Главная страница | Современная русская литература | Достоевские дни

Достоевские дни
Оганес Григорьевич Мартиросян
События романа разворачиваются в едином временном поле, и всё же в нём запросто соседствуют Фёдор Достоевский, избранный автором в качестве своего альтер-эго, Иван Тургенев, Юрий Трифонов, Борис Рыжий – и современность, в которой действует, если говорить словами Маяковского, «мастерская человечьих воскрешений».
Достоевский говорит: «Я сжал свою волю в кулак. В это нелитературное время, где писатель не получает ничего, надо еще больше скрутить себя, задымить, загореться, послать вызов людям и богу. Уничтожать, разрывать, рождать, раздаваться вокруг, быть криком, полетом, ревом, воем на целый мир, стопроцентным раствором спирта, алкоголем, разносящим бытие и время. Строить людям дома из книг, чтобы в них Бродский лежал на Санд и делал с ней детей: Али, Марчиано и Тайсона».

Ог анес Мартиросян
Достоевские дни

К нам Лермонтов сходит, презрев времена.
    В. Маяковский



1
В Санкт-Петербурге стояла жара, подобная теплу Сочи и Африки. Комары и мухи не пели и не летали. Лежали в тени и думали над мыслями Фуко и Делёза. Корректировали их, добавляли своё, чаще всего из крови. Фёдор писал роман, включив кондиционер. Моховая улица плыла и сочилась. Бетон исходил желанием. Памятник Петру вдалеке провозглашал Дагестан и Чечню. Трамваи доказывали подобное, представляя двумя вагонами Чечено-Ингушетию или Северную и Южную Осетию. Суки текли, кобели их лизали. Книги Вырыпаева летали по воздуху, охотясь на блокноты и тетради. Ленины и Сталины пили молоко в столовых, сидели на лавочках с девочками, слушали «Зоопарк» и в перерывах, отходя на минуту, отрубали головы тысячам невинных людей.
Фёдор дописал главу, перечитал последний абзац, попрыскался одеколоном, исправил три слова, содержавших в себе ошибки, и сказал:
– Умирать – есть воду и пить хлеб.
Он покурил, посыпал голову пеплом и за пять секунд отжался шесть раз. Набросал ещё: «Ночь выживает из ума, ходит по улицам, поёт песни, просит подаяние, ест чёрствый хлеб, отнимает кости у собак и засыпает у забора, укрывшись лопухами и предсмертными словами Адама и Евы, обнявшимися и танцующими канкан». Покурил, чтобы выудить ещё из головы текст, но сигарета не сократилась, а ушла в рот, так как новые слова оказались большими и сильными. Он прекратил ловлю и начал есть чипсы, лежавшие на столе. Грыз их медленно, представляя вместо них сухарики. Даже семечки, так как это есть кайф из Армении родом. Умыл ноги утром, вылил ночь в ванную и забил косячок.
Через час, выйдя из дурмана, встал с дивана, позвонил Страхову и произнёс:
– Я понял Акутагаву: он убил себя, чтобы ему не пришлось уничтожить весь мир.
– К чему ты мне это говоришь? – удивился тот.
– Я примеряю на себя его жизнь.
– Он умер потому, что не мог больше жить.
– Он мог гораздо больше, чувствуя это, находя в себе. Он не писал романы потому, что сам был романом, бомбой, разлетающейся рассказами – осколками по земле.
– Интересная мысль. Ты закончил роман?
– Нет, вот хочу написать, что слава, деньги и женщины – эвфемизм, они тени чего-то большего, предстоящего.
– Ты про космос?
– Ну да.
Он выпил сока, повесил трубку и включил песни «Дорз». Начал балдеть и кружиться над Афганистаном в виде пчелы, желая ужалить страну как один сплошной и гигантский мак, чтобы забалдеть или умереть. Часы кружились в качестве циркового велосипедного единственного колеса, то вперёд, то назад. «Ноги вращают время, понятное дело, но велосипед – это часы и спидометр, показывающие время и пространство, и педали – дату в часах, взятых из картины Дали, – крутят ноги, толкая время вперёд. Это если не в цирке: не в искусстве самом». Ему позвонили из радио «Достоевский FM» и напомнили, что ему завтра выступать, читать куски из романа. Он положил телефон, сел за стол и начал править на компе свой текст. Внёс в его плоть: «Бродский в поэзии – я, и оба мы отсидели, и оба прошли через первоначальный приговор: смертную казнь. Удивительно? Да, но психиатрическая больница – это повешение или отсекание головы. Формально она остается, но её нет. Весь вопрос в том, может ли она вырасти снова, здоровая, качественная, хорошая, как кочан и арбуз». Он выдернул заусенец, выдавил кровь, вытер её платком, выпил стакан воды. Высморкался в ванной, причесал остатки волос. Малость повеселел, потому позвонил Марии, позвал её к себе, а сам поставил турку с кофе на огонь. Через пять минут уже хлебал его и думал о последнем полотне Ван Гога, стремящемся в цифру ноль.
– Ну, придёт Мария, вдохновит на пару полезных строчек, даже больше, пускай. Выпьем вина в кафе «Вифлеем», но это после читки на радио. На улице моего имени посидим, продавим немного лавку собой, опадём парой листьев, погрузимся в мешок, окажемся в куче листвы и будем навсегда сожжены.
Фёдор подумал: «Честь человека начинается там, где кончаются деньги, их надо перемешивать порой и чередовать, варить из них суп и кормить им в церкви бомжей». Включил телевизор и начал смотреть фильм о себе – случайно попал на него. В какой-то момент даже заплакал, когда речь зашла о его смерти, но довольно кивнул в момент пушкинской речи, понимая, что это крест: Пушкин-Толстой, Лермонтов-Достоевский. Переключил после конца кино на музыкальную передачу, послушал новинки техно, покачал головой. «Любая война в истории, любое движение головы, любой завтрак, обед или ужин, любой чих или кашель, любая поездка направлены на борьбу, на победу, на космос, на поглощение его, постижение, внедрение себя в него, только в различных качествах и обличиях, и они описаны в гороскопах: лев, телец, водолей или рак борются, чтоб завоевать этот мир». Он вышел на улицу и сел на лавочку возле дома, рядом сидела девушка с пепельными волосами, она попросила его прикурить, выдохнула в левую сторону и представилась Надей. Сказала, что читала его романы, в целом, они ей нравятся, но не всё в них поняла. Он взял её за руку, она её не отдернула, просто заулыбалась в сторону. Спросила:
– Что сейчас пишешь?
– Роман о людях, их столкновении, радости вместе и горе.
– Не банально?
– Смотря как написать.
Поговорили об Осаму, обсудили его самоубийство, ставшее для всего мира горой, взошли на неё, воткнули флаг Российской империи, спустились и оказались внизу. «Булгаков – это монада, и „Собачье сердце“ и „Мастер и Маргарита“ – выходы из неё, окна, а также дверь». Окунулись тем самым в литературоцентризм, испили из него букв и слов, поднялись к Фёдору, он подписал ей свою книгу и подарил, а она прошлась по комнате, оценила стихи и прозу, восседающие в шкафу, внесла аромат мыла и духов. Села на диван и стала листать подаренную книгу, будто искать иллюстрации. Фёдор сварил им чай. Они сели за стол и начали делать маленькие глотки, вбирать в себя Т-1000, но не Т-800. Фёдор задумался о Марии, о том, что некрасиво поступает по отношению к ней, но решил посмотреть, как пойдёт эта жизнь. Может, женится на Надежде, если та согласится, и станет писать свой роман, вкручивать в разум текст.
Надежда вскоре ушла, обменявшись телефонами с Фёдором, он немного подремал, проснулся от звонка, принял Марию, угостил виноградом её и объяснил ситуацию.
– Ты её любишь? – спросила она.
– Кажется, да.
– Не уверен?
– Только что познакомились.
– Ну, дело твоё.
Она раздавила виноградину пальцами, поцеловала Фёдора в щёку и ушла. Он сел за роман. Вывел правой рукой: «Писать нужно то, без чего не прожить. Вот паук плетёт паутину. Также писатель выводит её чернилами – нитью. Что поймает, то съест». Позвонила Надежда, засмеялась в телефонную трубку, пригласила на свидание его, так как безумно соскучилась.
– Приходи на Адмиралтейскую, там в кафе я сижу.
– Какое кафе? – поинтересовался он.
– «Амстердам».
– Хорошо.
Оделся, сбрил с щёк щетину, пошёл, поехал, поплыл. «Надо ввести в роман тело Санкт-Петербурга, его распластанность, раскинутость, так как всё в мире состоит из органов человека, их видоизменённости, инобытия».
Они встретились, поцеловали друг друга в щёки, но так, что она прильнула к нему, губы свела к губам. Тепло побежало по ним, освежило, взвело. ФМ обнял её, и она повела его к столику. Взяли борщ, сметану к нему. Бутылку водки «Салют». Повзрослели лицами, почками и сердцами. «Если роман – река, то рыба в нем – философия. Её ловят, готовят, едят». Пристали пьяные, не понравилось им лицо Достоевского, вышли на улицу, громко говорили, ругались. Надежда стояла рядом, держа телефон наготове: чтобы вызвать полицию или снимать. Драка не началась, выпивших смутила толпа, потому покурили и разошлись. ФМ и Надя вернулись и продолжили пить и есть.
Опьянение разлилось по телу, как нефть по воде, не зашло, борщ ушёл внутрь, равный Титанику, хлеб растворился тоже. Водка звала на помощь и открывала рот. Из него неслись слова, предложения и абзацы, целые рассказы и поэмы. В какой-то момент Фёдор увидел ноги, свои и Надежды, танцующими брейк-данс. На танцполе они отжигали и прыгали, рисуя картины Дали. «Хаглер, скажем так, не боксировал, а исполнял танец гор. Его движения, подчинённые музыке, побеждали врагов, нанося им удары из музыкальных клипов восьмидесятых годов».
Надежда ушла, так как ей позвонил муж, что стало неожиданностью для Фёдора, он попрощался с ней, допил водку и уронил голову на стол. Был выведен и отвезён в вытрезвитель, где он выспался, оплатил штраф, похмелился, так как полицейские чувствовали себя хорошо и отмечали юбилей капитана, вышел на свежий воздух и закурил окружающую его обстановку. «Наркота, выпивка и сигареты сжимают время, сбивают в комок и отправляют его в урну. В ней можно встретить до тонны времени, в чём распишутся дворники и „Сады осенью“ и зимой». Фёдор отправился на радио, устроился в студии, через полчаса начал чтение в микрофон с телефона: «Родион шёл по улице, наматываемой на ноги и сердце, и сам он был ими. Соня шагала за ним, увлекала мужчин, танцевала порой, курила воздух ноздрями, смеялась, била в ладоши, хлопала ресницами, аплодируя увиденному, спектаклю, его концу, потому что действительность – это конец, после которого нужно выйти из неё и пойти или поехать домой». Он сделал паузу, вышел покурить и стал четыре тысячи рублей раз собой. Ровно столько ему обещали за книгу, роман, событие, жизнь, целый мир, увитый змеями – ветками в листьях – крылах дракона, жалящих ствол – бога-отца, чтобы отделаться от него и улететь.
Через пять минут читка продолжилась, побежали слова, зазвучало такое: «Я сжал свою волю в кулак; в это нелитературное время, где писатель не получает ничего, а сам платит деньги за публикацию, надо ещё больше скрутить себя, задымить, загореться, послать вызов людям и богу, писать не слова, а бомбы, динамит в чистом виде, уничтожать, разрывать, рождать, сносить целые города и планеты, дымить перед взрывом, раздаваться вокруг, быть криком, полётом, рёвом, воем на целый мир, стопроцентным раствором спирта, алкоголем, разносящим бытие и время, оставлять людей в домах, построенных целиком из книг, где Бродский лежит на Санд и делает с ней детей: Али, Марчиано и Тайсона».
Через час зашёл в публичный дом, не ради секса, излияния души через кран: захотел пообщаться с девочкой, выпить с ней финского или норвежского вина. Так и сделал, устроился на Думской улице, в полутёмном помещении, дождался Сони, посадил её на колени, поиграл с её волосами, погладил ей платье, колени, налил ей и себе в бокалы «Хельсинки», закурил, дымя в сторону, заговорил с девочкой:
– Вот и прошёл месячный день.
– Это как?
– Солнце – они, регулы.
– Разве. А облака?
– Сухость, неистечение.
– Понятно. Девять месяцев, помимо лета, беременность.
– Именно.
Соня тоже закурила и сделала глоток красного. Облако поднялось и растворилось, стало Кузанским в гробу. «Кузанец философствовал маленькими кинжальными атаками, был чеченцем и дагом, не русским, не европейцем, так и надо творить, чтобы надолго: мысли записывать на теле врага». Фёдор втянул красную жидкость, будто полоща рот, огляделся кругом: тумбочка, шкаф, кровать, столик, стулья, на которых они, ноут, телефон, экран на стене. На нем шёл фильм «Ностальгия»: Тарковский снял самого себя, всюду был он, а не только героем плоти, читающей медленно дух, входящей в него и дышащей им. Он произнёс:
– Если назвать юностью журнал, то половина этого времени уйдёт в издание: может быть, треть.
– Но надо жить, всё равно.
– Безусловно, но публиковаться в таком журнале станет необходимым.
– Я не спорю.
– Ну вот.
Фёдор достал из дипломата журнал «Салехард» и показал публикацию своего рассказа. Подарил Соне его, подписав. Она захлопала в ладоши, выпила вина и спрятала в полку подарок. Небольшая грусть залетела в окно, покружила по комнате, присела на плечо Фёдору, что-то прощебетала и улетела прочь. «Вот так и жизнь моя исчезнет, покинет меня, а я останусь один, без неё, буду быть себе дальше». Он позвонил Льву, договорился о встрече в бильярдной через пару часов, закончил эфиопскую речь, обнял Соню, привстал, предложил ей потанцевать. Она включила музыкальный канал и задвигалась со своим партнером под Бьорк. Их движения были смертью Бротигана и жизнью Паланика, их скрещением даже, представляющим порою одно. Фёдор обнимал Соню, будто писал ею, её каблуками, сразу двумя ручками, карандашами, пальцами по экрану. «Литература женских каблуков по всей земле, всюду, шпильки создают этот мир, практически создали и сотворили его». Соня устала будто, отошла, разделась и показала голой себя: водопадом, стекающим с гор. Ниагарой и ей подобным. Он поцеловал ей по очереди соски, как ставят кастрюлю с картофелем на плиту. Варят его и едят, добавляя лук, масло и соль. Держа в руке левой хлеб. И глотая компот.
В бильярдной было спокойно, ничего чрезвычайного: Лев пил пиво, Фёдор пожал ему руку, сел рядом и сказал:
– Кавказцы в горах – родео, испанцы или мексиканцы верхом на быках.
– Сейчас погоняем партию.
– Конечно. Ведь что такое признание в любви?
– Убийство.
– Вот именно.
– Кого?
– Вообще.
Они задымили крепкими папиросами, взяли кии и стали гонять шары, философствующие друг об друга и в движении. Прикладывались к кружкам «Балтийского», стоящим на столике. «Страны – насекомые, животные, люди и бог. Как ни странно, бог не США, а Россия. Другое дело, насколько бог над людьми, давно превзошедшими его, испугавшимися этого и вернувшимися к человеческому, слишком даже, весьма».
– Что-то думаешь? – спросил Лев.
– О разном и об одном.
– Ну, хорошо тогда. Ведь спагетти – это змеи, выпускающие кетчуп – кровь, когда их пронзают вилкой.
– Интересная мысль.
Фёдор сделал затяжку и захотел написать роман, дописать его с включением в него всех центральных мыслей планеты, живущих пока в виде людей, машин, гор, рек, изобретений и домов. «Всё, каждого, каждое можно разобрать и в виде слов внести в книгу». Он нанёс удар, сжался, будто он был направлен к нему, кинул фисташку в рот, зажевал.
Вечером возвращался домой, плыл, покачивался, был кораблём, в данный момент – пиратским, который хотел напасть на женщину и захватить её. «Женщина находится в голове в виде мозга, который может раскрыться и плавно опустить вниз мужчину, находящегося на пике всех в мире гор». Полиция не тормозила, хотя машина её проехала мимо. Дома он умылся и лёг спать на диван, поскрипывавший под ним. Видел во сне избиение духа человеческого, вышедшего из него среди белого дня и толпы и вызвавшего бурную реакцию, экзекуцию и гнев. Он проснулся от звонка Надежды, схватил телефон, уронил его спросонок, поднял и ответил на вызов.
– Я у подъезда.
– Не зайдёшь?
– Хорошо.
Надежда поднялась к нему, обняла и поцеловала в губы. Тепло заструилось меж ними, он тоже обнял её. Они застыли, ощущая кайф.
– Хорошо? – спросила Надежда.
– Очень, – ответил он.
Сели на диван, сцепили руки и задышали друг другом. «Любовь – это когда ненависть превращается в неё». Он назвал Надежду голубкой, повязал её голову платком и посадил себе на колени. Надежда прижалась к его груди головой. Замурлыкала даже. Минут через десять они пошли на кухню, где Надя сварила манную кашу, положила её на тарелку перед Фёдором и достала ложку.
– А ты не будешь?
– Нет, – улыбнулась Надя.
Он прижал её к себе, опять взял её на колени и начал кормить.
– Ты тоже ешь, – сказала она.
Фёдор начал чередовать, что понравилось ей, они глотали горячее и заедали его батоном. Надя подбирала со стола и с колен крошки, отправляла их в рот. Вытирала себе и Фёдору губы салфеткой.
– Как твой роман? – поинтересовалась она.
– Медленно очень движется.
– Потому что в гору идёшь.
– Наверное, это так.
– В нём есть я?
– Пока ещё нет. А надо?
– Как хочешь. Ну, в качестве прототипа.
– Понятное дело.
Они доели и стали пить кофе, заливать в себя ночь, чтобы потом был рассвет, состоящий из растопленных звёзд. Фёдор ронял в себя капучино, искал с помощью него счастье в себе. Иногда подрагивал, будто отходя от сна, вибрировал левой ногой. «Солнце есть матрёшка, внутри одного – другое, пока не раскрыты все».
– Горячо, – сказала Надежда.
– Ну и что, – молвил он.
Они доели, помыли и убрали посуду, причесались, умылись и махнули в кино.
Тебе я принёс человечество – розу,
Её ты засунула в банку с вином,
Пока бушевали за дверью морозы,
Горел и кипел вдохновением дом;
Ты жарила рыбу на пальмовом масле,
Поскольку оно предлагало тебе
Пойти нам с тобой в раннем возрасте в ясли,
Вдвоём пребывать постоянно в судьбе;
Дышать огнеликим и радостным солнцем,
Питаться романтикой поля и гор,
Читая Осаму, такого японца,
Что в литературе – стрела и топор;
И он разрубает Айтматова тексты,
Бегущие вдоль черноморской волны,
Где я повстречался с Эмпириком Секстом,
И он нам сказал: мы друг другу даны;
Поэтому едем в «КамАЗе» и «Татре»,
Покуда идёт на экране игра.
А кто Достоевский? Сегодня и завтра,
Дающие вместе и в сумме вчера.

