Главная страница | Юмористическая проза | Вдогонку за солнцем

Вдогонку за солнцем
Алинда Ивлева
Наша жизнь – это поезд, и я приглашаю вас в дорогу. В путешествии вы познакомитесь цыганским бароном, будете убегать вместе со мной от маньяков и таскать рисовые сумки вместе с челночницами, узнаете об одном дне службы милиционера-кинолога, сможете вместе со мной дружить, любить и прощать. За окном экспресса жизни будут проноситься судьбы разных людей. Наша дорога пролетит сквозь летние закаты, осенние сумерки и зимние чудеса. Вдохнем майский воздух цветения и прохладу гор. Читайте, я пока пойду к проводнику за чаем в серебряных подстаканниках, ведь дорога обещает быть длинной. За душистым чаем разговор всегда душевнее.
Сборник рассказов в жанре "автофикшн", который я посвятила своему отцу.

Алинда Ивлева
Вдогонку за солнцем

?

Вторая кожа
Рассматриваю старый снимок. На фото я и Манька. Мне шесть лет. Последняя поездка в Мосолово. На следующий год дедушка с бабушкой переедут в Белоруссию, где останутся навсегда. Благодаря фотографии и дедовой гимнастерке, хранящейся в шкафу, помню тот день.
–А я читала в детской энциклопедии, что змея кожу снимает. Ты как змея не можешь сменить её? Почему у меня такой гимнастёрки нет?Рано на заре дедушка разбудил меня. От него пахло костром, от рук – свежескошенной травой и еще чем-то терпким. Незнакомым. Сухой, будто старый осиновый прут, он смешно смотрелся в огромных резиновых сапогах, пожелтевшей гимнастерке и соломенной шляпе на лямке: – Внучка, я на рыбалку, пойдёшь червей копать? – Пойду, а возьмёшь потом с собой? – В этот раз на лодке далеко поплыву, а ты мала ещё. Рыбалка на воде для терпеливых и смелых. Я суетливо оделась, впихивая сонное тело в колготки, которые путались. Если соберу червей для рыбалки, дедушка обязательно потом выдаст огромную жестяную банку из-под огурцов, нальет в неё керосин и разрешит собирать колорадских жуков. ?Копая усердно рыхлую тёплую землю вдоль забора детской лопаткой, достаю одного за другим, мясистых извивающихся членистоногих. Дед доволен, но прячет улыбку под полами шляпы. – Дедуль, почему ты ходишь всё время в этой старой кофте? Пусть баб Аня тебе другую даст, – я поправила съехавшую косынку и сдула волосинку с глаз. – Эту что ль? – дед Лёня дотронулся до выцветшей гимнастёрки, прижав руку к груди. – А это моя кожа. На ней пыль военных дорог. Пот, кровь друзей. Понимаешь? Это не кофта, а гимнастёрка, память о товарище боевом, спасшем меня. Как я сниму вторую кожу?
– А я читала в детской энциклопедии, что змея кожу снимает. Ты как змея не можешь сменить её? Почему у меня такой гимнастёрки нет?
Дедушка задумался, посмотрел на большие командирские часы, шумно выдохнул:
– Когда поймёшь, почему, расскажешь своим внукам.
– Потому что я не терпеливая трусиха, да? – почему-то мне стало обидно, что не заслужила вторую волшебную кожу.
Дедушка молча забрал у меня банку полную червяков:
– Дело было в разведке. Мы нарвались на засаду врагов с моими товарищами. Несколько сразу упали под пулеметной очередью. А друг, земляк, закрыл меня собой. Так между лопаток остался шрам, как звездочка. От его награды. Друг только ее получил и отказывался снимать, хотя нельзя на важные задания было ходить с орденами. Правило такое. Осколок прошёл сквозь него, угодил в этот самый кусок металла. Вроде железка. Расплющилась она. Приняла пулю. Друг погиб. А я видишь, в той самой гимнастёрке. Целехонек, – смахнул слезу украдкой. Но я все равно заметила, как сильный дед Лёня плачет. Он повернулся нехотя спиной и показал пятиконечную дыру на спине. – Ну, беги, только за забор ни-ни, а то Федька в этот раз точно догонит, – и пошагал по деревенской дороге, гремя ведром и снастями.
Я тут же забыла дедушкину историю. Спотыкаясь, припустила к дому. Бабушка, в цветастом халате и длинном холщовом переднике, громко звала курей по именам, бросая из кадки птицам зерно. Стоял птичий галдеж. Проскочила мимо зарослей любимых бабулиных сиреневых люпинов, с меня ростом, к забору за домом. Отогнула дощечку и вырвалась на волю.
Там уже ждала Манька. Козочка восторженно подпрыгнула при виде меня, что-то проблеяла и ткнулась лбом в руку. Мы поскакали по ромашковому полю к орешнику возле ручья. Манька лузгала ветки лещины и придерживала, пока я срывала лесные орехи и складывала в подол вельветового платья. Мы с козой были увлечены обществом друг друга. И не заметили, как на нас из-за кустов вылетел с выпученными глазами бородатый и лохматый Федька. Я не успела даже испугаться, как оказалась между двумя рогами бешеного козла. Отметина над глазом красуется напоминанием. Манька кусала его за хвост и била копытами. Федька скинул меня, мерзко хохотнул, махнул копытами и с разбегу бросился на Маньку.
Я переживала, что сварливый бородач затопчет маленькую Манюню. Но еще больше боялась, что проткнёт рогами живот. И я умру, как дедушкин товарищ. В груди раздулся шар страха, вот-вот готовый лопнуть, опустился ниже. Затряслись ноги, захотелось писать. И я сиганула прочь. "Манька же убежит", – думала я, перепрыгивая через канавы. Упала. Оглянулась. Встала.
Федька снова взял разбег, опустив кудлатую голову, рванул на Маньку. Козочка жалобно звала. И я решилась. Хорошо, что далеко не убежала. Стучало в висках и искрилось в глазах, казалось, будто их закрыла жёлтая пелена. В тот момент, когда Федька был совсем рядом с Манькой – преградила путь врагу. Зажмурившись.
Когда открыла глаза, услышала голос папы. Он размахивал хворостиной, грозя злобному Федьке, бьющему копытом. И даже успел поймать нас в кадр на фотоаппарат «Зенит». Я и Манька обнимались, словно никогда больше не увидимся.


Бежать, прихватив черепаху

Когда родилась средняя сестра, мой привычный мир пятилетней девочки рухнул и ударился об плинтус. Есть такой червяк, планария, который в момент опасности раздирает себя на много мелких частей. Когда угроза жизни миновала его клетки регенерируются и червяк ползёт по своим делам. Моя территория была оккупирована новым человеком, который перетянул на себя все внимание, любовь, заботу родителей. Я чувствовала себя планарией, хотелось иногда размножиться и сбежать.
В тот вечер был какой-то праздник. На тесной кухоньке, где окна прятались за огромными подсолнухами на шторах, было шумно и тесно, пахло копченостями, похмельем и маринованными помидорами. В который раз уже звенел хрусталь, голос дяди Миши становился все громче, анекдоты все пошлее. Я несколько раз попыталась забраться на колени к папе, он раздражённо выпроваживал меня в комнату, закрывая передо мной дверь. Со стекла которой с ухмылкой на меня пялился нарисованный папой волк в тельняшке и матросских широких штанах из "Ну, погоди".
После нескольких попыток привлечь внимание родителей, я тихо плакала в коридоре, обняв черепаху и жалуясь кенару Яшке на свою несчастную жизнь. В однокомнатной квартире уютнее места, чем платяной шкаф в прихожей – можно спрятаться от всех бед. Ведь в комнате маленькая сестрёнка, мама укладывала её спать, качая в колыбельке. И нежно пела ей про сон, бегающий по лавке и дрёму, по полу ползающую.
Черепаха заёрзала, стала жевать одежду, и попыталась выбраться из нарнического шифоньера. Догадалась, что Машка хочет есть. И я решилась на дерзкий побег. Знала, что пропахшие табаком папины друзья ходят с лестницы курить, а дверь не закрывают. Замотала рептилию в старую мамину кофту и рванула. В тапках и домашнем платье из фланели в ромашку вырвалась навстречу приключениям. Здесь я никому не нужна.
Воздух был окутан тайной, наполнен необычными звуками и будоражил свежестью и запахом цветущих каштанов. Выскочила из подъезда и юркнула в траву, хрустальная роса сразу намочила тапки. Но я бежала изо всех своих сил, подальше от острогов, в которых чувствовала себя заключённым. Мне нет места там, где нет любви. Неслась, не разбирая дороги, хлестали ветки по лицу. Не заметила, как оказалась в тёмном лесу. Деревья шептались заговорщицки и устрашающе тянули ко мне свои ветви, преграждая дорогу, как охранники в ряд, могучими телами.
Неожиданно непролазная лесная чаща кончилась и передо мной возникла чугунная решётка, перемежающаяся с гранитными столбами. Я легко протиснулась сквозь железные прутья. Чуть забрезжил рассвет и взору открылось странное место, длинные клумбы на каменных плитах, мощёные аллеи, молодые ели шуршат иголками и говорят о чем-то своём с о склонившимися берёзками. Мне не было страшно. Двинулась осторожно по одинокой дорожке, выпустив Машку в траву. Вдруг мелькнула горбатая тень, затем тень поменьше, стремительно приближаясь, я смогла разглядеть выцветшее латаное пальто, пуховой платок и стоптанные солдатские сапоги. Женщина приблизилась так близко, что внутри похолодело, потому что передвигалась она совершенно беззвучно. Разглядела борозды на её лице и расплавленную, выжженную кожу. Тень поменьше не удалось распознать, она была пыльным мрачным сгустком. Женщина открывала рот как рыба, выброшенная из воды на берег, звуков не было, но я слышала каждое слово:
– Иди домой, нечего тебе здесь делать, у тебя есть дом, а наш разбомбили. Оглянись, здесь тысячи и тысячи тех, кто мечтал жить так как ты. Здесь чьи-то матери и дети. Они мечтали спать в своей кровати, а поутру смотреть в окно на дивный сад во дворе, а не через лоскуты стен, повисшие на прутьях и разруху. Мы мечтали проснуться. Я ненавижу звук сирен, они воют словно шакалы. Здесь молодые парнишки, такие как ты, они не ныли, что папа по голове не погладил. Они по шестнадцать часов стояли у станка, чтоб не останавливалось производство, они заняли место своих отцов, ушедших на фронт. Ты живёшь счастливо, над тобой мирное небо. Иди домой. Призрачные тени исчезли. А я тряслась как осиновый лист. Все картинки, рассказанные женщиной, стояли черно-белым изображением перед взором. Слёзы лились. Навсегда в памяти эта встреча на Пискаревском кладбище.
Я, схватив на бегу Машку, выбежала с братского блокадного погоста и заблудилась. Когда отец нашёл меня и обнял, мой мир снова стал цветным. Большой, сильный папа плакал. Теребил меня, прижимал и что-то бормотал. Но я знала теперь – меня любят. Меня искали всю ночь. Нашли. С того случая все домашние посиделки начинались с выступления главной артистки в нашей семье: я пела, читала стихи, показывала представления собственного сочинения. Алкоголь на столе исчез, и я все чаще бывала за столом с гостями.


