Главная страница | Юмористическая фантастика | Космические Робинзоны

Космические Робинзоны
Алексей Анатольевич Рожков
Вторая часть саги Алексея Рожкова о путешествиях в параллельных мирах. Мы уверены, что живём здесь и сейчас, и у нас только одна действительность. Однако это большое заблуждение. Есть бесконечное число параллельных миров и реальностей, каждая из которых движется по спирали. Действия в одном из миров приводят к непоправимым последствиям в её галактическом слепке. Только у Избранных есть дар менять сценарии, задуманные Великими Архитекторами реальности. Действие данной книги рассказывает нам о необычных приключениях в разных странах и континентах Земли и России времён СССР и 90-х, и том, как герой сопротивления Юпитера – Арес, помогает своему ментальному прототипу с Земли – Родиону Раскольникову, преодолевать лихие времена, бороться с Охотниками, направленными Дженптуром, и учиться управлять даром межгалактического сёрфинга. Но всё не так , как кажется на первый взгляд и путешествие по призрачному метро никогда не закончится, если герои не найдут выход в своей голове....

Алексей Рожков
Космические Робинзоны

Когда все узнают, что прекрасное – это прекрасное,
тогда и возникает безобразное.
Когда все узнают, что добро – это добро,
тогда и возникает зло.
И поэтому бытие и небытие порождает друг друга,
тяжёлое и лёгкое уравновешивает друг друга,
а прошлое и настоящее следует друг за другом…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1. Непутёвые заметки или
невероятные приключения русских в Европе и Азии.
Ганновер оказался весёлым городом, а языковой барьер приятно погружал во множество курьёзных ситуаций, начиная с момента высадки в дупель пьяных путешественников на фашистскую землю и их эвакуацию из самолёта под дружное хоровое «Вставай, страна огромная!» и «Не думай о минутах свысока». Что может знать исконно русский человек о древнем немецком портовом городе Ганновер? Первое, что приходит в голову это то, что в нём где-то явно должны продаваться ганноверские сосиски, коими изобилуют прилавки отечественных магазинов.
Увы, но как оказалось это такой же миф, как шоколадка «Milka», произведённая из молока фиолетовых коров, мирно пасущихся в альпийских горах. Конечно ни фиолетовых коров в Швейцарии, ни специальных ганноверских сосисок в Ганновере, Вы нигде не найдёте. Но этого же не объяснишь пьяным русским, тем более, когда им очень хочется исполнить детскую мечту и поесть ганноверских сосисок именно в Ганновере. Вот ни в Гамбурге, ни в Мюнхене, а именно что ни на есть в самом Ганновере. Осложнял ситуацию тот факт, что у всех пилигримов наотрез отшибло водкой память, и они забыли, как по английски произносится слово «сосиска».
Немного протрезвев после полёта и испытав чувство голода, Санёк со товарищи бродили по славному немецко-фашистскому городу Ганноверу в поисках тех самых вожделенных ганноверских сосисок. Погода, к слову сказать, была довольно промозглая, весенняя, но к удивлению чистота на дорогах и тротуарах была такая, что туфли почему-то не пачкались, вот же загадка природы. Друзья выспрашивали прохожих и полицаев на ломанном английском, где же здесь можно выпить пива и поесть именно ганноверских сосисок. При чём слово «beer» помнили все, а вот «сосиску» по-ненашенски не мог вспомнить никто. Самый продвинутый из всей компании, человек с исконно русской фамилией «Даль», даже звонил по роумингу дочке в Москву и пытался объяснить ей, коверкая слова, чего же мы хотим. Но та тоже не смогла ничем помочь, потому что ни слова не поняла. Правда зачем он коверкал русские слова оставалось загадкой, видимо уже почувствовал себя настоящим арийцем. Так или иначе, факт оставался фактом – слово «сосиска» по-английски было временно стёрто из всех извилин славяно-русских голов, прибывших в загранкомандировку.
Санёк не имел такого же животного страха перед зарубежными полисменами, как перед русскими блюстителями порядка, да и выглядели те весьма миролюбивее – не с такими зверским рожами и загребущими алчными ручищами, как на Родине. Он активно спрашивал каждого встречного немецкого полицая где взять пива и активно руками изображал сосиску, в результате чего те стали смотреть на него несколько косо и подозрительно, хотя и пытались оставаться дружелюбными и гостеприимными, несмотря на то, что пантомима в исполнении пьяного русского на тему сосиски их явно напрягала. В конечном итоге компашка приземлилась в каком-то бюргерском ресторанчике и заказала пива. Слово «beer» немецкие сочные официантки поняли и принесли быстро, после чего наши герои попросили меню, благо слово «меню» на всех языках звучит одинаково. Тут путешественников ждала первая неожиданность – в нём всё было написано на традиционном немецком языке, а потому загадочной русской душе абсолютно не понятно – ни с картинками, ни без них, тем более что ничего похожего на сосиску они там не нашли. Выходящий из себя Санёк под всеобщее ржание подошёл к грифельной доске, на которой в кафе обычно пишут информацию о скидках и акциях, и подозвал самую матёрую фашистскую молочницу-официантку. Он начал ей упорно пояснять, что им нужна «во-о-о-от такая большая ганноверская сосиска», при этом нарисовал мелом на доске сосиску. Большим художественным талантом Александр не обладал, в результате чего мясная продукция вышла у него внешне очень похабной, вот разве только крылышек как на советских заборах не хватало, рядом же незадачливый живописец на своём «полотне» изобразил кастрюлю с кипящей водой. Неизвестно что из этого рисунка поняла фрау «Эльза», и что она там себе вообразила, но в результате немка сделала круглые глаза и крикнула в сердцах:
– Russische Schweine!
Что между прочим в переводе означает «русские свиньи», как все мы знаем из фильмов про войну. При этом она напыжилась, как будто её прямо тут пытались лишить давно потерянной невинности, и убежала, размазывая тушь на глазах, в сторону кухни.
*****
Но делать было нечего, путники посмеялись над нелепостью ситуации и собственным сосисочным абстинентным синдромом, и решили всё-таки заказать что-то из меню, так как все проголодались и жрать хотелось так, что аж животы сводило. Честь первой брачной ночи по заказу и коллективной кормёжке была отдана самому опытному – товарищу Макару Далю, который ничего не понимая в длиннющий немецких названиях, во всех этих «Zwiebelkuchenfederweisser» и «SchwarzwaelderKirschtorte», философски со знающим видом ткнул пальцем куда-то неопределённо, и отдал меню новой подоспевшей бюргерше-официантке. Ей оказалась дородная женщина с огромными немецкими буферами и такой же необъятной кормой, торчавшей из традиционного немецкого платья с белой сорочкой и крупным декольте. Очередная фрау была страшна как тень Гамлета и нелепо махала двумя неуместными белыми крашенными косичками. Фашисток по всей видимости специально подбирали для нас поужаснее, видимо после случая с рисунком сосиски.
Фрау начала задавать наводящие вопросы на чистом немецком языке, а Даль с умным видом продолжал тыкать в нарисованное в меню блюдо с непонятным названием «SchwarzwaelderKirschtorte», после чего наследница саксов кивнула, как будто что-то поняла, забрала карту питания и упорхнула, виляя жирным немецким бампером. А сразу после этого началось самое интересное. А точнее началось светопреставление. Церемониально вышли сразу несколько фашисток в коровьей униформе и начали накрывать огромный стол рядом с нашей онемевшей компанией, буквально в метре от скромного столика Санька, Даля и пары их незадачливых друзей, которые, глядя на это действо, никак не могли взять в толк что это за театр. Три немецких фрау усердно расстилали скатерти и расставляли огромное количество приборов под недоумевающие взгляды незадачливых русских туристов, которые судорожно начали пересчитывать мелочь в кошельках. Гости Ганновера понимали, что столь помпезное приготовление сейчас неминуемо перейдёт в ещё более чрезмерно вычурное и необъятное накрывание стола всякими дорогостоящими яствами, на которые бюджет у них явно был не рассчитан, и с трудом мог переварить одну единственную сосиску с кружкой пива.
– Ты что ж это такое там заказал, товарищ Даль, – вопросительно посмотрев на «заказчика» спросил Санёк, выражая всеобщие опасения.
– Да я даже и не понял… Какой-то этот Шварцдельбрю… Шварцельдрю… Шварцельнершефренвейзер, тьфу ты, язык сломаешь… А что это, да Бог его знает… Да что вы накинулись, заказывали бы сами, если такие умные!
– Да… Походу ты, Макар, сделал заказ по какой-то ихней немецко-фашисткой традиции… Может ты такое «блюдо» заказал, что всех жителей теперь в этом районе бесплатно накормишь? Ишь как стараются, накрывают… И тарелок-то сколько, ложек, мать моя… Явно для нас это многовато… Сейчас вот как ударят в колокол, и сбегутся сюда все немецкие прожорливые бюргеры со вех окрестных домов, а мы будем обязаны за них всё оплатить. Слышал я о таком. Висит в немецком баре обычно такой колокол, и если какой дурак в этот колокол нечаянно позвонит, значит всему бару бесплатно за его счёт пива разливают. Так вот, по всему видать, Даль, ты такое вот блюдо-колокол и заказал.
– Не может быть… Что правда? Ой… Кажется я тут в гостинице кое-что забыл… – испуганно заморгал честными глазами Даль, – и вообще, это ты, Сашка, во всём виноват. Это они тебе за сосиски нарисованные мстят, а может всем нам за Сталинград. Ну… мне пора.
– Да-да, что-то и есть-то расхотелось, – засобирался ещё один их приятель, Фёдор Крузенштерн, – и вообще, у меня тут обнаружилось пара неотложных дел…
– Спокуха, Федя, Макар, вместе пришли, вместе уйдём. Какие у тебя могут быть дела в Ганновере? Ты обознался, это не твоё родное село Гадюкино. Первый блин комом. Но есть у меня одна идейка, так сказать. Что русский в ситуации неопределённости делает? Правильно! Надо выпить водочки, а то пока они тут этот свой шфардценбрюньдель принесут, можно и кони двинуть. Да и принесут ли вообще, да и нам ли, это история умалчивает. Что в их фашистских головёнках, поди загляни. А вот выпьем водки, и тогда всё встанет сразу на свои места.
– Нет, ну мысль про водочку, конечно, весьма разумная… – согласился Даль, который, как известно, всегда был за любой кипишь окромя голодовки.
Его вообще, этого самого Даля, всегда можно было встретить в самых для того неожиданных и непредсказуемых местах. Он, как призрак Н-ска, появлялся ниоткуда на абсолютно не предназначенных для его визита мероприятиях, незримо присутствовал в любом ресторане, кафе, клубе, театре и магазине. Даль как Дух Святой, был везде и нигде. Стоило спонтанно пойти поужинать в какое-нибудь никому не известное заведение, хлоп – там уже Даль, на концерт – там тоже Даль, на рынок – и там он. Казалось, что этот загадочный человек имел огромное количество двойников, как группа «Ласковый май», в своё время гастролирующая в один и тот же момент сразу в нескольких десятках городов, и обладал волшебной способностью присутствовать одновременно в разных местах. Что ни выставка, гулянка, день рождения, обязательно там появлялся каким-то чудесным образом Макар Даль. В разных районах, уголках, совершенно несопоставимых компаниях, он абсолютно легко адаптировался к любому времени и событию. Вот такая у него была особенность, уникальная.
– Но… – продолжил вездесущий Даль, – где гарантии, что заказ водки не превратится опять в шоу с горячими сосисками? Или, что ещё хуже, в представление с тарелками и блюдцами для всего Ганновера?
– Эх, учитесь пока я жив, дети мои. Уж что-что, а уж водки я могу заказать в любом месте планеты, в любое время и в любом состоянии! – уверенно парировал, отбросив всякие сомнения Александр ставший на миг Победоносцем.
*****
И надо отдать ему должное, в этом он нисколько ни кривил душой. К моменту знакового путешествия и вероломного вторжения русских туристов в немецко-фашистский город Ганновер, Санёк уже успел побывать в ряде Европейских и Азиатских стран и приобрести бесценный опыт заказа водки, да и вообще любых видов алкогольной продукции, в самых, казалось бы, для того неприспособленных местах. Чего стоило одно только Иорданское Хашимитское королевство, где за употребление горячительных напитков аутентичные почитатели Ислама четвертовали и кастрировали неверных сразу на месте и без лишних разговоров.
Где только тёзка Македонского не порол! Однажды он пил абсент, правильно, по православному, через трубочку, с поджигаем, в самом центре старой доброй Флоренции, где к слову сказать это напиток Ван Гога категорически запрещён. Правда, конечно, пришлось долго на ломанном франко-немецко-английском объяснять говорившей исключительно на итальянском макароннице за барной стойкой что такое абсент, а потом что такое трубочка, большой стакан и маленький, а также сок. Барменша, молоденькая чернявенькая бабка-ёжка из советских мультиков, с густыми чёрными волосами (и явно не только на голове), такими же чёрными глазами, горбатыми носом и толстой макаронной кормой, ничего не понимала, и активно жестикулируя и тряся головой постепенно доходила до самого высокого градуса кипения:
– Трь-юбочка? – нелепо коверкая слово и не постигая его смысла вторила она за барной стойкой, – Ват из зис, Тр-рь-юбочка?
– Ну как тебе пояснить… Ну трубочка, читай по слогам: тру-боч-ка! Ну такая длинная, с дырочкой в середине!
– Дыр-очка?
Бабка-ёжка хватала себя за волосы, которые вздыбливались, делая её ещё больше похожей на героиню мультфильма «Летучий корабль», в ступе и с метлой. Казалось сейчас она задорно запоёт:
– «Я была навеселе и летала на метле.
Ой, сама не верю я в эти суеверия!!!»
Барменша нервничала, переживала и давала Саньку по очереди то вилку, то нож, то ещё какой-то странный винный итальянский специальный прибор. Она вздымала руки от груди к небу, закатывала глаза и никак не могла выполнить простейшую просьбу.
– Ну вот видишь, и я же тоже говорю тебе, что все вы, итальяшки, тупые. Слышишь, бабка-ёжка, читай по слогам: ту-пы-е! – глумился над не понимающей простого русского языка зарубежной невеждой Санёк, уж такое у него было развлечение.
– Ту-пы-е? Ват из зис «ту-пы-е»? – смешно переспрашивала его итальянская барменша, как бы каркая во всё своё воронье горло, – Трь-ю-боч-ка?
– Ой, да ладно, прими как есть и дело с концом. А, да вот же она, трубочка, – Александр увидел кучу трубочек сзади любительницы макарон, в стакане, и наконец-то проблема решилась сама собой.
Затем черед абсента пришёл в Иордании, в этом безалкогольном, строгом арабском королевстве, в котором и капли вина не найдёшь. Здесь Санёк умудрился выпить залпом целый стакан этого горящего напитка, поджигая его в пивной кружке и размешивая с полулитром сока. Арабы, доставшие с самой дальней запылённой полки зелёную замшелую бутылку, обросшую паутиной, которую зоркий глаз нашего героя чисто случайно заметил в одном из местных ресторанов, даже не подозревали, что что эту жидкость можно пить. Само собой, они не догадывались о её ценности и чудодейственных свойствах, видимо думая, что это крысиный яд или бутафория для пущего антуража, своего рода натюрморт. И что совершенно точно, коренные обитатели никак не могли предположить, что зелёный обжигающий спирт, настоянный на пустырнике, можно пить таким варварским способом. А именно поджигая его в стакане, наполненном до краёв, вытягивая синие огненные пары всеми лёгкими из огромной смачной трубы, свёрнутой из картона меню и запивая всё это из кружки, перемешав с апельсиновым соком. Надо сказать, почитатели Ислама получили неизгладимые впечатления и конечно пришли в шок от без башенных традиций русских, а Саньку же со стакана абсента так дало по шарам, что остатки вечера он провёл в полнейшей Нирване, воображая себя Властелином Вселенной, летающим на огненном острове в состоянии «высшести», как он сам его назвал.
