Главная страница | Триллеры | Пантеон

Пантеон
Грей


Трех столь разных студентов академии искусств Крипстоун-Крик объединяет большая маленькая ложь. Эбби, переживший семейную трагедию, теперь должен справиться с утратой друга и соседа по комнате – Артура. Не знающий уныния Чарли – франт и сплетник – готов прийти ему на выручку, а впутаться в передряги и провести расследование – для него сродни развлечению. Дебора хочет казаться сильной и независимой, изысканной и прогрессивной, но и у неё есть слабости и темные стороны. Каждый из них богат и амбициозен, но этого все равно недостаточно, чтобы подняться на вершину мира искусства. В это же время полузабытый миф обретает плоть – кажется, легендарное общество, в которое вхожи только лучшие из лучших, – Пантеон – действительно существует, а смерть Артура – не случайность. Друзья ввязываются в опасную игру. Dark Academia Сергея Грея. Содержит нецензурную брань.





Грей

Пантеон



От Автора








Приветствую! Хочу предложить вам мою новую работу “ПАНТЕОН”, оформленную в стиле (как я называю) museum punk, – в жанре концептуальная проза, new adult, dark academia; темная академия – жанр нишевый, но всех нас так и тянет окунуться в мрачные тайны, вклиниться в герметичный детектив, попасть в закрытое общество и вернуться в лоно некой идеализированной и прекрасной alma-mater, где не обошлось без заговоров, интриг и соперничества, пышных вечеринок и поиска любви, самореализации и жизненного пути в целом.

Признак темной академии – не только лишь наличие учебного заведения и каких-то событий в нем, такие истории предполагают мрачность на грани ностальгической меланхолии, поздне-осенние мотивы – в гамме, фактуре, звуках и запахах, перепады настроения, нигилизм и самодеструкцию, отрешенность, но при этом счастье и молодость, а еще эстетику и энергетику учебного процесса, образованность и эрудицию, вкус и изыск, культуру и искусство, некую комичность и трагедию, романтику и драму, мистику, детектив, но в конечном итоге – жизненную историю некоего совсем непродолжительного периода, который может оказаться фундаментальным для грядущего светлого будущего (о нем нам твердят сызмальства) или же зря потраченным временем, тщетой, разочарованием. Как ни крути – опыт – сын ошибок трудных.

Кто-то переживает это ныне, иные – давно прошли сей тернистый путь. Но я предлагаю отправиться в путешествие каждому. И сам с удовольствием к вам присоединяюсь.

С. Грей

“Пантеон” – художественный вымысел; здесь присутствуют определенные исторические события, достоверные факты, реально существующие бренды и их продукция. Любое совпадение с реальными людьми – случайность.




Герои, время и место









Герои

Альберт Андерсон – студент 2 курса академии искусств Крипстоун-Крик (кафедра изобразительных искусств, специалитет – искусствоведение), все зовут его Эбби.

Чарльз Талли-Торндайк – или просто Чарли – лучший друг и однокурсник Эбби.

Дебора Флетчер – однокурсница и приятельница Эбби и Чарли.

Артур Дуглас Марлоу – сосед Эбби по комнате, 4 курс, другая специальность – изобразительные искусства.

Марк Дуглас Марлоу – младший брат Артура.

Джо (по прозвищу Джоконда) – загадочная женщина, которую Чарли и Эбби частенько видят в кампусе.

Клеменс Винклер – уборщик и разносторонний рабочий в академии.

Бенджамин – брат матери Эбби, его родной дядя, которого он называет – дядя Бен.

Дункан Леманн – друг дяди Бена, юрист.

И другие герои.








Эбби, CCAA, 1989

Чарли, CCAA, 1989

Дебора, CCAA, 1989



Время и место действия

События происходят в конце 80-ых – точнее, в 1989.

Место действия – городок Creepstone Creek, так же называется река близ него.

Пояснение названия: Creep – ползти, Stone – камень, Creek – ручей, получается – Ручей Ползучего Камня. Возможно, имеется в виду оползень или сель, произошедший когда-то в этой области, либо выражение – “The rolling stone gathers no moss” – Под лежачий камень вода не течет – в дословном переводе (больше подходит по смыслу к событиям книги) – Катящийся камень не обрастает мхом – человек, который нигде не задерживается, не обзаведется обременяющими его отношениями и имуществом.

В тексте герои называют академию КиКи, на английском это звучало бы – СиСи. Официальное название Creepstone Creek Academy of Arts (CCAA – Дабл Си Дабл Эй).

Крипстоун-Крик – выдуманная мной локация, на северо-востоке США (на границе штатов Иллинойс и Висконсин).

На английском языке пишется без дефиса, на русском – с ним, поскольку такие правила – двойное название, например: Нью-Йорк.

Альберт и члены его семьи проживают в штате Иллинойс (в двух городах: Нейпервилл, Блумингтон), США.



Братства, сестринства, общества, ордена и клубы CCAA

Упомянуты некоторые из них:

Пантеон – ???

Хамнет – общество поэзии.

Книжный Лев – клуб книголюбов, литературоведов и писателей.

Чариот и Парфенос (The Chariot of Parthenos – Колесница Девственницы) – элитный спортивный и игровой клуб (различные элитарные виды спорта и игр – езда верхом, гольф, крикет, теннис, сквош, шахматы и т.д.).

Прометей – общество различных знаний, оказывает участникам коллективную помощь с отчетами, докладами, курсовыми и прочими учебными работами, в которых ты сам не силен; к тому же, отвечает за мероприятия к концу учебного года, одно из таких – прощальный костер, в нем сжигают ненужные учебные работы, конспекты и учебники.

“Gusto Yemisto” – кулинарный клуб и ресторан.

“The Golden Fleece” – интерьерный и реставрационный клуб.



Додекатеон – 12 Олимпийцев

Аид – обитает в Подземном Царстве и не входит в их число, хотя является фигурой значимой и приходится Зевсу и Посейдону братом.

***

Зевс – бог грома и молний.

Гера – богиня брака.

Посейдон – бог морей.

Гестия – богиня домашнего очага.

Деметра – богиня плодородия и земледелия.

Гефест – бог огня и кузнечного ремесла.

Арес – бог войны.

Афродита – богиня любви и красоты.

Афина – богиня мудрости, наук и ремесел.

Артемида – богиня охоты.

Аполлон – бог света и искусств.

Гермес – бог красноречия, скорости, торговли и хитрости.

***

Присутствие древнегреческого пантеона выражено в архетипах личности героев, думаю, вы без труда определите кто есть кто, в дальнейшем (в поздних главах) – герои сравнивают друг друга с конкретными божествами.




Карта Крипстоун-Крик


Добро пожаловать!









N. Пролог









Он знал, чем казался в его глазах. Не кем, чем. Это правильное определение. И что Эбби – все так звали Альберта Андерсона, подумал. И что подумают остальные, если им поведают о такой дикости, балагурстве, вакханалии, акте вандализма, разврате и безумии, божественном коитусе с самим собой, трагикомедии, но правила Гварини из “Compendio clella poesia tragicomico” в его пьесе нарушены – он любитель гипербол без меры, истерического хохота, какому завидует Гомер, смутьян для ваших заветов, как и заставший весь дикий акт искусства свидетель. Случайный? Ха-ха! Искомое – да найдется! Оттого Эбби молчал. Не звал никого. Смотрел. И творец – тоже. Их взгляды переплелись, на миг, на какую-то секунду. Это как прима, бросившая взор в партер, но ее слепят софиты и жажда внимания – она не видит лица несущего розы, кто хлопал, а кто скуксил мину, руки оставив в покое на коленах. Колени подняты до подбородка (почти), мешают спешащим покинуть бал, ступить на палубы кораблей. Пора отчаливать! Вот и валите! Не важно. Ее накрывает волной восторга, пусть кто-то жаден до аплодисментов, суммарно каждый хлопает, ведь некто это делает с двойным рвением. Но тут зритель лишь один… И один исполнитель. Ничто не укроется. Все на ладони. И никаких оваций. Никаких потных шлепков кистей. Тишина. Как же тихо. Как же тихо. Хо, хо, ти-хо. Хо!

Эй! Есть тут кто-нибудь?

“Ага, я тебе. Ты ведь смотришь, разве нет? Судишь? И так же ничего не понимаешь!” – Он повернулся куда-то, к кому-то. И снова вернулся к наблюдателю перформанса – замершему в центре залы Альберту, почти сразу, ведь сие больше для него.

Уж простите!

Эбби не ушел. Наслаждался зрелищем? Или в ужасе? А он хотел, чтобы тот трепетал, испытывая тантрический экстаз. И свободу. Такую же свободу быть собой. Тогда ему следует попробовать… Чего же ждать? Прямо сейчас? Nunc!

Нет, погодите. Не надо латыни. Maintenant! Он любитель французского. И ему это крикнул:

– Мантно! – А затем: – Мантэно! – Так и так правильно. Голос сиплый, хоть он не орал и не простужен, а звучит однако так, будто наоборот всю ночь заплетался язык в выкриках чужеродных слов, наждаком став, лобзавшим деревянное шершавое нёбо перевернутой галеры.

– Что, “сейчас”? – сорвалось с уст Эбби. Но, казалось, он знал ответ, что имелось в виду. Сделал шаг ближе. – Марк, – позвал по имени, – что это? Пойдем, пойдем отсюда. Что ты делаешь? За…

Зачем?

А зачем Эбби тут?

Чтобы остановить?

Или влиться?

Но не верится, он убежит, а после всем расскажет, убаюкивая ЦНС виски, высвобождая то, что завещано каждому Фрейдом, тайно лелеять возьмется утраченное, желать… а его не вернуть.

Он способен растоптать самое дорогое, уничтожить, опозорить. Опорочить неверием. Эбби ведь не верит? Нет! И больше молчать невозможно, поэтому творец бросился раненным зверем из последних сил, схватил, сбил с ног, повалил, покатился.

Но зверь не сказал бы, а Марк – не зверь, хотя стал бы “зверем” для этого юнкера. Мышь могла бы поиграть с кошкой?

– Не говори никому. Заклинаю! Иначе таинство станет пищей голодным псам, попрошайкам сплетен, закрытых в четырех стенах, четырех дворах четырех корпусов, за четырьмя заборами, на квадраты районов делящих плоть земную. Мир не плоский, не круглый, эллипсовидный, ложь, я б выкинул глобус из нашего музея в окно, им играли б в пушбол – забытый вид развлечения, вымерший, нелепый, прямо как я – динозавр, который не знает о бренности жизни ничуть, – как сгорают слои атмосферы под гнетом округлого, тучного, твердого тела космического. А если бы сталось не так… И мы отказались от круглости тел, не в моде горошек на платьях и рубашках, сменила их клетка, глаза мы прячем за квадратом очков, смотрим в квадрат телевизора, забыв о круглых динамиках радио и блинных пластинках виниловых, поклоняясь квадрату дискет, что круг затаили под плотью пластика. Квадраты… Все в них, мои мысли. И ты. Ты – в квадрате. Тебе неудобно, я вывел тебя из круга порочного. Открыл твой глаз. Погляди. Что катится вольно, гладко и удобно – ушло, зови это ретро, холодный и по краям колючий квадрат – вот, бери, он теперь твой. Наш. Я встаю, приняв неудобную позу, оттого затекли мои члены, так долго сидеть не получится и у тебя, руки и ноги устанут, еще и спина, не спасет поза погонщика, квадратные плечи пиджака в клеточку давят. И мир – он теперь квадратен – начиная с молекулярной кристаллической решетки до дома с решетками на окнах, с квадратными мягкими стенами, диазепамом утром и вечером – там по твоему мнению место таким, как я. Оконце – черное, тоже квадратное, иногда открывается, смотрят. Придешь меня проведать? Клеть мою оглядеть, меня, обезьянку. Лицо твое возникнет в квадратике на двери с обивкой. Потом исчезнет. Останется черная сталь, зияющая незавершенной картиной среди белого, мягкого. Черная, когда мокр асфальт; нет такого оттенка! Он придуман для каталогов, магазина на диване для домохозяек, выбирающих нечто квадратное, что поместится на кухне и в ванной меж таких же купленных по спецпредложению квадратов. Что впишется в их мир такой же, как и их отпечатавшиеся в кресле чресла, опять же, квадратней не бывает!

Словесный поток обрушился на Эбби, как и краска, которой замаран и песчаник стен, и темный орех обивки, и картины, сорванные с места. А он покраснел и дышал тяжело от абсурдности и красоты.

“Только я не вписываюсь в твой”. – Сожаление явилось на смену восторгу. Марк полагал, что так-то он поймет, увидит, ощутит. Даже стыдно как-то… Гений в ловушке, а дальше?

Он смотрел куда-то. Часы молчали. Круг, вписанный в квадрат. Разбиты ведь. И тут Эбби разрушил молчание, оно пало Помпеями в пепле Везувия.

– Но черный квадрат обрамлен белым, белый – квадратом рамы, рама – квадратом стены, стена – кусок, почему бы не сложить картины на пол, ходить по ним, квадрату место в кафельной кладке, ведь флорентийские художники расписывали потолки, Марк, рисуй на полу, на потолке, на стенах, на себе, на мне.

– Мы не безумцы! И это возможно. – Марк рассмеялся. Слышали? Плевать! Рано или поздно они увидят, увидят… Какое еще “поздно”? Рано! Рано, рано по утру! Увидят все!

Марк выпустил его. И Эбби смотрел: как тот катался по полу – кисть художника, ведущего линию. Затем парень поднялся, рукой касаясь стены – творил картины телом – сплошное искусство везде.

– Погром, бунт, преступление, плевать, я так вижу, а ты? Ты теперь видишь, Альберт Андерсон?

– Вижу.

Марк срывал с него одежды, тот не противился. В том не имелось ничего пошлого. Его рука коснулась груди Эбби – током пронзило его всего. Альберт дивился, как золото ихора истекает по запястью Марка – он порезался стеклом. Думалось, во мраке ночном крови должно предстать черной иль винной, но нет – чистое солнце. Он затревожился касательно раны, но сразу же успокоился.

“Он не может умереть”, – такая мысль пришла ему на ум, тело Марка подобно античной статуе – белое, идеальное, трещина только красит, шрамы – украшение мужчины, они его не портят, ничуть, кинцуги – собранный заново фарфор, шрамы – следы жизни – соединены драгоценным металлом. Возрожден во всем великолепии.

Марк схватил его за руку, потянул, он легко поднялся на ноги, почти взлетел, смеялся, так просто увлек и его за собой. Квадрат залы перевернулся, они едва-едва коснулись телами стены, руки уперлись в нее, пошатываясь оба поднялись. Они могли все. Дальше, выше. Хоть как! Они могли, мать твою, все! Вы понимаете, что это значит? Нет? Выебать целый мир! – как вам такое? Плоский, круглый, квадратный! Идти по стенам, даже по потолку. И они это делали.

Две фигуры зависли подле люстры. Марк щелкнул по цепи. Звенья разорвались. Эбби зажмурился, – ожидая грохот и взрыв хрусталя. Но уродливое соцветие светильника замерло в воздухе.

– Кто же ты такой? – спросил он.

– Я божество, – Слова ошеломили его, но то, что он услышал после абсолютно уничтожило его мир, сразило наповал, убило молнией, а затем реанимировало, – как и ты.

Свет наполнил Альберта, он зародился там, где его коснулся Марк, где касался его прямо сейчас. Вены их горели, по ним разносился золотой сок, смотреть нестерпимо больно, но Эбби не отвел взгляда от… дивного создания.

– По-прежнему не веришь? – Бог ухмылялся.

Люстра грохнулась на пол. Ее место занял юноша, нет, бог, которого вознес, пробудил ото сна ему подобный, собрат. Осколки сверкали в потоке света. Венцом творения искрились в волосах Эбби, вокруг Марка и его произведения. Они и есть – то самое.

В это время уличная Джоконда ухмылялась, садясь к незнакомцу в призрачный Rolls-Royce, до нее первой долетел отголосок рождения, она не поняла причину слез, сказала человеку-невидимке в макинтоше, шляпе и очках Ray-Ban, что от радости встречи.

– Мой подарок тебе, – прошептал Марк. Нет, конечно же, не только для Эбби. Он это делал и для себя. Но все слышали именно то, что сказано вслух. Они внимали, дивились и плакали, поражаясь щедрости дара. Громом слова его неслись по округе, голосом Зевса клокотали от Олимпа до подземных недр Тартара, где Центиманы сотнями кулаков молотят старые кости Титанов. Даже далеко-далеко отсюда, даже во сне, за рулем или во время медитаций перед люминесцирующими квадратами различного генеза достигала эта фраза ушей смертных, полубогов и божеств истинных.

Фантом VI несся прочь от Крипстоун-Крик. Эбби Андерсон – навстречу Пантеону. Они его заметили.




I. Пророчество









Начало сентября 1989.

Эбби все больше напоминал себе отца. И не желал такой участи. Не то чтобы мистер Андерсон казался ему отвратительным внешне, эдаким обрюзгшим и лысеющим мужчиной с ворохом комплексов и последующим за пережитым кризисом среднего возраста очередным еще каким-то там кризисом современного человека на более поздней стадии эволюции по направлению к неизбежному exitus letalis – зависимого от столбцов котировок, цен на газ, выброса CO2, отнюдь не оптовой стоимости товаров в Wal-Mart Stores и главное: проблематикой падальщиков саванны – бесконечным поиском легкой наживы среди кризисов (у других персонажей жизненной истории) – не только личных, но и экономических. О, чего не отнять, того не отнять! Отец оставался заядлым авантюристом, что никак не могло радовать миссис Андерсон, которую одно упоминание “Русской рулетки” ввергало в ступор и ужас. Вероятно, ее тщедушное сознание начинало тормозить еще на слове “Русская” (Холодная война не окончена!), а вот на “рулетке” ее воображение совершенно заканчивалось, рисуя огни казино, в котором глава семейства потратил их состояние.

– Все на красное?

– Нет! На черное!

Галдят, орут, перебивают друг друга.

– Вы уверены, господа?

– А если… на зеленое. А? Зеро. Фортуна любит наглых.

Трыньк, трыньк, трыньк…

И… Нет, шансы ведь столь малы. А дальше…

Трыньк, трыньк, трыньк – стальное и холодное тиканье орудия смерти.

Затем…

Пуф!

На ковре – красное. Перед глазами – черное. Никакого зеленого.

That’s all Folks!

Вот так она это и видела и тряслась заячьим страхом. Ах, эта миссис Андерсон! На нее, между прочим, Альберт вообще никак не походил.

– Кто эта женщина? Она украла этого мальчика? Подменила в родильном госпитале? Усыновила? – Такое могли бы выдавать сплетницы, которые видели, как мать вела маленького сына за руку, несколько подросшего мальчугана – в начальную школу, а ныне – провожала бы на станции.

Но миссис Андерсон не гуляла с Эбби (За что мы платим няне?!), не водила никуда (Вот еще, делать мне нечего!) и не подвозила лично (Есть же шофер!), да и вообще: Альберт не любит нас и не хочет жить с нами! А уж тем более она не собиралась нарушать этих традиций ныне, чтобы еще и провожать девятнадцатилетнего парня (уже второкурсника) на учебу, которая в дальнейшем ничего не принесет ни им (а сие первостепенно важно), ни ему.

– И сколько зарабатывает искусствовед в современном мире? Ты хоть понимаешь, как тяжко взобраться на эту гору? И с чем ты туда пойдешь? Ведь художники нынче ленивы и рисуют сплошную похабщину. Тьфу! Я бы не пожелала видеть их “шедевры” в нашем доме, не только я, но и другие люди не станут за такое платить! – твердила она до поступления и совсем недавно – вот столько раз они и виделись за год с лишним. На каникулах Эбби заехал к ним в Нейпервилл – так и не понял зачем… Чтобы развеяться? Ха! Убедиться, что их отношения по-прежнему плохи? Нет, уже не столь скверно от их слов, пожалуй. Может ли нечто быть плохим, если тебе до этого никакого дела?

– Будешь ковыряться в каком-нибудь музее в пыли… – предрекала мать на сей раз. – Лучше бы поступил в университет в Нормале.

Странно, конечно, слышать такие рассуждения от человека, для которого поездки в близлежащую Орору и покупки с жадностью акулы всяческого ширпотреба в Fox Valley Mall оставались смыслом жизни как ранее, так и сейчас.