2
На Рубинштейна взяли билеты, выкурили одну сигарету на двоих и вошли. Стали смотреть «Иглу», показывающую Цоя – Моро, историю СССР, его начало и конец, где государство гибнет от удара ножом, но идёт, шагает, уходит по аллее имени всех людей. И там его ждёт композиция «Группа крови», звучащая из ушей. Надя прижалась в какой-то момент к Фёдору, сжала его руку, крылатую, как фазан. А на экране разворачивалось становление постсоветского мира, так как по очереди шли Азербайджан, Армения, Беларусь. С них всё и начиналось, не считая Абхазию, рвущуюся вперёд, в самый верх, жизнь истории, пик. «Цой видел в зеркале группу „Кино“, это ему надоело, и он разбил „Отблеск костра“: на этом кончилось всё, кино умерло в СССР и России – как группа и как искусство». Фёдор вывел Надю на улицу, поцеловал её и повёл на закат, в Магомаево, в Толстовское, в Есенино. Они шли и повсюду рубили говядину, на всех улицах расчленяли тело коров. Надя закрывала глаза, не верила, Фёдора тошнило конкретно, он сдерживался, молчал, уходил, уводя подругу с собой. Ручьи крови текли по улицам, и их разбрызгивали машины. Водители высовывали головы из окон и кричали прохожим:
– Как проехать до мяса коровы?
– Вы уже на месте, – отвечали те.
Когда повернули налево, то мясо и мясники исчезли, раскинулась зелень, запахли цветы. Надежда обрадовалась такому и начала посапывать носом.
– Как здесь цветёт, – сказала она.
– Хорошо, – согласился он.
Выпили газировки из автомата, намотали жару на себя, съели по кукурузе и сели на лавку. «Согласие с космосом есть восстание против него, вызов, борьба, где всё – бильярд: звёзды и планеты загоняются снопами света или осями в лузы – чёрные дыры». Надежда взяла в руку ладонь Фёдора и посмотрела внимательно на неё, провела по линии ноготком.
– Сложный и долгий путь. Выход на микроуровень, чтобы бороться с тем, с чем не могли до тебя.
– Пронзительно.
– Длинная полоса: она взлётная, с неё будут отправляться самолёты, потому что моя ладонь – посадочная площадка для вертолёта.
Она достала из сумочки пилку и ножницы, привела в порядок ногти Фёдора, подрезала заусенцы и вытерла спиртовой салфеткою пальцы.
– Чтоб не попала зараза, – объяснила она.
Мимо проехала тележка с орехами и сладостями, Фёдор догнал её и купил упаковку фисташек. Стали раскрывать их и есть.
– Творческое состояние, – сказала негромко она. – Могла бы писать – писала бы.
После фисташек выкурили тонкую на двоих и пошли туда, где ещё не были: в себя, раскинутых в виде города с машинами, парками, театрами, банками и людьми. Заглянули в стриптиз-бар, заказали мохито, стали наблюдать девушку, снимающую с себя одежду, как с машины запчасти, чтобы обнажить себя: семью из папы, мамы и детей. Зашли в парк и стали смотреть на волка в клетке, знающего наизусть многие страницы из Ницше, прочитавшего его когтями и клыками, Фёдор посмотрел на Надежду, та всё поняла, уменьшилась, обросла двумя крыльями, вспорхнула на его ладонь, села на неё, заболтала ножками и стала есть розовое яблоко. Когда она его прикончила, он посадил Надю в карман, чтобы только её нос оттуда торчал, и пошёл домой. Там посадил её на диван, немного увеличил при помощи насоса – воображения, покормил её куском печенья, налил ей в напёрсток чай, дал копьё – иголку, нитку – кровь, сочащуюся из того, кто убивает животное или человека – себя, помылся и лёг спать, уложив Надю на грудь. Перед уходом в сон – деревни Отрадное и Шахматово – подумал свою смерть, принял её, испытал, погрузился в неё, прошёлся по ней, сфотографировал, съел из её рук гибель Камю и Пазолини, похрустел ею, будто она – одно, уснул под посвистывание Нади, проснулся с нею рядом, в её привычном обличии, поцеловал её в щеки, в губы и в нос, привлек её сонную к себе, обнял сильно и нежно, дождался её пробуждения, её ласк, прикосновений, желания, чувства, излил в неё свою тяжесть, наполнил её своим мозгом, сотворил засос с её причинным местом, полушариями, помассировал её, привёл в себя, превратил её треугольники сосков в овалы, в круги, занялся всерьёз геометрией её тела, получил отметки в дневник своего будущего романа и устроил секс с Надеждой при помощи троек, четвёрок, пятёрок, поставленных ею. Надя заурчала довольно и развела бесстыдно и широко ноги, он припал к её месту схождения двух рек и испил из них.
– Так и надо, – сказала она, – ты раб мой. И господин.
Сели за стол, сделали радость друг другу, выпили чаю, по глотку, по Дуряну, по Лермонтову. Окунулись в безбожие, веру, философию, Смита, Гегеля, в первом пункте пробыли долго, постигли одно: бог – это Земля, отсутствие его – всё остальное, или так: бог – звезда, чёрная дыра – дьявол, и она поглощает людей – планеты – и звёзды – богов. Но всё может поменяться в считанные секунды, наполненные динамитом, так как время может взрываться, если начинить его своей мыслью, словом, умом. Надя вытерла со стола, примостилась рядом с ФМ, стала смотреть в сторону, будто курить, но нисколько, ничуть. Фёдор достал телефон, начал читать вслух «Надю» Бретона. За этим занятием прошло десять минут, даже больше: он бы озвучивал книгу дальше, но поступил звонок. Обозначился завлит Белого театра, пригласил на обсуждение его текста, возникли вопросы.
– Да, через час приеду.
– Хорошо, буду ждать.
Он подумал о том, что будут неприятные моменты, но отмахнулся от них. Не стал мыслить такое. Просто закурил и съел конфету, мятную, с холодком. Освежил свою суть, горло, душу, нутро. Вобрал в себя историю далеких стран, Эфиопии, Судана и Сомали. Надежда ушла, он выпил сока и поехал в театр. Прошёл охранника, предъявив паспорт, равный роману «Игрок», поднялся наверх и поздоровался с завлитом, женщиной, источающей яблоню, грушу и персик. Они сели за стол. Завлит начала листать его произведение на компьютере.
– Хороший текст, – сказала она, – но вот вы пишете, что ночь – это дьявол, день – это бог. Разве это так? Мир создал бог, и день и ночь – его суть.
– Ну, я пришёл к такому пониманию бытия. Но если ночь тоже бог, то дьявол – это тень, отбрасываемая богом.
– Страшные вещи вы говорите, боюсь, вас не поймут.
– Ну, пускай сделают усилие.
– Не пойдёт. Такие вещи можно еще в книге печатать, чтобы было время подумать. В театре времени нет.
– Театр – мозг: зрители – мысли, мышление, а актёры, сцена – то, что он говорит. Голова это.
– Мужская или женская?
– От театра зависит. И от пьесы, конечно.
– Интересная мысль. Значит, театр – голова человека, и бывает так, что пьеса не нравится, не принимается вовсе. Такой вот внутри человека раздрай. Ему противно от себя самого. Он требует у самого себя деньги назад. Он советует знакомым не ходить на этот показ. Он отрицает себя самого. Но мы отвлеклись. Ваш текст слишком авангарден, ему нужно подождать. Полежать на полке, в столе.
– Но мне нужны деньги.
– Всем они необходимы, попробуйте пока себя в другой сфере, есть журналистика, тексты на заказ, песни-стихи.
– Не могу.
– Ну тогда голодайте, – улыбнулась она.
– Хорошо.
Он вышел на улицу, убил взглядом старуху, переходящую дорогу, был уничтожен её взором в ответ, потому постоял на дороге, дождался, пока скорая увезла оба трупа, дал показания полицейским относительно убийства себя и пожилой женщины, поставил подпись, прошёл в сквер Енгибарова и начал там усиленно и тяжело отдыхать, потеть и трудиться, сидя на лавке расслабленно и легко. Познакомился с девушкой, представившись великим писателем и вызвав её смех, попил с нею пива, учинил разгром в её голове, прочитав ей рассказ, написанный им давно. Сводил её в кафе, угостил чахохбили, сациви, вином. Узнал её имя: Рай. Понял, что после смерти может попасть в неё, умершую ещё раньше или ещё живую, посмотрел на её живот, думая, поместится он в нём или нет. Она поняла и сказала:
– Не волнуйся, в моей утробе поместилось почти всё человечество, оно там, во мне. Живёт, поёт, говорит. И пишет стихи. Ты читал поэзию, созданную мертвецом?
– Ты про Блейка?
– Ну да.
Тут позвонила Надежда, начала ругаться, понимая, что он не один, пригласила его на лавочку перед его домом, где она сидит уже час. Фёдор засуетился, попрощался с девчонкой и поехал к себе. Обнял Надю при встрече, поцеловал её, похвалил её калоши, в которых она почему-то была. Они потёрлись носами, после чего он обхватил губами её дыхательный орган и втянул его в рот. «Бутылка с алкоголем – плафон с лампочкой, дающий в голове людей свет. Но есть ещё солнце». Он объяснил ситуацию с завлитом.
– Надо бороться, – сказала Надежда.
– Что предлагаешь?
– У тебя рассказы и романы идеальны для постановки, просто нужно понять их.
– Предлагаешь подождать?
– Я напишу в Поэтический театр, посмотрю, что получится.
– Хорошо.
– И ещё: Рыжий покончил с собой не потому, что дошёл до предела, до крайности. Он сунул голову в петлю, в ноль, а за ним следовала антивселенная со знаком минус. Туда он и испугался нырнуть. В вечную зиму – борьбу. В холод. И выбрал смерть.
Они зашли к нему, сели за комп, отредактировали его текст и отправили в Поэтический театр. Надежда написала письмо, объяснила значимость Фёдора: как могла, так и сделала. Выпили с нею чай. Полили цветок, который рос у него на столе. Пожарили яичницу, хоть и не хотели. После неё сварили пару картофелин. Съели их с маслом, хлебом и луком. Запили какао. Надежда засмущалась, прошлась по комнате, достала бумагу, карандаш, усадила Фёдора за стол, села рядом и покраснела. Он написал:

