс взглядом указал на бутылки, хаотично расставленные на столе. – Возможно, они могут быть полезны для нашего дела.
– Пожалуй, эти… – подхватила бутылки шампанского Джейн. – Эти оставьте, они пригодятся нам самим.
Переводчик убрал спирт, мадеру и портвейн в портфель, аккуратно обернув дефицитный товар в газетные листы. С такими ценными «аргументами» ему не составит труда убедить начальника станции предоставить подходящий для дела поезд.
– Что ты хочешь отпраздновать, дорогая? – поинтересовался мистер Фокс, когда Смирнов скрылся за дверью.
– Я предчувствую что-то грандиозное, – загадочно протянула Джейн, глядя в окно на удаляющегося переводчика. – Как ты думаешь, ему можно доверять?
– Смирнову? – переспросил муж, заглядывая за плечо Джейн. – Не беспокойся, это наш человек.
– Они поставили у дверей охрану, якобы для защиты. Как будто мы не понимаем, что за нами шпионят!
– Тем не менее все наши просьбы исполняются. Условия, которые потребовал мистер Гувер в обмен на продовольствие, также соблюдаются. Освобождение из-под стражи американцев – это ли не победа?
– До победы еще очень далеко, – вздохнула Джейн. – Дети продолжают умирать. Ты читал сводки? В селах каннибализм! До чего они довели свой народ?! Взрослые поедают детей! – женщина закрыла лицо руками.
– Подожди немного, через месяц прибудет новая партия, и мы поедем по соседним станциям: организуем продовольственные пункты, проведем вакцинацию детей, вывезем беспризорных…
***
Пыхтя и шипя, большой черный паровоз прибыл на станцию Нурлат поздней весной 1922 года. Джейн прильнула к окну своего вагона-купе. На перроне было людно. Взрослые и дети, плохо одетые и грязные, сидели или лежали прямо на земле. Распустившиеся деревья немного разбавляли мрачную картину. Еще до того, как поезд остановился, люди оживились и медленно поплелись к вагонам с протянутыми руками. Джейн отвернулась.
– Господи, Джеймс, как здесь все плохо. Думаешь, нам хватит?
– Успокойся, дорогая, у нас все получится!
Чекин и Чебанов не смогли сопровождать чету Фокс в этой миссии, так как накануне кто-то обчистил кладовую детского дома на Покровской, и теперь они разбирались с инцидентом. Мистер Фокс потребовал обеспечить надлежащую сохранность продовольствия в кладовой, иначе обещал немедленно прекратить отпускать продукты. Угрозы подействовали.
Собрал людей и помог организовать доставку товарищ Смирнов. Джейн была рада, что два остолопа, как она за глаза называла Чекина и Чебанова, не смогли приехать.
Рабочие наскоро соорудили из досок столы, организовав импровизированную детскую столовую под открытым небом прямо на перроне. Сначала дети со взрослыми подходили к врачу и медсестрам на осмотр, получали прививки от тифа и холеры. Джейн это напоминало вакцинацию овец на ферме отца в Огайо. Так же скоро он с ветеринаром осматривал и вакцинировал скот, только вместо бирок на ухо дети и взрослые получали карточки с именем и размером положенного пайка.
Прохаживаясь вдоль вагонов, она чувствовала себя беспомощной и бесполезной. Люди ее не замечали или не хотели замечать. Молодая женщина в сером платье-рубашке, черных туфлях-лодочках и с красиво уложенными волосами под шляпкой казалась ненастоящей – миражом в оазисе станции. Но вдруг ее взгляд зацепился за что-то настолько же неподобающе прекрасное, как и она сама.
Это была маленькая зеленоглазая девочка с черными как смоль косичками по бокам. Вздернутый носик и щечки, покрытые веснушками. Ребенка вел за руку худой старичок: сгорбившийся человек в серой фуфайке, ватных штанах и огромной бесформенной обуви, названия которой она не знала. Он ходил от вагона к вагону, цеплялся за людей и что-то выспрашивал. Джейн метнулась к Смирнову, не упуская из виду малышку и мужчину с козлиной бородкой.
– Пожалуйста-пожалуйста, скорее, – умоляла она переводчика. Тот, ничего не понимая, послушно поплелся за ней.