Насчет Университета штата Иллинойс – действительно, из дома дяди ездить на учебу – сущий пустяк, у него бы уходил час на дорогу (час туда и столько же обратно), ведь Нормал (как и “нормальный” – столь любимое слово Андерсонов, которое их так и влечет, манит, зовет) – даже не соседний городок, а отражение Блумингтона, его продолжение, сиамский близнец. И еще кое-что: это общественное учебное заведение, а изучают там педагогику, посему Эбби мог бы учиться бесплатно (Что-то кругом сплошные плюсы для Андерсонов!); не обошлось и без некоторых противоречий самим себе, ведь преподаватели и врачи для снобской провинциальной семейки сродни более высокооплачиваемой прислуге, но, видимо, доступность и бесплатность – превыше прочего для их “дорогого Эбби” (мать вечно так подписывала открытки на День Благодарения, Рождество, Пасху и прочие праздники; думается, она покупала их загодя пачками в торговом центре и рассылала различным “дорогим друзьям”, чтобы купленное не пропало даром)!

– Искусствоведы, писатели, артисты! Тоже мне, богема! А на деле они – засранцы, мошенники и бездельники, – бурчал отец за баррикадой из бумажного полотна с квадратами типографской краски разного интенсива. – И куда ты устроишься работать? Думаешь, сможешь толкнуть ту синюю дрисню по красному фону богатеньким дебилам на Сотбис или Кристис? Или чью-то поделку в виде собачьих фекалий? Ха-ха! Удачи, счастливчик!

Эбби посещал художественную школу с шести лет и писал сам, тогда он мечтал о рисовании мультфильмов или комиксов, позже заинтересовался искусством более высокого полета во всей его классической и романтической красе, но только в осознанном возрасте решил заняться делом, которое сопутствует творческому процессу и не требует постоянного акта творения от тебя самого. Не секрет, но и ему доводилось сталкиваться с творческими кризисами, когда он, терзаемый муками и сомнениями, пялился на очередной пустой лист, уже сидя среди настоящей свалки скомканных эскизов. Ничего удивительного, с такой-то семейкой…

После восьми лет он поселился у дяди Бена; что пошло на пользу его личностному и творческому росту.

Но в воспоминаниях папаши это никак не закрепилось, вот он и критиковал Эбби и посмеивался над ним, а его понятие и принятие искусства ограничивалось развешанными постерами (еще и такими большими!) под стеклом в гостиной (Миссис Андерсон приобрела их по распродаже – только сегодня, по 9.99$ за штуку).

А “синяя дрисня” и приступы авангардизма – ну, с кем понос (буквальный и фигуральный) не случается? Насмотришься на переплетение капель Джексона Поллока и думаешь: “А я чем хуже?”, “И я так могу”. Но нет, испортить холст (и оказаться в выигрыше по всем фронтам) – недостаточно. Отнюдь. Дело ведь не в технике и ее воспроизведении, а в подаче идеи, в ее представлении, и, разумеется, в коммерции и поддержке меценатов.

Но Эбби особо не унывал, ведь, au bout du compte, никто из них не мог помыслить, как жизнь повернется, перевернется… или не сдвинется ни на дюйм с места. Взять хоть пример президента Рональда Рейгана, который начинал радиоведущим, далее его ждала карьера в кино, военная служба и затем большая политика. Эбби не претендовал на участие в кинопробах, как и в иных пробах на разительно отличающихся поприщах, а тем более не предавал себе значимости, влияющей на изменение мира к лучшему или худшему, ведь ему пока девятнадцать, а подобное навязывание (как и предопределение его судьбы) – не то чтобы раздражающе действует, но попросту нелепо, учитывая переменчивость не только неких производных, а вообще всего.

Как знать, как знать? – так часто говорят, и не зря. Строя большие планы, стоит учитывать, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но при этом ничего нового под луной, а жизнь бессмертна эстафетой поколений. Так что… все вроде бы меняется, а посмотришь ближе: так нет, мир скроен по-старому. Но только в масштабах чего: целой человеческой цивилизации или частного случая? И ты думаешь – принять ли гаснущее олимпийское пламя от твоих предков? Бросить ли его к ногам? Попытаться найти иной путь? Отказаться затем и от собственных поисков, отвернуться и зашагать прочь?

Who knows? Who knows?

Па упорно пел ту же песню каждый (редкий – слава всем богам!) раз, вторил супруге, но его нынешняя реприза больше напоминала тихое бормотание мотора: старого, чиненного десятки раз, постепенно глохнущего. Предположим, в глубине чего-то там (мелкой души или скудного ума) он стал понимать, что советы и нравоучения от мужчины, который растранжирил имущество отца, покойного деда Эбби, до последнего пенса, толком и не работал на нормальной работе (видите ли, потому что гордость не позволяет), а образование в Чикагском Университете – лишь единственная галочка в списке его заслуг за всю жизнь – стоят меньше ломаного цента. Или же у него попросту не осталось на эти тирады сил?

Но сколь мало люди принимают участие в твоей жизни, столь сильно судят тебя за каждый твой шаг.

Ныне Альберт мог заявить – Андерсоны несколько угомонились, можно и так выразиться, – что его полностью устраивало. Отрицание реалий и ворчание происходило, стоит полагать, по привычке, а причина – его появление, эдакое возмущение спокойствия; Эбби не думал, что родители обсуждали его жизнь (текущую и будущую) весь год. Они ведь даже не спросили, как продвигается его учеба, каких успехов он достиг и насчет того ужасного события в Крипстоун-Крик, которое выбило его из жизненной колеи по полной – тоже. Но он их не винил. Родители и не могли этим интересоваться по простой и уважительной причине – они не знали. Да, вообще ничего. Если бы Эбби отчислили или не хватило бы средств в фонде на следующий семестр – тогда из академии могли бы написать его родителям. Но учился он хорошо, а оплата от Андерсонов никак не зависела.

Поэтому он с ними ничего не обсуждал (такие уж у них отношения) и не собирался что-то менять. А зачем? Они непоколебимы, как гора Рашмор. Ему достаточно, что Андерсоны (и он, и мать с отцом) нашли точку соприкосновения касательно учебы, а в следующий визит подобные блеяния должны и вовсе сойти на нет.

Смирились Андерсоны еще и потому, как определил парень, что платили не из своего кармана (случайно услышал их разговор). А ведь какое иное занятие в элитном университете или колледже могло разбазарить оставленный на имя их сына фонд гораздо сильнее – где-то в глубине сознания, среди вороха прочих однобоких помыслов, Андерсоны рассчитывали, что какие-то средства ведь останутся по итогу, а они смогут на них хотя бы косвенно претендовать. Еще и по этой причине нельзя бросать учебу, хоть возвращение туда кажется повторяющимся из ночи в ночь кошмаром, но какие бы чувства и страхи не обуревали Эбби – ему нужно взять себя в руки и доделать начатое.

А Андерсоны… Ну их! Они никогда не являлись теми, кому можно довериться и на кого опереться. Вспомнился дядя. Взгрустнулось.

И как же его мать не походила на Бенджамина, на дядю Эбби! Вот совершенно! – внешне и внутренне… А от дяди Бена и парню ничего не досталось, но только фенотипически, по крови он – ему родич, по духу – союзник.

И сделалось тяжко, что вырастившего Эбби человека теперь больше нет. А есть у него наследство и эти троглодиты из Нейпервилла.

Хотя бы черточку дядину разглядеть в мимолетном зеркальном движении! Но нет – Сизифов труд… И не единственная его потеря.

Имелся у парня некий алфавит имен и их носителей. ABCD! Его имя не в счет!

Артур, Бенджамин, Чарли, D – делят Дебора и Дункан.

А теперь? ABCD, Fuck you! Порядок нарушен. Остались только литеры C и D… Надолго ли?

И честно, без доли ханжества, он подумал: дали бы ему выбор, то жребиев не надо, жизнь миссис Андерсон или мистера Андерсона тотчас бы отдал, чтобы остался лишь он. Дядя Бен. Нет, настоящий его отец.

А за Артура? За него он бы отдал весь мир.

Он вздохнул, расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. Смочил шею, растер рукой. В автобусе припекло, кожа покраснела, имитировала разудалый отдых, будто лето он провел в Калифорнии. За это, а еще за многое другое, – глаза, принадлежащие мистеру Андерсону, с укоризной жгли Эбби по ту сторону стекла.

Отражения преследовали парня, отражающие поверхности его не любили, дразнились, искажали формы, показывая ему ненавистный образ. Блестящие дверные ручки, подносы, витрины, даже пуговицы – выпуклые, металлические или пластиковые, но имитирующие серебро и золото – вступили в сговор.

А теперь его подтрунивало туалетное зеркало, к нему бы и рад присоседиться кран – но слишком уж замызган и заляпан. Студент ополоснул лицо, сентябрь пожаром окрасил листья и сгорал от стыда в предвкушении, желая скорее сорвать эти платья с дриад. Эбби достал бумажные салфетки из кармана (в станционном клозете такие удобства – излишества, еще и сушилка не работала), кусочки прилипли ко влажным лбу и носу, пришлось задержаться в попытках от них избавиться, продолжая наблюдение за собственным Я (заточенным в имаго создания другого – будущей особи взрослой).

Пока что молодой человек не обнаружил явных и необратимых признаков метаморфозы себя в мистера Альберта Андерсона. Нет, нет, ух! Но такое сходство будто бы делало его сыном Патрика Андерсона по умолчанию, secundum legem naturae – по закону природы, произрастающей от ствола веткой, которая не зацветет ни красным, ни розовым, ни их полосатой комбинацией, а лишь предназначенным – исходным, классическим белым; и цвет такой не даст плод иной – дикую помесь питайи и апельсина, например. Подобие, рожденное от подобного, без спросу стремилось принять участие в предсказании его будущего: визуального, более примитивного, чем великие деяния и их влияние на действительность.

Ясное дело, до точки невозврата пройдет еще два, три десятка лет, и он превратится из Эбби в мистера Андерсона II, чурающегося просматривать свой студенческий альбом или фотографии со дня рождения какой-нибудь тетушки, ухватившей того за по-юношески пухлые щеки. Станет сверять скучные столбики из прошлого выпуска газеты с номером сегодняшним, при этом ворча, что соседский бульдог утащил ее с крыльца да малость обслюнявил, еще пришлось гнаться за негодником (единственное приключение будущего Андерсона II за несколько месяцев), с отсутствующим выражением рисовать каракули, точки и палочки на счетах за электричество и в тайне мечтать плюнуть в чей-нибудь портрет в картинной галерее (ведь собственную пришлось закрыть за долги, не продав ни одной из своих работ, как и чужих – прекрасных и бесталанных).

Оттого Альберт и морщил лоб, потом поглаживал чело рукой, ерошил волосы, рассматривал себя в фас и в профиль, опускал подбородок, впиваясь им в кадык (такой же, как у его отца). Он смотрел в зеркало и видел пророчество точное, до боли правдивое – такое бы дать не смогли оракулы Дельф.

Он и не заметил, как вошла Дебора. Она ходила мужской расхлябанной походкой, точно ее приняли в нью-йоркскую банду начала XX века, руки – в карманы (разумеется, мужского костюма). Прятала ли она там далеко не дамский пистолет? Фляжка с бренди точно обитала в ее широких штанинах. И ей это шло, весь эдакий гангстерский шик – Альберт (хотя несколько раз пытался!) не мог представить мисс Флетчер в юбках или в платьях. В общем, ее трудно не заметить, а он так увлекся раздумьями, кроме того, не видал ее около станции и никак не ожидал столкнуться с сокурсницей тут!

И хотя сегодня не первый день занятий (многие ехали заранее) и можно рушить традиции с кодексами одежды и необязательно выпендриваться в дорогущих шмотках a la classique d'or – Деб не оказалась исключением, отринувшим джинсы деним и взлохмаченные волосы. На такое она даже в журнале смотреть бы не стала, носить – тем более. Среди студентов КиКи (так сокращенно они звали их alma-mater) водились лишь Коко, их князья Дмитрии, ведущие тех к Эрнестам Бо и дальнейшей славе. Белая кость, голубая кровь, шик, блеск, ах, ох! Не их удел появляться в обличии простых смертных. А многие другие, из божков пониже рангом, тоже решили покрасоваться в день прибытия. Только не Эбби, он пока наслаждался свободой от классики, этому его научил Артур.

Между тем девушку уже заметили, она хищно улыбнулась, неумолимо приближалось костюмированное для подиума тело – “Yes Sir, I Can Boogie” – длинное каре (идеально уложенное волосок к волоску, – единственное, что выдавало в ней девушку (парень, конечно, может таскаться с подобной стрижкой, но вот укладка!) как-то странно и равномерно покачивалось, напоминая уши бигля. Туфли на широком каблуке тарабанили по серым (некогда белым), не знавшим ласки швабры, плиткам.

“I can boogie, boogie woogie all night long!”

– Хватит любоваться собой, – Она подлетела к Эбби, – и кран выключи, а то утонешь.

– Деб, это мужской туалет, вообще-то! – возмутился он, только опомнился.

Девушка смачно шлепнула его по заду.

– Тогда что ты тут делаешь, сладкая попка? – Она глянула на его отражение через плечо, руки убрала, правда, сунула снова в карманы, ссутулилась, выставив вперед стопу, покрутила ей, будто тушила далеко от нее упавший окурок. Смотрела на него так, что в зеркало не попала. Эбби заметил давнишнюю, почти стертую надпись на стекле: “FUCKING GOAT”, среди прочего мата и различной менее пошлой хулы. До явления Деборы она не казалась такой явной, кричащей. А теперь: точно подпись к картине, к его портрету. Вот и стерва эта Деб! И куда делась проявленная ей в прошлом семестре жалость? – В дамской комнате не протолкнуться, я бы обоссалась, еще и эти разговоры, ой, Дафна, в автокинотеатре он засунул мне руку… Ой, Жозефина, а у меня теперь брови, как у Одри Хепбёрн. Которая из “Завтрака у Тиффани”? Да! Да, слушай! Точно! Вау! – Она разыграла эту миниатюру, кокеткой хлопая ресницами и подпирая тыльной стороной кистей подбородок, ради этого выпустила руки на свободу из карманного заточения. – Ну, ты понял. А тут – только ты. Эх, пустота! Прохлада! Тишина! Благость!

– Ясно… Слушай я… Я не… – начал Эбби.

– Шуруй, Андерсон, мне надо припудрить носик! – Дебора двинулась к кабинкам, благо, те закрывались, даже защелки работали. – Ты же не хочешь смущать юную даму?

– Да, да! Я уже ухожу! Извини! – Эбби покраснел, оставаться он не собирался, конечно же.

– Выглядишь ты хорошо, так что даже не буду спрашивать, как ты дрочил целыми днями этим летом, – продолжала она на ходу, минуя писсуары (как тебе такое, Дебора?) и выбирая дальше закуток почище. – Или же…

– Без тебя как-то не шло, так что я занимался другими делами, – парировал он.

– Это большая трагедия, Андерсон, но такое случается сплошь и рядом, – внезапно сказала Дебора, сменила тему и тон. Эбби боялся подобных разговоров, но их не миновать, прошло еще слишком мало времени. – Понятно, что раз в сто лет, но кто-то уже пережил то, что ты сейчас чувствуешь. И я рядом, Андерсон. Слежу за тобой, да?

– Спасибо. – Эбби еще не отошел от ее появления, а тут такое. Честно, он пребывал в замешательстве, любил и ненавидел ее одновременно, она только что жестоко по нему проехалась и затем поддержала. Настоящая пчела: и мед дает, и жалит! – А как ты?

– Раз я снова здесь, следовательно – мои проблемы решены.

– Повезло. Мне бы так.

– Ты сам понимаешь, что тут дело не в везении. А теперь, – Она поцеловала его в щеку, – иди уже, Андерсон!

– Увидимся!

– Ага. – Девушка направилась вглубь уборной.

– Он плакал в water closet-е! – Дебора начала петь в кабинке, уже не обращая на наличие или отсутствие Эбби никакого внимания. Она еще и пританцовывала, судя по всему, локтями стукаясь в узком пространстве тонких, из спрессованных опилок, стенок.

Эбби достал маркер из сумки-кенгуру на поясе (полезная штука в дороге) и исправил вселенскую несправедливость, зачеркнул лишнее.

Свежая подпись под его (его!) ликом гласила: “GOD”, он закрасил все прочее. Артур бы даже не понял подобных хитрых намеков. Альберт вздохнул. Сперва Деб (а она тот еще DEVIL), а потом и какой-то другой закомплексованный, надо полагать, на сей раз – парень, коего застанет нужда на подступах в или из Крипстоун-Крик, ее заметит и улыбнется. Довольный Альберт взял чемодан (камеры хранения тут – нечто из разряда фантастики), поволок его за собой (одно колесико опасно трещало и болталось) и покинул уборную на автостанции под трели Деборы, теперь исполняющей бессмысленно сексуальный гимн Сабрины – Sexy Girl:

–С-с-секси гёрл, секси гёрл, секс, секс, СЕКС! – На смену репертуара ее, надо полагать, надоумило обнаружение в стенке glory hole. Альберта Андерсона бросило в жар, мужская уборная практически спешно выплюнула парня вместе с его неуклюжей поклажей.

Эбби преследовал еще какое-то время кстати пришедшийся куплет песни:

– Don’t be afraid I won’t bite, don’t run away…

Он не боялся Дебору Флетчер, хотя она еще как могла укусить, а остановиться уже не мог, влекомый необходимостью продолжать путь – собственный, им избранный. Не даны ли ему заветы Беном и Артуром? Не Дебора ли его подтолкнула? Птенчик, лети!

Он летел. Теперь самостоятельно. Одиноко реял над миром.

С другой стороны здания действительно образовалась очередь из девушек и женщин, среди дам затесались закатывающие глаза и вечно вздыхающие из-за долгого ожидания их верные спутники – бойфренды, отцы и братья.

Дебору можно не ждать, ей такая солидарность не нужна, Эбби направился к вокзальным кассам, ведь вскоре вавилонское столпотворение устремится туда, надо успеть взять билеты на еще один автобус до Крипстоун-Крик, а после – вдобавок и такси, которое доставит его в кампус. Он уже стал раздумывать, с кем разделит предстоящее путешествие (С Чарли, вероятно, с кем же еще?), а заодно стоимость машины. Дебора отпадала, она снимала жилье вне академического гетто; к тому же, автобусы – удел простых смертных, ну а Эбби не возражал, что относится к ним.

Своей тачки у него нет, но он водил дядину при необходимости, дома, в Блумингтоне. Разница в том, что там он знал каждый закоулок, а вот самостоятельные поездки из города в город по трассе или бездорожью и ранее вызывали у него панику, а уж теперь и подавно – даже мысленная перспектива такой поездки нагоняла на Эбби дикий страх – столь сильный, что он не мог пошевелиться.

А вот если доверить управление транспортным средством кому-то еще – так другое дело.

Таксисты уже окружили вокзал – сорвут куш, ведь многие из богатеньких студентов (те, которые не на машинах) выберут комфорт и скорость. Он решил не куражиться, хотя и предпочел бы спокойную поездку на заднем сидении в компании незнакомого молчаливого шофера. Стоит отметить, к деньгам он относился бережливо.

“Сперва автобус, это безопасно, там много людей, ты, Эбби, поедешь не один, – уговаривал себя парень, – а по прибытию – там и волноваться не стоит. К тому же, такси в самом городке – куда дешевле, нежели тут. А вдруг найдется и знакомый – добрая душа, которая подбросит бесплатно?”

Он уже снова обливался потом. Чемодан (его с прошлого года хватило лишь на четыре поездки) опасно трещал и дребезжал, цепляя раскрошенный асфальт. Эбби у касс завидел еще одно знакомое лицо, поспешил туда, колесико отвалилось, его ноша крутанулась, теряя равновесие, он выругался, но не отпустил ручку, потащился дальше. Возвращение в Крипстоун-Крик в новом учебном году проходило тяжело не только из-за этого.

Бряк. Трыньк. Бряк. Трыньк. Шарк. Шарк. Шарк.

В общем, каким бы сложным на сей раз ни оказалось приключение Эбби Андерсона, оно едва-едва начиналось.


II. The Bus Stop








Начало сентября 1989.

Чарли болтал без умолку. Рот у него не закрывался никогда, он (между языкочесанием о всяких глупостях с соседями по занятиям, включая, как не трудно догадаться, и Эбби) еще успевал дискутировать с преподавателями – слушал ведь краем уха, вникал.