Автограф на память
Папа подозвал, нарочито строго сообщил:
– Дочь, ты сегодня за главную! Знаешь, что это значит?
– Не хочу быть главной, – захныкала, зная как действуют на отца мои слёзы, надула губы.
– Твоей маме нужна помощь в больнице.
Я испугалась. Родители никогда не оставляли нас одних.
– Вы представьте, что в лесу, в палатке, сделайте дом из стульев. Возьмите туда мой приёмник, сегодня можно. И никому не открывайте дверь, даже если будут кричать "караул". Я даже оставлю телевизор включённым, скоро мультики, тихонько сидите пока меня не будет.
Мне семь лет, сестре уже почти три. Та еще банда, только оставь без присмотра. Но меня назначили главной, значит шалостей не будет. Еле слышно по экрану чёрно-белого телевизора бежала антилопа, отбрасывая копытами монеты. Мы с сестрой сидели, прижавшись друг к другу, под столом. В нашем надёжном шалаше, защищающим от всех ужасов взрослого мира.
Когда раздался первый раскат грома, словно выстрел гаубицы, совсем рядом, дрогнули стекла в деревянных рамах. Грохот нарастал ближе и ближе. Голубые, синие, лимонные, фиолетовые молнии бросал невидимый небесный иллюзионист. Завораживающее файер-шоу отвлекло нас от мультика и мы, разинув рот, наблюдали природное представление из-за одеяльного полога.
Страх инстинктивно заставил нас не шевелиться. Вдруг резкий порыв ветра распахнул форточку, дёрнул на себя штору и резко надул плотную гардину как парус. В воздухе заискрилось, засверкало и из окна на нас выползла космическая субстанция в виде дуги, извивающейся как змея в ловушке. Каждое движение в сторону меняло ее цвет и форму. Дуга-змея, реагируя на тепло и шевеление, метнулась в нашу сторону. Она трансформировалась в сферический шар, похожий на множество бенгальских горящих огней в круге. Красно-жёлтый ужас парализовал мое дыхание. Сестра тихо плакала и тряслась.
Папа вернулся за важными документами. Открыл дверь в комнату, на вибрации воздуха шаровая молния исполинским броском атаковала отца. Он успел заскочить внутрь и прикрыть дверь. Застыл. Выждав, когда шар метнулся к телевизору, подзарядился, заискрил жёлтым. Из розетки раздался выстрел, повалил едкий дым.
Папа закричал:
– Вы останетесь живы, если сможете сидеть неподвижно. Замрите! – отец по-военному строго приказал нам.
В этот момент шар, словно одушевленный, учуяв дым, поводил красным жалом и снова метнулся к искрящейся розетке, видоизменился в павлиний сине-зелёный хвост, махнул им, оставив дымчатый след и исчез.
Папа стремительно закрыл окно и расплакался. Заставил снять все шерстяные, проводящие электричество вещи и перенёс нас с сестрой на кухню.
Шаровая молния местами покусала обои, мебель, оставив свой автограф на долгую память.
?

Ромашковая мечта
Я пыталась вскарабкаться на стог сена, изо всех сил работая ногами, утопая в подгнивших колосьях после дождей. «Танька с Наташкой придут, я из соломы как выпрыгну, вот напугаются». А доверху ещё ползти и ползти, и альпинистских приспособлений для «сенолазов» ещё не выдумали. Шуршала и впивалась в ноги и руки колючая солома будто проволока. Услышала голоса близняшек Петровых. Только успела вытянуть голову как удивлённый суслик – утроба соломенная поглотила меня. ?Подружки присели возле снопа, лузгая семечки и обсуждая новые сандалии, без пятки. А я не дышала. Муравьи кусались, ссадины чесались. – Вот Алька обзавидуется! –Ага! ?И тут я выунула голову из сухой травы, и гордо заявила: – А мне бабушка уже купила, ещё лучше, с ромашками и посредине бусики. ?Сёстры переглянулись, поджав губы. А мне так обидно стало: цирковой номер не удался, да и сандалии такие я только во сне видела. Рванула к бабуле. Так и так, со злости соврала. Бабушка провела тёплой ладонью по волосам: – Обманывать не хорошо, придётся заработать на обновку. У меня пенсия через месяц. Иди, набери клевера, и сдай в аптеку. Денежку дадут. А я добавлю. Но клевер нужен только красный. Без листиков. И о-о-очень много, ох, не справишься! – бабуля прищурилась лисицей. – Ха, справлюсь, мне уже девять, я ж не мелкая, а много – сколько? С мой рост? – Да-да, как раз столько, – баба Нина едва сдерживала смех. – Возьми там сетку какую в кладовке. ? Я схватила вязаный сетчатый баул и сиганула в поле, где кивал на ветру лиловыми беретами клевер, перешёптываясь с невестами-ромашками. Жужжали шмели и совершали бесконечные пике стрекозы с радужными крылышками. Сетка наполнилась душистой драгоценностью с запахом мёда. Мало. Я насобирала в подол, замотала узел на жёлтом платье в горошек. Бегу, трусы сверкают. Соседки смеются на скамейке. Клевер разлетается из вязаного баула.
Аптекарша уже закрывала прилавок, когда я вывалила на дощатый пол сокровище. Запыхавшись: – Сколько дадите? – Хм, мы клевер на сегодня уже закончили принимать. Ромашка нужна! – Как ромашка? – слёзы хлынули полноводной рекой. ? Вернулась домой. Зарылась под одеяло. Тело чесалось и гудело. К вечеру вернулась бабушка, застав меня в горячечном ознобе. – Бабушка, я врунья, поэтому меня покусали блохи! – рыдала я. – О-о, внучка, это не блохи, это соломенные занозы. Пусть будут тебе на память, – бабуля выключила свет и ушла, оставив на прикроватном столике ромашковый чай. Уходя, прошептала: – Выпей, заснёшь, а утром все пройдёт! ?Утром и правда все прошло. А возле кровати на пёстром плетёном коврике увидела сандалии. Почти новые. С кружевными ромашками из мулине кремового, посредине бусинки стеклярусовые из бабулиного ожерелья, без пяточки и носочка. Как я мечтала. Бабушка приоткрыла скрипнувшую дверь:
– Доброе утро, внучка, теперь твоя ромашковая мечта не завянет.


?Семейный секрет
Какой ваш самый большой секрет детства? Мой секрет был с папой на двоих. Никому никогда об этом не рассказывала. Потому что стыдилась папиного хобби. Представьте мужика под покровом ночи, который, вооружившись фонарём и самодельным металлоискателем, рыскает по заброшенной деревне, распугивая даже бродячих собак и призраков своим видом. Он утверждал, что на месте истлевших от старости, покосившихся деревянных скелетов домов, по соседству с советскими новостройками, жили когда-то ассирийцы, богатые ремесленники. Папа верил, что найдет клад или что-то, что прольет свет на историю этих мест. И находил: старое блюдо шведское, ассирийцев с обжитых мест согнали шведы и какие-то кривые керамические горшки. Однажды выкопал наконечник филигранной кузнечной работы мастера, чугунный, для фонарей. Такие висели на лавочках ремесленников при входе.
В один вечер отец решился – на раскопки мы отправились вдвоем. Мне двенадцать лет. Копали осторожно, но азартно. У папы был врождённый нюх на "те самые места". В зияющей чернотой яме с запахом перегноя и устрашающей неизвестности мы наткнулись на человеческие, отполированные червями и временем, останки. Я ужаснулась, затряслись колени. Папа запретил кому-либо рассказывать об увиденном. Аккуратно, с почтением, он закопал нарушенное нами последнее пристанище человека.
Неожиданно лопата клацнула звонко. Мы обнаружили старинную вазу. Специалисты позднее утверждали, что возможный возраст этого произведения керамического искусства шестнадцатый век. Серо-белая круглая ваза, чуть потускневшая, но сохранившая эмаль, испещрённая мелкой сеточкой еле заметных трещинок. Антикварный предмет декора украшен странными рисунками, похожими на наскальные древние изображения рыбаков. Чётко сохранился рисунок ладьи и контур человека в ней. Фоном видны очертания природы, явно, не северных краёв. На дне вазы клеймо мастера. И странные буквы, похожие на арабский алфавит. Вот такой секрет храню я с детства, – и вазу, подарок призрака из тайной могилы.
Я с тех пор не разлюбила раскопки и археологические изыскания. С удовольствием бы провела пару месяцев в исторических архивах.


