Главная страница | История России | Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века

Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века
Виталий Викторович Пенской
Новейшие исследования по истории России #40
Новая книга российского историка В.В. Пенского посвящена сложному и противоречивому времени в истории Российского государства и человеку, ставшему символом этого времени, – Ивану Грозному. Долгое правление Ивана IV, по существу, подвело итоги пребывания династии Рюриковичей на вершине власти русского политического Олимпа. Первый русский царь завершил дело, начатое его прадедом Василием II и дедом Иваном III, – собирание земель и власти. Он достроил здание русского «служилого государства», которое затем неоднократно перестраивалось, в особенности при Петре Великом, и просуществовало до второй половины XVIII века, когда при Екатерине II начался его постепенный демонтаж. Этот процесс был сложным и отнюдь не прямолинейным – после рывка вперед, сделанного при Иване III, наступило затишье при Василии III, когда и страна, и власть как будто готовились, копили силы и энергию перед новым прыжком. Неожиданная смерть Василия III отложила этот процесс на некоторое время. Автор рассказывает о годах «боярского правления», наступившего после кончины отца Ивана IV, периоде «междуцарствия» и безвременья, когда формировалась личность и характер будущего грозного царя, и как начинался его путь к власти.
Автор включил в свой труд многочисленные цитаты из летописей и грамот времен Ивана Грозного с тем, чтобы как можно лучше передать дух эпохи.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Виталий Викторович Пенской
Иван Грозный. Начало пути
Очерки русской истории 30—40-х годов XVI века

© Пенской В.В., 2023
© «Центрполиграф», 2023
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023

От автора
Идея написать эту книгу имеет давнюю предысторию. Приступив в конце нулевых годов к более детальному, чем прежде, изучению военной истории Русского государства раннего Нового времени (а точнее, «длинного XVI века», первой его половины, от времен Ивана III до времен Смуты), мы пришли к выводу, что для лучшего понимания сущности процессов, определивших именно такой ход развития русского военного дела в эти десятилетия, необходимо более основательно заняться историей общей. Не разобравшись в особенностях политического развития России раннего Нового времени, понять, почему все повернулось так, а не иначе, было бы довольно сложно, если вообще возможно. Впрочем, только ли политического? Ведь никто так и не опроверг мнение немодного ныне классика, утверждавшего, что «ничто так не зависит от экономических условий, как именно армия и флот. Вооружение, состав, организация, тактика и стратегия зависят прежде всего от достигнутой в данный момент ступени производства и от средств сообщения»[1 - Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 20. М., 1961. С. 171.]. Следовательно, обойтись без того, чтобы не погрузиться более или менее глубоко в проблемы социальной, экономической, культурно-религиозной истории России и русского общества того времени, оказывалось практически невозможным.
Итак, погружение в глубины исторического океана состоялось, и по прошествии пяти лет, к середине 10-х гг. нового века, наши представления об эпохе последних Рюриковичей более или менее устоялись. Образно говоря, здание было построено, и дело встало лишь за его внутренней отделкой, доработкой фасада и очисткой заднего двора. Естественно, что, памятуя об изречении Козьмы Пруткова насчет невозможности объять необъятное, мы сконцентрировались на временах Ивана Грозного – пожалуй, фигуры едва ли не самой яркой, загадочной и противоречивой в русской истории раннего Нового времени. Объяснение этому довольно простое – при грозном царе московская военная машина обрела свои классические формы и прошла успешное испытание в огне нескольких войн на разных «фронтах» с разными неприятелями. Само собой, сосредоточившись на ее изучении, мы не могли не затронуть и проблемы, связанные с историей правления первого русского царя – без этого раскрыть секреты побед и неудач русского войска в 40-х – начале 80-х гг. XVI в. было совершенно невозможно.
Обращение к сюжетам отечественной и зарубежной «Иванианы» дало несколько неожиданный результат. Не то чтобы мы изначально были настроены негативно по отношению к Ивану Грозному, который пользовался, пользуется и, очевидно, еще долго будет пользоваться ярко выраженной отрицательной репутацией едва ли не самого главного «антигероя» русской истории. Нет, скорее налицо был чисто человеческий интерес к этой яркой и неординарной личности («В основе всякого научного изыскания всегда лежит некий человеческий интерес», – писал отечественный медиевист А.Я. Гуревич[2 - Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. Медиевистика и скандинавистика: статьи разных лет. М., 2005. С. 564.]), оставившей столь глубокий след в нашей истории. И интерес этот чем дальше, тем больше подогревался противоречивыми впечатлениями от прочитанных книг о его эпохе и о нем самом[3 - Пожалуй, для нас самыми значимыми работами отечественных историков, которые сыграли важную роль в формировании общего отношения и к первому русскому царю, и к его времени, стали «Царство террора» Р.Г. Скрынникова, прочитанная в далеком 1992 г., биография Ивана Грозного, написанная Б.Н. Фло-ря и вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей» в 2003 г. (на наш взгляд, едва ли не самая лучшая и взвешенная из всех иных биографий Грозного на настоящий момент), и исследование А.Л. Хорошкевич о внешней политике Ивана Грозного (которое, пожалуй, стало первым, заставившим серьезно задуматься над тем, что и сам царь был не так одномерен, каким его принято рисовать, и его эпоха не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд). См.: Скрынников Р.Г. Царство террора. СПб., 1992; Флоря Б.Н. Иван Грозный. М., 2003; Хорошке-вич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., 2003. И, само собой, нельзя не упомянуть небольшое исследование об Иване и его эпохе, принадлежащее перу русского историка (больше известного своими трудами по медиевистике) Р.Ю. Виппера (Виппер Р.Ю. Иван Грозный. Рига, 1923), внимательное, с карандашом в руках, изучение которого только утвердило нас в мысли о том, что в истории первого русского царя далеко не все так однозначно, как может показаться на первый взгляд.].
Эти противоречия вынудили обратиться не столько к историографии, касающейся эпохи Ивана Грозного (по причинам, о которых будет сказано дальше), сколько к источникам, причем не столько и не только к нарративным (летописи, хроники и свидетельства современников, поскольку все они в большей или меньшей мере носили ярко выраженный субъективный характер), но к документальным. Конечно, всякий документ создан конкретным человеком, который при всем прочем вложил в него частичку себя, однако степень субъективизма этих источников все же не столь высока, как в первом случае. Впрочем, и от исторического нарратива есть польза, и немалая, если подойти к его интерпретации с иным, чем прежде, «вопросником». «Источники сообщают историку только те сведения, – писал упоминавшийся нами выше А.Я. Гуревич, – о которых он эти источники вопрошает». И дальше он отмечал, что «[исторический] памятник нем и невыразителен до тех пор, пока исследователь не задаст ему свои вопросы», а вопросы определяются тогда, когда сам исследователь формулирует проблему. «Проблема диктует вопросник историка, – продолжал исследователь, – с которым он приходит к памятнику; ставя перед ним свои вопросы, историк преобразует этот безмолвствующий памятник в источник сведений, которые он ищет»[4 - Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. С. 436.]. Вот и мы, столкнувшись с противоречивостью оценок и суждений относительно личности царя и его эпохи, причем в равной степени как среди современников Ивана Грозного, так и среди историков последующих поколений, оказались перед необходимостью, принимая во внимание мнения авторитетов, тем не менее подойти к имеющимся в нашем распоряжении источникам со своим «вопросником».
К моменту составления этого «вопросника» мы уже пришли к выводу о том, что в сформировавшейся к настоящему времени «Иваниане» сложилась своего рода «черная легенда», не заметить которую просто невозможно. И эта «черная легенда», прочно утвердившаяся в общественном сознании благодаря миллионам школьных и вузовских учебников (которые не могут врать по определению), надежно блокировала всякие попытки взглянуть и на личность первого русского царя, и на его эпоху иначе, чем это было натвержено со школьной скамьи и потом повторено бесчисленное количество раз и в научных трудах, и в художественной литературе, и в публицистике – да мало ли где еще! Она, живущая своей жизнью, продолжает воспроизводиться и поныне – примеров тому сыскать не составит особого труда. Достаточно вспомнить бурное обсуждение в медиа- и интернет-пространстве установления памятника Ивану Грозному в Орле некоторое время назад.
Однако следование в рамках этого, с позволения сказать, «дискурса» отнюдь не давало ответа на возникающие с завидной регулярностью вопросы, напротив, только способствовало рождению все новых и новых. Как результат, выход за ее рамки стал неизбежен, а вместе с ним возникли и новые проблемы. Как, под каким углом зрения подойти и к личности самого Ивана, и к его эпохе? Что взять за основу, что выступит в роли того самого архимедова рычага, который позволит перевернуть Землю? Его очертания, пока еще смутные, были нащупаны еще в 2014–2015 гг., более или менее зримые очертания он обрел в 2016–2017 гг.[5 - Серьезным подспорьем в кристаллизации нашего замысла стала изданная в 2016 г. работа американского историка Н. Колл-манн «Преступление и наказание в России раннего Нового времени» (Коллманн Н.Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М., 2016), которая подвела недостающее доселе методологическое обоснование под него, и перечитанная еще раз под влиянием этого исследования работа В. Кивельсон «Картография царства» (Кивельсон В. Картография царства: земля и ее значение в России XVII века. М., 2012). И, само собой, нельзя не упомянуть и солидное по объему фундаментальное исследование М.М. Крома «Вдовствующее царство» (Кром М.М. «Вдовствующее царство»: политический кризис в России 30—40-х годов XVI века. М., 2010) и его же «Рождение государства» (Кром М.М. Рождение государства. Московская Русь XV–XVI веков. М., 2018).], и тогда же в общих чертах сложился и замысел этой книги. Писать еще одну биографию Ивана Грозного, на наш взгляд, не имеет смысла – их и без того существует превеликое множество, от солидных и капитальных исследований до обзорных и популярных, в т. ч. и претендующих на сенсационность[6 - О работе Б.Н. Флори мы уже писали, а в качестве примеров иных биографий первого русского царя, написанных в ином ключе, можно привести работы, к примеру, Д.М. Володихина, И. Мадарьяги и В.В. Шапошника (См.: Володихин Д.М. Иван IV Грозный. М., 2010; Мадарьяга И. де. Иван Грозный. М., 2007; Шапошник В.В. Иван Грозный. СПб., 2015). На другом же полюсе – «Иван Грозный. Кровавый поэт» небезызвестного А. Бушкова (М., 2007) и «Царь грозной Руси» В. Шамбарова (М., 2012).]. Напрашивался закономерный ответ на этот вопрос – не очередной портрет грозного царя, каким бы он ни получился, нужен, нет, речь должна идти о другом – скажем так, о портрете на фоне эпохи. Более того, нам представляется более интересным и важным сам фон, исторический контекст, в который будет помещен этот портрет, своего рода интерьер, внутри которого и размещена будет картина. И в этом отношении нам близок подход, выбранный отечественным историком М.М. Кромом в одной из его последних работ. «Вместо традиционного рассказа о военных походах и присоединении тех или иных земель я сделал акцент на внутренних аспектах государственного строительства: обретении суверенитета, формировании структур управления, функциях монарха и его советников, выработке ключевых понятий и идеологии, роли выборных органов и т. д.», – писал он[7 - Кром М.М. Рождение государства: Московская Русь XVXVI веков. М., 2018. С. 7.]. Впрочем, от повествования о военных походах мы все же отказываться не намерены – Иван Грозный большую часть своего правления провел в войнах, и не сказать о них будет, конечно же, большой ошибкой, тем более если принять во внимание то влияние, которое оказали войны на развитие русской государственности и общества в ту эпоху.
Такая постановка вопроса нам сегодня импонирует больше всего, нежели традиционное жизнеописание в позитивистском духе, тем более если принять во внимание, что политические бури, бушевавшие при дворе, если и затрагивали основную массу населения Русского государства того времени, то косвенно. Двор и кипевшие при нем страсти жили одной жизнью, а страна – другой, и пересекались два этих мира не так часто, как можно представить, исходя из сведений, что поставляет нам исторический нарратив. Отсюда и вывод, что замыкаться на описании происходившего на московском политическом олимпе – значит существенно обеднить общую картину происходившего в стране. Между тем время Ивана Грозного – это эпоха, когда завершается строительство «земско-служилого» государства (термин Ю.Г. Алексеева), монархии «самодержавно-земской» (С.П. Мельгунов), не говоря уже о формировании институтов общества, которое сегодня назвали бы «гражданским», и выстраивания системы взаимоотношений между ним и верховной властью. И это только вершина айсберга, то, что лежит на поверхности! При этом все эти перемены происходили на фоне грандиозных подвижек во внешнеполитической сфере и в европейской мир-экономике (И. Валлерстайн), которые прямо и косвенно оказывали влияние на процессы, протекавшие внутри Русского государства и общества в этот «долгий XVI век» (Ф. Бродель). Об этом и пойдет речь дальше в этой работе.
Понятно, что столь грандиозный замысел невозможно воплотить в работе столь ограниченного объема, поэтому, не претендуя на всеобъемлющий и всеохватывающий характер нашего скромного исследования, назовем его скромно очерками из русской истории времен Ивана Грозного. Быть может, в последующем отдельные аспекты этой работы найдут свое отражение в других, более глубоких, скрупулезных и менее широких по охвату, временному, пространственному и тематическому, работах. Пока же мы снова повторим старую добрую латинскую мудрость – Feci, quod potui, faciant meliora potentes, поблагодарив всех тех, кто принял так или иначе участие в создании этой книги (и в особенности нашу супругу Т. Пен-скую, неизменно поддерживающую нас во всех наших начинаниях и обеспечивающую нам прочный тыл).
P. S. Мы преднамеренно включили в текст многочисленные цитаты из летописей и грамот времен Ивана Грозного с тем, чтобы передать дух эпохи. Конечно, сначала их язык может показаться архаичным и порой сложным для понимания, однако лиха беда начало, и стоит только привыкнуть к нему, и он предстанет совершенно в ином свете.