А случай, когда Санёк в центре Рима пил водку с лимоном прямо на самой крыше Ватикана? Это же просто фантастика! Взобравшись с экскурсией на самый пик Собора Святого Петра, эту святая святых римской католической церкви, Александр к своему удивлению прямо там, на крыше собора, обнаружил кафе, где разливали. В том числе и любой алкоголь. Эх, гонял Господь продавцов и торгующих голубями из Храмов, да видать всех барыг не выгнал. Ну и что ещё оставалось православному сделать в такой ситуации? Только накатить. Правда местный гарсон в этой разливайке на крыше Собора Святого Петра, как бы её называли в Н-ске «Лупанарии», никак не хотел понять, что такое водка с лимоном. Он то давал Саньку лимонную водку, то пытался под протестующие жесты выжать в водку лимон, то производил ещё какие не принимаемые русской душой несопоставимые вариации из алкоголя и разных лимоносодержащих веществ. Но что он не делал, никак не мог догнать, какой же смысл Александр вкладывает в совершенно чётко произносимом им рецепте: «водка энд лаймон». Спас Санька темнокожий кухонный служащий, которого всё-таки позвал сдавшийся, ничего не понимающий и уже вконец запутавшийся в двух соснах – водке и лимоне – гражданин Рима по фамилии Разливайкин. Поварёнок с виду казался арабской (что очень удивительно для крыши Ватикана и центра католического христианства) национальности, а по сути оказался толи узбек, толи казах, но точно выходец одной из бывших союзных Республик развалившегося СССР. Он устало выслушал уже в сотый раз произносимую Саньком сакраментальную фразу «водка энд лаймон» и неожиданно произнёс:
– Русский что ли?
– Ну конечно! – Александр, аж подпрыгнул, вот где только не встретишь своих, даже на крыше Ватикана, – Ну вот ты-то меня точно поймёшь!
– Понятно, – ватиканский «араб» молча налил Саньку стакан водяры, нарезал лимон и насыпал немного сахара, – пожалуйста, на здоровье, друг. Если что зови, меня Исламбек зовут, я из Ташкента.
Знаток тонкой русской души и отечественных алкогольных пристрастий удалился, а Санёк с удовольствием выпил стакан водки и закусил его сочным лимоном с сахаром на жёлтых пластиковых шпажках. Накатил, что называется, прямо на крыше Собора Святого Петра, с видом на Соборную площадь, откуда папа Римский свои проповеди вещает. Это ли не счастье. Кому расскажешь – не поверят. Вообще конечно много интересного в мире творится, сплошные парадоксы и нестыковки. Римляне распяли Христа по еврейскому наговору, а теперь вот поклоняются, центром Христианства себя считают, на крыше Ватикана водку разливают. Евреи тоже молодцы на казнь привели Царя Иудейского, а тоже вроде как набожные: не убий, Заветы, скрижали, туда-сюда… Эх, как говорил Санёк, люди-люди, куда же вы ко?титесь.
*****
А по поводу того, что своих можно встретить в любой точке мира, Сашка всегда вспоминал, как на привокзальной площади толи в Венеции, толи во Флоренции, он совершенно запутался и не мог понять, как добраться до гостиницы. Единственным ориентиром для него служил супермаркет METRO, внешне точно такой как в России, на который выходили окна его номера в мотеле. На родине пиццы в автобус билет просто так не купишь, приобретать его надо почему-то в табачных лавках или барах, которые как выяснилось работают только до девяти, потому что Италия – мать профсоюзов и дольше «низя». Там собственно и все магазины закрываются тоже не позже 21-00, что для России конечно абсолютная дикость, потому что русская душа просыпается только после одиннадцати и сразу начинает чего-то просить. Ну известно чего. В результате этих античеловечных законов, Санёк каждый раз по пути домой вынужден был постоянно ездить зайцем и трястись от страха, поймают ли его итальянские контролёры в форме от кутюрье, или в этот раз пронесёт. Нет, по началу он по-честному, как и положено, пытался заплатить в автобусе ничего не понимающим и глазеющим на него итальяшкам-аборигенам. Совал евро то водителю, то каким-то очередным арабам, то прочим пассажирам, шарахающимся от него, как чёрт от ладана. Все они категорически отказались продавать ему билет, и всё галдели по-своему, по-птичьи:
– The Cart, cart, – типа по-нашему «карточка», мол.
– Так где эту карточку-то взять, мать вашу ети?? –выходя из себя спрашивал у них Санёк.
Но автобусные аборигены только молча хлопали глазами, а вездесущие арабы показывали в конец салона и поясняли:
– Бар, бар.
– Что, у вас в конце салона бар? Правда? что ли? Прямо в автобусе? И что наливают? – недоумевал наш герой.
В ответ арабы угорали, махали руками и тыкали пальцами в магнитной считыватель транспортных карт, а Санёк так ничего и не понял в их законах. Ну одно слово – нерусские, что с них возьмёшь…
Кроме проблем с оплатой, надо ещё было разобраться в каком автобусе ехать, потому что номера у них за бугром оказались тоже какие-то замысловатые, и систему нумерации наш скиталец первое время хоть убей не мог понять. В связи с этим ему приходилось постоянно спрашивать на улице у прохожих итальяшек:
– Metro-Metro. Вер из Метро? Автобус, нумеро?
– No, Florence no Metro! – открещивались от него спешащие итальянцы, мол нет во Флоренции никакого метро.
Ну понятно, город-то ещё не миллионник, как сказали бы в СССР. Все ж знают, что метро строится, когда город достигает численности населения в один миллион человек. Но это по православным законам, у басурманов-католиков вероятно всё с ног на голову. Прохожие спешили поскорее пройти мимо, не изъявляя никакого желания помочь бедному страннику, и только две сердобольные женщины остановились и внимательно выслушали Саньковский англо-немецко-французский фольклор и вскрики «Метро, метро». Матроны внимательно осмотрели Санька и его друзей, ещё меньше ориентирующихся в иностранных языках.
– Хгаля, чехго они от нас хо?чут? – наконец произнесла одна из них, самая дородная, оказавшаяся в последствии потомственной ростовской хохлушкой.
Бывает же такое, в самом центре итальянской культуры, в древнем городе Флоренции, где творили Микеланджело и Леонардо да Винчи, а нарвались опять же на своих. Ну точнее почти своих, но всё-таки наших, русскоговорящих.

Глава 2.
Прогулка среди подворотен или
не всё то золото, что блестит.
В любой части света, куда бы Санька не кидала судьба, он всегда знал на 100%, что даже в самом отдалённом уголке вселенной, везде, начиная от Версальского дворца и Небоскрёбов Гонконга, заканчивая самыми непроходимыми джунглями и дикими племенами пигмеев, папуасов и каннибалов на Огненной земле, всегда есть три незыблемые вещи, на которых, как на трёх китах, и стоит весь этот непрочный мир. Эти три кита – «наши», водка и… наглость. Потому что чтобы достать в самых непредназначенных для того условиях водку, нужны эти самые «наши» и бесстрашие, граничащее с наглостью. Это закон мироздания, который не подвластен ни времени, ни одну государственному режиму, ни каким прочим факторам. Это априорная аксиома. Ели есть место, значит на нем будут «наши», а если есть «наши», значит они знают где взять бухла, только надо сделать вид понаглее.
Гуляя по извилистым улочкам Рима и глазея на местные памятники архитектуры, культуры и искусства, поздним, но на редкость тёплым вечером, несмотря на раннюю европейскую весну, Санёк натолкнулся на очень-очень грустного музыканта с гитарой и такой же очень-очень грустной и худой собакой. Музыкант пел какую-то заунывную балладу из цикла «же не манж па сис жур» или «подайте люди на пропитание». Шурик гулял допоздна не потому, что ему так уж прямо было невыносимо благолепно любоваться красотами древних цивилизаций Рима, всеми этими развалинами, Ромулами, Колизеями, и, кстати, лупанариями. К слову сказать, они, эти самые лупанарии, как выяснилось, были древними публичными домами, а не местами, где можно «лупануть», как считали тёмные Н-ские алкаши. Шатался на ночь глядя Александр по столице родины макарон, пиццы и мафии, потому что возвращаться в гостиницу было невыносимо, и была тому вполне обоснованная и весьма объяснимая причина.
Всё дело было в том, что когда очередная Санькова туристическая компашка, состоявшая в этот раз исключительно из мужчин пожилого возраста, к которым он примкнул больше по ошибке нежели осознано, выбирала по интернету гостиницу в этом самом Риме, она жестоко ошиблась. К их всеобщему сожалению и даже стыду, выяснилось, что Рим – это огромный перенаселённый муравейник, с жуткими ценами на жилье, где люди существуют в каких-то невообразимых собачьих конурах за баснословные деньги, коими по понятной причине ни один из членов их благородного общества, увы, не обладал. И только одна гостиница во всём городе, расположенная на площади толи Восстания, толи Сопротивления, уж сколько за столько веков в Риме восставали и сопротивлялись, наверное, счету не поддаётся, так вот только в одной этой гостинице за умеренную и по крайней мере доступную плату, они нашли, судя по картинкам, весьма приличные апартаменты с большими светлыми комнатами и двумя двуспальными кроватями.
Вообще, на рекламных фотографиях с сайта отеля, номера выглядели на редкость нарядно, в отличии от всей остальной дорогостоящей технологии римского барыжного гостеприимства. Первым звоночком, что что-то здесь не так по приезду, стало шокирующее открытие Санька, что банка его любимой Колы, которая у них в Союзе стоила в ближайшем комке 10 рублей, в автомате гостиницы продавалась на тогдашние деньги за целую штуку. Ну капитализм во всём его зверином оскале, что уж тут говорить о стоимости проживания. После этого неприятного факта Шурик понял, что радоваться дешёвому оазису в центре одного из самых дорогих городов мира, было преждевременно. По старому, давно изученному Саньком закону, не всё то золото что блестит, не доверяй тому что видишь, и не верь в когнитивные искажения. А потому в его душе зародился неприятный осадочек сомнений и недоверия интернетовской рекламе и, как выяснилось, не зря.
Комнату в пресловутом «дешёвом» отеле они арендовали на двоих с Василием Ивановичем Поппой, мужчиной умудрённым опытом, бывшим полковником, с деловитой седой шевелюрой, усами, аккуратными баками и сохранившейся армейской выправкой. Единственным недостатком Поппы было то, что ночью его одолевали неконтролируемые храп и метеоризм. К своему ужасу, про этот небольшой «сюрприз» Санёк узнал в самый неподходящий для этого момент, потому что Поппа его или тщательно скрывал, или может и сам о нём не догадывался, а рассказать ему об этом их товарищи по несчастью видимо из приличия постеснялись. Хотя может и не постеснялись вовсе. Просто те, кто уже имел честь ночевать вместе с Поппой, всеми фибрами своей души хотели поделиться этой счастливой возможностью с другими, видимо, чтобы и им жизнь на нашей маленькой планете мёдом не казалась. Ну вот и выпала Поппина карта в этот раз, ничего не подозревающему о своей несчастной участи предстоящей бессонной ночи Саньку. Шурик, вместе с гражданином Поппой, усталые, но довольные получили долгожданный ключ от номера на ресепшене старой обветшалой гостинцы. Отель, разумеется, на отретушированных фото выглядел в интернете гораздо наряднее и свежее чем наяву, что в очередной раз остро кольнуло Александра сигналом неприятных предчувствий. Средств на персональные номера не было ни у кого, поэтому все кое-как скучковались по парам, а Саньку же в соседи достался, а как выяснилось позднее, досталась Поппа.
*****
Счастливые и не подозревающие подвоха, они с Поппой поднялись на второй этаж, и даже выкурили по сигаретке на мансарде с видом на римские кварталы, дома-муравейники и затейливые дворики. Здесь же им составила компанию статуя очередной античной бабы, разумеется топлес и без рук, которая задумчиво стояла почему-то прямо на крыше. Она оказалась весьма кстати, в связи с чем Санёк и затушил о монумент обнажённой девицы окурок. Блаженство кинуть кости на красную атласную двуспальную кровать после мытарства по итальянским городам и весям и осмотра нескончаемых творений плодовитых Рафаэлей, Микеланджелов, Боттичелей и прочих мастеров ренессанса, стало для утомлённого Шурика навязчивой фантазией.
Рафаэли и Боттичелли были ребята не промах, но по всей видимости с нетрадиционными наклонностями, потому как лепили в огромных количествах голых мужиков с неприкрытыми достоинствами, от которых уже просто рябило в глазах. Везде куда ни посмотри, обязательно наткнёшься на застывшее в мраморе произведение искусства, а у этого изваяния обязательно будет выполненный с любовью и высокой степенью реалистичности признак мужской гендерности. Просто страна застывших в веках детородных органов какая-то. Всё-таки античные скульпторы явно были заднеприводными с яркой выраженной голубизной, переходившей местами в синеву. Иначе чем объяснить то, что ваяли они голых мужиков несравнимо больше, чем баб? В итоге болтов они за прошедшие века понаделали столько, что просто уму не постижимо, вот только Саньку итальянская мода на крайнюю плоть была не по душе и хотелось отдохнуть, закрыть глаза и больше никогда этого сраму не видеть.
Так вот, когда наши друзья, Шурик и Василий Иванович Поппа, счастливые и уставшие открыли дверь шикарных двойных, судя по красочным фото в интернете, апартаментов, то их ждало полное разочарование, можно даже сказать фиаско. Шикарные апартаменты в стиле ампир, изображённые на рекламных картинках соответствовали действительности так же отдалённо, как Земля отстояла от Марса. Перед разочарованно опустившими руки Саньком и Василием Ивановичем открылась небольшая комнатка-конура со стоящей в самой её середине и заполнявшей всё пространство комнаты одной единственной двуспальной кроватью. Расстояние от края «брачного ложа» до каждой из четырёх стен было не более полуметра, поэтому раздвинуть его не было никакой физической возможности и даже наоборот, чтобы пройти к нему надо было протискиваться боком. Комнатка была как будто сделана для лилипутов – вроде всё в ней похоже на настоящее, взрослое, только очень маленькое. Размер «двуспальной кровати» оказался совсем небольшим и как бы уменьшенным, масштабированным ровно раза в два. Нет, форму она сохраняла именно двуспальную, а вот её ширина, увы, могла вместить обоих наших героев, Санька и Поппу, только в случае, если бы они крепко друг друга обняли. Александр и Василий Иванович оценивающе посмотрели друг на друга и разочаровано покачали головами, мол нет, это исключено.