Представление, которое не задалось

Как запою и с каждой взятой нотой уходит боль несбывшихся надежд, пламя гнева и горечь потерь с холодом одиночества. С детства на всех семейных мероприятиях я пела сольную коронную на табуретке: «Выхожу один я на дорогу». Подходящий репертуарчик для ребёнка. Но в тот Новый Год папа предупредил заранее: придут гости, многозначительно добавил, мол, надо бы основательно подготовиться.
Скворчал холодец в казане, благоухая чесноком и пряностями четвёртый час. Ёлка источала хвоёй предвкушение праздника. Мама крошила пятый салат, не разгибаясь, ведь в гости придет известная актриса с семьёй. А мы с сёстрами с раннего утра репетировали по моему сценарию театральную постановку. Одноактную. Папа посоветовал мне в этот раз обойтись без песен.
Когда пробили часы полночь, все собравшиеся прокричались от души под звон бокалов, раскрасневшиеся, обнимались. Вышел Дед Мороз – борода из ваты. С мешком подарков, их функцию исполняли мячики. И сообщил, строго придерживаясь текста, что Снегурочку, внученьку любимую, украл Злодей Пи-и-и… Кощей. И праздник отменяется. Далее, по задумке "режиссёра", сестра в роли Дедули должна была стукнуть посохом, и ворвалась бы жар-птица со сказочным оперением в комнату. С вестями о Снегурке. Я, притаившись, произвела бы выстрел из хлопушки. Чудесной птице с картонными крыльями в этот момент нужно улетать, а Морозу стучать посохом из линеек, обклеенных ватой ( чем же еще) и блёстками.
Моя первая хлопушка дала осечку. Вторая, взорвавшись, повисла на начёсе знаменитой гостьи. В этот момент у Деда Мороза при ударе оземь рассыпался волшебный посох, а сестрица – птица, вылезая из-под стола со всех сил шандарахнулась головой, упав, потеряла крыло. Жар-птица, рыдая, ползла по комнате в сторону выхода. Она же, по плану, должна была вернуться спасённой Снегуркой.
А "режиссёра" одолел такой смех, до колик и мокрых штанов, что он, то есть я – валялся в приступе Джокера на полу. У Деда Мороза отвалилась борода. Гости хлопали в восторге. Папа предложил: "Дети, может, все же, споете?".
Тётя Оля, уходя, растроганная, сказала, что это лучшая трагикомическая постановка, на которой она бывала. Да еще и премьера!


Обмани судьбу – тогда повезет
– Дед Паша, а почему ты дома в шляпе? – старик подозвал меня поближе. Прищурил глаз бутылочного цвета с крапинками похожими на причудливую паутину. Открытым глазом, затянутым белёсой пеленой отголосков прошлого, смотрел не мигая. – Чай, в шляпе все мое богатство, – дед Павел прощупал осторожно жеваные временем поля фетровой сокровищницы. Я пригляделась к затёртой валяной шерсти, похожей на замоченную луковую шелуху. И отпрыгнула, словно невидимый домовой кольнул булавкой в бок. У старика не было двух пальцев на руке.
– А, это… – дед Павел, заметив мою реакцию, спрятал увечье под замшевую жилетку. – Чай, это лошадь вредная мне объясняла, кто главный.
– Дедуль, почему ты мне чай предлагаешь, а не наливаешь? – все ещё упругие, чуть тронутые снегом, кудри-пружины начали сотрясаться вместе с телом старого цыгана.
– Ох, рассмешила старика, чай – по-нашему, дочечка, но, если бы ты была моей дочей, назвал бы тебя Чирикли, точно, Чирикли, свободная ты, как птичка, – дед Павел приобнял здоровой рукой.
– А расскажешь про шапку, она волшебная получается? – я обхватила ручонками его шею.
– Ух, ласковая ты, Чирикли, не у костра ль ты родилась, Чяури? – дед вкрадчиво шепнул на ухо сквозь мохнатые, пожелтевшие от табака, усы и прикрикнул, покосившись на дверь. –Лала-а, яв дариИк. ?
Маленькая пристройка, похожая на кибитку, увешанная коврами и аляпистыми шторами на окнах, заполнилась его зычным голосом. Будто песня ромал донеслась из полей, пропахших ветром, ковылем и клевером.
– Дедуль, что ты сказал? – я лисёнком вилась вокруг ног деда, покрытых зелёным колючим одеялом.
– Если в дом ромала придёт другой ромал, грех не напоить его амаро романо драборо, цыганским чайком. Усы расползлись в довольной улыбке, обнажив прокуренные зубы. ?
Дверь в сарайчик, грустно скрипнув, приоткрылась. Протиснулась с золочёным подносом грудастая смуглая женщина в оранжевом с блёстками платке на огромной кичке.  Длинный цветастый сарафан до пят вильнул по полу как хвост жар-птицы. Мне на миг показалось, что на платье её изображены мифы и легенды древнего кочевого народа.
На стреноженный столик, подпёртый обувными коробками, опустился поднос с золотой каймой. На длинной ажурной салфетке, такие вяжет моя мама, стояли две больших кружки, хрустальная пиала, словно лодочка, доверху наполненная порезанными фруктами. Ломтики спелых яблок, груши, сливы источали на всю комнату медово-карамельный аромат южных садов. На тарелке бублики с маком. Масло на блюдце. И чашка спелой малины, я сглотнула слюну. Ягодный запах поплыл по сарайчику, от чего в нем стало уютнее. Лала, расставив чашки передо мной и дедом, вышла. Через минуту принесла чайник заварочный и, чуть склонив голову, удалилась, махнув жёлто-сиреневым хвостом жар-птицы. ?
Дед Паша с неожиданной проворностью подхватил увечной рукой маленький ножичек с подноса.  Крутанул им так, что несколько раз финка, как называл такие ножички мой папа, исчезала в рукаве и появлялась в другой руке. С ловкостью фокусника старик накромсал мне в кружку фруктов, кинул горсть малины и залил каштанового цвета заваркой. Подвинул ближе будоражащий воображение напиток. Одним взмахом ножа разрезал бублик. От души смазал сливочным маслом половинки и вручил мне. Взвизгнув, опасная сталь пролетела коршуном мимо и вцепилась в дверной косяк клювом. Точно в глаз Брежневу на календаре.
– Дедуль, ты фокусником был?
– И фокусником тоже, Чирикли. Кем я только не был, – дед раскатисто вздохнул, словно вот-вот извергнет гром и молнии.
– Вакази пфо ша-а-апу, – я уже уплетала бублик с маслом, запивая цыганским чаем.
– Прожуй, потом говори, – цыган глянул на меня болотного цвета глазом исподлобья. Бровь расползлась кисеей и смешно зашевелилась.
– Про шляпу расскажи! – хихикнула.
– Баро-о, простите, разговор есть, – за дверью послышались грубые мужские голоса.
–Ты настоящий барон? Это как граф? – зажала рот руками, будто узнала чужой секрет и перешла на шёпот. – А где твой дворец? Ты в сарае, чтоб не узнали, что ты барон?
– Баро, по-нашему, уважаемый человек, а гаджо – те, кто не цыгане, кличут Барон, пойдём, Чяури, покажу тебе дворец.
Старый цыган скинул верблюжье одеяло, ухватился за край стола рукой с крючковатыми пальцами. Я заметила выцветшие мозолистые руки в бороздах словно трещинах на выжженой земле. Стол напыжился, ругнулся, но выдержал. Дед Павел двинулся к плюшевому затёртому красному ковру на стене с изображением бегущей тройки. Волоча за собой пожилые кирзовые сапоги, с кнутовищем за голяшкой левого. Кряхтел, но шёл прямо.
Дойдя до расписного панно, старик отодвинул полог и взгляду открылась зелёная, будто сказочная, лужайка. Обрамленная изгородью и пурпурной ивой. Я ступила на мохнатый травяной плед и пальцы в сандалиях пощекотали былинки. Вдруг послышалось заливистое ржание. И ко мне иноходью, прядя навострёнными ушами и раздувая ноздри, выбрасывая высоко копыта, двинулся конь. Белый рослый красавец.
– Орлик, нашт, – и дед Паша потянулся за кнутом. – Не бойся, Чай, он с норовом, но не обидит. Ты пока чужая. Вон, мышиный горошек видишь? Угости, – цыган махнул рукой в сторону кивающих фиолетовых шапочек. Я ловко нарвала букет. И двинулась бесстрашно с протянутой рукой навстречу коню с пряным взглядом огромных байковых глаз.
Орлик втянул жадно воздух. Фыркнул. И целиком схватил мою ладонь с горошком. Сердце замерло. Я почувствовала его мягкие губы и железную хватку зубов. Они начали стискивать и перекатывать мои пальцы вместе с растениями, но не отпускали. Дед Паша зычно гаркнул, но мою тощую руку Орлик не выпустил. Следы на мизинце от первого знакомства с лошадью белой ниточкой хранят воспоминания. Я вспомнила, как в одной сказке, девочка поклонилась коню. При встрече. Стала клонить голову вниз, и, на удивление, мой новый друг выгнул гордую шею, и склонил морду. Ткнулся в плечо. Вернул ладонь и слюнявя, обдавая ухо тёплым соломенным дыханием, пожевал волосы. Я выпрямилась. А конь помчался на лужайку, раскидывая в разные стороны стройные ноги, словно резвящийся жеребёнок. Дед Павел загадочно улыбался:
– У Орлика до сих пор не было хозяина. ?
– Баро, уважаемый, у нас тут серьёзные дела! Ждём! – послышались наперебой нетерпеливые мужские голоса.
– Ну пойдём, дворцовые дела ждут, – старик примял шляпу, и мерным шагом направился к дому.
Ржавая черепичная крыша трехэтажного коттеджа за лужайкой играла пламенными бликами от прячущегося в вечер солнца. Мы шли по дорожке вдоль конюшни, усыпанной гравием. Когда проходили мимо конюшни, лошади, будто приветствуя барона, по очереди ржали. Пахнуло терпко навозом, сырыми опилками, влажным песком и чем-то неуловимо близким, важным. Лошадьми. Они просовывали морды сквозь решётки стойла, добывая губами ошмётки сена. Я погладила лоб вороного коня. Он дёрнулся и отпрянул. Из конюшни в этот момент вышел высоченный мужчина с медными завитками на висках. Остальные волосы походили на шапку одуванчика, который отцвел.
– Дадо, опять Алмазу не поделили, иди Вишняковы ждут. Лала устала уже, – мужчина в брезентовой куртке с закатанными рукавами протянул мне руку, потерев предварительно её об штанину.
– Анатолий.
– Моего папу так зовут, – ответила на рукопожатие и удивилась теплоте мозолистой ладони.
– Я знаю, малышка. – Но вы совсем не похожи на цыгана.
– Зато у меня цыганское сердце, да, дадо?
– Да, сынок, да. Вот скоро тебя папа заберёт домой, одну не пущу, а через несколько дней у внучки свадьба. Придёте? Цыганская свадьба весёлая, дом поёт, столы пляшут. А сколько старых легенд можно узнать на свадьбе ромалов. Может, выпью стопку горькой и поведаю тебе о шляпе. Договорились?
Глаз в белом саване смотрел не мигая. В спину, под лопатки, мягко толкнули. Орлика заводил в стойло вихрастый мальчишка , похожий на Яшку-цыгана из "Неуловимых". Попрощался строптивый. Признал. Мы пошли дальше по дорожке и зашли со двора в дом, я очутилась в кухне. После своей десятиметровой в панельном доме улучшенной планировки, поняла –наша – загон для козлят. Что такое микроволновка я не знала, но увидела. Своим звяканьем чудо-печь приворожила меня. Как и столешницы в мраморе. Обои с золотыми вензелями. Люстра на кухне, как в Царском Селе или Александровском дворце. Шторы атласные перевязаны золочёной тесьмой. Тюль тончайшая, словно из зефирок. Потолок – кусочек неба в барельефе. ?
– Я во дворце? – Лала и другие цыганочки, хлопочущие на кухне, засмеялись.
Всеобщее веселье в цыганском доме прервала трель звонка.
– Чяюри, за тобой дадо пришёл, – зашёл отец, его радушно встретили, словно он здесь вовсе и не гость. Ему налили компот, который величали чаем. Папа сделал пару глотков из уважения и поспешил домой, выпроводив меня.
– Неприлично надоедать людям, – папа бурчал для проформы.
Выйдя из частного сектора на освещенный проспект, ускорил шаг. Я едва поспевала, хватаясь за карман его заношенной вельветовой куртки инжирного цвета.
– Пап, а что у деда Паши в шляпе?
– Хм, а он разве тебе ещё не рассказал? Это его любимая история, – хмыкнул задумчиво, кинув хитрый взгляд вскользь.
– В шляпе он прячет лысину. Что ж ещё?
– Ну, пап, дед сказал, что там сокровища, расскажи-и, – канючила я.
– А, ну если сокровища, то мне он про клад не докладывал. А ты зачем чужие секреты разбалтываешь? Вот доверь тебе военную тайну, – голос его стал строг. Но я знала – отец шутит.
– Ну ладно, сама узнаю. Мы же пойдём на свадьбу Алмазы?
– Посмотрим, – за разговорами мы быстро пришли к дому. Папочка повернул моё лицо к свету фонаря, потому что графитовое небо нахмурилось, предвещая дождь, и пристально глядя в глаза сказал:
– Всегда все дело в шляпе. Знаешь? У деда Павла она волшебная, потому что он считает её талисманом. Она спасла его не раз. Ему тяжело об этом вспоминать. А сокровища… – отец замолчал, – как говорил не раз Пал Николаевич – это воспоминания, память. Вот их он и хранит в шляпе. ?
Я молчала. У меня совсем мало сокровищ и хранить негде.
– Пошли дочка. Если дед Паша разрешит, я расскажу о его удивительной судьбе. Но то не сегодня.


