Главная страница | Современная русская литература | Сердце Демидина

Сердце Демидина
Александр Велин
Городская проза
Перед вами роман, рассказывающий о том, что мир велик и страшен, зато жить в нём интересней, чем кажется. Внешний слой книги питается от субкультур позднего СССР, а корни уходят вглубь европейских мифов посмертного существования. Возможно, со времен «Альтиста Данилова» вы еще не читали столь изобретательного и густо населенного фэнтези. Ученые-физики, мистики, сектанты и выкликаемая ими эзотерическая шушера вступают в невероятные и занимательно рассказанные взаимодействия. За каждым поворотом сюжета кто-то может провалиться в недра иерархически устроенного ада. И все это ярко, колоритно, жутко и очень смешно.

Александр Велин
Сердце Демидина

© Иллюстрации. Александра Фесюн, 2022
© Текст. Александр Велин, 2022
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022
* * *

Часть первая. Ольга

Лель так и не смог преодолеть свое нежелание написать сказку. Он ещё много чего начинал и не завершал, но однажды всё-таки написал книгу о своей музе, настолько романтичную и глупую, что Наина Генриховна посмеялась бы над ней, если бы её прочитала.
Но был там один фрагмент, который мог бы показаться ей интересным. Лель постарался представить себе, какой была душа его музы до того, как она появилась на свет.
«Душа готовится к путешествию. Она счастлива, она знает, что всё окончится хорошо. “Я вернусь”, – говорит она. “Не забывай нас”, – говорят собирающие её в дорогу. “Не забуду”, – отвечает душа.
Их любовь согревает её, как плащ. “Я готова”, – говорит она. – “Я справлюсь”. – И делает шаг вниз, сквозь первый облачный слой.
…Туда, где свет пронизывает тёплое первозданное молоко, в котором она очутилась, океан, белую незапятнанную жизнь, вечную возможность рождения.
Её будущее цветение внизу только предчувствуется. Здесь так хорошо, так уютно. Душа празднует, соглашаясь на возможность телесного зрения, и впервые забывает о своих крыльях. Но ведь они всегда будут с ней, невидимые.
Теперь душа – младенец, уже девочка, уже человек, и ей хочется спать. Будущее рождение – тоже сон. Её веки закрыты, но сквозь них брезжит розовое. Она опять в океане, телесном. Прекрасный, как восход солнца, человеческий зародыш, дремлющий в утробе матери…»

Глава 1

Бахиана
Владимиру Понятых (1962 года рождения, русский, не привлекался, не имел, холост, аспирант) нравилось жить отдельно от родителей.
Детство у него было сложным. Мать почти ежедневно срывалась на крик и слёзы, а отец начинал горячиться, метаться по комнатам и собирать вещи, чтобы уйти. Он так и не ушёл никуда, и родители продолжали стариться вместе. Сил у них поубавилось, самолюбие поутихло, и оказалось, что они вполне подходят друг другу. Но на Вовкиной душе остался болезненный отпечаток, нечто вроде ожога.
С детства он приучился бояться женского крика. Если бы его попросили представить смерть в человеческом обличье, он, наверное, вообразил бы худую истерическую женщину с заплаканным лицом.
Из-за домашних скандалов он научился погружаться в себя, стал больше читать и полюбил серьёзную литературу, хотя таких писателей, как Достоевский и Чехов, читал неохотно. Особенно Чехова, герои которого – хорошие, между прочим, люди – терзали друг друга со свирепой обречённостью, словно гладиаторы.

У Вовы Понятых была небольшая тайна. Иногда по радио передавали арию, названия которой он никак не мог расслышать – то радио не вовремя выключали, то оно звучало издалека и слова ведущего невозможно было разобрать. Каждый раз эта ария потрясала его – чистый женский голос лился, казалось, из каких-то высших миров, наполняя душу надеждой и красотой.
В этой музыке была его родина, мир, в котором люди – или, может быть, ангелы – жили настоящей жизнью. Там не было места бессмысленным семейным драмам. Он представлял себе кроткий и любящий лик и удивительные, полные понимания и мудрости глаза. Эта мелодия постепенно стала для него талисманом – не то чтобы он всегда помнил о ней, скорее, она сама напоминала ему о себе и слышалась то из раскрытого окна дома, то из проезжающей мимо машины.

Когда он оканчивал школу, он мечтал о том, чтобы уехать учиться в Москву – прежде всего для того, чтобы жить подальше от родителей. И вдруг в его школе, как трое из ларца, появились трое коротко подстриженных мужчин в серых костюмах и под большим секретом сообщили ему и ещё двоим его одноклассникам, что они, если пожелают, могут попробовать сдать вступительные экзамены в Высшую Краснознамённую школу КГБ.
Оказывается, их уже негласно проверили на пригодность с точки зрения психологических качеств и родственных связей.
Работа в КГБ представлялась Вовке в самых романтических красках. Отец был за него горд и советовал поступать на отделение связи, так как считал, что будущее за техникой. Мать не хотела расставаться с сыном, она страдала и плакала, но в конце концов тоже согласилась. Вова сдавал экзамены с трудом, но всё-таки поступил – единственный из своей школы.
Учиться оказалось трудно. С теорией у него дела шли хорошо, но приходилось вызубривать технические параметры всяких приборов и радиостанций, чего Вовка терпеть не мог – его память не желала хранить сухую информацию – такую, например, как номера телефонов, адреса или даты. В конце концов он провалил экзамен и затем, после неудачной попытки пересдачи, его отчислили.

Тогда он поступил в университет, и снова началась учёба, уже не такая трудная, студенческие приключения и внештатная работа на КГБ.
Несмотря на некоторую разницу в возрасте и деньгах, Вовка охотно снисходил до того, чтобы пошляться и выпить с однокурсниками. Деньги он зарабатывал сам – его родители были пенсионерами, жили в Твери и помогать ему были не в состоянии, а зарабатывал он, выменивая у иностранцев за матрёшки джинсы и косметику.
В те времена за такой невинный бизнес можно было схлопотать большие неприятности, но Понятых всё сходило с рук, потому что он писал в КГБ отчёты о настроениях в студенческой среде.
Надо сказать, что вреда это никому не приносило, поскольку эти отчёты никто, кроме его начальника – старшего лейтенанта Конькова, не читал.

Однажды он ехал в переполненном автобусе на встречу с Коньковым. Автобус двигался медленно, и Вовка беспокоился, что опоздает. Здоровенная кондукторша возвышалась на своём сиденье и, оглядывая спрессованных пассажиров, командовала:
– Билетики не забываем показывать. Показываем билетики.
– Мужчина, ваш билетик! – обратилась она к невзрачному мужичонке, стоявшему рядом с Понятых.
Тот засунул руку в карман и вдруг залился краской.
– Ё-моё… – промямлил он.
– Би-ле-тик, – медленно повторила кондукторша, чувствуя жертву.
Мужичонка попробовал бочком протиснуться к выходу.
– Серёжа, не открывай дверь! – закричала кондукторша ужасным голосом.
Автобус подъехал к остановке и остановился, но водитель Серёжа двери не открывал.
– Был у меня билет, – обречённо бубнил мужичонка, хлопая себя по карманам. – Вот был же…
– Ищите, ищите, – ехидно сказала кондукторша. – Все пассажиры будут вас ждать. Или платите штраф.
– Что же это такое, товарищи! – возмутилась интеллигентного вида дама, прикрывая книгу, которую она только что читала. – Возможно ли, чтобы из-за одного человека задерживался весь автобус?
– Пусть найдёт свой билет, – ехидно сказала кондукторша.
Она почувствовала, что дама на её стороне, и подмигнула ей.
– Я за него заплачу, – решительно сказал усатый мужчина в кожаной куртке. – Мало ли, что за проблемы у человека. Может, он деньги дома забыл.
– Нет! – трубно вскричала кондукторша. – За других платить не разрешается.
– Каждый гражданин имеет право платить за другого, и никто не должен ему мешать. В конце концов, это антиконституционно, – вмешался очкастый мужчина.
– Серёжа! – закричала кондукторша. – Подтверди, что за других платить не разрешается.
Серёжа включил динамик и подышал в микрофон.
– За других платить не разрешается, – лениво сказал он.
Мнения пассажиров разделились. Меньшинство считало, что в демократической стране люди вправе давать свои деньги кому пожелают, а большинство – что нельзя поощрять паразитов, желающих проехаться за чужой счёт.
– В Англии любой человек может заплатить за кого захочет, – гнул своё интеллигент.
– В Англии без билета ездить позор, – отрезала кондукторша.
– Это в Японии, – вмешался бледный молодой человек с мушкетёрской бородкой.
– Сначала человек за билеты не платит, потом ворует, а потом… потом он может предать Родину, – сказала прозрачная, словно вырезанная из бумаги, старушка.
– Пусть или билет показывает, или штраф платит, – заявила кондукторша, – а то я милицию позову.

Водитель Серёжа заскучал и принялся насвистывать что-то, так и не выключив динамик, но через пару минут одна беременная пассажирка предупредила, что скоро может родить от этого чудовищного свиста. Серёжа перепугался и, чтобы разрядить обстановку, врубил радио. Шла какая-то политическая передача.
– Телятница совхоза «Рассвет» А. С. Рудакова прислала в редакцию письмо на имя президента США. «До каких пор, господин президент, – спрашивает товарищ Рудакова, – вы будете вынашивать планы по установлению американского господства в Ливии?»
Серёжа снова покрутил настройками, меняя волну, и вдруг послышались последние аккорды той самой мелодии, вечной спутницы Понятых. Вовка вздрогнул. У него защемило сердце, и ему показалось, что сквозь крышу автобуса проступило усыпанное звёздами небо. Но удивительные звуки уже смолкли.
– В нашей программе прозвучала… – сказала диктор.
Вовка напрягся, вслушиваясь.
– Нашёл! Я нашёл билет! – победоносно закричал мужичонка.
– Поехали, – громко объявил Серёжа.
– …Номер пять, – говорила диктор.
– …За подкладкой он был, а в подкладке дыра!
– …Композитора Вилла-Лобос, – сказала диктор.
– Сколько раз просил жену зашить, – объяснял мужичок.
– Какая только замуж пошла за такого, – пробурчала кондукторша.
«Композитор Вилла-Лобос», – повторял про себя Понятых, выбираясь из автобуса. Он уже опаздывал на встречу с Коньковым.

Старший лейтенант Коньков
Старший лейтенант Дмитрий Коньков ожидал Понятых в явочной квартире, одной из многих, находившихся тогда в распоряжении КГБ. В этой квартире проживал одинокий пенсионер. Пенсионер не имел права знать имена приходящих, и в его обязанности входило отвечать на случайные вопросы соседей, которые могли поинтересоваться, кто к нему ходит в гости. Он должен был ответить, что к нему приехали дальние родственники или бывшие коллеги, или сказать ещё что-нибудь, не внушающее подозрения. Перед приходом посетителей пенсионер заваривал чай, ставил чайник на стол в гостиной и удалялся в свою комнату, стены которой были увешаны изображениями бурного моря и парусных кораблей – в молодости он мечтал стать художником-маринистом.
Когда Понятых наконец явился, старший лейтенант Коньков ожидал его в гостиной. Коньков был невысоким стройным человеком с ясными глазами и очень светлыми пушистыми ресницами. Было в его облике какое-то кукольное изящество. Он о чём-то размышлял, барабаня фарфоровым пальцем по поверхности стола.
Внушений за опоздание он делать не стал, и Вовкин доклад выслушал, не критикуя.
– Товарищ старший лейтенант, – спросил его Понятых, – вы не знаете, кто такой Вилла-Лобос?
– Это бразильский композитор, – сказал Коньков. – А что?
– Мне нравится одна его ария, – сказал Вова. – Но я не знаю её названия.
– Бахиана Бразилейра номер пять, конечно, – сказал Коньков, улыбнувшись.
– Она! – обрадовался Понятых. – Как вы узнали?
Коньков тонко улыбнулся.
– Это самое известное его произведение, а у меня всё-таки музыкальное образование.

Действительно, Коньков окончил музыкальную школу и любил ходить на концерты классической музыки. Кроме того, он был начитан и неплохо разбирался в поэзии. В докладах начальству он ценил аккуратность, и потратил немало сил, чтобы приучить непоседливого Вову Понятых составлять отчёты в нужном формате. Вова старался, и Коньков получал от работы с ним такое удовольствие, какое хороший учитель получает, наблюдая за усилиями способного ученика. Вовка чувствовал это и ещё больше старался.
У старшего лейтенанта Конькова и Вовы Понятых отношения были доверительными, и когда Вова пересказал несколько ходящих среди студентов анекдотов о правительстве, Коньков позволил себе сдержанно посмеяться. Но когда Вовка перешёл к ходящим по университету сплетням, Коньков уже только изображал внимание: сжимал губы, прищуривался, наклонял голову, а сам думал о том, что после этого разговора ему ещё ехать через пол-Москвы на встречу со спиритистами.
Кроме студентов, которыми занимался Вова Понятых, в сферу обязанностей старшего лейтенанта Конькова входили спиритисты, барды, студенты, еврейский клуб «Шалом и здравствуйте!», клуб реставраторов «Княжичъ», кришнаиты и некоторые интеллигентские кружки – вроде кружка поклонников писателя Воянинова.

Спиритисты
Спиритисты, с которыми Конькову предстояло встретиться, были людьми спокойными и культурными. Обычно они собирались у Дарьи Анатольевны (1930, русская, не привлекалась, высшее, пенсионерка) – вдовы академика-пушкиноведа, жившей в доме сталинской постройки на Юго-Западной.
Стены квартиры Дарьи Анатольевны украшали фотографии покойного мужа и полочки, заставленные многочисленными керамическими ангелами, которых её муж когда-то коллекционировал.
Кофе Дарья Анатольевна умела готовить разными способами – по-гречески, по-турецки, с солью, с холодной водой для особого вкуса, так, как пьют французы, и так, как пьют англичане. Конькову по-всякому нравилось, но больше всего он любил, когда было много молока. О своих плебейских вкусах он не распространялся, чтобы не позориться среди местных аристократов. О приготовлении кофе здесь говорили с придыханием, с прищуриванием, чуть ли не с подмигиванием, как о священнодействии, понимание которого доступно только знатокам.

Димочка Коньков нравился Дарье Анатольевне. Она всегда испытывала слабость к хрупким мужчинам, и Коньков напоминал ей фарфорового ангела. Когда она глядела на него, то часто думала о том, что и он, возможно, не жилец на этом свете, и о том, что мужчины умирают раньше женщин, которым остаются одиночество, воспоминания и печаль. Поэтому, когда Коньков появлялся у Дарьи Анатольевны, рядом с ним волшебным образом всегда оказывалась вазочка с ореховым печеньем и шоколадными конфетками.
Спиритические сеансы были похожи один на другой – приглушался электрический свет, зажигались свечи и посреди стола на большой лист бумаги с буквами ставилось старинное блюдце. Гости рассаживались вокруг, прикасались к блюдцу и молчали. В полумраке старшему лейтенанту Конькову казалось, что в комнате становится холоднее, и в такие минуты у него по спине ползали мурашки.
Высокая Дарья Анатольевна возвышалась над сидящими, как минарет.
– Александр Сергеевич Пушкин. Александр Сергеевич Пушкин, – говорила она замогильным голосом. – Вы будете говорить? Да или нет. Да или нет.
В какой-то момент блюдце начинало метаться между пальцами людей, словно затравленный зверёк.
– Я чувствую монаду Александра Сергеевича, – объявляла Дарья Анатольевна.
Коньков не верил в спиритизм, но всё равно ему было неприятно и он ёжился, будто от холода.
Спиритисты задавали духам различные вопросы, например, у того же Пушкина старались поделикатнее выпытать историю его взаимоотношений с женой. Или интересовались авторством сочинений Шекспира, с которым общались на русском языке, что, в общем, всех устраивало, хотя говорили с завистью, что одна переводчица с Тверской для общения с Шекспиром принципиально использует только староанглийский язык.
Большинству из присутствующих было за пятьдесят. Конькову было здесь скучновато, и он мог бы посылать сюда кого-нибудь из своих подчинённых, но спиритисты когда-то стали его первой самостоятельной работой, и он не хотел их перепоручать никому другому. Кроме того, он привязался к Дарье Анатольевне.

К сожалению, духами поэтов и писателей дело не ограничивалось и к блюдцу время от времени призывались тени политических деятелей.
Дух Ленина, например, всё чаще донимали, вполне ли он доволен положением дел в Советском Союзе? Кто ему нравится больше – Ельцин или Горбачёв? Что теперь ему кажется лучшим: социализм или западная демократия? Дмитрий Коньков от таких вопросов, сам того не замечая, начинал болезненно морщиться.
Он думал о том, что в один прекрасный день всех этих симпатичных людей разгонят и что лучше бы они в политику не лезли. Чуткая Дарья Анатольевна в такие моменты сочувственно посматривала на хрупкого Конькова и предлагала всем перейти к кофе, чтобы слишком длительное общение с духами не повредило ауре присутствующих.

У Конькова было много хлопот со спиритистами, не говоря уж об остальных. Кришнаиты получали деньги и литературу из-за рубежа и считались подверженными западному влиянию, а следовательно, враждебными.
Реставраторы икон из клуба «Княжичъ» были настроены патриотически, терпеть не могли Запад, но мечтали о восстановлении царской власти, что нервировало КГБ, поскольку всё-таки подразумевало государственный переворот.
А клуб «Шалом и здравствуйте!» был базой Всемирного еврейского конгресса по переманиванию евреев в Израиль. Не то чтобы КГБ или Советский Союз так любили евреев, что не могли с ними расстаться, но, когда те стремились покинуть страну сами, да ещё в возрастающих количествах, было как-то обидно. Кроме того, часто уезжали хорошие специалисты, которых не хотелось терять.

«Шалом и здравствуйте!»
В последнее время Коньков не любил ходить в «Шалом и здравствуйте!», хотя и должен был там появляться под видом изучающего иврит и еврейскую культуру.
Полгода назад там преподавала еврейскую историю Лена, девушка с волнистыми каштановыми волосами и голубыми глазами. Лена рассказывала о хасидских цадиках, и её прекрасные глаза то смеялись, то становились печальными и бездонными.
Дмитрий Коньков слушал её голос и думал о том, что она похожа на тургеневскую девушку середины девятнадцатого века, да ещё на Василису Прекрасную с обложки книги «Русские народные сказки». Эту книгу маленькому Диме бабушка подарила в первый день школы. Рядом с Василисой Прекрасной был нарисован Иван – крестьянский сын, держащий в руке меч и наступающий аккуратным красным сапожком на чешуйчатую шею Змея Горыныча, который глядел на Василису знойными, с поволокой очами.
Иногда старшему лейтенанту Конькову казалось, что Лена смотрит на него чаще, чем на других, тогда у него захватывало дух и он чувствовал, что краснеет, и начинал ругать себя за непрофессионализм.
Как-то в классе появился румяный молодой человек, облачённый в чёрный костюм и круглую шляпу, похожую на модель планеты Сатурн. Молодой человек оказался Сашей Перельштейном (1962, еврей, холост, высшее, аспирант), представителем общины известного раввина Зяблика-Школьника, давно переехавшего в Нью-Йорк.
Саша обладал длинными, как у телёнка, ресницами и неистощимыми запасами энтузиазма. Лена смотрела на Сашу с уважением, и Коньков томился от ревности. Присутствующие – уставшие после рабочего дня люди, собравшиеся на урок со всех концов Москвы, восприняли Сашино появление прохладно. Саша раздал им книжечки «Краткое введение в иудаизм» и принялся рассказывать истории из жизни своего учителя Зяблика-Школьника.
– Как-то раз, – говорил Саша, хлопая своими замечательными ресницами, – ребе был тяжело болен. Родственники думали, что он умирает. Но вот пришёл к нему простой еврей за советом. Тогда ребе поднялся со своего одра и шесть часов проговорил с ним о его семейных делах.
– Он настолько знаменит, что слава о нём идёт по всему миру! – рассказывал Саша.
Он захлёбывался от восторга, не замечая, что его энтузиазм не передаётся другим. Но старший лейтенант Коньков расстроился. Ему казалось, что Лена ловит каждое Сашино слово.
– Я тоже слышал историю про Зяблика-Школьника, – неожиданно для себя сказал Коньков. – Однажды он был снова смертельно болен. Вдруг он услышал шум во дворе. Он выглянул в окно и увидел, что внизу во дворе четыре простых еврея тащат в подъезд пианино. «Куда вы несёте пианино?» – крикнул он. «На восьмой этаж», – отвечали ему. Тогда ребе на цыпочках спустился во двор, помог этим людям перетащить пианино, вернулся к себе и снова лёг в кровать.
Кто-то захихикал. Саша запнулся, пытаясь найти слова для ответа. Лена зажимала рот ладошкой, морщилась от смеха, и Коньков почувствовал себя счастливым. Но через несколько недель Лена уехала в Израиль, и Конькову стало тяжело приходить в «Шалом и здравствуйте!».

Антоша Феодоров и кришнаиты
Спокойнее всего он чувствовал себя в ашраме кришнаитов, расположенном неподалёку от метро «Кропоткинская». Кришнаиты были люди кроткие и благожелательные, и казалось, что, исходящие от них мир и покой разливаются в воздухе вместе с индийскими ароматами.
Ашрам располагался на квартирке Стёпы Верховцева (1955, русский, холост, высшее, музыковед). Стёпа в собственности не нуждался, так как пребывал в самадхи: и днём и ночью он сидел в позе лотоса в гостиной и отрешённо улыбался. Его с благоговением показывали новичкам.
Впавшего в самадхи Степу опекал ставший фактическим главой ашрама Антоша Феодоров (1952, русский, не имел, холост, среднее, слесарь), как и Вова Понятых, бывший агентом Конькова. Антоша Феодоров недавно вернулся из Нью-Йорка и до сих пор рассказывал, как получил посвящение «у лотосоподобных ног» самого основателя кришнаизма. Длинное имя этого основателя старший лейтенант Коньков запомнить не смог, но на всякий случай хранил в записной книжке.
Тоненькая, одетая в жёлтое сари девушка Маша (1964, эстонка, не замужем, высшее, музыковед) подавала гостям крошечные чашечки со сладким рисом. Гости приезжали из разных концов Москвы, иногда и из других городов. Они знакомились, разговаривали, тихо пели под аккомпанемент колокольчиков и барабанчиков. Коньков наблюдал, ел рис, блаженствовал и старался не думать о работе. У кришнаитов было хорошо, некоторые другие группы, за которыми следил КГБ, были гораздо неприятнее.

Глава 2

Культовый писатель Воянинов
Не все, за кем наблюдал КГБ были такими симпатичными, как, например, спиритисты из кружка Дарьи Анатольевны или кропоткинские кришнаиты. Однажды Конькова отправили поглядеть на культового писателя Воянинова – его знаменитый семинар собирался в подвальном помещении Музея Маяковского. Большая комната с низким потолком и голыми стенами была заставлена стульями, на которых разместилось человек сто постоянных поклонников Воянинова и ещё человек двадцать приглашённых, включая Конькова и сидевшего поодаль от него Андрея Андреевича Жука – бывшего начальника Конькова. Андрей Андреевич был одет в мешковатый потёртый плащ и напоминал скорее водопроводчика, чем майора КГБ.
За небольшим столом, стоящим перед аудиторией, тесно сидела вояниновская свита – его ближайшие ученики. Сбоку от стола на отдельно стоящем стульчике примостился сам Воянинов.
Он сидел, полуотвернувшись от окружающих, как будто происходящее не имело к нему отношения. Воянинов был пожилым человеком, но в его внешности оставалось что-то мальчишеское и обезьянье. Его глаза могли бы показаться оживлёнными, если бы не его манера их утомлённо прикрывать. Его лицо было обтянуто тонкой, как бумага, кожей. На фоне серо-голубой щетины, которой обросли его челюсти, выделялись подвижные и влажные губы.
Ближе всех к нему сидел его ученик, хмурый бородатый мужчина с бритым, напоминающим колено черепом, за ним – бледная девушка в чёрном платье с крашенными густым кровавым мазком губами, за ней похожий на усталого садиста человек в жёлтых очках, и дальше всех – длинноволосый полуюноша с женственной фигурой и вдохновенно-пророческим взглядом.
Трагическая девушка всегда одевалась в чёрное по случаю неминуемого конца мира. Она была актрисой, то есть снималась в коротких любительских фильмах, в которых изображала крайне бледную, но симпатичную будущую гибель человечества или кровавую, но соблазнительную грядущую Революцию.
Несмотря на влияние Воянинова, она оставалась хорошей девушкой: сентиментальной, начитанной – и до сих пор спала в обнимку с большим плюшевым зайцем. Когда-то Воянинов поразил её тем, что смотрел на неё с минуту нагло и не мигая. От этого взгляда ей было тошно, страшно и стыдно.
– На тебе печать Диониса, – сообщил ей Воянинов. – Рычи, беснуйся и стань бесстыдной богиней.
Несмотря на преклонение перед ним, она так и не научилась по-настоящему рычать и бесноваться, и прошло немало времени, прежде чем она смогла перебороть в себе стыд.