Но что самое характерное, несмотря на всю свою подлость, хитрые итальяшки оказались очень изобретательными. На самом деле фотки, которые разглядывали в интернете Санёк со всей честной компанией, были абсолютно подлинными и реальными и полностью соответствовали натуральному интерьеру комнаты. Алчные макаронники придумали уникальную уловку для зазевавшихся, поверивших в визуальную иллюзию и ничего подозревавшихся туристов, никогда не сталкивающихся с акулами капитализма. Дело в то, что во всю противоположную стену номера, куда зашли новоиспечённые «молодожёны» – Шурик и Поппа, красовалось огромное зеркало с удаляющим эффектом, в котором отражалась вся комната, что визуально производило впечатление обмана зрения. Казалось, будто гостиная большая, а в ней реально стоят две кровати. Ровно так и сфотографировали мастера оптических рекламных иллюзий эти горе-апартаменты для наших незадачливых соседей, которые никак не желали спать друг с другом и кидаться в крепкие мужские объятия.
–Ну что ж, молодой человек, давайте как-то по очереди что ли будем спать… Я вот настолько устал, что сейчас мне всё равно с кем, где и как. Вы уж меня простите старика, но я ложусь и ухожу в астрал, – заявил Поппа и тут же исполнил своё обещание.
Он снял ботинки, отчего его обнажившиеся носки стали источать по всей комнате зловонный слезоточивый запах, многократно усиливавшийся в зеркальной клетушке без окон и естественной вентиляции. После этого Василий Иванович тут же откинулся на кровати и незамедлительно стал погружаться в анабиоз.
– Ладно не в анал ты уходишь, – неслышно прошептал про себя Санёк, но тут он горько ошибся.
Попповский астрал тут же стал для него именно аналом, потому что к зловонному запаху тлетворных грибковых Поппьих носков через минуту добавился жуткий храп-громовержец, сопровождающийся победными праздничными залпами метеоризма. Тяжёлого, горохового, непереваренного старческим желудком Василия Ивановича, страдающего несварением и расстройством прямой кишки.
От такого ужасающего спектакля Санёк вынужден был стремглав бежать, взяв ноги в руки, что и явилось причиной тому, что возвращаться в номер где и в прямом, и переносном смысле его ждал и одновременно с этим ждала Поппа, он конечно же не спешил. Вот и гулял наш Шура по Риму с чёткой установкой либо нагуляться так, чтобы отключиться в Поппьей келье-морилке, либо вообще прошататься до утра, чтобы с утра свалить из газовой камеры смертников, уготованной ему вездесущим Поппой. В полнейшем расстройстве чувств Александр Неспящий стоял и слушал блеяние уличного итальяшки под гитару и грустные плачущие глаза собаки. Вдруг на очередной балладе Санёк понял, что тут что-то неправильно, что-то не так. Точно, да это же песня группы Браво «Как жаль». Да-да, точно, «Когда иду по этой мостовой, я думаю о Вас…»! Откуда этот тощий макаронник знает эту песню? И почему он её так чисто поёт? Постой-ка, постой…
*****
– Да ты по всему видать наш, русский, – неуверенно сказал уличному певцу в центре Рима Санёк.
– Сеньоры, сеньориты, Фортунати! – зазывал музыкант и выпрашивал прохожих кинуть в шляпу пару медяков, – Да русский, русский, не кричи, что разорался.
– Вот бывает же такое… В центре Рима встретил нашего. А что ты всякое фуфло играешь? Давай я тебе помогу, щас мы быстро тебе денег на ужин насобираем, дружище!
Шура бесцеремонно стал снимать с исхудалого, сопротивляющегося артиста гитару.
– А как, кстати, твою собачку зовут?
– Фортунати, Счастливчик по-нашему…
– Да, ну и имечко… Что-то на счастливчика-то он у тебя как раз меньше всего похож. Ты его вообще кормишь чем-нибудь? Глаза вон какие жалостливые, того и гляди или подохнет, или заплачет, дистрофик какой. Меня, кстати Сашкой кличут.
– Ну а что ты хочешь, такому больше денег дают. Сомневаюсь я, чтобы их наваливали откормленному мускулистому амстафу за щедрую душу полные штаны. А на Счастливчика иной раз перепадает пара монет, да и сдохнет не жалко, таких вон счастливчиков в каждой римской подворотне в базарный день за три копейки десяток. Да что ты тянешь гитару-то, это ж моя кормилица, если ты её сломаешь, мне того, кранты. Тут гитары-то недешёвые, как собственно и всё остальное.
– Да не дрейфь, дружище, солдат ребёнка не обидит. Сейчас исполним концерт в лучшем виде, денег накидают по самые не хочу…
– Ну если ты так думаешь, попробуй… Но учти, этих итальяшек хрен чем проймёшь, они жадные, зимой снега не выпросишь. К тому же все здесь пресытились искусством, у них вон Повороти на площади поёт, шедевры на улицах стоят, Папа Римский вещает, а тут ты с гитаркою на русском. Сомневаюсь я, чтоб тебе хоть одну монету кинули.
– Да не бывало ещё такого! Чтобы мне и монетку не кинули!
И действительно у Санька был опыт, правда один раз он был пьяный, а другой раз, как водится, очень пьяный, когда для таких же вот унылых уличных музыкантов он устраивал на их же инструментах концерты, и народ накидывал весьма солидные суммы. В первом случае это произошло в Москве, в подземном переходе. Шурик шёл, набравшись водки и курицы гриль из Гостиницы Россия, где он приятно выпивал с приятелем видом на Кремлёвские огни, и в подземке между улицами наткнулся на одинокого гитариста. Тот коряво и бездарно исполнял популярные композиции, за которые никто из прохожих и не думал платить и даже наоборот, все старались прибавить шагу и обойти стороной бедолагу, издававшего кокофонические звуки. Санёк, разогретый парами алкоголя и сочной курицы, по доброте душевной отобрал у неудавшегося Джимми Хендрикса гитару с усилком и микрофоном и устроил импровизированный рок-концерт в духе Би Би Кинга и Чака Берри, собрал небольшую толпу, которая приплясывала, хлопала в ладошки под энергичные ритмы блюза и в итоге щедро набросала в шляпу попрошайки-музыканта бумажек и медяков.
Другой раз это произошло рядом с пляжем в Туапсе, точнее на его выходе, под железнодорожным мостом. Железка пересекает весь периметр черноморского побережья нашей страны, от неё едко пахнет продуктами жизнедеятельности пассажиров, углём и битумной ниткой, что, впрочем, нисколько не смущает отдыхающих. Санёк, накупавшийся, обожжённый горячим южным солёным солнцем и только что отведавший чурчхеллы, наткнулся на каких-то замызганных бродячих панков с гитарой, нестройно ноющих мимо нот песни Гражданской обороны. Александр был разгорячён теплом и морем и обильно напоен разносимым по пляжу лицами армянской национальности разливным коньяком.
– Коньячок-чок-чок-чок, – кричал коньячный разливающий зазывала, бредущий по раскалённому песку в белом грязном фартуке на голое тело, огромной кепке-аэродроме и с канистрой за спиной.
– Коньячок-чок-чок-чок, – вторило ему эхо из всех уголков приморского общественного пляжа.
– Коньячок-чок-чок-чок, – отдавалось в Саньковском мозгу, разомлевшем на сорокоградусной жаре в позе морской звезды.
Шура одну за другой пил рюмки коньячка-чка-чка-чка и бежал, обгоревший на палящем солнце в ласковые прозрачные воды тёплого парного Чёрного моря, в котором он приятно растворялся, и галлюциногенный коньяк превращал при нырянии его ладони в неоновые. Александр плыл, поглощённый благостной водой, в ультрафиолетовом свете, как в молоке, задержав дыхание в ласковых морских волнах, словно человек-амфибия. Ему казалось, что он – Ихтиандр и может дышать под водой. Да он и стал под воздействием палёного армянского пойла Ихиандром, получеловеком-полурыбой, смотрел на неоновые руки и наблюдал загадочные картины подводного мира… Где ты, моя Гуттиэре?
Санёк покачиваясь вышел с пляжа, прикупить ещё чурчхеллы и мороженного на рыночек за мостом, и не смог пройти мимо горе-музыкантов, которым никто не давал ни копейки, ни ломанного медного гроша за их отвратительный безголосый вой и бренчание кривыми пальцами на расстроенных гитарах. В праведном гневе он отобрал у криворуких длинноволосых подростков в рваных джинсах и фенечках инструмент, и бойко грянул свой излюбленный блюз с запилами и словами на английском языке, правда выдуманными, но звучащими весьма в кассу. Вокруг новоявленного последователя Зинчука тут же собралась толпа щедрых зевак. На нашем юге, тем более в Туапсе, с развлечениями всегда было туго, и люди хватались за любую, самую нелепую возможность расстаться с честно заработанными деньгами, которые они копили весь год, чтобы потратить их на берегу черноморского побережья. В связи с этим бичующим патлатым подросткам досталась в этот счастливый для них день весьма солидная, заработанная Саньком сумма, тут же потраченная ими на хавчик и дешёвый портвейн, впрочем, из неё наш герой тоже в общем-то без тени стеснения отщипнул ровно половину.
*****
В связи с этими событиями и ошеломляющим уличным аншлагом, у нашего любимчика толпы сомнений в своём успехе на концерте в центре Рима как-то даже и не возникало. Он бодро схватил гитару, подстроил лады, прокашлялся, и начал оглашать окрестные улочки громким русским блюзом и рок-н-ролом. Потом переключился на Цоя, Гребенщикова, выкладывался и орал по полной, скакал, кривлялся, что только не делал. Разве что до гола не разделся, хотя уж даже и было совсем вознамерился от безысходности и это действо свершить, но что-то его остановило. Он уж и подбегал к идущим по улице группам молодёжи и прочим прохожим, и исполнял перед ними пританцовывая цыганские напевы, тряся грудью и надрывно декламируя «Ах ручеёк мой, ручеёк» и «К нам приехал, к нам приехал», тряся буйной головой и лысой шевелюрой. Но увы, всё тщетно.
Ведь что характерно… То, что в России вызвало бы и всегда вызывало настоящий фурор, здесь, в Риме, оставило прохожих абсолютно безучастными и равнодушными к излияниям израненной русской души. Только одна маленькая девочка, лет пяти, в наивной детской юбочке, подошла, погладила Фортунати, что-то сказала на детском итальянском, типа «рогацци-карабинери» и тут же убежала, кинув в шапку пару маленьких монеток. И это всё, всё что удалось заработать за полчаса непосильного музицирования…
– Ну я ж тебе говорил. Это тебе не Россия, приятель, им тут другое надо… Эх, скучаю я по родине, – мрачно сказал хозяин гитары, скептически глядя на Саньковские потуги.
Шурик разочаровался и обиделся на равнодушных итальяшек, молодёжь и стариков, праздно идущих мимо, которых русская музыка никак не трогала. Этим жлобам в костюмах от Версаче было жалко даже одно единственное паршивое евро подать ближнему в центре католического христианства. Более того, спустя какое-то время две упитанные итальянские девочки подошли и начали просить денег у Санька. От их наглости он просто онемел и только замотал головой, мол нет, денег нет, самим надо.
– Да… Вот те на… Слушай, во какие жлобы у вас тут живут, всего два цента дали за концерт. Неожиданно…
– Ну а ты как думал? Тут такое не любят. Здесь надо поплакать, пожаловаться, тогда может дадут. А твой Цой им тут даром не нужен, другой менталитет, другие ориентиры…
– Как же ты сюда умудрился попасть? И как ты вообще тут живёшь и существуешь?
– О… Это долгая история полная ужаса… Ну ладно, пошли, поздно уже, темно. Скоро метро закроется и всё, придётся ночевать на улице. Я вроде на ужин себе чуть-чуть насобирал, пока тебя не было, пошли по дороге расскажу, вдвоём веселей.

Глава 3.
В наших сновидениях мы всегда одной ногой в детстве.
или грустная история Бременского музыканта.

Планета Земля, Италия
Город Рим, 12 апреля 2000 года.
Грустный итальянский уличный музыкант с русскими корнями, вынужденный интеллигент-эмигрант, томящийся муками и думами о Родине, собирал свой скудный небогатый скарб в большую холщовую сумку. Это был невысокий тщедушный человечек, очень худой, болезненный, с глубокими впавшими глазами и чёрными зрачками в тусклых глазницах. Щёки у него местами плохо выбриты, губы тонкие, безжизненные, а нос торчит на скуластом лице как у Буратино. Весь он какой-то пожёванный жизнью, но при этом не теряющий присутствия духа. Волосы музыканта были давно не ухожены, не стрижены, напоминали паклю, он собрал их сзади в косичку, перевязанную резинкой. Весь внешний безысходный вид менестреля и огромные грустные глаза, покорные судьбе, делали его поразительно похожим на Ослика Иа из мультика про Винни-Пуха. Одет парень был в старые, видавшие виды джинсы, стоптанные туфли с выпирающими большими пальцами, то и дело грозившими прорваться на свет Божий, и старую серую куртку, тоже «под джинсу».
Эта светло-серая куртка напомнила Саньку про старые, добрые стройотрядовские годы, когда он вместе с институтскими друзьями тянул линию связи под ЛЭП. Ах, эти дивные студенческие каникулы, советская романтика! Мошкара, пиво с водкой, прыщавые женщины в палатках, драки с местными, ну и конечно песни под гитару, куда же без них. Стройотрядовская жизнь очень хорошо запомнилась Шурику тем, что в ней было всегда холодно и жёстко ночами спать в палатке на земле и постоянно кончались сигареты, а посему курил он с друзьями всякую лабуду типа листьев дуба, коры клёна и выпотрошенных, размоченных дождём, бычков Примы. Помогало ли это утолить никотиновый голод? Вряд ли, но после коры дуба и сушёного чертополоха, уже точно не хотелось курить ничего, а башка трещала так, как будто ты бухал неделю. Хотя собственно почему «как будто»? Тогда всем раздавали такие куртки. Правда к концу смены они были испещрены нашивками и шильдиками, типа «СМУ-88», «БАМ», «Спецназ», и щедро разрисованы шариковой ручкой местного студенческого художника от слова «худо» картинами из жизни соцреализма на фронтах комсомольских строек.
На голову болезненный паренёк нахлобучил длиннополую, обвисшую, чёрную шляпу, по всей видимости часто служившую ему крышей и зонтом во время дождей. Во всём внешнем виде артиста было что-то от иллюстраций из книг Достоевского. Именно таким представлял я себе Раскольникова из «Преступления и наказания» и князя Мышкина из «Идиота».
Все нехитрые пожитки грустного музыканта, которые он паковал в бездонный холщовый мешок, состояли из складного стульчика, маленькой колонки-усилителя, шляпы для взимания подношений, остатков скудного обеда, нескольких старых газет и ещё какого-то мусора, свойственного самым бедным слоям населения. Большей половине этих вещей прямое место было в ближайшем мусорном контейнере, однако он его бережно хранил за неимением ничего большего. Я участливо помог парню и поднял его сумку-мешок с нехитрым скарбом.
После того как вещи были собраны, молодой человек отвязал верёвку, служившую поводком «Счастливчику», такому же грустному и худому, как и его владелец. Говорят, собаки похожи на своих хозяев. «Счастливчик» был не только не исключением, но даже наглядным доказательством этой народной приметы. Собственно, одинаковый образ жизни и делает двух существ из разных биологических видов – человека и собаку – похожими друг на друга. Естество определяет наше существование и сознание. Фортунтати, наверное, хотел бы иметь красивый кожаный ошейник, дорого?й, с выбитыми на блестящей железной бирке именем и адресом… Но увы, довольствоваться ему приходилось накинутой на шею матерчатой удавкой. Да и адреса-то для набития на ошейнике у него никакого и никогда не было, потому что не было ни квартиры, ни комнаты, ни даже угла.