«Найдёныш родился маленьким и пушистым, в тёплых тапочках в виде бегемотиков, он был женского пола, тёплым и радостным. Когда он подрос, то стал высовывать нос из двери и щупать и нюхать воздух. Он искал своего друга, но только на всю жизнь, не на часть. Друга всё не было, потому Найдёныш волновался, просыпался среди ночи и вздрагивал: не пришёл ли друг? Но его не было. Потому Найдёныш грустил, поливал цветы и кушал халву. Хотя чаще совал палец в рот и молчал. Смотрел с грустью вокруг».
Фёдор дописал, поднял голову, чтобы прочесть написанное, но Надежда ушла. Её не было. Он закурил и задумался, сходил за пивом, выпил его и лёг на кровать. Включил телевизор, конечно, чтобы работал фоном. Там двигалась музыка, современные клипы, лица, ноты, слова. Он взял телефон через полчаса, так и не уснув, набрал на него слова из бумаги и продолжил письмо:

«Однажды Найдёныш пошёл на прогулку, осторожно ступая, задумался и чихнул. Кто-то сказал: будь здорова. Он поблагодарил голос, поднял глаза и увидел друга. Найдёныш сразу понял, что это друг. Тот достал две морковки, одну протянул Найдёнышу, другую стал кушать сам. Он поблагодарил своего друга, откусил от моркови и посмотрел в глаза другу. Тот улыбнулся ему. Они пошли рядом, вскоре взялись за руки и обрели друг друга. Дома у Найдёныша они сели в кружок на полу и стали играть в дурака. Друг проиграл, Найдёныш расстроился, подарил другу жвачку, конфету и пошёл варить суп. Друг помогал ему. Резал картошку, морковь, лук. Так дело пошло быстрее, потому они вскоре уже ели из тарелок и кусали хлеб. Дарили друг другу тепло. Оно разливалось всюду, потому Найдёныш сел на колени другу и припал к его губам. Друг запустил ладонь ему в трусики. Найдёныш испугался и убрал его руку. Пошёл в туалет, вернулся и задумался. Подтянул колготки на себе, поправил футболку и посмотрел на друга, включив лёгкую музыку. Друг пригласил его. Они закружились так, что Найдёныш наступил другу на ногу. Извинился, даже испугался немного и включил мультфильм про маленьких бегемотиков. Друг удивился, но промолчал. Сходил на поле, нарвал цветов и принёс их Найдёнышу. Тот стал оглядываться по сторонам, никого, кроме себя, не увидел, смутился совсем и ушёл на кухню варить кофе и быть одним. Друг пошёл за ним, вручил Найдёнышу букет, поцеловал его в нос и ушёл. Найдёныш сунул букет в вазу с водой и стал одним из цветков».
Он уснул и проснулся в сон.
Картофель варился и пел на плите,
Тобою почищен на жёлтой тарелке
Мы пили не водку, а чай и мате.
Показывали полдевятого стрелки.
Они проходили кругами себя,
А мы целовались в огромной прохладе.
Картофель железною вилкой дробя,
Ты мне рассказала о рае и аде.
Их сходство бессмертием душ возвела
До смены всевышнего как президента,
Когда из очков убегут два стекла
И третье родят под хиты Фифти Сента.
Позднее мы вышли на «Улицу роз»,
Купили фисташки, вино и газету.
Текли по щекам твоим линии слёз.
А я поджигал и курил сигарету.
И мимо шагал Достоевский в толпе,
Бредущей до книги своей – Идиота.
У девушки пирсинг сверкал на губе.
У парня скакала по телу икота.
ФМ Достоевский зашёл в кинозал,
Где всё и всегда состояло из кожи.
И он одиноко и громко сказал:
«Возможно лишь то, чего нет, уничтожить».

3
Из этого состояния его вывела Надежда, пришедшая в новый день. Спросила, много ли он написал. Он кивнул, записал ещё немного в телефон. Ну, например, такое:

«Найдёныш пришёл к другу в гости, принёс ему банку солёных огурцов, поставил её на стол, обвязал себе и другу шею платком, сел и стал ждать. Друг достал водку. Найдёныш её испугался. Чуть не икнул. Друг налил им по стопке, достал огурцы и предложил выпить. Найдёныш сказал только ему самому понятный тост, выпил и захрустел огурцом. То же сделал и друг. А когда он напился, то полез обнимать и щупать Найдёныша. Тот испугался, захотел убежать, но упал и ушиб колено. Друг поднял его, уложил на кровать и помазал колено йодом. Подул на него. Найдёныш затих. Засопел и уснул. Друг сидел рядом, отгоняя скрученной газетой всякого рода мух».
Надежда показала ему на смартфоне картину «Кафе и сады», они рассмотрели её, увеличили, выпили кофе, и Фёдор сказал:
– Картина – это и рисунок, и фильм. В чём разница? В первом случае – машина стоит, во втором – едет. В картине авто могут угнать или разбить, в ней чаще никого нет, если не пробка. Фильм едет, он в пути, в нём водитель. И он может быть самолётом. Гений тот, чей самолёт в небе стоит. И ещё: рисунок может поехать.
– Понятно, – улыбнулась Надежда.
Они пошли на Литейный, сели в открытом кафе, представляющем собою кабриолет, а не глухой грузовик или «Ниву», съели по булочке с маком и начали потягивать кофе.
– Может, отнесём рукопись в журнал «Хлеб и соль»? – спросила Надежда.
– Можно, – ответил Фёдор. – А какой текст? Я сейчас пишу роман, но вот отвлёкся, творю мир Найдёныша.
– Ну вот его и отнесём.
– Это не скоро.
– Пускай. Ты пиши и не отвлекайся сильно. Пусть будет так. Сейчас подходящее время.
– Да, стрелки – это гусеницы, ползущие нетипично.
– Какая разница, если они станут бабочками и улетят.
– Тоже верно.
– Ну вот. А вообще – готовься к отказам и неприятию, потому что, как мне кажется, на Западе авангард победил ретроградов так, что все они хлынули, бежали в Россию и в ещё несколько стран.
Кофе закончился, мир начался. Они встали, расплатились картой и двинулись из кафе. Прошли пару кварталов и вошли в мир грёз и снов. В нём погоняли на машинках, покрутились на колесе, посмотрели кино в 3D, зашли в «Ленту» и взяли книгу с бесплатного стеллажа. Это были пьесы Островского. Фёдор положил её в кейс, угостил ситро Надю, выпил сам и повёл подругу в «Макдак». Там они взяли фри и мороженое. Он ещё прикупил «Кока-Колу», начал потягивать её и писать:

«Найдёныш проснулся от боли. Болели душа и колено. Он пожаловался своему другу. Тот встревожился. Поставил ему градусник и сделал повязку на колене Найдёныша. Температура была довольно высокой, почти тридцать семь. Друг открыл банку с компотом и начал поить Найдёныша. Тому полегчало. Он напился компота, отложил банку в сторону и продолжил болеть, но значительно легче. Друг достал сказки братьев Гримм и начал читать их Найдёнышу. Тот обратился в слух. Внимательно слушал и переваривал компот. Не икал и не ныл. Вскоре он опять погрузился в сон, а друг ушёл, закрыв дверь».
Кола кончилась, Фёдор доел мороженое и повёл Надю на запад. Они случайно прошли мимо редакции журнала «Болид», зашли в него, поздоровались с секретарём и устроились перед ним.
– Вы поэт? – спросил секретарь то ли Фёдора, то ли Надежду, не поднимая головы.
– Писатель, – ответил он.
– Рукопись принесли?
– На флешке.
– Давайте её.
Он протянул электронное устройство, указал папку «Белые ночи», дождался её копирования, взял телефон отдела прозы и пошёл к выходу с Надей.
– До свидания, – молвил он.
– Хорошо. Вы звоните.
Надежда внезапно закашлялась в коридоре, он постучал ей по спине. Она поблагодарила его, пришла в себя и сказала:
– Я думаю, языки универсальны, во вселенной многие говорят по-русски, по-грузински, по-фински. И тиражами в триллион экземпляров никого не удивишь. Это нам странно такое. Там подобное норма. Книги погружают в контейнеры и телепортируют на миллионы световых лет. Так и живут.
– Ну да.
Сели под деревом на скамью, Фёдор обнял Надежду и поцеловал её в губы, надутые, словно бант. Их руки нашли друг друга, как американцы золото, объявив войну индейцам и начав сражение с ними. Вытеснение вглубь. «Писсарро делал фотографии своей души и проявлял снимки на полотнах. Его, конечно, можно называть художником, но он больше фотограф, как и Сёра. Тот ставил точки. Все его картины из мини-смертей. Смотреть картины Сёра – испытывать оргазм, не один, серию, сериал». Прошли мимо голуби, дети, полицейские. Солнце зашипело стейком на небе, испустило сок, то есть кровь. Перевернулось и продолжило готовиться, желая быть поданным к столу Мие и Винсенту, чтобы они потом танцевали и взяли кубок, испив из него фильм «Криминальное чтиво», двигающийся вспять. Покинув лавку, они пошли дворами, нашли заброшенный грузовик, «Студебеккер», сели в кабину, покрутили руль, понажимали педали, будто даже поехали. Застыли. Стали думать себя, переходя друг в друга. Коснулись ногами, бедрами, вздрогнули, будто глотнув коньяк. «Мысль – это семя, потому нет женщин-философов. Мышление – секс. Книга, фильм или картина – ребёнок. Он шевелит на небе руками, ногами и головой. А пупок его – звёзды. Солнце. Но это пупок господа нашего бога, который – вечное и великое в небе дитя». Надя поуправляла ещё американской машиной и сказала:
– Нерусских, китайцев и американцев больше, чем армян или грузин, глупо думать иначе. Просто маленькие нации – это гиганты, которые не раздробились на десять и сто людей. Тел больше, но душ, вероятно, меньше. Вот и всё.
Они закурили сигарету, превратили её в дым и поняли душу и тело: тело рождает душу и насыщает ею человека и небо. Надежда поправила платье, обнажившее её бедра, но Фёдор поймал её руку и не дал довести дело до конца. Он поцеловал её ладонь и прижал её к своему животу.
– Лечишься?
– Да, – сказал он.
Он принял её тепло, исцеление, от середины и центра заструил их до окраин, до рук и ног, где единственная радость – выпивка, драка, рамсы. Девочки иногда. «Феллини показывал через объектив камеры, что он – звезда, он не поглощал мир, а освещал его. Согревал, создавал. У Пазолини на месте Солнца и Альфы была чёрная дыра. Он поглощал мир и втянул в итоге в себя антимир. Там он и живёт до сих пор. Мир – это борьба Пушкина и Лермонтова, Гёте и Клейста, Толстого и Достоевского, Феллини и Пазолини. Но они немыслимы друг без друга. Пушкин живёт себя, Лермонтов живёт остальных». Надежда положила голову ему на плечо, зашептала понятные только всем людям слова. Фёдор занёс в телефон:

«Когда друг вернулся, Найдёныш сидел и вязал носки. Сам он был в шарфе и прятал ноги под одеяло. Телевизор был включён. По нему шли мультфильмы. Друг положил апельсины и мандарины на столик. Найдёныш чихнул. Засмущался и спрятался. Друг помыл цитрусы, почистил их и начал кормить Найдёныша. Тот ел и шевелил ножками иногда. Друг накормил его, сел рядом, достал гребёнку и начал расчёсывать свою подругу. Зачесал ей волосы налево. Посмотрел. Сделал чёлку. Взбил её. Проверил коленку Найдёныша. Подул на неё. Ушёл на кухню, сварил кашу и принёс её в комнату. Накормил ею и хлебом Найдёныша, сводил его в туалет, помыл ему руки и лицо и уложил в кровать. Сам лёг рядом и начал думать своё, покуда Найдёныш спал, посвистывая порой».
Фёдор и Надежда вышли из машины, сходили за пивом и сыром и устроились в кузове грузовика. Пили из одной бутылки, кормили друг друга сыром.
– Знаешь, – сказала Надежда, – все стремятся к успеху, деньгам, но вершина ли это? Только сейчас подумала. Может, это самое дно? А наверху бомжи.
– Всё может быть, ведь бомжи свободны, никто им не мешает подняться наверх. Думаю, ты права. Бомж – это тот, кто скинул балласт в виде машины, работы, квартиры, дачи, семьи и устремился ввысь.
Они допили пиво и пошли медленно назад, он проводил её, пошёл домой и начал писать роман. Вывел правой рукой: «Единица – это обычная молния, ноль – шаровая, число десять – две эти молнии, гроза, потому данная цифра почётна в футболе, Марадона был стихией на поле, потому и рано сгорел. Ударил и исчез. И сказал своей жизнью, что шаровая молния – мяч, просто молния – клюшка: гении те, кто умеют ими играть». Устал, утомил свой мозг, пошёл к Страхову, застал его дома пишущим за компом, присел рядом с ним, спросил Николая:
– Пишешь роман?
– Нет, философский труд.
– Я тоже философствую, но в романах, в книгах своих, которые лежат в голове, в левой или правой части, но при открытии охватывают весь мозг.
– Интересная мысль.
Страхов закрыл документ, включил игру в футбол и начал резаться с Фёдором, он за «Барсу», тот – за «Реал». Победил его с трудом, отвлечённо вздохнул, достал хорошие сигареты, протянул их коллеге. Фёдор закашлялся с непривычки, так как курил дешёвые сигареты, но быстро пришёл в себя и запустил в себя кайф.
Дома он налил полную ванну воды, напустил пены и погрузился в неё. Только голова торчала снаружи. И она думала: «Титаник есть человек, человек вообще, и он затонул. После этого стали возможны войны и геноциды. Осквернение всех». Он дунул на снег на воде, без льда, вытерся, побрился, порезался, промыл рану и оделся в пижаму. В ней прошествовал на кухню, открыл банку с соком, налил его в стакан, сделал пару глотков и начал ничего не делать, самую трудную в мире работу, оплачиваемую ничем.
Вечером сидел за столом и писал:

