Главная страница | Героическое фэнтези | Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой

Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой
Арсений Михайлович Зензин


Три извечные пряхи, вершительницы судеб Норны давно сплели свой холст для одного ребёнка, внука могучего Ярла, определив его вьюрд. Но даже им было не дано узреть того, что, словно клинок, рассекающий плоть, в их планы ворвется воля Жрицы самой темной из северных богинь, сделав судьбу более не властной над ним.





Арсений Зензин

Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой





Пролог



Земли пращуров




Жить без конца, помышляет трусливый.

И от сражений бежит.

Только щадить, его старость не станет.

Если оружье не тронет его.



Сковавшая мир густая молочная пелена тумана была настолько плотна, что, казалось, стоило вытянуть руку – и сможешь её ухватить. Вокруг царила неестественная тишина, нарушаемая лишь тихими всплесками воды, потревоженной лопастями весел, но и они звучали подобно грому средь этого безмолвия.

Сквозь туманную завесу медленно шла боевая ладья, нет, это был не тяжёлый, подобно киту, драккар, что мог везти грозные хирды, это была молниеносная, уступающая своему родичу размерами, но превосходящая скоростью и манёвренностью снекка о двадцати пар весел. За каждым из которых, на скамье, что было сил налегая на отполированную рукоять, сидел суровый бородатый северянин. Высокий плечистый воин в чешуйчатом ламелляре или же кольчуге, покрытой накидками из шкур, дабы хоть как-то уберечь от ржи. Косматые все как одна светлые головы покрывали кованые из пластин шеломы с полумасками. У каждого под рукой оружие, меч или топор, а круглые окованные щиты закинуты на наружную сторону борта морского коня.

Впереди, держась за шею хищной драконьей морды, венчающей нос ладьи, стоял ярл Орм Сигурдсан. Сэконунг – так величали вождя этой бородатой ватаги, у таких ярлов, как он, не было дома, не было семьи – лишь корабли и хирд, сэконунг (буквально – конунг моря), чьей вотчиной, жильём и хозяйством до погребального костра был, есть и будет бескрайний водный простор. Совсем ещё молодой воин, с расправленными русыми волосами и коротко остриженной бородой, с залёгшей в серых стальных глазах печалью вечного странника.

Мощный, усеянный шрамами торс вождя покрывала клёпаная кожаная кираса без наплечников, вооружен же он был парой малых боевых топоров, один в петле на поясе, другой в свободной руке. Им он подавал сигналы, сидящему на скамье позади него войну, ну а тот дальше по цепочке до противоположного конца снекки. Где у правила восседал седой огромный словно медведь Эрик-кормщик, уже сороковую зиму бороздивший океаны. Морщась от такого способа навигации, как от зубной боли, кормщик все же поворачивал правило, зная, что так нужно, куда как проще было, если бы Орм командовал голосом но только не здесь, не среди этой потусторонней хмари, ведь не ведомо кто ещё мог обитать в ней, особенно вблизи берега.

Мимо бортов, подобно костякам, норовя подлезть под ладью, высились гнилые столбы, сваи, возвышавшиеся над спокойной речной гладью не более чем на четыре ладони. Некогда они служили опорой многочисленных причалов, а ныне горьким напоминанием былого величия. Их-то и высматривал Орм. Именно эти сгнившие пеньки олицетворяли конец их пути, занявшего почти три седмицы.

Почти три седмицы назад отплыл Орм со своим небольшим хирдом из Хьярхьялика, где коротал зиму на правах гостя у дальней родни, готовясь к этому непростому походу, на который мало кто отваживался, ведь направлялись они строго на север. В сторону, куда путь был заказан, в сторону древней прародины, покинутой пращурами.

Минуло уже два с половиной века с тех пор, как прадеды нынешних северян бежали с тогда ещё благословенной земли – да, именно бежали. Это была не лебединая дорога, когда не торопясь переселялись на новое место. Это был панический исход, оставляли всё, кроме людей, в ужасе уплывая как можно дальше. Вот только от чего бежал гордый народ – это теперешним праправнукам было неведомо, но эта тайна никогда не переставала будоражить сердца и умы наследников.

Семнадцать дней они шли под парусом, прорезая водную гладь, видать, старика Ньерда, бога морей, порадовали требы, принесённые пред отплытием, и духи океана были добры, а водная гладь спокойна. Покуда не достигли заветных берегов, скованных туманным пленом. Здесь же вошли в русло реки, направившись вглубь архипелага в поисках городища, указанного на древней карте, начертанной на полуистлевшей шкуре. Баснословную сумму, стоимость нового драккара, заплатил Орм старому скальду с Хальконира, чтобы только скопировать эту реликвию древних времен, передававшуюся в семье сказителя уже много поколений от отца к сыну.