Верёвка была накинута на собаку так, для видимости, потому что никуда убегать Фортунати-Счастливчик от грустного музыканта не хотел, да и некуда ему было бежать в этом огромном, и в то же время безжизненном, городе бездушных католиков, жалеющих медный грош. По причине острой истощённости, единственным вариантом сбежать, было разве что подохнуть в ближайшей подворотне. Верёвка болталась на Фортунати, как отцовское пальто на вешалке, когда пёс, так же шаркая и прихрамывая, как и его бедный хозяин, нехотя и устало плёлся домой. Цвета Счастливчик был рыжего, роста по собачьим меркам среднего, породы, сугубо итальянской, дворянской. Грустная квадратная мордочка с бородкой, чёрные, один в один как у музыканта, грустные слезящиеся глаза и стёртые жёлтые клыки – вот нехитрый портрет собаки. Физиономия Фортунати отдалённо напоминала благородных родственников по материнской линии, толи ризеншнауцера, толи эрдельтерьера, только бородёнка, как и у артиста была редкой, торчащей клоками. Уши кобеля висели как два унылых флага, а хвост, давно уже игриво не виляющий, болтался где-то сзади, как будто прибитый гвоздём. Шерсть пса была свалена колтунами, по бокам торчали голодные исхудалые ребра, а глаза были ну настолько печальны и, казалось с наворачивающейся на них слезой, что без сострадания на несчастного Счастливчика было не взглянуть.
*****
Фортунати давно свыкся со своей участью попрошайки, и единственной функцией – вызывать жалость для сбора подаяний. Он обладал не дюжим талантом, такую театральную паузу как он, не мог больше держать никто севернее Капитолия. Пёс был актёром одной роли, которую он знал в совершенстве и исполнял блестяще – грустно сидеть и смотреть на спешащую куда-то праздную толпу разно матерных живых существ, человеков разумных, гомо сапиенс. Это сложная работа, ведь надо выглядеть подобающе. Надо суметь разжалобить безразличных прохожих, каждый из которых если чего и хочет меньше всего, так это лишиться медяка в кошельке. Он лучше потеряет крохотную деньгу, выкинет в фонтан, «чтобы ещё раз вернуться», чем отдаст бездомному, помирающему с голода псу. Бессмертная строчка из «Вечной весны в одиночной камере» отражает всю суть католицизма:
«…Под столетними сугробами библейских анекдотов,
Похотливых православных и прожорливых католиков…»
Грустный хозяин и его не менее печальный пёс, оба они представляли собой яркую иллюстрацию к нетленным «Униженным и оскорблённым» Фёдора Михайловича Достоевского. Медленно плетясь, как по последней миле на Голгофу, оба, и музыкант, и «Счастливчик», шли по узким извилистым улочкам ночного Рима. Я помогал им тащить мешок, а мимо летели римские мажоры, жигало и прожигатели жизни в дорогих авто. Крича, улюлюкая и разливая шампанское в узкие дорогие бокалы, они высовывались из люков спортивных каров. Грудастые итальянские дивы, доморощенные Моники Белучи и Джины Лоллобриджиды, смеялись из окон машин над бедностью и ущербностью прохожих и весело тыкали в них пальцем. Музыкант вцепился обеими руками в свою гитару, которая болталась на ремешке на шее и, казалось, боялся отпустить её. Ведь по сути гитара была его, а точнее их, единственным кормильцем и средством заработка. Хоть и скудный, но всё-таки хлеб насущный… По всему было видно, что он ни при каких условиях не предаст свою верную подругу-гитару, не отдаст её никому, чтобы её не сглазили, не наложили проклятие, перекрывающее скудный ручеёк монеток.
Спустя какое-то время молчаливого пути, видимо чтобы скоротать долгий путь за беседой, мой новый знакомый начал свою грустную историю:
– Ну что, Александр, дорога длинная, до метро идти и идти, это если ещё успеем на последний поезд. Ты хотел узнать, как я сюда попал? Право не знаю с чего и начать…
– А ты начни сначала, – поддержал я его, пыхтя и таща мешок за человеком с собакой.
– Ладно, но учти, история будет длинная и непростая… К тому же я не знаю, поверишь ли ты…, впрочем, может оно и к лучшему… Родился я в Питере, тогда ещё Ленинграде, знаешь, наверное, что это культурная столица. Интеллигенция, искусство, город семи революций, мать его. Рос в самой обычной советской семье, типа отец – рабочий, мать – служащая… И всё было за нас предрешено заранее, панельная квартира, панельная школа, панельная жизнь… Всё как у всех, как у миллионов людей в СССР, живущих по одному и тому уже сценарию. «Родился-учился-работал и умер», «…Сотни лет сугробов, лазаретов, питекантропов…». Жили мы на окраине, где всё было ещё более среднестатистическое, чем в центре. Пустой холодильник, бананы по праздникам, вещи по знакомству из-под прилавка, водка по талонам, очереди за едой. На пустых прилавках продуктовых геометрические фигуры-инсталляции из трёхлитровых банок берёзового сока и килек в томате выставляли, потому что больше ничего не было. Вот и выкладывали их злые тётки-продавщицы то в пирамидки, то уголком, то треугольником. Помнишь ты, Санёк, эти банки с берёзовым соком? Такие большие, прозрачные, как слеза. Почему именно берёзовый сок заполнил всё место на прилавках? Не яблочный, не томатный, а именно берёзовый? Видимо был в этом какой-то особый, сакраментальный смысл. Ведь в России чего больше всего? Берёз. Они, берёзы эти, и есть символ исконной Руси. Вот и должны были чёрно-белые деревца, как сама русская Земля-матушка, в трудные годы прокормить весь советский народ одним соком, как тот Иисус Христос, что пятью хлебами пять тысяч человек накормил.
Музыкант встал, перевёл дыхание, вытер со лба капли пота и продолжил:
– А по большом счёту, Сашка, хотя вроде везде дефицит был, но с голоду не помирали. На 1 мая с отцом на демонстрацию ходили, с флагами, транспарантами. «Мир, труд, май». Седьмое ноября – красный день календаря, праздник Великой октябрьской революции. Несли портреты Ленина, руководителей страны, весёлые, замёрзшие, подпрыгивали на морозце. Помню сахарные петушки на палочках у площади, которые покупали у цыган, такие сладкие. Их почему-то в продаже в магазинах не было, только у цыган, и только на первое мая или седьмое ноября. Беднота была одно время такая, что обуви не найдёшь, поэтому носили её, что называется пока она до тротуара не стиралась. Однажды пошёл я на парад с отцом, а подошва ботинка одного возьми и отвались. А виду показывать нельзя, не положено, надо пройти под одобрительные взгляды вождей с ликующими массами, раскисать запрещено. Вот я и решил, как революционеры пламенные, без подошвы пройти весь парад, никому ничего не сказав. А ноябрь, холод, дождь со снегом, а я наступаю в лужи холоднющие прямо босой ногой, на которой ботинок висел только для вида, точнее его верхняя часть. Это я так в себе силу воли вырабатывал. Правда заболел потом и две недели валялся с температурой. Но ничего, выходили, советская медицина была тогда на высоте.
Рассказчика передёрнуло, как будто он вспомнил как сейчас холодно в далёкой России.
– И всё вроде шло по плану. Панельная двушка, четвёрка по математике, музыкальная школа, секция баскетбола. Родителей с утра до вечера нет дома, они на работе, а ключ от квартиры болтается на шее на верёвочке, драка на школьном дворе, продлёнка. Чем я отличался от миллионов таких же мальчишек? Да, пожалуй, ничем. Вот разве что, когда по школьной программе «Преступление и наказание» читали, врезалась мне в память одна фразочка. «…Тварь я дрожащая или право имею…». И тогда уже я начал думать над этим. Думал и всё понять не мог – как же так? Почему мы все живём одинаково, и нам хорошо… А откуда тогда мысли у людей такие? Ведь надо быть первым, стать октябрёнком, поступить в пионеры, выучить клятву, стать звеньевым звёздочки… А тут – «право имею». И свербела эта мысль меня, не давала она мне покою, понимаешь, Александр?
*****
Шурка пристально посмотрел на музыканта и увидел в его глазах нездоровый лихорадочный блеск, который делал его ещё больше похожим на иллюстрацию Родиона Романовича Раскольникова. Наверное, точно такой же блеск был у героя «Преступления и наказания», когда тот шёл убивать старуху-процентщицу. Вот хоть сейчас картину пиши.
– «Надо порыться в мешке, нет ли там топорика», – подумал он про себя, а вслух сказал, – а тебя случайно не Родином кличут? А то мы пол ночи общаемся, а так и не познакомились.
– Кстати да. А ты как догадался? – непонимающе захлопал глазами музыкант-Родион, – Потому что на гитаре «R» сзади нацарапана? Никто ещё ни разу в жизни не смог моё имя угадать.
– Ну можно и так сказать… Да… Именно по букве «R»… Как ещё я мог догадаться? – протянул Сашка.
Вот оно как значит. Реинкарнация, мать её ети.
– Ну ты Догада!
Букву «г» Родион смешно пытался произнести по-хохляцки, где-то между «х» и «г», правда получалось у него всё это почему-то печально и нисколечки не смешно. Аж всплакнуть захотелось.
– Помнишь, как в том анекдоте? Ну, когда один мужик видит, как другой мужик сидит на суку, и его под собой рубит? Нет, не помнишь? Короче первый говорит ему: «Что ты делаешь, сейчас упадёшь!», а тот знай себе рубит и посмеивается. Дорубил значит, шлёпнулся на землю, почесал затылок и отвечает: «Ну ты, мужик, Дохгада! Не колдун случайно?». Правда весёлый анекдот?
– Очень смешной, – задумчиво сказал Александр.
Этот анекдот с бородой не вызывал во нём никаких эмоций, но надо же отдать дань должного уважению и приличию. К тому же это самый простой способ расположить к себе человека – посмеяться, пусть натянуто и искусственно, над его неудачной шуткой. Сколько раз каждый из нас оказывался в ситуации, когда приятель плоско и неудачно шутит и заискивающе глядит в глаза, надеясь на смех с вашей стороны? И Вам, как бы ни было не смешно, надо выдавливать из себя улыбку и поддерживать неудавшегося сатирика.
– Так что ты там рассказывал про своё детство?
– Ну, а что детство? Детство, как детство. Самое обычное советское босоногое детство. Когда ты круглый день предоставлен сам себе, потому что родители усердно строят социализм. Воспоминания кусками всплывают. Помню ездили мы с родителями в круиз на теплоходе, путёвку дали матери на заводе, а завод-то был секретный, как, впрочем, и всё в Союзе. Помню приходишь со школы, а холодильник пустой. И не просто пустой, а шаром покати. Ни кусочка хлеба, ни капли супа, даже воды нет, авария. И только банка трёхлитровая с чёрной икрой стоит. Ну и ел я её столовой ложкой, куда деваться. Вот они гримасы социализма, жрать нечего, а чёрной икры море. Потом правда она стала стоить как космос, только одни воспоминая и остались.
А зимний салат и селёдка под шубой на Новый год? А походы через речку на лыжах и пельмени единственной пельменной в городе? Там такие пельмени были, что казалось, что это не пельмень, а заморское яство. Вспоминаю друзей школьных, товарищей, первую любовь. Эх, а поездки на Чёрное море с мамой и папой по путёвке, доставшейся по большому блату от профсоюза? А на лыжах зимой в соседний город, название которого и не вспомню уже… Горы там были большие, снежные… Тропы, лыжня, спуски, леса красивые… Да, Сашка, золотое время было, СССР. И главное чувствовали, что защита есть, что всё гарантировано. Хоть и типовое всё, бедное, серое, уравниловка, а не пропадёшь, до шестидесяти-то точно дотянешь. Такую страну просрали! Но это теперь я понимаю, а тогда всё по-другому казалось. Ветер перемен, будь он не ладен. А в пятом классе произошла со мной одна история…

Глава 4.
Дети подземелий.
В младших, да и потом в старших классах я всегда был старостой и главным школьным кассиром, потому что считался самым честным и правильным. По традиции мы собирали всем классом деньги на цирк, куда ходили по графику раз в полгода, так было положено. Хранил я общественное достояние попросту, в ранце, а сумма-то получилась приличная, рублей, наверное, пятьдесят. По тем временам ползарплаты взрослого человека за месяц. Оособых предосторожностей не было, никто ещё не воровал. В те годы мне одна отличница нравилась, Танька Худяева. Мы с ней с самого детства были знакомы, ещё в садик в одну группу ходили. Она, честно говоря, мне ещё в садике-то и понравилась, но я стеснялся с ней общаться или боялся… Красивая Танька была, как Снегурочка… Помню один момент – мы репетировали сценку в младшей группе на Новый год. Там был такой номер: я выскакиваю из-за оградки, а дальше должен выбрать себе пару из девочек и с ней танцевать танец парный, быстрый такой. Так получилось, что выскакиваю я первый из всех, ну назначили меня так воспитатели, и могу любую девочку выбрать из группы и потом с ней целый месяц танец отрабатывать, ну со всеми вытекающими, хоть женись. Вдруг слышу я шёпот за спиной мальчишек-завистников: «Ну понятно, точно Таньку выберет. Она же самая красивая. Повезло, первым назначили».
Нет, я бы так и сделал, повезло так повезло, но… Тогда я и услышал первый раз в жизни этот зудящий голос в голове, даже не голос, а ощущение. Непреодолимое желание благородства, будь оно неладно. Как будто кто-то подсказывает, подталкивает, чтобы сделать чего-то хорошего… Эх, если бы не это…, впрочем, обо всём по порядку. В нашей группе была ещё одна девочка. Невзрачная такая, в очках, с нелепыми кудряшками, всегда в одном и том же в бедненьком, ситцевом платьице, из очень небогатой семьи. Никто с ней не общался, не дружил и никто бы её не выбрал на танец. И так мне, Сашка, жалко её стало, что заиграло во мне рыцарство, и подбежал я ней, как водится, поклонился головой, взял её руку в свою, и весь месяц вынужден был быть её кавалером на танец новогодний, что мы разучивали. Танька помню посмотрела на меня в тот момент с ненавистью, видимо обиделась, гордая очень была. А потом, хоть нас жизнь постоянно сводила – и в одном классе мы учились, и гуляли в компаниях одних и тех же, а контакта с ней не было. Видимо нанёс я этим ненужным величием души обиду её самолюбию.
Сколько раз я пожалел об этом случае! Сколько раз сердце в пятки у меня уходило, когда Танька мимо проходила уже в старших классах, созревшая, красивая, да ещё умница, отличница, и при деньгах, родители у неё были какие-то там козыри. Вот так и упустил я своё счастье, Александр, во всём моё благородство, да воспитание виноваты, да голос этот в голове… А Танька потом уже на меня внимание вообще не обращала, мальчик у неё был взрослый, на машине, качок, комерс, как тогда было модно. А я что, так… одноклассник без гроша в кармане.