Длинноволосый молодой человек, который и познакомил её с Вояниновым, был изгнан из института за отвращение к любому систематическому образованию. Он позиционировал себя одновременно как философа, фашиста, старообрядца, сатаниста и коммуниста. Проклятием его жизни являлся его чрезмерно округлый и женственный зад, надолго предопределивший подчёркнуто бунтарское направление философии своего хозяина.

Старшему лейтенанту Конькову на воянинском семинаре было зябко, как будто рядом находился гроб. В подвале пахло сырым цементом. «Хоть бы они какое-нибудь растение здесь поставили», – думал он.
Он начал рассматривать присутствующих и заметил сначала знаменитого режиссёра, потом известного артиста, потом знакомого профессора консерватории, пришедшего с молодой женой.

Семинар начал мужчина с бритым черепом.
– Воянинов – величайший из ныне живущих писателей, – сказал он, с неодобрением поглядывая на присутствующих. – Говорить о нём – то же, что говорить о Достоевском или о Шекспире. Вообразите, что перед вами сидит Достоевский или, допустим Гомер. Вот так же просто рядом с нами сидит грандиозный Воянинов. Сейчас он прочтёт нам несколько своих рассказов.
Прежде чем начать чтение, Воянинов с минуту смотрел вверх и беззвучно шевелил губами. Казалось, он беседует с ему одному видимой ползущей по потолку мухой.
Его творческий метод состоял в том, чтобы соединять что-нибудь живое и красивое: цветок, ребёнка, девушку – с чем-нибудь отвратительным или мёртвым и писать об этом как об обычном деле.
Стоит, допустим, кухонный стол. На столе стакан чая, тарелка с варёными яйцами и газета. За столом сидит человек, пьёт чай, ест яйцо и читает газету. Чего, казалось бы, проще, но у Воянинова вскоре оказывается, что у человека отсутствует половина головы и его мозг кишит, например, маленькими носорогами. Яйцо оказывается глазным яблоком соседа по лестничной клетке, а газетная статья, которую читает человек, описывает детский утренник, на котором дети душат Деда Мороза. Благодаря такому методу у Воянинова сами собой сочинились многочисленные произведения, в которых желающие отыскивали невероятные художественные глубины.
Первый рассказ, прочитанный Вояниновым, был о трупе учителя музыки, играющем на скрипке.
Героями второго были молодожёны, откусившие друг у друга носы.
Затем Воянинов представил начало нового романа, нечто совершенно гениальное о поедании окровавленных бинтов хирургом-кардиологом.
Зрители смиренно внимали живому классику. Кто-то кашлянул, кто-то еле слышно вздохнул, но один негодник, забывшись, зашелестел конфетной бумажкой. Трагическая девушка одарила негодяя, жрущего сладости посреди агонизирующей Вселенной, таким взглядом, что бедняга чуть не подавился.
Когда Воянинов покончил с литературой, публике разрешили задать ему вопросы.
– Над чем вы сейчас работаете? – почтительно спросили его из зала.
– В последнее время меня интригует психология ужаса, – зашлёпал мокрыми губами Воянинов. – Страх и стыд заставляют людей тесниться на небольшом островке, который обыватели считают реальностью. Но мы, посвящённые, – аргонавты, странствующие по океанам Ужаса. Страх только раздувает паруса наших кораблей. Мы радуемся и своей и чужой боли, и трупы приветливо улыбаются нам.
Он приподнялся со своего стульчика и обвёл глазами аудиторию.
– Им нечего с нами делить, – объяснил он, понизив голос до интимного шёпота, – ведь мы готовы питать их своей плотью добровольно.
В его доверительном тоне было нечто тошнотворное.
– Райское яблоко было слишком примитивно в своей целостности, поэтому его полагается часто… надкусывать, – сообщил он, причмокивая. – Первую Вавилонскую башню строили из кирпичей. Но её необходимо было воздвигать из трупов самих строителей. Настоящая магия требует крови, – продолжал он. – В стране мёртвых новая Вавилонская башня давно построена. Это чёрный маяк, свет которого ослепляет посильнее солнца.
Он ухмыльнулся и почесал лоб. Его губы отлипали одна от другой медленно, будто сквозь них что-то протискивалось наружу.
– Ужасу нужно будет сгуститься для того, чтобы он стал императивом. Посвящённым он предстаёт бездной, на дне которой пространство сжато настолько, что трескаются рёбра. Профану ужас явится в личине демона, высасывающего из человека обывательщину так, как чревоугодник высасывает устрицу…

Вояниновская клешня ползала вниз и вверх по его физиономии. Жёлтые ногти скребли голубую щетину на подбородке, и царапающий звук доносился до дальних концов подвала. Люди слушали его, как загипнотизированные удавом мышата, но Коньков чувствовал к нему отвращение.
– Станьте бессмертными, или умрите, – вещал Воянинов. – Россия – страна хохочущих богов, логово распутного хаоса и спящего в золотом гробу уранового яйца. Она воняет лошадиным потом и бьёт жирную планету копытом. Она жаждет своего наездника, страшась и вожделея, она творит его из собственных ночных кошмаров. Его, как гомункула, уже взращивают в подземных лабораториях.
Глаза Воянинова закатились, как у впавшего в транс колдуна.
– Он вознесётся посреди сухой горячей степи над бетонным кораблём, плывущим посреди Евразии. Он будет похож на грозовую тучу, на дирижабль. Он будет всегда голоден, и ему понадобятся ваши кровь, страх и ваш блуд, чтобы насытиться. Уже совсем скоро он будет учить вас молиться и ненавидеть.

Старший лейтенант Коньков встречается с Вовой Понятых
В один из майских дней 1989 года старший лейтенант Коньков назначил встречу с Вовой Понятых в сквере имени Гарибальди. Небольшой, засаженный старыми липами сквер находился в трамвайном тупичке, неподалёку от авиационного техникума.
Коньков пришёл пораньше, чтобы спокойно посидеть и полюбоваться молодой зеленью.
На скамейке напротив два потёртого вида человека обсуждали что-то вполголоса и поглядывали на Конькова. «Будут деньги просить», – решил Коньков. Действительно, один из них, небритый, лохматый, с лихими весёлыми глазами, направился в его сторону. Второй – щуплый интеллигент в стареньком пиджачке – вскочил и побежал следом со словами: «Ну что ты, неудобно!»
– Мужик, будешь свидетелем! – сказал первый Конькову. – Этот ханурик говорит, что америкосы первые в космос слетали. А ты что скажешь?
– Я такого не говорил, – вякнул интеллигент, но первый сделал вид, что его не слышит.
– Наши, – лениво ответил Коньков.
– А на Луну?
– Луноход наши первые запустили.
– Конечно, наши! – притворно обрадовался мужик. – Я сразу понял, что ты человек умный… а у тебя рубля нет случайно?
– Ну на тебе рубль, – сказал Коньков, доставая из бумажника аккуратно сложенную бумажку.
– Спасибо, друг! – мужик, похоже, на щедрость не рассчитывал и даже задохнулся от благодарности. – Если тебе что будет нужно, мы тут всегда в этом парке… Пошли, ханурик, не будем приставать к человеку, – и он стал подталкивать приятеля к выходу из парка.
Вид у него был самодовольный и хитрющий.
«Это он такой довольный, что меня обработал, – Коньков, улыбаясь, поглядел ему вслед. – Ну дипломат. Ну Бисмарк».
В дальнем конце аллеи показался Вова Понятых. Он сначала прошёл мимо, как учили, спустя пару минут вернулся и, увидев разрешающий взгляд старшего лейтенанта, присел рядом. Понятых был одет в серый пиджак и джинсы. На его поясе поблёскивала цепочка от карманных часов. Выглядевшая вполне обычной комбинация – пиджак, синие джинсы и карманные часы с цепочкой были одной из разновидностей гражданской одежды, по которой могли узнавать друг друга агенты КГБ.

– Ты неплохо работал, – серьёзно начал Коньков, – и принято решение использовать тебя для более ответственных задач.
– Спасибо! – с чувством ответил Вова.
– Поедем завтра на слёт студенческой песни, – сказал Коньков. – Там будет некий Демидин Константин Сергеевич. Познакомишься с ним и с его группой. С твоей внешностью это не должно быть трудно.
– А зачем ему моя внешность? – удивился Вовка.
– Мужик повёрнут на славянских генах, – ответил Коньков. – На языческих богах, граде Китеже и тому подобном.
Коньков вздохнул. Он стеснялся своего хрупкого телосложения. Вова был на полголовы выше и выглядел как Иванушка из сказки. Хотя в его внешности было что-то несерьёзное.
– Завтра в 9:00 у Ярославского вокзала, – сказал Коньков. – Возьми палатку и спальник, одень что попроще и без всяких иностранных надписей. Едем в одном вагоне, но друг друга не знаем. Демидин поедет в той же электричке. Попробуй войти к нему в доверие. Вопросы есть?
– Вопросов нет, – ответил Понятых.
– Оружие с собой не брать, – пошутил Коньков.
Вова хмыкнул. Никакого оружия у него, конечно, не было, а вот у Конькова наверняка имелся служебный пистолет.
– В девушек не влюбляться, – снова пошутил Коньков.
Вова, как ни странно, покраснел. Не то чтобы он влюблялся направо и налево. Но сотрудники КГБ, составлявшие его психологический портрет, полагали, что склонность к романтике является его слабостью.

Демидин
На следующий день Вова Понятых и старший лейтенант Коньков вместе с весёлой толпой молодёжи, нагруженной палатками, гитарами, чайниками и спальными мешками, вышли из вагона электрички на станции Лосино. Перрон был усеян окурками. С обеих сторон железнодорожную насыпь обступали сосны. Те, кто знали куда идти, спускались по склону и уходили по тропинке, а остальные просто шли с толпой.
Старший лейтенант Коньков обогнал Вову, задел его плечом и указал глазами на мужчину с большим рюкзаком, шагавшего рядом с группой парней. Вова посмотрел на мужчину и хотел было дать понять Конькову, что, мол, увидел, но тот уже исчез посреди множества идущих людей. Вова решил, что дальше ему нужно действовать самостоятельно, и попыток увидеть Конькова больше не предпринимал. Он постепенно догнал мужчину и, не придумав ничего лучше, спросил:
– Извините, до лагеря ещё далеко?
Тот обернулся. Вова принялся мысленно составлять его словесный портрет, как учили: возраст около сорока лет, рост около ста семидесяти пяти сантиметров, телосложение плотное, лицо в фас треугольное, глаза большие, серые, лоб высокий с залысинами, нос прямой, губы тонкие, короткая борода, усы.
– Для кого и верста полверсты, – загадочно ответил мужчина.
Идущие рядом посмеялись, словно удачной шутке. Вовка стал раздумывать, что ответить, но мужчина вместе со своими спутниками свернули с тропинки и пошли в сторону.
– Это древляне, – усмехнулся парень, идущий рядом с Понятых. – У них свой лагерь.
– А кто этот мужик? – спросил Вовка.
– Константин Демидин. Он у них главный колдун, фюрер и аятолла в одном лице. Поют под семиструнную гитару. Они и песни сочиняют. Кому-то нравится, но, по-моему, так себе. Не люблю подделки под народные песни.
– Подделки? – переспросил Понятых.
– Самодельные былины, – хмыкнул парень. – Ой ты гой еси, славный Китеж-град. По Святой Руси поскакал комбат.

Лес расступился, открыв спокойную поверхность небольшого озера и усыпанный камешками, песком и хвоей берег. Люди шутили, разговаривали, ставили палатки, отовсюду были слышны звуки гитары и смех. Несколько человек суетились рядом с только что сколоченной сценой.

– Вовка! – закричал кто-то.
Вова обернулся и увидел своего троюродного брата и сверстника Алёшу Понятых. Алёша собирался переезжать в Америку вместе со своей невестой.
– Ты один или с компанией? Пойдём к нам! – сказал Алёша.
– Один, – обрадованно ответил Вова.
Алёша ему всегда нравился. Сейчас он был какой-то взъерошенный и выглядел счастливым, как щенок на прогулке. Они пробрались вместе к уже поставленной палатке. Там хозяйничала Аня, Алёшина невеста, и незнакомые парень и девушка сооружали рядом место для костра.
– Знакомься, – сказала ему Аня, – Настя и Филипп, оба с мехмата. Оба ужасно умные.
Филипп скромно замычал, а Настя с улыбкой на него посмотрела. Они были очень высокими, и Вовка подумал было, что это брат и сестра, но, увидев то, как Филипп учил Настю разжигать костёр, понял – не брат он ей.
Разговор, прерванный появлением Вовки, возобновился с новой силой. Обсуждали какую-то книгу. Аня с Филиппом нападали на Настю, Алёша молча слушал и улыбался. На Аню он смотрел с восторгом, словно перед ним был венец творения.
Потом умная Настя пошла к озеру набрать воду для чайника, и умный Филипп, конечно, увязался за ней. Вовка ухмыльнулся им вслед. Берега у озера скользкие, и Настя может поскользнуться. Тут-то и пригодится Филипп, чтобы поддержать её за талию.
– Когда уезжаете? – спросил Вова Алёшу.
– Месяцев через пять-шесть будем в Нью-Йорке, – ответил Алёша.
– Ух, ты, – заволновался Вова. – А как твой английский?
– Почти никак, – пожал плечами Алёша. – Вот у Ани способности к языкам.
Аня подняла брови.
– Просто, если надо, я могу заставить себя работать, – сказала она.
– Сила воли – это тоже способность, – сказал Алёша, восхищённо глядя на Аню.
– Готовишься к переезду? – спросил Вова Алёшу.
– Ну не то чтобы очень готовлюсь, – признался Алёша. – Изучаю программирование.
– Давай, давай, готовься, учи английский, – подбодрил его Вовка.

Скоро послышались первые песни и народ начал собираться около сцены. Известные на всю страну барды и совсем неизвестные поднимались на неё, садились на походный стульчик и, перед тем как начать петь, вдыхали воздух, пропитанный лесом и дымом, и перебирали струны. Солнце медленно опускалось за озеро. Люди раскачивались, подпевая. Знакомые и незнакомые улыбались друг другу, и всех понемногу охватывало чувство товарищества и любви друг к другу и к миру.
Звёзды появлялись на небе одна за другой, сразу оказываясь совсем близко, и Родина была вокруг них, соединяя каждого человека с каждым и всех со Вселенной. Через десятки лет многие побывавшие в этом месте будут с ностальгией вспоминать охватившие их тогда чувства.
Когда стемнело, люди постепенно разбрелись поближе к палаткам, чтобы готовить еду. Пение продолжалось. Сидели около своих костров, подходили и подсаживались к чужим, чтобы слушать песни и разговаривать. В темноте костры казались маленькими мирами, вокруг которых сидели люди. Миры были окутаны темнотой и запахами леса. Озарённые пламенем лица были прекрасны, ничем не хуже звёзд.

Помня о работе, Вовка бродил от огня к огню, вглядываясь в лица сидящих. Иногда ему нравилась какая-нибудь песня, и он останавливался, чтобы её дослушать. Вокруг одного костра сидело человек восемь. Парень в накинутой на плечи куртке пел:
– Самая хорошая, самая красивая,
Ты за что мне, милая, дружбу предложила
Предложила дружбу, пожалела взглядом.
Я, чудак, расстроился – радоваться надо.
Радоваться солнцу, радоваться жизни.
И тому, что завтра я тебя увижу,
Я тебя увижу будто бы случайно,
Только ты, пожалуйста, не бывай печальна…
Девушка напротив вытерла глаза и положила голову на плечо сидящей рядом подруге.
Кто-то дотронулся до Понятых сзади, и он вздрогнул, оборачиваясь. Перед ним стоял один из тех, кто был с Демидиным, – худощавый, с остреньким личиком и круглыми глазами, похожий на Буратино.
– Константин Сергеевич велел тебя позвать. Пошли к нам?
Вовка догадался, что Константин Сергеевич – это Демидин. Парень произносил его имя понизив голос и с большим уважением.
– Пошли, – ответил Понятых, настраиваясь на работу.

Древляне
Они пошли вдоль озера. Справа виднелась чёрная, чуть блестевшая во мраке поверхность воды, а слева между деревьями мерцали огни, слышались голоса и музыка. Большая компания, которую им пришлось обогнуть, сидела в темноте и что-то обсуждала вполголоса. Кто-то плескался в воде и рычал от холода. Послышался мелодичный, словно русалочий, девичий смех. Вовкин спутник приостановился и на мгновение замер, напрягшись в струну, как борзая, почуявшая зайца. «Бабник», – усмехнулся про себя Понятых.
Минуты через три подошли к костру древлян. Там тихо пели под гитару и ещё, кажется, под гусли. Запахло едой. Зашуршали кусты, песня смолкла, и кто-то спросил из темноты:
– Петька? Ну наконец-то! Константин Сергеевич уже думал за вами посылать.

Вовка подходил к освещённому пространству озираясь. Человек семь разглядывали его – все парни. Многие его возраста, хотя в полутьме не очень разглядишь. Один, высокий, широкоплечий и немного сутулый, был одет как десантник.
В висящем над огнём котелке что-то аппетитно булькало. Демидин сидел рядом, задумчиво вороша пылающие поленья обугленной палкой. На его плечи была наброшена брезентовая куртка. По высокому лбу блуждали неяркие красные блики. Он поднял голову и сказал Вовке:
– Присаживайся, – и подвинулся, освобождая место рядом с собой.
Вова Понятых поздоровался и сел. Петька пристроился напротив.
– Обыскался меня? – усмехнулся Демидин.
– А откуда… – начал было Вовка, лихорадочно соображая.
«Откуда он знает, что я его искал? – ошеломлённо подумал он. – И что вообще он знает?»
Петька засмеялся, глядя на Вовку.
– Константин Сергеевич всё чувствует.
– Волхвы не чувствуют, а зрят, – строго сказал Демидин и, обернувшись к Вове, спросил: – Как тебя зовут?
– Владимир.
Вовка забеспокоился, думая о том, что именно знает этот Демидин. Вдруг он знает, что Вовка подослан, чтобы наблюдать за ним?
Вовке было известно, что, например, в тюрьме у разоблачённого доносчика почти нет шансов выжить. Здесь его могли побить или даже убить и закопать в лесу. Он подумал об Алёше, который сейчас, наверное, ужинает с друзьями. И никто из них даже не знает, куда он пошёл.
– Похлёбка у нас уже готова, – сказал Демидин чуть насмешливо, словно намекая, что суп варить из Понятых не собираются.
На Вовку перестали обращать внимание. Демидин достал из рюкзака связку сушёных грибов и принялся подбрасывать их в котелок. Скоро стали разливать похлёбку и разламывать чёрный хлеб, передавая всё по кругу. Ложки и миски были алюминиевые, солдатские. Миска обжигала Понятых руки, но еда была вкусной и сытной. Говорили о каких-то былинах и старых легендах.
Насытившись, Вовка понемногу разомлел. Наваристый грибной суп туманил ум и навевал мысли о детстве.
– Лель, – позвал Демидин.
– Да, Константин Сергеевич? – отозвался красивый парень с перехваченными ленточкой кудрявыми волосами.
– Спой-ка нам о древлянах, – попросил Демидин.

Лель порылся в рюкзаке и достал похожий на гусли инструмент.
– Ольгины слёзы, – сказал он.
Сидящие у костра замолчали. Демидин смотрел вверх, вглядываясь в блестящие сквозь чёрные ветви звёзды. В вершинах деревьев шелестел ветер. В костре, брызнув искрами, треснула ветка.
Лель встряхнул головой и начал перебирать струны.
– Погибла дружина Малова, отвела от Родины беду великую, – говорил он нараспев, —
Ко двору ко широкому Игореву
Приходили седые калики,
Говорили Игорю Рюриковичу:
«Не ходи в землю Коростеньскую,
Не бери дани с Мала Древлянского.
Ты да он – два сыночка-лучика
У Ярилы – бога могучего».
Игорь на такие речи нахмуривался,
На такие слова подбоченивался.
«Я не знаю Ярилы – бога могучего,
Я теперь роду христианскаго,
Полюбил премудрость заморскыя.
А поеду-ка я в город Коростень,
Соберу с Мала дани за десять лет!»
Лель ударил по гуслям, и Понятых вздрогнул от глубокого звука, ударившего в темноту за пределами колеблющегося вокруг костра светового круга.
– Не послушался Игорь каликов,
Не послушался старых дедушок,
Он осёдлывал коня богатырского,
Он одёвывал кольчужку лёгкую.
И не брал с собой меча заветного,
А брал только чухонский ножичек
Да ещё брал звонки гусельки.
Вовку захватила героическая история. Люди почти не шевелились, замерло всё, кроме пламени костра.
Едет Игорь лугами зелёными,
В небе светит красное солнышко,
Вдруг буланый конь спотыкается.
«Что ты, верный конь, спотыкаешься?
Али не по нраву тебе родимая сторонушка?
Али тяжела тебе ноша княжия?»
Отвечает князю богатырский конь:
«Мне легка ноша княжия,
Мне люба родимая сторонушка,
Но не люба мне водица в Уж-реке.
В Уж-реке водица, ох, солёная.
Ох, солёная да, ох, горькая,
Твоей, княже, кровью политая,
Да княгинюшкиными слезами посоленная».
Демидин подкинул в огонь новых веток и бросил в пламя несколько горстей из своего рюкзака. Ароматный дымок обволакивал людей и кружил голову. Колдовство продолжалось, история, как река, стремилась к развязке. Вова грезил, и ему казалось, что он видит происходящее своими глазами.
Вот Мал, кряжистый, мощный, берёт стопудовую палицу и идёт на Игоря. Игорь, хоть и уверенный в своей правоте, не решается проливать братскую кровь. Герои чувствуют, что примирение невозможно, но не начинают бой, и каждый предлагает противнику ударить первым. Наконец начинается битва. Гремят громы, воют волки, падают вековые дубы. Израненный Игорь, чувствуя приближающуюся смерть, берёт гусли и изливает скорбь, обращаясь к далёкой Ольге. Мал тоже ранен. Обессиленный, он лежит неподалёку от умирающего друга-врага.
Ольга видит почерневшее солнце и кровавую воду в реке. Превратившись в лебедь, она устремляется к месту битвы и, найдя погибшего мужа, оплакивает его. В разлившихся водах реки Уж тонут и тело Игоря, и потерявший сознание Мал. Город Коростень, где сокрыты таинственные Велесовы книги, ныне покрывает глубокое озеро.

Ольга
Понятых уже не знал, спит он или бодрствует. В его полузакрытых глазах дрожали слезинки, сквозь которые пламя костра казалось живыми драгоценными камнями. Сердце его ширилось, а душа носилась над лесом. Он всё искал чего-то, не понимая, чего именно, пока не понял, что разыскивает Ольгу.
Сливаясь одновременно со многими лёгкими ночными облаками, он летал над Россией, спускался, заглядывал в окна домов, вновь поднимался и вдруг увидел родную Тверь, маленький домик родителей. Он влетел в него весь, изо всех своих облаков сразу. Он увидел спящих отца и мать, было тихо, и только на стене осторожно тикали часы. Как-то сразу он вдвинулся в свою комнату и поразился тому, что на стене висит изображение Ольги.
Ольга сидела на берегу озера, словно Алёнушка на картине Васнецова. Она подняла голову и посмотрела Вове в глаза. В этот момент он понимал всё и любил всех – каждого и каждую из миллионов братьев и сестёр, разбросанных по огромной ночной стране.
– Ольга! Ольга! – закричал Понятых, распахивая руки, как крылья, и чувствуя, что падает в её глаза. Всё вспыхнуло, и больше ничего нельзя было помнить.

Он проснулся от утренней прохлады и оглушительного пения множества невидимых птиц. Сквозь тёмно-зелёные ветви синело пронзительно-высокое небо. Ровные, как свечи, сосны окружали его. Понятых поразился, что стволы у них нежно-розового цвета и покрыты тонкой прозрачной шелухой – совсем как молодая картошка. Он повернул голову и увидел, что костёр догорел, а древляне ушли. Кто-то укрыл его солдатским одеялом и положил под голову ватник.
Рядом лежал круглый камень, накрывающий чуть присыпанный землёй листок бумаги. Вовка разгладил бумагу и увидел номер телефона. Он свернул одеяло, набросил на плечи ватник и побрёл искать Алёшу и Аню. Отчего-то ему было грустно. Золотые солнечные пятна затанцевали по тёмно-зелёному, как малахит, мху, и он подумал: «Вот и Ярило… – он засомневался, – взошло? Или взошёл?»