До чего удивительная и полезная способность!

Ему бы податься после учебы в службу безопасности, явился куда-то, прошелся, впитал разные слухи, толки, вздохи – как губка, вернулся в ведомство и… излил на начальника эти разведданные, а еще и параллельно всякую балаганную чушь. Бедолага начальник ФБР! Или, скорее, Чарли бы выдал лишнее целям на задании – так что, хм, маловероятно, кто б его взял? – а если и так – то выгнали бы почти сразу.

Зато он мог заделаться писателем… Не повезло бы его агенту! Или же не выйдет из Торндайка автора? Нет, куда там?! Ведь Чарли любит говорить, а не писать или читать.

А как насчет ведущего новостей? Маты в прямом эфире, хождение на руках, разорванные бумаги, он и на стол мог бы запрыгнуть в одних трусах или ударить интервьюируемого человека прямо микрофоном по макушке!

[FIRED]

А если пастырем? Можно и не столь официальной христианской конфессии – баптистов, евангелистов или лютеран, а какой-нибудь новой секты. Ему точно понравится бьющаяся в экстазе паства!

– Мне звонил Бог, братья и сестры!

Чарли Талли-Торндайк прекрасно мог бы сымитировать голос некоего чернокожего проповедника, густой, джазовый, рокочущий над Атлантикой в бурю, летящий из знойной Африки, такой знакомый по волнам радиоприемника.

– Как только он представился, я бросил трубку!

И тут у нас все быстро закончилось!

Эх, Чарли, Чарли… Прекрасный и счастливый глашатай, коему благоволит Гермес, а наш оратор (при достаточной степени разорения) берет где-то деньги на вещи “Эрмес”.

Эбби немного развеселился, представляя друга в разных профессиях и даже воплощениях, но по итогу решил, что нынешняя специальность ему подходит ничуть не хуже из разнообразных занятий, пришедших на ум. Так что быть Чарли искусствоведом, если закончит, а друг вечно твердил – что бросит; но не бросал, а лишь подбрасывал слова на ветер. Предположим, уйдет отсюда, так и в ином месте внимать его речам не перестанут, а ему придется продолжать вещать так и так, без этого он жить не сможет. Выступит хоть перед соседями в трейлерном парке, хоть пред собаками на сене иль свалке. Слушатель – найдется, чем бы он не занялся далее, – в чем не сомневался ни эрудированный многогранно (хоть и схоластически) мистер Чарльз Талли-Торндайк, плавающий в поверхностных слоях океана знаний, ни тем более Эбби Андерсон, точивший граниты гуманитарных наук подле, но чуть глубже – на мелководном дне.

“Что ж, удачи, Чарли! Если ты изберешь сей путь, я пройду его вместе с тобой”. – Эбби живо мог вообразить любые занятия для одногруппника, но не для себя – он уже давно знал, что искусство – все для него. Оно – родное, кровное, доставшееся по наследству, прямо-таки часть его существа, жизнь, ремесло и призвание.

Эбби встретил Чарли возле касс на вокзале. Лето не пошло парню на пользу, казалось, он стал еще более худым и болезным. Но имелось в этом нечто романтическое, изысканное, волочился за ним едва различимый шлейф аристократии, дело даже не во вертопрашестве и дани культу денди. Не потому ли девушки его любили куда сильней, чем капитанов двух видов футбольных команд вместе взятых?

– Ты разменял четвертаки? – поинтересовался Талли. Мелочь нужна для таксофона, и он счел данную тему первостепенно важной для обсуждения, при этом махал каждому рукой и улыбался как президент Кеннеди. Эбби нервничал, будто опасался, что на крыше вокзала притаился стрелок.

– Есть парочка, – не сразу отозвался он, проверять в карманы не полез.

– Ты смотри, Эбби, сам знаешь, что надо запастись, – напомнил приятель, – ведь в условиях студенческого выживания за двадцать пять придется заплатить тридцать центов! А вдруг и котировки уже возросли? Полный Уолл-стрит! Вот ведь бизнес из ничего!

Эбби усмехнулся, услышав это, – не Чарли ли в прошлом учебном году проворачивал такую же схему с разменными монетами? Напоминать о незначительных успехах последнего он не стал. Его друг с видом какого-нибудь трейдера ценных бумаг, втирающего о преимуществах и абсолютном успехе сделки очередному простофиле, продолжал:

– А ты ведь помнишь, наш автомат принимает только четвертаки, не думаю, что за лето в Крипстоун-Крик свершилась техническая революция, и кто-то приделал туда слоты для монет другого номинала. Так что, делай выводы, готовься заранее и лови удачу за хвост, Андерсон!

– Да уж, – деланно возмущался Эбби по поводу перепродажи одной и той же денежной единицы по более высокой цене, но сильно он не переживал – звонить ему особо некому, на крайний случай у него есть пара монет, чтобы брякнуть сегодня домой – сообщить Дункану, что добрался, а если вновь возникнет срочная необходимость – то уж придется переплатить, ничего не поделаешь. В конечном счете “разменный пункт” – магазинчик всяческих мелочей на территории кампуса – не чеканит четвертаки в подвале, сперва собери всю эту мелочь, затем сохрани, иногда приходится биться за каждый четвертак, дабы не давать сдачи случайным покупателям, упрашивая взять что-то до целого доллара – тяжкий труд. Ну, или есть такие вот менялы.

– Можно из преподавательской позвонить. – Эбби пожал плечами.

– В крайнем случае! И ведь сие удовольствие за счет абонента на другом конце, – напомнил Талли.

Эбби решил, что в таком случае оттуда наберет родителей при первой же возможности.

Можно, вообще-то, позвонить из почти любого заведения в городе, но до заправки или аптеки еще нужно дойти, как и найти свободное время в круговерти студенческой загруженности, а ценник уж точно там перевалит за пару долларов за несчастный звонок в духе “Привет, мам! Привет, пап!” или типа того.

– Тогда открываем охоту. – Эбби хлопнул в ладоши, но без особого воодушевления.

– Отлично! Вперед, дружище! – Чарли сорвался с места, будто веки вечные ждал его (хоть и весьма вялую) отмашку.

Предприимчивый сокурсник принялся разменивать мелочь тут, на вокзале, отлавливая тех провожающих и просто случайных людей, которые не участвовали в махинациях с четвертаками в академии Крипстоун-Крик. Это его увлекло, в эту миссию он вовлек и Эбби, так и так они дожидались рейса – ну, хоть с пользой скоротали время.

– Отлично! Ура! Готово! – Дело сделано. Чарли остался доволен, получив целую пригоршню мелочи. – Имей в виду, я их буду за тридцатку отдавать, а может, даже за тридцать пять, – предупредил он. – Но с тобой поделюсь по себестоимости. Обращайся!

– Хорошо. Учту. – Эбби улыбнулся, его забавлял отнюдь не Чарли, а то как по-щегольски вырядившийся молодой джентльмен радовался такой мелочи – в прямом смысле слова.

– Как твое лето? – сменил тему тот. – Развеялся немного?

– Типа того.

– Как твой дядя Дункан?

– Он мне не дя…

– Классный старик, стильный такой! – Торндайк не дал договорить. – Поджарый, крепкий. Смотри, Эбби, пока тебя нет, как заведет молоденькую тетю! Нашего с тобой возраста! – Он скорчил странную мечтательную физиономию, его фантазии точно полетели куда-то не туда.

– Дункан – он не интересуется молодушками… – Эбби снова не закончил.

– Так как там твое лето, дружище?

– Нормально.

– Вот и прекрасно! Я рад за тебя! Жизнь продолжается, старина… Да?

– Да.

– Чем занимался без меня? Посмотрел “Бэтмен”?

– Я… Нет, не посмотрел.

– Ну вот! Зря тогда куксился и не поехал в кино со мной и дядей Дунканом. Я же не могу тебе вечно каждый фильм пересказывать!

– Чуть позже гляну, – пообещал Эбби. – В прокате возьму кассету, когда выйдет. Вместе и посмотрим, идет?

– И поп-корн за твой счет – вот такой вот штраф!

– ОК.

– Ты так и не рассказал про лето, обманщик. Давай, колись! Что делал?

– Я тут встретил Дебору…

– Летом? – уточнил Торндайк.

– Нет, вот только что…

– А-а-а, – Талли махнул рукой и чуть не заехал соседу по носу, – я ее тоже видел. Думал ты про лето имеешь в виду… И это все, что с тобой случилось после моего визита, Андерсон?

– Нет, но…

Особо рассказать ему и нечего. Верней, не хотелось делиться переживаниями, когда собственные колени упираются в автобусное сидение спереди, колени Чарли – в его, а чьи-то еще – в спину (он чувствовал их сквозь кресло). Галдеж, суета и жар – никоим образом не подталкивали к мрачным и откровенным разговорам. Внезапно на задних сиденьях из огромной бутылки вырвался фонтан оранжевой газировки – кто-то уронил пережившую и без того изрядную тряску по пути сюда Фанту, а после еще догадался отвинтить пробку у сущей цитрусовой бомбы. Чарли смеялся, кислый фруктовый аромат щекотал ноздри. Забавное происшествие отвлекло одногруппника, а Эбби и не возражал, что они не возвращались к обсуждению его жизни, а речи приятеля превратились в раскатистый монолог дятла.

Хоть Чарли говорил, говорил и еще раз говорил обо всем на свете таким образом, будто пережил “Le Tour du monde en quatre-vingts jours”, особо у него тоже ничего не случилось за каникулы. Лето он коротал дома, совершив лишь две поездки: одна с его отцом на скучную конференцию пластических хирургов в LA, совмещенная с кинопробами его мачехи, другая – в Блумингтон, к Эбби. Ему бы махнуть куда-нибудь в Европу, Южную Америку, СССР, в места еще более экзотические и красочные, вроде Непала, Японии или Новой Зеландии, но, как уже отмечалось, семья Чарли вряд ли могла позволить что-то еще, кроме его обучения и содержания в КиКи.

Это вам, безусловно, не парочка Андерсонов, но с отцом, а тем более с молоденькой мачехой, – Чарли не особо ладил. Про мать он ничего так и не рассказал за целый год их знакомства, а Эбби счел, что не стоит спрашивать, ибо тут и так ясно – либо ушла, либо умерла; вопрос только в том – случилось ли это, когда Чарли находился в осознанном возрасте, чтобы помнить, или покуда он ползал под столом?

А вот мачехе друга досталось куда больше внимания:

– Она даже нашу фамилию не взяла, мол, с прежней – Шейл, а это вообще псевдоним, она так известна… Ага, как же! Я понимаю, что Барбара Талли-Торндайк уже перебор, но от частички “Талли” грех отказываться, ведь она так хорошо подошла бы к ее драгоценной “Шейл”! – сетовал Чарли.

Побранив немного глупышку Барбару, он пожаром перекинулся на ремесло отца. Парень не поддерживал медицину, направленную на укорочение носов и увеличение грудей, а не спасение жизней, борьбу со СПИДом или раком, считая, что отец зря тратит навыки и талант на лепку из мачехи (королевы крика в низкопробных слэшерах) – Барбары – королеву кукол – Барби.

– Я даже хотел стать скульптором, чтобы в противовес отцу творить изначальную красоту, – поделился однажды Чарли, рассказав немного про семейство Талли-Торндайков и показав Эбби фотографию отца и мачехи. Да, Барбара (с наигранным по-детски выражением и хорошо отрепетированной якобы непринужденной позой) действительно тянула на один с Чарли возраст. – Создавал бы гармонию тел и пропорций, не то что эти отцовские недоделанные актриски, считающие, что так им откроются врата рая, я про Голливуд. И, Эбби, ты не представляешь, какая там конкуренция среди этих живодеров и коновалов! Ну, это как ходить к одному и тому же парикмахеру или дантисту… Никакая перекроенная дива не последует за отцом, разбрасывая купюры, какие бы гладкий лоб или губы сердечком он не сулил в ее шестьдесят пять, а тот так и продолжит упрашивать ложиться под скальпель бесталанных и бедных дурнушек, мечтающих стать Грейс Келли – и “Оскар” получить, и выйти замуж за князя Монако! Вот так, друг мой, приходится мне крутиться, потому что папка занимается мясной благотворительностью в надежде, что его жертвы – лучшая реклама в индустрии кино! А чем твои предки занимаются? А то ты вечно про дядьев и про дядьев… Они же у тебя не…

– Нет, нет, родители живы-здоровы, – Эбби об Андерсонах никогда с Чарли даже не заговаривал, но, видимо, момент настал, – а род их, хм, занятий: транжирить состояние их покойных родителей, моих дедушек и бабушек, вообще ничего не делая и лодырничая днями напролет. Так что, прости, Чарли, но я не против актрис и пластических хирургов.

Итак, возвращаемся к лету, а оно у Эбби прошло, можно отметить, вполне хорошо, одиноко несколько – Дункан уезжал довольно часто, а Эбби оставался один в большом и пустом доме, зато никаких тайн, загадок и расследований касательно Пантеона, как и наивных актрис с их модернизированными для большого экрана лицами и телами.

Покончив с рассказом про ужасно тоскливую (и неудачную для отца и Барбары во всех их диккенсовских больших надеждах) поездку, Чарли сменил пластинку.

Альберт порой участвовал в разговоре: спрашивали – отвечал без особых подробностей, к нему не обращались – молчал, кивал. После того, что случилось в прошлом году, даже веселый и беззаботный Талли относился к Эбби с долей аккуратного трепета, как бы не зацепить шелковых нитей узора на дамастовом полотне, не разбить тончайший фарфор, пока изучаешь хрупкий экспонат, образчик страдания и несчастий.

Торндайка он смело мог назвать лучшим другом (и единственным). Эбби знал, что лучших друзей за всю жизнь можно и не встретить, но, по крайней мере, ему хотя бы с этим повезло. Чарли на расчерченном мелом поле студенческой дружбы единолично занимал ближайшую к Эбби клетку, обогнав Дебору. Но это по-честному, ведь и участие в невзгодах Альберта Андерсона он принял куда большее, чем последняя. Мисс Флетчер Эбби видел после внезапного столкновения в туалете еще раз, кстати, но потом та испарилась, с ними на рейс не села – взяла такси прямо тут, вполне возможно, или ее подвезла мать. У Деб, кстати, есть тачка, только на станции Альберт машины не видал, – что ж, одногруппница вполне могла себе позволить оставить транспорт в Крипстоун-Крик на лето и никак от этого не пострадать. А если она и приехала на своих колесах, то не удосужилась предложить их подвести… О том и речь, что в приятельницы и знакомые ее можно занести, а вот в лучшие подруги – увы.

“Еще ее эти странные выкрутасы в туалете… Ладно, не буду брать в голову. Время лечит, оно же все расставит по местам”, – решил Эбби, размышляя насчет девушки, пока Талли сообщал ему самые новые сплетни касательно почти каждого на их рейсе, исключая, разве что, водителя, а еще ближайших от их мест попутчиков, которые с большим интересом ловили каждое его слово.

Альберт, слушая сплетни в дорожной полудреме, благодарил одногруппника за то, что он так и не поднял разговор о прошлом семестре и событиях, произошедших непосредственно перед каникулами, а пытался сосредоточить воспоминания и внимание Эбби на самой беззаботной для любых учащихся поре – лете.

Неприятности и трагедия родом из прошлого учебного года, безусловно, сблизили Эбби и Чарли, под их гнетом дружба парней (довольно неуклюжая изначально) быстро окрепла. Но Эбби предпочел бы, чтобы их отношения с Чарли развивались самым заурядным и постепенным образом, как часто и происходит у самых заурядных людей студенческого возраста – легко, беззаботно, незамысловато, во время дуракаваляния, пьянок и, коли на то пошло, скучных лекций и семинаров.

Без вечеринок и юношеской ерунды не обошлось, но случилось несколько иначе.

А ворошить прошлый (Или еще продолжающийся?) кошмар не имелось никакого желания, по крайне мере пока. В том, что нечто – чувства, мысли, тревоги – неминуемо накроет его с головой в академии, Эбби не сомневался. И ему хотелось отсрочить столь неприятный (и даже жуткий) момент.

Но, хотелось или нет, их серебристый с красными полосами корабль на колесах, мерно покачиваясь, преодолевал новые и новые волны растрескавшегося асфальта, напоминающего застывшую давным-давно лаву, и нес их всех в городок Крипстоун-Крик.

После высадки Чарли помогал Эбби с покалеченным чемоданом – самую малость, ведь они почти сразу же поймали такси – желтый Додж Монако (При смене окраса на серый, бежевый или песочный (плюс золотая звезда на дверцах и мигалки на крыше) эта длинная посудина легко превращалась в транспорт шерифа, черный или синий с белым – вот вам патрульная полицейская машина, а если другие расцветки – можно еще погадать о роде занятий владельца: кто он? – отчаянный гангстер и сорвиголова или примерная домохозяйка и мать пятерых детей. Как видите, весьма универсальная колымага!).

Бесплатно прокатиться, как надеялся Эбби, не свезло, хорошо хоть такси поймали, учитывая, что следом за их рейсом прибыл еще один автобус, под завязку набитый студентами, а также несколько автомобилей довезли пассажиров до места назначения, отчего доселе пустынная остановка на подступах к городку, состоящая из знака, фонаря и пары скамеек, превратилась в небольшой фестиваль под открытым небом.

– И почему эти драндулеты не могут довести нас до кампуса? – жаловался Чарли, когда они уже бежали на поиски такси, выбравшись из автобуса.

– Потому что они междугородние, а не городские, – отвечал Эбби, пытаясь за ним поспеть. – Да и такое путешествие пару раз в году можно перетерпеть.

– Да знаю я, знаю! Еще и местный закон, ограничивающий траффик по улицам, мол спокойный город и износ дорог ниже… Да уж! Клянусь тебе, Эбби, в следующем году либо сам обзаведусь тачкой, либо найду кого-нибудь на колесах. Надоело уже!

– Ладно, а я куплю новый чемодан, – отвечал Андерсон, размышляя о том, что до следующего года им бы еще дожить.

Парни разделили оплату до ворот КиКи – 50/50, никого третьего брать, а значит и ждать, не стали. Перекинулись парой слов о месте назначения и цене с пожилым водителем, уже практически запихивая пожитки в его багажник, сели и сразу расплатились, чтоб потом не возиться. Всегда, когда остается какая-то пара последних миль в твоем путешествии, хочется побыстрее его завершить. На этом как-то негласно сошлись и Эбби с Чарли: обоим хотелось наконец приехать, просто переместиться из точки А в некую иную отметку маршрута, назовите ее какой угодно буквой любого алфавита.

Сумма затрат на весь путь от Блумингтона до академии вышла приемлемая, что само по себе прекрасно, так думал Андерсон, радуясь сэкономленному остатку мелких купюр в кошельке, поскольку Дункан выделял ему деньги на жизнь и карманные расходы дозировано и ограничено – хватало, в целом, но особо не разгуляешься. Если честно, Эбби собирался поискать еще и подработку в городе или прямо в академии – ничего зазорного в подобном нет, а сотня-другая – не лишняя. Он бы согласился и на работу официантом, хоть в том же ресторанчике “Лобстер Тюдоров”, мог бы перепечатывать какие-нибудь документы для миссис Кроуфорд или готовить методические пособия для психолога мисс Холлингуорт, единственное, чем бы он не стал промышлять – так это трудами мистера Винклера – слишком грязная и неблагодарная работа.

Получать какой-то доход, конечно, хотелось, но Альберт не знал, действительно не знал, останутся ли у него время и силы на какую-либо работу, даже на неполный график. Ведь помимо учебы ему надлежало сделать еще кое-что – личное, но не менее значимое. Вероятно, гораздо более важное, чем вся его учеба и жизнь до этого момента.

– Ты как? – поинтересовался Чарли, потому что его друг на соседнем сидении погрузился в молчаливое изучение видов за окном, а таксист не представлял собой интересного для него собеседника или хотя бы благодарного слушателя, вечно перетягивал незадавшийся с самого начала разговор на себя, ведая про разнообразные мелкие даже не проблемы, а, правильней сказать, глупые неурядицы (еще и радио ему вторило слезливыми и слащавыми песнями), которые обоих парней оставили полностью равнодушными.

– Нормально, странное чувство, но я стараюсь держаться, Чарли. Спасибо тебе за поддержку!