Но это потом, а в пятом классе я ещё питал надежду завоевать сердце признанной школьной красавицы. Пользуясь своим общественным положением кассира и старосты, я придумал хитроумный план, что возьму билеты в цирк на место рядом с ней. Мечтал, как мы будем сидеть рядом, я одену свои лучшие джинсы, белую рубашку, буду неотразим… Ну короче фантазия играла по полной, но увы моим мечтам не суждено было сбыться… Отомстила мне Танька. Как-то прознала она что ли, или почувствовала, женщины же «чувствуют», что я с ней хочу в цирке вместе, как козырь, на самых лучших местах сесть… Я же как кассир билеты покупал для всего класса и распределял. Отдал я тогда ей этот билет с напускной важностью, неприступностью и холодностью. А у самого сердце трепыхалось, как трусы на ветру на верёвке, а душа в пятки уходила от одного взгляда на неё.
*****
Помню тот злополучный вечер, как будто он был вчера. Я пришёл тогда в цирк весь разодетый, в приподнятом настроении. Целую неделю до этого ночей не спал, всё мечтал, как мы с Танькой будем вместе рядом сидеть, что я ей буду говорить, каждое слово продумал. В животе бабочки летают целыми стадами. Короче прилетел я на крыльях любви, сел на своё законное жениховское место, где рядом по моему замыслу Танькино было. А её всё нет. Я уж нервничать начал… И вдруг, уже и представление-то началось, протискивается между рядов, и идёт ровнёхонько ко мне классный двоечник, хулиган и бузотёр, но внешне очень симпатичный мальчик – Дениска Дерапонтов по прозвищу «Дера». А садится этот самый Дерапонтов ровнёхонько на самое Танькино место. Я по началу делаю вид, что ничего не происходит. Только спустя пять минут начинаю елозить на стуле, сижу как на иголках. Еле до антракта дотерпел. Не удержался, спросил Деру:
– А ты как сюда попал? Ты ж вроде денег на билеты не сдавал?
– Дак мне Танька Худяева билет свой подарила. Представляешь, ровно за час до представления, вот повезло! Сама главное позвонила и отдала, бывает же такая удача! Никогда в таком пышном цирке не был, а что, ты её что ли ждал?
– Да нет, конечно… Это я так…
Ещё больше покрасневший, уже пунцовый как рак, я сидел, вжавшись в кресло. Ни клоуны, ни собачки, ни львы, ни гимнасты под куполом цирка меня не радовали. Я, считая минуты, ждал только одного – когда же проклятое представление закончится, чтобы поскорее убежать без оглядки от стыда и позора. Вот так мне Танька-то и отомстила. А может и не специально она, может просто не замечала меня. Ох не ведала эта зазнайка, чего мне стоили эти билеты. Я же за них можно сказать жизнью рисковал, вот если бы знала она их тайну, точно бы пришла.
*****
А с деньгами на билеты, действительно произошла невероятная история, которая и перевернула всю мою дальнейшую жизнь, о ней я расскажу тебе чуть позже. Благодаря ей, уже спустя годы, я твёрдо принял решение уехать из Союза и не быть тварью дрожащей. Мы, дети Питера, советские школьники, в те годы были предоставлены сами себе. Сами ходили в школу, сами возвращались домой, делали уроки, посещали секции, бегали по дворам, гуляли где нам вздумается. Так жизнь была устроена. Спокойно было, время было не столь криминальное, как потом, в девяностые. Такие слова как «маньяк» и «похищение детей» были чем-то из ряда вон выходящим, чем-то капиталистическим, западным, а в нашей школе, в нашем дворе, такого отродясь не бывало. Хотя конечно бродили в детском народе страшилки про чёрную машину в чёрном городе, на которой было написано «Смерть пионерам». Они передавались из уст в уста, только в темноте, шёпотом, при свете свечей, чтобы было страшно, хотя все и понимали, что это просто выдумки. Страна Советов поголовно работала с утра до вечера, детей родители видели только после прихода с заводов, но несмотря на это они были совершенно спокойны, ведь весь Союз – одна большая семья. В то время в большинстве квартир не было даже телефонов, это считалось непозволительной роскошью. На крайний случай, далеко за детским садиком, стояла телефонная будка, с неработающим квадратным железным телефоном-автоматом. Внутри неё на металлической пластине был нарисован страшный дядька с оторванной трубкой в руке и написаны слова, навсегда врезавшиеся мне в память:
«Стой! Трубку не смей срывать!
Представь, у тебя заболела мать!»
Трубки тем не менее всё равно не было, как в общем-то и «двушки», чтобы оплатить разговор. Мы, советские дети, всегда выпрашивали монетки у прохожих сов.граждан:
– Дяденька, дай две копейки! Маме надо срочно позвонить!
После пяти таких дяденек аккумулировалась сумма в размере десяти копеек, а это уже, извините, капитал. На него можно было купить на железнодорожном вокзале молочное мороженное в бумажном стаканчике с деревянной палочкой. Кроме как на вокзале, во всём городе мороженного было не найти, дефицит. Поэтому ехали мы со школьной братвой на вокзал на трамвае, в котором делали вид, что бросаем деньги в кассу, а сами денежку зажимали в кулачок и отрывали бесплатные билетики. Так же мы очень любили передавать деньги на проезд от других пассажиров, пряча драгоценные три копейки в руке, отрывая тётеньке билетик, а денежку оставляя себе. В наивном и добром Советском Союзе времён застоя всё было построено на доверии. Лишь один единственный раз нас, пацанят, раскусил с билетной аферой, да оттаскал за уши какой-то военный дядька. Всё хотел в милицию сдать и родителям сообщить, да пожалел, уж больно жалостливо мы все плакали и просили:
– Дяденька, отпусти! Мы больше так не будем!
В одном из таких походов за мороженным зимой я, помнится, чуть не утонул прямо в центре города. Насшибал в очередной раз десять копеек на стаканчик, а зимы тогда были не в пример теперешним, ещё не пришло всемирное потепление. Минус сорок держались почти все три зимних месяца, что в те времена считалось абсолютно нормальным. Одевались все дети тогда одинаково – в одни и те же детские пальто серого цвета, резиновые утеплённые сапоги и шапку-ушанку, перевязанную под горлом на пришитых мамой резиночках. Пальто обязательно сверху перехватывал командирский ремень со звездой, который каждый находил в старых вещах у деда-фронтовика. Было мне тогда лет девять не больше, поехал я на вокзал за мороженным в тот день один, сошёл на конечной и пошёл по известному маршруту. Впереди встретилась мне лужица, казавшаяся небольшой, и решил я её срезать и перейти в брод, благо резиновые сапоги должны были всё стерпеть. Сделал шаг, другой, оступился и… провалился по уши, с головой. Просто ушёл под воду весь, целиком. Оказалось, что то, что с виду казалось лужей, это вовсе никакая и не лужа, а провал в асфальте, размытый порывом тепломагистрали прямо посередь тротуара. Это огромная яма, заполненная водой и ладно ещё холодной, а не кипятком. Воронка эта была не огорожена ничем и никем по тогдашней моде, а стоять такая ловушка-полынья могла месяцами и никому не было до неё дела. Всё вокруг народное, всё вокруг моё.
Представляешь, Санёк, чувствую я, затягивает меня на самое дно котлована. Вещи мгновенно намокли, тянут вниз, а пальто тяжёлое, как камень топит. Барахтаюсь я значит, как лягушка. По началу пробовал кричать, да куда там. День, на улицах никого нету, все по заводам и организациям, никто по улицам не шатается. Тогда, при Андропове, за праздные шатания можно было и в комитет угодить, и под статью попасть.
Тут бы мне и конец настал. Вода ледяная свела спазмом мышцы, силы кончились, одежда тащит вниз. Вот тут-то второй раз в жизни я и испытал это ощущение… Я узнал тогда, что у меня есть ангел-хранитель, ещё не понимая тогда, как объяснить это явление. Просто я смирился и пошёл ко дну в ледяной воронке, как вдруг в голове у меня прозвучал голос:
– «Твоё время ещё не пришло…».
И меня, обессилевшего, полумёртвого от холода, буквально вытащило что-то, плавно подвело к краю провала и помогло забраться на твёрдую поверхность.
Потом, наверное, в большей степени для себя, чтобы как-то внутри своей головы объяснить необъяснимое, я придумал историю, что вспомнил про пионеров-героев, умерших под пытками, но не предавших Родину, что непоколебимая сила воли советского пионера, как в фильме про Павку Корчагина, не позволили мне сдаться. Хотя я и плавать-то толком не умел, отец только тем летом начал меня понемногу отпускать на местной речушке, и мог проплыть я не более трёх метров. Неведомая сила подхватила меня из воды, из самой ледяной бездны, и я всё-таки сумел зацепиться за край полыньи и чудесным образом выбраться на пузе, буквально выползти, на асфальт. Потом я пытался забыть и неведомую силу, спасшую меня и загадочный голос-ощущение в голове, но уже тогда, впервые столкнувшись с мистикой, даже в столь нежном возрасте, всерьёз задумался о религии и смысле жизни.
– А ты и правда это помнишь? Ну голос, неведомую силу… Может ты всё это выдумал? – Санёк не очень верил во всю эту сказочную чушь.
– Может и так. Хочешь верь, хочешь нет, дело твоё, – Родион смотрел куда-то в сторону и был безразличен к оценке его слов.
– Ну, и что же было дальше?
– Дальше… Я вылез из провала весь мокрый с ног до головы, в свинцовом, набухшем холодной ледяной водой пальто и такой же шапке-ушанке. Если бы не было той силы, веришь, нет, но пошёл бы я, друг мой, на дно, и никто бы меня не нашёл до весны, такие дела. А в тот момент сила духа советского пионера и подвиг Карбышева не позволили мне свернуть с намеченного пути. Мокрый, трясущийся, весь покрытый сосульками от заледеневшей воды, я всё-таки стойко дошёл до огромной краснорожей тётки с заиндевевшими ресницами, в белом грязном халате, надетом на телогрейку, торгующей на сорокаградусном морозе на вокзале с уличного лотка с надписью: «Мороженое». Тётка как дракон периодически дышала паром из рта на замёрзшие руки и приплясывала в валенках на морозе, подозрительно посматривая на меня.
– Тебе чего, малец?
– Мне стаканчик молочного за 10 копеек!
– А ты в ледышку окончательно не превратишься?
– Да я не себе, тётенька, я братишке, болеет он шибко.
Я, конечно, бессовестно врал. Никакого братишки у меня не было, потому что в те годы советские граждане не могли позволить себе более одного ребёнка. К тому же кормить больного ребёнка зимой мороженным не самая хорошая идея для лечения, но тётка в нестыковки вдаваться не стала.
– Ну держи, только беги скорее домой, отогревайся! Смотри – весь промок! Где тебя так угораздило?
Представляешь какие мы были железобетонные дети? А всё почему? Потому что мороженное – это был верх наслаждения и блаженства, запретный плод, голодная детская мечта. Желание обладания им не могли остановить ни котлован, ни сорокаградусный мороз, ни промокшее насквозь пальто. И в огне мы не горели, и в воде не тонули, а росли сами по себе, как сорная трава, но никого своими проблемами не грузили. Поколение было такое, потом уже таких людей не делали.
*****
Лучшим моим другом в детстве был Андрюха Нашев, по прозвищу Рыба, с которым мы жили в одном подъезде и сидели за одной партой. Дружили мы с ним с первого класса, Андрюха был в детские годы парень неплохой, только хулиганистый. Именно он посвящал меня в самые опасные приключения и забавы тех лет, каждая из которых могла стоить жизни.
Той же зимой Рыба научил меня кататься на коротких жёлтых лыжах, очень модных одно время. Нормальных лыж было не достать, а эти короткие пластмассовые обрубки продавались везде за копейки. Кроме того, их легко было запрятать в школьный портфель или сумку со второй обувью. Основным назначением коротышей было, зацепившись за задний крюк-сцепку к трамваю лыжной палкой, ехать за ним зимой на бешеной скорости по трамвайным путям, рискуя или разбиться при торможении, или угодить под трамвайные колёса и лишиться ног. Но опасности с лихвой компенсировались тем драйвом и адреналином в детских головах, которые вызывала зимняя безумная поездка по заснеженным рельсам, поднимая облака искрящегося на морозе снега. Правда Пашку из 175-й школы на зацепе проткнуло лыжной палкой насквозь, а Михан из красных коробок лишился обеих ног. Но это так, с нашими-то пацанами ни с кем ничего не произошло.
Ездили мы на трамвайном зацепе в одно очень секретное место, мечту всех школьников тех лет – на Булку. Булкой дети называли Девятый Ленинградский хлебозавод, куда все гоняли после уроков на трамвайном коротколыжном снежном фристайле, лихо соскакивая на повороте, через три остановки от нашей школы, в месте где состав притормаживал на светофоре. Волшебный портал на Булку был открыт пацанятами из соседних дворов совершенно случайно. Хлебозавод в те времена являлся режимным объектом и охранялся не хуже военной базы. Он был обнесён высоким забором с колючей проволокой, а по периметру то и дело шныряли ВОХРовцы и собаками. По мальчишечьему сарафанному радио передавалась легенда о секретном месте, через которое можно было пробраться на хлебозавод в обход охранников, которая как бы фантастически не звучала, а оказалась абсолютной правдой. В одном из дворов, к высоченному хлебобулочному забору примыкали гаражи, и вездесущие пацанята нашли за одним из них пролом неприступной ограды, через который они стайками и просачивались внутрь вожделенной «Булки».

Глава 5.
Проще всего перейти черту, когда не видишь её.
Это место, как и много других, показал мне всезнающий Рыба, и мы стали туда наведываться чуть не каждый день. Зачем, спросишь ты? А затем, что через пролом в заборе мы выходили на один из задних корпусов хлебзавода, красное дореволюционное строение из кирпича, у которого прямо перед входом на улице периодически складировались тележки с палетками, до верху набитыми горячими городскими булками. О, городская булка! Хрустящая, вкусная, только испечённая. Это мечта любого советского школьника, одна из немногих радостей того времени. На прилавках магазинов они лежали уже мумифицированными, зачерствевшими и задеревеневшими, такими, что ими можно было забивать гвозди. И толи дело были эти свежие, румяно-белые городские булки, только что сошедшие с заводского конвейера! Их вкус перекрывал все опасности, тяготы и риск быть пойманным и попасть в детскую комнату милиции. Этот вкус был выше страха, выше всего на свете, он был тем, ради чего можно было жить.
Мы раньше уже бывали на заводе с классом, на экскурсии, организованной одним из родителей. Я видел, как весело бегут по конвейеру эти небольшие вкусные хлеба, превращающиеся в булочки из кусков теста. От одного их вида сводило живот и текли слюни, тогда всем разрешили брать с собой по одной булочке. Но толи дело получить одну булку в подарок и другое – самим залезть через забор, обмануть собак и вертухаев, набить хлебом внутренности пальто, а потом лопать украденные булки на морозе за углом, разламывая их грязными и замершими пальцами. Но что характерно, лично мне так и не удалось ни разу лично стырить ни одной булки. То к палеткам не подойдёшь, то их уже увезли, то одно, то другое, и всегда оставалось довольствовать щедростью более удачливых товарищей.
Булочный рай продолжался недолго. В один из дней охрана вместе с милицией устроила настоящую засаду на маленьких воришек. В той толпе был и я. Мне почему-то показалось очень подозрительной одиноко стоящая палетка с булками, до этого такого не было. И когда я, подбадриваемый криками пацанят, уже протянул было руку за горячим хлебом, её будто током обожгло. В очередной раз в голове я услышал совершенно чётко:
– Нет. Нельзя. Это замануха.