Древняя родина предстала их глазам совсем не такой, какой они ожидали увидеть овеянную сказаниями землю пращуров. Чужая, холодная, и это в разгар лета, угнетающая своей безмолвной пустотой. Три дня снекка поднималась вверх по течению реки, погружённая в туманную хмарь и тишину. Ни птиц, ни зверя, даже рыбы в реке – и той не было. Лишь окружавший русло мёртвый, без единого листочка, лес, сухие ветки да искривлённые, словно в муке, стволы, покрытые плесенью. Приобретавшие средь белёсой хмари ужасные очертания, многократно дополненные суеверной фантазией.

Эта картина страшила команду, как и самого Орма, хладными постыдными нитями страха связывая сердца северных воинов, тех, что видом одних парусов своих ладей наводили ужас на все цивилизованные земли. Всё, что окружало ладью, казалось нереальным, словно они вторглись в само царство мёртвых, где безраздельно правит ужасная обликом своим богиня Хель, дочь Трикстера Локи и великанши Ангрбоды. Наполовину прекрасная, а на другую истлевшая женщина, что встретит всех тех, кто в посмертии будет лишён права отправиться в Вальхаллу и обречён на вечность в её царстве, с ужасом именуемым Хельхеймом.

И потому, скованные страхом, они спали, не снимая броней да при оружии, даже не покидая ладью. Пристав к какой-нибудь отмели у берега, выставляя в дозор чуть ли не половину команды. На случай, если упаси Асы сверху по течению реки, из тумана покажется костяной нос Нагльфара жуткого сотворённого из костей и ногтей корабля самой полумёртвой владычицы. Не было и речи о том, чтобы попытаться поохотиться, никто не решался углубиться под сень мертвых лесов, да и было ли там что промышлять, питались тем, что было взято с собой. День ото дня настроение команды становилось всё хуже и хуже, поползли шепотки, мол, зря они вообще решились на этот безумный поход, не врали скальды, что земли эти прокляты, не будет им здесь ни поживы, ни богатств, лишь бесславная смерть или того похуже.

Спокойным оставался лишь Орм, чья твёрдость держала дружину в узде, и Освальд-огнепоклонник. Втайне вождь был рад, что этот молчаливый жрец с острова Райсьярен был с ними. Облачённый, подобно Орму, в кирасу чёрной кожи, покрытую на плечах белёсой шкурой клыкастого горного кота, Освальд, чьё чисто выбритое лицо, как и руки, покрывали ожоги, большую часть плаванья провёл сидя на скамье, что на самом носу снекки. Задумчиво глядя в бескрайние морские просторы, он с хрустом сжимал-разжимал кулаки. Постукивая большими руническими перстнями червонного золота. Один на большом, другой на безымянном пальцах, и так на обеих руках. А когда перстни соприкасались друг с другом, меж ними вспыхивали снопы искр.

Не имевший оружия окромя длинного кинжала, поджарый, много уступавший размерами прочим северянам огнепоклонник, тем не менее вызывал немалое уважение среди прочих воинов хирда. Не был исключением и сам ярл, ибо знал, какая сила таится в этом хрупком на вид человеке.

И вот они наконец здесь. Киль снекки зашуршал о песок, и из ладьи, закинув на руки снятые с бортов щиты, посыпались Ормовы воины, мгновенно создав на берегу стену щитов. Потянулись долгие минуты ожидания, но ничего не происходило. Никто на них не бросался, не показалось никакого лиха, и земля вопреки ожиданиям не расступилась под их ногами. Всё тот же туман и тяжёлая, почти ощутимая тишина, сковавшая песчаный берег, усыпанный давно сгнившими обломками телег да повозок, перемешанных со множеством лошадиных костей, следы последних пропитанных ужасом дней исхода.

Повинуясь команде вождя, воины, перестроившись клином, медленно двинулись вперёд, и уже шагов через пятьдесят из тумана пред ними вынырнул остов первого длинного дома, полу осыпавшиеся каменные стены и обрушившаяся внутрь крыша.

– За столько веков даже травой и бурьяном не поросло, – удивлённо заметил один из северян, что подошёл поближе. – Земля будто выжжена. Склонившись, размял он горсть грунта в руке.

– Не выжжена – проклята, мертва, как и всё вокруг, и уже вряд ли сможет когда-нибудь рожать хлеб, – мрачно изрёк Освальд.