Остаток пути уже оба друга провели в молчании, слушали блеяние старика про прачечную и цены на стиральный порошок.

– Зато с каким удовольствием я покидаю треклятый Додж! – Эбби усмехнулся, ставя хромой чемодан на тротуар перед воротами академии. – И мне уже ничто не страшно!

– Ты абсолютно прав! А вот и наша детка! – Чарли окинул взглядом CCAA. – Соскучилась без нас?

***

Пятница, 2 июня 1989.

– Ты же знаешь Джо? – спросил как-то (в прошлом семестре, еще до каникул) Талли, когда они сидели за столом во время обеда вне крепостных застенков академии. День выдался таким, что хотелось выбросить все лекционные талмуды в окно, послать профессора, выбежать во двор, раздеться до трусов, валяться на траве, курить, определяя форму облаков – “А тут огромный phallus Пана! Или однако ж Приапа?” – Чарли – в своем репертуаре. Это происходило в их смелом воображении, кроме облака и курения – тут взаправду; а так они – весьма одетые и при конспектах с книженциями сидели на скамье, распластавшись на столешнице. Локти их соприкасались, выпускаемый изо ртов табачный дым перемешивался, как и смех с кашлем, на двоих – одна булка, – ее останки, россыпью лежащие на щербатой поверхности, уже замечены молодыми визгливыми воробьями. До чего же хорошо, что аж грустно становилось, будто Эбби подобного времяпрепровождения не заслуживал. Но Чарли так не считал, он разными способами пытался, порой успешно, точно универсальная таблетка от всех хворей, взбодрить его – Эбби отпускало, но у любого сильного препарата есть побочное действие – разум затуманивался, тупость благословляла, реальность плыла, казалась сном. Somnus…

Альберт Андерсон все эти дни и так жил будто во сне… Имеются в виду световые дни, ночью он не мог сомкнуть глаз: ему казалось, – Артур по-прежнему в их общей комнате, рядом – только протяни руку, вот же он – напротив. А когда первые лучи ползли по мозаике паркета, устремляясь в тот угол, обнаруживалась на его голой кровати с одним лишь пружинным матрасом примостившаяся там пустота – жирная, раздувшаяся до потолка. Полиция забрала многие вещи, почти все, даже незавершенные картины – для анализа его психического состояния экспертами. Академия тоже в стороне не осталась – его постельное белье выстирают и выдадут кому-то еще или, как знать, вдруг оно вернется сюда же, к Эбби. А вот Артура больше нет, и он никогда не вернется. Некоторые предметы однако ж остались: не представляющие интереса и ценности для следствия житейские студенческие мелочи. Их охраняла обувная коробка, ее – в свою очередь – пустота, ставшая столь объемной, что не подпускала Альберта ближе, чтобы он мог достать сундучок из темноты. Да, так мало от него осталось в земном мире, и Артур теперь лежит в коробке глубоко под искромсанными штыками лопат кусочками корней, среди взбудораженной армии личинок и жуков… И к нему Эбби не сможет приблизиться. Или он обратился пеплом? Тогда от него осталось и того меньше… Подробности ему неизвестны. Думая об этом, Эбби отворачивался к стене, тупо пялился на нее (рыдал и скулил он в первые дни, как только узнал), пока вся комната в дормитории не заполнялась яркостью точно аквариум – водой, потом вставал, шел, потому что жизнь продолжается. Талли вырывал его из состояния небытия, будто выводил на цветущий луг из подземного царствия Аида, Артур печально провожал их, прячась в тени платяного шкафа.

– До вечера, Эбби… Я буду ждать тебя здесь, – будто бы говорила его тающая тень. Дверь со крипом закрывалась, Чарли не позволял ему следовать за ними.

– Кого? – Эбби озадачился, пытаясь припомнить, о ком именно зашла речь – Джо может оказаться Джонатаном, Джонасом, Джоан?

– Вот эта самая. – Приятель едва кивнул в сторону. Эбби якобы потянулся за стаканом с напитком, его он тайком стянул из столовой, чтобы теперь еще и украдкой поглядеть на эту самую Джо.

Андерсон не знал ее, никогда не заговаривал, но видел несколько раз то в городе, то на вечеринке, то подле КиКи. Она – уже не молода, понура несколько, усталая всем видом, но этим и прекрасная – не училась тут, жила где-то неподалеку и постоянно околачивалась подле мест, где кучковались студенты, подобно призраку, привлеченному жизнью, голосами и теплом в доме похоронщика, чья семья обитала подле его “хлебного поля”, мрачного ремесла.

– А-а-а, эта… – протянул Эбби, теряя интерес, хотя Чарли точно что-то знал про нее и приберег сплетню на десерт.

– Она похожа на Джоконду, да? – Джоконда пила воду из уличного фонтанчика, губы ее блестели, как и темные волосы, свет лепил из нее знакомый каждому образ, потом съел верхнюю часть ее головы, осталась одна улыбка – Чеширский кот ухмыляется Алисе.

– Не знаю, – отозвался Андерсон.

– Она тут училась, закончила, ничего не добилась, пила, курила, употребляла, – Чарли проигнорировал его отрешенность, – так и осталась при академии. Вон, шатается вокруг: натурально собака на цепи. Говорят, шлюха, – закончил он, отправил окурок в полет, воробьи с гомоном кинулись следом, после ввергнутые прилетели обратно, требовательно и строго зыркали на обманщика Чарли, требуя настоящей пищи.

– И что? – Эбби пожал плечами. Назидательная история на него должного эффекта не возымела – если подумать и припомнить, можно назвать падшей каждую вторую девушку в кампусе… и не только девушку. А после случившегося с Артуром это вообще не имело смысла, но Андерсон понимал, к чему клонит приятель. – Полагаешь, кончим так же?

– Я уже ко-кончаю! – Талли-Торндайк запрокинул голову, весь затрясся, выдав гримасу удовольствия, страдания и облегчения, трагедии и комедии – эта палитра эмоций пульсировала в нем точно люминесценция каракатицы в брачный период.

Эбби не удержался, прыснул и покраснел. Джоконда, видимо, их слышала, но виду не подала, пошла себе дальше.

– И однажды… После выпуска пройдет много лет – десять, предположим, – Чарли успокоился, говорил мечтательно, даже немного серьезно, – и мы с тобой встретимся на автобусной остановке…

– Пожалуйста, – Теперь Эбби не до смеха, он побледнел, – прекрати.

– Я ничего не добьюсь в жизни… Как и ты, – раз мы оба ждем автобус на какой-то гребаной остановке, да? – продолжал Чарли, он смотрел на удаляющуюся Джоконду.

– Чарли, – почти взмолился Эбби. Но он же не специально? – Прекрати!

– И ты станешь пузатым, одутловатым, Эбби… Ты уже немного… Ха! А я – нет… Я не буду толстяком! Кожа да кости, а еще ревматоидные суставы! – Талли его будто и не слышал.

– Чарли! – Эбби соскочил с места. Хотел схватить его за ворот, ударить лицом о стол. За что он так?! – Заткнись!

– Да что такого-то?! – опомнился приятель, его темные глаза блестели, брови и губы изгибались шипящими кошками. Он сердился, что ему не дали закончить продуманный юморной финал.

Чарли действительно не понимал?

– Я больше не могу! Надоела вся эта чушь! – Эбби устремился прочь, на пастбища, где охотилась дикая Джоконда.

– Ты чего?! Я не то что-то ляпнул? Так я ж много ерунды говорю! Ты объясни, я тебе не какой-нибудь Эдвард Уоррен, мысли читать и духов изгонять не умею! – орал Чарли, воздев руки, на них уже таращился народ, ожидающий щекотливого завершения разыгранной драмы. “Сосед погибшего парня” с недавнего времени стал привлекать их внимание. – А вы чего вылупились, бездари?! Pedicabo ego vos! – обратился он к зевакам, по-нобильски посылая тех на хер. – Эбби! Андерсон, будь ты проклят, стой! Псих ненормальный. Ну стой ты, а?!

Но Эбби его не слушал. Он уже поравнялся с черноволосой милфой (кажется, эту аббревиатуру – MILF – Талли почерпнул из “Невероятных приключений Билла и Теда” или еще из какой-то нелепой комедии), к которой Чарли не ровно дышал, вестимо. Она действительно походила на женщину Леонардо – госпожу Лизу дель Джокондо.

***

Среда, поздний вечер, 3 мая 1989.

Возвращаясь с вечеринки, не слишком поздно, но уже как-то поднадоело (а вот Дебора и Чарли остались), он не ожидал встретить тут соседа по комнате.

– Артур? – спросил он, приближаясь и щурясь: свет фонаря слепил, а голову кружили алхимически перемешанные в реторте-желудке разнообразные нектары Диониса.

– Эбби, хм, Альберт, – отозвался старшекурсник. – Добрый вечер.

Действительно, добрый вечер – веселый, теплый, еще месяц учебы и наступят каникулы.

– Ты чего? – Эбби осмотрел парня. Элегантность осталась в его внешности, но трансформировалась в спортивную функциональность – бордовый с желтым бомбер, голубые джинсы, белые Converse. Тот сидел на скамейке, в руках у медвежьего короля – поблескивал вспотевший king of beers, подле огромная спортивная сумка – давно уж не спортсмен из-за травмы, но он часто таскался с ней (будто завтра у него решающая игра).

Андерсон встрепенулся:

“Он что, собирался уехать?”

Артур протянул жестяную банку с надписью “Bud” Альберту.

– Нет, спасибо, мне уже хватит… – Язык заплетался.

– Как знаешь. – Сосед сделал большой и жадный глоток. – Жду автобус уже минут сорок, – пожаловался Артур таким тоном, будто в этом Эбби виноват. – И не одной тачки не проехало, к тому же… Вообще мертвым-мертво. Еще и на вокзале ведь ждать придется. И чего я расписание не глянул? Мог и позвонить в справочную… Вот же! – Он снова отпил, попытался проглотить икоту – не вышло, ухмыльнулся.

– Ты уезжаешь? – Эбби присел рядом, даже протрезвел. – Что-то случилось? У тебя какие-то проблемы?

– Нет, никаких проблем, все путем, а насчет отъезда – как видишь, недалеко уехал! – Артур заулыбался, а Альберт стал смеяться да так, что слезы выступили, защипали глаза. – Эй, ты чего? Что смешного?

– Оглянись, – велел Эбби.

– Ну и? – Марлоу сидел, смотрел на него в недоумении, затем повернул шею.

– Видишь, тут медицинский кабинет, а рядом ветеринарный. Их еще постоянно путают.

– Да? – Артур, проучившийся и проживший тут куда дольше, чем его сосед, как будто этого не знал.

Но так оно и есть. Входные двери медучреждений для тварей божьих – больших иль малых – разделяли несчастные два фута, тут и там крест, лавровые ветви, медицинские докторские степени, часы приема, важные объявления про сдачу анализов и выдачу рецептов – вот вечно все и не могли разобраться, то затащат сенбернара в человечью лечебницу, перепугав старушенций, а то какой-нибудь подбитый драчун и пропойца требует сделать перевязку ветеринара, местного Джеймса Хэрриота – мол, у вас же есть бинты, эти халтурщики, соседи ваши, сейчас не работают, еще и страховку им подавай, а я заплачу наличными, доктор вы или нет? Клялись ли вы, ик, на библии, что ближнего своего… Все мы создания божьи, между прочим!

Артура эта история позабавила, он даже отставил в сторону недопитое пиво.

– Я и не знал, глаз-алмаз у тебя, Андерсон! – восхитился он.

– А я не знал, что ты свалишь, даже не попрощавшись.

– Ну… Свел же нас случай, м?

– Только ты никуда не уедешь. – Слова Эбби не звучали как угроза, он произнес их несколько театрально, даже с юмором, но Артур не понял.

– Как так? Почему? Ты меня не пустишь, приятель? – Он приобнял Эбби, притянул ближе – довольно грубовато.

– Крипстоун-Крик тебя не пустит. – Артур Дуглас Марлоу не знал кое-что еще, поэтому Эбби пришлось посвятить его в очередное (ха-ха!) городское откровение: – Эта остановка не работает. Тут уж с зимы ничего больше не ходит. Сам.

– Да ладно?! А это тогда что? – Спросил Артур, указывая на дорогу. Эбби сидел к той стороне спиной, но в ночной тиши с однообразным концертом сверчков, даже не обернувшись, слышал шум подъезжающей громадины. Свет фар выхватил их из полумрака, описав в треугольник.

Подле них остановился автобус. Попыхтел, после двери с обеих сторон отворились.

– Тут ничего не ходит, парни! – кричал водитель, высунувшись с левой стороны транспорта. – Вы чего, не местные поди? Как вас сюда занесло?

– Да, не местные! – подыграл Артур. – А как нам попасть на вокзал?

– Вам повезло, я домой заезжал, прям на моей малышке, ага! А сейчас вот туда и поеду, работаю в ночную смену. Подбросить?

– О! Вы появились весьма кстати! – оживился Артур. Эбби его восторга не разделял. Они не успели ни поговорить толком, ни попрощаться, ни…

– Ну? Едем? – не терпелось водителю.

– Конечно, минуту! – Марлоу схватил спортивную сумку одной рукой, Эбби – другой, безо всякого церемониала потащил его точно вторую поклажу в салон.

– Что ты делаешь? – Эбби особо и не вырывался.

– Я думал, ты не хочешь меня отпускать, – отвечал Артур. – Тогда поезжай со мной? Проводишь, а я расскажу тебе о причине преждевременного отбытия. Идет?

– Идет…

“Bud” остался на скамейке, стоял до тех пор, пока пьянчуга с синяком, шедший к добросердечному ветеринару за льдом, анестетиком и состраданием, не забрал обнаруженный им трофей – почти полную баночку! Эбби сидел рядом с Артуром в пустом и полутемном автобусе, вдыхал исходящий от того аромат лосьона Old Spice (дорогой парфюм тот использовал редко, он таился в его тумбах), ему казалось, что так и должен пахнуть бог футбольного поля, звездный квотербек. Ему вспомнился Эрих Мария Ремарк:

“Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал”.

“Время жить и время умирать”

Со спортивной сумкой, в простой одежде паренька из захолустного муниципального колледжа, уезжающий в диковинную ночь – Артур, самый что ни на есть настоящий, находился там, где и положено. Как и Эбби, – рядом с ним.

Убаюканный рассказом дорогого друга и соседа по комнате он и не мог подумать, что это их последний вечер.




III. Завет









Лето 1989.

Они завтракали до отбытия Эбби в Крипстоун-Крик. Чемодан уже дожидался у дверей, а парень то и дело поглядывал на часы, волновался – отбытия извечно будоражат, в эйфории ты носишься по дому в поиске нужных вещей, набираешь все подряд – будто ребенок в супермаркете, бросающий в корзину разномастные приглянувшиеся товары, пока мать не видит. Отбеливатель в розовой пластиковой канистре, кукурузные хлопья в виде алфавита, зубная нить, банановая жвачка, злаковые батончики для спортсменов, набор маленьких металлических машинок и пакетик резиновых (непременно неоновых цветов) динозавров! Все, все, все. Я хочу все. Мне это нужно. Не знаю зачем, но я хочу! Ах, желание – бесконечно и неутолимо! А что насчет практичности? Предусмотрительности? Ну ее! Ведь пригодится же? Пригодится! Дернешься, когда приспичит, а нет ничего у тебя, а у меня… А у меня есть. Вот и он так же: голову сломал, решая и примеряясь, что же взять – хоть и не впервые ему. Барахло не умещалось в сумки, количество багажа росло, будто бы он куда-то переезжал (когда-нибудь это случится). При условии, что мольберт, краски и кисти, гипс, скульптурный пластилин, десяток книг (часть сдана в библиотеку – вовремя и в полном объеме, между прочим) и даже зимняя одежда остались в академии. По итогу: мать на кассе отнимала добытые сокровища у орущего ребенка и выбрасывала за борт тележки – в прекрасное море капитализма. А Эбби решался взять только то, что способен проглотить один чемодан средней комплекции – с ним он уже ездил в академию и обратно. Зачем себе усложнять путь? Он и так предстоял долгим и тяжелым, – морально гнетущим, давящим. И что там еще ждет его, какие испытания и лишения? Дункан так спокойно говорил, что он себя накручивает, мол, куда уж хуже?! Циник да и только! Ну да, с возрастом, вестимо, ощущения как-то стираются – он ведь преспокойно (его траур длился примерно неделю) пережил смерть дяди Бена, но для Эбби две потери дорогих людей в течение года (какое там! – за полугодие) – сильное потрясение. В чем-то Альберт старался подражать Дункану, чтобы окончательно не сойти с ума. Артур ушел от него призраком, он не видел ни его тела, ни похорон. Ему даже казалось, что в сентябре они вновь встретятся – настолько не мог он принять его смерть.

Позвонил, как только узнал, еще из КиКи, с автомата, услыхал голос – до боли знакомый, наверняка кто-то из его братьев – Эбби про них знал мало, ведь Артур Марлоу (Интересно, почему?) не особо рассказывал про дом и семью.

– Слушаю? Кто это? Кто это? Нам некогда. Некогда. – Треск. Помехи. Неразборчивые голоса на той стороне. Стенания. – Говорите, я вас не слышу…

Он не посмел ничего сказать.

– Ну и идите на хуй! – Трубку бросили. Гудки проникали в голову, разъедали мозг. Кто-то громко чавкал рядом, девушка надула пузырь из розовой жвачки, потом он с пошлым чмоканьем лопнул.

– Ну? Ты закончил? – поинтересовалась она, поправляя прическу и бант на ней, жуя и творя новые пузыри.

– Закончил, – слабо отозвался Эбби и передал ей трубку, которую до сих пор держал в руке.

Блондинка принялась не только жевать, пускать пузыри, но еще смеяться… и говорить, говорить, говорить…

С другой стороны он не мог поставить себя на место Дункана Леманна (частично, безусловно, он соотносил их столь похожие переживания). Не выходило и полностью погрузиться в его обстоятельства, получалось лишь отдаленно представить такую картину: вот Дункан и Бенджамин, а вот он и Артур, двое ушли в царствие теней, двое остались – оплакивали их преждевременное отбытие из мира живых, сокрушались, возмущались несправедливостью, но ничего не могли с этим поделать. С'est la vie. Точнее, c'est la mort… Оставалось только идти дальше; по завету дяди Бена – путь их должен пролегать какое-то время бок о бок.

Дункан принял это смиренно, Альберт – нет.

Мужчина, взявший на себя ответственность за хрупкую психику Эбби (Вы же знаете этих чувствительных и по щелчку настроенных на суицид юношей, перечитавших двух плакс: Ницше и Кафку!), даже предлагал ему получить психологическую или медицинскую помощь, но, как чувствовалось парню, ему такое не требовалось. Он любил жизнь и не собирался что-то делать с тем, чтобы она прекратилась. И Артур покинул его преждевременно не по своей воле. Ничего… Ничего не изменится, последуй он за ним. В этом нет смысла. Пути Артура и Эбби разошлись не потому, что оба так пожелали. И за ним он бы отправился куда угодно, если бы его только пригласили… Но в стылый мир теней его никто не звал. Когда Дункан убедился, что Альберт не собирается совершить нечто опасное, романтически и трагически безумное, непоправимое – после, наверное, десятка сложных разговоров, то оставил его в покое, даже смело укатил по рабочим (или личным) делам. Эбби пожил в полном одиночестве какое-то время – слонялся по дому, ковырялся в саду, смотрел старые фильмы и читал, читал, читал. Открывал холодильник, брал что-то с полок – работал челюстями и языком, глотал, сплевывал в миску нераспустившиеся зерна попкорна, выдыхал смесь алкоголя и колы. Поднимался к себе – спал днем, чтобы ночью слушать молчание звезд после набега на кухню. Сам ничего не творил – за кисти и карандаши вообще не брался. Музыка тоже покинула его (временно в единоличном владении) дом, даже та, что в миноре. А вот тоска и печаль прижились. Это утраченное время – воистину the dead summer.