«Найдёныш проснулся рано, не удивился другу возле себя, прижался к нему и начал изучать его, боясь сокровенных мест, трогал мохнатую руку, брал в рот волоски, посасывал их, проводил пальцем по лицу, наслаждался посланным богом, встал, шатаясь, прошёл на кухню, достал спички, зажёг плиту, заварил чай и принёс его и пампушки в комнату. Поставил поднос на столик. Выпил свой чай. Почему-то замёрз, надел шерстяные колготки, помечтал о Новом годе вдвоём и лёг снова, согревая друга и положив одну ножку на него. Друг от этого не проснулся, но через десять минут всё же встал, выпил охладившийся чай, посмотрел на Найдёныша, встретился с его взглядом, пожурил за чай, потому что Найдёныш вставал; потом он принёс горшок, поставил его под кровать, померил температуру подруги, ничего не сказал, укрыл Найдёныша и пошёл на работу: фасовать муку и раскладывать её по коробкам».
Фёдора отвлек звонок телефона, это был редактор «Болида», он поздоровался и сказал, что рассказ его опубликуют, выйдет через три месяца, попросил прислать данные на почту для выплаты гонорара. Попрощался и повесил трубку. Фёдор облегченно вздохнул, порадовала его весть. Выкурил сигарету и продолжил:

«Друг, возвращаясь с работы, решил сделать приятное Найдёнышу, он зашёл на базар и купил клетку с хомячком. Зашёл домой, заглянул в комнату и показал питомца Найдёнышу, вяжущему носки. Тот ничего не сказал, только уронил спицы, округлил глаза и протянул руки к зверьку. Друг дал хомячка Найдёнышу, тот взял его бережно и посмотрел в глаза ему, установил зрительный контакт. Погладил, посадил на колени и начал поглаживать его. Вскоре затих и уснул. Друг забрал хомячка, посадил его в клетку, дал ему корм и пошёл варить суп».
Он закончил писать, покрутил глазами, помассировал их и подумал: «Есенин, Маяковский и Рыжий покончили с собой потому, что не написали ни строчки. Поэзия их создала, продиктовала, написала стихи, тела, души, биографии этих людей. Они захотели вернуть долг, не сумели, не смогли, но отдали себя как часть данного им». Пришли в голову ещё образы, он открыл документ и добавил:

«Когда друг вернулся с тарелкою супа, то удивился: Найдёныш ходил взад и вперёд по комнате. Друг подумал, что он хочет в туалет, подвинул горшок ему, но Найдёныш не обратил на него внимания, он обнял друга и зашептал ему на ухо самые тёплые и нежные слова: его переполняли чувства, потому он и встал. Друг накормил Найдёныша супом, унёс тарелку, вернулся и увидел в руках Найдёныша связанные носки. Он сел на кровать, и Найдёныш примерил ему носки, один носок жал, друг указал на это, Найдёныш смутился, снял носки, сравнил их и увидел, что один длинней. Он немного расстроился, что-то про себя подсчитал, загибая пальцы, и принялся за доработку изделий. Друг пошёл покурить. Встал на балконе и выпустил облако дыма, похожее на него и Найдёныша во время их объятий».
Отошёл от написания текста, выпил сонники, покурил, сполоснул лицо холодной водой, лёг в постель и уснул, как танк стреляет в себя.
Ты волосы красишь в цвет книги «Игрок».
Порой мы встречаемся осенью, в цвете,
Где каждый отныне вдвойне одинок.
На улицах взрослые старятся дети.
И мы отдыхаем на лавках вдвоём.
Жуём хрестоматию – яблоки в прозе.
Твой нос – это маленький слоник и гном.
Должны наступить в этом мире морозы.
Но ныне – сентябрь и сухое тепло.
Мы пьём не сухое вино и не рислинг,
Читая легко и тревожно Лакло,
Вбираем в себя его странные мысли.
Сгибаем их пальцем на кончиках слов.
И нам хорошо быть всё время друг с другом.
Ты даришь мне Рильке, его «Часослов».
Земля перестала быть замкнутым кругом.
Она превратилась в иглу и стрелу,
О чем рассказала «Игла» без искуса,
Когда наркоман вводит нитью иглу.
А что «Идиот»? Это жизнь Иисуса.

4
Утром чистил зубы и крутил в голове: «Любой недостаток – это достоинство, так как песочные часы переворачиваются: надо лишь подождать». Поехал играть в «Брэйн-ринг», отвечал на вопросы, жал кнопку, смеялся, шутил, морщил лоб, входил в телевидение, живущее его и других, пил «Бжни», ломал в пальцах зубочистки, въедался глазами в ведущего, зрителей, получил в подарок книгу Довлатова, пошёл с ней по улицам, зашёл в подворотню, поставил фолиант на землю, поджёг его, из огня вскоре возник Сергей Донатович, засмеялся, вытащил из пламени водку, суджук, повел Фёдора в знакомое кафе, там подмигнул официанту, взял два пластиковых стакана, сел за стол, разлил алкоголь, сказал тост:
– Чтобы люди после смерти превращались в книги и не забывали дорогу назад.
Фёдор выпил, поморщился, попросил зелёный лук, занюхал им водку, откусил, произнёс:
– Вода – жизнь, водка – смерть, но есть минеральная вода и есть спирт. Не всё так просто на свете.
Сергей накатил, после выпивки они пошли на улицу, позвонили Льву, встретились с ним на Невском, заказали кабриолет и стали рассекать по дорогам, распевая песни и распивая шампанское, чувствуя себя упоительно, безумно и хорошо.
– Люди, вы не на Земле, – кричал Фёдор, – сейчас мы на Марсе, каждую секунду мы переносимся из одной точки вселенной в другую, пьём вино, даже когда мертвы, курим отличные английские сигареты, любим друг друга, не убиваем, не воруем, не грабим, живём свои души, тела, машины, дома, заполняем своей психической энергией фильмы, книги, картины, то есть банки, в которые мы кладём деньги – себя!
Они промчались по Некрасова, где Фёдор встал в авто и заорал:
– Мы на грани буквально всего, уже есть, уже на подходе средства от всех болезней, от рака и СПИДа, конечно, это само собой, а сумасшествие будет скоро лечиться одной таблеткой, раздувающей мозг и уносящей его в небеса! Посредством ампул, даже одной, будет твориться сверхчеловек, это точно, из одной крайности будет сотворяться другая! Жизнь из конфеты превратится в жвачку! Она будет растягиваться от звезды к звезде! На веревках между планетами женщины будут сушить халаты, кофточки и штаны!
Успокоились в кафе «Бристоль», где сидели и ели борщ, запивая водкой. Фёдор в перерыве написал:

«Друг ушёл на работу и задержался, Найдёныш сначала не переживал, смотрел мультики, вязал, исправлял носки, потом посмотрел на часы – больше внутренние, чем внешние – и заволновался, позвонил другу, не понял, получился звонок или нет, сел на кровати и затих. Через некоторое время по щекам его потекли слёзы. Найдёныш испугался, что навсегда потерял своего друга, что он ушёл от него. Он начал куда-то собираться, собрал узелок, положил у дверей, надел тёплую вязаную кофту, повязал голову платком, но тут скрипнула дверь и из неё показался друг. Найдёныш хотел броситься ему на шею, но не сделал и шага, застыв. Друг быстро всё понял, увёл Найдёныша в комнату, успокоил его, заварил чай, напоил своего друга. Найдёныш все порывался что-то сказать, но не мог. Только выразительно смотрел на своего друга».
Сергей встретил знакомую, привел её за стол, заказал ей селёдку под шубой, налил водки, дал сигарету. «СССР – человек, Средняя Азия – ноги, Кавказ – сердце, Прибалтика – голова, Украина и Беларусь – руки, остальное – тело». Фёдор выпил и спросил девушку:
– Любите отдохнуть?
– Кто ж не любит, – отвечала она.
– Я постоянно пишу, чтобы жить.
– Искусство – работа и отдых одновременно.
– Это да.
– Но это и от творчества зависит. Ван Гог истязал себя, Гоген отдыхал.
– Возможно.
Они чокнулись рюмками, выпили, и Сергей произнёс:
– Бродский – тюрьма, стихи его – дурка, читатели его в нём сидят и лежат.
Позвонила Надежда, позвала, он извинился перед компанией и ушёл, получив от неё водку в подарок. «Чтение и письмо – это спуск, а должны быть подъёмом, но в этом случае исчезнет удовольствие, останутся высь, героизм и полёт. И этого нет. Потому люди плюнули на литературу. Они достигли дна. Они на нём благодаря литературе». Встретились на Набережной Фонтанки, пошли вдвоём молча, хотя Фёдора и штормило. Он подарил водку Надежде, та приняла подарок и взяла ФМ за руку. Просто шли, издавая звуки только подошвами, оставляющими следы размером с романы «Идиот» и «Игрок». ФМ думал: «„Бесы“ направлены на постижение души человека, это „В дороге“, „За далью даль“, но внутри. Бешеная гонка, исследование, приятие пути как нахождение синонима человеку под именем Калининград – Владивосток. В „Бесах“ я показал самоубийство как роды души, выброс её из тела, потому что сейчас иначе: тело хоронят десятки душ, вышедших из него и одевшихся в новую плоть. Тело – одежда, это надо всем знать. Скоро откроются магазины, где будут продаваться тела, и души смогут выбирать мужские, женские, детские, старческие и зрелые одеяния из мяса и из костей». Надежда вела его будто случайно, но ему вдруг стало казаться, что у неё имеется цель.
Через десять-пятнадцать минут они нырнули в арку, и она прильнула к нему, поцеловала и обняла. «Объятия двух людей состоят из одного или трёх людей, из того и другого, кочующего по ним». Нашли кусты, в них столик и лавочку, сели, открыли водку и стали пить её из горла, не закусывая ничем. Стало тяжело, сходили за минералкой, взяли стаканчики, начали заново, будто бы, вроде как.
После секса, спустившегося к ним на парашюте, устроившего себя между ними и ушедшего прочь, Фёдор и Надя двинулись к нему домой и вырубились на постели, раскрывшейся, словно обрыв, где ждал внизу сон. Утром пили молоко на кухне, потирали виски, ломали пальцами шоколад и ели его – стихи. «Ноги, руки – стихи; голова, сердце – проза: рука пишет сердце». Надя доливала молоко, раз даже фыркнула и сказала:
– Подумала тут: почему из провинции мало кто едет в столицу? Потому что в провинции жизнь не жизнь очень часто, а где нет жизни, там нет и смерти. Умирают в Ереване, в Тбилиси, в Москве. К примеру, умирает человек в провинции – никакого резонанса, так как он и не умер, почти ничего не случилось. А смерть Есенина или Маяковского – это да, в силу того, что стряслась с ними именно смерть. И Пушкин не прав – он полностью умер, он перепутал памятник с собой. Пушкин – корова, творчество его – говядина. Но мясо антоним животного: оно охотится на него и убивает, уничтожает его.
Он закурил, ничего не сказал, так как она озвучила всё – по крайней мере, на данный момент. Надя помыла стаканы и ушла, поцеловав Фёдора в щёку. Он остался один, как сжимаются пальцы в кулак. «Израиль есть страны, которые его окружают и ненавидят: в этом есть принцип зеркала». Он отжался раз пятнадцать от пола, вытерся мокрым полотенцем, попрыскался одеколоном, выдернул волоски из ноздрей и сказал никому, а значит, всему миру:
– Ну, ступени весь мир, что тут сказать, мы все поднимаемся, так и должно быть: насекомые становятся животными, те людьми, человек богом, господь сверхсобой. Жаль, что не все это понимают, точнее, почти никто. Но надо бороться мне.
Пришла пара идей в голову, он вышел на балкон, зажмурился, огляделся, записал:

«Друг собрал Найдёныша, одел его, поцеловал в лицо и повёл за собой. Найдёныш послушно пошёл. Они добрались до ресторана „Картошка“, и друг провёл туда смущающегося Найдёныша. Там он усадил его, вручил меню. Найдёныш осторожно и аккуратно взял его и начал листать, поглядывая на друга. Дошёл до конца и положил меню на стол. Друг всё понял, заказал молока и блинчиков, варёной картошки с зеленью и сметаной и закурил. Найдёныш зевнул. Скоро принесли заказ. Найдёныш замер. Друг положил перед ним еду, протянул салфетки, зубочистки и соль. Найдёныш приступил скромно к еде. Вскоре наелся, раздулся немного, повеселел, но испугался, когда принесли счёт. Достал кошелёк, вытряхнул из него мелочь. Но друг остановил его. Он расплатился картой и повел Найдёныша за собой. Они вышли на улицу и зашагали по ней. Друг вёл Найдёныша за руку, тот поспешал за ним».
Убрал телефон, сходил в магазин за хлебом, сыром и соком. Дома охладил «Яблочный спас», сделал глоток и сел за письмо. Набросал:

«Наступил день мытья, Найдёныш с утра что-то почувствовал, взволнованно и немного испуганно сидел. Друг набрал полную ванну воды, добавил туда пены, взял Найдёныша, объяснив ему это, и с собою понёс. Раздел его, смущённого и тёплого, сунул в воду, потрогав её, начал купать Найдёныша. Намылил его и волосы ему, попросив или велев закрыть глаза, расчесал, начал поливать водой. Найдёныш слегка заурчал. Друг цыкнул на него. Тот замолк. Искупав Найдёныша, друг вытер его, завернул в полотенце, отнёс на кровать. Заварил чай с лимоном, принёс его. Захватил варенье с собой. Найдёныш всё выпил, съел пару ложек вишен из банки. Наелся, напился, разрумянился и незаметно для себя самого уснул. Друг прилёг рядом. Во сне Найдёныш нащупал его, прижался к нему и засопел сильней».
Фёдор от написанного сам захотел спать, потому разделся и устроился на кровати. Через полчаса уже спал, снами пронзая дом, наполняя его чувствами, мыслями, образами. Чтоб застыли часы и двинулись в путь не объекты, а пространство само.
Болезнь Идиота – ФМ Достоевский,
Создавший Войну и мир.
Выходит без трости из дома на Невский,
Заходит в случайный трактир.
Он там покупает Столичную водку
И ей наполняет стакан.
Он пьет её в честь пожелтевшей красотки,
Руку засунув в карман.
Достав из него блокнот или ручку,
Он не написал – написал
Народников кучу, Могучую кучку.
В голове устроил аврал.
На нем проскакал через день или вечер.
Поставил официант
Ему две свечи – как погоны на плечи.
На полке пылился Кант.
Его рассыпалась судьба по России.
Он был одинок и был плох,
Не прятал в очках свои очи косые.
А всё остальное – пох.
Помимо основ моего государства:
«Шизофрения есть смерть:
Найти, отыскать от неё лекарство –
Отправить в письме конверт».