Пока Вова плутал по лесу, Алёша неумело собирал палатку. Аня сначала наблюдала, как он возится, но быстро потеряла терпение и принялась помогать. Настя с Филиппом отправились к озеру. Где-то куковала кукушка. Небо затянуло облаками. Стало прохладно.
Вова всё не появлялся. Со вчерашнего вечера Алёша недоумевал, куда он мог подеваться, и начал беспокоиться. Аня посмотрела на Алёшино нахмуренное лицо и сказала:
– Никуда он не денется, может, встретил знакомых или ещё что-нибудь. Лучше скажи, понравилось тебе здесь?
– Да, классно, народ такой интересный, – ответил Алёша.
– И песни понравились? – с недоверием спросила Аня.
– Ничего, хорошие песни, – сказал Алёша.
– Да бред же собачий! – не выдержала она, и оба захохотали.
– Самая хорошая, самая красивая, ты за что мне, милая, дружбу предложила! – кривлялась Аня.
Алёша делал вид, что вытирает слёзы, и порывался уткнуться ей в плечо. На самом деле песня ему понравилась, но он знал, что Аня не выносит сентиментальностей.
Отсмеявшись, они стали оглядываться, чтобы ничего не забыть. Вовин рюкзак всё ещё лежал в стороне. Вдруг послышался хруст веток.
– Вот и он! – обрадовался Алёша.
Аня, увидев бредущего Вовку, подбоченилась и строго спросила:
– Где это вы пропадаете? Коллектив вас заждался!
Вовка в ответ только вяло улыбнулся.
– Всё в порядке? – спросила Аня поласковее.
– Нормально, – промямлил Вова, – встретил кое-кого и не выспался.
Он чувствовал, что они ждут от него объяснений, но что он мог им рассказать? О древлянах? Об Ольге?
– Просто устал, – неубедительно сообщил он им.
– Ладно, пошли, – сказал Алёша и, переглянувшись с Аней, пожал плечами, – надо успеть на электричку.

Глава 3

Андрей Андреевич Жук и Антоша Феодоров
Дня через три у старшего лейтенанта Конькова с Вовой Понятых в скверике имени Гарибальди была назначена следующая встреча.
Несерьёзно пахло цветами. Окрепшее весеннее солнышко согревало, а ласковый ветерок овевал секретных сотрудников. Сумасшедшие лучи щекотали глаза и заставляли их щуриться.
Вовка отчитывался о проделанной работе. Он позвонил по номеру телефона, оставленному древлянами. Дрожащий старушечий голос ответил, что «неты никого, кода-кода, не знаю кода, уихали оне».
– Уверен, Демидин знал о том, что я его разыскиваю, – возбуждённо рассказывал Вовка. – Мне кажется, он и мысли умеет читать. Экстрасенс!
– Позвони им через неделю, – сказал Коньков.
– Только через неделю? – разочарованно протянул Вовка.
Коньков улыбнулся.
– Торопишься? – сказал он. – Да, через неделю. Мне нужно кое-что проверить.

Разговор заставил старшего лейтенанта Конькова задуматься. Вова был под сильным впечатлением от встречи с Демидиным.
Что-то здесь было не так. «Чекист должен иметь холодную голову и горячее сердце», – вспомнил Коньков. Его горячее сердце ощущало ревность, а вот холодная голова подсказывала, что кто-то разбалтывает секретную информацию этому Демидину. Демидину, которого сам Коньков – с разрешения начальства – конечно, мог бы прихлопнуть вместе с его древлянами.

Коньков договорился о встрече с майором Андреем Андреевичем Жуком, с которым всегда советовался в трудных случаях. Под его началом он когда-то начинал службу. Лет сорока, среднего роста, плотный, коротко подстриженный, с небольшими, но яркими глазами, Жук благоволил к Конькову так же, как сам Коньков благоволил к Вове Понятых.
В последний раз Коньков ходил к нему за советом месяца три назад, когда нужно было решать, выпускать ли Антошу Феодорова, нынешнего лидера кропоткинских кришнаитов, в поездку к родственникам в Нью-Йорк. Антоша был ещё не вполне проверенным агентом, и, если бы он вдруг решил остаться в Америке, у Конькова были бы неприятности. Жук тогда долго крутил в руках Антошину фотографию и расспрашивал о нём. В конце концов он рекомендовал Антошу выпустить и даже сказал, что в случае чего возьмёт на себя часть ответственности.
Всё прошло как нельзя лучше. В Нью-Йорке Антоша был принят кришнаитским гуру, имя которого звучало как затейливое проклятие – Шри Шримад Бхакти Веданта Нараяна Махарадж. Этот Махарадж даже подарил Антоше свою фотографию с собственноручной подписью «Моему драгоценному ученику».
Благодаря ей Антошин авторитет взлетел у кропоткинских кришнаитов до небес. Находившегося в перманентном самадхи Стёпу переставили поближе к коридору, а обрамлённую живыми цветами фотографию Махараджа повесили в гостиной. Кришнаиты были уверены, что фотография обладает целебными свойствами.
По мнению Конькова, которое он, понятное дело, держал при себе, от лицезрения сладостной рожи Махараджа мог развиться сахарный диабет. Кроме того, Конькова немного раздражало то, что Антоша сильно возгордился. Теперь он позволял себе капризничать, жаловался, что устал, и просил Конькова отправить его на море, где он бы мог отдохнуть и собраться с мыслями.
Но всё это были мелочи.
Главным же было то, что после возвращения из Нью-Йорка Антоша стал признанным руководителем кропоткинских кришнаитов.
Теперь КГБ принялся устранять препятствия на их пути – вроде соседей, раздражённых растущим количеством посетителей, местного ЖЭКа и милиции. Кропоткинский ашрам начал вбирать в свою орбиту другие группы кришнаитов, пока не опекаемые КГБ и не осенённые божественной милостью Махараджа. Всё это было успехом Конькова, которым он был обязан майору Андрею Андреевичу Жуку.

Как правильно руководить страной
Кабинет Жука был невелик – стол с «ленинской» настольной лампой с зелёным абажуром, откидной календарь, сейф, шкаф. На столе лежала закрытая при посетителях единственная папка. На стене висел портрет Дзержинского и черно-белая фотография афганских гор.
Когда Коньков входил, Андрей Андреевич стоял к нему спиной, глядя в окно и раскачиваясь на каблуках. Фигура Жука казалась полной, а в нужной одежде – почти толстой, но Коньков знал, насколько обманчива эта полнота, так как видел майора в спортивном зале. Жук увлекался единоборствами, и его, казалось бы, вызывающая усмешку благообразная тушка во время боя оказывалась массой мышц без единой капли жира.
– Присаживайся, – сказал Жук.
– Спасибо, Андрей Андреевич, – ответил Коньков, косясь на афганское фото.
Все знали, что Жук провёл несколько месяцев в Афганистане, но вспоминал он об этом неохотно.
– О чём хотел поговорить?
– Мой Понятых разрабатывал древлян Демидина. Он думает, что Демидин заранее знал, что Понятых будет направлен к древлянам.
– В самом деле? И как Понятых это объясняет?
– Думает, что Демидин – способный экстрасенс.
Жук прошёлся по комнате.
– А ты как думаешь? – спросил он.
Старший лейтенант Коньков замялся. Казалось бы, ответ очевиден – каким-то образом Демидину удаётся быть в курсе секретной информации и нужно бить тревогу, но Жук выглядел спокойным и снисходительным. Вдруг Конькова осенило:
– Демидин наш человек?
– Конечно. Ты мог бы и раньше догадаться.
– Но зачем, Андрей Андреевич? – удивился Коньков. – Ведь без Демидина древляне нежизнеспособны. Зачем создавать неформальные группировки, когда их и так всё больше и больше?
– Действительно, зачем создавать свои? – повторил вопрос Жук. – В стране и так плодятся тысячи всех этих кришнаитов, каратистов, масонов – и это ещё цветочки. Можно было бы разом понаделать из них гербариев, но руководство… – Андрей Андреевич развёл руками. – Руководство этого не желает, чтобы не подрывать веру людей в демократические преобразования в стране. А наши доморощенные либералы? А националисты? А криминальные группировки? На всех у нас скоро людей не хватит.
– Так что же делать, Андрей Андреевич? – спросил Коньков.
– Смотреть правде в глаза, – строго сказал Жук. – А правда в том, что эту лавину нам не остановить. А если лавину нельзя остановить, её нужно… направить. Подожди-ка меня.
Жук запер свою папку в сейф и вышел из кабинета.

Коньков посидел, разглядывая портрет Дзержинского, афганские горы и сейф. Потом встал, подошёл к окну, прищурился и вгляделся в далёкую уличную суету. Вот торопится в потоке прохожих женщина с коляской. Вон мужчина прислонился к столбу, и мимо него ковыляет старушка. Конькову приходилось напрягать зрение, чтобы их разглядеть, и стоило ему расслабить глаза, как человеческие фигуры исчезали в общем потоке.
Никто из этих людей не мог знать, что через площадь на них глядит хрупкий молодой человек в штатской одежде.
«Это – центр Москвы, – думал Коньков. – Москва – сердце самой мощной страны в мире. Мы, чекисты, – нервы этой мощи, её фокус, мы – сама эта мощь, осознающая и строящая себя. Если даже у нас не хватает людей, чтобы это всё контролировать, значит, наша страна больна. Но не может быть, чтобы мы не нашли выход…»
Прищуриваясь, Коньков принялся раскачиваться на каблуках, невольно копируя начальство.
«Андрей Андреевич прав: лавиной надо управлять, а чтобы ею управлять… надо ею стать. Мы обязаны стать этими кришнаитами, националистами и борцами за демократию».

Открылась дверь, и Коньков обернулся. Жук входил в кабинет с какой-то бумагой в руке – чуть сгорбленный и уставший.
– Садись.
Жук и сам сел напротив Конькова и положил бумагу перед собой.
– Все, что здесь написано, тебе знать не полагается. А вот то, что тебе знать полагается, – он сделал лёгкое ударение на последнем слове.
– Демидин Константин Сергеевич, доктор физико-математических наук, кандидат психологических наук, старший научный сотрудник, занимается исследованиями в области психологической оптики. Курирует группу «Древляне». Для руководства группой разработал мифологию… патриотической направленности.
– Что такое психологическая оптика, Андрей Андреевич? – спросил Коньков.
– Демидин полагает, что группа правильно настроенных людей способна генерировать психическую энергию, которую можно использовать.
– Это… мистика? – удивился Коньков.
Жук пожал плечами.
– Какая разница. Важен результат, а Демидин получил интересные результаты, и ему разрешено использовать древлян для научной работы.
Жук закрыл папку.
– Занимаясь ими, ты вступаешь в косвенный контакт с Демидиным и, если понадобится, в его косвенное подчинение, – сказал он. – В прямой контакт не вступай: если будет нужно, он сам на тебя выйдет. Пусть твой Понятых ему не подыгрывает. Впрочем, ты сказал, что он под впечатлением от встречи с Демидиным… – Жук задумчиво потёр лоб. – Тогда ничего ему не говори. Пусть ведёт себя естественно.
– Андрей Андреевич, вы сказали: чтобы управлять лавиной, нужно её организовывать. Это и к криминальным группировкам относится?
– Сам подумай. Ещё вопросы есть?
Давая понять, что разговор окончен, майор Жук смотрел на Конькова строгим, официальным взглядом, но Коньков знал, что он ему симпатизирует.

Коньков вышел из здания, заслоняясь от солнца прозрачной ладошкой. Вскоре он смешался с толпой, продолжая думать о Демидине. Ну и крут же мужик – создал собственную мифологию и вырастил на ней группу.
Жук не зря говорил Конькову о лавине. Демидин сейчас на её гребне, среди тех, кто пытается направить её силу в нужное нам русло и навязать ей свою – нашу – волю.
Старший лейтенант Коньков расправил плечи. Огромный город струился вокруг него машинами, горбился коробками домов, шелестел толпами прохожих. Люди текли по венам улиц, как кровяные тельца, слипаясь и снова разбегаясь, прижимая к себе свои крошечные заботы, мысли и вещи. Коньков подумал о том, что где-то в мире расстилаются другие страны и другие города дышат, медленно вздымая огромные чёрные бока. Но этот город – его город, и эта страна – его страна. Жук, Демидин, Коньков и другие наши дают ей смысл, цель и память.

Глава 4

Вова Понятых встречается с древлянами
Через неделю Понятых позвонил древлянам. Ответил Петька.
– Константин Сергеевич велел передать, чтоб ты зашёл ко мне.
– Когда? – с готовностью спросил Понятых.
– В субботу, в шесть. Мартьяновская, 24б, 12. От «Тушинской» первый вагон из центра и дальше на 631-м автобусе, – ответил Петька.
– А с кем я раньше разговаривал? – поинтересовался Понятых.
– Бабка одна приходит убираться, когда никого нет, отвечает на звонки.

Петька работал реставратором в Историческом музее, где восстанавливал антикварные часы, гусарские костюмы, пепельницы и другие старинные вещи. Но его главной страстью было оружие. В своей квартире он устроил мастерскую и ремонтировал сабли, палаши, старинные штыки, пряжки и другую военную рухлядь.
Иногда он уезжал «на раскопки» – к местам боёв времён Отечественной и Гражданской войн, где выискивал заржавленные пистолеты и автоматы, которые потом с упоением чистил, чинил и полировал. Обычно он продавал их знакомым коллекционерам, хотя с самыми редкими экземплярами расстаться не мог и прятал их в своей квартире.
Ещё одной Петькиной страстью были его собственные воображаемые аристократические предки. Он был помешан на военной истории, дворянах и дуэлях и даже стрелялся на старинных пистолетах с таким же полубезумным реставратором, как и он сам, посмевшим усомниться в Петькиной родословной.
Враги встретились в лесу, распили бутылку водки и пошли к барьеру. Петька благородно пальнул в воздух в тот момент, когда его пьяный противник с идиотской старательностью целился ему в лоб.
Пуля застряла в Петькином черепе, но он каким-то чудом выжил. На его маленькой голове около правого глаза остался шрам, и остались сильные головные боли. Не раз и не два во время страшных ночных приступов Петька звонил Демидину, и тот добирался к нему через пол-Москвы, отпаивал его дефицитными лекарствами и грибными отварами, и тогда боль понемногу отступала.
Вова Понятых подошёл к Петькиному подъезду за полчаса до назначенного времени. Петька жил в довольно новом районе, застроенном похожими друг на друга серыми многоэтажками. На скамейке перед входом сидело двое нетрезвых парней. Любопытный Вовка, проходя мимо, прислушался к обрывкам разговора.
– Сидим, пиво пьём, короче…
– Блатной один… сигаретку, грит, дай…
– Ну.
– Короче, грю, вали отсюда…

Вова вошёл в подъезд, покосился на живописные надписи на стенах «Жека мудак», «Лизка даёт», «ВДВ», бросил взгляд на обгоревшие почтовые ящики и, поморщившись, зашёл в пропитанный аммиачным запахом лифт – не тащиться же пешком на седьмой этаж.
Дверь в Петькину квартиру была окована железом. Вместо звонка к косяку было приделано бронзовое кольцо в виде змеи. Вовка постучал кольцом, наблюдая, как змея колотится о металл чешуйчатой башкой. Дверь открыл Петька. Вид у него был озябший, и под глазами темнели круги.
– О! – сказал Петька и шмыгнул. – Заходи.
– Вообще-то, я рано… – сказал Вова.
– Ничего, проходи, – рассеянно сказал Петька.
Он потирал руки одну о другую, и ёжился, хотя в квартире было тепло.
Понятых прошёл в комнату. У стены стоял кожаный диван, над которым висел гобелен «Утро в сосновом бору» с играющими медвежатами. Поверх медвежат Петька повесил две скрещённые сабли.
Пол был покрыт старым ковром, на котором лежали стопка журналов «Химия и жизнь» и роскошная «Энциклопедия холодного оружия». В углу комнаты стоял маленький токарный станок.
Окно прикрывали тюлевые занавески, и рядом стоял стол с выточенной из снарядной гильзы настольной лампой, шесть стульев и небольшой книжный шкаф. Вова всмотрелся в корешки и разглядел несколько исторических романов, «Три мушкетёра» и трёхтомник Афанасьева «Народные русские сказки».

– Коньячок? Винцо? – спросил Петька.
– Нет, спасибо, – ответил Вова, и, усмехнувшись про себя, подумал: «Я на службе не пью».
Однако странным образом он чувствовал себя здесь не совсем «на службе» и испытывал от этого угрызения совести. Демидин и древляне затронули в нём нечто глубокое, связанное теперь с его полётом и поисками во сне, нечто связанное с Ольгой. Надежда на новое чудо теплилась в Вовкиной душе, и предстоящая встреча с Демидиным волновала его.
Он уселся на диван и спросил:
– Ты уезжал куда-то?
Петька поставил напротив стул и тоже сел.
– В леса, где стоял Коростень.
– Коростень?
– Столица древлянского княжества, – сказал Петька. – Константин Сергеевич рассказывал, что древляне жили в лесах, в гармонии с природой.
Петька сидел, покачивая ногой, закинутой за другую ногу, и держал сцепленные руки на колене.
– С природой? – переспросил Вова.
– Особенно с деревьями. У каждого взрослого древлянина было своё дерево. Не убив дерево, убить древлянина было невозможно.
– Сказки, – сказал Понятых.
– Сказки? – возмутился Петька. – Ты не задумывался, почему было уничтожено древлянское государство?

В дверь постучали. Петька заторопился открывать, и Вова пошёл за ним. Вошли двое – их Вова уже в лесу видел у костра: высокий парень в десантной куртке, а другим был Лель, кудрявый и голубоглазый.
– А где Константин Сергеевич? – разочарованно спросил Петька.
– Разбирается кое с кем, – сказал парень в десантной куртке, – сказал дверь не запирать.
– Знаю я, с кем он разбирается, – хмуро сказал Петька, – я их когда-нибудь пристрелю.
«Наверное, это те двое у подъезда», – подумал Вова.
– Они агрессивные, – сказал он. – Константину Сергеевичу может понадобиться помощь.
Лель улыбнулся и протянул Вове руку.
– Он и с десятком таких справится. Моё древлянское имя Лель.
– Я – Василий, – представился парень в десантной куртке.
Ладонь Леля была мягкой, а рукопожатие Василия даже крепкому Вове Понятых показалось железным.

Василий
За кажущейся бессмысленностью жизненных обстоятельств Константин Сергеевич Демидин умел разглядеть тонкую насмешливость, с которой судьба иногда открывает новые возможности. Он направлялся к дому Петьки (1964, русский, не привлекался, не имел, разведён, среднее, реставратор), всё ещё не представляя себе, как именно он собирается интегрировать Владимира Понятых в свою группу, но будучи уверенным, что Понятых ему понадобится.
Идущие рядом Василий и Лель, видя, что Константин Сергеевич о чём-то размышляет, хранили молчание. Непохожие друг на друга, почти несовместимые по своим интересам, Василий и Лель были тем не менее удачно подобранной парой.
Когда Василию было десять лет, его отец ушёл к другой женщине. Мать надрывалась на двух работах, чтобы обеспечивать детей. Василий так и не смог простить отца и взял фамилию матери. Демидин подобрал его в одной из секций дзюдо, где он спасался от послеармейской тоски, тренируясь с такой самоотдачей, будто хотел довести до изнеможения не только своё тело, но и душу. Демидин вытащил его из одной неприятной истории, стал его учителем и дал ему чувство причастности к большой цели.

Лель
Лель был единственным ребёнком в преуспевающей московской семье. Его отец преподавал в Таможенной академии, а мать была врачом. Дед Леля по материнской линии был известным писателем. Родители считали Леля необыкновенно одарённым и сильно его избаловали. Он поступил в университет, но учился вполсилы. Увлечённость маргинальными идеями привела его в кружок модного в литературных подвалах Воянинова, поклонники которого считали его и гениальным писателем, и философом, и оккультистом.
Воянинов приблизил к себе Леля и то развращал его лестью, называя его своим лучшим учеником, то заставлял Леля ревновать, демонстративно его игнорируя и приближая к себе других. Лель был и в самом деле талантлив, Воянинов это видел и манипулировал Лелем, одновременно завидуя ему. На семинаре Воянинова Лель впервые встретил Демидина. Константин Сергеевич посмеивался над Вояниновым, считая его жуликом, и появлялся на его семинарах лишь для того, чтобы изучать энергетику экзальтированной толпы.
Встреча с Константином Сергеевичем поразила Леля, и он быстро признал его авторитет. В Демидине был какой-то стержень, и знаменитый вояниновский шарм ничуть на него не действовал. Из-за потери ученика Воянинов затаил на Константина Сергеевича злобу, но в глаза ему улыбался, чувствуя за ним непонятную силу. Своим последователям он объяснил, что сам отправил Леля к Демидину набираться мистического опыта, хотя в кругу ближайших поклонников обзывал Демидина энергетическим вампиром и предсказывал, что тот плохо кончит. Демидин об этом, конечно, знал по своим кагэбэшным каналам.
Теперь Лель казался совсем своим среди древлян, но Константин Сергеевич думал, что его новое увлечение прочным не будет – слишком уж он избалован, чтобы долго сосуществовать с другими на равных правах. Лель может уйти из группы, думал Константин Сергеевич, но пока он этого не осознаёт, старается вести себя скромно и приносит пользу.

Дифракторы
В том, что ему понадобится Вова Понятых, Демидин не сомневался. Парень проявил редкую чувствительность. Тогда в лесу он впал в особое состояние, которое Демидин давно научился распознавать.
В какой-то момент Понятых повалился на траву и, казалось, заснул, блаженно улыбаясь. Но, глядя на его дрожащие веки, Демидин понимал, что он не просто спит – он ощущает обрывки другой реальности, за которой Демидин охотился долгие годы. Такую чувствительность необходимо использовать.
Кроме того, Понятых уже работал на КГБ и его можно будет посвящать в такие тонкости, о которых Демидин не имел права сообщать остальным древлянам.
О том, как именно встраивать его в группу, Демидин пока не думал, рассчитывая на то, что интуиция сама подскажет ему, что делать. Ему требовалась небольшая подсказка, и он вглядывался в окружающее, пока не ощутил знакомый бодрящий холодок под сердцем.
У входа в подъезд на скамейке сидели двое нетрезвых парней с мутной аурой бодуна и агрессивности. Четыре глаза уставились на него с вызовом. Эта парочка просилась в руки мастера. Демидин замедлил шаг и велел Василию и Лелю подниматься к Петьке. Те послушно исчезли в тёмном провале подъезда.

Константин Сергеевич медленно, как дрессировщик к тиграм, приблизился к скамейке. Один из парней начал демонстративно массировать кулаки.
Дружески улыбаясь, Демидин наклонился, разводя ладони в стороны в наполовину приветственном, наполовину ироническом жесте. При этом он приблизился к сидящим на расстояние вытянутой руки. Парни начали приподниматься. Один из них успел промычать «чо».
Демидин столкнул их головы быстрым охватывающим движением. Раздался тупой стук, и оба отключились. Их головы повисли, опираясь одна на другую. Демидин вытащил из кармана плаща приборчик, похожий на грубо, но прочно сделанный радиотелефон. Он нажал на кнопку, и приборчик зажужжал. Константин Сергеевич наклонил его к лицам потерявших сознание людей. Издалека казалось, что журналист берет интервью у двоих друзей. Те рассказывают о чём-то трогательном и в порыве чувств прижались друг к другу.
Демидин начал подкручивать круглую штуковину на своём приборчике. В какой-то момент жужжание сменилось ритмическими шорохами. Демидин похлопал оглушённых людей по щекам, и те медленно пришли в себя. Первое, что они увидели, было лицо человека, глядящего на них с отцовской нежностью.
– Очнулись, дурашки? – спросил человек. – Вы рады меня видеть.
Они счастливо засмеялись. Конечно, они были рады его видеть.
– Ни о чём не думайте, – сказал человек.
Их мысли исчезли, и в сознании осталась белая, как тундра, пустота.
– За мной, – поманил их человек, отходя к дому. Они заторопились за ним, опасаясь потерять его из виду.
Константин Сергеевич уходил к подъезду. Двое семенили следом, не отрывая от него глаз. Они ни разу не споткнулись. Демидин отметил про себя, что часть их сознания продолжала функционировать вполне независимо от гипноза. Психика человека настолько сложна, размышлял он, поднимаясь по лестнице (он старался не упускать возможности поупражняться), что полностью, до глубины подавить его свободу, видимо, невозможно.

