Главная страница | Современная русская литература | Биография неизвестного

Биография неизвестного
Наталья Струтинская
Внучка академика и дочь ученого, полная амбиций и уверенности в себе, Вера Львова, успешно окончив юридический факультет, устраивается на работу в юридический отдел компании. Там она знакомится с Федором, перспективным молодым человеком, в которого страстно влюбляется. Однако случайная встреча с журналистом изменяет как представления Веры о том, кто ее окружает, так и само направление ее жизненного пути. Это история о настоящей доблести и отваге, о смелости и трусости, которую иной раз так нелегко разглядеть. Это история о неизвестном, который живет в каждом из нас…

Наталья Струтинская
Биография неизвестного

Кто ты, милый друг?
Тень или свет в тебе,
описывая полукруг,
восходит к истине?
Огонь горит,
узор рисуя на стене, –
в узоре свет и тень,
и оттого объем и полнота картины.
Возможно ль только свету быть
иль тени?

Наталья Струтинская

ЧАСТЬ 1

Амфиболия

ГЛАВА 1
Стоял душный и дождливый июльский день. Москва, укрытая пеленой густых облаков, сонно приподнимала веки тихих переулков, выдыхая глухим эхом шумных проспектов клубы дыма. Противоречивая, непостижимая, строптивая столица России, вобравшая в себя всю многоликость и многогранность этой страны, вот уже месяц тонула в казавшемся бесконечным потоке дождя, что среди жаркого солнечного дня вдруг низвергался из внезапно набежавшей грозовой тучи, которая спустя несколько минут так же быстро растворялась в прозрачности и бесконечности московского неба. Сотни косых переулков и прямых бульваров стрелами разлетались к горизонту, а в самом сердце города костром истории пылала Красная площадь.
В черной мантии с золотыми лацканами и академической шапочке с кисточкой я сидела в большом актовом зале университета, сжимала холодные и мраморные от волнения пальцы и блестящими от света софитов глазами смотрела на сцену, где за кафедрой стоял ректор, также облаченный в мантию, и произносил напутственные слова.
В жизни каждого человека бывают дни, с которых начинается новый отсчет времени. В такие дни что-то заканчивается, что-то, что раньше было самым главным, а теперь, когда этот переломный, пиковый день приближался к своему завершению, приходило осознание того, что так, как было всего несколько часов назад, никогда больше не будет. Для меня, Веры Львовой, настал один из таких дней.
В зале царило оживление. Сотни блестящих глаз были устремлены на сцену, сотни сердец отбивали ритм слов, провозглашавших окончание поры обучения в университете и начало новой эпохи жизни, казавшейся тогда туманным лабиринтом событийности, таинственным и бездонным.
Я коротко обернулась к отцу, глаза которого были влажны от переполнявшей его гордости, посмотрела на маму, которая сидела рядом с отцом и широко улыбалась мне своей ласковой и счастливой улыбкой, подмигнула брату, чье красивое лицо мне в ответ скривилось в лукавой гримасе, и вновь устремила свой взор на сцену, на которую с минуты на минуту должны были пригласить лучших студентов университета для вручения красных дипломов.
Мой отец, Эдуард Алексеевич Львов, был доктором геолого-минералогических наук, возглавлял геологический факультет в московском университете, занимался наукой, часто уезжал в экспедиции и был человеком мягким и простодушным. Мама, Анна Валентиновна, работавшая кардиологом и получившая еще в двадцать восемь лет звание кандидата медицинских наук, была женщиной исключительной уступчивости и доброты. Я же, как и мой брат Борис, бывший почти на два года младше меня, не пошла ни по стопам матери, ни по стопам отца. Через несколько мгновений я должна была стать дипломированным специалистом в области юриспруденции. Родители никогда не диктовали нам с братом правил жизни и не указывали на выбранные ими для детей жизненные пути – они с уважением и вниманием относились к нашему выбору. Когда после долгих раздумий я решила поступать на юридический факультет, а мой брат – на технический, родители не стали возражать.
Заиграла торжественная музыка, и под пронзительные звуки труб и голос ректора, произносившего фамилии отличившихся студентов, молодые люди и девушки, среди которых была и я, поднялись со своих мест и направились к сцене. Все было так торжественно, так громко играла музыка и так ярок был свет софитов, что казалось, будто все, что происходило в тот день, являлось только волнующим сном.
Я смотрела на темную массу, что чернела далеко внизу, по ту сторону световой стены, смотрела на сотни блестящих глаз и лиц, обращенных к сцене, я ощущала в руках шершавый прямоугольник диплома, врученного несколько мгновений назад, и не чувствовала ровным счетом ничего. Время словно замерло в тот миг, остановилось, чтобы через несколько секунд вновь прийти в движение, запустить свой безумный двигатель и привести в действие жернова. И когда я вернулась на свое место и посмотрела на диплом, несколько минут назад алевший в ярком свете, а теперь казавшийся совсем темным, то поняла, что этап пройден и я стою на пороге нового времени своей жизни.
Шапочки подкинуты, кисточек коснулись первые влажные лучи солнца, выглянувшего из-за тяжелых сгустков туч, будто в приветствии раскрывших свои горячие объятия, затрещали затворы фотоаппаратов, и через несколько минут площадь перед университетом опустела. Солнце вновь скрылось за облаками, крупные капли застучали по влажным крышам домов, и город вновь окунулся в дымку полуденного сна.

ГЛАВА 2
Мы жили в Басманном районе Москвы, в большом кирпичном многоквартирном доме. Четырехкомнатная квартира здесь досталась нам от деда, которому как академику и отцу дочери и сына, моего отца, в советское время от государства полагались личный кабинет и три спальни. Дед и бабушка давно жили за городом в небольшом, но уютном доме, а сестра моего отца, Ярина, около двадцати лет назад вместе с мужем уехала в Италию и теперь лишь изредка приезжала в Россию.
Скрипучие темные доски паркета, стены, оклеенные молочными однотонными обоями, прямоугольники деревянных рам, в которых красовались незамысловатые масляные изображения природы, старый, потемневший от времени комод в прихожей, маленькая кухня с деревянным буфетом и столом, на котором стояла простая белая ваза с садовыми цветами, что всегда были в ней до самой поздней осени, кабинет с высокими полками, заваленными книгами, картами и образцами минералов, спальни с простыми деревянными кроватями, тумбами и платяными шкафами, гостиная с мягким диваном, креслами и напольными часами с боем – вот все, что можно было увидеть в нашем доме. Не было на полках сувениров, статуэток и вазочек; главным украшением интерьера служила старинная мебель, доставшаяся нам от деда и бабушки.
Движением головы смахнув с высокого лба непослушную прядь вьющихся темных волос, я бросила короткий взгляд на окно, из которого открывался вид на узкий московский дворик. Окна квартир в соседнем доме были распахнуты настежь, а занавески надувались от сквозняка, будто жадно вдыхая раскаленный воздух города вместе со звонким пением птиц и стуком трамвайных колес.
Я крутилась перед высоким овальным зеркалом на деревянной ножке, примеряя новенький брючный костюм. Изящный, с высокими острыми подплечниками на пиджаке и прямыми брюками, он был самым подходящим вариантом для первого в моей жизни собеседования.
Из зеркального отражения на меня смотрела высокая стройная девушка с прямым красивым лицом, на котором, под темным изгибом бровей, пытливо горели большие зеленые глаза. Губы под маленьким, аккуратным носом были чуть раскрыты, и в небольшой щелочке белели ровные зубки. Пышная темная копна коротких вьющихся волос обрамляла белое, еще не тронутое загаром лицо. Руки с тонкими запястьями придирчиво разглаживали английский воротник пиджака.
Покрутившись у зеркала и про себя решив, что костюм сидит на мне безупречно, я скинула с плеч пиджак и собралась было натянуть на себя свободную мальчишескую футболку, когда лежавший на письменном столе мобильный телефон внезапно зазвонил. Бросив пиджак на незастеленную постель, я подошла к столу и взяла в руки телефон. На дисплее отобразился незнакомый номер. Опустившись на пуф, я ответила на звонок.
Вкрадчивый женский голос сообщил мне, что меня приглашают на собеседование в одну из тех небольших компаний, в которые я отправляла свое резюме. Красный диплом и золотая медаль сделали свое дело, и вот спустя две недели личным звонком, а не скромным письмом по электронной почте с просьбой перезвонить по такому-то номеру, я была приглашена на собеседование.
Я глубоко вздохнула. Вот и раздался первый звонок из моего будущего.

ГЛАВА 3
Прижав к груди папку, я уже около пятнадцати минут сидела в одиночестве на двухместном, обтянутом искусственной кожей диване в холле восьмого этажа высокого офисного здания. Диван стоял ровно в середине холла, прямо передо мной и позади меня время от времени открывались металлические створки лифтов и щелкали стеклянные двери, ведущие в узкие коридоры отделов, а слева и справа в панорамных окнах отражалась Москва. Не было слышно ни голосов, ни звона телефонов, а только скольжение лифтов в шахтах и мое дыхание.
Спустя полчаса езды в метро и двадцать минут быстрого шага вдоль оживленного шоссе, я была у стойки администратора на двадцать пять минут раньше назначенного времени. На протяжении десяти минут ожидая свой пропуск, который, как оказалось, был еще не заказан, я наблюдала, как десятки мужчин и женщин в строгих костюмах, сонно улыбаясь охранникам, проходили по электронным пропускам через турникеты. Густо пахло кофе из автомата и ванилью. Наконец получив свой пропуск, я прошла через пост охраны и поднялась на указанный мне этаж. Было начало десятого утра.
Будучи человеком пунктуальным, я не решилась раньше назначенного времени идти в кабинет. От волнения я забыла посмотреть на себя в зеркало холла первого этажа, а потому теперь, сидя на диване из искусственной кожи, я очень переживала по поводу своего внешнего вида, а особенно макияжа, который в такую жару – в семь часов утра столбик термометра уже показывал двадцать пять градусов тепла – за полтора часа мог оказаться в неожиданном для меня и окружающих месте.
Стеклянная дверь, что вела в один из коридоров, внезапно щелкнула, и в холл вышла девушка невысокого роста, с широким лицом, узкими раскосыми глазами и черными как смоль волосами, длинными и прямыми как стрелы. В руках она держала небольшой конверт кошелька и мобильный телефон. Бросив на меня беглый, отстраненный взгляд, она простучала каблуками к лифту позади меня. Через несколько мгновений створки открылись, и девушка зашла в лифт.
Как только лифт уехал, прямо передо мной открылись металлические створки другого лифта, и из него вышли две громко разговаривающие блондинки примерно моего возраста. Одна из них держала в руках стаканчик с кофе. Скользнув по мне коротким взглядом и не прервав своего щебетания, девушки прошли к противоположной стеклянной двери коридора: одна из девушек приложила к индикатору электронную карточку, в двери что-то щелкнуло, и девушки, продолжая громко болтать, скрылись за дверью.
Холл снова погрузился в тишину. Я положила папку рядом с собой и глубоко вздохнула. Сердце мое, несколько минут назад бешено отбивавшее ритм, постепенно успокаивалось. Стрелка на круглых настенных часах медленно ползла к половине десятого утра.
Дверь коридора вновь щелкнула, и в холл вышел коренастый молодой человек в белой рубашке и темно-синих брюках.
– Будет тридцать четыре человека, – говорил он громким голосом в телефонную трубку. Не взглянув на меня и не затворив за собой двери, он подошел к панорамному окну, возле которого стояли кадки с пальмами, и посмотрел туда, где в ярком свете утреннего солнца неслись к стеклянным башням офисных зданий автомобили. – Мы были там. Сейчас работают флористы. На следующий день мы улетаем. Да, поэтому… А я не знаю. Сколько? Может быть. Сначала мы никого не хотели приглашать, но вроде бы неудобно…
Стрелки часов показывали ровно двадцать пять минут десятого. Я поднялась с дивана и, пройдя мимо молодого человека, который продолжал стоять спиной ко мне, вошла через оставленную им открытой дверь в коридор. Передо мной выпуклым полукругом выстроились темно-коричневые двери кабинетов и отделов. Пройдя по узкому коридору, я остановилась перед кабинетом номер 816. В коридоре стояла тишина. Оглянувшись по сторонам, отбросив со лба прядь волос, которая моментально вернулась на прежнее место, я постучала.
– Да-да! – раздался писклявый голос за дверью.
Я приоткрыла дверь и, натянув на лицо улыбку, заглянула в кабинет.
– Можно?
– Конечно-конечно, заходите.
Я оказалась в погруженном в темно-желтый полумрак небольшом прямоугольном кабинете, отдаленно напоминавшем кабинет врача. Стены, потолок и столы – все казалось желтым от проникавшего сквозь рыжие жалюзи солнца.
В кабинете было два стола: один стоял справа от входа, другой – напротив, перпендикулярно закрытому жалюзи окну. Рядом со столами стояли узкие двустворчатые шкафы, в которых за стеклами было расставлено множество папок.
За столом у окна сидел плотный мужчина, круглолицый и тоже желтый, как и все, что находилось в кабинете. Маленькие глаза его скрывали круглые очки с толстыми линзами, а тонкие губы расплывались в вопросительной улыбке.
– Мне звонили вчера, – заговорила я, прочитав на его лице вопрос, – по поводу собеседования.
– Ах, да-да, – еще шире улыбнулся мужчина. – Заходите, присаживайтесь.
Я прикрыла за собой дверь и прошла к указанному мне стулу, который стоял напротив стола, где сидел мужчина. Опустившись на стул, я положила папку, которую держала в руках, на колени и со всем обаянием улыбнулась круглому лицу с восседавшими на нем очками.
– К созалению, сейчас начальство отсутствует, – заговорил мужчина, напустив на свое лицо прискорбное выражение и кивнув в сторону пустующего стола. Говорил он невнятно, слегка шепелявил, отчего разобрать слова было довольно трудно. Я невольно впилась глазами в его тонкие губы и подалась вперед. – Меня зовут Антон М… – Я не разобрала отчества. – Я помощник руководителя отдела претензионной и исковой работы. – Он раздвинул листы, которыми был завален его стол, просмотрел несколько папок и наконец извлек мятый документ. – Я изутил ваше резюме. Вас зовут Вера Эдуардовна Львова…
Несколько мгновений он просматривал распечатанные листы так, будто видел их впервые, после чего поднял на меня глаза, которые за толстыми линзами слегка косили. Я невольно отвела свой взгляд.
– Вы где-нибудь работали?
– Только проходила практику в университете.
– Та-ак, – протянул Антон М. и вновь вернулся к изучению моего резюме. – Вижу отзыв. Вы окончили университет с красным дипломом. Это замечательно.
И снова тишина. Я бросила взгляд на окно, где между створками жалюзи проглядывался июль.
– Где вы живете?
– В Басманном районе.
– Это… это там, где Чистые пруды?
– Примерно, – неопределенно кивнула я.
– Довольно далеко от нас.
– Не то чтобы очень…
– Как долго вы ехали сюда?
– Около часа.
Круглое лицо Антона М. как-то по-особенному обмякло.
– Это хорошо. У нас расположение не очень удобное, от метро далековато. Смотрите, – Антон М. отложил в сторону мое резюме и в упор посмотрел не то на меня, не то на почетную грамоту, висевшую над соседним столом, – мы работаем с восьми утра. Практики у вас маловато будет, но я вижу, что вы девушка усидчивая. Вы знаете, чем занимается наш отдел?
– Да.
– Почему вы выбрали именно эту отрасль?
Я бросила на Антона М. вопросительный взгляд, после чего широко улыбнулась.
– О, мне всегда очень нравилась юриспруденция…
– У нас здесь нудная бумажная работа…
– Вы знаете, я всегда хотела работать…
Я заговорила заученными фразами о том, как я люблю свою профессию, как восхищает меня час езды до работы и как мне нравится вся эта бумажная волокита. Вышло довольно убедительно. Маленькие глазки Антона М. были полны довольства и какой-то детской, беспричинной радости. Я ему явно понравилась.
Из кабинета я вышла вполне довольная собой и несколько разочарованная зарплатой. Ну что ж, нужно с чего-то начать. Антон М. обещал поговорить с руководителем, который должен был вернуться со дня на день, и просил меня ждать звонка в ближайшие несколько дней.
Я вызвала лифт. Пока он медленно поднимался, дверь, ведущая в коридор, из которого я вышла несколько секунд назад, щелкнула, и в холл выскочил Антон М., плотный и взволнованный.
– Верочка, – обратил он ко мне свое живое, светящееся лицо, – я уверен, что руководитель будет рад взять вас на эту работу! Вы точно хотите у нас работать?
– Конечно, – кивнула я, отвечая улыбкой на его добродушный, искренний порыв.
– Всего несколько дней. Будьте уверены!..
Я попрощалась с Антоном М. и зашла в кабину лифта. Чувствовала я себя совершенно счастливой. Много я слышала рассказов о том, как трудно найти подходящую работу, как долго многие ожидают хоть какого-то отклика на свои запросы. И теперь, когда первое в моей жизни собеседование прошло самым что ни на есть наилучшим и плодотворным образом, бойким шагом я вышла на площадь перед офисным зданием и глубоко втянула в себя пыльный и горячий воздух города. Ничего страшного в этих собеседованиях нет. Человек чаще всего боится того, что только потенциально возможно, да и то – не наяву, а в его воображении.
Я шла по устланному светлой плиткой тротуару, смотрела на окружавшие меня старые дома, за которыми, будто на самом горизонте, возвышались высокие стеклянные башни Сити и шпили сталинских высоток.
Тысячи автомобилей пролетали мимо меня, десятки троллейбусов чертили небо своими длинными усами, а по тротуарам и площадям ходили сотни людей. И кажется, так много всех и всего, но стоит закрыть глаза, и все исчезает, превращаясь в ровный, протяжный гул. И ты можешь стоять вот так долго-долго и не слышать ни голосов, ни музыки, а только шелест шин и редкие гудки.
И ты один. Вокруг много-много людей, но все же ты один. Живешь шаблонно, живешь, как все живут. И жизнь твоя вязкая, тягучая. Не замечаешь в себе ни одной особенности, а если и замечаешь, то только мельком, совсем скоро забывая о том совершенно. И, так же как и все, с течением времени узнаешь все больше людей, вещей и ощущений, постепенно и неизбежно покрываясь налетом убеждений и привычек.
Вокруг много-много людей. Все бегут куда-то, следуя за тенью суеты. Но где же я?
Я стою в самом-самом начале. Мое место? Я не знаю его. Но я точно знаю, что оно есть. Оно есть во мне, и этого уже очень много. Это и есть начало: знать, что внутри тебя живет образ того, к чему ты когда-нибудь обязательно придешь. Идти к чему-то – в том счастье! Жизнь! Искусство жизни – в том, чтоб научиться делать шаги туда, где существует цель.

ГЛАВА 4
Я захлопнула окно. Несколько минут назад светило ослепительное раскаленное солнце, а теперь серые потоки проливного дождя бились о стены домов, заливая окна. Город напоминал акварельную картину импрессиониста. Не было слышно бьющихся об окно редких капель, – за окном мерно шипела и хмурилась Москва.
Внезапно узкий квадрат неба расчертила седая прядь молнии, что-то треснуло, и через несколько мгновений все вокруг задрожало от гулкого, раскатистого грома. Июль подходил к концу, а грозы как будто становились все чаще и сильнее.
– Сколько уже прошло? – спросила меня мама. За ее вопросом последовал новый гулкий раскат.
– Две недели…
Две недели с того дня, когда я прошла третье в своей жизни собеседование, на котором мне задавали типичные вопросы и с которого я ушла уверенная в том, что меня возьмут на работу.
Мы все сидели на кухне. Как только солнце скрылось за внезапно набежавшими тучами и комнаты погрузились в густой серый полумрак, все не сговариваясь оставили свои занятия и пришли на кухню, будто выполняя некий негласный договор. На плите медленно закипал чайник, тихонько посвистывая.
– Может быть, руководитель еще не приехал? – предположил Боря.
Я отвернулась от окна, за которым бушевали неведомые силы, и посмотрела на свою семью. Мама, отец и брат сидели за прямоугольным столом и смотрели на меня. В их глазах читались живой интерес и участие. Когда-нибудь кто-то другой будет так же искренне беспокоиться обо мне?
– В каждой из трех компаний? – передернула плечами я. – Они сказали, что перезвонят через несколько дней.
– Ты пробовала позвонить сама? – спросил папа.
Я раздраженно вздохнула.
– О папа, ну конечно! – Я оттолкнулась от подоконника и подошла к плите, на которой чайник все больше сердился и ворчал. – Но у меня создалось впечатление, что меня избегают.
– Больше никаких предложений не было? – спросила мама, поднимаясь из-за стола и подходя ко мне. – Не стой напротив розетки во время грозы, – подтолкнула она меня к столу, а сама заняла мою позицию у плиты. Я послушно опустилась за стол.
– На мое резюме, которое размещено в интернете, есть парочка, но это все не то. Какие-то мелкие конторы. А на запросы только вот эти, но и здесь, как оказалось, все не так просто.
– Может, стоит съездить и в конторы? – сказал папа. – Вдруг там что-то стоящее? Не питай иллюзий…
– Чего во мне точно нет, папа, так это иллюзий.
– Подожди немного, – мягко произнесла мама, наливая кипяток в заварочный чайник. – Может быть, нужно было чуть-чуть отдохнуть после выпуска…
– А осенью вообще не устроишься, – вставил Боря.
– Послушай, я могу договориться на кафедре, – вдруг сообщил папа, и глаза его при этом загорелись такой радостью, будто его посетила необычайно мудрая и при этом элементарная идея. – Поработаешь пока у нас.
Я исподлобья взглянула на отца.
– Вам на кафедре нужны юристы? Не говори ерунды.
– Это вовсе не ерунда, – развел руками отец. – Пока не подыщешь что-нибудь стоящее. Маленькие, а все-таки деньги.
Мама открыла буфет и достала из него широкие белые чашки. Она поставила на стол чашки, чайник с дымящимся носиком и корзинку с кексами. Несколько мгновений все молчали, наблюдая, как мама разливает чай по чашкам.
– Мы можем еще обратиться к дедушке… – как будто смущенно прервал молчание отец.
Рассматривая маленькие черные чаинки, вальсирующие в моей чашке, я оборвала его:
– Еще чуть-чуть. Если ничего не выйдет, пойду работать в контору младшим помощником помощника.