Грозный царь или грозное время?
Вместо введения
Времена не выбирают, в них живут и умирают…
Полтора с лишком века назад, в 1862 г., в Новгороде Великом, том самом городе, «откуду есть пошла Руская земля», при громадном стечении народа, в присутствии императора Александра II, августейшего семейства и блестящей императорской свиты был торжественно открыт величественный монумент работы скульпторов Михаила Микешина и Ивана Шредера в честь 1000-летия России. Среди 128 персонажей, олицетворяющих долгий путь, пройденный Россией за эти столетия, нашлось место и царствующим особам, и полководцам, и деятелям культуры. Есть даже скульптурные изображения великих литовских князей – Гедимина, Ольгерда, Кейстута и Витовта. Но нет на памятнике образа исторического персонажа, одолевшего казанских и астраханских татар, отразившего натиск Крыма и, по существу, положившего конец крымскому имперскому проекту, при котором началось покорение Сибири, первым прорубившего окно в Европу, завершившего создание основ Московского государства, самобытного писателя, незаурядного полемиста и гимнографа…
Кто этот человек? Наверно, уважаемый читатель уже догадался, о ком идет речь, – конечно же, это первый русский царь – Иван Грозный, личность чрезвычайно сложная, противоречивая и во многом загадочная, подлинный русский сфинкс, в котором все было величественно чрез меры – и гений, и злодейство. Почему же так получилось, что и в исторической традиции, и в общественном сознании не только России, но и ближнего и дальнего ее зарубежья далеко не однозначный образ Ивана Грозного ассоциируется со своего рода эталоном кровавого злодея и тирана, по всеобщему мнению выделяющегося своими тиранствами и злодействами даже на фоне других тиранов и злодеев грозного и отнюдь не вегетарианского и толерантного XVI столетия, века Реформации и Контрреформации, религиозных и иных войн, колониальной экспансии, мятежей и заговоров?
Можно ли попробовать увязать воедино личность первого русского царя и время, когда он жил, действовал и творил? «Грозный царь или грозное время» – под таким названием в 2004 г. историк С.Н. Богатырев опубликовал небольшое исследование, посвященное изменению психологического образа первого русского царя в историографии, российской и западноевропейской, в XIX–XX вв.[8 - Богатырев C.Н. Грозный царь или грозное время? Психологический образ Ивана Грозного в историографии // История и историки: историографический вестник. 2004. М., 2005. С. 52–82.] Проанализировав основные точки зрения относительно психического состояния Ивана Грозного, которые сложились в исторической «Иваниане» за двести лет, историк пришел к выводу, что «трактовка личности Грозного как „продукта своей эпохи“ прежде всего характерна для тех исследований, где изложение исторических событий жестко подчиняется историософским или идеологическим схемам и конструкциям»[9 - Там же. С. 78.].
Не принимая и не отвергая однозначно этот тезис (на то есть причины, которые мы постараемся озвучить далее по тексту нашей книги), мы все же рискнем утверждать, что такая яркая и неординарная личность, как Иван IV, могла – нет, не появиться, ибо незаурядные и из ряда вон выходящие персонажи драмы, известной нам как История, выступают на ее авансцену с завидной регулярностью – раскрыться во всей своей полноте только в «долгий XVI век» (или, край, в раннее Новое время, которое ряд историков предлагает довести до начала Великой Французской революции – первой действительно великой и действительно революции, с которой не могут сравниться ни нидерландская революция XVI в, ни английская XVII столетия). Хронологические рамки этого «столетия» (которое, на самом деле, вовсе не столетие) великий французский историк Ф. Бродель определял между серединой XV и серединой XVII в., причем это «удвоенное» столетие довольно четко разделялось им пополам по середине XVI в. – на «век золотого изобилия» и «век серебряного изобилия»[10 - См., например: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Ч. 2. Коллективные судьбы и универсальные сдвиги. М., 2003. С. 794–795, 796.]. «Франция Генриха II – это уже не залитая солнцем Франция Франциска I, – писал Бродель, – елизаветинская Англия – это уже не Англия Генриха VIII…»[11 - Бродель Ф. Материальная цивилизация. Экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 3. Время мира. М., 2007. 752 с. С. 153, 160.]
Почему так получилось и насколько прав был мэтр, когда в рамках выдвинутой им концепции «длительного времени» (longue durйe) предложил расширить временные рамки XVI столетия именно таким образом? Логику его рассуждений понять нетрудно, тем более что в том же ключе рассматривали историю Европы ряд других видных историков, или напрямую взявших на вооружение тезис, выдвинутый Броделем, или пришедших к аналогичным выводам самостоятельно. Так, другой французский историк, П. Шоню, характеризуя основной тренд развития раннемодерного европейского общества, писал в 1965 г. о том, что «традиционная история подчиняется той же хронологии, что и история глобальная, двинувшаяся от внутреннего моря к богатым планктоном холодным морям севера, тогда как малый ледниковый период стал теснить Европу холодным фронтом полярных морей». И, подытоживая свое наблюдение, он отмечал: «Классическая Европа – это еще и холодная Европа, под суровым оком грозного бога пуритан и сокровенного бога янсенистов. Европа, покинувшая Средиземноморье»[12 - Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005. С. 21.]. Об этой тенденции, кстати, упоминал и сам Бродель, когда указывал на то, что «Европа тогда „качнулась“ в сторону Севера. И на этот раз – на столетия», причем центр европейской (в широком смысле) торговли и финансов сместился из Генуи в Амстердам[13 - Бродель Ф. Материальная цивилизация. Экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 3. С. 153, 160.], так что Средиземноморье, сердце средневекового мира, надолго выбыло из игры и скатилось на периферию раннемодерного общества. Конец доминирования Средиземноморья, по мнению Броделя, был связан с «широкой деградацией мира-экономики», той экономической системы, которая сформировалась ранее, еще в эпоху высокого Средневековья, и обусловлена расцветом итальянских городов-государств, прежде всего Венеции[14 - Там же. С. 62.].
Развивая эти идеи, американский социолог И. Валлерстайн рассматривал XVI век как «конструкцию, основанную на соединении двух ранее раздельных систем: христианского Средиземноморья с центром в городах Северной Италии и фламандско-ганзейской торговой сети на севере и северо-западе Европы», к которой примыкали на правах сырьевых придатков «с одной стороны, земли к востоку от Эльбы, Польша и некоторые другие территории Восточной Европы – а с другой стороны, острова Атлантики и определенные части Нового Света»[15 - Валлерстайн И. Мир-система Модерна. Т. I. Капиталистическое сельское хозяйство и истоки европейского мира-экономики в XVI веке. М., 2015. С. 79.].
Чем была обусловлена эта масштабная перестройка экономической системы эпохи высокого Средневековья? Конечно, принимая во внимание многофакторность исторического процесса, нельзя свести причины этого явления, имевшего, в конечном итоге, глобальные последствия, к какой-то одной. Однако представляется, что весьма немаловажную роль во всех этих процессах сыграл распад возникшей в результате завоеваний Чингисхана и его преемников «монголосферы», охватывавшей в период своего расцвета немалую часть Евразии. Столетие, предшествовавшее «долгому XVI веку», ознаменовалось колоссальными геополитическими подвижками, охватившими практически весь континент. Падение монгольской империи, хаос и анархия, воцарившиеся на ее просторах как результат ожесточенной борьбы за власть многочисленных претендентов на трон из «Золотого рода» потомков Чингисхана, разрушили устоявшиеся торговые связи и экономические системы и запустили болезненный процесс перенастройки всей системы экономических связей и отношений Евразии, прежде всего в ее западной части.
Как результат, эта масштабная перестройка экономической системы, ключевым моментом которой стало постепенное смещение центра экономической активности на северо-запад Европы, естественно, не могла не вызвать столь же масштабных изменений и в других сферах жизни тогдашнего общества (в самом широком смысле). Параллельно с этой своего рода экономической «революцией» в Европе (а затем и в других регионах мира) шла так называемая военная революция. Ее концепция была предложена британским историком М. Робертсом в 1955 г. и подразумевала, что внедрение пороха и появление огнестрельного оружия обусловили масштабные изменения в политическом и социальном устройстве европейского общества[16 - См., например: Roberts M. The Military Revolution, 1560–1660 // Roberts M. Essays in Swedish History. L. 1967. Р. 195–225.]. По существу, Робертс и его единомышленники (среди которых выделяется фигура Дж. Паркера, который существенно доработал и развил идею Робертса[17 - См., например: Parker G. The „Military Revolution“, 1560–1660 – a Myth? // The Journal of Modern History. V. 48, № 2, June 1976. Р. 195–214; Parker G. The Military Revolution. Military Innovation and the Rise of the West, 1500–1800. Cambridge, 1988.], став во второй половине 70—80-х гг. минувшего столетия одним из главных «апостолов» этой концепции) увязывали воедино процессы перемен в военном деле и военных технологиях Западной Европы в «долгий XVI век» с рождением модерного государства. Не все были согласны с такой постановкой вопроса – так, например, британский историк Н. Хеншелл полагал, что «большие армии были скорее следствием сильной монархии, а не ее причиной»[18 - Хеншелл Н. Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб., 2003. С. 11.], однако тот факт, что ускорившееся в XVIXVII вв. развитие военного дела и процессы формирования характерных для раннемодерного государства (об этом подробнее мы скажем дальше) институтов и отношений, политических, юридических, социальных, экономических и прочих, не просто совпадали по времени, но взаимно обуславливали друг друга, в принципе не вызывает сомнения.
Но не только экономическая, военная и политическая «революции» были характерны для «долгого XVI века». Говоря о переменах, которые происходили в эти десятилетия в жизни государства и общества, не стоит забывать и о своего рода «культурной революции». И дело здесь даже не столько в таком ярком феномене, как Ренессанс (который был, по существу, сугубо элитарным «продуктом» для «избранных»), сколько в переменах в пресловутой «массовой культуре». Изобретение И. Гутенбергом книгопечатания сделало возможным Реформацию, а эта последняя вызвала к жизни не менее масштабную католическую Контрреформацию с их процессами Sozialdisziplinierung'a («социального дисциплинирования»), Konfessionsbildung'a («создания конфессии») и Konfessionalisierung'a («конфессионализации») (и об этих чрезвычайно важных и неоднозначных социокультурных явлениях мы также скажем подробнее по ходу нашего повествования). Как результат, мы наблюдаем постепенное формирование ростков новой, модерной культуры – прежде всего в крупных городах, от которых культурные импульсы расходились на периферию подобно волнам от брошенного в воду камня.
Все эти явления развивались подспудно, не торопясь, постепенно меняя облик Европы (и не только ее одной). Внешними проявлениями этой невидимой на первый взгляд работы «крота истории» явились значимые исторические события, которые сами по себе выглядели как будто вполне традиционно и «вытекали» из самого хода истории, однако их значение явно выходило за рамки традиции. Падение в 1452 г. ордынского «царя» Саид-Ахмеда, которое де-факто подвело черту под историей Золотой Орды; взятие османским султаном Мехмедом Фатихом Константинополя в 1453 г.; завершение Столетней войны, также пришедшееся на тот же год; подчинение Иваном III Великого Новгорода и запуск им процесса пересмотра прежних договоров Новгорода с Ганзой; завершение испанской Реконкисты и открытие Колумбом Нового Света в 1492 г.; начало Итальянских войн в 1494 г. и в том же году подписание договора в Тордесильясе о разграничении колониальных империй Португалии и Испании; прибытие эскадры Васко да Гамы в Каликут в 1498 г.; взятие Василием III Смоленска в 1514 г.; захват в 1516 г. османским корсаром Аруджем Алжира; выступление Мартина Лютера в 1517 г., положившее начало Реформации; битва при Мохаче и ликвидация независимого Венгерского королевства в 1526 г. – это лишь некоторые важнейшие события политической истории в истории Европы и Средиземноморья в первой половине «долгого XVI века» – века экспансии (как характеризовал его британский историк Р. МакКенни[19 - MacKenney R. Sixteenth Century Europe. Expansion and Conflict. London, 2002.]).
Взятые по одиночке, все эти события как будто не представляли собой значимой силы, которая могла разом изменить все и вся. Однако их число постепенно росло, причем во всех сферах жизни и общества, и государства, и рано или поздно, но количество этих изменений должно было перерасти в новое качество. А вот здесь и возникает самый главный вопрос: а готово ли было тогдашнее общество к этим переменам и в особенности к переходу их количества в качество?
Ответ на этот вопрос будет скорее отрицательным, нежели положительным, и вот почему. В свое время французский социолог и культуролог К. Леви-Стросс предложил разделить все общества на два основных типа – на «горячие» и «холодные». «Одни из них («холодные». – В. П.) стремятся, – писал исследователь, – благодаря институтам, к которым они привязаны, аннулировать, квазиавтоматически, то действие, что могли бы оказать на их равновесие и непрерывность исторические факторы; другие («горячие». – В. П.) решительно интериоризуют историческое становление, чтобы сделать из него двигатель своего развития»[20 - См., например: Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // Леви Стросс К. Тотемизм сегодня. Неприрученная мысль. М., 2008. С. 438.]. Раннемодерное европейское общество (и русское в особенности) в этой классификации может быть отнесено именно к «холодным» обществам – обществам патриархальным, аграрным, «деревенским», одним словом, обществам «первой волны» (по классификации американского культуролога Э. Тоффлера).
Для таких обществ, консервативных в своей основе, «заточенных» под сохранение и воспроизводство «старины», традиции, было характерно настороженное отношение (а то и неприятие, причем как пассивное, так и, зачастую, активное) ко всякого рода новшествам, которые могли изменить устоявшееся и привычное, завещанное от отцов и дедов, положение вещей. Тем более это относилось к таким нововведениям, которые были способны радикально переменить существующий порядок. «Все новое добро есть, но ветхое всего лучши есть и силнее» – этими словами из средневекового русского сборника нравоучений «Пчела» можно, пожалуй, в наилучшей степени охарактеризовать отношение подобных «холодных» обществ к переменам[21 - Розанов С.П. Материалы по истории русских Пчел // Общество любителей древней письменности. Памятники древней письменности и искусства. Вып. CLIV. М., 1904. С. 34.]. Да и сами тогдашние правители, воспитанные в традиционной среде и в традиционном духе, еще не были готовы к тому, чтобы «отменить» традицию и пересмотреть «старину». Стоит ли, в таком случае, удивляться тому, что в своей деятельности они, как правило, руководствовались принципом, который в лаконичной и лапидарной, но оттого не менее четкой и ясной, формуле выразили великие литовские князья – предшественники и современники нашего героя: «Мы старины не рушаем а новины не уводим»[22 - Lietuvоs Metrica. Kn. № 6 (1494–1506). Vilnius, 2007. S. 170.].
Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что «старину» не стоит рассматривать как нечто незыблемое и преходящее из века в век совершенно неизменной. К. Леви-Стросс, развивая свою концепцию, указывал, что «холодные» общества (называемые нами по этой причине первобытными) желают его (неизбежный эволюционный процесс, связанный с переменами и изменениями привычного образа жизни. – В. П.) игнорировать и пытаются со сноровкой, недооцениваемой нами, сделать, насколько это возможно, постоянными состояния, считаемые ими «первичными» относительно своего развития…»[23 - Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 439.] (выделено нами. – В. П.). Однако даже и в таком случае всякая перемена должна была опираться на авторитет «старины», оправдываться ею или же, на худой случай, заявлять о том, что она-де призвана эту самую почтенную «старину» восстановить.
Одним словом, жизнь не стояла на месте, и вне зависимости от желания большей или меньшей части общества перемены все равно наступали и шаг за шагом, постепенно изменяли облик настоящего. Формально все как будто оставалось по-старому, а вот на деле, в реальности – уже нет. Новое прорастало сквозь традицию, раннемодерное государство постепенно сменяло собой позднесредневековое, и, естественно, изменялось и само общество, как правило, вопреки своим желаниям и настроениям. И чувство того, что мир меняется, и меняется не в лучшую сторону, подкрепляемое реальными событиями (да хотя бы и последствиями пресловутой «революции цен»), постепенно получало все более и более широкое распространение. Стремление остановить процесс перемен в «долгий XVI век» становится одним из определяющих факторов развития политической и социальной жизни общества, а ностальгия по старым добрым временам явилась действенным мотивом, лежащим в основе ответной реакции общества на те или иные действия власти, которые могли быть истолкованы именно как попытка изменения существующего устоявшегося порядка вещей. Социальное напряжение в обществе постепенно нарастало, и «долгий XVI век», в особенности вторая его половина, по праву может быть поименован «бунташным веком», веком мятежей, революций, смут и иных великих потрясений, волнами перекатывавшихся по всей Евразии из края в край.
В самом деле, если взять вторую, «серебряную» половину этого «столетия», то нетрудно заметить, что ни одна страна или регион континента не остались в стороне от этого процесса. Начало было положено Францией, которая, едва выбравшись из казавшихся бесконечными Итальянских войн, немедля погрузилась в пучину войн религиозных, растянувшихся на полвека и приведших страну на грань катастрофы. Практически параллельно с усобицей во Франции началась революция в Нидерландах (обратим внимание на ее особенность – под консервативными лозунгами, ибо попытка испанских властей изменить статус Нидерландов внутри империи вызвала недовольство со стороны нидерландского «политического народа», а когда Испания попыталась жестко подавить его, в ответ в стране вспыхнул мятеж). Это выступление очень скоро вылилось в так называемую Восьмидесятилетнюю войну – голландско-испанскую войну, которая имела колоссальные последствия и для самих голландцев и испанцев, и для всей последующей европейской, да и не только ее, истории (уже хотя бы потому, что военные действия в ходе этого конфликта велись не только в Европе и прилегающих к ней морях, но и далеко за пределами Европы – в обеих Индиях, Ост- и Вест-, и на просторах мирового океана).
Не успело завершиться вооруженное противостояние католиков и гугенотов в la belle Franзe, как началась так называемая Джелялийская смута в Османской империи, из которой страна выбралась с большим трудом и серьезными потерями (и ведь можно провести параллели между этой смутой и Смутой русской – местами сходство происходящего будет просто поразительным). Следующей на очереди оказалась Священная Римская империя, в которой приглушенный к середине минувшего столетия религиозный конфликт вновь разгорелся и в 1618 г. перешел в открытую стадию, положив начало печально знаменитой Тридцатилетней войне 1618–1648 гг. Завершающая стадия этой войны совпала по времени с началом Великого мятежа в Англии и Хмельниччины в Речи Посполитой (в которой восстание запорожских и реестровых козаков и хлопов плавно переросло в знаменитый Потоп, едва не приведший к первому разделу польско-литовского государства).
Неспокойно было и на другом конце континента. Минский Китай, который в первой половине XV века окончательно перешел к политике самоизоляции, к исходу XVI столетия вступил в пору очередного острого социально-экологического кризиса[24 - О концепции китайских социально-экологических кризисов см.: Кульпин Э.С. Человек и природа в Китае. М., 1990.], последствия которого были катастрофичны. Крестьянские войны, вторжение маньчжуров, падение династии Мин, голод и эпидемии опустошили Китай и надолго ввергли его в пучину хаоса и анархии. В соседней Японии XVI век прошел под знаком нарастающего соперничества влиятельных провинциальных князей-дайме, которое по традиции очень быстро приобрело форму многолетней войны всех против всех (сэнгоку дзидай), и в начале следующего столетия эта усобица завершилась установлением в Японии власти сёгунов из новой династии Токугава. Наконец, в Центральной Азии и на индийском субконтиненте ситуация в «долгий XVI век» тоже не может быть названа безмятежной – бурные события, войны и социальные движения не оставили стороной и эти регионы.
Одним словом, время, в котором пришлось жить и действовать нашему герою, никак не может быть названо спокойным, а вот грозным поименовать его можно легко и непринужденно. Ведь и Россию в этот долгий век никак нельзя было назвать островком спокойствия и благолепия в этом бушующем океане. Общие тенденции развития не могли не миновать и ее, тем более что она вовсе не была такой же замкнутой и самоизолировавшейся от внешнего мира, как минский Китай. Конечно, московское общество в эпоху «долгого XVI века» существенно отличалось от западноевропейского, в особенности если сравнивать его с наиболее развитыми регионами Европы, а не с ее захолустьем. Однако и в нем, при всей его консервативности и традиционализме, постепенно вызревали новые явления и формировалось новое мировоззрение – можно согласиться с мнением отечественного исследователя Л.Б. Сукиной, именовавшей эту эпоху «поздней осенью русского Средневековья» (указав при этом на то обстоятельство, что схожие процессы, на наш взгляд, породили уже упоминавшиеся выше протестантскую Реформацию и католическую Контрреформацию)[25 - См.: Сукина Л.Б. Поздняя осень русского Средневековья. Очерки культурной истории Московского государства (XVIXVII вв.). М.; СПб., 2021.].