Я отдёрнул руку от кучи булок и под свист мальчишек убежал, как ошпаренный, напуганный неслышимым внутренним голосом, так и не взяв ничего. А потом была облава. Меня с толпой ребятишек взяли в кольцо милиционеры с автоматами и ВОХРовцы с ружьями. Тех у кого ничего не нашли, включая вашего покорного слугу, отпустили, а вот тех у кого нашли хоть одну булку, хоть крошку, наказали тогда по-взрослому. После этого случая пролом в стене заделали, завесили колючей проволокой и выставили рядом с ним дополнительный пост ВОХРы.
*****
Рыба в тот раз как-то выскользнул из рук правосудия, он вообще был удачливый, а потому урока из случившегося не извлёк, и неуёмная жажда приключений у него стала поистине неиссякаемой. Не много было у детей того времени развлечений, поэтому приходилось их делать из самых подручных материалов – найденного рядом с коморкой слесарей шипучего карбида, железных шариков из подшипников, утеплителя с заброшенных советских долгостроев. Мы часто лазили на не запирающиеся в те времена крыши домов, где играли в «слабо». На крыше самой высокой в районе местной шестнадцатиэтажки, кто-то выдумал смертельно опасную игру. Вся кровля «советского небоскрёба» была обнесена неким дизайнерским решением тех лет, рождённым в головах советских архитекторов под влиянием дружественных стран Востока. Над парапетом крыши, где-то в метре от него, периметр был окаймлён узкой трубой, на которой крепились доски, делая крышу отдалённо напоминающей китайское строение.
Так вот, самой большой крутостью тогда считалось пройти по этой узенькой трубе, прямо надо пропастью из шестнадцати этажей. Было очень страшно, упасть можно было, как здравствуй песня. Только самые смелые пацаны решались на это опасное мероприятие. И ты представляешь, Санёк, этот самый Рыба ходил по грани жизни и смерти, по этой трубе, просто каждый день, так, нервы пощекотать. Я, честно говоря, смог это проделать лишь один раз, при этом умудрился сорваться, но вовремя ухватился за доску и висел на одной руке над пропастью, а когда пальцы уже готовы были разжаться, увидел в пространстве перед собой некий зыбкий образ. Он железной хваткой схватил мои, готовые разжаться пальцы, и всё той же неведомой силой закинул меня как мешок наверх, на парапет, откуда я и выполз под Рыбий смех на поверхность, устеленную рубероидом. С тех пор я стал всерьёз задумываться об этом неведомом спасителе, а больше всего меня пугало то, что он из ощущения превратился в голос, а затем в образ, то есть явно прогрессировал, становился всё реальнее и реальнее.
*****
А слышал ли ты ещё об одном советском аттракционе смерти для детей младшего школьного возраста, Санёк? О катании на крыше лифта? О, я до сих пор часто вспоминаю этот ужасный случай из времён социалистического отрочества. Андрюха Рыба, от которого всегда можно было ожидать всяческой пакости, по совместительству мой лучший друг, рассказал, как всегда по большому секрету, об очередной новой забаве. Вот откуда они брались, эти забавы? Как их выдумывали взрослые подростки и передавали по наследству нам, своим более мелким, подрастающим собратьям? Это видимо так и останется навсегда загадкой. Но Рыба, он всегда крутился в каких-то сомнительных компаниях и оттуда черпал бесконечные знания и неисчерпаемые методы всеразличного хулиганства.
Ну кто ещё мог выдумать бомбардировать с балкона девятого этажа прохожих, при чём конечно не со своего, а именно моего, плодами черноплодной рябины, которые родители привезли в корзинах с дачи? Ягоды оставляли кроваво-тёмные пятна-взрывы на асфальте, пугающие спешащих по своим делам мирных граждан. А как весело было потом смотреть на недовольных, грозящих в небо кулаками обывателей через подаренный мне игрушечный перископ, чтобы не спалиться! Кто придумывал спускать на верёвочке кошелёк моей мамы с девятого этажа? И главное все проходили мимо, а один ушлый молодой проныра спрятался за углом, улучил момент и стремглав кинулся к кошельку. Еле успели его поднять. Кто кроме Рыбы смог бы выдумать зимой в парке имени товарища Орджоникидзе раскачать законсервированный до лета аттракцион «Огромные лодочки»? Чтобы сорвать силой инерции цепи с замками, а потом до одури взлетать на них почти под 90 градусов в небо? Правда эти выдумки зачастую заканчивались неминуемой расплатой, как и в этот раз, в виде появившихся откуда ни возьмись работников парка, поймавших нас, так сказать, с поличным и грозивших сообщить в школу. Это всё Рыбьи выдумки. Андрюха был горазд на всякие полукриминальные поступки и в фантазиях на всё плохое ему не было равных с самого детства.
Однажды поздней весной, перед самыми каникулами, Рыба, сделав загадочное заговорщицкое лицо, позвал меня на очередное, как он сказал, «тайное» мероприятие. Мы с ним зашли в панельную девятиэтажку напротив, где нас уже ждала пара пацанов с соседнего двора.
– Сейчас ты почувствуешь такое, чего никогда раньше не испытывал. Мы называем это «русской рулеткой», – сказал один из малоизвестных ребят.
– И что, очень страшно?
– А вот увидишь. Вот и проверим – ссыкло ты или нет.
Быть «ссыклом» никак не хотелось, ещё пойдёт дурная слава по всей школе.
– Ну… давайте, – нехотя согласился я, хотя понимал, что, как и все другие затеи Рыбы, ничем хорошим эта, очередная, явно кончится не может.

Глава 6.
Лифт на запредельный этаж.
Парни сделали серьёзные лица. Сначала они вызвали лифт на первый этаж, потом мы все вместе прошли на второй. Какой-то хитрой штукой незнакомые ребята смогли открыть двери в лифтовую шахту, так что внизу была видна крыша лифта, стоящего на первом.
– И что вы предлагаете?
– Что-что, прыгай на крышу лифта, да и всё.
– Ну, во-первых, один я туда не пойду. А во-вторых, в чём прикол, а если меня током ударит?
Всё-таки зерна благорассудия не занимать мне было со школьной скамьи, как и внутреннего тормоза инстинкта самосохранения, чего нельзя было сказать о Рыбе.
– Ну вот, а говорил не ссыкло. Да мы уже все через это прошли, никто не испугался. Ладно, Рыба, хочешь покататься?
Рыба конечно был всегда за всякие безобразия, можно было даже не спрашивать.
– Составь компанию своему дружку, а то он видишь – боится один, как маленький.
Мы с Рыбой вошли в зияющую пустоту лифтовой шахты, открытую с двух сторон на втором этаже старшими пацанами с соседнего двора, и синхронно спрыгнули на опутанную проводами и тросами крышу лифта, который при прыжке заметно покачнулся.
– Ну, ни пуха, ни пера, пацаны! Если что – стучите!
Дверь над нами захлопнулась, и мы погрузились в полумрак, стоя на крыше лифта в замкнутом пространстве.
– И что теперь делать? – спросил полушёпотом я Рыбу.
– Ждать, – ответил тот, – сейчас кто-нибудь вызовет лифт, и мы поедем. Весь прикол в том, что мы не знаем с какого этажа на какой. А если кто-нибудь поедет на последний этаж, то хана нам, Родька, там места совсем нет, расплющит нас. Вот потому и называют это русской рулеткой. Страшно?

– Если честно, то да.
В этот момент послышались какие-то стуки, скрип и щелчки. Наверху включился двигатель, тросы натянулись вместе с пучком проводов, лифт скрипя двинулся вверх.
– О, нас вызвали! Интересно, с какого этажа? – смотря во тьме безумными горящими глазами, шептал Рыба, – а может это наша последняя поездка?
– Да не каркай ты, итак жутко.
Вот тогда-то, Александр, я действительно испугался. Так страшно, как в тот момент, когда мы двигались в неизвестность на скрежещущем, задевающим за металлоконструкции лифте, создающем полное впечатление, что мы в фильме ужасов, мне ещё не было никогда. Лифт всё двигался и двигался вверх, а мы стояли на его крыше, рискуя каждую минуту задеть за что-то и быть разрезанным на куски. Притихшие, трясущиеся, два маленьких беззащитных человечка, вся жизнь которых была во власти судьбы. Тут я увидел потолок. Действительно, мы ехали прямо в него. Мы находились как бы внутри страшного пресса, между молотом и наковальней, которые готовы были сплющить нас в любую минуту. О-о-о-о! Это была бы страшная смерть. Смерть, которой не позавидуешь.
– На фиг я с тобой связался, – плачущим голосом шептал я Рыбе, – нас же сейчас расплющит.
Но Рыба только смотрел безумными глазами и истерически улыбался, как будто в нём сидело какое-то другое, неведомое существо. Что-то демоническое, не человеческое, которому не страшны ни смерть, ни что другое в этом мире. В его лице, я видел точно, проступали черты кого-то другого. Это было не знакомое мне с детских лет лицо Андрюхи с шестого этажа, хулигана и двоечника, но в целом доброго парня, который никогда не сделает ничего дурного. Это была маска злого, дьявольского, необъяснимого.
Уже когда мы должны были пройти отметку девятого этажа, а внутри шахты имелись специальные, нанесённые красной краской надписи с номерами этажей, буквенными кодами и непонятными цифрами, преодолев последний Рубикон, и уйти в финальный взлёт под пресс между лифтом и потолком, вдруг что-то щёлкнуло. Кабина, на которой мы стояли, покачнулась и встала с жутким скрипом. Я услышал звук открывающихся дверей и шаги неизвестных, заходящих под нами в лифт. Мы с Рыбой облегчённо вздохнули.
– Фух, кажись пронесло… – прошептал я.
– Да тише ты, услышат эти, под нами, – Рыба приложил палец ко рту.
– А что будет, если они услышат?
Я спросил приятеля тихим шёпотом, буквально беззвучно, но мой немой вопрос Рыба оставил без ответа. Мы продолжали молча стоять на крыше лифта, а под нами разыгрывалась настоящая театральная сценка. В кабине, не подозревая, что над ней двое мальчишек, ехала супружеская пара, продолжая начатую ранее беседу. Мы с Рыбой всё слышали и переглядывались, корча рожи и изображая незадачливых пассажиров под нами. Видеть их мы не могли и потому не знали, как они выглядят. Это представление давали только их голоса.
– Вот я же говорил, что именно так и произойдёт, – писклявым голосом говорил невидимый мужчина, – ну вот что ещё можно ожидать от твоей мама?н! Вот потому я и не люблю к ней обращаться. Поговорил, как… кху-кху… наелся!
Рыба, изображая невидимого говорящего, вытаращил глаза, открывал рот и делал движения руками как марионетка, да так точно попадал в слова, что мне стало безумно смешно. Чтобы не расхохотаться, я обеими руками зажал рот и еле сдерживал слёзы.
– Вот вечно ты во всем обвиняешь моих родителей, – отвечала ему смешным, полумужским басом невидимая собеседница, – ты посмотри сколько они для нас сделали! Имей совесть! А то всё тянешь и тянешь из них, они что тебе, дойные коровы?
Тут уже пришла моя очередь посмешить Рыбу. Я сделал женский реверанс, вытянул губки, задрал зрачки наверх, изображая женщину, и начал как камбала открывать рот, при этом кривляясь и мотая головой из стороны в сторону. Тут уже Андрюха не удержался и прыснул от смеха.
– Слышала?
– Что?
– Да вроде как наверху, над нами, детский смех…
– Вот говорила тебе моя мама, пить меньше надо. Пора своих детей заводить, а ты всё откладываешь, вот тебе уже дети на небесах мерещатся.
– Да я тебе точно говорю! Кто-то как будто смеялся.
– Глюки это смеются в твоей голове. Всё, дожили. Тебе к психологу, или сразу, к психиатру?
Мы с Рыбой схватились за рты и задержали дыхание, готовые лопнуть от смеха. Нас спасло только то, что кабина вздрогнула, щёлкнула, скрипнула и остановилась, покачиваясь, выпуская из своего чресла пассажиров, которые выходили, не переставая ругаться и спорить нам с Рыбой на радость.
– Ну всё, Андрюха, давай вылезать, хорошенького помаленьку. Нас точно чуть не приплющило, я, честно говоря, быть раздавленным совершенно не хочу.
– Ну что-то маловато… Но… Если уж ты так боишься…
*****
Рыба только хотел подпрыгнуть и заколошматить по дверям лифта изнутри нашим спасительным страховщикам и открывателям дверей пещеры Алладина, как вдруг… Привода дверей лифта – ржавые рычаги на допотопных конструкциях производства Бакинского лифтового завода, которые уже готовы были закрыться, после выхода странной парочки – парня с бабским голосом и бабы с мужским басом, как вдруг заклинились и остановились, не дойдя до конца буквально пары сантиметров. Мы с Рыбой встали как вкопанные и переглянулись, ожидая беды. И точно, двери пошли назад, так же медленно и скрипуче, как и закрывались. По всей видимости новый неизвестный пассажир, как водится, пропихнул между дверями ладонь, чтобы их задержать. Послышались быстрые шаги, неизвестный вошёл внутрь кабины лифта. Мы с Рыбой продолжали молча ждать, что же будет дальше. Незнакомец нажал на кнопку, вверху что-то опять щёлкнуло, треснуло и лифт, закрыв двери, двинулся вверх, навстречу потолку лифтовой шахты, бетонной и безжалостной. Мимо нас в полутьме проплывали красные надписи с номерами этажей и жгуты проводов. Местами лифт задевал за металлические конструкции и раздавался пугающий скрежет.
Человек в лифте, издавал какие-то звуки. Он явно разговаривал сам с собой и странно приплясывал на месте, от чего нам становилось не по себе, и мы с Рыбой в ужасе переглядывались. Прислушавшись, мы стали различать слова необычной песенки незнакомца, которые тот бурчал себе под нос:
«…Раз, два – Фредди заберёт тебя,
Три, четыре – запирайте дверь в квартире,
Пять, шесть – Фредди хочет вас всех съесть,
Семь, восемь – Фредди к вам придёт без спросу,
Девять, десять – никогда не спите, дети!»
Становилось всё более понятно, как крупно мы попали, спрыгнув на крышу лифта, в котором ехал необычный человек. Странные постукивания из кабины не прекращались. Что-то периодически бурчало, вызывая в нас с Рыбой крупную дрожь, пробирающуюся по детским телам крупными горошинами гусиной кожи:
«…Есть дом средь болот, тот что пустует годами,
Там тьма одиноко живёт. Та, что не снилась нам с вами.