Зайдя к себе в комнату, я плотно прикрыла дверь. Окинув взглядом незастеленную кровать и закинутые на высокую спинку стула летние платья, я подошла к пуфу напротив стола, опустилась на него, повернулась лицом к окну, буря за которым постепенно успокаивалась, и стала смотреть на акварельные разводы дождя на стекле.
Мама часто ругала нас с братом за бардак в наших комнатах, но никогда это не было сделано со всей серьезностью: всегда игриво-иронично, полушутя. В нашей семье вообще все делалось в согласии, сообща. Я считала эту удивительно талантливо выстроенную родителями политику в отношении друг друга и своих детей самой правильной из всех существующих. Не нужно было ни кнута, ни пряника, – нужно только, чтобы дети не боялись своих родителей. Мы с Борей никогда не испытывали страха перед отцом или тем более перед мамой: мы желали только одного – не расстроить их чем-либо. Мы не боялись их гнева – мы избегали их печали.
Нас с Борей нельзя было назвать послушными, безропотными детьми. Мы были строптивы, часто упрямы, временами вспыльчивы. По мере взросления в Боре обнаруживались сдержанность и немногословность, однако характерность его от этого не уменьшалась – напротив, в его спокойном и прямом взгляде читались сила и настойчивость, которые едва ли можно выразить в словах. Лицо его, прямое, непроницаемое и, несомненно, красивое, всегда оставалось спокойным и даже бесстрастным. Сторонний наблюдатель мог ошибочно полагать, что видит перед собой человека равнодушного, но я, хорошо знавшая своего брата, могла с уверенностью утверждать: он был глубоким и чувственным человеком. Болтливость и поверхностная романтичность, свойственные некоторым мужчинам, едва ли украшают их. Мужественность молчалива и всегда верна своим редким, но справедливым словам.
Я же, в отличие от брата, была более открыта для окружающих, мне был присущ задорный характер и бойкий ум, что привел меня к золотой школьной медали и красному диплому. Наша семья никогда не отличалась богатством – мы были самыми обыкновенными людьми, не лишенными некоторой рассудительности и целеустремленности, поэтому в дальнейшем устройстве своей жизни я рассчитывала исключительно на себя.
Многие считали меня довольно привлекательной и говорили мне об этом, и я никогда не спорила с ними, а только как будто смущенно опускала глаза, в умилении улыбаясь. Я не принадлежала к числу тех отличниц, которые едва ли следят за собой, надевают по утрам первую попавшуюся кофточку и собирают жидкие волосы в неопрятный хвостик. К своему внешнему виду я всегда относилась требовательно и никогда не позволяла себе выглядеть утомленной или обескураженной.
Мне казалось, я точно знаю, чего хочу, и я была уверена в том, что когда-нибудь этого достигну, а пока нужно было сделать первый шаг, чтобы ступить обеими ногами на свое звено в этой непрочной системе жизни.
Говорят, во всяком деле самое трудное – начало. Очень сложно подобрать правильное вступление для своей жизни, найти нужные слова, соорудить декорации, выбрать главных героев и распределить второстепенные роли. Особенно трудно обстоит дело с последними. Отдав главную роль не тому человеку, можно завалить всю пьесу. Конечно, если второстепенную роль не исполняет профессиональный актер, способный без слов держать зал в напряжении.
В моей жизни главные роли были отданы людям, в которых никогда и ни при каких обстоятельствах я не могла усомниться, – моему отцу, моей маме, моему брату и моей подруге Этти.
Звали ее Павла, а Этти ее ласково называли близкие и друзья семьи. Я познакомилась с ней на первом курсе университета. Она училась на факультете политологии, жила в соседнем районе и была девушкой тихой и безропотной. Будучи дочерью директора небольшого завода в Подмосковье, она могла позволить себе дорогие вещи и развлечения, ценой которых была невозможность следовать внутренним побуждениям, свободным от родительской воли, а точнее – от воли властного и нетерпимого отца.
Ее отец был сильным по натуре, деятельным по своему существу, далеким от нежностей, однако довольно щедрым (в пределах своей семьи) человеком. Никто из членов семьи никогда не испытывал недостатка в материальных благах, но кто знает, что человеку нужнее – внимание или новые туфли, которые никто не попросит показать.
Квартиру Этти, в которую я заглядывала только мельком через приоткрытую дверь (по словам самой Этти, ее отец не любил, когда к ним кто-то приходил, подобно тигру, рьяно охраняющему свою территорию) нельзя было назвать скромной, однако, как ни странно, хозяину этого дома с просторными и светлыми комнатами было присуще именно такое качество. В обществе малознакомых людей ее отец проявлял уступчивость и снисходительность, которые в присутствии членов семьи, по рассказам Этти, совершенно исчезали. Этти не раз признавалась в том, что в ее жизни были минуты, когда она мечтала о мягком, ласковом отце. Однако мог ли мягкий и слабохарактерный человек добиться в жизни того, что имел ее отец в свои пятьдесят четыре года? Я пришла к выводу, что это исключено. Он был властным человеком, и власть эта управляла его миром.
Иногда мне казалось, что жизнь Этти и ее шестнадцатилетней сестры Александры была четко расписана еще задолго до их рождения, и они, обладавшие собственными желаниями, склонностями и стремлениями, были совершенно лишены возможности личных суждений в отношении своих жизней. Они были лишены выбора, что, несомненно, подавляло и умаляло все остальные блага, которые в избытке преподносила им жизнь.
Этти обладала той редкой чертой характера, которая позволяла ей радоваться всему, что ее окружало, – она не особенно разбиралась в событийности, была всегда всем довольна и никогда не анализировала свою жизнь.
Насколько мне было известно, сестра Этти придерживалась иного мнения – ей был присущ менее покладистый характер, который, вероятно, она унаследовала от отца. По рассказам Этти, ее сестра часто спорила с отцом, вплоть до того, что Александра по несколько месяцев могла не разговаривать с ним, тем самым добиваясь от него хотя бы малого снисхождения к своим решениям. Этти же было проще уступить, нежели вносить в семью раздор. Я очень любила Этти за ее бесконечную доброту и снисходительность ко всем и всему тому, что ее окружало.
За окном снова начинало греметь. Отступившая было буря вновь приближалась к городу. Туча, черная, как чернильное пятно, медленно поднималась из раскаленного горизонта…

ГЛАВА 5
Маленький велосипедный звонок издал короткий звук. Вот велосипед снова подскочил на выступавшем из земли корне сосны, и лесную тишину пронзил звон. В воздухе густо пахло смолой. Жаркое солнце едва проникало сквозь пушистые верхушки сосен, раскрашивая влажную после ливня землю десятками солнечных бликов.
Уже около получаса мы с Борей ехали по узкой лесной тропинке, отчаянно выкручивая руль там, где корни сосен были особенно высоки. Под колесами наших велосипедов то и дело трещали шишки и шуршали мягкие иголки.
Дом, в котором жили бабушка и дед, находился в одной из тех многочисленных деревень, которыми полнятся Подмосковье и прилегающие к нему области.
Дом стоял на холме, и из всех окон, выходивших на запад, открывался вид на желто-зеленые, а в начале лета местами голубые от люпинов просторы. Сосны закрывали восточные стены дома, так что он словно из зеленой колыбели широко распахнутыми окнами смотрел вслед тонувшему солнцу.
Летом мы приезжали сюда почти каждые выходные. Бабушка, маленькая, седовласая, суетливая, встречала нас так, будто мы не виделись лет пять. Дед, всегда спокойный и рассудительный, по три раза крепко целовал нас с Борей, после чего мы все садились за стол, где нас ждал горячий травяной чай. А после, когда чашки наши пустели, мы с Борей брали из гаража велосипеды и ехали в лес. Густой, безмолвный и одухотворенный, он выводил нас к полям.
В высоком чистом небе кружил лунь. Волны пшеницы клонились к земле, а две колеи ухабистой грунтовой дороги убегали к горизонту, на котором, у самой линии, стояла береза. Подпрыгивая на редких кочках, мы выехали из лесной тени и, миновав небольшой поворот, оказались под палящим июльским солнцем. Душистый ветер разбивался о жаркие золотые лучи, облизывая нагие плечи и макушку. Уже не было в воздухе того свежего аромата разнотравья, который наполнял поля в начале лета, – пахло сеном, что говорило о закате жарких дней и скором наступлении осени.
Но осень была еще далеко от здешних мест. Жара как будто не догадывалась о приближении августа, Ильин день словно и не собирался в скором времени ознаменовать начало затяжных дождей, а грозы, кажется, и вовсе только разыгрались, то и дело резвясь на небосводе. И здесь, вдали от города, в котором время терялось, воздух был пуст, а небо и вовсе скрывал панцирь высоток, июль затаил дыхание, нежась в золоте света, теплом и обволакивающем, как парное молоко.
Мы выехали к небольшому холму, и педали стало крутить тяжелее. От напряжения слегка заломило ноги, однако я только сильнее сжала ручки и подалась вперед. Ветер бил в лицо так, будто перед нами было бесконечное, простирающееся на миллиарды километров пространство, будто атмосфера исчезла и вся непостижимость и объемность Мира дышала нам в лицо.
Я посмотрела на Борю, который, казалось, едва нажимая на педали, ехал метрах в двадцати от меня. Его смуглая обнаженная спина лоснилась под палящими лучами, а мускулы играли на худощавых крепких руках. В отличие от меня, Боря успел загореть за лето, проводя у деда с бабушкой не только выходные, но и будни. Я же на фоне него была совсем бледной, мои руки были едва тронуты загаром, а ноги и вовсе отливали снежной белизной. В то время, когда солнце особенно усердно облизывает тело, оставляя на коже темные следы, я сидела за ноутбуком в своей комнате или в тени сосен на широкой веранде у деда с бабушкой и писала диплом. Теперь же я уже не надеялась хоть чуть-чуть загореть – солнце было горячим, но не липким, и потому я надела открытый топик и не взяла с собой кепку в надежде, что солнце оставит на моем теле хотя бы слабый отпечаток своего поцелуя.
Скоро мы поднялись на холм, дорога стала ровнее. Снизу казалось, что, как только мы поднимемся в гору, там, на самой вершине холма, перед нами откроется вид на что-то необычайное, раскинувшееся по ту, скрытую от глаз сторону. Но вершина как будто незаметно достигла нас сама, подъем плавно перетек в небольшой спуск, а волны пшеницы продолжали шуметь по обеим сторонам дороги, словно бескрайнее золотое море растекаясь к самому горизонту.
Мне захотелось пить. Жажда наступила неожиданно, как и все то, что наступает, когда ты чем-то увлечен. Боря уехал достаточно далеко от меня, однако я, остановившись, все же окликнула его. Звук моего голоса, не успев возникнуть, мгновенно утонул в пении ветра. Вероятно, Боря не услышал меня, потому как его фигура продолжала медленно удаляться, маленьким темным пятном выделяясь на фоне объятого золотом мира.
Я достала из соломенной корзинки, прикрепленной к рулю, бутылку воды, дрожащими от напряжения руками открыла крышку и с жадностью прильнула к горлышку. Вода была теплая, как будто плотная. Я сделала несколько больших глотков, чувствуя, как маленькие влажные капельки стекают по моему подбородку к шее и устремляются туда, где гулко бьется сердце. Набрав в рот воды, я несколько мгновений подержала ее в надутых щеках, после чего медленно проглотила, – только после этого я почувствовала на языке влагу.
Оглянувшись в ту сторону, где должен был быть Боря, я не увидела никого – он успел скрыться за небольшим холмом. Дорога, разверзнувшая бескрайнее море золотых колосьев, была пуста. Мне казалось, я стою одна среди безмолвного мира, я – невольный участник тихого перешептывания трав и облаков, незначительное препятствие, возникшее у ветра, и в то же время неотъемлемая частица той совокупности, которую представляет собой одухотворенная, живая Вселенная.
Когда мы ехали на велосипедах и потоки ветра заглушали шепот колосьев и стрекотание полевых птиц, казалось, что мы в поле совершенно одни. Но теперь, когда я остановилась и ветер больше не бил в лицо, а ласково прижимался к моим волосам и щекам, я услышала ровный гул, наполнявший поле.
Тысячи насекомых перелетали с одной стороны поля на другую, маленькими запятыми обозначаясь на фоне голубого неба, а затем снова исчезая. Иная муха, самая любопытная, садилась на колесо велосипеда или сиденье, поправляла свои крылышки, подрагивая маленьким тельцем, а потом снова взлетала, растворяясь среди сотен колосьев. Жуки, деловито перебирая лапками, переползали дорогу, не обращая ни малейшего внимания на незнакомый объект, неожиданно вписавшийся в их привычный ландшафт. Темная нить муравьев торопливо тащила соломинку, а черная мохнатая гусеница медленно двигалась к траве. Где-то вдалеке жаворонок оглашал окрестности своим звучным пением, то и дело взлетая с земли и зигзагом устремляясь вверх. Кипела незримая жизнь, бурлили потоки невидимых судеб, управляемых всемогущей рукой. И в этом котле я чувствовала себя маленькой и незначительной, но все же частью этого мира, подчиняющегося непостижимым законам.
Внезапно я услышала звон. Ветер принес его откуда-то, потому что, оглянувшись, я не увидела источника звука. Я бросила бутылку в корзину, взобралась на седло и оттолкнулась от земли, раскручивая педали. Снова ветер зашумел в ушах, исчез ровный гул и все слилось воедино.
Скоро я увидела Борю, который ждал меня в тени рядом с березой, что совсем недавно казалась такой далекой.
Я остановила велосипед около брата и опустилась на багажник, вытянув ноги и подставив солнцу белые коленки. На моем лице и руках подрагивали маленькие солнечные лучики, пробивавшиеся сквозь листву березы.
Мы посидели некоторое время в тени, слушая треск цикад в траве и отдаленное стрекотание полевых птиц. Постепенно чувство жажды сменилось легким ощущением голода, которое с каждой минутой усиливалось. Мы повернули обратно.
Кажется, еще в самом начале улицы, на которой стоял дом бабушки и деда, мы услышали аромат фаршированных карпов и укропа. Дома нас ждал накрытый как на праздник стол, на котором, в самом центре, красовалась большая овальная тарелка с тремя фаршированными карпами. Здесь же стояли графины с компотом и настойкой, свежий хлеб, дымящаяся вареная картошка в сливочном масле, посыпанная укропом, и овощной салат. Вокруг стола, виляя своим молочно-персиковым хвостом, крутился лабрадор Персик. Уже семь лет он жил у бабушки и деда и все так же неизменно радовался всяким застольям, на которых и ему перепадало что-нибудь особенно вкусное.
И только вечером, когда золотой диск солнца начал медленно скатываться за горизонт, постепенно темнея и принимая оранжевый оттенок, а мы все вышли из дома, чтобы насладиться вечерней трескотней и хвойным ароматом согретых сосен, остывающие лучи, едва проникавшие сквозь мягкие пушистые иглы, показались мне жутко горячими – они обжигали мои скулы и плечи. Дома я подошла к большому зеркалу в комнате и увидела в отражении свое красное от солнца лицо, розовые плечи и руки. И тогда я поняла, как ошибочны были мои мысли о загаре в конце июля в средней полосе России…

ГЛАВА 6
Звонок прозвенел в полдень следующего дня. Я, в свободной белоснежной мальчишеской футболке, со сметанной маской на пылающем лице, лежала на кровати и смотрела на ноутбуке фильм. Я поднялась с постели и потянулась за телефоном, который был на своем обычном месте – на рабочем столе. Взглянув на дисплей, я увидела незнакомый номер. Первое, о чем я подумала, – очередное пустое предложение. Разочарование в тот день как никогда наполняло меня: я была разочарована тем, что скорое и успешное трудоустройство после университета оказалось сложной задачей, и тем, что моя кожа слишком жадно впитала накануне солнечные лучи.
Я ответила на звонок, предварительно нажав кнопку громкоговорителя, чтобы не испачкать сметаной телефон. В тишине пустой квартиры прозвучал звонкий, но приятный женский голос, в вопросительном и официальном тоне сообщивший мне мое имя и отчество.
– Вас беспокоит юридический отдел компании «Вестиндаст-Ком», – продолжил голос после моего утвердительного ответа. – Вы отправляли нам ваше резюме. Наш руководитель готов побеседовать с вами.
Последовала пауза – голос, вероятно, ожидал моего ответа. Я же в свою очередь пыталась дышать ровно и глубоко – от внезапно охватившего меня волнения мои легкие, казалось, стали совершенно неэластичными, а язык перестал подчиняться сигналам лихорадочно засинтезировавшихся серых клеточек головного мозга.
«Вестиндаст-Ком» не принадлежала к тем крупным компаниям, резюме в которые я отправляла с мечтой и без всякой надежды, однако перспектива работы в ней представлялась мне совсем не плохим вариантом. Я испуганно и рассеянно охватила взглядом свою комнату, внимательно прислушиваясь к этому женскому голосу, который стал для меня в ту минуту подобным брошенному в камеру к голодающим узникам куску хлеба, что был вздет на крючок и едва покачивался у самого люка в высоком сером потолке, грозя вот-вот исчезнуть по воле и прихоти сытого тюремщика.
– Да-да, конечно, – выдавила я спустя несколько мгновений молчания.
– Вы сможете подъехать к нам завтра, к десяти часам?
– Да, могу, – сразу же с готовностью выпалила я.
– Значит, ждем вас завтра к десяти часам утра, кабинет номер четыреста семнадцать, четвертый этаж, от лифта направо, затем налево и прямо по коридору. Пропуск будет заказан на вашу фамилию, при себе иметь паспорт.
– Хорошо, спасибо.
– Всего доброго! – учтиво произнес голос, и на том конце провода наступила тишина.
Несколько мгновений я смотрела на дисплей своего мобильного, будто голос еще мог что-либо сообщить мне. Но телефон молча встречал мой растерянный взгляд своим потемневшим бесстрастным экраном.
Затем я оторвала взгляд от экрана и встретилась глазами с собственным отражением в зеркале – с красными ногами и белым лицом. Внезапно меня захлестнула волна такого безграничного восторга, что я готова была расплакаться. Мне хотелось смеяться, и неожиданно для самой себя я рассмеялась. Я выскочила из своей комнаты и побежала на кухню, по дороге полотенцем стирая с лица сметану. В тот момент мне казалось – вот она, моя судьба, откликнулась на мой немой бесплотный вопрос и теперь спокойными глазами зорко смотрела на меня.
Я остановилась у раскрытого окна кухни и, опершись ладонями о подоконник, посмотрела туда, где синеглазый август заглядывал в московские дворы. И мне казалось, что кто-то незримый смотрит на меня и улыбается озорной отеческой улыбкой, нашептывая мне голубиным воркованием дорогу к моей мечте.