Примечательно, что, говоря о русском «долгом XVI веке», нельзя не отметить, что его деление на «половины», «золотую» и «серебряную», в общем довольно точно совпадает с делением, предложенным Ф. Броделем. Согласимся с тем, что точно так же, как по отношению к той же Англии или Франции можно сказать, что Россия времен Ивана III и даже Василия III – это совсем не та Россия, которая будет при Иване IV. И даже Россия в 1547 г., в начале самостоятельного правления Ивана Васильевича. Больше того, Россия в 1583 г., в конце жизни Ивана Грозного, и Россия в начале его самостоятельного правления при всей их схожести – все же несколько отличаются друг от друга, не говоря уже о том, что будет после. Своими действиями Иван явно порушил «старину», сам того не желая (можно ли сказать, что он попытался, и в каком-то смысле не без успеха, осуществить в России «консервативную революцию»?). Попытки же вернуть ее, предпринятые после его смерти «сверху», в конечном итоге в немалой степени поспособствовали наступлению Смуты начала XVII в., которая до основания потрясла и Русское государство, и русское общество. Консервативная реакция, наступившая после Смуты, всеобщее стремление восстановить привычный досмутный порядок вещей, в конечном итоге не имела успеха – да, внешняя форма как будто была восстановлена, но вот внутреннее содержание оказалось уже иным. И, естественно, что подспудное ощущение того, что окружающий мир изменяется, и явно не в лучшую сторону (причем эти ощущения явно присутствовали в коллективном сознании как всего русского общества, так и отдельных его «чинов» – освященного, служилого, торгового и земледелательного), не могло не породить и соответствующей реакции. Особенно бурный характер она принимает в XVII в. при первых Романовых («соляной бунт» 1648 г. и серия городских волнений конца 40-х – начала 50-х гг., «чумной бунт» в Москве в 1654 г., «медный бунт» и Раскол, Разинщина свидетельствуют сами за себя). Стрелецкий бунт 1682 г. как бы подвел черту под начавшимся в 1453 г. со смертью Дмитрия Шемяки русским «долгим XVI веком», став преддверием новой эпохи (хотя степень ее новизны, как считает американский русист Н. Колл-манн, вряд ли стоит преувеличивать[26 - См.: Kollmann N.Sh. The Russian Empire, 1450–1801. N.-Y., 2017.]).
Однако все это будет потом, нас же интересует начальный этап этой эволюции. Где искать отправную точку этих процессов, когда началась «осень русского Средневековья»? Пожалуй, мы не слишком сильно погрешим против истины, если скажем, что все началось еще в первой половине XV в., точнее, во второй его четверти, во времена печально неизвестной (а как еще ее можно назвать, когда о ней знают немногие посвященные в перипетии русской истории позднего Средневековья?) «Войны из-за золотого пояса» между Василием II и его дядей Юрием Дмитриевичем, а после его смерти – его наследниками Дмитриевичами, среди которых особенно яркой и колоритной была фигура Дмитрия Шемяки. Эта русская «война престолов», растянувшаяся на без малого четверть столетия, изобиловала неожиданными поворотами, изменами, интригами, убийствами и казнями. Василий II сумел одолеть своих конкурентов в этой борьбе, но дорогой ценой – он не только лишился зрения, но и избавился от каких-либо иллюзий относительно человеческой природы. Юный княжич, пройдя через перипетии смуты до конца, возмужал и заматерел, превратившись в расчетливого, циничного, беспощадного и, что уж там скрывать, подозрительного до болезненности правителя, который особо не стеснялся в выборе средств и методов в борьбе со своими явными и потенциальными недругами. Отметим, что прозвище, данное ему, Темный, порой связывают не с его слепотой, а с последствиями неудачной для великого князя битвы с татарами под Суздалем в 1445 г., когда он был взят в плен неприятелем и был отпущен на волю за огромный выкуп. Злые языки утверждали, что одним из условий освобождения князя стало признание им своего вассального статуса по отношению к татарскому «царю» Улуг-Мухаммеду и превращение тем самым Василия в князя не «Тёмного», но «Темного», то есть обычного ордынского военачальника-темника[27 - Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь; Москва, 1997. С. 328.]. И этот Темный князь, «перебрав людишек» в своих владениях и удалив (кого в могилу, кого в эмиграцию, кого в заключение) всех, кого мог бы опасаться или кому не доверял, возобновил собирание земель и явочным порядком, через все тот же «перебор людишек», серьезно продвинулся вперед в деле собирания власти в руках великого князя.
Своему сыну Ивану III Василий завещал не только и даже не столько окрепшее и вставшее на ноги после Смуты государство. Более важным представляется другое. С одной стороны, Иван Васильевич, в последние годы правления своего отца являвшийся фактически его соправителем, на практике освоил сложное искусство управления и принял бразды правления, будучи достаточно опытным и искушенным политиком. С другой стороны, его отец в своей духовной грамоте отписал Ивану удел, размеры которого существенно превышали доли в отцовском наследстве его братьев. Благодаря этому переход власти из рук в руки прошел гладко, без каких-либо серьезных проблем (создается впечатление, что поразившая жителей столицы своей жестокостью и тем, что она была свершена в Великий пост, показательная казнь по весне 1462 г. серпуховских детей боярских, вознамерившихся было вызволить своего князя Василия Ярославича, брошенного Василием Темным в темницу[28 - См., например: Ермолинская летопись // ПСРЛ. Т. XXIII. М., 2004. С. 157.], была отнюдь не случайна – великий князь тем самым хотел преподать урок потенциальным заговорщикам). Все это позволило Ивану III, который первым получил прозвище Грозного, практически довести до конца дело собирания земель и укрепления власти великого князя и господаря всея Русии. Он не только прибрал к своим рукам Новгород и Тверь (не считая более мелких уделов), но и серьезно прирастил территорию своего государства на западе за счет присоединения земель на «литовской украине» в ходе двух успешных русско-литовских войн 1486–1494 и 1500–1503 гг.
Василий III, сын от второго брака Ивана с византийской принцессой Зоей-Софьей Палеолог, унаследовав от Ивана III власть (на этот раз переход был не столь прост и однозначен, как в предыдущем случае, – Иван III долго колебался, кому отдать великое княжение, сыну Василию или же внуку Дмитрию; сам же Василий, придя к власти, первым делом приказал арестовать Дмитрия, показав тем самым, что он занял московский стол всерьез и надолго), завершил формирование ядра Русского государства. Именно при нем номинальная де-юре зависимость Пскова и Рязани от Москвы была превращена в реальную, а под его высокую руку перешел Смоленск.
Процесс собирания коренных русских земель, шедший параллельно с аналогичным процессом собирания власти в руках великого князя (скорее, быть может, не столько собирания, сколько возвращения), был завершен. Теперь перед верховной властью и ее окружением встал другой вопрос – более сложный и трудный уже хотя бы потому, что как это делать, было неясно, ибо в таких масштабах эту проблему никто из русских государей прежде не решал. Вопрос этот – внутреннее обустройство Русского государства. И ведь проблема состояла не только в том, что никто не знал, как обустроить Россию наилучшим образом – здесь как будто все было ясно, ибо нет ничего лучше, чем «старина». Нет, она заключалась в том, можно ли было влить новое вино в старые мехи.
Нам, обладающим послезнанием, очевидно, что такая попытка была заранее обречена на неуспех, однако современникам тех событий так не казалось, тем более что «новизна» отнюдь не выглядела таковой не только для молчаливого большинства. Между тем, явочным порядком, неосознанно, ведомые простой логикой вещей, Иван III и Василий III своими действиями по собиранию земель и власти создавали «новины», которые медленно, постепенно прорастали через «старину», разрушая исподволь устоявшийся порядок вещей. Трудно не согласиться с мнением отечественного исследователя А.И. Алексеева, который писал, характеризуя деятельность того же Ивана III, что «на глазах изумленных современников масштабные военные и политические предприятия Ивана III меняли карту Восточной Европы» (выделено нами. – В. П.), причем «не менее значительные начинания осуществлял великий князь и в области культуры, активно используя знания и опыт иноземцев (иноверцев)»[29 - Алексеев А.И. Религиозные движения на Руси последней трети XIV – начала XVI в.: стригольники и жидовствующие. М., 2012. С. 465.]. Кстати, именно с тесным общением Ивана III с иноземцами связывал один из первых русских «диссидентов», сын боярский И.Н. Берсень Беклемишев, нестроения и гибель «старины» на Руси. В своих разговорах с Максимом Греком он говорил, что-де «как пришли сюда (в Россию. – В. П.) грекове, ино и земля наша замещалася; а дотоле земля наша Руская жила в тишине и в миру», и далее, обращаясь к Греку, Беклемишев заявил: «Как пришли сюды мати великого князя, великая княгиня Софья с вашими греки, так наша земля замешалася и пришли нестроения великие»[30 - Следственное дело Максима Грека. 1521 // Сборник князя Оболенского. 3. М., 1838. С. 5.]. И ведь при Иване III не только греки (а вместе с ними и итальянцы) хлынули в Русскую землю, проложив дорогу другим иноземцам и иноверцам. Активная экспансия на западном направлении и войны с Великим княжеством Литовским, которые начал Иван III (даже и не предполагая, что этот конфликт выльется в настоящую 200-летнюю войну между Русским государством и Литвой, а затем ее преемницей Речью Посполитой), привели к тому, что в Москву выехали многие представители аристократии и служилого сословия и Великого княжества Литовского, носители традиционного сознания и традиционных же ценностей.
Все это неизбежно вело к нарастанию противоречий внутри русского общества, к накоплению критической массы, которая рано или поздно должна была взорваться. Первые признаки растущего напряжения начали проявляться во второй половине правления Ивана III, и сам Иван этому в немалой степени поспособствовал. Жесткий, суровый, склонный к авторитарным методам управления политик, он, памятуя об уроках «Войны из-за золотого пояса», держал своих младших братьев в ежовых рукавицах, что, естественно, не могло не вызвать их недовольства, – по их мнению, старший брат отступал от «старины», рассматривая Русское государство как свою вотчину, а не семейное «предприятие». Характерный случай произошел в Пскове в самом конце XV в. Узнав о том, что Иван вознамерился поставить в Псковской земле князем своего сына Василия, псковичи били великому князю челом, чтобы он и его внук Дмитрий «держали отчиноу свою в старине, а которои бы велики князь на Москве, то и бы и нам был государь».
Ответом на эти слова стала опала, наложенная Иваном на псковских посланцев, и его гневная отповедь псковичам: «Чи не волен яз князь велики оу своих детех и оу своем княжении: комоу хочю, томоу дам княжение»[31 - Псковская 1-я летопись Продолжение Погодинского списка. // ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. Псковские летописи. М., 2003. С. 83.]. Так что мятеж братьев Ивана Бориса Волоцкого и Андрея Большого Углицкого в 1480 г. был вполне закономерен, став ответом на продолжающееся постепенное размывание «старины» в межкняжеских отношениях, начатое еще в первой половине века. В самом деле, приказ Ивана III арестовать и доставить в Москву бывшего великолукского наместника князя И.В. Лыко Оболенского, на которого били государю челом лучане в его злоупотреблениях и который, не желая отвечать по обвинениям, «отъехал» («а бояром, и детем боярским, и слугам промеж нас волным воля» – из докончанья 1473 г. Ивана и Бориса[32 - Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.; Л., 1950. С. 227.]) на службу к Борису Волоцкому, был воспринят удельным князем как вмешательство в его права суверена в собственных владениях. В самом деле, если князья взаимно обещали друг другу в дела их «доменов» «не вступатися» и «блюсти, и не обидети»[33 - Там же. С. 226.], то Борис имел полное право ответить посланцу великого князя на требование выдать ему головой Лыко Оболенского: «Кому до него дело, ино на него суд да справа»[34 - Львовская летопись // ПСРЛ. Т. ХХ. М., 2005. С. 336.]. И когда Лыко Оболенский все же был тайно схвачен и в оковах доставлен в Москву, то обиженный младший брат счел в праве ответить на такое, с его точки зрения, самоуправство старшего брата мятежом.
Конфликт Ивана и его братьев был одним из звоночков, предвещавших будущий кризис. За ним последовали другие. Зарождение и стремительное расползание ереси «жидовствующих» сперва в Новгороде, а затем и в Москве, ереси тем более опасной, что она угнездилась в интеллектуальной и политической элите Русского государства и свила себе гнездо в ближнем окружении самого Ивана III (да и сам государь если и не симпатизировал на первых порах ей, то, во всяком случае, не препятствовал ее умножению), явно свидетельствовало об определенном неблагополучии внутри русского общества на рубеже XV и XVI вв. С борьбой против «жидовствующих» оказалась теснейшим образом связана и ожесточенная дискуссия вокруг вопроса о праве монастырей владеть вотчинами, разгоревшаяся внутри русской церкви в конце XV в. (и отзвуки которой, впрочем, как и борьбы с ересями, были слышны еще и в начале правления Ивана IV), и династический кризис, вспыхнувший на рубеже XV и XVI вв.
Нельзя сказать, чтобы спокойным было и время правления Василия III. Последний, как и его отец, продолжал, как уже было отмечено выше, ту же политику, да и сам он был достойным наследником и преемником деда Василия и отца Ивана – жестким (порой до жестокости, как в деле со своим племянником Дмитрием), расчетливым, циничным и авторитарным по складу характера политиком. Конечно, имперский посол С. Герберштейн вряд ли может считаться образчиком объективности и беспристрастности (что бы там ни говорили его «адвокаты»), однако определенная доля истины в следующих его словах есть. «Властью, которую он (то есть Василий. – В. П.) имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира … Всех одинаково гнетет он [жестоким] рабством…», – писал Герберштейн. И дальше он продолжал: «Свою власть он применяет и к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него»[35 - Герберштейн С. Записки о Московии. Т. I. М., 2008. С. 89, 93.].
Стоит ли удивляться тому, что Василию пришлось столкнуться с оппозиционными настроениями и глухим недовольством и при дворе, и в среде аристократии и служилого «чина», и внутри церкви. Дело уже упоминавшегося выше Берсеня Беклемишева может служить тому ярким примером. Карьера Ивана Беклемишева при дворе Василия III явно не задалась, и, как отмечал А.А. Зимин, это вполне могло способствовать его недовольству и своим служебным статусом, и вообще персоной государя – «времена Ивана III, когда отец его (Ивана Беклемишева. – В. П.) был в зените славы и у самого Берсеня раскрывались широкие перспективы, рисовались теперь уже пожилому придворному в самом радужном свете, а годы правления Василия III – в темных тонах»[36 - Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 272.]. Оказавшись чужим на празднике жизни, Берсень обвинял (и, надо сказать, не без основания) в том Василия III, позиционируя себя как ярого консерватора и сторонника «старины» и традиции. «Мы слыхали у разумных людей, – заявлял он в разговорах с Максимом Греком, – которая земля переставливает обычаи свои, и та земля не долго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, ино на нас которого добра чаяти». На слова Грека о том, что государям виднее, как переменять обычаи ко благу государства, Берсень ответствовал, что-де «лутче старых обычаев держатися и людей жаловати и старых почитати». Больше того (выдавая тем самым косвенно источники информации Герберштейна при дворе Василия III), наш «диссидент» заявил: «Ныне деи государь наш запершыся сам-третей у постели всякие дела делает»[37 - Следственное дело Максима Грека. С. 5.].
Далеко идущие последствия имел и вскрывший глубокие противоречия в правящей элите Русского государства нешуточный политический кризис, связанный с решением Василия III развестись со своей первой женой Соломонией Сабуровой из-за ее «неплодия» и жениться на Елене Глинской, племяннице «отъехавшего» в Москву в 1508 г. литовского магната Михаила Глинского. Хотя Михаил к тому времени давно сидел в тюрьме по обвинению в измене, это никак не помешало матримониальным планам Василия – юная Елена, судя по всему, в самом деле вскружила ему голову (по словам летописца, государь «зело възлюби ю лепоты ради лица еа и благообразиа възраста, наипаче же целомудрия ради, понеже обоа дарова ея Бог, благообразна и розумична»[38 - Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 166.]).
Проблема второго брака великого князя и государя всея Руси, по словам отечественного историка Я.С. Лурье, подняла «множество острых политических и нравственных вопросов» (выделено нами. – В. П.). Действительно, речь шла не только о том, что в случае, если Василий бы не сумел развестись и остался бы в итоге без наследника, то после его смерти вокруг трона произошли бы масштабные перемены со всеми вытекающими отсюда последствиями и для персонального состава политической и административной элиты Русского государства, и его политического курса внутри и снаружи. Эти очевидные следствия кризиса, на наш взгляд, были менее важны, чем те, о которых писал Я.С. Лурье: «Поступок Василия III был вызовом традициям и церковным установлениям. Вставал, следовательно, вопрос о пределах власти „государя всея Руси“, о том, что сильнее: эта власть или вековой обычай, утвержденный церковью…»[39 - Очерки истории СССР. Т. V. М., 1955. С. 110–111.] (выделено нами. – В. П.). А если к этому добавить еще и неслыханный доселе для великих князей-ревнителей и защитников православной веры шаг Василия, который ради своей молодой жены пошел на то, чтобы сбрить бороду и тем самым «поругаться над образом Божиим»? Представ перед своими боярами и епископами с лицом, лишенным бороды, Василий объединил даже таких непримиримых противников, как ученейший митрополит Даниил (который, кстати, разрешил Василия от его брака с Соломонией Сабуровой) и неистовый инок Вассиан (Патрикеев).
Кризис, вызванный желанием Василия III жениться второй раз и понравиться молодой жене, благополучно разрешился (относительно, поскольку желанный наследник родился далеко не сразу и на этот раз – но об этом подробнее будет сказано дальше по тексту нашей книги), однако это вовсе не означало, что проблем стало меньше. Интересный образ морального состояния русского общества во второй половине правления Василия III рисует митрополит Даниил – человек, безусловно, весьма неординарный и вместе с тем неоднозначный. В своем богатом литературно-публицистическом (так его можно назвать, переводя на современный язык) наследии митрополит-книжник неоднократно касался проблем, которые породило в русском обществе разложение традиционной морали образа жизни (и случай с бородой великого князя был одним из тех примеров, который вызвал к жизни несколько гневных филиппик митрополита, обрушившегося с гневными укоризнами на тех, кто осмелился брить бороды).
Приведем лишь несколько из цитат из творений Даниила, в которых, конечно же, есть определенный элемент преувеличения, присущий любому публицистическому произведению (и традиционного недовольства отцов и дедов нравами нынешнего поколения), однако же есть и немалая доля истины (тем более что некоторые моменты подтверждаются сведениями из параллельных источников). Сетуя на падение нравов в современном ему обществе, митрополит обращался к своей пастве с вопросом:
«Откуду бо многогубительныя разходы и долги?» И, задав этот вопрос, давал на него ответ: «Не от гордости ли и безумных проторов и на жену, и на дети кабалы и поруки, и сиротство, и рыдание, и мичяние, и слезы? Всегда наслажениа, и упитениа, всегда пиры и позорища, всегда бани и лежание, всегда мысли и помыслы нечистыа, всегда празность и безумная тосканиа, якоже неких мошенников и оманников демонскым научением». Больше того, многие, считающие себя православными христианами, ведут, по мнению Даниила, и вовсе неподобающий образ жизни. Обращаясь к таким «помраченным», митрополит с горечью вопрошал, ради чего «ризы изменяеши, хожение уставляеши, сапоги велми черлены и малы зело, якоже и ногам твоим велику нужу терпети от тесноты и съгнетениа их сице блистаюши, сице скачеши, сице рыгаюши и рзаеши, уподобляася жребцу… Власы же твоа не точию бритвою и с плотию отъемлеши, но и щипцем ис корени исторзати и щипати не стыдишися женам позавидев, мужеское свое лице на женское претворяши»? Зачем, спрашивал тогдашних франтов и петиметров Даниил, благому же обычаю, простоте и кротости, и «съмирению, якоже боголюцем обычаи есть, целомудренно и смиренно житии е не мало хошещи навыкнути, но яко блудницам обычаи есть, сицев нрав твои уставляеши»? А дальше, отвечая на эти вопросы и показывая, в чем корень всех этих проблем, Даниил писал, что все эти беды связаны были с тем, что нынче «всяк ленится учитися художеству, все бегают рукоделиа, вси щапять торговании, вси поношают земледелателем». Вот так и не иначе – налицо всеобщее стремление к легкой и беззаботной жизни, «вси на земли хотят жити, вси по смерти жития не памятьствуют»[40 - Даниил, митрополит Московский. Сочинения. М., 2020. С. 772–773, 827–828.].
Забегая вперед, отметим, что 25-й «царский» вопрос, заданный соборным отцам в 1551 г. на знаменитом Стоглавом соборе, гласил, что «по грехом слабость и небрежение, и нерадение вниде в мир в нынешняа времена: нарицаемся христьяне, а в тритцать лет и старые главы бреют и брады, и ус, и платье, и одежи иноверных земель носят». На вопрос этот соборные отцы ответствовали, ссылаясь на епископское поучение второй половины XV в., что-де «коейже стране законы своя и отчина, а не приходит друга к друзей, но своего обычая кояждо закон дръжит», почему и не стоит православным вводить поганских обычаев, но держаться своего[41 - Памятники древнерусского канонического права. Часть 1-я (Памятники XI–XV вв.) // Русская историческая библиотека. Т. VI. СПб., 1880. Стб. 854; Стоглав. Тест. Словоуказатель. М., 2015. С. 64, 111.].
Одним словом, к середине XVI столетия, к тому времени, когда повзрослевший Иван IV готовился принять бразды правления в свои руки, не все ладно было в Русской земле. Напряжение в русском обществе, которое интуитивно ощущало происходящие изменения в окружающем мире и чувствовало, что эти перемены явно были не к добру, исподволь росло, прорываясь временами наружу, причем оно затрагивало все его слои и страты. Причины этого недовольства и этих волнений как будто лежат на поверхности – в царстве, оставшемся без грозы (И. Пересветов), сильные стали притеснять слабых, нарушать Божии заповеди и вообще вести себя неподобающим образом, да и само общество было нездорово изнутри, разъедаемое, по мнению таких консерваторов, как митрополит Даниил, всяческими соблазнами. На растущее недовольство низов произволом со стороны «сребролюбцев богатых и брюхатых» накладывались и ухудшение природно-климатических условий, обусловленное наступление новой фазы малого ледникового периода со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями для основы русской экономики того времени – сельского хозяйства, и разного рода природные и рукотворные катаклизмы, и растущая внешнеполитическая напряженность.
От верховной власти ожидали (случайно ли русские книжники еще со времен удельной старины разрабатывали учение об идеальном православном князе и его обязанностях перед Богом и «землей»?), что она возьмется за решение всех этих проблем и обустроит Россию образом, который устроит всех и вся. Эту сложнейшую задачу и предстояло решить Ивану Васильевичу, еще не Грозному.
Но как ее решать, если в распоряжении юного государя и его бояр не было ни соответствующей теории, ни наработанной практики, которые могли бы помочь в решении проблем, имевших мало общего с теми, с которыми приходилось сталкиваться прежде отцу и деду Ивана. И это не говоря о том, что сам Иван, формально принявший власть в 3-летнем возрасте, в отличие от Ивана III и Василия III, не имел на первых порах никакого опыта государственной деятельности.

