Главная страница | Социальная фантастика | Над вечным покоем

Над вечным покоем
Кирилл Вер
Мир перестал существовать. Земля навеки скована зимой. Больше нет смысла думать о жизни и человеческом. Древо и Змей. Ты должен защищать их любой ценой. Скоро в твою дверь постучаться демоны прошлого. Готовься к страху. Бойся желтого. Не утони в Пустоте. Делай все ради выживания, но помни – у тебя осталось очень мало времени. Не противься судьбе ? рано или поздно тебе придется воспарить над вечным покоем.

Кирилл Вер
Над вечным покоем

Глава первая
Лес, прозванный местными Хмурым, медленно пробуждался от беспокойного сна. Метель, что выла ночью как мать, потерявшая единственное дитя, умолкла, и лесные обитатели, возрадовавшись долгожданной тишине, трепетно прикорнули перед затянувшимся рассветом. Темное время суток, неимоверно долгое, полное страстей и ужасов, наконец отступало. Те, кто застал вьюгу под крышей над головой, без сна, с облегчением наблюдали, как ветер стихал, а черное полотно небосвода медленно разрывалось острыми лучами света, возникающими в невиданной кузнице где-то на окраине мира. В такие моменты любой верил, что начинается новая, но короткая жизнь длиной в сутки. Однако мало кто пытался наслаждаться каждой минутой пребывания на промерзлой земле. Все свыклись с мыслью, что очередной вздох может оказаться последним, ибо неизвестно, кому из живых выпадет злосчастный жребий, и чья голова полетит с плеч под гогот изуверской тьмы. Истинная заря будет долго и робко возвращаться на небо, а люди, что свыклись с пребыванием во власти мрака и холода, пробуждались в засаленных кроватях, с головной болью, с едким привкусом горечи во рту. Скрипучее колесо жизни совершило новый виток, а значит опостылевшая обыденность вновь преисполнится пустых дел, что оправдывают нелепое бытие. Бездумное утро приступило к неуверенному шествию по Студеным землям, и, как бы ни хотелось полностью отдаться ликованию во имя света, Потрясение, минувшее сотни зим назад, лишило живые души столь очевидной радости. Отныне начало дня напоминало блеклый отблеск самого себя из письменных трудов Старых людей. Очередной рассвет походил на предыдущий, и бесконечная вереница одинаковых коротких дней стирала из памяти живых любые воспоминания о минувших временах. А если набраться смелости, разорвать порочный круг равнодушия и поднять голову, можно увидеть солнце, что стыдливо прячется за жирными серыми тучами. Печальные лучи, едва пробивавшиеся через плотную пелену цвета угля, стозимиями покрывавшую небо, почти не грели. Мрачное бытие, дышащее ядовитыми парами, передавало настроение созданиям, что жили под тенью печального рока. И теперь, зная особенности погоды, не нужно задаваться вопросом, почему лес прозвали Хмурым, а северные земли Студеными. Мороз, сшибающие с ног метели и ледяной воздух, который приводит к мучительной смерти с выплевыванием легких, если дышать им во время бега, – все это превратило живых в статуи изо льда, без мыслей, идей и чувств.
Лес просыпался, а олень, что неуверенно брел по чаще, еще не успел сомкнуть черных как смоль глаз. Когда зверю захотелось прикорнуть, началась чертова метель, и ему пришлось бродить всю ночь напролет, чтобы не окоченеть. Порой он забирался в такие дебри, что рисковал по уши провалиться в рыхлый снег, но природное чутье помогло выбрать правильный путь, дорога прошла без происшествий. Когда невидимая стерва, сдувающая шкуру живьем, наконец унялась, рогатый понял, что сильно проголодался, а громкое урчание в животе окончательно лишило его последнего шанса на сон. Он рыскал где-то в чаще, терся рогами о деревья, пока не почуял неведомый аромат. И длинноногий зверь безропотно пошел на запах, не обращая внимания на присутствие чужака, затаившегося среди вековых древесных великанов, чьи кроны дорастали до края мира и держали могучими ветвями тяжелый небосвод. Олень брел вперед, часто останавливался и принюхивался. Глупое животное не ведало, что приближалось к смертельной ловушке.
Сверху, с огромной высоты, упала ветка. Она пролетела со свистом и с шумом обрушилась на снег. Олень мигом повернул массивную шею и принюхался. Его уши подрагивали, пытаясь уловить опасность, но лес будто бы вновь погрузился в летаргию. Даже птицы, что обычно радуются скорому приближению рассвета, не решались раскрыть клюв.
Иди, родной.
Нюх его не обманывал – олень пришел туда, где пахло неимоверно вкусно. Но за притягательным ароматом, что манил сильнее взбудораженных олених, таилась неведомая угроза, готовая вот-вот обрушиться на длинноногого. Косматый зверь, не веря, что среди опустевшего леса внезапно появилась сытная пища, жадно втягивал морозных воздух, наполняя сладким духом легкие. Коварный запах исходил от земли в нескольких шагах от оленя. Рогатый медлил, видимо, не веря свалившемуся счастью. И чем ближе он подходил к источнику запаха, тем сильнее убеждался – его ожидает долгожданный сытный завтрак. Неведомой пищи было несметное количество. Решившись на авантюру, рогатый кинулся в сторону клада, оглашая лес громким хрустом копыт. Запах лишил животное рассудка. Остановившись возле захороненных яств, олень принялся рыть снег мордой. После столь ярого копания сомнений не прибавилось – под толщей холодной насыпи было очень много пищи. Пару решительных движений массивной мордой, и косматое создание нароет древесные орехи. В полумраке было трудно увидеть животное целиком, но охотник ясно представлял обезумевшие глаза оленя, округлившиеся от жадности и голода. Рогатый принялся агрессивно жевать найденную пищу, громко постанывая и чавкая. Прежде осторожный зверь, отвлекшись, потерял бдительность, за которую его ценили охотники. Совсем рядом послышался хруст, но олень не обратил на него ни малейшего внимания. И только когда шум стал довольно отчетливым, зверь резко повернул голову и чуть не поперхнулся – в нескольких десятках шагов от него стояла высокая фигура, облаченная в белое. Двуногое существо ни с кем не спутать – позади высился охотник.
Олень, не раздумывая, рванул с места в чащу. Но человек, чья рука повалила ни одного зверя, оказался проворнее. Не успев разогнаться, косматый мигом упал навзничь, ломая массивным туловищем сухие ветки на снегу. В широкой оленьей груди выросла длинная стрела. Округа мигом огласилась протяжным криком, полным обиды и боли, а коварное эхо быстро разнесло вопли животного далеко-далеко, чтобы каждый зверь от мала до велика знал, что двуногие опять вышли на кровавую жатву. Олень, мучимый нестерпимой болью, молил о помощи, смотрел на каждое дерево, но лесные истуканы были глухи к просьбам умирающего. Животное истошно выло, широко разинув пасть, полную желтых зубов, оглушая лес обреченным хрипом. Жизнь рогатого измерялась шагами меткого охотника, что не спеша приближался к сраженной жертве. Олень захлебывался кровью и орошал снег под мордой мелкой алой россыпью, но цеплялся за жизнь как мог – дергался, пытался встать. А стрела, вонзившаяся в грудь, мешала подняться на копыта, ибо весила неимоверно много и тянула могучее тело вниз, к промерзшей земле. Силы быстро покидали рогатого, и в тот момент, когда человек подошел к нему, олень уже перестал яростно сопротивляться и вопить. Тело твари сковали невидимые путы, и рогатый не силился противиться судьбе.
Убей его. Он и так вдоволь намучился.
Как и ты сам.
Человек, которого когда-то давно кликали Марковым, прижал морду оленя коленом и сделал глубокий разрез на шее. Из раны тут же заструилась густая кровь. Глаза рогатого закатились, а язык, на котором оставались злосчастные желуди, выпал наружу. Послышался последний вздох, а за ним – тяжелый и долгий выдох. Душа животного, вместе с паром из пасти упорхнула в неведомые дали. Удостоверившись, что добыча испустила дух, Марков поднялся с колен, сплюнул себе под ноги и потер слипающиеся от недосыпа глаза. Проморгавшись, охотник посмотрел на тушу, мученически раскинувшуюся на снегу. Оленья лоснящаяся шкура легонько колыхалась в такт морозному ветру, дующему Маркову в спину. Зверь грациозно раскинулся на снегу во всю длину тела, вытянув мощные задние лапы с копытами, способными пробить человеческий череп, лихо выбив наружу погрязший в пороках мозг. Одна половина морды, отяжелев, вынужденно утонула в снегу. Правый глаз, впустивший в себя смерть, оставался на поверхности. Несмотря на широко распоротое горло и выпавший наружу язык, зверь еще выглядел красивым и живым. Охотник обреченно вздохнул, когда убедился, что животное было совсем юным. Не такого финала ожидал молчаливый охотник. Небольшие рожки едва начали ветвиться. Оленю едва перевалило за две зимы. Когда человек в предвкушении наживы натягивал тетиву, он почти не видел добычу в полутьме, хоть и выслеживал рогатого пару ночей. И только стрела со свистом улетела прочь, Марков тут же зацепился взглядом за рога оленя, которые едва проклюнулись, и пожалел, что пустил смертельный снаряд. Охотник опечалился, ибо рога – истинная цель изнурительной охоты, которую Марков страсть как не любил. Но зверолов пересилил себя и вновь вышел на утомительную тропу промысла, ради будущего благополучия. Но несмотря на то что добыча зверя – это единственный его заработок, в последнее время Маркову становилось все сложнее брать в руки лук.
Обида и тревога не отпускали охотника. Окровавленная шкура оленя насильно приковала взгляд Маркова. Он с отчаянием повторял одно и то же действие, словно надеясь, что рога зверя вырастут в один миг. Следопыт медленно скользил по туше глазами, поднимаясь выше, пока не касался взглядом оленьей головы, а потом резко прижимал подбородок к груди, чувствуя обиду. Волнение нарастало – спина покрывалась испариной, а полушубок, с накинутым сверху белым сукном, который прежде еле согревал, стал нестерпимо жарким.
Хреновы рога. Черт!
Охотника вообще не волновало, что шкура и мясо – справедливая награда за долгое выслеживание добычи. Марков был неспокоен – убийство гордого, но глуповатого животного не принесло ни радости, ни умиротворения. Мясо и шкура, конечно, очень важны – особенно в намечающуюся голодуху – однако каждый охотник знает не только, где сидят отморозки в лесу, но еще, что самое ценное в оленях – это рога. Крепкие и ветвистые костяные ветки, растущие на головах косматых животных, могут обеспечить везучего охотника марками на целую зиму. Маркову становилось вдвойне обидней, ибо он выслеживал зверя три ночи, лишая себя тепла и уюта, вставая в непомерную рань и утопая в непролазных стозимних сугробах. Во имя вожделенных рогов.
Хера с два я пойду теперь валить зверя.
А оленей в лесу не осталось, ибо последние зимы выдались крайне холодными. Для охотников, что страшились задерживаться в Хмуром на ночь, рогатый превратился в легенду. Все считали, что мистическое животное невозможно поймать. Звероловы оправдывали отсутствие охотничьего азарта глупыми байками, словно старухи на лавочках перед избами. Здоровые мужики, у которых, казалось бы, работа должна спориться, на полном серьезе говорили, что убить оленя значит потревожить лесной дух. А где разъяренный бес, там все людские напасти – вьюги, морозы. Марков ненавидел тупость местных и чихал на боязливые бредни. Мужик хотел заработать побольше, а молодой олень – последний трофей из крупной дичи за долгое время. Не волками же торговать в самом деле! Но, похоже, звери, охраняемые духами, обидели собственного защитника, ибо голодная напасть перекинулась от суеверных двуногих к ним самим. Запасы еды быстро кончались, и лесные обитатели ушли на юг. Лес опустел настолько, что можно спокойно ходить без оружия, не опасаясь обезумевшей стаи волков или ревущего медведя. Такие путешествия были цикличны – Марков часто наблюдал исходы животных, ведомых потаенными чувствами. И как бы Марков ни пытался угадывать, каждое новое переселение заставало Речное врасплох. Конечно, звери вернутся, но когда они вновь посетят северную часть Хмурого? Никто не знал ответа. Но даже с этим можно мириться, ибо беда таилась в другом, независимом от леса обстоятельстве. Торговля в деревне встала, не было оборота товаров, и люди уже вовсю подумывали о намечающемся голоде. Обозчики из Шахт перестали посещать Речное, но люди надеялись на их возвращение, так же, как и звероловы грезили о зверях, что пустятся в обратный путь. Поэтому Марков испытал дикий азарт, наткнувшись в лесу на свежий олений след. Он чувствовал, что удача на его стороне. Он взял лук, оперил стрелы и приготовился к вылазке в Хмурый, предвкушая, как марки наполнят опустевшие карманы, если не сразу, то через некоторое время. Обозчики всегда возвращаются на север, как и лесные обитатели.
Чем больше Марков думал о юном олене, тем сильнее становилось обидно за промашку. Рогатого очень трудно поймать, ибо тварь чувствует охотника с другого конца леса. Соревноваться с оленями в смекалке – себя не уважать. Поэтому Марков подложил под толщу рыхлого снега несколько десятков желудей – крайне редкий товар, что должен многократно окупиться. Природой заложено: желуди для оленя – что женщина с зубами для мужчины. Митрич, единственный друг Маркова в Речном, никак не мог поверить, что странное лакомство поможет добыть неуловимое создание. Охотник плевал на смешки несмышленого мужика, который всю жизнь только и делал, что рубил деревья. Зверолов помнил заветы одного старика из далекого прошлого, говорившего о страсти оленей к странным по форме плодам, и не прогадал. Человек, что когда-то спас мальчика по имени Миша, был необычайно мудр, и Марков по сей день вспомнил наставления Учителя, сгинувшего в далеком прошлом.
Марков вздохнул и попытался приободрить себя. Если торгаши все же развернут в Речном ярмарку, то оленину можно выгодно продать, если нет – мяса семье хватит надолго. А шкура, которая без труда обрабатывается, пойдет на обувь, сумку или даже шубу Юле, супруге Маркова. В любом случае добыча оленя – удача неописуемая, приносящая баснословный заработок. Но трудно было отделаться от навязчивых мыслей, особенно если они направлены на самого себя. Охотник продолжал точить душу, повторяя одну и ту же мысль – рога, и точка. Непокорное упрямство и недовольство результатом делали темное дело – они все глубже погружали охотника в пучину самоугнетения. Он упивался им, ощущая, как едкие мысли перетекали в мозгу, будто едкая сивуха, булькающая в грязной бутылке. И стоило какой-то думе разгореться, как пожар угнетения тут же вспыхивал в голове, словно набитой не липкими мозгами, а сухой берестой. Пламя бесконтрольно перекидывалось на прочие участки сознания, заставляя память белеть от накала. Марков не мог справиться с собой – поток мучительных мыслей впивался в череп, мелькая перед глазами событиями из давно ушедшего прошлого, которое окончилось не так, как он планировал. Печальная череда взлетов и болезненных падений привела охотника к разбитому корыту. Марков прожил в Речном десять зим и на собственной шкуре ощутил, насколько бытие не подвластно воле человека. Да, был однажды проблеск в глазах, когда охотник думал, что судьба – это наивная молодушка, легко покорная несерьезному напору. Сейчас наивные мысли давно выветрились из поседевшей головы. Марков хотел что-то сделать, поменять, но… Время пролетело слишком быстро. Жизнь выдернула его из круговорота лихих событий, теперь он растерял прыть, утратил свободу и волю. Словно ураган, бытие пронеслось над головой Маркова, сорвало с места и швырнуло на задворки Студеных, проклятых лютым дыханием Потрясения. Был он готов к такому раскладу? Разумеется нет! Марков один из тех дуралеев, кто думал, что вьюгу можно предсказать, послушав полоумного старца, толкующего о приметах. По молодости жизнь казалась зверолову лестницей, преодолеть которую легче, чем кидаться снегом в окружающих. Но по истечении лет лестница превратилась в закольцованную дорогу. Иногда, бредя по ней как глупое животное, можно приметить маленькую тропинку, но… Вдруг она приведет к новому кольцу, и станет еще уже?
Небольшая деревня, выросшая посреди Хмурого, – маленький мирок, ставший, вероятно, последним пристанищем для заблудшей души. Марков родился далеко за пределами Речного и явился в столь тихую деревеньку на самой окраине Студеных земель ровно десять зим назад. Сюда не забредали ни красные, ни белые, а местные никогда не слыхивали о баталиях и крови, пролитой во имя идей непримиримымых и упрямых баранов, водрузившими на рога разномастные стяги. Марков бежал от судьбы, и единственное место, где бы он мог спокойно прожить остаток своих пустых дней, оказалось далеко на севере, на правом берегу безымянной реки. Тут, как и в любом подобном поселке, все друг друга знали и старались жить по-добрососедски. Каждый занимался делом по душе: кто-то удил рыбу или охотился, иные строили теплицы и выращивали овощи, другие – разводили зверье. За размеренным мельтешением, наполнявшим быт людей, – безыдейным и скупым, время пролетало незаметно. Когда Марков попал за ворота Речного, пыл его в одночасье остыл, стремление к подвигам угасло. Охотник стал частью круговой поруки и утонул в ней. Марков понимал, как сильно успела истончиться душа, пока ее грызла беспомощность. Чувства и идеи притупились, словно лезвие ножа, которое позабыло про точильный камень по вине плохих хозяев.
Марков отмахнулся от бессилия и медленно поднялся с колен. Как бы ни хотелось проглотить душевную боль, обида все равно выжигала в сознании клеймо неудачника.
Если не удастся продать, то можно сделать украшение для дома, повесить над кроватью и… Черт подери!
Тоска держала горло мертвой хваткой, не позволяя вдохнуть полной грудью, но охотник внешне выглядел на удивление спокойно. Ни одна морщинка, ни один волосок не колыхнулся на пожухлом лице постаревшего человека. Кулаки не сжимались, ноги не отбивали истеричный ритм. Марков стоял и глядел на оленя, как хладнокровный вождь одичалого племени, на глазах у которого безжалостно принесли жертву богам, давно умершим от холода и одиночества после Потрясения. Когда на него нападало вселенское отчаяние, он будто погружался в густую чащу разума, терялся в ней, ища ответы на терзавшие вопросы. Охотник видел большое древо, слышал плач жены и громкий хруст снега под тяжелыми шагами. Со стороны же всепоглощающая тоска выглядела так: Марков смиренно ложился в кровать и старался ровно дышать, обреченно обратив взор в потолок. В такие моменты он напоминал покойника на смертном одре. Однажды зверолова увидала Юлька, супруга, неожиданно зашедшая в избу. Она чуть не умерла со страху, увидев картину, напоминавшую смерть отца. И лишь обещание, данное Марковым жене, всегда возвращало охотника обратно.
Я обещал тебе, Юль. Ты… ты заставила взять слово. Я слышу твой плач. Вижу твои слезы.
Никто не знал, что на душе у молчаливого человека, появившегося в Речном как снежная буря посреди ясной погоды. Местные не пытались понять его, даже побаивались и поныне, хоть уже и прошло десять зим. Что уж говорить, даже жена, с которой Марков познакомился сразу, как оказался в Речном, многого не ведала о супруге, что повесил на сердце тяжелый амбарный замок, а ключ нарочно выкинул где-то в Хмуром. И сколько бы Юлия ни пыталась выудить из пришельца хоть что-то о его прежней жизни, Марков учтиво намекал – это не ее дело. Минувшее лучше не ворошить, мало ли кто там прячется. Каждый ночь, лежа в постели, Юля слушала тихое дыхание мужа, пытаясь прочесть его мысли. Она чувствовала терзания Маркова, но ничем не могла помочь. Немногословие мужа ранило сильней супружеской ругани. И за время, что они жили вместе, Марков становился все молчаливей и угрюмей, пряча в потаенных уголках изодранного сознания опасные загадки. За его спиной часто шептались, но Марков плевал на россказни местных, а Юля делала вид, что не слышит боязливых шушуканий. Конечно, девушку обижали слухи, ведь Речное – место, где она родилась и выросла, негласно ополчилось против ее избранника. Тем не менее она любила Маркова и надеялась, что рано или поздно он поймет свою ошибку и перестанет заставлять жену страдать. Она видела, как человек, который ее привлек и влюбил в себя, медленно, но верно умирал. Юлька страшилась, ибо не могла представить себе жизни без близкого. Да, Марков появился вовремя – именно когда Юлькин отец испустил дух. Поэтому девушка отчаянно страшилась потерять мужа. Она не хотела оставаться одна, но любящее женское сердце чувствовало приближающуюся беду. Иногда Юля думала, что совершила ошибку по отношению к статному мужчине с голубыми глазами, но все равно прощала его. И чем больше женщина переживала за Маркова, тем сильней погружалась в его подавленность, ставшую частью их совместной жизни. И это замечали окружающие, падкие на людские слабости.
Марков так и не смог найти себе приятелей. Из всей деревни, население которой перевалило за пятьсот человек, он общался лишь с Юлькой и Митричем, но в последнее время и лесоруб отдалился от Маркова, увлекшись игрой в смутьяна. Исчезновение обозчиков помогло старому пройдохе набрать авторитет, хоть мужик и не старался нажиться на беде. Митрич без задней мысли продолжал заниматься привычным делом, которое раньше не приносило большого дохода. Но как только поставки угля прекратились, Митрич быстро наладил доставку дров в остывающие дома односельчан. Под началом старика трудилось несколько тунеядцев, на которых все уже давно махнули рукой. Обленившийся народ не мог поверить, что их недюжинная сила и дружный нрав – все-таки собутыльники умеют находить общий язык – помогли Речному не загнуться под натиском сильных вьюг, будто ждавших, пока люди исчерпают последние запасы черного топлива. Митрич поставил вал леса на небывалую высоту – мужики рубили деревья так, что щепки летели со свистом, а потом, завывая песни на всю округу, за денежку разносили бревна страждущим и замерзающим. Народ, обделенный углем из Шахт, хоть и обеднел, но от старых привычек избавляться не желал. Уголь стоил дешево, но и Митрич цену, оказывается, не ломил – поэтому никто не побежал самостоятельно заготавливать дрова, а Бобриха, глава деревни, чей небывалый авторитет держался на налаженной торговле с Шахтами, за странную нерешительность стала терять уважение. Пользуясь напряженной обстановкой, старик не раз пытался втянуть Маркова в сомнительные дела. У Юльки подруг тоже не осталось – некогда веселые девчонки поголовно повыходили замуж за обозчиков и уехали в Шахты. Некоторые спились, иные вздернулись, не смирившись с тем, что никогда не смогут родить. Да, получилась неприятная картина, ведь бедная девушка стала заложницей человека, которого не хотела терять. По ночам, плача в подушку и захлебываясь слезами, она говорила Маркову, что не раз пыталась вообразить иную жизнь – такую, в которой Марков никогда в Речном не появлялся. Но исповедь длилась недолго, и Юлька, озвучив тайные мысли, тут же в слезах просила у мужа прощения за правду.