Офис «Вестиндаст-Ком» находился в нескольких троллейбусных остановках по кольцу от Басманного района. Зажав в руках пиджак от черного брючного костюма и папку с документами, предварительно взбив пальцами волосы, при этом накрутив на указательный палец непослушную темную кудряшку на лбу, я вышла в районе Тверской и прошла к высокому офисному зданию из стекла. Редкие облака, медленно проплывавшие по голубому небу и отражавшиеся в панорамных окнах, казались ненастоящими, будто кто-то включил дневную иллюминацию.
Натянув на себя пиджак, я миновала стеклянные автоматические двери и вошла в прохладный светлый зал первого этажа, в котором стояли темные кожаные кресла и маленькие столики. В некоторых креслах сидели люди в деловых костюмах. Так же как и во всех остальных офисах в это время суток, в зале пахло кофе.
Я подошла к стойке администратора, у которой в ожидании своих пропусков уже стояли мужчина и женщина. Два охранника возвышались между стойкой и турникетами и о чем-то тихо и весело разговаривали, скрестив на груди руки. Прошло несколько минут, прежде чем я протянула свой паспорт приветливо улыбнувшейся мне девушке-администратору. Она нажала несколько кнопок на своем компьютере, сосредоточенно глядя на монитор, после чего снова натянула на симпатичное лицо улыбку и протянула мне паспорт с прямоугольником пластикового пропуска.
Я поднялась в зеркальном лифте на четвертый этаж и оказалась в небольшом холле. Слева и справа от меня были стеклянные двери, выходившие в коридоры, смежные с различными отделами. Прямо напротив лифта, на стене, была надпись – «Вестиндаст-Ком» – и висела доска с номерами кабинетов. Я нашла номер 420 – юридический отдел. Номера 417 в списке не было.
Следуя указаниям, которые были даны мне накануне, я открыла одну из стеклянных дверей, вышла в длинный коридор, после чего повернула налево. Коридор, напоминавший вентиляционную трубу, был погружен в полумрак. Слышались приглушенные голоса, доносившиеся из раскрытых стеклянных дверей, что вели в отделы, – яркий свет электрических ламп полосами заливал коридор. Я проходила мимо дверей и, мельком заглядывая в отделы, не видела ничего, кроме редких теней и ослепляющих панорамных окон. Голоса казались эфемерными, свет – неестественным, а люди – вымышленными.
Я дошла до конца пустого коридора и оказалась перед светлой деревянной дверью, на которой висела металлическая табличка с цифрой 417. Я взглянула на наручные часы – без четверти десять. Слева и справа от меня были только узкие коридоры и ни одного кресла. Меня била мелкая дрожь так, что даже голова слегка кружилась от волнения. Я прислушалась – казалось, в кабинете стояла звенящая тишина. Я решила подождать несколько минут. Оставив кабинет справа от себя, я медленно двинулась по коридору, который уже не так напоминал вентиляционную трубу, как первый, а был светлым, с тонированными полупрозрачными стенами кабинетов и деревянными дверями. Коридор был пуст. Казалось, все здание безмолвствовало. Я почти дошла до конца коридора, когда у меня внезапно возникло ощущение, что я не одна.
Я резко обернулась.
В противоположном конце коридора, у одного из кабинетов, я увидела молодого человека. Он не смотрел на меня, а только складывал в раскрытой темной папке какие-то листы. Потом он захлопнул папку и, не мешкая ни секунды, постучал в дверь. Осторожно, но уверенно раскрыв ее, он вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Коридор снова погрузился в тишину.
Спешно я прошла к кабинету, за дверями которого исчез молодой человек. 417. Нахмурившись, я постучала. Ответа не последовало. Я услышала только приглушенный женский голос. Тогда я нажала на ручку двери, и она открылась.
За дверями скрывался вовсе не кабинет, а приемная. Слева от входа, у окна, стоял небольшой стол, за которым сидела рыжеволосая девушка лет двадцати пяти и о чем-то увлеченно говорила по телефону. Когда я приблизилась к ней, она подняла на меня свои глаза, в знак приветствия кивнула мне и указала на диван и кресла справа от входа. Здесь уже сидели молодой человек и женщина, которую я видела у стойки администратора на первом этаже.
Я прошла к свободному креслу напротив окна. Светлые жалюзи были раскрыты, и яркий дневной свет заливал помещение. Опустившись в кресло, я невольно разочарованно поморщилась – я чувствовала себя так, будто на меня направили яркий электрический луч и должны были вот-вот начать задавать каверзные вопросы.
Прошло несколько минут, прежде чем секретарь положила телефонную трубку и приемная вновь погрузилась в тишину. На двери, рядом с которой стоял стол секретаря, висела табличка: «Филисов Владислав Анатольевич, начальник юридического отдела».
Я по привычке сжала мраморные ладони, покоившиеся на папке с документами, и судорожно вздохнула. В тот день я волновалась так, как не волновалась даже перед защитой диплома. Некоторое время я сидела, рассматривая свои пальцы, пока сердце мое хоть немного не восстановило свой ритм. Только когда прекратилось паническое биение в груди и сердце стало мерно постукивать в грудной клетке, я подняла голову и посмотрела на женщину и молодого человека, сидевших напротив.
Женщине на вид можно было дать чуть больше тридцати лет. Темные волосы ее были собраны в низкий пучок, а круглое, с правильными чертами лицо было непроницаемо. Она сидела, ни на кого не глядя, будто никого больше не было в приемной, и производила впечатление довольно высокомерной особы, хотя то скорее было следствием волнения.
В отличие от женщины, лицо молодого человека было более подвижно, черты его были мягки и непринужденны, будто молодой человек сидел вовсе не в ожидании собеседования, а пришел только за подписью для некоторых не слишком важных документов. Он сидел на диване, подавшись вперед, и по папке тихо отбивал большим пальцем левой руки какой-то ритм. Я не могла должным образом рассмотреть его лицо, потому как оно было опущено, а профиль его был только тенью на фоне панорамного окна. Однако у меня создалось впечатление, будто я уже видела его где-то, и я с удивлением обнаружила, что память моя словно пришла в движение, перебирая лоскутки и полотна в темных закромах черепной коробки. Но обрывки были смутными, смятыми, и ни один из них не соответствовал тому образу, который представлял собой этот молодой человек.
Я снова опустила глаза на свою папку, автоматически убрав за ухо выбившуюся прядь волос. Только когда пальцы мои коснулись уха, я вдруг вспомнила, что лицо мое, еще не остывшее после воскресного загара, пылает сильнее спелого помидора. В тот момент я испытала катастрофический, всепоглощающий стыд.
Накануне, после звонка из «Вестиндаст-Ком», я весь день провела за туалетным столиком, пытаясь разнообразными средствами вернуть своему пятнистому лицу более-менее презентабельный вид. Однако области вокруг глаз упорно оставались белыми по сравнению с пылающими скулами и красным подбородком. Утром я приложила титанические усилия, чтобы выровнять тон лица, однако от волнения и жары щеки мои покраснели даже под слоем пудры.
Внезапно молодой человек беззвучно вздохнул и, к моему ужасу, посмотрел в мою сторону. Быть может, он посмотрел вовсе не на меня – я не оторвала своего взгляда от папки, а заметила это его движение лишь боковым зрением. Откинувшись в кресле, я подняла правую руку и коснулась пальцами переносицы, стремясь тем самым закрыть свое лицо. Образ этого молодого человека дышал безупречностью: его костюм, белоснежная рубашка, часы на левой руке, идеально выбритое лицо, спокойный взгляд и мягкий, но упрямый изгиб губ, – все говорило о некричащем, но совершенном вкусе и склонности ко всему эстетичному, безупречному. Я же, всегда с трепетом относившаяся к своему внешнему виду, была в тот день далека от безупречности.
Дверь в коридор открылась так неожиданно, что я вздрогнула. В приемную вошел мужчина невысокого роста, в голубой рубашке, галстуке и темно-синих костюмных брюках. Бросив короткий взгляд на нас, он улыбнулся секретарю и, махнув листами в сторону кабинета, спросил:
– У себя?
– Он разговаривает по телефону, – ответила секретарь. – С минуты на минуту должен освободиться.
Мужчина кивнул и шагнул в сторону дивана. Опустившись на него, он закрыл собой молодого человека, так что я позволила себе отнять от лица успевшую онеметь руку.
Так мы просидели еще около пяти минут, пока на столе секретаря не зазвонил телефон. Мгновенно подняв трубку и обведя нас вопросительным взглядом, девушка произнесла:
– Вера Эдуардовна?
– Это я, – услышала я собственный слабый голосок.
– Заходите, пожалуйста, – сказала секретарь, кладя трубку. – Вы тоже можете зайти, – обратилась она к мужчине с листами.
Все присутствующие в приемной мгновенно вылетели из моей головы. Я быстро поднялась с кресла и твердым шагом прошла к кабинету с табличкой «Филисов Владислав Анатольевич, начальник юридического отдела». Вслед за мной в кабинет вошел и мужчина.
Кабинет Филисова не напоминал мне кабинет врача – в нем были светлые стены, стол и шкаф из дерева и окно с жалюзи, но выглядело все это благородно, дорого. Сам Филисов при моем появлении мгновенно поднялся из-за стола и вышел мне навстречу. Это был высокий мужчина средних лет, с живым умным лицом и немного печальными, подернутыми пеленой мыслей глазами. Протянув мне руку, он мягко улыбнулся.
– Извините, что вынудил вас ждать, – произнес он слова, которые заставили меня проникнуться к нему невольным уважением и несомненным расположением.
– Ничего страшного, – мягко сказала я, отвечая улыбкой на внимательный и участливый взгляд Филисова.
– Присаживайтесь, – указал он на одно из кресел напротив стола.
Пока я проходила к креслу, Филисов вернулся к своему рабочему месту, опустился за стол и стал просматривать протянутые ему вошедшим вслед за мной сотрудником бумаги. Взяв ручку, он размашисто подписал некоторые из них, после чего молча сложил листы и протянул их мужчине.
– Итак, – начал Филисов после короткой паузы, скрещивая на столе пальцы и внимательно глядя на меня, – вы хотели бы у нас работать. У нас есть вакансия в секторе планирования и оперативного управления. График «с девяти до шести» является условным – возможны частые задержки на работе, в некоторых случаях превышающие рабочий день на четыре-пять часов. Суббота и воскресенье – выходные дни. Вы проходили практику в университете. С чем вы работали во время практики?
– Я занималась учетом нормативных актов.
– Значит, вы имеете некоторый опыт в работе с документацией?
– Небольшой, – честно призналась я. – Но я все очень быстро схватываю и думаю, что со своими обязанностями я справлюсь.
– Хорошо, – чуть слышно произнес Филисов и опустил взгляд на свои скрещенные пальцы. – Вы живете в Басманном районе. Едете сюда в пределах тридцати минут…
– Мне очень удобно сюда добираться, – откликнулась я.
– Ну что ж, – выпрямился Филисов и мягко улыбнулся мне, – вам необходимо будет заполнить некоторые документы для службы безопасности. Проверка займет около двух недель.
– Значит, вы меня берете? – уточнила я.
– Если вы пройдете проверку в службе безопасности, то да, – снисходительно улыбнулся Филисов.
– Спасибо! – облегченно выдохнула я.
– Алла распечатает вам необходимые документы. Вы их заполните, и примерно через две недели вам перезвонят и сообщат о результатах.
– Хорошо…
– Всего доброго, – усмехнулся моему по-детски растерянному лицу Филисов.
Я поднялась с кресла и нетвердым шагом двинулась к двери. В ушах у меня шумело, а сердце от радости выпрыгивало из груди. Я слышала, как Филисов поднял телефонную трубку и дал какие-то распоряжения секретарю.
Когда я открыла дверь, мой взгляд столкнулся с двумя темными океанами глаз в обрамлении пышных островов ресниц. Я увидела чистое загорелое лицо и прямой изгиб губ, высокий лоб, венчавшийся тенью русых волос. Лицо это теперь не казалось мне таким безупречным, а в глазах, смотревших на меня, не было больше покоя. Фигура молодого человека была слишком крупна, широкие плечи показались мне несколько массивными, а парфюм – чересчур резким. Молодой человек посторонился, пропуская меня, а я, в свою очередь, больше не испытывала неловкости. Все у меня было в порядке и все будет очень хорошо!

ГЛАВА 7
Мечта – самое призрачное из всего, что только может быть в жизни человека, и чуть ли не самое главное, потому как без мечты жизнь теряет всякий смысл. Цель, стремление, итог, желание – все это отголоски мечты, ее гипонимы. Мечта объемна и безразмерна, она всесильна и беспомощна, она – противоречие, рождающее гармонию.
В лабиринте улиц, среди старых фасадов и новых высоток, среди шумных автострад и тихих переулков, живет мечта. Она гулко бьется, едва теплится, пылает жаром и сонливо приподнимает глаза, но она есть у каждого, и каждый окутывает ее своим покрывалом веры.
В детстве мы часто придумываем себе сказочные миры, в которых живут вымышленные существа, текут бездонные реки и простираются на тысячи километров бескрайние поля, а на самом горизонте возвышаются неприступные крепости. В этих крепостях живут крохотные человечки, размером с детский мизинец. И нам, великанам этого вымышленного мира, достаточно сомкнуть два наших пальца, чтобы стереть с лица земли сотню этих храбрых и вполне живых маленьких существ.
Но вот резкий скрипучий звук открываемой двери врывается в безмолвие фантазии, и на пороге детской появляется фигура мамы, вернее, только ее ноги в мягких домашних тапочках (головы не разглядеть из шатра, сооруженного под низким письменным столиком). Родной и в то же время незнакомый голос ласково зовет к обеду. Маленькие человечки на мгновение замирают, а потом и вовсе растворяются в лопнувшем пространстве. Однако их недавнее присутствие незримой истиной не покидает детского воображения. Вот они сидят на самом краю безразмерного дивана в гостиной, а вот идут, пытаясь сохранить равновесие, по самой верхней полке деревянного буфета. Они, несомненно, существуют, но как показать их маме? Как сохранить веру в то, что все вокруг считают фантазией?
Проходят годы, и человечки, еще совсем недавно маленькие и как будто осязаемые, предаются забвению. Лишь в редкие минуты тишины они робко всплывают в памяти серой дымкой сна, а затем снова исчезают, не успев принять ясных очертаний. Они тоже выросли и, уязвленные явным пренебрежением со стороны своего хозяина, руководствуются теперь не безграничной фантазией чистого разума, но своей волей, ясной и вполне определенной. Не имея возможности посредством вымысла найти отражение в реальном мире, они накрепко запираются в сознании, отстраивая там свои города и страны. И человек теряет контроль над ними, он и вовсе забывает о них, тем самым позволяя им беспрепятственно поглощать свой разум. И тогда фантазия сливается с реальностью, и грань между вымыслом и действительностью исчезает. И начинается обыкновенная жизнь, кажущаяся вполне определенной…

Впервые за все лето было пасмурно с самого утра. Небо было бесцветным, дома – бледными. Между серыми крышами не мелькали дутые облака, окна не отражали жарких солнечных лучей. Ночью жара словно треснула, надломилась, и из самого ее сердца теперь вырывались теплые, но не обжигающие потоки, которые приносил ветер. Казалось, Москва в тот день задремала, убаюканная в колыбели августа.
Я сидела в небольшом кафе недалеко от Лялиного переулка и смотрела, как за широкими окнами с размашистой надписью Lilla rosso проходили редкие пешеходы в теплых свитерах. Казалось, все два месяца лета люди опасливо надевали шорты и футболки и теперь, когда первые прохладные потоки едва освежили город, они с готовностью и завидным энтузиазмом облачились в теплые вещи, будто все это время только и ждали подходящего случая, чтобы их надеть.
Оторвав свой взгляд от переулка, я опустила чашку с горячим чаем на блюдце и неспешно перевернула страницу слегка потертой книги. Но мысли мои были рассеянны, и я, отодвинув от себя книгу, откинулась на спинку стула.
Этти, в простом голубом платье, с серьезным, сосредоточенным лицом, неторопливо пересекала дорогу. Я ждала ее уже около двадцати минут, но это было нормой. Этти не имела привычки быть пунктуальной. Она всегда опаздывала и никогда за это не извинялась.
Почти каждую субботу мы встречались с Этти в кафе Lilla rosso за одним и тем же столиком, обедали, а после шли на какую-нибудь художественную выставку, дневной спектакль или в кино. Этти трудно было вытащить куда-нибудь среди недели – она не относилась к тому типу людей, которые собираются за пятнадцать минут. Жизнь Этти и ее сестры Александры внешне выглядела привлекательно и даже могла вызвать у стороннего наблюдателя чувство зависти: достаток, ум, красота – казалось, все было при них. Однако наблюдатель этот видел только верхушку айсберга, даже не догадываясь о том, сколько сил и терпения скрывалось под темной водой.
Однажды в отвлеченном разговоре одна моя приятельница сказала мне: «Какие же вы подруги, если встречаетесь в лучшем случае два раза в неделю и ежедневно что-то не обсуждаете по телефону?» Тогда я не нашлась с ответом и только рассеянно пожала плечами. Но теперь, наблюдая за тем, как моя милая Этти, зайдя в кафе, обернулась ко мне, и как на ее симпатичном точеном личике появилась самая прекрасная из всех улыбок – так улыбаются друг другу люди, когда ничего друг от друга не ждут, – я могла бы с уверенностью ответить: «Мы подруги, потому что можем без труда продолжить разговор, начатый энное количество времени назад, и продолжить так, будто не было нелепых и долгих пауз».
Этти подошла ко мне и нагнулась, целуя меня в щеку. Ее прямые, как стрелы, длинные темные волосы коснулись моего лица, и меня опахнуло теплым ароматом ее духов.
– Как дела? – улыбнулась я Этти, когда она, опустившись на стул, придвинула к себе меню.
– Отлично, – улыбнулась она мне в ответ. Этти в исключительных и редких случаях предавалась меланхолии.
Изучающе просматривая названия блюд, Этти некоторое время молчала. Я смотрела, как ее глаза пробегают по строкам, ни на чем не задерживаясь.
К нам подошел официант с блокнотом. Этти, мельком взглянув на него и снова вернувшись к созерцанию меню, заказала салат «Полло ди баче». Она всегда заказывала этот салат, предварительно обязательно просмотрев меню. И даже если мы заходили в какой-либо другой, но непременно итальянский ресторанчик и она заказывала себе пиццу, то пицца тоже обязательно была «Полло ди баче». Было это просто вкусовым предпочтением или обыкновенным неумением принимать самостоятельные решения, я не могла с точностью определить.
Заказав тарт с рикоттой, лимонной цедрой и цукатами, я протянула меню официанту, и он удалился.
– Куда сегодня идем? – весело спросила я. – В Москве открылось несколько новых выставок…
Протяжный гортанный звук, выражающий сомнение, неожиданно оборвал меня. Я вопросительно посмотрела на Этти.
– Мне нужно быть дома в час, – сказала она спокойным, непринужденным тоном.
– Как это – в час? – растерянно заморгала я. Мои наручные часы показывали двадцать пять минут первого.
Глубоко вздохнув, Этти бросила взгляд на окно.
– Вечером к отцу приезжает какой-то приятель, – сказала она. – Они не виделись лет пятнадцать…
– И?.. – Я пытливо посмотрела на Этти.
– Ну… я должна быть дома.
– Эм… – протянула я, подбирая слова. Сердце мое начинало раздраженно постукивать. – А ты зачем сейчас нужна?
Этти некоторое время медлила с ответом.
– Сашка уехала вчера к подруге на день рождения, который проходил в ночном клубе, – наконец ответила она. – Папа не пускал ее… В общем, нужно помочь маме… Я и сама сейчас еле вырвалась на полчасика.
Я разочарованно опустила глаза.
– Почему ты не написала мне раньше?
– Я решила, что скажу при встрече.
Интересная позиция. Внезапно в моем горле образовался маленький плотный комок – чувство обиды.
– А еще у меня для тебя новость, – сказала Этти прежде, чем я успела что-либо ответить. – Я буду поступать в аспирантуру.
Комок мгновенно исчез.
– Да ладно? – Я посмотрела на Этти. – Ты серьезно?
– Да, – усмехнулась моему пораженному взгляду Этти.
– Почему ты вдруг так решила?
– Ну… после окончания университета я долго думала о том, что мне делать дальше, и решила, что рано или поздно мне все же придется в ней учиться. Так почему бы не сделать этого сейчас?
– Это… довольно неожиданный поворот… – выдохнула я, в растерянности касаясь пальцами сережки на правом ухе.
Этти заметно оживилась.
– Мы долго думали с родителями, как нам лучше поступить, и вот решили, что будет лучше пойти сейчас в аспирантуру. Это хорошо для моей будущей карьеры.
– На работу устраиваться ты сейчас не будешь? – в вопросительно-утвердительном тоне произнесла я.
– Пока нет. Кстати, – глаза Этти блеснули, – как у тебя дела на работе? Сколько ты уже там работаешь?
– Две недели.
– И как? Все нравится? Коллектив хороший?
Что можно понять за две недели?
– Да, все в порядке, – ответила я. – Правда, пока все очень непривычно. Первый рабочий день…
Мой первый рабочий день прошел особенно тяжело – суматошный, смятый, покрытый пеленой волнения. Домой я вернулась в восьмом часу вечера, уставшая до тошноты. В отличие от коридора, в котором находились кабинеты начальства, отделы не отличались тишиной. Когда из пустого, погруженного в полумрак коридора я вошла в залитый светом отдел, мне показалось, что я с головой погрузилась в кипящее море из телефонных звонков, треска клавиатур и разговоров. Как потом выяснилось, все отделы на этаже разделялись только шкафами с папками, иногда прозрачными перегородками из стекла, а высокие панели на рабочих столах были единственной возможностью спрятаться от любопытных глаз коллег. Другими словами, со своего рабочего места каждый мог видеть все, что происходит в том или ином крыле этажа.
Я не стану вдаваться в подробности своих первых рабочих дней, потому как описание их не станет играть никакой роли в дальнейшем развитии событий. Скажу только, что моя работа оказалась максимально рутинной, необыкновенно бумажной и совершенно неинтересной. Такую работу всегда дают новичкам – она не имеет особой значимости, однако отнимает огромное количество времени.
Я не солгу, если скажу, что в первые три дня на обед я не ходила. Организованного места питания, то бишь столовой, в здании не было. На первом этаже только несколько небольших кафе, две кофейни и одна кондитерская, однако их я видела мельком, когда шла по утрам к главному стеклянному входу. Но в первые два дня мне принесли такое количество документации, что я не смогла мысленно охватить весь объем работы, чтобы правильно и продуктивно распределить его, и вообще не покидала своего рабочего места, так что отвлечься на небольшой перекус, состоявший из злакового батончика с йогуртом, мне удавалось только к самому концу рабочего дня. В последующие несколько дней я так же брала с собой яблоки или шоколадки и перекусывала второпях, не отходя от компьютера. В первый день во время обеденного перерыва ко мне подошла моя непосредственная начальница, женщина немолодая и дородная, и предложила пойти с ней и еще несколькими сотрудницами на обед. Но я вежливо отказалась, сославшись на то, что не голодна. Больше ко мне никто не подходил.
Хотя отделы были смежными и все находились в поле видимости друг у друга, все были заняты своей работой и, как я успела заметить, каждый общался только с ближайшим соседом. Моим соседом в первую неделю был пустой стул – как мне сказали, сотрудник, который работал за соседним столом, был в отпуске. Но когда он вернулся, положение мое изменилось незначительно, – моим соседом оказался тихий худощавый мужчина средних лет. Он весь день, не отрываясь, смотрел на монитор, изредка доставая из закромов термос и осторожно шурша упаковкой с сухим печеньем.
На второй рабочей неделе я отметила еще один немаловажный факт, касающийся моего рабочего места. Мне отвели стол ровно на пересечении нескольких отделов, так что каждый, кто искал тот или иной отдел, обращался ко мне. Таким образом, большую часть своего рабочего времени я посвящала заблудившимся сотрудникам. Именно так, заваленная папками, счетами и вопросами, я познакомилась с Альбиной, когда она, зажав в тонких руках темный альбом, остановилась у моего стола. Боковым зрением заметив замершую тень, я оторвала глаза от компьютера и устало взглянула на нее, ожидая очередной просьбы подсказать дорогу.
– Привет, – весело улыбнулась мне девушка. – Ты новенькая?
Я невольно облегченно вздохнула.
– Почти, – в ответ улыбнулась я. – Скоро мне исполнится две недели.
Улыбка белокурой девушки стала еще шире. Плотнее прижав к груди альбом, она посторонилась, пропуская куда-то спешившего низкорослого мужчину с бледным лицом и совершенно потерянным видом, после чего приветливо протянула мне руку.
– Меня зовут Альбина, – сказала она. – Я работаю в отделе страхования. А ты Вера, так? Я слышала, что у нас появилась новенькая, но все не было времени подойти. Знаешь, у нас все не слишком общаются друг с другом. Все очень заняты.
– Да, я успела это заметить, – ответила я.
За прошедшие две недели я перекинулась десятком слов только со своей начальницей, которая каждый день приносила мне три десятка новых папок с документами. Все остальные сотрудники только вежливо улыбались по утрам и желали приятного дня, после чего утыкались в компьютеры и отрывали глаза от мониторов только к шести часам вечера.
Альбина коротко взглянула на часы, которые висели над стеклянным входом в соседний отдел.
– Слушай, уже два часа, – сообщила она. – Не хочешь пообедать?
Я утвердительно кивнула.
– С удовольствием.
– Идем, я покажу тебе одно местечко, где можно славно перекусить!
Мы спустились в большом зеркальном лифте на первый этаж и, миновав холл с охраной, вышли на залитую солнцем площадь. В обеденный перерыв площадь оживала. На скамейках вокруг небольшого фонтана сидели офисные работники в белоснежных рубашках, подставляя свои загорелые лица теплым оранжевым лучам. Слева от входа, на специально отведенной площадке, стояли несколько мужчин и женщин с сигаретами и выпускали в бледнеющее голубое небо облака серого табачного дыма.
– Ты далеко живешь? – спросила меня Альбина, когда мы проходили как раз мимо небольшого фонтана, и ее звонкий голос заглушил свежий, искрящийся на солнце плеск воды.
– Я живу в Басманном районе. Несколько остановок на троллейбусе…
Альбина вдруг во все глаза уставилась на меня.
– Правда? Я живу в Подмосковье и тоже езжу в ту сторону на троллейбусе до вокзала! – воскликнула она. – Можем возвращаться домой вместе.
От искренней радости в ее голосе у меня упало сердце. Я натянула на лицо улыбку. Альбину я видела впервые в жизни и не находила в себе желания после работы возвращаться с ней домой. Я успокоила себя мыслью, что, возможно, и вовсе не придется ни с кем ездить, а слова Альбины – пустое.
– Было бы здорово, – ответила я.
Тем временем мы уже пересекли площадь и, миновав вход в соседнее офисное здание, спустились к оживленному проспекту. Здесь, чуть в стороне, стояли усталые московские пятиэтажки, на фоне высоких офисных зданий казавшиеся кукольными. Первые этажи домов занимали бутики, кондитерские и небольшие ресторанчики. В один из таких ресторанчиков мы и зашли с Альбиной.
На входе нас встретил администратор и проводил за свободный столик у окна. Ресторанчик был небольшим, но довольно уютным. В зале было свежо и совсем не пахло едой – система кондиционирования работала безупречно. Официант сразу же положил перед нами картонное меню. Я осмотрелась. В ресторанчике было много посетителей, стоял приглушенный гул голосов и играла ненавязчивая музыка.
– Я здесь всегда обедаю, – заговорила Альбина. – В наших кафе слишком дорого и совершенно безвкусно, а здесь место в самый раз.
– Давно ты здесь работаешь? – спросила я.
– В ноябре будет три года, – ответила Альбина, оторвав свой взгляд от меню. – Я была на седьмом небе от счастья, когда устроилась сюда. – Альбина захлопнула меню и вопросительно посмотрела на меня: – Выбрала что-нибудь?
К нам подошел официант, и мы сделали заказ.
Альбина показалась мне очень открытым и разговорчивым человеком, но все же меня не оставляло чувство, что первое ошибочно. Мы просидели в ресторанчике около сорока минут, разговаривая о пустяках и обсуждая, кто где учился и кто чем занимается в свободное от работы время.
Альбина со всем несвойственным ее натуре прямодушием приоткрыла мне ту часть своей биографии, которую я могла позволить себе узнать. Ей было двадцать пять лет, она была не замужем, снимала с парнем квартиру в ближайшем Подмосковье, а выходные проводила все в той же квартире, отсыпаясь после рабочей недели или же иногда посещая выставки и концерты. У нее была подруга, которая жила в Воронеже, откуда и была сама Альбина.
Все это произошло в пятницу, накануне выходных. Теперь я сидела в маленьком кафе недалеко от Лялиного переулка и смотрела в теплые глаза Этти. И мне казалось, что и не было вовсе этих двух сумасшедших недель, что наступит понедельник, и мы так же, как на протяжении пяти прошедших лет, встретимся у выхода из метро и пойдем на пары. И мне подумалось, что даже спустя семьдесят лет в этом кафе мне будет казаться, что мне все еще семнадцать.