– Остановите этого мужчину, узнайте, куда он ведет эту крошку, – потребовала Джейн, указывая на пару нищих.
– Сейчас, подождите, кажется, это татары. Я не понимаю, – сказал Смирнов и глазами стал высматривать из толпы человека. – Эй! Газиз, иди сюда!
Мужичок, разгружавший мешки с хлебом, подбежал к нему и вопросительно уставился.
– Поговори с этим человеком, ты ведь татарин? – поинтересовался Смирнов, и тот кивнул. – Вот и хорошо, расспроси, кто он, куда идет, что за девочка.
Газиз громко о чем-то разговаривал с мужичком, все это время Джейн не спускала глаз с девочки. Не дождавшись, пока те двое закончат, она потянула за рукав переводчика:
– Ну же! О чем они говорят?
– Этот мужичок пришел из ближнего села за пайком, их в семье четверо, – начал объяснять Газиз, – сын, дочь, жена, да вот он сам. Дочку в приют хочет отправить, говорит, что не выживут вчетвером.
– Боже! – вскрикнула Джейн. – Скорее, дайте ему хлеба! Дайте все, что он попросит.
Смирнов и Газиз озадаченно переглянулись.
– Ну что же вы стоите? – в отчаянии она посмотрела на мужчин. – Переводите! Скажите, что мы увезем девочку, обеспечим ее всем необходимым, а семье окажем адресную поддержку.
Газиз перевел. Мужчина закивал в знак согласия и выпустил ручку девочки, которую тотчас подхватила Джейн. Она поспешила с ребенком к своему вагону, ей была неинтересна дальнейшая судьба мужичка, который вне очереди получил большой мешок продовольствия с фирменным оттиском «АРА».
Миссис Фокс торопилась увести ребенка поскорее из этого места, которому они обе так не соответствовали. Лишь захлопнув дверцы купе, она наконец успокоилась. Но ощущение, что их кто-то преследует и хочет отобрать девочку, не покидало ее до того, как они покинули станцию Нурлат навсегда.
Глава 5. Товарищеский суд
Шакир не вернулся домой прошлой ночью. Лиза металась по избе как угорелая: надо дочку отвести в сад, заскочить на работу и бежать к председателю. Соседка с утра уже обрадовала:
– Твой-то, слыхала? Вчера опять напился, в драку полез, – подбоченясь, язвительно и нарочито громко, чтобы все соседи слышали, говорила она. – Теперь судить будут.
А ребенок, как назло, с утра раскапризничался: девочка скомкала одеяльце, вытянула вверх оголившиеся ножки и жалобно стонала.
– Энием, тэпи а-бобо[17 - Мама, ножка бобо (тат. разг.).].
– Ах, кызым[18 - Кызым – доченька (тат.).], и ты туда же! – запричитала Лиза от беспомощности. – Мала еще, а уж врет, чтобы в садик не ходить.
– Оставь ее дома, – вмешалась старуха. – Нечего ребенка, да еще девочку, доверять чужим людям на весь день.
В другое время Лиза бы поспорила со свекровью, но сегодня ей было недосуг. Дочка осталась лежать в кроватке.
***
Возле правления стоял милицейский уазик. В окне его сквозь решетки задней дверцы блестели в полумраке знакомые глаза.
– Шакир! – позвала Лиза, примкнув к машине. – Ты как сюда попал? Что случилось?
– Гражданка! – окликнул милиционер. – Отойдите от автомобиля!
– Я ж жена его.
– Не положено! – буркнул лейтенант.
– Погоди, не бойся. Сейчас все разузнаю, – шепнула она Шакиру и побежала в правление.
Проскочила мимо вертихвостки-секретарши – и прямиком в кабинет предколхоза. Калимулла Гараев был известен в округе как строгий и скупой человек. За глаза односельчане его называли «хужа»[19 - Хужа – хозяин (тат. разг.).], и прозвище он свое оправдывал. Мимо него и муха не пролетит. Все про всех знает, везде свой большой нос сует. По всему селу у него свои люди: следят, примечают, чуть что – бегут с докладом в правление.