5
Проснулся от пикания телефона: кончалась зарядка. Встал, потянулся, зевнул. Вспомнил слова Нарекаци о том, что книга – это человек, его тело, а слова – душа данного индивида. Решил: «Всё верно, но есть книги антологии. В них множество авторов – душ, психик, умов. Не здесь ли причина шизофрении? Не есть ли её лечение – издание отдельными книгами всех авторов? Тут есть над чем поразмыслить». Он выпил стакан воды и сел писать за смартфон. «Важно ещё вспомнить другую ситуацию, когда автор один, а томов два или три. Даже собрание сочинений. Несколько тел, на которые только одна душа. И случаются ещё более сложные комбинации: бывают антологии в виде двух или трёх книг». На улице было темно, лилась река – ночь, с рыбами – звёздами, ждущими солнце – рыбака. Хотя солнце также ведро, полное пойманных звёзд. Фёдор выпил пива, включил тем самым мозг, врубил его, потому что пьяный – это моряк, пить – выходить в море, но внутреннее, о чём и фильм – «Море внутри». Он съел жёлтого полосатика, купленного давно, написал:

«Найдёныш уже не спал, он шевелил ножками и радовался другу, лежащему рядом. Прикасался слегка к нему, утыкался в него носом, ощущал его запахи, боялся смотреть в одно место, хотя его безумно к нему влекло. Он сходил на горшок, унёс его, почистил зубы, высморкался, удивившись трубному звуку, испугался, что у него вырос хобот, посмотрел в зеркало, убедился в отсутствии органа слона или слонёнка, хотя был словно укрыт ушами со стыда, умылся, почувствовал себя здоровым, сварил кашу, разбудил друга и позвал его на кухню. Друг его обнимал, отламывал хлеб и кормил его. Найдёныш ел и вздыхал, переживал за себя и за друга, но в целом был доволен, потому что его друг был рядом и с ним».
Выкинул рыбьи хвостики, вынес мусор, подумал, что советские люди в 1991 году открыли Америку и весь мир, как Колумб, уничтожив индейцев племени Пума, Сникерс, Виспа и Марс, и на этом испугались дальнейших открытий, потому хлынули в Кастанеду и Пелевина, хотя был снят фильм «Вспомнить всё» – это только к примеру, но внешний космос заменил внутренний; может, это и верно, но останавливаться нельзя, нужно шагать вперёд – к звёздам – столицам – и к городам – планетам; к сёлам и к деревням. Литература шла, он её вдохновлял и заносил в блокнот:

«Друг после завтрака оделся и ушёл. Найдёныш провожал его у дверей. Удивлялся, молчал. Через полчаса друг вернулся и положил пакет у порога. Найдёныш сделал движение к неизвестному, но застыл. Посмотрел вопрошающе на друга. Тот кивнул. Найдёныш подошёл осторожно к покупке, обнаружил дыню и заурчал. Обнял своего друга. Хотел поднять дыню, но не смог: слишком тяжёлая. Друг помыл руки, помыл дыню, нарезал её, повязал шею Найдёныша платком и положил перед ним дольки. Найдёныш стал есть. Увлёкся сперва, а потом бросил взгляд на друга. Протянул ему свой кусок. Друг взял, назвал Найдёныша Соловушем и откусил. Сел рядом с другом и коснулся его ноги. Найдёныш вздрогнул и покраснел, но ничего не сказал. Просто продолжил есть».
Фёдор сделал глоток пива, отложил в сторону смартфон и распахнул занавески, впустил в комнату солнце, чей ребёнок – шаровая молния. Вслух произнёс:
– Читатели – кости, за которые дерутся писатели – хищные псы. И что делать? Пустить время вспять, вернуться к волкам, стать ими, охотиться и есть жирные куски лосей, оленей и кабанов.
Он оделся и поехал на Дворцовую площадь, в метро вёл себя как пища, проглоченная этим змием, которого вёл Адам, распадался, растекался по вагонам сердцем и почками, «Бесами» и «Братьями Карамазовыми», вышел, выбрался наружу, прошёл до столпа и прошёл металлодетекторы, чтобы смотреть силовой экстрим. Силачи переворачивали колеса, тянули машины, бросали гири, поднимали брёвна и тянули канаты. А когда всё закончилось, вышел ведущий и присудил победу атлету Турчинскому, сказав зрителям, что перед ними выступали не спортсмены, а поэты. Всё, что видели зрители, было стихами. Ему захлопали, выразив согласие с ним. Вручили призы и цветы, распустили толпу, и Фёдор пошёл в гости к Ивану, который расходился тучами – мозгом, умом. Дождинки произнесли:
– Женщины хорошие, почти все, но если начинают стареть, то сходят с ума. И ещё: если дело касается чувств, то они идут на любую низость, всё считают нормой: гадить, жалить, кусать. Блокировать, не отбирать на конкурс песню, роман или фильм, подсыпать в кофе стрихнин. Давать яблоко Адаму, так как Ева хотела быть женою бога: чтобы Адам стал им или бог женился на ней.
Они выпили кофе, Иван посмотрел на Фёдора и сказал, что пишет сейчас рассказ.
– А чем занимаешься ты? – спросил он.
– Тоже пишу.
– Прочтёшь?
Фёдор достал телефон и зачитал:
– Друг включил телевизор, и он и Найдёныш узнали о пришедшей из Китая заразе. Найдёныш крайне испугался, поэтому друг оделся и пошёл в аптеку. Принёс маски, перчатки и антисептик. Обработал Найдёныша им. Нацепил на него маску и уложил в кровать. Тот лежал, и испуганно дышал, и смотрел. Друг нарезал лимон и принёс цитрус Найдёнышу. Тот попытался съесть, но маска помешала ему сделать это. Он посмотрел вопросительно на друга. Тот кивнул, и Найдёныш опустил маску вниз и скушал лимон. Снова поднял забрало и как Дон Кихот отправился в мир сказок и грёз.
– О, хорошо, – произнёс Иван, – для детей и для взрослых, как «В конце ноября».
– Ну, на то и рассчитано.
– Продолжай, всё окей.
Фёдор макнул печенье в кофе, съел его и посмотрел глазами Тургенева вокруг. Всё вернулось на десять-пятнадцать лет назад, потому стало ново и свежо. «Кости в человеке – дороги, по которым он идёт в голову – город, чтобы в нём найти работу и жену».
Иван задымил папиросой и сказал:
– В пачке двадцать сигарет потому, что двадцать пальцев. Некоторые шустрят и шутят, продают по двадцать одной сигарете. Но я не о том, я про то, что курильщик съедает пальцы, он насыщается ими. И это показано в фильме «Мертвец». Это людоедство. Вот в чём запрет.
Фёдор выслушал его и подумал:

«Найдёныш начал икать, он зажимал себе нос и считал до десяти, пил воду маленькими глотками – ничего не помогало. Тогда он внимательно посмотрел на друга. Тот только пожал плечами. Найдёныш ещё поикал, после чего вздрогнул и понял. Он перестал вспоминать и мыслить себя, и икота прошла. Он перекрестился и закрыл глаза, чтобы спать».
ФМ тоже закурил, после чего Иван предложил сходить на бокс. Через десять минут они двинулись в путь, доехали на авто Тургенева, припарковались и пошли в зал ФОКа. Взяв билеты, устроились на четырнадцатом ряду и стали смотреть русских, узбеков, грузин и армян. Выходили бойцы и ломали друг другу Феллини, Пазолини, Тарковского и Параджанова. Фёдор глядел, но в какой-то момент заскучал и написал:

«Друг решил сводить Найдёныша в церковь. Тот сперва испугался, но потом согласился. Оделся как подобает, покормил хомячка, повязал голову платком, и они пошли. На входе Найдёныш долго кланялся и крестился, так что другу даже пришлось вмешаться. Он повёл друга внутрь, где они зажгли свечи под Иисусом, и Найдёныш спросил друга, возможен ли Христос сейчас. Он ответил утвердительно, но пояснил, что тот придёт в совершенно другом обличии и из нового места, и при этом любой может стать яйцом или животом, из которого родится Христос. Найдёныш выслушал друга и обнял его. Посмотрел на Иисуса немного испуганно и словно на зеркало и пошёл с другом домой, чтобы сварить ему борщ и пришить пуговицу на его рубашке».
Бои кончились, Фёдор и Иван устроились в полутёмном кафе, взяли хинкали и «Натахтари», поели и устроили борьбу на руках, как языками Куприн и Грин. В какой-то момент Иван начал побеждать, и Фёдор заговорил:
– Сильнее меня писателя и мыслителя нет, эти двое двинулись с двух полушарий земли, встретились, ударились и породили меня, и я в тексте – ураган, цунами, тайфун, мои герои – борьба, штанга, бокс, MMA в обличиях людей, если я пишу проститутку, то такую, что памятник, любой женский монумент, моя ручка – гриф, она весит пятнадцать или двадцать килограмм, я отжимаю её с блинами по краям, которые – колёса «КамАЗа», «БелАЗа» и «КрАЗа», но нет, даже круче – колёса поезда, везущего танки из Владивостока в Калининград. Именно таково моё письмо: железное колесо с торчащей из его сердцевины красной розой – головой человека.
Рука Ивана дрогнула, он проиграл, надулся, обвинил Фёдора в творческом допинге и потому заказал «Мтаби», выпил его и закурил. Фёдор начал крутить слова в голове:

«Около дома Найдёныш увидел песочницу с детьми. „О-о-о“, – сказал он и посмотрел на друга. Тот разрешил ему удалиться, и Найдёныш пошёл играть. Посыпал песочек, полепил из него фигуры, пообщался с ребятами, поругался с одним ребёнком и вернулся к своему другу. Сел с ним на лавочку и захотел пива, но промолчал. Просто вздохнул, посетовал молча на свою женскую судьбу, погоревал, покуковал немного, понял, что он Соловуш, подумал о Христе, Хайдеггере и Бродском и пошёл за другом домой, опасаясь лифта, как железного дракона, глотающего людей».
Фёдор тоже выпил «Мтаби», наполнив стакан, позвонил Льву, но тот не ответил, взял с плесенью сыра, сказал, что он безумно хорош и из Армении, спросил о водке Ивана, получил отрицательный ответ и закурил. Думал о Рыжем, чьё самоубийство было родами славы. «И теперь Слава живёт и растёт, она – мальчик, уже мужчина, благодаря ему Рыжего знают и ценят, уважают, играют, поют, но всё это в связи с конкретным человеком, рождённым из круга, вагины – петли». Иван внезапно заплакал, у него потекли по щекам слёзы, Фёдор отнёс это на счёт личного, не стал утешать. Просто заказал водку и томатный сок.
Через пару часов он возвращался домой, его штормило, вело. Он курил сигареты «Верлен», дарил мозгу символизм и встречу с Рембо, выстрелы и тюрьму.

«Утром друг проснулся с Найдёнышем, посмотрел на него и удивился: нос его друга покраснел и опух. Он разбудил Найдёныша, объяснил ситуацию и дал ему зеркало. Тот испугался и стал смотреть на друга с ожиданием. Такая ситуация была ему, судя по всему, впервой. Друг всё понял, оделся и ушёл. Вернулся с мазью, открыл тюбик и помазал Найдёнышу нос. Тот успокоился, лёг, положил зеркало рядом и стал ожидать поправки».
Прошёл мимо тридцатиметрового памятника Хайдеггеру, чья левая рука держала бутылку вина, текущую камнем, а правая рука держала книгу «Бытие и время», из которой вылетали вороны – буквы и читали – клевали – глаза автора. Рядом навстречу прошагали Верховенский, Ставрогин, Кириллов и Шатов, они поздоровались с Фёдором, пожали ему руку, предложили пивка. Он не отказал, наоборот – купил водку и воду «Джермук», прошёл с парнями к гаражам, устроился с ними на камнях, начал выпивать, как писать роман, потому что всякая пьянка – создание книги, музыки или фильма, которые выходят в воздухе и растворяются, постигаются, съедаются лёгкими людей. Они пили и пили, а в голове Фёдора Найдёныш кушал салат и кашу на кухне, пока друг делал ему бутерброд с сыром и колбасой. Вскоре каша закончилась, и, к стыду своему, Найдёныш понял, что он пока что не сыт. Не наелся ещё. Он стеснялся сказать это другу, потому посмотрел на него. Тот ничего не понял. Тогда Найдёныш взял ломтик хлеба, вытер им тарелку и съел его. Друг засмущался, он запустил половник в кастрюлю и наполнил тарелку Найдёнышу. Тот съел пол-ложки, отвернулся, отодвинул кашу и пошёл в спальню. Там лёг на кровать и начал любоваться стеной. Друг пришёл, лёг рядом и заговорил с Найдёнышем на языке, который знали только они. Каша стыла на кухне. Бутерброд отдыхал.
Ставрогин сказал:
– Хайдеггер – герой Достоевского, мой друг, он вышел из «Бесов» и начал свою самостоятельную жизнь вовне, пил, ел, размножался, читал Гуссерля и писал «Бытие и время» и другие работы. Творил так: оцифровывал своё тело, переводил его в текст, пока не закончился. Кончился, а не умер. Перешёл. Его книги – душа и душа.
– Ну, Достоевский сам, – заговорил Шатов, – от самоубийства отличен тем, что убийство.
– Нас сотворил тот, – произнёс Верховенский, – кто сам был героем книги. Был ли он снаружи? Хороший вопрос. Думаю, нет, так как Достоевский – играющий тренер. Его не было и нет на бровке. Он забивал мячи.
– Забиваю, – обиделся Фёдор и пошёл прочь, чего никто не заметил, так как все пили свою водку.
Он дошёл до Пушкинской улицы, закурил и вдохнул в себя жизнь Александра Сергеевича, живущего в воздухе и читающего стихи, да так, что они входили в уши как кислород, пока отдыхали лёгкие: просто дышал сам мозг. И Пушкин, его эссенция, говорила ему:
– Братья Карамазовы – история человечества. Бога Достоевский назвал своим именем. Он поставил себя на место его и скончался. Бог умер в лице героя и писателя. Потому так сказал Ницше. Бога нет. Или его место занял ФМ, в чём заключалась его сверхгениальность. Пилат распял сына божия, Достоевский распял отца.
– Нет случайностей в мире, – ответил ФМ, – в этом мире соболя и куницы меня запретили, сделали нежелательным после революции, в чреве СССР.
Дома он сунул голову под холодный душ, оживился, погрел вино, выпил и съел изюм. Позвонил Надежде.
– Сегодня встретил много интересных людей, – сказал он, – были мои знакомцы: танки, гаубицы, автоматы. Мы беседовали, выпивали.
– Понимаю, а я читаю Ремизова, очень мне интересно, не стиль, а самостоятельный человек. Будто гараж открыл дверь – свой рот – и выпил бутылку водки – машину.
– Давно увлекался им, хорош, что сказать.
– Писал сегодня?
– Нет, но могу на ходу.
– Отлично.
– Найдёныш захотел ребёнка, проснулся как-то и понял, что желает его. Потому он оделся, когда друга не было дома, и пошёл в магазин. Там купил куклу, вернулся с ней и спрятал её.
– Это что?
– О Найдёныше.
– Интересно. Понятно.
– Нравится?
– Я не знаю.
Они поговорили ещё, договорились о завтрашней встрече, повесили трубки и разошлись, как поезда, проехавшие друг над другом. «США есть инобытие всего мира, сама страна – совместное творчество, она написана как поэма Данте и строки Поркья, Америку читают, в ней не живут. Потому надо говорить: я прочёл США, которые – литература в 3D, мысли, ставшие телом, начинённым душой». Он ещё поработал над романом, после чего включил телевизор и уставился на экран.
И Фёдор Надежде купил полкило
Орешков, конфет, мармелада и чая,
В очках поменял на цветное стекло,
Присутствия оного не замечая;
Ногами ступил на засохшую грязь,
Глотнул в подворотне с ребятами пива,
Пьянея всегда, поминутно, сейчас,
Цвели абрикосы, жасмины и сливы;
Вокруг раздавался сверхбожеский мир,
И Ницше курил Приму вполоборота,
Надежда лизала на лавке пломбир,
Он капал легко, был изнанкой полёта;
А Фёдор гулял, забывался, скучал,
Ища в каждой встречной родную Надежду,
Ушедшую с юным Ростовым на бал,
На улице сохла людская одежда;
Надежда бежала обратно, к нему,
Желая последнего счастья и брака,
Доверившись только ему одному,
Мочилась на столб неживая собака;
Умершие люди по городу шли,
Шутя, обрываясь, играя скелетом,
Пока не хватало влюблённым Земли,
Но хватит писать, я считаю, об этом;
Так лучше сказать и промолвить мне тут:
В романе писателя люди конкретны:
Унижены тем, что по-прежнему мрут,
Они, оскорблённые тем, что бессмертны.