ГЛАВА 8
Она вошла тихо, но уверенно. Гордый изгиб прямых плеч, спокойно вздымавшаяся от мерного дыхания грудь и открытый взгляд – все говорило о силе ее характера и строптивости ее натуры. Не затворив за собой двери и не сбросив с плеч плаща цвета алого заката, едва слышно постукивая каблучками, она ступала в тишине всеобъемлющего пространства, иной раз неспешным и уверенным движением руки отбрасывая с белого лица прядь медных волос, что огненным костром пылали на ее спине. Она шла вперед, и волосы ее, едва тронутые теплым душистым ветром, переливались в бледном свете занимающегося дня. Она не оглядывалась по сторонам, руки ее не сжимали в нетерпении тонких перчаток, а губы не были сухи от волнения – напротив, они были влажны и чувственны.
Кажется, вот уже несколько дней никто не заходил сюда. Тишина и безмолвие поглотили дома и переулки, дворы, деревья, леса и озера. И даже серебристая гладь реки замерла, и течение ее остановилось, будто в предвкушении появления чего-то необыкновенного, удивительного и в то же время долгожданного, точно чуда, которого ждешь, но до конца не веришь в истинность и несомненность его существования.
Но вот в этом густом безмолвии раздался живой звук, точно игра маленького барабанчика, – тук, тук. И – о чудо! – кажется, с каждым стуком маленьких звонких каблучков все оживает. Но новая жизнь эта подобна робкому дыханию спящего – она спокойна и бесстрастна, она никуда не спешит, она первозданна и неизменна, она лишена предрассудков, она – истина в себе, и все окружающее ее подчиняется тому спокойному испепеляющему бесстрастию, которое она содержит.
Однако лик ее, лишенный страстности, – обман. Она есть страсть, и гордость, и строптивость. Она хитра, точно теплый ветер, несущий в себе холодные потоки. Она – противоречие, начало и конец всему. Она – жизнь и смерть, в мгновение ставшие едиными.
Все вновь пришло в движение – кроны деревьев как будто по-особенному изгибают свой стан, и ветер наполняется терпким ароматом ее духов, исключительным, уникальным, точно парфюмер создал свою совершенную композицию только для нее, и только ей одной известен секрет редких нот этого эликсира; и прохожие, как будто цепляя на себя ее томный взгляд, погружаются в пучину алого заката, отражающего вневременье и время. И тайна ее несет в себе истинную женственность и непостижимую сущность, и каждый шаг ее и каждый вдох погружают мир в сладостную эйфорию вдохновения.
Быть может, только раз она замедлит шаг – шелк платка, что облаком скрывает ее белую шею, раздует случайный порыв, натянутся тонкие нити, развяжется узел, и платок сорвется с ее шеи, подгоняемый ветром. Слившись с пестрым потоком, он на мгновение растворится в солнечном свете, и его причудливый узор отразится в прозрачных витринах, крупных каплях ночного дождя и мутных озерах. Однако скоро тонкие пальцы вновь затянут узел, узор сокроют шелковые складки ткани, и она снова продолжит свой путь, своевольная, непостижимая.
Она вошла тихо, но уверенно, спокойным шагом ступая по пустынным улицам и площадям, и когда первый лист, потревоженный ее рукой, сорвется с ветки и желтым пером опустится к ногам, то прохожий обернется ей вслед и со вздохом и сладостной тоской произнесет про себя: «Наступила осень…»

Ночи становились холоднее, рано смеркалось. Кое-где на деревьях появлялись первые золотые сережки. И хотя солнце все еще было теплым и согревало блекнущие макушки еще зеленых берез, но уже пахло осенью.
Я ехала на утреннем троллейбусе и смотрела в окно на пробуждающуюся Москву. Кое-где дворники подметали тротуары, автомобили проносились мимо троллейбуса, оставляя за собой призрачный сероватый отсвет. Деревьев мало – одни бледно-коричневые дома и тонированные стекла офисов. Было раннее утро, а казалось, что уже середина дня: на улицах много людей, на дорогах – много машин, а в окнах кофеен то тут, то там мелькали белоснежные кофейные чашечки.
Троллейбус не был до отказа забит людьми, однако мест свободных в нем также не было. Нельзя того же сказать о полных электричках, которые приходили в это время на вокзал. В одной из таких электричек приезжала из Подмосковья Альбина.
Она рассказывала мне, как ранним утром благоухающие и спешащие мужчины и женщины, хорошо одетые, с чистыми, просветленными лицами и еще дремлющими мыслями, непрерывным потоком направляются к небольшим подмосковным станциям и на узких платформах, у самого края, собираются в пестрые группы. Подходят электрички, постукивая колесами и поскрипывая тормозами, открываются автоматические двери, и группы компактно прижавшихся друг к другу людей вливаются в уже забитые вагоны. Электрички, сомкнув шипящие двери, уезжают, и через несколько минут новые большие группы благоухающих мужчин и женщин собираются у самого края платформ.
Спустя сорок минут поездки в формате тушеных килек, все еще благоухающие, но уже не такие просветленные, мужчины и женщины все тем же пестрым потоком выливаются на платформу вокзала. Зажигаются сигареты, постукивают по асфальту маленькие каблучки, щелкают турникеты. Раннее московское утро противоречиво и многообразно, однако, как и всякое утро в любом другом месте, оно пахнет не только кофе, но и надеждой на новый день.
Но даже то, что Альбина жила довольно далеко от работы, не мешало ей приезжать в офис одной из первых, идеально одетой и с безупречной укладкой. Когда я заходила в отдел, первой, кого я видела, была Альбина в окружении флакончиков и кисточек. Держа в руках маленькое круглое зеркальце, она кокетливо подкрашивала свои тонкие губы и подрумянивала щеки. Лицо у нее было маленьким, аккуратным, а светлые волосы – длинными и блестящими. Альбина была необычайно женственна и привлекательна, и, несомненно, она знала об этом и пользовалась этим. При виде меня она всякий раз весело махала мне рукой, улыбаясь своей искренней и прелестной улыбкой.
Каждый день в офисе начинался одинаково: рабочие места постепенно заполнялись, включались компьютеры, загорались мониторы, постукивали чашки и то тут, то там слышалось шипение закипающих чайников и автоматов с кофе. В одно такое утро я во второй раз увидела его.
Он вошел в этот мир света и телефонных звонков так, будто уже сто, тысячу раз был здесь, – неторопливо, но смело. Не бросив лишнего взгляда, он неспешно прошел к одному из столов. В тот миг, когда взгляд мой упал на его лицо, меня вновь обволокла волна чувства, будто я знала его раньше. Он был словно едва уловимый аромат, который ты слышал где-то и теперь вновь встретил, и в дальних уголках памяти что-то зашевелилось, являя мысленному взору то когда-то потерянное, едва различимое, но такое определенное.
На мгновение я замерла у своего стола, наблюдая за тем, как молодой человек подошел к своему рабочему месту, отодвинул кресло и положил в него небольшую прямоугольную кожаную сумку. Не прошло и минуты, как к нему кто-то подошел. Он тут же увлекся разговором, с готовностью откликнувшись на обращенные к нему слова.
Дабы прояснить читателю всю ясность чувства, испытанного мной в те первые минуты нашего незнакомства, следует отметить, что чувство это ни в коем разе не носило любовного оттенка. Это не было влюбленностью, с трудом можно было назвать это симпатией. Это было именно чувство растерянности, смешанной с интересом, будто внезапно встретил человека, которого когда-то хорошо знал.
В тот момент я не могла предать анализу свои чувства и ощущения. Некоторое время я просто стояла у своего стола и смотрела на такой знакомый, почти родной профиль и не думала ни о чем. Потом я несколько раз моргнула, словно пробуждаясь ото сна, качнула головой, будто возвращая мысли в нужный порядок, после чего направилась к своей начальнице, чтобы забрать у нее очередную стопку документов.
Граница между любовью и страстью едва уловима, но необыкновенно значительна. Увидеть ее может только трезвый ум, каким никогда не бывает ум влюбленного. Симпатия ослепляет, а страсть затмевает разум, и оттого поначалу возникает совершенная растерянность, которая сменяется бурным восторгом, а затем – всепоглощающей тоской.
Поначалу его появление никак не тревожило меня. С моего рабочего места мне был виден угол его стола, и я время от времени урывками поглядывала в его сторону, отмечая про себя особенности распорядка его рабочего дня. Я была сторонним наблюдателем, который как будто от скуки выбрал себе необычное, но увлекательное по причине своей новизны занятие. Я изучала его, хотя ни разу не задала себе прямого вопроса: что же в нем меня привлекает?
Заключение, сделанное мной в день собеседования в «Вестиндаст-Ком» в отношении внешности этого молодого человека, ошибочным не было – лицо его нельзя было назвать красивым, фигура его не была сложена атлетично, а рост его ненамного превышал мой. Однако он все же относился к тому типу людей, на которых хочется смотреть снова и снова. Это была своеобразная игра, которая необходима всякой женщине, – игра тайная, скрытая, никому не известная, зачастую даже самой женщине, почти рефлекторная, – игра под названием «флирт».
Флирт этот был бесцельным, он, по сути, не имел даже объекта, однако, как и всякая другая вещь, вызывающая беспричинный восторг, он необыкновенно стимулировал.
Само появление незнакомца изменило мое восприятие жизни. Каждое утро я просыпалась теперь в приподнятом настроении, собираясь на работу, я что-то напевала, а в офис приходила благоухающая и улыбающаяся. И даже Альбина, знавшая меня меньше месяца, отметила эту перемену во мне.
– Ты вся светишься, – однажды за обедом сказала она мне. – У тебя происходит что-то хорошее.
– Ничего определенного, – ответила я. – Просто почему-то очень хорошо.
Все вокруг действительно было необыкновенно хорошо. Стоял сентябрь, теплый и сухой. Почти не было дождей, и только по ночам временами сыпалась морось. Бывали пасмурные дни, когда серый купол накрывал город, и улицы погружались в бесформенность затяжных осенних сумерек. Дни эти, серые, безмолвные, были совершенно отличны от пасмурных летних дней. В июле, когда грозовая туча набегала на город, пространство погружалось в пучину тьмы, густой, заряженной, живой. Дожди были короткими – они отрезками полосовали окна. Теперь же серость не имела глубины, а напоминала старый выцветший свитер, натянутый на шпили высоток. Дожди больше не полосовали окна, а плаксиво чертили на стеклах кривые узоры.
Но даже серость осенних дней казалась мне в то время не унылой, а напоенной тайной. Тайна эта зародилась внутри меня, непостижимая, новая.
Мне было двадцать три года, и я уже успела познать первую влюбленность и первое разочарование. Молодые люди и девушки, испытавшие в той или иной степени полноту этого всепоглощающего чувства, заметно меняются. В них словно что-то надламывается, взгляд их перестает быть блуждающим, глаза никогда больше не опускаются в неге при виде симпатичной улыбки, исчезает скованность движений. Лица их становятся иными, потому как растворяется в их глазах пелена детства, называемая наивностью, которую порождает безусловная вера людям.
Глядя на себя в зеркало, я не без удовольствия отмечала в своем образе нежные черты юности. Взгляд мой не был лишен прямоты, однако он был мягок и проникновенен. Кожа лица была бархатистой, свежей. В фигуре обозначались соблазнительные формы, подчеркнутые верно подобранной одеждой. Волосы причудливо окаймляли головку, пышные, темные, вьющиеся. Я считала себя уверенной в себе и не испытывала страхов, связанных с внешностью и обусловленных комплексами.
И теперь, наблюдая за молодым человеком, пробудившем во мне интерес, я была уверена в том, что он, несомненно, в нужную минуту обратит на меня необходимое внимание. А пока я только размышляла над своими чувствами, отмечая про себя недостатки подобной связи и ее достоинства, одновременно упиваясь этой своей властью над событиями, призрачной и дурманящей.

ГЛАВА 9
Общение с Альбиной увлекало меня. Живая, энергичная, колкая, она произвела в моей жизни эффект разорвавшейся бомбы.
До знакомства с ней дни мои были тягучими, с плавными изгибами и округлыми гранями. Они переливались по ладоням событийности, особенно не увлекая меня, но и не наводя скуки. Каждый новый день почти ничем не отличался от предыдущего, каждые новые выходные были в той или иной степени преломленным отражением прошедших. Но, несмотря на всю тягучесть моей жизни, дни моей юности все же представлялись мне удивительными и совершенными.
В двадцать три года каждый день и час жизни казались мне самыми удивительными и совершенными. Это время, когда еще были свежи в памяти дни блистательного отрочества и счастливого детства, когда на полках еще стояли куклы, некогда представлявшие целый мир, а теперь служившие украшением интерьера, когда аромат свежей выпечки еще наполнял сердце по-детски искренним восторгом, а утренние солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь неплотно сомкнутые занавески, заставляли улыбаться. Это время, которое напоминает вечер воскресенья, еще безмятежный, но уже полный предвкушения…
И вот теперь, когда от минувшего этапа моей жизни у меня остались только редкие встречи с Этти, а первая буква абзаца уже была написана на чистом листе новой эпохи, я открыла отдельную страницу в своем альбоме взрослой жизни и обозначила на ней заголовок, который начинался с первой буквы алфавита: А – Альбина.
Благодаря общению с Альбиной работа больше не казалась мне такой утомительной и однообразной. Полные задора и благоухающие молодостью, мы украшали наши дни веселыми многословными обедами все в том же ресторанчике и прогулками по ночной Москве после рабочего дня. Это было время авантюр, каждый новый день был ставкой и риском, а выигрыши в виде безграничного восторга и азарта к жизни заставляли упиваться каждым новым мгновеньем. Альбина казалась мне удивительным человеком – в ней сочетались остроумие и легкомысленность, которая делала ее легкой, а оттого счастливой.
Мы гуляли до самой ночи и наблюдали, как город, мучаясь бессонницей, помешивал в кружке с некрепким какао улиц ложкой запоздалых машин, размешивая по окраинам поздних пассажиров. Вагоны метро пустели, из стеклянных выходов больше не вырывались бесконечные потоки людей – метро тихо вздыхало, согревая бездомных у своих приоткрытых губ. На лавочках в скверах сидели притихшие влюбленные, на только им одним понятном языке нашептывая безмолвную мелодию осени. У памятников не ворковали голуби, венчая побелевшие макушки поэтов, а тихонько шуршали листья, подобно парусникам скользя к самым горизонтам бордюров. На главных улицах горели пучеглазые фонари, отражаясь в красных лужах на тротуарах, и только в тихих московских дворах свет был бледным и как будто остывшим, пугливо выглядывая из-за редких раскидистых ветвей. Москва нежилась в объятиях бурого покрывала, украшая себя золотыми сережками и кольцами, с приближением ночи все чаще вздыхая и подгоняя запоздавших путников лукавым блеском светофоров.
Я неспешно шла по безлюдному переулку, невольно заглядывая в яркие окна домов. Кое-где занавески были отдернуты, и в узкие щели просматривались маленькие комнаты. В одном из таких окон я увидела небольшое, увешанное постерами и заваленное стопками журналов помещение. На перекосившейся от времени полке были расставлены игрушки, а с подоконника на меня во все глаза смотрела пластиковая кукла. Детская, подумалось мне. А быть может, комната какого-нибудь подростка, преждевременно спешащего попрощаться с детством.
Я глубже погрузила руки в широкие карманы плаща и двинулась к подъезду своего дома. Из темных арок дворов меня провожали сонные глаза бледных фонарей. Стрелки часов приближались к полуночи, но в доме было много ярко освещенных окон. Москва никогда не спит, а только на время погружается в полузабытье…

Этти задула двадцать три нежно-розовые свечки. Ее темные глаза, в которых несколько мгновений назад блестело колеблющееся пламя свечей, радостно смотрели теперь на серый дымок, поднимавшийся к разноцветным воздушным шарам у самого потолка.
День рождения Этти проходил в одном из самых изысканных ресторанов Москвы – ее отец на подарки не скупился. Этти пригласила несколько университетских приятельниц – в остальном списком гостей занимались мама и дядя Этти, стремившиеся не упустить ни одного сына мало-мальски состоятельного человека.
Все вокруг было молочно-белым, воздушным, полным света. Трехъярусный торт стоял рядом со столом, где сидели гости, а у торта переминалась с ноги на ногу Этти, пытаясь поровней отрезать первый кусок. Вокруг Этти крутилась Александра, то и дело окидывая сестру счастливым взглядом. Справа от меня сидел Адонис, пучеглазый молодой человек лет двадцати четырех, сын хорошего друга отца Этти. Он часто обращался ко мне, стремясь блеснуть остроумием и эрудированностью, которые, несомненно, у него были, но я старалась как можно меньше на него смотреть – при виде чрезмерно прыщавого лица юноши у меня пропадал аппетит. Слева был более приятный субъект – довольно худощавый и несколько высокий, но менее прыщавый Глеб. Два раза он приглашал меня на танец и оба раза виртуозно танцевал на моих пальцах – я даже больше не пыталась оттереть пыль со своих лаковых туфель, подозревая, что царапины с них все равно едва ли можно будет убрать.
За столом было много тех, кого я не знала. Как я успела понять и несколько удивиться этому, многие гости были приятелями дяди Павлы и преимущественно не были знакомы даже с самой Павлой. Здесь же сидели и их сыновья. Я видела их впервые, однако уже понимала, что слишком жестоко по отношению к моим скулам встретиться с ними когда-либо еще раз.
Один из них, невысокий и нескладный, на протяжении всего вечера заливал ближайших соседей по столу утомительными рассказами о своей работе, богатстве и потенциале. На вид ему нельзя было дать больше двадцати лет, но рассказы его были рассказами прожившего трудную жизнь и состоявшегося в профессии человека, чей успех был абсолютной заслугой его самого, а не отца, сидевшего в противоположном конце стола в костюме за несколько десятков тысяч.
Другой, более упитанный, но уже несколько облысевший, молча уплетал салаты и мясные медальоны, не проявляя никакого интереса к окружавшим его людям, будто он и вовсе сидел в какой-нибудь общественной столовой и стремился побыстрее разделаться с обедом, чтобы избавиться от наскучившей ему толпы посетителей.
Оба субъекта вызывали у меня смех, потому как, в отличие от них самих, каждый из их родителей мечтал женить своего сынишку на богатой и чудесной Павле. А она, красивая и достойная, возвышалась над всем этим столом, за которым собралось по меньшей мере пятьдесят человек, и улыбалась гостям счастливой и искренней улыбкой. А я про себя желала ей мужества и воли, чтобы суметь противостоять, возможно, одному из самых пагубных желаний ее родителей.
Звенели бокалы, играла музыка, сыпались поздравления, а я в замешательстве покусывала нижнюю губу при воспоминании о купленном наспех подарке, который лежал где-то среди моря цветов и коробок.
С головой погрузившись в захлестнувший меня круговорот работы и праздности, за прошедший месяц я ни разу не задумалась о подруге. Мы все реже встречались с ней по субботам, однако даже в эти редкие встречи мысли мои были далеко за пределами кафе Lilla rosso. Я слушала Этти, ее короткие и сбивчивые рассказы об аспирантуре, о приятельницах и рассуждения на тему новых выставок и книг, и мне становилось скучно с ней. Я невольно сравнивала Этти с Альбиной и находила, что различие между ними было подобно пропасти.
Главным образом они отличались в части умения проявлять инициативу. Альбина не привыкла возлагать ответственность за принятие решений на чужие плечи – она всегда действовала в одиночку, обдумывая каждый шаг и никогда ни у кого не спрашивая совета. Она говорила, что путь к верному решению пролегает через шаткий мост над пропастью из заблуждений. Чужие советы и опыт только подталкивают к этой пропасти, потому как затмевают ясный взор сердца.
Этти же была настоящим дипломатом, никогда не отстаивала своей точки зрения и никогда ни с кем не спорила. От полной инфантильности ее оберегала единственная черта, делавшая ее исключительной, – Этти никогда не спорила, но и никогда не поступала так, как говорили ей другие. Да, Этти была человеком исключительно верным и удивительно настоящим, однако в ту осень я впервые усомнилась в истинности нашей дружбы.
Итак, я забыла об Этти. И только когда она вручила мне конверт с приглашением, я с ужасом вспомнила о том, что у моей лучшей подруги скоро день рождения. Теперь же я испытывала стыд при мысли о том, как Этти откроет небольшую коробку с подарочным изданием «Графини де Монсоро» ее излюбленного Дюма, как будет радоваться этому подарку и благодарить меня, как искренен будет ее восторг. А я буду улыбаться ей и, встречая ее нежные слова и взгляд, полный любви, много говорить о дружбе, которую я едва не предала.
Когда празднование дня рождения подошло к концу и гости стали собираться домой, передо мной внезапно вырос Глеб, сияющий и полный решимости.
– Позволь тебя проводить? – сказал он, вопросительно обратив ко мне свои бледно-голубые глаза.
– Конечно, – улыбнулась я. Был третий час ночи, и я была не против, чтобы меня довезли до дома.
Оставшиеся гости высыпали на улицу и постепенно расходились, припаркованные у ресторана автомобили начинали отъезжать. Попрощавшись с Этти и расцеловав ее в обе щеки, еще раз поздравив с праздником ее родителей, которые казались самыми милыми людьми на свете, я прошла за Глебом к черному седану.
Ночь была холодная. Дома безмолвно темнели в черных дворах. Только огненная река мокрого асфальта на Садовом кольце пестрила редкими искрами света автомобильных фар.
Какое-то время Глеб молчал, не отрывая взгляда от дороги. Я бесстрастно смотрела на пролетающие мимо и исчезающие позади фасады темных домов с горящими на них вывесками кафе и бутиков. Яркие вывески эти на темных домах смотрелись неестественно и даже несколько пугающе, будто они – все, что осталось от исчезнувшего человечества.
Мерное гудение двигателя убаюкивало меня, ноги ломило от каблуков – хотелось побыстрее скинуть туфли. Дыхание мое становилось ровнее и реже, сердцебиение постепенно успокаивалось, будто организм мой сам собой медленно засыпал.
– Не против, если я разуюсь? – вздохнула я, когда держать ноги в неестественно согнутом положении стало совсем невмоготу, и, не дожидаясь утвердительного ответа, который последовал почти сразу, стянула узкие туфли. Ноги приятно заныли, так что я вытянула стопы и пошевелила пальцами, после чего обмякла на сиденье.
– Так лучше? – усмехнувшись, спросил меня Глеб.
– Еще бы, – вскинула брови я.
– Неплохо, что завтра выходной, правда? – Глеб выглядел возбужденным и счастливым, будто несколько минут назад ему сообщили о чем-то очень хорошем.
– Выходной – это всегда неплохо, – откликнулась я. Мой язык едва шевелился, а глаза слипались, так что какой-либо диалог для меня был настоящим мученьем.
– Что будешь делать завтра?
– Наверное, отсыпаться, – натянула улыбку я, искоса взглянув на Глеба. Его отчаянные попытки завязать со мной разговор отчего-то раздражали меня. Наверное, потому, что он производил впечатление тихого и неразговорчивого человека, а эта его внезапная разговорчивость выглядела неестественно и навязчиво.
– Да, после сегодняшнего, наверное, всем не мешало бы хорошенько выспаться… – Худощавое лицо Глеба вновь исказилось в улыбке.
– Да уж, – еле слышно протянула я.
– А вы давно дружите с Павлой? – после короткого молчания спросил Глеб.
– Пять лет.
– Мой отец работает вместе с ее дядей, – в ответ на вымышленный встречный вопрос произнес Глеб. – А ты где работаешь? – вдруг спросил он, бросив на меня короткий счастливый взгляд.
Я глубоко и прерывисто вздохнула.
– Мне вот сюда, – сказала я, выпрямившись и указывая на поворот к своему дому. Я быстро натянула на ноги туфли. – Останови здесь, пожалуйста.
Седан остановился в темном переулке, освещенном одиноким бледным шаром фонаря. Поблагодарив Глеба за то, что он подвез меня, я вышла из автомобиля и захлопнула дверцу.
– Вера… – окликнул меня Глеб, когда я уже поспешно пересекла дорогу. Я остановилась, обернувшись к нему. Глеб вышел из машины и теперь, высокий, в темном костюме, стоял у блестевшей от влаги дверцы и смотрел на меня. Его острые скулы и высокий лоб – вот все, что было видно во всепоглощающей тьме. – Я могу узнать номер твоего телефона?
Несколько мгновений я стояла, глядя на Глеба, который показался мне смешным в этой позе решимости и отчаяния, после чего сдержанно улыбнулась, отрицательно покачала головой и, не сказав ни слова, направилась к своему подъезду. Я не слышала, как захлопнулась дверца и как автомобиль растворился в темноте сентябрьской ночи.

