Заброшенное село. Ночь
Заброшенное село. Ночь
Любовь Безбах
Михаил не любит собственного сына, но, когда того пытаются отнять в обмен на жизнь, Михаил готов вступить в борьбу даже с потусторонними силами. Вероника готова на всё ради исцеления матери, а перед Людмилой, получившей возможность исцелиться самой, встал непростой выбор. Молодой антрополог оказался загнанным в недра подземелий, из которых, похоже, нет выхода. Сборник предлагает читателю рассказы мистики, фантастики, фэнтези.
Заброшенное село. Ночь
Любовь Безбах
Фотограф Михаил Новиков
Фотограф Радмила Родионова
© Любовь Безбах, 2024
© Михаил Новиков, фотографии, 2024
© Радмила Родионова, фотографии, 2024
ISBN 978-5-0059-6229-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЗАБРОШЕННОЕ СЕЛО, НОЧЬ
Несмотря на кромешную тьму и ливень, Михаил всё-таки вышел к заброшенному селу. Он понял это, когда луч фонаря перестал выхватывать деревья, а лишь освещал остро блестевшие струи дождя, стремительно прошивавшие черноту. Молнии сверкали теперь не так часто, и очередная высветила прогнувшуюся крышу ближнего дома. Михаил, пробираясь через раскисшие колдобины и вытягивая из грязи ноги, добрался до тротуара, выстланного досками. По другую его сторону при свете фонаря виднелся забор.
На тротуаре Михаил провалился сквозь прогнившие доски и с трудом выдернул застрявшую ногу. Не терпелось попасть под крышу, хоть какую, где было посуше и сверху не извергалась потоком вода. Хотелось развести огонь и посушиться, подкрепиться как следует, но на это, похоже, сил уже не оставалось. Гроза застала на ночь глядя, врасплох, и стемнело так быстро, что дойти до машины, оставленной на лесной дороге, Михаил не успел. Лес он знал хорошо, но всё ж заблудился, как следует поплутал, а когда сориентировался, понял, что лучше ему дойти до заброшенного села, чем возвращаться к машине: и далеко, и можно снова заблудиться. Да и, пока шёл к селу, продираясь под ливнем сквозь заросли и натыкаясь на деревья, подлая мыслишка так и точила, что не дойдёт, заплутает, и придётся провести ночь насквозь мокрым, измученным и под открытым небом.
Ольховка – так называлось это село.
Закрыли его лет, пожалуй, тридцать назад, когда остановилась лесопилка.
Михаил отыскал калитку, с силой подёргал её туда-сюда, пока она не поддалась, и, наконец, ввалился в дом. Дверь оказалась не то что не запертой, даже не притворенной. В нос ударил нежилой плесневелый дух, на лицо легла густая паутина. Фонарь осветил голые стены и кровать с панцирной сеткой, чем-то застеленной, на ней лежали какие-то вещи. Была и печь, но растапливать её, когда не было уверенности, что разгорится, желания не возникло, хотелось только упасть на кровать и забыться. Именно так и собирался поступить Михаил, когда шагнул к кровати и погасил фонарь. За окном с чудом уцелевшим стеклом вспыхнуло синим, и на гостя уставились два чёрных глаза на белом лице. Тот резво отпрыгнул, хотя и понял уже, что это всего лишь кукла. Разозлившись, он схватил в потёмках покрывало и сдёрнул его на пол вместе со всем скарбом. Вещи разлетелись по избе. Михаил наступил на что-то, услышал снизу кукольное «ма-ма» и поддал злополучной кукле ногой. И рухнул на голую сетку. Та прогнулась почти до пола, под щекой оказался твёрдый холодный металл. Мелькнула мысль, что надо бы под голову что-нибудь подсунуть, но додумать Михаил не успел, провалился в сон.
Проснулся он от сильнейшего раската грома. Ливень молотил по крыше, как ополоумевший. «Это ещё гроза идёт?» – удивился Михаил, попытался шевельнуться и не смог. Члены оковывал паралич, в глазах щипало, а горло словно охватил раскалённый обруч. «Простыл, что ли? Не может быть. Уже забыл, что это. Подумаешь, промок, не замёрз же. Несерьёзно как-то. А вот сейчас зябко как-то, в мокрой одежде-то. Ф-фу, мерзость…». Удивляясь на себя и досадуя, Михаил полез в нагрудный карман за телефоном, заставляя многотонные руки шевелиться. Пока доставал, задохнулся, аж пот прошиб. Время около трёх всего. Хорошо бы всё-таки раскочегарить печь, погреться, обсохнуть хоть чуточку, но руки бессильно упали на железную сетку. Кое-как дотянулся до отлёжанной щеки, потёр её. Лучше поспать, пока не рассветёт, а потом убраться отсюда подобру-поздорову. Под голову бы подложить чего… Где рюкзак-то? Михаил превозмог слабость и включил фонарь, оглядывая пустое помещение. На полу валялись в беспорядке игрушки и бесформенная тень покрывала, их-то Михаил и сбросил с кровати. Встать за покрывалом, что ли? Михаил в сомнении пошевелился на своём негостеприимном ложе, выбраться из которого казалось почти невозможным. Да и укрываться пыльной ветошью – дело сомнительное, даже когда дрожишь, весь промокший, и горишь от температуры.
Синий сполох задержался на провисшем потолке и погас, почти сразу раскатился гром. Ещё одна вспышка, осветившая игрушки на полу, и почудилось Михаилу, будто эта рухлядь валяется теперь гораздо ближе, чем поначалу. Мало что привидится, когда температура и слабость чудовищная… Надо бы будильник выставить на всякий случай. Залёживаться здесь нежелательно. Будильник на телефоне, можно сказать, убойный, мёртвого поднимет. Михаил поставил его на четыре-тридцать, поморгал воспалёнными глазами и потихоньку задремал.
Приснился ему единственный сын. Не любил он сына, с самого начала душа не легла. Жил так, словно не было его. Так же, как когда-то его собственный отец. Но нет, не так, Михаил, как человек современный, понимал, что за сына, даже нелюбимого, он несёт ответственность, поэтому иногда брался за него, выпытывал, что в школе проходят, оценки выспрашивал у жены, теперь ведь в дневник не выставляют, в интернете всё, а ему оно надо? Гонял по правилам в учебниках, по английским словам, проверял, что творится в тетрадях. Вадик не плакал, но съёживался, смотрел со страхом, жалко блеял под нос, так, что ни слова не разберёшь. И это мой сын! – злился Михаил и остервенело ругался. «Мямлю воспитываешь, – напускался он на Алёну. – Не пацан, а тюлюлюй растёт. Убил бы, честное слово». Отлупил его, правда, только один раз, за «беспримерное» поведение в школе. Классуха пожаловалась, что агрессивный, одноклассников задирает, девочкам под юбки заглядывает. Этот тихушечник, оказывается, без конца дерётся, да так, что родители побитых мальчиков один за другим жалуются!
И сейчас, во сне, Михаил словно с цепи сорвался, избивал сына кулаками. Тот вопил, извивался, тщетно пытался вырваться. Отец всю свою злость, всю обиду вколачивал в маленькое детское тельце. Вадик вывернулся и бросился наутёк, Михаил за ним. Ноги тяжёлые и словно в киселе вязнут, сын всё дальше и дальше, вот уже и скрылся совсем. Всё, нет больше сына, исчез он.
А злоба осталась. И когда Михаил вдруг наткнулся на него, тут же схватил и стал бить по голове камнем. Руки от крови липкими стали, противными…
«Я ж его убиваю!» – с ужасом понял Михаил и обнаружил, что бьётся на голой панцирной сетке, воздуха не хватает, а вокруг по-прежнему темнота. «Это же сон, сон… Ф-фу…» Сердце колотилось так, будто он полночи бегал, а не спал. «С ума я, что ли, сошёл, он ведь всего лишь ребёнок. Ну, не люблю я его, но не убивать же его, в самом деле». И тут же припомнил взгляд сына, который случайно уловил, взгляд тяжёлый, полный ненависти. «Гадёныш, – подумал он тогда. – Лучше б спасибо сказал, что кормлю его и терплю под своей крышей. Тварь неблагодарная». Этот взгляд его здорово зацепил и обидел, но в глубине души он прекрасно понимал, откуда этот взгляд взялся.
Синяя вспышка осветила избу. Игрушки на полу, похоже, подобрались ещё ближе. У самой двери динозавр валялся, где он теперь?! Михаил, человек трезвомыслящий, в подобную чепуху не верил сроду, и теперь глазам своим верить не собирался. Но страх тонкой холодной струйкой уже пробрался в самое нутро убеждённого материалиста. Подоспел отдалённый гром. «Дались мне эти грибы», – не без сарказма подумал незадачливый грибник, громко прокашлял саднящее горло, чтобы разогнать тишину, а сам расширенными глазами уставился в сторону игрушек, ожидая новой вспышки.
А всё началось с имени. Имя для сына они с Алёной подбирали вдвоём. Владимир, Дмитрий, Александр, Михаил – вот настоящие имена для мужчины! Алёна соглашалась. Приехала тёща помогать с новорождённым, и помогала она хорошо. А потом они вдвоём, Алёна и тёща, принесли из загса новенькое свидетельство о рождении. Вадим – вот как звали теперь его сына! Вадим, блин! Какой-то Вадик… Вадим Михайлович, тьфу! Михаил был оскорблён. Отныне тёща исчезла с его горизонта. Есть она, нет её – неважно. Она обижалась, пыталась поговорить, ругалась – зять мазнёт равнодушным взглядом, вот и будет с неё.
Исчез и сын. «Интересно, а если б не имя, любил бы я его?» – думал Михаил, таращась во тьму. Ответа не было. Хотя… хотя… Он и до конфуза с именем с прохладцей относился к червячку в пелёнках. На руки брать не хотел, не смотрел, и уж тем более не тётёшкал сыночка, даже в голову не пришло ни разу. Неужели не в имени дело?
Михаил и думать забыл об игрушках. «Есть разница, как сына зовут, есть же! Мог бы и сам в загс съездить, что мешало-то? Заработался, что ли? Ну, и заработался. Нашёл кому доверить. Самому надо было». И что бы изменилось, если бы Вадика звали Дима? Михаил поразмыслил, примерил имя Дмитрий к Вадиму и пришёл к выводу, что Вадим – он Вадим и есть, но никак не Дима. И не Саша, и не Володя. «За что ты его так не любишь, Миша?» – в сердцах спросила Алёна, когда он отлупил сына по жалобе марьиванны. «Мой ли это сын?» – буркнул тогда отец, не остывший ещё от нового метода воспитания. «В зеркало посмотри на себя и на него! – бросила Алёна. – Ишь, ты, нашёл крайнюю!»
Они тогда вроде не поссорились, но среди ночи Михаил вдруг проснулся, а потом услышал с соседней подушки тихие всхлипы. О сыне плачет, – понял он, соскочил с дивана и ушёл на балкон курить. «Растит тюлюлюя, – злился он. – Всё сюсюкает над ним, юбку бы ещё на него напялила, дура!» Это было верно, Алёна души не чаяла в сыне, и в самом деле над ним сюсюкала. И Вадик сюсюкал до самой школы, противно слушать. Пацан ведь! И бабушка туда же. Как приедет в гости, сготовит чего, и начинает внука потчевать – приходи, кума, любоваться! «Ешь, пока рот свеж!» «Всё полезно, что в рот полезло!» С души воротит. Испортили они парня. Сейчас ему одиннадцать, хоть не сюсюкает, и на том спасибо.
Снизу вдруг донеслось знакомое «ма-ма». Михаил подпрыгнул на сетке, но сил не оказалось выбраться из неё. Бестолково побарахтавшись, он остановился и нашарил фонарь. Луч заметался по полу, по игрушкам, которые валялись теперь совсем рядом, и ту самую куклу. Она не только вылезла из-под кровати, но и по-собачьи уселась, и теперь глядела на гостя пустыми глазами, вовсе не чёрными, а непонятно какими. Платья на ней не было. Да и игрушки уже не валялись, а их будто кто-то разложил: солдатики, динозавры и роботы стояли на ногах, мягкие игрушки сидели, как и положено зверушкам, хоть и созданным руками человека.
– Это кто надо мной потешается, а?! – рявкнул Михаил и кое-как уселся, шаря лучом фонаря по углам. Никого не было, но он не сомневался, что догадка верна.
– Какая падла мне спать мешает?
Голос был севший, слова кипятком обожгли горло. Луч тем временем наткнулся на большой банный халат, висящий в воздухе. Михаил поводил фонарём, пытаясь разглядеть плечики и верёвку, но ничего не увидел. Халат зашевелил рукавами и двинулся на него, одновременно качнулись вперёд и игрушки. Это было уже чересчур. Михаил хрипло заорал и забился в сетке, так подло провисшей почти до пола и превратившейся в ловушку, фонарь упал, и луч бесцельно упёрся в пространство. В этом свете игрушки снова замерли, а халат скользнул на пол. Михаил перестал кричать и тут же услышал звук шагов снаружи. «Люди, вот счастье-то! Люди!»
– Э-эй! – просипел Михаил, а руки сами тянулись к голове, где сильно мешали волосы, стоящие дыбом. Волосы он пригладил двумя пятернями и в бессилии повалился на кровать. Шаги протопали по крыльцу, и дверь раскрылась, впуская коренастую фигуру.
– Вижу свет, – произнесла фигура, отряхиваясь от воды. – Есть кто?
– Я, – сипло ответил невольный гость, радостно улыбаясь. – По грибы сходил вот… Михаил.
– А я Петрович. Коль отца Петром зовут, у детей имён не будет, – ответила фигура и твёрдым шагом прошла к печке. – Староста местный. Что, худо тебе?
– Да тут… подпростыл малость. Ерунда какая-то.
– Молодёжь нынче хлипкая пошла.
– Сорок три годочка.
– Зелёный ещё, – Петрович присел на корточки, открыл дверцу печки и чиркнул спичкой. – Вот поживи с моё…
Оказывается, печь была готова к растопке, кто бы мог подумать! Дрова затрещали очень даже весело, и дымом не пахло. Михаил ощущал несказанное облегчение. Уже и не верилось, что несколько минут назад с ним происходило нечто из ряда вон.
– А вам сколько, Петрович?
– Мне-то? Много. Очень много.
Огонь из печи осветил обыкновенное лицо пожилого человека. Петрович снял с плешивой головы кепку, буднично пригладил остатки волос, потом прикрыл дверцу печи и спросил:
– Надолго к нам?
– Утром уйду, – удивился вопросу Михаил. Конечности его снова налились тяжестью, глаза слипались, и в них немилосердно щипало.