Слаб до чужого добра. Ежели приметит дощечку, сразу себе прикарманит – в хозяйстве всякая вещь сгодится. А коли на своем дворе чужую курицу поймает, то прямиком в суп, чтобы неповадно было!
А до баб до чего охотлив – спасу нет! Бывает, приедет на поле и стоит, смотрит, как женщины свеклу пропалывают, да, подлец, приговаривает:
– Хорошо, хорошо. Славно, ох, как славно, – а сам бороду свою наглаживает и высматривает, у кого подол повыше задрался.
На селе разные толки про него ходят: говорят, что сын Газизы тоже его грех. Гараев ее, молоденькую, сманил и обманул, а как живот появился – был таков. Лиза слухи не собирала, у нее свои счеты с хужой были. С первых дней невзлюбил он пришлую. Не нравилось ему, как вольготно она живет в его родном ауле. Где это видано, чтобы татарин привел к себе в дом чувашку – мало ему баб на селе? Ладно, если бы тихонько жил себе, да нет же! Женился на ней и дочку растит. Позор какой! Слово дал, что со свету сживет проклятую. И повод всегда находился.
– Калимулла Сахапович! – ворвалась Лиза в кабинет без стука. – Это ж по какому такому праву человека за решетку сажаешь?
– Тебя кто сюда впустил? – сверкнул злобно глазами предколхоз.
– Сама себя впустила, – не растерялась женщина.
– Ну ладно, садись, – успокоившись, указал ей на стул. – Расскажи вот товарищу Привольному, как довела супруга до жизни такой.
– И расскажу. Вы, гражданин милиционер, его не слушайте. Он вам наговорит тут всякого, – покосилась Лиза в сторону Калимуллы. – А муж мой – хороший человек, выпивает – да, за кем нет греха? Но чужого не возьмет, – снова бросила косой взгляд на председателя, тот лишь поежился. – Добрый – всем помогает. Ударник труда.
– Тоже мне ударник! – перебил Калимулла. – Пьяница и тунеядец, а вот эта вот, – ткнул пальцем в Лизу, – во всем ему потакает.
– Так, довольно, граждане, – заговорил участковый. – Это все – эмоции, а закон интересуют лишь сухие факты: напился, подрался. Здесь отвечать надо.
– Правильно! – ликовал Гараев.
– Разобрать это дело на товарищеском суде. Потому как он звено коллектива и вы, товарищ Гараев, должны отвечать за него, равно как и за всех других, – милиционер посмотрел на покрасневшего председателя.
– Конечно-конечно, разберемся, товарищ старший лейтенант! Сегодня же вечером устроим ему такой разбор полетов, чтобы никому неповадно было! Вы меня знаете, – погрозил он в окно кулаком.
– Знаю, – сухо ответил милиционер и покинул кабинет.
Лиза не стала дожидаться, пока председатель ее прогонит, и тоже пошла прочь. На улице она догнала старлея.
– Куда вы его?
– В вытрезвитель на станции. Полежит до вечера, не беспокойтесь, привезем на товарищеский суд вовремя, – с этими словами он сел в уазик и уехал.
Лиза помахала вслед машине, утерла слезу краешком платка и поплелась на ферму. По пути на работу она прошла мимо клуба, где уже висела только что выпущенная «молния» (еще виднелись следы свежей краски). «Позор пьянству и тунеядству! В 19:00 в здании сельского Дома культуры состоится слушание товарищеского суда над гражданином Ибрагимовым…» – кричала надпись на афише.
***
Дома старуха что-то старательно выводила арабской вязью на клочке бумаги, а девочка наблюдала за ней чуть дыша.
– Вот, Зайтуна-кызым, это обереги – молитвы такие, – объясняла она внучке. – Пускай стращают и говорят, что Бога нет, а ты их не слушай. В одно ухо пусть влетает, а из другого вылетает. Аллах, он все ведает, – пожилая женщина многозначительно подняла указательный палец вверх и застыла.
– Алла, – пролепетала Зайтуна, протягивая за бабкой пальчик вверх.
– Молодец! – одобрительно кивнула ей бабушка. – Ты у меня все понимаешь, пусть мало говоришь. Никого не слушай, только меня. Вот они сломали мечеть, склад из нее сделали. В той мечети твой дед и прадед служили верой и правдой. А теперь на? тебе – нельзя! А народу где молиться, у кого просить? На знамя красное? – вопросительно посмотрела она на ребенка, девочка лишь молча потупила глаза.