Она не прощает, она не уснёт,
От женщины в чёрном никто не уйдёт…»
А лифт всё полз и полз наверх, вот уже прошла кровавая отметина седьмого этажа. Я всё ждал, что сейчас, на восьмом этаже девятиэтажного дома, лифт сделает спасительную остановку и нехороший человек, который поёт такие страшные песенки, уйдёт в темноту подъезда в неизвестном направлении, так же быстро как появился из ниоткуда. И нам даже показалось, что лифт натужно останавливается… Вот он вроде уже скрипя встаёт… Но нет. Лифт как будто что-то превозмог, что-то преодолел, закряхтел, заскрипел, и секундная остановка снова сменилась поступательным движением наверх, к страшной смерти двух пионеров между прессом лифта и потолка. Вот и сработала русская рулетка… Мы с Рыбой заплакали. Два маленьких мальчика почувствовали, как не хотят умирать и какой трагедией для них обернулось необдуманная шалость. А человек в чёрном лифте уже вошёл в раж, он уже не шептал, а вполне членораздельно пел:
«…Глазки закрывай, до семи считай,
А когда проснёшься,
Вокруг увидишь рай…»
Мы с Рыбой рыдали в два горла и стали колотить по полу – потолку лифта руками и ногами, в безнадёжной попытке спастись. Но подъёмный механизм всё полз и полз вверх, как и смеющийся человек, не замечая детского плача и крика. До потолка остался буквально метр, мы с Рыбой уже согнулись в три погибели и рыдали в три ручья, но наши слёзы никак не привлекали внимания адского пассажира. А кабина всё двигалась и двигалась вверх, став безжалостной машиной, прессом-убийцей, в котором через пару мгновений через многочисленные щели и светильник в потолке потечёт кровь из раздавленных тел двух маленьких мальчиков, решивших покататься на крыше безжалостного механизма. Убийственный потолок стал огромным как небо и некуда было деваться, в замкнутом пространстве пресса вокруг ни сантиметра спасения, никуда не скроешься. Мы с Рыбой присели на корточки, сжались как два маленьких комочка, а лифт всё едет и едет вверх… Человек всё напевает свои страшные песенки. Мы закрыли глаза, зажали руками уши, легли полностью на крышу лифта, старясь как можно больше растянуться, расстелиться худенькими телами на потолке лифта, как два гуттаперчевых мальчика. Между лифтом и потолком оставалось не больше 50 сантиметров, которые полностью заполнили наши тела. Уже стало трудно дышать, лёгкие сжало, а мы с Рыбой орали, вцепившись друг в друга… Вот уже старуха-смерть протянула к нам свою страшную костлявую руку… Как вдруг…
Щёлк, хряк, дрынь… Лифт остановился. Заскрипели двери, они медленно открылись под визг шестерёнок, и мы услышали удаляющиеся шаги и смех страшного человека с девятого, последнего этажа подъезда. Я и Рыба лежали в позе эмбрионов между лифтом и потолком, на проводах и тросах, вжавшись с пол и друг друга и еле дышали. Были бы мы постарше, нам точно бы пришёл полный каюк, спасла только советская природная худобизна и невысокий рост Андрюхи.
Рыба вообще был недоросток, недоросль, это ему досталось от папы, такого же коренастого низкорослого крепыша. Видимо свой маленький, полукарликовый рост он и пытался компенсировать всякими хулиганствами, само утверждаясь таким образом. Как и все невысокие люди, телосложения он был уже в детстве гимнастическо-атлетического, а благодаря небольшому весу ему всегда было проще чем другим выполнять упражнения на турнике и брусьях. Рыба носил причёску из копны светлых волос, симпатичное лицо досталось ему от мамы. Отца напоминали зачатки пышных мохнатых папиных бровей и квадратные восточные скулы, а от мамы мальчик перенял только добрые голубые глаза. Тем не менее во всём его внешнем виде действительно проскальзывало что-то рыбообразное, чем-то он напоминал смесь камбалы с карасём, за и получил своё прозвище. Рыба первый, когда пошла мода среди ПТУ-шников, в классах чуть постарше, начал баловаться перекисью водорода, отбеливать по тогдашней молодёжной моде чуб, торчащий надо высоким, прямым лбом. Он всегда был педантом, старался одеваться прилично, начищать ботинки, а в силу склонности к хорошей одежде и отсутствию финансовых возможностей у родителей, рано начал зарабатывать себе на жизнь. Вот такой он был, Рыба. В какие только неприятности он меня на затаскивал с самого детства!
Мы лежали и тряслись в небольшом пространстве лифтовой шахты, едва избежав смерти, глотая слёзы и не знали, что делать дальше. Как только дверь за незнакомцем закрылась, лифт как по волшебству, сам, без пассажира поехал вниз. Теперь-то я понимаю, что незнакомец перед выходом просунул руку в кабину и нажал кнопку первого этажа, потом мы часто так делали. Но в тот момент, это действие показалось нам совершенно мистическим и необъяснимым. Пустая кабина без людей, повинуясь неизвестным силам тьмы, ехала со скрежетом вниз, по пути выпуская искры, рассыпающиеся в темноте, и нам казалось, что всё быстрее и быстрее. Мы привстали и держались за похожие на поручни крюки на крыше подъёмного механизма, который с нарастающей скоростью летел в бездну… И мне, и Рыбе показалось, что адская машина решила отыграться на нас. Один раз нам удалось уйти от неминуемой смерти, но теперь-то нас точно ждёт погибель, и уже если не от потолка, так от пола… Казалось, ещё мгновение и нас расплющит силой притяжения, отметины этажей пролетают перед глазами всё быстрее и быстрее, но… Перед самым первым этажом лифт плавно затормозил, медленно опустился и встал как копанный, затихнув. Рыба, смахнув наваждение, первый пришёл в себя, тут же подпрыгнул и заколотил что есть мочи в двери второго этажа изнутри. Мы начали кричать, привлекая внимание страхующих нас ребят.
Через минуту вверху мы увидели, как что-то пролезло внутри шахты, крючок зацепился за валик дверей, и они раздвинулись в две стороны, впуская спасительный свет. Словно ошпаренные, отталкивая друг дуга, мы полезли наверх, выскочили из проклятого чрева лифта и бросились прочь, обгоняя друг друга
– Да что с вами? Вы что, чёрта увидели? А кто кричал-то наверху? – слышали мы себе в спину затихающие вопросительные слова своих спасителей, но не оборачиваясь бежали из адского подъезда, только пятки сверкали.
*****
Словно ошпаренные мы вылетели из страшных дверей тёмного подъезда на улицу. Вот он – спасительный двор! Мы всё-таки вырвались из цепких объятий круга смерти! Как вдруг… От увиденного мы встали как вкопанные, оно заставило затрястись нас мелкой дрожью и вцепиться друг в друга. Этого не может быть! Невероятно, но факт. Мы попали в другой мир, проклятый лифт увёз нас в параллельную реальность… Теперь мы никогда не увидим своих родителей, друзей, бабушек, дедушек… Или их место займут страшные хвостатые и шипастые монстры с сочащимися слюной пастями… Ничего не кончилось! Лифт просто сожрал нас и выплюнул в параллельную галактику, где царствует тьма.
Дело в том, что, выйдя из подъезда, мы обнаружили абсолютно пустую улицу. Такого не могло быть, потому что время было 21-00 вечера и по всем законам улица микрорайона должна была быть полна людей, гуляющих детей, мамаш с колясками, просто прохожих. Но она была полностью пустой. Ни единого человека, как будто все вымерли. Словно вирус выкосил всех людей на свете. И как же теперь жить дальше, когда они с Рыбой остались одни во всём мире? Но и это было не самое страшное. Страшнее всего было то, что микрорайон поглотила тьма. Он был полностью во власти чёрной непроглядной темноты. Не горел ни один уличный фонарь, ни одно окно в одинаковых панельных девятиэтажках, которые окружали нас. Тьма и пустота поглотили город, а мы с Анрюхой стояли посередь темноты, как два одиноких странника во вселенной, единственные выжившие. Нам опять захотелось заплакать и юркнуть под одеяло. Хотелось, чтобы всё это был только сон, из которого можно выскочить, стоит только приложить усилие и проснуться…
– Я больше никогда не буду кататься на лифте, – заныл Рыба, – я всегда буду пешком ходить, клянусь… Да что это за день сегодня такой!
Вот тут-то, Александр, я первый раз и увидел Его…
– Кого Его? – переспросил Санёк своего случайного собеседника.
– Его, человека с другой планеты… Точнее не человека, он называл себя «юпитерианец»… Эта сущность возникла среди темноты, как бестелесный образ, как дымка. Его не было, но вместе с тем я его ощущал… Через какое-то время мы с ним вступили в контакт, и голос инопланетного создания отчётливо зазвучал в моей голове. Это был всё тот же голос-ощущение что и раньше, его ни с чем не перепутаешь. Только теперь он обрёл оболочку, пусть ещё не до конца осязаемую, но уже вполне оформленную. С появлением этого существа я вдруг понял, что время остановилось. Увидел застывшего в одной позе Рыбу, висящий в воздухе падающий листок тополя, крохотную пушинку, так и не долетевшую до асфальта и услышал всепоглощающую тишину вакуума. Я как будто сделал шаг за занавес и приоткрыл завесу другого измерения.
– А ты не думаешь, что ты просто… немного того… свихнулся? – спросил Санёк Родиона, пристально глядя в его глаза.
– Мне тогда было слишком мало лет, чтобы понимать такие подробности. Тем более и образ, и голос в голове, и остановка времени, всё это было слишком реалистично. Собственно, первый раз мы с ним контактировали очень недолго. Он успел только сказать, что его зовут Арес, что он с Юпитера, и что он теперь будет помогать мне, исполнять мои желания. Но взамен ему понадобиться помощь от меня в будущем. Я должен был помочь ему в каком-то очень опасном деле… Свергнуть какую-то Империю что ли…
– Н-да, что-то как-то звучит подозрительно…
– Ну это сейчас так кажется, а в тот момент мне было всё равно, лишь бы спастись.
– Ну-ну, и что же произошло дальше?
– Дальше он сказал, что исполнит любое моё желание.
– И что же ты загадал ему?
– Что-что, конечно выбраться из темноты, чтобы на землю вернулись люди, и чтобы всё стало как прежде, что ещё?
– И что, помогло?
– Он тогда сразу растаял, как будто и не было его. Правда потом мы с ним часто встречались, но всё по порядку…
– И?
– И… Вот тебе и «и». Хочешь верь, я хочешь не верь, но вдруг время снова продолжило свой ход. Отмер Андрюха, всё вокруг пришло в движение. Откуда-то сзади, будто из другой вселенной, с неба, мы услышали знакомые спасительные голоса взрослых мальчишек, которые выручали нас уже второй раз из ада, в который сами же нас и отправили.
– Ну что застыли, трусы малолетние? Ещё ноют! Никогда не видели, как свет на подстанции вырубается?
Если честно никогда. Ни до этого, ни после, я не видел такого уникального техногенного эффекта, когда целый микрорайон полностью, со всеми своими потрохами, отключился от электроэнергии и погрузился в полную непроглядную тьму. И ведь главное, какое совпадение, именно в такой напряжённый момент… Позже такое явление назовут «блэк-аут». Через минуту в окнах домов замелькали маленькие хилые огоньки свечек, которые люди в СССР всегда держали на чёрный день, который, собственно, и настал. Жизнь потихоньку стала возвращаться в дома. Мы с Рыбой, спасаясь от всех пережитых за день ужасов и не веря в своё очередное счастливое спасение, побежали к родителям, которые были для нас словно сказочные добрые божества, защитники, что могут решить любую проблему, разрушить любое зло. Правда мы тогда ещё не знали, что нас ждёт завтра…

Глава 7.
Сладкое слово – одиночество.
– Знаешь, – перебил Сашка его рассказ, – а ведь вот в этом я с тобой полностью соглашусь. Более того, мы здесь с тобой очень похожи. И я бывал почти в такой же ситуации, когда родители казались тебе неким вселенским оружием защиты, без которого ты казался себе брошенным на произвол судьбы, один одинёшенек во всей галактике. Практически голый перед ужасным миром. И я, как и ты, видел призраков.
Вспоминаю давно забытую историю, даже не историю, а свои чувства. Я всего на один миг почувствовал себя одиноким, маленьким, беззащитным человечком, которого лишили самого родного что у него было. Лишили чувства семьи, точки опоры. Я тогда был очень мал, лет мне было всего ничего, возможно три или четыре года. Но случай этот врезался мне в память навечно, как нечто экстраординарное, как вселенское ощущение глобальности одиночества. Неописуемое чувство поглощения тебя в виде молекулы огромным водоворотом бытия.
– Ну и что же это за случай такой? Ты не тяни, давай к сути, – поторопил меня Родион.
– Так вот, Родя, можно я так буду тебя называть? Ты за этот вечер стал мне как родной. Знаешь, столько у нас с тобой похожего? Ей-ей, не вру. Был у меня к слову сказать один знакомый Родя, Родион Перчинов, с которым мы потом, после взрыва на атомной электростанции, завернувшись в саваны по кладбищам ползали по пути из Н-ска в Саранск. Ты вот, например, знал ты, что взрыв на Чернобыльской АЭС был не единственным таким ядерным взрывом? А что до сих пор под Саранском дети с двумя головами рождаются, и если через одну деревушку в глухих мордовских лесах проехать, напрочь потенция пропадает? Нет? Ну узнаешь ещё, какие твои годы. Так вот, Родя, то чувство, о котором я тебе говорил, наиболее ярко посетило меня так же, как и тебя, первый раз в глубоком детстве, если так можно выразиться.
Наша троица – Санёк, Родион и несчастный Фортунати, продолжали свой скорбный путь по затихающим улочкам Рима, быстро угасающим в лучах весеннего заката. Я по-прежнему тащил мешок, а музыкант и собакой угрюмо брели, еле волоча уставшие за день ноги. Меня не отпускало ощущение, что рассказ Роди мне кого-то напоминает… И иногда к своему ужасу я понимал, что напоминает он мне меня самого….
– Я тебя долго слушал, теперь ты меня послушай, не перебивай – продолжил Шурик, – так вот, был я с года, как и все нормальные советские дети, отдан в ясли, потом, повзрослев, перешёл в детский садик. Там, как и во всём СССР, было так знаешь надёжно, не надо ни о чём думать. Вот тебе какао с пенкой, вот омлет, вот пюре с печенью минтая. Правда колбасы не было, но мы иногда делали её из пластилина, а потом ели по-настоящему. От советского пластилина ещё никто не умирал. И всегда мне казалось, что я как за каменной стеной, как за железным занавесом. По часам спешащие на работу родители меня провожали, по часам забирали, и я всегда знал, что ровно в пол шестого за мной придёт папа или мама, и мы пойдём домой. В нашу, вот такую же как у тебя Родя, двухкомнатную квартиру в панельном доме, только в другом городе, не Питере конечно, в Н-ске. Но, впрочем, какая разница в стране типовых домов, жизней и голов? И вот однажды, когда, казалось бы, ничего не предвещало, случилось страшное.
В тот прекрасный день в детском садике закономерно и традиционно после дня настал вечер. Потихоньку разобрали всех детей, все разошлись по домам. Увели даже Вику Родзивилову, которую её полупьяная мамаша забирала всегда позже всех. Ушла нянечка, начинало потихоньку смеркаться. Позже Вики никогда ещё никого не забирали, это был «час икс», последний отсчёт для меня перед концом света. Но в этот раз я остался. Один. А со мной только нервничающая и изрыгающая ругательства воспитательница, злая тётка, которая однажды уже стукнула меня больно туфлей по голове, да так, что рассекла её и потом долго не могли остановить кровь.
Добрые они были, эти советские служащие, особенно продавщицы в магазинах и воспитательницы в детских садах. Вот уж не знаю, почему они так всех ненавидели и относились ко всем гражданам и их детям не лучше, чем к назойливым насекомым.