– А то оставайся.
– Где оставаться? В Ольховке? Да ну?
– А зачем куда-то ходить? Будешь здесь, с нами.
– Разве тут ещё живёт кто-то?
– Мы живём, куда ж деваться-то.
– А как до города добираетесь? Дороги-то нет!
– А на что нам город? Нам и здесь хорошо. Чего тебе идти, оставайся. Тут хорошо, лес кругом, свежий воздух. В городе такого воздуха нету, верно?
Староста заброшенной Ольховки тихонько засмеялся, глядя на гостя. В глазах отсвечивало пламя, видневшееся за дверцей печи. Михаил вроде и задрёмывал, но что-то мешало заснуть окончательно. Видать, история с игрушками и халатом взбудоражила. Помнится, когда у Вадика был жар, он рассердился на собственные волосы, схватил ножницы и отчекрыжил себе чёлку, и лицо у него было очень злое. А у Михаила, похоже, сейчас тоже температура, мало ли что привидеться может.
– Выбор-то у тебя всегда есть, – говорил между тем Петрович, неторопливо говорил, негромко. – Можешь остаться, охота тебе возвращаться к жене и сыну. Они давно уже отдельно от тебя живут, своя жизнь у них.
Слова по капле доходили до гостя, и так же медленно отпускала дремота.
– Отдельно?
– Отдельно, да. Ты же сам от них отделился. Ты сам по себе, они сами по себе. А жену ты любишь, этого не отнять. Бесишься, что она сына любит без памяти. Ревнуешь! Так ведь она мать. Было бы странно, если бы она чадо своё не любила, и такие мамаши есть. Их всё больше, таких мамаш. Ты вот, папаша, сына своего отчего не жалуешь? Это же твой сын, плоть от плоти, и ты это знаешь. Алёнка твоя подолом не трясла и не трясёт, ты бы такую в жёны не взял. Ты ведь мужик основательный, даже расчётливый, я бы сказал.
– Имя… – пробормотал Михаил. Глаза открылись окончательно. «Что опять происходит?» – обеспокоенно подумал он.
– Да причём тут имя, – отмахнулся Петрович. Он отодвинулся от печи и уселся на край кровати. Глаза его по-прежнему горели, словно синие угольки. – Сердцу не прикажешь, вот что. Так что ни в чём ты не виноват. А дальше что будет, а? Это сейчас Вадик маленький, а потом вырастет, а ну как станет выше тебя и в плечах шире? А ведь станет! Что ты ему тогда скажешь, а? Какие аргументы приведёшь? Отправит он тебя адресочком, и хорошо, если ускорения не придаст.
Сон ушёл. Михаил с сомнением пошевелил пальцами. Слабость, что б её разобрало! Откуда она только взялась! Угораздило же простыть так бестолково. Хотелось немедленно встать и уйти отсюда, даже невзирая на ночь и на дождь, который, кстати, давно уже не барабанит по крыше, и невзирая на крупный шанс заблудиться в родных лесах. Он здоровый, крепкий мужик, прекрасно переживёт остаток ночи в лесу. А тут всё равно сыро и холодно, и согреться никак не удаётся. Что-то местная печка совсем не греет!
Попытка выбраться из кровати провалилась.
– Ты лежи, лежи, – засмеялся тихонько Петрович и похлопал гостя по мокрой коленке. – Никуда ты отсюда не уйдёшь.
Михаилу стало смешно.
– С чего это? – ухмыльнулся он.
– Я тебе тут про выбор толкую, а ты не разумеешь. Ты можешь уйти, воля твоя, но ты оставишь нам сына.
– Чего? Какого сына?
– Единственного, какого… Вадика своего. На кой ляд он тебе дался, этот Вадик?
– Как на кой? Да его здесь и нету.
– Вижу, что нету, не слепой, чай. Мы найдём, как забрать его, за это ты даже не переживай. Уйдёшь без проблем, хоть сейчас, коль на терпится, но только согласие твоё нужно.
Михаил мог поклясться, что не спит, а значит, всё происходящее вполне себе реально. Так же реально, как горящее горло, мокрая одежда, озноб и слабость. И челюсти от холода сводит так, что говорить приходится сквозь зубы.
– Слушай, Петрович, что-то я тебя не пойму, – произнёс он.
– Я же по-русски объясняю, непонятливый ты мой. Ты соглашаешься отдать нам сына и уходишь. Всё. Даже росписи нигде не требуется. Достаточно устного «согласен». Согласен?
– Нет.
Петрович вздохнул и поднялся. И Михаил понял причину беспокойства: огонь в печи играл голубыми сполохами, но никак не красными, и печь совсем, совсем не грела! Староста отступил вглубь избы, и глаза у него горели, как две кварцевые лампочки. Вокруг началось невидимое шевеление, то самое, которое уже один раз поставило дыбом волосы на голове Михаила.
– Да ты чокнутый, Петрович! – просипел он в каком-то отчаянии. – Вадик всего лишь ребёнок, и уж кто и вправду ни в чём не виноват, так это он! Чего тебе нужно от меня, нерусь?!
– Сын. И всё. И ты свободен.
Михаил громко сопел и молчал, и Петрович продолжил:
– С чего это вдруг ты в него вцепился? Речь о жизни и смерти, твоей, между прочим, если ты не допетрил до сих пор. Дух противоречия взыграл, мыслить разумно мешает?
– Это мой единственный сын, другого не будет.
– Чего?! – засмеялся Петрович. – Да с чего ты взял, что не будет? Хочешь – Сашка будет, хочешь – Димка, всё будет, коль захочешь, всё от тебя зависит. Старая жена рожать не захочет – другую найдёшь, одиноких женщин много вокруг. А с Вадимом у тебя не сложилось, так и стоит мучить его, жену мучить и самому мучиться?
– Да, не сложилось. Но ведь можно же всё исправить, – ответил Михаил и сам подивился своим словам. – Можно исправить, ведь не поздно ещё!
– Ничего ты исправлять не собираешься. Ну, так что?
– Нет.
– Нет? Не согласен, значит?
– Проваливай к чёрту, нелюдь.
– Я у себя дома, – последовал ответ.
Дверца печи распахнулась, и оттуда вырвались языки синего холодного пламени. На кровать резво вскарабкались игрушки и набросились на несговорчивого гостя. Тот простуженно зарычал, и, превозмогая слабость, выбрался таки из сетки. Ватные ноги подломились, и Михаил грохнулся на пол. Пластмассовые зубки больно впились в ногу, в бока торопливо втыкалось что-то острое, а на грудь взгромоздилась проклятая кукла и полезла ручонками прямо в глаза. Михаил, воя, перевернулся и скинул куклу, но избавиться от назойливых зубов не удавалось. Длинно выругавшись, пленник ухватился за спинку кровати и поднялся. Перед глазами завертелись синие стены, а колени так и норовили подломиться.
– Ничего, ничего, – прорычал Михаил, скинул с себя несколько игрушек и даже ухитрился на одну наступить. Та заверещала. Зубки причиняли боль уже невыносимую, пленник рискнул нагнуться и отшвырнул от себя вредную игрушку. Ящеры и солдатики подступили снова. Петровича в избе не было, зато из темноты вырисовался халат и загородил путь к двери.
– Ах, с-су-ука, – выругался Михаил и попытался обойти халат стороной, да не тут-то было. Халат метнулся к гостю и накрыл смердящей тканью лицо. Михаил вцепился в ткань руками и зубами, но отодрать окаянный саван от себя не удавалось. В обе ноги опять кто-то впился, а в щиколотки вонзились острые иглы.
Халат зашёл за спину, и нашлось у него оружие посерьёзнее, чем копья оловянных индейцев. Рукава! Они обвились вокруг шеи и стянулись в узел. «Гори всё огнём», – подумал Михаил, задыхаясь и тщетно отдирая от себя халат. Откуда-то взялся пол и больно ударил в голову и плечо. Ну, уж нет, не возьмёте! Михаил оставил халат и нащупал в мокром кармане зажигалку. Халат вспыхнул, и узел на шее мгновенно развязался. Игрушки отпрянули. Из синей темноты наблюдали страшные глаза куклы. Халат скачками метался по избе, сбивая с себя пламя. Михаил щёлкал зажигалкой и лёжа вертел головой, ища, что ещё можно подпалить. Вот оно – покрывало! Пленник подполз к нему и поджёг, а потом с трудом поднялся – это далось уже легче, чем в первый раз. Горящим покрывалом он достал до игрушек, которые оказались ближе остальных. По избе с верещанием запрыгали горящие комки. Кукла увернулась. С потолка посыпалась труха. Михаил, глядя на огненную вакханалию, возрадовался, но тут заметил, что огнём занялись стены и пол, и двинулся к выходу. Уцелевшие игрушки уже столпились у закрытых дверей. Пленник ожидал любого коварства и весьма удивился, когда дверь послушно распахнулась. Волна свежего сырого воздуха сбила с ног, и пламя в избе с рёвом взметнулось к полотку. Игрушек уже и след простыл.
– А, бесенята, – пробормотал Михаил и гусеницей перебрался через порог, торопливо подбирая от жара ноги и вдыхая воздух полной грудью.
Царила ночь, дождь прекратился, воздух отяжелел от влаги, а со спины несло оранжевым светом и жаром. Михаил поднялся, сделал несколько неуверенных шагов, убеждаясь, что стало легче, обернулся и увидел, что пламя уже перебралось наружу, и пожар не могли остановить даже напоенные дождём брёвна и доски. Калитка была открыта – можно идти своей дорогой.
Рюкзак и фонарь остались в горящей избе. Придётся передвигаться в полной темноте, но село нужно покинуть. Лучше до рассвета в мокром лесу пересидеть. Михаил высмотрел длинную жердь, подпалил её с одного конца и с жердью наперевес шагнул за калитку.
На тротуаре, проломленном давеча нетвёрдой ногой грибника-неудачника, он снова провалился, теперь уже другой ногой и ещё более нетвёрдой. И застряла нога гораздо крепче, чем в прошлый раз. Михаил дёргал, дёргал её, уже согласен был уйти и вовсе босым, но тут явственно почувствовал на щиколотке чьи-то пальцы, и эти пальцы тянули вниз.
– Эй, кто там? – глухо вопросил Михаил, морщась от усилий освободиться. Кто там может быть, под тротуаром, если там канава?! И нога в кроссовке в воде полощется, в холодной и мокрой чрезвычайно, и кто-то снизу, из канавы, тащит его под тротуар! И тащит успешно… Михаил провалился по пояс, насмерть перепугался и начал тыкать горящей жердью под гнилые доски, прямо себе в ноги. Уж лучше сгореть живьём, чем погибнуть от рук неведомой нечисти! Снизу вздыбился жуткий крик, мало похожий на человеческий, и нога освободилась. Михаил рывками, на четвереньках, выбрался из пролома, и на другой стороне тротуара поднялся на ноги. Всё, свободен!
Позади жарко и торжествующе ревело пламя. И при его свете разглядел Михаил лица, много лиц, и остановился. Похоже, его ждут всей деревней…
Он наклонил догорающий, чадящий остаток жерди, и население брошенного села попятилось. Надо бы другой факел найти, иначе из села не выбраться. Пленник оглянулся, но позади горело всё, что могло гореть, вместе с забором и калиткой. Рядом темнел соседний дом, хорошо было бы организовать ещё один пожар, и вообще подпалить всю деревню, но как, если всё в округе пропиталось водой?
Дом можно подпалить изнутри. Михаил тяжело, мешком, перепрыгнул опасный тротуар и стал шарить вокруг в поисках чего-нибудь горящего, что можно забросить в окно соседнего дома. Изловчился, выломал доску из горящего забора – тот рухнул в пламени – и пошёл войной на соседний дом, освещённый играющим пламенем, насупленный, блестящий чёрными стенами из мрака.
Из тьмы выступило несколько фигур. Михаил двинулся на них, размахивая горящей доской, но тут в ногу снова впились чьи-то мерзкие зубки, да так свирепо, что пленник потерял равновесие и упал, и выронил доску, а в руки и в ноги вцепились знакомые игрушки. Тут и кукла подоспела, подобралась к лицу, пластмассовые пальцы полезли в глаза. Первая и полетела прочь. Остальные куклы последовали туда же, какие-то отстали сами. Но своё дело они сделали: доска с шипением тлела в мокрой траве, и подпалить ею уже ничего было нельзя. Михаил, шатаясь, побрёл к пожару. Около забора «поживиться» уже было нечем.
– Не ищи, не ищи, – донёсся с другой стороны тротуара голос Петровича. – Иди, сердешный, сюда. К нам.
«Что я пырхаюсь тут, в самом деле, – подумал Михаил, едва держась на ногах. Мир вокруг вертелся бешеной каруселью. – Я тут, можно сказать, у гибели на краю. Надо отвязаться от них, да и дело с концом. Сказано же – даёшь согласие, и свободен. Дался мне этот… придурок, в кого он только уродился».
Михаил знал, в кого. Как-то попалась на глаза фотография, он в первую секунду подумал, что это он сам в детстве, и только потом сообразил, что фотография цветная. И новая. Поразился тогда сходству и больше глупых упрёков жене не бросал.
И поплёлся туда, к сельчанам. На тротуар ступил смело, знал, что ничего не случится. Оно и не случилось.
Жители Ольховки подступили ближе. Люди как люди, не скажешь даже… Вперёд вышел староста и спросил:
– Согласен?
Михаил вздохнул и обратился к ольховцам:
– Вы ответьте, люди добрые, а то я чего-то не разумею. Сын мой вам на что?
Из толпы, из тьмы донёсся женский голос, грудной, переливчатый, необыкновенно красивый:
– Нам бы ребёночка… Мальчишечку бы нам…
Толпа шевельнулась, вздохнула, и таким холодом понесло от неё, что Михаила снова охватил болезненный озноб. Замогильное население расступилось, пропуская вперёд маленькую девочку с куклой в руках. Девочка не стала ничего говорить, только смотрела ясными, чистыми глазами. Отражались бы облака в таких глазах, если бы они, облака, были. А кукла на руках та самая, знакомая, и по-прежнему голышом. «Ребёночка им, нежити этой, – озлобился Михаил. – Обойдётесь. Совесть потом жизни не даст. Да и жаль дурака, он же не виноват, что мамаша-курица имя ему дурацкое отвесила». Имя тут ни при чём, – взвизгнуло пилой где-то на задворках.
Как же сквозь строй прорваться? Он оглядел потусторонних жителей, бросил взгляд за спину – там тоже маячили фигуры, и задрал голову. Вместо неба чернела бездна, и придвинулась она к самой земле, густая, без единого проблеска, плотная, словно крышка гроба. Михаил прислушался к себе. Озноб так и бьёт, руки-ноги ватные, горло горит, нос заложен, да ещё и одежда насквозь мокрая. Хотя нет, изнутри она уже подсохла, та, что на теле. Да и верхняя уже далеко не «насквозь».