Марков потряс головой, дабы избавиться от бесконечного потока липких мыслей. Охотник уткнулся взглядом в оленя, чье тело успело окоченеть на морозе. Нужно спешить, подумал он, и погрузить животное на сани, что остались в шагах семистах от места убийства. Время разогналось не на шутку, и если не поторопиться, то ночная вьюга непременно застанет Маркова на пути до Речного. Но несмотря на опасения, он находил повод для печали и нарочно оттягивал унылую погрузку до последнего. Назло морозу и приближающейся ночи, охотник снял варежку и достал из полушубка пачку папирос. Отворив мятую упаковку «Победа» , приятно хрустящую под мозолистыми пальцами, человек вытряхнул на ладонь белую гильзу и блаженно коснулся ее ноздрей. Табак пах отвратительно, но, ощущая невыразимую сладость долгожданной сигареты, Марков скорей сжал бумажный сверток зубами, чиркнул спичкой о коробок и высек слабый огонек, испуганно дрожавший на ледяном воздухе. Но пламя быстро осмелело, увидев перед собой слабака, и накинулось на бумагу, словно жадная псина на кость. Трухлявый табак, больше напоминавший деревянную стружку, мигом воспламенился. Марков медленно и с наслаждением затянулся, выпустив сизый дым через рот. Огонек комфортно чувствовал себя на папиросе и резво играл всеми оттенками красного. Позволив впустить в легкие морозный воздух, смешанный с горьким дымом, Марков почувствовал, как по телу пробежала вереница мурашек, а голова мигом закружилась. Приятное ощущение.
Покончив с папироской (к слову, пачка стоила почти пятьдесят марок – небывалая роскошь, но иногда охотник давал себе слабину), Марков выкинул окурок на землю и посмотрел на мертвого оленя. Глаз покрылся ледяной коркой. Надев теплые варежки и пошевелив пальцами, Марков почувствовал, как по обледеневшим рукам заструилась загустевшая кровь. Посмотрев на хмурое небо, он отправился за санями. Пока охотник перебирал ногами по снегу, перед глазами то и дело всплывал вид покойного животного. Образ добычи, отпечатанный в зрачках, напомнил Маркову о прошлой жизни. Он уловил едва различимую нотку ностальгии и мысленно ухватился за нее, немного сощурившись. Марков не ожидал странного явления, что озарило прокисший мозг. То ли запах крови возбудил в охотнике воспоминания о днях минувших, то ли вид распоротого горла воспламенил в душе картины прошлого. Марков побоялся упустить крошечную прорезь во времени, в которую мог заглянуть одним глазом. Вспоминая былые годы, он резко остановился и передернулся, будто белки на деревьях вылили на охотника ушат ледяной воды. Марков захлопнул глаза, и перед мысленным взором закружились линии, что сложились в черты лиц и события, которые в некогда тянулись бесконечно, а теперь, кажется, проносились мгновенно. Он, стоявший словно ледяная статуя, погрузился в прежнюю жизнь, стараясь припомнить, когда он перестал быть Марковым. Охотник открыл глаза, но увидел лишь чащу, которая напоминала ему о каких-то первобытных страхах, затесавшихся среди черных крон. Вновь смежив веки, Марков погрузился в созерцание картин, засевших глубоко в сознании и пропитанных с одной стороны жизнью, молодостью, азартом и победами, с другой – болью, кровью и смертью. Сразу вспомнился огонь, а потом обжигающий холод, несущий погибель. Рука, внезапно возникшая посреди ямы. Странствия, жажда приключений, мертвые люди и полуживые порождения. Правда, которую никак не принять. Одиночество. Новая страница. Вкус и запах пороха, кровь, лучи, железные голоса, красный и белый цвет. Новые лица и снова лучи, порох, смерть, кровь. Белый, красный. Взлеты, падения, смех и слезы. Шепот, крик, радость и тоска. Последний бой, крики, кровь, падение, вонь, свет. Скитания. Белый налился кровью и стал красным. Бег, страх, снова кровь, предательство. Забвение.
И наконец олень…
Марков открыл глаза. Перед ним раскинулся прежний Хмурый лес – тихий и угрюмый.
Что это было?
Вопрос всплыл в голове так же резко, как и воспоминания, больше походившие на видения полоумной матери Маркова. Картины проносилось слишком быстро – охотник будто смотрел черно-белый кинофильм с середины, не вникая, ибо начало пропущено, а финал уже неинтересен. Он подумал, что сходит с ума, потому что множество раз видел, как замерзающие люди начинали грезить о несусветных вещах, чуждых сему миру. Где-то в лесу залаяла собака, и Марков окончательно очнулся от помешательства.
Сколько я простоял?
Отринув наваждение, Марков устремился к одиноко стоящим саням. Дойдя до них, он запряг себя в вожжи и поплелся назад. Сани весили немало, а уж с тяжелым оленем транспорт окажется просто неподъемным. Марков не желал делить добычу с тунеядцами, что величали себя охотниками, поэтому пошел в лес один. Даже Митрича звать не желалось, хотя крепкие руки дровосека здорово бы помогли дотащить оленя до поселка. Дойдя до дичи, Марков остановился, утер пот со лба и принялся потрошить тушу. Грязное дело зверолов творил быстро, с равнодушным взглядом и без отвращения. Покончив с разделкой, Марков, едва не надорвав спину, погрузил добычу на сани. Средство передвижения, что помог соорудить безносый кузнец Пронько, было довольно длинным – в самый раз для оленя. А еще сани не вязли в снегу благодаря широким полозьям, поэтому на них можно перевозить тяжелые предметы при наименьшей затрате сил. Сани имели небольшие бортики и рукоятки, к которым Марков привязал оленя кожаными лентами, дабы он не свалился обратно в снег.
Обхватив вожжи, закрепившиеся у основания транспорта, Марков надавил своим телом, и сани нехотя последовали за охотником. Предстояла самая тяжелая часть пути. Ветер дул навстречу движению, но повязка, закрывающая лицо, немного спасала положение. Лес был не очень густым, поэтому ветер любил тут свирепствовать. Шел зверолов с трудом, но терпеливо. Чаща за три дня уже успела поднадоесть, поэтому Марков старался смотреть себе под ноги, чтобы меньше думать об опостылевших деревьях. Тяжкий путь то и дело прерывался – Марков часто падал ничком в непролазные снежные ловушки, но все равно хладнокровно поднимался вновь. Обида от упущенной выгоды немного остыла – теперь мысли устремились в иное русло. Обычно его голова всегда была занята всевозможными размышлениями, но сейчас, когда перед охотником зиял лишь монотонный туннель из древесных великанов, Марков думал о доме, воображал, как его одарят слабой улыбкой и вымученным поцелуем. На столе будет разогретый в печи ужин да вилка с ложкой. Охотник переоденется, подкинет в остывающую печь немного дров, умоется, усядется за стол, медленно прожует пресноватую пищу, глядя в тарелку, а Юлька будет тихо говорить о том, что сегодня кто-то отморозил палец, а Пыра с Сифой опять подрались в столовке Бобрихи. Охотник будет долго есть, а Юльке вновь покажется, что уставший муж уснул (или, боже упаси, умер). Она робким голосом уточнит, в сознании ли супруг, а тот медленно кивнет в ответ. Жена с облегчением продолжит говорить, и Марков, может, позволит себе улыбнуться на нелепые новости в пересказе Юли, а та жадно вцепиться глазами в едва примечательные движения потрескавшихся губ и от радости начнет говорить еще больше. Внимание мужа будоражило ее сильней мыслей о ночных соитиях, коих не хватало обоим. Потом уставший скиталец пойдет спать, а наутро разберется с тушей.
Вспомнив про добычу, Марков остановился, обернулся и глянул на оленя. Глаз охотник не видел: голова зверя смотрела куда-то в сторону.
Наверное, мы с тобой одной крови.
Покойная тварь напоминала Маркова не мордой и копытами, а тем, что некогда скрывалось под толстой шкурой, но сейчас неумолимо упорхнуло в неведомые дали. Олени – гордые, упрямые, свободолюбивые животные. Видимо, своенравие и сгубило молодого, раз он остался в лесу, хотя его сородичи в поисках лучшей жизни умотали на юг. Марков сам когда-то был таким. Молодость бурлила в нем, а гордость шипела пеной у рта. Он бился не ради целей, что озвучивали хриплые глашатаи. Слова «свобода», «правда», «счастье» были ему чужды – юноша тогда даже не думал об их смысле, пока не лишился всего. В лучшие годы Марков шел наперекор судьбе, выбивал зубы любому, кто был против его мнения. Танец на костях, засыпанных метровым слоем ружейного пороха, – вот как можно описать игру, в которой Марков ставил на кон абсолютно все. Опасность быть убитым подстерегала на каждом углу, но Марков смеялся смерти в лицо, не боясь мести или лихой пули. Сколько раз он был на волоске от гибели, но в баталиях с гневливой старухой, вооруженной косой, охотник всегда выходил победителем. Марков не обременял себя мыслями, как и олень. Оба были рабами собственной безрассудности. В итоге бывший офицер допустил оплошность и оказался в Речном, а олень, поддавшись искушению, лежал выпотрошенный на санях. Осознавал ли олень свою смерть? Вряд ли. Да и Марков особо не думал о забвении в бесконечной реке времени. Он следовал за рогатым – тоже умирал, но несколько иначе. Преисполнившись холодного безразличия, охотник медленно растворялся в глуши северного леса.
Марков прикусил губу и попытался набрать скорости, чтобы выветрить мысли, беспощадно атаковавшие пресный разум. Расстояние до Речного медленно, но верно сокращалось. Изредка охотник делал перерывы: разводил костер из щепочек, которые находил в округе, пил хвойный напиток из потертой бутылки, что хранила тепло, и блаженно покуривал. Сегодня он дымил больше обычного, будто позабыв, что папиросы были на исходе еще до леса. После каждого выпитого глотка приятное тепло разливалось по телу. Покончив с привалом и собравшись с духом, охотник вновь запрягал себя в сани и, надрываясь, шел вперед. Каждый шаг, пройденный с тяжелой ношей за спиной, давался с трудом, но Марков продолжал идти, считая, что заслужил подобные издевательства над собой. Пока он ковылял по чаще со скоростью умирающей лошади, тьма успела вступить в свои владения. Марков прекрасно ориентировался в лесу, мрак ему был нипочем, но бесовской холод, больно кусающий через плотную одежду, трудно игнорировать. Да и шелестевшие деревья напрягали. Ветер крепчал – жди вьюги.
Нужно спешить. Больше не буду отдыхать, иначе заметет, и конец. Хм… Может, нарочно притормозить?
Внезапно на юго-западе охотник увидел густой столб дыма, устремившийся вверх и растекающийся по серому небосводу. Марков знал, что в той стороне, на левом берегу Реки, расположилось поселение Ленинское.
Видать, сильно там полыхнуло. Если не потушат, пиши пропало. Идти останется только в Лесное. Наши хрен пустят. У самих еды нет.
Охотник продолжил путь. Настроение было паршивое. Кости и мышцы ломило. Мужчину бросало то в жар, то в холод. В горле стояла тошнота, а в пустом желудке будто рассыпали гвозди. Но самое неприятное, что ощущал охотник, – это нестерпимая боль, тисками сжимающая несчастный череп, на долю которого выпало много испытаний. Марков чувствовал, как пульсировали жилы под кожей, и морщился от неведомой напасти. Зверолов уже подумал бросить сани и упасть на землю от усталости, но вдруг вдали замычала корова.
Наконец!
Покрывшееся коркой льда сердце забилось чаще, разгоняя загустевшую кровь. Чуть повеселевший Марков вышел к лесной опушке, где простирались сотни спиленных деревьев. Лес из пеньков, успевших покрыться ветками, раскинулся во всю ширь вокруг Речного, на пару сотен шагов. Так и начинался знаменитый Хмурый, которому, вполне возможно, вскоре предстоит назваться Лысый. Вообще, деревья в Хмуром по большей части были живыми, но иной раз целый участок леса выглядел зловеще – сухие столбы, хрустя ветвями, молились северным ветрам и пугали охотников, которые бежали прочь, а потом сочиняли небылицы про злых духов.
Неожиданно Марков напоролся взглядом на темную фигуру. Охотник напрягся, рука машинально потянулась к луку за спиной, но, как выяснилось, зря.
– Хоспаде… – неизвестный подал голос. – Миша, ты, что ле? Скока тебя-та здеся не видать было? Ночи три, небось, шатался! Тут столько случилось, не поверишь! А дым-то, дым видел? Грят, Ленинское в огне!
– Не сейчас, – запыхтел Марков, продолжая тянуть вожжи.
Навстречу зверолову шел Юрка, сосед. Его хибарка расположилась прямо напротив Юлькиной избы, между Сифой и Митричем. Неплохой рыбак, кстати. Конечно, больше всего ему нравилось на Реке пьянствовать, а не рыбу удить. Но даже приходя обратно вусмерть бухим, Юрка приносил приличный улов сварливой матушке, что вечно изводила сына за бобыльство. С матерью он почти не говорил, но вне дома болтливости ему было не занимать. Марков молил безвестных богов, чтобы ходячая облысевшая трещотка не закрутилась в надоедливом танце разговора. Охотник тихо поздоровался с соседом, надеясь, что Юрка пройдет мимо, ибо рыболов до хрипоты в горле сетовал, что мамка не так заштопала отцовский невод и вся рыба разбежалась прочь.
– Ты хоть это… Свисти, что ле, покуда идешь по лесу. Едрить, испугал меня до усрачки! А я опять потерял псину проклятую. Удрал, блохастый. Не видал?
– Днем кто-то выл в лесу. Вроде не волк. Твой?
– Не, вечером сбежал.
– Ладно. Бывай, Юрец, – Марков махнул рыболову рукой и пополз вниз по склону.
– Давай… Го-оодь! Миша! А че это у тебя такое? Диво! Олень?! – плешивый прихлопнул в ладоши. – Самый олень! Тю! Говорили же, что тут олень бродит! – он взмахнул руками, и Марков понял, что еще пару слов, и Юрку будет не остановить. – Ну, Марков, ну сукин сын! Ты…
– А как пес сбегает у тебя постоянно?
– Да в щель пролазит, которая рядом с нашим забором. Я постоянно эту дырень латаю, а эта сволочь ее ломает. Тут Карабин увидел меня, прогнал, мудак усатый. А у меня псина, знаешь ле, убегает! Всем похрен!
Марков хмыкнул и пошел дальше, а Юра позади громко звал: «Клык! Клы-ы-ык!» Его зов с каждым шагом становился все дальше, а значит, охотник приближался к Речному. Можно было выдохнуть, ведь скоро покажутся огни на воротах, а за ними – теплый кров и уставшая жена. Издали Речное казалось таким спокойным, но даже оплот тишины и умиротворения мог в одночасье превратиться в кошмар наяву. Уста Митрича много ведали о взлете и падении пяти поселений – отголоска старой партии, о существовании которой могли поведать лишь пыльные книги на полках захудалых изб да маразматические воспоминания дряхлых стариков, потерявшихся в глубинах фантазий. Бывший партиец Иванн, прадед Юльки, оставил некогда богатый город и основал с товарищами на двух противоположных берегах Реки пять деревень. На левом – Ленинское и Лесное, на правом – Речное, Новое и Прибрежное. Управлялись поселения единым собранием, прозванным Союзом Пяти Деревень. Деревни активно друг с другом торговали, ширились и копили природные богатства: пушнину, древесину, мясо, рыбу. Но люди не всегда жили сыто. Как-то раз одна зима выдалась жутко холодной, что вызвало сильный голод в деревнях – в те годы погибла семья Митрича – но по воле случая на север пришли обозчики, что помогли пережить тяжелые времена. Однако Союз Пяти, когда его обнаружили Шахты, начал разваливаться, в ход пошли заискивания с торгашами, охота за марками, что в итоге привело к войне. Дело в том, что Шахты часто посещали левый берег, а для переправы на правый приходилось тратить очень много сил. Шпиль, дед Юльки и на тот момент глава Речного, на общих собраниях не раз просил объединить усилия, дабы построить мост через Реку, но левые отказались, не желая видеть в соседях конкурента. Глава Речного был оскорблен не только равнодушием Шахт к проблеме, но и вечными посягательствами на промысловые участки Речного выше по течению, где хорошо ловилась рыба. Бывшие товарищи заставили прибрежье сетями, глушили водных обитателей взрывчаткой, которую продавали обозчики. Левый берег, что славился лесными угодьями, хотел забрать и ловлю рыбы, и охоту. Глава Речного решил действовать радикально. Шпиль взял в плен рыбаков из Ленинского и проезжавших случайных обозчиков, после началась стремительная как ночная вьюга Война Пяти Деревень. В итоге Новое и Прибрежное лежали в руинах, а Речное едва устояло перед ватагой хорошо вооруженных бойцов с левого берега. Никто не скрывал, что Шахты вмешивались в бои – посылали солдат и оружие, с целью навязать условия перемирия. Как бы то ни было, правые оказались повержены. Ленинское и Лесное потребовали казни Шпиля, но им выдали только его бездыханное тело. Шахты, выступая третьей стороной в переговорах, одним из условий постройки моста и продолжения торговли под страхом блокады запретили натуральный обмен между деревнями. Союз Пяти оказался не у дел, но в истерзанное осадой Речное, полное беженцев из разрушенных поселков, рекой хлынули необходимые товары.
Пройдя немного, охотник увидел освещенные ворота, которые были чуть выше его роста. А за воротами мирно спали люди, спрятавшись в деревянных избах. Едва охотник пересечет черту поселения, как окажется под невидимым куполом спокойствия, что оберегал людей от посторонних мыслей о крови, пролитой на северной земле. Марков никогда не считал поселок своим новым домом, но сейчас был рад оказаться под защитой крепких стен, возведенных в незапамятные времена.
Пара десятков шагов, и вот зверолов приблизился к укреплению.
Сейчас начнется…
– Стой! – послышался крик откуда-то из темноты. – Кто идет?
Как обычно, меня заметили у самых ворот. Как Карабин их ставит на караул, если они дальше носа не видят?
– Федя, я это. Отворяй, устал очень, – Марков нервно выдавил из себя хриплые слова.
– О, Миша, – голос стал намного дружелюбней, – мы думали, ты сдох в лесу. Поймал кого-нибудь?
– Открывай, Федь.
– Ясен пень, счас открою! – с этими словами Федя удалился. – Ты Юрку видел? Дурак опять бухой выполз искать свою псину.
Марков промолчал. Он не хотел более говорить – свинцовые ноги отнимали последние крупицы сил. Марков хотел поскорей промотать унылые моменты до прихода домой. Мысли его наполнились низменными фантазиями – зверолов мечтал лишь о кровати да сытом брюхе. Ворота захрустели и медленно распахнулись – Маркову пришлось немного отойти в сторону, чтобы его не задели вместе с добычей. Ворота чуть раскрылись, и из мрака показалось двое людей, что изо всех сил толкали бревенчатые створки. Один из них – Бубел, а второго Марков не сразу узнал. Дождавшись, пока освободится путь, Марков, словно каторжник из совкового лагеря, потащил добычу в глубь сонного поселения
– Вот это цаца! – Бубел присвистнул. – Я проиграл, Мишань. Завтра с меня марки. Такую байду тащить по лесу. Во силы-то!
Может, отобью рога. Сколько он там мне хотел дать? Тысячу? Смешно.
– Я забыл про спор, – сухо ответил Марков. – Оставь себе, а то будешь всю жизнь рассчитываться.
Бубел усмехнулся. Конечно, он не собирался ничего отдавать – у кого нынче деньги есть, тем более у нищего караульного? Мужикам хотелось поболтать, но Марков растворился в темноте, не проронив ни слова. Завтра начнется новый виток унылого круга жизни, и Маркову нужно успеть набраться сил, чтобы пережить еще один тоскливый до безобразия день.

Глава вторая
Марков спал плохо. Накопившаяся усталость должна была сморить, как крепкая сивуха, но охотник всю ночь дремал урывками и много возился, не в силах провалиться в глубокий сон. Он старался шевелиться тихо, чтобы не тревожить супругу, однако телодвижения, совершаемые в пылу мучительной бессонницы, вновь и вновь возвращали Юлию из мира грез обратно в потную постель. Темнота казалось вечной, и когда во дворах захрипели петухи, Юля, перекрестившись, выскочила из-под одеяла и устремилась прочь, в долгожданную прохладу не топленной избы. Семейное ложе опустело, и Марков почувствовал неимоверное облегчение. Конечно, плохо так думать про жену, но охотник был готов на любые подлости, лишь бы поспать в одиночестве. Разумеется, после такой ночи Юля не выспалась, но она нашла в себе силы простить охотника за мучительное состояние. Она с теплотой обернулась к Маркову, в надежде, что муж смотрит вдогонку понимающим взглядом. Только чуда не случилось – супруг лежал с полуоткрытым ртом и тяжело дышал носом. Пожелтевшее одеяло оголило грудь, усеянную отвратительными розовыми шрамами. Жена печально вздохнула, надела холодные вязаные тапочки и отправилась к шкафу. За ней вереницей потянулись следы на пыльном полу. Юля сняла износившуюся ночнушку, и тут случайно коснулась взглядом зеркала. Она предстала в отражении совершенно нагой – лишь мурашки покрывали ее атласное тело. Нахмурившись, Юля осмотрела плавные изгибы бедер, талии и груди, искренне возмутившись, что Марков перестал ее желать. Их постельная жизнь уже давным-давно закончилась, и Юля не понимала, что же мешало мужу крепко взять жену за волосы и, воспользовавшись женской беспомощностью, овладеть в постели, под свист сурового северного ветра на улице. Молодая особа вертелась как волчок, разглядывая стройное тело, способное взбудоражить любого мужчину, трогала груди, круглые и подтянутые. Затем Юля повернулась к зеркалу спиной и слегка оттопырила бедра. Вдоволь насмотревшись, девчонка игриво юркнула в темно-синий сарафан и тут же преобразилась в кроткую женщину, которой неведомы развратные желания. Расчесав темно-русые пряди, жена Маркова заплела гриву в хвост и вновь подошла к зеркалу. Несмотря на затяжную печаль, лицо Юли сияло и дышало красотой, хотя года скоро перевалят за третий десяток.
– Эх… – выдохнула жена охотника, и на восхитительных синих глазах проступили слезы, полные горькой обиды.