Имидж – ничто, жажда путешествий- все!
Мне пятнадцать, подруге тринадцать, ровесниц интересовали уже мальчишки, нас же тянуло в дальние странствия. Главное – набитый бардачок велосипедов мелочью со сдачи от сданных бутылок, порой, собранных с риском для жизни на чердаках со спящими бомжами, и неуемная тяга к путешествиям. Все что нужно для счастья!
Однажды мы разработали далёкий маршрут, вооружившись картой области, сели на электричку зайцами. Денег хватало только на обратную дорогу, разве может это остановить юных искательниц больших дорог и новых троп. По плану было посетить лесное радоновое озеро, но жизнь любит преподносить сюрпризы. Высадили нас контролёры с электропоезда через пару остановок. Никакие увещевания, что мы дети лейтенанта Шмидта, сироты, заблудились, и тому подобные жалостливые легенды фольклора нашего двора не сработали. По карте пять локтей до заветного озера. Далековато на великах, решились покататься по округе.
По пути двух малолетних велосипедисток был другой водоём. Пусть и поросший бурой тиной, где Тортилла не дождалась рассвета, и с дном, полным ила и неожиданностей. Я в тельняшке до колен вместо купальника, Светка в футболке, с разбегу врезаемся в мутную прохладную гладь. В метре от берега дно еще не глубокое, но ноги нащупали бархатный песочек. Мы визжали, барахтались, взбаламутив и без того тёмную воду. Вылезли на берег, а транспорта нет, вместе с мелочью, нажитой непосильным трудом, оставшейся одеждой и нашей совестью. Ведь в футболочках, прилипших к телу, и мокрых трусиках далеко не уйдешь.
Мы уныло добрели до станции, и засели в кустах, разрабатывая дальнейший план возвращения в родные пенаты. По тропинке вдоль железной дороги затарахтел трактор с болтающимся, словно хвост осла, прицепом. Я же старшая, решила взять огонь стыда на себя, вышла как стрелочник на дорогу, преградив дорогу трактористу, рисуя руками невероятные пасы. Мордатый мужик, с обмякшей в уголке рта папиросой, прогнусавил:
– Пацанка, отойди в сторону!  –  В ответ умоляла дядьку, мол, спасите, подвезите, обокрали!
Мужик хмыкнул в усы, ехидно посмеиваясь, перекидывая во рту из стороны в сторону папиросину. Только спустя десять минут пререканий и стенаний, я заметила краем глаза, что Светка копошится в повозке. Обнаружила наши велики. Как диверсант залезла, выгрузила их в кусты, пока я, словно клоун, сбежавший из цирка, развлекала тракториста. Как только процедура «расприхватизации» деревенского афериста была завершена, я шмыгнула в кусты со скоростью индейца Чингачгука.
Как мы удирали из деревни с соответствующим названием Оселки помнят только наши пятые точки, отбитые седлами спасённых железных коней по буеракам, рытвинам и канавам. Мы не разлюбили путешествия, но придумали страховку: жгуты от капельниц, в которые загоняли внутрь проволоку и скрепляли увесистым замком.


Желтый плащ
Мы неслись как спринтеры по закоулкам тем промозглым, чернее сажи, ноябрьским вечером. Страх вмиг трансформировал Светку в Усейн Болта, а меня в старого тренера, пытающегося догнать чемпиона по бегу. Всплывающие тени прохожих из подворотен казались в тот момент безобразными чудищами или пособниками дьявола. Я проклинала эти чёртовы французские сапоги с мастерством сантехника коммунальных служб.
Помню чётко тот день, когда появились в нашем доме мамины сапоги. Отливая цветом переспелой черешни и воодушевляя ровными строчками, кожаные сапожки красовались посреди комнаты на коробке. Каблучок будто стопка из родительского сервиза и круглый аккуратный носок. Я кружилась, как лиса возле курятника, рядом. Мечта любой модницы теперь у мамы. Обувь с кодовым названием «импорт» и многозначительной папиной характеристикой: "Бина, ну это только на выход" – лишила меня сна.
Однажды мне повезло. Папа уехал в гости, мама – на работе в ночную смену. Чёлка «дом», полбаллончика «Прелесть» зафиксировало здание на голове. Чингачгук нервно закурил бы трубку в сторонке или сожрал бы яд кураре добровольно, если увидел бы меня и Светку. Я, пятнадцатилетняя крутая чувиха, в жёлтом плаще, расклешенном, моды 60-х, платок бабушкин цыганский, и венец образа: мамины сапоги, напяленные на колготки. Колготки тех времен не были столь эластичными, а мама ростом – гном в кепке. Поэтому капроновое белье было у меня ниже бёдер и предательски сползало. Подруга: косуха с заклёпками старшей сестры и сине-бело-красный нейлоновый костюм "Абибас". Челка – дом, плавно переходящая в ирокез как у попугая Какаду, естественно. Мы шли по ночным улицам «гордой походкой только за водкой». Типа взрослые. Ну, как шли? Вышагивала Светка, а я на ходулях изучала азы прямохождения.
Тихо, как змея в торфяной лощине, подкралась зелёная иномарка. Чернота окон сигналила о скрытой угрозе. Машина остановилась. Из опущенного окошка приятным баритоном милый парень обратился:
– Милые девушки!
Сердце ушло в пятки. Мы переглянулись, глаза загорелись. Он назвал нас "девушками". Только в пятнадцать хочется быстрей повзрослеть.
– Красавицы, заблудился, где бульвар Космонавтов?
– В нашем городе вообще есть такой? – захихикали мы, пытаясь разглядеть парня, пригнулись.
– У меня этот адрес, два часа уже здесь блуждаю. Вот карта, посмотрите! – шурша картой, он открыл окошко дверцы ниже.
? Светка просунула голову, изучая карту. В этот момент стекло резко поднялось наверх, и подруга попала в ловушку. Я изо всех сил пыталась ее вытащить. Тщетно! Схватив камень, стала лупить по дверце. Машина не двигалась, но после моих остервенелых ударов по железной «ласточке», парень выскочил. Подруга умудрилась открыть дверь изнутри. Помню только его плечистую фигуру в кожанке и неожиданно растерянный вид. У меня плохо из-за этих французских сапог удавался бег. Каблуки были ободраны. Лодыжки жили своей жизнью, будто в раздолбанных коньках. Потом Светка, отдышавшись, рассказала, что мужик просил не шевелиться и молчать. Посмотреть минут пять на «куколку», выглядывающую из штанов.