Михаил стянул куртку. Сельчане помалкивали, ждали.
– К смерти готовишься, что ли, чудной человек? – участливо поинтересовался староста, фашист недобитый.
«Мысли ты читать всё-таки не умеешь», – подумал Михаил с некоторым удовлетворением. Куртку он зажал промеж ног, через голову стянул рубашку и остался в майке. А рубашку поджёг зажигалкой.
Нежить с дружным вздохом отпрянула. Долетел насмешливый возглас Петровича:
– Надолго ль хватит?
Сзади затявкала игрушечкая собачка, стала бросаться. «Чучело китайское», – со злобой подумал Михаил, подхватил куртку, махнул горящей рубашкой в сторону замогильной братии, чтоб держали дистанцию, ловко пнул плюшевую псину и перескочил тротуар. Неизящно вышло, но это и неважно. И двинулся к соседнему дому. Бегом не получилось, иссякли силушки богатырские. Рассчитывал Михаил дотянуть до рассвета вместе со спасительным пожаром.
Рубашка догорела быстро, следом сгорела и майка, и от майки Михаил с трудом поджёг сырую, тяжёлую куртку. Та тлела и горела едва-едва, оно и к лучшему, на дольше хватит.
Его встретили несколько человек, но подойти близко опасались. Окна дома были заколочены, но горящая куртка легко пропихнулась внутрь свозь широкие щели.
И тогда один из сельчан что-то бросил ему в голову. Это что-то вцепилось ему в лицо маленькими твёрдыми пальчиками. Снова кукла, будь она проклята! Она вертелась на голове, как обезьяна, больно драла лицо и уши, всё пыталась выдавить глаза, и её никак не удавалось оторвать от себя. Тут и сельчане подоспели, повалили его и принялись пинать, и вместе с ними – девочка с чистыми глазами.
И тут зазвонил будильник. Воздух разорвало отчаянное петушиное «кукареку», такое звонкое, что вся нечисть мигом отпрянула от воющего тела. Электронный петух кукарекал снова и снова, а местные братки с воплями разбегались кто куда. Михаил видел их дружное бегство, потому что уже светало, а нежить, увлечённая травлей, рассвет прохлопала.
Он немного полежал в траве, приходя в себя, радуясь и не веря, что ночной кошмар окончился, и он свободен, а потом осторожно себя ощупал. Бока болели, исцарапанное лицо горело, но кости вроде целые. И глаза уцелели, и даже истерзанные уши. Откуда-то сбоку и сверху доносились гул и треск, звук хорошего пожара!
Надо уносить отсюда ноги. Михаил поднялся, радуясь и удивляясь, как легко это удалось, и огляделся. Внутри дома полыхало, сквозь щели в заколоченных окнах ярко светилось пламя. Небо уже не давило, оно стояло высоко, чуть подсвеченное лиловым, ветхую Ольховку окутывал туман, всё вокруг было мокрым. Битые бока и лицо перестали болеть, горло тоже, дышалось легко. И никакой слабости, словно не было ни бессонной ночи, ни смертельной борьбы, ни простуды.
А это что в траве белеется? Кукла?! Михаил брезгливо поднял её двумя пальцами за редкие волосёнки, да и затолкал в окно, в щель между досками, туда, где весело и ярко трещало. Оттуда раздался такой вопль, что Михаил отшатнулся.
В лесу он снова весь вымок. Как, интересно, в такой дождь хоронятся птицы? Лес полнился бодрым свистом и щебетом. Всё им нипочём, мелким и стойким пташкам. Грибнику-неудачнику, по пояс обнажённому, было холодно, очень хотелось есть и курить, но всё казалось неважным. И сам уцелел, и сына уберёг. Что ж, будем жить вместе и дальше. Не всегда же сын волчонком смотрел, Михаил помнил и другой взгляд. Один раз он взял его на рыбалку, Алёнка уговорила. Единственный выходной, а ему ребёнка навязали! Всю дорогу до речки он злился, а то, что Вадик, шагая до реки, старался попадать с отцом в ногу, просто выбешивало. А потом, когда Михаил стал показывать, как насаживать червя, как закидывать удочку, как правильно подсекать, о раздражении забыл. Вадик слушал внимательно, даже не дышал, и было забавно наблюдать, как он старается во всём отцу подражать. А какой был восторг от первой рыбки! И было отцу отрадно, что поделился он с сыном этой маленькой пятнистой форелькой, и глупым щенячьим восторгом, и мелкой быстрой речушкой с каменистым дном, и прекрасным лесом, родным и понятным, который Вадик совсем не знал.
Телефонный звонок выдернул Михаила из воспоминаний. «Надо же, „берёт“, – удивился он. – И кому я понадобился ни свет ни заря?» Высветился номер Вадика, именно номер, потому что вбить имя отец не удосужился, хотя номер знал и так, память на цифры у него была хорошая. «Вадик?» – удивился он и вдруг обрадовался. И тут же перепугался. Вадик ни разу ему не звонил, никогда. Значит, случилось что-то. Но он, Михаил, согласия не давал!
– Я согласия не дал, слышите? – крикнул он в сторону Ольховки. – Ничего вы не сможете сделать, уроды.
И, заторопившись, поднёс телефон к уху:
– Да, Вадим, говори. Говори, сынок, что там у вас стряслось?
ПЕЩЕРА СТРАХА
Когда впереди белым пятном замаячил выход из пещеры, она сощурилась и прибавила шагу, рискуя споткнуться, но скоро стало достаточно светло, чтобы различать пол и стены. А ведь она что-то собиралась сделать, но вот сделала или нет? Там, в пещере, в кромешной темноте, она должна была что-то сделать… Она повернулась в нерешительности и даже попыталась пройти несколько шагов обратно, но зловещая тьма тут же охватила её, обдала холодом и словно выдохнула эхо огромными подземными лёгкими. Беззвучно ахнув от ужаса и отшатнувшись, она немедленно повернула к выходу и скоро выбежала наружу.
Сквозь нечастые кусты на гребнях склонов мягко горел закат, и неяркий свет после подземной мглы не ослеплял. Некоторое время она бестолково топталась рядом с пещерой, словно в забытьи, потом очнулась, отошла от чёрного зева и огляделась, а потом заметила, что солнце вовсе не садится, а встаёт: ослепительный радостный диск поднялся над кустами. Восход торжествовал на западе! Изумившись до крайней степени, она ощутила дурноту, попятилась и села на тёплый камень. Тот оказался шершавым, она беспокойно провела рукой по бедру снизу и вдруг обнаружила, что на ней только трусики и бюстгальтер, а на ногах – китайские тапки.
– Ну и дела, – произнесла она вслух, снова огляделась и решила поискать в ближайших кустах, не там ли её одежда? Откуда бы взялась её одежда в кустах, она не подумала, просто походила по кустам и скоро в самом деле нашла. Старые джинсы, симпатичная майка и короткая ветровка – всё незнакомое. Не смущаясь, что одежда вроде как чужая, она оделась и привычным жестом похлопала по внутреннему карману ветровки. Там что-то лежало. Это оказался паспорт. Девушка на фото была незнакомой. «Толмачёва Вероника Андреевна», – прочитала она в паспорте и запихнула его обратно.
И вдруг поняла, что не помнит собственного имени.
Пещера отпугивала, и потерявшая имя отошла подальше, так, чтобы чёрной пасти не было видно. Устроившись в редкой траве, она стала перебирать имена, но ни одно не подходило. Напрягая память, она убедилась, что забыла не только имя, но и вообще кто она и как сюда попала. И солнце… Конечно, оно встаёт, как и положено, на востоке, а значит, она вышла из пещеры тем же путем, что и вошла. Только не помнит, как повернула обратно. И как вошла… тоже.
Постигнув, какое на неё свалилось несчастье, она вскочила и закричала:
– Эге-ге-гей!
И прислушалась к собственному голосу. Подсевший словно от долгого молчания голос, увы, был незнаком. Хотя, несомненно, это был её голос.
Как бы то ни было, на крик никто не откликнулся.
– Так, – сказала она себе. – Я не паникую.
И снова вытащила паспорт, подивившись, как сильно трясутся руки и как от волнения срывается дыхание.
– Возможно, это я, – снова сказала она, прислушиваясь к голосу и привыкая к нему.
Вероника Андреевна фотографировалась на паспорт в двадцать лет, а какой год сейчас, она не помнила. Надо бы посмотреться в зеркало, её это фото или нет. Девушка пошарила по карманам, зеркало не нашла и стала разглядывать собственные руки – какие они? Руки как руки, только ногти были сильно поломанные, и под ними безнадёжно засела то ли земля, то ли просто грязь.
И ещё сильно хотелось пить и есть.
И ещё… Ещё её что-то словно бы стискивало, как тугая одежда, но только изнутри, из этого очень хотелось вылезти, выкарабкаться, только вот непонятно как.
Не удалось ни разобраться, что может так давить, ни вспомнить хоть что-то – ни единого проблеска! Однако топтаться здесь далее смысла не было, и девушка без имени отправилась прочь по хорошо утоптанной тропе, не имея ни малейшего представления, куда придёт и что предпримет.
Тропа вела вверх-вниз по пустынной каменистой местности, поросшей редкой травой и слабым кустарником, и бродячих собак она увидела издалека. Свора молча устремилась прямо к ней и тут же окружила. Девушка затравленно огляделась, но спасенья не предвиделось. Воздух застрял в горле, ноги отнялись, тело вмиг покрылось мерзкой испариной. Ей отчаянно не хотелось видеть эту свору, но деваться было некуда. Собаки между тем нападать не спешили, отчего-то медлили, близко не подходили, тявкали на высоких нотах, суетливо бегали туда-сюда с поджатыми хвостами, потом одна из сучек громко гавкнула, и собаки вдруг оставили жертву, сбились в кучу и побежали по своим делам.
Девушка перевела дух и присела на ближайший камень отдышаться. Страх уполз, отпустил грудь и ноги, но по-прежнему оставалась непонятная, давящая тяжесть, от которой невозможно было избавиться. Тяжесть была особенная, не просто тяжесть, а… тяга. Тяга идти вперёд.
И, едва отсидевшись, она отправилась дальше. Шла долго, каменистая пустыня кончилась, и потянулся настоящий лес. Там, в лесу, она встретила людей.
– Вероника! – пронзительно вскрикнула одна из девушек.
Группа громко загалдела, кто-то даже взвизгнул. Вероника? Значит, та девушка с полудетским личиком, наивными и честными глазами и смешными кудряшками – это она?
Люди бросились к ней, но вдруг остановились, как давеча собаки. Вопросы так и посыпались:
– Ты куда запропастилась, Ника? Где ты была? Что с тобой случилось?
Та растерянно молчала и, в свою очередь, рассматривала людей. Это были два парня и две девушки, и она им радовалась, и ещё с удивлением поняла, что по ним соскучилась, как по старым добрым знакомым.
– Ника, почему ты молчишь? – спросила одна из девушек, та, что в кепке, и в голосе послышались слёзы. – Мы тебя так искали! Где ты была? Ты же седая, ой мамочки, ужас какой! Девочки, я боюсь!
Она и в самом деле заплакала, её стали утешать. К Веронике осторожно приблизился парень с симпатичной бородкой и усиками, и у неё вдруг снова подкосились ноги, а дыхание прервалось, но уже не от страха. Парень раскрыл руки, словно намереваясь обнять её, но не посмел.
– Вероника, ты так изменилась, – встревоженно сказал он. – Что с тобой случилось, в самом деле?
– Н-не знаю, – проговорила та. – Я ничего не помню, правда.
– Ну, меня-то ты помнишь?
Вероника вгляделась в его лицо, но память ничего не подсказывала, зато радостное, горячее чувство так и рванулось из груди. Она любит этого человека, вот в чём дело! Тут к нему несмело подошла вторая из девушек, в тёмных очках, и Вероника, увидев их вместе, всё поняла. Её вдруг охватило настоящее горе, и горячее чувство стало не греть, а жечь, словно раскалённый камень.
На лице её, видимо, отразились все переживания, потому что у парочки тоже изменились лица. Парень прокашлялся и хотел было что-то объяснить, но тут девушка сняла тёмные очки, дотронулась до его руки и сказала:
– Сейчас как бы не время для разборок. Мы потом поговорим, но сейчас Веронику надо отвезти домой. Мы ведь даже не знаем, что ей пришлось пережить.
По дороге все держались на некотором расстоянии от Вероники.
– Мы думали, что ты погибла, – рассказывал парень с бородкой. – Тебя тут целую неделю искали, лес прочёсывали, у пещеры дежурили круглосуточно, костры жгли.
– Тут и спасатели, и полиция, и добровольцев была целая куча, – подхватила девушка в кепке. – Мы все там были. Поиски уже закончились, но мы уже третий день ходим к пещере, проверяем, вдруг ты выйдешь.
– Какое сегодня число? – догадалась спросить Вероника, хотя не помнила ни одной даты.
– Тебя не было девять дней, – сообщил парень.
Вероника изумленно выдохнула.
– Так ты и вправду ничего не помнишь? – спросил парень в красной футболке.
– Ничего ровным счетом. И как сюда попала, тоже не помню. Дайте попить, есть у вас?
– Есть, – откликнулся тот же парень и протянул пластиковую бутылку с водой. Вероника хотела её взять, но парень вдруг отвёл руку и поставил бутылку на землю.
– Извини, – севшим голосом произнес он. – Сам не знаю, что нашло. Ну, ты не подумай чего…
– Ника, тебе бы по-хорошему в больницу надо, а то мало ли что, – испуганно сказала девушка в кепке. – Давай мы тебя сразу в больницу отвезём?
Вероника мгновенно почувствовала резкий внутренний протест. Нет-нет, ей надо… надо… Куда ей надо? Пока она идет, куда надо…
– Мне не нужно в больницу, – ответила она, нахмурившись.
– Ладно, мы отвезём тебя домой, а там смотри, – решил парень в красной футболке. – А лучше бы в больницу, – заметила девушка в черных очках.
– Нет.
– Ника, ну вспомни, мы пришли к Чёрной пещере, чтобы попытаться загадать в ней желание. Помнишь? – спросила девушка в кепке.
Вероника скептически сложила губы.
– Ещё разделись и пошли внутрь. Я первая «срезалась», ты ещё сказала «потерпи, зря пришли, что ли». Не помнишь? Вот блин! Мы все вернулись, а ты ушла. Туда. И не вернулась. И мы тебя искали все. Мы думали, ты погибла в этой чёртовой пещере!