Глава I
Черная легенда
(Вместо историографии)
Конечно, нет ничего легче, как истощать свое красноречие на поношение усопшаго; он не возстанет из могилы и не скажет: «Ты ошибаешься, ты судишь несправедливо; ты смотришь на дело не с той стороны, с какой истина велит его разсматривать; ты веришь ложным свидетелям»; но священный долг безпристрастия предписывает историку употреблять с самою строгою разборчивостью все порицательное, что ни найдет он в памятниках времен прошедших, и запрещает присовокуплять к древним укоризнам собственныя свои слова язвительные, означающие или явное предубеждение, или желание похвалиться слогом.
    Арцыбашев Н.С.[42 - О свойствах царя Иоанна Васильевича // Вестник Европы. Часть СХХ. М., 1821. С. 126–127.]
По традиции принято каждое серьезное историческое исследование предварять обзором исторической литературы по выбранной теме исследования. Однако мы решили этого не делать по двум, как нам представляется, веским причинам. Первая из них заключается в том, что «Иваниана», что российская, что зарубежная, если вести речь только о нововременной и новейшей историографии, насчитывает сотни (если не тысячи) самых разнообразных и разноплановых работ, серьезных и не очень, так что даже простое перечисление монографий, обзорных компендиумов и статей в сборниках, журналах, энциклопедиях и справочниках займет не один десяток страниц убористым шрифтом. Полноценный же критический разбор даже самых важных и основополагающих работ о личности Ивана Грозного и его эпохе заслуживает отдельного серьезного исследования (и, быть может, даже и не в одном томе – предположим, 1-й по отечественной, а 2-й – по зарубежной). Однако ограниченный объем этой книги не позволяет уделить этому вопросу особое внимание – оставим ответ на него на будущее.
Вторая причина, по которой мы решили не тратить время и страницы на подготовку историографического обзора. Если верить А.А. Зимину, одному из крупнейших специалистов по русскому «долгому XVI веку», видный отечественный историк – специалист по русскому позднему Средневековью и истории русского военного дела Ю.Г. Алексеев (к его работам и его идеям мы еще неоднократно по ходу нашего исследования будем обращаться) говорил: «Если читать труды других, то не хватит времени писать собственные»[43 - Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины ХХ века. М., 2015. С. 119.]. Скорее всего, здесь мемуарист несколько преувеличил степень отрицания Ю.Г. Алексеевым ценности и важности историографии, но некую здравую основу он все же, как представляется, подметил точно – чрезмерное увлечение историографией проблемы может серьезно повредить собственным изысканиям.
Исходя из этих двух соображений, мы и решили, что отдельного историографического раздела в этой книге не будет, а необходимые замечания и пометки будут разбросаны по ходу повествования в самом тексте или в примечаниях к нему. Вместо этого начнем наше повествование с раскрытия истоков «черной легенды» об Иване Грозном, прочно утвердившейся в отечественной и тем более зарубежной историографии[44 - Характерный пример последней – внушительный том, написанный испанским историком И. де Мадарьягой (См. русский перевод: Мадарьяга И. де. Иван Грозный. М., 2007), который представляет собой добросовестную, но без особых изысков, компиляцию прописных, хорошо известных еще со школьной скамьи, «истин» об Иване, но не более того. На другом полюсе находится посвященное Ивану Грозному недавнее исследование американского историка Ч. Гальперина (Halperin Ch. J. Ivan the Terrible. Free to Reward & Free to Punish. Pittsburgh, 2019), которое отличается от книги Мадарьяги не объемом (оно существенно меньше), но подходом и интерпретациями (в лучшую сторону).].
Начнем издалека. Мы уже писали в начале нашей работы, что в известном смысле середина XVI в. может считаться переломным временем в истории Московского государства и что Россия до этого времени и после него отнюдь не одно и то же. Яркое, насыщенное событиями правление Ивана III сменилось относительным затишьем времен Василия III (что, кстати говоря, нашло свое отражение и в историографии – количество исследований, посвященных эпохе первого Грозного, на порядок превышает число тех, что описывают историю Русской земли времен правления его сына). Однако это затишье оказалось своего рода прелюдией к настоящей буре, начало которой можно отнести к концу 40-х – началу 50-х гг. XVI в., времени, когда молодой царь Иван IV, возмужав и почувствовав вкус власти, начал прибирать бразды правления в свои руки.
В течение последующей четверти века правления первого русского царя раннемодерное Русское государство обретает свои законченные формы. Государственное здание, вчерне воздвигнутое Иваном III, его внуком было достроено и в таком виде (несколько изменившись, конечно) просуществует, почитай, еще сотню с гаком лет. Однако этот сложный и до сих пор не до конца проясненный в деталях процесс государственного строительства в массовом историческом сознании во многом оказался затемнен «черной легендой», которая сложилась вокруг личности и деяний первого русского царя. Титаническая фигура Ивана Грозного затмила собой и своих предшественников, и преемников, и в густой тени, которую отбрасывает этот трагический персонаж истории России на русский «долгий XVI век», многие детали его не видны. А ведь, как известно, дьявол кроется именно в деталях, и редуцирование истории русского «долгого XVI века» до «черной легенды» о безумном царе-тиране и деспоте только закрывает путь к познанию подлинной истории Русского государства и общества в эту переломную и для Русского государства, и для русского общества эпоху.
Но как появилась на свет эта «черная легенда», где находятся ее корни, откуда она произросла? Для ответа на эти вопросы для начала вспомним про одну почти забытую сегодня книгу. Сто лет назад, в 1922 г., рижское издательство «Дельфин» напечатало на дешевой бумаге, расплывающимся шрифтом и мизерным тиражом небольшое исследование эмигрировавшего после революции из России видного русского медиевиста Р.Ю. Виппера об Иване Грозном. Работа эта осталась малоизвестной, почти забытой (именно эта, а не второе ее издание, которое Виппер опубликовал в 1944 г., уже будучи советским историком, – естественно, расставив акценты в ней иначе, в соответствии с требованиями новой научной парадигмы). Лишь немногие историки, плотно занимающиеся эпохой Ивана Грозного, помнят о нем. А зря, поскольку Виппер, пребывая в «позиции вненаходимости», смог подойти к оценке эпохи первого русского царя со стороны, подметив ряд деталей, на которые обычно не обращали (и продолжают не обращать) внимания другие исследователи, скованные в своей деятельности историографической традицией.
Итак, что же такого необычного написал Р.Ю. Виппер об Иване? А вот что: «Если бы Иван IV умер в 1566 году, историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, подобного Александру Македонскому. Вина утраты покоренного им Прибалтийского края пала бы тогда на его преемников, ведь и Александра только преждевременная смерть избавила от прямой встречи с неминуемой гибелью и распадением созданной им империи. Грозному также простили бы его опричнину и казни, как прощаются Александру злые убийства сподвижников, причуды и бред величия». К сожалению, продолжал историк, «несчастье Ивана IV в том, что ему пришлось пережить слишком ранние свои успехи, слава его, как завоевателя, померкла, дипломатические и организаторские его таланты забылись, он попал в другую историческую рубрику, под титул «тиранов»[45 - Виппер Р.Ю. Иван Грозный. Рига, 1923. С. 106.]. И, развивая свою мысль дальше, Виппер продолжал: «Грозному не посчастливилось на литературных защитников. Пересветов был только отдаленным пророком его политики, рано и бесследно исчезнувшим со сцены. За ним в качестве русских свидетелей идут представители консервативной оппозиции, Курбский, автор „Беседы Валаамских чудотворцев“ и более поздние писатели эпохи Смуты, дьяк Иван Тимофеев и князь Катырев-Ростовский».
Эти критики грозного царя, по мнению историка, имели один, но очень важный недостаток, «наличность которого сыграла роковую роль для памяти Грозного», а именно: «Они совершенно равнодушны к росту московской державы, ее великим завоевательным задачам, к широким замыслам Ивана IV, его военным изобретениям, его гениальной дипломатии». Курбский со товарищи, выступая под личиной суровых и беспристрастных судей и обличителей первого русского царя, продолжал Виппер, «похожи на Тацита, Светония, Ювенала, которые, в резких нападках на римское самодержавие, сосредоточивали свое внимание на явлениях придворных и столичных, оставаясь безразличными к огромной стране, к окраинам, к внешней безопасности и славе знаменитой империи» (выделено нами. – В. П.), зациклившись на одной и той же теме, повторяемой в разных вариациях – «осуждение бесчеловечной жестокости московского царя»[46 - Там же. С. 109.].
Мы не случайно выделили именно эти слова в этой длинной цитате. Угол зрения, под которым рассматривали деяния грозного царя его судии, довольно своеобразен и сужает до предела кругозор автора, вставшего на эту позицию. Зациклившись на придворных интригах и борьбе за власть, привнося в историческое повествование нотки морализаторства, бессмысленного уже хотя бы потому, что нынешние этические нормы, мягко говоря, с большим трудом могут быть применены к оценкам деяний политиков далекого прошлого, прошлого совсем не политкорректного и очень, очень далеко не толерантного, современные историки и тем более публицисты, журналисты и писатели нередко упускают из вида как раз именно самое важное – что происходило за пределами царского двора, в переживавшей период роста и становления огромной стране.
Почему так получилось – об этом следует сказать более подробно, ибо здесь кроются истоки того, что можно было бы назвать той самой «черной легендой» об Иване Грозном и его времени, которая оказывала, оказывает (что наглядно демонстрирует оживленная дискуссия вокруг воздвигнутого несколько лет назад в Орле памятника Грозному) и, очевидно, еще долго будет оказывать воздействие на формирование характерного образа первого русского царя и его времени в общественном сознании.
Не вызывает сомнения тот факт, что в русской истории фигура Ивана, личности чрезвычайно сложной, противоречивой и во многом загадочной, занимает особое место. Пожалуй, ни один русский монарх не удостоился такой посмертной «славы» (за исключением, быть может, Николая I и отчасти Павла I), как он, и образ грозного царя настолько мифологизирован, что за плотной завесой устойчивых образов и штампов истинный облик и самого Ивана, и его эпохи порой просматривается с превеликим трудом. Ужас, насилие, тьма, казни – безрадостная картина русской жизни той эпохи нашла свое отражение и в литературе, и в живописи. Ярким, доведенным чуть ли не до гротеска, примером тому может служить живописующая ужасы грозненского времени известная немецкая гравюра 1725 г. из издававшегося в Лейпциге Д. Фассманом журнала «Разговоры в царстве мертвых», на которой Иван Грозный изображен в виде тигра, сидящего на троне и наблюдающего за сценами казней вокруг него[47 - См.: Скворцова Е.А. Иллюстрации к «Разговору в царстве мертвых замечательного русского царя Петра Великого и ужасного тирана Ивана Васильевича II» (Ивана Грозного) Д. Фассмана (1725) как инструмент конструирования представлений о России в Европе // Slovene. 2017. № 2. С. 276–309.]. Из современных же аналогов этой гравюры можно назвать, к примеру, картину художника С.М. Чепика «Иван Грозный», выдержанную в той же инфернальной тональности. И в итоге эта «черная легенда» в массовом сознании практически полностью заслонила собой не только эпоху самого Грозного (причем достаточно избирательно – царь несет единоличную ответственность за негативные стороны своей эпохи, но при этом не имеет отношения к светлым ее моментам, которые, выходит, существовали вопреки злой царской воле), но накрыла своей тенью практически весь русский «долгий XVI век».
Определенную долю вины за редуцирование богатой и разнообразной истории грозненского времени до ужасов опричнины и тирании Грозного несет отечественная историческая наука. Почему? Для ответа на этот вопрос обратимся сначала к словам одного из патриархов российской исторической мысли – В.О. Ключевского. В свое время он писал, что «нашу русскую историческую литературу нельзя обвинить в недостатке трудолюбия – она многое обработала». Но, отметив эту положительную черту современной ему русской национальной историографии, далее он с горечью писал: «Я не взведу на нее напраслины, если скажу, что она сама не знает, что делать с обработанным ею материалом; она даже не знает, хорошо ли его обработала». Более того, выделяя наиболее серьезные ее недостатки, Ключевский указал на «слабость ответственности» русских историков. Она, эта слабость, считал он, состояла в том, что русские историки «не задаются достаточно серьезными вопросами, не чувствуют себя достаточно обязанными глубоко разрабатывать ее, вообще наклонны успокаиваться на первых результатах, схватывая наиболее доступное, лежащее наверху явлений»[48 - Ключевский В.О. Методология русской истории // Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. VI. Специальные курсы. М., 1989. С. 5, 6.] (выделено нами. – В. П.).
Прошло сто лет, сменилась не одна и даже не две эпохи, но это «родимое пятно» отечественной исторической науки, отмеченное одним из ее создателей, никуда, как выясняется, не исчезло. Современный историк Е.С. Корчмина отмечала, что «обобщения… предшествовали накоплению эмпирического материала. Между тем сформулированные тогда концепции порой продолжают восприниматься не как первое приближение к истине, а как нечто доказанное (выделено нами. – В. П.). В результате изучение этой темы в последние десятилетия фактически остановилось, хотя в существующих работах по сути лишь поставлен круг тех вопросов, на которые ученым еще предстоит дать ответ»[49 - Корчмина Е.С. «Многие миллионы государственной казны в неизвестности находятся»: недоимки по подушной подати в 1720—1760-х годах // Российская история. 2013. № 5. С. 78. С. 77–91.]. И хотя сказано это было совсем по другому вопросу, однако эти слова прекрасно подходят и к истории Ивана Грозного и его времени. А если вспомнить еще и «закон собаки и леса», сформулированный известным византинистом И. Шевченко и пересказанный британскими историками С. Франклином и Д. Шепардом («собака входит в девственный лес, приближается к дереву и делает то, что делают собаки у дерева. Дерево выбрано наугад. Оно ничем не отличается от любого другого. Однако можно не без оснований предсказать, что следующие собаки, заходя в этот лес, обратят внимание на то же самое дерево. Так часто происходит и в науке: „запах“ аргумента по поводу какой-то проблемы побуждает ученых вступать в новые и новые дискуссии, касающиеся этой проблемы»[50 - Франклин С., Шепард Д. Начало Руси. СПб., 2009. С. 12–13.]), то ситуация складывается довольно нелицеприятная. Одни темы обсуждаются и изучаются с разных сторон, тогда как другие находятся в тени или вовсе вне поля зрения исследователей. В нашем же случае тема жестокостей Ивана Васильевича, связанных с его опричниной, явно превалирует в общественном сознании.
Такой выбор «дерева» в нашем случае отнюдь не случаен и был продиктован «дискурсом», который можно назвать «обличительным» и гиперкритическим. Основной тон ему задал и очертил его рамки князь Андрей Курбский – тот самый Курбский, который, если верить его литературному наследию, был едва ли не лучшим и «собинным» другом Ивана Грозного, а затем, «перелетев» в Литву, стал злейшим его врагом. Отечественный исследователь А.И. Филюшкин, автор биографии князя-эмигранта, вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей», справедливо указывал, что писания Курбского, его послания к Ивану Грозному и его «История о великом князе Московском» (памфлет, но не история в ее подлинном смысле (выделено нами. – В. П.), написанный не столько чернилами, сколько желчью – черной желчью) стали одним из важнейших источников по времени первого русского царя и, что самое главное, «Курбский отомстил своему врагу, Ивану Грозному, прежде всего тем, что сумел навязать читателям свой взгляд на русскую историю XVI века, который до сих пор определяет оптику нашего видения эпохи царя Ивана Васильевича». Здесь, на страницах этого сочинения эпоха правления первого русского царя была поделена князем-эмигрантом на два отрезка – эпоху преобразований, когда, окруженный мудрыми советниками в лице Алексея Адашева и протопопа Сильвестра со товарищи из «Избранной рады», юный царь вершил великие дела, и время репрессий, наступившее после разгона «Избранной рады» и омраченное многими бедствиями, казнями и опалами. «Князь, – продолжал историк, – если можно так выразиться, примитивизировал видение русской истории, подогнав ее под искусственную, глубоко идеологизированную схему…» В итоге, продолжал историк, «вот уже несколько столетий мы смотрим на русский XVI век через очки, надетые Андреем Курбским на историков»[51 - Филюшкин А.И. Андрей Курбский. М., 2008. С. 9.]. А ведь еще С.М. Соловьев писал в свое время, что «История» Курбского есть «драгоценнейший источник для истории царствования Иоанна IV, вскрывающий нам главные пружины действий», однако вместе с тем, продолжал патриарх отечественной исторической науки, она, эта «История», «в то же время самый мутный источник относительно подробностей…»[52 - Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского» // Отечественные записки. Т. CV. Апрель. 1856. С. 417.] (выделено нами. – В. П.). Вот так – с одной стороны драгоценнейший, а с другой – мутный, и как это сочетать, трудно представить – но ведь сочетался и продолжает сочетаться!
Кстати, неизбежно встает закономерный вопрос – «А судьи кто?». Сам Курбский – не литературный образ, который сам князь тщательно выстраивал в своих писаниях на протяжении многих лет, но реальный князь, вовсе не похож на невинную жертву царского произвола. Не его ли верный слуга и урядник Иван Келемет заявлял от имени своего господина, что «разве пану не вольно наказывать подданных своих, не только тюрмою или другим каким-нибудь наказанием, но даже и смертию?»[53 - Иванишев Н.Д. Жизнь князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни. Т. II. Киев, 1849. С. 4.]. Точно так же московские бояре в эпоху боярского правления, в годы малолетства Ивана IV, – не они ли, нисколько не смущаясь, совершали беззаконные и бессудные расправы над своими противниками – например, над дьяком Ф. Мишуриным в 1538 г.? Жестокое убийство последнего, по мнению М.М. Крома, сняло «еще один барьер на пути дальнейшей эскалации насилия при московском дворе»[54 - Кром М.М. «Вдовствующее царство». С. 243.]. И на этом фоне насильственный сгон с митрополичьей кафедры митрополита Иоасафа, которого посланные князьями Шуйскими и их конфидентами дети боярские «с великим срамом поношаста… и мало… не убиша»[55 - См., например: Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича // ПСРЛ. Т. XXIX. М., 2009. С. 42.], выглядит чуть ли не невинной шалостью – ну ведь не убили же, в самом деле!
Но как так получилось, что именно концепция князя Курбского стала доминирующей в отечественной историографии, определив угол зрения, под которым рассматриваются деяния первого русского царя и его эпоха? Ведь помимо мнения Курбского или, к примеру, дьяка Ивана Тимофеева, не менее жестко и нелицеприятно отзывавшегося об Иване[56 - См., например: Временник Ивана Тимофеева. СПб., 2004. С. 11–14.], были и иные точки зрения. К примеру, дьяк Федор Грибоедов в своей истории Российского государства спустя несколько десятилетий после Тимофеева характеризовал первого русского царя в следующих выражениях: «Он (Иван. – В. П.) же убо великий государь, имый разум благообычен и зело благоумен, еще ж и во бранех на супротивных искусен и велик в мужестве и ратник непобедим, храбросерд же и хитрь конник и варварские страны, аки молния, борзо обтече и вся окрестные устраши и прегордыя фряги (надо полагать – ливонские немцы. – В. П.) покори. Бысть же и в словесней премудрости ритор естествословен и смышлением быстро-умен, доброзначен же и благ, дерз в воинстве; еще же и житие благочестиво имея и ревностию по Бозе присно препоясуяси и благонадежныя победы мужеством окрестны многонародныя царства прият Казань и Астарохань и Сибирскую землю. И тако Руския земли держава пространством разливашеся и народи ея веселием ликоваху и победныя хвалы Богу возсылаху…»[57 - Грибоедов Ф.А. История о царях и великих князьях земли Русской // Памятники древней письменности. Вып. CXXI. СПб., 1896. С. 24–25.]
Хорошо, будем считать, что дьяк Грибоедов исполнял конкретный политический заказ и не мог написать иначе, как написал, о личности грозного царя. Однако князь Катырев-Ростовский, которого Виппер записал в судии Ивану, не был столь однозначно критичен по отношению к первому русскому царю. Да, князь писал, что Грозный «на рабы, от Бога даныя ему, жестосерд велми, на пролитие крови и на убиение дерзостен велми и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады свои поплени, и многия святителския чины заточи и смерти немилостивою погуби, и иная многая содеях над рабы своими, жен и дщерей блудом оскверни». Однако Катырев-Ростовский упоминал и о том, что Иван был «муж чюднаго разсужения, в науке книжняго почитания доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятель», добавляя к этой вполне благоприятной характеристике еще и то, что «той же царь Иван многая и благая сотвори, воинство велми любляше и требующая им от сокровищ своих неоскудно подаваше…»[58 - Повесть князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского // РИБ. Т. XIII. СПб., 1892. Стб. 707–708.] (выделено нами. – В. П. Выходит, что Иван Грозный услышал обращенные к нему слова Ивана Пересветова, призывавшего царю любить свое воинство?). Из этого словесного портрета перед нами предстает сложная и противоречивая личность, и личность совсем не одномерная, не «белая» и не «черная», а живая, со своими слабостями и своими достоинствами – одним словом, далеко не однозначная и не могущая быть втиснута в прокрустово ложе «идеальных типов».
Точно так же неоднозначно выглядит образ Ивана Грозного и в русских народных песнях. В них первый русский царь – правитель действительно грозный, скорый на гнев и расправу, но вместе с тем столь же отходчивый, справедливый и способный в равной мере не только казнить, но и миловать. П. Вейнберг, анализируя сюжеты, отраженные в них, удивлялся тому, насколько выборочны они, насколько образ царствования Ивана IV отличался от «хрестоматийного» образа правления царя – тирана и самодура, в котором «весьма мало светлых и весьма много темных сторон; страшные казни, убийства и т. п., совершавшиеся чуть ли не каждый час в продолжение нескольких десятков лет (именно так! – В. П.), обрушивались не только на ненавистных народу бояр, но и на самый народ». Это противоречие было замечено давно – еще в 1860 г. П.В. Киреевский писал, что «в песнях о Иоанне Грозном народ сохранил воспоминание только о светлой стороне его характера. Он поет о славном завоевании Казани и Астрахани; о православном царе, которому преклоняются все орды Татарские; об его любви к Русскому народу и его радости, когда Русский удалец, на его свадебном пиру, поборол его гордого шурина, Черкасского князя; но не помнит ни об его опричниках, ни об других его темных делах»[59 - Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 1. М., 1860. С. V–VI.].
Пытаясь объяснить это противоречие, П. Вейнберг писал, что все это стало результатом своего рода всеобщего заговора молчания, вызванного всеобщим же страхом перед Иваном и его верными псами-опричниками, ибо «мог ли он (народ то есть. – В. П.) открыто говорить, петь о том, о чем страшно было и шептаться в четырех стенах?»[60 - Вейнберг П. Русские народные песни об Иване Васильевиче Грозном. СПб., 1908. С. 72–73.]. И, продолжая свои рассуждения о царе и его образе в народных песнях, дальше он отмечал, что «личность самого Ивана нашла себе в этих песнях сочувствие на столько, на сколько народ видел в нем царя в общем значении, без применения собственно к нему»[61 - Там же. С. 160.]. Правда, сам исследователь почему-то не задался вопросом – а что, этот страх продолжал действовать и после смерти Ивана, и печать, наложенная жестоким тираном на языки, продолжала действовать и после его смерти? И это не говоря уже о том, что, рассуждая о тайном сыске и всеобщем страхе, обусловленном опасениями доносов и следующих за ними казней, автор волей-неволей переносил реалии современного ему времени на эпоху, лежащую от начала ХХ века на три с лишком столетия. Точно так же можно сказать и по поводу отказа П. Вейнберга полагать совпадение песенного образа царя Ивана с реально существовавшим царем. Может, не стоит умножать сущности сверх необходимого и предположить, что Иван Грозный именно потому и вошел в очень узкий круг избранных героев русских исторических песен, что он в наибольшей степени соответствовал тому образу царя, каким он должен был быть в народном сознании?
Кстати, говоря об образе царя в «коллективном бессознательном», нельзя не вспомнить одно весьма любопытное высказывание русского, которое передает в своих записках о годах Смуты поляк С. Маскевич. Он писал, что «в беседах с москвитянами, наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом польским и также приобресть свободу. Но русские отвечали: „Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого; может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия, по вашим законам, долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света“…»[62 - Дневник Маскевича 1594–1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб. 1859. С. 56.].
И здесь самое время вспомнить рассуждения С.С. Аверинцева о природе и сущности русской святости. Он писал, что последняя, «будучи православной, имеет предпосылки, общие для нее с византийской святостью», однако при этом «эмоциональная ее окраска иная: она отвечает впечатлительности молодого народа, куда более патриархальным устоям жизни, она включает специфические тона славянской чувствительности». В русской православной святости эпохи позднего Средневековья – раннего Нового времени (еще раз подчеркнем – время, переломное в нашей истории. – В. П.), продолжал философ, «контрасты «кроткого» и «грозного» типов святости… не опосредованы цивилизацией, как это в возрастающей мере происходило на Западе, и не транспонированы в «умственную» тональность, как в Византии, – они выступают с такой потрясающей обнаженностью и непосредственностью, как может быть, нигде». «Если святой грозен, – пишет дальше Аверинцев, – он до того грозен, что верующая душа может только по-детски робеть и расстилаться в трепете», и, напротив, если святой кроток, то его кротость «такая бездна, что от нее, может быть, еще страшнее». «Это два полюса единой антиномии, лежащей в самых основаниях „Святой Руси“», – приходит к выводу исследователь[63 - Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности // Аверинцев С.С. Другой Рим. Избранные статьи. СПб., 2005. С. 347–348. Нетрудно заметить, что в этой антиномии Иван Грозный и его сын Федор, унаследовавший от отца шапку Мономаха, выступают двумя антиподами-полюсами, но вместе с тем составляют неразрывное целое.].
Продолжая развивать тему «грозной» святости, С.С. Аверинцев отмечал, что такой святости «по преимуществу ожидают от „святителей“ – епископов, наделенных церковной властью, которую трудно отделить от политической», ибо «власть должна внушать страх», быть жесткой, «крутой» (выделено нами. – В. П.). В качестве такого «крутого» святого Аверинцев приводит пример Иосифа Волоцкого – пример более чем яркий и характерный. Святой Иосиф в одной своей ипостаси выступает за беспощадное преследование еретиков и тех, кто вовремя не донесет на них, а в другой является перед нами в образе народного заступника и печальника, готового пожертвовать последним ради спасения малых сих и призывающего сильных мира сего поступать аналогичным образом[64 - Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. С. 350, 351–352.].