ГЛАВА 10
Несколько раз я встречала незнакомца в тихом коридоре, где отсветы электрических ламп, вмонтированных в потолок, отражались на серебрящихся стенах. Первый раз я столкнулась с ним так неожиданно, что от испуга у меня потемнело в глазах, – он вышел из небольшого холла перед лифтами, держа в руках какой-то документ. В первую же секунду мы встретились глазами, но на этот раз у меня не возникло желания спрятать свое лицо – напротив, я невольно вскинула голову и отвела взгляд, будто незнакомец этот нисколько не интересовал меня. А сердце, остановившееся было в слепом биении, внезапно глухо дрогнуло в висках.
Я продолжала наблюдать за ним, нисколько этому не смущаясь. Я даже чаще стала выходить в коридор, надеясь встретиться с ним, и еще только раз мне посчастливилось попасться ему на глаза. Я не смотрела на него, боясь, что интерес и смущение отразятся в моем взгляде. С каждым днем я все больше привязывалась к этой своей игре, волнительной и пленяющей.
Я начинала сознавать, что все в нем – его запах, его руки, его русые, коротко подстриженные волосы, его шея, едва выглядывавшая из-под воротника рубашки, – привлекало меня. Я ни разу не говорила с ним, ни разу не слышала его голоса и ни разу не видела взгляда, обращенного ко мне, но меня необыкновенно влекло к этому человеку. Со своего места я видела только край его стола, его руку с серебряным перстнем на пальце, его плечо, едва вздымавшееся на вдохе. Если бы я вытянула чуть-чуть шею, то я увидела бы его спину, к которой мне так хотелось прикоснуться, его шею, которая хранила на себе аромат хорошего мужского парфюма, и изредка – его профиль, благородный, спокойный, мужественный.
Много раз я клялась себе в необратимости любви к тому или иному человеку. Много раз я испытывала необычайную симпатию, много раз я ощущала легкость любви или же ее тягость. Но никогда любовь так не влекла меня, никогда еще сердце мое и тело мое не были так едины в своих пристрастиях. Месяц проходил за день, и скоро мне уже казалось, что если бы он вдруг подошел ко мне и коснулся меня, то я, не думая ни мгновения, отдалась бы ему и никогда, никогда бы об этом не жалела.
Но он не подходил, он никогда не оглядывался и ни к кому не обращался. Изредка я видела, как он улыбается какой-то фразе своего соседа, видела, как улыбка его натягивает кожу щек, как профиль его меняется и как белые зубы касаются губ. И от этой его улыбки, далекой и недосягаемой, сердце мое устремлялось туда, где его дыхание смешивалось с атмосферой, наполнявшей меня, наполнявшей все вокруг меня, а оттого живительной и необходимой.
Но несмотря на все эти удивительные чувства, которые, как сотни пауков, оплетали меня ядовитой сетью желаний, меня не томили тягостные мысли или горькая жажда удовлетворения внезапно вспыхнувшей страсти. Все это была та же игра, непостижимая, непонятная, эфемерная, но, несомненно, увлекательная. Я не относилась со всей серьезностью к пленяющим меня мыслям, я просто легко отдавалась им. Я жила и дышала, полной грудью вдыхая искрящийся воздух, наполненный мечтами.
В первый вторник после выходных, на которых праздновали день рождения Этти, я вышла из своего подъезда и направилась в сторону дворов, чтобы коротким путем выйти к троллейбусной остановке. Переулки были пусты, как и всякие старые московские дворики, сетью оплетающие главные шумные улицы Москвы. День обещал быть ясным – чистое небо позолотило восходящее холодное солнце.
Я перешла дорогу и ступила на неровный тротуар, не заметив того, как от угла одного из домов отделился человек. Он вышел на середину пустой автомобильной дороги и тихо окликнул меня. Я обернулась на звук своего имени.
На перекрестке стоял Глеб. Он был в длинном осеннем пальто темно-коричневого цвета. Кроме того, мне в глаза бросились его начищенные сверкающие ботинки. В руках он сжимал кожаный портфель. Глеб напоминал мне старого ученого, который каким-то чудесным образом сумел сохранить молодость своего лица.
Когда я остановилась, Глеб направился ко мне. Худое лицо его растянулось в улыбке.
– Привет, – мягко произнес он.
– Привет, – ответила я, решив не задавать сам собою возникающий вопрос.
Заметно смутившись (Глеб отвел свой взгляд и опустил голову), он все же сделал еще один осторожный шаг мне навстречу.
– Как ты после дня рождения? Восстановилась? – Глеб заискивающе посмотрел на меня.
– А чего восстанавливаться? – пожала плечами я. – По-моему, все было прилично и в рамках. – Я смотрела на Глеба и непроизвольно улыбалась, потому как его порыв вызывал во мне лишь умиление. Взглянув на часы, я быстро проговорила: – Извини, я опаздываю на работу.
– Позволь, я пройдусь с тобой… – тихо проговорил Глеб, исподлобья глядя на меня. Растерянная улыбка не сходила с его лица.
– Пожалуйста, – кивнула я и отвернулась, не дожидаясь, пока Глеб меня догонит.
Но Глеб сразу же нагнал меня. Широко ступая, он шел рядом со мной, высокий и несколько смущенный.
– Что ты делаешь в свободное время? – спросил меня Глеб, когда мы зашли через круглую арку в один из дворов.
– Читаю, гуляю, – сказала я. – Отдыхаю. Как и все.
– А путешествовать любишь?
– Не выношу поездов.
– А самолеты?
– Никогда не летала.
– Нужно это исправить.
Я не смотрела на Глеба, а взгляд мой блуждал по сторонам, как он часто блуждает у людей скучающих или пребывающих в поиске верного ответа.
– Может быть, – неопределенно ответила я.
– Ты-то смотрела вчерашний матч? – отчаянно подбирал тему для разговора Глеб.
– Нет.
– Совсем спортом не увлекаешься, или просто день такой?
– У меня мало времени на телевизор.
К моему счастью, скоро мы вышли на Садовое кольцо, и шум машин был лучшим предлогом отвечать коротко и быть немногословной.
– Нужно больше гулять, – повысил голос Глеб.
Я натянуто улыбнулась и подошла к остановке, где уже собралось человек семь. Троллейбус, царапая ванильное небо, медленно двигался по кольцу, будто так же, как и все пассажиры, постепенно пробуждаясь ото сна.
– Вот и мой троллейбус, – развела руками я, чувствуя, что переусердствовала с веселостью в голосе.
– Хорошего дня, – сказал мне Глеб, а я, заходя в троллейбус, только коротко обернулась к нему и кивнула, принимая пожелание.
Усевшись возле окна, я не посмотрела на Глеба, который все еще стоял на остановке, сжимая в руках портфель. Только когда троллейбус тронулся, Глеб медленно двинулся в сторону метро, оторвав взгляд от удаляющегося троллейбуса.

ГЛАВА 11
Я совсем не разбиралась в грибах, более того – я не любила их, но походы в лес осенью были скорее данью уже сложившейся традиции, нежели временной прихотью.
В лесу густо пахло влажной землей и сухими листьями, хотя земля еще не была укрыта тем оранжево-красным ковром, какой будет в начале октября. Лес дышал, распахнув широкие макушки сосен и елей, березы позванивали бусами уже желтеющих листьев, а ветер обнимал влажные стволы, по которым то тут, то там бегали маленькие паучки.
В лесу никогда не бывает тишины: все в нем живет, движется, стрекочет. Здесь не ветер хозяин пространства, а дух, что едва касается лица и волос. Лес обнимает, укрывает, погружает в пучину дурманящего аромата хвои и земли – самого родного для русского человека аромата.
Мы вышли из дедушкиного дома ранним утром, когда солнце, медленно поднимаясь над верхушками высоких сосен, своими вездесущими холодными языками проникало в каждую щель между раскидистыми ветвями, отбрасывая белесые тени на землю. Казалось, лес погружен в туман, кустарники покрыты инеем, а деревья своими махровыми лапами держат сгустки искрящегося серебра. Но это обман. Воздух был чист, свеж и прозрачен, а туманом были озорники-лучи, резвящиеся в лесу как непослушные дети.
Под резиновыми сапогами похрустывали веточки, слева и справа то и дело щебетали лесные птицы, перелетая с ветки на ветку и шурша засыхающей листвой. Где-то стучал дятел, отбивая ритм осеннего утра, а где-то, за сорок километров отсюда, трещали клавиатуры компьютеров, за которыми сидели вынужденные выйти на работу в субботу сотрудники «Вестиндаст-Ком». Одним из таких сотрудников была Альбина.
Накануне, в пятницу, огласили приказ, и был представлен перечень сотрудников, которым требовалось в обязательном порядке выйти на следующий день на работу. К своему безграничному восторгу, в списке свою фамилию я не обнаружила. Таким образом, я в тот день ходила по лесу в компании родителей, деда и брата, а не сидела в стеклянном офисе за монитором компьютера. Этти вместе с родителями и сестрой на несколько дней уехала из города, так что в кафе Lilla rosso меня никто не ждал.
В грибах я не разбиралась, поэтому, в отличие от деда и родителей, которые ходили чуть в стороне и заглядывали под каждый куст, и брата, который не отставал от деда ни на шаг и серьезно и заинтересованно слушал все, что тот рассказывал ему о грибах, я будто просто вышла на утренний променад, позволив себе побыть в одиночестве и предаться своим мыслям.
В тот день вкус счастья был особенно ярок. Моя игра, которая с каждым днем все больше увлекала меня, накануне приняла неожиданный для меня и необыкновенно приятный поворот.
По окончании рабочего дня, оставив Альбину разбирать стопку документов, я, как обычно, наспех переобувшись и набросив на плечи пальто, вышла из отдела и направилась к лифтам. Нажав кнопку, в ожидании лифта я застегнула пальто и затянула поясок. Лифт скоро приехал, и я, зайдя в кабину, сразу же нажала на кнопку первого этажа. В этот момент дверь, ведущая в коридор, щелкнула, и через мгновение в проеме между закрывающимися створками лифта я увидела его. Вероятно, от неожиданности глаза мои слишком откровенно впились в него, потому как на его широком лице мелькнула улыбка. Он нажал кнопку вызова, и лифт, не успев сомкнуть своих створок, мгновенно распахнул их. Я посторонилась, пропуская его в кабину. Помедлив, створки сомкнулись, и мы стали спускаться на первый этаж.
Я бросила на него короткий взгляд. Мне показалось, что его губы едва дрожат в улыбке, а в глазах блестят веселые искорки. На нем было темное пальто, из-под которого едва выглядывал белоснежный воротник рубашки. Я отвернулась, устремив свой взгляд на металлические створки лифта. В створках этих стояли мы, отражения наши были лишь тенями, но тени эти были запечатлены в чем-то материальном, и оттого мне почему-то захотелось улыбаться.
Лифт остановился – как жаль, что счастье и восторг – короткий миг! – створки бесшумно распахнулись, и в безмолвие кабины ворвался шум холла первого этажа.
– Всего доброго, – произнес он, бросив на меня короткий взгляд и улыбнувшись мне.
– До свидания, – ответила я на слова, показавшиеся мне в тот момент лучшими словами на свете.
Еще долго потом я повторяла про себя эти его слова, чувствуя на языке сладость предвкушения. Будет еще много-много дней, и, может быть, в один из них взгляд его, обращенный ко мне, будет бесконечен и многословен…

Я услышала позади себя тяжелые шаги и шорох листьев – это Боря пролезал через кусты и низкие ветви. В руках у него была плетеная корзина, полная белых грибов, на широких шапках которых блестела роса.
– Смотри, сколько мы насобирали, – сказал он, нагоняя меня. – У деда еще такая же и тоже уже полная.
На Боре была стеганая охотничья куртка, из-под которой выглядывало горло свитера, а джинсы он заправил в высокие резиновые сапоги. Лицо его было румяным, глаза возбужденно блестели.
– В этом году много грибов, – заключила я, бросив взгляд на корзину.
– Дожди были тихие, – объяснил Боря, – и осень не слишком холодная. Сейчас в лесу влажно – для грибов в самый раз.
Мы вышли на узкую лесную тропку. Слева от нас, среди ветвей и кустов, то и дело мелькала спортивная отцовская ветровка с темными продольными полосами.
– Вера, – услышала я за своей спиной приглушенный голос брата, – я хотел кое о чем поговорить с тобой…
Я остановилась, обернувшись к Боре.
– О чем?
Боря пошел рядом со мной по траве, сбивая тяжелыми сапогами лежащие в ней темные шишки.
– Я пригласил на обед Жанну, – сказал он спокойным, ровным голосом, без каких-либо оттенков нерешительности. Боря редко с кем-либо советовался, а если и спрашивал совета, то только у отца, и, как правило, принятых решений никогда не менял. Поэтому это его утверждение прозвучало как-то особенно основательно. – Помнишь, я рассказывал тебе?..
– Да-да, – перебила я его, – я помню.
Жанна, так же как и мы с Борей, приезжала в деревню к бабушке и деду на выходные из небольшого подмосковного городка. Я знала о ней мало и никогда с ней не общалась. Боря же, проводивший летом в деревне большую часть своего времени, успел с ней познакомиться и, несмотря на свой сдержанный характер, увлечься ею. Статный, красивый, он, несомненно, не прилагал больших усилий для того, чтобы привлечь к своей персоне внимание довольно симпатичной, но несколько провинциальной Жанны. Я знала об этой связи и не воспринимала ее всерьез, думая, что с окончанием лета эта интрига растворится в пелене осенних дождей. Но Боря, по-видимому, не собирался так быстро сдаваться перед возникающими преградами.
– Родителям я уже сказал, – произнес он, утвердительно кивнув головой.
– Хорошо, – встретила я серьезный взгляд брата. Лицо его было непроницаемо.
Мы двинулись дальше по тропе, каждый думая о своем.

Обед в тот день был особенно хлебосольным. Стол накрыли в открытой беседке, которая находилась в восточном крыле участка, среди высоких стройных сосен. На столе дымился котел с грибным супом, в корзинках лежал свежий хлеб. Наваристый, суп источал дурманящий аромат, разносившийся, казалось, по всей округе. Здесь же лежали в широких глубоких тарелках печеные яблоки и тушеная картошка с грибами. А в центре стоял высокий графин с брусничным морсом. Вокруг беседки расхаживал Персик, то и дело водя своим холодным носом и принюхиваясь к тягучим ароматам осеннего обеда.
Жанна не выглядела смущенной – во время обеда она была живая и улыбчивая. У нее были прямые пепельные волосы средней длины и несколько кривоватый нос, но особенно мое внимание привлекали ее глаза – большие, они были глубокого серого цвета. Она сидела рядом с Борей, по лицу которого трудно было определить, какими мыслями была занята его голова, и то и дело как будто ненароком касалась своим плечом его плеча. Боря не отвечал на эти ее порывы, как будто не замечая их, однако я время от времени отмечала тень улыбки на его губах.
Чтобы быть счастливым, человеку непременно нужно чем-то заниматься, никуда не спешить и, несомненно, кого-то любить…

ГЛАВА 12
Вечером того дня я сидела в открытой лоджии своей комнаты на втором этаже дома бабушки и деда. Окна выходили на запад, и потому небо, над головой уже совсем темное, на горизонте было еще голубым, и казалось, что можно сделать всего несколько шагов, чтобы перегнать наступающую ночь и вновь окунуться в прожитый день.
Я с ногами забралась в кресло-качалку, закуталась в теплый плед и смотрела, как у самого горизонта тонет в набегающих волнах ночи алый закат.
Внезапно в комнате на туалетном столике завибрировал телефон. Я откинулась на спинку кресла-качалки, и оно мгновенно пришло в движение, как и бледнеющий горизонт, маятником закружившийся на чьем-то рассвете. Телефон продолжал вибрировать, испуская жалобные глухие звуки. Я поднялась с кресла и прошла к столику.
На телефоне светился незнакомый номер. Мне даже невольно подумалось, что это какой-нибудь работодатель спустя два месяца вдруг вспомнил обо мне. Устало потянув за зеленое кольцо на экране мобильного, я поднесла телефон к уху.
– Здравствуй, Вера, – услышала я тихое приветствие.
– Кто это? – озадаченно спросила я.
– Это Глеб.
Я коротко вздохнула.
– Как ты узнал мой номер?
– Не бойся, никто из твоих подруг не давал мне твой номер без твоего разрешения.
– Понятно, – коротко ответила я.
– У тебя как завтра день? Напряженный?
Глеб говорил бойко и уверенно, будто, прежде чем позвонить, он сто раз отрепетировал разговор перед зеркалом.
– Завтра меня не будет в Москве, – сказала я. – А что ты хотел?
– Я подумал, что можно было бы куда-нибудь сходить.
Я вскинула брови.
– С тобой? – вырвалось у меня.
– Почему бы нет?
Несколько мгновений я молчала.
– Завтра я занята, – коротко сказала я, не найдя более подходящего ответа.
– Хорошо, тогда в другой раз.
– До свидания, Глеб, – произнесла я, решив побыстрей закончить не имеющий продолжения разговор.
– Всего доброго, Вера, – услышала я, прежде чем отключить вызов.
Вернув мобильный телефон на прежнее место, я как будто мгновенно забыла о звонке. Мысли сразу же перенеслись туда, где был в эту минуту он. Бледнеющий горизонт и мечта, все больше поглощающая меня…

Альбина выглядела на редкость счастливой. Накрутив на вилку спагетти, она изящно отправила их в маленький ротик.
– Верочка, скажи мне, какие у тебя планы на выходные? – спросила она меня, накручивая на вилку следующую партию.
Я оторвала взгляд от салата с рукколой и посмотрела на Альбину.
– В субботу приезжает Павла, – отозвалась я, возвращаясь к салату. – А воскресенье пока свободно.
– У меня есть к тебе предложение, – сказала Альбина, отодвигая от себя пустую тарелку. – У Егора намечается небольшая командировка, так что я приглашаю тебя к себе.
Я подняла глаза на Альбину, которая, держа на весу чашку с кофе, выжидающе смотрела на меня.
– А… Егор не будет против? – помедлив, спросила я.
– Да нет же, что за глупости! – отмахнулась Альбина. – Он у меня замечательный! К тому же, если сказать честно, это была его идея.
– Тогда я только за, – улыбнулась я.
Симпатичное личико Альбины ответно озарила счастливая улыбка.
– Откроем с тобой бутылочку вина, – Альбина лукаво посмотрела на меня, – закажем обалденно вкусную пиццу и хорошенько отдохнем после шестидневной рабочей недели… – Поймав мой насмешливый взгляд, Альбина быстро добавила: – Это я сейчас про себя.
На эти ее слова я тихонько засмеялась.
Когда мы вернулись с обеда и зашли в отдел, я уже по привычке обвела взглядом помещение, ища глазами незнакомца. Вот он, стоит у своего стола и перебирает какие-то папки. Вот он поднимает голову, и его взгляд падает на нас. Мне кажется, или я вижу на его лице улыбку? Я сразу же почувствовала, как мои губы сами собой растягиваются в немом ответе, как глаза жадно впитывают это его короткое, но такое ценное внимание. Я вижу его взгляд, обращенный… уже не ко мне. Обернувшись к Альбине, я обнаружила на ее губах след улыбки, а в глазах – незнакомую тень. Я почувствовала, как холодок пробежал по моей спине.
– Вы знакомы? – вырвалось у меня прежде, чем я успела придать голосу тон безразличия, а мыслям – относительную ясность.
Альбина в первое мгновение не посмотрела на меня, а только улыбнулась и пожала плечами, после чего наклонилась ко мне и как будто по секрету тихо заговорила:
– Мы познакомились с ним в субботу. Его зовут Федор, он тоже новенький – пришел недели на две позже тебя. Очень хороший парень! Образованный, основательный. Я советую тебе к нему приглядеться…
Эти слова Альбины заставили меня глубоко и судорожно вздохнуть от горячей волны удовольствия. Вот оно, обещание счастья, которое совсем скоро будет безоговорочно принадлежать только мне!