Девушка наладилась было снова плакать, но вторая утешающе обняла её, вдруг улыбнулась и спросила Веронику:
– А ты не удивилась, что твоя одежда так и осталась в кустах? Никто её не взял, представляешь? Столько народу было! Я сама столько раз проходила мимо, видела её и не взяла. Каждый раз думала: сейчас заберу, а ноги прямо вот не идут туда, и всё!
Девушка в кепке добавила:
– А твой папа вообще сказал: пусть лежит, где лежит. Ты, мол, выйдешь, хоть будет чем прикрыться. Я знаю, её пещера хранила и никого не подпускала, вот!
Сам факт существования Чёрной пещеры Вероника отлично помнила, и это оказалось единственным, что ей до сих пор удалось вспомнить. Чёрная пещера была местной достопримечательностью. Добраться до неё не слишком сложно: нужно доехать до села Успенского, проехать по грунтовке ещё восемь километров, оставить машину и дальше топать пешком через лес, постепенно поднимаясь по тропинке, потом через огромный каменистый пустырь до подножия гор, где и находилась злополучная пещера. Вход широкий – казалось бы, заходи, но исследовать её до сих пор никому не удалось, потому что внутри, недалеко от входа, человека одолевал непобедимый страх, и пещеру покидали, как правило, бегом. Ходила легенда, что якобы кто преодолеет страх и доберётся до сердца пещеры, у того исполнится заветное желание, только для этого надо идти туда в чём мать родила и ничего с собой не брать. Говорили, будто бы в пещере изредка пропадали люди, но среди них не было ни одного местного, так что делиться рассказами было некому. Нет, один местный был, но очень давно, в середине прошлого века, потом он нашёлся, но был сильно не в себе. Говорят, желание у него исполнилось, а какое – мнение людей расходилось.
Приезжал сюда и Мулдашев с командой, ошивался в окрестностях, тоже пытался покорить пещеру, брал с собой видеокамеры, ещё какую-то мудрёную аппаратуру, да только ничего у него не вышло. Говорят, наснимал в пещере какие-то шары, но у него везде шары, так что ничего, как говорится, нового.
Значит, Вероника с друзьями приходила к пещере за желаниями… А пещера, выходит, в необъяснимом приступе альтруизма её исторгла? А что за желание у неё было? Память знай себе помалкивала, только внутренняя тяга не ослабевала и по-прежнему гнала вперёд. Надо бы и в самом деле в больницу, но при одной мысли об этом поднимался яростный протест. Веронике явно надо в другое место, но куда – она не знала.
В микроавтобусе друзья назвали друг друга по именам и всё рассказывали разные случаи из своей и её жизни, пытаясь воскресить память, подружки то смеялись, то плакали, а желанный и явно потерянный для неё парень с бородкой виновато прятал глаза. И все по-прежнему старались её не касаться и вообще держались на некотором удалении, насколько это было возможно в машине. Для самой Вероники пока всё отодвинулось на второй план, она продвигалась к какой-то непонятной цели, куда стремилось всё её существо, закрепощённое изнутри неведомой силой.
Друзья привезли её к пятиэтажке и все до одного вышли из автобуса.
– Проводить? – хором спросили парень в красной футболке и девушка в кепке. Вероника отказалась и горячо поблагодарила друзей. Девчата потянулись было к ней, но опять же остановились, будто наткнулись на невидимую стену.
– Энергетикой от тебя так прёт, я просто в шоке, – проговорила девушка в кепке. – Ника, мы к тебе просто не можем подойти, понимаешь? А я-то поначалу всё понять не могла, что происходит?
– Вот, точно! – подхватил парень в красной футболке. – Давай в больницу, а?
Вероника снова отказалась, попрощалась с друзьями и вошла в подъезд.
Всё вокруг было незнакомым, но девушка отдалась волевой силе внутри себя, и сила привела к одной из дверей. Осталось только позвонить…
Дверь открыл незнакомый мужчина с несчастным, старым лицом, и Веронику охватило чувство любви и радости долгожданной встречи.
– Ника… – растерянно произнёс мужчина, – доченька моя…
Отец? Значит, она пришла домой? Она переступила порог, мужчина так и подался к ней всем телом, но остановился так же, как останавливались друзья.
– Малышка моя… Да ты седая! Где же ты пропадала? Нет-нет, не слушай меня, иди скорей к маме, иди…
Вероника даже не пыталась сопротивляться внутренней воле, она бегом бросилась в спальню и остановилась перед кроватью. С подушек приподнялась измождённая женщина и прошелестела:
– Вероника… Доченька, я знала, что ты вернёшься. Никому не верила и всё ждала, ждала…
Веронику захлестнуло невыносимое чувство жалости и любви к этой женщине, она вдруг испугалась, что вот-вот потеряет её. Мать протянула руки, дочь опустилась на колени и обняла её. И в тот же миг разжались страшные тиски, и неведомая сила рывком покинула Веронику. Мама дёрнулась и тихо ахнула, руки опустились.
– Мама! – испуганно вскрикнула Вероника.
– Нет, нет, всё в порядке, только по глазам будто свет ударил. Всё хорошо, дочка.
Вероника рассказала всё, что удалось узнать, а потерю памяти пока утаила. Потом нагрянули парни из полиции, с ними тоже пришлось долго беседовать. Это казалось не слишком важным, потому что всё заслонило потрясающее, грандиозное чувство, которое сама Вероника никак не могла осмыслить. Такое чувство возникает, когда достигаешь великой цели…
…Пронзительный визг так и ввинтился в мозг, и скованная ужасом Вероника повалилась на пол пещеры.
– Потерпи, зря пришли, что ли? – проскрипела она, но подруга с криками побежала к выходу.
Оставшиеся четверо поднялись, схватились друг за друга и медленно продолжили путь. Страх не давал переставлять ноги, стискивал лёгкие, выгонял липкую испарину. Потом началась отвратительная вибрация. Она шла не из глубин Чёрной пещеры и даже не от стен, а изнутри каждого из них. Не выдержал ещё кто-то, кто – не разобрать, и с дикими воплями понёсся обратно. Оставшиеся тоже начали кричать, но всё ещё продвигались вглубь, а потом дружно повернули назад и побежали. Вероника мысленно вцепилась в своё желание, а оно было такое, что поворачивать было никак нельзя, но когда все её бросили, она снова упала и заскребла пальцами пол. Вибрация разрывала тело и мозг, страх сдавливал рёбра, и Вероника кричала, не переставая: с хрипом набирала в лёгкие воздух и с истерическим воплем выпускала. Ноги отнялись от смертельного ужаса, и она ползла на руках, с неимоверным трудом подтягивая мокрое тело – вперёд, вперёд! Вероника не понимала, сколько времени продолжалась пытка страхом, время сжалось в непрерывный натужный крик и в бесконечное усилие преодолеть ещё немного, и ещё, и ещё. Потом она перестала кричать, только хрипела, сил на крик уже не хватало.
Потом вдруг отпустило, словно она выпала из пасти чудовища и свалилась на землю. Вероника без сил лежала в пещере и всхлипывала в темноте. Поняв, что снова владеет ногами, она подтянула их к себе, свернулась в позе зародыша и застыла.
Постепенно она стала осознавать, где находится и зачем сюда пришла. Заметила и монотонный звук, который раньше не воспринимала: звук падающей воды. Фонтан? Здесь? А может, подземный водопад? Вероника осторожно поднялась, вытянула руки и потихоньку пошла на звук. Осторожничала напрасно: пещера была гладкой и прямой, как тоннель. Звук нарастал. На лице и теле осела водяная пыль. Сориентировавшись по звуку, Вероника повернула к невидимому во тьме водопаду, шагнула под тёплые струи и застонала от наслаждения.
После омовения она осмелела и пошла быстрее, пока не завязла в сгустившемся пространстве. «Что такое?» – удивилась она и тут же вспомнила: «Прийти сюда можно только в чём появился на свет». Она сняла нижнее белье, разулась, сделала ещё несколько шагов и остановилась, потому что различила в темноте слабо мерцающие силуэты. Они висели в ряд в горизонтальном положении и сильно смахивали на человеческие тела. Вероника поняла, что больше не касается ногами пола и парит в воздухе, но не удивилась, приняв это как данность. Невидимая сила неторопливо развернула её также горизонтально и занесла в один ряд с силуэтами, которые она едва угадывала рядом. До сих пор желание было внутри неё, а теперь выбралось наружу. «Мы заберём часть тебя», – мысленно сказала Вероника самой себе. «Какую часть?» – спросила она саму себя и себе же ответила: «Твоё прошлое. На самом деле оно останется, но с тобой не будет». – «А моё желание?» – «Ты исполнишь его сама, своей собственной внутренней силой». – «Моей силой?» – «Да». – «Что ж, пусть будет так». – «Теперь иди, ты здесь не нужна».
Веронику неспешно вынесло из ряда силуэтов, но на своём прежнем месте в ряду она явственно различала ещё один мерцающий силуэт. «Часть меня, – догадалась она. – У меня забрали часть меня. Теперь эта часть останется в пещере, а со мной её больше не будет». Почему-то Вероника не слишком удивлялась, её чувства были сонными, притуплёнными. Её мягко развернуло в воздухе, и под ногами снова ощутилась твердь. Она сделала несколько неуверенных шагов, наступила на своё исподнее, уже сухое, и подняла его. Трусики наделись, а вот бюстгальтеру что-то мешало. «Ну же, ведь я надела его в конечном итоге», – вспомнила Вероника и увидела себя в незнакомой, но в то же время родной тёмной комнате. Она сидела на кровати и тискала на груди ночную сорочку.
«Сидя спала, надо же, – с иронией подумала Вероника и стала задумчиво смотреть в ночное окно. – Я не помню собственную мать, но затеяла я эту авантюру ради неё. Значит, не напрасно, мама исцелилась и будет жить. А как жить мне? Никого не помню, дом то ли родной, то ли чужой, собственный город совершенно незнаком, от образования осталась одна корочка – работать-то как? Пытаться построить будущее, не имея прошлого – всем известно… Но ведь прошлое на самом деле никуда не делось. Всё, как и было обещано. А впереди – жизнь. Значит, придётся начинать жизнь сначала…»
ВО ВРАЖЕСКОМ ГОРОДЕ
Маакорф прислушался к шуму города, который вражеским больше не числился. Разумеется, шум был не тем, каким он остался в памяти зардановского снайпера со времён уличных боёв, но и ничем не отличался от нынешних звуков в родном послевоенном Зардане. Маакорфа сюда пригнало любопытство: что изменилось в городе, на улицах которого он когда-то воевал?
Прошло два года после окончания войны. Город ещё не был отстроен, всюду среди молодой жизнестойкой зелени темнели руины. В остовах зданий жили люди, кое-где ветошь стыдливо прикрывала оконные проёмы. Несмотря на разруху, улицы были чистыми: жители любили свой город. В жестоких боях они отстаивали каждое здание, теперь же на улицах с засыпанными воронками не валялось ни одной бумажки.
Ноги несли Макорфа по знакомым местам, туда, где он уже был… И везде, куда бы он ни пришёл, строились новые здания, а уцелевшие стояли в лесах. Бывшие враги даже деревья кое-где насадить успели. И цветы… Да, город был любим. Запах тоже был другой, такой же, как и в Зардане. Это делало места боёв совершенно неузнаваемыми и, как ни странно, ограждало зардановца от лавины тяжёлых воспоминаний.
Дрянной была та война, «брат на брата», и развязали её люди посторонние, не имеющие к стране никакого отношения, для которых война на другом континенте – всего лишь бизнес. Маакорф понял это раньше, чем окончились военные действия, поняли это и его товарищи по оружию, многое объяснили командиры.
Город, куда приехал снайпер из Зардана, назывался Апреск, и одно только название заставляло зардановца кривиться, как от старого, плесневелого лимона.
Понять оказалось проще, чем остыть от ненависти.
Маакорф, сторонясь людей, долго бродил по неузнаваемым улицам, по заросшим развалинам, словно искал что-то, а что искал – не знал и сам. И не заметил, как ступил на растрескавшийся асфальт парковой аллеи. В глубине парка играла музыка. Маакорф бессознательно пошёл туда, думая о своём, не обращая больше внимания на толпы отдыхающих – сторониться их стало невозможно. Парк звенел весёлыми голосами, шелестел листвой, дети с криками бегали по траве, хрустели яблоками, за деревьями и запущенными, сильно разросшимися кустами угадывались скамейки с отдыхающими. Маакорф со времён войны не любил большое скопление деревьев, и даже на широкой аллее среди толпы его так и подмывало оглянуться.
Источником музыки оказалась дискотека. Молодёжь танцевала, многие были в военной форме. Вид вражеской формы вверг зардановца в пучину плохого настроения, захотелось немедленно покинуть город. Вражеский город! Какого чёрта он сюда притащился?! Маакорф повернул обратно, но тут среди ровного гула голосов он внезапно различил один, знакомый, и остановился, как вкопанный. Этот голос два года назад он слышал в лагере партизан. Голос, который звонкой высотой тогда неприятно удивил зардановца, схоронившегося в лесных зарослях. До сих пор его обманывали тонкие шея и запястья, торчащие из слишком большой военной формы, детально рассмотреть вражеского снайпера в оптику не удавалось, и Маакорф принимал его за мальчишку. Зардановец охотился на этого пацана-снайпера, стрелял в него и ранил. Голос давнего противника удалось услышать позже, во время операции против партизан, когда зардановцы вплотную подобрались к лесному лагерю. Голос противника, которого Маакорф пометил пулей.
То, что личный враг Маакорфа – женщина, удалось понять по смеху, приглушённому привычной осторожностью, но женские высокие обертоны прорывались сквозь осторожность. Эта женщина хладнокровно забирала жизни его товарищей по оружию, его друзей, высматривая их сквозь оптику снайперской винтовки. Женщина с тонкой шеей и высоким звонким голосом, приглушённым войной. Маакорф отчётливо представил тогда, как хрустнут шейные позвонки под его ладонью…
Партизанский отряд с потерями прорвался сквозь засаду, и с ним ускользнула женщина-снайпер.
Маакорф подошёл к скамейкам сзади и тотчас разглядел знакомую тонкую шею.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/lubov-bezbah-32444538/zabroshennoe-selo-noch-68884164/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Любовь Безбах
Михаил не любит собственного сына, но, когда того пытаются отнять в обмен на жизнь, Михаил готов вступить в борьбу даже с потусторонними силами. Вероника готова на всё ради исцеления матери, а перед Людмилой, получившей возможность исцелиться самой, встал непростой выбор. Молодой антрополог оказался загнанным в недра подземелий, из которых, похоже, нет выхода. Сборник предлагает читателю рассказы мистики, фантастики, фэнтези.