Злая демонесса-воспиталка, худая, разукрашенная, со взрывом макаронной фабрики на голове, модной на тот момент причёской, каждую секунду грозилась плюнуть на всё это дело и уйти, оставив меня одного, как она выразилась «гнить в куче дерьма». Ни капли сострадания от неё ждать не приходилось, а своим бесконечным зудением и проклятиями она только больше и больше подливала масла в огонь моего безысходного детского одиночества. Становилось по-настоящему страшно и пусто. Я представлял, как эта злая тётка выставит меня из садика, и я столкнусь со злобным недружелюбным миром, населённым маньяками, убийцами и разбойниками, а также страшными монстрами и конечно цыганами. Они, разумеется, схватят меня сию секунду и уведут в свои цыганские таборы, где или съедят, предварительно нарезав по кусочкам и приправив цыганскими приправами по вкусу, или заставят работать и, чего ещё хуже того, попрошайничать на улице. Это было для советского мальчика, верного делу Ленина, смерти подобно.
*****
С младенческих лет я, всосав принципы марксизма-ленинизма с молоком матери, направо и налево проповедовал, ещё толком не слезая с горшка, хорошее, доброе и вечное.
– «Ну чистый генерал!»
Восхищаясь моими моральными принципами, говорил мне и одобрительно кивал, смоля «Приму», дед Иван, старый чувашин, вояка и коммунист, прошедший войну на японском фронте в военной прокуратуре и дослужившийся до чина полковника. Он, своим чувашским лицом с узкими глазами и широкими скулами, а так же военными прокурорскими повадками, был очень похож на татаро-монгольского завоевателя, Чингиз Хана. Жёлтый от сигарет, с больным желудком после армейских сухпайков, который он ездил в конце жизни лечить в Кисловодск, с больным сердцем, исковерканным войной и ползучим инфарктом, каждую секунду приближавшим его смерть, дед Иван всегда был и оставался офицером, полковником, прокурором и истинным советским несгибаемым солдатом и командиром. Закалённый, можно сказать железный или ледяной, мощный коренастый старик, пол жизни прослужил он в военном городке Иман на полуострове Тикси, на Дальнем Востоке, где-то в вечной мерзлоте, снегах и холоде Якутии.
Со временем, застава, где служил дед и на которой родилась моя матушка, превратилась, как и многое в Союзе, в город-призрак, а его, больного, раненого, после службы в горячих точках и отдалённых уголках на востоке нашей Родины, командировали в относительно спокойный и комфортный город среднерусской полосы с умеренным климатом под скромным названием «Н-ск». За заслуги перед отечеством дед Иван получил двухкомнатную хрущёвскую квартиру на пятом этаже, в тихом спальном районе с тополями, дачу в традиционные шесть соток рядом с городом, на которой он поставил срубовой дом, купленный в ближайшей деревне, и шикарную по тем временам машину – копейку ядовито-зелёного цвета. В придачу он занял должность заместителя военного прокурора Н-ска и получил бесплатный проезд наземным и воздушным транспортом пару раз в год.
В принципе Родина постаралась за все его боевые подвиги, потерянные годы и здоровье расплатиться по тогдашним меркам весьма щедро, жаль здоровья деду Ване было уже не вернуть… Чтобы хоть как-то заглушить боль в сердце и желудке, он постоянно пил горькую в гараже со своим приятелем – Чапаем, при чём по странному стечению обстоятельств это была не кличка и не прозвище. Чапай (именно Чапай, а не Чапаев, прошу заметить) Василий Иванович, был действительно реальный персонаж, сосед деда Вани по гаражу, номенклатурный работник в строительной отрасли в каком-то всемогущем СМУ, который с обеда уже был каждый день в те застойные брежневские времена свободен. Его привозила в гаражи чёрная Волга, которую он тут же отпускал. Чапай снимал костюм, надевал майку, трико, и из чиновника превращался в обыкновенного алкаша, который всегда был не прочь раздавить с заместителем военного прокурора бутылочку «Пшенички» с устатку. Вместе старики-разбойники прятались от бабы Мани, которая гоняла бедного деда Ваню из гаражей, в прямом смысле этого слова, поганой метлой. Дружба с Чапаем и бутылкой во многом приблизила безвременную кончину этого несгибаемого советского офицера, вместе с которым уходила эпоха СССР, уходило моё детство.
*****
Я твёрдо знал, что цыгане поджидали всех оставленных советских детей за воротами детского садика, прячась в подъездах, зарослях травы и помойках. Они высматривали вот таких-же как я брошенных мальчиков, которых не забрали родители и выставили из садика злые бессердечные ведьмы-воспитательницы. А самое ужасное было то, что я понял, что никогда больше не увижу нашей маленькой двухкомнатной квартирки, такой уютной и удобной, не увижу своей доброй мамочки, уставшего отца, большого, умного, сильного…
– «Наверное что-то случилось. Что-то непоправимое, страшное. Не могли же они просто меня забыть, они не такие!» – думал с ужасом я.
От этих мыслей становилось горько и обидно, страшно и безумно одиноко. Ведь никто так как мама не сварит суп, никто как отец не покатает на плечах, никто не пожалеет, не пойдёт со мной гулять… Это был конец, я стал беспризорником. Я пойду по дворам, по рукам и кончу жизнь в сточной канаве. У меня больше нет ни дома, ни родителей, ни одного близкого и родного человека. Слёзы жгучей предательской струёй подступили к глазам, я готов был расплакаться от жестоких слов злой воспитательницы, крывшей моих родителей благим матом, за то что они куда-то запропастились и сломали все её вечерние планы.
Помнишь лица вечно суровых, никогда не улыбающихся на улицах при встрече, советских людей? И тот самый диссонанс с фальшивим улыбками Запада, за каждой из которых крылась ненависть и волчий оскал капитализма? Так вот, я бы ни за что на свете не променял эти суровые уставшие лица советских тружеников, с их простой русской добротой, неприкрытой, надёжной, истинной, без наигранной театральщины, на улыбчивые маски-гримасы западников. Пусть не каждому понравятся наши хмурые физиономии, и уж совсем не каждый их поймёт, но не променяю я их на рафинированную лживую патоку американских наигранных, приторных улыбок, с белоснежными голливудскими зубами, которыми каждый из них, как вампир, готов вцепиться в глотку. Гнилые души за фальшивыми ширмами улыбок манекенов. Нет, Родя, по мне уж пусть лучше суровая сермяжная русская правда. По крайней мере она честная в своей вековечной злобе и бесконечной борьбе, порою сама с собой.
В тот сумрачный вечер я познал своё первое чувство одиночества. Оно было таким необычным, неприятным и болезненным, что комок подступал к горлу и хотелось выть на луну от обиды и тоски. Несмотря на то, что мой садик был буквально в паре кварталов от дома, я не представлял, если что-то случится с родителями, как я туда дойду. Как перейду страшную улицу с несущимися в никуда машинами и огромными красными трамваями-гильотинами. Как сбегу от шныряющих тут и там в поисках добычи цыган в цветастых длинных юбках и платках, то и дело кричащих «Позолоти ручку!». К тому же у меня, банально, как у того Остапа Бендера, не было ключа от квартиры где деньги лежат. Я готов был разрыдаться, чего по всей видимости и добивалась злющая ведьма, прикинувшаяся воспиталкой, каждую минуту раскалявшаяся от проклятий до красна.
Вдруг мне показалось, что я еле уловимо услышал голос моего деда, прошедшего войну, а перед глазами в дымке наворачивающихся слёз появился его образ в парадной военной форме и при полной амуниции, с орденами и медалями, который всё явственней стоял у меня перед глазами. В голове зазвучали слова:
– Ну чистый генерал! Не бойся, я с тобой! – сказал мне неизвестно откуда материализовавшийся дед.
Это точно был он, с неизменной дымящейся сигареткой в зубах и доброй советской улыбкой на знакомом с младенчества лице. Я оторопел. Помощь пришла откуда не ждали. Дед стоял передо мной и улыбался, совершенно реальный, живой, и я уже не был один. Теперь злой тётке – шиш с соплями, а не мои слёзы, я не отступлю ни шагу назад. Нет, я никак не мог предать, подвести деда, изменить идеалам революции и пролетариев всех стран, которые так активно объединялись в борьбе за всемирное равенство и братство. Поэтому я только с ненавистью смотрел, сжав кулачки на крашеную гидру, изрыгающую потоки ругательств и молчал, готовый ко всему.
– Врёшь, не возьмёшь, – шептал я про себя, глядя в её размалёванные глаза и силой воли удерживал поток детских слёз.
– Вот нарожают вас, иждивенцев, а самим потом дела нету. А нам что, личной жизни не иметь? – продолжала орать медуза Гаргонэр, – Ну всё, пошли! Я тебя выпровожу из садика, ждать больше не могу. И делай что хочешь, ты уже мужик большой, разберёшься.
«Большой» трёхлетний мужик, в моём лице, намертво вцепился в свой детский шкафчик с нарисованной красной звёздочкой, всё-таки не удержал пару скупых мужских слезинок и, глядя на неё исподлобья, прошипел:
– Никуда я отсюда не пойду! А ты… ты… Фашистка!
– Что? Что ты сказал, маленький негодник? Ты кого фашисткой назвал? Да за такие слова знаешь, что я с тобой сейчас сделаю!
Ведьма уже начала было снимать свой колдовской башмак с острым каблуком, чтобы, по всей видимости, пробить мой хрупкий детский черепок, но её страшному замыслу не суждено было сбыться. В этот самый момент, улыбаясь и шутя, совершенно беззаботно, в комнату группы вошли мои папа и мама. Я сначала не поверил своим глазам, так как был уверен, что никогда их больше не увижу. Но их образ не исчез и не развеялся, родители продолжали стоять в метре от нас, такие светлые и воплощавшие в себе всё добро этого мира. Ведьма-воспиталка сразу поникла, осела и начала что-то бурчать, клокотать и квакать как жаба.
– Что ж вы, родители, на часы не смотрите? У нас рабочий день до 6, а время сколько!
– Сколько?
Воспитательница посмотрела на часы, висящие на стене. Время-то было всего-навсего пять минут седьмого. Она скривила рожу. Вся её истерика и бесконечные события длились ровно пять минут.
– Вы уж нас извините, тут накладка вышла. Жену на работе задержали, а я думал она ребёнка заберёт. А потом мы как-то вот вместе встретились и сразу пошли за Сашей. Собственно, опоздали-то всего на пять минут, о чём разговор?
Ведьма не знала, что сказать, весь свой яд она уже выплеснула на беззащитного меня, а со взрослыми защитниками ей не хватало силёнок тягаться и спорить.
– Ну ладно, забирайте своего… – она явно хотела назвать какой-то гадкий эпитет, но её связки словно кто-то придушил невидимой рукой, и изо рта только вылетело шипящее, змеиное, – ребёнка-а-а-а.
– Мама, папа! А ко мне дедушка приходил! – радостно известил я родителей, – он мне помог не бояться!
Родители озадаченно переглянулись.
– Да вон же он, смотрите, – я потянул их за рукава в то место, где только что стоял, улыбался и цедил цигарку дед Иван, блистая орденами.
Но там уже никого не оказалось. Лишь лёгкий, неуловимый запах сигарет таял в воздухе, да растворялись в пространстве следы улыбки, словно у чеширского кота.
– Саша, ну что ты выдумываешь… Мы же говорили тебе, дедушка умер…
Отец с сожалением погладил меня по голове и повёл за руку на выход. А я всё не верил, оборачивался, в надежде доказать всем, что не выдумывал, что дедушка жив, что он мне помог… Вот так, Родя, это и был мой первый случай самостоятельности, первое чувство вселенского одиночества и первая встреча с призраком.
Родион недовольно и даже агрессивно поглядел на меня и сплюнул.
– Но это не одно и тоже! Я тебе про реальный случай рассказываю, про встречу с представителем иных миров, цивилизаций! Эх, да ты ничего не понимаешь! Что ты мне – дед, воспитательница… Марксизм-ленинизм, одиночество! Нет, брат, извини, но твой рассказ совсем из другой оперы.
Санёк честно говоря не ожидал от этого плюгавого забитого человечка такой тирады. Ему было совсем не понятно, что так вывело из себя музыканта, и что он так раскричался, при этом ему ещё его дурацкий мешок тащат. Шурик встал, кинул поклажу на мостовую и сказал:
– Знаешь, что, Родя! Значит мой призрак деда-фронтовика тебе не призрак, а эти твои рассказики, попахивающие шизофренией с синдромом преждевременного старения, это значит я должен слушать и восхищаться. Иди-ка, ты того, мил человек, знаешь куда… И тащи-ка сам свой мешок!
Сашка развернулся и готов был идти прочь, да и время было уже позднее, как вдруг почувствовал, что Родион схватил его за рукав.
– Ну ты что, Александр… Не кипятись… Просто ты ещё всего не знаешь… Ну извини, я, наверное, погорячился. Пойдём, мне же надо тебе ещё столько рассказать. Мне это физически необходимо, понимаешь?
Парень потупил глаза, чувствовалось, что ему очень неудобно, но при этом очень важен этот разговор. Может он с русским человеком не разговаривал уже год, да и когда ещё придётся…
– На ладно, – отходчиво пробурчал Санёк, – пользуешься ты моей добротой.
Он поднял с земли мешок и медленно пошёл вперёд.
– Ну что застыл, Родя, догоняй! Счастливчик, вперёд, не спи, замёрзнешь!

Глава 8.
Развенчатели мифов или история мёртвых щенят.
В этот момент нашей долгой беседы «Счастливчик» жалостливо взвыл, видимо у него заболела лапа, и захромал.
– Ну вот, опять. Бедолага! Эх, надо бы тебя к ветеринару сводить, друг, да сам знаешь – денег нет, – грустно глядя на него произнёс Родион, – Саш, пойдём передохнём, вон лавочка, а то до метро как до Луны. Бедный Фортунати без отдыха не доплетётся. Рим-то город, как ты уже, наверное, убедился, весьма немаленький. Ты, кстати, в Колизее уже был?
– Да был, видел все эти развалины. Интересно конечно, ничего не кажешь. Знаешь, Родя, меня что-то последнее время развалины как-то особо не вставляют. Насмотрелся я и на камни, и на колонны, изъеденные временем. Ну понято, что были Великие Империи, Филиппы, Александры Македонские… Ну и где они все теперь? Как говорится, где мы и где они? Мне больше по нутру жить настоящим. Я как в фильме «Служили два товарища». Ну с молодыми Янковским и Роланом Быковым, помнишь? «Якби ти менi показав ковбасу, сало, або вареники з сметаною… А то я такого добра багато бачив!». В Турции, да Греции, да в этой, как её, прости Господи, Иордании, Хашимитском, едри его мать, Королевстве, вот там было развалин море. Тут тебе и Мёртвый город, и Спарта, и Олимпия, и Скалы всякие красные, седьмое чудо света. И все ходят, восхищаются… А по сути, что на самом деле? Щербатые камни, да дырки в них от бублика, вот и вся историческая ценность. Да жарища там ещё.
Мы присели на лавочку. Фортунати у наших ног отыскал бесхозную косточку и с наслаждением начал её догладывать, урча и похрипывая от удовольствия, то и дело кладя на добычу лапку. Старыми, жёлтыми, сточенными клыками он пытался оторвать от неё несуществующий кусочек мяса. Идти дальше без перерыва он не мог и не хотел, что показывал всем своим видом, закрывая глаза, водя носом из стороны в сторону и пребывая в блаженных фантазиях о настоящем сочном стейке, который был от него так же далёк, как Марс от Юпитера.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksey-anatolevich-rozhkov/kosmicheskie-robinzony/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.