Жизнь вернулась с прибытием Дункана. А после даже Чарли приезжал. Торндайк беспрестанно рассказывал о только вышедшем этим летом фильме “Бэтмен”, но Эбби не любил супергероев, их разноцветное трико с плавками поверх. Стоило ему об этом заикнуться, Чарли тут же встал на защиту Человека Летучей Мыши, убеждая, что в сравнении со старым сериалом – лента стала гораздо мрачнее и драматичнее. Но уговорить друга поехать в кинотеатр у Талли не получилось, хотя одногруппник не отказался бы поглядеть на любимого героя еще раз. А у Андерсона действительно не имелось ни сил, ни желания, чтобы куда-то ехать. Чарли в битве убеждения не выиграл, но так или иначе остался доволен, поскольку отправился в кино с Дунканом. Они будто (так показалось Эбби) отец и сын запрыгнули в кремовый с имитацией дерева по бокам Шевроле Селебрити (по габаритам – чисто семейный автомобиль) и укатили в отпуск во Флориду – не меньше, судя по продолжительности их сборов. Эбби же остался дома, наслаждаясь бездельем и чикагской пиццей с огромным количеством томатного соуса и сыра. После отъезда однокурсника, одновременно и у Дункана появились новые дела, требующие незамедлительного отъезда в Чикаго, в Спрингфилд, еще куда-то там, Эбби снова остался один одинешенек, вернувшись к уже закрепившимся традициям лета в Блумингтоне – тоска, холодильник, ночные светила… Затем мистер Леманн вернулся вновь.

Их совместное, весьма долгое, надо сказать, пребывание под одной крышей подходило к завершению. А вместе с тем и лето конца восьмидесятых собиралось покинуть вечеринку, допивало последний бокал Veuve Clicquot и дарило четыре жарких поцелуя – по два в обе щеки, обещаясь заглянуть как-нибудь еще.

Пришла пора поменяться с Дунканом местами – теперь его черед покинуть дом.

Покончив со сборами, Альберт уже приоделся в дорогу, в противовес ему Дункан, которого он обнаружил внизу, демонстрировал внешним видом столь порочную сладость безделья и неги – из-под черного шелкового халата (на голом торсе) выглядывали бежевые штаны в клетку Nova – отличительная раскраска Burberry, на босой (отнюдь не стариковской) ступне, одну ногу он закинул на другую, покачивалась домашняя туфля с излишеством леопардовых пятен и золотых орнаментов – изыски довольно молодого, но грандиозного модного дома Versace.

Мистер Леманн вообще выходил за рамки среднего (или уже даже старческого?) возраста, если не смотреть на лицо, а только на его тело – ему не дашь и тридцати. Но на деле Дункану перевалило за пятьдесят с небольшим – Эбби откровенно не знал дату и год его рождения (да, вот так бывает, как-то парень не застал празднований в их доме), сколько ему в точности лет – тоже, ведал только, что дядя Бен старше друга на добрый десяток.

– Дункан, ты тут останешься? – Эбби звал его по имени, без формальностей. Мужчина не возражал, ни разу слова поперек не выдал. А как его еще назвать? Хотя как-то странно считать еще и Дункана родителем, членом семьи. Да, он принимал некое участие в становлении Альберта, этого не отнять, даже совершил куда больший вклад, чем чета Андерсонов – биологические производители продукта-сырца с названием “Альберт Андерсон”. Но молодой человек не считал, что образ жизни, ход мыслей и наставления Дункана – применимы к нему, к Эбби. Дядю он слушал, к нему еще пока не привык. Юный Андерсон ранее, где-то подсознательно, опасался (виной постоянные тирады матери), что избыточное присутствие некоего третьего мужчины в их с дядей Беном жизни, как-то повлияет и на него. Эбби сложно принимал собственные противоречивые мысли и тем более чувства. Но дело ведь совершенно не в Дункане? Нет, не в нем. А на сплетни дражайшей матушки – вообще начхать. Особенно теперь.

Дункан Леманн появлялся в доме Бена негаданно, а затем так же бесследно испарялся, чтобы вернуться – послезавтра или через месяц. И он не чужой для Бена, тот его очень ценил, Дункан, стоит полагать, – разделял сию взаимность – раз за разом возвращался к Бенджи – даже после довольно длительных отлучек; получается, и для Эбби этот человек должен иметь значение, в память о Бенджамине, из уважения и благодарности к нему? Пожалуй. Да и до двадцати одного года он с Дунканом повязан по полной – из-за желания (и завещания) дяди Бена.

Дункан – самый лучший друг дяди, эдакий выдержанный и проверенный годами Чарли для Эбби. Андерсоны повизгивали о каком-то тлетворном влиянии на него подобных вычурных дружеских отношений между мужчинами, но Альберт не мог сказать, что Бен и Дункан вели себя неподобающим образом (при нем, Андерсонах или многочисленных гостях (оба любили эдакие стариковские тусовки), дома или вне их обители), точнее, подобающим для людей, которые друга в друга влюблены, а если и нет, то хотя бы спят вместе. Дункан и Бенджамин никогда не держались за руки, не целовались и, кхм, он ни разу не застал их за чем-то еще…

Все это, вероятно, если на самом деле существовало, а не являлось (сомнительно) выдумкой Роуз и Патрика Андерсонов – либо осталось где-то далеко позади, либо за некой завесой их скрытной жизни, куда доступа не имелось ни у кого, не только у Альберта. Оно и понятно, хоть в их штате декриминализировали отношения между мужчинами в шестидесятые, еще до Стоунволлских бунтов, но до сих пор во многих других – до седин так и не женатых Бенджи и Дункана ждали бы не просто какие-то пересуды, а, возможно, проблемы с полицией, потому что это как минимум странно, когда двое мужчин живут под одной крышей, еще и воспитывают мальчика.

Альберт не лез к ним с расспросами и разговорами. Он просто принимал их союз – профессиональный и приятельский, не видя ничего отвратительного, больного и преступного ни в дяде и его друге, ни в их отношениях. Почти год торча в частной школе для мальчиков, сложно что-то разглядеть во время быстро пролетающих каникул – все твое пребывание дома. А также значительно больше, особенно теперь, не соглашался с миссис Андерсон, пророчащей сыну подражание ее непутевому старшему братцу в якобы голубой показухе. Живи они в другом месте, она бы и пожаловалась на Бенджамина в полицию (а дядю бы упекли в психушку). Или бы Роуз Андерсон все-таки побоялась позориться? Жадность, конечно, могла подстегнуть Андерсонов к достаточно изощренным и гадким способам… Но как-то, к облегчению Эбби, такого не случилось… Или же Дункан пригрозил им какими-то юридическими штучками? Парень не любил родителей, но, надо отдать им должное, благодарил, что (при их мерзком характере) дальше внутрисемейного перемывания костей дело не доходило.

– Ты же не такой, – Мать дула губки, – как Бенджамин?

– Это ж мой сын! С чего ему сделаться таким?! – У отца всегда имелись неоспоримые аргументы.

Какой “не такой”? А если и нет? А если – да? Что в этом такого или “не такого”? И никто не мог из него вылепить нечто – Андерсоны – “такого”, а дядя Бен и Дункан – “не такого”. Эбби – он и есть Эбби. Эх, бедный Артур! Его вот точно не заботила вся эта типология.

Эбби ничего не мог ответить миссис Андерсон, кроме:

– Ты вообще о чем?

Сексуальная (и не только) революция свершилась в семидесятых, даже в шестидесятых, но его мать это как-то пропустила. А вдруг она думала, что где-то на юге до сих пор существуют плантации с черными рабами? Она, разумеется, что-то слышала по телевизору и читала в газетах про борьбу за равноправие полов, отрицание гендерных и расовых стереотипов, всяческие парады и бунты, но тех, кто отличался от Андерсонов (хотя бы нелюбовью к желтым с золотым портьерам в гостиной), – она автоматически вносила в какой-то личный список злодеев и извращенцев. А вдруг однажды она передаст его Богу, чтобы тот покарал каждого из этих негодяев?

Еще она полагала, что дружок братца Бенджи собирается совратить ее (какая собственница!) драгоценного и золотого (после озвучивания завещания – да, вполне!) мальчика, но Эбби ничего подобного не замечал за Дунканом ранее и ничуть не боялся, что тот внезапно возьмет и воспылает к нему некой страстью теперь.

Еще парочка Андерсонов насмотрелась баек из телевизора, ведь современная молодежь (без подобающего родительского воспитания и заботы (считай, надзора), от которых их Эбби так рьяно отрекался) у них ассоциировалась лишь с сексом, СПИДом и наркотиками!

– Раз. Нет, это так не работает, Дункан не набросится на меня и ничему такому не потакает, выдохните. С чего бы? С чего вы вообще ведет такие разговоры? И вообще он почти не бывает в Блумингтоне.

Ах!

– Два. СПИД? Я по-прежнему девственник, существуют средства защиты, половое воспитание и воздержание, выдохните еще раз.

Ох!

– Три. Наркотики? Нет, спасибо. Я таким не интересуюсь. У вас все? У меня – да.

Комбинация ахов и охов, прямо-таки холотропное дыхание. Занавес. Конец.

Помимо прочего их тревожило состояние дяди Бена (которое им не досталось), ведь Дункан мог обвести простачка Альберта вокруг пальца и ободрать его до нитки. Они припасли важный и откровенный разговор и всяческие претензии аккурат к отъезду сына.

На их доводы (очередные инсинуации) парень лишь рукой махнул. Общения (если это так называется) с родителями (если их можно так именовать) ему хватило за глаза.

Эбби, покидая особнячок Андерсонов в Нейпервилле, подумал, что в следующий раз не станет сюда заезжать вовсе. Возможно, больше никогда…

Ничего такого, что тревожило миссис Андерсон, в доме дяди не происходило. А Бенджамин и Дункан познали то, чего не дано Андерсонам, как бы те не изображали единение, сколько бы не играли в счастливую семью, материально благосостоятельную, – пожалуй, познавшую гармонию, – вряд ли. Когда он видел дядю и его друга вместе, сидящих столь уютно на почтительном расстоянии, но испускающих, улавливающих и понимающих безошибочно малейшие импульсы друг друга, почти магическим образом, просто не мог усомниться, что они овладели каким-то сокровенным рецептом благоденствия. И правильно, что не спешили им делиться со всяким… даже с ним.

И Дункан что и видел в Альберте, так это их общее с Бенджи дитя, но не более того. Столь крепкая связь еще не успела сформироваться у Эбби (он раньше не задумывался даже о малейшей возможности присутствия Дункана в его жизни без дяди Бена), но, как казалось парню, теперь и он стал лучше понимать дядиного друга, а его (хоть и редкое) присутствие сглаживало тяжесть одиночества. И ни о какой тяге не могло идти и речи!

Дункан Леманн являл собой эдакий архетип взрослого, умудренного гораздо большим опытом покупки люксовых вещей, – Чарли Торндайка – у всех есть такой приятель. А у того, в свой черед, имелся такой вот тихоня Альберт.

И сколь он представлял любовный интерес для Чарли (совершенно никакой), столь и вожделенным казался и для Дункана (совершенно нежеланным). И сам он ничего такого к ним не испытывал – ведь это его друзья.

– Как дела, Альберт?

– Хорошо, Дункан. А у тебя?

– А у меня… – Тра-та-та-та-та! И вот так каждый раз проходило их общение. – Ох, ну ты и заболтал меня! – Сказать хоть слово шанса Эбби не предоставлялось. – Пора бежать, извини!

После смерти дяди они стали существенно ближе, Дункан взял на себя некую ролевую модель – не сказать родителя, до Бенджамина ему тоже далековато, – но неофициального опекуна, эдакого патрона, что ли. Порой думалось – а не оставил ли Бенджамин и Дункану какой-то завет, связанный с ним, Эбби? Ведь мужчина не рвался продавать их общее имущество (Андерсоны, будь у них на то право, давно бы его разворошили), выкупить долю Альберта (денег у него полно), подбить на какое-то юридическое ухищрение, при котором стороны окажутся в выигрыше (таких типичных юридических афер и боялась миссис Андерсон). Мистер Леманн просто, казалось, продолжал жить, как и раньше – не только для себя или Альберта, но и для Бенджи.

Все-таки, пришел к выводу Эбби, Дункан Бена очень любил.

Кроме дружеской связи, которую не понимали Андерсоны, а долгое время, вплоть до настоящего, и Эбби, только без традиционного андерсоновского порицания оной, связывали Бенджамина и Дункана и другие отношения – деловые, партнерские. Леманн являлся не только его консультантом по юридическим аспектам, а еще нотариусом.

И последней волей дяди при профессиональном свидетельстве господина Леманна, которому досталась (назло миссис Андерсон, а отец и вовсе стал звать с той поры Дункана исключительно жидовским педиком) половина имущества дяди Бена (другая часть предназначалась его единственному племяннику), зафиксирован в завещании один интересный пункт – Эбби должен создать шедевр искусства и продать его на небольшом аукционе – тот устроят общие приятели Бенджамина и Дункана. В первый год обучения он освобождался от этой прихоти покойного дяди, но теперь ему не отвертеться. Срок – к Рождеству… И так каждый раз, пока он не выпустится – эх, еще четыре таких аукциона впереди. Вот так! Разумеется, он может ничего не делать, но тогда вся его часть наследства перейдет… Нет, даже не Дункану (он бы не погнал его прочь из дому, но как знать?), не благотворительным организациям или каким-то иным дальним, практически мифическим, родственникам; все гораздо, гораздо хуже – долю получат его родители – невежи и моты Андерсоны. А такого Эбби никак не мог допустить. Дядя Бен знал, как замотивировать его не только учиться, но и творить. Или он мог бросить учебу и… А как создать нечто великолепное, не имея представления о том, что дурно, а что превосходно? Ему придется и учиться, и выполнить условие дяди Бена. Дункан хитро улыбался – а вдруг это его идея? Хотя мужчина не особо любил искусство и его мучительные плоды, правильней сказать, он ценил совершенство цветов и форм, но сугубо в обрамлении юридических сделок и права, а также в эквиваленте удовольствия от полученных чеков с несколькими нулями за труды праведные, которые тратил на такой sort of art, в какой мог облачиться – художество тканей, строчек, петель и вытачек от известных модельеров.

– Да, Альберт, присмотрю за домом до зимних каникул, до нашего аукциона. На нем мы и выставим часть коллекции Бенджи, то, чем он нам дозволил распорядиться для этих целей. Я этим займусь, не переживай, параллельно попринимаю страждущих дольщиков и всяк заинтересованных в моих услугах тут, сделаю кабинет на первом, подле библиотеки. Ты же не против? – Дункан потянулся к столику за модным журналом, начал листать его, порой морщился, иной раз восхищался предложенным нарядом, вожделенно вздыхая.

– Дом и твой тоже, – напомнил парень, – как и имущество. А коль дядя желал продать что-то…

– Может, эти предметы и не найдут новых владельцев, – добавил Дункан, после обдумал нечто, озвучивать не стал, ухмыльнулся: – И не хочется мне наше гнездышко оставлять, ибо всякие голодные стервятники так и кружат подле. – Он имел в виду Андерсонов.

– И правильно, – рассудил Эбби. – А потом и я вернусь…

– Ты же не подведешь нашего Бенджи? – Он дядю звал так. – И меня? И, разумеется, себя самого, а, Альберт? – А его всегда Альбертом.

– Нет, Дункан, не подведу.

– Вот и славно. Я тебя провожать на вокзал не пойду, ну, как видишь, я не одет, а собираюсь я очень долго! Закажешь такси, ага?

– Закажу.

– Но с крыльца буду махать, пока не скроешься из виду!

– Не надо.

– Просто провожу до двери.

– Хорошо.

– А доедешь – отзвонись, ладно?

– Ладно, Дункан. Позвоню.

– Прекрасно. Ну, чего стоишь? Завтрак готов, – Дункан отлично готовил, к слову, – накладывай полную тарелку, Альберт! Эх, годы студенческие – голодные, холодные, но такие прекрасные!

– Я думаю, в академии Крипстоун-Крик студентам потребуется Оксфордский словарь, чтобы понять, что такое голод. Не зря же его переиздали в этом году.

– Неужели вас там вкусно и досыта кормят? Хм, я уже жалею, что не еду с тобой. – Мужчина подмигнул.

– Приезжай в любой момент, Дункан. – Эбби взял вафли и кленовый сироп, яичницу с беконом и апельсиновый сок.

– Пренепременно! А теперь: приятного аппетита, Альберт!

– П-прияфного! Хм-м, до фево же вкуфно, Вфункан!

– Где твои манеры, юноша?!

Так они и сидели в столовой до тех пор, пока не пришла пора отправляться на вокзал. Он наслаждался обществом Дункана, едой, светом, пронизывающим просторную залу. Не хватало дяди Бена.

И в Крипстоун-Крик его ждет нечто подобное: они станут завтракать с Чарли, а он начнет тосковать по Артуру. На какое-то время мысли о нем оставляли Эбби этим летом, порой всецело завладевали его разумом и долго не отпускали, но он отмечал, что боль и горечь заметно ослабели – время залечивало его раны. Но в академии он может столкнуться с тем, что память разбередит его шрамы, а те вновь начнут кровоточить под острыми когтями тревог, страха, неверия и горечи потерь. Ведь Артур еще там… Он – наваждение, фантом, слепок памяти, но…

“А учитывая то, что я видел перед отъездом… Видел… Как же! Нихрена я не видел. Разве мог я видеть Артура на заправке? Поди из-за травмы и моих фантазий – крыша поехала!”

Но ведь и Дункан подтвердил, что рыжий парень в спортивной куртке запрыгнул в тачку…

Сомнения и надежда шли рука об руку, направляясь к растерянному путнику, который (вроде как) уже избрал для себя новую дорогу.

“Мало ли таких парней бродит на земле? А если это и Артур… Какая теперь разница?”

Сколько бы сложностей и противоречий не возникло, бросить академию Альберт не мог – тогда он потеряет все деньги… Дядя Бен, придумывающий пункты в документе, не мог представить, что смерть заберет у племянника еще одного дорогого ему человека, а нахождение в идиллическом городке и обучение в элитной академии – обернутся для него сущей пыткой.

Эбби и ранее посещали мысли:

“А не сменить ли комнату? Снять жилье вне кампуса, как сделала Дебора? Но какой смысл? Легче не станет. Меняй одну комнату на другую или нет – ничего не изменится, Артур связан со всем, что есть в Крипстоун-Крик…”

И он по-прежнему ждет Эбби там – в любом закоулке городка, среди полей, в лесу, возле реки и дамбы, в кампусе, в аудиториях, в их общей комнате… Даже если он действительно мертв. Точнее, особенно, если он погиб.

Мало того, до чего странно осознавать, но ему как воздух требовалась болезненная мука – не из-за сострадания и сожалений окружающих, нет, Эбби хотелось страдать в одиночестве, а потому что он ее заслужил, страдание стало его частичкой, как и искусство. И только они у него и остались.

Хоть парень и зарекался перед каникулами, что пора оставить терзания и пустые чаяния, жить настоящим, смотреть в будущее, идти дальше (оказалось не так легко!), он знал – скоро чувство вины вновь охватит его.

А предстоящий путь – выстрадать сохранившееся горе, отчаяние, неверие, – тогда, возможно, он сможет через них переступить, отбросить или попросту не обращать никакого внимания, коль они репьями прицепятся к нему.

Но это лишь установка, внушение, а теория и практика (как часто показывает последняя) – не подружки. Сумеет ли он придерживаться продуманного заранее плана и не сломаться, когда раскроется правда об Артуре?

А ведь так (volens-nolens) наверняка и произойдет.

Еще и дядин завет…

Как бы дожить до конца декабря?




IV. Джоконда









Пятница, полдень, 2 июня 1989.

– Эбби! Да стой ты! – Чарли нагнал его. Джоконда заинтересовалась происходящим, тем более погоня происходила посреди ее негласных владений.

– Отстань, Чарли! Я хочу побыть один! – Но теперь к ним еще шла и вырулившая откуда-то с парковки Дебора, она отринула дорожки и разрезала уверенными и широкими зигзагообразными движениями зелень газона.

Альберт остановился; отчего он бежит и куда?