Заброшенное село. Ночь
Любовь Безбах
Фотограф Михаил Новиков
Фотограф Радмила Родионова
© Любовь Безбах, 2024
© Михаил Новиков, фотографии, 2024
© Радмила Родионова, фотографии, 2024
ISBN 978-5-0059-6229-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЗАБРОШЕННОЕ СЕЛО, НОЧЬ
Несмотря на кромешную тьму и ливень, Михаил всё-таки вышел к заброшенному селу. Он понял это, когда луч фонаря перестал выхватывать деревья, а лишь освещал остро блестевшие струи дождя, стремительно прошивавшие черноту. Молнии сверкали теперь не так часто, и очередная высветила прогнувшуюся крышу ближнего дома. Михаил, пробираясь через раскисшие колдобины и вытягивая из грязи ноги, добрался до тротуара, выстланного досками. По другую его сторону при свете фонаря виднелся забор.
На тротуаре Михаил провалился сквозь прогнившие доски и с трудом выдернул застрявшую ногу. Не терпелось попасть под крышу, хоть какую, где было посуше и сверху не извергалась потоком вода. Хотелось развести огонь и посушиться, подкрепиться как следует, но на это, похоже, сил уже не оставалось. Гроза застала на ночь глядя, врасплох, и стемнело так быстро, что дойти до машины, оставленной на лесной дороге, Михаил не успел. Лес он знал хорошо, но всё ж заблудился, как следует поплутал, а когда сориентировался, понял, что лучше ему дойти до заброшенного села, чем возвращаться к машине: и далеко, и можно снова заблудиться. Да и, пока шёл к селу, продираясь под ливнем сквозь заросли и натыкаясь на деревья, подлая мыслишка так и точила, что не дойдёт, заплутает, и придётся провести ночь насквозь мокрым, измученным и под открытым небом.
Ольховка – так называлось это село.
Закрыли его лет, пожалуй, тридцать назад, когда остановилась лесопилка.
Михаил отыскал калитку, с силой подёргал её туда-сюда, пока она не поддалась, и, наконец, ввалился в дом. Дверь оказалась не то что не запертой, даже не притворенной. В нос ударил нежилой плесневелый дух, на лицо легла густая паутина. Фонарь осветил голые стены и кровать с панцирной сеткой, чем-то застеленной, на ней лежали какие-то вещи. Была и печь, но растапливать её, когда не было уверенности, что разгорится, желания не возникло, хотелось только упасть на кровать и забыться. Именно так и собирался поступить Михаил, когда шагнул к кровати и погасил фонарь. За окном с чудом уцелевшим стеклом вспыхнуло синим, и на гостя уставились два чёрных глаза на белом лице. Тот резво отпрыгнул, хотя и понял уже, что это всего лишь кукла. Разозлившись, он схватил в потёмках покрывало и сдёрнул его на пол вместе со всем скарбом. Вещи разлетелись по избе. Михаил наступил на что-то, услышал снизу кукольное «ма-ма» и поддал злополучной кукле ногой. И рухнул на голую сетку. Та прогнулась почти до пола, под щекой оказался твёрдый холодный металл. Мелькнула мысль, что надо бы под голову что-нибудь подсунуть, но додумать Михаил не успел, провалился в сон.
Проснулся он от сильнейшего раската грома. Ливень молотил по крыше, как ополоумевший. «Это ещё гроза идёт?» – удивился Михаил, попытался шевельнуться и не смог. Члены оковывал паралич, в глазах щипало, а горло словно охватил раскалённый обруч. «Простыл, что ли? Не может быть. Уже забыл, что это. Подумаешь, промок, не замёрз же. Несерьёзно как-то. А вот сейчас зябко как-то, в мокрой одежде-то. Ф-фу, мерзость…». Удивляясь на себя и досадуя, Михаил полез в нагрудный карман за телефоном, заставляя многотонные руки шевелиться. Пока доставал, задохнулся, аж пот прошиб. Время около трёх всего. Хорошо бы всё-таки раскочегарить печь, погреться, обсохнуть хоть чуточку, но руки бессильно упали на железную сетку. Кое-как дотянулся до отлёжанной щеки, потёр её. Лучше поспать, пока не рассветёт, а потом убраться отсюда подобру-поздорову. Под голову бы подложить чего… Где рюкзак-то? Михаил превозмог слабость и включил фонарь, оглядывая пустое помещение. На полу валялись в беспорядке игрушки и бесформенная тень покрывала, их-то Михаил и сбросил с кровати. Встать за покрывалом, что ли? Михаил в сомнении пошевелился на своём негостеприимном ложе, выбраться из которого казалось почти невозможным. Да и укрываться пыльной ветошью – дело сомнительное, даже когда дрожишь, весь промокший, и горишь от температуры.
Синий сполох задержался на провисшем потолке и погас, почти сразу раскатился гром. Ещё одна вспышка, осветившая игрушки на полу, и почудилось Михаилу, будто эта рухлядь валяется теперь гораздо ближе, чем поначалу. Мало что привидится, когда температура и слабость чудовищная… Надо бы будильник выставить на всякий случай. Залёживаться здесь нежелательно. Будильник на телефоне, можно сказать, убойный, мёртвого поднимет. Михаил поставил его на четыре-тридцать, поморгал воспалёнными глазами и потихоньку задремал.
Приснился ему единственный сын. Не любил он сына, с самого начала душа не легла. Жил так, словно не было его. Так же, как когда-то его собственный отец. Но нет, не так, Михаил, как человек современный, понимал, что за сына, даже нелюбимого, он несёт ответственность, поэтому иногда брался за него, выпытывал, что в школе проходят, оценки выспрашивал у жены, теперь ведь в дневник не выставляют, в интернете всё, а ему оно надо? Гонял по правилам в учебниках, по английским словам, проверял, что творится в тетрадях. Вадик не плакал, но съёживался, смотрел со страхом, жалко блеял под нос, так, что ни слова не разберёшь. И это мой сын! – злился Михаил и остервенело ругался. «Мямлю воспитываешь, – напускался он на Алёну. – Не пацан, а тюлюлюй растёт. Убил бы, честное слово». Отлупил его, правда, только один раз, за «беспримерное» поведение в школе. Классуха пожаловалась, что агрессивный, одноклассников задирает, девочкам под юбки заглядывает. Этот тихушечник, оказывается, без конца дерётся, да так, что родители побитых мальчиков один за другим жалуются!
И сейчас, во сне, Михаил словно с цепи сорвался, избивал сына кулаками. Тот вопил, извивался, тщетно пытался вырваться. Отец всю свою злость, всю обиду вколачивал в маленькое детское тельце. Вадик вывернулся и бросился наутёк, Михаил за ним. Ноги тяжёлые и словно в киселе вязнут, сын всё дальше и дальше, вот уже и скрылся совсем. Всё, нет больше сына, исчез он.
А злоба осталась. И когда Михаил вдруг наткнулся на него, тут же схватил и стал бить по голове камнем. Руки от крови липкими стали, противными…
«Я ж его убиваю!» – с ужасом понял Михаил и обнаружил, что бьётся на голой панцирной сетке, воздуха не хватает, а вокруг по-прежнему темнота. «Это же сон, сон… Ф-фу…» Сердце колотилось так, будто он полночи бегал, а не спал. «С ума я, что ли, сошёл, он ведь всего лишь ребёнок. Ну, не люблю я его, но не убивать же его, в самом деле». И тут же припомнил взгляд сына, который случайно уловил, взгляд тяжёлый, полный ненависти. «Гадёныш, – подумал он тогда. – Лучше б спасибо сказал, что кормлю его и терплю под своей крышей. Тварь неблагодарная». Этот взгляд его здорово зацепил и обидел, но в глубине души он прекрасно понимал, откуда этот взгляд взялся.
Синяя вспышка осветила избу. Игрушки на полу, похоже, подобрались ещё ближе. У самой двери динозавр валялся, где он теперь?! Михаил, человек трезвомыслящий, в подобную чепуху не верил сроду, и теперь глазам своим верить не собирался. Но страх тонкой холодной струйкой уже пробрался в самое нутро убеждённого материалиста. Подоспел отдалённый гром. «Дались мне эти грибы», – не без сарказма подумал незадачливый грибник, громко прокашлял саднящее горло, чтобы разогнать тишину, а сам расширенными глазами уставился в сторону игрушек, ожидая новой вспышки.
А всё началось с имени. Имя для сына они с Алёной подбирали вдвоём. Владимир, Дмитрий, Александр, Михаил – вот настоящие имена для мужчины! Алёна соглашалась. Приехала тёща помогать с новорождённым, и помогала она хорошо. А потом они вдвоём, Алёна и тёща, принесли из загса новенькое свидетельство о рождении. Вадим – вот как звали теперь его сына! Вадим, блин! Какой-то Вадик… Вадим Михайлович, тьфу! Михаил был оскорблён. Отныне тёща исчезла с его горизонта. Есть она, нет её – неважно. Она обижалась, пыталась поговорить, ругалась – зять мазнёт равнодушным взглядом, вот и будет с неё.
Исчез и сын. «Интересно, а если б не имя, любил бы я его?» – думал Михаил, таращась во тьму. Ответа не было. Хотя… хотя… Он и до конфуза с именем с прохладцей относился к червячку в пелёнках. На руки брать не хотел, не смотрел, и уж тем более не тётёшкал сыночка, даже в голову не пришло ни разу. Неужели не в имени дело?
Михаил и думать забыл об игрушках. «Есть разница, как сына зовут, есть же! Мог бы и сам в загс съездить, что мешало-то? Заработался, что ли? Ну, и заработался. Нашёл кому доверить. Самому надо было». И что бы изменилось, если бы Вадика звали Дима? Михаил поразмыслил, примерил имя Дмитрий к Вадиму и пришёл к выводу, что Вадим – он Вадим и есть, но никак не Дима. И не Саша, и не Володя. «За что ты его так не любишь, Миша?» – в сердцах спросила Алёна, когда он отлупил сына по жалобе марьиванны. «Мой ли это сын?» – буркнул тогда отец, не остывший ещё от нового метода воспитания. «В зеркало посмотри на себя и на него! – бросила Алёна. – Ишь, ты, нашёл крайнюю!»
Они тогда вроде не поссорились, но среди ночи Михаил вдруг проснулся, а потом услышал с соседней подушки тихие всхлипы. О сыне плачет, – понял он, соскочил с дивана и ушёл на балкон курить. «Растит тюлюлюя, – злился он. – Всё сюсюкает над ним, юбку бы ещё на него напялила, дура!» Это было верно, Алёна души не чаяла в сыне, и в самом деле над ним сюсюкала. И Вадик сюсюкал до самой школы, противно слушать. Пацан ведь! И бабушка туда же. Как приедет в гости, сготовит чего, и начинает внука потчевать – приходи, кума, любоваться! «Ешь, пока рот свеж!» «Всё полезно, что в рот полезло!» С души воротит. Испортили они парня. Сейчас ему одиннадцать, хоть не сюсюкает, и на том спасибо.
Снизу вдруг донеслось знакомое «ма-ма». Михаил подпрыгнул на сетке, но сил не оказалось выбраться из неё. Бестолково побарахтавшись, он остановился и нашарил фонарь. Луч заметался по полу, по игрушкам, которые валялись теперь совсем рядом, и ту самую куклу. Она не только вылезла из-под кровати, но и по-собачьи уселась, и теперь глядела на гостя пустыми глазами, вовсе не чёрными, а непонятно какими. Платья на ней не было. Да и игрушки уже не валялись, а их будто кто-то разложил: солдатики, динозавры и роботы стояли на ногах, мягкие игрушки сидели, как и положено зверушкам, хоть и созданным руками человека.
– Это кто надо мной потешается, а?! – рявкнул Михаил и кое-как уселся, шаря лучом фонаря по углам. Никого не было, но он не сомневался, что догадка верна.
– Какая падла мне спать мешает?
Голос был севший, слова кипятком обожгли горло. Луч тем временем наткнулся на большой банный халат, висящий в воздухе. Михаил поводил фонарём, пытаясь разглядеть плечики и верёвку, но ничего не увидел. Халат зашевелил рукавами и двинулся на него, одновременно качнулись вперёд и игрушки. Это было уже чересчур. Михаил хрипло заорал и забился в сетке, так подло провисшей почти до пола и превратившейся в ловушку, фонарь упал, и луч бесцельно упёрся в пространство. В этом свете игрушки снова замерли, а халат скользнул на пол. Михаил перестал кричать и тут же услышал звук шагов снаружи. «Люди, вот счастье-то! Люди!»
– Э-эй! – просипел Михаил, а руки сами тянулись к голове, где сильно мешали волосы, стоящие дыбом. Волосы он пригладил двумя пятернями и в бессилии повалился на кровать. Шаги протопали по крыльцу, и дверь раскрылась, впуская коренастую фигуру.
– Вижу свет, – произнесла фигура, отряхиваясь от воды. – Есть кто?
– Я, – сипло ответил невольный гость, радостно улыбаясь. – По грибы сходил вот… Михаил.
– А я Петрович. Коль отца Петром зовут, у детей имён не будет, – ответила фигура и твёрдым шагом прошла к печке. – Староста местный. Что, худо тебе?
– Да тут… подпростыл малость. Ерунда какая-то.
– Молодёжь нынче хлипкая пошла.
– Сорок три годочка.
– Зелёный ещё, – Петрович присел на корточки, открыл дверцу печки и чиркнул спичкой. – Вот поживи с моё…
Оказывается, печь была готова к растопке, кто бы мог подумать! Дрова затрещали очень даже весело, и дымом не пахло. Михаил ощущал несказанное облегчение. Уже и не верилось, что несколько минут назад с ним происходило нечто из ряда вон.
– А вам сколько, Петрович?
– Мне-то? Много. Очень много.
Огонь из печи осветил обыкновенное лицо пожилого человека. Петрович снял с плешивой головы кепку, буднично пригладил остатки волос, потом прикрыл дверцу печи и спросил:
– Надолго к нам?
– Утром уйду, – удивился вопросу Михаил. Конечности его снова налились тяжестью, глаза слипались, и в них немилосердно щипало.
– А то оставайся.
– Где оставаться? В Ольховке? Да ну?
– А зачем куда-то ходить? Будешь здесь, с нами.
– Разве тут ещё живёт кто-то?
– Мы живём, куда ж деваться-то.
– А как до города добираетесь? Дороги-то нет!