Я не сразу заметила Глеба. Мы с Альбиной вышли из стеклянных дверей офиса и направились в сторону троллейбусной остановки, когда боковым зрением я заметила пеструю точку на фоне объятого осенним сумраком пространства, и через несколько секунд передо мной вырос Глеб в не по сезону светлом пальто.
– Привет, – улыбаясь, сказал он.
Альбина остановилась следом за мной и заинтересованно обвела Глеба оценивающим взглядом.
– Ты следишь за мной? – монотонно спросила я.
Альбина, коснувшись моей руки, деликатно отошла в сторону, оставив нас наедине.
– Так невозможно, – сказал Глеб. – На выходных мне не удалось тебя поймать, и я решил сделать это в будни. Я предлагаю немного пройтись, чтобы больше узнать друг друга…
– Я не могу сейчас.
– А завтра?
– И завтра не могу.
– Что-то слишком занятая ты…
– Вот так.
Мне хотелось провалиться сквозь землю. Сотрудники офиса постепенно выходили из здания – многие сидели со мной в одном отделе и теперь с интересом поглядывали в нашу сторону.
– Извини, меня ждут, – бесстрастно сказала я и, не дожидаясь продолжения этой утомительной для меня беседы, развернулась на каблуках и направилась к Альбине.
– Кто это был? – спросила она, искоса глядя на меня.
– Какой-то сумасшедший друг Павлы, который вот уже две недели преследует меня.
– А он не так уж плох, – подтолкнула меня в плечо Альбина.
– Может быть, – неопределенно произнесла я. – Только он не тот, кто мне нужен.
– Знаешь, – сказала Альбина, – когда я встретила Егора, то тоже подумала, что он не тот, кто мне нужен.
Троллейбус медленно ехал по Садовому кольцу, которое красными, как у чудовища, глазами смотрело в черное московское небо. Я сидела у окна и в отражении пыльного стекла видела свое лицо и светлые волосы Альбины, которая что-то говорила мне. Стекло запотевало от моего дыхания – значит, на улице холодало.
Густой пар вырывался из приоткрытых губ, растворяясь среди миллиардов частиц атмосферы узких московских улочек. Перед моими глазами уже три дня стояла его улыбка, обращенная не ко мне, его взгляд, скользнувший по мне и Альбине и не задержавшийся ни на одной из нас. Нужно набраться смелости и заговорить с ним. Нужно набраться смелости…

ГЛАВА 13
Квартира, которую снимали Альбина и Егор, находилась в новом высотном доме и была довольно просторной и светлой. Комната и кухня были совмещены и разделялись только столешницей. В комнате стоял мягкий светлый диван и стеклянный столик, а в углу, у широкого окна, на светлой керамике пола зеленела драцена.
Альбина, в домашнем костюме и плюшевых тапочках, прижимая к груди мобильный телефон, провела меня в комнату и усадила на диван.
– Располагайся пока, – шепнула она мне. – Мне позвонил Егор. Сейчас попрощаюсь с ним и вернусь. Будь как дома, – бросила она и ускакала на кухню, едва слышно разговаривая по телефону и время от времени весело хихикая.
Было только четыре часа дня, а на улице уже смеркалось. За светлыми занавесками виднелся бледный свет загорающихся окон соседнего дома. Плотных штор в квартире не было, и оттого казалось, что квартира была полна света и воздуха.
– Знаешь, что у меня есть? – вдоволь нахихикавшись по телефону, прощебетала Альбина, обращаясь ко мне, и открыла дверцу серебристого холодильника. Она достала бутылку белого вина и, захлопнув дверцу, продемонстрировала мне ее, после чего вышла из-за столешницы и прошла к столику у дивана. – Настоящий рислинг!
Рислинг действительно был настоящим – густой букет из яблока, груши и меда. Чувственный и изящный, он опьянил нас быстрее, чем мы успели открыть остывающую пиццу с морепродуктами.
– Мы с Егором вместе учились, – почти шепотом произнесла Альбина в такт шелесту дождя, который внезапно накрыл город своим серым пледом. – До него у меня уже был один… молодой человек, с которым я встречалась довольно долго. Тогда я думала, что это любовь. Знаешь, настоящая любовь, без лжи и обмана, полная самоотдачи и страсти. Но оказалось, что я ошиблась. Была только страсть, неживая и бессмысленная. Он изменил мне, а я не простила. Я никогда не подбираю объедки… – Альбина на несколько мгновений замолчала, обратив взор туда, где в отражении темных проемов окон сидели мы, а по нашим теням стекали холодные потоки. – Мне впервые в жизни было так больно. Сначала я долго горевала, а потом решила, что все это к лучшему. Ведь все всегда происходит к лучшему – такая мысль очень облегчает жизнь. Он вернулся, просил прощения. Я даже сначала поддалась. А потом поняла, что я так не могу. Я больше не верила, потому и не могла. А потом появился Егор. Он появился как-то сразу, и я подумала: а почему бы и нет? Вот так все и началось – как будто несерьезно. А теперь у меня нет человека более родного, чем он. Не считая родителей, разумеется, – улыбнулась Альбина. – Знаешь, все в жизни устроено как-то по-особенному мудро. Закономерно. Правильно. Только вот как в себе найти эту мудрость… не знаю.
– Я где-то читала, что мудрости свойственна юность, а отнюдь не старость, – сказала я. – Наверное, просто всему свое время.
Альбина ответила не сразу. Она сидела на диване, подогнув под себя ноги, и крутила на безымянном пальце правой руки маленькое колечко с небольшим камушком.
– Время, – наконец просмаковала она слово, – самая неразумная вещь на свете. Иногда кажется, что жизнь человека… его век разделен на эпохи. В каждой есть свое начало и непременно свой конец. Есть свое счастье и своя печаль. Но для каждой эпохи они разные. И когда заканчивается одна, то кажется, будто то, что было всего несколько дней назад, осталось далеко-далеко позади, будто было это и вовсе не на прошлой неделе, а когда-то очень давно и совсем не с тобой.
Дождь становился сильнее, поднялся ветер. Во всей квартире горел один только ночник рядом с диваном. Было тепло, занавески были отдернуты, и в черном квадрате окна, стекая по стеклу, мерцали маленькие точки освещенных окон соседних домов.
В тот вечер Альбина показалась мне другой, что-то изменилось в ней, какая-то тень легла на ее лицо, а глаза обволокла непостижимая пучина. Альбина была все так же улыбчива и благодушна, но речь ее была особенно тиха и многолика, будто вовсе не она говорила все, а кто-то в ней произносил помимо ее воли фразы. Или, напротив, она озвучивала то, что не хотела говорить, но и не сказать того она не могла. В тот вечер я как будто заново узнала ее, и все в ней показалось мне новым. Но я не говорила ей об этой замеченной мною перемене – мы обсуждали свою прежнюю жизнь, как обсуждают ее люди, которые строят между собой крепкое основание для будущего.
Альбина не была проста и прямодушна. Была в ней некая скрытая от глаз глубина, которая завораживала меня и заставляла с трепетом относиться к своей подруге. Трепет этот нельзя было назвать благоговением – напротив, это был своеобразный страх перед неизведанным и невидимым. Казалось, она хранит какой-то секрет, опасный, быть может, даже для нее самой, но еще более опасный для окружающих. Она говорила о многих вещах, каких не расскажешь простой приятельнице, но все же в глубине ее глаз я видела тень этого секрета, который оставлял в моей душе след недосказанности.
Все дни и разговоры, проведенные с Альбиной, всецело и прочно расположили меня к ней. Я безоговорочно верила Альбине, ее трезвым суждениям и бесстрастному расчету, который так рано зародился в ней. У нее был твердый характер и ласковый взгляд – сочетание хищника, опасного, но в то же время самого преданного, потому как такие характеры не знают предательства и не терпят лжи. Они прямолинейны и хитры и в то же время необыкновенно самоотверженны – качество, которое покрывает все остальные.
Мы много говорили, будто заново проживая навсегда ушедшие дни. В тот вечер я ни о ком не думала и никуда не стремилась. Я была в своем времени и на своем месте, что так необыкновенно редко для юного ищущего ума.

Моя решимость заговорить с Федором достигла предела, когда я увидела, как Альбина, несколько минут назад вышедшая из отдела с какими-то папками, вернулась в сопровождении улыбающегося Федора. Она перекинулась с ним несколькими фразами, после чего направилась к своему рабочему месту. Федор, улыбка на лице которого постепенно гасла, оставляя за собой тень благодушного расположения, прошел к своему месту и, опустившись в кресло, со вздохом откинулся на спинку – так обычно делают люди, когда что-то их особенно веселит.
Накануне вечером, когда я вернулась от Альбины, мне снова звонил Глеб. Сначала я не хотела отвечать на звонок, но когда он позвонил в третий раз, то не ответить мне не позволила моя нервная система.
– Назревает одно мероприятие на следующих выходных, – сказал он после короткого приветствия. – Надеюсь, на них у тебя запланировано меньше дел?
– Ну, планы есть, да, – ответила я. – А что ты хотел?
– Ну хоть денек свободный? – едва ли не плаксиво протянул Глеб. – Планы-то у всех есть…
– Я пока не знаю, – сказала я, все же оставляя за собой право выбора. – Скорее всего, я буду занята. А что за мероприятие?
– По случаю премьерного показа нового фильма. У меня есть несколько пригласительных. Павла наверняка тоже пойдет. Кстати, – добавил Глеб, – я даже когда не сказал, а ты уже – не получится.
Я прикусила губу, не найдясь с ответом.
– А ты, случаем, не спортсменка? – помедлив, спросил Глеб.
– В каком смысле?
– Просто обычно субботы тренировками забивают.
– Нет, я не спортсменка.
– Ладно, – вздохнул Глеб. – В общем, подумай. До выходных есть время.
Теперь, когда будни вновь захлестнули меня, я и вовсе забыла об этом разговоре и рассуждала только о предлоге знакомства с Федором.
Предлог этот возник в тот же вечер. Рабочий день подходил к концу: выключались компьютеры, гасли мониторы, а сотрудники один за другим покидали свои рабочие места. Стрелка на настенных часах медленно ползла к семи, а рука Федора в белоснежной рубашке продолжала покоиться на черном подлокотнике офисного кресла.
Когда стрелка на часах перевалила за шесть и все стали постепенно собираться домой, а Федор даже не подавал намека на окончание рабочего дня, я решила подождать немного, чтобы уйти вместе с ним. Ко мне подошла Альбина, предварительно улыбнувшись на прощание Федору, и спросила, не собираюсь ли я домой. Я ответила ей, что мне нужно подготовить к следующему дню кое-какие документы, – голос мой прозвучал устало, глаза были полны убедительной печали. Альбина, предложив подождать меня и получив решительный отказ, уехала, а я без ее бдительного внимания могла познакомиться с Федором.
И вот было уже семь часов вечера, а Федор, казалось, даже не собирался уходить домой. В здании постепенно тушили свет, и только настольные лампы горели яркими белесыми пятнами. Тогда я уставилась в монитор своего компьютера, обдумывая новый план действий, – сидеть до полуночи в офисе мне не хотелось, пусть даже ради возможности познакомиться с симпатичным парнем.
Нужно обратиться к нему за помощью – банальный способ. Но чем он может мне помочь? Со своей работой я успешно справлялась сама, и моя начальница уже не раз хвалила меня за работу, выполненную раньше установленного срока. Бутылки воды с тугой крышкой у меня тоже не было. И компьютер у меня никогда не зависал. Был, правда, один случай, еще в самом начале, когда даже пришлось вызывать программиста – тогда я нажала… А что, если?..
С гулко бьющимся сердцем и мраморными ладонями, предварительно припудрив покрасневшее лицо, я поднялась со своего кресла и направилась к столу Федора. Казалось, он не видел ничего вокруг, кроме прямоугольника монитора и листов с цифрами и печатями.
– Извини… – набрав в рот побольше воздуха, выдохнула я. – Ты не поможешь мне?..
Несмотря на то, что я чувствовала себя абсолютно уверенно в глазах молодых людей и никогда не испытывала в их обществе стеснения, в ту минуту, когда Федор обратил ко мне свое лицо, а глаза его встретились с моими, у меня задрожали коленки, и я готова была упасть навзничь. Глаза у него были темные, как гречишный мед, взгляд – умиротворенным и уверенным.
– Да, конечно, – сказал он самым родным на свете голосом.
Он прошел следом за мной к моему принудительно прекратившему свою работу компьютеру и опустился в предложенное ему кресло. Я подкатила к столу пустое кресло своего соседа и села рядом с Федором.
Это были едва ли не самые счастливые минуты моей жизни – начало, сладостное и обещающее, казавшееся бесконечным и погружавшее в призрачный сон. Самое большое ликование в жизни случается тогда, когда ты рядом с человеком и точно знаешь, что человек этот должен принадлежать тебе, чувствуешь, что все в нем привлекает тебя и дополняет, что голос его – самый сладостный звук на свете, а взгляд вобрал в себя всю полноту мира. Да, точно знаешь, и тогда мне казалось, что я знаю. Какое-то десятое чувство подсказывало мне, что это он, что я ждала его и что мой самый первый сон был посвящен ему. Совсем не всякий понравившийся нам человек пробуждает в нас подобные чувства. Я была уверена, и уверенность эта заполняла всю меня, рождая в душе восторг.
Уверенность в будущности была порождена обещанием, которого никто не давал. В своих мечтах, подкрепленных словами Альбины, я не видела его истинного взгляда и лица. Я думала, что рассуждаю здраво, но мысль моя вот уже долгое время была бесплотной. Я не видела и не замечала ничего вокруг, и с того вечера, когда первое слово было произнесено, когда было дано негласное право говорить друг с другом и обращаться друг к другу, я по собственной воле погрузилась в океан чувства, который уже не только плескался у моих ног, едва касаясь кожи, а все больше топил меня, и я была этому рада.
Игра, которая еще совсем недавно была для меня лишь увлекательным времяпрепровождением и стимулом, стала смыслом моих дней. Я задерживалась на работе допоздна только ради того, чтобы просто вместе с ним выйти из офисного здания; иной раз я опаздывала на работу, чтобы только встретиться с ним в коридоре. Я стала жить его графиком и его ритмом, я стала жить им, сама того не замечая. Без преувеличения я могу сказать, что то время было лишено меня, – я погрузилась во вневременье, я выпала из общего ритма вселенной, окунувшись в мир страсти.
Да, то была страсть. Любовь – сложная материя, для которой одно лишь влечение – крупица в тонне песка. Он пробуждал во мне все мое начало, которого до него в полной мере не мог пробудить никто. Все, что было до него, представлялось мне ребячеством, все мои прежние переживания и мечты потеряли для меня всякий смысл. Мне казалось, что только теперь мне открылась самая непостижимая тайна мира – любовь.
Я не испытывала страха, я не чувствовала легкости и не была раздавлена грузом внезапно опустившегося на меня чувства – я была полна необъяснимой уверенности в том, что будущее открыто для нас, что в самое ближайшее время судьба моя решится, и я навсегда буду связана незримыми, но такими прочными узами с человеком, который, несомненно, был создан для меня.
Что породило в моей душе эту уверенность? Были ли брошены неосторожные взгляды или произнесены неосмотрительные слова? Была ли дана надежда или подкреплена вера в истинность и несомненность правильности этого порожденного воображением выбора?
Нет, не было неосторожных взглядов и неосмотрительных слов, – была только легкость и поверхностность общения, за которыми скрывалась глубина пылкого человеческого сердца.

ГЛАВА 14
Неделя, открывшая во мне всю пламенность моего воображения и пробудившая самоотверженность по отношению к одному человеку, породила в моей душе абсолютное отвращение к другому. Глеб, еще несколько дней назад вызывавший во мне только сухое безразличие и легкое раздражение, к концу недели стал мне противен.
Время приближалось к полуночи. Задержавшись на работе дольше обычного (на этот раз причиной был вовсе не Федор, а большое количество работы), я доехала в пустом троллейбусе (если не считать подозрительного вида мужчину, который сидел на самом последнем сиденье) до своей остановки. Выйдя из троллейбуса, я обнаружила, что следом за мной выскочил и мужчина. Сердце мое невольно замерло в груди.
Я мгновенно совершила ошибку – я сразу же углубилась в безмолвный лабиринт московских дворов. Мой дом находился в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от остановки, и, чтобы дойти до него, мне нужно было миновать несколько узких улиц, дворов и перекрестков. Быть может, это было лишь мое разыгравшееся воображение, но все же мне показалось, что мужчина последовал за мной.
Была темная осенняя ночь. Дождь едва накрапывал, осыпая пальто маленькими серебряными жемчужинами. Подняв воротник и в замешательстве коснувшись берета, я быстрым шагом двинулась вдоль улицы, предательски громко постукивая каблуками. Несколько раз я обернулась назад. В первый раз я не увидела ничего, кроме пустой улицы, которая была едва освещена редкими фонарями. Во второй раз на стене дома, который стоял напротив поворота на соседнюю улицу, я увидела тень: большая, она постепенно уменьшалась. Я была на улице не одна.
Я ускорила шаг, который скоро стал подобен бегу. На улицах царило безмолвие, ветер замер среди старых фасадов, лишь в кронах деревьев перешептываясь ветвями и на чердаках домов стуча железом. Я во все глаза вглядывалась в ночь, про себя проклиная работу и обещая никогда больше не задерживаться допоздна. Сердце то замирало в моей груди, заставляя дрожать в ознобе, то вновь безудержно билось, бросая меня в жар. Хоть бы кто-нибудь выгуливал собаку или так же, как и я, возвращался с работы! Но улицы были пусты, а окна домов – темны и безмолвны.
Когда я увидела знакомый перекресток, сердце мое радостно подпрыгнуло. В редких окнах моего дома горел свет, однако, в отличие от бесстрастных шапок фонарей, свет этот источал жизнь и тепло.
Я уже дошла до поворота, за которым оставалось только перейти дорогу, чтобы зайти в подъезд, когда яркий свет внезапно загоревшихся автомобильных фар пронзил пространство. Я невольно остановилась, ослепленная и испуганная.
За ближним светом фар, который в темноте переулка казался ослепительным, я не могла разглядеть марки автомобиля. Я видела только, как дверца со стороны водителя открылась и из автомобиля вышел мужчина. Устало и раздраженно вздохнув, я продолжила свой путь к подъезду.
– Вера… – услышала я приглушенный голос за тихим шелестом ветра и двигателя.
Я резко обернулась, впившись глазами в представший передо мной образ в темном осеннем пуховике.
– Черт возьми, Глеб! – вырвалось у меня. – Ты меня напугал!..
Не найдя возможности связаться со мной по телефону (я игнорировала все многочисленные звонки Глеба), он, вероятно, решил во что бы то ни стало поговорить со мной.
– Прости, я не хотел, – развел руками Глеб, подходя ближе ко мне. Одетый в недлинный пуховик с отложным воротником, он выглядел на свои двадцать четыре и казался не таким худощавым, как в длинном пальто, а просто стройным и даже вполне симпатичным молодым человеком.
– Что ты здесь делаешь в двенадцать часов ночи? – вскинула брови я.
– Я хотел узнать насчет выходных, – сказал он, а я в свою очередь только раздраженно вздохнула. – На звонки ты не отвечаешь, и я решил приехать сам. Я жду тебя с семи часов…
– Я не смогу, – перебила я Глеба.
Глеб усмехнулся и покачал головой. Усмешка эта необыкновенно раздражала меня.
– У нас такие ответы не принимаются.
– Что поделать, – пожала плечами я.
– Впереди два выходных, – сказал Глеб так, будто терпеливо растолковывал каждое слово. – Должна быть пара свободных часов, да даже больше…
– Я думаю, одного моего ответа будет достаточно.
– Пойдем тогда как-нибудь вечером прогуляемся, раз в кино никак?
– Глеб, я все-таки хочу кое-что прояснить, – вкинула я руку. – Гулять я не выйду. – Когда слова были произнесены, я невольно закрыла глаза, потому как от их нелепости и какой-то детскости мне стало неловко.
– Запрешься дома?
– Я надеюсь, что ты все понял, – выдохнула я. – Не приходи больше сюда, пожалуйста.
Я двинулась к подъезду. Когда я уже поднималась по ступенькам, то услышала позади себя слова, содержавшие весь искренний и неповторимый порыв человеческого сердца:
– И все-таки, если ты передумаешь…
Но я не обернулась, порывисто распахнула дверь и, покачав головой, будто отмахиваясь от оседающих в мыслях слов, зашла в подъезд.