Полёт в темноте
Демидин толкнул дверь в Петькину квартиру и, не снимая плаща, прошёл в комнату. Пара уличных хулиганов шли за ним, как утята за своей мамой. Разговоры в комнате прекратились. Петька, Василий, Лель и Вова Понятых удивлённо хлопали глазами.
Демидин обернулся к загипнотизированной паре:
– Ложитесь на пол. Лицом вниз, ногами к дивану, головами к окну.
Те бухнулись на ковёр.
– Как вы это сделали, Константин Сергеевич? – восхитился Василий.
– Обычный гипноз, – небрежно сказал Демидин.
Петька подошёл к лежащим.
– У, быдло, – сказал он.
– Это они к тебе цеплялись? – спросил Василий.
– Да, – злобно сказал Петька.
Вид у него был такой, как будто он их хотел пнуть.
Демидин посмотрел на Вову.
– Ну здравствуй, Владимир.
– Здравствуйте… Константин Сергеевич, – пробормотал Вова, смущаясь.
– То, что здесь произойдёт, останется между нами, договорились? – спросил Демидин.
Что было делать Вовке? Его раздирало между верностью старшему лейтенанту Конькову и КГБ и нарождающейся преданностью Константину Сергеевичу. Сказать «нет» не мог. Сказать «да» – значило обмануть Демидина, поскольку обо всем увиденном он будет обязан доложить Конькову. Демидин наблюдал за его душевными муками с сочувственной улыбкой.
– Договорились, – промямлил Вовка.
У него было муторно на душе от своего двуличия. Кроме того, у него опять появилось чувство, что Демидин знает больше, чем кажется.
– Вот и славно, – сказал Демидин, – садитесь, мальчики, в позицию номер четыре. Вокруг этих, – он указал на двоих, лежащих параллельно друг другу. – Они будут дифракторами. Вова, ты в центре. Будешь фокусом психооптической системы.
Он поставил стул между головами неподвижно лежащих на полу парней. К их ногам Василий и Петька придвинули ещё три стула. Демидин усадил Вовку на свой стул лицом к окну. Василий, Лель и Петька уселись позади. Демидин встал между лежащими дифракторами прямо за Вовкой и положил ему руки на голову.
Получилось нечто отдалённо напоминающее лодку – Вовка был её носом, Демидин стоял на капитанском мостике, а Василий, Петька и Лель были кормой.
Эта форма была недавним изобретением Демидина: «корма» являлась генератором энергии, «днище», где находились дифракторы, было стволом психооптической системы, а в фокусе находился медиум, от которого требовались чувствительность и чистота восприятия. Сам Демидин выбирал направление излучения и управлял медиумом.
Эксперименты показали, что пучок психического излучения способен пробить фанерную доску на расстоянии до тридцати метров, но Демидина такого рода результаты интересовали скорее как способ убедить начальство в том, что его исследования необходимо продолжать. В идеале «корма» должна была состоять из нескольких рядов людей, расставленных в форме параболической антенны, тогда, согласно расчётам, можно было бы прожечь лист тонкой брони.
К сожалению, консерваторы, которых было много в руководстве КГБ, не давали расширять масштабы экспериментов. Ещё одной проблемой была изнашиваемость дифракторов. Демидину приходилось экономить на мелочах и терять время.

– Начинаем! – скомандовал Демидин. – Левый кормовой!
Петька старательно загудел, вытягивая тонкую шею.
– Правый кормовой! – сказал Демидин.
Василий, сидевший позади справа, тоже начал гудеть низким голосом.
– Думаем о Родине! – приказал Демидин. – Думаем о её бескрайних просторах.
Он наклонился к уху Вовы Понятых и сказал ему тихо:
– Ты ни о чём не думай, просто жди.
– Центральный кормовой! – снова крикнул Демидин. – Думаем о её прозрачных и чистых реках.
В общий хор включился Лель.
Вовка почувствовал, что лежавшие у него на затылке ладони Демидина начали нагреваться. Прошло ещё несколько минут. У него закружилась голова и появилось ощущение нереальности происходящего.
– Стоп! – закричал вдруг Демидин. – Патриоты хреновы! Сожжём дифракторы к чертям собачьим.
Он наклонился к одному из лежащих и приподнял его за плечо. Тот улыбался, пуская розовые слюни. Демидин в ярости обернулся к кормовым.
– Я приказал думать о Родине! Кто думал о бабах?
Он грозно посмотрел на Петьку.
– Извините, – промямлил изничтоженный Петька. – Я старался, но вы как сказали думать о реках, я представил…
– Русалку, – улыбнулся Лель.
– Ему что о реках, что об озёрах, – хмыкнул Василий.
Петька сидел красный как рак. Демидин чертыхнулся и почесал затылок, раздумывая. Древляне замерли в ожидании.
– Ладно, – сказал Демидин, – попробуем что-нибудь простое, детское… Помните пионерскую речёвку? Приготовиться… Кормовые!
Раздалось гудение кормовых.
– Раз, два! – начал Демидин.
– Три, четыре! – рявкнули Петька, Василий и Лель.
– Три, четыре! – закричал Демидин.
– Раз, два! – отозвался хор.
– Кто идёт?
– Мы идём!!
– Кто поёт?
– Мы поем!!
– Кто шагает дружно в ряд?
– Наш космический отряд!
– Сильные! Смелые!
– Ловкие! Умелые!
Вове казалось, что он сходит с ума. Лежащие на полу дифракторы вздрагивали, будто через них пропускали ток. Руки Демидина напряглись на Вовкиной голове.
– Полный вперёд! – командовал Демидин. – Давайте, мальчики! Поднажмите, соколики!
Кормовые издали нечленораздельный рёв. Дифрактор справа затрясся и глухо выкрикнул в ковёр:
– Ахтунг!
– Бля! – хрипло ответил ему выхлоп дифрактора слева.
– Ахтунг!
– Бля!
– Ахтунг!
– Бля!

Внешняя стена Петькиной квартиры постепенно исчезла. На улице было темно, только тускло светила пара фонарей, да в доме напротив кое-где желтели окна. В одном показался силуэт женщины, окно открылось, и раздался крик:
– Людка! Зараза такая, сколько раз тебе повторять. Ужинать иди!
– Щас, – лениво ответила невидимая Людка, – пять минут.

С улицы тянуло дымком. Вовка ощутил, как лодка приподнялась над полом и начала выдвигаться в весеннюю ночь. Голоса дифракторов приобрели благородный металлический тембр.
– Ахтунг.
– Бля.
– Ахтунг.
– Бля.
– Ахтунг…

С высоты седьмого этажа Вова Понятых увидел тёмные комья деревьев и чёрные коробки гаражей. Вдалеке кто-то чиркнул спичкой и закурил. Было прохладно. Лодка медленно опускалась вниз. Оказавшись метрах в трёх от земли, она неуверенно поползла вперёд, словно протискиваясь сквозь уплотнившееся пространство. Вова казался себе живой статуей, вроде тех, которые прикрепляли на носах старинных кораблей. Он только хлопал глазами, поражаясь происходящему. Чесалась спина, но он сидел смирно, не смея шевелиться, – ладони Демидина впивались в его темя как огненные пауки.
Константин Сергеевич Демидин торжествовал. Его глаза горели огнём древних завоевателей, а волосы искрились от статического электричества. У его ног ритмично басили дифракторы. Сзади солидно гудели кормовые. Тусклые пятна бесцветного пламени плясали по барельефным ликам Петьки, Леля и Василия.
Изредка дифракторы сбивались с такта, и тогда воздушную лодку встряхивало. Она проползла над скамейкой у подъезда, над тёмным пустым двором, над гаражами и мусорными баками у соседнего дома. От проплывших под ними баков тянуло протухшей капустой.
Через несколько минут Вовка ощутил, что Демидин начал осторожно поворачивать лодку назад. У него заныла шея. Дифракторы подёргивались от перенапряжения, и к их молодецкому гудению начали примешиваться жалобные скрипы. Прошло ещё несколько минут, и лодка почти упёрлась в стену Петькиного дома. Она остановилась и висела, покачиваясь, над знакомым подъездом. «Как алкаш в очереди», – вдруг подумал Вовка и хихикнул. Тут же он получил отрезвляющий подзатыльник от Демидина.
Предстояло ещё преодолеть несколько метров подъёма к Петькиной квартире и расслабляться было нельзя.
Чтобы подняться, Демидину пришлось использовать людей на полную мощность. Он оглянулся и озабоченно осмотрел людей. Петькино маленькое личико сморщилось от усталости. Глаза Леля закатились, его рот раскрылся, и он стал похож на утомлённого сатира. Лоб Василия был покрыт крупным потом, но он выглядел лучше остальных.
Сантиметр за сантиметром лодка карабкалась вверх. Дифракторы почти выдохлись, и, казалось, только стальная воля Демидина, как трос, поднимает всех. Наконец они вползли в распахнутую стену Петькиной квартиры. Демидин выпрыгнул из теряющей очертания лодки и начал похлопывать по щекам Петьку, Леля и Василия, выводя их из транса. Позади них из пустоты медленно восстанавливалась стена.
Вовка поднялся со стула, поражаясь, насколько онемело его тело. Один из дифракторов дёрнул ногой и всхлипнул. Демидин озабоченно постучал по нему носком туфли – так шофёр грузовика проверяет давление в колесе. Он хмыкнул и, похлопав себя по карману, вытащил зажигалку и пачку сигарет. Его руки дрожали. Он выглядел до предела измотанным, но довольным.
На «корме» понемногу приходили в себя. Петька протирал слезящиеся глаза. Василий ошарашенно смотрел в пространство. Его лицо застыло, будто он хотел что-то сказать, но остолбенел, не начав фразы. Лель моргал, кончиками пальцев ощупывая лицо. Его локоны слиплись от пота и выглядели инфантильно, как бараньи кудряшки.
Путешествие окончилось.

– Давайте всё приберём, – сказал Демидин.
Древляне начали расставлять стулья по местам. Демидин наклонился к лежащим на полу дифракторам.
– Повернитесь, – приказал он.
Дифракторы с кряхтением повернулись лицами вверх. Их измученные физиономии выражали желание быть полезными. На щеках отпечатался рисунок ковра.
– Как тебя зовут? – спросил Демидин у правого дифрактора, небритого парня с выпирающим кадыком.
Тот захлопал глазами и с трудом произнёс:
– Костик.
– А тебя? – спросил Демидин левого.
– Санёк, – ответил тот.
– Увлечения у вас есть? – спросил Демидин.
– Ну… – начал было Костик и развёл руками в неопределённом жесте, охватившем потолок Петькиной квартиры и её стены.
– Ясно, – хмыкнул Демидин.
– Футбол, – развил мысль Костика Санёк.
– Футбол – британская игра, – недовольно сказал Демидин. – Любите народные виды спорта. Городки, лапту, кулачный бой. Любите наше государство. Наш народ, его культуру, историю и верования. Русских писателей: Пушкина, например. Вот у тебя, Санёк, имя, как у Пушкина. Знаешь хоть, как Пушкина звали?
– Тоже Санёк?! – поразился Санёк.
– Александр Сергеевич, – сдерживая улыбку, сказал Демидин.
– Пролетарии, – сердито пробормотал Петька.
Санёк недоумённо взглянул на Петьку и сморщился. Он попытался что-то вспомнить, но не смог.
– Они к тебе цеплялись? – спросил Петьку Демидин.
– Они, – подтвердил Петька. – Караулят возле подъезда. Двое на одного…
– Больше не будут, – сказал Демидин.
Он посмотрел на дифракторов.
– Запомните всех, кто сейчас находится в комнате. Будете им подчиняться. Ясно?
Дифракторы закивали головами. Демидин обернулся к Понятых.
– Прикажи им что-нибудь.
Вовка захлопал глазами.
– Ну, не знаю… – замялся он. – Скажите «мяу».
– Мяу, – с рабским усердием повторили дифракторы.
– Детский сад! – усмехнулся Демидин.
Он снова повернулся к дифракторам.
– На счёт три вы идёте во двор, садитесь на скамейку и спите. Утром забудете всё, что здесь произошло. Раз. Два. Три.
Дифракторы побрели к выходу.
– Проводи их, – сказал Демидин Петьке. – Проследи, чтобы не расшиблись на лестнице.
Петька проводил дифракторов до выхода из подъезда. Они уже подходили к двери, когда он вдруг приказал:
– Стоять!
Дифракторы остановились.
– Класс! – восхитился Петька. – На колени!
Дифракторы бухнулись на колени.
Петька подумал, что бы такое им ещё приказать, но ничего не приходило в голову.
– Встать, – сказал он, и тут его осенило. – Будете меня называть «ваше благородие». Ясно?
– Ясно, ваше благородие, – сказали дифракторы.
– Прелестно! – сказал Петька. – Пошли вон.

Глава 5

Вова Понятых встречается с Ирой
Вова Понятых решил не ждать автобуса и отправился к метро пешком. Он был переполнен впечатлениями и не замечал ничего вокруг. Закапал было дождь, но уже через несколько минут ветер разогнал тучи и на небе засверкали звёзды.
Он шёл, думая о Демидине и древлянах. То, что с ним случилось, было слишком огромным и неожиданным. В нём, как и во многих людях, может быть, и во всех, всегда жила смутная вера в чудеса, и вот с ним произошло настоящее чудо.
Он шёл мимо большого гастронома по Новой Запорожской улице. Когда он миновал освещённую стеклянную витрину, позади послышалось чьё-то дыхание. Вовка вздрогнул от неожиданности и обернулся.
Умильно наклоняя голову и неуверенно помахивая хвостом, на него глядел большой лохматый пёс. Его глаза говорили, что, мол, не знаю я, кто ты такой и что здесь делаешь, но неплохо было бы чего-нибудь и пожрать. Вываленный наружу язык подкреплял эту мысль.
Вовка наклонился и вытянул руку. Пёс приблизился и вежливо лизнул его ладонь. К его ошейнику была прикреплена металлическая бляха. В витринном свете просматривались выгравированные паутинкой буквы: «Джек, Новая Запорожская, дом 128, квартира 206». Собака явно потерялась, и Вовка пошёл разыскивать сто двадцать восьмой дом.
Дом он нашёл минут через пять. Дверь в двести шестую квартиру была обита тёмной кожей с кнопочками. Джек замахал хвостом и залаял. Изнутри раздался женский голос.
– Наконец-то! Заходите, открыто.
Вова открыл незапертую дверь и увидел увешанный одеждой коридор. Джек бросился к стоящей на полу миске с водой и принялся шумно лакать.
– Да войди же! – прозвучал тот же голос.
Удивляясь, Вовка прошёл в комнату и обомлел. На диване, покрытом чем-то напоминающим шкуру леопарда, возлежала одетая в нечто пенистое пожилая женщина. Тыльную сторону руки она положила на густо намазанный кремом лоб. Вовка застыл, смущаясь. Идиотизм ситуации дополнялся тем, что мадам его не видела – на её веках лежали кружочки огурца.
– Где ты его нашла? – простонала женщина. – Снова на мусорке? Вы меня до могилы доведёте!
Замерший Вовка смотрел, как её рука неотвратимо двигается к кружочкам, снимает их, её глаза распахиваются и расширяются от ужаса. Мадам издала убойной силы визг, в котором можно было различить «маньяк» и «убивают». «Убивают» Вовка услышал уже на бегу. Что угодно, лишь бы не слышать истеричного женского вопля. Он пронёсся мимо двери в комнату, мимо замершей собаки, с удивлённой морды которой капала вода, дальше по забрызганному полу на лестницу и – как можно быстрее вниз – вылетел из дома. Сбегая по лестнице через три ступеньки, он чуть было не сбил с ног поднимавшуюся навстречу девушку с заплаканным лицом.
Он выскочил на улицу, и за ним с грохотом захлопнулась дверь подъезда. Он постоял с полминуты, понемногу приходя в себя.
– Вот блин! – сказал он в темноту с чувством.
Потом поднял голову к усеянному звёздами небу, перевёл дух и пошёл к метро.

Погромы в Узбекистане
Необычайно душный июнь наваливался на Москву.
Из Узбекистана донеслись слухи о погромах турок-месхетинцев. Говорили, что всё началось с пьяной драки, после которой узбеки ринулись громить месхетинцев. Будто бы милиция ни во что не вмешивалась, а по улицам шла озверелая толпа, которая врывалась в дома и убивала всех – мужчин, женщин, детей, даже собак. Людей заворачивали в ковры, обливали бензином и сжигали, детей надевали на колья и несли по улицам.
Старший лейтенант Коньков слушал и не верил, не верил до тех пор, пока сам не услышал рассказ родственницы, которая позвонила его родителям из Ферганы. Она работала в детском саду и была в помещении вместе с детьми, когда во двор ворвалась пьяная от убийств толпа. Детей удалось спрятать в стоявшие у стены шкафчики для одежды, воспитательницы легли на пол. Их спасло чудо – на входных дверях снаружи висел замок, показавшийся закрытым. Замок на самом деле был открыт, но обкурившиеся коноплёй погромщики решили, что детский садик пуст. Они разбили несколько стёкол и ушли в поисках новой крови, оставив в живых смертельно перепуганных воспитательниц и так ничего и не понявших детей.
Люди ждали жёсткой реакции Кремля, но не дождались. Горбачёв решил военную силу не применять. Многие в КГБ были возмущены – бездействие только провоцировало новые конфликты, а местная партийная и криминальная шушера быстро привыкала к безнаказанности.

Антоша Феодоров перевербован по ошибке
У старшего лейтенанта Конькова тем временем случилась неприятность на работе.
Антоша Феодоров, с таким трудом выпестованный руководитель кропоткинских кришнаитов, перестал появляться в ашраме и не выходил на связь. Только Коньков принялся выяснять, в чём дело, как его вызвали к начальству, которое уже знало о происходящем больше, чем сам Коньков, о чём ему не без ехидства сообщило. Оказалось, что Антон увлёкся православием, крестился и решил порвать с кришнаизмом.
Пикантность ситуации заключалась в том, что органы узнали о случившемся от священника, крестившего и исповедовавшего Антона, – отца Леонида, работавшего в соседнем отделе. Причём сам отец Леонид в то время был атеистом – он попал в церковь по заданию КГБ.
Всё произошло случайно. Одетый в оранжевый балахон Антоша блуждал неподалёку от «Кропоткинской», бряцал колокольчиками и приставал к прохожим с проповедями. Драгоценный ученик Прабхупады излучал тусклое вегетарианское сияние и томился от желания поделиться радостями своей веры. На беду, он буквально столкнулся с отцом Леонидом и прицепился к нему с проповедью.
Он поведал отцу Леониду, что Христос является одним из перерождений Кришны. Бывший отчего-то не в духе отец Леонид посоветовал Антоше не совать свой нос в духовные материи.
На что Антон кротко улыбнулся и сообщил, что Кришна являлся человечеству под разными именами – в том числе в образах Христа, Будды и, наконец, недавно в образе благословенного в четырёх мирах Шри Шримады Бхакти Веданты Нараяны Махараджа Прабхупады.
В эти минуты Шри Шримада Махарадж ещё имел возможность спасти своего ученика. Он мог бы явиться в образе золотой голубки, которая приземлилась бы на зацелованное июньским солнышком Антошино темечко и поразила бы отца Леонида своим видом. Он мог бы превратиться в свирепого слона и растоптать отца Леонида за его оскорбительное неверие в Кришну. Он мог бы пролиться цветочным дождём, предстать в виде симпатичной пастушки-гопи или на худой конец материализоваться в образе милиционера, который разогнал бы спорщиков.
Но Махарадж, очевидно, был занят в своих четырёх мирах, и спор продолжился на улице, затем в метро, а потом дома у вошедшего в раж отца Леонида, который завёлся не на шутку. Антоша отбивался, но его вскормленная на тыквенных бульончиках увлечённость была сметена напором отца Леонида. Прозревший Антоша пожелал креститься. И только исповедуя его, отец Леонид осознал, что он натворил. Можно сказать, произошла производственная травма, и Антоша был ранен дружественным духовным огнём из соседнего отдела КГБ.

А старшему лейтенанту Конькову теперь предстояло расхлёбывать заварившуюся кашу.
Он сидел у отца Леонида в квартире, пил с ним чай и думал, как выкрутиться. Антоша должен был зайти с минуты на минуту. Отец Леонид виновато глядел на Конькова.
– Согрешил я, Димитрий Никодимович, – вздохнул он.
– Да уж, – с досадой подтвердил Коньков.
– Но откуда же я мог знать? – воскликнул отец Леонид. – Вижу, русский человек вырядился чёрт знает во что! Мне давно было интересно, отчего люди верят? Мы вот с вами атеисты – смотрим на вещи трезво, а те, кто верят в Бога, – они-то почему верят? По глупости? Многие вроде бы не дураки…
Коньков не ответил.
– Он мне говорит: «Сердце моё – зеркало, в котором нет ничего, кроме Кришны, – продолжал отец Леонид. – Всё, мол, существующее – вечность. Я его спрашиваю: «Ты крест на мне видишь?» Он говорит: «Вижу». Я говорю: «Значит и крест этот – тоже часть вечности, и я тоже?» Он говорит: «Да». «Тогда, – говорю, – я тебе от имени вечности заявляю, что кришнаитство твоё – чушь». Затащил его к себе, обрабатывал, пока он не сказал, что хочет креститься. А потом, уже на исповеди, он меня спрашивает: «Не грех ли, если я сотрудничаю с нашими секретными органами, с КГБ например».
Коньков вздохнул.
– Так и сказал: «Например»! – воскликнул отец Леонид. – А я думаю вот это да, я же своего товарища перевербовал!
На кухне засвистел чайник.
– Лёня, принести вам чайник? – послышался женский голос из другой комнаты.
– Ничего, мама, я сам! – закричал отец Леонид и побежал за кипяточком.
– Что же ему теперь сказать? – продолжил он, вернувшись. – Спрашиваю: «Ты в какую веру перешёл – нашу или иностранную?» Он говорит: «Нашу». «Ну и секретные органы, – говорю, – тоже наши! Понял?» Он сказал, что понял, но я думаю, что не до конца.
Коньков скорбно крутил в руках чашку.
– Слушайте, – промямлил он, – на нем держится наша работа в одной из кришнаитских групп. Мы потратили много сил, чтобы расчистить для него место. Что хотите делайте – человек должен вернуться в строй.
– Бог даст, выкрутимся, – сказал отец Леонид.
В дверь позвонили.
– Открыто! – крикнул отец Леонид, разглаживая бороду и приосаниваясь.
Старший лейтенант Коньков пересел на стоящий в углу комнаты стул.
Вошёл Антоша.
– Здравствуйте, батюшка, – сказал он елейным голоском.
Вместо привычного оранжевого одеяния на Антоше были короткие брючки и косоворотка. Заходя, он смиренно глядел в пол и заметил Конькова не сразу. А когда заметил, окаменел было, но овладел собой и, с вызовом не замечая взгляда старшего лейтенанта, пошёл к батюшке, наклоняясь, чтобы поцеловать ему руку. Старший лейтенант Коньков укоризненно посмотрел на отца Леонида.
Отец Леонид виновато крякнул и вдруг выдернул руку из-под вытянутых Антошиных губ. Антоша изумлённо уставился на батюшку.
– Садись, – буркнул отец Леонид.
Антоша сел, косясь на Конькова.
– Расскажи-ка нам с товарищем старшим лейтенантом, – начал отец Леонид, покашливая, – как ты дошёл до такой жизни? Покинул боевой пост!
– Да как же я к кришнаитам пойду, батюшка, – сказал Антоша, – вы же мне рассказывали, что это сатанинское место.
– А если бы я тебе сказал Родину предать, – сердито сказал отец Леонид, – ты бы и тогда меня послушал?
– Вы же сами сказали, что Кришна их – бесовщина, – возмутился Антоша.
– Да, говорил, – согласился отец Леонид. – Но, с другой стороны, сам посуди, что они тебя там – убивать заставляли, что ли? – спросил он. – Ведь нет? Или воровать? Тоже нет. Значит, многия заповеди там соблюдаются. Многия и многия заповеди.
Антоша молчал и хмурился.
– А скольким людям они помогли! – продолжил отец Леонид. – Постятся, мирные, как овечки, не сквернословят, не пьют, не безобразничают. Бедным еду раздают.
– Они – богохульники, – сказал Антоша и с достоинством перекрестился.
Но в его глазах была неуверенность.
– Может, они и богохульники… – вздохнул отец Леонид, – а без нас-то с тобой, знаешь, куда они попадут?
– В геенну огненную, – сурово сказал Антоша.
Отец Леонид покачал головой.
– Нельзя тебе их бросать. Ты побыл бы у них.
– Что же мне, батюшка, в православие их обращать?
– Не сразу, не сразу, – поспешно сказал отец Леонид, бросив боязливый взгляд на Конькова. – Тебе товарищ старший лейтенант скажет, что делать. Твоя обязанность быть на своём посту. Понимаешь?
Антоша вздохнул и кивнул головой.
– Не сердитесь на него, товарищ старший лейтенант, – попросил отец Леонид Конькова, – дайте ему задание, и он справится.
Коньков критически посмотрел на Антошу.
– Справишься? – спросил Антошу отец Леонид. – Что молчишь?
– Справлюсь, – потупившись, сказал Антоша. – Можно вопрос товарищу старшему лейтенанту?
– Задавай, – сказал отец Леонид.
– На исповедь мне ходить можно? – спросил Антоша.
Коньков переглянулся с отцом Леонидом.
– Раз в месяц, – разрешил он.
– Благодарствую, – сказал Антоша.
Коньков мысленно выругался: «Вот и работай с такими! Детский сад, а не сотрудники».
– Что ж, Антон, – сказал он, – ещё одно нарушение – и пощады тебе не будет.
Он подумал и добавил:
– И батюшка тебя накажет. По духовной линии, так сказать.
Ситуацию, таким образом, удалось выправить, хотя Конькова теперь не покидало неприятное чувство, что Антоша оказался далеко не таким надёжным сотрудником, как ему казалось.