Напрашивается прямая параллель между «крутым» Иосифом Волоцким и «грозным» царем. Оба они, говоря словами народной песни, «добре круты» и готовы, по словам Аверинцева, как крутые хозяева, без малейшего намека на чувствительность, строить совместную жизнь людей «на „грозе“, на крутой строящей воле, не знающей границ»[65 - Там же. С. 352, 353.]. Такой патриархальный «крутой» и действительно «грозный» царь, обладающий высшей властью судить и карать и внушающий страх «злым», в чем-то схожий с ветхозаветным Господом и пророками его, соответствовал, выходит, ожиданиям простого народа и потому прочно вошел в его память. В этом отношении судьба Ивана Грозного в народной памяти схожа с судьбой же Петра Великого. Петр, не менее крутой и грозный, чем его предшественник, так же является персонажем народных песен и сказаний, а вот ни его отец, заслуживший прозвище Тишайший, ни его дед в народную «историю» не попали.
Примечательно, но сам Иван, судя по всему, ощущал себя именно таким ветхозаветным грозным царем. Во всяком случае, в своем Первом послании к князю Курбскому он так и пишет, что «всегда убо царем подобает обозрительным быти, овогда кротчяйшим, овогда же ярым; ко благим убо милость и кротость, к злым ж ярость и мучение. Аще ли же сего не имея, то несть царь, царь бо несть боязнь делом благим, но злым»[66 - Послания Ивана Грозного. СПб., 2005. С. 20.]. И далее Иван ссылался на знаменитое высказывание апостола Павла, содержащееся в его Послании к римлянам (Рим. 13: 3–4), о власти и отношении к ней. Для сравнения – сын боярский и по совместительству писатель, публицист и прожектер Иван Пересветов писал в конце 40-х гг. XVI в., что «не мощно царства царю без грозы держати» и что «как конь под царем без узды, так царство без грозы»[67 - Сочинения И. Пересветова. М., 1956. С. 226.]. Вряд ли было случайностью, что эти слова Пересветова совпали по времени с московскими волнениями летом 1547 г. и недовольством псковичей и новгородцев злоупотреблениями наместников и их служек, едва не переросших в бунт, аналогичный московскому.
Одним словом, даже если не обращаться к сухим строкам документов той далекой эпохи, а только лишь к одному историческому нарративу в разных его ипостасях (хотя бы и составленному трудами иностранных наблюдателей, не допущенных к политической «кухне» Русского государства и довольствовавшихся обрывками информации, сплетнями и слухами[68 - Достаточно просмотреть, к примеру, в целом комплиментарное описание России и Ивана Грозного, оставленное флорентийским купцом Дж. Тедальди (последний как будто неоднократно бывал в таинственной Московии в 50—60-х гг. XVI в.). См.: Известия Джиованни Тедальди о России времен Иоанна Грозного // ЖМНП. 1891. № 5–6. С. 128–134. Его свидетельство тем более интересно, что дошло до нас в передаче папского легата А. Поссевино, которого трудно заподозрить в особых симпатиях к русским и царю Ивану.]), то у историков, писателей и публицистов будущих времен был выбор – поддержать ли «черную легенду», составленную настроенными явно недружелюбно по отношению к Ивану памфлетистами, равно русскими и иностранными, или же попробовать взглянуть и на личность первого русского царя, и на его царствование действительно sine ira et studio. И как будто на первых порах уклона в «обличительный» «дискурс» мы не наблюдаем. Так, если верить И.И. Голикову, Петр Великий весьма высоко ценил Ивана Грозного. «Сей государь, – заявил Петр, – есть мой предшественник и образец; я всегда представлял его себе образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел еще в том столь далеко, как он». И далее царь, по словам Голикова, сделал любопытное замечание: «Глупцы только, коим не известны обстоятельства его времени, свойства его народа и великие его заслуги, называют его мучителем»[69 - Голиков И.И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам. Т. IX. М., 1838. С. 59–60.]. Согласимся, что высказывание это, даже если оно и не принадлежало Петру, более чем примечательное, тем более, если принять во внимание время, когда оно было сделано.
Приведем еще несколько примеров неоднозначного и непростого отношения к Ивану Грозному из XVIII века. М.В. Ломоносов в своем «Кратком российском летописце с родословием» характеризовал первого русского царя в следующих выражениях. «Сей бодрой, остроумной и храброй государь был чрезвычайно крутого нраву, – писал он, отмечая противоречивость характера Ивана, – которой первая его супруга, великая государыня царица Настасья Романовна умела своим разумом и приятностьми удерживать. После ея преставления обычай его совсем переменился; а особливо, что многие бояре, желая дочерей своих или сродниц видеть за государем в супружестве, разными смутами так дух его обеспокоили, что наподобие внезапной бури восстала в нем безмерная запальчивость. Неспокойных новогородцев казнил сей государь свирепым наказанием и царевича своего Ивана зашиб в крутом гневе, что после краткой болезни было смерти его причиною. По таким строгостям назван царь Иван Васильевич Грозным…»[70 - Ломоносов М.В. Краткий российский летописец с родословием. СПб., 1760. С. 33–34.] Согласимся с тем, что в этой цитате, ярко характеризующей мнение русского ученого-энциклопедиста, легко сыскать следы той самой «схемы» «двух Иванов», о которой писал прежде князь Курбский. Впрочем, подчеркнув крутой нрав первого русского царя, Ломоносов, однако, ограничился простой констатацией фактов, не углубляясь в морализаторство и иные оценочные суждения.
Императрица Екатерина II, полемизируя заочно с А.Н. Радищевым, писала, что Иван Грозный, подвергая репрессиям новгородцев, «наказывал бунтовщиков и от церкви отступников», при этом, совершенно в духе времени (все-таки на дворе была эпоха просвещенного абсолютизма), отмечала, что в этом царь, «по истине сказать, меру не нашел»[71 - Разбор сочинения Радищева «Путешествие из С.-Петербурга в Москву», написанный императрицею Екатериною Второю // Архив князя Воронцова. Кн. V. М., 1872. С. 410–411.]. Как видно, и здесь отношение императрицы к деяниям первого русского царя двойственное – если она и осуждает Ивана, то только за чрезмерность насилия, примененного им по отношению к новгородцам, тогда как само право царя налагать кары на преступников и виновных в измене она сомнению не подвергает.
Неординарный и непростой взгляд на личность первого русского царя демонстрирует князь М.М. Щербатов. Приступая к описанию истории правления Ивана Васильевича, он отметил, что «несть прилично истории писателю собирать все слухи охулительные, которые о государях разглашают: но не должен же историк и скрывать, что до сведения его может достигнуть»[72 - Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. Т. V. Ч. I. СПб., 1786. С. 3.]. И, руководствуясь этим принципом, он, подводя итоги правления Ивана, подчеркивал противоречивость и неоднозначность его натуры. «Прошед историю сего государя, – писал князь-историк, – именитого в земных владыках его разумом, узаконениями, честолюбием, завоеваниями, потерями, гордостию, низкостью и суровством, в толь разных видах представляющегося, что часто не единым человеком является». И далее М.М. Щербатов приводил примеры такой двойственности натуры царя Ивана – с одной стороны, его проницательности и дальновидности, «великого разума» и «остроумия», честолюбия и гордости, а с другой стороны – слабость духа, робость, непомерная горячность и недоверчивость, которые, в итоге, по мнению князя, учинили само имя Ивана ненавидимым и «к поруганию у всех народов света». И в соответствии с духом времени Щербатов заключал: «Тако та нестесненная власть, которой самодержцы толь желают, есть меч, служащий к наказанию посечением их славы; естьли что и более не произойдет»[73 - Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. Т. V. Ч. III. СПб., 1786. С. 217, 223.]. Абсолютная власть, никем и ничем не сдерживаемая после смерти первой жены Ивана Анастасии, полагал историк (опять же, в соответствии с духом своего времени), и привела к такому печальному концу.
Таким образом, можно заключить, что к исходу XVIII в. в русском общественном мнении не сложилось однозначной оценки относительно ни самой личности Ивана Грозного, ни его эпохи. В исторических сочинениях и публицистике XVII–XVIII вв. можно без особого труда отыскать следы концепции «двух Иванов», учрежденной князем Курбским, но она отнюдь не определяла облик тогдашней русской «Иванианы». Выходит, не только и не столько князь-эмигрант виноват в формировании этого «обличительного» «дискурса» – у позднейших историков и писателей была возможность выбора «дискурса», точки зрения, угла, под которым можно было рассматривать деяния Ивана Грозного и давать оценку его эпохе, благо прежний исторический нарратив позволял им сделать такой выбор. Но как же получилось так, что возобладал именно «обличительный» «дискурс»? И вряд ли мы сильно погрешим против истины, если скажем, что едва ли не главную роль в его закреплении в качестве доминирующего в последующей российской «Иваниане» сыграл «Колумб российских древностей», «последний летописец» и придворный историограф императора Александра I Н.М. Карамзин.
Чтобы понять, как получилось, что образ царя-тирана, нарисованный Карамзиным, стал чуть ли не нарицательным, необходимо разобраться в сущности его исторического метода и ответить на вопрос – а можно ли вообще считать его именно «историческим методом», а самого Карамзина историком или историописателем (или последним летописцем)?
Оставленное Карамзиным богатое эпистолярное и литературное наследие позволяет нам реконструировать в общих чертах процесс формирования его взгляда на историю как отрасль человеческого знания и на то, как и для чего следует ее изучать и писать. Еще не историк, но уже достаточно известный литератор, Н.М. Карамзин впервые задумался над этими вопросами еще в начале 90-х гг. XVIII в. В своих ставших знаменитыми «Письмах русского путешественника» (1792 г.) он писал, что «больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской Истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы! Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло вытти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только Руских, но и чужестранцов. Родословная Князей, их ссоры, междоусобие, набеги Половцев не очень любопытны: соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что не важно, то сократить, как сделал Юм в Английской Истории; но все черты, которыя означают свойство народа Руского, характер древних наших Героев, отменных людей, происшествия действительно любопытныя описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий: Владимир – свой Лудовик XI: Царь Иоанн – свой Кромвель: Годунов – и еще такой Государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий. Время их правления составляет важнейшия эпохи в нашей Истории, и даже в Истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микель Анджело…»[74 - Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 252–253.] (выделено нами. – В. П.).
Одним словом, то, что не важно (по мнению историописателя), то можно и должно сократить, что важно – напротив, расписать в лучшем виде. Таким представляется Карамзину разумный подход к русскому историописанию, и согласимся, что его понимание исторического метода далеко от предложенного одним из основателей немецкой исторической школы Л. фон Ранке. «История возложила на себя задачу судить о прошлом, – писал он, – давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача – лишь показать, как все происходило на самом деле»[75 - История и историки: Жизнь. Судьба. Творчество. Т. 2. М., 1998. С. 297.]. Wie es eigentlich gewesen – этот лозунг «чистой истории», конечно же, не совсем то, чего хотел и к чему стремился Карамзин (кстати, стоит обратить внимание, что критиковавший Карамзина за его вольность в обращении с источниками и их интерпретации ныне практически забытый русский провинциальный историк А.С. Арцыбашев, чьи слова мы взяли в качестве эпиграфа к этой главе, мыслил в том же духе, что и Л. фон Ранке, только Ранке написал эти свои знаменитые слова в 1824 г., а Арцыбашев – тремя годами ранее).
Спустя 10 лет, в 1802 г., Карамзин снова возвращается к характеристике идеального исторического метода. Тогда он писал, что «в девятом-надесять веке один тот народ может быть великим и почтенным, который благородными искусствами, литературою и наукою способствует успехам человечества в его славном течении к цели нравственного и душевного совершенства!»[76 - Карамзин Н.М. О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художеств // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 113.]. Следовательно, главная цель благородных искусств, науки и литературы (а история, если судить по предыдущему высказыванию Карамзина, относилась больше к литературе, нежели к науке), по мнению будущего придворного историописателя, в том, что должно ей всячески способствовать продвижению человечества по пути нравственного и морального прогресса и совершенствования.
Этот прогресс, это движение вверх, полагал Карамзин, немыслимы без воспитания в душах граждан подлинной любви к Отечеству, поскольку «самая лучшая философия есть та, которая основывает должности человека на его счастии». Суть же этой философии, продолжал он развивать свою мысль далее, состоит в том, «что мы должны любить пользу отечества; ибо с нею неразрывна наша собственная; что его просвещение окружает нас самих многими удовольствиями в жизни; что его тишина и добродетели служат щитом семейственных наслаждений; что слава его есть наша слава; и если оскорбительно человеку называться сыном презренного отца, то не менее оскорбительно и гражданину называться сыном презренного отечества». И славная история российская, которая не нуждается в баснях и выдумках для возвеличивания имени народа русского, должна излагаться на русском же языке, который «выразителен не только для высокого красноречия, для громкой живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, то есть сообразно с выражаемым действием: выгода, которую имеют одни коренные языки!»[77 - Карамзин Н.М. О любви к Отечеству и народной гордости // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 93–94, 97.].
К этой идее примыкает еще одна, высказанная тогда же. Успех того или иного произведения определяется тем, считал Карамзин, насколько успешно автор произведения может донести до своего потенциального читателя свой замысел (а вот тут как раз и нужен был русский язык!). «Как скоро между автором и читателем велико расстояние, – отмечал в своей статье литератор, – то первый не может сильно действовать на последнего, как бы умен ни был»[78 - Карамзин Н.М. О книжной торговле и любви к чтению в России // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 99.]. «Не всякий может философствовать или ставить себя на месте героев истории; но всякий любит, – продолжал он, – любил или хотел любить, и находит в романическом герое самого себя». И, поскольку современный читатель, полагал Карамзин, жаждал романа, который «пленителен для большей части публики, занимая сердце и воображение, представляя картину света и подобных нам людей в любопытных положениях, изображая сильнейшую и притом самую обыкновенную страсть в ее разнообразных действиях»[79 - Там же. С. 99.], то отсюда естественным образом вытекало и решение поставленной задачи. Чтобы добиться желаемой цели продвижения к нравственному и моральному совершенствованию читающей публики, нужно облечь историческое повествование в соответствующую «романическую» форму, благо в русской истории занимательных, увлекательных и вместе с тем поучительных тем для повествования более чем достаточно (о чем и писал будущий «Колумб российских древностей» еще в 1792 г.).
Итак, подведем некий предварительный итог. Суть карамзинского метода историописания состояла, если судить по его высказываниям, в том, чтобы представить историю как некий нравоучительный роман, написанный живо, выразительным и образным, но вместе с тем понятным читателю языком. Но можно ли считать такое произведение подлинной историей в том смысле, который в нее вкладываем мы? Обратимся для ответа на этот вопрос к мнению одного из мэтров отечественной исторической науки – мнению В.О. Ключевского.
Анализируя творчество «последнего летописца» как историка, В.О. Ключевский писал в свое время, что Карамзин «смотрит на исторические явления, как смотрит зритель на то, что происходит на театральной сцене. Он следит за речами и поступками героев пьесы, за развитием драматической интриги, ее завязкой и развязкой. У него каждое действующее лицо позирует, каждый факт стремится разыграться в драматическую сцену». При этом, по словам Ключевского, у Карамзина действующие лица исторической драмы, которую писатель разворачивает перед читателями, «действуют в пустом пространстве, без декораций, не имея ни исторической почвы под ногами, ни народной среды вокруг себя. Это – скорее воздушные тени, чем живые исторические лица» (мы бы подобрали несколько иное определение – не «воздушные тени», а «идеальные типы», наподобие тех, что существовали в итальянской commedia dell'arte. – В. П.), и при этом они «говорят и делают, что заставляет их говорить и делать автор, потому что они герои, а не потому, что они герои, что говорят и делают это…»[80 - Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 133.] (выделено нами. – В. П.). Автор, заставляя персонажей своей драмы действовать так, а не иначе, исходил из присущих ему жизненных идеалов и воззрений на то, какой должна быть идеальная политика, – так считал один из столпов современной российской исторической науки.
Но, в таком случае, возникает неизбежный вопрос – а каким был жизненный идеал Карамзина? Самое время вспомнить здесь слова Р.Ю. Виппера. Он писал в своей книге об Иване, что «историк зависит в своих взглядах и приемах от сменяющихся увлечений и философских настроений. Ведь и наше неотступное желание найти связь между событиями внешней истории и усложнением внутренней жизни – результат могущественного влияния современной общественной мысли. Воздействие на исследователя того, что мы называем мировоззрением, настолько сильно, что в литературных источниках, в исторических памятниках он как будто читает и видит то, что хочет прочитать и увидеть, выделяет и оценивает то, что совпадает с его вкусами и направлением интересов»[81 - Виппер Р.Ю. Иван Грозный. С. 108–109.]. Примерно о том же говорил и другой отечественный медиевист, А.Я. Гуревич. Он писал, что «историк – дитя своего времени, и его труд не может не нести на себе отпечатка эпохи» и что «видение прошлого, как недавнего, так и самого отдаленного, в конечном итоге определяется исторической ситуацией, в которой историк творит»[82 - Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. С. 551.].
А теперь посмотрим, как характеризовал свой политический идеал сам Карамзин, человек, безусловно, своего века, века Просвещения, идеал, исходя из положений которого он и подступал к чтению источников. «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку… Всякия же насильственныя потрясения гибельны»[83 - Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 226–227.] – так писал он еще в 1792 г. в своих «Письмах русского путешественника», и с уверенностью можно сказать, что под этими словами подписался бы и предтеча Андрея Курбского Берсень Беклемишев, и сам Курбский, и его «конфидент» беглый расстрига-монах, а в прежней жизни стрелецкий голова Тимоха Тетерин, и другие «судии» Ивана Грозного, видевшие в нем разрушителя столь милой их сердцу «старины» (с той лишь поправкой, что сам Иван немало удивился бы тому, что его полагали разрушителем устоявшихся традиций и обычаев, ибо он был совершенно уверен в обратном). Что же до самодержавия, то в 1802 г. в «Историческом похвальном слове Екатерине II» он заявил, что «слава и власть венценосца должны быть подчинены благу народному; что не подданные существуют для монархов, но монархи для подданных…» (выделено нами. – В. П.). И только тот монарх воистину царствует, который правит для народного счастья, – был убежден Карамзин (правда, при этом он не стал уточнять, о каком именно народе идет речь)[84 - Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине II // Карамзин Н.М. Сочинения. Т. VIII. М., 1804. С. 94–95, 184.].
Выяснив главные черты политического идеала Н.М. Карамзина, существенные для нашего дальнейшего повествования, снова обратимся к мнению В.О. Ключевского. Выбранный Карамзиным метод историописания неизбежно вел к тому, что, как отмечал мэтр, «лишенные исторической обстановки (весьма любопытное замечание. – В. П.), действующие лица у Карамзина окружены особой нравственной атмосферой: это – отвлеченные понятия долга, чести, добра, зла, страсти, порока, добродетели. Речи и поступки действующих лиц у Карамзина внушаются этими понятиями и ими же измеряются…» (выделено нами. – В. П. При этом, еще раз подчеркнем этот момент, «последний летописец» оценивал деяния своих персонажей, исходя из идеальных моральных установок своего времени, эпохи позднего Просвещения, что, несомненно, нужно учитывать при анализе его текста. – В. П.). В итоге, продолжал Ключевский, Карамзина «занимало не общество с его строением и складом, а человек с его личными качествами и случайностями личной жизни (выделено нами. – В. П.); он следил в прошедшем не за накоплением средств материального и духовного существования человечества и не за работой сил, вырабатывающих эти средства, а за проявлениями нравственной силы и красоты в индивидуальных образах или массовых движениях…». Естественным следствием такого подхода было, что «Карамзин не заглядывает за исторические кулисы, не следит за исторической связью причин и следствий, даже как будто неясно представляет себе, из действия каких исторических сил слагается исторический процесс и как они действуют». Впрочем, это для Карамзина и не важно – если речь идет о драме, то важна другая цель, и она в его «Истории» непременно достигается. «Нравственная правда выдерживается старательно: порок обыкновенно наказывается, – продолжает Ключевский анализировать особенности карамзинской исторической методологии, – по крайней мере, всегда строго осуждается, страсть сама себя разрушает и т. п.»[85 - Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. С. 134.]
Завершая свою зарисовку относительно карамзинской «Истории», Ключевский подытоживал: «Цель труда Карамзина морально-эстетическая: сделать из русской истории изящное назидание… Поэтому у него события – картины, исторические деятели либо образцы мудрости и добродетели, либо примеры обратного качества». Более того, продолжает Ключевский, «назидательная тенденция побуждает рисовать явления с поучительной стороны, а как источники не дают для того материала, то восполнять их психологической выразительностью». Для этого необходимо реконструировать психологический портрет исторического персонажа, но поскольку Карамзин «этого и не пытался сделать, то его психология – просто подсказывание историческому лицу своих собственных чувств и мыслей»[86 - Там же. С. 135–136.] (выделено нами. – В. П.).
В выделенных нами фрагментах цитаты выдающегося отечественного историка кроется секрет небывалой популярности сочинения Карамзина. «Изящное назидание», классическая трагедия, в которой ее герои мыслят, действуют и изъясняются в рамках классического, хорошо понятного литературного и драматургического канона, но в то же время на хорошем, доступном и вместе с тем «изящном» русском языке, что делает героев исторической драмы ближе и понятнее читателям. «Новый литературный язык – новая историография; живой язык письма – существенная причина того, что Карамзин был обречен на успех!» – подчеркивал Н.Я. Эйдельман[87 - Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 2004. С. 51.].
Но и это еще не все. Не подданные существуют для монарха, но монархи для подданных – эти слова, актуально звучавшие в 1802 г., когда еще памятны были столичному свету «ужасы» павловского царствования, как нельзя более были актуальны тогда, когда появился на свет IX, «грозненский», том «Истории» Карамзина – во времена «аракчеевщины». И первые же строки этого тома, те самые, которые объявляли о намерении писателя приступить «к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства» и ответить на вопрос, как «государь, любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства?»[88 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. СПб., 1843. Стб. 1, 2–3.], точно так же соответствовали настроениям немалой части просвещенного русского общества того времени, времени, когда «дней александровых прекрасное начало» осталось в далеком прошлом. Да и могло ли тогдашнее общество не воспринять главную идею IX тома – идею, которая выражена в следующих словах историка: «Изверги вне законов, вне правил и вероятностей раз-судка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся! Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его история всегда полезна для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели – и слава времени, когда вооруженный истиной дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных. Могилы безчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в Истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои изступления…»[89 - Там же. Стб. 259.]
Однако вернемся обратно в начало XIX в. и продолжим наше повествование. Как было показано выше, в первые годы нового столетия у Карамзина уже сложилась в общем виде система взглядов на то, для чего существует история и как следует ее писать, чтобы она оказалась востребована в обществе (не будем забывать, что к тому времени он уже был достаточно опытным и известным литератором и журналистом). Между тем, пока будущий «последний летописец» отрабатывал свою историческую доктрину, и в России, и в мире происходили важные перемены. Император Павел I скоропостижно скончался от апоплексического удара (хотя истинные причины его смерти в столице, да и не только в ней, ни для кого не были секретом), началось и быстро подошло к концу «дней Александровых прекрасное начало», Российская империя вступила в эпоху Наполеоновских войн, которые, вслед за действительно Великой французской Революцией до основания потрясли старую Европу. Одним из следствий всех этих бурных событий стало пробуждение национализма, и русского в том числе. «Итак, в 1800-х годах ощутима… та общественная национальная потребность, – писал в этой связи Н.Я. Эйдельман, – которая, конечно, не в один день развилась: потребность исторически осмыслить самих себя, свое место в родной и мировой истории, свое будущее, которое существует уже сегодня и требует, чтобы его разглядели»[90 - Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 2004. С. 52.]. Потребность была налицо, за предыдущие десятилетия были сделаны первые опыты написания целостной русской истории, проделана определенная работа по поиску и публикации источников – актовых материалов и летописей. Нужен был не только историк, способный обобщить итоги проделанной предшественниками работы, но и литератор, который сумел бы на литературном, доступном широкому кругу русских читателей, языке изложить современное, отвечающее запросам читающего общества, видение истории России. Карамзин и стал волей случая этим человеком, литератором и историком в одном лице. Наделенный не только бойким пером и живым воображением, но и высочайшей милостью, с 1803 г. он приступил к главному делу своей жизни – написанию «Истории государства Российского».
К началу 1812 г. Карамзин, проделав колоссальный труд, подготовил большую часть своей «Истории» и вплотную подошел к эпохе Ивана Грозного. В апреле 1812 г. он писал А.И. Тургеневу: «Отдыхаю за Историей и спешу кончить Василия Темного. Тут начинается действительная история Российской монархии. Впереди много прекрасного…» Вторжение наполеоновских полчищ и разорение Москвы, в котором погиб богатейший архив и библиотека Карамзина, притормозило его работу над текстом заключительной части «Истории». В июне 1814 г. он сообщал своему корреспонденту, что сейчас он завершает работу над эпохой Василия III и «мысленно уже смотрю на Грозного: какой славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам Историю без сего любопытного царствования. Тогда она будет как павлин без хвоста…»[91 - Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 258, 259.]. Проходит еще год с небольшим, и он пишет все тому же Тургеневу: «Управляюсь мало-помалу с царем Иваном. Казань уже взята, Астрахань наша, Густав Ваза побит, а орден меченосцев издыхает, но еще остается много дела, и тяжелого: надобно говорить о злодействах почти неслыханных. Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с Иваном»[92 - Там же. С. 259.]. Незадолго до этого Карамзин писал брату, В.М. Карамзину: «Дописываю осьмой том, содержащий в себе завоевание Казани и Астрахани, а в девятом надобно описывать злодейства царя Ивана Васильевича»[93 - Там же. С. 253.].