Пока Чарли и Дебора двигались к нему, Эбби рассмотрел черноволосую деву: и лик, и одеяния – свободный кардиган нараспашку, не хватало на нем нескольких пуговиц, оставшиеся пока еще цеплялись к запиллингованной ткани, держались на рвущихся нитях, растянутые карманы утяжелены неким незримым ему содержимым, оттого скособочена эта одежда, покрывающая старую белую футболку под ней, та – такая же застиранная, утопленная не раз в химикалиях Clorox, растянутая и сморщенная – переходила в длинную черную юбку ниже колен, делила Джоконду пополам. Ткани струились по ее голым бледным ногам, еще покачивающимся для дальнейшего рывка, она еще не успела остановиться до конца, как будто думала – а стоит ли это делать? Потрепанные (белые, с въевшейся в швы и прочие мелкие трещинки пылью) кроссовки с безымянной фабрики шаркнули стертыми подошвами несколько раз, и она замерла. Альберт находился столь близко от нее (или она от него, или они друг от друга). Посему красота Джоконды – некоторые картины лучше смотреть издали – поблекла, прямо как ее убогая линялая футболка. Эбби успел заметить на облачении женщины и на ее заскорузлых руках следы краски – белые, красные, синие и зеленые оттиски, их мочили и терли, но они не желали сходить – признак того, что она не оставила живопись и картинный станок.

После их взоры встретились. В огромных глазах он увидел отрешенность, какой не встречал никогда. Интересно, что она сумела разглядеть в нем – родственную душу, возможно?

И показалась она ему не охотницей, а скиталицей трёхдорожья, богиней луны, ночи, колдовства и дурманящих трав – Гекатой. А вот Дебора – что ни наесть соперница, хищница, охотница – Артемида. Она погонит ночную странницу прочь… Не потерпит иной богини. Поклоняться должны лишь ей.

Эбби встрепенулся.

– Привет! – Мисс Флетчер обратилась к здесь присутствующим: Джоконде, Чарли и Эбби. Неожиданно… – Сегодня у меня вечеринка, ну, по случаю завершения цикла учебы… и начала экзаменов, но не будем о неприятном! Еще и пятница, все боги велели оторваться! Вы придете? Места ограничены, как и мои предложения.

– Мы? – Он впервые услыхал голос уличной Джоконды – хрипловатый, надсадный, будто она молчала всю жизнь и впервые издала коротенькое мычание.

– Мы придем! – выпалил Чарли, он уже обнимал и удерживал Эбби, чтобы тот не удрал. – Это, кстати, Дебора Флетчер. – Он галантным жестом представил незнакомок. – А это – Джо! – Одногруппник будто бы знал ее много лет. А Джо наклонила голову, лицо ее просто чуть поплыло в сторону и плавно качнулось в темных водорослях волос. Да, серьезно, ее так и звали?

– Очень приятно. – Девушки обменялись кивками. Парни переглянулись; Эбби с удивлением вывернулся, изучая Чарльза – тот сиял от успеха пуще прежнего: и нервного друга поймал, и милфа эта его ничего поперек не сказала – стояла тут же, а могла бы отречься, уйти прочь, заставить твердь разверзнуться, затем сгинуть в расщелине, ведущей в Аид.

– Тогда увидимся в семь вечера, адрес вы знаете. Можно и попозже, только не слишком. С вас парочка бутылок чего-нибудь, на ваш вкус, для вас же, вы мои предпочтения знаете, не хочется вас разорять, – подытожила Дебора. – А ты, Андерсон, непременно приходи. Отказа я не приму. – Жалость на секунду омрачила всю ее.

– Оки-доки, командир! – Чарли свободной рукой (Эбби снова оказался в его плену) отсалютовал.

– Я буду, – решил Альберт.

Флетчер махнула идеальной прической, руки из карманов она и не доставала, как стояла, так и развернулась, задвигала широкими и сильными бедрами, и (будто олимпийская конькобежица) двинулась куда-то еще – до семи времени еще уйма!

– Мы знакомы? – Джоконда первой нарушила неловкую тишину.

– Чарльз Талли-Торндайк! – Он заулыбался и зачем-то взъерошил волосы Эбби. – И Альберт Андерсон – очень легко запомнить! Его родители не заморачивались. Вот так. Теперь знакомы.

Улыбка. Тень. Отпечаток губной помады на краю фарфоровой чашки.

– А ты с нами? – Чарли обратился к Джо.

– Где встретимся? – сразу же спросила она. – Здесь?

– Можно в городе, у “Лобстера Тюдоров”, – Никакими Тюдорами и лобстерами в этом ресторанчике и не пахло, – знаешь такое местечко?

– Знаю.

– Вот и славно!

– А вы здесь учитесь?

– Да, а ты? – Надо же! Чарли разговорил Джоконду так просто!

– Училась. Давно… – Женщина медленно моргнула, до этого ни одна ее ресница не шевелилась – будто глаза нарисованы.

– Года два назад, да? – Чарли подкинул ей якобы ненавязчивый комплимент. – Мы на втором курсе, ага, вот на третий переходим, – приврал он, по сути они еще не закончили первый.

Снова полуулыбка. Эбби уже чувствовал себя лишним, ему хотелось испариться.

– Десять лет назад, – отвечала Джо. Чарли присвистнул.

– И даже не скажешь! – Что за неумелая ложь? – Десять – какое-то сакральное число! – изрек он, тут уже обращаясь к Эбби. – Да?

Тот промолчал.

– Вы пишите? – поинтересовалась Джо.

– Лекции? Книги? Стихи? Музыку? – Чарли призадумался, перебирая, что еще такое можно писать. – А! Картины-то?

– Они самые.

– Не особо… – Интерес Джоконды таял подобно табачному дыму, невидимая волна начала уносить ее от парней. – Мы на искусствоведов учимся, – поспешил вставить Чарли, чувствуя, что ее манит уже нечто иное. – У нас тут полно курсов, кружков, факультативов и всяких, как их там, лекций со свободным посещением. Ты на такие ходишь? Вход бесплатный, ха-ха!

Это правда, в академии чего только не происходило, во всем принять участие никак бы не вышло, а они еще будут изучать общие предметы и в следующем году. Основной упор для их специалитета – история и теория искусств, но Эбби занимался художественным ремеслом и в практическом виде, в отличие от Чарли, которому и без того хватало английского языка и литературы, латыни, французского, философии и психологии, прочей муры, а еще и физической культуры! Помимо факультета изобразительных искусств в КиКи имелись и прочие: зарубежные языки и литература, писательское, издательское и библиотечное дело, театр – режиссура и актерское мастерство, хореография (даже Чарли заглядывался на парней в столь облегающих балетных трико (“Да блин! Оно так торчит, поневоле взгляд опустишь! Ну, как в общей душевой…” – оправдывался он.), а на девушек в пачках, птичками щебечущих и порхающих по кулуарам, – тем более), еще тут учили музыке – в отдельном здании, чтобы арии, госпелы, хоралы и бесконечная какофония звуков, издаваемых разнообразными музыкальными инструментами, не мешали более тихим и спокойным занятиям. Поэтому первокурсники (почти второкурсники) Эбби и Чарли не только не знали всех и каждого в академии, но и не ведали, чем те еще занимались. Других забот хватало!

– Нет, не хожу… Мне не нужно. – Джоконда отчаливала от их пирса, завидев кого-то еще. – Я пойду. Насчет вашей вечеринки – ничего не обеща…

– Мы пишем картины, – громко сказал Эбби, отчего и Чарли, и Джоконда вскинули брови. – Приходи, как договорились, к Деборе, там и поговорим.

– Хорошо, – согласилась наконец Джоконда. – Полседьмого, у ресторана с лобстерами?

– Нет там никаких лобстеров, но, да, встретимся возле него!

– Тогда до вечера.

– До вечера.

Джоконда прошла по аллее и скрылась за поворотом главного корпуса.

– Вот так Андерсон! – Чарли опять ерошил волосы Эбби. – Вот ведь gigolo! Выручил по полной!

– Отстань, Чарли!

– Вот он мой красавчик, секси мачо Аль Пачино! Ха!

– Ну прекрати…

– А чего ты сбежал-то? Из-за… – Он успокоился, выдержал паузу, – из-за Артура? Ты прости, я сперва говорю, потом… А потом и не думаю даже!

– Никогда не знаешь, что от тебя можно ждать, Чарли…

– Я этого сам не знаю! – загадочно проговорил одногруппник. – Прощаешь меня?

– Тебе не за что просить прощения. Ты ничего такого не сказал, просто вспомнилось, затем нахлынуло.

– Но сейчас ты же в норме, да? Ну, более или менее, разумеется…

– Типа того. Да. В норме.

– Тогда пойдем назад, м? – Он тут же заорал другим студентам, покусившимся на их столик: – Эй, а ну пошли вон! Это наше место! Не видите, там вещи лежат? И они – не ваши, – Книги и сумка Торндайка остались на скамье – он бросил их, погнавшись за Эбби, – а следовательно, что, mes ch?res putes, место занято!

***

Послеполуденные занятия поражали Эбби какой-то невесомостью, некой бессмысленностью и праздной торжественностью, а Чарли это только радовало – часы, объятые летними дуновениями с ароматом цветов, сочащимися в аудитории сквозь широко распахнутые витражные окна, протекали столь непринужденно, что и не верилось – ведь ранее, в этих комнатах, они ломали головы, стонали и пыхтели от напряжения, гневно вздыхали из-за ошибок и критики, даже боялись, тряслись зайцами. Но сегодня все преобразилось: и дух академии, и довольные разморенные студенты, и даже преподаватели. Их самые строгие наставники вышли из амплуа тиранов и надсмотрщиков, какими их считал Чарли и многие другие. La fin! Хватит! Теперь они предстали перед учениками не закостенелыми мастерами, ярой палатой консерваторов, талантливыми и неугомонными безумцами – поэтами, художниками, зодчими, мэтрами, требующими и от них всепоглощающего самопожертвования ради искусства, знаний, престижа, карьеры и чего там еще… Эбби видел в них обычных людей, наслаждающихся, предвкушающих наступление погожей поры, отпуска, поездки, дальних странствий, возвращения домой, заслуженного покоя.

Эти весьма взрослые (а кто-то уже возраста почтенного) люди вдруг превратились в мальчишек и девчонок – румяных, пышущих жизнью, алчущих свободы, беспробудного и беззаботного сна до обеда или даже ужина (кстати, поужинать не помешало бы им с Чарли тоже!), грядущему празднику живота предстоит совместить в себе несколько пропущенных приемов пищи разом, еще и запоздалый aperitivo впридачу. После профессора и прочий персонал включили бы громкую музыку, она бы гремела после одиннадцати, а те – танцевали до беспамятства! Кого-то бы ждала внезапная безобидная и обоюдно забытая поутру интрижка. Лился бы смех – звонкий гимн юности, не знающий преград, приличий и возрастных рамок. И длилось бы сие свободолюбивое безумство до поздней ночи! И все сегодня подвластно, мыслимо и возможно!

Эбби почти видел чьи-то голые пятки, крутящие педали во тьме; некоего полуночного приключенца, велосипедиста, и его легкий транспорт уносила к реке Крипстоун-Крик сила тяготения, как он несся с горки, отпустив руль, сперва ослабив хватку, а потом и без рук… А те обратились крыльями, и счастливец взлетел… Вместе с велосипедом? Да, не бросать же его?! Где-то он уже видел такой образ… но где и когда? Он не мог вспомнить. Да и не хотел. Луна – не солнце, она не обжигала наглеца Икара, тот добрался до земного края – к крутому берегу моря, а затем и до океана, до чарующего места, где смешиваются воды! Звезды указали ему путь в эту заводь. Почему-то у этого человека лицо Артура. Эбби не спешил прогонять видение…

– Здесь конец моего пути. – Он еще помнил его голос.

Но путь Эбби пока еще продолжался. Для него наступил (и то не окончательно) лишь конец учебного года. Большинство тестов и практических защит уже остались позади. Впереди их ждал последний экзамен по истории искусств – с теорией и демонстрацией; до него неделя, которую займут – подготовка, консультации и дополнительные занятия – хотелось верить в таком же легком и непринужденном формате. А затем лето, долгожданное лето!

Но это после. После. Сегодня их ждет вечер у Деборы. Чарли не переставал болтать про дражайшую Мону Лизу, а тот внимал и не спешил делиться результатами неутешительных наблюдений касательно этой женщины.

“Пусть Чарли прочувствует на себе, коль хочет… Вмешиваться не стану… А если он увидел в ней нечто такое, чего не заметил я?”

– И чего ты такой молчун? – Друг тормошил его, а Эбби в полудреме смотрел в окно; сиденья в аудитории будто нарочно сделали такими неудобными, жесткими, аскетичными, чтобы студенты не расслаблялись, но ему сейчас его место казалось довольно комфортным, – тело и скованные позы он оставил, уносясь мыслями куда-то за пределы Крипстоун-Крик. Теперь он знал, где нашел последний приют Артур, и мог легко отыскать туда дорогу.

– Если я молчу, это не значит, что мне нечего сказать. – Эбби медленно возвращался из астрала мыслей к Чарли.

– Так занятия уже кончились, приятель! Почти пять часов!

Эбби, открыв рот, огляделся, точно оказался в лекционном зале впервые. Они остались тут только вдвоем, остальные, включая лектора, уже ушли.

Взяли и убежали прочь, а Чарли остался. Он остался с ним.

– И что бы я без тебя делал? – Альберт улыбнулся.

– Вот и я о том же! Пойдем, нам еще надо прикупить вина… Или что мы сегодня будем? Джин? – Он принялся перечислять наименования алкоголя подряд: – Виски? Ром? Текилу? Пиво? Темное? Светлое?

– Безалкогольное? – в шутку предложил Эбби.

– Ну уж нет! Мы просто обязаны напиться!

– Ничего мы не обязаны.

– Только пообещай мне одну вещь, Эб. – Наш интриган замолк.

– Какую?

– Сегодня ты напьешься, но не будешь рыдать.

– Не буду.

– Напиваться или рыдать, м?

– Чарли…

– Да, да, так меня и зовут. – За их спинами скрипнула дверь. Талли обернулся первым. – А вот и господин уборщик пожаловал, нам пора! Лето, юность, Джоконда! Мы идем к вам! – Он поклонился хмурому бритому наголо парню (чуть старше их) в невзрачной спецовке (будто у заключенного), опирающемуся на швабру. – Хорошего вечера. – Странное пожелание, тому ведь предстояло драить огромную аудиторию. Еще и отскабливать незаметно припрятанные под столешницами жвачки и наклоняться, чтобы оттереть черные следы обуви от пинков сотен пар ног в разнообразнейших местах и прочее, прочее… Работы – валом. Никто из них – ни уборщик, ни припозднившиеся студенты – не знали, когда эти двери вновь откроются – в понедельник на следующей неделе или уже осенью, в новом учебном году.

Но Чарли сразу же выбросил прочие мысли из головы, как ненужную скомканную бумажку, что слишком долго валялась в кармане. Поддавшись его лихому, в чем-то взбалмошному настрою, Эбби уступил сии размышления и предположения уборщику. Тот, насвистывая лишь ему ведомый мотив, принялся вальсировать, оставляя пенные разводы на полу.




V. Лобстер Тюдоров









Пятница, вечер, 2 июня 1989.

В столовой устроили небольшой фуршет (вот куда все спешно отправились), шведский стол избавил сотрудников от лишних хлопот, а голодающих студентов и некоторых преподавателей якобы от очередей. Только вот, чтобы подобраться к чаше с пуншем (безалкогольным) или к тарталеткам с сырным кремом (никакой икры, паштета из утки или кусочков лосося) и сэндвичам с ветчиной, арахисовой пастой или джемом, требовалось ждать и довольно долго.

Чарли ловко просочился сквозь вавилонское столпотворение и умыкнул парочку сэндвичей, разделил эту скупую трапезу с другом, а после они решили не тянуть (без того потратили минут двадцать) и отправляться в город пораньше, намереваясь перекусить в “Лобстере Тюдоров” или в каком-то ином месте.

– Посидим там, а как явится наша Джоконда, тогда…

– Если явится, ты хочешь сказать. – Эбби возвращал однокурсника в действительность.

– Она придет, вот увидишь. Обязательно придет. Ах, Андерсон! “Мы пишем картины!” – весьма похоже передразнил он его.

Парни шли по улице с однообразными (относительно новыми для архаичного городка, влюбленного в готику) домами в стиле 70-ых в маленький и замызганный супермаркет, притаившийся среди кирпичных кубов, он находился в отдалении и совершенно не по пути. Но (уже не в первый раз) решили закупиться именно тут.

Чарли взял на себя обязательства договариваться об этой сделке века, ведь продавали алкоголь в Крипстоун-Крик (как и во многих городах почти всех штатов) с двадцати одного года. Но кого это останавливало? Вот именно. Им обоим, конечно, еще (эх, пока) девятнадцать – в этом возрасте можно побаловать себя пивом и вином (и то не везде), на том и порешили с продавцом, который застал, думалось, великое множество изменений, касавшихся алкоголя.

Андерсон сперва беспокоился, что ничего не получится, придется просить старшекурсников помочь (за мзду, без этого – никак) или шуровать в какое-нибудь братство качков, занимающееся скупкой и перепродажей алкоголя. Но вопреки его опасениям, покупка прошла сегодня без накладок. Ах, Чарли, Чарли! Как итог, две бутылки бургундского (Est-ce fabriquе en France?) красного нес Торндайк, еще две (белого) – Эбби.

В остальном – каких-то жестких ограничений не наблюдалось, кроме завершения продажи нектаров радости пораньше в будние дни, исключая пятницу. А сегодня как раз она самая! В городке, полном творческих студентов с жаждой вдохновения, не требовали “негласного сухого закона”: ограничения количества в одни руки или продажи лишь в специальных винотеках (А наличествовали ли такие в Крипстоун-Крик?), многие из них позакрывались еще во время нефтяного кризиса 1973, как и прочие не столь популярные или узконаправленные отрасли бизнеса, на смену им пришли функциональные и нашпигованные от пола до потолка товарами на любой вкус и бумажник магазины. Супер? Супер. Бары и рестораны тоже без дела не сидели. Да хоть и запрети им разливать, они бы это делали подпольно.

Бутылки порой звякали в бумажных пакетах, которые скрывались под накинутыми на них пиджаками – жарко ведь, а еще с целью конспирации – не хватало только, чтобы какой-нибудь молодой ретивый полицейский привязался. Парни смеялись: Чарли громко, Эбби – потише, наслаждались глотком свободы, движением и окружением, грядущей пьянкой и сонными, ленивыми и спокойными выходными.

Некоторые из студентов CCAA (Дабл Си Дабл Эй – еще одно дико непопулярное, но ходящее среди городских, название для академии КиКи, а официальное – Creepstone Creek Academy of Arts. Эбби с Чарли иногда называли это место Cr?pe (на французском – блинчик) Stone) тоже отправились на прогулку – они встречали тут и там уже набившие оскомину лица: одни пили кофе и сливочные коктейли в уличных кафе, других несло в полутемные бары, в этих глубоких пещерах, полных летучих мышей и прочих ночных тварей, они укроются до сумерек. Два друга шагали к Тюдорам без лобстеров, а кто-то спешил на прочие вечеринки академических общин и обществ: элитарные и закрытые или доступные для всяк желающих и входящих в их двери.

Ни Эбби, ни Чарли в таких группах не состояли, они едва ли разобрались с выбором предметов и допзанятий (требовалось набрать определенное количество как дисциплин, так и кредитных часов – это сказывалось на дальнейших возможностях после окончания базы и на стоимости обучения уже прямо сейчас. Первогодке в такую систему сложно вникнуть, поэтому Эбби не обошелся без помощи Артура), чтобы еще метаться между братствами, членство в которых подразумевало не только пугающую адскую неделю, в этот период старшие члены всячески издевались и измывались над новобранцами (якобы производя инициацию согласно правилам), но и последующую верность этому обществу подобно рыцарям Круглого Стола, его лидеру и братским идеям. В Крипстоун-Крик, правда, отринули классицизм ковенов из двух или трех греческих букв, вроде: Пи Гамма Дельта или Эпсилон Пи; местные братства и сестринства носили более конкретные и символичные названия, а еще они не занимались использованием вульгарной студенческой символики, футбольным фанатизмом, распитием пива в шлемах викингов и всем таким прочим, представляя собой воистину британский “Мужской клуб” или русский (скорее, французский) “Дамский салон Анны Шерер” прямиком из “Войны и Мира”, с уклоном на различные предпочтения в искусстве, музыке и литературе, не обходилось и без заведения полезных связей и знакомств разной степени близости. Но основой, как не назови, (“Общество Хамнета” – да, КТП (Каппа Тау Пи) – никогда!) каждого из студенческих сборищ являлись правила и ограничения, соблюдать которые – из-за учебы и личных проблем (особенно у Эбби) – не имелось никакого желания. Для бедных стипендиатов вступление в такую секту открывало некие двери с момента принятия их кандидатур, например, можно смело приехать в другой дом братства на краю страны, пользоваться там холодильником, душем и спальней, ах! Но состоятельным, успешным, красивым и находчивым джентльменам, к тому же – индивидуалистам (это Чарли, разумеется, о себе) – такая ерунда – как братство – что рыбе зонтик.