Лагерная жизнь

– Встали в строй! – Зычно, под призывную мелодию в исполнении юного барабанщика и местного, отбывающего уже пятидесятый срок, горниста «Взвейтесь кострами», пионервожатая указала нам резким взмахом руки место в шеренге. – Замыкающие! Держать строй! – Маша подтянула расползающийся узел кумачового галстука, прокашлялась, поправила пилотку, свалившуюся на ухо. – Че встали, как вкопанные, оглохли? – «вожатка» с устрашающим отчеством Адольфовна и бульдожьим взглядом направилась к нам с подругой по спорту, Оле. Мы вжались в сосну так, что кора её впилась нам в спины сквозь одежду.
– Мария Адольфовна, мы вообще-то барьеристки, нас мама отправила сюда дождаться свою смену, – проблеяла еле слышно Ольга.
– Наши все на сборах в другом лагере, а мы по возрасту туда не подошли, они же приедут в июле, – вопросительно, но с надеждой в голосе вставила я свою речь. Как младшая, даже не была удостоена сурового взгляда пионервожатой.
– Церберша, – шепнула подруге. Та нервно хихикнула.
– Я смотрю вас жизнь-то по лагерям раскидала, бывалые, закосить не получится, у на тут у всех один устав. Иначе карцер, – тощая Адольфовна в этот момент очень смахивала на тезку отца. Ниточка синюшных губ сжалась, желваки заиграли, вены вздулись на её цыплячьей шее. Казалось, что гордость пионеров – красный галстук вот-вот задушит её. Пионервожатая, как в замедленной съёмке, зловеще сверкая глазами, подняла длинную хворостину с земли. Не спеша обломала мелкие сучья, помню только вибрирующий визг прута, разрезающий мятежный воздух и раскаленную боль под коленями. Мы с Олей согнулись пополам. Цепкие пальцы за шиворот бросили нас к строю испуганных ребят.
Дед продул неуверенно свой, похоже, ещё времен революции, горн. Снова взвились кострами синие ночи. Мы маршировали. На линейку.
– Надо бежать!
– Ты что!? – испуганно зыркнула Леванюк, она хоть и крупнее меня и старше на три месяца, но такая трусиха.
– Я в этом Гестапо не останусь, – и когда пионерский отряд прошагал после линейки к столовой, Адольфовна отвлеклась на беседу с другой вожатой, я рванула к административному корпусу. Знала, что, когда время обеда, там пусто, словно всех потравили дихлофосом, как тараканов. Домашний телефон помнила наизусть. «Мамочка, мамочка, возьми трубку».
– Алло, – уставший тихий голос, такой родной.
– Мамочка, миленькая, прошу, заберите меня домой или приезжайте в выходные. Я здесь не смогу, – голос сорвался на рыдания.
– Что случилось? – Мама была недовольна.
– Ничего, – я поняла, что просьба моя словно дуновение ветерка в июльскую жару по её тону.
Зареванная, незаметно присоединилась к обедающим, как удав заглотила лагерную еду. Оля понимающе подбадривала взглядом.
– Ночью пойдём до дороги, там на попутках доедем до вокзала, – я была решительно настроена.
– Меня родаки убьют, я не пойду, – Оля сдалась без боя.
– Тогда я подговорю Тольку, у него друзья – старшаки, они в магазин сами ходят, дорогу знают, проведут, – подруга поняла, меня остановит только цунами.
Ночью, когда только лунная посеребренная дорожка освещала дымчатую вуаль над торфяным озером, беглый отряд из пионера-лагеря «Орлёнок» пытался отдышаться под остервенелый писк комаров у тёмной воды. Серёга, из старшего отряда, сказал: "Если дойдём до озера, значит, полпути до трассы преодолели". На наших койках в это время мирно посапывали скомканные полотенца и тёплые вещи.
Даже в лесном сумраке был виден беззубый улыбчивый рот Толяна, будто в смертельной схватке потерял пару зубов. Он привирал, что в схватке с врагами потерял зубы. Но весь лагерь знал – свалился неудачно с велика. Вадим предложил искупаться и двигаться дальше. Свобода же. Я сразу отказалась.
– Надо бы костёр разжечь, у дворника спички стырил и вот, газеты, – из-за шиворота спортивки Толян достал пачку мятых газетных листов.
Оля в последний момент передумала и увязалась с нами, бурча, брюзжа и спотыкаясь об каждый корень, она доплелась к озеру. И теперь, надув губы, пыталась подпалить бумагу. Лист заискрился неоновыми языками, Толик и я быстро подкинули сухостоя и высохшую кору. Апельсиновое танго осветило лесную ночь. В этот момент взгляд выхватил статью в газете. Фото протокольных рож и заголовок: «сбежали трое заключённых, предположительно скрываются возле пионерлагерей Орлёнок, Мечта, Юность».
– Орлёнок… – в приступе паники я зажала рот руками и перешла на шёпот.
– Ха, ты че зэков боишься? – вылез из воды трясущийся Вадик в длинных сатиновых трусах, быстро напялил футболку и уселся к костру.
– А ты не боишься? – подруга развернулась к пловцу, и уже тряслась так, словно её только достали из морозилки.
– А че их бояться, с нас и взять-то нечего, – Толян развеял обстановку.
– Но я бы тут не засиживался, а то засекут по любому, – Вадик, стуча зубами, уже запихивал мокрые ноги в штаны и кеды. По-пионерски тушим костёр и валим, – пацаны встали у огня наизготовку. Мы отвернулись. Зашипели угольки и дымок взвился ввысь.
Мелкими перебежками продолжили путь. Темень хоть глаз выколи, но парни похоже знали дорогу. Машин по-прежнему не было слышно. Только лесные жители перекрикивались между собой и перешёптывались сосны с осинами. Зыбкий страх все больше сковывал внутренности.
Неожиданно, все разом, мы учуяли запах костра и чего-то копченого. Подкравшись поближе, скрываясь за деревьями, мы увидели три чёрных ссутулившихся над огнём силуэта. Мы разом приникли к влажной траве, колючки сосновые впились в руки и коленки, словно спицы. У парней исчезла бравада. Стали тихо отступать. Вдруг, где-то совсем рядом, раздался тягучий ломающийся голос:
– Может, братва, сперва маленькую раздавим, потом остальными закусим.
Первая с жуткими криками рванула Ольга. Мы как команчи сиганули следом. Благо я и подруга легкоатлетки. Наш огонёк ещё дымился и фырчал. По нему-то нас и нашли перепуганные пионервожатые, которые обыскали к тому времени весь лагерь. Утром приехала милиция и собаки. Адольфовна разговаривала на птичьем языке. Мы не разбирали ни слова. Мальчишек сразу отделили от спортсменок. Позвонили отцу днём, и врач «Орленка» молил забрать меня срочно домой, потому что у ребёнка высокая температура.
Когда приехали за мной родители, мама озадаченно потрогала голову. Не горячая. Папа провёл личную беседу с начальником детского учреждения. Не знаю, чем закончился их разговор, но меня забрали. А Ольга осталась. Больше в лагерях я не бывала. Когда жёлтое такси выехало за ворота из громкоговорителя донеслись обрывки песни: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца». Я была счастлива.




Клубничное счастье
В 80-е подрабатывали все мои ровесники, если родители не были работниками "Интуриста" и не ходили в загранку. А в шеснадцать все подростки мечтали о джинсах Левайс. И да, тогда за них продавали Родину. Старшая подруга, по большому блату, в сезон сбора клубники взяла меня в совхоз. Туда брали только физически выносливых мужчин – грузить, таскать. А собирать ароматный урожай могли только совершеннолетние знакомые бригадира. Закрыл бригадир глаза на соломину, болтающуюся на ветру. Подруга моя была его племяшкой. Но пояснил: "Не высовываться, собирать быстро и лёжа". Норма для взрослых – двадцать килограмм.
Я лежала между грядками. В аквамариновом небе вальсировали перистые облака, из них то и дело выныривали стрижи в пике и снова устремлялись ввысь. жужжали осы, из-под листьев алой ягоды выглядывали и щекотали гусарские усы. Так бы и лежала. Но бригадир водрузил возле меня алюминиевое ведро:
– Время пошло, до 17.00, – постучал по часам на руке пальцем. И ухмыляясь, ушёл, унося за собой папиросный дым.
Я ощущала себя диверсантом в клубничном тылу. Подо мной доска на колёсиках, и я будто лежала под гигантской машиной, иногда продвигаясь под её днищем. Фразу "не высовывать голову" поняла буквально. Руки сильные и шустрые. Я быстро перевыполнила норму.
И пришла сдаваться.
– Молодец, – сказал бригадир, подмигнув, – возьми с полки пирожок.
– Деньги? – встала , уперев руки в бока.
– Не доросла ещё, вон ящик возьми пересорта и шершень ля фарм.
– А, овод в аптеке типа?
– Ух-х, бери пока дают, детям деньги не положены, – меня обволокло дымом "Стрелы". Чтоб не подавиться кашлем, быстро схватила деревянный ящик. А я ж соломина, весом чуть больше своего натурального заработка. Руки ныли, будто отец-военный снова заставил отжиматься и утюги держать в вытянутых руках. Боец должен быть всегда готов к труду и обороне.
Позвала подругу, трепавшуюся с тетками под навесом. Вдвоём полегче. И поплелись до электрички, которая ходила крайне редко. Я шла злая, но уже разрабатала план по реализации клубники. Правда ящик становился все легче.
Путь к платформе перегородил грузовой состав. Ольга, не долго думая, рванула под вагон. А я-то с клубникой. Попыталась пропихнуть его подруге. Но тут что-то громыхнуло под поездом, лязгнули тормоза, зашипел анакондой воздух. Папа всегда шутил, когда слышали на станции такое шипение: "колеса кто-то спустил, дальше не поедем". А я мелкая, верила.
Но состав дёрнулся и тронулся, пыхтя. Я еле успела рвануть ящик на свою сторону. В этот момент, откуда-то сверху, парень в солдатской форме протянул руку, посмеиваясь:
– Давай запрыгивай, на рельсах авария, мы тебя до следующей станции докинем, а там автобусы. Тебе же до города?
– А подруга?
– Так какая она подруга, кинула тебя, давай руку, – и я протянула ручонку, ноги болтались словно две варёные спагетины на ветру. Но сильные руки уже втащили меня в тамбур.
– А клубника? – слёзы побежали ручьём.
– Щас, – оказывается вагон был полон солдатиков, трое спрыгнули ловко и на ходу закинули клубнику в вагон, запрыгнув с лёгкостью назад.
Внутри пахло потом и почему-то квашеной капустой и спиртом. Некоторые ребята курили, и тут же о дощатый полок тушили хабарики, скидывая в щели.
– Ну все, поедешь с нами на БАМ, – сказал самый симпатичный, голубоглазый, похожий на Бон Джови.
– Бам – Афган, че то не рифмуется, – выдавил парнишка из темноты теплушки. А клубники как хочется, там такое не растёт.
– Вы в Афган? – я с ужасом схватилась за сердце. Стало так страшно, представив эту горную далёкую страну, кишащую бородатыми дядьками в чалмах. – Ешьте ребята, забирайте все, ешьте.
Клубничное счастье длилось минут пять.
– Ну все, теперь путевыми ключами и молоточками всех душманов перебьем, – вагон наполнился смехом. – Витаминов наелись.
Я ничего не понимала в солдатском юморе, но адрес Бон Джови оставила. Сомневалась, что запомнит. Письмо от рядового со смешной фамилией Светелкин из Учебки в Узбекистане получила два раза. А потом все… тогда была уверена – остался жить на Баме или в Афгане. Рядовой железнодорожных войск.
Сейчас понимаю, вряд ли....