Любопытна смена настроений историка. В предыдущих письмах для Карамзина эпоха Ивана еще не носит безусловно отрицательного характера, она «любопытная», а личность первого русского царя вызывает у него неподдельный интерес, и явно положительный («славный характер для исторической живописи» – в этих словах, пожалуй, лучше всего выражено credo Карамзина как историка). Теперь же ситуация резко переменилась – известные своими злодействами римские императоры Нерон и Калигула «младенцы» перед Иваном, и очередной, IX том своего сочинения Карамзин намерен посвятить «злодействам» Ивана.
Однако работа над ним у Карамзина затянулась, и представляется, что эта затяжка была отнюдь не случайной. Царствование Александра I клонилось к закату – его лучшие времена остались позади. Наполеоновские войны закончились русским триумфом, Александр по праву мог считать себя царем царей, подлинным Агамемноном. В ореоле славы царя-освободителя он возвращается из Европы, дарует Польше конституцию, демонстрируя тем самым, что как будто вот-вот начнется новая волна реформ и вернется вызвавшее столько надежд на светлое будущее «дней Александровых прекрасное начало». Однако эти надежды оказались тщетны. К исходу 10-х гг. Александр явно разочаровался в своей прежней политике и чем дальше, тем больше отстранялся от текущих дел, возлагая всю тяжесть повседневной административной рутины на ненавистного столичному свету графа «Силу Андреевича» Аракчеева, который якобы душил всеми своими силами «души прекрасные порывы». Росло разочарование в императоре и в просвещенном обществе, в котором зрело постепенно глухое недовольство политикой императора (позднее оно выльется в движение декабристов). И в этой становившейся все более мрачной и гнетущей (так, во всяком случае, полагали в петербургских и московских салонах) обстановке постепенно рождается IX том «Истории» Карамзина.
Публичная презентация отрывков из IX тома состоялась в январе 1820 г. Заручившись предварительно согласием императора («докладывали наперед государю: он позволил», – писал сам Карамзин[94 - Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 188.]), он выступил перед академиками Императорской Академии наук с 80-минут-ным «обозрением Европы», рассказав им «о перемене Иоаннова царствования, о начале тиранства, о верности и геройстве россиян, терзаемых мучителем».
Вдохновенная речь Карамзина была с восторгом встречена собравшимися. «С начала Академии, как говорят, – писал историограф И.И. Дмитриеву, – не бывало такого многолюдного, блестящего собрания. Забыли правило, и раздалось всеобщее рукоплескание, когда добрый президент выдал мне огромную медаль с изображением Екатерины»[95 - Там же.]. Ободренный поддержкой свыше и восторженным приемом, оказанным учеными мужами, в марте 1820 г. Карамзин писал брату: «Авось к зиме, если бог даст, допишу девятый том». Весной следующего года IX том «Истории» наконец-то увидел свет и поступил в продажу[96 - Там же. С. 239, 240.].
Его появление вызвало в просвещенной части русского общества эффект разорвавшейся бомбы. И немудрено – ведь уже первые строки тома, те самые, которые объявляли о намерении историописателя приступить «к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства» и ответить на вопрос, как «государь, любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства»[97 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. СПб., 1843. Стб. 1, 2–3.], вполне соответствовали его настроениям. Да и могло ли тогдашнее общество, имевшее перед глазами примеры Павла I и Наполеона (и за компанию – Аракчеева), не воспринять главную идею IX тома – идею, которая выражена в следующих словах историка: «Изверги вне законов, вне правил и вероятностей разсудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся! Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его история всегда полезна, для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели – и слава времени, когда вооруженный истиной дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных. Могилы безчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в Истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои изступления…»[98 - Там же. Стб. 259.]
Нетрудно заметить, что в этом отрывке из IX тома цель предпринятого Карамзиным труда выражена более чем отчетливо и откровенно – осудить тиранию и на его печальном примере осудить правителя-тирана, сделав невозможным появление такового в будущем. Согласимся, что нравоучительный аспект здесь выступает на первое место, определяя собой и логику изложения, и подбор необходимого для раскрытия главного замысла материала. Ведь, как писал отечественный историк и источниковед И.Н. Данилевский, «замысел – основной фильтр, сквозь который автор (для нас чаще всего летописец) „пропускает“ всю информацию, которую получает извне»[99 - Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX–XII вв.). М., 1998. С. 14.]. Карамзин же, по меткому выражению Н.Я. Эйдельмана, именно что «последний летописец», причем даже в большей степени, чем В.Н. Татищев (последнего скорее можно именовать «анналистом», нежели летописцем).
И еще несколько слов о замысле и его значении для повествования. Развивая свою мысль, И.Н. Данилевский отмечал, что «найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец»[100 - Там же. С. 15.]. Но если замысел Карамзина заключался в том, чтобы выставить на всеобщий позор и порицание идеального самодержавного правителя-тирана, подобного классическим античным тиранам Калигуле или Нерону или же Людовику XI, «набожному от страха, кровожадному и женолюбивому» (выделено нами отнюдь не случайно. – В. П.), то сперва нужно было выбрать такого персонажа русской исторической драмы, который подходил для этой роли наилучшим образом, а затем подобрать соответствующие источники, откуда можно было бы почерпнуть сведения, позволяющие раскрыть тот самый исходный замысел.
Увы, выбор, который был перед Карамзиным, явно не отличался разнообразием. Иван III, государь-современник Людовика XI, политик жесткий, порой даже жестокий и беспощадный, подозрительный, мстительный и в то же время расчетливый и хладнокровный, на роль идеального тирана не подходил, тем более что Карамзин уже прописал для него иную роль – благодетельную[101 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. II. Т. VI. СПб., 1842. Стб. 5–6.]. Сын и преемник Ивана Василий III на фоне отца был не столь величественен, да и в особых злодействах, достойных, чтобы уравнять его если не с Нероном, то хотя с Людовиком XI, не был замечен – одним словом, Василий никак не тянул на роль идеального тирана. Да и источники, что актовые, что нарративные, по истории Ивана III и Василия III, которыми мог распорядиться Карамзин в то время, были слишком сухие и недостаточно ярко эмоционально окрашены.
Здесь, в этом месте, стоит привести мнение отечественного историка А.И. Филюшкина. Он писал, касаясь особенностей построения Карамзиным своего текста, что «почти по всем сюжетам русской истории существовал летописный нарратив, который уже организовал материал в некую схему. За ней можно было следовать или нет, ее можно было критиковать и переделывать, но она была: готовая схема со своим сюжетом, героями и антигероями, действующими лицами (выделено нами. – В. П.). Такой материал лежал в основе изысканий Карамзина вплоть до эпохи Василия III включительно…»[102 - Филюшкин А.И. Сотворение Грозного царя: зачем Н.М. Карамзину был нужен «тиран всея Руси»? // Тетради по консерватизму. 2016. № 4. С. 124.]. Для Карамзина литератора, романиста и драматурга такая схема была очень хорошим подспорьем в его начинании. Под рукой уже был готовый сюжет со всем прочим необходимым для создания впечатляющего исторического полотна, способного дать убедительный «нравственный» эффект. Нужно было лишь отредактировать имеющиеся летописные тексты, расставить в нужном порядке и в нужных местах выдержки из рукописей и свидетельств иностранцев и соответствующие акценты, снабдив все авторскими ремарками.
Увы, если вести речь об эпохе Ивана Грозного, то сохранившаяся летописная традиция такой возможности Карамзину представить не могла – не было такого «летописного текста, на основе которого можно было бы обстоятельно и подробно реконструировать историю правления Ивана IV»[103 - Там же. С. 124.]. Быть может, если бы такой текст нашелся бы, то история Ивана Грозного в изложении Карамзина приобрела бы иной характер и на роль идеального русского тирана нашелся бы иной кандидат – а хотя бы Борис Годунов или же, паче того, Лжедмитрий I. Но этого не случилось – к несчастью для Ивана и для всей последующей «Иванианы» в руки Карамзину попалась рукопись с «Историей» князя Курбского, «драгоценнейший» и вместе с тем «мутный» источник по эпохе Ивана (по образному выражению С.М. Соловьева – не откажем себе в удовольствии еще раз привести его характеристику этого произведения русской книжности).
Искомое было найдено – «История» Курбского целиком и полностью соответствовала ожиданиям и запросам Карамзина. А дальше – дальше вспомним слова Виппера, который писал: «Надо признать, что, в свою очередь, и памятник оказывает свое давление на ученого, вдохновляет и направляет мысль историка. В историческом документе есть скрытая энергия, обаянию которой мы все невольно поддаемся…»[104 - Виппер Р.Ю. Иван Грозный. С. 108–109.], и не забудем и высказывание А.Я. Гуревича: «Источники сообщают историку только те сведения, о которых он эти источники вопрошает»[105 - Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. С. 436.].
Произведение князя-беглеца, несомненно, талантливое и написанное, что называется, от души, со всей страстью, оно пленило «последнего летописца» и как источник, и как литературное произведение. В нем было все – и необходимая для задуманной Карамзиным трагедии интрига («сочинения Курбского драгоценны тем, что автор их в пылу страсти обнаруживает нам тайные мысли и чувства не только свои, но и целой партии, интересы которой он защищал, и чрез это указывает историку на такие отношения, которые бы без него остались навсегда тайною»[106 - Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского»// Отечественные записки. Т. CV. Апрель. 1856. С. 417.]); и главный герой, сперва положительный, а потом перерождающийся на глазах в свою противоположность; и окружающие его злобные клевреты; и невинные жертвы тирана и его приспешников; и бедствия народа и государства (как это все актуально звучало в конце 10-х – начале 20-х гг. XIX в., в годы пресловутой «аракчеевщины»!).
Кроме того, можно смело предположить, что Карамзину импонировал и выбранный (поначалу) Курбским способ борьбы с «тиранией» Ивана Грозного – не мечом, но пером («не имея возможности бороться с Иоанном другими средствами, он вступил с ним в литературную борьбу, вызвал его на оправдания своих поступков, оправдывая поступки свои и своей партии; с этою же целью, с целью оправдать себя и свою сторону и обвинить Иоанна, написал обзор его царствования»[107 - Там же. С. 417.]). Одним словом, схема, которая нужна была Карамзину, была перед ним, на его письменном столе. Оставалось только соответствующим образом переработать ее, перевести на язык, доступный и понятный читателям, насытить новый текст аллюзиями и иносказаниями, понятными и доступными умеющему читать между строк, и работу можно было считать сделанной – нужный эффект гарантированно достигался.
Все эти достоинства, с точки зрения Карамзина, перевешивали возможные недостатки сочинения Курбского, которые он отметал едва ли не с порога. В примечаниях к IX тому, рассуждая по поводу подлинности сведений, приводимых Курбским, «последний летописец» писал: «Изгнанник Курбский имел, конечно, злобу на царя; но мог ли явно лгать пред современниками в случаях, известных всякому из них? Он писал для россиян, которые читали сию книгу с жадностью, списывали, хранили в библиотеках, не только в частных, но и в казенных: такой чести не оказывают лжецу…»[108 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. Примечания к IX тому. Стб. 6.] Увы, здесь «Колумб российских древностей» ошибался (в его оправдание скажем, что по незнанию – история появления и распространения текстов Курбского в России тогда еще была совершенно не изучена). Как отмечал А.И. Филюшкин, «все списки сочинения Курбского относятся к ХVII–XVIII векам – то есть русские современники Ивана Грозного не читали Курбского. Князь писал для Речи Посполитой, а в Россию его тексты проникли после Смуты (и, судя по всему, далеко не сразу после Смуты, а много, много позднее. – В. П.), когда его «ложь» обличать было уже некому»[109 - Филюшкин А.И. Сотворение Грозного царя: зачем Н.М. Карамзину был нужен «тиран всея Руси»? С. 125.].
В самом деле, К.Ю. Ерусалимский, подводя итоги изучения истории бытования сочинения князя Курбского в России, отмечал, что первые два списка «Истории» датируются 1670-ми годами, еще четыре – 1680-ми и три – следующим десятилетием[110 - Ерусалимский К.Ю. Археографический обзор // Курбский А. История о делах великого князя Московского. М., 2015. С. 300.]. Складывается впечатление, что попадание текстов Курбского в Россию было связано с событиями тринадцатилетней войны 1654–1667 гг. и своего рода «полонофильством», которое как раз в эти десятилетия присутствовало в русском обществе. Так это было или не так – возможно, новые исследования позволят ответить и на этот вопрос, однако интереснее другое. Сочинения Курбского были известны, к примеру, императрице Екатерине II, интересовавшейся русской историей, знал о них и князь М.М. Щербатов, использовавший один из их списков при составлении своей русской истории. Но ни на Екатерину (что, впрочем, и неудивительно – ее интерес к истории никогда не выходил за рамки любительства), ни на Щербатова (а вот это интересно – выше мы уже отмечали критический настрой князя по отношению к Ивану и его несомненное знакомство с концепцией «двух Иванов») проникновенные филиппики Курбского в адрес Грозного особого впечатления не произвели – во всяком случае, такого, какое они имели в случае с Карамзиным.
С чем это связано? Вероятно, Екатерину II не впечатлил антигрозненский пафос Курбского, а вот Щербатов, возможно не имея перед собою той цели, к которой стремился Карамзин, отнесся к сообщениям беглого князя достаточно критически. Во всяком случае, критики «последнего летописца» вскоре после выхода в свет IX тома отмечали, что «История» Курбского не может быть надежным источником. Так, упоминавшийся нами прежде Н.С. Арцыбашев, высоко оценивая те сведения, которые Курбский передает как «самовидец», вместе с тем совершенно справедливо указывал на то, что князь, «повествуя о свойствах и частных действиях людей, не был чуждым ни приязни, ни ненависти, ни собственных видов, сообщавших перу его более плодовитости, нежели истина произвести могла, и что большая часть особенных происшествий, им упомянутых, основывается на сомнительных речах людей неизвестных…». Следовательно, указывал далее историк, надлежит «большую часть нравоизображений и особенных событий, описанных князем Курбским, не принимать за совершенную истину и даже с осторожностию верить самой сущности оных, а всего менее подробностям», поскольку «несмотря на его (Курбского. – В. П.) просвещение, разборчивость заглушена была, кажется, в нем предубеждениями и действием оборотов жизненных»[111 - Арцыбашев Н.С. О степени доверия к «Истории», сочиненной князем Курбским // Вестник Европы. Вып. CXVIII. 1821. № 12. С. 291–292, 293.].
В своем мнении Арцыбашев был не одинок – достаточно сравнить его слова с мнением С.М. Соловьева, который писал, что «сочинения Курбского, как имеющие целью оправдать во всем одних и обвинить во всем других, тем самым чужды беспристрастия и не могут служить источником при определении характеров действующих лиц…»[112 - Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского». С. 417.]. На ненадежность Курбского как источника указывал в 1872 г. К.Н. Бестужев-Рюмин, отмечавший, что «книга Курбского (конечно же, речь идет об «Истории». – В. П.), написанная с замечательным литературным талантом, вся проникнутая одною мыслью, скорее памфлет, чем история…» (выделено нами. – В. П.). Отсюда историк делал вывод, что «по явному пристрастию, верить Курбскому вполне нельзя; но книга его сама по себе интересна, как выражение мнения известной («боярской». – В. П.) партии». Увы, подытоживал Бестужев, «Карамзин в изображении второй половины царствования Иоанна Грозного (в т. IX) слишком много дал веры Курбскому»[113 - Бестужев-Рюмин К.Н. Русская история. Т. 1. СПб., 1872. С. 52–53.].
Такая точка зрения отнюдь не отошла в прошлое и впоследствии. Так, известный советский историк С.О. Шмидт в 1968 г. характеризовал «Историю» Курбского как «остро полемическое произведение, по существу памфлет, направленный против Ивана Грозного и искусно облеченный в форму исторической биографии». При этом, продолжал он, «памфлетная форма, полемическая заостренность, откровенная политическая тенденциозность отнюдь не препятствуют тому, чтобы признать сочинение Курбского одновременно и историко-прагматическим (в том смысле, как понимали подобный характер изложения в Средние века), то есть описывающим исторические события в определенной причинной связи и последовательности с целью преподать известное поучение…»[114 - Шмидт С.О. К изучению «Истории» князя Курбского (О поучении попа Сильвестра) // Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. М., 1999. С. 340.] (выделено нами. – В. П.). И еще одно, последнее примечание. Характеризуя стиль полемических писаний князя, отечественный исследователь А.В. Каравашкин отмечал, что Курбский в них (и, само собой, в «Истории») придерживается сугубо риторической манеры, он стремится «создать негативный образ неблагодарного тирана, одновременно он стремится вызвать сочувствие, представить себя и себе подобных жертвами произвола и несправедливости (и, надо отметить, не без успеха. – В. П.)… Смысл этой манеры заключается в том, чтобы добиться убедительности… ему очень важно подать себя с выгодной стороны»[115 - Каравашкин А.В. Власть и слово в средневековой Руси. Смысловые уровни полемических текстов. М.; СПб., 2021. С. 311.].
Казалось бы, всего этого вполне достаточно, чтобы поставить под вопрос всю конструкцию карамзинского IX тома «Истории государства Российского» и его схему «двух Иванов», да и сам Карамзин (равно как и многие другие историки) это как будто понимал. Случайно ли он, завершая свое повествование о грозном царе, писал, что «добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками…»[116 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. Стб. 278–280.].
Однако то, что было очевидно Карамзину-историку (недаром он снабдил свою «Историю» многочисленными и обильными примечаниями, хотя, как указывали его критики – например, тот же Арцыбашев, – цитируя или ссылаясь на те или иные тексты, проявлял в этом немало лукавства), никак не подходило Карамзину-литератору и моралисту. В самом деле, если убрать из IX тома «особенные происшествия» и «нравоизобретения», которые сообщали Курбский и иностранные наблюдатели, – и что тогда останется от трагедии в классическом духе? Можно ли будет тогда создать величественное историческое полотно, в котором добродетель будет возвеличена, а порок – наказан, донести до читателя главную идею просвещенного консерватизма «только тот монарх воистину царствует, который правит для народного счастья»? Можно ли тогда будет написать эти строки, которые не могли не потрясти тогдашнего читателя: «Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы в Государе и государстве»! «Не изменились россияне, но царь изменил им»? Или другие, подобные предыдущим, например, эти: «Между иными тяжкими опытами Судьбы, сверх бедствий удельной системы, сверх ига монголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию, ибо верила, что Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов; не преломили железного скиптра в руках Иоанновых, и двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы, в лучшие времена, иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (История не любит именовать живых)…»?[117 - Там же. Стб. 186, 258.]
Так или иначе, но своей цели Карамзин добился. Искусно обработав и препарировав исходные материалы, он представил читающей публике стройную концепцию, созвучную ее настрою и не оставившую никого равнодушным. «Историограф поставил вопрос о достойности правителя, – писал А.И. Филюшкин, – его высшем праве занимать престол. С одной стороны, „на троне не бывает предателей“, то есть монарх по определению патриот и радетель за Отечество. С другой стороны, он может быть слаб, неопытен, недостаточно умен, наконец, испорчен, сбит с истинного пути злыми советниками. И тогда он теряет моральное право править своими подданными. Эта проблема компетентного, правильного правителя, обозначенная Карамзиным, была актуальной и в ХIХ веке и остается таковой по сей день. Цель правления – „править во благо людей“, власть должна находить одобрение и поддержку в народе, иначе она ничего не стоит…»[118 - Филюшкин А.И. Сотворение Грозного царя: зачем Н.М. Карамзину был нужен «тиран всея Руси»? С. 106–107.]. Эти вопросы, поднятые «последним летописцем», соответствующие ситуации, описанные со всем блеском его литературного таланта, яркие и запоминающиеся, поражающие воображение читателя своим мрачным трагизмом, пришлись, что называется, ко двору. Данные же «последним летописцем» ответы на них, несмотря на все возражения критиков карамзинского исторического метода, прочно утвердились в общественном сознании (настолько, что критика не имела успеха, не сумев поколебать морального и нравственного авторитета Карамзина). Сила образа царя-тирана, нарисованного Карамзиным, оказалась настолько велика, что и по сей день, безусловно, господствует в общественном сознании и не сдает позиций в научном сообществе.
Почему же так получилось? Ответ на этот вопрос непрост и, судя по тому, какую бурную реакцию в обществе вызвала ситуация с возведением памятника Ивану Грозному в Орле в 2016 г., вряд ли будет удовлетворительно решен – образ грозного царя давно уже перешел из области чисто исторической в область исторической мифологии. Однако все же попробуем сформулировать свое мнение по этому поводу. Автор одной из последних биографий Ивана Грозного Д.М. Володихин, критикуя точку зрения А.И. Филюшкина, писал, что в предложенной им (и поддержанной нами) антикарамзинской схеме есть немало видимых невооруженным взглядом прорех, и прежде всего это весьма нелицеприятные оценки первого русского царя, которые сохранились в русских источниках, пересекающиеся со свидетельствами иностранцев[119 - См.: Володихин Д.М. Иван IV Грозный. М., 2018. С. 324.].
Безусловно, это так, и тот же Пискаревский летописец, упоминаемый историком, содержит описания лютых казней, учиненных по приказу Грозного[120 - См., например: Пискаревский летописец // ПСРЛ. Т. 34. М., 1978. С. 191.]. Однако насколько точны сведения, сообщаемые этими нарративными источниками, составленными порой существенно позже описываемых событий, насколько объективны были их авторы в освещении эпохи Ивана Грозного? Блестящий знаток русского летописания академик М.Н. Тихомиров, специально занимавшийся Пискаревским летописцем, отмечал, что «рассмотрение Пискаревского летописца в той его части, которая относится к известиям о царствовании Ивана IV, убедительно показывает тенденциозность многих его сообщений, их близость к тому, что помещалось в записках иностранцев, писавших о событиях второй половины XVI в.». По мнению академика, и составитель (составители?) Пискаревского летописца, и иностранцы, писавшие об Иване Грозном и его тиранствах, пользовались одними и теми же источниками, а именно рассказами оппозиционных бояр, «охотно сообщавших московские сплетни и слухи о придворной жизни»[121 - Тихомиров М.Н. Пискаревский летописец как исторический источник о событиях XVI – начала XVII в. // Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 241.]. Больше того, М.Н. Тихомиров приходит к выводу, что этот летописец был составлен в окружении князей Шуйских и что «перед нами не просто „воспоминании москвича“, а компиляция какого-то сторонника Шуйских, ставящая себе задачу очернить Грозного и его наследников, не забывая при этом даже о еще живой королеве Марии Владимировне (дочери Владимира Старицкого, выданной Иваном Грозным замуж за марионеточного ливонского «короля» Магнуса. – В. П.)…». И вывод, который делает на основании всех этих умозаключений историк: «Перед нами замечательный, драгоценный источник по истории XVI – начала XVII в., основанный на недошедших до нас сочинениях и устных преданиях, отредактированный в определенном тенденциозном духе… Это своеобразный памфлет начала XVII столетия…»[122 - Там же. С. 247.] (выделено нами. – В. П.).
Продолжая эту тему, сошлемся на любопытный вывод, который был сделан современным исследователем Пискаревского летописца С.И. Хазановой. Присоединившись к мнению М.Н. Тихомирова относительно того, кем был составлен этот текст (по ее мнению, это сторонник Шуйских дьяк Нечай Перфильев), она, характеризуя источники оригинальных и нигде больше не встречающихся сообщений об эпохе Ивана Грозного, отмечала, что «они представляют собой, видимо, запись устных рассказов и носят во многих случаях характер легенды…»[123 - Хазанова С.И. Пискаревский летописец. Происхождение, источники, авторство. М., 2020. С. 157–158.] (выделено нами. – В. П.). Одним словом, предполагая, что в основе всех этих свидетельств, живописующих ужасы правления Ивана Грозного, лежат реальные события, все же зададимся вполне закономерным вопросом: где здесь объективная реальность, а где вымысел, искусно (или не очень) вплетенный в ткань повествования составителем текста с тем, чтобы потрясти читателя?
Но почему многие историки воспринимают эти известия без должного скептицизма и критики? Почему, по словам известного русского публициста и критика Н.К. Михайловского, «солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайною осмотрительностью, на этом пункте делают смелые и решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а, как мы видели, даже прямо вопреки им; умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буквами по белому полю»?[124 - Михайловский Н.К. Критические опыты. III. Иван Грозный в русской литературе. Герой безвременья. СПб., 1894. С. 73.]
По нашему мнению, это вызвано двумя причинами. Первая из них связана с особенностями имеющихся в распоряжении историков источниками по эпохе Ивана Грозного. Актовые материалы той эпохи сильно пострадали в результате войн, смут пожаров и прочих бедствий, так что исторический нарратив оказался подчас едва ли не единственным «колодезем», откуда исследователи могли черпать сведения о первом русском царе и его времени. Но представляется, что репрессии Грозного затронули прежде всего и в первую очередь верхушку русского общества, его элиту – политическую, военную, церковную и торгово-финансовую. И эта элита или сама, или через свою «клиентуру» отразила свои впечатления и свое негодование от методов правления Ивана IV в литературных текстах разного достоинства и качества. На них, на эти тексты, в первую очередь и опирались (и продолжают опираться) критики Иванова царствования.
Вторая же причина связана с первой – в XIX в., когда складывалась русская «Иваниана» и соответствующая историографическая традиция, в общественном мнении (понимая под ним, естественно, в первую очередь и прежде всего мнение, формирующееся в санкт-петербургских и московских салонах и клубах, а затем и в печати) постепенно завоевал господствующие позиции «либеральный», «тираноборческий» «дискурс». Быть консерватором, а не либералом, чем дальше, тем меньше становилось немодным и порой даже небезопасным. Однако открытая борьба с самодержавием требовала определенной смелости, тогда как критика его, скрытая внутри «тираноборческого» «дискурса» (кто же будет против осуждения тиранств Ивана Грозного?) была безопасна и даже приветствовалась (мы не случайно начали введение с казуса с памятником «Тысячелетие России», на котором Грозному не нашлось места).
Не изменилась ситуация и в ХХ веке – заложенная Карамзиным традиция оказалась чрезвычайно устойчивой и влиятельной. История (созданная историками) оказалась, по словам Карамзина, злопамятнее народа[125 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. Стб. 280.]. Однако, если отойти в сторону от карамзинской схемы, продиктованной неприязнью, нет, ненавистью князя Курбского к самому Ивану Грозному и к его отцу и деду, если не замыкаться на изучении только литературных памятников эпохи, но расширить круг привлекаемых источников, больше того, поместить Ивана Грозного и его деяния в контекст эпохи, то, по меньшей мере, негативная оценка правления Ивана IV, данная Карамзиным, выглядит уже не столь однозначной. Об этом и пойдет речь дальше.