Юлия часто вспоминала историю их с Марковым знакомства и каждый раз считала роковую встречу знаком судьбы. Однако… что-то пошло не так. Раньше она чувствовала себя независимой и гордой. До знакомства с мужем Юля слыла эгоисткой и наглой особой. Никто не мог унять ее вольный нрав, даже Прокопий, отец, даривший дочке бесконечную заботу и любовь. Может, юношеское безразличие было навеяно поведением матери, что сгинула после рождения малышки где-то в пьяных Шахтах. Отец, как мог, старался за двоих родителей, но не всегда ему удавалось достучаться до пылкого сердца дочери. Папа Юли работал врачом и был внуком Иванна – человека, некогда основавшего Речное. В благодарность жители возвели родоначальнику памятник изо льда на рыночной площади, а про дебошира Шпиля все забыли, даже сын. По рассказам, прадедушка слыл великим человеком, бывшим партийцем, знавшем толк в грамотном управлении. Его внук Прокопий был личностью не менее выдающейся. Не жалея сил, он голову положил за здравие односельчан и счастье маленькой Юли. И все бы хорошо, если б не вечные капризы требовательного ребенка, что не хотел мириться с уготованной ему судьбой. Прокопий видел в Юле приемника и много сил тратил на обучение кровинушки искусству врачевания, но девчонка лишь нос воротила от наставлений. Обозчики успели промыть дурехе голову рассказами о красивой жизни в Шахтах, где деньги сыпались с неба вместе с гарью. И плевать на судьбу бестолковой матери! Шахты были небезопасным местом, но девушку это не смущало, ибо душа томилась в маленькой деревушке. Девочке хотелось чего-то большего, интересного, веселого и даже опасного. Поэтому все наставления отца влетели в одно прекрасное ушко и вылетели из другого, не задерживаясь в ветреной девичьей голове.
Будучи повзрослевшей девушкой семнадцати зим, Юля решилась на поступок, за который всю оставшуюся жизнь себя корила. Собрав вещи и дождавшись, пока отец уйдет на работу, вместе с обозчиками она отправилась прямиком в Шахты. Несколько суток в дороге, пара нелепых приставаний озабоченных торгашей, которые тут же получили по наглым рожам, и вот девушка попала в Углеград. Конечно, Юля была ошарашена. Жизнь бурлила, люди толпами бродили по улицам, веселые заведения вокруг, манящие огнями, – и все это за высокими стенами большого города. Такого чуда будущая жена Маркова отродясь не видывала. Пьянящая свобода вскружила Юле голову не на шутку. Она тратила деньги, пила и веселилась с людьми, которых никогда больше не увидит. Такая жизнь молодую особу более чем устраивала. Но ее история показательно походила на сотни других рассказов о грезах и мечтах в большом городе. Пелена лжи спала довольно быстро. Деньги мигом испарились, не выдержав трат. Шахтам не нужны были амбиции и мечты – воспользовавшись этими словами как паролем, ты рискуешь никогда отсюда не выбраться. Чертов город, пропахший углем и похотью, требовал от Юли лишь одного – ее непорочного тела. Углеград желал бросить юную красавицу в огромный копошащийся клубок уставших от работы мужчин, чтобы они сполна насладились пышногрудой невинностью. Твари были готовы пойти на все, лишь бы высосать младой дух до изнеможения и выплюнуть на обочину оставшуюся после унижения кожицу. Грязь, нечистоты, болезни – вот истинное лицо Шахт… Романтический образ, который вспыхнул в Юлиной голове после разговоров с обозчиками, навеки потух вместе с мечтами о жизни в славе и достатке.
Но несмотря на удары судьбы, Юлия не сдалась и не пошла по проторенной дорожке в публичный дом. Не стала торговать веществами. Не воровала уголь. Собрались и, на гроши, что остались после кутежа, сняла крошечную комнату в небольшом кирпичном доме с осыпающимся фасадом, где текла крыша, а по полу бегали мыши. Гордость уберегла девушку от унизительного образа жизни, и ей повезло устроиться в кабак в качестве разносчицы, а не блудницы. Юлька подавала выпивку, еду и закуски по двенадцать часов в день. Хозяина заведения она никогда не видела. Грубая старшая, следившая за заведением, как-то сказала, что он не просыхает и спускает все деньги в подвальном казино. Кабак, прозванный «На углу», часто посещали торгаши, жившие в Чреве, наемники и ремесленники. Были люди вменяемые, но иногда заходили конченые уроды, встреча с которыми выбивала Юльку из колеи. Работа буквально высасывала из Юли жизнь. Приходя в комнату, она падала ничком на прогнившую деревянную кровать и засыпала мертвецким сном. Потом пробуждалась поутру, плакала и с опухшими глазами плелась обратно в кабак. Путь девушки пролегал мимо высокой стены, окружавшей Клоаку, – район, куда не заходили даже самые авторитетные кланы, так как боялись беспредела местных. Клоакой родители пугали непослушных детей, и те быстро становились покладистыми. В народе будто соревновались, кто сильнее напугает собственного ребенка невообразимыми ужасами малознакомого района. Конечно, большинство россказней были надуманными, но Клоака все равно слыла опасным местом. Жили там отморозки – существа, что раньше являлись людьми, но после непонятного рока потеряли человеческий облик вместе с моралью и благоразумием. Никто не знал, почему бедолаги превращаются в отморозков, но, говорят, что до Потрясения такого не было. Отморозки же походили на обмороженные трупы. Они медленно передвигались, невнятно бормотали проклятия, а иной раз могли даже напасть на тебя, если ты вдруг чем-то не угодишь им. Никто не знал, что происходит в голове у отвратительных тварей, и Юлька боялась отморозков больше всего на свете. Иногда нелюди забредали в бар, и Юльке, разумеется, нужно было их обслуживать. Вблизи она не раз видела их гнилые лица, прозрачную кожу и красные глаза, презрительно смотревшие на мир вокруг. Однажды Юльку захватил в свои объятия один мерзкий гад и прижал к липкой ледяной коже, а второй, такой же выродок, сидевший рядом, неожиданно вскочил, одним рывком вырвал его руку прямо из плеча и всадил в голову нож. Из этого жуткого представления девушка запомнила лишь промелькнувший перед глазами красно-синий шарф спасителя. Юлька не на шутку перепугалась и выбежала из бара, даже не поблагодарив своего спасителя.
То событие стало последней каплей. Юля решила свалить с Шахт и больше никогда не возвращаться. С боем забрав первую и единственную получку в кабак она больше не возвращалась. Девушка желала только одного ? поскорей попасть домой, но вырученных марок не хватало на поездку в один конец. Девчонка переступила через свою гордость и чуть ли не на коленях умоляла обозчиков добросить до Речного. Она верила – отец доплатит, и пыталась убедить уезжающих на север торгашей в добропорядочности родственника. Конечно, Юля чувствовала себя хуже некуда, однако иного способа вернуться домой у нее не было. Путь пешком по обозным путям чреват опасным столкновением с босяками, а обозы хорошо охранялись караульными союзами. Наконец девушке удалось уговорить молодого и пухлого торговца выделить местечко на повозке – там как раз Урпатовы не доложили угля. Уже в дороге Юля не верила счастью – ехала и плакала от нахлынувших переживаний. В тот момент она поняла, как сильно любила отца и его идеалы. Она поклялась перенять семейное дело и стать достойным лекарем. Представляла, что скоро упадет в объятия родного отца, а тот немного поворчит-поругает, но улыбнется и простит маленькую дурочку. Все станет на круги своя.
Когда девушка прибыла в Речное, ее ждала печальная весть – папа лежал в бреду с лихорадкой. Люди сказали, что он подхватил снежную хворь. Юля, как могла, выхаживала отца, не спала ночами, но любовь не могла вытащить отца из лап неизлечимой болезни. Юля корила себя за детскую глупость, которая через цепь случайных событий довела отца до гибели. Не одну ночь Юля провела рядом с кроватью Прокопия, рыдая в одеяло, что не успевало высохнуть после очередного приступа отчаяния. Юля признавалась в любви, просила прощения и умоляла папу вернуться к свету. Но болезнь не вняла просьбам кающейся дочери. Прокопий уходил в лихие дали, таял на глазах, а Юля ничего не могла поделать. Дочь говорила с папой сутки напролет, будто он был в сознании. Она не отпускала его безвольную руку и до последнего верила, что Прокопий поправиться. Судьба, разумеется, распорядилась иначе. Лекарь умер в судорогах, так и не придя в сознание. А самое печальное – отец так и не узнал, что дочурка, раскаявшись, воротилась обратно. Эта мысль убивала Юльку по сей день.
Прокопия сожгли по старой традиции Студеных земель. После смерти папы Юлька не знала, что делать. Казалось, мир рухнул. Лекарня пустовала, ведь никто не умел лечить людей, как Прокопий. Юлька заперлась дома и ревела в кислую кровать, где еще недавно лихорадил отец. Страдавшая девчонка ничего не ела, почти не пила. Жизнь сознательно покидала ее тело. Но на небесах кто-то решил, что дальше так продолжаться не должно, и ниспослал в Речное Маркова, которого случайно нашел в лесу Митрич. Лесоруб принес умирающего к дому Юльки, а та встретила незваных гостей как призрак – бледная и синяками под глазами. Но Марков, конечно, ждать не мог, ибо погибал от страшных ран, оставленных огромным зверем. Юля запаниковала и отругала лесоруба за то, что принес ей покойника. Конечно, ей стало страшно в тот момент. Еще никто не обращался к ней за помощью, а вытащить полумертвого человека с того света – задача непосильная для едва стоящей на ногах. Юля практически ничего не помнила из наставлений отца, но обуздав неуверенность будущая жена Маркова почувствовала слабую уверенность в своих силах. Юля попросила Митрича помочь ей, и они тут же дружно перенесли Маркова через улицу, в лекарню Прокопия, не обращая внимания на удивленные взгляды односельчан. Трясущаяся от ужаса Юлька и нетрезвый Митрич уложили раненого на оперстол в медпункте отца и попытались остановить кровотечение. Юлия понимала, что раны серьезные и Марков потерял много крови. Решили первым делом шиться. Живую плоть девушка никогда не штопала, лишь беличье да заячье мясо, которое Прокопий передавал ей от молодого мясника Тесака, который был неравнодушен к дочери врачевателя. Во время операции Митрич держал Маркова за плечи, подавал раскиданный впопыхах инструмент и зубами отрывал нитки от катушки. На счастье девушки, она смогла справилась со спавшимися сосудами, походившими на советскую лапшу. Дальше началась гонка со смертью, ведь незнакомцу требовалось переливание крови. Отец говорил, что подобная процедура – крайне опасная мера, ибо только господь ведает, кому повезет, а кто погибнет в мучениях. Но в случае Маркова терять было нечего – человека она не знала, а счет шел на секунды. Прокопий делал переливание пару десятков раз, и только трое умудрились после этого выжить. Сердцебиение будущего мужа становилось слабее, грудь едва колыхалась. Юлия уже собралась искать на себе вену, но Митрич воспротивился, ведь бедняжка едва стояла на ногах, и добровольно подставил собственную руку.
В итоге Юля вытянула Маркова к свету и не позволила незнакомцу умереть. Девушка не отходила от него ни на шаг, будто опасаясь, что потеряет Маркова, как отца. Она долго сидела с ним, изредка проваливалась в мучительную дрему и видела в болезненных снах ужасные вещи. Иногда ее подменял Митрич, которому надоедало дрыхнуть. Уход помогал, и вскоре Марков открыл глаза. Кровь Митрича сделала доброе дело, странник пошел на поправку. Раны затягивались, но мужчина был очень слаб, не мог говорить и ходить, а девушка не могла понять причин такого состояния незнакомца. Он будто не хотел жить, но юная врачевательница вопреки негласному протесту выхаживала неизвестного человека и немного помогала другим жителям Речного с болячками. Первые дни Марков лежал безмолвно, тупо глядя в отбеленный потолок. Юля заставляла больного есть, силой засовывая ложку ему рот, и пыталась разговорить. Потом Марков привык и даже стал просить еду сам. Смотря как мужчина крепнет, Юля начала верить в себя. Когда Марков назвал Юлю по имени, впервые за долгое время она улыбнулась. Вскоре врачевательница поняла, что дело ее жизни, как и говорил Прокопий, – помощь людям. Через пару месяцев Марков смог ходить, но ноги у него подкашивались, и тогда она просила Митрича научить Мишу передвигаться, хоть лесоруб по пьяни сам забывал, как ходить. Юлька общалась с Марковым, и он казался ей очень умным и интересным человеком, а тот говорил, что Юля – лучший лекарь на свете. Он делал ей комплименты, сухо и холодно, но они все равно грели девичью душу, будто варежки из кроличьей шкуры. По иронии судьбы первый больной стал для Юли первым и (пока) единственным мужем. Юле новая жизнь казалась сказкой, ведь она обрела долгожданный покой. Она тосковала по отцу, поэтому страх остаться одной поселился в девичьей голове навсегда. Она взяла с мужа обещание, что тот никогда не покинет свет и вернется назад, что бы то ни было.
Только вот жизнь распорядилась иначе. Марков гнил в душе, жена впитывала его тоску и не могла исправить ситуацию. Все, что ей оставалось, – терпеливо ждать, пока не явится новое Потрясение. Юлька решила сегодня не готовить завтрак. Съев, что попалось под руку, она устремилась прочь от опостылевшего дома и унылого супруга, убившего в ней страсть к жизни. Юля с шумом открыла заваленную снегом входную дверь, впустив ночной холодный воздух, и Маркова обдало ледяной прохладой. И как только комната опустела, а напряженность, созданная женой, моментально исчезла, Марков мигом заснул тяжелым сном.
Через пару часов Марков проснулся и с голодным урчанием в животе уселся за обеденный стол. От вчерашнего ужина ничего не осталось, а жена утром ничего не успела приготовить, поэтому мужчина доедал резиновое беличье мясо приготовленное ночей семь назад. К моменту пробуждения на улице успело взойти солнце. Полуденное время Марков встретил с жуткой головной болью и неописуемой слабостью в мышцах. Он ел, опершись на спинку стула, и без интереса смотрел, как пыль кружится по Юлиному дому. Единственная жилая комната в избе служила и спальней и кухней. Небольшой бревенчатый дом совсем не походил на хоромы зажиточного дохтура, и супруги вдвоем едва умещались в четырех стенах. В правом углу стояла широкая печь, поднимающаяся до потолка. Здесь Юлька и Марков готовили. Возле печи расположились полочки, на которых ютились всевозможные горшочки, тарелочки и стаканчики. По левую руку стояла кровать, где было сложно уместиться двум взрослым людям. Марков же сидел за столом в центре. Несмотря на малый размер, дом все равно казался уютным благодаря стараниям Юли, часто наводившей порядок. Но сколько бы она ни старалась, после долгой приборки в комнате оставалось много пыли, которую будто надувало ветрами Потрясения.
Покончив с запоздавшей трапезой, Марков еле встал со стула. Он занялся утренним туалетом и лениво натянул на тело шерстяные штаны и растянутую телогрейку. Сегодня невыспавшемуся зверолову кровь из носу требовалось покончить с оленем. Вчера он просто-напросто сбросил тушу в холодный подвал, ибо свежевать и разделывать добычу не было никаких сил. Перед тем как лечь в кровать, Марков дал себе слово разобраться с дичью до заката, но время неумолимо бежало вперед, а охотник переоценил свои силы. После бессонной ночи копаться в ледяном погребе страсть как не хотелось, поэтому Марков махнул рукой на обещания. Как-нибудь завтра, когда выспится. Но когда со свежеванием туши будет покончено, окажется, что в Речном нечего делать. Маркову оставалось только бухать да идти охотиться в лес. Беготня на морозе вызывала отвращение, а пьяное беспамятство вовсе не прельщало. В отличие от Митрича, охотник как мог сдерживал порывы к пьянству и прикладывался к бутылке лишь в моменты необузданной тоски. Вместо разгулья он старался по мере сил помогать по дому – чинить что-то, готовить, подметать. Однако повседневные дела ради сотрясания закисших мозгов быстро надоедали, и Марков скрипя зубами вновь уходил за дичью. Раньше его подстрекала нужда перед ярмаркой, а теперь, после неудачи с оленем и пропажи торгашей, походы в лес стали казаться адской мукой. Последний забег по сугробам Хмурого вымотал его полностью. Маркову надоел мороз еще в лесу, а за дверью стоял невыносимый дубак – он понял это по живописным узорам на стекле, сквозь которые не видно даже улицы. В доме было зябко, и Марков затопил печь.
М-да. Больше делать и нечего.
Вдруг заскучавший Марков вспомнил, что вчера Юля просила заглянуть в лекарню.
Только не сейчас. Выходить не охота. Ночью, походу, опять бушевала вьюга, аж стены тряслись.
Марков немного побродил по комнате, полежал, потом встал и подошел к шкафу, где хранились вещи, принадлежавшие Юлиной родне. Он решил выбрать книгу на вечер. За десять зим проживания в доме жены Марков успел прочесть множество письменных произведений. Помимо книг, на пыльных полках расположилась всевозможная древняя утварь: посуда, игрушки, столовые приборы. Марков любил подолгу разглядывать содержимое шкафов, иногда залезал на чердак, где всяких мелочей хранилось еще больше. Прежним владельцем занятной коллекции, разумеется, был Иванн. Марков как-то спрашивал, гордится ли Юля прадедом, видя памятник в центре поселка. Она лишь пожимала плечами, говоря, что не ощущает никакой связи между поколениями, будто он и не предок ей вовсе. Марков не понимал ее отношения к прошлому – сам он хотел когда-то узнать побольше о своих предках, но уничтожение родного гнезда и смерть родителей поставили крест на его порывах желаниях. И хоть Юлька не чувствовала единения с Иванном, увековеченным во льду, какие-то личные воспоминания последующим поколениям он оставил. Прадед, разумеется, унес в могилу сказ о Потрясении, но все же передал детям и внукам много историй о том, как жилось людям до печальных событий. Юлька, вдохновившись рассказами прадеда, которые передавались от отца к сыну, старалась чаще вспоминать прошлое и делилась мыслями с мужем. Она считала, что чем больше людей думают о минувшем, тем скорее затянутся раны после Потрясения. Юлька страстно желала очутиться в тех временах, когда не было вечной зимы. Мечтала надеть легкое платье, а не толстую шубу, прогуляться по свежему воздуху, поднять взор на чистое ясное небо, что бороздили самолеты и дирижабли, пройтись по дорогам без снега, полюбоваться на переливающиеся в свете солнца высокие здания с тысячами окон, понаблюдать за полетом машин над землей, и удивленно посмотреть, как вместе с обычными гражданами по улицам разъезжают разумные механизмы. Марков слушал грезы Прокопьевны о днях минувших, а в голове гулял ветер. Он не разделял взглядов жены, и знал, что люди не изменятся, пыли в домах не станет меньше, а земля под ногами провалится под тяжестью снегов. Чертов мир не изменить – Марков давно поставил на нем крест, однако своего мнения по щекотливому вопросу не высказывал, чтобы не расстраивать жену.
Марков осмотрел литературу. Большие и маленькие, с обложками и без, книги свалились в неустойчивую стопку, что тянулась вверх как змея. Таких колонн было пять, и только чудо удерживало их от падения. Юльке коллекция рукописей мертвых людей казалась настоящим сокровищем, хоть за время жизни Маркова в Речном она ни разу к ней не притронулась. Один антиквар, живший в Петрограде, говорил, что совковые книги никто не читает, но Марков вопреки мнению знакомого успел пройтись, наверно, по половине сочинений из Юлиного шкафа. Однако смысл произведений совершенно не укладывался в голове. Не потому, что Марков читал невнимательно, – язык письма отличался от привычного говора выживших после Потрясения. Суть печатных фраз охотник улавливал, но слабо и без подробностей. Тем не менее ему нравилось вглядываться в пожелтевшую бумагу, изучать редкие картинки покойных художников и чувствовать аромат старой высушенной бумаги. Внимание Маркова привлекла серая и увесистая книга с множеством замятых страниц. Придерживая стопку рукописей, Марков вытянул пожухлый фолиант с серыми разводами на плотной черной обложке, сел на кровать и принялся его рассматривать.
– Ка-пи-тал, – по слогам прочитал Марков.
Перелистнув первую страницу, охотник увидел широкое бородатое лицо, видимо, автора книги. Марков попытался вчитаться в строки, но язык был очень сложен. Марков зевнул со скуки, привстал с кровати и лениво потянулся. Отложил книгу и уставился в окно, озаренное полуденным солнцем. Сидеть дома надоело, и охотник решил, что сперва зайдет в столовую, найдет там Митрича, пропустит с ним по стаканчику дубовой настойки, чтобы разогнать кровь по жилам, а затем отправится в лекарню к своей жене. Накинув повседневный тулуп, он взял наскучившую книгу с кровати, подошел к стеллажу и попытался впихнуть увесистый том обратно в колонну, но вдруг кипа рукописных трудов обрушилась. Марков едва увернулся от тяжелого фолианта, что намеревался проломить незадачливому читаке голову. Книги лились из шкафа что вода из ведра. Обвал прекратился, и он с тоской на сердце принялся наводить порядок.
Когда с унылым делом было покончено и книги вновь оказались на пыльных полках, Марков собрался закрыть дверцу, но увидел, что одна тонкая зеленая рукопись валяется на полу, недалеко от обеденного стола. Малышка одиноко лежала кверху обложкой. Охотник подошел к томику, взял небрежно за один край и хотел было запихнуть в шкаф, но неожиданно из страниц выпала крошечная бумажка. Марков наклонился за клочком и обомлел – перед ним лежала старая фотокарточка.
Твою же мать…
Марков прекрасно помнил, как десять зим назад вложил меж пожухлых страниц старый газетный огрызок, будто надеясь, что никогда к нему не притронется. Однако в те дни, когда обида пораженчества скребла душу как никогда раньше, он по-прежнему верил, что однажды случайно взглянет на остановившуюся во времени картину. Так и вышло. Неожиданная встреча заставила Маркова схватиться за сердце, что отчаянно забилось в бешеном ритме. Голова зверолова закружилась, и раздосадованный Марков с шумом плюхнулся на стул, выронив книгу из трясущихся рук. Мир резко погрузился во тьму, и единственным источником света во мраке оказался жалкий клочок газетной вырезки. Приняв удрученную позу, Марков выпученными глазами глядел прямо центр злосчастного снимка, и, если бы Юлька увидала мужа в столь пугающем состоянии, она бы закричала от неописуемого ужаса. Марков захлопнул веки и попытался проглотить внезапное наваждение, но тьма становилась все гуще. В голове живо вспыхнул отпечаток фотокарточки, на которой красовались шестеро человек, скованных одной цепью. Охотник прекрасно помнил тех, кто был изображен на снимке. Да, та самая старая команда Маркова, с которой он прошел огонь и воду. Тогда парни были веселы, рвались в бой, но теперь на память о них остался лишь газетный огрызок да боль в душе командира, сбежавшего в северные чащи. Каждую чертову ночь Марков думал о том, что бросил друзей, растворился в пучине необъяснимых эмоций, которых раньше не испытывал. Шесть фигур оставили неизгладимый след в душе потерянного человека, искренне раскаявшегося в пораженчестве. И если бы до бога доходили мольбы о прощении, то он лишил бы Маркова жизни, ибо слушать нытье не по годам старого мужика не хватило бы сил даже у всевышнего.