Прошлому закон не писан
Ноябрь 86-го заявил о себе без прелюдий. Вышла я на улицу в сандалиях и гольфах, а первые заморозки уже схватили льдом вчерашние лужи. Выбор одежды на осень так себе: гольфы или колючие серые рейтузы в виде ползущих гусениц по коленкам. Мне пятнадцать. В школе всем говорила, что это особый метод закаливания по йоге. Поверив в свою уникальность, не болела совсем. Но врать надоело. Кто о чем мечтал в восьмом классе, я всеми фибрами души – об индийских синих джинсах, как у Ирки Бритовой. И о работе. Поделилась проблемой с соседкой – почтальоном, она неожиданно предложила взять пару домов на полставки, разносить почту перед школой. Первый подъем на работу в 4:30 не забуду никогда. Дребезжащий монстр в зелёной жестяной коробке улепетывал с прикроватной тумбочки, пока не прекратила его душераздирающие вопли шлепком по кнопке, так что стрелки на будильнике звякнули. Я плелась в почтовое отделение с видом бурлака вдоль Волги, тянущего лямку. Думаю, лицо мое имело такой же бледный, изможденный вид, как у тех, чьи стоны трудовые песней зовутся. В отделе доставки пахло типографской краской, рабоче-крестьянским потом, варёными сосисками и удушающе – одеколоном Наташа. Через полчаса обучения я со скоростью машинки, считающей деньги, сортировала свежие утренние газеты. Руки были чернющие. Знатоки тогда пояснили, что в советских газетах текст печатался краской на основе сажи, свинцовых красителей и смол. Мол, привыкнешь, только пальцы не облизывать!
К весне уже была почтальоном-профи. Гоняла на велике, обвешанном пятью увесистыми пачками газет, журналов, писем. Я любила свою работу, ощущала себя дипломатическим курьером. Раньше ведь не было других способов связи. Порой судьба человека зависела от моей скорости.
В тот день будильник от меня все же сбежал, свалившись с тумбочки, и я с причёской Гекльберри Финна вылетела из дома. Вскочила на велик, как заправский жокей, и, не касаясь седла, погнала по улице, вдыхая запах свежего хлеба из проезжающих ЗИЛов. Сна будто не бывало. Белая ночь отсалютовала и сдала пост нетерпеливому утру с ласковыми лучами просыпающегося солнышка. Главная в отделе доставки пробурчала что-то насчёт того, что на почте работает одна она. Спор и я тогда еще не были знакомы. Изображая слепоглухонемую, проскочила к разобранным (сегодня не мной) пачкам прессы. Нацепила невинную улыбку, пробурчав под нос «фак ю», быстро прикрутила тяжеленные баулы резиновыми жгутами к усиленному багажнику. Спешила, ведь первый урок – алгебра. Контрольная. Алгебраичка Ирина Силовна – директор школы. Бросила велик у первого дома. Но магнитного ключа от домофона в кармане не нашла! Дедуктивным методом попыталась расшифровать код, прильнув носом к кодовому замку. В этот момент дверь резко открылась. Я, словно от порыва ураганного ветра, отлетела к лестничным перилам. Высоченный парень с ёжиком пепельно-русых волос попытался поднять меня.
– Блин, че ты тут под дверью вынюхивала? – от досады и неловкости ситуации вызверился он. «Конечно, виновата дверь, я, жаркое утро, залп «Авроры», дефолт, но не он. Мужчина, одним словом». Я отдёрнула руку. «Слез и жалоб он не увидит». Попыталась проникнуть в подъезд с кипой газет. Одной рукой судорожно поправляла волосы, напоминающие наверняка стог сена. Парень, года на три старше, придержал дверь. Ухмыляясь, наблюдал, как я с ловкостью рук наперсточника раскидывала газеты по железным ящикам.
– Че, на почте работаешь?
– А у тебя есть другие варианты? – сострила я.
Молодой человек задумался, почесав лоб, прищурился хитро, и рот растянулся в улыбке. Я хихикнула в ответ.
– Может, помочь? Меня Ромка зовут, – и он по-мужски протянул руку для приветствия. Я поздоровалась.
– Ого, ты сильная, а на вид дрыщ! – он убрал руку, изображая человека, скрючившегося от боли.
– Ладно, прощаю. А слабо вон в тот дом с этими двумя пачками сгонять и все по ящикам раскидать? У меня контрольная. Опаздываю, – и я, не дожидаясь ответа, вручила зеленоглазому Ромке тюки с почтой.
– Ну, я ж накосячил, придется исправляться! – Роман подмигнул, сердце ушло и потерялось в пятках.
Мне он напомнил фотомодель с обложки маминых журналов «Бурда Модерн» – такой весь аккуратный, стильно одетый, пахнущий одеколоном «Дзинтарс Митс». Мой нос не проведёшь, у дяди Саши, папиного знакомого, моряка дальнего плавания, был такой же. Я уносилась в своем воображении в дальние странствия, когда чувствовала эти терпкие нотки мокрого сандалового дерева и лимона. Ромка убежал, оставив мускусный шлейф. Я быстро разнесла корреспонденцию в соседний дом. Синий «Аист» летел, сверкая медной проволокой в спицах. Багажник, в котором при желании можно перевозить мешок картошки, даже не дребезжал на виражах. Я могла носиться на велике без седла, без помощи рук, ног, в общем-то, пацанкой называла мама. А все парни во дворе заглядывались скорее на велик, чем на меня. Влетела в класс, когда уже всем раздали листочки с вопросами для контрольной. У Ирины Силовны и так-то было лицо, смахивающее на параллелепипед, а при виде меня в фиалковых мешковатых шортах, как у Майкла Джордана, лицо учительницы преобразовалось в неведомую геометрическую фигуру. Она нависла над моей партой, находившейся на «Камчатке», шипя и припечатывая взглядом в спинку деревянного стула:
– Экзамен ты сегодня не сдаёшь, родителей в школу, вышла из класса! Клоунесса! – директриса указкой нацелилась на дверь. Казалось, что вот-вот и раздастся хлесткий снайперский выстрел из учительского атрибута.
– Подумаешь, – я схватила худой портфель, чаще использующийся как сидушка, и испарилась, словно иллюзионист Кио. Ничуть не расстроенная, через ступеньку перепрыгивая, выскочила из душной школы. Вытащила велик, тренькнув звонком на руле, и хотела было вырваться навстречу ветру свободы, но планы спутало провидение и он – Ромка. В белой футболке навыпуск,со спичкой во рту, бегающей из одного уголка рта в другой, как белка. Его широкую грудь тискала заморская блондинка. «Эх, дать бы ей. Повезло, что нарисованная».
– Че ты тут? – слезла с велика, изобразив невозмутимость и полнейшее равнодушие.
– А что нельзя? – неизменная спичка перекочевала в дерзко приподнятый уголок рта. Взглянув в его лунные глаза, вспомнила Франко Неро из любимого папиного вестерна про мстителя Джанго. От Ромки бешено разило самоуверенностью. «Зачем такому красавчику я? Любая, кому он подмигнет, кинется в объятия». Сердечко предательски ныло, мозг сигналил: остановись, улыбнись, будь девушкой. Я:
– Ладно, давай, я поехала.
– Далеко поехала-то?
– Отсюда не видать, – огрызнулась.
– А, ну бывай! – отфутболил Ромка.
«Дура», – чертыхалась я про себя. «Гордая же, ну и крути педали, пока не наподдали». Я снова гнала свой «Аист» так, что он взлетал на поребриках. Спина взмокла. Глотая встречный воздух, ветровка, полная надежд, надулась, как парус. Я должна была рассказать Светке о нем. Немедленно. Только Светик знала толк в делах любовных.
– Све-е-ет, – едва отдышавшись, орала я под окном подруги, – выходи!
Через мгновение за зеленой шторкой мелькнула белая шевелюра, спустя час я хныкала оттого, что мой личный психолог вынес вердикт:
– Зачем ты ему нужна? Он же старше и сто пудов уже теток тискает вовсю, а с тобой за ручку ходить и на звезды смотреть? Тебе только пятнадцать, вообще-то это совращение малолетних!
– Ну, он такой… – я пнула камень носком потрепанного кеда. Тот обиженно плюхнулся в лужу после недавно прошедшего дождя, обдав нас брызгами.
– Ладно, знаешь, где он живет? Пойдём посидим в засаде возле парадной, посмотрим, чем дышит этот твой Роман. Имя-то дурацкое, сразу говорю, все Ромки дебильные, – Света дала понять, что знает толк в этих делах. Засучив треники, она плюхнулась на багажник позади меня.
– Водила, гони… – мы рванули в соседний двор, заливаясь смехом от собственных шуток, проводить расследование.
Ждать пришлось недолго. Притаились в кустах черемухи с торца дома, где лучший обзор. Совсем не миролюбиво жужжали осы, белоснежные серёжки осыпались с черемуховых кистей. Пудровый сладкий запах пьянил и щекотал ноздри. Его я узнала издалека. Как в той песне – по походке. Так развязно и уверенно при этом с абсолютно прямой спиной мог ходить только он. Закинув джинсовую куртку за плечо, Рома неторопливо шёл к дому, его оливковая кожа в лучах прощающегося с днем солнца особенно выделялась на фоне белой футболки.
– Тс-с, – дала я сигнал подруге.
– Это он? – её глаза вылезли на лоб. Светка щёлкнула языком с едва сдерживаемым раздражением. – Нечего тебе с ним ловить, вот увидишь, пошли отсюда.
– Он, он, – психовала я, отходя ближе к стене и пытаясь остаться незамеченной в сине-красной куртёнке среди белоснежных кустов.
Ромка кинул взгляд в нашу сторону. Замер на секунду всматриваясь. В этот момент его окликнули. Женщина. Светка порывалась выскочить уже из кустов, нарушив конспирацию. Незнакомка повисла на шее Ромки. Полы её белого плаща порхали, как крылья капустницы, демонстрируя вельветовую красную юбку, чудом прикрывающую попу. Длинные ноги дамочки в белоснежных лаковых лодочках с алыми пряжками болтались в невесомости, а сильный Ромка уже кружил и чмокал её в щеки. Мы, переглянувшись, сделали вывод – альфонс. Она же старше его.
Я прилипла в расстройстве к стене здания и, если б не любознательная собака, похожая на болонку, решившая завести со мной знакомство, тявкая и облизывая руки, сидела бы там до темноты. – Завтра, короче, как разнесешь всю почту, в школу не иди, жди его у подъезда, типа ты почту разносила.
– В смысле? – я поникла.
– В коромысле! Ну нравится, так сделай что-то, хотя бы поговори, а не убегай, как дурочка.
Я решила воспользоваться советом подруги. Завтра. Мы выползли из укрытия, сели на велик, и с улюлюканьями уехали. Светка подпрыгивала над багажником после каждого преодоления бордюра, но ничто нам не мешало завывать в два голоса: «Перемен требуют наши сердца… В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен…». Утром я не замечала косых взглядов бабы Шуры, начальника отдела доставки, на мой начес и неумело накрашенные маминой тушью «Ленинградская» ресницы. Синтетическую спортивную куртку я сменила на парадно-выходную – стройотрядовскую с нашивками и эмблемами каких-то неизвестных иностранных фирм на рукавах. Какие достала – такие и пришила. Модница. Утрамбовала почту и разнесла за пару часов в несколько домов. Упаковку писем оставила, прикрутив резинкой к багажнику, для правдоподобности объяснения моего столбового стояния возле Ромкиного подъезда. С синих кожаных кроссовок, ни разу до этого не надёванных, уже раза три стерла пыль листиком подорожника. Я так радовалась в тот момент, что бабушка привезла эти остроносые, абсолютно не современные полуботинки из Болгарии. Пусть немодные, зато импортные – Ромка, стиляга, оценит. А его все нет. Потрепанная массивная дверь внезапно распахнулась, и по ступенькам сбежал взлохмаченный Роман с пластиковым ведром. Не глядя по сторонам, насупленный и раздраженный, ускорился к помойному баку. Я не решилась окликнуть и остервенело поправляла прикрепленные к велосипедному багажнику письма.
– Опять ты? Прогуливаешь? – его приятный, низкий, чуть шелестящий голос будто проник в меня. Захотелось пролиться дождём в его ладони под глубокие раскаты его голоса, такого волнующего, мощного. По телу побежал ток. Я боялась спугнуть Рому своим нелепым ответом или угловатым движением.
– Осталось два подъезда, двух первых уроков нет, – ляпнула я. – Да и сегодня два урока, а потом на патриотическую акцию, типа галстуки на берёзы завязывать. А я там уже два раза с папой была.
– Где это? Вообще, терпеть не могу все эти стадные собрания, пафос сплошной: «ничто не забыто, никто не забыт», бла-бла-бла…
– Ну, не знаю, берёзы посадили в память о детях, погибших в Блокаду, мой папа ее пережил, – стало немного обидно от его слов. Но виду не показала.