Стоит упомянуть, академия находилась не в какой-нибудь лесной глухомани на границе с Канадой, а в благодатной городской среде, а Крипстоун-Крик хоть и не Лос-Анджелес или Бостон (в десятки раз меньше и провинциальней – но в этом его очарование!), тут есть чем заняться – те же кафе и бары, роллердром, кинотеатр, прокат авто и кассет, можно в прачечную сходить и провести там пару часов за стиркой, в конце-то концов! В общем – любые удовольствия современного мира к вашим услугам! И скучать не придется, чтобы тратить время на какие-то клубы (общества, ордена, обители, братства, содружества, секты, церкви, что еще?), что бы они там не превозносили – Иеронима Босха, Артемиду Эффескую, Джерома Дэвида Сэлинджера и “Ловцов во ржи” или куда менее сложные радости одноклеточного существования – пиво в пластиковых стаканах, джакузи, буфера из Playboy и… и все.

В прошлом году, пообжившись и притеревшись к роли студентов академии искусств, они с Чарли (парни принялись общаться буквально сразу, по дороге сюда) уже поднимали “братский” вопрос, тогда Эбби мало что заботило (Эх, славные деньки!), кроме учебы – а она шла весьма хорошо.

– Никаких братств, Эбби! – отрезал Талли-Торндайк.

– Никаких? Эм, а давай… создадим новое? – озвучил мысли Альберт. Ведь предложить – не значит жениться.

– И сколько членов в него вступят? Два? Ты и я?

– Я бы мог пригласить моего соседа по комнате, Артура Марлоу… Ну, есть еще Дебора.

– А они согласятся?

– Почему нет?

– Вот именно, Андерсон. Первое: почему? Имеется в виду – зачем им соглашаться… Второе: нет. Тут, надеюсь, ясно?

– Вечно ты так, – буркнул низвергнутый президент несуществующего еще пока общества.

– Зато честно. У тебя ж ни названия, ни манифеста… Зачем тебе это?

– Ладно. – Эбби с сожалением, хоть и пытался это скрыть, вздохнул.

– Нам не нужны никакие эти потерянные общества, – приободрил его Чарли. – И давай больше не будем об этом. Кстати, дашь списать задание по истории искусств?

– Ты прав. Дам, конечно. Только измени там некоторые формулировки и подбери хотя бы парочку синонимов.

– Вот она сила братьев! – ликовал Торндайк.

Но после этого разговора Эбби даже посещал две встречи в братствах, но без Чарли не решился заполнить анкету (еще и взнос требовался – пятьдесят долларов в первом клубе, сто пятьдесят – во втором), прослушал лекцию о чудесах вступления, поглядел на дома и их общие залы, сказал, что подумает, посовещается с другом, мол, и его уговорит. Больше он не переступал пороги ни этих обществ, ни каких-то других, а при Чарли о тех нелепых попытках обрести братство даже не заикался. Торндайк, к счастью, об этом ничего не прознал, а потом как-то все улеглось и выветрилось.

Эбби вспомнилась эта история с обществами оттого, что они как раз проходили мимо одного из домов (с двумя башнями тот напоминал замок, не меньше), парень тут тогда и побывал – это те, которые требовали полторы сотни за возможность играть в гольф, сквош, шахматы и даже заниматься конной ездой. Сейчас там намечалось празднество – в черных мантиях с изображением колесницы на спинах и в золотых бабочкообразных карнавальных масках по лужайке перед зданием носились члены элитного спортивного и игрового клуба “The Chariot of Parthenos”, как ломовые лошади тащили парочку тяжеленных кегов пива, скамейки, столы и жаровни для барбекю.

А ведь тут мог возиться и Эбби. Он отвел взгляд от блеска колесниц и бабочек, хоть и остановился на миг. Торндайк со скепсисом окинул взором данное мероприятие и двинул дальше, даже словом не обмолвившись. Эбби сделал вид, что поудобней обхватывает бутылки в пакете (под наброшенным на них пиджаком), и последовал за ним.

День пребывал в самом разгаре – солнце и не думало клониться к горизонту, жар не уступал место предвечерней прохладе, шеи и подмышки влажнели. А они шли и шли. Все это казалось столь долгим и насыщенным путешествием, но путь занял каких-то полчаса. Они еще успевали перекусить до явления музы Чарли, поэтому (недолго думая) забурились в “Лобстер Тюдоров”, мультикультурный, а по словам Чарли – следовательно абсолютно бескультурный, ресторанчик, никак не связанный ни с лобстерами, ни с королевской английской династией.

Они тут оказались впервые, до этого их привлекало название, но как-то зайти не находилось времени. Долго не копались, Чарли регулярно смотрел на часы, как бы не прозевать полседьмого. Заведение представляло собой заурядный (даже для захолустья) ресторанчик с весьма завышенными ценами, но делать уж нечего – пришли, сели, будьте любезны. Заказали что подешевле: яичницу с кровяной колбасой, чипсы и светлое пиво (репетиция для желудков перед более знатной попойкой). Документов у них никто не спросил, отчего оба парня заулыбались и подмигнули друг другу. Прикончили ужин, сидели еще некоторое время с наполовину полными стаканами, рассматривали полутемный донжон.

И тут Эбби привлекла рамка, ничем не примечательная рамка, среди прочих рамок на имитации каменной кладки, в которые поместили всякие журнальные вырезки, открытки и фотографии. Среди этого мусора затесалось групповое фото футбольной команды КиКи, небольшое, цветное, еще не успевшее поблекнуть, практически новое.

– Ты куда? – удивился Талли, потому что Андерсон вдруг встал и двинулся в другой конец зала.

“Нет, мне не показалось. Нет”.

– Хочу поглядеть.

– А, ну ладно. – Чарли сел в пол оборота и отхлебнул пива.

Как Эбби и предполагал, а точнее, надеялся, это оказалась команда Артура. Тогда он еще играл… Вот и он – рыжий, довольный, стоит по левому краю, выше остальных, крупнее, улыбается так, будто увидал его издалека. Тут и там виднелись автографы маркером и им же приписка: “Победа, Лобстер, 86”.

И тут у него возникло непреодолимое желание сорвать эту рамку, забрать ее с собой. По какому праву она висит здесь? Зачем? Для кого?

– Еще пива, парни, эм, джентльмены? – поинтересовался медлительный и не слишком вежливый официант – на вид лет не больше шестнадцати – кто его вообще такого взял сюда на работу? Он-то и отвлек Эбби от этого внезапного приступа, жажды клептомана – похитителя фотографий.

– Нет, благодарим, – отказался Торндайк, отодвигая от себя к грязным тарелкам, которые никто вовремя не убрал, уже опустевший стакан.

За спиной сотрудника заведения Эбби указал на фотографию, потом на официанта, прося Талли отвлечь парня. Тот вроде понял, почесал подбородок, едва кивнул – якобы парнишке. А он гадал – успеет ли сорвать рамку, спрятать ее? Не видит ли еще кто-то? Эта часть зала пустовала, народ сгрудился у бара, но мало ли… Сердце подпрыгивало до кадыка.

– А скажи-ка нам… – Чарли снова чесал подбородок, но галантно, кончиком фаланги. Официант неотрывно таращился на посетителя, явно пытаясь разгадать значение этого непрекращающегося нервозного жеста – не понравилось меню? – А почему лобстеры и Тюдоры, м?

Малец от вопроса не растерялся:

– Так вот же… – Парнишка заложил за ухо карандаш, которым записывал любые заказы, даже такие: “Один фирменный суп за пятый столик”, и указал на плакат у стойки, где ссутуленным спинам в пиджаках что-то рассказывал пожилой бармен. – Это и есть роза Тюдоров, а на ней…

– А в центре это что, яичница? – Чарли прищурился, в зале создали воистину средневековую интимность – полутьма, светильники в виде канделябров, но с электрическими свечами, темная деревянная обшивка чуть выше уровня столиков, такой же пол и прямоугольные колонны, темно-бордовая обивка меблировки и скатерти – разлей хоть целую бутылку бордо – не заметишь. Короче, глаз выколи. – Ничего не вижу… – Он встал и двинулся туда.

Эбби остался на месте.

“Все получится! Получится!”

– А роза – это хвосты лобстеров, – Парнишка семенил следом за Чарли, – а посредине – да, вы верно подметили, яичница! Наше фирменное блюдо – Лобстер Тюдоров! – изрек выдрессированный мальчишка, сделав широкий жест рукой, мол, узрите же сие чудо!

– А заказать его можно? – спросил Торндайк, косясь в сторону Эбби. Андерсон показал ему большой палец, что-то придерживая под выбившейся из-под ремня и брюк рубашкой.

– К сожалению, не сегодня. – Чарли подумал, что завтра, послезавтра или вообще в какой другой день тут не подают хваленый Лобстер Тюдоров. И пусть так!

– Тогда будьте добры счет. И наши пакеты с покупками, – закончил разговор Чарли. Официант засуетился и даже не заметил, что на стене среди десятка рамочек образовалось пустое место с легким налетом пыли прямоугольной формы.

***

– Ты засунул фотку Артура и других игроков в трусы? – гоготнул Чарли, когда Эбби все пояснил другу, а они уже покинули “место преступления”, отойдя на другую сторону улицы. Джоконду оставалось ждать пять минут, решили встретить ее здесь.

– А что оставалось? И ничуть не в трусы! Под рубашку и брюки. – Эбби не мог наглядеться на добытый трофей. – Я имею на эту фотографию больше прав, чем эти Лобстерские Тюдоры… У меня и не осталось… У меня нет ни одной его фотографии…

– Никто не спорит. – Чарли кивал. – Не зря зашли, да? Кстати, ты мне должен семнадцать долларов за ужин, я еще чаевых дал тому засранцу, все включено.

– Так дорого…

– Так мы туда больше и не пойдем, – заверил того Чарли.

– Ладно, отдам, как придем к Деб, – не стал спорить Эбби. – Спасибо за помощь, Чарли.

– За помощь в совершении воровства? Я понимаю – сок или лишний пончик стащить в столовой, еще куда ни шло, но тут… – шутливо журил он друга, изображая тон их декана. – С каких таких пор, Андерсон, ты на меня дурно влияешь, а?

– У мня много разных талантов! – Андерсон подмигнул.

– Вот это Андерсон! О! А вот и наша Джоконда! Я же говорил, что она придет! Говорил же?!

Джоконда сперва подошла ко входу ресторанчика, постояла немного, но почти сразу заметила парней и, лениво воздев руку в приветствии, двинулась через дорогу напрямик к ним.




VI. Король Артур









Пятница, вечер, 2 июня 1989.

– Нет, это не то, что ты подумала, – объяснил Эбби, убирая рамку в пакет с бутылками. Дело в том, что Джо решила, будто он прихватил с собой одну из работ – ну, чтобы ей показать. – Все мои… наши… работы в мастерской. А это… Это личное. – Он надеялся, ей не удалось разглядеть изображение, скрывающееся за тонким стеклом, и их новая знакомая больше не задаст каких-либо (желательно никаких) вопросов. – Да и вообще, глупо же тащить картину, ну, чтобы показать. – Он нервно рассмеялся. – Приходи в мастерскую тогда уж… Хех!

– Поняла, – только и ответила Джоконда, которая, к слову, переоделась: сменила прежний неказистый верх на добротную блузку, а кроссовки на лакированные туфли, следы от краски тоже исчезли, осталась прежней лишь ее длинная юбка, а может (Эбби особо не разбирался), это уже другая. В цепляющемся к ее одеждам пластиковом пакете она несла какой-то алкоголь.

– Отлично выглядишь, – похвалил ее наряд Чарли, совершая отвлекающий манёвр, или он так действительно считал.

“Учитывая его любовь к дорогой одежде, которая по силе почти равна тяге Дункана – это вряд ли”, – пришел к умозаключению Эбби.

Снова ее загадочная улыбка. Торндайк участливо предложил понести ее вещи, – та сперва отказала, легко мотнув головой, но потом позволила ему сыграть настоящего кавалера.

Эбби без задней мысли радовался за друга:

“Хорошо, что она пришла. И каждый из нас двоих получил желаемое сегодня. Жаль только…”

Конечно бы ему хотелось, чтобы и Артур сейчас шел рядом с ними. Чарли его не очень хорошо знал, для него он оставался соседом по комнате Альберта Андерсона, только и всего. Они обменивались дежурными фразами (и парочкой глупых шуток), но не более. Большинство приобретенных знакомств в академии Эбби мог бы назвать такими же, как у Артура и Чарли – “вынужденными”, скрепленными некими общими обстоятельствами, покуда вы находитесь в одном месте, совершая обыденное краткосрочное взаимодействие. Общее расписание, быстрое обсуждение заданий и учебных планов, вопрос: “Что сегодня на обед в столовой?”, пожелание доброго времени суток – утра, дня и вечера, и “До свидания!” Вот и все. Эбби даже не знал, продолжится ли их с Чарли общение, после окончания учебы… А некоторых он так и запомнит, как “попросившего карандаш студента с потока”, а они его, как… как прозвали про себя, так пусть и называют, а может, вернув одолженную вещь, сразу же выкинут из головы любые характеристики и имена, сотрут лицо ластиком будто неудавшийся набросок портрета – останется лишь пустое место вместо лица и скатавшиеся ошметки резины. Дуновение… Прощай.

– Далеко идти? – поинтересовалась Джо.

– Нет, прямо по Мэйн, потом налево, а там и почти пришли. Так чем, говоришь, ты занимаешься?

– Я не говорила.

– Ну так… Вот время и пришло! – не унимался Чарли. Раз уж такое дело – он точно собирался выспросить у нее как можно больше.

– Я в поиске.

– Чего именно?

– Сообщу, если найду.

– Ха!

Эбби так и не понял – шутит Джо или все всерьез. Эта женщина навела его на весьма грустные мысли – о тотальном разочаровании. И о крахе мечты – не американской, а более возвышенной, связанной с творческой реализацией… Как знать, может общение с ней заставит Чарли задуматься о чем-нибудь серьезном – о его будущем пути, например?

– Муза покинула? – догадался Чарли. – Но ничего… Найдется другая. Хм, или другой!

– Есть такое, – признала Джо, несколько помрачнев – в столь жаркий и все еще солнечный вечер это походило на затмение. – Она укатила от меня слишком давно.

– Но ты же пишешь сейчас? – Эбби подумал о свежих следах краски на ее руках и одежде, в которой, предположительно, она и работала. – И совершенно ничего не выходит?

– Это вам не по заданию малевать этюды, еще и под присмотром преподов. – Она вздохнула. Да, в чем-то Джо права – они еще птенцы, пытающиеся добиться расположения и внимания, выхватить какой совет от всезнающего и могучего орлана, который опекает их, терпит юношеские притязания на звание гениев и талантов. Но и их когда-то ждет полет – каким он выйдет: стремительным и успешным, неуверенным и мучительно долгим? – а вот этого никто не знает. Ясно только, что до высот Олимпа Джоконда так и не добралась. Парню стало ее несколько жаль. – Я хочу создать шедевр, в своем стиле и технике… Вот о чем я. А все остальное… Это так, хрень сплошная. – Джо глянула на свои ладони, точно что-то у нее ускользало сквозь пальцы, перевернула их, а затем пронзительно уставилась на Эбби – поняла, что он заметил в прошлую их встречу следы, – насторожилась, но после все это скрыла за очередной искусно начертанной ухмылочкой.

– Я, между прочим, согласен позировать! – Чарли говорил это на полном серьезе. – Я еще тот натурщик! Меня рисовал весь первый курс весной, да! И все получили высший бал. Все дело в умении держаться, вот попадется модель неказистая, которая вдобавок не может усидеть или стесняется – все пропало! А я могу часами стоять голышом и не капли робости во мне, как и смущения! А раз так, то и творцам хорошо – они воодушевленно синхронизируются с моим настроем и выдают такие бомбические произведения, просто magnifique! Короче, закачаешься!

“Вот же лгун!” – Эбби развеселился, но не стал сталкивать друга с пьедестала славы. Джоконда, кстати, даже его слушала, а пару раз как-то оценивающе к нему присмотрелась.

– Я расписываю стену в роллердроме, – призналась она. – Но это даже не радуга, цветочки, веселые мальчики и девочки на роликах… Ну, вы поняли, эдакое дерьмо в стиле плакатов шестидесятых. Это гребаные цветные полосы, треугольники и квадраты… Самое сложное – круги.

– Главное, что за это платят! – Чарли не унывал. Конечно, не он же целыми днями ведет малярной кистью от одного угла зала к другому, вдыхая запах краски, и так несколько раз, чтобы закрасить всего одну полосу из десятка таких же.

– М-м. Да, еще бы бесплатно я это делала. Такова жизнь, мальчики. Наслаждайтесь, пока можете.

– Так что насчет написать мой портрет? А я бы написал твой. Меня тут вдохновил Юхан Паш и его “Живописные куры”, вот и я подумал, а почему бы и…

– Это где у куриц женские головы? – перебила его Джоконда.

– Хоть кто-то шарит. Именно! Реализм и такая наглость! Как злободневно, не так ли?

– Редкостное дерьмо. Только если считать, что это прикол. Но шутка так себе, честно, как и картина. Кто вас учит? Каннингем? – Парни помотали головами, такую фамилию преподавателя они и не слыхали.

– А, пардон, вылетело из головы – вы же не художники… Да и дело давнишнее, возможно, он уже тут и не работает. – Она как-то зыркнула не на парней, а сквозь них – будто они стеклянные. – Ну, когда мы придем-то?

– Уже. – Эбби указал на здание красного кирпича с черными аркообразными оконными рамами и крутыми двухъярусными крышами – на первом этаже завершали рабочий день магазины, лязгали рольставни, впиваясь зубами в бетонный порог, второй этаж отличался плотно закрытыми окнами, а вот третий – распахнутыми, оттуда лилась не слишком бухающая музыка, слышался смех, порой кто-то высовывался между рам – курил или высматривал знакомых.

Тут Джо увидела каких-то парней, высыпавших на улицу, кажется, насколько их признал Эбби, некоторые из них учились на потоке с Артуром, другие – пятикурсники, уже, считай, выпускники. Да уж, важные птицы, никакие это тебе не курицы с человечьими головами.

– Я пойду, – Джо махнула старшекурсникам, – Давай сюда пакет, спасибо, – обратилась она повелительно к Чарли. – Ну, увидимся там, да?

– Возможно. – Чарли надулся.

– А какая квартира? – Джо оглянулась, уже удаляясь.

– Весь этаж, – ответил Альберт.

– Хера себе! Ладно, чао!

– Вот же сука! – сокрушался Чарли. – Так меня кинула. И за что? И из-за кого? Тьфу!

– Пойдем, надо нам найти штопор, чтобы стало повеселее. – Эбби направился к главному входу.

– Подожди меня, Андерсон! – Задумавшийся на обочине дороги Чарли побежал за ним следом.

***

Хоть Дебора обещала камерную вечеринку, народу явилось знатно. Как только два друга вошли в ее обитель, их обдало жаром тел и щекотливых разговоров (Чарли ловил сплетни, поворачивая голову то к одной группке, то к иной), парами всевозможного алкоголя, вибрациями музыки – та звучала куда громче, чем могло бы показаться снаружи, на улице. Особо их не ждали, никто бы и не заметил, если бы они не пришли. Распитие вина в парке или в одной из потаенных комнат в академии уже начинало казаться Эбби не столь плохой идеей. Он прекрасно знал, что не любил шумные пирушки, не умел пить в меру, стеснялся незнакомых людей и вел себя скованно, просиживая штаны где-нибудь в углу, пока Чарли носился белкой в колесе (не успокоится ведь, пока всех не заболтает!) – все это приносило весьма червивые плоды – голова начинала болеть прямо на вечеринке и не утихала ни ото сна, ни от аспирина. Но Чарли все равно таскал друга с собой на такие пьянки, а тот с ним ходил. И сегодня предчувствовалось (так оно и случится!) повторение знакомого сценария.

Чарли все еще выискивал Джоконду, но безуспешно – она растворилась в переплетении гостей и пересечении комнат. Эбби подумал, что она могла и вовсе свалить с теми парнями куда-то еще.