– Наш народ привык молиться. Мы не можем без этого. Вот и идут они теперь украдкой ко мне. Сами-то читать Коран не умеют, молиться разучились, да и нельзя вслух. Я и пишу им «дога»[20 - Дога – молитва (тат).]. Чтобы дома мир да лад был, шамаиль на стену повесить надобно, – она показала крючковатым пальцем на картину, – от порчи и сглазу своя дога, на удачу – своя.
Девочка внимательно слушала и следила глазами, не упуская из виду ничего, на что указывала старуха.
– Смотри, – продолжала бабушка, – это чулпы, – она потрясла своей черной с проседью косой, а на кончике звонко зазвенели монетки и металлические треугольники, привязанные к ней разноцветными лентами. Бабушка взяла один и ловким движением открыла его. Зайтуна от удивления раскрыла рот – внутри лежала крохотная бумажка.
– Здесь тоже дога, – пояснила бабка. – А это изю, – развернула она хлопковую ткань и подняла кончиками пальцев красивый нагрудник, расшитый блестящими медными монетами, немного тряхнула, отчего он тихонько звякнул, и приложила на грудь. – Вот так, его носят на груди, поверх платья. Такой будешь носить, и никакой дурной глаз не страшен.
Зайтуна потянулась к нагруднику, но бабка успела спрятать все обратно в платок.
– Подрастешь – все тебе отдам. А пока вот что: есть у меня дога и для твоей мамы, – с этими словами она протянула внучке темный холщовый треугольник. – Подложи его ей под подушку, когда будете спать ложиться. Не станет мамки твоей, будем жить втроем.
***
Сегодня на ферме все работали быстрее, чем обычно: людям не терпелось поскорее управиться с делами и пойти в клуб, на суд. Поселок был маленький, концерты случались редко, разве что раз в год на Сабантуй. Поэтому товарищеский суд над вулканизаторщиком Шакиром Ибрагимовым был настоящим событием для деревни.
«Ты смотри, как бегают, – удивлялась про себя Лиза. – Как же народ чужому горю радуется».
– Давайте, девки, поживее! – подбадривал бригадир смены Кочубеев. – Опоздаем же!
– Не боись, Кочубей, без нас не начнут, – ухмыльнулась доярка Асия.
– Это верно, – согласился бригадир, – без Лизы никак нельзя.
Когда в полседьмого они подходили к зданию клуба, народ уже толпился у парадного: мужики курили папиросы, а бабы сплетничали. У Лизы горело лицо – стыд-то какой! Ей казалось, что все взгляды устремлены на нее и разговоры – все о ней. Вот подъехал уазик, два милиционера под руки завели Шакира, и народ повалил вслед за ними.
За столом, покрытым красной скатертью, восседали председатель Гараев, старший лейтенант Привольный и бригадир Кочубеев. За их спинами нависало огромное знамя с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», чуть ниже рукописный, наспех начертанный красной краской: «Долой пьянство и тунеядство!»
Отдельно от всех перед зрителями сидел, понурив голову, Шакир. Лиза смотрела на него из первых рядов. Председатель громко откашлялся и начал:
– Товарищи! Мы с вами собрались сегодня, чтобы рассмотреть дело о систематическом пьянстве и нарушении трудовой дисциплины вулканизаторщика колхоза «Путь Ильича» Ибрагимова Шакира. Наш колхоз – передовик Октябрьского района. Неужели мы с вами позволим таким пьяницам и тунеядцам, как Шакир, позорить его?!
– Нет! – послышалось тут и там.
– Наш район был дважды удостоен переходящего Красного знамени обкома КПСС, Совета Министров ТАССР и областного совета профсоюзов. В этом есть и наша заслуга! Общими силами и честным трудом завоевана эта победа. Так неужели же мы позволим отдельным единоличникам топтать наше честное имя в грязи?
– Не позволим! – выкрикивали на местах. – Гнать его из партии, с колхоза…
– Долой! Позор! – гудел народ.
– Тише, товарищи! – призывал к спокойствию милиционер. – Так вы делу не поможете.