– А-а-а. Я в гараж, короче, собираюсь, хочешь со мной? Ведро занесу, можешь велик у меня в предбаннике оставить, – Роман направился к подъезду, не дожидаясь моего ответа. Я послушно, торжествуя в душе от его внимания, юркнула в темноту парадной следом.
– Маме скажу, чтоб не орала, что велик постоит. Ты её не бойся, у неё просто голос громкий, – Роман схватил одной рукой двухколёсного коня и легко взбежал по лестнице на второй этаж. – Лифт не работает.
– Угу, – я была очарована.
– Проходи, здесь постой, я пять сек!
Застыла на коврике в прихожей. С кухни послышались стальные нотки женского голоса:
– На учёбу опять не надо? Чей? Зачем? – выглянула ухоженная женщина в халате, красный шёлк которого обвивал жёлтый змей. Меня даже передёрнуло. Дама, изобразив искусственную улыбку, кивнула: – Здрасьте!
Снова послышались с кухни нотки недовольства в голосе матери:
– Твои новые знакомые одна хлеще другой. Эту на какой помойке подобрал? Ты сын дипломата, выбирай для общения окружение себе под стать. Кто её родители? Работяги с завода, это же очевидно. В подоле она нам принесёт, знаю я таких.
– Я так, мам, не серьёзно. Что-то хлопнуло, скрипнуло. Ромка пытался шептать и просил мать говорить тише. Я тихо открыла дверь и исчезла из Королевства Высокомерия. Схватила велик и, бренча звонком, потащила его вниз по лестнице. Роман нагнал меня за углом дома.
– Я предупреждал, она всегда такая, как отец ушёл, вечно недовольна жизнью, моими друзьями, бесит. Да ладно тебе, я для матери так сказал, что отстала! Закатну на мотике. Не дуйся, – он приобнял и прижал к себе. Рука парня спустилась на талию и задержалась, я инстинктивно отбросила руку.
– Только целку валдайскую не строй. Не люблю.
Я напряглась из-за его резко сменившегося тона. Но любопытство взяло верх.
– Пошли в твои гаражи!
Гаражный кооператив был в пятнадцати минутах ходьбы, на большом пустыре. Мы с друзьями не раз ползали там по жестяным крышам коробков, с седьмого этажа, где я жила, они напоминали семейку опят. Шли молча, Ромка вёз моего «Аиста», постоянно озираясь. Я приняла его поведение на свой счет, наверное, боялся, что кто-то увидит в моей компании. Так же молча прошли строй гаражей, пока не уперлись в крайний, у кирпичной ограды. Ромка гордо распахнул громыхающие двери в свою вотчину. Захватившие в плен ароматы вернули меня в детство. Вспомнила дедушкин мотоцикл с коляской. Аккуратно развешанный инструмент на гвоздях по стенам гаража. Ощутила, как тогда, в восемь лет, душок от промасленных досок полка, витающие пары бензина, запахи железа и махорки.
– «Юпаха» моя, – Роман, как ребёнок, прильнул к кожзаменительному чёрному сиденью щекой, поглаживая бак вороного цвета. – Перекрасил, – он гордо схватился за руль и выволок мотоцикл на улицу.
Мне стало невыносимо скучно.
– И что дальше? – уточнила, залезая на свой велик.
– Кататься поедем?
– Я? Со мной?
– Ну, блин, если каждый на своём, как ни крути педали, «Аист» твой не полетит, – Роман усмехнулся, засучил рукава и лихо вскочил на «коня». С чёрным «Юпитером» они слились воедино. Рома крутанул вниз ручку газа, байк затрещал, пыхнул сизым дымком и заурчал во всю мощь движка. Я схватила пачку писем, засунула под куртку, смело прыгнула сзади, обхватив его талию. Ромка самоуверенно глянул через плечо, и мы ворвались в город, глотая жадно черемуховый июньский воздух. Если меня спросите, какой момент хотелось бы вернуть, не задумываясь скажу – этот. Я прижалась своим телом к нему, мы неслись над дорогой. Казалось, что пелерина облаков обнимала, а ветер отеческой рукой подталкивал нас. В любовь… Все девчонки-ровесницы, думают только об этом.
– В парк? – разорвал умиротворение голос Ромки. – Костёр разожжём?
– С сосисками?
– Будут тебе сосиски, заскочим в магазин. – Или одной большой сардельки хватит?
– Чего-о? – я не поняла шутки.
– Проехали.
Заскочили в магазин и в парке свернули на узкую тропинку с главной аллеи. Ромка сказал, что лучше подальше уйти от собачьего дерьма и чокнутых собачников. Мы затащили байк по кочкам в наиболее густую и малолюдную часть парка. Он поставил мотик к дереву, скинул куртку и расстелил на траве, развалившись на ветровке, вытянул ноги. Я почувствовала какой-то необъяснимый мандраж. Чтоб унять дрожь в теле и не выдать беспокойство, принялась быстро собирать хворост, положив письма на куртку.
– О, да у нас тут розжиг есть, – Роман выхватил из пачки письмо и прочитал адрес отправителя: – Горнобадахш… чего? Бадахшанская Автономная область, Хорогский район. Это где вообще такое?
– В Таджикистане.
Ромка присвистнул.
– Начитанная. От нечего делать, наверное, письма почитываешь? Все любознательные – самые умные, даже Эйнштейн считал, что любопытство важнее интеллекта, – я бросила ветки на землю и выхватила письмо.
– Дурак ты и не лечишься! – во мне нарастало раздражение. И что я могла в нём разглядеть?
– Давай почитаем, ну любое, вытащи сама, никто ж не узнает, – Роман похлопал себя по коленке, словно подзывал домашнюю собачонку. Что-то стальное, злое блеснуло в его глазах. Я застыла в недоумении. Он прикалывается или ему действительно интересно знать чужие секреты, мысли, переживания, новости? Роман вырвал из пачки ещё письмо, с голубой маркой, и резко дёрнул за уголок. Я вскрикнула:
– Не смей!
– Ещё как посмею, – он с самодовольным видом вскрыл конверт, перевернул и потряс его. – Там деньги бывают, знаешь?
– Какой же ты мерзкий!
– Только сейчас это поняла? – он ухмыльнулся, а я подумала, до чего ж неприятна его надменная рожа.
Роман, с лицом выигравшего партию в покер, развернул сложенный вдвое тетрадный лист в клетку. Я побоялась делать резкие движения, не зная, чего ожидать от парня, ставшего незнакомцем пять минут. Из письма выпал потрепанный огрызок какого-то бланка. Ромка, изображая диктора радио, уже читал первые строки:
– «Добрый день, дорогие. Мы не знакомы, но связаны навсегда. Дочитайте до конца это письмо. Оно будет не очень понятно, за ошибки простите. Я живу давно в Германии. Уже думаю на немецком. Маму угнали, она беременной мной была. Угнали Оstarbeiter. Я тут родилась. Почему пишу вам все это? Мама не смогла здесь, в Германия, хоть и замуж вышла удачно за немецкого журналиста. После падения Стены мама уехала. Говорила, в Россия тянет, умру дома. Она из Шахт родом. Это под Ростов, что на река Дон. Не смущайтесь, что подробно пишу, вы поймёте, вас доверяю. В войну, я знаю, работала мама в немецкой столовой. Она не любила рассказывать. Мой отец был партизан против немецкой власти», – Роман прервал чтение, я боялась шевельнуть губами. Боялась дышать. Понимала, что мы совершаем подлость. И не хотела в этом участвовать.
– Ну и дураки они, что сопротивлялись, щас бы жили все в Германии, как люди, – бросил парень, имя которого, по мне, так было одно – предатель.
Я прошипела змеей:
– Отдай письмо, слышишь, – мои кулаки сжались, я схватила хворостину и замахнулась.
– Вы все, совковые, такие, у вас вместо мозгов речь XXII съезда правительства. Я закончу институт, и отец меня заберёт к себе, буду при посольстве. За бугор надо валить.
– Такие, как ты, не могут быть в посольстве. Посол представляет лицо страны. А ты первый в войну полицаем бы стал! За таких как ты, предателей, наши дедушки умирали. Ты ничтожный человечек.
– А мой не умирал. Мой прекрасно на брони жил, при институте, всякие зёрнышки и семена редкие перекладывал в тепле. Запасы ценные Союза.
– Ты ничегошеньки не знаешь, он не перекладывал, а спасал. Да и тратить время, рассказывать тебе – себя не уважать.
– Скукота с тобой, я думал – оторвёмся! Ты такая бойкая. Секси. Акела промахнулся, – он встал с куртки и отряхнул её. – В следующей жизни встретимся. Надо было лучше подружку твою позвать.
– Катись колбаской, – крикнула вслед, едва сдерживая слёзы.
Роман схватил мотоцикл и, сплюнув, попёр его к дороге. Будто я была терновником, обогнул за метр, боясь, что вцеплюсь намертво колючками. Я подобрала с плюшевой кочки, покрытой мхом, чужие письма и, всхлипывая, побрела к стадиону.
Наблюдая со зрительской скамьи за легкоатлетами, бегающими монотонно по кругу, я немного успокоилась. Навязчивой мухой жужжала мысль. Если дочитаю письмо, смогу ли себя уважать? Я развернула клетчатый лист и вгляделась в старый потрёпанный бланк. Выпавший мне в ладонь желтоватый клочок больше напоминал древнюю накладную на пергаментной бумаге. Вгляделась в мелко пропечатанные буквы на иностранном языке, перевернула – на оборотной стороне корявым почерком жирным чёрным карандашом выведены строчки. Удивительно, что их можно разобрать, было понятно, что обрывок бумаги очень старый.
Глаза непроизвольно побежали по тексту. «Липа. Не увидимся ужо. Эту записку отдал женщине с кухни. Не кори её почём свет, ей детей сберечь надо, мужа ейного скинули в шахту. У неё дети. Ходила она туда. Водопад крови замершей, говорит, и децские шапочки по шурфу. Завтра и меня на Красина. Липа, если смогу, хоть одного фрица да утащу в ад. Береги детей, матушку. Прощевайте. Крепко обними всех. Навеки твой Остап».
Боль, словно паяльником, выжгла шрам на сердце. Снаряд страха взорвался внутри и сдетонировал, обдав холодом. И ошметками прошлого. Мне казалось в тот момент, что не узнать историю до конца я не могу. Своеобразная дань памяти.
«Мама никогда не говорила, что случилась с отцом. Да и я даже фотографии его не видела. Пишу и плачу. Вырастил меня немец, чужой человек. Мама вернулась в Россия, поселили её в коммуналка, комната в большом доме. Никого родных не осталось. На фабрике работала. Но не оправилась, дома хуже ей стало. S?ufer становилась. И на письма не отвечала. Сошлась там с одноногим инвалидом, у того был дом. Пили водка вместе. Вместе и сгорели. Уцелевшие вещи отдали администрация. В железной коробке среди документы нашла эта записка. Важная записка. Не отдала она, значит. Или не нашла. Я хочу исправить. Это мой долг. Муж мой человек со связями. Запросы делали. Много запросов. Архивы. Узнали, что Липа в Змиевской балке с дочка, могила общая. Сочувствую страшно. Читала. Сколько людей невинных там все находят и находят в земле. Но был сын у той Липы. Он парнишка сбежал на фронт. Из архив нашли его. Жив был. Последний адрес этот. Знаем, что дали ему квартиру ваше государство недавно. Так и нашли. Так и породнились. Жду ответа. Не знаю, есть ли у Михаила Колософ, того парнишка, дети, внуки, очень надеюсь, что письмо получит те руки. Буду ждать гости. Родные мои люди. Простите за маму».
Я неслась на ту улицу, в тот самый дом, не разбирая дороги. Мне было всё равно, что скажут, подумают, увидев надорванный конверт. Дверь открыла девушка в чёрном. Бесцветное лицо, впалые щеки:
– Вы на поминки?
– Нет. А Михаил Колосов здесь живёт? – запыхавшись, выпалила вопрос.
– Жил. Умер. Позавчера. Инфаркт, – девушка закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.
– Это вам, – протянула конверт.
Незнакомка быстро открыла конверт, развернула листок и сначала бегло пробежала глазами письмо из далёкой Германии. Затем вдумчиво, вытирая и размазывая слезы по лицу ладонью, прочла ещё раз огрызок бланка и послание из прошлого.
– Прошлому закон не писан, оно тебя найдёт, кого-то осудит, кого-то вернёт. Правда же? Уже и не знаю, где я слышала эту фразу. Спасибо, что вернула нам деда. А так, может, и не вскрыли бы письмо. Нам сейчас не до этого.
Девушка крепко обняла меня. Казалось тогда, что я тоже породнилась с этой семьёй. Позже я прочла всё, что нашла в библиотеке, о Шахтинской трагедии. Запомнила книгу Валентина Ющенко «Вечный огонь» о жертвах, навеки оставшихся в адском колодце – заброшенном шурфе. Так узнала о беспримерном подвиге перед казнью на заброшенной шахте Красина: девушка, красноармеец и партизан смогли утащить с собой в шурф перед смертью по фашисту. Хочется верить, что один из геров – наш Колосов, наконец вернувшийся домой.