6
Встреча состоялась у памятника Достоевскому, Надежда немного опоздала, получила цветы от Фёдора и стала одним из цветков. Выпорхнула из букета и пошла рядом с ФМ. Они зашли в книжный магазин по дороге, посмотрели издания, будто выпили водки, полистали Дос Пассоса, даже купили его, расплатились, вышли на улицу и сели на скамью, стали читать его. Увидели его героев вокруг, поздоровались с одним из них, спросили про самочувствие. Получили положительный ответ, равный кассете Высоцкого, запрещённой его страной. Надежда ушла в чтение, Фёдор не стал мешать, так как всё понимал: мёртвого предпочитают живому, потому что чтение – питание, и дело в культурности каждого: не есть живое и сырое мясо писателя, ждать его смерти, не быть дикарём. Вскоре двинулись в путь, сели на трамвай, поехали в аквапарк. Покатались с горок в реки Волга, Ока, Нева. Надя повизжала, в какой-то момент захлопала в ладоши, нырнула и выплыла вдалеке, сказала, что три этапа проходит человек: землю, воду и небо. Потому смерть глупа, ненужна, растленна. Она приходит тогда, когда должна быть вечная жизнь. Просто самолётные аварии одна за другой. А пассажиры старика-самолёта – его дети и внуки. Падают. Сверху вниз. А должны улететь. Далеко – в космос весь. И в голове Фёдора Найдёныш получил второе имя – Расторопша, в таком виде он побежал навстречу другу, который шёл вдалеке, возвращался с работы, а Найдёныш гулял. Выгуливал хомячка. Он устремился к другу, не заметил кочки, зацепился за неё и упал. Порвал колготки и ушиб колено. Опять. Ему стало больно. Слёзы навернулись на глаза Найдёныша. Друг, прибежав к нему, поднял его и понёс домой. Дома поменял ему колготки, помазав перед этим гелем колено, отчитал Найдёныша, чтобы тот больше не падал, и покормил хомячка. Расторопша уснула скоро, а когда проснулась на следующий день, то колено уже не болело. Она отметила отсутствие друга, оделась, помылась и пошла на кухню. Решила приготовить оладьи. Взбила тесто, сделала формы, подошла осторожно к плите, застыла у неё, что-то сказала себе, достала спички и зажгла огонь. Начала печь. Оладьи вышли пухлые и румяные. Найдёныш остался доволен ими. Подумал, что друг будет рад. Скушал одну оладушку, чтобы проверить вкус, и пошёл в комнату убираться и пылесосить. Пылесос заревел, Найдёныш попытался выключить его, но не смог. Он сел на него, чтобы уменьшить звук, но его затрясло вместе с ним. Тогда он выдернул провод из розетки и успокоился. Уборка не задалась, потому Расторопша пошла в магазин. Торопилась, взяла моркови, лука, картошки и молока. На кассе поняла, что забыла деньги. Отложила покупки и заспешила домой. Вернулась, но не нашла продукты питания на месте. Удивилась немного тому, что люди её не поняли. Набрала снова картошки и прочего. Захватила пива своему другу. Но на кассе у неё попросили паспорт. Она удивилась. Стала искать, но не нашла его. Она начала объяснять, что спиртное не ей, а другу. Но её не поняли, забрали бутылку и пробили товары. Найдёныш вздохнул, подумал, что друг обидится на него, потащил купленное домой. Там пожарил картошки, заправил её маслом и луком, обжёгся о горячую сковородку, поскулил немного, сунул палец в холодную воду и отошёл. Забинтовал палец, сделав его втрое больше и толще и сел вязать, чтобы порадовать друга, когда он придёт.
Всё это время Фёдор сидел в воде, пока Надя каталась с горки. Через полчаса они ушли, высохли на солнце, потому что так захотели, выкурили одну сигарету ради экономии, поднявшейся в небо и пошедшей на землю щедростью дождя. Съели по мороженому в «Макдаке», выпили кофе. «Жизнь и смерть могут покончить с собой. По одному, чтобы была только жизнь, чтобы была только смерть, – думал Фёдор. – Но они могут совершить двойной суицид. Это показали Фогель и Клейст. Об этом написал Акутагава. Он сказал: если хочешь умереть, то не надо рождаться и жить. И оказался прав». Надя вытерла салфеткой губы и пошла в туалет. Фёдор достал телефон и в него внёс:

«На следующий день друг дал Расторопше денег, наказал купить арбуз и ушёл. Найдёныш всё понял, повязал немного, оделся и пошёл на базар. Там знаками он показал тёте арбуз, заплатил за него, взял и не смог его уместить в авоську. Поэтому он прижал арбуз к животу и понёс. На светофоре надо было нажать кнопку, чтобы перейти. Расторопша подошла к нему, оторвала руку от покупки и уронила её. Арбуз упал и распался. Расторопша вскрикнула, но было поздно. Она заплакала. Пошла назад за вторым. Выбрала его, полезла за деньгами, но их не хватило. Найдёныш застыл. Подумал, что друг сильно отругает его. Испугался. Сунул палец в рот. Так и пошёл домой. А у друга были неприятности на работе. Он пришёл, поужинал и лёг спать. Об арбузе ни слова. Просто о нём забыл. А Расторопша не стала о нём напоминать, уснув возле друга в одежде, готовая в любой момент вскочить и бежать: хоть за новым арбузом, ночью, на закрытый базар».
Закончил литературные упражнения, убрал телефон и дождался Нади. Вместе они двинулись по улице, расспрашивая прохожих глазами: что будет после смерти? Не получали ответа, но понимали: всё то же самое, те же города, дороги, дома, прохожие, но всё мёртвое. В его сознании мелькнула Расторопша, которой друг делал массаж, намазывал маслом, мял спину, ходил руками по ней, а Найдёныш урчал. Фёдор вернулся к Надежде, сказал, что думал о Расторопше, и Надежда ответила:
– К Найдёнышу стали прилетать голуби на балкон, он сначала пугался, но потом привык. Начал выходить потихоньку к ним. Смотреть на них и общаться. Друг заметил это и смастерил кормушку. Насыпал в неё хлеба. Найдёныш довольно кивнул. И по утрам он начал подкармливать птиц. Иногда и с руки. Радуясь и молча.
Фёдор кивнул, предложил остановиться и записал слова Нади.
– Можно вопрос? – спросила она.
– Конечно, – ответил он.
– Какого возраста Расторопша?
– Твоего.
– Я так и подумала, но на свой счёт могут принять чуть ли не все, даже мужчины.
– Ну нет.
– А я думаю, да.
Зашли в библиотеку, поздоровались с женщиной средних лет, сказали, что хотят посмотреть книги, получили согласие, стали ходить и листать.

«Расторопша решила научиться читать и писать и, когда друга не было, вынимала букварь, тетрадь, книгу „Феноменология духа“, ручку и садилась за стол. Надевала очки и принималась работать. Учила буквы, записывала их, повторяла вспомогательные слова, переписывала абзацы из Гегеля, на что уходили часы, и пила крепкий чай. Прихлёбывала из кружки и съедала лимон».
Надя показала книгу Астуриаса Фёдору, он взял её в руки, открыл и будто подключился к ней, получил радио- и воздушно-капельным путём её содержание, будто или действительно понял всё. «Книга – это идущие тучи – буквы, проза исключает солнце, стихи – небо, открытое по бокам, гениальная книга – это блокнот или альбом, там только небо, но без солнца, сверхгениальное издание – фото автора ничего, белых бумаг – солнце и белое небо, где каждый может стать лейкой». Надя с «Игроком» села за стол, начала читать с разных мест, Фёдор открыл Бодлера, положив на место Астуриаса, пропылесосил глазами пыль и грязь – стихи, впитал их в себя и закрыл пустой том. Присел рядом с Надей, вдохнул в себя запах её волос, поцеловал ей плечо и вернулся в утробу матери, взлетел в нашем шарике с миллионами таких же детей в небо и родился звездой. Не иначе, так как падающая звезда – летящий на землю ребёнок. «„Терминатор 2“ кончается так: Сару запирают снова в психушке, Джона отдают новым опекунам. В фильме Терминатора сыграл Шварценеггер, в искусстве до него – Маяковский: причины их самоуничтожения одинаковы». Надя коснулась коленкой его, он вздрогнул и понял: «Всё, что создал человек, – орудие самоубийства или бессмертия, так как они – весы, а весь мир – это торг. Что перевесит в итоге – вот главный философский вопрос». Надя встала, поправила платье, взяла за руку Фёдора, повела его, положила на место книгу и вышла с ФМ на улицу, предложила покататься на трамвае. Они сели в первый попавшийся вагон и заскользили по Питеру.

«Настал день свадьбы Расторопши и друга. Он с утра куда-то ушёл, а она искупалась, высушилась, заплела волосы в две косички, надела чистый свитер, с всего одной маленькой заплаткой, чёрные колготки, юбку с карманом, хотела сунуть ноги в ботинки, но тут пришёл друг, отругал её, раздел и показал белое платье, принесённое им. Найдёныш замер, он не ожидал такого поворота, не мог поверить в такое, но быстро пришёл в себя, попросил друга выйти, надел подарок, покрутился у зеркала, пошёл к другу, застал его в костюме, похвалил за него, выпил воды, случайно икнул и поехал с другом на свадьбу. В церкви их повенчал священник, друг нацепил кольцо на палец Найдёныша, поцеловал его и повёз друга и гостей в ресторан, там все поели, потанцевали и разошлись. Друг доставил Расторопшу домой, отнёс в спальню, уложил на кровать и вышел покурить. Найдёнышу стало страшно, он впал в ступор, а потом залез под кровать. Вернулся друг, удивился, расстроился, поискал Найдёныша, не нашёл его, не догадался заглянуть под кровать, лёг в одежде на неё и уснул. Найдёныш, услышав храп, вылез, переоделся в ночное и тоже уснул, прижавшись к другу всем телом и согревая его».
Фёдор смотрел из окна и держал Надю за руку, мимо проплывали деревья, постриженные в фигуры и души Толстого, Гоголя, Достоевского и Тургенева. «Бог – это лестница, ведущая одновременно в подвал и на чердак. Бог – лестница, Христос – эскалатор, дух – лифт». Образы эти бежали за трамваем и вопили, кричали, визжали свои произведения, впадающие в стихи Маяковского.

«Утром Найдёныш сварил кашу, позвал друга и покормил его. Тот не остался в долгу: принёс из магазина свежий батон и сметану. Найдёныш сперва удивился, потом почесался, сел за стол и перекусил, макая батон в сметану и облизывая пальцы, чтобы было вкусней. Вдвоём выпили чай. Друг глотал из стакана, Расторопша хлебала из блюдца и смотрела вокруг. Кольца на их пальцах были кругами вокруг оси Сатурна без планеты самой, потому что Найдёныш не был в положении, которое он хотел».
Они вышли на Малой Садовой, взялись за руки и решили зайти в парикмахерскую: Надя решила, что Фёдору надо немного скинуть волос. Посидели, подождали очереди, в конце которой Фёдору перед зеркалом сделали причёску, приняли деньги и пожелали удачи. Дошагали до кафе «Огонёк», заказали суши и пиво, съели и выпили их.

«В один из дней друг и Найдёныш сидели на полу и играли в лото. Телевизор работал. Раздался звонок в дверь. Пришли люди, внесли стиральную машину на удивление Расторопши и установили её. Получили деньги, ушли. Друг взял инструкцию и начал объяснять устройство Найдёнышу. Тот молчал и вникал, кивая иногда головой. Всё поняв, он собрал бельё – трусики, носки, майки, – загрузил их в барабан, включил не с первого раза машину, погугукал ей в такт, работе её, пошёл читать и писать. Друг отправился с ним».
В кафе вошёл маленький Шелер за руку с человеком вообще, они сели за столик у входа и заказали «Мартини лайт». Фёдор незаметно сфотографировал их. Макс Шелер будто напоминал дрессированное всемогущее и всесталинское, походил на парк, в котором играли дети. Он пил и блевал глазами, исторгал ими алкоголь, опьяняющий воздух, скатерть, людей. Немыслимое исходило от него, но главное – источалась ранняя смерть, разбегающаяся десятками работ по углам. Левый глаз был кроссвордом, правый – сканвордом: они решались человеком вообще, пьющим и говорящим стихами Бодлера, Верлена и Валери. Поэзия перемежалась матом на французском языке и ящиками коньяка «Арарат».
Фёдор закурил, зажёгши спичку от подошвы ботинка, бросил взгляд налево и увидел за столом Чорана и Сиорана, борющихся руками, поставленными на книги. Он подошёл и увидел вблизи издания: они были трудами Ницше на языке внезапного оригинала – на языке Армении, на наречии гор, на диалекте горя, когда страна – это человек, сидящий в психушке, запертый в ней. Величайший мыслитель, с камнями – буквами на полях. С целыми пирамидами и курганами, внутри которых – трупы, чьи сердца постепенно выходят из спячки и исполняют «Стук», песню как жизнь свою.
Просто Фёдор выпил кальвадоса
И к девчонкам пьяным покатил.
Возле глаз и лба витали осы.
И звучала песня в небе «Штиль».
Достоевский пил ещё немного,
Призывал евреев и цыган.
Перед ним текла назад дорога.
Ехали Чечня и Дагестан.
И они вокруг себя стреляли
Из сплошного счастья – калаша.
Достоевский ел потом хинкали.
Уходила прочь его душа.
Он за нею снаряжал отряды
Из армян, калмыков и грузин.
Залистав до желтизны де Сада,
Он сидел в кафе потом один.
Перед ним смеркались в вазе астры.
Позади него дымил мангал.
А левей сидели Че и Кастро.
Рисовал их облики Шагал.
Наносил мазок довольно резкий
На бумагу из земель и вод.
Государство – это Достоевский
Со столицей в центре – «Идиот».