– А на что нам город? Нам и здесь хорошо. Чего тебе идти, оставайся. Тут хорошо, лес кругом, свежий воздух. В городе такого воздуха нету, верно?
Староста заброшенной Ольховки тихонько засмеялся, глядя на гостя. В глазах отсвечивало пламя, видневшееся за дверцей печи. Михаил вроде и задрёмывал, но что-то мешало заснуть окончательно. Видать, история с игрушками и халатом взбудоражила. Помнится, когда у Вадика был жар, он рассердился на собственные волосы, схватил ножницы и отчекрыжил себе чёлку, и лицо у него было очень злое. А у Михаила, похоже, сейчас тоже температура, мало ли что привидеться может.
– Выбор-то у тебя всегда есть, – говорил между тем Петрович, неторопливо говорил, негромко. – Можешь остаться, охота тебе возвращаться к жене и сыну. Они давно уже отдельно от тебя живут, своя жизнь у них.
Слова по капле доходили до гостя, и так же медленно отпускала дремота.
– Отдельно?
– Отдельно, да. Ты же сам от них отделился. Ты сам по себе, они сами по себе. А жену ты любишь, этого не отнять. Бесишься, что она сына любит без памяти. Ревнуешь! Так ведь она мать. Было бы странно, если бы она чадо своё не любила, и такие мамаши есть. Их всё больше, таких мамаш. Ты вот, папаша, сына своего отчего не жалуешь? Это же твой сын, плоть от плоти, и ты это знаешь. Алёнка твоя подолом не трясла и не трясёт, ты бы такую в жёны не взял. Ты ведь мужик основательный, даже расчётливый, я бы сказал.
– Имя… – пробормотал Михаил. Глаза открылись окончательно. «Что опять происходит?» – обеспокоенно подумал он.
– Да причём тут имя, – отмахнулся Петрович. Он отодвинулся от печи и уселся на край кровати. Глаза его по-прежнему горели, словно синие угольки. – Сердцу не прикажешь, вот что. Так что ни в чём ты не виноват. А дальше что будет, а? Это сейчас Вадик маленький, а потом вырастет, а ну как станет выше тебя и в плечах шире? А ведь станет! Что ты ему тогда скажешь, а? Какие аргументы приведёшь? Отправит он тебя адресочком, и хорошо, если ускорения не придаст.
Сон ушёл. Михаил с сомнением пошевелил пальцами. Слабость, что б её разобрало! Откуда она только взялась! Угораздило же простыть так бестолково. Хотелось немедленно встать и уйти отсюда, даже невзирая на ночь и на дождь, который, кстати, давно уже не барабанит по крыше, и невзирая на крупный шанс заблудиться в родных лесах. Он здоровый, крепкий мужик, прекрасно переживёт остаток ночи в лесу. А тут всё равно сыро и холодно, и согреться никак не удаётся. Что-то местная печка совсем не греет!
Попытка выбраться из кровати провалилась.
– Ты лежи, лежи, – засмеялся тихонько Петрович и похлопал гостя по мокрой коленке. – Никуда ты отсюда не уйдёшь.
Михаилу стало смешно.
– С чего это? – ухмыльнулся он.
– Я тебе тут про выбор толкую, а ты не разумеешь. Ты можешь уйти, воля твоя, но ты оставишь нам сына.
– Чего? Какого сына?
– Единственного, какого… Вадика своего. На кой ляд он тебе дался, этот Вадик?
– Как на кой? Да его здесь и нету.
– Вижу, что нету, не слепой, чай. Мы найдём, как забрать его, за это ты даже не переживай. Уйдёшь без проблем, хоть сейчас, коль на терпится, но только согласие твоё нужно.
Михаил мог поклясться, что не спит, а значит, всё происходящее вполне себе реально. Так же реально, как горящее горло, мокрая одежда, озноб и слабость. И челюсти от холода сводит так, что говорить приходится сквозь зубы.
– Слушай, Петрович, что-то я тебя не пойму, – произнёс он.
– Я же по-русски объясняю, непонятливый ты мой. Ты соглашаешься отдать нам сына и уходишь. Всё. Даже росписи нигде не требуется. Достаточно устного «согласен». Согласен?
– Нет.
Петрович вздохнул и поднялся. И Михаил понял причину беспокойства: огонь в печи играл голубыми сполохами, но никак не красными, и печь совсем, совсем не грела! Староста отступил вглубь избы, и глаза у него горели, как две кварцевые лампочки. Вокруг началось невидимое шевеление, то самое, которое уже один раз поставило дыбом волосы на голове Михаила.
– Да ты чокнутый, Петрович! – просипел он в каком-то отчаянии. – Вадик всего лишь ребёнок, и уж кто и вправду ни в чём не виноват, так это он! Чего тебе нужно от меня, нерусь?!
– Сын. И всё. И ты свободен.
Михаил громко сопел и молчал, и Петрович продолжил:
– С чего это вдруг ты в него вцепился? Речь о жизни и смерти, твоей, между прочим, если ты не допетрил до сих пор. Дух противоречия взыграл, мыслить разумно мешает?
– Это мой единственный сын, другого не будет.
– Чего?! – засмеялся Петрович. – Да с чего ты взял, что не будет? Хочешь – Сашка будет, хочешь – Димка, всё будет, коль захочешь, всё от тебя зависит. Старая жена рожать не захочет – другую найдёшь, одиноких женщин много вокруг. А с Вадимом у тебя не сложилось, так и стоит мучить его, жену мучить и самому мучиться?
– Да, не сложилось. Но ведь можно же всё исправить, – ответил Михаил и сам подивился своим словам. – Можно исправить, ведь не поздно ещё!
– Ничего ты исправлять не собираешься. Ну, так что?
– Нет.
– Нет? Не согласен, значит?
– Проваливай к чёрту, нелюдь.
– Я у себя дома, – последовал ответ.
Дверца печи распахнулась, и оттуда вырвались языки синего холодного пламени. На кровать резво вскарабкались игрушки и набросились на несговорчивого гостя. Тот простуженно зарычал, и, превозмогая слабость, выбрался таки из сетки. Ватные ноги подломились, и Михаил грохнулся на пол. Пластмассовые зубки больно впились в ногу, в бока торопливо втыкалось что-то острое, а на грудь взгромоздилась проклятая кукла и полезла ручонками прямо в глаза. Михаил, воя, перевернулся и скинул куклу, но избавиться от назойливых зубов не удавалось. Длинно выругавшись, пленник ухватился за спинку кровати и поднялся. Перед глазами завертелись синие стены, а колени так и норовили подломиться.
– Ничего, ничего, – прорычал Михаил, скинул с себя несколько игрушек и даже ухитрился на одну наступить. Та заверещала. Зубки причиняли боль уже невыносимую, пленник рискнул нагнуться и отшвырнул от себя вредную игрушку. Ящеры и солдатики подступили снова. Петровича в избе не было, зато из темноты вырисовался халат и загородил путь к двери.
– Ах, с-су-ука, – выругался Михаил и попытался обойти халат стороной, да не тут-то было. Халат метнулся к гостю и накрыл смердящей тканью лицо. Михаил вцепился в ткань руками и зубами, но отодрать окаянный саван от себя не удавалось. В обе ноги опять кто-то впился, а в щиколотки вонзились острые иглы.
Халат зашёл за спину, и нашлось у него оружие посерьёзнее, чем копья оловянных индейцев. Рукава! Они обвились вокруг шеи и стянулись в узел. «Гори всё огнём», – подумал Михаил, задыхаясь и тщетно отдирая от себя халат. Откуда-то взялся пол и больно ударил в голову и плечо. Ну, уж нет, не возьмёте! Михаил оставил халат и нащупал в мокром кармане зажигалку. Халат вспыхнул, и узел на шее мгновенно развязался. Игрушки отпрянули. Из синей темноты наблюдали страшные глаза куклы. Халат скачками метался по избе, сбивая с себя пламя. Михаил щёлкал зажигалкой и лёжа вертел головой, ища, что ещё можно подпалить. Вот оно – покрывало! Пленник подполз к нему и поджёг, а потом с трудом поднялся – это далось уже легче, чем в первый раз. Горящим покрывалом он достал до игрушек, которые оказались ближе остальных. По избе с верещанием запрыгали горящие комки. Кукла увернулась. С потолка посыпалась труха. Михаил, глядя на огненную вакханалию, возрадовался, но тут заметил, что огнём занялись стены и пол, и двинулся к выходу. Уцелевшие игрушки уже столпились у закрытых дверей. Пленник ожидал любого коварства и весьма удивился, когда дверь послушно распахнулась. Волна свежего сырого воздуха сбила с ног, и пламя в избе с рёвом взметнулось к полотку. Игрушек уже и след простыл.
– А, бесенята, – пробормотал Михаил и гусеницей перебрался через порог, торопливо подбирая от жара ноги и вдыхая воздух полной грудью.
Царила ночь, дождь прекратился, воздух отяжелел от влаги, а со спины несло оранжевым светом и жаром. Михаил поднялся, сделал несколько неуверенных шагов, убеждаясь, что стало легче, обернулся и увидел, что пламя уже перебралось наружу, и пожар не могли остановить даже напоенные дождём брёвна и доски. Калитка была открыта – можно идти своей дорогой.
Рюкзак и фонарь остались в горящей избе. Придётся передвигаться в полной темноте, но село нужно покинуть. Лучше до рассвета в мокром лесу пересидеть. Михаил высмотрел длинную жердь, подпалил её с одного конца и с жердью наперевес шагнул за калитку.
На тротуаре, проломленном давеча нетвёрдой ногой грибника-неудачника, он снова провалился, теперь уже другой ногой и ещё более нетвёрдой. И застряла нога гораздо крепче, чем в прошлый раз. Михаил дёргал, дёргал её, уже согласен был уйти и вовсе босым, но тут явственно почувствовал на щиколотке чьи-то пальцы, и эти пальцы тянули вниз.
– Эй, кто там? – глухо вопросил Михаил, морщась от усилий освободиться. Кто там может быть, под тротуаром, если там канава?! И нога в кроссовке в воде полощется, в холодной и мокрой чрезвычайно, и кто-то снизу, из канавы, тащит его под тротуар! И тащит успешно… Михаил провалился по пояс, насмерть перепугался и начал тыкать горящей жердью под гнилые доски, прямо себе в ноги. Уж лучше сгореть живьём, чем погибнуть от рук неведомой нечисти! Снизу вздыбился жуткий крик, мало похожий на человеческий, и нога освободилась. Михаил рывками, на четвереньках, выбрался из пролома, и на другой стороне тротуара поднялся на ноги. Всё, свободен!
Позади жарко и торжествующе ревело пламя. И при его свете разглядел Михаил лица, много лиц, и остановился. Похоже, его ждут всей деревней…
Он наклонил догорающий, чадящий остаток жерди, и население брошенного села попятилось. Надо бы другой факел найти, иначе из села не выбраться. Пленник оглянулся, но позади горело всё, что могло гореть, вместе с забором и калиткой. Рядом темнел соседний дом, хорошо было бы организовать ещё один пожар, и вообще подпалить всю деревню, но как, если всё в округе пропиталось водой?
Дом можно подпалить изнутри. Михаил тяжело, мешком, перепрыгнул опасный тротуар и стал шарить вокруг в поисках чего-нибудь горящего, что можно забросить в окно соседнего дома. Изловчился, выломал доску из горящего забора – тот рухнул в пламени – и пошёл войной на соседний дом, освещённый играющим пламенем, насупленный, блестящий чёрными стенами из мрака.
Из тьмы выступило несколько фигур. Михаил двинулся на них, размахивая горящей доской, но тут в ногу снова впились чьи-то мерзкие зубки, да так свирепо, что пленник потерял равновесие и упал, и выронил доску, а в руки и в ноги вцепились знакомые игрушки. Тут и кукла подоспела, подобралась к лицу, пластмассовые пальцы полезли в глаза. Первая и полетела прочь. Остальные куклы последовали туда же, какие-то отстали сами. Но своё дело они сделали: доска с шипением тлела в мокрой траве, и подпалить ею уже ничего было нельзя. Михаил, шатаясь, побрёл к пожару. Около забора «поживиться» уже было нечем.
– Не ищи, не ищи, – донёсся с другой стороны тротуара голос Петровича. – Иди, сердешный, сюда. К нам.
«Что я пырхаюсь тут, в самом деле, – подумал Михаил, едва держась на ногах. Мир вокруг вертелся бешеной каруселью. – Я тут, можно сказать, у гибели на краю. Надо отвязаться от них, да и дело с концом. Сказано же – даёшь согласие, и свободен. Дался мне этот… придурок, в кого он только уродился».
Михаил знал, в кого. Как-то попалась на глаза фотография, он в первую секунду подумал, что это он сам в детстве, и только потом сообразил, что фотография цветная. И новая. Поразился тогда сходству и больше глупых упрёков жене не бросал.
И поплёлся туда, к сельчанам. На тротуар ступил смело, знал, что ничего не случится. Оно и не случилось.
Жители Ольховки подступили ближе. Люди как люди, не скажешь даже… Вперёд вышел староста и спросил:
– Согласен?
Михаил вздохнул и обратился к ольховцам:
– Вы ответьте, люди добрые, а то я чего-то не разумею. Сын мой вам на что?
Из толпы, из тьмы донёсся женский голос, грудной, переливчатый, необыкновенно красивый:
– Нам бы ребёночка… Мальчишечку бы нам…
Толпа шевельнулась, вздохнула, и таким холодом понесло от неё, что Михаила снова охватил болезненный озноб. Замогильное население расступилось, пропуская вперёд маленькую девочку с куклой в руках. Девочка не стала ничего говорить, только смотрела ясными, чистыми глазами. Отражались бы облака в таких глазах, если бы они, облака, были. А кукла на руках та самая, знакомая, и по-прежнему голышом. «Ребёночка им, нежити этой, – озлобился Михаил. – Обойдётесь. Совесть потом жизни не даст. Да и жаль дурака, он же не виноват, что мамаша-курица имя ему дурацкое отвесила». Имя тут ни при чём, – взвизгнуло пилой где-то на задворках.
Как же сквозь строй прорваться? Он оглядел потусторонних жителей, бросил взгляд за спину – там тоже маячили фигуры, и задрал голову. Вместо неба чернела бездна, и придвинулась она к самой земле, густая, без единого проблеска, плотная, словно крышка гроба. Михаил прислушался к себе. Озноб так и бьёт, руки-ноги ватные, горло горит, нос заложен, да ещё и одежда насквозь мокрая. Хотя нет, изнутри она уже подсохла, та, что на теле. Да и верхняя уже далеко не «насквозь».
Михаил стянул куртку. Сельчане помалкивали, ждали.