Глава 6

Психологическая оптика
У Константина Сергеевича Демидина тем временем дела шли великолепно. Недавний полёт из Петькиной квартиры стал его очередным достижением.
Когда энергия колебаний в психооптической системе достигала критических значений, нормальные физические законы переставали работать. Могла ослабнуть гравитация, и система переходила в состояние медленного полёта. Само физическое пространство порой истончалось, и тогда сквозь него проглядывали неизвестные формы то ли растительного, то ли животного происхождения. Иногда психооптическая система могла превратиться в настроенную на отдельного человека своеобразную гипнотическую пушку.
Однажды Демидин, управляя группой из шести человек и держа в руках фотографию одного диссидента (сам этот диссидент находился в изолированной палате института Сербского), сумел вызвать у того нервный припадок. При этом в какой-то момент Демидин почувствовал себя буквально вброшенным в сознание неизвестного ему человека.
Ему показалось, что он очутился в другой Вселенной. Он стоял на тёмной равнине, края которой терялись в тумане. На чёрном небе скорее ощущались, чем светили звёзды. Демидин был здесь посторонним, и чуждые энергии пронизывали его дрожащее тело.
Загремел или, скорее, захохотал гром, и сквозь серию вспышек он начал различать картины из жизни человека, во внутреннем мире которого он находился. Ему казалось, что ему бросают подачку и в то же время высмеивают. Демидин был напуган и оскорблён одновременно.
Потом всё исчезло, и он увидел вокруг себя ошарашенные лица ассистентов. Рядом лежали потерявшие сознание дифракторы. Пахло палёным, и рёбра Демидина ныли. Уже дома он обнаружил, что на его груди обгорели волосы.
Пока шёл эксперимент, диссидент, за которым внимательно наблюдали, лежал в горячке, и в бреду, который аккуратно записывался, он сообщил кое-что полезное о своих друзьях.
Результаты эксперимента, описанные Демидиным, вместе с этими записями были отправлены по инстанциям наверх и неожиданно заинтересовали управление внешней разведки.
Демидин был вызван на доклад в их аналитический отдел. Слушали его там очень внимательно. Вопросы задавали тихо и вежливо. У Демидина создалось впечатление, что о его опытах уже многое знают.
Он ушёл с чувством, что произвёл хорошее впечатление и не ошибся. Программа исследований была продлена на два года, и ему разрешили привлекать людей для экспериментов вне стен КГБ. Затем продолжился изнурительный путь учёного – опыты, неудачи, новые опыты, бессонные ночи и впустую потраченные дифракторы.

Личная жизнь Константина Сергеевича не сложилась – его жена выползла из его жизни к любовнику, утащив за собой мебель и оставив на его сердце раны и вмятины. Разводы в КГБ не поощрялись, но ему за талант простили всё. Демидин заполнял свою жизнь работой, и ощущение важности того, что он делал, давало ему силы.
Он оказался первооткрывателем психологической оптики – науки, которая сейчас была бы связана с его именем, если бы не осталась глубоко засекреченной. Демидин впервые сформулировал простой и гениальный тезис о том, что приборы для этой новой науки нужно строить не из проводов и шестерёнок, а из людей, аккуратно расставленных в узлах резонирующей системы.
Теоретическая подготовка этих людей большого значения не имела, но их общий настрой оказывался крайне важным. Постепенно выяснилось, что успех определяют единые чувства, а головы играют всего лишь вспомогательную роль.
Затем Демидину пришла мысль создать полурелигиозную группу, где он был бы лидером и где он мог бы распоряжаться совокупной душевной энергией членов группы по своему усмотрению.
Так появились древляне. Случаев, подобных ночному полёту над гаражами и мусорными баками, было достаточно, чтобы питать их восторженную веру в Константина Сергеевича. Хотя они и не сомневались в той мифологической каше, которую он специально создал для них из когда-то прочитанных книг, пожелай он – и они могли бы поверить во что угодно: в йогу, дзен-буддизм или в таинственные свойства языка суахили.

О том, как появились древляне
Забавно, что, хотя и не вполне серьёзно, тема суахили когда-то обсуждалась в КГБ. Когда Демидин только утверждал план своих исследований, на одном из совещаний возник вопрос, какую именно идеологию лучше использовать для настройки набранной для психооптических экспериментов группы. Среди возможных вариантов рассматривались: группа друзей милиции, казачий хор, тайное скифское братство и любительский театр. Демидин сказал, что тайное общество лучше всего отвечает научным целям, так как тайна сама по себе задаёт чувство единства и общий настрой. Он тогда пошутил, что даже «группа познания тайн языка суахили» подойдёт.
Но присутствующий на совещании генерал Олег Борисович Лаков потребовал, чтобы Демидин не заговаривался, и подчеркнул, что они на совещании не в бирюльки играют, а занимаются важным для страны делом.

Утром 15 июня 1989 года Константин Сергеевич Демидин сидел в кресле, раздумывая о новых опытах.
Дверь в его кабинет была закрыта, и он позволил себе водрузить на стол ноги – как раз между листами с отпечатанными на машинке результатами исследований и бронзовым бюстом Дзержинского.
Худое лицо Дзержинского было недовольно – чёрные офисные туфли Константина Сергеевича закрывали новые поразительные результаты, приведённые в таблице-соответствии номер шестнадцать. Таблица описывала зависимость силы психооптической системы от ориентации дифракторов в позиции номер четыре «катер».
Зазвонил телефон. Демидин поднял трубку и поморщился, услышав голос генерала Лакова:
– Зайди-ка.

Генерал Олег Борисович Лаков
Олег Борисович Лаков славился расплывчатостью формулировок, за что и получил кличку Облак. В Контору он был направлен из аппарата ЦК КПСС с целью укрепления связей КГБ с центральными партийными органами.
Демидин пересёк предбанник и – дежурная улыбка секретарю – вошёл. Облак разговаривал по телефону. Взглянув на Демидина, он указал ему бровями на свободное кресло. Брови у Облака были пушистыми, а лицо – округлым и гладким, словно на румяную поросячью попку нацепили пшеничные колоски, под которыми приклеили проницательные глазки.
Демидин сел. Положив трубку, Облак воззрился на него, попытавшись изобразить орлиный взгляд, что при его физиономии было непросто. Некоторое время он сдвигал брови и выпячивал нижнюю губу, впиваясь в Демидина пронизывающим взором. Но скоро устал, заморгал и расслабился. Колоски отплыли в исходное положение. Облак поднялся из кресла, сцепил ручки на животе и поплыл по комнате.
– Будет у нас через две-три недели второй секретарь горкома партии товарищ Леонард Борисович Звягинцев.
Слово «товарищ» Облак произносил, как «товарищч». В те времена лёгкое косноязычие считалось народным, и было модным в партийных кругах.
– Приказано ознакомить товарища Звягинцева с нашими разработками, – продолжал Облак. – Расскажешь о своей работе. У тебя будет тридцать минут. По верхам не плавай, но в детали чрезмерно не вдавайся. Увязывай с текущим моментом, но не теряй перспективы. Готовься, ускоряй своих людей, но чрезмерно не спеши. Чем нужно будет помочь – скажешь, но не зарывайся с просьбами – ты у нас не один. Ясно?
– Так точно! – сказал Демидин, про себя выругавшись.
Но Облак не пожелал успокоиться.
– Ты хоть понимаешь, какое это доверие? – строго спросил он.
– Так точно! – отчеканил Демидин, вытягиваясь.
Глазки у Облака засверкали, и пшеничные брови дёрнулись к переносице.
– Можете и-и-тить! – сказал он.
– Есть! – выкрикнул Демидин.
Он повернулся кругом и пошёл к двери строевым шагом, чувствуя себя клоуном. Но зато Облак, похоже, был удовлетворён, и пока что его можно было выкинуть из головы вместе с его дурацкими докладами и сосредоточиться на работе.

Глава 7

Алёнушка
Через неделю Вова Понятых снова приехал к Петьке на собрание древлян. Кроме Константина Сергеевича, Леля, Василия и Петьки, он увидел там красивую сероглазую девушку с каштановыми волосами до плеч.
– Ира, это Владимир Понятых, Вова, это Ира, – церемонно сказал Петька. – Ира учится в пединституте. Она играет в студенческом театре.
– Приятно познакомиться. Но мне кажется, мы встречались, – сказала Ира.
Она смотрела Вовке прямо в глаза и улыбалась. Он подумал, что Ира, наверное, в своём студенческом театре научилась так хорошо улыбаться. Ему тоже показалось, что он где-то её видел. Он напрягал память, глядя на её лицо, и вдруг вспомнил пса, которого он вернул хозяевам, и глупую историю с женщиной, которую он перепугал. Наверное, она до сих пор думает, что он сумасшедший или вор. А Ира… – это же та самая девушка, с которой он столкнулся тогда на лестнице.
Он покраснел, и Ира засмеялась.
– Мама больше не думает, что ты преступник, – сказала она, улыбаясь, и на её улыбку невозможно было наглядеться. – Мы с ней всё спокойно обсудили и во всём разобрались. Если бы она знала, что я тебя встречу, она бы попросила у тебя прощения. Большое спасибо за Джека! Мы так переволновались, боялись, что он совсем потерялся.
– Пожалуйста, – выдавил из себя Вова.
Ему очень хотелось как-нибудь сострить, но, как назло, ничего не приходило в голову.

Демидин начал занятие с молитвы древнему славянскому богу мудрости по имени Шут-Чернобог.
– Ой да, ты Шут-бог-Чернобог, – сказал он, разглядывая Петькину люстру. – Знамо мы та колядо та. Млеко теляткам, мудрятко волчаткам. Подай!
И все повторили хором:
– Подай!
«Вечно я должен выдумывать какой-нибудь бред, чтобы их настроить, – раздражённо подумал Константин Сергеевич, – вместо того чтобы работать с нормальными ассистентами».
– Поговорим о русских сказках, в которых зашифрованы тайные знания, – сказал он.
Он обратился к Лелю.
– Рассказывай, что успел подготовить.

– Сравним наши сказки с иностранными, – волнуясь, начал Лель. – В европейских сказках какой-нибудь Питер-дудочник заманивает детей в пещеры или канализационные трубы. Или Ганс-угольщик при помощи чёрта заменяет сердце на кусок угля. В западных сказках отсутствуют высшие цели, а герой вполне определяется своей профессией плюс степенью своей жадности. Хотя встречаются изредка благородные и самоотверженный натуры – например, рыцари.
С другой стороны, восточные сказки – апофеоз обжорства и лени. В «Тысяче и одной ночи» венцом желаний персонажей является соединение с какой-нибудь липкой от сладостей принцессой или обладание караваном верблюдов, нагруженных золотом.
– Западная сказка похожа на добротно сделанный сапог или на шкатулку со сложным механизмом, – сказал Лель. – Восточную я бы сравнил с переспелым персиком. И только русская сказка выдерживает сравнение с небом и росой. В ней есть воздух, музыка и тайна.
Демидин посмотрел на часы.
– А какие тайны ты видишь, например, в сказке «Алёнушка и братец Иванушка»? – спросил он.
Лель задумался. То, что ему пришло в голову, было в духе Воянинова.
– Что ж, – неуверенно начал он, – Алёнушка трижды запрещает Иванушке испить водицы, препятствуя его инициации в мага. Но Иванушка всё-таки превращается в козлёнка, трижды перекувырнувшись через голову. Вода в козлином копытце – источник тайных знаний. Трижды Алёнушка, не понимая стремления брата, пытается его остановить. Но в конце концов Иванушка надевает на себя звериное обличье и становится бешеным фавном, бросающим исступлённые хлопья пены на анемичные цветы женских страхов.

Демидин задумался. Ему было неважно, каким именно образом заставить группу выделить энергию. Комбинация, предложенная Лелем: смерть, магизм, звериные обличья – могла бы работать, но она имела оргиастический привкус, который был Демидину неприятен.
– Данная интерпретация недостаточно патриотична, – сказал Демидин. – Перечитайте сказку ещё раз.
Лель поджал губы, но спорить не решился.
Храня молчание, Петька, Василий, Лель, Вовка и Ира по очереди склонялись над книгой «Русские народные сказки» а потом садились на диван. Демидин прохаживался перед ними, скрестив руки, и глядел в потолок.
– Кто именно является ключевой фигурой? – спросил он. – Ведьма, Алёнушка, Иванушка, купец – кто? Если мы это поймём, мы найдём источник силы, зашифрованный в этой истории.
Вова Понятых покосился на остальных. Его взволновало то, что Демидин так серьёзно отнёсся именно к этой сказке. Именно её Вова очень любил в детстве. Когда ему было лет шесть, он даже плакал разок, представляя Алёнушку тоскующей на дне пруда. Для него главным лицом в сказке всегда была Алёнушка.
– Главным лицом является народ, – предположил Василий. – Иванушка, Алёнушка, её будущий муж-купец и даже ведьма – они все народ. Они ссорятся вместо того, чтобы освободиться от внешних угнетателей.
– А где здесь внешние угнетатели? – спросил Демидин.
Василий замялся. В большинстве историй, рассказанных Константином Сергеевичем, присутствовали иностранцы, чаще всего разведчики и диверсанты, которые точили зубы на Россию.
– Что думают остальные? – спросил Демидин.
– Алёнушка, – сказал Петька.
– Может быть, купец? – спросил Василий. – Он ведьму победил. Без него они все бы сгнили в рабстве.
– Алёнушка, – сказал Вова.
Демидин снова посмотрел на часы.
– Мы не можем тратить слишком много времени, – сказал он. – Поэтому я вам просто скажу: главным героем является Алёнушка. Теперь вопрос. Кто же такая Алёнушка?

– Я думаю, – сказал Вова, и его голос зазвенел от волнения, что он может сморозить глупость, – Алёнушка – это Родина, Россия.
Но Демидин согласно кивнул.
– Правильно. Алёнушка – это Россия.
Ира посмотрела на Понятых с улыбкой, и он расправил плечи.
– Знаете, что удивительно, – задумался Лель, – в русских сказках часто присутствует тема похищения и заточения героини. Заточение не просто в башне, а именно в стране смерти… Смотрите, Кощей похитил Василису и запер её в своём царстве. Алёнушку утопили – снова погребение заживо.

Эксперимент с ведьмой
Пора было начинать. Константину Сергеевичу отчего-то стало зябко. У него вдруг защемило сердце, но он усилием воли заставил себя думать о деле.
Он посмотрел на то место на гобелене, в котором скрещивались Петькины сабли. Древляне ждали молча. Демидин взял стул, поставил его посреди комнаты и подвёл к нему Иру.
– Садись сюда. Будешь Алёнушкой. Представляй, что ты связана на дне пруда. Толща воды давит на твоё тело… Иванушку скоро зарежут, и ты не можешь ему помочь. Твой жених живёт с ведьмой, укравшей твой облик… Остальные оставайтесь на диване. Вова, садись сюда, между ними. Остальные настраиваются на страдания Алёнушки. Вы должны начать жить её муками. Выбросьте из головы всё, кроме сочувствия к Алёнушке. Потом мы превратим жалость в желание отомстить.
Он обернулся к Вове.
– Очисти сознание. Настраивайся только на меня.
Демидин снова посмотрел на Иру.
– Ты – Алёнушка. Всё зависит от того, насколько они, – он кивнул в сторону дивана, – проникнутся жалостью к тебе.
– Я понимаю, Константин Сергеевич, – сказала Ира.
Она слегка растрепала волосы, чуть подвинула платье, так что её плечо приоткрылось, и опустила голову.
«Какая она красивая», – подумал Понятых и перепугался, что все заметили, как он на неё пялится.
– Так хорошо, Константин Сергеевич? – спросила Ира.
– Хорошо, девочка, – ответил Константин Сергеевич. – Вот ещё, нам понадобится ведьма…
Он полистал «Русские народные сказки» и поставил книгу на столе так, чтобы всем стала видна жуткая сгорбленная старуха с живыми злобными глазами и скрюченными пальцами.
– Повторение – мать учения, – сказал Демидин, – Ира входит в образ Алёнушки. Василий, Лель и Пётр, начинайте с жалости к Алёнушке. Одновременно глядите на ведьму и копите в себе ненависть. Вова сосредотачивается только на мне и ни о чём специально не думает.
Он указал пальцем на ужасную старуху.
– Это из-за ведьмы Иванушка превратился в козлёнка! Это она точит ножи, чтобы его зарезать. Из-за неё Алёнушка мучается на дне пруда. А эта ведьма, торжествующая злобная баба, приняла Алёнушкин вид, чтобы обманом отнять у неё жениха. Представьте, что я – Алёнушкин жених, единственный, кто может спасти её и Иванушку. От вас ко мне будет приходить энергия. А я попробую её использовать.
– Как? – спросил Лель.
Демидин на мгновение задумался.
– Попробую убить ведьму. Начинаем! Ира, давай по тексту.
Ира закрыла лицо руками и сказала со стоном:
– Ах, братец мой Иванушка! Тяжёл камень на дно тянет, шёлкова трава ноги спутала, жёлты пески на груди легли.
– Внимание на Алёнушку! – приказал Демидин. – Алёнушка – ещё раз.
– Ах, братец мой Иванушка! Тяжёл камень на дно тянет, – повторила Ира.
– Сосредотачивайтесь, – сказал Демидин. – Петя, что ты чувствуешь?
– Сволочь эта ведьма, – злобно ответил Петька.
– Внимание на ведьму! – сказал Демидин.
Петька сжимал и разжимал кулаки.
– Змея подколодная… – начал заводиться Василий. – Алёнушку нашу под воду… Гадина, тварь.
– Бедная Алёнушка… Ненавижу колдунью, – тихо сказал Лель.
Древляне смотрели на Иру-Алёнушку с состраданием. Ей тоже было жалко свою загубленную ведьмой молодую жизнь. Но ещё сильнее её сердце болело за братца, превращённого ведьмой в козлёночка, и за обманутого жениха.
Думая о младшем брате, она всё больше смотрела на сморщенное Петькино лицо. Вдруг сестринская, чистая любовь к нему вспыхнула в ней и сделала для неё понятными глубины Петькиной души – его вечно уязвлённую гордость, его телячью зависимость от женской ласки, надежду найти защиту и понимание у Демидина, его беспомощное хвастовство и никому пока не заметную склонность к пьянству. Ещё ей было страшно за неведомого, но уже любимого ею жениха, и тяжесть болотных вод, в которые погрузили её тело, давила невыносимо.
Она закрыла глаза и начала раскачиваться от безысходности. Всей душой устремлённые к ней древляне, сами того не замечая, раскачивались вместе с ней. Посреди общего горя перед ней, как корабль из тумана, проступало волевое лицо Демидина и его наливающиеся металлической силой глаза.
Сквозь Вову Понятых к Демидину текли волны сострадания к Алёнушке и бешеной ненависти к ведьме. Странным образом два эти чувства не соединялись, а существовали параллельно друг другу, будто по дну согретой солнечным светом речки, как змеиное тело, ползла холодная ртуть.
Вова Понятых бросил взгляд на ведьмино злобное лицо. Её неестественно яркие глаза были окутаны живым паром. Они колебались, двигались, разглядывая присутствующих со жгучим интересом. Вова заморгал, захлёбываясь от подступающей к его горлу силы, струящейся сквозь него к Демидину. Время изменилось вокруг него, и минуты скользили сквозь его сознание, как рыбы, проплывая и возвращаясь, и он не знал, сколько их миновало, когда рядом раздался тонкий и истошный Петькин крик, почти визг:
– Смерть ведьме!
– Смерть! – бухнул низкий голос Василия.
И ледяной шёпот Демидина запечатал приговор:
– С-с-смерть…
Послышался короткий хлопок, с шелестом перелистнулась убитая страница, и запахло горелой бумагой.

– Закончили, – сказал Демидин обычным, будничным голосом.
Он подошёл к столу и принялся рассматривать книгу. На месте глаз ведьмы сквозь всю толщу книжного тома зияли две обугленные дырки – каждая размером со спичечную головку. Восхищённые древляне сгрудились вокруг.
– Класс, Константин Сергеевич. Правда, это класс? – говорил Петька.
– Так можно и человека грохнуть, – сказал Василий.
– Для этого нужно направить излучение в мозг, – предположил Лель.
– Ну, до такого нам ещё расти и расти, – заметил Демидин. – Если будем плотно тренироваться – минимум полгода.
– Давайте тренироваться два раза в неделю, Константин Сергеевич? А? Давайте? – суетился Петька, потирая руки.

Ира сидела на стуле заплаканная, обессиленная и всеми забытая. Она поправила платье и волосы. Её поташнивало. Возможно, она слишком поверила в свою роль. В душе она всё ещё чувствовала себя Алёнушкой. Даже этот суматошный Петька по-прежнему оставался ей родным братцем.
И вот он, как и все остальные, и как симпатичный Вова Понятых, и такой талантливый Лель, пляшут вокруг Демидина и нарисованной ведьмы с пробитой башкой и с упоением обсуждают открывающиеся им возможности… Возможности сводились к убийству на расстоянии… и к чему ещё? Демидин вдруг стал ей неприятен. Ира поднялась и, никем не замеченная, вышла из Петькиной квартиры, тихонько затворив за собой дверь.

Глава 8

Бюрократ Звягинцев
Гении и просто талантливые люди проходят по жизни неузнанными тысячами. Солнечными бабочками вспархивают они на никому, кроме них самих, не видимые цветы инобытия. Вот всё ближе очередная цель, и всё туже натягивается наброшенная на хрупкие крылышки земная нить.
– Мой идеал! – восклицает гений, задыхаясь от восторга и поднимаясь к очередному фантастическому цветку.
– У-упс, – звенит, натянувшись до предела, ниточка, и крылатый дурачок, кувыркаясь, валится на землю.
Удивлённые взгляды коллег и родственников провожают этих людей. Что за нелепые фантазии! Что за неприспособленность к жизни! Однако не всё так просто. Ядерная физика тоже открывалась далёкими от жизни. Основательно и по-хозяйски, как из коров молочко, государства выдоили из этих непрактичных людей секреты создания бомб и ракет.
Отдельного рассмотрения заслуживает природа антигениальности. Словно партнёры в странном смертельном танце, кружатся в поисках друг друга гении и антигении.
Пушкин и Дантес, Моцарт и Сальери, Константин Сергеевич Демидин и Леонард Борисович Звягинцев. До поры до времени их судьбы, казалось бы, ничем не связаны, но когда-нибудь происходит первый несмелый контакт. Первая усмешка Дантеса (или Пушкина?), зависть, змейкой проскользнувшая в душе Сальери, нетерпеливые надежды Демидина, ленивая жестокость сытого партийного бюрократа Звягинцева… Иногда гений выбирает себе антигения, проводя в своём будущем чёрную угольную черту, и Сократ женится на очаровательной, чуть упрямой девушке по имени Ксантиппа. Иногда антигений отыскивает своего гения – так, среди балов, разговоров и лёгкого общения в свете, Дантес отыскал своего Пушкина и начал ухаживать за его женой.
Дантес нашёл Пушкина, Сократ женился на Ксантиппе. А Демидин погубил свои мечты, наткнувшись на Звягинцева, и тем самым его увековечил.

Леонарду Борисовичу Звягинцеву в те времена было около сорока. Его жизнь сложилась удачно – женитьба не совсем по любви, но и не только ради карьеры и успешная служба в партийных органах.
В конце восьмидесятых Леонард Борисович искренне поддерживал перестройку. Портреты Горбачёва висели и в его рабочем кабинете, и дома, в гостиной. Немного позже, когда приблизился развал Советского Союза, портреты Горбачёва исчезли и вместо них появились фотографии демократов Ельцина и Собчака. Сначала исчез Собчак, потом Ельцин, и освободившееся место занял поясной портрет Владимира Владимировича Путина. К этому портрету Леонард Борисович питал особые чувства. «Мой последний, – думал он, вздыхая. – Этот меня точно переживёт».
Житейская мудрость и умение договариваться позволили Леонарду Борисовичу Звягинцеву преуспеть там, где многие сложили головы. Он даже чуть было не стал губернатором, но в последний момент его обошли конкуренты. Но членом Государственной Думы он всё-таки стал. Впрочем, кто только не стал членом Государственной Думы! Уличные охламоны Костик и Санёк, подвернувшиеся Демидину и побывшие его дифракторами, тоже впоследствии стали членами Государственной Думы.
Но самым значительным эпизодом в жизни Леонарда Борисовича, его прямым вкладом в историю человечества стала именно встреча с Демидиным. Однако, если бы его спросили о Демидине лет двадцать спустя, этот пожилой, холёный, насытившийся жизнью человек ответил бы:
– Это какой Демидин? Не родственник ли Валентина Эдуардовича? Или тот, который чуть было не сел при Борисе Николаевиче?
Нет, не тот, что чуть не сел при Борисе Николаевиче. И не художник Демидин, выставку которого вы посещали с супругой, и не массажист-виртуоз Демидин, творящий, как говорят, чудеса. А тот бородатый малахольный учёный из КГБ, так не к месту полезший к вам со своими дурацкими идеями в далёком 1989 году. Помните?
Покажите ему старую фотографию Константина Сергеевича, и Леонард Борисович, поднеся её поближе к выцветшим глазкам, покачав головой, скажет:
– Не припоминаю…
Он в самом деле не припоминает. Но его душа помнит – она помнит всё! Следите за его глазами, смотрите внимательно – видите, как замаслились они! Видите, как лицо Леонарда Борисовича озарилось довольством, видите, как облизал его губы высунувшийся было и сразу спрятавшийся розовый язычок?