Но зато хозяйка в (подстать знойной поре) легком сером с золотыми пуговицами брючном (конечно же!) костюме находилась на виду. Она радостно, но по-акварельному воздушно и смазано, потому что все ее постоянно дергали, приветствовала одногруппников – Эбби и Чарли:

– Привет! Рада, что пришли.

– Ты же говорила, все в семь собираются… А тут народу – тьма.

– Кто-то раньше пришел, вот все и понеслось. Ну, вы знаете, как это происходит. Только закругляемся мы к одиннадцати, так я договорилась с соседями, – предупредила она, уже отворачиваясь, – какой-то старшекурсник вручил ей бокал шампанского, она отпила, хлопая того по плечу. – Ну, мальчики, развлекайтесь!

– А где взять штопор? – поинтересовался у нее Эбби, держа две бутылки в руке (скрываться им более не нужно), в довесок и пакет с украденной рамкой. Чарли прижимал к груди еще две (пакет он выкинул).

– На кухне! – Дебору у них бесповоротно и абсолютно наглым образом похитили, что-то там случилось с музыкой, потом с пуншем (уже алкогольным) и доставкой пиццы.

– Что ж, вперед, на кухню! – постановил Чарли. Парни уже приходили к Деборе пару раз, а не просто знали, где ее апартаменты, так что и расположение комнат (более или менее) помнили. Однако теперь им мешали добраться туда толчея, танцы и бесконечное веселье.

После того как бутылки оказались откупорены, а напиток апробирован, Эбби остался один (кто бы сомневался?), Чарли у него забрали третьекурсницы-поэтессы. Торндайк читал им какие-то сонеты, – кажется, Шекспира:

– Мы урожая ждем от лучших лоз,

Чтоб красота жила, не увядая.

Пусть вянут лепестки созревших роз,

Хранит их память роза молодая…

Чарли пил, смеялся. Девушки ему отвечали другими рифмами, между ними звучало нечто не столь радостное, но Эбби не вникал.

– Жалея мир, земле не предавай

Грядущих лет прекрасный урожай!

Эбби попивал, ухватил пригоршню орешков, – жевал, сидел один в углу, прижимая бумажный сверток, чтобы никто на него не сел, развернуть и посмотреть еще раз на фотографию Артура и его команды из не слишком-то и далекого 1986 года не решался. Позже… А вот и пицца подъехала. Прекрасно! Он опустошил одну бутылку белой Бургундии. Чарли все еще не вернулся. Не видать ни Деб, ни Джоконду. Кругом мелькают лица, их они уже встречали по пути сюда, эти люди будто телепортировались из кафе-закусочных и клубов прямиком к Деборе. Пожаловала мигрень. Великолепно! В общем, вечер проходил как обычно.

***

Одна девушка из клуба поэзии подсела к Эбби, имя ее, увы, не отпечаталось в памяти, они даже о чем-то говорили (и разговор он после помнил расплывчато), а вторая бутылка (или уже какая-то другая, третья?) продолжала пустеть. Андерсон честно силился вникнуть в суть девичьих откровений, но утомленный, несколько расклеившийся и пьяненький никак не мог понять, о чем толкует его собеседница. Андерсон решил придерживаться излюбленной стратегии, которую часто применял при общении с Торндайком – поддакивать, иногда хмуриться и хмыкать. Прекрасная комбинация, работающая во многих случаях – один из таких, когда собеседнику нужно излить душу.

Продолжая пропускать откровения девушки мимо ушей, Альберт подметил, что она бы больше подошла Чарли – такая же говорливая и по-милому забавная. Так они и сидели на диванчике, вокруг происходила какая-то кутерьма – тосты за окончание семестра (в консервативной академии КиКи придерживались такого академического года, хотя где-то встречались триместры, а еще какие-то дикие схемы периодики обучения, вроде: четыре месяца лекций, столько же практики и между ними месяц на безостановочные экзамены), раздача кусочков пиццы и пластиковых стаканов с каким-то смертельно опасным для желудка коктейлем. А потом… Поэтесса как взяла и поцеловала его прямо в губы. Он ничего подобного не ожидал, но ответил, потому что ничего другого от раскачивающегося в алкогольном и никотиновом дурмане ума ожидать не следовало. А что бы вы сделали на его месте? Вот бы Талли удивился, если б увидел! А рассказать – так и не поверит.

Потом она потянула его танцевать, а поднявшись на ноги, Андерсон осознал, что ему необходимо не просто посидеть, а лучше полежать. Еще новая знакомая посягала на его сверток, страстно желая узнать, отчего он так вцепился в него.

– Ничего такого, – отмахивался Эбби, но та обладала не только словоохотливостью Чарли, но вдобавок его наглостью и прытью. Девушка к его неудовольствию попыталась вырвать из рук мешающую ей (но она считала, что им обоим) непонятную ручную кладь, парень не поддавался. Что из этого вышло? Пакет порвался. Прижимая рамку к груди, а еще прихватив бутылку, Эбби побежал в уборную, крича, что его сейчас стошнит – еще один способ, чтобы избежать нежелательного общения и прорваться через скопища на вечеринках. Эх, школа Чарльза Талли-Торндайка!

Болтушка особо не расстроилась и (Эбби облегченно выдохнул, оглядываясь) не стала преследовать жертву, снова присоединившись к поэтическим товаркам и Чарли, которому, судя по всему, тоже приелась декламация в их компании.

Проплывая среди покачивающихся в такт музыке водорослей рук, плавающих бутылок, стаканов и даже стеклянных бокалов (Дебора их выдала только проверенным в пьянках гостям), он направлялся на поиски какой-нибудь тихой бухты, чтобы перевести дух и прийти немного в себя, по правде сказать, его ничуть не тошнило, но прилечь бы не помешало.

Внезапно одна из дверей открылась, и Эбби столкнулся нос к носу с Джокондой. Заглянув через ее плечо, он обнаружил, что это небольшая гостевая спальня. Его удивило, что женщина находилась там одна, никакого старшекурсника с которым милфа Чарли могла бы там уединиться с ней не оказалось. Но он не стал спрашивать, что она там делала, только улыбнулся и сказал:

– О! Джо, а тебя мой друг Чарли искал. Хочет тебе сказать что-то важное.

– Да? – не особо удивилась Джоконда, будто Талли ей уже рассказал про себя (и не только) все на свете.

– Вон он. – Эбби указал в толпу близ кухни, просачиваясь в пустую спальню, ведь это то, что ему сейчас нужно больше всего.

Только подумайте! Пустая комната, немного покоя и одиночества посреди светопреставления! Parfait! И не определено ли в основу эвдемонизма стремление человека к счастью? Вот же оно!

Джо оставила парня одного, пошла ли она к Чарли или нет – он сделал для него все, что мог. Остальное – за ним. Андерсон закрыл за собой дверь, уперся в нее спиной, будто бы кто-то сразу же начнет ломиться сюда. Опустился на пол, устроил бутылку с вином на полу рядом, а рамку – на коленях.

Теперь он мог разглядеть ее как следует. Лица других парней плыли (он даже подышал на стекло и протер рукавом – не особо помогло), но молодого Артура (он не сильно переменился) Альберт видел так явственно и четко. После он разглядел и подписи, о том, какая из них принадлежала руке его соседа оставалось только догадываться. А вот на обратной стороне рамы он обнаружил надпись карандашом – “Король Артур принес нам победу!”

Эбби улыбнулся. После кое-как поднялся, прихватил вино и прошел к кровати. До чего же мягкая и большая! Плюх! Он, предварительно залпом прикончив остаток алкоголя, зарылся в перины.

Пустая бутылка упала на пол, не разбилась, а несколько раз крутанулась.




VII. Подозрения









Суббота, ночь, 3 июня 1989.

Когда Альберт разлепил веки, потолок все так же раскачивался, но за окном уже бурлила кофейная гуща ночи. Он поморщился – сигналом тревоги ему в глаза ударили алые неоновые цифры, плавающие где-то в бескрайнем космосе комнаты – электронные часы показывали 11:50 PM. Ввалившись сюда, он на них не обратил внимания, а сейчас устройство (точнее, его свет) стало неожиданным открытием, будто его корабль неминуемо подлетал к красному карлику.

– Ох ты ж! – Вечеринка-то уже давным-давно закончилась, Деб ведь планировала закончить до одиннадцати. Стало быть, его просто вырубило. Сколько он проспал? Часа два, нет, почти три… Басов, имеющих вид “туц-туц-туц”, он уже не слышал (музыку выключили вовремя, никто не хотел проблем с полицией), но за дверью все еще происходила какая-то возня, шарканье туда-сюда, доносились не особо приглушенные голоса и всплески смеха – народ пока не разошелся.

Эбби что-то заворчал вслух (язык плохо слушался, а во рту ощущалась сладковатая прель вина) и попытался сползти с кровати – делал он это все не как обычные люди – встающие с левого края или с правого, а, как и подобает пьяному, – полез куда-то вперед, запутавшись в белье ( роскошные простыни и пододеяльник из черного шелка – не только чудесные, но и ужасно скользкие!) и чуть не кувыркнувшись, приземлился на прикроватную тахту. После он вспомнил про рамку, перебирая ногами, вновь пополз наверх (до чего высокая кровать!), стал шарить руками, но искомой вещи нигде не оказалось.

– Да что такое?! – Андерсон выругался, не оставляя попыток, водил ладонями по гладким тканям.

– Интересное зрелище, – сказала Дебора несколько сонно. Эбби заозирался. Тут же маяком во мраке вспыхнула настольная лампа, осветив часть комнаты и саму девушку. – Очухался наконец, Андерсон?

Парень стал щуриться, ему вновь хотелось погрузиться во мрак.

– Что ты тут делаешь? – спросил он, понимая, хоть и не сразу, как тупо прозвучал его вопрос.

– Я тут живу, у тебя амнезия, Андерсон? – Деб не торопилась покидать кресло, так и сидела, переплетя руки и ноги. – Сколько пальцев ты видишь? – Она показала ему один перст – средний.

– Прекрати, ты поняла, что я имел… А где Чарли?

– Вот как раз наш милый Чарли сейчас с тобой и посидит. А мне пора, нужно выпроводить тусовщиков, пока они не разнесли арендованный за неприличную сумму этаж. Торндайк, похоже, не особо справляется с ролью властного хозяина. – В подтверждение ее слов за дверью начали топать и истошно вопить.

– Я брал с собой одну вещь… – Андерсон как-то беспомощно осмотрелся.

– Вот эту? – Дебора указала на тумбочку – на ней Эбби, уже привыкший к свету, разглядел рамку и фотографию в ней. Деб как-то уж слишком удачно ее поставила, будто она всегда и находилась в этой комнате возле вазочки и стопки книг. – Ты спал с ней в обнимку, решила – вдруг поранишься еще, поэтому убрала сюда.

– Это футбольная команда Артура…

– Я заметила. Не близко, но знаю некоторых парней.

– Я нашел ее случайно по пути к тебе.

– Хочешь об этом поговорить?

– Я… – Он замялся. – Не знаю.

– Прошло не столь много времени… И ты знал его лучше, чем кто-то с нашей группы. Да и твой дядя… Слушай, я не очень хороша в разговорах о смерти, ты уж извини. Одно дело говорить о каких-то метафорах в искусстве, об образах и влиянии всего этого на человека, несколько иное… Не могу вообразить твоих чувств, Андерсон. Ну, ты понял. Так что, извини…

– Тебе не кажется это странным? – спросил Эбби, выслушав ее признание. Он с ней согласился – смерть воспевалась в культуре, как ничто другое – будоражила воображение поэтов, писателей и художников (на каждой второй картине – то убийство, то похороны, то скелеты, черепа и кости; литературные описания – там еще похлеще!), о кончине рассуждали священники, философы и ученые, и костлявая старуха с косой (прямиком из рекламы в честь Хэллоуина) для них являлась неотъемлемой частью жизненного цикла всего сущего. Говорить об этом, как о неком абстрактном явлении, предмете для изучения – не так трудно, нежели ощутить ее веяние прямо в затылок.

– Что именно? – Дебора не совсем поняла вопрос.

– Мое поведение. Таскаюсь на вечеринке с фоткой умершего парня…

– Знаешь, – начала она, – А ведь каждый из нас таскается с книгами давно умерших авторов, мы изучаем их картины, копаемся в этой утраченной жизни… Покупая вещь на гаражной распродаже, про антиквариат я промолчу, тут и так ясно, – нас первой посещает мысль – “О! Я обожаю ретро! Как мне повезло урвать нечто старое и редкое!”, но потом приходит понимание, что и эта вещь принадлежала кому-то, кого теперь больше нет… Смерть окружает нас повсюду, Альберт. А мы еще слишком молоды и глупы, чтобы все это так легко принимать. Оттого проще отрицать ее существование, – рассудила мисс Флетчер. – С этим тяжело смириться… С осознанием, что однажды, рано или поздно, каждый из нас умрет… И этого не избежать. И я это поняла, как бы дико не прозвучало, благодаря тебе.

Молчание повисло в комнате. Даже там, в коридоре, все смолкло.

– Ты облекла мои мысли в слова, Деб. Я бы не сумел это сформулировать таким образом.

– Ты к нему так сильно привязался, Эбби? – внезапно спросила она, поднимаясь с места. Альберт так и остался сидеть на краю кровати.

– Я… – Он собирался ответить, но то в крови заиграл алкоголь, – в действительности ему не хотелось обсуждать весьма сложные чувства к Артуру с ней. – Мы говорим о человеке, с которым я прожил бок о бок почти год… каждый день просыпался и засыпал с ним в одной комнате. И теперь его больше нет. Привязанность ли это, как считаешь?

– Извини, ляпнула глупость. Я просто несколько пьяна, вот и… Я не это хотела спросить.

– Забей.

Повисла тишина. Дебора нарушила ее первой – пошатываясь, двинула к двери со словами:

– Позову этого бесполезного Талли. Оставайтесь уж на ночь, а утром поможете с уборкой. Не переживай, Андерсон, я вызову клининговую службу, но мелкая помощь не помешает.

– Хорошо. Спасибо. – Он уже представлял на краешке мыслей, как бы они с Чарли – пьяные в доску – тащились обратно в общежитие (на это бы ушел целый час, еще и староста докопается – поздно ведь уже).

– Ты бы мог отвезти это фото его родителям на каникулах. – Деб застыла у рамки, повернувшись к парню спиной. Он задумался, глядя на блики, играющие с ее аккуратной прической. И как это ему не пришло в голову? – Вы бы поговорили, вспомнили… Ты бы мог рассказать его семье про студенческие будни, что Артур делал, чем интересовался. Посетил бы могилу. Попрощался. Тебе бы стало легче, я так думаю…

– Я не могу. – Она обернулась и их взгляды встретились. – Думаю, что я не смогу…

Дебора подошла и обняла его. Так они и застыли на некоторое время.

– Тебе что-нибудь принести? – поинтересовалась она, уже собираясь уходить.

– Только стакан воды и таблетку обезболивающего. Благодарю!

Деб молча кивнула и вышла. Эбби остался один.

***

– Ой, а что это у нас тут за перепивший винца малыш! – Чарли завалился в комнату, неся в одной руке все еще шипящий стакан, как он заявил, с Алка-Зельтцером. – Ну-ну, не жадничай, а то животик заболит! – дразнился сокурсник, ведь Эбби – умирающим от жажды странником в Сахаре – припал к целебному пойлу.

– Это самодельный вариант, чтоб ты знал.

– Самодельный? – Эбби поперхнулся, допив почти до конца.

– А что такого? Берешь пищевую соду, аспирин и витамин C. Voila! Ты пей, пей, – заботливо добавил Чарли.

– Что ж… А то я уже заволновался…

– Отравление в стиле Борджиа в наши планы не входит. Ну, как ты? Полегчало?

– Да, спасибо!

– Никуда не уходи. Я сейчас! Притащу чего-нибудь вкусненького. Там еще, вроде как, осталось пиво в банках и чипсы… И вещи надо забрать, а то сопрут наши пиджаки!

– Давай. – Андерсон устроился поудобнее на кровати.

Веселый Талли вернулся с большим пакетом. Одногруппник аккуратно устроил их верхнюю одежду на кресле, где только что сидела Дебора, убрал подальше катающуюся по полу пустую бутылку, а на тахте разложил добытые трофеи – чипсы Pringles, пару банок Budweiser, кисло-сладкий мармелад в обсыпке, разорванную большую упаковку M&M’s, в которой оставалось полным-полно конфет, еще какую-то сладкую мелочь.

– Та-да! Вот достойная королей трапеза! – возликовал Чарли. – Только не крошить! – Он погрозил другу пальцем.

– Королей в картонных коронах, – пошутил Эбби.

– А ну! Не порть мне миг славы. Королей вечеринок, не меньше!

– Ты что-то какой-то очень радостный, Чарли…

– А я гляжу, ты уже чувствуешь себя как дома. – Торндайк забрался на кровать и растянулся, что-то жуя из украденного с общего стола.

– Ты про рамку… – Андерсон растянул губы в болезненной улыбке. – Все сегодня крутится вокруг нее, – грустно и одновременно с теплым трепетом добавил он.

– Очень хорошо смотрится, между прочим. Ты как? Чем тут занимался? – Талли потянулся, достал чипсы и передал их другу, сам взялся за жестяные банки. – Пива, м?

– Нет, merci, а то точно прополощу желудок. Валялся в отключке – вот чем. Деб со мной сидела.

– В отключке – это громко, конечно, сказано, Эбби, ты просто не умеешь пить! В который раз в этом убеждаюсь. А если тебя по-прежнему мутит, тогда не стоит испытывать судьбу! И все достанется мне! – Он открыл банку, отпил, отправил в рот смесь разных сладостей, снова прихлебнул. – М, только представь, Дебора Флетчер – заботливая няня для нашего малыша Эбби! Как звучит-то! Так и просится в фильм!

– В порнофильм?

– Андерсон! – Талли снова погрозил ему пальцем. – Маленький развратник!

– Я шучу, ничего такого…

– Но ты же зажигал тут с одной нимфой поэзии из “Хамнета”. – Торндайк уже все прознал. – И как оно?

– Не знаю. – Эбби пожал плечами. – Это из-за вина.

– А в нем – истина!

– Или головная боль и разочарование.

– Ну, не списывай силу вина со счетов так быстро. Иногда все иначе Просто не свезло.

– А у тебя что?

– С поэтессами?

– С Джокондой твоей ненаглядной.

– Все-то ты знаешь, Андерсон! Лежишь себе в кроватке и между тем ведаешь, что творится вокруг! – Странно такое слышать про себя из уст вездесущего сплетника Торндайка.

– Я, когда встретил ее, сказал, мол, у тебя к ней дело.

– Ты ж мой спаситель, Эбби! – воскликнул Талли и приобнял его. – Да, мы потусовались с ней. И… – Альберту его тон сразу не понравился – как пить дать, что-то начнет просить. – Ты же меня выручишь, да?

– Что такое? С чем и как?

– Одолжи мне парочку картин, м? Эбби, я пригласил нашу подружку в художественную мастерскую.

– Ты собираешься выдать мои работы за свои?! – Альберт не поверил ушам. Ну что за наглость?

– А что такого? Никто не узнает.

– Они же подписаны…

– Ты подписываешь учебные работы?

– Ну да. Они же учебные, чтоб препод знал – кто и что написал. И все так делают, между прочим. Авторское право – помнишь про такую вещь?

– Она ничего не заметит, не парься! – Талли доводы художника не заботили. – Джо ведь не знает какая там у меня подпись!

– “А. Андерсон” – такая у тебя подпись? – Эбби развеселился, заметив расстроенную физиономию незадачливого хитреца Чарли. – Я еще подумаю, как тебе помочь. Есть у меня там всякие незавершенные работы, – закончу, а подписывать не стану, поставишь автограф.

– В долгу не останусь, – пообещал Чарли, уже мечтательно улыбаясь. В грезах, он, вероятно, демонстрировал Джоконде полотна, а та восхищалась его талантом. А вот Эбби эта затея не нравилась, он стеснялся показывать работы этой (вообще-то, взрослой!) женщине.

– А мы с Деб говорили про Артура. – Эбби не знал, зачем это ляпнул, но слово – не воробей. Как-то сорвалось, и все тут.

– Слушай, как и мы с Джо… Грустная тема, может не будем, а?




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/grey-31577098/panteon-67744436/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.