Марков набрался смелости и глянул на друзей. Столько снега выпало, а снимок будто вчера сделали в кабине самолета. Тот непримечательный день, как обычно, должен был закончиться привычным кровопролитием да попойкой, но солдатскую рутину неожиданно скрасили военные газетчики. Ребята пришли с камерами и горячительным для бодрости, что для многих стало символом освобождения от красной заразы. Они очень много спрашивали, уговаривали беседовать. Из шестерых мужиков самым общительным оказался Бык – пойло развязало ему и без того несдержанный язык. На горе парней-газетчиков, он уломал их выйти на боевое задание и прыгнуть с ранцем. В самолете фотооператор сделал снимок трясущимися руками – его испугали снаряды красных, грохотавшие за бортом. А писаки боялись не зря – один из них разбился, второго подстрелила шальная пуля, пущенная из белых окопов. Единственный выживший газетчик уже после боя настрочил разгромную статью про Маркова – мол, у штабс-капитана в его третьей роте одни садисты и пьяницы, а сам он безумец и безжалостный убийца. Но пропагандистская машина вовремя пресекла самодеятельность испуганного газетчика, и газета «Родина» выпустила обычный военно-патриотический очерк о боевых действиях против красных. Марков, прознав истину, тут же отмахнулся от белиберды – его ребят знают все, и никакие каляки-маляки не испортили бы мнение о славной роте, что без жалости крушила совков тяжелой рукой справедливости. Шесть молодых парней с горящими глазами были главным оружием Белой армии в борьбе с красной гнилью. Сперва их уважали, потом полюбили, а перед финальным сражением просто боготворили. В народе о третьей роте слагали легенды, пели песни, называли в честь команды Маркова детей. Даже император мерк перед этой необузданной силой, что оставляла позади себя только пепел.
Шкет. Бык. Дрон. Ежик. Барчук. И я. Марков.Совсем позабыл я про имя свое. Его ведь дал Учитель, когда вытащил меня на свет?
Мысли, возникшие в ответ на воспоминания, вызвали у Маркова приступ ярости. Зубы сжались, а пальцы, в которых лежал безобидный клочок, превратили ладонь в кулак, смяв несчастную карточку в жалкий шарик. Резко вскочив с кровати, Марков направился к печи, распахнул створку и метнул комок прямо в угли. Бумажка мигом вспыхнула, сжалась еще сильней и утонула в пламени.
– Надо было сразу сжечь! – злобно сказал охотник.
Хмуря брови, он смотрел на перемигивание огоньков на растрескавшихся поленьях и тяжело дышал. Дерево в печи трещало, вгоняя Маркова в полуобморочное состояние. Тело стало ватным, а голова каменной. Марков старался держать себя в руках, надеясь отойти от смуты в сознании, но пламя остановило взгляд охотника, испепеляя жаром кожу. Фонтан искр, что рассыпался после треска обугленной древесины, возвращал душу Маркова в прошлое, унося беспомощный дух подальше от тела, в мистический круговорот. Танец углей напомнил об огнях, что рассекали ночное небо Москвы перед злосчастной битвой, после которой жизнь Маркова оборвалась на полуслове. Охотник терялся в лабиринтах болезненных воспоминаний, рискуя заблудиться, но продолжал смотреть на пляску огня. Глаза закатывались, тело слабло, а мозги вместе с черепом, волосами и кожей растеклись по плечам. События прошлого вскрылись как гнилые нарывы, и душа Маркова почувствовала долгожданную свободу.
Опять я вспоминаю об этом… Дурная голова! Я клялся, я не хотел, я…

Глава третья
Марков стоял на склоне высокого холмаи завороженно провожал взглядом выстрелы артиллерии, походившие на искры горящих поленьев в печи. Ледянойветер завывал в полумертвом лесу, что раскинулся под ногами, запутываясь в черствых сучьях и создавая жуткую симфонию, омрачавшую печального Маркова. На Ново-Московье опустилась ненавистная ночь. Он слышал тысячи историй о том, что светло в столь недружелюбных краях практически не бывает. Гигантские трубы бездушныхпроизводств непрестанно исторгали копоть ввысь, застилая небо едкими выбросами. И какого черта Белыетут забыли, спрашивается? Свет Москвы, улицы которой вскоре обагрятся кровью пылающих страхом и злобой солдат, едва доходил до глаз Маркова. Долгожданный захват города, что стал последним оплотом врага, поставит точку в затяжной войне, до одури опостылевшей каждому. Чертово Ново-Московье не раз виделось Маркову в кошмарных снах – штурм города превратился в навязчивую идею. Все, от младшихдо старшихчинов, газеты, радио и кинофильмы трубили о том, что уничтожение Москвы – святой долг Белого движения, воля бога, чьими устами говорил Император. И бесконечное варево мозга в котле пропаганды сделало работу на ура. Высоченные трубы, неприступные стены и люди, засевшие внутри, вызывали у Маркова тошноту. Город вскоре перестанет существовать, и все эта мерзость сгинет в пекле навсегда. Белые растопчут любое сопротивление, попляшут на руинах грешной Гоморры, выросшей на костях Мира, словно сорняк.
Длинные полы плаща Маркова шумно развевались в такт потокам ледяного воздуха, что дул прямо в лицо. Одеяние, будто пресытившись тяжелыми раздумьями человека, решило помочь хозяину. Оно не боялось предстоящего сражения и шептало Маркову неведомую истину, нависшую тяжким бременем. И только внемля шуршанию дубленой кожи, белый офицер мог преодолеть сомнения, терзавшие разум. Но на горе Маркова, он погрузился в запутанные лабиринты мыслей и не ощущал себя во времени. Он воссоединился с Пустотой, что окружила белые войска и придавала солдатам сил, и утонул в бессознательном. Марков находился сразу во всех эпохах – прошлом, настоящем, грядущем. Он видел развилки чужих судеб в огромной реке времени, но итог собственного рокаоказался скрыт за непроницаемым полотном. Не спавшего почти троесуток офицера раздирали тягостные ощущения и тревога, Марков стоял, чуть покачиваясь от сильных порывов ветра, и пытался сосредоточиться. Он смотрел со склона вниз и грезил о том, чтобы сбросить дурные чувства прямо в темную пропасть под собой. Но Марков был привязан к душевным мукам навечно. Пытки сознания закончатся, лишь когда офицер сделает последний медленный вдох и тихо выпустит теплый пар из носа. Бремя, что нес Марков, нельзя сбросить или кому-то передать. Оно приковано к плоти намертво, отодрать его можно, только спустив с Маркова шкуру.
Тяжело вздохнув, Марков потер глаза. Странный туман окружал его. Он пьян? Да, вероятно. В палатке, где он сидел с друзьям, Марков только и делал, что пил и вдыхал дым. Во рту ощущалось противное послевкусие от сивухи. Убивать красных придется с разодранным от дешевого пойла горлом. Прижав сложенный кулак к груди, Марков прищурился и вновь посмотрел на десятиметровые стены Москвы, бросая молчаливый вызов неприступным истуканам, что простирались на неимоверное расстояние.
Это должно закончиться. Я правда устал.
– Господин штабс-капитан, разрешите обратиться? – неожиданно послышалось сзади.
Маркова силой вырвали из неясности. Офицер обернулся, не понимая, что происходит. Стеклянные глаза не сразу приметили мальчишку-рядового, который осмелился прервать думы о вечном.
– Вас это… Вас вызываютобратно в ваш штаб… – испуганно протараторил паренек.
Марков не отрываясь смотрел на юношу, что стоял неестественно прямо. Он глядел сквозь Маркова, будто не замечая присутствия офицера. Штабс-капитан в любимой манере хотел былонакричать на паренька, но поубавил пыли усмехнулся:
– Штаб… Так теперь наш кабак называется?
– Разрешите удалиться?
– Скажи, рядовой, за что ты воюешь?
– За царя, веру, отечество! – будто пораженный молнией парень отбарабанил опостылевший девиз и прижал кулак к груди.
Надув щеки и выпустив воздух, Марков неспешно поплелся обратно. Мальчишка застыл, продолжая смотреть вперед. Когда Марков прошел мимо, парень, набравшись смелости, сказал:
– Мы завтра победим, господин штабс-капитан!
После этих наивных слов Марков проникся жалостью к мальчишке, который вряд ли доживет до следующей длинной ночи. Офицер остановился и, повернувшись, спросил:
– К кому приписан?
– Третья рота. Ваша…
Марков провел ледяной ладонью по своей щеке, растирая по бородеиней, и напоследок бросил:
– Держись завтра подальше от огня.
– Но вы меня поставили в авангард…
– Значит… Значит… Бог с тобой, рядовой, – выдавил из себя Марков.
Икая, он продолжил путь, позабыв про мимолетное сострадание к пушечному мясу. Шагая через ряды палаток, натыканных впопыхах где попало, Марков приводил голову в чувство, дабы явиться в «штаб» со светлыми идеями и вразумить непутевых друзей. Но сивушка выветрила последние ясные планы, оставив в черепушке лишь бесполезную кашу. Его покачивало – то ли от ветра, то ли от похмелья. Ему действительно все надоело, и единственное, что его волновало, – это предстоящий бой и неизвестность впереди. А в лагере, который армия разбила три ночи ранее, подготовка шла без продыха,назло Маркову. Слышались постукивания молотков, хруст рыхлого снега да тихие маты где-то вдали. В носу стоял запах оружейной смазки и дымного пороха. Туда-сюдашныряли коротконогие солдаты, отдававшие Маркову честь.
Марков подошел к прямоугольному шатру шириной в пару десятков шагов, от которого повеяло папиросным кумаром. Еще издалека можно было увидеть, что палатка отличалась от сотен безликих брезентовых убежищ, принадлежащих младшему офицерью и солдатушкам. Только здесь горел свет, а на плотной ткани отпечатывались разнородные тени старых друзей. Маркова насторожило, что парни сидели на удивление тихо – изнутри не доносилось ни единого звука. Даже гулкого баса Быка не слышалось. Оттянув край шатра, Марков просунул голову в образовавшуюся щель. Тут же его обдало терпким запахом алкоголя, а тишина резко прервалась громким возгласом.
– Явился!
Света в палатке было недостаточно, но Марков без труда различал в полумраке лица сидящих. Пятеро друзей дождались вспылившего штабс-капитана, что в ответ на головотяпство швырнул стул под собой и ушел прочь на улицу. Вспышка ярости старшего по званию ожидаемо привела мужиков в чувство, однако в их взглядах сквозило презрение. Офицер, чувствуя преимущество, подошел к своему месту у широкого стола, что представлял собой криво сколоченную столешницу из досок, прибитых к поленьям. Никто и слова не проронил. Марков, примерив личину строгого отца, уперся кулаками в стол, оглядел товарищей и сухо спросил:
– Придумали что-то? Или продолжали дурака валять?
Никто не ответил. Парни развалились на своих местах, будто не замечая присутствия начальника, который хоть и был близким другом, но все еще оставался командиром роты, чье слово в военное время – нерушимый закон.
– Шкет?
Разведчик невысокого роста покачал головой. Намерения его через взгляд черных как смоль глаз невозможно прочесть. Да, Шкет был скользким типом, но каждый раз выходил победителем, если Марков устраивал проверку на лояльность. Штабс-капитан полностью доверял коротышке и старался держать его рядом. Он знал многое: кто женился или умер, сколько в стане врага солдат или когда очередной красный капитанчик задумает устроить перебежку. Разведчик будто обладал божественным даром слышать мысли людей. А еще Маркову нравилось, что Шкет крутился у императорского двора и ведал, о чем шушукается знать и высшие военные чины. Из всей команды Шкет слыл самым серьезным, но и он сегодня дал маху.
– Чем вы занимались, остолопы?
– Да пили, Маркуша. Пили и говорили, – ответил мощный и обрюзглый Бык, ростом в двенадцать вершков.
Диковатого парня с широким лицом и вогнутой челюстью боялись не только красные, но и свои. Если Бык впадал в ярость, лишь молитвы могли привести его в чувство, ибо в гневе великан превращался в безудержную машину для убийств. Он крошил черепа голыми руками. Убивал и калечил. Да самое ужасное – мужику это страсть как нравилось. Быка постоянно ставили в пример как истинного героя, солдата, чья рука не дрогнет перед умоляющим о пощаде врагом. К сожалению, в последнее время он все чаще выходил из себя, и виной тому страсть к горячительным, что медленно выгрызали у солдата мозг.
– Пока ты прохлаждался, я осматривался, – выдал Ежик, поглаживая красно-синий шерстяной шарф пилота, обвязанный вокруг шеи. – Видимость хреновая. Щас, думаю, с севера надует туч. Завтра авиация нам не поможет.
Ежик, бывший пилот с выпученными глазами и короткой стрижкой, по сей день скучал по небу, и при удобном случае просил дать самолет, чтобы прикрыть роту сверху. Но Марков ценил атакующие способности друга, поэтому не пускал Ежика кружиться над полем боя. С Ежиком Марков прошел много передряг, и знаменитая команда штабс-капитана началась именно с них двоих. Поэтому Ежик всегда требовал к себе особого отношения и злился, если Марков не слушал его.
– Неохота ничего обсуждать, – зевнул Барчук. – Хочу добить красных и уйти спать.
Вечно взъерошенный, недовольный и скучающий отпрыск мещанина присоединился к команде последним. Для него смерть всегда была игрой, и он не ведал страха. Однако на войну попал по воле отца, офицера, что стоял у истоков Белого движения и слыл уважаемым человеком среди солдат. Барчука хотели лишить наследства, если парень не возьмется за голову. И лучший способ, по мнению папаши, – служба в армии. У генерала Болькова было несколько сыновей, и все они презирали Барчука за его фривольность. Парня отправили по рекомендации к Маркову, ибо его рота обросла легендами, но мало кто верил, что возглавляемое штабс-капитаном формирование долго протянет. Вероятно, родственники планировали избавиться от кровинушки, но их желанию не суждено было сбыться. По крайней, мере до осады Москвы парень благополучно дожил, чем не мог не вызвать гнева старших родственников.
– А ты что-нибудь скажешь? Раз уж все решили выговориться, – обратился Марков к Дрону, что сидел мрачнее тучи.
– Нет, – гнусаво произнес худощавый механик. – Добавить мне нечего.
Дрон – один из немногих в армии Белых, кто умел обращаться с техникой. Войска, набранные из деревенщин, бывало, и лампочки никогда не видели, где уж там про сложные механизмы думать. И Марков до сих пор чувствовал радость за освобождение Андрюхи из красного лагеря. Сам Дрон, к слову, никогда не рассказывал, за что уехал на общественно-полезные работы. Такие люди редко попадаются среди зеков, и удивительно, что он умудрился прожить ни много ни мало три зимы в месте, где интеллигент погибает в первые дни. Издалека Дрон напоминал паука с длинными неуклюжими конечностями, а светлые волосы и горбатый нос довершали нелепый образ. Никто и подумать не мог, что в недрах лагерей может гнить столь полезный для армии человек. Дрон очень скучал по семье – жене и двум дочуркам, что остались жить в Москве. Они ждали возвращения любимого мужа и папы, писали в карательные органы письма и до последнего надеялись увидеть главу семейства живым после приезда черного воронка. И только благодаря Шкету девушкам донесли, что с Дроном все хорошо, однако он обязан отдать должок белым и верно служить Короне Его Превосходительства, пока Красных не сотрут в пыль и не развеют по ветру. И вскоре, похоже, служба инженера останется в прошлом.
– Папироски остались у кого? – Марков вытянул руку вперед, ожидая сверток, плотно набитый табаком.
– Не вопрос! – хрипнул Бык, протягивая самокрутку.
Старший по званию принял дар с невозмутимым лицом. Он поднес гильзу к губам, и Бык тут же угостил друга огоньком догорающей свечи.
– Парни… – офицер нервно затянулся и оглядел собравшихся. – Мы на пределе. Все устали. Щас требуется одно – добить красных любой ценой. Давайте сделаем это. Соберемся. И сделаем.
– Понимаешь, все так странно, – начал было гнусавить Дрон. – Я сам не свой сегодня. Не верю, что скоро буду дома. Елки-палки, это просто невыносимо. Очень переживаю за Лизу, Машу и Аню. Они там, в городе… Одни. А я тут.
– Я же тебе говорил, все улажено, – в разговор вмешался Шкет. – Твои давно выбрались по каналам и ожидают в безопасном месте.
– Соберись, Дрон. Ты вернешься к своим. Я обещаю тебе, – Марков похлопал друга по плечу. – Он вернется к семье? Отвечайте, отморозки безбожные!
Все хором поддержали Маркова.
– Вот так. И не вздумайте больше отвлекаться, иначе пойдете под трибунал. Будете там с предателями хихикать, как девочки. Шкет, давай сюда планы. Начнем сначала.
Разведчик открыл перед мужиками большой пожелтевший сверток, а офицеры, словно дети, столпились вокруг карты. На ней ловкая рука Шкета показала Москву с выходами: семь ворот, несколько десятков канализационных коллекторов, подкопов и лазеек. Ходы, отмеченные черными линиями, пересекались, сходились, вновь разбегались, делились и прерывались, образуя запутанную паутину, разобраться в которой не под силу даже искушенному картографу. Сущая головоломка для непытливого ума. Шкет обвел Москву пальцем и заговорил тихо, будто опасаясь, что его подслушивают:
– Смотрите. По периметру выставлено много защитных сооружений. Подступы заминированы, а главштаб решил, что именно наша рота должна первой закрепиться на этом участке. Они хотят потихоньку стягивать кольцо вокруг Москвы, но войска слишком разрозненны. Западный фронт задерживается, потому что несколько красных армий оказались в котлах, а мы не можем допустить врага в тыл. Короче, основные силы подойдут к Москве нескоро. Нам повезло, ибо сотня тысяч красных сейчас пытается удержать запад. Расклад – наши три армии должны любой ценой взять город, где осталось пару тысяч ополченцев. Будем атаковать город любыми имеющимися средствами. Завтра, по генеральному плану, мы спустимся с холмов и под прикрытием огня попытаемся пробиться к южным воротам. Там меньше всего защитных укреплений, но сильнее прострел с укреппозиций со стороны города.
– Да, – гнусаво добавил Дрон, – мы помогли артиллерии развернуть позиции тут. Если ты уверен, что мои ушли, пусть сотрут сопротивление в пыль, а мы войдем победителями.
– Много нужных производств. Их нельзя трогать. Поэтому мы не бомбим город с воздуха, Ежик.
Бывший пилот недовольно фыркнул.
– Вот тебе добросердечность Императора, будь он неладен! – недовольно произнес Дрон, стукнув по столу.
– Полегче, дружище, – Шкет недвусмысленно покачал головой. – Не забывай, кто тебя вытащил из лагеря.
– Отставить! – вспылил Марков. – Думайте о деле! Сколько наших? Не больше десяти тысяч человек. Почему нельзя дождаться основных сил? Мы можем провести разведку боем, если штаб хочет пролить кровь.
– Воля штаба иная, Марков, – Шкет пожал плечами. – Совки до сих пор думают, что основной удар будет с запада. Они не ожидают хитрого укола прямо в зад с юга.
– Мы тут должны закрепиться? – Марков ткнул на область карты, где от руки было начертано «Измайлово».
– Ага, – кивнул Шкет. – До укреплений тысяча шагов. По моим данным, там хлипкие стены. Сделаны были чуть ли не сразу после Потряса. Короче, сперва артподготовка, а потом ничто не помешает нам войти внутрь. У нас будет преимущество – про Москву мы знаем все: улицы, дороги, линии электропередач, склады. Мы отрежем красных от этого коридора, войдем и направимся сразу к Дворцу Советов. Дойдем до дедушки Ленина на постаменте, и нас уже никто не остановит.
– Хороший план, да. Только есть загвоздка – нас раздавят на подступах. Открытая местность. Обстрелять – раз плюнуть, – продолжал напирать штабс-капитан. – Есть другой способ попасть внутрь? Что еще разведка докладывает?
– Мало донесений. Мы не можем исследовать только юг – красные сразу поймут, что мы пасем эту сторону, – Шкет нервно постучал по столу.
– А если поднять легкие самолеты? Осмотреться, пока видимость не упала, – сказал Ежик, очевидно, намекая на собственный полет. – Да даже одного биплана будет достаточно…
– Ежик, тебе запрещено браться за штурвал после той пьянки с медведем, – Шкет подождал, пока затихнут ожидаемые смешки. – Сейчас летать над городом рискованно. Их зенитки уже вовсю шпарят по нашим.
– Мы не можем потерять преимущество в небе, – сквозь зубы произнес Ежик. – Если они…
– Это уже не нам решать, – резко прервал приятеля Марков. – Обойдемся тем, что есть.
Ежик, оскорбленный до глубины души, отстранился от обсуждения.
– Друг, ты нужен мне тут. Давай без соплей? Останься на земле в последнем бою, – Марков вспомнил несчастного медведя и ухмыльнулся. – Господин Цесаревич, я думаю, на нас не в обиде. Ща мы возьмем Москву по-быстрому, и когда наше императорское величество узнает, что ты был в первых рядах, оно непременно вернет тебе самолет. А если откажется, мы пошлем этого помазанника нахрен, а на награбленные деньги купим новый. И летай на здоровье!
– Я всегда хотел подохнуть в небе, – недовольно буркнул Ежик. – А не на земле, как крыса.
– Хватит скулить! Мы все вернемся домой.
– Марков, у тебя разве есть дом? – спросил Барчук. – Знаю, ты на месте долго не сидишь. Или домом станет место, где забрюхатела последняя твоя девка?
– Господь наш Есус давно лишил своих рабов животворящей силы, – Бык рассмеялся, брызнув слюной на молчаливого Ежика. – Член стоит до лба, и ни одного дитя. Благодать!
– Хоть что-то есть в этом Потрясе доброе! – захохотал в ответ Барчук.
– Парни… Вашу мать! Выпьем! – Бык вскочил с места и торжественно поднял рюмку.
– Бычара, ты когда угомонишься? – тяжело вздохнув, спросил Ежик.
– ВЫПЬЕМ! – орал Бык так, что палатка тряслась от его голоса.
Марков, хоть и старался обуздать несобранных парней, страстно желал пригубить сивушки. Рот иссох, а желудок урчал как умирающий олень. При таком раскладе бутылка самогона в лучах восковых свечей обладала поистине магическим притяжением, прямо как трактирная деваха после нескольких недель боев на передовой. Да, офицер пытался подбодрить товарищей словами, но спиртяга оставалась самым лучшим способом скрасить последние часы перед наступлением. Так и просидели друзья остаток ночи. Потом уже и Марков раззадорился. Мужики стали играть в карты, вспоминать лихие деньки. Настроение у всех было паршивое, но офицеры старались лишний раз не напоминать себе о возможной скорой смерти. Палатка командования роты, лихой брезентовый «штаб» напоминал простым рядовым и младшим офицерам, как нужно встречать последний бой. Друзья готовились к кровавому пиру, а солдаты, стоявшие в карауле или потерявшие сон, слышали канонаду смеха, похожую на конское ржание, и не могли поверить, что в палатке сидят люди.