Глава II
Детские годы Ивана Васильевича
(1530–1543 гг.)

1. «Родила царица в ночь…»
«В лето 7038. Месяца августа 25 день в среду на четверг нощи часа 6-го на Возвращение мощем святого апостола Варфоломея и святого апостола Тита родися у государя великого князя Василья Ивановича на Москве сын богодарованныи, нареченныи во святом крещении князь Иван, Усекновения честныя главы, от другия жены благоверныя великия княгини Елены»[126 - Новгородская летопись по списку П.П. Дубровского // ПСРЛ. Т. XLIII. М., 2004. С. 221.].
В этих сухих строках летописного текста, в которых неизвестный новгородский книжник сообщал своим читателям о рождении в августе 1530 г. (напомним, что в тогдашней Руси летоисчисление шло не от Рождества Христова, а от Сотворения Мира) у великого князя Василия Ивановича сына и наследника престола Ивана, скрывается история, достойная того, чтобы стать сюжетом для исторической драмы – настоящей, с любовью, изменой, заговором (и не одним) и даже колдовством. Но обо всем по порядку.
Начало этой трагедии можно отнести к 1503 г., когда ночью 28 июля великого князя Ивана III, находившегося в апогее своей славы и могущества, внезапно разбил удар. «Отняло у него руку и ногу и глаз», – писал неизвестный автор «Слова иного», памятника русской церковной публицистики начала XVI в., о болезни великого князя[127 - Бегунов Ю.К. «Слово иное» – новонайденное произведение древнерусской публицистики XVI в. о борьбе Ивана III с землевладением церкви // ТОДРЛ. Т. ХХ. М.; Л., 1964. С. 352.]. Составитель же знаменитой «Степенной книги царского родословия» (вероятно, это был будущий митрополит всея Руси Афанасий) добавлял к этому известию, что в результате этого Божьего «посещения» великий князь «и ногами своима едва хождаше, поддержим от не-коих»[128 - Степенная книга царского родословия по древнейшим спискам. Т. II. М., 2008. С. 280.].
Оправиться от последствий инсульта Иван III так и не смог. Понимая, что жить ему на этом свете осталось недолго, он начал приводить в порядок свои земные дела и готовиться к встрече со Всевышним. Было составлено завещание, Иван примирился с церковью, отказавшись от планов изъять земли у монастырей и согласившись с необходимостью казнить еретиков-жидовствующих. Устроены были и дела семейные – Иван окончательно склонился к тому, чтобы передать власть своему сыну Василию, ставшему старшим после неожиданной смерти Ивана Молодого, великого князя Тверского и первого сына Ивана III. Внук Ивана Молодого, Дмитрий, который после смерти своего отца (1490 г.) в 1498 г. был венчан на царство дедом и де-юре стал его соправителем, в 1502 г. попал в опалу и в качестве наследника его сменил Василий[129 - «В лето 7010… Месяца апреля 14, в четверток, князь велики Иван Васильевич всеа Русии благословением отца своего Симона, митрополита всеа Русии, пожаловал своего сына Василья, благословил и посадил на великое княжение Володимерьское и Московское, и учинил его всеа Русии самодержцем» (Вологодско-Пермская летопись // ПСРЛ. Т. XXVI. М., 2006. С. 295.)], который до этого сам успел побывать в опале. Наделяя уделами своих сыновей, Иван III подчеркнул доминирующее положение Василия – так, согласно воле отца он получал 66 городов с волостями, тогда как остальные четыре сына Ивана – только 30[130 - См., например: Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 63.]. Правда, возвышая Василия, Иван тем не менее остался вполне человеком своего времени и приверженцем традиции. В завещании он подчеркнул полную внутреннюю автономию уделов и наказывал своим младшим сыновьям чтить Василия как «брата старейшего» и «в отца место», а от Василия требовал держать свою младшую братью «в братстве, и во чти, без обиды»[131 - Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.; Л., 1950. С. 353–364.]. Однако Василий, судя по всему, не простил отцу своей опалы и с нетерпением ждал, когда тот отойдет в мир иной, а он возьмет бразды правления Русским государством полностью и официально в свои руки. Летом 1505 г., когда его отец, разбитый параличом, медленно угасал в своем кремлевском дворце, Василий, опасавшийся за свое положение и обеспокоенный возможными проблемами при переходе власти от Ивана к нему (так, сообщая магистру Ливонского ордена В. фон Плеттенбергу новости из Москвы, нарвский фогт в феврале 1505 г. писал, что хотя тяжело больному великому князю Московскому и должен наследовать его старший сын Василий, однако русские более склонны принять его внука Дмитрия и вообще дети великого князя готовы вот-вот начать усобицу[132 - См.: Liv-, est- und kurlдndisches urkundenbuch. 2-te Abt., bd. 2. 1501–1505. Riga, Moskau, 1905. S. 563.]), решил продемонстрировать свою волю и готовность принимать ответственные решения.
Чтобы закрепить за собой власть, Василий нуждался в наследнике, поэтому, по совету печатника Ю.Д. Траханиота (тайно вынашивавшего, как писал А.А. Зимин, мысль женить будущего великого князя на своей дочери[133 - Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени. С. 67.]), он объявил о своем намерении вступить в брак. Отказавшись от поиска заморской или какой-иной другой иноземной невесты, он решил устроить грандиозные смотрины по всему своего государству для выбора будущей супруги. Имперский посланник Ф. да Колло, побывавший в Москве в 1518–1519 гг., писал, что ему рассказывали, как великий князь (Василий) «повелел объявить во всех частях своего Государства, чтобы – не взирая на благородство или кровь, но лишь на красоту – были найдены самые красивые девственницы, и во исполнение этого указа были выбраны более 500 девственниц и приведены в город; из них было выбрано 300, потом 200 и, наконец, сократилось до 10, каковые были осмотрены повивальными бабками со всяческим вниманием, дабы убедиться, действительно ли они девственницы, и способны ли рожать детей, и нет ли у них какого недостатка, – и, наконец, из этих десяти была избрана жена»[134 - Итальянец в России XVI в. Франческо да Колло. Донесение о Московии. М., 1996. С. 66.].
Стремлению Василия вступить в брак как можно скорее не помешала ни тяжелая болезнь отца, ни начавшийся с избиения русских купцов в Казани острейший политический кризис в отношениях Москвы и Казани, вылившийся, в конечном итоге, в русско-казанскую войну[135 - О кризисе и войне см., например: Пенской В.В. «Мы хотемъ такеж вашому неприятелю московскому неприязнь вчинити…»: казанский хан Мухаммед-Эмин и попытка создания антимосковской коалиции во 1506–1507 гг. // История в подробностях. 2015. № 9 (63). С. 26–37.]. Избранницей Василия (вопреки ожидания хитрого грека Траханиота) оказалась Соломония (Соломонида) Сабурова, дочь Ю.К. Сабурова, выходца из старой московской служилой семьи, известной еще с начала XIV в., но, как отмечал А.А. Зимин, из-за своих новгородских и удельных связей не сумевшей сделать блестящую карьеру при дворе великого князя[136 - Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988. С. 191, 193, 195.]. Очевидно, что выбор Василия был продиктован в самом деле красотой и характером невесты, а не какими-то иными соображениями (как писал в 1525 г. итальянский гуманист П. Иовий Новокомский, епископ Ночерский, со слов своего информатора русского посла Д. Герасимова, жена великого князя была украшена всеми женскими добродетелями[137 - Павел Иовий Новокомский. Посольство от Василия Иоанновича, великого князя Московского, к папе Клименту VII
// Библиотека иностранных писателей о России. Т 1. СПб. 1836. С. 52.]). В пользу этого предположения говорит и тот факт, что отец невесты стал окольничим лишь в 1509 г. и так и не стал боярином до самой своей смерти в 1511/12 г.
Увы, этот брак оказался несчастливым. Процитируем снова Ф. да Колло – итальянец писал, что «в то время как я вел переговоры у Его Светлости по поводу вышеупомянутого соглашения о мире от имени Его Императорского Величества (напомним, что переговоры проходили спустя 13 лет после того, как состоялась свадьба. – В. П.), княгиня, к своему несчастью, не забеременела еще и потому не пользовалась тою репутациею и уважением, каковые ей полагались бы»[138 - Итальянец в России XVI в. Франческо да Колло. Донесение о Московии. С. 66.]. Несмотря на все старания, детей у царственной четы не было – ни регулярные паломничества по монастырям и святым местам, ни щедрые дары церкви не давали страстно желаемого и Василием, и Соломонией результата. Между тем ситуация в стране накалялась. «Василий III был женат уже почти 20 лет. А детей не было. В обычных землях это трагедия. В великокняжеской – катастрофа», – писал автор биографии Василия III А.И. Филюшкин[139 - Филюшкин А.И. Василий III. М., 2010. С. 270.]. Практически все историки сходятся на том, что отсутствие наследника в семье великого князя могло привести к новой смуте и разорению Русской земли, к сварам между братьями Василия III, обострению борьбы за власть и влияние на нового монарха между боярскими кланами и группировками при дворе. Проблема «неплодия» великой княгини к началу 20-х гг. XVI в. приобрела ярко выраженный политический характер.
Сам Василий III держался на первых порах стойко, хотя, несомненно, мрачные мысли о будущем несчастного, на первых порах казавшегося таким безоблачным и светлым, брака не могли не посещать его. И все же его терпение постепенно подходило к концу. Неизвестный псковский книжник, составитель Псковской 1-й летописи, под 7031 (1522/1523) годом записал, что великий князь, совершая традиционный объезд своих владений, «возревше на небо и видев гнездо птиче на древе, и сотвори плач и рыдание велико, в себе глаголющее: люто мне, кому оуподоблюся аз; не оуподобихся ни птицам небесным, яко птицы небесныи плодовити суть, ни звереи земным, яко звери земнии плодовити суть, не оуподобихся аз инкому же, ни водам, яко же воды сиа плодовити суть, волны бо их утешающа и рыбы их глумящееся; и посмотря на землю и глаголя: Господи, не оуподобихся аз на земли сеи, яко и земля приносит плоды своя на всяко время». По возвращении же в столицу, продолжал дальше свое повествование летописец, Василий «начаша думати со своими боярами» о своем несчастьи, «нача с плачем говорити к бояром: кому по мне царствовати на Роуской земли, и во всех градех моих и приделех: братьи ли дам, ино братья своих оуделов не оумеют устраивати». Бояре же на плаоч государя ответствовали, что-де «неплодную смоковницоу посекают т измещут из винограда»[140 - Псковская 1-я летопись. Продолжение Погодинского списка // ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. М., 2003. С. 103.].
Так ли обстояли дела, как описывал псковский книжник, или же иначе – не важно, главное другое – в начале 20-х гг. идея о том, что великому князю надлежит развестись с великой княгиней и вступить в новый брак с тем, чтобы у него появился наследник, была вброшена в общественное сознание и начала обсуждаться заинтересованными сторонами. Дело было необычное, ибо церковь не одобряла разводы и давала разрешение на них крайне неохотно, лишь в особых случаях, а бездетность к ним явно не относилась. И к тому же, подчеркнем это еще раз, вопрос о разводе очень быстро превратился в вопрос политический – от того, разведется ли великий князь с «неплодной» супругой и женится вторично, с перспективой обзавестись наследником, или же нет, зависела и судьба престола, и расстановка политических сил при дворе (у кого-то карьера пойдет в гору, а кто-то окажется в опале или, того хуже, в могиле), и судьба самого государства (мотив пагубной распри и усобицы рефреном проходит через многие летописные известия о втором браке Василия). Василий, понимая это, оттягивал принятие рокового решения, тем более что против развода был и ряд бояр, и церковных деятелей (в том числе и весьма влиятельный на тот момент инок Вассиан Патрикеев, бывший в фаворе у великого князя, и знаменитый Максим Грек). Одна беда – те, кто выступал против развода, явно или неявно, осознанно или нет, но играли на руку Юрию Дмитровскому, брату Василия, который, если у старшего брата не появится наследник, становился главным претендентом на великокняжеские инсигнии[141 - См., например: Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени. С. 277.]