Демидин перед крушением
Никогда ещё Константин Сергеевич не был так полон надежд, как в эти роковые недели. Он закончил наконец подробный отчёт, в котором были описаны основные постулаты психологической оптики и результаты последних опытов.
Казалось, судьба благоприятствует ему: удачные эксперименты, благоволение Облака, появление в группе Вовы Понятых – всё складывалось, одно помогало другому. Вера Демидина в свои силы окрепла как никогда. Возможности создания принципиально новых систем вооружения казались безграничными. Когда-нибудь психологическая оптика позволит уничтожать командование противника на расстоянии, даст неограниченные разведывательные возможности и таким образом перевернёт всю технологию ведения войны. Но нужно было торопиться. Положение в стране ухудшалось, и было неизвестно, как долго КГБ будет иметь возможность вести перспективные научные разработки.
Демидин решил ускорить введение Понятых в курс дела. Имея поддержку генерала Лакова, получить формальное согласие старшего лейтенанта Конькова было легко.
В один прекрасный день Коньков встретился с Вовой и официально сообщил ему следующее: Демидин работает в КГБ, Понятых переводится в прямое подчинение Демидина, рассматривается вопрос о зачислении самого Понятых в штат КГБ.
Когда Вовке об этом сообщили, он летал как на крыльях. Константин Сергеевич наш! Работать в штате! Ещё недавно он не решался даже мечтать об этом. Ему казалось, что он навсегда останется внештатным агентом. И вдруг всё изменилось. Он посетил Контору, прошёл собеседование и написал заявление о приёме на работу. Он увидел Демидина в форме, когда тот зашёл на собеседование. Он уже почти стал своим для таких, как Коньков и Демидин.

Константин Сергеевич даже пригласил его к себе домой. Понятых сидел у него, робея и озираясь по сторонам. Всё казалось ему значительным – и простая мебель, и бумаги на столе, и шкаф, заполненный книгами по волновой электродинамике.
– Что ты думаешь о наших экспериментах? – спросил его Демидин.
– Знаете, Константин Сергеевич, – начал отвечать Вова, – раньше я был уверен, что чудес не бывает. Думал, было бы слишком хорошо, если бы они были. Ну, есть стены, дома и то, что мы все состаримся и умрём… Что нужно жизнь воспринимать реалистично. А когда мы вылетели на улицу сквозь стены и когда в книге дырки проделали… Это, конечно, революция в науке…
– Да, это революция, – спокойно подтвердил Демидин.
– Но ведь дело не в науке! – воскликнул Понятых. – Если мы летали вопреки законам физики, значит, есть то, что выше физики!
Демидин снисходительно улыбнулся.
– Да, у нас пока нет подходящих датчиков, чтобы понять, что с нами происходило, – сказал он, – но это ничего не значит. Непонятных явлений много. Возьмём, например, последний эксперимент с ведьмой. Мы провели химический анализ отверстий, проделанных в книге. Всё выглядит так, как будто бумага мгновенно сгорела изнутри. Но она не могла так быстро гореть без подачи кислорода! Эх, если бы нам выделили достаточно ресурсов для исследований! Тогда мы бы понимали гораздо больше. Постараюсь убедить в этом начальство.
– Но причём здесь древляне, Константин Сергеевич? – спросил Вова. – Князь Игорь, сказка про сестрицу Алёнушку…
– Как раз это не имеет значения! – отмахнулся Демидин. – Для наших с тобой древлян подойдут любые эмоционально значимые темы, главное – общая фокусировка. Почему былины и сказки? Потому, что это патриотично. Легче было получить разрешение.
Вовке было приятно слышать это «наших с тобой», но в то же время ему было неловко перед древлянами, которые оказывались обманутыми.
Но ведь была ещё Ольга!
Он рассказал Демидину о своём сне. Демидин слушал внимательно.
– Константин Сергеевич, она живая! – сказал Вовка. – И удивительно, невероятно хорошая. Может быть, она – ангел!
Демидин усмехнулся.
– Эффекты, связанные с полётами, довольно типичны при медитациях на тему Родины, – сказал он. – Но должен признать, что твоя Ольга – это что-то для меня новое.
– Она ждала, что я начну с ней разговаривать, – волнуясь, говорил Вова.
– Романтик ты, Понятых, – как-то особенно грустно улыбнулся Демидин. – Когда-нибудь тебе придётся понять, что мы не имеем права на сентиментальность. Сам видишь, что происходит в стране… Всё трещит по швам. Если на нас нападут американцы, у нас даже не хватит воли ответить ударом на удар.

Понятых и сам, конечно, видел, что страну лихорадит. Проблемы множились, росли цены, и жить становилось всё труднее.
Увеличивалась преступность, появилось множество воров, бандитов и просто жуликов, которые устраивали свои сходки в дорогих ресторанах. Эстраду заполнили вылезшие из этих же ресторанов исполнители – бездарные, похожие на наглых резиновых бесенят. Стало меньше товаров в магазинах. Нарастало недовольство людей. Всё популярнее становился Ельцин, не боявшийся критиковать самого Горбачёва. Многие думали примерно так: спасибо, конечно, Горбачёву, ведь это благодаря ему появился Ельцин, но теперь пора бы Горбачёву уступить Ельцину дорогу.
Однажды, когда представился случай, Понятых даже поговорил об этом со старшим лейтенантом Коньковым. Коньков на разговор пошёл неохотно. Одно дело – вместе посмеиваться над политическими анекдотами, а другое – осуждать действия руководителей страны. В конце концов он сказал:
– Согласен, у нас сейчас не всё в порядке. Но, как бы то ни было, государство останется, а значит, ему будут нужны такие, как мы с тобой. Помяни мои слова: если будем делать, что приказано, то без работы не останемся.

Глава 9

Роковой доклад
Наступил день доклада Звягинцеву.
Константин Сергеевич проснулся засветло и поехал на работу раньше обычного. День обещал быть ясным, но утро было прохладным, почти холодным. На стоянке перед массивным зданием Конторы было много свободных мест. Редкие прохожие торопились мимо высоченных дверей с гербами.
Демидин миновал дежурного, поднялся по лестнице и пошёл по длинным коридорам, прижимая к себе пробитые насквозь «Русские народные сказки», словно талисман.
Через дальнее окно пробивалось утреннее солнце. Почти все кабинеты были ещё пусты, и только из немногих дверей торчали наружу ключи. Торчащий ключ означал, что хозяин кабинета находится внутри. В Конторе разрешалось запираться, но полагалось оставлять возможность проникнуть в кабинет снаружи. Знающим людям ключи могли сообщить также кое-что об их владельцах – чаще всего они были похожи друг на друга, и только начальство позволяло себе небольшие вольности – какие-нибудь несерьёзные колечки или брелоки, на которых сейчас блестели солнечные лучи.
Демидин чувствовал нервное возбуждение, странный бездумный оптимизм. Он напоминал себе, что всё может оказаться сложнее, чем кажется, но ничего не мог с собой поделать – в его душе уже звучали победные трубы. Нет на свете такого руководителя, думал он, кого не убедили бы ошеломляющие результаты его опытов. Налицо неоспоримый, понятный любому идиоту прорыв.
Константин Сергеевич не был наивным мечтателем и понимал, что результаты встречи с руководством бывают непредсказуемы. Но слишком давно в нём копилась усталость от необходимости бороться за продолжение исследований, от вечной унизительной зависимости от милости начальства.
Он зашёл к себе в кабинет и промаялся два часа, оставшиеся до встречи со Звягинцевым, то бродя из угла в угол, то перебирая бумаги с результатами опытов. Странно, размышлял он, от какой чепухи могут зависеть события, способные изменить ход истории. Глуповатый Лаков, партийный бюрократ Звягинцев – и судьба целой страны. Константин Сергеевич иронически улыбался, но смешно ему не было.

Генерал Олег Борисович Лаков прибыл в комнату заседаний за пятнадцать минут до назначенного времени. Он прохаживался вокруг длинного стола неторопливой львиной походкой, окидывая хозяйским взглядом его блестящую поверхность, металлический поднос, чистые стаканы, бутылки с минеральной водой и стоящие вокруг стулья.
Личное присутствие генерала Лакова не было необходимым для того, чтобы обеспечить порядок в таких обыденных вещах, как стол, стулья и минеральная вода, но Олег Борисович, подобно опытному полководцу, предпочитал осмотреть поле битвы заранее. Ощутить его, прочувствовать предстоящую встречу с начальством. Восстановить чистоту восприятия. Жизнь наполнена возможностями, которыми нельзя пренебрегать.

Он уселся на один из стульев и, вдыхая лёгкий запах сосны и лака, исходящий от новой мебели, начал освобождать сознание от ненужных мыслей. За игровым столом сегодня незначительный полугений-полушарлатан Демидин и влиятельнейший, полезнейший Леонард Борисович Звягинцев.
Матч проводит генерал Лаков. С точки зрения Демидина – тупой партийный работник, разыгрывающий из себя солдафона. А с точки зрения Звягинцева – старый знакомый, тонко разбирающийся в жизни, готовый быть полезным человек. Олег Борисович погладил ладонями прохладную поверхность стола, прикрыл глаза и начал делать дыхательную гимнастику.

Когда Демидин вошёл в комнату для заседаний, он увидел Лакова, который прикидывался погружённым в чтение какой-то бумажки, наугад, конечно, выуженной из лежащей перед ним папки.
Не поднимая носа и не отвечая на приветствие, Лаков буркнул, что Леонард Борисович Звягинцев «задерживаются» и махнул в сторону свободных стульев. Демидин уселся напротив, раздражаясь на Лакова за это лакейское «задерживаются», а также и на Звягинцева, который наверняка занимается партийными глупостями вместо того, чтобы прийти вовремя и слушать о результатах важной научной работы.

Наконец, после получасового томления, зазвонил внутренний телефон и Лакову сообщили о прибытии гостя. Прошло ещё минуты четыре, и в сопровождении дежурного капитана в комнату вступил облачённый в мерцающий, как драгоценная чешуя, костюм Леонард Борисович Звягинцев.
Леонард Борисович перенял благостную манеру общения с подчинёнными, свойственную Горбачёву и ставшую почти обязательной для любого партийного деятеля, заботящегося о своей карьере. Идя по коридору, он как раз размышлял о том, что при всех своих недостатках Горбачёв всё ещё главный человек в стране. Ведь это ему пока ещё подчиняются армия, Министерство внутренних дел, а также сверхмощная машина КГБ.
Но Горбачёв пренебрегает этими важнейшими инструментами управления, сосредотачиваясь на общении с народом и с депутатами. Особенно жаль было КГБ, но Леонард Борисович чувствовал, что на ближайшие несколько лет КГБ – тонущая организация и находиться к ней близко будет опасно. Скоро, скоро уйдёт она на дно, как «Титаник», и многих неосторожных может затянуть в бездну ужасный водоворот.
А ведь и Коммунистическая партия утонет без КГБ, страшно об этом подумать, а ведь утонет. Несмотря на то что Горбачёв и является пока что самым влиятельным человеком в стране, драгоценная влага, пьянящая сердца человеков, – власть понемногу покидает его и Кремль, ручейками растекаясь по кулуарам очередного Съезда народных депутатов, журчит мимо болтливых демократических лидеров и потоком, уже целой рекой народной надежды течёт к загородной дачке Бориса Николаевича Ельцина. К забулдыге Ельцину ещё придётся привыкать, думал Звягинцев, входя в комнату для заседаний.

Завидев входящего Звягинцева, Лаков и Демидин вскочили, а Лаков радостно вскрикнул:
– Здравствуйте, дорогой товарищ Звягинцев!
– Здравствуйте, товарищи, – отвечал Звягинцев, поздоровавшись с Лаковым за руку, и мелькнув в сторону Демидина благосклонной отеческой улыбкой.
– Это товарищ Демидин, наш талантливый учёный. Работает над проблемами психотехнической оптики, – сказал Лаков.
– Психологической оптики, товарищ генерал, – поправил его Демидин.
– Тебе никто слово не давал, – шутливо насупился Лаков.
– Отчего же, Олег Борисович, – тоже шутливо вмешался Звягинцев. – Демократия в том и состоит, чтобы каждый советский человек мог открыто поправлять другого советского человека.
– Святая правда, товарищ Звягинцев, – сказал Лаков.
– Обсуждение – опора демократии, – развил свою мысль Звягинцев. – Демократия позволяет видеть перспективу.
– Не пожалеем себя ради перспективы, – сказал Лаков, ласково заглядывая в чистые глаза Леонарда Борисовича.
«Ты-то не пожалеешь», – улыбаясь, подумал Звягинцев, и спросил:
– Всё так же рвётесь к работе, товарищ Лаков?
– Рвусь, товарищ Звягинцев! Только скажите, что делать. Жена говорит: «Побереги здоровье», а я не могу без работы. Таким, видно, и помру.
Лаков вздохнул.
Леонард Борисович тоже вздохнул.
«Что за чушь они несут», – подумал Демидин.
Лаков хотел вздохнуть ещё разок, но решил не переигрывать и предложил:
– Разрешите приступить к докладу.
– Пожалуйста, – разрешил Звягинцев.
– Приступайте к докладу, товарищ Демидин, – обернулся к Демидину Лаков, словно переводя с орлиного языка руководителей на воробьиный язык старших научных сотрудников.

Наконец Демидин начал описывать свои открытия. Звягинцев слушал не перебивая и всё ещё улыбаясь, хотя его улыбка стала чуть более отрешённой. А Демидин тем временем распалялся, рассказывая о своих достижениях: о проникновении в тайны чужого сознания и о полётах.
Поглядывая на Звягинцева, Демидин не мог оценить его реакцию. Понимает ли он, насколько поразительно то, о чём ему сейчас рассказывают? Что он думает об открывающихся возможностях?
Ничего нельзя было угадать по сиятельному лицу Леонарда Борисовича, улыбка которого была несравненно загадочнее той, что прославила средневековую итальянскую женщину, а ведь Леонард Борисович не просто загадочно улыбался, но ещё и излучал видение неких перспектив, стратегическое мышление, начальственную справедливость, а если понадобится, то и строгость.
Демидина он слушал вполуха, думая о том, что пора найти кого-то, кто бы познакомил его с Ельциным, и о том, что страна катится в тартарары. А они здесь, в КГБ, всё ещё живут как в космосе и разрабатывают никому не нужные штучки-дрючки. Вот уж на кого ставить нельзя, так это на таких лунатиков. Хотя Лаков кажется человеком серьёзным.
Демидин тем временем перешёл к последнему опыту. Он показал пробитую книжку, раскрыв её на картинке с ведьмой с дырками вместо глаз, и увлечённо описал открывающиеся возможности.
– Считаю, – докладывал Демидин, – что психологическая оптика позволит проводить физическое устранение вражеского командного состава по фотографиям или телевизионному изображению. Кроме того, открываются новые перспективы в разведывательной деятельности.
Он замолчал.
– А как насчёт народного хозяйства? – рассеянно спросил Звягинцев.
В горле у него немного пересохло. Он бросил взгляд на бутылку с минеральной водой, и к ней тотчас же устремился чуткий Олег Борисович Лаков.
– Простите, не понял вопрос, товарищ Звягинцев, – недоумённо сказал Демидин.
Звягинцев неожиданно оказался перед скучной необходимостью объяснять, что он имел в виду.
– Ну, помочь… народному хозяйству, – объяснил он, пытаясь вспомнить, о чём говорил Демидин, и от этого раздражаясь. – Предсказывать землетрясения. Увеличить надои скота.
«Что за чушь он мелет!» – поразился Демидин.
– Или плодоносность хлопчатника, – подсказал Лаков, поднеся Звягинцеву стакан с минеральной водичкой.
– Вот-вот, – согласился Звягинцев.
– Почему хлопчатника? – спросил Демидин, вскипая. – Почему не яйценоскость кур?
– Вы дерзите товарищу Звягинцеву! – всплеснул руками Лаков.
– Если Родина прикажет, – рассудительно сказал Звягинцев, прихлёбывая прохладную воду, – будем заниматься курами.
– Будем, – сказал Лаков, преданно смотря на Звягинцева.
Звягинцев аккуратно поставил стакан на стол.
Лаков вздохнул, приходя в себя от созерцания Звягинцева, и его взгляд медленно опустился на Демидина.
– Какие будут рекомендации относительно продолжения работ, Леонард Борисович? – спросил он, с едва заметной иронией изучая Константина Сергеевича.
Демидин похолодел. Он понял, что зашёл слишком далеко.
Звягинцев рассматривал Демидина с любопытством, будто редкое насекомое. Наконец он облизнул губы, поджал их, помолчал, наклоняя голову набок, и неторопливо произнёс приговор:
– Есть мнение, товарищи: опыты товарища Демидина пока приостановить. До прояснения их хозяйственного значения. Как вы думаете, Олег Борисович?
– Полностью согласен! – воскликнул Лаков.

Это был удар. Демидин потрепыхался ещё минуты три, что-то доказывал, даже упомянул стратегическую линию партии, но натыкался, как на стену, на снисходительную улыбочку Звягинцева.
– До прояснения, – вторил Лаков.
Встреча закончилась.

Демидин был сам не свой. Ему казалось, что разваливается главное дело его жизни. Он похудел, и у него стало дёргаться веко. В поисках выхода он пошёл советоваться со знакомым полковником из аналитического отдела. Тот порекомендовал не высовываться, по крайней мере несколько недель. Сказал, что, может быть, всё обойдётся. Намекнул, что Лаков, конечно, идиот (как раз в этом полковник ошибался!), но спорить с ним никто не будет – слишком большие у него связи.
Только сейчас Демидин понял, как счастлив он был ещё совсем недавно. Зачем он лез на рожон? Теперь, казалось ему, уже ничего не поправить.
На самом деле и Лакову, и Звягинцеву было безразлично, продолжатся ли эксперименты Демидина или нет, а сам он был для них слишком мелкой пешкой, и даже не пешкой, а так, кем-то подвернувшимся под ноги и надерзившим по глупости. Лаков про себя посмеивался над Демидиным и собирался помучить, чтобы он впредь вёл себя повежливее.
Если бы Демидин послушался мудрого полковника из аналитического отдела и не суетился бы ещё какое-то время, возможно, всё бы наладилось. Но вот уже много лет вся жизнь Константина Сергеевича сосредотачивалась в этих исследованиях, и теперь этот волевой и уверенный в себе человек сходил с ума от неизвестности и обиды, изводя себя размышлениями о том, как исправить положение.
Сменит ли чёртов Звягинцев гнев на милость? Может быть, стоит поговорить с Лаковым? В эти дни Демидин начал задумываться о решительном эксперименте, о чём-то окончательно доказывающем, какое колоссальное значение имеет психологическая оптика.
Но прежде он пошёл к Лакову. Тот придуривался и возобновить эксперименты не разрешил. Предложил прояснить ценность психологической оптики для животноводства. Нельзя ли, например, с помощью психологической оптики гипнотизировать коров так, чтобы они лучше доились.
Демидин перестал собирать древлян, отделываясь короткими звонками. Те недоумевали, но относили происходящее к таинственным и важным делам, которыми был занят их учитель.
А учитель в это время мучился в поисках выхода.
Чтобы доказать свою правоту, ему необходимы были люди, много людей, но теперь ему их никто не даст. А как было бы здорово – получить человек пятьдесят, выстроить их как параболическую антенну, примерно так, как выстраивают на сцене хор, и шарахнуть по чему-нибудь – хоть самолёт сбить, или проломить стену, или хотя бы разбить стекло в кабинете у американского президента. Пятьдесят человек – это сила. Если они будут настроены на одну волну, энергии должно хватить на что-то невероятное.
В разгар этих размышлений, где-то в начале сентября 1989 года, у Демидина зародилась роковая мысль использовать настоящий хор во время какого-нибудь концерта. Ведь большой хор, думал он, это несколько десятков людей, самой песней настроенных на одну тему, лучше всего какой-нибудь военной или патриотической песней. Если в фокус излучения поставить Володю Понятых, шансы на успех должны быть высокими.
Осталось найти подходящий хор и пробраться на выступление вместе с Понятых. Придётся обойтись без дифракторов и психооптические потоки будет нелегко контролировать. Но зато в распоряжении Демидина окажется целая река энергии. Ему останется направить её, импровизируя на ходу, и совершить нечто такое, что заставит не только Звягинцева и Лакова, но и их начальников, само правительство, самого Горбачёва обратить внимание на психологическую оптику и навсегда защитить Демидина и его работу от идиотов.
Обдумав эту идею, Демидин позвонил Понятых и предложил ему купить билеты на выступление какого-нибудь хора военно-патриотической тематики. Он старался говорить спокойно, но Вовка чувствовал, что Константин Сергеевич взвинчен.
Подумав, Вовка предложил Академический ансамбль песни и пляски Генерального штаба Советской Армии. Получив согласие, он выяснил, что ближайшее выступление будет 27 сентября, когда ансамбль вернётся из Северной Кореи.

Глава 10
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир
    А. С. Пушкин. Клеопатра

Ансамбль Генерального штаба
Трудно было назвать страну, где бы не побывал в те годы Академический ансамбль песни и пляски Генерального штаба, являющийся, так сказать, поющим и танцующим лицом Советской Армии. Летом 1989 года ансамбль посетил Италию, где участвовал в концерте в Риме и имел большой успех. Публике особенно полюбились песни «Калинка-малинка», «Смуглянка-молдаванка» и лихой матросский танец «Яблочко». Покинув Италию, ансамбль продолжил турне по Франции, затем на короткое время вернулся в Москву, по железной дороге отправился на Дальний Восток страны, а потом ещё дальше, в Северную Корею, где его выступление посетил корейский диктатор Ким Ир Сен.
Главная северокорейская газета сообщила: «Маршал-Отец, любимый вождь товарищ Ким Ир Сен посетил концерт ансамбля песни и пляски Генерального штаба Советской Армии. Во время исполнения песен “Калинка-малинка” Маршал-Отец улыбался, а во время исполнения песни “Смуглянка-молдаванка” любимый вождь улыбался и аплодировал. Артисты были охвачены благодарностью и не могли удержаться от слёз. Своим выступлением хор воспел своё преклонение перед любимым вождём и учителем товарищем Ким Ир Сеном и перед незыблемой волей корейского народа завершить революционное дело, начатое на горе Пэкту».
После концерта ансамблю устроили красочный пир. Часа через два хозяева, сославшись на местные традиции, отправили в гостиницу женщин-артисток. Вскоре после этого одна из стен зала отодвинулась и начало происходить нечто такое, при воспоминании о чём лица оставшихся в зале мужчин-артистов долгие годы спустя озарялись смущёнными улыбками.
Через несколько дней пропахший рыбопродуктами ансамбль вернулся в Москву. Предстоял новый театральный сезон. Первое выступление было назначено на шесть часов вечера 27 сентября.

Зал должен был быть заполнен – большая часть билетов была заранее распределена между курсантами военных училищ, учениками школ и пенсионерами.
Курсанты были людьми дисциплинированными и готовы были за тридцать секунд собраться и отправиться куда прикажут: в оперу, на петушиные бои, на войну – в общем, куда угодно.
Школьники пытались отвертеться, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства и неизлечимые болезни родственников, но учителя были неумолимы: политическое воспитание считалось необходимым, и где, как не на концерте знаменитого ансамбля, дети должны были стать настоящими патриотами? Кроме того, от лишнего прослушивания «Смуглянки-молдаванки» ещё никто не умирал.
Немногие оставшиеся билеты поступили в продажу в театральные кассы, в одной из которых Володя Понятых и купил два билета в партере – для себя и Константина Сергеевича.

Двадцать седьмого сентября в шесть часов в Большом концертном зале перед залитой лимонно-золотым светом сценой сидели рядом Демидин и Понятых.
Демидин, при всей своей собранности и привычке к самоконтролю, не мог не переживать. Он поставил на карту многое, возможно, всё, что у него ещё оставалось, а ведь дело было не только в нём самом. От его исследований мог зависеть ход истории – например, победа в гонке вооружений, которую Советский Союз вёл с Соединенными Штатами вот уже несколько десятилетий.