– Ну и за каким троллем мы сюда плыли, куда Одиновы вороны костей не носили, смерти своей искать или на развалины любоваться? Уж лучше бы в набег куда подались, там и нажива, и слава за мест проклятья, а тут что? – тихо раздалось из стены щитов, на что Орм только скрипнул зубами.

– За знанием, дабы не разделить судьбу пращуров, молодой воин, – взор огнепоклонника безошибочно отыскал в строю того самого, что говорил. – А что до богатств, то их здесь будет предостаточно: уходя, прадеды бросали их за ненадобностью, самим бы уйти, здесь их в избытке, надо только поискать. Командуй, ярл, здесь ни наживы, ни ответов мы не найдём.

И вновь, собравшись, стена щитов двинулась дальше навстречу неведомому. Им попался ещё один остов, за ним ещё один, на некоторых сохранились двери, другие зияли пустыми косяками, окон не было и в помине, так здесь строили от века, зачем давать драгоценному теплу уходить. Повсюду куда ни падали взоры небольшого Хирда, их встречали разруха да запустение. И так дом за домом, покуда отряд не оказался в центре городища. Где и встали, плотно сомкнув и без того тесно прижатые друг к дружке щиты, бледнея и покрываясь потом, до белых костяшек сжимая обереги, глядя на то, что когда-то было славищем, где возносили требы могучим северным богам асам. Некогда святое место, ныне являло собой ужасающее зрелище, пронявшее всех без исключения в Ормовом отряде.

– Один всеотец, Тор всемогущий, великие асы, не оставьте нас, не дайте сгинуть от чёрного сейда, – многоголосо доносилось из-за поднятых щитов.

Некогда гордые идолы богов, высеченные из камня, были повалены и разрублены на куски какой-то невиданной, явно не человеческой силой. А средь павших колоссов гигантские кучи черепов, они были повсюду, заполнив всё пространство славища, высясь, словно рукотворные холмы, воздавая хвалу чьей-то люто ненавидящей Асов воле. Лоб каждого из белеющих костяков осеняла чёрная, будто выжженная пламенем руна, вселяющая одним своим отвратным видом небывалую слабость и ужас в сердца смотрящих на неё.

Первым из оцепенения вышел Освальд, покинув защиту строя, он подошёл к одной из ужасных куч. Осторожно подняв из неё череп, огнепоклонник принялся внимательно изучать странный символ.

– Тебе знакома эта руна, жрец? – спросил подошедший Орм.

– Нет, даже я не в силах постичь её тайный смысл, да и, признаться, не особо хочу. Раз уж всеотец не узрел её за девять дней, что висел на ясене, пригвождённый собственным копьём Гунгниром, то и мне не следует. Нужно осмотреть здесь всё, заглянуть в каждый дом, особенно в дом ярла и местного ховгоди.

– Коли нужно, то осмотрим может, и чего ценного найдём, – без прежней уверенности сказал молодой вождь, глядя в глаза своих воинов, отчётливо читая по их взорам, что преданность, как и желание выполнять приказы, у тех после увиденного висит на волоске.

Потоптавшись в нерешительности у осквернённого славища, ватага Орма опасливо оглядываясь, разбившись на несколько более мелких отрядов, без всяческого энтузиазма стала, разбредаться по городищу. Глядя на это, Освальд лишь покачал головой, прекрасно понимая, что с такими настроями они пива не наварят, да пены не сдуют. А ему, как и Орму. Нужны преданные, воодушевлённые войны. Заговорщически подмигнув ярлу, дабы заодно подбодрить и его, огнепоклонник несколько раз отрывисто свистнул, заново собирая весь отряд у себя.

Велев двигаться за ним, Освальд без объяснений вернулся к одному из пройдённых ранее домов. Крыша этого больше съехала набок, чем завалилась, и потому внутрь можно было попасть без особых проблем. Просто сорвав полусгнившую дверь с петель, Освальд зашёл в дом, его взору открылась унылая, почти как и снаружи, картина. Два ряда столбов, что некогда подпирали крышу, ухнули на стену утянутые кровлей. Всё, что могло истлеть, истлело, не осталось почти и следа от досок, коими зажиточный хозяин в бытность свою любовно зашил стены. Покосились, зияя пеньками той же доски, каркасы перегородок, разделявших когда-то дальнюю часть дома на клети. То тут, то там в проходах паутиной праха висело тряпьё занавесей. Более-менее целым оказался только длинный сложенный камнем очаг посреди дома, окружённый обломками мебели да посуды. Он словно застыл в ожидании того дня, когда наконец вернутся хозяева и он снова сможет согревать и освещать своим огнём их нехитрый быт. Походив по дому туда-сюда, огнепоклонник заискрился в улыбке. Да, он не ошибся –здесь есть металл, который несёт в себе силу солнца и оттиск огня.