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/vitaliy-penskoy/ivan-groznyy-nachalo-puti-ocherki-russkoy-istorii-30-40-h-69078985/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 20. М., 1961. С. 171.

2
Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. Медиевистика и скандинавистика: статьи разных лет. М., 2005. С. 564.

3
Пожалуй, для нас самыми значимыми работами отечественных историков, которые сыграли важную роль в формировании общего отношения и к первому русскому царю, и к его времени, стали «Царство террора» Р.Г. Скрынникова, прочитанная в далеком 1992 г., биография Ивана Грозного, написанная Б.Н. Фло-ря и вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей» в 2003 г. (на наш взгляд, едва ли не самая лучшая и взвешенная из всех иных биографий Грозного на настоящий момент), и исследование А.Л. Хорошкевич о внешней политике Ивана Грозного (которое, пожалуй, стало первым, заставившим серьезно задуматься над тем, что и сам царь был не так одномерен, каким его принято рисовать, и его эпоха не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд). См.: Скрынников Р.Г. Царство террора. СПб., 1992; Флоря Б.Н. Иван Грозный. М., 2003; Хорошке-вич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., 2003. И, само собой, нельзя не упомянуть небольшое исследование об Иване и его эпохе, принадлежащее перу русского историка (больше известного своими трудами по медиевистике) Р.Ю. Виппера (Виппер Р.Ю. Иван Грозный. Рига, 1923), внимательное, с карандашом в руках, изучение которого только утвердило нас в мысли о том, что в истории первого русского царя далеко не все так однозначно, как может показаться на первый взгляд.

4
Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. С. 436.

5
Серьезным подспорьем в кристаллизации нашего замысла стала изданная в 2016 г. работа американского историка Н. Колл-манн «Преступление и наказание в России раннего Нового времени» (Коллманн Н.Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М., 2016), которая подвела недостающее доселе методологическое обоснование под него, и перечитанная еще раз под влиянием этого исследования работа В. Кивельсон «Картография царства» (Кивельсон В. Картография царства: земля и ее значение в России XVII века. М., 2012). И, само собой, нельзя не упомянуть и солидное по объему фундаментальное исследование М.М. Крома «Вдовствующее царство» (Кром М.М. «Вдовствующее царство»: политический кризис в России 30—40-х годов XVI века. М., 2010) и его же «Рождение государства» (Кром М.М. Рождение государства. Московская Русь XV–XVI веков. М., 2018).

6
О работе Б.Н. Флори мы уже писали, а в качестве примеров иных биографий первого русского царя, написанных в ином ключе, можно привести работы, к примеру, Д.М. Володихина, И. Мадарьяги и В.В. Шапошника (См.: Володихин Д.М. Иван IV Грозный. М., 2010; Мадарьяга И. де. Иван Грозный. М., 2007; Шапошник В.В. Иван Грозный. СПб., 2015). На другом же полюсе – «Иван Грозный. Кровавый поэт» небезызвестного А. Бушкова (М., 2007) и «Царь грозной Руси» В. Шамбарова (М., 2012).

7
Кром М.М. Рождение государства: Московская Русь XVXVI веков. М., 2018. С. 7.

8
Богатырев C.Н. Грозный царь или грозное время? Психологический образ Ивана Грозного в историографии // История и историки: историографический вестник. 2004. М., 2005. С. 52–82.

9
Там же. С. 78.

10
См., например: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Ч. 2. Коллективные судьбы и универсальные сдвиги. М., 2003. С. 794–795, 796.

11
Бродель Ф. Материальная цивилизация. Экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 3. Время мира. М., 2007. 752 с. С. 153, 160.

12
Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005. С. 21.

13
Бродель Ф. Материальная цивилизация. Экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 3. С. 153, 160.

14
Там же. С. 62.

15
Валлерстайн И. Мир-система Модерна. Т. I. Капиталистическое сельское хозяйство и истоки европейского мира-экономики в XVI веке. М., 2015. С. 79.

16
См., например: Roberts M. The Military Revolution, 1560–1660 // Roberts M. Essays in Swedish History. L. 1967. Р. 195–225.

17
См., например: Parker G. The „Military Revolution“, 1560–1660 – a Myth? // The Journal of Modern History. V. 48, № 2, June 1976. Р. 195–214; Parker G. The Military Revolution. Military Innovation and the Rise of the West, 1500–1800. Cambridge, 1988.

18
Хеншелл Н. Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб., 2003. С. 11.

19
MacKenney R. Sixteenth Century Europe. Expansion and Conflict. London, 2002.

20
См., например: Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // Леви Стросс К. Тотемизм сегодня. Неприрученная мысль. М., 2008. С. 438.

21
Розанов С.П. Материалы по истории русских Пчел // Общество любителей древней письменности. Памятники древней письменности и искусства. Вып. CLIV. М., 1904. С. 34.

22
Lietuvоs Metrica. Kn. № 6 (1494–1506). Vilnius, 2007. S. 170.

23
Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 439.

24
О концепции китайских социально-экологических кризисов см.: Кульпин Э.С. Человек и природа в Китае. М., 1990.

25
См.: Сукина Л.Б. Поздняя осень русского Средневековья. Очерки культурной истории Московского государства (XVIXVII вв.). М.; СПб., 2021.

26
См.: Kollmann N.Sh. The Russian Empire, 1450–1801. N.-Y., 2017.

27
Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь; Москва, 1997. С. 328.

28
См., например: Ермолинская летопись // ПСРЛ. Т. XXIII. М., 2004. С. 157.

29
Алексеев А.И. Религиозные движения на Руси последней трети XIV – начала XVI в.: стригольники и жидовствующие. М., 2012. С. 465.

30
Следственное дело Максима Грека. 1521 // Сборник князя Оболенского. 3. М., 1838. С. 5.

31
Псковская 1-я летопись Продолжение Погодинского списка. // ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. Псковские летописи. М., 2003. С. 83.

32
Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.; Л., 1950. С. 227.

33
Там же. С. 226.

34
Львовская летопись // ПСРЛ. Т. ХХ. М., 2005. С. 336.

35
Герберштейн С. Записки о Московии. Т. I. М., 2008. С. 89, 93.

36
Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 272.

37
Следственное дело Максима Грека. С. 5.

38
Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 166.

39
Очерки истории СССР. Т. V. М., 1955. С. 110–111.

40
Даниил, митрополит Московский. Сочинения. М., 2020. С. 772–773, 827–828.

41
Памятники древнерусского канонического права. Часть 1-я (Памятники XI–XV вв.) // Русская историческая библиотека. Т. VI. СПб., 1880. Стб. 854; Стоглав. Тест. Словоуказатель. М., 2015. С. 64, 111.

42
О свойствах царя Иоанна Васильевича // Вестник Европы. Часть СХХ. М., 1821. С. 126–127.

43
Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины ХХ века. М., 2015. С. 119.

44
Характерный пример последней – внушительный том, написанный испанским историком И. де Мадарьягой (См. русский перевод: Мадарьяга И. де. Иван Грозный. М., 2007), который представляет собой добросовестную, но без особых изысков, компиляцию прописных, хорошо известных еще со школьной скамьи, «истин» об Иване, но не более того. На другом полюсе находится посвященное Ивану Грозному недавнее исследование американского историка Ч. Гальперина (Halperin Ch. J. Ivan the Terrible. Free to Reward & Free to Punish. Pittsburgh, 2019), которое отличается от книги Мадарьяги не объемом (оно существенно меньше), но подходом и интерпретациями (в лучшую сторону).

45
Виппер Р.Ю. Иван Грозный. Рига, 1923. С. 106.

46
Там же. С. 109.

47
См.: Скворцова Е.А. Иллюстрации к «Разговору в царстве мертвых замечательного русского царя Петра Великого и ужасного тирана Ивана Васильевича II» (Ивана Грозного) Д. Фассмана (1725) как инструмент конструирования представлений о России в Европе // Slovene. 2017. № 2. С. 276–309.

48
Ключевский В.О. Методология русской истории // Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. VI. Специальные курсы. М., 1989. С. 5, 6.

49
Корчмина Е.С. «Многие миллионы государственной казны в неизвестности находятся»: недоимки по подушной подати в 1720—1760-х годах // Российская история. 2013. № 5. С. 78. С. 77–91.

50
Франклин С., Шепард Д. Начало Руси. СПб., 2009. С. 12–13.

51
Филюшкин А.И. Андрей Курбский. М., 2008. С. 9.

52
Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского» // Отечественные записки. Т. CV. Апрель. 1856. С. 417.

53
Иванишев Н.Д. Жизнь князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни. Т. II. Киев, 1849. С. 4.

54
Кром М.М. «Вдовствующее царство». С. 243.

55
См., например: Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича // ПСРЛ. Т. XXIX. М., 2009. С. 42.

56
См., например: Временник Ивана Тимофеева. СПб., 2004. С. 11–14.

57
Грибоедов Ф.А. История о царях и великих князьях земли Русской // Памятники древней письменности. Вып. CXXI. СПб., 1896. С. 24–25.

58
Повесть князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского // РИБ. Т. XIII. СПб., 1892. Стб. 707–708.

59
Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 1. М., 1860. С. V–VI.

60
Вейнберг П. Русские народные песни об Иване Васильевиче Грозном. СПб., 1908. С. 72–73.

61
Там же. С. 160.

62
Дневник Маскевича 1594–1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб. 1859. С. 56.

63
Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности // Аверинцев С.С. Другой Рим. Избранные статьи. СПб., 2005. С. 347–348. Нетрудно заметить, что в этой антиномии Иван Грозный и его сын Федор, унаследовавший от отца шапку Мономаха, выступают двумя антиподами-полюсами, но вместе с тем составляют неразрывное целое.

64
Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. С. 350, 351–352.

65
Там же. С. 352, 353.

66
Послания Ивана Грозного. СПб., 2005. С. 20.

67
Сочинения И. Пересветова. М., 1956. С. 226.

68
Достаточно просмотреть, к примеру, в целом комплиментарное описание России и Ивана Грозного, оставленное флорентийским купцом Дж. Тедальди (последний как будто неоднократно бывал в таинственной Московии в 50—60-х гг. XVI в.). См.: Известия Джиованни Тедальди о России времен Иоанна Грозного // ЖМНП. 1891. № 5–6. С. 128–134. Его свидетельство тем более интересно, что дошло до нас в передаче папского легата А. Поссевино, которого трудно заподозрить в особых симпатиях к русским и царю Ивану.

69
Голиков И.И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам. Т. IX. М., 1838. С. 59–60.

70
Ломоносов М.В. Краткий российский летописец с родословием. СПб., 1760. С. 33–34.

71
Разбор сочинения Радищева «Путешествие из С.-Петербурга в Москву», написанный императрицею Екатериною Второю // Архив князя Воронцова. Кн. V. М., 1872. С. 410–411.

72
Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. Т. V. Ч. I. СПб., 1786. С. 3.

73
Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. Т. V. Ч. III. СПб., 1786. С. 217, 223.

74
Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 252–253.

75
История и историки: Жизнь. Судьба. Творчество. Т. 2. М., 1998. С. 297.

76
Карамзин Н.М. О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художеств // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 113.

77
Карамзин Н.М. О любви к Отечеству и народной гордости // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 93–94, 97.

78
Карамзин Н.М. О книжной торговле и любви к чтению в России // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 99.

79
Там же. С. 99.

80
Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 133.

81
Виппер Р.Ю. Иван Грозный. С. 108–109.

82
Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. С. 551.

83
Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 226–227.

84
Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине II // Карамзин Н.М. Сочинения. Т. VIII. М., 1804. С. 94–95, 184.

85
Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. С. 134.

86
Там же. С. 135–136.

87
Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 2004. С. 51.

88
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. СПб., 1843. Стб. 1, 2–3.

89
Там же. Стб. 259.

90
Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 2004. С. 52.

91
Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 258, 259.

92
Там же. С. 259.

93
Там же. С. 253.

94
Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. С. 188.

95
Там же.

96
Там же. С. 239, 240.

97
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. СПб., 1843. Стб. 1, 2–3.

98
Там же. Стб. 259.

99
Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX–XII вв.). М., 1998. С. 14.

100
Там же. С. 15.

101
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. II. Т. VI. СПб., 1842. Стб. 5–6.

102
Филюшкин А.И. Сотворение Грозного царя: зачем Н.М. Карамзину был нужен «тиран всея Руси»? // Тетради по консерватизму. 2016. № 4. С. 124.

103
Там же. С. 124.

104
Виппер Р.Ю. Иван Грозный. С. 108–109.

105
Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. С. 436.

106
Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского»// Отечественные записки. Т. CV. Апрель. 1856. С. 417.

107
Там же. С. 417.

108
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. Примечания к IX тому. Стб. 6.

109
Филюшкин А.И. Сотворение Грозного царя: зачем Н.М. Карамзину был нужен «тиран всея Руси»? С. 125.

110
Ерусалимский К.Ю. Археографический обзор // Курбский А. История о делах великого князя Московского. М., 2015. С. 300.

111
Арцыбашев Н.С. О степени доверия к «Истории», сочиненной князем Курбским // Вестник Европы. Вып. CXVIII. 1821. № 12. С. 291–292, 293.

112
Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского». С. 417.

113
Бестужев-Рюмин К.Н. Русская история. Т. 1. СПб., 1872. С. 52–53.

114
Шмидт С.О. К изучению «Истории» князя Курбского (О поучении попа Сильвестра) // Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. М., 1999. С. 340.

115
Каравашкин А.В. Власть и слово в средневековой Руси. Смысловые уровни полемических текстов. М.; СПб., 2021. С. 311.

116
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. Стб. 278–280.

117
Там же. Стб. 186, 258.

118
Филюшкин А.И. Сотворение Грозного царя: зачем Н.М. Карамзину был нужен «тиран всея Руси»? С. 106–107.

119
См.: Володихин Д.М. Иван IV Грозный. М., 2018. С. 324.

120
См., например: Пискаревский летописец // ПСРЛ. Т. 34. М., 1978. С. 191.

121
Тихомиров М.Н. Пискаревский летописец как исторический источник о событиях XVI – начала XVII в. // Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 241.

122
Там же. С. 247.

123
Хазанова С.И. Пискаревский летописец. Происхождение, источники, авторство. М., 2020. С. 157–158.

124
Михайловский Н.К. Критические опыты. III. Иван Грозный в русской литературе. Герой безвременья. СПб., 1894. С. 73.

125
Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. III. Т. IX. Стб. 280.

126
Новгородская летопись по списку П.П. Дубровского // ПСРЛ. Т. XLIII. М., 2004. С. 221.

127
Бегунов Ю.К. «Слово иное» – новонайденное произведение древнерусской публицистики XVI в. о борьбе Ивана III с землевладением церкви // ТОДРЛ. Т. ХХ. М.; Л., 1964. С. 352.

128
Степенная книга царского родословия по древнейшим спискам. Т. II. М., 2008. С. 280.

129
«В лето 7010… Месяца апреля 14, в четверток, князь велики Иван Васильевич всеа Русии благословением отца своего Симона, митрополита всеа Русии, пожаловал своего сына Василья, благословил и посадил на великое княжение Володимерьское и Московское, и учинил его всеа Русии самодержцем» (Вологодско-Пермская летопись // ПСРЛ. Т. XXVI. М., 2006. С. 295.)

130
См., например: Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 63.

131
Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.; Л., 1950. С. 353–364.

132
См.: Liv-, est- und kurlдndisches urkundenbuch. 2-te Abt., bd. 2. 1501–1505. Riga, Moskau, 1905. S. 563.

133
Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени. С. 67.

134
Итальянец в России XVI в. Франческо да Колло. Донесение о Московии. М., 1996. С. 66.

135
О кризисе и войне см., например: Пенской В.В. «Мы хотемъ такеж вашому неприятелю московскому неприязнь вчинити…»: казанский хан Мухаммед-Эмин и попытка создания антимосковской коалиции во 1506–1507 гг. // История в подробностях. 2015. № 9 (63). С. 26–37.

136
Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988. С. 191, 193, 195.

137
Павел Иовий Новокомский. Посольство от Василия Иоанновича, великого князя Московского, к папе Клименту VII
// Библиотека иностранных писателей о России. Т 1. СПб. 1836. С. 52.

138
Итальянец в России XVI в. Франческо да Колло. Донесение о Московии. С. 66.

139
Филюшкин А.И. Василий III. М., 2010. С. 270.

140
Псковская 1-я летопись. Продолжение Погодинского списка // ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. М., 2003. С. 103.

141
См., например: Зимин А.А. Россия на пороге Нового времени. С. 277.