В партере сидели в основном люди солидные, но несколько мест было занято школьниками, которые ёрзали, косясь на свою учительницу, даму в платье из чёрного бархата, с каштановым шиньоном на голове и сверкающей брошью на груди.
Пенсионеры солидно покашливали и листали программы концерта, а школьники переговаривались, толкали друг друга и бросались комочками пережёванной бумаги. Иногда они забывались и начинали смеяться. Тогда их учительница медленно, словно танковое орудие, поворачивала на них взгляд, сила которого могла вызвать обморок у быка. Дети замирали и начинали говорить шёпотом, но вскоре забывались, и всё повторялось сначала.

Концерт начался с исполнения песен, посвящённых Великой Отечественной войне, среди них была, разумеется, и «Смуглянка-молдаванка». Потом перешли к народным песням. Эти песни – обычно жизнерадостные, но иногда лирические – должны были описывать счастливую жизнь советского народа. Апофеозом концерта был Гимн Советского Союза, исполнения которого дожидался Демидин, надеявшийся, что Гимн лучше всего подходит для его целей: могучая державная музыка сфокусирует хор и поможет мощным выбросам психической энергии.
Демидин предупредил Вову Понятых, что в нужный момент подаст знак и они пройдут в театральную яму. А пока они сидели на своих местах и готовились слушать «Калинку-малинку».
Певцы знаменитого хора были одеты в форму солдат и прапорщиков Советской Армии, и только солист, тенор, стоявший впереди всех, был наряжен в невиданный белоснежный китель с блестящими пуговицами, золотыми погонами и праздничной окантовкой. На его груди сверкали медали, придавая ему бравый вид. На вид ему было лет тридцать пять или сорок. У солиста имелось небольшое брюшко, свидетельствующее о жизнелюбии и цветущем здоровье.
Пока пели вступление, он широко улыбался, раскачивался и кивал в сторону хора, выражая таким образом восхищение исполнением коллег. Когда вступление хора заканчивалось, наступила очередь солиста.
Его голос как-то незаметно вырос из общего пения, окреп и вдруг стал таким сильным, что хор затих, словно поражаясь силе чувств, охвативших душу солиста, который пел о том, как горячо он любит душу-девицу. Теперь уже певцы хора раскачивались, сочувственно улыбались, глазами и руками указывали зрителям на солиста, давая понять, что уж очень он влюблён и страдает, но ведь дело-то молодое и всё непременно закончится хорошо. Зрители тоже понимали, что за солиста можно не волноваться, и были уверены, что на его горячее чувство душа-девица непременно ответит взаимностью.
После «Калинки-малинки» было исполнено ещё несколько песен и танцев, во время которых Демидин всё чаще заглядывал в программку.
Осталось несколько минут до исполнения Гимна. Константин Сергеевич тронул Вову Понятых за плечо и поднялся. Шёпотом извиняясь, они пробрались мимо школьников и учительницы и направились к оркестровой яме. Учительница возмущённо смотрела им вслед, не понимая, каким же негодяем нужно быть, чтобы уйти перед самым исполнением Государственного Гимна. Школьники наблюдали за Демидиным и Понятых с интересом. Что-то в этой паре внушало им любопытство.
Демидин держал наготове удостоверение сотрудника Комитета государственной безопасности и шёл впереди пригнувшись. Вова следовал за ним не отставая.
Часть музыкантов находилась на сцене с аккордеонами, но оставшееся большинство со скрипками, трубами, тарелками и другими инструментами расположилось в оркестровой яме.
Появление Демидина и Понятых вызвало оживление в оркестре. Старенький, похожий на пушистого гнома дирижёр обернулся и посмотрел на Демидина удивлёнными добрыми глазами. Демидин ободряюще улыбнулся и шёпотом произнёс: «Продолжайте, товарищи», одновременно показывая своё удостоверение, после чего дирижёр тихо и печально вскрикнул, а музыканты принялись делать вид, что не обращают на пришедших ни малейшего внимания.
Несколько стульев были свободны, и Демидин указал Понятых на один из них. Вова неловко сел лицом к зрителям, а бледный Демидин встал позади него. Справа сидел бородач с тромбоном, а слева – высокая женщина, на голубых коленях которой мёрзла крошечная скрипка.
Спели ещё какую-то песню, и наконец объявили Гимн. При исполнении Гимна было принято вставать. Вовка услышал, как поднимаются люди в партере, и одновременно почувствовал на затылке холодные руки Демидина, заставляющие его сидеть.
Константина Сергеевича знобило. Всё теперь зависело от его собранности. Он ощущал на себе чьи-то взгляды – музыканты посматривали на него и Понятых, но ему казалось, что-то ещё изучает его спину с таким неприятным вниманием, как будто шарит холодными щупальцами между его лопатками. Он заставил себя сосредоточиться. Слишком многое теперь зависело от этих коротких минут.

Провал Константина Сергеевича Демидина
Загремело знаменитое вступление Гимна. Впечатление было усилено тем, что Демидин и Понятых находились посреди оркестра. Вокруг них забурлили и заблистали торжественные звуки. Фанфарная волна усиливалась и крепла, и на её гребне взметнулся могучий хор.
Саюз не-руши-МЫЙ
Респу-блик свобо-ДНЫХ…
Вот уже несколько недель Демидин бредил этим моментом. Он стоял, ожидая прилива энергии, чувствуя, как слова Гимна наполняются живым дыханием десятков людей. Шла такая мощь, что его почти сбивало с ног, но его удивило, что патриотических чувств было немного, и исполнители продолжали думать о своём.
Сплоти-и-ЛА наве-КИ вели-и-кая РУСЬ
БАМ-БАМ-БАМ
Это сокрушительное «БАМ» исходило от тарелок и барабана справа. Демидин выругался про себя. Неужели они вообще не понимают, о чём поют? Он изо всех сил пытался уцепиться за темы державы, государства, Родины, которые путались в потоке совершенно посторонних мыслей.
Да здра-вству-ет СОЗ-данный во-лей наро-ДНОЙ
Еди-ный могу-чий СавеЕ-Е-Е-Тский САЮС
БАМ-БАМ-БАМ
Покупки, интриги, иностранные командировки… Какой-то Петренко не поехал в Италию, и правильно, что не поехал. Фамилия нового баритона – Щепкин, а рожа у этого Щепкина красная, как полковое знамя. В последнее время в хор набирают исключительно мордастых… У дирижёрской жены одних норковых шуб четыре штуки. Придётся краснеть на родительском собрании потому, что подлец Колька разбил окно. Бред! Бред! Как Понятых может это выдерживать?
ПА-А-рти-и-я ЛЕ-нина си-и-ла на-РОДНАЯ
Нас к тар-жеству-у каму-НИЗМа ведёт
БАМ-БАМ-БАМ
У Вовы Понятых сильно кружилась голова. «БАМ-БАМ-БАМ» были похожи на удары стенобитных орудий и выбивали из него чувство реальности, и он терял опору и качался, как язык в гудящем колоколе. Он пытался очистить сознание и проводить через себя энергию хора, но в этом оглушительном пространстве он был слишком мал и его слабые попытки не имели значения.
Демидин чувствовал себя деревом, которое ломает и гнёт штормовой вихрь. Направить эту безумную силу он не мог. Но время неумолимо шло, и ему было необходимо что-то сделать – срочно, немедленно, другого шанса у него может не появиться…
В пабе-де вели-ких идей ка-му-низ-МА
Мы ви-дим гряду-щее НА-шей стра-НЫ-Ы
БАМ-БАМ-БАМ
…Он не может контролировать эту лавину энергии. Может ли он хотя бы направить её? Чтобы её направить, мелькнула в его мозгу услышанная где-то мысль…

И кра-снаму зна-ме-ни НА-ше-ей ачиз-ны
…надо ею стать, забыть о себе, чтобы оторваться от земли и понестись вместе с бурей… А потом, в последний момент, навязать ей свою волю. Демидин заставил себя не помнить о реальности и, захлёбываясь в сверкающих вокруг него звуках, почувствовал, как поднимает и поворачивает его вихрь, отрывая от Понятых и от пола, увидел, как бешеными струями закружились музыканты, сцена, зрители, пятна лиц потекли вокруг него белыми лентами, громовые звуки уплотнились…
Мы бу-дем всегда безза-ВЕ-ТНА верны
БАМ-БАМ-БАМ
…мир заполнился невероятной тяжестью, его схватило что-то ужасное, не дающее ему дышать, и когда он думал, что больше не выдержит ни одного мгновения, всё для него кончилось.
Вова почувствовал, как отпустили его руки Демидина. Он оглянулся в поисках Константина Сергеевича и наткнулся лишь на ошарашенные взгляды музыкантов. Тем показалось, что Демидин приподнялся в воздухе, делаясь прозрачным, и, поколебавшись, как пламя свечи, исчез. Зрители услышали, как что-то хлопнуло так, как будто лопнул воздушный шарик. В оркестровую яму пробирался милиционер. В передние ряды потянуло запахом горелой резины.
В четвёртом ряду приподнялась со своего кресла и стала шумно принюхиваться заслуженная учительница. Всю свою жизнь она отдала детям и теперь не ждала от них ничего хорошего. Испепеляющим взором она обводила окрестные ряды, не сомневаясь, что и хлопок, и запах резиновой гари – проделка кого-то из её питомцев. Ей даже казалось, что она знает, кого именно – известного школьного хулигана. Мысленно она уже произносила гневные слова, которые скажет его родителям. Он опозорил всю школу. И когда! Во время исполнения Гимна, когда весь зал стоял, охваченный патриотическими чувствами!
Но её ученик был, конечно, не виноват – он даже не обратил внимания на тот хлопок, с которым исчез Константин Сергеевич, не заметив его, поскольку был занят тем, что вырезал ножичком на спинке кресла впереди себя одно короткое, но выразительное слово.
Демидин исчез, и Вове Понятых пришлось отвечать на множество вопросов. Особенно старался генерал Лаков – он страшно опасался неприятностей, но, когда выяснилось, что начальство виноватых не ищет, так как озабочено другими делами, он решил, что разумнее всего затянуть выяснения обстоятельств происшедшего, а потом обо всем забыть.
Недели через три Вову Понятых и вовсе оставили в покое, и события 27 сентября никак не сказались на его будущей карьере. Один только майор Жук интересовался подробностями, но и его, как и всех остальных, вскоре захватили политические новости.

Падение Бориса Николаевича Ельцина с моста
Дело в том, что спустя считаные часы после исчезновения Демидина упал с моста Борис Николаевич Ельцин – будущий первый президент демократической России, случившееся стало сенсацией и оживлённо обсуждалось в стране.
Ельцин утверждал, что его уронили в Москву-реку сотрудники КГБ, говорил, что едва не утонул, и намекал на причастность к этому самого Горбачёва, который таким образом будто бы пытался избавиться от конкурента.
Официальная пресса писала, что Борис Николаевич по пьяни сверзился с мостика, пересекающего крошечную речку Пахру неподалёку от его же собственной дачи. Плюхнулся он будто бы в мелкую прибрежную грязь, где уснул и откуда его потом выковыривала охрана, а когда он протрезвел, начал рассказывать небылицы о покушении на него КГБ, о том, как его сбросили будто бы в мешке с моста через Москву-реку.
Но народ официальной прессе уже не верил, а Ельцину, наоборот, всё ещё верил безоговорочно.
Событие наделало много шума, и эта история обросла слухами и подробностями, чаще всего неверными.

На самом деле падение Ельцина с моста, ознаменовавшее собой приближающийся распад СССР, как и всякое эпохальное событие, произошло одновременно в трёх мирах: небесном, земном и подземном – и в трёх временах: прошлом, настоящем и будущем. В прошлом – Ельцин уже упал, вздымая брызги и пену, разрезая мутные воды одновременно двух рек: маленькой речушки Пахры и красавицы Москвы-реки. В настоящем – он всё ещё летит, слегка растопырив руки и ноги и о чём-то задумавшись. В будущем – он ещё прилетит, упадёт, вздымая брызги и пену одновременно двух рек: маленькой Пахры и величественной красавицы Москвы-реки.

Прошло ли падение Бориса Николаевича Ельцина с моста не замеченным в небесном мире? Не знаем, думаем, что оно было замечено, но точно не можем этого знать. Слишком удивительно, слишком осмысленно всё, что происходит в этом единственно подлинном мире, и в наших ли силах это описать? Что мы знаем о тех потрясающих местах, где Истина и Любовь царствуют и их светлая власть не оспорена мелкими узурпаторами? Наше воображение с трудом достигает этих мест. Господи, прости и омой нас, перепачканных, излечи нас, исколотых и преданных друг другом, приведи и наши души в сияющее Царствие Твоё!

Проще описывать события земного мира… Всё здесь понятнее – добро и зло схватились в вечной борьбе, любовь и ненависть перепутались в сердцах людей, царьки и жулики борются между собой за несколько ничтожных лет власти, и жизнь здесь так скоротечна, и только наши души вечны… Ах, как вечны наши души!

Нижние миры злее и примитивнее нашего. Почти ничего творческого, светлого не рождается в них, населённых замученными рабами и больными чудовищами. Вообразить их легко – возьмите лицо, исказите его, пока оно не превратится в харю, возьмите животное и сделайте из него монстра.
Населите этими харями и монстрами огромную страну. Вот один из таких миров. Он из тех, где падение Ельцина с моста? незамеченным не останется.
Нескончаемый, изрытый котлованами пустырь освещает бледное солнце – серый круг на тяжёлом небе. Кажется, это солнце – наше, то есть оно та же звезда, что светит и нам, но здесь лучи его с трудом пробиваются сквозь облака. Тепло и влага здесь исходят из самой почвы. Тепло – временами скупое, временами обжигающее, а влага – чёрная, тяжёлая и болотистая. Кто вырыл эти котлованы? Для чего землю рвали тупыми железобетонными блоками, зачем сваривали арматуру, торчащую из них, как переломанные рёбра? Почему, не достроив, бросали один котлован и начинали рыть другой?
Вот на заваленном строительным мусором пустыре соединились два отливающих ржавым металлом ручья, так похожие на две скрещенные сабли, висящие на гобелене в Петькиной квартире. Натыкаясь на кучи гравия, к их перекрестию бредёт ведьма. Она поднимает коричневое морщинистое лицо и вглядывается пустыми, как дырки, глазами в чёрную точку на небе, не летит ли кто?

Часть вторая. Ур

Глава 11

Смерти нет
Да наплевать ведьме на падение Бориса Николаевича Ельцина. И на высокую кремлёвскую политику. И на всё нынешнее московское царство. А ведь есть и у неё мечта! Жизнь её дрожащая по денёчкам, по минуткам, ноженьки слабые по обочинкам, по задворкам скитаться, объедками питаться, начальству на глаза не попадаться. Жива ещё, карга старая? Блестят ли твои глазки-подлянки? Жива пока, благодетели мои, жива. А глазоньки мои не блестят уже. И не вижу я ничегошеньки – ну только чуточки. А всё больше запахи да шорохи. Ну и дура – подохнешь скоро или помочь тебе? Ой, сама подохну, могучий начальник, сама подохну, сама…
Сплюнет начальство и проследует дальше, и посмотрит ему вслед своими дырками хитрая старуха. И тебя она переживёт, и не таких, как ты, пережила, ишь, умчал, тварюга, чтоб твой язык поганый ко лбу прирос, чтоб ты лопнул, ничтожество, тля, а глазки свои она не по глупости потеряла, а инвестировала, а есть и у неё мечта! Эх, была бы она помоложе… А когда была, и не такие лебезили перед ней, в глазки заглядывали и торопились под точёный её каблучок. А она тогда и смотреть на них не хотела… Где же вы теперь, глазоньки мои, где вы!

Сердце Демидина
Демидин очнулся от тупой боли, будто кто-то нудил, расталкивал его и требовал внимания. Ныли голова, шея, ладони, локти. Приходить в себя не хотелось, потому что его душа, чувствуя, что окружающий мир раздражителен и неуютен, пыталась продлить оставшиеся мгновения забытья.
Когда он всё-таки открыл глаза, то увидел далёкое неяркое солнце, льющее вниз медленный мученический свет. Его щёки обдувал воздух, несущий запахи тления. Он повернул голову и, морщась, разглядел дымящиеся провода и обломки какой-то аппаратуры, а дальше камни, чёрно-зелёные пятна плесени, редкую траву, кривые ракитовые кусты, куски бетона и обгорелые столбы.
Но ближайшие к нему камни были освещены совершенно чуждым этому месту светом, неожиданно живым и красивым.

С трудом приподняв голову, он обнаружил, что лежит на гнутой и ржавой, опутанной проводами плите совершенно голый и что источником пульсирующего сияния является его собственная, прозрачная, как хрусталь, грудь с белыми фарфоровыми рёбрами, между которыми сияет мягкими лучами его собственное, Константина Сергеевича Демидина, сердце.
Некоторое время он смотрел на него остолбенело, потрясённый тем, что вот, оказывается, всю жизнь носил он в себе такую красоту и не осознавал этого.
Наконец, припомнив, что находится он в чужом месте, он попытался приподняться и обнаружил, что тело его не слушается. Руками он ещё мог двигать, но всё, что ниже плеч, не ощущалось. Упал на позвоночник и парализован? Вместе с этим страхом он ощутил ещё больший: от сознания хрупкости и уязвимости чуда, которое жило в его груди.

Слева от него кто-то шмыгнул носом и захихикал. Демидин повернул голову и увидел одетую в тряпки старуху с мелким, сморщенным в умильную улыбочку лицом.
– Проснулися, сладенькие мои, холосенькие мои, сеючкой шевелят, севелят, головкой-то, утю-тю-тю, – сказала старуха, щурясь и вытягивая губы. – А луценьки нас не слусаюц-ца, а нозеньки нас не слусаюц-ца… Утю-тю-сеньки, сокловище ты мое. Класавцик ты мой. Сю-сю-сю.
Она медленно подкрадывалась к Демидину.
– Отойди… – прохрипел Демидин, поднимая невыносимо тяжёлую руку.
Старуха нахмурилась и ещё приблизилась.
– Сколько ноцей здали мы, сколько ноцей не спали мы, – неодобрительно сказала она. – Глазки выплакивали. Глазоньки-то мои… Глазоньки-то мои где? А?
Она пододвигалась, постепенно приходя в ярость.
– Глазки мои!
Она горестно взвыла и погрозила небу хрупким кулачком.
– Ничего, они ещё умоются. Кровавыми слезами умоются. А я? Что? Я теперь что? Карга старая? Змея подколодная? Вот вам и карга. Вот вам и карга! Ай да карга!
Она показала горизонту кукиш и затанцевала, хлопая себя по бёдрам.
– Сю-сю, поросёночек!
Старуха, кряхтя, нагнулась и дотронулась до прозрачной груди Демидина, которого затошнило от ужаса и отвращения. В отчаянии он попытался отодвинуться, но тело отказалось подчиниться и перед его глазами замелькали огненные мухи.
Старуха отдёрнула руку, как от ожога, и прыгнула назад. Придя в себя, она осторожно обошла Демидина.
– Ну, поросёночек, а теперь в сарайчик, – сказала она, хватая его за запястья сухими шершавыми пальцами.
– Куда ты меня тащишь? – закричал Демидин. – Пусти!
– Молчи! – прикрикнула старуха. – Твоё дело теперь поросячье.
– Пусти! – в ужасе воскликнул Демидин.
Сверху донёсся далёкий, будто бы птичий крик.
– Не ори, дурень! – взвыла старуха.
Но все стало тихо вокруг.
Чертыхаясь и ворча, она сорвала пригоршню бурых листьев с ближайшего куста, отодрала лоскут от своих лохмотьев, завернула в него листья, и принялась запихивать всё это Демидину в рот. Тот бешено вращал головой. Наконец она, рассвирепев, схватила Демидина за уши.
– Послушай, поросёночек, – прошипела она, наклоняясь к Демидину и дыша на него гнилью. – Погляди в мои глазки.
Демидин посмотрел и увидел, что вместо глаз у неё окровавленные раны.
– Твоя работа, поросёночек, – злобно прошипела старуха. – Будешь трепыхаться, я твои глазки сделаю как мои.
Демидин дал запихнуть в свой рот вонючий кляп. По его лицу потекла бессильная слеза. Старуха сразу пришла в хорошее настроение.
– Ласплакались мы, утю-тю-тю. Мужчиночки мои ласплакались, – закудахтала она.
Грязным коричневым пальцем она вытерла слезу со щеки Демидина и улыбнулась. Потом, встряхнувшись, снова схватила Демидина за руки и, горбясь, как муравей, поволокла его куда-то.

Прошло несколько часов, а бешеная старуха, хрипя от напряжения, всё тащила Демидина по кучам камней, мимо бетонных блоков и колючих кустов. Бедный Константин Сергеевич слабел от потери крови, сочившейся из бесчисленных ссадин. Надежда была только на то, что, когда пройдёт время, он снова сможет управлять своим телом и тогда справится с ведьмой.
Отчего-то он был уверен, что она жаждет завладеть его сердцем, и был готов перенести всё что угодно – любые муки, лишь бы не допустить этого. В этих паскудных местах его сердце казалось таким же надмирным, как само солнце, которое уже начинало закатываться за горизонт.
Теряя силы, Демидин всё чаще расслаблял шею, и тогда его голова ударялась о камни. Наконец, с последними закатными лучами, ведьма остановилась и рухнула на землю, и через несколько секунд измученный Демидин провалился в сон.

Он пришёл в себя перед рассветом. Старуха спала в нескольких шагах, вздрагивая и поскуливая во сне, как щенок. Небо на мгновение расчистилось, и он успел увидеть звёзды. В звёздах была надежда, сама Вселенная смотрела на парализованного учёного Константина Демидина и заглядывала в его прозрачную грудь. Его сердце неожиданно вспыхнуло, послав вверх сноп приветственных искр.
Когда взошло солнце, старуха заворочалась, жуя губами и потирая лицо, шею и плечи ладонями. Кряхтя, она поднялась и помочилась, не стесняясь Демидина, а потом забралась на кучу щебня и стала прислушиваться и оглядываться.
Издали послышался низкий звук, похожий на стрекотание мотора. Этот звук до смерти перепугал старуху, которая, взвизгивая от волнения, принялась рыскать по сторонам, собирая всё, что попадалось под руку, – ветки, охапки сырых от росы листьев, и наваливать всё это на Демидина.
– Заберёт, проклятый, отнимет и заберёт, – кудахтала она, трясясь от страха, и металась вокруг в поисках любого комка грязи, чтобы прикрыть Демидина.
Скоро он был завален мусором и лежал в темноте, слушая приближающийся автомобиль. «Кого она так боится? – лихорадочно думал он. – Того, кто мне поможет? А вдруг это ещё какая-нибудь другая сволочь, даже бо?льшая сволочь, чем она сама?»