К утру свечи уже успели догореть, а задор и легкое волнение сменились похмельем и тяжкими мыслями. Тень сомнения поселилась в головах у офицеров, которые так и не придумали, как поступить с собственными жизнями – ни во время боя, ни после. Да, парни тревожились, каждый думал о своем. Марков вспоминал Учителя и искал смысл в словах старца. Дрон прощался с семьей навсегда. Ежик тосковал по первому полету. Шкет уверял себя, что сделал правильный выбор. Бык предвкушал великую сечу. А Барчук извинялся перед всеми.
Так бы и сидели мужики, пока напряженную тишину не прервал топот сотен сапог на улице.
– Пора, – сказал Марков, приподнимаясь с места, – Господа офицеры. Друзья. Наш выход.
И тут, словно набравшись смелости, Дрон первее всех встал и спросил у Маркова:
– Неужели это конец?
– Нет, это только начало, – ответил штабс-капитан, не замечая, как очутился в Юлиной хибаре.
Печь успела погаснуть, а дрова превратились в угли. Маркова, чей разум находился в прошлом, накрыло ознобом. Охотник потряс головой, чтобы отогнать наваждение.
Боже, что со мной? Я схожу с ума. Пойду все-таки на улицу, проветрю голову.
Натянув светло-серый широкий заячий тулуп, Марков ненароком посмотрел в зеркало и ужаснулся – там отражался незнакомый человек. Он походил на Маркова и лицом, и сложением. Марков знал, что перед ним наглый самозванец, укравший личину штабс-капитана и вовсю расхаживающий с ней по Студеным. Кто имел смелость походить на бывшего белого офицера и одновременно никем не быть? Ни Юля, ни Митрич не могли заметить подмены, ибо судьбы этих людей никогда с Марковым не пересекались до ранения перед Речным. Он долго наблюдал за поведением пришельца в шкуре Маркова и недоумевал. Лицо незнакомца ужасало: отекшее, на лбу, щеках, под глазами сияли морщины. Месячная борода тускло переливалась сединой. Неужели в этом теле могли ужиться двое? Или это маска, которую некогда пришили к Маркову в момент очередного помешательства и беспомощности, как пару минут ранее? Ответ не заставил себя долго ждать.
Я знаю, кто ты, черт тебя дери. Так и выглядит Миша. Охотник из Речного.
– Зачем ты стал мной? – спросил Марков у отражения. – Зачем украл мою жизнь?!
Немолодая обрюзгшая физиономия в зеркале лишь вяло пожевала губами. Собственная убогость воспламенила в нем необузданную ярость. Марков сжал кулак и со всей дури ударил в зерцало, превратив стеклянную гладь в сотни мелких осколков. Охотник не ощутил боли – ненависть лишила его последних чувств. Отойдя от места преступления против порядка и прикусив губу, охотник принялся убирать крупицы зеркала, попутно измазав пол кровью, сочившейся из костяшек.
Похоже, настойка отменяется.
Глава четвертая
Скрыв следы полуденного помешательства, Марков перевязал руку первой попавшейся тряпкой. В доме находиться уже не было никаких сил. Перед выходом Марков еще раз поискал осколки на полу, проверил печь и пулей вылетел наружу. Не успел следопыт сойти крыльца, как провалился по щиколотку в снег – непролазные сугробы заполонили Юлин двор и устроили зевакам засаду. Удивленно оглядевшись, Марков вспомнил про ночные завывания ветра на улице – лихая метель быстро скрыла Речное под непроходимым покровом грязно-серого снега. Обойдя низкую деревянную калитку, Марков вышел на уже расчищенную улицу. Давно проснувшийся народ быстро прибрал дворы и дороги, застеленные ночью рыхлым ковром.
Твою ж мать, вовремя вернулся! А то занесло бы на хрен.
Он придерживал здоровой рукой перевязанную кисть. Настроение немного улучшилось – похоже, вместе с кровью вышли и дурные мысли. А к супруге Марков зашел, как обычно, не вовремя – в предбаннике лекарни, обшитом окрашенной в зеленый цвет фанерой, сидели трое: две прокисшие от времени бабки, имен которых Марков не знал, и простуженная девушка, шмыгавшая красным носом и вытиравшая слезы с блестящих глаз. Старушки, едва заметив Маркова, тут ж перешли на скрипучий шепот, от которого по коже пробежали мурашки. Шелестя губам и не отрывая водянистых глаз от цели, бабули просвечивали Маркова ехидными взглядами. Охотник знал, что за безобидными открываниями беззубых ртов прятались дурные мысли покрытых пылью мозгов.
– А вот он, а он… – донеслось до ушей Маркова.
Марков равнодушно переступил через порог и поздоровался с больными. Девушка махнула рукой в знак приветствия, но тут же закрылась ладонью и громко чихнула. Бабки же сделали вид, что не услышали мужа лекарши. Они продолжили ненужный разговор, нервно ожидая скорого исчезновения пришельца. Марков прошел мимо бабок и намеренно споткнулся о толстую ногу в валенке – чтобы неповадно было. Старуха, чью голову покрывала дырявая шерстяная шаль, разинула черную пасть, откуда посыпались проклятия.
– Не хворать вам, дамы, – прыснул охотник, держа скрещенные пальцы в карманах.
Если у Юльки в коридоре кто-то сидит, значит, ей попался трудный больной.Уже представляю, как она орет на Волчка будто резаная. Черт, супруга, почему ты перестаешь быть дикой, когда приходишь домой? Может, мне этого и не хватает в тебе?
Жена Маркова любила работать быстро и не прощала себе, если не могла помочь людям, мучающимся от недуга. В пылу приема Юля походила на неистовую метель – носилась по кабинету, вооружившись лекарным ножом, от вида которого падали в обморок, кричала на Волчка, но успевала оказать необходимую помощь нуждающемуся. Лечить она умела, и Прокопий не зря хотел передать дочери свои звания. Да, в основном к Юле приходили с обычными болячками – кто руку сломает, кто простынет. Но, бывало, лекарше приходилось изрядно поразмыслить над не описанным Прокопием случаем. Отец долго составлял справочник для дочери, чтобы она опиралась на полученный им опыт, и Юлия погружалась в решение задачи с героической самоотверженностью, забывая про очередь в предбаннике. В иной раз, в ожидании дохтура перед дверью, в храме выздоровления могли толпиться человек пять или шесть. Но результатом такого труда могла стать новая запись в отеческом справочнике. И сегодня, похоже, народ будет прибывать и балаганить, ибо Юлька вновь с головой окунулась в нестандартный случай.
Дойдя до двери, Марков приготовился постучать в такт завываниям старух, как вдруг на пороге показался Карабин. Марков не ожидал встретиться с начальником ополчения в узком проходе. Главный караульный, что носил густые рыжие усы, стекающие до шеи, показался на удивление взволнованным. Его привычный неподвижный взгляд бегал как у кролика. Лицо пятидесятилетнего мужчины покрылось багровым оттенком, словно Карабин провел сегодняшнюю лютую ночь на морозе. Усатый не заметил Маркова, на бегу чуть не врезался в стену и, погруженный в тревожные мысли, покинул лекарню.
Что это с ним?
Оказавшись внутри, Марков напоролся взглядом на Волчка – так звала Юлька своего помощника. Молодого человека взяли в подмастерья не так давно. Паренек рос сиротой, но вся деревня о нем заботилась как о родном. Юноша был красив, курнос, а волосы вились кудрями до плеч. Бобриха попросила (или вежливо настояла), чтобы лекарша взяла парня себе в помощь, дабы тот не слонялся без дела. Волчок схватывал все на лету, умел быстро носиться, успевая при этом делать сотни всевозможных дел, порученных доктором. И не было б юноше цены, если бы вверенная работа не походила на бесполезную суету. Когда лекарша кричала на Волчка, у парня будто выдувало мозги. Он ронял инструмент, тряс руками, иной раз падал в обморок посреди операции. После тяжелого дня постоянно забывал смыть кровь с пола или запереть кабинет на ночь. Да, он был безалаберным, но Юлька видела в парне дремавшие способности и надеялась их пробудить, понимая, что приемника из красавца придется растить ой как долго.
В кабинете ослепительная белизна, как всегда, с непривычки резала глаза. Юлина лекарня не походила ни на что в Речном. Не зря Прокопий называл свое рабочее место храмом выздоровления – внутри поддерживался строгий порядок, а светло было настолько, что можно увидеть пылинку на белой ткани. Прокопий в свое время выклянчил у Совкома большие окна, изготовленные на заказ в Шахтах, белую плитку для пола и стен, а также множество непонятных инструментов и оборудования. Благодаря стараниям покойного батюшки в вылизанном до блеска кабинете даже умирающий начинал верить в скорое излечение (хотя, это заслуга скорее лекаря, чем обстановки, ибо неподготовленному кабинет с первого взгляда казался пыточной). В центре помещения стояла большая кушетка, и она не пустовала. На ней, с тоской на моське, сидел Сенька – караульный, стороживший Речное под руководством Карабина. Его щеки и нос тоже сияли багром.
– Показывай, что у тебя там! – Юлька смотрела на Сеньку пытливым взглядом. – Давай, я говорю!
Марков посмотрел на Юльку. Лицо девушки выражало сожаление вперемешку с нетерпением. Ее темные брови нахмурились, а лоб, прежде гладкий, покрылся глубокими морщинами. Вид Юли смутил не только Сеньку, но и Волчка, переставшего мыть инструменты в тазу и повернувшего курчавую голову в сторону немой сцены. Никто не знал, что случилось с пареньком, а Сенька продолжал томить, не решаясь открыть печальную истину. Похоже, он и сам понимал, что дело дрянь. В кабинете повисла тишина, лишь кушетка едва поскрипывала в такт нервному подергиванию ноги молодого караульного. Марков решил, что зря пришел.
Покажу руку вечером.
– Ну же! – сказала Юлька более строгим голосом. – Я не могу ждать вечно! Мне еще этих старух нюхать. Живее! А ты, Волчок, мой давай!
После грозных слов в тазу вновь забулькала вода и залязгали инструменты.
Сенька виновато сглотнул слюну, а Юля продолжала сердиться:
– Ты че, не мужик? Похоже, нет, раз Карабин притащил за руку! Какого хрена тебя усатый вообще в караул взял, если тебе пеленку под жопу стелить нужно?! Не хочешь жить – вали из моего кабинета!
Слова Юльки привели парня в чувство. Дозорный стянул с себя валенок и принялся развязывать влажные портянки. В нос тут же ударил едких запах сырости и немытых ног. Волчок сморщился, а Юлька будто бы не заметила смрада. Сенька нехотя оголял ступни, а лекарь изнывала от нетерпения, потроша парня остервенелым взглядом.
– Что же ты копаешься? Бога ради, снимай это тряпье! – сказала лекарша недовольно. – Как будто я не знаю, что у тебя там.
– Нога распухла, Юлия Прокопьевна… – виновато произнес Сенька.
– Миш, поди-ка сюда, – позвала Юля Маркова. – Гляди.
– А-а-а-а? Зачем ему смареть… – начал было заикаться Сенька, но жена тут же шикнула, чтобы больной заткнулся.
Марков нехотя приблизился к столу. Юлька опустила взгляд и увидела перевязанную руку.
– А с тобой что? Тоже уснул в снегу? – не выходя из образа лекаря, проговорила Юлия Прокопьевна.
– Фигня, поранился, – сказал Марков, стараясь переключить внимание Юлии Прокопьевны.
Сенька дрожащей красной рукой стянул последнюю тряпку и обнажил конечность. Вид собственной ноги довел юношу до исступления. Караульный растерянно уставился на изувеченную часть тела, не веря, что она принадлежит ему. Тревога Сеньки оказалась не напрасной – ступню было не узнать, так безжалостно поработал старина мороз. Кожа превратилась в сухую бумагу, усеянную жирными пузырями, наполненными желто-красной жидкостью. Кончики пальцев будто перевязали у основания тугой бечевкой, и они стали напоминать раздувшиеся бочата, накачанные жидкостью цвета застоявшегося гноя. Пораженный участок истекал буро-красной сукровицей, насквозь пропитавшей портянки. Да и запах стоял просто невыносимый, так что Волчку пришлось заткнуть нос тряпкой. Беглого взгляда на ступню было достаточно, чтобы понять – дело дрянь. В таких случаях полевые лекари, не задумываясь, рубили хворые конечности. На счастье Юльки, в Речном заниматься членовредительством приходилось крайне редко, благо здешний народ помнил, как коварна смерть на морозе. Только Митрич не внимал Юлиным наставлениям и любил поваляться пьяным под свист северных ветров, но ему пока везло проснуться с живыми ногами.
– Я стал выродком! – Сенька уткнулся лицом в покрасневшие ладони и громко зарыдал.
– Вы зачем с Карабином по лесу бродили? – спросил Марков, смотря, как Юлька сквозь марлю сгибала раздувшиеся пальцы в суставе.
– Я… Д-два… два дня дежурил! – всхлипнул Сенька, отрывая багровое лицо от ладоней. – Хотел побольше марок скопить, подарок Афоне сделать…
– Врешь ведь! Усатый чуть без ушей не остался, а ты тут… мелешь! Что я, слепая, по-твоему?! – Юля продолжала наседать. – Миша прав, вьюга застала вас врасплох. Неужели нельзя было подождать?
Постоянные недоговорки Маркова, похоже, выдрессировали в девушке чуйку на ложь.
– Нет-нет, вы чего? Я… Мы просто… – начал было оправдываться Сенька.
– Вчера утром я видел дым в стороне Ленинского, – сказал Марков. – Туда и ходили, значит? Нашли что хотели?
– Ничего себе! – внезапно подал голос Волчок. – Горело там знатно, раз даже в лесу видно было!
– Мы…
– Афоне теперь придется подождать, пока ты не поправишься. – Юлька слегка надавила на кожу. – Чувствуешь что-нибудь?
Сенька помотал головой.
– Плохо, – со вздохом произнесла Юлия Прокопьевна. – Но время у нас есть. Немного, но есть. Я отойду, мне нужно переговорить с Мишей, а ты, Сенька… Боже мой! Знаешь… Волчок, измерь ему температуру. Дай воды.
Юлия Прокопьевна накинула шубу и вышла из кабинета, а Марков отправился следом, по пути невзначай наступив бабке на валенок. Скрывшись от проклятий на улице, Марков приобнял жену сзади, уткнувшись носом в плечо. Густая оленья шерсть защекотала Маркову нос.
– Ты видел сегодня солнце? – спросила Юля, глядя на посеревшее небо. – Скоро уже стемнеет. Быстро солнышко пропало. Но оно было. И вчера тоже.
– Ага… – Марков посмотрел на Юльку и покрепче обнял ее, чувствуя, как вздымается грудь жены в такт дыханию. – А еще видел дым на горизонте. И обмороженную ногу Сеньки.
Девушка на крыльце лекарни быстро перевоплотилась из строгой Прокопьевны в миловидную Юльку. Столь резкие перемены обескураживали, и Марков не мог понять, почему жена до сих пор не набралась решимости высказать супругу то, что думает о нем. А Марков чувствовал, что их отношения сильно тревожат Юлю, но… Черт, он ведь сам ничего не может поведать ей! Марков хотел бы поделиться страхами, открыть свою душу, набраться смелости и признаться в одиночестве, унынии и медленном угасании. Но его сдерживала совесть. Совесть, благодарность и толика вины за спасение жизни. В ту ночь он не желал, чтобы будущая жена вытягивала покойника с того света. Да Марков даже и не помнил, почему оказался весь в крови посреди Хмурого леса! Одно он знал наверняка – тогда он страстно хотел умереть. Но белый офицер выжил, а долг за душу, вырванную из лап сатаны, не оплачен. Охотник с жаром в груди хотел помочь несчастной женщине, лишившейся всего, но… сделал только хуже. Не пустил к себе, не любил. А еще…
– Кто-то мешал мне спать ночью, – Юля слабо улыбнулась.
– Хотела бы, сразу уснула.
– Я немного прикорнула, конечно. Даже сон увидела какой-то. Снилось… Снилось, будто я бегаю вокруг стульев. Странно! Я запомнила, сколько их было. Кажется, восемь. И ни на один я не смогла сесть. Так и носилась, пока ты не разбудил кряхтением.
– Необычно, да… – Марков притворился, что ему есть дело до сновидений супруги.
Я неправ. Прости меня. Но я хочу быть с тобой. И в то же время не хочу… Может, все-таки рассказать ей все? Мне не хватало ее. Я соскучился. ДА, ВСЕ! Скажи ей, скажи, СКАЖИ!
– Я хочу тебе…
– Мне страшно, Миш. Беда назревает. Эти непонятки с Шахтами… Пожары… Люди звереют. А обозчиков нет месяц! МЕСЯЦ! Хуже, наверно, было во времена Войны Пяти Деревень. Я думала, мне посчастливилось не застать ту боль и кровь… А теперь назло моим страхам все повторяется.
– Да брось, – отмахнулся Марков, обрадовавшись, что ему не дали договорить. – Приедут эти торгаши. Не ведись на старушечий галдеж.
– Пока ты был в лесу… Ты представляешь, этого дурака Митрича чуть не пристрелили после твоего ухода.
– Что он натворил?
– Бузотерил! Со своими лесорубами пытался заставить Бобриху прийти на вече. Говорит, не нужны эти обозчики, хоть тресни. Окружил столовку Бобрихи. Представь, что удумал – требовал Феклу, чтобы поделила припасы между сельчанами. Кричал про оброк, который платили в казну Речного. Орали, галдели. Кричали, мол, обозы отравили Речное, что Бобриха всех обманывает… Опять завел свою шарманку, но в открытую они еще не действовали. Карабин этих бузотеров жестко разогнал. Митрича, вон, вообще отпинали. Ходит с синей мордой теперь. Раньше от пойла опухший был, щас от синяков. И сразу ко мне пополз. Я ему зашила лицо. А глаза… Боже, ты бы видел его взгляд! Дикий, словно зверь какой-то передо мной. Я боялась слово сказать, вдруг в глотку мне вцепится. Я его отпустила и дверь за ним захлопнула. А Тесак этот все с меня глаз не спускал. У него кровь будто в кожу въелась за годы разделывания мяса. Теперь спелся с Митричем и ходит как сторож за ним, вдруг кто в глаза посмотрит. Карабин и его чуть не пристрелил. Я боюсь, что они задумали что-то нехорошее. А вот Бронька с ним… Все нашептывает гадости про всех.
– Да… Много чего случилось у вас… у нас, – Марков осекся. – У нас. У нас пока меня не было.
– Да, ты все же десять зим прожил здесь, – Юля слабо улыбнулась. – Можешь смело говорить, что это твой дом.
У Маркова сжалось сердце.
– Этих дебоширов бабки митричами назвали. Завтра Речное собирается после рассвета на вече. Не знаю, будет ли там Фекла… Будут решать про обозчиков.
– Давно пора собраться. Митрич-то рад, что созвал народ?
– Да, его не узнать! Как поговорила на днях с ним, не поверила. Важный такой ходит. Представляешь, только иду сегодня на работу, а они уже заваливаются к Бобрихе, бухают, орут. Припасы делят.
– Сколько их вообще? Митричей этих?
– Человек тридцать – сорок. Это те, кто с ним вместе любезничает. А поддерживает его полдеревни точно, – вздохнула супруга.
– Не переживай. Я думаю, все разрешится. Митрич нормальный мужик, хоть и зазнался. Сейчас все дурят. Вече поможет разобраться, что делать – митричи скажут, чего хотят, Бобриха с ее подлизами – чего хотят они, найдем что-то посредине и заживем дальше. А за жратву вообще не беспокойся! Я наловлю дичи, хватит на сто зим вперед. Не умрем. Пока погрызем оленя. Занимайся своим делом и ни о чем не думай. Справимся!
– Я бы с радостью, но… – Юля поджала губы и отвела взгляд.
– Что такое? – спросил Марков, не понимая смущения Юли.
Девушка вздохнула и пожала плечами. Она развернулась, отошла от Маркова и зашагала по протоптанной дороге, которая шла в обход здравпункта. Марков последовал за ней, хрустя снегом в такт шагу супруги. Прокопьевна подошла к небольшому деревянному сарайчику, вставила широкий ключ в скважину и с легкостью отворила дверь. Марков заглянул в подсобку и ахнул.
– Ничего нет, Миш. Остаток лекарств забрала Бобриха, чтобы ненароком митричи не отняли.
Внутри сарайчика кружилась только пыль. Стеклянные шкафы, коих здесь было немало, стояли пустыми. Где-то еще оставались упаковки, склянки, банки, но в целом угнетающее запустение мешало наслаждаться отсутствием привычного беспорядка.
– И давно?
– Позавчера вечером. Волчок был на дежурстве, пришли парни Карабина и заставили открыть двери склада. Потом парень прибежал, рассказал, а я даже шубу не надела, побежала за усатым, но нашла. И никто его не видел! А на следующую ночь они с Сенькой потащились в лес.
– Не переживай! Я все равно ничего бы не смог поделать. Я думаю, Фекла знает, что делает, и будет выдавать припасы по потребности. Тебя, как единственного врачевателя, она в беде не оставит.
– Да их все равно оставалось с гулькин нос. На Сеньку точно ничего нет. Миша… Мне так страшно! – Она упала Маркову на плечо, не в силах сопротивляться приступу плача. – Ты видишь, что сейчас происходит в Речном. Люди озверели. Мы надеялись, что обозчики приедут рано или поздно! Но лекарств больше нет! И не будет! А я… Я даже не знаю, что теперь делать. Сенька может погибнуть. Ему нужны противомикробные, но их нет. Проще пристрелить парня, чем пилить ногу без таблеток.
– А как раньше лечили? – Марков призадумался. – В старые времена. До Потряса. Вернее… Задолго до Потряса.
– Не знаю. Всякими отварами. Отец не рассказывал, – Юлька вздохнула. – Но щас под снегом уже ничего не растет. Только иголки на елках, да шишки.
– Да и хрен с этим балбесом. Завтра будет вече. Мы решим, как поступить.
– Может, обозы приедут? – спросила Юлька с надеждой ребенка в глазах. – Обозчики. Они ведь не забыли про нас?
– Не должны, – Марков погладил жену по голове и посмотрел на белые облака, медленно раздираемые ветрами на части. – Это же торгаши, своего не упустят. Но с обозами точно что-то случилось. Видимо, в Шахтах какие-то проблемы, раз не посылают людей к нам.
– Когда это закончится? – печально спросила Юлька, зная, что Марков не найдет подходящего ответа. – Эти непонятки… Боже, почему все не может быть… Быть просто.