Высшая степень снизойденной на человека благодати Мира для каждого проявляется по-разному. Кто-то находит ее в прелести красот света, кто-то – в покое лунных ночей, а кто-то – в буйстве красок успеха. Я обнаружила ее в бездонном омуте глаз и голосе, тихо шепчущем: «Привет».
Это было слово, с которого начинался каждый мой день, и это был взгляд, которым он заканчивался. Это была совокупность всех радостей мира, соединившихся и растворившихся в одном человеке. Это была тихая радость короткого мига жизни.
Мне казалось, я совершила великий прорыв, сделав шаг навстречу Федору и обозначив границы, которые заметно сокращали расстояние между нами и которые были началом бескрайнего поля отношений между двумя людьми. Было сделано самое главное, лежащее в основании всякого взаимодействия между всем живым на земле, – знакомство.
В первые несколько дней после того знаменательного для меня вечера я не обдумывала своих дальнейших шагов – моему уму и моему сердцу казалось достаточным покорения первой вершины. Им требовались покой и наслаждение моментом счастья, который обещал продолжение.
Однако события, развернувшиеся неожиданно благоприятным для меня образом, показались мне лучшим вариантом продолжения моего знакомства с Федором. Автором этих событий была хитроумная и нетерпеливая Альбина.
Она, с неожиданной для меня прямотой и как будто безразличным, но заметно веселым видом, предварительно подкрасив губки и расчесав длинные светлые волосы, предложила Федору присоединиться к нам за обедом. Предложение это было внезапным для меня, но, по всей видимости, еще более непредвиденным для Федора, потому как он несколько секунд после слов Альбины озадаченно смотрел на нее, будто ожидал найти в ее словах подвох. Однако Альбина продолжала вопросительно взирать на него, не отводя прямого взгляда от его лица. Но Федор, искренне поблагодарив за приглашение, все же вежливо отказался, объяснив свой отказ условленной встречей с другом в одном из ближайших ресторанчиков.
– Ну что ж, – обиженно надув губки, сказала Альбина, – на первый раз мы тебя прощаем. Но в следующий раз отказа мы не примем!
Когда мы вышли из здания офиса и направились в свой ресторан, Альбина сказала мне:
– Ты ведь не против, если я приглашу Федю в нашу маленькую компанию?
– Конечно, нет, – ответила я.
– Он очень классный человек, – вздохнула Альбина. – Такие парни на дороге не валяются, Верочка. Нужно сделать так, чтобы он стал нашим хорошим другом, пока его не сцапал кто-нибудь другой. Заодно и тебя с ним поближе познакомим. Как считаешь?
– Вы с ним общаетесь? – спросила я Альбину, беря ее под руку.
– Как сказать, – протянула Альбина. – Болтали несколько раз, когда случайно пересекались в холле или коридоре. У него, оказывается, два высших образования. Как я поняла, в скором времени он может подняться в должности на пару ступенек вверх. В вашем отделе он ненадолго.
Мне льстила неожиданная поддержка Альбины, однако я была уверена в том, что о моем увлечении Федором она не догадывалась. Казалось, состоявшаяся в любовной сфере и уверенная в своем женском будущем Альбина искренне хотела помочь мне в устройстве моих отношений с успешным и перспективным молодым человеком. Это ее стремление еще больше расположило меня к ней – возможно, искренняя симпатия к Альбине казалась мне в то время много превышающей симпатию к Этти. Этти как будто просто всегда была и всегда будет – самое большое заблуждение, какое только может быть по отношению к тому или иному человеку.
Мы редко задумываемся о том, что чувствуют и о чем думают другие люди. Мы видим мир лишь своим неповторимо сформированным взглядом, который не может быть воспроизведен ни в одном другом человеке. Люди, которые смотрят на одни и те же вещи под одинаковым углом, не повторяют взгляда друг друга: взгляды их могут быть идентичными, но не одинаковыми, а у всякого параллельно сформированного угла непременно есть отклонение. В конечном счете каждый человек в первую очередь думает о себе – лишь устроив собственное суждение в подходящее материальное русло, он в редких случаях может задуматься о чувствах ближнего.
Я не думала тогда ни об Этти, ни тем более о Глебе. Этти становилась для меня подобна сбору грибов ранней осенью – я не особенно вникала в детали бесед с ней, а просто как будто отдавала дань традиции, предаваясь собственным рассеянным мыслям.
Глеб же и вовсе не занимал моих рассуждений – в моих мечтах не было места побочным страстям. Меня как будто не касались ни его привязанность ко мне, ни внезапная пылкость чувства, которое, быть может, так же как и во мне, впервые открылось в нем. Я воспринимала его порывы как манию, сумасшествие, а он, молодой, хорошо образованный и не менее перспективный, чем Федор, был для меня лишь безумцем, от которого мне хотелось поскорее избавиться.
Всякое увлечение полностью поглощает сознание, а следовательно, и дни. Но более всего остального увлекает игра любви, потому как она задействует работу не только воображения и мысли, но и сердца – гулкого мотора души.

ГЛАВА 15
Отцу по случаю открытия месторождения нового минерала с непроизносимым названием мелликанцелит университет выделил средства для организации лекции, на которую были приглашены лучшие студенты, ученые и журналисты. Лекция эта проходила в здании университета, в большом зале с высокой сценой, широким экраном и кафедрой, за которой стоял мой отец. Высокий и красивый, он звучным голосом рассказывал о чудесной находке, которая могла претендовать на звание самого сенсационного открытия последнего десятилетия в своей области.
– Минерал относится к группе доломитов, – вещал мой отец, стоявший на фоне широкого экрана с изображением ромбоэдрического минерала молочного цвета с бурыми вкраплениями, которые отливали перламутром. – Минерал до конца не изучен, однако те свойства, которые нам известны, позволяют сделать вывод, что минерал значительно отличается от всех других минералов класса карбонатов. Изоморфные примеси превышают допустимые нормы. Я хочу обратить внимание ученого совета на то, что подобные минералы еще не встречались на поверхности Земли. Месторождение минерала находится на Урале, и я хотел бы просить ученый совет помочь мне в организации экспедиции – материально, конечно. У меня есть группа, которая уже сейчас может отправиться на раскопки. – Отец на мгновение замолчал, обводя взглядом собравшуюся публику, после чего произнес, склонив в утверждении голову: – Еще раз повторю, что минерал по своему составу уникален. Он был открыт полгода назад, и один небольшой экземпляр, который мне удалось добыть, был привезен мною в Москву для детального изучения. Но этого очень мало. Месторождение может оказаться довольно крупным, к тому же оно находится в труднодоступном месте, и без поддержки ученого совета подобная экспедиция станет невозможной.
Последовал ряд вопросов, связанных с уточнением свойств минерала и его месторождением, затрещали затворы фотоаппаратов. Зал наполнился ровным гулом, выражающим сомнение. На лицах ученых, всегда пребывающих в скептически настроенном расположении духа, было скучающе-жадное выражение. Всякое новое открытие требует безвозвратных вложений, а их никто делать не любит. Однако отец, вскинув руку, прося тем самым тишины, еще раз убедительно повторил все основные доводы в пользу экспедиции.
Я, мама, Боря и Жанна сидели в зале и в волнении сжимали пальцы, наблюдая за тем, как отец с гордо поднятой головой стоит перед по большей части несведущей публикой и представляет ей дело своей жизни, буквально прося разрешения на его продолжение. Он не выглядел ни смущенным, ни решительным, а, казалось, был совершенно спокоен и уверен в исходе лекции, превратившейся в конференцию, на которой обсуждался важнейший из всех существующих вопросов – финансовый.
Вернувшись полгода назад из трехмесячной экспедиции на Урал и привезя с собой новость об открытии нового минерала, отец полностью погрузился в лабораторное изучение его свойств, зачастую возвращаясь домой после полуночи. Все свободное время, если таковое есть в жизни ученого, он посвящал науке, подробно изучая уже известные факты и записывая предположения. Больше полугода он потратил на различные опыты, поиск схожих по составу минералов и анализ их месторождений. Результаты проделанной работы так поразили его, а коллеги-ученые так холодно отнеслись к совершенному им открытию, что довольно скромный по своей природе и независимый по своему существу человек был вынужден посредством небольшой хитрости прибегнуть к обращению через лекцию к представителям прессы. Можно себе представить, какие последствия могло иметь подобное выступление, однако отец не думал об этом. Он видел цель, частица которой уже была в его руках, и был полон решимости во что бы то ни стало достигнуть ее основательно, а не частично.
Гул нарастал, кто-то даже покинул зал, но основная масса продолжала озадаченно оглядываться, будто ожидая, что кто-нибудь с последних рядов подскажет им, что нужно делать.
Но никто не подсказывал, и скоро все замолчали, обратив взоры туда, где стоял мой отец.
Я увидела, как в полутьме едва освещенного зала над головами собравшихся поднялась рука.
– Пожалуйста, – указал на нее мой отец, предлагая вопрошающему лицу подняться.
– Меня зовут Александр Брасов, я представитель журнала «Рустон», – представился молодой человек, поднеся к губам предложенный ему микрофон. – Эдуард Алексеевич, вы говорите об уникальности минерала и необходимости экспедиции. Но в чем конкретно заключается эта необходимость? Как я понимаю, открытие было сделано, а минерал получил свое название. Каждый год открываются десятки новых минералов и аналогов уже известных науке. Зачем нужна дополнительная экспедиция на уже открытое месторождение? В чем уникальность этого минерала, обуславливающая необходимость повторной экспедиции? Спасибо.
В зале повисла тишина. Представитель журнала опустился на свое место и, так же как и другие, выжидающе смотрел теперь на моего отца.
– Открытый мною минерал действительно уникален, – вкрадчиво произнес отец, внимательно выслушав вопрос журналиста. – Однако, как вы правильно заметили, десятки минералов открываются ежегодно, и ни одно из этих открытий не было удостоено особого внимания. Я хочу обратить внимание совета не столько на сам минерал, сколько на место его обнаружения. Состав минерала в некоторой степени противоречит среде, в которой он образуется. Таким образом, одно открытие может стать началом ряда последующих и даже более знаменательных. Но повторю, что для этого нужна экспедиция, которая отправится на Урал для детального изучения месторождения.
И снова последовала волна ровного гула, и снова несколько рук взметнулись над головами собравшихся, были заданы десятки вопросов и прозвучали четко сформулированные полные ответы. Таким образом был дан толчок к дискуссиям между учеными умами, юными представителями науки и общественности. Лекция, породившая массу вопросов, подошла к концу.
Мы ждали отца у выхода из зала, провожая взглядами собравшихся, неспешно покидавших стены университета. На лицах всех играла тень замешательства и был заметен отпечаток озадаченности. Скоро показался и отец, в рубашке и трикотажном жилете. Он о чем-то оживленно говорил с седовласым старичком в темно-коричневом костюме, после чего крепко пожал его морщинистую руку и направился к нам.
– Ведь я не зря поднял эту тему? – спросил он свою жену, озабоченно взглянув на нее.
– Ты не мог поступить иначе, – сказала мама, поглаживая его по плечу как опечаленного четверкой отличника.
Отец предложил спуститься в небольшое университетское кафе, чтобы выпить по чашечке кофе и немного перекусить. Он выглядел взволнованным и несколько обескураженным.
Мы спустились в кафе, в широкие окна которого просачивался бледный свет октября. За столиками вместо студентов сидели представители прессы с фотоаппаратами и ученые среднего и преклонного возраста. У стойки с пирожными и кофе толпились проголодавшиеся участники лекции.
– Займите пока место, – шепнула нам с Жанной мама. Папа нас оставил еще где-то на входе, вовлеченный кем-то в обсуждение прошедшей лекции. – А мы с Борей возьмем нам всем кофе.
Мы с Жанной обошли несколько столиков и остановились у едва ли не единственно свободного. Столик стоял у окна, о стекла которого царапались темные ветви молодого клена с красно-желтыми резными листьями. Здесь было только три стула. Поставив на столик сумочку, я оглянулась по сторонам, ища глазами еще два свободных стула. Жанна обратилась к двум мужчинам за соседним столиком, у которых был один свободный стул, а я нашла стул в другом конце кафе. Наконец расположившись друг напротив друга, мы смогли спокойно осмотреться.
Боря с мамой затерялись в атакующей стойку с пирожными толпе, а отца я увидела сразу – он уже немного продвинулся вглубь кафе, успев поменять собеседника.
– Как здесь шумно… – сказала Жанна, сложив на столике руки и впившись пальцами в свою маленькую сумочку. Она оглядывалась по сторонам, как будто презрительно рассматривая присутствующих. Достав из сумочки сухую салфетку, она сложила ее треугольником и, открыв круглое зеркальце, смахнула с кончика носа несуществующую пылинку, после чего убрала салфетку и зеркальце обратно в сумочку.
– Да уж, – вздохнула я. Мы с Жанной ни разу не разговаривали друг с другом дольше двенадцати секунд – она все время была занята только моим братом.
– Твой отец – умный человек, – сказала Жанна, взглянув на меня. – Но мне кажется, что он слишком наивен.
– Что ты хочешь сказать? – вскинула брови я.
– Я, конечно, не очень разбираюсь в науке и в том, как здесь все устроено, – покачала головой Жанна, убирая за ухо прядь пепельных волос. – И я не хочу никого обидеть, но все же стоит посмотреть правде в глаза. Вряд ли у него что-то получится. Они все смотрели на него как на забавную обезьянку, которая сама вызвалась потешить публику. Не пойми меня неправильно, но то, чем он занимается, – пустая трата времени. Кому сейчас интересны какие-то минералы? Только если ученым, которые исключительно ими и занимаются. Вот если бы он открыл новый вид вымерших динозавров, он бы точно вошел в историю. А так… – Жанна бросила взгляд на моего отца. – Просто как-то жаль его.
– А ты не жалей, – холодным тоном произнесла я. – У него все получится, я в этом уверена.
– Все может быть, – безразлично пожала плечами Жанна, и на ее симпатичном личике промелькнула ледяная улыбка.
В тот момент я поняла, почему наше с ней общение не превышало двенадцати секунд, – с первой нашей встречи я испытывала к ней отторжение. Жанна на каком-то подсознательном уровне была мне неприятна. Она не вызывала во мне ровным счетом ничего, мне лишь невольно хотелось обойти ее десятой дорогой. Что нашел в ней мой умный и красивый брат?
Скоро к нам подошли мама и Боря, неся в руках подносы с кофейными чашками и пирожными. Следом за ними появился и отец, заметно воодушевившийся. При виде них на лице Жанны мгновенно засияла широкая улыбка, показавшаяся мне неискренней.
Мы просидели в кафе около получаса, обсуждая выступление отца и возможные последствия его обращения к прессе. Жанна почти все время прижималась к Боре, который, казалось, не замечал этого и продолжал вести с отцом дискуссию об исходе событий.
Вечером Боря вернулся довольно поздно – после лекции он еще некоторое время гулял с Жанной по Москве, а потом провожал ее на предпоследнюю в область электричку. Когда входная дверь квартиры хлопнула, я отложила в сторону свежий номер глянцевого журнала, поднялась с постели и вышла в коридор. Боря стягивал с ног ботинки, опершись ладонями обеих рук на стену.
– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала я, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки.
– Давай чуть позже? – спросил Боря. Не раздевшись, он прошел мимо меня на кухню. – Я дико устал и очень хочу есть.
Я последовала за братом. Было начало первого ночи. Мама давно спала, а отец весь вечер не покидал своего кабинета.
Боря открыл холодильник, вытащил из него сковороду с жареной курицей и, не имея намерения разогреть ее, поставил на стол. Я опустилась на стул, наблюдая, как брат наливает из графина морс, берет из хлебницы небольшой ломтик хлеба и садится за стол, жадно принимаясь за еду. Откусив большой кусок курицы, не отрывая своего взгляда от сковороды, он стянул с себя куртку, откинул ее на спинку стула, после чего снова склонился над сковородой.
– Рассказывай, – промычал Боря с набитым ртом.
Глядя на брата, живого, счастливого, с горящими глазами и хорошим аппетитом, вся моя решимость поговорить с ним о Жанне медленно испарялась. Может быть, не нужно лезть в чужие отношения и доказывать слепому сердцу яркость незримых красок? Быть может, я и вовсе ошиблась в Жанне и совсем не правильно ее поняла? От того, что человек плохо воспитан, в нем не рождаются подлость и злоба. А в тот вечер, когда я сидела перед братом, когда гнев и растерянность уступили место усталости, мне казалось, что именно дурное воспитание подруги брата заставило ее произнести те кольнувшие меня слова об отце. В тот момент, когда Боря оторвал свой взгляд от сковороды и выжидательно посмотрел на меня, я решила отложить разговор о Жанне до времен, когда ее характер будет более понятен мне.
– Я беспокоюсь о папе, – сказала я, поднимая ноги на стул и кладя подбородок на колени. – Он весь вечер не выходил из кабинета.
Боря дожевал остатки курицы и отодвинул сковороду от себя.
– Все как-нибудь решится, – сказал он. – Я уже говорил ему, что еще рано делать какие-то выводы. Ему не был дан отказ…
– Но и согласия он не получал, – произнесла я. – Ты видел реакцию совета?
– Это удивление, испуг, – повел рукой Боря. – Все что угодно, но не реакция. Реакция будет завтра. – Брат внимательно посмотрел на меня. – Помнишь апрель десятого? Он тогда был уверен, что его сократят. Но ничего не случилось, даже более того – он стал деканом. – На лице Бори внезапно промелькнула улыбка, а взгляд стал мягким, почти ласковым. – Пойдем спать, – сказал он. – Завтра будет завтра.

ГЛАВА 16
Осень пахнет яблоками и листвой. Горят костры деревьев, треща искрами ветвей. Горит земля, укрытая сухими листьями, источающими живое пламя цвета. Колеблется оно под ногами, разлетаясь в густом облаке ветра, разносящего трепетное шелестение уже покинувшей его жизни.
Как и всякое время года, осень можно разглядеть лишь за городом, где воздух впитал в себя всю полноту ароматов леса, где земля выдыхает клубы туманов, готовясь к зиме. В городе же круглый год царит межсезонье.
В моей душе в ту пору под стать осенней многоликости и бесцветности господствовала двусмысленность. Многоликость событий моей жизни рождала в моем сердце противоречие, мучившее меня, а двоякость в расстановке запятых приводила меня в смятение.
Чувства, которые на протяжении двух с половиной месяцев все больше возрастали во мне, наполняя меня до краев, внезапно замерли, как замирает отступившее море, прежде чем бросить на сушу разрушающей силы волну. Так замирает зверек, загнанный в угол и в ожидании удара смотрящий на руку, которую занесли над ним.
Что есть страшнее удара в самое сердце? Только небольшой надрез там, где живет совесть. Но я пока не знала мук совести, а потому мне казалось, что ничто не может болеть сильнее, чем тронутое любовью сердце.
Сомнение – вот что еще питало во мне надежду. Сомнение, как ядовитый эликсир, снимало ноющую боль в груди, позволяя иногда дышать и видеть. Но более всего остального мне хотелось завязать себе глаза.
Это случилось в один из обеденных перерывов, которые мы с Альбиной проводили в ресторанчике, непринужденно болтая о всяческих пустяках. Альбина больше не делала попыток пригласить пообедать с нами Федора, а только время от времени, проходя мимо него, задевала его какой-нибудь едва слышанной мною фразой, на которую он только улыбался. Улыбалась и я, будто зная, о чем они говорят, и чувствуя себя при этом пятым колесом в телеге. Я молча наблюдала за их игрой, будто все это мне только снилось. Альбина вела себя так, словно все было само собой разумеющимся, не считая нужным что-либо мне рассказать. А я ее ни о чем не спрашивала. Так было до того злополучного обеда, во время которого я увидела в ее телефоне сообщение от Федора.
Обед подходил к концу, блюда были съедены, а чай выпит. Альбина, расплатившись за обед, поднялась из-за стола и направилась в дамскую комнату, оставив сумочку и телефон на столе. Я надевала на себя пальто, когда ее телефон неожиданно завибрировал. Невольно бросив на него свой взгляд, я увидела уведомление о новом сообщении и имя отправителя – Федор Коржавин. Сердце мое остановилось, а перед глазами потемнело, и я невольно оперлась на стол, чтобы не упасть. Следом за первым пришло еще одно сообщение с именем Федора в адресной строке. Сомнений быть не могло – Альбина поддерживала связь с Федором.
Всякая вера в будущность мгновенно испарилась, пространство лопнуло, а в сердце закралось сомнение. Какова была продолжительность этих переписок и какова была их природа?
Я сразу же вспомнила отношение Альбины к Федору, ее кокетливые взгляды и жеманные улыбки. Я вспомнила, с какой легкостью она пригласила его ходить на обеды с нами и как беззаботно она подшучивала над ним. Такое общение могут позволить себе люди, давно знакомые друг с другом и знающие друг о друге много больше, чем просто имя и фамилию. В тот момент я почувствовала себя обманутой, хуже того – я находила, что меня предали.
Я знала, что лицо мое побледнело. Глаза мои готовы были вот-вот наполниться слезами, а белые как полотно руки дрожали, дрожали и пальцы, касавшиеся поверхности стола там, где лежал телефон. Я смотрела на экран с горящим на нем именем, пока он не погас. Но и тогда я продолжала на него смотреть, будто вот-вот на нем появится один ответ на все вопросы, которые в тот момент родились во мне. Экран не загорался, – в его темной глубине содержалось сокровище, охраняемое сотнями ядовитых змей. Где-то в бесконечной паутине лучей затерялось движение чужого сердца, направленное не ко мне. В то мгновение я ясно осознала это, но старалась отогнать от себя эту мысль, отказываясь верить в нее.
Скоро вернулась Альбина, застав меня сидящей на прежнем месте, но уже в пальто и берете. Она улыбнулась мне, улыбнулась и я ей. Я наблюдала за тем, как Альбина взяла в руки телефон, как пальцы ее разблокировали экран. Я видела, как она читает текст, как губы ее дрожат в подобии улыбки. Она не написала ответа, лицо ее осталось бесстрастным, взгляд не выражал ничего. Она положила телефон в сумочку, оделась, и мы направились обратно в офис, продолжая прерванный несколько минут назад разговор, – несколько минут, ознаменовавших для меня окончание целой эпохи.