Глава 12

Майор Скуратов
Автомобиль приближался. Ведьма уселась на заваленного дрянью Демидина и принялась напевать дрожащим от волнения голосом. Послышался звук открывшейся и захлопнувшейся двери автомобиля, хруст приближающихся по камешкам шагов, и наконец звучный мужской голос сказал:
– Здравствуйте, Наина Генриховна.
– Ах, товарищ майор, это вы! – воскликнула старуха, вскакивая с Демидина. – Здравствуйте, батюшка! А я вот тут шла, шла и так приустала, что села на бугорочек и, верите ли, задремала.
– Задремали, Наина Генриховна, – сочувственно сказал голос.
– Задремала, товарищ майор, – подтвердила Наина Генриховна. – Ноженьки мои не те уже.
– Не те, – с грустью согласился голос.
– Совсем не те, – всхлипнула старуха. – Молодая-то я резвая была. Носишься, бывало, столько всего переделаешь. Хвалили меня, награждали… Эх!
– Да, в молодости вы хоть куда были, Наина Генриховна, – сказал голос.
– Устаю я быстро, товарищ майор, – пожаловалась старуха. – Пройду немного, и уже присесть мне надо, хоть на пригорочке, хоть на кочке какой.
– Можно и я посижу с вами на пригорочке? – вкрадчиво спросил голос.
– Посидите, товарищ майор! Конечно, посидите, – испуганно ответила старуха.
– Благодарю вас, Наина Генриховна, от всего сердца, – сказал майор, и Демидин сквозь набросанный на него мусор почувствовал, как кто-то садится на его лицо.
Прошла минута. Майор посвистел что-то.
– Отдохнули, Наина Генриховна? – спросил он.
– Отдохнула, товарищ майор, – помедлив, сказала старуха. – Вашими заботами!
– Ну так идите отсюда, дорогая моя.
Воцарилось молчание. Демидин задыхался под тяжестью сидящего на нём и боялся пошевелиться. Старуха поднялась.
– Что же вы не идёте? – удивлённо спросил майор.
– Так… Постою маленько, – неуверенно сказала старуха.
– Нечего вам здесь стоять, – сказал майор внезапно заледеневшим голосом. – Я вам приказываю уйти отсюда.
Воцарилось недолгое молчание. Видимо, старуха боролась с собой.
– Там он, товарищ майор, – наконец сказала она. – Сюрприз хотела вам сделать.
– Мне ли вы хотели сделать сюрприз, Наина Генриховна, или моему начальству? – медленно спросил майор. – Впрочем, неважно, я его и сам довезу.
– Давайте мы вместе его покажем! – торопливо предложила Наина Генриховна. – Скажем, под вашим руководством, в соответствии с вашими указаниями. Вас-то и наградят, но, может, и мне чего-нибудь перепадёт. А?
Наступила пауза. Сидящий на Демидине обдумывал предложение Наины Генриховны.
– Мне с вами делить нечего, – наконец сказал он. – Знаете ли, удивительная история со мной произошла. Выехал я из гарнизона, по служебным делам, заметьте, и очень устал. Как вы говорите, притомился. И присел на этот самый пригорочек. Сижу я на нём и чувствую, – он поёрзал по лицу Демидина, – интуитивно, понимаете-ли, ощущаю – что-то важное здесь лежит.
Он снова поёрзал.
– Интуиция, дорогая Наина Генриховна, – это не волшебство, – наставительно сказал он, – а результат опыта и глубочайшей преданности работе.
– Я его оттуда вытаскивала! – крикнула старуха, свирепея. – Зрения лишилась! Вы надо мной смеялись, старой дурой называли. А я вот расскажу кому следует!
– Вот как ты заговорила! – зашипел майор. – Маленький успех – и уже зазналась, приказам не подчиняешься? Да я тебе пять лишних лет жизни подарил! Я тебе приказал убраться подальше? Приказал? А ты, дорогая моя, не подчинилась. Сегодня неподчинение, а завтра что, предательство? Измена? И вот, хоть и тяжело мне это, красавица ты моя малахольная, но я тебя сейчас пристрелю.
– Не имеете права! – в отчаянии взвизгнула Наина Генриховна.
– Имею, милая. За неподчинение приказу, – ответил майор. – И чтобы ты на меня не настучала.
– Не надо, товарищ майор… – умоляла Наина Генриховна.
– Последних своих годочков не дожила, – издевательски закончил майор.

Хлопнул выстрел, и раздался короткий вскрик ведьмы. Демидин почувствовал, что сидевший на нём поднялся и принялся неторопливо отбрасывать мусор. Через несколько секунд Демидин увидел склонившееся над ним румяное лицо красавца-майора, похожего чем-то на лицо солиста хора Генерального штаба. Неподалёку стоял армейский автомобиль.
– Здравствуйте, дорогой Константин Сергеевич! – любезно сказал майор, вынимая изо рта Демидина кляп.
– Здравствуйте… – затёкшим языком прошамкал Демидин.
– Майор Скуратов, называйте меня Альберт Викторович, – представился майор, сгребая с Демидина мусор.
– А где же… Наина Генриховна? – ляпнул Демидин.
Ещё не договорив, он увидел её тело.
Старуха лежала лицом вверх. Нежные, как тополиный пух, седые волосы колебались на маленькой голове от дуновений ветра. Выцветшее платье задралось, приоткрыв худые, обутые в рваные солдатские ботинки ноги. На её груди алело пятно.
Демидин отвёл глаза.
– Наина Генриховна нас покинула, – грустно сказал майор Скуратов, оглядывая Демидина с наглым хозяйским интересом. – Углубилась, так сказать… в иные миры. А мы пока что останемся здесь, Константин Сергеевич, – продолжил он, хватая Демидина за руки и таща его к машине.
– Камушек здесь, извините… Колючечки, – кряхтел Скуратов, не переставая улыбаться.
Но Демидин был уверен, что кусты, больно расцарапавшие ему лицо и шею, можно было бы и обойти. Скуратов внушал ему куда больший страх, чем Наина Генриховна.
Извиняясь за неудобство и ёрничая, Скуратов швырнул Демидина на заднее сиденье и оставил лежать в унизительно нелепой и неудобной позе. Демидин не осмелился возражать. Закряхтел мотор, и машина помчалась куда-то, подпрыгивая на кочках. Демидин видел только клочок неба в дребезжащем заднем стекле.
Через несколько минут они въехали в какое-то огороженное место. Константин Сергеевич заметил бетонный забор с колючей проволокой и вышку, на которой сидел охранник. Проехав ещё немного, машина остановилась, и к ней кто-то торопливо подбежал.
– Хрусталёв! – сказал Скуратов.
– Я! – молодцевато ответил голос.
– Не ори! – прикрикнул на него Скуратов. – Тащи мешок и носилки.
– Есть, – произнёс голос уже потише.
Скуратов, перегнулся к Демидину через сиденье.
– Не хочется вас беспокоить, однако… – проворковал он и ударил Демидина по голове пистолетом так, что тот потерял сознание.

Ефрейтор Суриков, будущий гном
Константин Сергеевич очнулся в пыльной, похожей на складскую комнате с небольшим, закрытым решёткой окошком. К стенам были привинчены широкие полки, на которых лежали ящики, папки с надписями «Дело №__», запыленные колбы, термометры, рваные портфели и другая дребедень. На полу валялась пара пустых бутылок. На одной из полок стояла мутная от пыли стеклянная банка с просунутым внутрь комом измятых денег. Рядом валялись полуразобранный пистолет, самоучитель английского языка и несколько пожелтевших журналов «Вопросы коммунизма».
Константин Сергеевич лежал на самой большой полке и был прикрыт грязной простынёй. Способность двигать руками восстановилась у него полностью, и появились какие-то ощущения в пояснице. Он попытался пошевелить пальцами ног и, приподняв голову, увидел, что ступни немного двигаются под прикрывающей их тканью. На его шее болталась верёвка с картонной биркой, на которой было написано: «Константин Сергеевич, милый, будешь шуметь – голову оторву, а сердечко твоё засолю. С уважением, майор Скуратов».
– Чёрт знает, что такое, – сказал Демидин.
Он приподнял простыню, чтобы увидеть сердце, и прислушался, не стоит ли кто за дверью, но в коридоре всё было тихо.
С улицы слышались армейские команды и слаженный топот ног. Слов было не разобрать, но Константину Сергеевичу стало ясно, что он оказался в воинской части. Военные – значит, свои! Он немного успокоился. Нужно только добраться до их командира, а уж он-то поможет связаться с начальством.
Рядом с ним лежало несколько старых тетрадей. Собираясь с мыслями, он взял одну из них. На обложке было выведено цветными карандашами: «Дембельский альбом. Ефрейтор Суриков, Кызыл-Орда». Фамилия «Суриков» была тщательно разрисована цветными карандашами и подчёркнута. Под фамилией был нарисован танк, из дула которого вылетал красный и пушистый, как лисий хвост, огонь. Демидин раскрыл тетрадь и увидел две вклеенные фотографии.
На верхней был запечатлён, очевидно, сам Суриков – парень с плоским, как крышка от кастрюли, лицом и чубом, торчащим из-под фуражки. Фуражка была задвинута так далеко на затылок, что казалось удивительным, что она не падает назад. Ремень у Сурикова был приспущен, и гимнастёрка торчала колоколом наружу. Он стоял в такой позе, что было ясно, что он парень хоть куда и командиров не боится.
На нижней фотографии передний план занимали ярко освещённые вспышкой фотоаппарата голые ступни Сурикова с татуировкой «мы ваш нюх топтали», а на заднем плане просматривалась его же довольная рожа и рука с победно поднятым вверх большим пальцем.
Демидин перевернул страницу и увидел стихотворение с коротким заглавием «Для баб». Текст был окружён рамкой из вьющихся роз, с шипов которых капали кровавые капли:
Снаряды рвутся здесь,
Пощады духам нет,
Твоя любовь ко мне,
Вот мой бронежилет,
Изменишь мне —
Вернусь как демон мести,
Прольётся кровь,
Убью тебя на месте!
Другим почерком пониже было приписано: «Эх, огурчики, помидорчики, прекратить в строю разговорчики».
В альбом был вложен листок с надписью: «Приеду-убью – тёлкам не писать! Малыш котёныч береги себя зайчоныч ты мне очень дорога – писать. Всё время о тебе думаю – писать! Жди, сука – писать! Они от этого тащатся! Ваздушно! Дисантные!! Вайска!!!!»

Глава 13
Планета зла не однородна,
Как многим кажется, свободно
Парящим над
Планетой зла, планетой зла…

Многожён Шавкатович
Демидин не успел дочитать, как за дверью послышались голоса. Он закрыл тетрадь и положил её на место.
– Говорю вам, он в прекрасном состоянии. Да, всё ещё парализован, но для вас это даже лучше, ведь вам будет легче его транспортировать, – произнёс снаружи голос Скуратова. – Всё, как договорились, вы уж не забудьте, что обещали.
– Альберт Викторович, что ты говоришь, – отвечал голос с сильным азиатским акцентом. – Когда я забывал?
– Всё-таки, Многожён Шавкатович, вы же понимаете, как мы рискуем. Платите, дорогой, и отправляйте его к себе, – сказал Скуратов, открывая дверь.
На нём была белая фуражка. На нарядном кителе сияли золочёные пуговицы. В руках с заметной брезгливостью Скуратов держал ком старых тряпок. За ним следом вошёл полный человек с широкой, как дыня, улыбающейся физиономией.
Скуратов бросил тряпки на полку.
– Ваша одежда, – сказал он Демидину.
– Полюбуйтесь на него, – сказал он Многожёну Шавкатовичу, с гордостью указывая на Демидина.
Многожён Шавкатович запыхтел, ощупывая Константина Сергеевича влажными глазками.
– Где я? – спросил Демидин, стараясь говорить строго. – Я в КГБ?
Многожён Шавкатович хрюкнул.
– Можно сказать, что да. А можно сказать, что нет, – кокетливо ответил Альберт Викторович.
– Для чего меня сюда привезли? – спросил Демидин.
– Так много вопросов, – улыбнулся Альберт Викторович, подмигивая Многожёну Шавкатовичу.
– Худой он. Не сдохнет? – озабоченно спросил Многожён Шавкатович.
– Да он здоров как бык! – воскликнул Скуратов.
Он подошёл к Демидину и потрепал его по щеке. Константин Сергеевич онемел от возмущения.
– Полюбуйтесь, – сказал Скуратов и отбросил накрывавшую Демидина ткань.
Комната осветилась.
– Что вы делаете? – вскрикнул Демидин, прикрывая руками сияющую грудь.
– Ой! Вай! – завистливо всхлипнул Многожён Шавкатович.
– Вы только поглядите, какая у него мощь! – возбуждённо сказал Скуратов, хватая Демидина за ухо и выкручивая его с такой силой, что Демидин опять закричал, но теперь уже от боли.
Раздался хлопок, и из его груди ударил вверх столб гневного пламени, оставивший на потолке обугленное пятно.
– Ай! – взвизгнул Многожён Шавкатович, опасливо оглядываясь на дверь. – Зачем шумишь?
– Да, лучше быть поосторожнее, – смущённо согласился Скуратов. – Но вы видите, какая это сила! Для себя берёг, но чего не сделаешь за парочку лярвочек.
– За парочку? – недоверчиво спросил Многожён Шавкатович.
Скуратов тонко улыбнулся.
– Не за парочку, конечно, – сказал он. – Всё, как мы договаривались.
– Опасный он… – пожевал губами Многожён Шавкатович. – Что мне с таким делать? Как отправлять?
– А что вы собирались с ним делать, когда его у меня выпрашивали? – немного раздражённо спросил Скуратов.
– Мне сказали спросить – я спросил, – сказал Многожён Шавкатович. – Курултай сказал – Многожён сделал.
– Пусть ваш курултай и разбирается, – сказал Скуратов.
Многожён Шавкатович сморщился и пожевал губами.
– Сколько, говоришь? – наконец спросил он.
– Как договаривались, – повторил Альберт Викторович, и облизнувшись, написал в воздухе пальцем пару ноликов.
Многожён Шавкатович считал нолики, шевеля губами.
– Дорого, – вздохнул он.
– Что за шутки! – возмутился Альберт Викторович. – Вы же меня сами уговаривали!
– Не обижайся, дорогой, я же не говорю «нет», – заторопился Многожён Шавкатович, округляя глаза. – Но, честно тебе скажу, – продолжил он, хлопая себя по гулкому животу, – «да» я пока тоже не говорю. Подумать надо. Понимаешь, он дохлый какой-то, я его куплю, а он умрёт.
– Ничего он не дохлый! – возмутился Скуратов.
– Не сердись, Альберт Викторович, немножко подумать надо. Сердце у него горит, шум, дым из него, огонь, мне даже плохо стало! Немного подумаю и сразу скажу «да». Я, если говорю «да», – взвинчивался он, – всё делаю, понимаешь? Многожёна все знают. Нью-Йорк знает! Тегеран знает! Ташкент знает! – почти кричал он, пятясь к выходу. – Скоро скажу!
– Уж поторопитесь, Многожён Шавкатович, – процедил Альберт Викторович, запирая за ним дверь.
Когда шаги Многожёна стихли в коридоре, он зло сплюнул на пол.
– Каков мерзавец!
– Послушайте, – с тоской начал Демидин, – что здесь происходит? Почему я на этом дурацком складе, а не в госпитале?
Скуратов немного приободрился и поправил фуражку.
– Дело ваше, дорогой Константин Сергеевич, поросячье, как вам, наверное, уже объяснила незабвенная Наина Генриховна. Но из гуманных побуждений я вам кое-что расскажу. Тем более что мы с вами как бы коллеги.
– Так вы тоже из КГБ? – заволновался Демидин. – Из какого отдела? Могу я связаться с генералом Лаковым?
– Тороплюсь, тороплюсь ответить на ваши вопросы, – усмехнулся Скуратов. – Не совсем из КГБ. С вашим генералом Лаковым вы связаться не можете.
– Что значит не совсем из КГБ? Понимаю… вы из «Аквариума», – понизив голос, сказал Демидин.
«Аквариумом» называлось Главное разведывательное управление Генерального штаба, которое было засекречено даже больше, чем КГБ.
– Мне нужно в госпиталь, – сказал он. – Вы же видите, мне необходима медицинская помощь, я почти парализован.
– Это у вас пройдёт, – отмахнулся Скуратов.
– Если вы из «Аквариума», требую немедленно сообщить обо мне моему начальству.
– «Требую»! – Скуратов возвёл глаза к потолку и покачал головой. – Вы не в санатории. О том, что я вас нашёл, здесь не знают. И не в наших с вами интересах, чтобы узнали, поверьте. Меня разжалуют, а выше сердце распилят на препараты. Хоть бы продать вас побыстрее… Только бы этот гад не проболтался… Обещал же, скотина! – добавил он, помрачнев.
Демидин лихорадочно пытался сообразить, кому его хочет продать Скуратов. Иностранной разведке? Возможно, о психологической оптике пронюхали американцы… Хотя этот Многожён, скорее всего, работает на Иран или Саудовскую Аравию. Что он там говорил про Тегеран?
– Сообщите обо мне моему начальству, и, я уверен, вас наградят, – сказал он, скорее стараясь выиграть время, чем надеясь соблазнить Скуратова.
Скуратов иронически поклонился, его щегольская фуражка упала и покатилась по грязному полу. Скуратов чертыхнулся, догнал её, тщательно стряхнул с неё пылинки и снова надел.
– Эх, Константин Сергеевич, – укоризненно сказал он, – врать вы не умеете, потому что не любите. Что может мне предложить ваш Лаков? У меня здесь власти больше, чем у него.
– Лаков – генерал КГБ… – начал было Демидин.
Скуратов перебил его:
– Скажите, вы видели раньше, что у человека грудь становится прозрачной, а сердце светится?
– Видимо, побочный результат моих опытов, – предположил Демидин. – Но причём здесь это?
– Ваши опыты нам хорошо известны, – усмехнулся Скуратов. – И про древлян мы знаем, и про ваш героический перелёт над мусорными баками. Ахтунг, ахтунг! Демидин в воздухе. И про ваши эксперименты с многострадальной Наиной Генриховной нам известно.
– Причём здесь Наина Генриховна? – спросил Демидин.
– То есть как это причём? – Удивился Скуратов. – Бедная женщина потеряла зрение, душевное равновесие и дошла до того, что нагрубила любимому командиру.
– Откуда вам известно о моих исследованиях? – спросил Демидин.
Ему было обидно, что Скуратов говорил о его опытах с пренебрежением.
– Наина Генриховна курировала вас, подчиняясь моим приказам! – насмешливо сказал Скуратов. – Она морочила вам голову так же, как вы морочили голову своим древлянам.
Скуратов картинно развёл руками.
– А что касается ваших гениальных открытий… Ну полетали вы над помойками. А вот такое вы видели?
Он раскинул руки в стороны и оскалился. Лицо его стало злым и холодным, как маска. Демидин увидел, как Скуратов приподнялся в воздухе и завис сантиметрах в десяти от пола. Несмотря на неприязнь к нему, Демидин был поражён.
– Как это у вас получается без дифракторов? – воскликнул он. – Это поразительно!
Скуратов опустился на пол. Похвала была ему так приятна, что он даже зарделся от удовольствия.
– А как насчёт вот этого? – сказал он.
Он повернулся к Демидину спиной, расстегнул брюки и спустил их. Оскорблённый и ошеломлённый Демидин все же не мог не заметить не только белые ягодицы Альберта Викторовича, но и то, как его позвоночник продолжается между нежными полушариями и закручивается в мохнатый позолоченный хвостик.
– Это что… наследственная болезнь? – осторожно спросил Демидин.
Альберт Викторович натянул штаны.
– Откровенно говоря, он не совсем настоящий, – сказал он смущённо. – Это знак отличия.
– У вас в «Аквариуме» так награждают? – удивился Демидин.
Но Альберт Викторович не успел ответить, потому что с улицы раздался начальственный, многократно усиленный мегафоном рёв:
– Ты где шляешься, Скуратов! Быстро ко мне!
Альберт Викторович заныл, торопливо застёгиваясь:
– Как же так? Неужели донёс? Неужто он всё-таки донёс?
Он на пару секунд замер, и, поймав его взгляд, Демидин вдруг понял, что Скуратов размышляет, не уничтожить ли ему его, как он уничтожил несчастную Наину Генриховну. Но Скуратов, поморщившись, махнул рукой, выскочил из комнаты и скачками понёсся по коридору.
Призывающее его начальственное лицо пребывало в состоянии контролируемого бешенства.

Полковник Литвинов
Множественные события в природе – падение капель дождя, кашель разных людей в театре, крики чаек – редко происходят одновременно. Идущая строем толпа покупателей на рынке будет выглядеть смешно или, напротив, пугающе. А вот в армии ходить в ногу – прекрасно. Идеальный солдат неотличим от другого идеального солдата.
Идеальные солдаты, собираясь вместе, невольно идут в ногу и образуют колонны так же естественно, как кристаллики атмосферного льда соединяются в снежинки. Идеальные солдаты одновременно чистят обувь, пишут письма любимым девушкам и даже чихают хором.
Неупорядоченные явления в армии нежелательны и опасны. Трещины, паутинкой покрывшие барачную стену, чахлое деревце, тоскующее рядом с плацем, словно приговорённый к расстрелу дезертир, плохо подстриженная голова – вся эта зараза из внешнего, неармейского мира: мира свободы, энтропии, солнечных бурь, неглаженых воротничков, птичьего помёта на памятниках – в армии такие явления преследуются с маниакальной серьёзностью.
И если идеальные солдаты, встречаясь, невольно начинают ходить в ногу, идеальный офицер, подчиняясь тем же армейским законам прекрасного, перед строем солдат одинок, свиреп и подобен Илье Муромцу перед враждебными полчищами. «Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твёрдо, не дрогнут. Сердце его твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жёрнов».
Офицер перед своими солдатами – титан, герой, тиран, человекобог. Он растерзает любого посмевшего не вычистить обувь. Он переломает такому мерзавцу кости, вырвет его горло, а потом будет долго топтать остывающее тело.

Полковник Григорий Илларионович Литвинов прохаживался перед строем солдат своего гарнизона с мегафоном в руке. Григорий Илларионович был невелик ростом, худощав и украшен жёсткими рыжими усами. Он был облачён в спортивный костюм и тапочки – вольность, позволительная исполняющему обязанности начальника гарнизона. На его загорелой шее болтался спортивный свисток.
Когда он отворачивался, взгляды солдат начинали блуждать по бетонному зданию главного корпуса, по серому асфальту плаца, по забору и тусклому небу, на котором висели неподвижные, словно наколотые на колючую проволоку облака.
Но как только полковник оборачивался лицом к строю, солдаты вперивались в него преданными глазами.
Литвинов похлопывал мегафоном по сухой ляжке и думал: «От такой преданности мухи дохнут. Дай им возможность – сожрут меня живьём. Без преувеличения». Действительно, преувеличения в этой мысли не было.
Григорий Илларионович поёжился и тут заметил бегущего к нему Скуратова.

Альберт Викторович Скуратов выглядел жалко. Блестящий красавец превратился в запыхавшегося, скулящего от безнадёжности человечка.
Глаза Литвинова заблестели весело и зло. Его усы поднялись вверх, он сверкнул золотым зубом и начал орать в мегафон, с наслаждением смакуя слова:
– Ты ковыляешь как корова по льду, Скуратов. Ты думаешь, полковник тебя будет ждать. Полковник подождёт, Скуратов, пока ты свою жирную задницу таскаешь по гарнизону!
– По вашему приказанию… – пролепетал Скуратов, подбегая.
Ноги у него подкашивались.
– Заткни пасть, – заорал Литвинов. – И объясни, почему ты такое животное!
Литвинов вопил так, что у тянувшегося в струнку Скуратова закладывало уши.
Солдаты приободрились. Начиналось редкое развлечение. Сейчас этого холёного, самоуверенного майора будут превращать в трясущееся от ужаса ничтожество.
Литвинов заводил себя, наливаясь весёлой злобой. Щёки его подрумянились и стали похожи на яблочки.
– Вы посмотрите на него, – шипел он, трясясь от сладкого бешенства. – Украсть… Результат… Усилий… Всего гарнизона. Как! Ты! Посмел!!
– Произошла ошибка, – пролепетал Скуратов, у которого всё плыло перед глазами.
– Ошибка? – повторил Литвинов и вдруг с тревогой подумал, что больше не получает прежнего удовольствия от подобных разносов.
Неужели вот так незаметно и к нему подкралась старость? Увы, полковники не вечны. И его когда-нибудь спишут, выбросят как ненужную рухлядь. Бешенство схлынуло, остались страх и головная боль. Он вяло махнул рукой в сторону стоящих солдат.
– Эй, рахат-лукум долбаный, ползи сюда.
Из-за последней шеренги, словно луна из-за туч, выкатился Многожён Шавкатович. Кротко опустив глазки, он засеменил к Литвинову.
– Обидно, Григорий Илларионович, очень обидно, товарищ полковник, – частил он, качая головой. – У некоторых совсем совесть нет. Ценный вещь продавать, коллектив продавать, офицерский честь продавать.
«Он меня предал, сволочь! Я погиб, пропал, повержен по вине этого ничтожества», – мысленно застонал Скуратов. Всё было кончено.
Рядом с ним появились автоматчики. Литвинов с хрустом сорвал с его плеч погоны.
А ведь мог бы Альберт Викторович послушать умудрённую опытом Наину Генриховну! Не пожадничал бы – получил бы сейчас повышение. А теперь его карьера кончилась. Да разве только карьера!

Наина Генриховна и ужасная планета
Земля была истерзана, будто безумные строители громоздили кучи песка и щебня, копали, ставили опоры, вырывали ямы под фундамент, душили овраги лужами бетона, вонзали в землю арматуру, а потом всё бросали и уходили гадить на новые места. Ветер обдувал крошащиеся панели, ржавые прутья, редкие кусты и уносился вдаль, задевая ещё один заброшенный котлован, и ещё, и ещё…
Что-то медленно передвигалось по изуродованному ландшафту. Что-то похожее на женщину, бредущую в сторону гарнизона, едва прикрытую рваным мешком красавицу с мраморным телом и лицом, на котором лихорадочно блестели презрительные и горестные глаза. Женщина думала о своей непрервавшейся жизни. Когда это ничтожество Скуратов выстрелил в неё, она была уверена, что всё кончено.
Она содрогнулась, вспоминая, как почувствовала, что её схватили за горло и безвольную, как тряпку, поволокли куда-то с такой скоростью и силой, что пространство вокруг неё рвалось и визжало от боли. Она уже никогда, никогда… Никогда не сумеет забыть зловонный узкий тоннель, мёртвую духоту, высасывающую её душу чужую, враждебную ненависть и жуткое видение мрачной тёмной планеты, над которой на невидимой нитке повисла её душа, бесцветная и бесполезная, как моль с оборванными крыльями…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67132907) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.