7
Фёдор сделал затяжной глоток, обратил внимание на индейца за столом, который пил, судя по всему, саке и каждую секунду менялся: превращался в робота и обратно: в себя и почти в себя. «Не любят, когда в фильмах, в боевиках, в ужасах, не кровь, а томат. Но ведь он и есть настоящая кровь, головной офис её, чей филиал в венах людей». Зазвучала песня Adelante, прилетевшая на крыльях орлана или куске метеорита из далекого космоса, стало иноземно кругом и понятно: не надо ждать захвата Земли извне инопланетянами, оно свершилось и свершается изнутри, потому что это сродни вирусу; каждый житель может в любой момент стать чужеземцем, космос может влиться в телескоп Хаббл как водка и опьянить собою весь мир, всех сделать алкашами вселенной и забрать их себе, унести, увести. Надя попрыскалась духами, заказала кофе на двоих, не спросив Фёдора, просто его почувствовав. Они начали потягивать мокко, страдать, дышать, говорить, любить и между этим – быть, как корова дает молоко и мясо и после второго пункта не страдает и не умирает, так как в говядине её душа, за которую её и убивают – любят, постигают, находят, посвящают стихи.
В дверях возник Гессе, запел «Бесаме мучо», сказал, что его микроавтобус «Мерседес» у входа и что он покатает всех, даря любовь, Питер, Петра, свободу, волю, себя. Люди поднялись, встали и Фёдор и Надя, так как допили кофе, загрузились в машину и медленно двинулись в путь. Звучали тексты, цитаты из книг Германа Гессе, звучала параллельная музыка, проза и она давали стихи, причём оптом, несли себя и уводили других. Петербург открывал себя, но они постепенно выехали из него и двинулись в Царское село, где гуляли Пушкин и Рыжий, читая воду и воздух, соединяя их. Они вышли у входа, прошествовали внутрь сердца города, вынутого из него и живущего вне. Бьющегося вокруг. Стали гулять, наслаждаться собой и друг другом, Шелер был среди них, он с человеком вообще курил сигареты и танцевал глазами брейк-данс. Хорошо было всем, натурально, свежо. Царское село напоминало маленькое тело Мандельштама, завёрнутое в дубы, фонтаны, гибель во Владивостоке и дома.
Вернулись поздно, Фёдор купил Надежде розу, немного проводил её и пошёл к себе. «Есть коровы целиком из молока, из мяса, из творога, из сыра, из сметаны. Это относится и к людям. Творческие есть второе». Дома Фёдор включил в наушниках музыку, потанцевал под неё, дождался стука и крика соседей, решивших, что он умер, и проверяющих его жизнь. Открыл банку зелёного горошка, съел пару ложек и устроился с книгою «Пан» за столом. Весело пробежал пару страниц, споткнулся о мысль, сломал взгляд и захромал вперёд. Превратился в Лотрека. Человек со сломанным взглядом – так сказал про себя ФМ, разделся, лёг и уснул. Увидел во сне Титаник, состоящий из тел мёртвых людей, целиком и из органов, прокатился на нём до айсберга, спрыгнул на него и сказал: «Титаник – человек, айсберг – бог: первая встреча их». Проснулся в два часа ночи, выкурил пару сигарет и сел у лампы писать. Вывел слова свои. Он написал: «Раскольников – это часть топора, продолжение рукояти, сам мозг был на острие, мыслил каждую секунду и растекался вокруг остротой; убийством старухи стало кровоизлияние в мозг топора: он умер, и из его мёртвого тела Достоевский построил роман». За этим занятием его и застал Ремизов, зашедший к нему.
Они пили чай, и Ремизов говорил:
– Ты вот гений, Фёдор, содержания, пьесы, но я – сверхмозг стиля, самых необычных предложений. У тебя ходьба по делам, у меня – чемпионат мира по лёгкой атлетике.
– Тогда тяжёлая атлетика – философия.
– Именно, но ещё: штангисты поднимают штанги, где на гриф надеты не блины, а диски, содержащие в себе фильмы и музыку.
– Много весят они.
Развернул Алексей свежую газету и прочёл: «Титаник вёз на себе всю землю, это мы затонули с ним, все мы теперь на дне, в пьесе, внутри неё». Он снял очки и скосил глазами голову Фёдора. Та покатилась вниз.
Через час Ремизов ушёл, Фёдор проводил немного его, прочитал на доске объявлений и прессы:

«Найдёныш решил зарабатывать, он пошушукался с другом как-то с утра, получил согласие и поддержку и начал усиленно вязать и печь пирожки, готовил всё до обеда, выносил во двор сделанное, раскладывал на ящике и продавал. Цену не назначал высокую, чтобы люди брали. Деньги клал в большой кошелёк, пересчитывал их, был доволен. Торговля шла бойко. Люди покупали, ели, носили. Благодарили его. Пожимали Найдёнышу руку. Тот краснел, отходил, но был признателен».
Фёдор не удивился, сфотографировал заметку, сохранил снимок в папке своих книг, вернулся к себе и лёг на кровать. Включил телевизор, музыку. Забалдел. «Ночь – это мухи, день – комары; и тех и других человек не любит; когда он окончательно избавится от них, явится третье. И можно будет сказать: настал кузнечик, пришла божья коровка». Фёдор почесал голову, подумал над написанным, получил с незнакомого номера СМС, открыл его и прочёл:

«Найдёныш разбогател, стал весел, покладист, согрет, потому в выходной день позвал друга в торговый центр, где выбрал ему добротную одежду, оплатил её и повел друга домой. Там Расторопша всё погладила, дала примерить другу и заурчала довольно, обняла друга, прижала к себе. И поцеловала в щёку».
Он написал в ответ:

«В один из дней Найдёныш стоял и торговал, хоть никого пока не было. Он зевнул, замечтался и не заметил, как подбежал хулиган и пнул ящик с пирожками и носками, всё упало в пыль и испачкалось. Недруг рассмеялся и исчез. Найдёныш начал всё подбирать, но в какой-то момент застыл, почувствовал внутри себя тяжесть и разрыдался. Всё бросил и ушёл домой. Через час вернулся с красными глазами, спас носки, но пирожки пришлось выкинуть. Он сел на стульчик и стал сидеть и приходить в себя. Друга всё не было. Но он и не ждал его, так как хотел с обидой справиться сам. В общем, к концу дня он отошёл, но внутри не понял жизни такой, не принял зла, отторг какую-то часть мира от себя и отвернулся от неё».
Фёдор отправил сообщение, выкурил сигарету и затушил бычок о него самого. В голове пробежала мысль. Согласно ей выходило, что двенадцать месяцев – это двенадцать апостолов, и тринадцатый – это Христос, который вычеркнут из истории, но он должен прийти и разорвать эту цепь, вклиниться в неё, разнести замкнутость мира, круг и увести на Марс, Юпитер, Сатурн. Дальше, дальше и дальше, от чего кружится голова и не верит в себя. И в свете этого становится понятна поэма «Двенадцать», революция, Христос, которых Сталин свернул в косяк и закурил.
ФМ потягал пудовую гирю, вспотел, сходил в душ, поменял бельё, покурил и подумал:

«Однажды вечером Найдёныш возвращался домой, уже стемнело, он шёл, торопился к другу, у соседнего дома зашёл в темную арку и оказался в чьих-то грубых руках. Они заскользили по нему. Найдёныш так испугался, что не смог даже закричать, прося о помощи людей. Он сжал сильно ноги, собрал все свои силы, вырвался и устремился прочь. Он не знал, преследует ли насильник его – он бежал, бежал и бежал – к другу, к себе, домой».
Поехал в частный мужской писательский клуб, сел в ложе, поздоровавшись с Николаем и Львом, взял коньяк, настроился писать или смотреть стриптиз, выбрал и то, и другое.

«Найдёныш вечером читал и писал, учился, друг смотрел телевизор. В какой-то момент Расторопша подошла к другу и попросила помочь. Не могла понять одно слово. Друг надел очки, взял тетрадь и прочитал: любовь. Поднял глаза к Найдёнышу, увидел во взгляде его вопрос, объяснил, что любовь – это когда двое – один, это то, что меж ними. Найдёныш сперва удивился, но что-то усвоил себе и ушёл в пушистых тапках к себе, там написал то, что понял: любовь – это друг и Найдёныш вместе, остался доволен, искупался, расправил постель и уснул. Друг смотрел дальше фильм».
Девушка скинула лифчик, закрыла грудь, обнажила её, показала соски – розы, с шипами – зреющим молоком. Фёдор мыслил двоих, отношения, её и его, когда он – это она и он, она – только он, жертвоприношение, Тарковский, и выходит, что гомосексуализм как истинная любовь.
Задымил сигаретой, превзошёл при помощи неё себя, остался доволен таким, сделал глоток, словно куннилингус, так как пить из горла – минет, а стакан – тому противоположное, понял: Адам первый родил, мужчина это сделал, но из ребра, получил преимущество, и вся линия истории – месть женщины мужчине, возврат долга, порождение его из себя. И мужчина с женщиной – рыба в океане, она всплывает, конечно, но вне его не живёт, потому океан, море, река, озеро – виды женщин; но есть ещё и пруды. Подошёл Лев, сел рядом, выпил коньяк и сказал:
– Никто не понял названия моего романа «Война и мир»: там мир не как состояние, а как бытие, наличное. Ну, это кто-то осознал, но ни до кого не дошло, что война – тоже. Можно говорить: «Я объездил весь мир», и можно утверждать: «Мы обитаем в войне», но это неверно: мы не в ней. Есть вселенная и антивселенная: первая – мир, вторая – война. И воюют не страны у нас между собой, а те, кто сражаются друг с другом, и все остальные, где едят, пьют, работают и умирают от старости. Воюют война и мир. Об этом и мой роман. Не СССР и Германия убивали друг друга, уничтожали – нет: они и все остальные участники конфликта бились с теми, кто не воевал.
Фёдор кивнул, выпил со Львом, задумался о его словах, пришёл в себя, отметил, что писатель ушёл, зажёг свечу, достал книгу «Чечня», начал читать.

«Друг на работе внезапно почувствовал недомогание, отпросился, пошёл домой. Добрёл до подъезда, застал Найдёныша за продажей, встревожил его своим видом, поднялся к себе. Найдёныш перепугался, свернул бизнес и заспешил за другом. Дома застал его на постели, померил ему температуру, отметил, что она высокая, пошёл за телефоном, позвонил в скорую, не дождался ответа и отправился на кухню делать чай с малиной. Напоил друга, укрыл его, поставил ведёрко у кровати, зашагал в аптеку, объяснил аптекарю ситуацию, купил лекарства и отнёс их домой. Начал лечить своего друга. Открыл ему вишнёвый компот. Налил в стакан. Сел рядом с другом и стал ожидать поправки».
Чеченцы сравнивались с железом, с жёсткостью: меч, ятаган, кинжал – это чеченец, нашедший себе применение с самых давних времён. Но пуля, снаряд, ракета – люди, заступившие за себя, поднявшиеся до бога: человекобожественность. Фёдор заказал кальян, ударился в ещё большее одиночество, наступающее на него со всех сторон в виде воздуха, мрака, света, людей.

«Найдёныш, не дождавшись поправки друга, сходил в кладовку и принёс оттуда банки, посмотрел на друга. Тот помотал головой, объяснил нежелательность банок во время температуры, выпил таблетку, которую дала Расторопша, запил водой, закрыл глаза и уснул. Найдёныш начал вязать, прислушиваясь к дыханию друга и готовый в любую секунду прийти ему на помощь».
К Фёдору подошла девушка, подтянула колготки перед ним и пошла дальше. Он только хмыкнул, расплатился и двинулся на ночную прогулку, сшибал тростью бутылки, стоявшие на бордюрах, курил алмазы и бриллианты, втягивал в голову мысли и образы, чтобы писать роман. Добрёл до остановки, сел в ней на лавку и стал ожидать автобуса из Венесуэлы, Чили и Перу. Захотел прокатиться на маршрутке по всей земле. «Гитлер – гусеница, Гейтс или Цукерберг – бабочка: гусеница гадка, потому нацизм осудили, бабочка легка и красива, но гусеница – это то, кем она была; и речь в обоих случаях о захвате мира, но разными способами; бункеры – это коконы, что понимают всё». Понял, что поездка – шутка, побрёл далее, наткнулся на крики и драку, махались скины и кавказцы, пара девушек и парней снимали битву на камеры, Фёдор прошёл дальше, но почувствовал волнение и боль в груди, побежал назад и бросился на скинов, этот факт их смутил, они не ожидали русского начала против них, они прекратили удары руками и ногами, то же сделали и горцы, все двинулись пить водку, но держались напряжённо и отчужденно, братства никакого не было и не могло быть, но алкоголь пили, морщились, поглаживали синяки и ссадины, ФМ говорил немного, пытался сблизить стороны, но его слова разбивались о глухую стену, в конце бритоголовые вообще обозвали его хачом и ушли, Фёдор усмехнулся, не посчитал себя оскорблённым, выпил водки с ингушом Зауром и зашагал дальше, куря сигарету «Казбек».