– К смерти готовишься, что ли, чудной человек? – участливо поинтересовался староста, фашист недобитый.
«Мысли ты читать всё-таки не умеешь», – подумал Михаил с некоторым удовлетворением. Куртку он зажал промеж ног, через голову стянул рубашку и остался в майке. А рубашку поджёг зажигалкой.
Нежить с дружным вздохом отпрянула. Долетел насмешливый возглас Петровича:
– Надолго ль хватит?
Сзади затявкала игрушечкая собачка, стала бросаться. «Чучело китайское», – со злобой подумал Михаил, подхватил куртку, махнул горящей рубашкой в сторону замогильной братии, чтоб держали дистанцию, ловко пнул плюшевую псину и перескочил тротуар. Неизящно вышло, но это и неважно. И двинулся к соседнему дому. Бегом не получилось, иссякли силушки богатырские. Рассчитывал Михаил дотянуть до рассвета вместе со спасительным пожаром.
Рубашка догорела быстро, следом сгорела и майка, и от майки Михаил с трудом поджёг сырую, тяжёлую куртку. Та тлела и горела едва-едва, оно и к лучшему, на дольше хватит.
Его встретили несколько человек, но подойти близко опасались. Окна дома были заколочены, но горящая куртка легко пропихнулась внутрь свозь широкие щели.
И тогда один из сельчан что-то бросил ему в голову. Это что-то вцепилось ему в лицо маленькими твёрдыми пальчиками. Снова кукла, будь она проклята! Она вертелась на голове, как обезьяна, больно драла лицо и уши, всё пыталась выдавить глаза, и её никак не удавалось оторвать от себя. Тут и сельчане подоспели, повалили его и принялись пинать, и вместе с ними – девочка с чистыми глазами.
И тут зазвонил будильник. Воздух разорвало отчаянное петушиное «кукареку», такое звонкое, что вся нечисть мигом отпрянула от воющего тела. Электронный петух кукарекал снова и снова, а местные братки с воплями разбегались кто куда. Михаил видел их дружное бегство, потому что уже светало, а нежить, увлечённая травлей, рассвет прохлопала.
Он немного полежал в траве, приходя в себя, радуясь и не веря, что ночной кошмар окончился, и он свободен, а потом осторожно себя ощупал. Бока болели, исцарапанное лицо горело, но кости вроде целые. И глаза уцелели, и даже истерзанные уши. Откуда-то сбоку и сверху доносились гул и треск, звук хорошего пожара!
Надо уносить отсюда ноги. Михаил поднялся, радуясь и удивляясь, как легко это удалось, и огляделся. Внутри дома полыхало, сквозь щели в заколоченных окнах ярко светилось пламя. Небо уже не давило, оно стояло высоко, чуть подсвеченное лиловым, ветхую Ольховку окутывал туман, всё вокруг было мокрым. Битые бока и лицо перестали болеть, горло тоже, дышалось легко. И никакой слабости, словно не было ни бессонной ночи, ни смертельной борьбы, ни простуды.
А это что в траве белеется? Кукла?! Михаил брезгливо поднял её двумя пальцами за редкие волосёнки, да и затолкал в окно, в щель между досками, туда, где весело и ярко трещало. Оттуда раздался такой вопль, что Михаил отшатнулся.
В лесу он снова весь вымок. Как, интересно, в такой дождь хоронятся птицы? Лес полнился бодрым свистом и щебетом. Всё им нипочём, мелким и стойким пташкам. Грибнику-неудачнику, по пояс обнажённому, было холодно, очень хотелось есть и курить, но всё казалось неважным. И сам уцелел, и сына уберёг. Что ж, будем жить вместе и дальше. Не всегда же сын волчонком смотрел, Михаил помнил и другой взгляд. Один раз он взял его на рыбалку, Алёнка уговорила. Единственный выходной, а ему ребёнка навязали! Всю дорогу до речки он злился, а то, что Вадик, шагая до реки, старался попадать с отцом в ногу, просто выбешивало. А потом, когда Михаил стал показывать, как насаживать червя, как закидывать удочку, как правильно подсекать, о раздражении забыл. Вадик слушал внимательно, даже не дышал, и было забавно наблюдать, как он старается во всём отцу подражать. А какой был восторг от первой рыбки! И было отцу отрадно, что поделился он с сыном этой маленькой пятнистой форелькой, и глупым щенячьим восторгом, и мелкой быстрой речушкой с каменистым дном, и прекрасным лесом, родным и понятным, который Вадик совсем не знал.
Телефонный звонок выдернул Михаила из воспоминаний. «Надо же, „берёт“, – удивился он. – И кому я понадобился ни свет ни заря?» Высветился номер Вадика, именно номер, потому что вбить имя отец не удосужился, хотя номер знал и так, память на цифры у него была хорошая. «Вадик?» – удивился он и вдруг обрадовался. И тут же перепугался. Вадик ни разу ему не звонил, никогда. Значит, случилось что-то. Но он, Михаил, согласия не давал!
– Я согласия не дал, слышите? – крикнул он в сторону Ольховки. – Ничего вы не сможете сделать, уроды.
И, заторопившись, поднёс телефон к уху:
– Да, Вадим, говори. Говори, сынок, что там у вас стряслось?
ПЕЩЕРА СТРАХА
Когда впереди белым пятном замаячил выход из пещеры, она сощурилась и прибавила шагу, рискуя споткнуться, но скоро стало достаточно светло, чтобы различать пол и стены. А ведь она что-то собиралась сделать, но вот сделала или нет? Там, в пещере, в кромешной темноте, она должна была что-то сделать… Она повернулась в нерешительности и даже попыталась пройти несколько шагов обратно, но зловещая тьма тут же охватила её, обдала холодом и словно выдохнула эхо огромными подземными лёгкими. Беззвучно ахнув от ужаса и отшатнувшись, она немедленно повернула к выходу и скоро выбежала наружу.
Сквозь нечастые кусты на гребнях склонов мягко горел закат, и неяркий свет после подземной мглы не ослеплял. Некоторое время она бестолково топталась рядом с пещерой, словно в забытьи, потом очнулась, отошла от чёрного зева и огляделась, а потом заметила, что солнце вовсе не садится, а встаёт: ослепительный радостный диск поднялся над кустами. Восход торжествовал на западе! Изумившись до крайней степени, она ощутила дурноту, попятилась и села на тёплый камень. Тот оказался шершавым, она беспокойно провела рукой по бедру снизу и вдруг обнаружила, что на ней только трусики и бюстгальтер, а на ногах – китайские тапки.
– Ну и дела, – произнесла она вслух, снова огляделась и решила поискать в ближайших кустах, не там ли её одежда? Откуда бы взялась её одежда в кустах, она не подумала, просто походила по кустам и скоро в самом деле нашла. Старые джинсы, симпатичная майка и короткая ветровка – всё незнакомое. Не смущаясь, что одежда вроде как чужая, она оделась и привычным жестом похлопала по внутреннему карману ветровки. Там что-то лежало. Это оказался паспорт. Девушка на фото была незнакомой. «Толмачёва Вероника Андреевна», – прочитала она в паспорте и запихнула его обратно.
И вдруг поняла, что не помнит собственного имени.
Пещера отпугивала, и потерявшая имя отошла подальше, так, чтобы чёрной пасти не было видно. Устроившись в редкой траве, она стала перебирать имена, но ни одно не подходило. Напрягая память, она убедилась, что забыла не только имя, но и вообще кто она и как сюда попала. И солнце… Конечно, оно встаёт, как и положено, на востоке, а значит, она вышла из пещеры тем же путем, что и вошла. Только не помнит, как повернула обратно. И как вошла… тоже.
Постигнув, какое на неё свалилось несчастье, она вскочила и закричала:
– Эге-ге-гей!
И прислушалась к собственному голосу. Подсевший словно от долгого молчания голос, увы, был незнаком. Хотя, несомненно, это был её голос.
Как бы то ни было, на крик никто не откликнулся.
– Так, – сказала она себе. – Я не паникую.
И снова вытащила паспорт, подивившись, как сильно трясутся руки и как от волнения срывается дыхание.
– Возможно, это я, – снова сказала она, прислушиваясь к голосу и привыкая к нему.
Вероника Андреевна фотографировалась на паспорт в двадцать лет, а какой год сейчас, она не помнила. Надо бы посмотреться в зеркало, её это фото или нет. Девушка пошарила по карманам, зеркало не нашла и стала разглядывать собственные руки – какие они? Руки как руки, только ногти были сильно поломанные, и под ними безнадёжно засела то ли земля, то ли просто грязь.
И ещё сильно хотелось пить и есть.
И ещё… Ещё её что-то словно бы стискивало, как тугая одежда, но только изнутри, из этого очень хотелось вылезти, выкарабкаться, только вот непонятно как.
Не удалось ни разобраться, что может так давить, ни вспомнить хоть что-то – ни единого проблеска! Однако топтаться здесь далее смысла не было, и девушка без имени отправилась прочь по хорошо утоптанной тропе, не имея ни малейшего представления, куда придёт и что предпримет.
Тропа вела вверх-вниз по пустынной каменистой местности, поросшей редкой травой и слабым кустарником, и бродячих собак она увидела издалека. Свора молча устремилась прямо к ней и тут же окружила. Девушка затравленно огляделась, но спасенья не предвиделось. Воздух застрял в горле, ноги отнялись, тело вмиг покрылось мерзкой испариной. Ей отчаянно не хотелось видеть эту свору, но деваться было некуда. Собаки между тем нападать не спешили, отчего-то медлили, близко не подходили, тявкали на высоких нотах, суетливо бегали туда-сюда с поджатыми хвостами, потом одна из сучек громко гавкнула, и собаки вдруг оставили жертву, сбились в кучу и побежали по своим делам.
Девушка перевела дух и присела на ближайший камень отдышаться. Страх уполз, отпустил грудь и ноги, но по-прежнему оставалась непонятная, давящая тяжесть, от которой невозможно было избавиться. Тяжесть была особенная, не просто тяжесть, а… тяга. Тяга идти вперёд.
И, едва отсидевшись, она отправилась дальше. Шла долго, каменистая пустыня кончилась, и потянулся настоящий лес. Там, в лесу, она встретила людей.
– Вероника! – пронзительно вскрикнула одна из девушек.
Группа громко загалдела, кто-то даже взвизгнул. Вероника? Значит, та девушка с полудетским личиком, наивными и честными глазами и смешными кудряшками – это она?
Люди бросились к ней, но вдруг остановились, как давеча собаки. Вопросы так и посыпались:
– Ты куда запропастилась, Ника? Где ты была? Что с тобой случилось?
Та растерянно молчала и, в свою очередь, рассматривала людей. Это были два парня и две девушки, и она им радовалась, и ещё с удивлением поняла, что по ним соскучилась, как по старым добрым знакомым.
– Ника, почему ты молчишь? – спросила одна из девушек, та, что в кепке, и в голосе послышались слёзы. – Мы тебя так искали! Где ты была? Ты же седая, ой мамочки, ужас какой! Девочки, я боюсь!
Она и в самом деле заплакала, её стали утешать. К Веронике осторожно приблизился парень с симпатичной бородкой и усиками, и у неё вдруг снова подкосились ноги, а дыхание прервалось, но уже не от страха. Парень раскрыл руки, словно намереваясь обнять её, но не посмел.
– Вероника, ты так изменилась, – встревоженно сказал он. – Что с тобой случилось, в самом деле?
– Н-не знаю, – проговорила та. – Я ничего не помню, правда.
– Ну, меня-то ты помнишь?
Вероника вгляделась в его лицо, но память ничего не подсказывала, зато радостное, горячее чувство так и рванулось из груди. Она любит этого человека, вот в чём дело! Тут к нему несмело подошла вторая из девушек, в тёмных очках, и Вероника, увидев их вместе, всё поняла. Её вдруг охватило настоящее горе, и горячее чувство стало не греть, а жечь, словно раскалённый камень.
На лице её, видимо, отразились все переживания, потому что у парочки тоже изменились лица. Парень прокашлялся и хотел было что-то объяснить, но тут девушка сняла тёмные очки, дотронулась до его руки и сказала:
– Сейчас как бы не время для разборок. Мы потом поговорим, но сейчас Веронику надо отвезти домой. Мы ведь даже не знаем, что ей пришлось пережить.
По дороге все держались на некотором расстоянии от Вероники.
– Мы думали, что ты погибла, – рассказывал парень с бородкой. – Тебя тут целую неделю искали, лес прочёсывали, у пещеры дежурили круглосуточно, костры жгли.
– Тут и спасатели, и полиция, и добровольцев была целая куча, – подхватила девушка в кепке. – Мы все там были. Поиски уже закончились, но мы уже третий день ходим к пещере, проверяем, вдруг ты выйдешь.
– Какое сегодня число? – догадалась спросить Вероника, хотя не помнила ни одной даты.
– Тебя не было девять дней, – сообщил парень.
Вероника изумленно выдохнула.
– Так ты и вправду ничего не помнишь? – спросил парень в красной футболке.
– Ничего ровным счетом. И как сюда попала, тоже не помню. Дайте попить, есть у вас?
– Есть, – откликнулся тот же парень и протянул пластиковую бутылку с водой. Вероника хотела её взять, но парень вдруг отвёл руку и поставил бутылку на землю.
– Извини, – севшим голосом произнес он. – Сам не знаю, что нашло. Ну, ты не подумай чего…
– Ника, тебе бы по-хорошему в больницу надо, а то мало ли что, – испуганно сказала девушка в кепке. – Давай мы тебя сразу в больницу отвезём?
Вероника мгновенно почувствовала резкий внутренний протест. Нет-нет, ей надо… надо… Куда ей надо? Пока она идет, куда надо…
– Мне не нужно в больницу, – ответила она, нахмурившись.
– Ладно, мы отвезём тебя домой, а там смотри, – решил парень в красной футболке. – А лучше бы в больницу, – заметила девушка в черных очках.
– Нет.
– Ника, ну вспомни, мы пришли к Чёрной пещере, чтобы попытаться загадать в ней желание. Помнишь? – спросила девушка в кепке.
Вероника скептически сложила губы.
– Ещё разделись и пошли внутрь. Я первая «срезалась», ты ещё сказала «потерпи, зря пришли, что ли». Не помнишь? Вот блин! Мы все вернулись, а ты ушла. Туда. И не вернулась. И мы тебя искали все. Мы думали, ты погибла в этой чёртовой пещере!
Девушка наладилась было снова плакать, но вторая утешающе обняла её, вдруг улыбнулась и спросила Веронику:
– А ты не удивилась, что твоя одежда так и осталась в кустах? Никто её не взял, представляешь? Столько народу было! Я сама столько раз проходила мимо, видела её и не взяла. Каждый раз думала: сейчас заберу, а ноги прямо вот не идут туда, и всё!