С того дня, словно узнав о терзавших меня мыслях, Альбина больше никогда не оставляла телефон без присмотра. Отлучаясь на несколько секунд, она брала его с собой, будто в любое мгновение ей могли позвонить и сообщить важную новость. Со своего места я могла видеть и ее, и Федора, но не находила в их общении и намека на какую-либо симпатию по отношению друг к другу. Каждый сидел на своем рабочем месте: Альбина иногда говорила по мобильному телефону (как я уже знала, с Егором), Федор время от времени относил куда-то документы, никогда не бросая даже короткого взгляда в сторону моей подруги. Все было как будто спокойно, словно и не было никаких сообщений и попыток со стороны Альбины приблизить к себе Федора.
Я не спрашивала Альбину о сообщениях, а она больше не рассказывала мне о Федоре, как делала это раньше. Она больше не обращала моего внимания на него, а я в разговоре никогда не упоминала о нем. Он будто вдруг стал для нас запретной темой, хотя ни одна из нас не произнесла ни слова по поводу этого. Мы продолжали ходить вместе обедать, возвращаться в одном троллейбусе с работы, смеяться и как будто беззаботно болтать, но появилась между нами некая напряженность, которой раньше не было. Я не могла сказать, чувствовала ли Альбина эту напряженность, но я ощущала ее совершенно определенно.
Однако, вопреки здравому смыслу, событие это не только не оттолкнуло меня от Альбины, но, напротив, как будто еще больше привязало меня к ней. Я все время старалась быть возле нее, даже старалась проводить с ней выходные, будто неосознанно стремясь тем самым расположить ее в поле видимости, чтобы знать наверняка, что она делает, кому пишет и с кем говорит. Кому-то такое мое поведение может показаться манией, сумасшествием, однако тогда я не анализировала своих действий. Я как завороженная следила за каждым ее шагом, как будто спрашивая саму себя: «Что в ней есть такого, чего нет во мне? Зачем ей это? Зачем она это делает?» – и как будто стремясь, будучи рядом с Альбиной, попасть в поле зрения Федора.
А что же делала я для того, чтобы обратить внимание Федора на себя и завоевать его расположение?
Никогда в жизни мне не приходилось чувствовать себя такой ненужной, игнорируемой, как в ту осень. Федор, несомненно, был хорошо воспитан, интеллигентно сложен и учтив, но абсолютно равнодушен ко мне. Я часто улыбалась ему, иной раз перекидываясь с ним парой слов. Он отвечал с улыбкой, отвечал спокойно и мягко, но односложно, не проявляя ко мне никакого интереса.
Глядя на себя в зеркало, я не находила ни одного изъяна в своей внешности. Я никогда не сомневалась в своей красоте, не наблюдала недостатка в уме и не была бездарной. Я всегда была окружена поклонниками, и внимание, проявляемое ими ко мне, необыкновенно возвышало меня в своих глазах. Теперь же я в недоумении рассматривала себя в большое зеркало, вмонтированное в стену над раковинами в дамской комнате офисного здания, и не могла понять, почему этот мужчина, пробудивший во мне сильнейшее из чувств, остается равнодушен ко мне. Что могло привлечь его в определенно менее красивой и менее умной Альбине? И тогда я пришла к единственно возможному ответу: дело было не в Федоре, а в самой Альбине.
Все это время она во что бы то ни стало стремилась завоевать расположение Федора, ведя себя с ним как лучший друг. Ее слова о том, что все это она делает для того, чтобы ближе познакомить меня с ним, потеряли всякий для меня смысл, когда, обсуждая с ней Глеба, я поймала ее короткий, едва уловимый взгляд, направленный на Федора и подкрепленный словами:
– Я тоже не люблю высоких и худых. Мне нравятся мужчины плотные, чтобы было за чем спрятаться. А еще больше нравится, когда все бегают за ним, а он бегает за мной, и тут уже становится не важно, худой он или плотный.
Так появилась двусмысленность в создавшемся между мной, Альбиной и Федором положении.
Положение это еще больше озадачило и даже испугало меня, когда в одну из пятниц Альбина, никогда не имевшая привычки опаздывать, приехала на работу к десяти часам утра. Бледная, с легким макияжем и совершенно бесцветными губами, но все же идеально уложенными волосами, она вошла в отдел, не посмотрев в мою сторону и ни с кем не поздоровавшись, прошла к своему рабочему месту, быстро включила компьютер и порывисто сняла с себя плотное пальто. Видеть ее такой было непривычно, и я, обеспокоенная поведением подруги, кричащем о том, что произошло что-то обескураживающее, оставила свою работу и подошла к ней. Альбина уставилась на меня, будто не узнавая и видя меня впервые, после чего взяла мои ладони в свои, крепко сжала их и произнесла:
– Мне нужно поговорить с тобой. Мне непременно нужно поговорить!
Мы спустились с ней в одну из кофеен на первом этаже здания и заказали кофе, к которому так никто и не притронулся. Людей в кофейне было мало – все давно позавтракали и теперь были полностью погружены в работу.
– Я рассталась с Егором, – сообщила Альбина, опустив полные слез глаза на чашку, а я мгновенно побледнела, будто мне поведали о скоропостижной кончине всего человечества.
Альбина говорила путано, обескровленные губы ее то и дело вздрагивали, грудь прерывисто вздымалась от беззвучных слез. Глаза, блестящие и печальные, были влажны, но слезы в них будто застыли, сделавшись тонкой пленкой льда.
– Все повторяется, Вера, – говорила она. – Все в жизни повторяется. Почему, как только начинаешь верить человеку, он непременно тебя кидает, будто это выведенная кем-то аксиома, которой все должны беспрекословно следовать? Он не стал объясняться со мной, сказав, что это низко для него. Он счел правильным провести вечер в компании какой-то своей подруги, солгав мне при этом. Он скрыл от меня, Вера! Он все от меня скрыл… Знаешь, каково это – стоять лицом к лицу с женщиной и слышать от нее, что человек, которого ты любишь, тебе лжет? Видеть ее самодовольное лицо и чувствовать себя униженной… Господи, да ведь я никогда еще такого стыда не испытывала! Лучше бы он сам мне все рассказал! А он только пожал плечами, сказав, что встретились они случайно. Возможно, это все безумство и я поступаю импульсивно, но как я могу верить человеку, который мне солгал? Как я могу связать с ним жизнь, если он вот так легко может уйти, сказав, что объясняться со мной для него низко?..
– Но, может быть, ему действительно не в чем оправдываться? – предположила я, отчаянно ища спасательный круг для тонущих отношений Егора и Альбины. – Все так легко сломать и так трудно выстроить заново…
– Я ему не верю, – твердила Альбина, при этих словах поднося к глазам платок и вытирая несуществующие слезы. – Не верю…
Альбине позвонила мама, и она, слезно рассказав ей все с начала, горько разрыдалась, громко всхлипывая.
– Я осталась совсем одна, – говорила она матери. – Как я буду одна, мама?..
Худая и маленькая, она как будто уменьшилась вдвое, и ее аккуратное, по-детски наивное в тот момент личико было глубоко несчастно. Мне стало жаль ее, и я положила свою руку поверх ее, крепко сжав ее пальцы. Все сомнения вмиг исчезли, исчезла и настороженность, растворилась в чувстве безграничного участия выжидающая напряженность. В тот момент Альбине нужна была поддержка близкого, и я поддержала ее, стараясь успокоить ее уговорами, тем самым стремясь спасти в глазах Альбины Егора, которого я ни разу в жизни не видела. Шаткое положение их отношений представлялось мне катастрофой, которая в любой момент могла обрушиться на и так бывшие эфемерными мои стремления завоевать расположение Федора. Я почему-то была совершенно уверена в том, что Альбина в случае разрыва не станет долго горевать, найдя утешение в объятиях моей мечты.
В тот вечер мы не поехали после работы домой, а доехали на метро до знакомого Альбине бара, выпили несколько рюмок текилы, которая крепко взялась за нас, провели полную музыки, света и мелькающих в темноте и танце рук ночь, после чего Альбина, едва волоча ноги, уехала на третьей утренней электричке, а я вернулась домой по пустым, наполненным седым туманом улицам. Было семь часов утра, когда я, не раздевшись, легла на свою постель, закуталась в одеяло и крепко заснула.

ГЛАВА 17
Проснулась я от того, что кто-то громко хлопнул дверью. Я приоткрыла глаза, силясь придать своей комнате четкие очертания. Но все выглядело смутным, взгляд мой не фокусировался ни на чем, а голова была неподъемной, так что я, с трудом оторвав щеку от подушки, не смогла сразу подняться, а только перевернулась на спину и уставилась в потолок.
Снова раздался хлопок. Но на этот раз я поняла, что это была не дверь, – кто-то стучал на улице, что-то заколачивая с глухим треском. Обернувшись к окну, я зажмурилась, потому как бледный свет пасмурного дня показался мне ослепительно ярким.
Приложив ладонь ко лбу, я медленно поднялась на постели. Одета я была в блузку и узкую юбку. Пиджак мой лежал на пуфе рядом со столом. Облизав сухие губы, я снова зажмурилась и хотела потереть глаза, но вовремя вспомнила, что они накрашены. Я опустила ноги на пол и села на край кровати. Несколько минут я сидела так, ни о чем не думая. Все казалось мне ненастоящим, будто ничего и не было вовсе, а был только сон – долгий-долгий сон, который отчаянно не хотел меня покидать.
Усилием воли я поднялась с кровати, расстегнула блузку, блуждая по комнате в поисках домашнего костюма, стянула юбку и сунула ноги в плюшевые тапочки. Я бесшумно открыла дверь, будто могла кого-то разбудить, однако в квартире было тихо. Проходя в ванную комнату мимо кухни, я невольно заглянула в нее. Глаза мои встретились с глазами мамы, которая тихо сидела за столом. Я вздрогнула.
– Ты меня напугала, – выдохнула я. Голос мой был глухим, хриплым.
Мама опустила глаза на чашку с чаем, которую держала в руках.
– А ты напугала меня, – сказала она. – Где ты была вчера?
Я прошла на кухню и села напротив мамы.
– Прости, я забыла позвонить, – произнесла я упавшим голосом, избегая встречаться с мамой взглядом. – Я была с Альбиной. Мы были в баре.
Мама ответила не сразу. Я чувствовала на себе ее взгляд, но не решалась поднять глаза.
– Позвони отцу, – сказала она. У меня было чувство, будто она сказала не то, что хотела. – Он не спал всю ночь, ждал тебя.
– Где он? – спросила я, встретившись с мамой взглядом.
– На кафедре.
– Который час?
– Начало второго.
Я во все глаза уставилась на маму.
– Как – начало второго? – охнула я, вскакивая со стула.
Часы на комоде в прихожей показывали четверть второго. Сердце у меня упало. Накануне я списалась с Этти, подтвердив нашу встречу в Lilla rosso в полдень следующего дня. Я забыла не только о родителях, но и о лучшей подруге.
Я бросилась в свою комнату, открыла сумочку и достала из нее разрядившийся телефон. Заряжать его у меня не было времени, так что, выругавшись, я кинула его на кровать. Распахнув шкаф, я достала из него простое шерстяное платье, быстро переоделась, взбив по пути волосы. Остановившись на секунду у зеркала, я смахнула с щек осыпавшуюся тушь, после чего схватила пальто, бросив на ходу застывшей у двери на кухню маме, что я заеду позже к отцу в университет, и вылетела из квартиры.
Застегивая пальто, я бежала по узким улицам Москвы, перед едущими автомобилями и звенящими трамваями. Стрелки на часах двигались предательски быстро, а я надеялась, что Этти, так же как и я ее, подождет меня, пусть даже ожидание это продлится несколько дольше. Сбивая пешеходов и задыхаясь от бега, скоро я расстегнула пальто, потому что мне стало жарко.
Я успокаивала себя мыслью, что Этти сотни раз опаздывала и никогда не извинялась, а я всегда преданно ждала ее, уже давно бросив впустую обвинять ее в непунктуальности. Обвинения эти все равно никак не воздействовали на нее, а только заставляли меня раздражаться. Не задумываться о мелких несовершенствах любимого человека намного лучше, чем предаваться пустым рассуждениям о них, потому как рассуждения эти приводят только к взаимным обидам. Человека невозможно исправить, и я давно решила для себя, что принимаю Этти со всеми ее несовершенствами.
Подходя ко входу в кафе Lilla rosso, я заглянула в окно и бросила взгляд на столик, за которым мы всегда обедали с Этти. Столик был пуст. Я зашла в кафе и, будто желая удостовериться в этом, подошла к столику, возле которого одиноко темнели два стула. Ни намека на то, что Этти была здесь.
Чувствуя себя виноватой перед подругой, я решила пойти к ней домой.

Я слышала, как за темно-коричневой дверью квартиры прозвенел звонок. Несколько мгновений я стояла, слушая его отдаленное эхо. Когда звонок затих и наступила тишина, я снова нажала на кнопку.
Щелкнул замок, дверь открылась, и я увидела круглые глаза Этти. Она была в простой футболке и спортивных брюках, с небрежно собранными в пучок волосами, – одним словом, будто только недавно встала с постели и никуда в тот день не собиралась идти. Она застыла на пороге, вопросительно глядя на меня.
– Привет… – Голос ее прозвучал пораженно, в глазах застыло удивление.
– Привет, – часто дыша, сказала я. – Я… немного опоздала… Когда я пришла, тебя уже не было…
– Подожди, – Этти жестом заставила меня замолчать. Она улыбнулась, коротко оглянувшись: – Ты о чем?
Наступила моя очередь удивленно смотреть на нее.
– Я о кафе, – выдохнула я. – Я не пришла к двенадцати…
Этти шумно вздохнула.
– Так ты не получила мое сообщение?
– Какое сообщение?
Этти переступила с ноги на ногу и посмотрела на меня так, как смотрят на детей, когда те наивно просят объяснить им самые простые вещи.
– Я написала тебе утром сообщение, – сказала она, – о том, что я не смогу с тобой встретиться сегодня, потому что еду с родителями выбирать себе новый туалетный столик.
– Туалетный столик?.. – на автомате повторила я ее последние слова.
– Да, мой старый весь истерся, – пожала плечами Этти. – И вообще, уже хочется что-нибудь изменить в своей комнате…
– Да… – Я почувствовала, как мои губы конвульсивно дрогнули в улыбке.
– Одним словом, хочется перемен. – Моя улыбка, вероятно, подбодрила Этти, потому как удивление на ее лице сменилось воодушевлением. – Я вообще решила сделать небольшую перестановку в своей комнате: поменять ковры, перебрать все ящики…
– Мне пора идти, – перебила я Этти и натянуто улыбнулась: – Удачно съездить за туалетным столиком.
– Спасибо! – счастливо улыбнулась мне Этти, искренне не заметившая сарказма в моем голосе.
Я вышла из подъезда Этти, чувствуя себя совершенно раздавленной. Я не могла точно определить, что именно так сдавливало мое горло, но слезы, постепенно наполнявшие глаза, душили меня. Я старалась глубоко и спокойно дышать, чтобы не позволить слезам пролиться из глаз. Я никогда больше не чувствовала себя так одиноко, как в тот день.
Невидящим взором скользя по фасадам домов и лицам прохожих, я шла к метро. Нос сам собой покраснел от промозглого осеннего холода, а пронизывающий ветер сушил глаза, и потому можно было уже не бояться, что кто-то увидит в них слезы.
Невидящим взором я скользила по лицам прохожих и думала о том, видят ли их глаза кого-нибудь вокруг? Неужели и вправду всякий человек занят лишь своей жизнью, принуждая себя к одиночеству и обрекая на одиночество других?
Есть ли что-то настоящее в этом мире? Что-то, во что можно поверить, вложив в это «что-то» всего себя? Что никогда не обманет и не обернется скрытой от глаз стороной? Что будет верно своим словам и мыслям? Что будет истинным и неизменным, а не плодом воображения?
Быть может, и дружба, и любовь – всего лишь отражение других в нас самих? Они, не знающие живительного воздуха атмосферы, есть только в нас, и только мы, вдохновленные этими высокими чувствами, способны знать их меру, смысл и предназначение? И оттого нет точного определения ни дружбы, ни любви, – есть только не имеющее материи облако, покрывающее человечество.
Но есть у них одно проявление, которое связывает их и без которого они не могут существовать, – самоотдача. Отдавать что-либо, не прося ничего взамен, – великое счастье и истинная сущность сердца, вдыхающего в тело жизнь. Как невыносимо скучна, безлика и порой жестока становится жизнь, когда наше существо требует ответа, когда в памяти всплывают содеянные нами добрые дела, а язык посредством грубой речи упрекает ими кого-то, сбрасывая со счетов все настоящее, исконное, что только может быть в человеке. И человек становится пуст, жизнь его теряет цвет, все кажутся неблагодарными. Но благодарность, как и всякое чувство, есть только в нас; не нужно ждать, пока она обретет форму, – это невозможно, потому как такова природа всего нематериального. Благодарность есть ответ на самоотдачу, ответ себе, и оттого живительный и вдохновляющий. Внутри нас есть баланс, который мы по неопытности своей и по незнанию нарушаем сами, ища ответы не в себе, а в других.
Я всегда считала, что Этти легко относится к жизни и никогда не задумывается об ответах на вопросы, которые жизнь так часто ставит перед человеком. Сначала я жалела Этти, находя объяснение этому в укладе ее жизни, продиктованном властным отцом и лишающем ее свободомыслия. Потом безвольность Этти и ее смиренность стали вызывать во мне раздражение: почему она не противится этому? Почему не стремится освободиться от пленяющих ее уз, найдя в себе свое «я» и обозначив его границы? Но теперь во мне родился ответ на все эти вопросы, поразивший меня своей простотой и озадачивший своей жестокостью: Этти, добрая, благодушная и отзывчивая, обладала самым страшным пороком человека – безразличием. Она жила только своим миром, послушно следуя указаниям, которым привыкла следовать с детства. Она не взаимодействовала с миром, и мир не взаимодействовал с ней. И она, окруженная всеми благами жизни, была бесконечно одинока в своей золотой клетке, не находя в себе этой своей безразличности и не замечая наступления того паралича, который совсем скоро мог сковать ее душу.
Заключение мое было поспешным, продиктованным обидой, которую нанесла мне вовсе не Этти. В те дни я сама пребывала в клетке собственной страсти, но не хотела признаваться себе в этом. Всякое бесстрастие воспринималось мною как равнодушие. Все мое существо походило на оголенный нерв, который со всей чувствительностью воспринимал любое прикосновение. Быть может, именно потому я так тянулась к Альбине, живой и страстной. Мне думалось, что всегда лучше гореть открытым пламенем, нежели жить в вакууме чувств.
Я доехала в полном шума вагоне метро до станции, на которой находился университет, где работал мой отец, поднялась по эскалатору и вышла на улицу. Университет был недалеко от метро, и потому скоро я уже ступила на гранитную площадку главного входа.
В коридорах университета стояла тишина. Студентов было мало – по субботам учились не все факультеты. По центральной лестнице я поднялась на этаж, на котором находился факультет отца. К своему удивлению, в конце коридора, на лавке у двери его кабинета, я увидела Борю. Обернувшись на стук моих каблуков, Боря заерзал и прислонился спиной к стене.
– Ты здесь? – удивленно протянула я, приблизившись к брату.
– У папы заседание, – сказал Боря, чуть подвинувшись и освободив мне место.
Я опустилась рядом с братом и вытянула перед собой ноги в сапожках на невысоком каблучке. Я с удивлением обнаружила, что сапожки, которые я купила еще в начале прошлой весны, мне жмут.
– Ты вчера всех здорово напугала, – сказал Боря после минутного молчания.
– Я знаю.
– Что случилось? – Я почувствовала на себе проницательный взгляд брата.
Я ответила не сразу. К своему стыду, я снова чувствовала, как мои глаза наполняются слезами. Я поспешно вздохнула, пытаясь подавить волну, что поднималась к самому горлу.
– В моей жизни что-то происходит, – произнесла я. – Что-то, чего не должно было быть. Как будто я играю чью-то роль, доставшуюся мне случайно. Я словно не на своем месте.
– Отец говорит, что свое место в жизни ищут только дураки, – сказал Боря.
Я горько усмехнулась.
– Дурак и тот, кто не стремится в жизни найти себя или же топит в себе то, что есть он сам.
– Все может быть, – пожал плечами мой брат. – Вот только одно я знаю наверняка: такое чувство возникает тогда, когда ты окружен не теми людьми.
– А выбираем ли мы свое окружение? – спросила я. – Или только отвечаем на обращенные к нам запросы?
– Человек делает выбор каждую секунду, – сказал Боря. – Никто никогда за тебя ничего не решит. А если и решит, то и это решение будет твоим выбором.
За дверью кабинета послышались голоса. Через несколько мгновений дверь открылась, и из кабинета стали выходить ученые умы университета. Все что-то громко обсуждали, так что коридор, несколько минут назад погруженный в безмолвие, наполнился ровным гулом. Последним из кабинета вышел отец. Он выглянул в коридор, намереваясь, вероятно, позвать Борю, но при виде меня выпрямился и выступил на шаг из-за двери, после чего жестом пригласил нас зайти в кабинет.
Следом за отцом мы вошли в кабинет. В центре стоял длинный широкий стол, за которым несколько минут назад проходило заседание. Отец подошел к кулеру, отделил от стопки один пластиковый стакан и налил себе воды. Он как будто забыл о том, что я исчезла на одну ночь, не предупредив его и маму, однако была в его лице некоторая настороженность и печаль, при виде которых мне становилось тошно.
– Как дела? – спросила я, прерывая повисшее молчание.
Боря со скрипом отодвинул ближайший стул и удобно расположился на нем, раскинув на столе вытянутые руки.
– Пока никаких новостей, – сказал отец, наливая в стакан новую порцию воды. – Все ведут себя так, будто боятся, что за любой мало-мальски самостоятельный взгляд им тут же отрубят головы.
– Когда совет даст свой ответ? – спросил Боря, постукивая указательным пальцем по столу и исподлобья глядя на отца.
Отец поставил пластиковый стакан рядом с кулером и прошел к своему столу.
– Они уже сейчас говорят, что финансировать дополнительные экспедиции университет не в состоянии, – сказал он, тяжело усаживаясь в кресло. – Открытие, безусловно, уникально, и они необыкновенно заинтересованы в детальном изучении месторождения. Однако на это нужны средства, которых у них сейчас нет. Нужен спонсор. – Отец глубоко вздохнул. – Если к концу месяца спонсор не появится, то вопрос об экспедиции будет отложен до весны.
– Ты правильно сделал, что на открытой лекции упомянул о необходимости повторной экспедиции, – сказал Боря. – Там было полно журналистов. Наверняка кто-нибудь откликнется на твое обращение.
– Боря, я не живу в своих мечтах и уже давно не верю в чудо, – усмехнулся отец, качая головой. – Моей надеждой было достучаться до совета, объяснить им всю важность открытия, обещающего начало новой эпохи в мире науки. Но, вероятно, совет больше заботит собственное благополучие, нежели успешное продвижение российской науки. В жизни есть место случаю, – утвердительно склонил голову отец. – Запланированному и ожидаемому случаю. Но если университет откажет в финансировании экспедиции, помощь мне ждать не от кого.
Отец не выглядел обескураженным или поникшим, но была в его глазах тень, которой я никогда раньше в них не видела. Тень эта откликалась в моей душе необыкновенной тоской и печалью. Так выглядят неосуществленные цели, запечатленные во взгляде навсегда.

ГЛАВА 18
Тот день моей жизни я по праву могу ознаменовать как пустым, так и переломным. Я впервые ощутила внутри себя бездонность и одиночество. И я со всей очевидностью поняла, что ежели человек не может опереться на самого себя, то он ломается и исчезает.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/natalya-strutinskaya/biografiya-neizvestnogo-67422567/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.