Случай на озере
История о том, как я учила плавать подругу несмотря на то, что сама чуть не утонула в бассейне. Мой папа всегда говорил:
– Дочь, запомни, чаще тонет тот, кто не боится воды, а не тот – кто не умеет плавать. В семь лет родители меня привели в бассейн. Я мечтала научиться рассекать волны брасом, как Сальников. Имитация заплывов на резиновых ковриках возле бассейна и изучение технических моментов плавания меня раздражала. Но спустя месяц тренер объявила:
– Сегодня водный день. Всем выстроиться у тумбочек и по свистку прыгать в воду. Я же, как та девочка с цветиком-семицветиком, считала ворон, и выстроилась в очередь за детьми из другой группы, которые плавают как рыбы. Свисток, сиганула в воду. Помню яркие блики на воде, звенящее бульканье в ушах, гадкий привкус хлорки во рту, все! Думаю, вы догадались, что с бассейном я завязала. Страх перед водой долгие годы сковывал мысли и движения, если глубина воды достигала колен. Папа говорил, хорошо, что боишься, вспоминай технику и плавай там, где достаёшь ногами дно. Морская черепашка до пятнадцати лет ползала по прибрежному песку всех водоёмов, пугая отдыхающих. Однажды оказалась на отдыхе в компании мальчишек. Они с разбегу прыгали с песчаного откоса в медное озеро. Стыд оказаться слабее парней сотворил чудо, а из меня – дельфина. С образом черепашки было покончено. И я возомнила себя инструктором по плаванию, пообещав подружке – научу.
? Мы с подругой детства каждое лето совершали марш-броски с палатками на великах по всей Ленинградской области. Озер у нас много. Есть и бирюзовые, и бурые торфяные, даже ледяные есть, со дна которых пульсируют древние источники. Встречали и с зеркальной гладью водоемы цвета голубого топаза, и радоновые. Подруга устала наблюдать в позе поплавка у берега за мной, барахтающейся в середине водоема. Пришлось выполнять обещание. После пары упражнений подружка не плохо плавала по-собачьи.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/alinda-ivleva/mylnyy-trip-v-proshloe-67631769/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.