Девушка в кепке добавила:
– А твой папа вообще сказал: пусть лежит, где лежит. Ты, мол, выйдешь, хоть будет чем прикрыться. Я знаю, её пещера хранила и никого не подпускала, вот!
Сам факт существования Чёрной пещеры Вероника отлично помнила, и это оказалось единственным, что ей до сих пор удалось вспомнить. Чёрная пещера была местной достопримечательностью. Добраться до неё не слишком сложно: нужно доехать до села Успенского, проехать по грунтовке ещё восемь километров, оставить машину и дальше топать пешком через лес, постепенно поднимаясь по тропинке, потом через огромный каменистый пустырь до подножия гор, где и находилась злополучная пещера. Вход широкий – казалось бы, заходи, но исследовать её до сих пор никому не удалось, потому что внутри, недалеко от входа, человека одолевал непобедимый страх, и пещеру покидали, как правило, бегом. Ходила легенда, что якобы кто преодолеет страх и доберётся до сердца пещеры, у того исполнится заветное желание, только для этого надо идти туда в чём мать родила и ничего с собой не брать. Говорили, будто бы в пещере изредка пропадали люди, но среди них не было ни одного местного, так что делиться рассказами было некому. Нет, один местный был, но очень давно, в середине прошлого века, потом он нашёлся, но был сильно не в себе. Говорят, желание у него исполнилось, а какое – мнение людей расходилось.
Приезжал сюда и Мулдашев с командой, ошивался в окрестностях, тоже пытался покорить пещеру, брал с собой видеокамеры, ещё какую-то мудрёную аппаратуру, да только ничего у него не вышло. Говорят, наснимал в пещере какие-то шары, но у него везде шары, так что ничего, как говорится, нового.
Значит, Вероника с друзьями приходила к пещере за желаниями… А пещера, выходит, в необъяснимом приступе альтруизма её исторгла? А что за желание у неё было? Память знай себе помалкивала, только внутренняя тяга не ослабевала и по-прежнему гнала вперёд. Надо бы и в самом деле в больницу, но при одной мысли об этом поднимался яростный протест. Веронике явно надо в другое место, но куда – она не знала.
В микроавтобусе друзья назвали друг друга по именам и всё рассказывали разные случаи из своей и её жизни, пытаясь воскресить память, подружки то смеялись, то плакали, а желанный и явно потерянный для неё парень с бородкой виновато прятал глаза. И все по-прежнему старались её не касаться и вообще держались на некотором удалении, насколько это было возможно в машине. Для самой Вероники пока всё отодвинулось на второй план, она продвигалась к какой-то непонятной цели, куда стремилось всё её существо, закрепощённое изнутри неведомой силой.
Друзья привезли её к пятиэтажке и все до одного вышли из автобуса.
– Проводить? – хором спросили парень в красной футболке и девушка в кепке. Вероника отказалась и горячо поблагодарила друзей. Девчата потянулись было к ней, но опять же остановились, будто наткнулись на невидимую стену.
– Энергетикой от тебя так прёт, я просто в шоке, – проговорила девушка в кепке. – Ника, мы к тебе просто не можем подойти, понимаешь? А я-то поначалу всё понять не могла, что происходит?
– Вот, точно! – подхватил парень в красной футболке. – Давай в больницу, а?
Вероника снова отказалась, попрощалась с друзьями и вошла в подъезд.
Всё вокруг было незнакомым, но девушка отдалась волевой силе внутри себя, и сила привела к одной из дверей. Осталось только позвонить…
Дверь открыл незнакомый мужчина с несчастным, старым лицом, и Веронику охватило чувство любви и радости долгожданной встречи.
– Ника… – растерянно произнёс мужчина, – доченька моя…
Отец? Значит, она пришла домой? Она переступила порог, мужчина так и подался к ней всем телом, но остановился так же, как останавливались друзья.
– Малышка моя… Да ты седая! Где же ты пропадала? Нет-нет, не слушай меня, иди скорей к маме, иди…
Вероника даже не пыталась сопротивляться внутренней воле, она бегом бросилась в спальню и остановилась перед кроватью. С подушек приподнялась измождённая женщина и прошелестела:
– Вероника… Доченька, я знала, что ты вернёшься. Никому не верила и всё ждала, ждала…
Веронику захлестнуло невыносимое чувство жалости и любви к этой женщине, она вдруг испугалась, что вот-вот потеряет её. Мать протянула руки, дочь опустилась на колени и обняла её. И в тот же миг разжались страшные тиски, и неведомая сила рывком покинула Веронику. Мама дёрнулась и тихо ахнула, руки опустились.
– Мама! – испуганно вскрикнула Вероника.
– Нет, нет, всё в порядке, только по глазам будто свет ударил. Всё хорошо, дочка.
Вероника рассказала всё, что удалось узнать, а потерю памяти пока утаила. Потом нагрянули парни из полиции, с ними тоже пришлось долго беседовать. Это казалось не слишком важным, потому что всё заслонило потрясающее, грандиозное чувство, которое сама Вероника никак не могла осмыслить. Такое чувство возникает, когда достигаешь великой цели…
…Пронзительный визг так и ввинтился в мозг, и скованная ужасом Вероника повалилась на пол пещеры.
– Потерпи, зря пришли, что ли? – проскрипела она, но подруга с криками побежала к выходу.
Оставшиеся четверо поднялись, схватились друг за друга и медленно продолжили путь. Страх не давал переставлять ноги, стискивал лёгкие, выгонял липкую испарину. Потом началась отвратительная вибрация. Она шла не из глубин Чёрной пещеры и даже не от стен, а изнутри каждого из них. Не выдержал ещё кто-то, кто – не разобрать, и с дикими воплями понёсся обратно. Оставшиеся тоже начали кричать, но всё ещё продвигались вглубь, а потом дружно повернули назад и побежали. Вероника мысленно вцепилась в своё желание, а оно было такое, что поворачивать было никак нельзя, но когда все её бросили, она снова упала и заскребла пальцами пол. Вибрация разрывала тело и мозг, страх сдавливал рёбра, и Вероника кричала, не переставая: с хрипом набирала в лёгкие воздух и с истерическим воплем выпускала. Ноги отнялись от смертельного ужаса, и она ползла на руках, с неимоверным трудом подтягивая мокрое тело – вперёд, вперёд! Вероника не понимала, сколько времени продолжалась пытка страхом, время сжалось в непрерывный натужный крик и в бесконечное усилие преодолеть ещё немного, и ещё, и ещё. Потом она перестала кричать, только хрипела, сил на крик уже не хватало.
Потом вдруг отпустило, словно она выпала из пасти чудовища и свалилась на землю. Вероника без сил лежала в пещере и всхлипывала в темноте. Поняв, что снова владеет ногами, она подтянула их к себе, свернулась в позе зародыша и застыла.
Постепенно она стала осознавать, где находится и зачем сюда пришла. Заметила и монотонный звук, который раньше не воспринимала: звук падающей воды. Фонтан? Здесь? А может, подземный водопад? Вероника осторожно поднялась, вытянула руки и потихоньку пошла на звук. Осторожничала напрасно: пещера была гладкой и прямой, как тоннель. Звук нарастал. На лице и теле осела водяная пыль. Сориентировавшись по звуку, Вероника повернула к невидимому во тьме водопаду, шагнула под тёплые струи и застонала от наслаждения.
После омовения она осмелела и пошла быстрее, пока не завязла в сгустившемся пространстве. «Что такое?» – удивилась она и тут же вспомнила: «Прийти сюда можно только в чём появился на свет». Она сняла нижнее белье, разулась, сделала ещё несколько шагов и остановилась, потому что различила в темноте слабо мерцающие силуэты. Они висели в ряд в горизонтальном положении и сильно смахивали на человеческие тела. Вероника поняла, что больше не касается ногами пола и парит в воздухе, но не удивилась, приняв это как данность. Невидимая сила неторопливо развернула её также горизонтально и занесла в один ряд с силуэтами, которые она едва угадывала рядом. До сих пор желание было внутри неё, а теперь выбралось наружу. «Мы заберём часть тебя», – мысленно сказала Вероника самой себе. «Какую часть?» – спросила она саму себя и себе же ответила: «Твоё прошлое. На самом деле оно останется, но с тобой не будет». – «А моё желание?» – «Ты исполнишь его сама, своей собственной внутренней силой». – «Моей силой?» – «Да». – «Что ж, пусть будет так». – «Теперь иди, ты здесь не нужна».
Веронику неспешно вынесло из ряда силуэтов, но на своём прежнем месте в ряду она явственно различала ещё один мерцающий силуэт. «Часть меня, – догадалась она. – У меня забрали часть меня. Теперь эта часть останется в пещере, а со мной её больше не будет». Почему-то Вероника не слишком удивлялась, её чувства были сонными, притуплёнными. Её мягко развернуло в воздухе, и под ногами снова ощутилась твердь. Она сделала несколько неуверенных шагов, наступила на своё исподнее, уже сухое, и подняла его. Трусики наделись, а вот бюстгальтеру что-то мешало. «Ну же, ведь я надела его в конечном итоге», – вспомнила Вероника и увидела себя в незнакомой, но в то же время родной тёмной комнате. Она сидела на кровати и тискала на груди ночную сорочку.
«Сидя спала, надо же, – с иронией подумала Вероника и стала задумчиво смотреть в ночное окно. – Я не помню собственную мать, но затеяла я эту авантюру ради неё. Значит, не напрасно, мама исцелилась и будет жить. А как жить мне? Никого не помню, дом то ли родной, то ли чужой, собственный город совершенно незнаком, от образования осталась одна корочка – работать-то как? Пытаться построить будущее, не имея прошлого – всем известно… Но ведь прошлое на самом деле никуда не делось. Всё, как и было обещано. А впереди – жизнь. Значит, придётся начинать жизнь сначала…»
ВО ВРАЖЕСКОМ ГОРОДЕ
Маакорф прислушался к шуму города, который вражеским больше не числился. Разумеется, шум был не тем, каким он остался в памяти зардановского снайпера со времён уличных боёв, но и ничем не отличался от нынешних звуков в родном послевоенном Зардане. Маакорфа сюда пригнало любопытство: что изменилось в городе, на улицах которого он когда-то воевал?
Прошло два года после окончания войны. Город ещё не был отстроен, всюду среди молодой жизнестойкой зелени темнели руины. В остовах зданий жили люди, кое-где ветошь стыдливо прикрывала оконные проёмы. Несмотря на разруху, улицы были чистыми: жители любили свой город. В жестоких боях они отстаивали каждое здание, теперь же на улицах с засыпанными воронками не валялось ни одной бумажки.
Ноги несли Макорфа по знакомым местам, туда, где он уже был… И везде, куда бы он ни пришёл, строились новые здания, а уцелевшие стояли в лесах. Бывшие враги даже деревья кое-где насадить успели. И цветы… Да, город был любим. Запах тоже был другой, такой же, как и в Зардане. Это делало места боёв совершенно неузнаваемыми и, как ни странно, ограждало зардановца от лавины тяжёлых воспоминаний.
Дрянной была та война, «брат на брата», и развязали её люди посторонние, не имеющие к стране никакого отношения, для которых война на другом континенте – всего лишь бизнес. Маакорф понял это раньше, чем окончились военные действия, поняли это и его товарищи по оружию, многое объяснили командиры.
Город, куда приехал снайпер из Зардана, назывался Апреск, и одно только название заставляло зардановца кривиться, как от старого, плесневелого лимона.
Понять оказалось проще, чем остыть от ненависти.
Маакорф, сторонясь людей, долго бродил по неузнаваемым улицам, по заросшим развалинам, словно искал что-то, а что искал – не знал и сам. И не заметил, как ступил на растрескавшийся асфальт парковой аллеи. В глубине парка играла музыка. Маакорф бессознательно пошёл туда, думая о своём, не обращая больше внимания на толпы отдыхающих – сторониться их стало невозможно. Парк звенел весёлыми голосами, шелестел листвой, дети с криками бегали по траве, хрустели яблоками, за деревьями и запущенными, сильно разросшимися кустами угадывались скамейки с отдыхающими. Маакорф со времён войны не любил большое скопление деревьев, и даже на широкой аллее среди толпы его так и подмывало оглянуться.
Источником музыки оказалась дискотека. Молодёжь танцевала, многие были в военной форме. Вид вражеской формы вверг зардановца в пучину плохого настроения, захотелось немедленно покинуть город. Вражеский город! Какого чёрта он сюда притащился?! Маакорф повернул обратно, но тут среди ровного гула голосов он внезапно различил один, знакомый, и остановился, как вкопанный. Этот голос два года назад он слышал в лагере партизан. Голос, который звонкой высотой тогда неприятно удивил зардановца, схоронившегося в лесных зарослях. До сих пор его обманывали тонкие шея и запястья, торчащие из слишком большой военной формы, детально рассмотреть вражеского снайпера в оптику не удавалось, и Маакорф принимал его за мальчишку. Зардановец охотился на этого пацана-снайпера, стрелял в него и ранил. Голос давнего противника удалось услышать позже, во время операции против партизан, когда зардановцы вплотную подобрались к лесному лагерю. Голос противника, которого Маакорф пометил пулей.
То, что личный враг Маакорфа – женщина, удалось понять по смеху, приглушённому привычной осторожностью, но женские высокие обертоны прорывались сквозь осторожность. Эта женщина хладнокровно забирала жизни его товарищей по оружию, его друзей, высматривая их сквозь оптику снайперской винтовки. Женщина с тонкой шеей и высоким звонким голосом, приглушённым войной. Маакорф отчётливо представил тогда, как хрустнут шейные позвонки под его ладонью…
Партизанский отряд с потерями прорвался сквозь засаду, и с ним ускользнула женщина-снайпер.
Маакорф подошёл к скамейкам сзади и тотчас разглядел знакомую тонкую шею.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/lubov-bezbah-32444538/zabroshennoe-selo-noch-68884164/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Любовь Безбах
Тип: электронная книга
Жанр: Русское фэнтези
Язык: на русском языке
Издательство: Издательские решения
Дата публикации: 30.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Михаил не любит собственного сына, но, когда того пытаются отнять в обмен на жизнь, Михаил готов вступить в борьбу даже с потусторонними силами. Вероника готова на всё ради исцеления матери, а перед Людмилой, получившей возможность исцелиться самой, встал непростой выбор. Молодой антрополог оказался загнанным в недра подземелий, из которых, похоже, нет выхода. Сборник предлагает читателю рассказы мистики, фантастики, фэнтези.