– Давайте же дадим слово гражданину Ибрагимову.
– Нечего мне сказать, – тихо ответил Шакир. – Виноват, делайте со мной что хотите.
– Вот он какой! – вскочил предколхоз Гараев. – Делайте что хотите? Ни стыда, ни совести у человека!
– Да разве ж это человек, это трутень! – донеслось из глубины зала.
– А мать его и вовсе язычница, молитвы с оберегами за деньги раздает, – выкрикнул противный женский голос из зала.
– Ой! Не ты ли, Анниса, к нам за оберегом посреди ночи прибегала, когда у малых зубки резались? – вступилась за свекровь Лиза. – Так я ей передам твою благодарочку!
– А что сразу я, – разволновалась женщина. – Я же ничего такого. Антисоветчина ведь!
– Ты это, давай не перекладывай с больной головы на здоровую! – рассердился бригадир Кочубеев. – Антисоветчина, тоже мне, смотрю, умные все стали! Мы тут из-за нашего товарища собрались, а не старух уличать.
Гомон голосов утих. Начали вызывать всех, кому есть что высказать по существу дела. Желающих набралось с десяток: соседи, товарищи по смене, каждому нашлось что сказать. Все журили и стыдили своего товарища так, словно сами никогда не оступались. Те, кто еще вчера вместе с ним выпивали, сегодня называли Шакира пьяницей, дармоедом, трутнем и тунеядцем. Он все сидел с поникшей головой и молчал. Лизе было обидно, но ждать заступничества было не от кого.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/nika-klim/olivkovoe-derevo-69278023/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Хуплу – мясной пирог, чувашское национальное блюдо.
2
Мама! Мама, не уезжай! (чуваш.)
3
Тэре – крест (тат. разг. руг.).
4
Оливковое дерево (араб.).
5
Татарская и башкирская народная песня.
6
В 1921 году, во времена голодомора, рыбаки поймали 960-килограммовую белугу около города Тетюши. В брюхе у рыбины оказалось более трехсот килограммов икры, раков, налимов и стерляди. В Тетюшах установлен памятник белуге, а в Национальном музее Республики Татарстан сохранилось ее чучело.
7
Апа – тетя, старшая родственница или любая старшая женщина по отношению к говорящему (тат.).
8
Чаршау – занавесь, перегородка, предмет убранства традиционного татарского жилища.
9
Токмач – лапша (тат.).
10
Эби – бабушка (тат.).
11
Абый – дядя, старший родственник или любой старший мужчина по отношению к говорящему (тат.).
12
Шамаиль – картина, представляющая собой цитату из Священного Писания, каллиграфически исполненную на холсте или бумаге.
13
Американская администрация помощи (American Relief Administration, сокращенно ARA или АРА).
14
Ульяновск до 9 мая 1924 года, переименован в связи со смертью Владимира Ильича Ленина (Ульянова) постановлением ЦИК СССР.
15
В настоящее время – один из корпусов Ульяновского государственного аграрного университета.
16
Чекист – работник Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
17
Мама, ножка бобо (тат. разг.).
18
Кызым – доченька (тат.).
19
Хужа – хозяин (тат. разг.).
20
Дога – молитва (тат).
Ника Клим
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 18.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Эту книгу я посвящаю своим бабушке и матери. Моя бабушка, Кузьмина Елизавета Ивановна, родилась в далеком 1928 году. Старшая дочь в семье из семерых детей, с малых лет познала голод и лишения. Все тяготы деревенского быта легли на хрупкие плечи девочки, воспитав в ней волевой несгибаемый характер.Когда бабушку бросил муж с ребенком, она не стала отчаиваться и решилась на дерзкий по тем временам шаг: будучи чувашкой, вышла замуж за татарина. Затем родилась моя мать. Ее назвали Зайтуна, что в переводе с арабского означает «оливковое дерево». Мама выросла на стыке двух культур: татарского и чувашского народов. С детства хорошо говорит на обоих языках. Сейчас таких людей называют билингвами. Но, как оказалось, нельзя быть одновременно чувашкой и татаркой. Люди жестоки и рьяно стремятся защищать свои национальные границы, не желают принимать людей «наполовину» в свои. Маме пришлось непросто, особенно в детстве.