Жена бросила тоскливый взгляд на пустые полки и закрыла дверь сарайчика.
– Можно и открытой оставить, воровать нечего. – Она утерла слезы и посмотрела в сторону площади, где вскоре состоится судьбоносное собрание. – Нужно предупредить людей, чтобы вели себя очень осторожно, не ввязывались в передряги…
– Тогда они навредят себе еще больше. Чем больше учишь, тем глупее становятся, – здраво рассудил Марков. – Скажешь им, что ночью выходить крайне опасно, так они все повалят на улицу.
– Ты прав, – тихо проговорила Юлька, смотря себе под ноги. – Хочу надеяться на лучшее. Но так сложно держаться.
– Будет ночь, будет пища, – сказал Марков, усмехнувшись. – Мы разберемся. Щас хочу прогуляться до столовки, посижу, перекушу…
– Ой, я ведь совсем ничего не приготовила, я… – затараторила было Юлька, но муж ее успокоил.
– Все хорошо. Правда. Я хотел с Митричем поговорить еще. Заодно у Бобрихи разузнаю, че случилось.
– Нет-нет, пожалуйста, не надо! – взмолилась Юлька. – Давай мы как-нибудь по-другому…
– Я не буду ни на кого давить, хорошо? Просто спрошу.
Юлька ответила едва заметным кивком и пошла обратно на работу. Пока пара брела по сугробам к лекарне, никто и слова не проронил. Каждый думал о своем, но оба прекрасно понимали, что если ничего не предпринять, то деревня погрузится в хаос. Несмотря на бурю, которая надвигалась, Марков поймал себя на мысли, что беда поможет супругам сблизиться. Он желал выговориться, наладить отношения, которых толком никогда не было. Да, на пороге и правда стояла беда, но охотник верил, что вместе с Юлькой они переживут любую напасть.
Марков проводил Юльку до больницы и спросил на прощанье:
– Как ты будешь выкручиваться с Сенькой?
– Че делать, ступню сечь, – холодно ответила жена. – Я не могу его отпустить. У меня нет выбора. За нас порешала жизнь, сука этакая.
Марков посмотрел на Юлю. Впервые кто-то снял у него с его языка нужные мысли, терзавшие охотника долгие зимы. Она смогла за пару слов выразить все тревоги мужа, горевшего под гнетом оголтелого разума. Фраза, брошенная вскользь, будто вернула Маркова на землю. Он оказался в Речном – здесь и сейчас. Юлия в одно мгновение выдернула Маркова из тисков непонимания и тревоги, поставила на ноги и дала пощечину. Хотя она точно не поняла, что сотворила. Глаза ее были полны скорби и неуверенности. Марков обнял ее и искренне прошептал:
– Спасибо.
Юлька, привыкшая к хладнокровию мужа, не оценила благодарностей. Она вновь отдалилась, а Марков обреченно ослабил объятия. Жена неприметно улыбнулась на прощанье, и охотник проводил ее взглядом, пока она поднималась по лестнице. Он хотел сделать что-то, изменить ситуацию к лучшему, но мозолистые руки будто кто-то связал невидимыми путами. Они сковали волю к сопротивлению десять зим назад, и Марков не мог ничего поделать с добровольным заточением в северной тюрьме под открытым небом. В последний раз, когда он пытался помочь людям, это обернулось позором, смертью и отчаянием на всю оставшуюся жизнь. Марков опустил голову, печально вздохнул и нехотя поплелся в столовую. Ему предстоял серьезный разговор с Митричем, старым лесорубом-пьяницей, чья кровь по воле случая продолжала течь у Маркова в жилах.

Глава пятая
Марков отворил широкую дверь и вошел в теплое заведении Бобрихи, которым восхищались даже в Шахтах. Столовая, набитая людьми что бочка рыбой, была единственным двухэтажным зданием в Речном. Первый ярус предназначался для посиделок – плотник Ромин, пару лет назад умерший от старости, соорудил сидячие и стоячие места, чтобы в столовую Феклы могло набиться больше народу. По левую руку расположился длинный стол, за которым рассаживались одиночки. За стойкой находился бар с множеством полок, тут шефствовал тощий Вова, прозванный Митричем Шепталой – кассир и разносчик еды. Скользкий мужичок отвратительно семенил ногами, лавируя между столами, и это не прибавляло ему обаятельности. Позади стойки находились выходы на кухню, где трудились пять кухарок, и в подсобку, в которой Шептала, обслюнявив костлявые пальцы, считал денежки и прятался от нападок опьяневших гостей. По правую руку от входа разместили широкую полукруглую сцену, занимавшую немало полезного пространства. Раньше здесь на потеху неискушенной публике Речного выступали неумелые артисты из Шахт, но после исчезновения обозчиков неуклюжий бревенчатый помост опустел. В прежние времена второй этаж служил жильем для Степановича, бывшего хозяина заведения, которого Марков не застал. После его ухода в странное путешествие на север за сокровищами, Бобриха стала заправлять столовой в отсутствие Степановича, но оставленная у руля женщина умело прибрала к рукам доходное дело. А хозяин так и не вернулся. Вообще, поговаривали, каких-то хитрых задатков в барышне отродясь не было. Она однажды пришла из Ленинского, и какой-то болтун пустил слух, что молодая на тот момент дама работала в знаменитом публичном доме, куда ее добрый муженек сдавал в аренду. Да, слабо верится, что столь униженный жизнью человек сможет дорасти до главы деревни, однако Бобриха вопреки домыслам сумела показать, кто в Речном хозяин. Управляя столовой, она вывела торговлю на небывалую высоту: проводила ярмарки, заманивала обозчиков хорошим товаром, чтобы содержать ополчение, обложила небольшим налогом местных производителей, что злило Митрича, который после пропажи торгашей не платил ей мзду. С той поры к ней привязался Совком и Карабин, который был обычным рыбаком. Оба крутились возле нее, хоть все были уже далеко не подростки. Она играла дураками и часто сталкивала мужиков лбами, по известным лишь ей причинам. После смерти Совкома на одном вече ее единогласно избрали новой главой, и вскоре со второго этажа столовки она быстро переехала в новую бревенчатую избу.
Шагнув за порог и вдохнув запах рыбной похлебки вперемешку с потными парами присутствующих, охотник первым делом увидал Митрича в окружении большой компании. Веселящиеся люди сгрудились вокруг крохотного стула, на котором прямо в валенках стоял жилистый старик с изувеченным лицом. Глаза Митрича сильно опухли, под ними горели яркие фиолетовые фонари. Физиономия лесоруба после избиения заметно раздулась и стала походить на неказистую картофелину. Ссадины и ушибы выглядели страшно, однако Митричу было плевать на них. Взбудораженный лесоруб громко говорил о натуральном обмене между деревнями почившего Союза Пяти и так яро размахивал бутылкой, что алкоголь разбрызгивался в разные стороны. Мужик сильно гнусавил из-за перебитого носа, и речи его звучали вымученно, однако это не мешало старику много материться и смеяться. Слушать на трезвую голову подобные нравоучения задача не из легких, и Марков пожалел, что вообще пришел к Фекле.
Шум и гам сопровождали посиделки лесоруба постоянно, но сегодня обожатели разбогатевшего мужика как с цепи сорвались. Сгрудившись вокруг Митрича, народ скандировал агрессивные лозунги, стучал кружками и пел развратные песни, полные намеков на греховное неравнодушие Бобрихи к кобелю, живущему снаружи. С момента ухода Маркова в лес за оленем «политический кружок» лесоруба заметно вырос, и это сильно пугало. Пару недель назад лишь пара-тройка тунеядцев крутилась вокруг старика, теперь же хриплые и наивные речи Митрича слушала целая улица. Марков боялся представить, насколько прибавится последователей после завтрашнего вече. Среди собравшихся Марков приметил Тесака – мясника, живущего у ворот, Сифу, соседа по дому, вчерашнего Юрца и даже Фильку из ополчения, что затесался в компанию назло Карабину. Были тут и барышни – Евлампия, жена Федьки Хромого, охотница Мариша, что валила зверя не хуже Маркова, Юнона, женщина под сорок зим, с угольно-черными бровями, последняя из рожавших в Речном на памяти офицера.
Народу собралось немало, и Марков чувствовал, как в сложившихся обстоятельствах Бобрихе тяжело усидеть на двух стульях. С одной стороны, она едва ли могла терпеть присутствие Митрича в столовой, с другой – несмотря на выходки лесоруба, он делал хорошую кассу опустевшему заведению. Митрич, будто чуя желания своего недруга, сорил деньгами как обезумевший. Да, он старался на зимы вперед отыграться за былое нищее существование. Всю жизнь мужик сидел без гроша за ватником, бессовестно выпрашивая взаймы на еду и пойло у каждого встречного. Но на вежливый отказ или грубый посыл куда подальше пройдоха уверял – рано или поздно расплатится по долгам. И так могло продолжаться бесконечно долго, пока мир в одночасье не перевернулся с ног на голову, и жители, чей заработок зависел от ремесла, остались не у дел – еженедельных ярмарок нет, торгаши пропали, а значит, с центром обмена за марки не было. Ситуация патовая, ибо даже Юлька, чей кабинет со времен Прокопия кормила казна Речного, стала занимать у Бобрихи.
Толпа в столовке вызвала у Маркова неимоверное отвращение. Он с омерзением смотрел на кучу людей, что пребывали в коллективном безумии. Они в одночасье сплотились в одну большую неотесанную массу, что размазала человеческий разум по полу заведения Бобрихи. Он рассудил, что с Митричем говорить сейчас бесполезно – лучше прийти к нему вечером ближе ко сну, а потом наведается к Фекле. Однако охотник опасался, что к этому времени старик успеет что-нибудь вытворить.
Марков уже развернулся к выходу, как вдруг за спиной раздался громкий клич:
– МИША!
Твою ж…
— МИША! ЧЕРТ ЧАЩОБНЫЙ! – радостно верещал Митрич неестественно высоким голосом. – ДРУЖЕЦ МОЙ! ИДИ СЮДЫ, НЕ СТЕСНЯЙСЯ, БРАТ!
– Я в другой раз, наверно, – Марков обернулся с вялой ухмылкой, надеясь задобрить товарища, который не намеревался так просто отвязываться.
– НЭТ, НЭТ! – Митрич спрыгнул со стула, а бутылки на полках звонко задрожали. – Заутра сидети не буим так!
– Нет, я все-таки… – успел сказать Марков, но коренастый мужик с синим лицом не дал договорить.
– Шли, шли, шли, тама все сидят! – Митрич поволок товарища за шиворот прямо в центр веселой посиделки.
Старый друг швырнул Маркова на стул, который только что топтал ногами, а сам уселся по правую руку, подвинув соседей – Тесака и Броньку-лесоруба.
– Все знають, как етот чертец оленя давеча кончил?! – Митрич поднял бутылку и оглядел присутствующих. – Дя? Юрец грил, такая большая туша бла!
– ДА! – хором ответили члены кружка разномастными голосами.
– ВЫПЬЕМ ЗА МОЕГО ДРУЖЕЦА! – закричал лесоруб пуще прежнего, и все радостно чокнулись стопками.
– Знаешь, как мона оленя-то готовати? Давнешно рассказывали мне, – скрипуче зашептал Бронька за спиной Митрича. – Можно его у Реки закопати, сверху камнями и снегами присыпать. Пусть полежит ползимушки. Хоть тухлятинка, но зато какая! Тока можно подохнуть, если обожрешься.
– Я заморожу лучше, – вежливо ответил охотник, глядя на выступающие из-под губ зубы Броньки.
– И правильно, дружец! – старик слышал шепелявую речь дохляка и вставил свои марки пятикопеечные. – Хрен знает-то, че дальше будет-то! Щас надо думать головешкой! Я грю, что в деревне жрать совсем нече. Ты разбогатеешь, Мишань. Мясо и рыбка – вот че мы буим жрати! ТЫ БУИШЬ У НАС ГОЛОВОЙ ПО ЛЕСУ!
– ЭТОТ?! А как же я, старый?! – вскочила Маришка, образно схватив лук и пустив стрелу в Маркова. – Смотри, как я умею!
– Да ты ж моя хорошая! И ты буишь головой по лесу. А ты Тесак… Ты ето, по мясу. А ты, Юрец, ты… эээ…
– По собакам! – закричал кто-то за первым рядом стульев, и все дружно взорвались хохотом.
– Годите вы. Есть же ешо ети, овосчи, во! Для тепла у нас есть дерево! А с деревняме мы задружим! Новый Союз Пяти устроим!
– Трех! – поправила, кажется, Федоровна, немолодая швея.
– Да! Че в Ленинском, че в Лесном. Одна кровь!
– Вчера Ленинское горело, – сухо подытожил Марков.
– Да, усе правильно! Так и нужно! Так и нужно! Мы потома после веча двинем к нима. Пойдешь с наме?
– Бобриха запрещает ходить на левый берег, – слукавил Марков, которому не хотелось обслуживать хотелки раздувшегося от гордости и ударов лесоруба.
Митрич махнул на товарища рукой и, брызжа слюной, начал рассказывать о переменах после веча, а приятели по кружку глядели на своего главаря пустыми охмелевшими глазами. В разгар грез о будущем Речном Митрич подвинул к охотнику облитую сивухой бумажку, где блестели нечитаемые каракули, и принялся важно озвучивать заезженные требования, которые, по его мнению, «заставили бы Говниху стать покладистой что твоя валенка». Но Марков пропускал пьяную речь старика мимо ушей и обдумывал, как бы по-тихому свалить. Внезапно Митрич обратил внимание на тоску друга и с тяжелым вздохом объявил, что «заседание» окончено. Недовольные прерванным застольем стали нехотя расходиться, а Митрич на прощание сердечно обнимал партийцев. Он торжественно заявил, что завтра никто не узнает Речное.
– Я буду готов, – шепнул Тесак главному лесорубу, а Митрич кивнул в ответ, обнажив щербатый рот.
Когда митричи с шумом разошлись, в питейной почти никого не осталось. Лишь несколько завсегдатаев молча чокались стопками и, высоко задрав головы, без интереса выливали содержимое в глотку. Лишившись шумных посетителей, столовая стала выглядеть уныло. В сытые годы, когда Марков только отошел от ранений, в Речном гудела жизнь – заведение в иной раз под завязку набивалась веселыми людьми, празднующими свадьбу или очередной юбилей, а Бобриха будто птичка порхала между столиками, радуясь тому, как позвякивали денежки в широких карманах ее коричневого фартука.
– Не нужно было выгонять друзей, – проговорил Марков, ощущая звон в ушах от наступившей тишины. – Я все равно собирался уходить.
– Дружец! – Митрич похлопал охотника по плечу, дыша едким перегаром. – Давнешне с тобою не сидели. Дава подбухнем. Шептала, Потряс тебя! А ну, выходь к нама.
На громкий свист лесоруба из каморки появилась неуклюжая фигура Шепталы.
– Миша?! – Шептала испуганно уставился на Маркова. – Ты уже пил?
– Нет. Тут и без меня веселья полно было. Я воды хочу, Вов. Белка на обед все нутро высушила.
– Тебе из фильтра или топленную? – дрожащими губами спросил Шептала, поглядывая наверх.
– С фильтра.
– Подумать тока! Фильтер! – рассмеялся Митрич. – Я всю жизнь пил топленную воду или из Реки. Брюхо стало свинцовым, ни одна зараза не пройдет через меня. Я сам себе фильтер. Моей мочой можно детей поить. Знаешь, как ети фильтры делают? Уголь! Обычный, едрить его, уголь!
Шептала в привычной манере засеменил к столу со стаканом в руке. Его тонкий горбатый нос шел впереди хозяина и благодаря нелепой походке смешно подскакивал в воздухе, как крючок, прибитый к раскачивающейся деревяшке. Нелепый вид Вовы всегда напоминал Маркову про погибшего десять зим назад Дрона.
– Держи, – разносчик резко поставил стакан, едва не пролив воду на Митрича, – с тебя пятикопеечная.
– Грабеж! – взвыл лесоруб. – Это что ж получается, за обычную талку через ваш фильтер пятикопеешную?!
– Слушай, заплати, а? Без ора прошу, – Марков жадно посмотрел на стакан. – Я потом тебе отдам.
– Ты че! Не надобно возвращать, Миш! – Митрич ухмыльнулся, глядя на взъерошенного Шепталу, который, видимо, не спал ночь.
– Не ори! Сил уже нет твои вопли слушать! – скривил лицо разносчик. – Устроил бучу какую-то. Мало тебя избили, видать.
– Карабин-то че, даже не поставил свойных шавок у вас дежурить, – Митрич потер ладони и подмигнул Маркову. – Совсем, че ли, не боитесь меня? Утром буишь мне бесплатно жрадло подавати!
– Ты, черт тухлый, можешь только бздеть. Ни фига ты не сделаешь.
Митрич загоготал, утирая слезы с опухшего лица, а Шептала скривил мину и стал походить на тощую старушечью задницу.
– Дава-дава, вали! – Митрич отмахнулся от работника, как от назойливого алкоголика. – Кликнут тя, если дружец мойный выпить чега покрепче извольнет!
Марков разом осушил стакан воды. Митрич тем временем тер красные глаза. Он сидел, покачиваясь на ровном месте, и старался не упасть со стула на бутылки, что сердечно оставили члены кружка.
– Что ты удумал? – наконец спросил Марков.
– Давеча узнаешь, – хитро стрельнул взглядом мужик. – Я те скока разов буду повторяти! Дава со мною! Будем вместе делами ведать. Ты-то бишь охотных дел махер, да? Вот и дава будем тут рулить? Нужон ты мне тута, понимаешь? Просто кивни башкой непутевой, и усе!
– Ты затеял глупость, – Охотник отставил стакан прочь и посмотрел на отеки под толстой кожей старого приятеля. – Эти люди вокруг тебя… Им плевать на твои затеи. Они просто пробухивают чужие марки. Им делать без работы не хрен, а ты спаиваешь бездельников. Шел бы лучше лес валил.
– Воть тяк воть, спасешь тебя, а потом ты мине говоришь, что я неправ, – Митрич потрепал сальную голову друга шершавой лапой. – Дурень ты! Мы братия с тобою, помнишь? Я ж тя в лесу нашел, в крови всего! И… И, знаишь, дружец… Вот тогда у меня мысля пробежала, что я обязан че-то сделать. Я захотел переменец. Тогда в лесу я подумал, что ты очутился здеся не зря. А щас гришь, что я бузотер какой-то! Обижаешь! Ты че, не со мной, че ли, Мишань?
Твою мать. Я когда-то слышал от Охты подобное. И к чему это привело? Опять к крови.
— Я с тобой, Митрич, – Марков похлопал приятеля по плечу. – Но ты ставишь деревню под удар. Я не хочу, чтобы кто-то пострадал. Расскажи, что у тебя на уме?
– А воть усе тебе скажи! Пойдешь и растреплешь Бобрихе, да? – Митрич хлопнул себя по коленям и подался чуть вперед. – Хрен тебе! Завтра узнаешь.
– Юлька боится тебя. Говорит, что ты стал странным. Ей пришлось отдать лекарства Бобрихе, чтобы ты ненароком не отнял их.
– Да ну?! – удивленно проговорил Митрич. – Она думаеть, я ее трону? Она мне как доча!
– Ты ведь печешься о ней?
– Ясен хрен! – воскликнул Митрич.
– Тогда не пугай ее. Не нужно, Митрич. Пожалуйста. Твои бредни не стоят крови.
Митрич раздул щеки и агрессивно выдал:
– Вот знаешь че? Када мы торгашей тех знать не знавали, жили душа в душу. Я тогда еще совсем пацаном был… Ну, ты слушаешь, фуцан? Что ты головой киваешь, гляди в глаза хоть для совести… Так вот, все у нас было хорошо. Мы между деревнями торговались? Торговались. Всем было по боку, где чьи угодья. Все было общим. Ловили рыбку, зверье. Никто даже не думати воевать. Хорошо, что мои не застали етого всего, снег им пухом! А потом как начали торговать с етими Шахтами, будь они неладны, и усе! Туть построили столовую ростом с лес, в Лесном – игорный дом, ты прикинь? А в Ленинском, горе, блудный дом! Лишь бы зауськивать к Шахтами! Вы, говорят, к нам первыми приезжайте. Мы – хорошие, а вот они – плохие! Все сразю стали цедить самогон, че-то выращивать нехорошее, только чтобы этих обозчиков завлечь. А потом как грянула война! Мы с етими одной крови – мамка моя-то из Покинутого и вышла, как мамка Гриши, приятеля моего. Ушел он, значит, туда. Думал, там больше платят. А я тоже дурной, пошел со своими стреляться, по вольке Шпиля. А потом увидал Гришку кверху пузом, у Речного уже. Кончилась, знаешь, война, а трупики уже не вернешь. Ужас. Я хотел уйти отсюдова навсегда, куда угодно, хоть в Шахты, далеко-далеко от етого. Винили Шпиля, а Шпиль был етакий, как и они. Все с гнильем в душе стали. Вот так. А Сеня-то че! В соседние деревня ходить нельзя, эка невидаль! Шахты-то, Шахты вед запретили! Они решають, что нами делать, а не мы!
– Я понимаю. Но то было в прошлом. Мир поменялся.
– НЕТ! – гаркнул Митрич, и охотник увидел, что глаза у мужика налились кровью. – Они все поплатяться! К Говнихе из Шахт рулилы приходят, там был какой-то лысый с говеным пятном на щеке. Видно, что дьявол хитрый! Пили с ним лисью, думали, как бы еще народ честной ободрать до нитки! А так воть не должно бить! Усе должно бить общим. НАШИМ. Я устал, вашу мать! ХВАТИТ! – под конец речи лесоруб перешел на злобный крик.
– Хватит орать! – внезапно на втором этаже показался багровый Карабин. – Пшел вон отюдова, пока кости целы!
– АХ, ТВАРИНА! – Митрич яростно вскочил с места и подбежал к лестнице.
В этот момент Карабин лихо снял с плеча известное на все Речное оружие – старый Зверобой, коричневую винтовку с рычажным механизмом перезарядки, собранную до Потрясения, и направил дуло на свирепое лицо лесоруба.
– Стрелять буду! – закричал усатый. – Ни шагу!
– Пойдем отсюда, Митрич, не глупи! – Марков решительно встал, схватив Митрича за шиворот.
– Тебе завтра конец! – гоготал Митрич так, что стены столовой дрожали. – ТЕБЕ ЗАВТРА КОНЕЦ! И ТВОЕЙ ГОВНИХЕ, СЛЫШИШЬ!..