«Друг не спал, ворочался, Найдёныш поменял ему майку и решил поделиться, рассказать о попытке его изнасилования. Друг выслушал Расторопшу и отчитал и отругал её за то, что она не сказала раньше и не обратилась в полицию. Найдёныш испугался и задумался и, когда друг уснул, позвонил „02“. Трубку никто не взял, тогда Найдёныш собрался и пошёл в участок. Там так объяснял случившееся, что полицейские заперли его, так как подумали о признании в преступлении. Расторопша заплакала, начала звонить и писать другу, звать его, спрашивать о здоровье и вообще. Друг всё понял, кое-как оделся и пришёл за Найдёнышем. Всё разъяснил, дождался освобождения Расторопши, написал заявление за неё и ушёл с ней домой. Там лёг на постель и забылся, пока Найдёныш пёк другу пирог – в благодарность за содеянное и свободу, раскатывал тесто и начинял его картофелем и грибами, радовался и молчал. Через час всё было готово, Расторопша отрезала кусок, заварила чай, отнесла всё другу, уже не спящему, повязала ему салфетку и поставила поднос перед ним. Он поблагодарил её и приступил к трапезе. Найдёныш сидел и смотрел, радовался за друга и ничуть не скучал. Вскоре включил телевизор и начал смотреть мультфильм про бурёнушку, гуляющую и прячущуюся от бандитов со своим другом на антресолях, где они обнимались и понимали друг друга без слов».
Представил убийство себя ножом, когда будет падать снег в свете неоновых фонарей, а его тело станет душой: простыня на ней заалеет, полицейские заговорят по рации, через пару метров ребята выпьют пива, чуть дальше продадут шаурму. Ничего не изменится, потому что его смерть – взрыв такой силы, что всё останется как прежде, на своих местах, при своих делах. Именно так, он закурил и вызвал такси. Когда оно приехало, душа его закинула тело в салон, попрощалась с ним до утра и ушла на поиски приключений, в книги Булгакова и Рембо, шагающие назад.
– Всё чаще думаю о смерти,
Всё чаще ею я пишу, –
Послал письмо ФМ в конверте,
Доверившись карандашу.
Пошёл с приятелем на Невский,
С девчонкой встретился в кафе.
Хлебнул кагора Достоевский,
Поехал в гости подшофе.
У Гаршина курил сигару,
Ему о жизни говорил,
Писал рассказы с пылу, с жару,
Искусство стало парой крыл.
Творил сознание в блокноте,
Его телесность изучал.
ФМ всегда, везде в полёте.
Он – книга Маркса «Капитал».
А также фильм «Отцы и дети».
ФМ есть сумма разных пьес,
Где черви ползают – спагетти –
По государству Майонез.
И раздаётся крыша дома,
Летит по небу своему.
Там исповедь дождя и грома
Подобна всякому уму.
Она идёт, спадает тихо,
Как паустовское кино.
В таверне Фет танцует лихо,
И Достоевский пьёт вино.
И говорит довольно глухо,
Почти до колик и до слёз,
Что Русь – процентщица-старуха
и что Раскольников – Христос.

8
Утром душа вернулась, вошла в спящее тело ФМ и разбудила его, открыла ему глаза и капнула в них из пипетки правду и ложь – ровно две капли, в каждый его зрачок. Вспомнил трактат «Мир как воля и представление», переиначил, осовременил в уме название до «Мир как бой Джуды и Цзю», так как именно так всё и было. Спросил себя:
– Какие философские книги читаешь?
Ответил:
– Чорана, Гегеля, Ницше и Сигареты.
Он вышел на балкон и прочел, сощурившись, на гаражной стене: «Искусство может быть злым или добрым, но в обоих случаях оно – добро». Зашёл Курёхин, поставил на компе «Введение в историю», сказал:
– Моя музыка – запятые, точки, кавычки, тире.
– Ещё вопросительный знак.
– Но не восклицательный.
– Да.
– Словно тексты Ремизова.
– Не Маяковский – не «Группа крови», не «Последний герой», не «Перемен».
– Не мужская драка, рамсы – женские разборки и отношения, выяснение их.
– Можно и так.
– Не водка – вино.
Покурили свою устремлённость в будущее, девяностые годы, посыпанные восьмидесятыми, как маком или тмином, покрутили, повертели в руках бычки, отправили их в пепельницу, смастерили из душ своих плот, покатили на нём по Дунаю и Днепру, вступили в Советский Союз, уехавший, съехавший с тела России, Украины и прочих на плоть и душу Европы, создав Евросоюз, именно так, как показалось им, предстало, закрутилось в умах. «Курёхин не сигарета и не героин – травка, меж ними, марихуана, он лёгок, он душа и тело, взбитые миксером, их среднее, общее, суть». Курёхин съел советский кефир и печенье, а вообще – распался на Азербайджан, Армению и Грузию, рассыпался в музыке Гянджой, Баку, Ахалцихе, Ахалкалаки и Гюмри. Сказал о Пушкине:
– Он – чёрные, захват кавказцами Питера и Москвы через культуру, африканская, египетская ночь, нарочно вызвавшая хачей, чтобы быть видным во мраке, гореть и блистать звездой, мрак в кинотеатре, где все смотрят на экран и ждут от него всего: не на солнце – кинопроектор, на луну – отражение. Пушкин выбрал литературу – солнце, идущее лучами – музыкой Баха, Чайковского и Гуно, музыкой вообще.
– Пушкин шёл вечером по улице, встретил бухающую с Васей и Лёхой поэзию, прочитал ей стихи, влюбил в себя и увёл за собой. Она сделала добровольный выбор. А Лермонтов увёл её силой от них, показал себя, свою крутость, он запер её в своих книгах.
– В книгу Пушкина входите вы, с Лермонтовым иначе, то есть наоборот.
– Литература – еда: проза – каша, мясо и суп; поэзия – гарнир и вообще: семечки, орехи, чипсы, сухарики, гренки, кольца кальмара; проза – водка, коньяк; поэзия – пиво, вино; драматургия – консервы: скумбрия, килька, шпроты, икра, говядина, свинина, тунец: банка – театр.
Сергей ушёл, ФМ посидел за столом ещё и сам двинулся в вечное: в горы – в Санкт-Петербург, вне квартиры, себя.

«Зимой Расторопша мёрзла. Собирала на работу друга, закутывала его, клала термос и бутерброды в рюкзак, сама одевалась, надевала шубейку, тёплые штаны, валенки, варежки, шапку и выходила на улицу. Танцевала возле лотка. Смотрела на детей, спускающихся с горки. Завидовала им. Потому каталась сама иногда, поглядывая на прилавок, чтоб ничего не украли. Вечером встречала друга, обнимала его, целовала, стряхивала снег с него. Дома пили чай, друг смотрел телевизор, Расторопша писала заметки о просмотренных мультфильмах и фильмах, отправляла в газеты. Ничего не печатали. Но она не отчаивалась: искала другие издания, советовалась с другом, сочиняла новые вещи и рассылала их: мало ли, вдруг возьмут».
Встретился с Николаем, выпил с ним кваса, вспомнил Воланда, его перетруженные руки, сжимающие трость и поющие «Битлз». Николай предложил покататься на конях, потому они двинулись на ипподром и там впитали в себя лошадей, их копыта, крупы и кровь.
Через час он уже был один, читал «Литературную газету» на лавочке, был недоволен ею, не находя в ней себя, листал зло и легко, смотрел на портреты, пробегал глазами стихи. В общем, вёл себя как Наполеон до своего рождения. Ну, и смотрел на девочек иногда, шествующих почти голыми, одетых лишь в Питер, Россию и мир. Парни в этом смысле радовали одеждой из «Мира как чудо», «Аризонской мечты» и «Помнишь ли ты Долли Белл». Очень сильно дышал, будто впитывал в себя строки и буквы газеты, но на самом деле был человеком гор. Дом – это антология, состоящая из авторов – квартир с содержимым – людьми. Частный дом, коттедж – издание одного автора. Стены – переплёты, обложки. Литература кругом. Потому надо говорить: «Я написал „кровать, люстру, стол или шкаф“». Воскрешение – переиздание, только и всего, просто пока запрет, так как он не вечен. Поставил борьбу на телефоне, посмотрел финалы чемпионатов мира текущего года, будто сам вышел на ковер, размяв руки и ноги, чтоб устремиться к ним.

«Друг был дома в выходной день, Найдёныш пошёл в библиотеку, а когда возвращался, к нему подошёл мужчина и пригласил в кафе. Расторопша объяснила, что не хочет, и двинулась к дому. Незнакомец пошёл следом за ней, напугал её, зашёл с нею в квартиру, где она объяснила другу, что не знает этого человека. Друг захотел прогнать его, завязалась драка, выскочили соседи, мужчина ушёл, оставив другу синяк. Найдёныш встревожился, сделал компресс другу, уложил его на кровать и сел рядом, вздыхая и шмыгая носом. Не думая ни о чём, помимо себя и друга, лежащего на спине. Друг уснул вскоре, его телефон зазвонил. Найдёныш взял его осторожно, решил ответить на вызов и услышал в динамике женщину. Та звала друга. Расторопша ничего не сказала, просто положила смартфон рядом с другом и начала собираться. Взяла чемодан и узелок и пошла к выходу. В подъезде её поймал проснувшийся друг. Он не позволил Найдёнышу уйти, объяснял, что это с работы, но Расторопша хотела идти. Друг не выдержал, дал страшную клятву о верности, и Найдёныш задумался. Друг обнял его. Найдёныш затих и позволил увести себя назад. Дома он сделал другу новый компресс и ушёл на балкон курить, чтобы прийти в себя».
У подъезда на лавочке сидела Надежда, она была в шортах, в футболке, с зачёсанными назад волосами.
– Я знала, что ты придёшь.
– Неожиданно.
– Где был?
– На ипподроме.
– О, лошади – это звук: никого, ничего нет, только цокание копыт.
Они прошли к нему, Фёдор налил Наде сок, сам выпил тоже и обнял свою подругу. «Чипсы и сухарики – старики, у них большой срок годности, они почти в вечности, они живут очень долго; именно в стариков превращают продукты, чтобы они не портились. Молоко киснет быстро. Старость антоним смерти». Понял при этом, осознал блокадный Ленинград как огромного и умирающего Гоголя, представшего в виде города: смерть писателя и гибель ленинградцев имела одну причину, один корень и одну суть. Надежда немного тосковала, намекала, что он непутёвый слегка, потому что мог бы больше писать, издаваться, увести её, создать семью. Фёдор на то пожал плечами, сделал яичницу и разделил её между собой и Надей, съели, выпили банку пива на двоих, унеслись в другой конец Вселенной, прочитали её как текст, конец этот свернули и выкурили, роняя искорки звёзд, вернулись и поцеловались.
Час спустя Надежда ушла, Фёдор поехал на встречу со Львом, встретил его на Фурштатской улице, зашёл с ним в кабак, взял водки и бутерброды с луком и колбасой, по салату, сел с ним вдвоём, сжал виски, растёр их и произнёс:
– Воскресение о том, что есть ещё суббота и понедельник, иначе: тело окружено головой, половыми органам, руками и ногами. Между ними и идёт битва из века в век. Писатель, голова отрезана от Грузии и Армении – рук – и воюет с Шамилем, долгие сорок лет, а точнее – веков.
Лев выпил, закусил, зажевал, загрустил, но всё понял – не изнутри мира и себя, а снаружи, окружая мыслью весь мир. ФМ оглянулся: восточные бородатые лица, Армения, Иран, Пакистан.

«Найдёныш сидел в углу и вязал, когда на него напала икота. Он сходил на кухню, выпил воды – не прошла. Зажал нос, досчитал до десяти – не помогло. Постучал по груди – только усилилась. Так и просидел два часа, пока всё не закончилось. Он перекрестился и продолжил свой труд».
Фёдор повертел в руках бутылку, прочёл, что она из Индии, удивился тому, но ничего не сказал. Водка пришла из Азии, заглянула к нему, к прочим людям, ко Льву. Он написал:

«Найдёныш пошевелил ножками в тёплых вязаных носках, убедился, что они на месте, стал размышлять, рассуждать: я человек, кушаю, живу, люблю, пью молоко, работаю, имею своё дело, пишу „б“ вместо „п“, люблю друга, он любит меня, всё у нас хорошо, не хватает ребёнка, мы не умрём».
Лев произнёс:
– Футбол – это когда ты бьёшь головой по мячу и в ворота летит голова, уступив своё место мячу. Футбол – это литература.
– Я тоже подумал так.
– Есть легендарные фильмы – «Кровавый спорт» и «Кикбоксер»: в них Ван Дамм противостоит Чонг Ли и Тонг По, но в жизни иначе: в ней Чонг Ли сражается с Тонг По, и Ван Дамм дерётся с собой.
– Я тоже так думаю.
– Сегодня вечер Ивана в библиотеке имени Пушкина.
Через час они были на месте, сидели в креслах, слушали автора «Аси».
– Для меня звёзды – подсолнухи, – говорил он, – я собираю с них пыльцу, делаю мёд и продаю его в виде букв – «Дворянского гнезда» и «Отцов и детей». Я вообще много пишу, дышу и курю. Делаю книги, как делают лохов. Сотворяю незыблемое. Есть книги целиком из масла, мёда и хлеба. Есть из «Форда», «КамАЗа» и «БМВ». Есть из руки, ноги и головы. Есть из «Утренней зари», «Падения кумиров» и Ecce Homo. И есть из Ван Гога, Рембрандта и Дали.
– Скажите, – спросила женщина, – а как вы пишете?
– Кладу пустую тетрадь под голову, засыпаю, утром перепечатываю написанное – увиденное во сне.
– Что такое литература? – поинтересовался парень.
– Дождь, лужа – книга, её высыхание или разбрызгивание при проезде по ней машины – чтение. И ещё: из луж пьют кошки, собаки, голуби, воробьи. Также лужа – диск, играющий музыку Бизе.
– Как у вас зарождаются идеи романов? – подняла руку девушка.
– Я их рожаю, я беременею от солнца, ветра и воздуха. В моём животе полки с книгами, они всегда готовы сорваться и двинуться воевать. В них сила, напор и страсть. Книга – это кавказец: надо писать на стеллажах не Тургенев, Достоевский и Толстой, а армянин, чеченец, грузин.
Достоевский записал эту мысль и приписал к ней:

«Найдёныш как-то сидел дома на кровати и жевал кусок хлеба, чёрного и не очень свежего. За этим занятием его застал друг. Он поинтересовался, почему Расторопша ничего другого не ест, раз голодна, судя по всему. Она выразительно на него посмотрела. Друг сделал то же самое. Он пошёл на кухню, сварил хинкали, положил сметану, зелень и масло на стол и позвал Расторопшу. Та пришла, присела и тяжело вздохнула. Покушала. Насытилась, но осталась при своём: друг не понял её».
Они двинулись по окончании вечера в тишину и покой – на улицу, где их инобытие молчало и слушало космос, выраженный словами «кузнечик», «паук» и «жук». Там Лев купил воблы и пива, завел Фёдора в уединение, на задворки, где они сели за столик в тени деревьев, начали пить и кончили есть, жуя рыбью плоть.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67800521) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.