– Несите заступы и лопаты, – донеслось из развалин дома, на что трое северян из вертепа, скопившегося на подворье, опасливо подняв на всякий случай щиты, опрометью бросились в сторону, где у остатков причалов стояла их снекка. Вернувшись с инструментом, они обнаружили, что уже весь Ормов хирд, снедаемый нетерпением, протиснулся внутрь. В указанное Освальдом место в одном из углов дома дружно вгрызлись лопаты, ударили заступы. И уже через каких-то полчаса на свет из недр земляного пола был достан средних размеров окованный ларь с навесным замком. Сбитый двумя ударами секиры, замок отлетел, и перед Ормовскими находчиками засияли золотом да серебром монеты, чаши, ожерелья. Заблестели мелкие тонкой работы украшения, серьги, фибулы, гребни, браслеты.

Да, былые хозяева этого дома были и вправду богаты и не одно поколение копили это добро. Глядя на то, как алчно заблестели глаза отряда, Освальд в очередной раз убедился, какую же всё-таки страшную власть богатства имеют над человеком. От воинов отхлынули страхи, чего там сказки скальдов, чего там старые черепа со своими символами. Мертвецы мертвы и уже навряд ли навредят, а вот добыча – не в каждом походе такую возьмёшь, а если и возьмёшь, то кровью умоешься, а тут нате – лежит себе под спудом, никем не стороженная, и, скорей всего, не один здесь такой сундучок. Вот воротятся домой они, богатые, как гномы-цверги, да при славе с древней прародины, во толок да разговоров будет, да не просто разговоров – саги начнут слагать да драпы петь. Отнеся сундук на ладью, дружина наскоро перекусила, по воле Орма откупорили даже бочонок с пивом, после чего бородатых удальцов и вовсе словно подменили. Они бахвалились, хвастались, грезя о возвращении. Строили планы, на что потратят деньги, кто мечтал о новом оружии да броне Ярлу под стать, кто о рабыне, виденной на торгу, кто и вовсе о расширении своей усадьбы да закупке скота. Только старый Эрик-кормщик хмурил всё брови, сердцем чуя приближение беды.

И вновь северяне двинулись в объятое туманом древнее городище. Они разбились на несколько мелких групп человека по три-четыре. Их задача, поставленная Ормом, была проста: осматривать простые дома и подворья, а обо всём необычном тут же сообщать вождю. Сам же Хёвдинг вместе с Эриком, следуя совету Освальда, направился к дому былого здешнего Ярла, чья пересилившая даже века крыша гордо возвышалась над туманом. По пути к своей цели троица сделала небольшой крюк по наитию огнепоклонника, решив заглянуть в дом, где некогда жили местные жрецы-ховгоди. А как исстари повелось, селились они всегда вблизи славища. Обойдя кругом усыпанное черепами возвышение, служившее встарь земным обиталищем богов, они наткнулись на то, что искали.

– Не попустите, светлые Асы, мне кончить также, как и они, пусть уж лучше красный орёл, нежели это, да, пусть уж ребра мне разогнут, – чертыхался Орм по пути от развалин жреческого дома. Молодой вождь поминутно сплёвывал, прикладываясь к фляжке, тщетно пытаясь сбить рвотный привкус во рту, ведь совсем недавно его нешуточно прополоскало.

– Они приняли страшную смерть за свою веру, – молвил Эрик, выглядевший немногим лучше ярла.

– Вот только от чьей тёмной силы или воли приняли они её. Что может так люто ненавидеть, чтоб сотворить такое? В этом надо разобраться, я не собираюсь оставлять эту тайну за спиной, – даже Освальд был бледен, но взгляд его был, как некогда, твёрд.

– Неужто ты предлагаешь встать здесь лагерем, покуда всё не прознаем? Даже после увиденного – и ты, мой ярл, согласен так рискнуть, – неподдельно изумился старый кормщик.

– Да, – после недолгих раздумий твердо ответил Орм. – Уж слишком много тайн хранит эта земля, жрец прав, я тоже не смогу закрыть на них глаза, ведь тогда до конца дней своих буду метаться: а что было бы, если б я не сбежал, что было бы, если б остался. Да и тем более, кроме ужасов прошлого, – при этих словах Орм невольно вздрогнул, припомнив увиденное на месте развалин жреческого жилища. – Ведь никто на нас не напал, уже полдня как высадились, и всё пока тихо, только мыслю я, что не стоит воинам моим видеть то, что мы оставили позади, – показал он головой назад.