Шептала, что показался за спиной начальника караула, быстро скрылся обратно. Охотник вывел шатающегося Митрича на улицу, но лесоруб не желал остывать и заводился все больше. Марков был знаком с подобным поведением, ибо это напоминало неугомонное буйство Быка в лучшие годы. Старик громко сокрушался, кричал о заговорах, обвинял Феклу в обмане и воровстве. Расстояние от заведения Феклы до хибарки старика было небольшим, однако путь друзей затянулся. Шатающийся из стороны в сторону Митрич постоянно отвлекался – то приставал к прохожим, то отливал на чужой забор. К шумной компании из двух человек, в которой один распевал дикие мотивы, а второй лишь качал головой, несколько раз подходили караульные и просили вести себя потише, но Митрич слал их в пекло Потрясения и продолжал безобразничать. Наконец группа подошла к крохотной избе лесоруба, с покосившейся тонкой трубой. Марков удивился бардаку на участке вокруг дома – всюду валялись щепки, бревна да бесхозные инструменты.
– Зачем в столовке орал как резаный? – серьезным голосом спросил Марков, помогая деду преодолеть препятствие в виде снежного сугроба. – Че у тебя с головой происходит?
– Отвянь, Мишань. Хреново мне, – вяло ответил товарищ, заметно ослабевший после глотка ледяного воздуха. – Доведи до койки, будь добр, милок.
Но не успел Марков отворить дверь, как Митрича вывернуло на помост возле дома.
– Слушай… – Марков взвалил руку ослабшего друга себе на плечо и усмехнулся. – Нажрался ты знатно. Голодный, что ль, пил опять?
– Ай, Мишаня… Сытно я поел-то, – отмахнулся Митрич и чуть не свалился с на землю.
Марков просунул голову под мышку лесорубу и потащил грузную тушу отсыпаться. Подойдя к покосившейся двери, Митрич дрожащей рукой отпер засов и запустил охотника внутрь. В одноэтажном тесном домике стоял такой же бедлам, как и снаружи. Зная привычку старшего товарища спать в уличной одежде, Марков без раздумий поволок лесоруба к кровати.
– Здесь тоже заседаете? – спросил Марков, оглядывая беспорядок.
– Да, бываеть… Мишань… Ты ето! Мой друже! Потряс тебя порви!
Офицер довел Митрича до койки и помог улечься. Как только приятель всем весом надавил на кровать, та жалобно заскрипела.
– Ето… Подай, родной, водички, – тихо промямлил заплетающимся языком лесоруб. – Вон тям, на столе.
– Давно от тебя не слышал про воду. Думал, ты только сивуху заливаешь за шиворот, – Марков не сдержался и хохотнул от души. – Давай сивухи твоей? Ты же говоришь, самое лучшее пойло на всех Студеных!
– Дя уж ето… попаче ентой мочи, которую льет Бобриха в чан для гостей своихних. О-о-ох! – старик взялся за живот. – Спасибо, Миша. Вот че б я без тя делал! Ты-то пей, родненький!
Марков отошел от друга, уселся за стол, налил сивуху в годами немытый стакан. Охотник не раз пил из посуды Митрича, и после каждого глотка задавался вопросом: горчит ли пойло, или это грязная посуда добавляет горький привкус. Марков, зная особенности местной утвари, не задумываясь осушил стакан до дна. Неимоверно обжигающий спазм прошелся по горлу и устремился в глубину брюха. Марков сощурился так, что у него заслезились глаза.
– Ой… Мишань, чета… Чета мне совсем неладно.
– Может, Юльку позвать? – Охотник щурился от пекла в горле. – Сейчас, отдышусь только.
– Подставь, любезный, ведерко… – неимоверно ласково попросил лесоруб. – Чую, блевану опять! Ой, как мя трясеть!
– Будешь потом пить еще? – сказал Марков, поднося металлический таз, найденный на столе. – Давно я тебя бухим не видел.
Митрич снова опустошил желудок. На этот раз в рвоте Марков увидел кровь.
– Сука мя траванула. Я не вижу ниче, Мишаня, Потряс меня…
И лесоруб в один момент провалился в небытие. Сколько бы следопыт ни звал бедолагу, в ответ получал лишь непроизвольные стоны. Лесоруб уже не слышал речей Маркова. Глаза закатились под веки, а грудь быстро колыхалась в ответ на неглубокое дыхание. На лбу проступили жирные капли ледяного пота, а тело, что еще недавно совершало осмысленные движения, забилось в судорогах. Марков, не ожидавший, что Митричу резко станет худо, попытался вызвать больному рвоту, но даже не смог перевернуть товарища на бок, ибо мышцы дровосека сковало свинцом. Понимание, что он бессилен перед недугом приятеля, посетило голову не сразу. Охотник, как мог, старался облегчить страдания друга, но Митрич быстро уходил в небытие, на глазах теряя силы. Запавшие глаза были тому доказательством. Бывший белый не хотел оставлять без присмотра теряющего силы старика, но единственный человек, способный помочь умирающему, – это добросердечная потомственная лекарша, что работала в двух минутах ходьбы от хибары лесоруба. Марков собрал волю в кулак, схватил Митрича за правый бок, обращенный к стене, и рванул неподъемное туловище на себя, дабы мужик не захлебнулся рвотой, пока находится под стражей бардака и пустых бутылок из-под самогона. Убедившись, что удушение от желудочных выбросов Митричу не грозит, зверолов бросился за помощью к супруге.

Глава шестая
Марков успел застать Юльку в лекарне – жена охотника вяло собиралась домой, утомившись после тяжелого дня. В тот момент, когда зверолов вьюгой залетел в опустевший предбанник, супруга надевала шубу. Впервые увидев растерянные глаза мужа, Юлька ахнула. В двух словах объяснив ситуацию, Марков рванул обратно в морозную ночь. Ошарашенная женщина бросилась за супругом, успев прихватить лишь солевой раствор, приготовленный накануне Волчком, да недоделанный набор для оказания первой помощи в маленьком кожаном портфеле. Юля не знала, где Митрича застал недуг и в каком состоянии пребывает лесоруб. Но, подумав, решила бежать к хибаре лесоруба. Марков успел скрыться за силуэтами изб, и Юлька не могла ориентироваться на прыгающую спину «любимого мужа». Лекарша неслась к хибаре быстро, словно северный ветер придавал женщине скорости. Наконец, оказавшись на пороге дряхленького дома, женщина застала ужасное зрелище: на полу, посреди жуткого беспорядка, барахтался в луже розовой рвоты беспомощный старик. Лицо отравленного имело оттенок грязного снега, а на губах проступила пузырящаяся пена. Над потерпевшим склонился Марков, держа ему голову на боку.
– Сними ватник! – скомандовала супруга, сбрасывая на ходу шубу. – Мне нужны руки. Скорее!
Марков кивнул и принялся стягивать с неподъемного Митрича верхнее одеяние. Задача казалась непосильной – крепкий мужик бился в судорогах, и его грузное тело все время выскальзывало при попытке освободить кисти. Марков был напуган, но в этой ситуации радовало одно – растерянность Юли быстро сошла на нет. Сейчас от ее трезвой головы зависело многое – и жизнь старого друга, и долгожданные перемены в деревне. Ради этого руки врачевательницы перестали трястись, брови приняли привычное положение – нахмурились. Лекарша будто бы перенеслась обратно в кабинет отца и с холодным трезвым взглядом принялась помогать человеку, чьи идеи оказались губительны для него самого.
– Что он пил? – проговорила жена серьезным голосом, пока искала на оголившейся сырой руке спавшиеся жилы.
– Не знаю. Когда я пришел, они уже были пьяные.
– Господи, он же не один там сидел! – Юлька хлопнула себя по лбу.
– Бобриха. Это она сделала, – подытожил Марков печальную истину.
Юлька отослала Маркова за сивухой. Зверолов сперва удивился просьбе жены, ибо время на исходе, но потом понял, к чему вела мудрая лекарша. Офицер не раз видел, как солдатня травилась бабкиными наливками и чем дохтура-полевики поили ослепших ребятушек. Хорошее бухло быстро убивает внутри отравленного перебраженные яды. Отдав жене пузырь, из которого недавно пил, Марков отошел в сторону, дабы не мешать. Юлька старалась откачать лесоруба, чья жизнь неминуемо выплескивалась наружу вместе с водянистой слюной и кровавой рвотой. Чертово пойло, что бездумно потребили митричи, неимоверной силой выбивало душу здоровяка из грудной клетки, оставляя после себя лишь смертельную пустоту между ребер. Марков беспомощно смотрел на мучительную агонию и не верил, что лесоруб перестает сопротивляться. Старик уходил в тяжелых муках – лицо кричало болью, в которой слились страдание и нечеловеческий ужас перед ликом смерти. А ведь Митрич всегда казался таким живым и крепким, несмотря на солидный возраст. Черт, но даже былинные богатыри не могут воспротивиться беспринципной судьбе, когда та повелит отправиться к праотцам. Мечты Митрича о лучшей жизни в Речном мигом обратились в прах, и впредь только блеклые воспоминания изредка будут нашептывать Маркову помянуть Митрича на Мертвый день. Марков сжал губы, ибо знал, что лесоруба уже не спасти. Равнодушие одолело Маркова, и лишь Юлька, отчаянно вливавшая соль, до последнего надеялась вернуть мужика к свету. Она будто не замечала предсмертных мук, что раздирали лицо лесоруба, не слышала хруста костей и запаха опорожнившегося кишечника. Юлия слепо качала грудную клетку вверх-вниз, надеясь завести угасающий ритм некогда могучего сердца.
Яд оказался сильней. Несмотря на вызванную пальцем рвоту, промывание желудка и вливание сивухи Митричу в рот, Юлька не смогла откачать лесоруба. Казалось, что прошло много времени, прежде чем жена Маркова признала поражение. Грудь мужчины перестала вздыматься. Вместе с дыханием упорхнула и жизнь, оставив Юлю и Маркова в компании с покойником.
Юля обмякла. Она посмотрела на Митрича опустошенным взглядом, полным слез и бессилия. Лекарша отпрянула от тела, свернулась калачиком прямо на рвоте и взвыла как ребенок, который только что осиротел.
– Я… Я не… – заливаясь слезами, хрипела жена. – Он умер, Миша… УМЕР!
Только не думай про отца, прошу тебя. Не думай про него!
— Ты сделала все, что могла, – Марков подошел к жене, стараясь не смотреть в запавшие глаза Митрича.
– ОН УМЕР! – закричала Юля, подняв голову.
Приступ помешательства явил себя быстро. Жена, громко ругая всех подряд, принялась молотить кулаками по телу Митрича, по кровати, по полу. Буйный взор метался от предмета к предмету, и Марков перестал шевелиться, чтобы не попасть под горячую руку. Она била с неимоверной силой, позабыв про боль. Следопыт никогда прежде не видел такой ярости у супруги, казавшейся кроткой с ним наедине, однако внезапная смерть пожилого мужчины будто выдавила наружу эмоции, которые спали в глубинах души долгими зимами. Марков выжидал, понадеявшись на скорую усталость Юли, но та и не думала успокаиваться. Свинец в голове после тяжелой ночи еще не успел рассосаться, поэтому крики отчаявшейся жены стали действовать на нервы. Ее вопли резали уши Маркова словно ржавая пила. Он не мог с собой справиться, и перед глазами стала наливаться серая пелена злости. Охотник хотел заткнуть уши и выйти прочь, но не мог оставить жену в одиночестве с покойником.
Закрой же рот, прошу.
— Сегодня… – Марков сжал губы и положил ладонь жене на плечо. – Сегодня очень тяжелый день. – Нам нужно найти тех, кто пил. Быть может, они еще живы…
Но Юлька быстро стряхнула с себя его руку, подскочила на ноги и больно ткнула Маркова пальцем в грудь.
– ЕГО СМЕРТЬ НА ТВОЕЙ СОВЕСТИ! – крикнула жена, продолжая дырявить межреберные мышцы.
Черт подери, там ведь пили все… Все, кроме меня!
— Успокойся, прошу, – Марков старался держать себя в руках, но каждый новый вопль будто бы окунал его в кипящий котел.
– Почему ты дал ему выпить? ПОЧЕМУ?! – Злоба Юли окончательно лишила девушку рассудка.
– Возьми себя в руки. Никто не виноват, кроме него самого. Он перешел дорогу Бобрихе, но нам надо спасти хоть кого-то. Там был Бронька…
– Ты же знал, как Бобриха к нему относится. Почему не отговорил? Почему сразу не пошли ко мне?!
– Я не мог знать, что пойло отравлено, – сухо проговорил Марков, в голове которого мысли испарялись под гнетом злобы.
– НЕ ДУМАЛ ОН! – Юлька раскричалась пуще прежнего. – ЭТО ТЫ ВИНОВАТ! ЭТО!…
Внезапно Маркову полегчало, но лишь на мгновение. Осознание глупого поступка не заставило себя долго ждать. Распиравшие эмоции, что вытесняли разум, взяли верх. Он не дал жене закончить фразу, ибо рука резко замахнулась и, словно тетива, со свистом унеслась по касательной в правую половину лица жены, искаженного невиданной обидой и злобой. Послышался громкий хлопок – ладонь приложилась прямо к скуле. Удар оказался несильным, однако хрупкая девушка от неожиданности беспомощно рухнула на пол, задев головой правое бедро покойника. Марков, перепугавшись не на шутку, бросился к побледневшей жене и быстро поднял ее на ноги.
– Ты не ушиблась? – спросил он, осмотрев затылок. – Черт, прости меня…
Это конец.
Она не сопротивлялась, стояла как вкопанная, будто не чувствуя жжения на коже и набитой шишки на голове. Глаза бедняжки застила пелена страха и непонимания. Собственная судьба была девушке неподвластна. Она вновь не смогла ничего решить самостоятельно. Удар по лицу, как в свое время смерть Прокопия, разорвал мир напополам. И в отношениях, тяжким бременем висевших на плечах Юлии, наступил долгожданный финал. Марков тоже понял, что наломал дров. Он обнял супругу, будто пытаясь сохранить толику тепла, что изредка чувствовалось в кругу семьи после изнуряющей охоты или трудного случая, чреватого отсечением ноги. Так они и простояли бы до рассвета, а мертвый лесоруб был бы тому свидетелем.
– Так странно, – сказал следопыт, чувствуя запах немытых волос чужой женщины. – Митрич подарил мне жизнь, а сам себе не сохранил.
– Почему ты остался со мной? Почему мучил все эти зимы? – Юля пропустила его очевидные намеки мимо ушей.
– Я не могу тебе сказать… Я не знаю. Я ждал чего-то. Не хотел мириться с собой, ? Марков не сопротивлялся обвинениям.
– Ты любил меня? – супруга отпустила охотника и посмотрела ему в лицо глазами, полными слез.
Марков ничего не сказал, лишь тяжело вздохнул. И выпущенный из легких воздух стал худшим ответом, который мог придумать холодный разум отшельника.
– Ты не человек, Миш. Ты… – сквозь зубы произнесла Юлия. – Я отдала себя всю. Только тебе. А ты… Как… Ты мертвый. Как Митрич сейчас, но он был лучшим из всех, кто тут жил. А ты – мертвец, не человек. Ты ? Гадюшник из Шахт вместе со всеми нелюдями. Хотя нет. Меня однажды выручил отморозок в баре… Ты… Ты хуже их в сто, нет, в тысячу раз! Ты сплошной помой. Вечно врал мне. Ничего никогда не говорил. Я устала от тебя, Миш, от твоего молчания и твоих каких-то… Я даже не знаю. Меня от тебя тошнит!
– Прости меня, – прикусив губу, прошептал Марков.
– Я, наверно, заслужила все казни мира. Только вот кто скажет, за что?! Мечты рухнули, отца потеряла, а он даже не знал, что я вернулась! Что раскаялась… Вытащила тебя, полюбила как дурочка, дала тебе все… А ты… Ты даже не сказал мне своего имени!
– Меня Мишей зовут.
– Это ты так сказал всем. А я тебе не верю. Никогда не верила. Я полюбила какую-то тень от тебя настоящего. С меня хватит… Миша или не Миша. Я больше так не могу, – губы Юли затряслись, и по ее щекам заструились соленые ручьи. – Я хочу…
Он знал, что супруга давно желала сказать важную фразу. Юлия оттягивала момент принятия истины как могла. Но невыносимое напряжение жрало обоих. Нет, Марков был слишком труслив, чтобы отрыть рот ради важных перемен. Он хотел уйти, но не решался обуздать судьбу, как в славные времена кровавых побед. Беглый офицер верил – несколько смелых слов способны сделать обоих счастливыми. Нужно только произнести несколько слов. Пару, черт подери, слов.
Давай, Юля. Скажи. Выгони меня. Убей меня, будто меня никогда не существовало
— Вспомни, что ты обещал… – Юля с отчаянием посмотрела Маркову в глаза. – Вспомни, что ты говорил Учителю.
ДАВАЙ, СУКА, НЕ ТЯНИ!
— Что ты сказал Учителю, перед тем как уйти?
– Что?.. – Марков отпрянул от жены, которая ни разу не слышала из уст супруга имя, колющее в сердце как нож. – Откуда…
– Что ж, голубки… – послышался знакомый и до мурашек неприятный голос.
Марков и Юля в ту же секунду повернули разгоряченные лица и увидели Карабина, что стоял, прислонившись к полуоткрытой двери. Вместе с усатым из проема выглядывало любопытное дуло Зверобоя.
– Идите домой, – с усмешкой проговорил начальник Караула, – и ждите Бобриху в гости.

Глава седьмая
Настроение у Юли и Маркова казалось неимоверно паршивым. Путь до хаты Прокопия занимал шагов двадцать, однако двое, что оказались свидетелями внезапной смерти лесоруба, не торопились домой. Супруги медленно брели по широкому проезду, стыдливо уставившись себе под ноги. Их путь простирался меж усталых бревенчатых изб, что с осуждением глядели на идущих людей. В тот печальный момент Марков чувствовал себя ребенком, которого наказали. Когда зверолов пешком под стол ходил, отец часто отчитывал сына за шалости и заставлял стоять в темном углу. В детстве Миша даже умудрялся провалиться в сон, пока прижимался лицом к узкому треугольнику стен. В минуты забвения наказанный мальчишка видел странные образы, что калейдоскопом мерцали перед глазами. Он слышал грозные речи шепелявых деревьев, треск сучьев, наблюдал, как длинная простыня обвивалась вокруг шеи в наказание за детские глупости. После пробуждения он, роняя слезы, несся к полоумной матери, в запретные покои, куда имел доступ только отец и пара служанок. Женщина встречала сына с растрепанными соломенными волосами и черными как бездна глазами. Она гладила Мишу по голове, причитая о бедах, говорила о Вечной Матери и ее запретном дитяте, которого так страшится Черный ужас.
Почему я чувствую себя виноватым? Я словно попал в угол гостиной в Марково. И гости вокруг начнут гоготать, а я буду нервно озираться вокруг, боясь, что кто-то на меня накинется.
Внезапная гибель Митрича и странное расставание окончательно выбили супругов из сил. Хотя Марков, как ни удивительно, не горевал по другу – после возвращения из леса старик перестал походить на себя. Юля вовсе не хотела общаться с мужем – она шла рядом, но быстро скрылась за порогом дома, едва только вошла в калитку. На просьбу остаться вместе и подышать морозным воздухом, она ответила невнятным молчанием. Маркову впервые за долгое время не хотелось оставаться в одиночестве, однако пять минут вьюги не сделают. Он отчаянно захотел покурить. Зверолов порылся в кармане и достал папироску, высек пламя и посмотрел вокруг. На улице давно стемнело, и невзрачная деревня погрузилась в траур по погибшему лесорубу. Улицы были пусты – народ будто ушел на поминки. Деревня в темные часы не освещалась и превращалась в мрачную берлогу. Лишь в заведении Бобрихи мелькало зарево пары лучин, которое с такого расстояния едва ли увидишь. Иной раз не понять, принимает ли Фекла Ивановна постояльцев или закрыла наглухо засовы. Со стороны ворот можно было услыхать размеренный хруст снега – это ночные караульные, укрывшись в три тулупа, без чувств бродили вдоль защитных укреплений. Если б не странные события последних суток, Марков растекся бы в блаженстве, насладившись приятным спокойствием засыпающего поселка. Он умилялся Речным, лишь когда не было людей на крохотных улицах. В такие моменты тишина задремавшего поселка помогала разуму расслабиться, и он начинал ценить добрососедство людей, что приняли его в собственный дом, хоть и скрипя зубами. В обычные ночи охотник не замечал вялого забвения, что медленно, как вешний снег, опускалось на треугольные крыши изб. Сейчас Марков упивался спокойствием, оттягивая момент принятия истины. Да, зверолов старался ни о чем не думать. Он лишь хотел раствориться в ночи без остатка, однако голову, как назло, распирали тягостные думы, мешавшие вожделенному погружению в омут Бесплотных Земель. Как бы ни хотелось дождаться окончания ночи, Марков чувствовал, что сегодня он вновь лишится покоя в кровати. По телу разливалась неимоверная усталость, настолько изнуряющая, что даже сон в ужасе отступал, оставляя Маркова один на один с совестью и самобичеванием.
Что же задумала Бобриха?
Скорей всего, трупы, разбросанные по деревне, уже подобрали люди Карабина. А на вече, что так предвкушал лесоруб, откроется страшная правда – убийца-то… Марков! Завтрашнее сборище, первое после пропажи обозчиков, точно будет походить на шутовское представление. Бобриха, роняя слезы, обвинит во всех смертях Маркова, как единственного выжившего на пьянке, на которой охотника видели многие. Люди Феклы докажут – пришелец вздумал сместить несчастную главу руками Митрича, а наивный лесоруб окажется повинен лишь в том, что попал под ядовитое влияние чужака, пришедшего из самого Яро-края! Митрича нарекут невинным мучеником, а Бобриха прилюдно разыграет скорбь. Она расскажет, как важен голос каждого жителя Речного, раздаст нуждающимся продукты, оставшиеся в схроне после долгого накопления, а охотника толпа повесит в назидание тем, кто решиться попирать свободу народа.
– Если так, то… Черт подери, как это будет смешно, – Марков затянулся, выкинул окурок на землю и отправился домой.
Оказавшись внутри, Марков помог жене раздеться – та вроде не отнекивалась, что дало Маркову хоть какую-то надежду на тихое искупление. Он не исключал, что ей, может, уже все равно. Зверолов пытался уловить мысли супруги, украдкой заглядывая в ее пустые высохшие глаза.
– Что ты все смотришь на меня? Есть будешь? – спросила Юля, перебирая посуду, оставленную в печи.
Черт. Забыл убрать. А осколки… Не пропустил ли я какой-нибудь мелкий на полу?
— Нет, – покачал головой Марков. – Я затоплю печь. Ложись спать.
– Не хочу, – промолвила Юля, не поднимая взгляда.
Она пошла к погребу, достала из подпола овощи и принялась резать подмерзшие стебельки. Затупившийся нож громко пересекал увядшие волокна, а хрустящие звуки раздражали Маркова сильнее, чем состояние жены, которая походила на привидение.
– Не надо ничего. Я же сказал, не хочу есть, – Марков мечтал выхватить нож из напряженных рук жены и вышвырнуть его прочь на улицу.
Но Юля, погрузившись в себя, продолжала кромсать пожухлую зелень. Нелепые телодвижения не стесняли супругу, что увлеклась неумолимым потоком раздумий. Она устремила пустой взор куда-то на стол, и Марков ощущал, как тяжело крутятся черствые мысли в голове у супруги. О чем думала Юлия Прокопьевна? Может, она хотела простить Маркова? Или, возможно, предвкушала момент долгожданного расставания, когда наконец сумеет выдворить его за порог и громко захлопнуть перед его носом дверь? Охотник с удовольствием разделил бы личные муки жены, однако его терзало внезапное наваждение, что неуклонно вторило:
Завтра ты умрешь. Точно умрешь. Живого места не останется. Ты прознаешь такую боль, что даже отморозки открестятся от тебя.
— Я затоплю печь, – сказал Марков, сотрясая голосом натянутый струной мозг.
– Ага, – проговорила Юля, собирая разбросанные по столешнице остатки зелени.
Он заложил в печь дрова, заготовленные, к слову, покойным лесорубом пару недель назад, и зажег огонь. Молодое пламя весело затрещало – оно будто было не в курсе кончины Митрича и тараторило вслух радостные новости. Марков подул на пламя, дабы разгорелось уверенней, и закрыл дверцу печи. Он сел на кровать, оперся на руки и тупо уставился на Юльку, что закинула горшок внутрь печи.
Опять белка…
Мясо зашипело в горшке, и дом быстро наполнился запахом залежалого прогорклого блюда. Но Марков носа не воротил, и, глотая слюну, уселся за стол в ожидании пресного ужина. Несмотря на отказ, есть хотелось сильно, и даже до тошноты надоевшая белка в голодных глазах казалась императорским кушаньем. Как только нагретая еда вышла из печи и оказалась на столе, Марков без промедлений накинулся на бельчатину. Юля не успела сесть, как с мясом было покончено. К злосчастным овощам охотник не притронулся, а Юлька, чувствуя презрение мужа к странной нарезке, хотела что-то сказать, но вдруг раздались громкие глухие удары. От неожиданности она подскочила на месте.
– Это… Это кто-то стучит? – испуганно спросила жена.
Марков встал с недовольным лицом и пошел к выходу. Юля прекрасно понимала, кто стоял на пороге дома, но до последнего боялась открыться пугающей истине. Охотник без вопросов мигом распахнул дверь, впустив в семейное гнездышко незваных гостей да ледяной воздух.
– Здравствуй, душенька моя! – послышался знакомый хрипловатый голос, что не спутал бы с другим ни один житель Речного.
На пороге стояла сама Бобриха, а рядом с ней переминался подмерзший Карабин. Фекла Ивановна без приглашения переступила обувь у двери и, не разуваясь, прошла в центр комнаты. Карабин, не церемонясь, последовал примеру госпожи. С трудом добытое тепло Бобриху не волновало – еще бы, ведь денежки от дров миновали ее карманы, и распахнутую настежь дверь она оставила на откуп Маркову. Глава Речного всегда выглядела странно, но сейчас решила себя превзойти по всем фронтам. Женщина была крупной и невысокого роста с широкими покатыми плечами, короткими и пухлыми руками, что вечно лежали скрещенными на груди, будто Бобриха не переставая молилась богам. Лицо Ивановны покрывала россыпь морщин, которые были небрежно замаскированы толстым слоем муки. Щеки неимоверно горели красным цветом свеклы. Седые волосы женщина всегда неаккуратно собирала в пучок. Для визита к семейной паре Бобриха зачем-то надела тяжелую шубу из медведя, которую в свое время Марков продал за бесценок, лишь бы усмирить тетку и снизить торговый оброк на ярмарках. Карабин тоже вырядился необычно, но практично: напялил на себя короткую дубленку и плотные штаны от ватника, на ногах валенки. На спине у караульного висел Зверобой, готовый к битве при любой возможности. Никто не знал, откуда у начальника караула глухой деревни столь необычное оружие – винтовка с рычажным механизмом перезарядки. Сторожа поговаривали, что Карабин достал оружие в Яро-крае, полном диковин, но Марков чувствовал, что усатый ее где-то выменял, либо стащил втихаря у бухого обозчика по молодости.
– Да-а-а… Девочка моя, давно я тебя не навещала, – Бобриха осмотрелась с надменным прищуром. – Дела делами, но ты совсем запустила свою лачугу. Бардак какой. Папка-то твой таким чистоплюем был. Ты хоть приберись маленько потом.
– Я просто… – начала оправдываться Юлька. – Мы вот…
– Я присяду? – начальница вежливо прервала лекаршу и указала на небольшой стул, нагретый Марковым.
– Конечно, Фекла Ивановна! Вот сюда! Да, сюда! – вновь затараторила Юлька.
Бобриха опустила непомерный зад на крошечный стул, и Марков тут же услышал громкий хруст.
Твою мать, а если она сейчас грохнется?
Но сиденье выдержало наперекор судьбе. Карабин последовал за дамой и встал за ее спиной. Усатый при любом удобном случае сверкал Зверобоем, и сегодняшний вечер не стал исключением – мужик скинул винтовку с острого как сосулька плеча и приставил оружие дулом в половицы. Юлька от такой картины опешила, не в силах вымолвить ни слова. А наглая Бобриха вела себя так, будто не придавала странному визиту ни малейшего значения. Фекла держалась настолько уверенно и привычно, словно ходить по ночам к дочери Прокопия – это давняя семейная традиция нескольких поколений, живших еще во времена заселенного Покинутого.
– Может… – Юля замялась и покраснела. – Может, хвои заварить? Посидим, попьем…
– Не откажусь, – Бобриха скрестила руки на коленях и вполоборота посмотрела на Юлю. – Только побыстрей, душенька. А что у тебя на щеке, кстати? Вот, на правой.
– Да ничего, – она отмахнулась и впервые глянула на Маркова. – Упала.
– Девочка моя, у меня от тебя нет секретов, знай это. – Бобриха отряхнула невидимую грязь с колена. – Я и хочу, чтобы и ты мне не врала.
– Я не вру… – прошептала лекарша, будто стыдясь ее взгляда.
– Вано Федрыч, вот! Сколько тебе говорила, золото, а не девушка. И хозяйка, и дохтур. А красавица какая! Она меня еще ни разу не подвела. И досталась же такому говну, как этот вот! – Бобриха ехидно указала пальцем на Маркова.
– Спасибо за теплые слова, – Марков наконец закрыл дверь и подошел к столу. – Давайте уже покончим с этим. Мне вытянуть руки вперед, чтобы мне их связали?
– Ты думаешь, я за этим пришла? – удивленно спросила Бобриха.
– Это не вина Миши, Фекла Ивановна. Честно! Митрич чем-то отравился, а я… Я не смогла его вытащить, – по раскрасневшимся щекам Юли вновь заструились слезы.
– Ну-ну-ну! Не плачь, моя девочка! – Бобриха легонько пристукнула ладонью по столу.
– Миша все рассказал. Он был там. Неужели вы и правда убили его? И всех остальных? – зажмурившись, произнесла Юля.
– Фекла Ивановна – главный защитник Студеных, – торжественно объявил Карабин. – Что она делает – все во благо. Я умный мужик, но Ивановна умнее, чтоб я сдох.
– Моя дорогая, это правда, – без тени сомнения произнесла Бобриха. – Я отравила старика.
– Твою ж… – выругался Марков, прикусив кулак. – Вы…
– Полегче! – Карабин напрягся и заслонил собой госпожу на случай нападения.
– Зачем вы это сделали? – прошептала Юлька, мотая головой в разные стороны. – Он же… Он никому не мешал… Нет, мешал, но его нужно было судить. На вече. Или…
– Я говорил, это она! И теперь подлая сука пришла в твой дом…
– Замолкни! – гаркнул усатый, стукнув оружием по полу.
– Послушайте меня. Спокойно. Я пришла не для покаяния и прощения. Я сделала это потому, что Митрич не тот, за кого себя выдавал.
– Да уж что ты там лепечешь! – Марков ткнул пальцем в сторону Бобрихи. – Ты друга моего убила!.
– Юля, моя хорошая. Тяжело это говорить, но ты, наверно, не понимаешь, почему твой муженек так взвелся?
Юлия уставилась на супруга недоверчивым взглядом.
– Митрич планировал поджог деревни. Его сдал Бронька. Тот хотел лишь заведовать лесорубами и рассказал про задумку товарища. А старый дурак все про Ленинское да про Ленинское трепался. Ходил туда кто-то из молодых. Хотели заховор сделать. А потом дым, и Митрич, видать, подумал, что его «друзья» устроили переворот. Они хотели на вече устроить пожар в моем заведении. Я решила устранить их раньше.
– Ты врешь, стерва, – процедил сквозь зубы охотник.
– Да-а-а! – потянула Бобриха, развалившись на стуле, что продолжал терпеливо скрипеть. – Ты ведь тоже не тот, кем представлялся!
– Что ты несешь…
– Давно я хотела выговориться! Эх! – с наигранной радостью прыснула Фекла. – Знаете, дети мои. Когда-то давно… может зим двадцать пять назад, я у Степановича кухаркой была. Юлька, ты еще у меня хлеба просила постоянно, помнишь, дорогая? Да… Славное времечко. Так вот. Про булки ты точно не забыла, а человека, что пришел к нам в Речное, ты уже и не припомнишь.
Юлька, утирая слезы скатертью, покачала головой
– Конечно! Тебе от роду зим пять было. Так вот. Постучал в ворота однажды человек из южных краев. Шел на север, а наша деревенька встала у него на пути. Ну, мы же чужаков не любим, сами знаете, – Бобриха кинула взгляд с прищуром в сторону зверолова и продолжила. – Он остановился у Степаныча, хотел передохнуть и набрать припасов. Старый ведь был, не мог долго идти. Жалко стало мужика, хотя держался он бодро, весь статный такой, широкоплечий. Шел он в одиночку, говорил, что пойдет через горы эти… Снежные Хребты. Брел он… в какое-то место чудесное. Яросвет называется.
Услышав знакомое слово, Марков округлил глаза.
– Да-да, Миша, мой дорогой. Я думаю, ты знаешь, про кого я говорю.
– Этого не может быть… – прошептал Марков, уставившись на Бобриху взглядом, полным недоверия и злобы.
– Смотри как шары выкатил. Откуда я, по-твоему, могла это узнать? – Бобриха засмеялась. – А этот мужик странный был. Как и ты! Запудрил мозги Степановичу, так дуралей ушел на север вместе с твоим стариком!
– Я думала, он умер, – вмешалась Юля, хлюпнув носом. – Папа говорил, что он заблудился в лесу.
– Так, наверно, и было! Да он даже дочь прихватил, ты представляешь? Дурак дураком! Так и не вернулись ведь назад, хоть и обещали. А мне пришлось становиться рулилой, потому что Степаныч оставил меня за главную, пока он не вернется. И, как видишь, он до сих пор где-то бродит.
– И что вы еще помните? – Марков не хотел верить хитрой тетке, стараясь вывести Бобриху на чистую воду.
– Дядька этот, конечно, в душу запал. Глаза такие голубые, а голос – как хруст снега под ногами, хриплый такой, поставленный. Он говорит, а ты слушаешь и слушаешь, а время будто ускользает. И нашел он себе свободные уши. Прокляни Потряс, какую же чушь он нес! Только это спустя годы осознаешь, а тогда думал, какой же он умный! Как много знает! Черт подери, старикан точно чудодей какой-то. Прямо перед тем как уйти, мужик сказал, что Хмурый – место странное. Страшное. А еще сказал, что я должна быть наготове. Должна защищать это место до последнего. Я запомнила его наказ на всю жизнь! В отсутствие Степаныча я взяла столовую под крыло, потом доросла до главы… Я готовилась. И, похоже, момент настал.
– Не церемонься с ним, Фекла, – буркнул Карабин. – Говори все как есть. Времени мало.
– Ладно, Вано Федрыч, твоя правда. Миша, родной, помнишь, тебя принесли в мою деревню при смерти? Помнишь? Да не кивай ты головой! Только с моего позволения Юлька тебя выходила.
– Это правда, – вздохнула она.
– Увидела тебя и ахнула! Сразу поняла, кто ты. На тебе была форма белая под шубой твоей разорванной. Уж не знаю, кто там тебя подрал, медведь или свои же, но я боялась одного – раз ты здесь, значит, старик не лгал.
– Он говорил обо мне? – с детской наивностью спросил Марков.
– Он говорил, что безумцев тянет на север. Это точно выразился! Степаныч точно головы решился, раз поплелся в обитель бурь! А еще он говорил про одного глупца, который выбрал не тот…
– ЭТО НЕПРАВДА! – вспылил Марков, но Карабин не дал ему броситься на Бобриху. – ОН НЕС ЧУШЬ! ТЫ САМА ЭТО СЛЫШАЛА!
Юля испуганно сжалась, прикрыв рот руками.
– Боже мой, что происходит? – она вновь зарыдала. – Почему я… Почему я узнала все в последнюю очередь? Почему меня все обманывают?!
– Я ждала тебя. Знала, что рано или поздно заявишься сюда. И как только твою тушу притащил Митрич, я стала действовать. Навела о тебе справки, пока ты срал под себя. Не плачь, моя дорогая. Уж не знаю, настоящее это имя или кличка, но так его кликали с давних пор. Он воевал на далекой войне, которая к нам пока никого отношения не имела. Их дикую ватагу разбили, и вот он приполз сюда, зализывать раны.
– Что вы хотите от меня? – злобно прорычал Марков, которого окружили собаки.
Карабин усмехнулся и погладил рыжий ус.
– Почему, думаешь, я тебя оставила?
– Понятия не имею. Знаю, что для бывшей проститутки вы очень умны.
Карабин напрягся, но Бобриха рассмеялась, пропустив обидное высказывание мимо ушей.
– Я знала, что ты пригодишься. Я знала, кто ты такой. И я знала, что будет беда. Почему бы не оставить послушную псину у себя под боком? Тем более одиночество тебя хорошо тренировало, и ты готов уцепиться за любую возможность, лишь бы искупаться в крови. И пока ты драл штаны в лесах, мы с моей сестрой из Ленинского, что тоже неплохо пристроилась, выйдя замуж за местного главу, играли свою игру. Налаживали связи. Торговали между деревнями втихаря, хотя был запрет от Шахт со времен Войны Пяти. Митрич просто дуралей, но за ним кто-то стоял. Кто-то хочет беды в Студеных, но я не могу понять, кто стоит за этим. Поэтому пора действовать руками и ногами. Я хочу, чтобы ты отдал должок – мне и Юле. Я знаю, что ты не боишься замарать руки. Твоя жажда крови никогда не унималась, да? Поэтому ты стал охотиться.
Марков хмурился, чувствуя, что заливается краской. Чертова тетка оказалась гораздо умнее проститутки. Она скребла ему душу, вытаскивая наружу страшную правду, которой страшился хозяин бесплотного духа.
– В наши земли пришла беда. Я думаю, про нее и говорил старик. Я знаю, почему нет обозов. Сейчас в Шахтах гуляет очень опасная болезнь, и нет от нее спасения. Косит всех подряд – младых, старых. Богатых, бедных. Ей все равно, кто встанет у нее на пути. На улицах города лежат трупы по канавам, и нет до них никому дела. А тут еще Митрич со своими пожарами. Должна я была отвлекаться на такую ерунду?
– Откуда новости? Мы живем без обозов почти месяц.
– Я многое знаю. Про болезнь поведала моя племяшка из Шахт, тоже, кстати, доктор. Поэтому, Юлька, ты мне так нравишься. Вы с ней очень похожи. Обе красотки, волевые девки. Жалко, мужиков выбирать не умеете. Только ты, дуреха, уехала в Шахты гулять, а девочка моя прилежно училась. Ну, не обижайся, я любя! Прокопий сделал из тебя человека, снег ему пухом. Он гораздо умнее той братии за высоченными стенами, которая даже не знает, как насморк лечить. А племяха, несмотря на тупорылых ученых мужей вокруг, сумела стать мастерицей лекарского дела. Старые книжки читала, те, что до Потряса писались. Она видела, что происходит, и у нее волосы дыбом стояли. Она сумела предсказать заразу, но ее никто не слушал. Если бы она не убедила меня и сестру пересечь путь обозам, нас бы уже давно в живых не было. Шахты долго плевались заразой, пока город не закрыли к чертям.
– Ага, они как бараны. Пришлось немного пострелять, чтобы не разносили свою баланду, – буркнул краснолицый Карабин.
– Девочка моя, прости, что напугала тебя. – Бобриха повернулась к Юльке и взяла ее за руку. – Я не могла поведать тебе всей правды, думала справлюсь. Племяшка отправила вороном письмо: «Срочно нужны лекарства, потому что в Шахтах полки опустели». Там сильные волнения сейчас. Люди думают, что болезнь напустили злые духи из рудников. Там такая буча! Народ шумит, требует всякого… Почти как у нас. Только там орава пострашней здешней. А бедного Гагата Урпатова все никак не могут свергнуть. Угольный трон дымится, но еще пока не загорелся, хотя горящие спички подносят все, кто только может. Столько успел пережить мужик – диву даешься. И все друзья ополчились против него… Лишь семья у него осталась. Сынишка смышленый, папку в беде не оставит. Хотя жена плоха, дуреть стала. Брат у него с дочерью есть, они тоже не промах. Ну вот мы и решили помочь, пока копыта не откинули, и собрали лекарства. Снарядили мы, значит, того человека, который постоянно шастал между деревнями, и с посылкой отправили в Ленинское. Сестрица тоже там набрала кой-чего, хотели объединить и двинуть парней к Шахтам на выручку. Ну, ушел парень, а на следующий день…
– Дым, – хором произнесли Карабин и Марков.
– Да, – кивнула Бобриха. – С моей сестрицей мы договорились: пожар в лесу – знак большой беды. И я переживаю, что лекарства могли затеряться. А может, и что хуже.
– Ночью мы с Сенькой двинули туда…
– …и попали во вьюгу, – покачал головой Марков, перебив Карабина.
– Да, моя вина, – Бобриха посмотрела в окно, на улицу, где стояла на удивление спокойная ночь. – Вьюга, конечно, не вовремя началась. Сенька-то плох, да, Юль?
– Очень, – вздохнула Юлька, позабыв про былую веру в выздоровление юноши. – Без лекарств он долго не протянет.
– Его смерть мы не забудем, но что делать? – Бобриха наскоро перекрестилась. – Те снадобья допотрясные могут спасти Студеные, если мы их найдем и вернем себе.
– Мы хотели тебя дождаться, Мишань. Но один хрен знает, когда бы ты вернулся. В общем, пошли одни, но до Ленинского не добрались. А че там случилось, хрен знает.
– Я чую – беда. Но Студеным мы еще можем помочь, – Бобриха оглядела хозяев глазами, полными решимости. – Я хочу, чтобы ты с Карабином и Ильичом сегодня же дошел до Ленинского. Найдете тайник – мы с сестрой обозначили места возле Речного и Ленинского на всякий случай. Я объясню, как туда попасть. Я уверена, что лекарства там. И узнайте, почему зажигали огонь.
– А если лекарств не найдем? – спросил Марков, постукивая по столу.
– Найдете. А коли нет – расшибитесь в кровь, но достаньте их. А потом донесите в сохранности до Шахт! – Бобриха в своей манере ударила по столу. – В этом тухлом городе моя племяшка… Я боюсь, что и с Хоруспочкой могла приключиться беда… Помоги ей. Иначе… Иначе Студеные обречены. Я говорю это не как сварливая баба, жадная до денег, какой ты меня считаешь.
Марков облокотился на стул, выслушав то, что поведала Бобриха. Он уставился на середину стола, будто ища там ответы на свои вопросы.
Чертова ночь. Может, я сплю? Почему этот кошмар никак не может кончиться и длится целую жизнь? И какого хрена тут забыл Учитель? Он шел к Чистополю, в этот свой РАЙ. Тьфу!
Он посмотрел на испуганную Юльку, которая вообще не понимала, что происходит. Охотник не мог поверить, что жизнь затеяла опасную игру, в которой неясно какую роль играл Марков. Какую подлость подкинет случай теперь? Учитель был в Речном, Митрич – чертов безумец, Хмурый – это средоточие зла, Шахты – рассадник заразы, а Речное – последний оплот добра и прозрения в ужасном мраке студеного хаоса. И что он, беглец и обманщик, обещал своей уже бывшей жене?
Я обязательно вернусь к свету.
— Ну так что, старик? – усмехнулся Карабин, видя, как призадумался Марков.
Ответ не заставил себя долго ждать:
– Я согласен. Когда выдвигаемся?

Глава восьмая
Ночь, как обычно, выдалась морозной. Тьма сгустилась над Студеными землями, обернув Хмурый мрачной непроницаемой вуалью. Плотный еловый лес, слабо пропускающий солнечный свет, превратился в непроглядный лабиринт, из которого, казалось, не найти выхода. В такую погоду лишь отчаянный смельчак заставит себя вылезти из теплой постели и с головой нырнуть в убийственный ночной холод. Людям, что умудрились выжить после Потрясения, очень повезло – ибо суровый рок свихнувшейся природы сбавлял накал, разрешая жалкому народцу поиграть в подобие жизни. Жаль, но глупые не подозревали, что фальшивое бытие, обволакивающие их беспомощные тела, – лишь убогий спектакль заскучавшего кукловода. Марионетки, которые кружились по круглой сцене, были настолько наивны, что не замечали ниток на своих конечностях, и продолжали верить в истинность мироздания. Их глаза не видели ничего, кроме иступляющей Пустоты, ибо как объяснить слепую веру в несчастное сегодня? Да, декорации, развернувшиеся перед куклами, выглядели потасканно и не вызывали радостных эмоций, но двуногие твари, коим посчастливилось овладеть жалким подобием разума, будто смотрели на них сквозь волшебную пелену. Люди пытались вообразить свободу воли, а не тряпичную тюрьму для крошечного народца. Так могло продолжаться бесконечно долго, однако в эту ночь настроение кукловода будто переменилось. Подул свежий ветер, и хозяин марионеток решил переиграть обыденные сцены – переодел знакомых кукол в новые наряды и выставил их прочь из пыльных изб, прямо на лютый ночной мороз; к радости марионеток, вьюга не свирепствовала. Конечно, такое отступление казалось незначительным, но зрители не знали, к чему приведет изменение заезженной истории. Была ли в этом какая-то цель, кроме личной? Похоже, даже кукольник не знал. Его закостеневшие руки, что дергают за ниточки, ожили после долгого сна, им хотелось яркого действа. Кукловоду хорошо, и тряпичные актеры счастливы размять безвольные конечности. Никто не думал о последствиях, но финал обещал быть красочным.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/kirill-ver/nad-vechnym-pokoem/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.