– Этим я сам озабочусь, только с ярловым домом разберёмся, – мрачно изрёк Освальд.

Длинная каменная постройка, что прежде была центром этого древнего городища, способная в празднества вместить в себя большую часть жителей, сохранилась лучше всего и не просто так. Все балки, резные опорные столбы, стропила, несущие многоярусную крышу, были вырублены из морёного дуба. Уцелел местами даже тёс, кровли тоже струганный из этой благородной древесины, твёрдостью своей способный поспорить с камнем. Украшавшее стены оружие пошло ржой и почти развалилось, как и прочее внутреннее убранство чертога – перегородки, столы да лавки, так же как и в других домах, время не пощадило.

– Ну хоть здесь без ужасов, – облегчённо молвил Орм, оглядываясь по сторонам, усаживаясь в почетное ярловское кресло, что находилось на возвышении сразу за длинным очагом, тоже непонятно каким чудом уцелевшее.

– Да этот дом сам по себе крепость, и не только из-за дубовых брусьев да тяжёлых валунов стен, но и благодаря духам древних правителей, что занимали место, на коем сейчас восседаешь ты, ярл. Я предлагаю укрепиться и заночевать здесь, лучшего места нам не найти, а на завтра… – Освальд развернул на полу копию древней карты, достанную из-за пазухи, именно ему и никому другому доверил её Орм. К нему тут же приблизились кормщик и ярл.

– Вот здесь, – ткнул обожжённым пальцем огнепоклонник в жирную точку под витиеватым названием «Усмарьнхалл». – В двух днях пути находится храм богов, это было центральное святилище всех окрестных земель. Там побывать нам нужно, во что бы то ни стало. Не ведаю, что за сила похозяйничала здесь когда-то, но она явно неравнодушна к нашим богам, и в храме том, думно мне, мы узнаем куда больше, чем где-либо ещё. Но это дела завтрашние. А пока устроимся здесь. И видят боги: если то, что изгнало наших пращуров, действительно сгинуло, то именно мы будем первыми, кто воткнёт здесь своё знамя, даже несмотря на то что возрождать эти земли придётся веками и немалыми жертвами. Ну а пока надо пережить ночь, ибо только она покажет, чего стоят наши надежды.

Освальд сказал последнюю фразу таким тоном, что Орм с Эриком невольно вздрогнули и переглянулись.

– Вы снаряжайте людей укрепить этот дом да перенести припас, а я пока воздам последние почести местным ховгоди, уж слишком долго их останки являли миру свою ужасную участь.



Огнепоклонник ушёл, и вскоре городище осенило огромное зарево, видимое на всю округу даже сквозь пелену тумана. Орм с кормщиком, стоящие на высоком крыльце ярлова дома, без труда определили, где полыхало, Освальд и впрямь устроил жрецам знатное погребение. Со всех концов поселения неслись не на шутку встревоженные воины дружины. Бросив свои поиски, обнажив оружие, они спешили на свет огромного, чуть не до небес пламени. А добравшись, обнаружили неистово полыхающий костёр на месте небольшого дома у осквернённого славища и понуро опустившего голову, тяжело дышавшего Освальда, стоявшего пред пламенем.

– Ступайте, вои, у хёвдинга есть для вас дело, он в бывшем ярловом чертоге, а я пока справлю тризну по собратьям по вере.

Решив не мешать жрецу, воины направились к своему ярлу, перешёптываясь и кивая в знак одобрения поступка огнепоклонника. Почти землёй или пламенем человека веры своей или народа одного с тобой корня.

Освальд еще долго вглядывался в невероятно прекрасную пляску языков пламени, и там, в этом завывающем огненном безумии, обрели наконец покой трое жрецов. Как ни силился, как ни старался огнепоклонник отогнать от себя виденную картину, но выходило из рук вон плохо.

Пред его взором до сих пор стояли три неузнаваемо искалеченных скелета, обтянутые остатками сухой плоти. Чуждой этому миру злой волей сросшихся в одно неведомое, искривлённое существо. Навечно застывшее в мучительном безмолвном выкрике, полном нестерпимой боли, на будто слепленной неумелыми руками поделке из трёх перемешанных меж собой лиц. Будь его воля, Освальд выжег бы здесь всё – и заполненное черепами славище, и проклятое городище вкупе с окрестностями, освободив души всех несчастных, что нашли здесь свой ужасный конец. Да и земля после пала, как повелось, всегда перерождается, сбрасывая все оковы: огонь очищает, давая силу для новой жизни. Но на это ему не хватит сил, до наставников братства ему далеко, он и без этого уже и так достаточно наследил, обозначив этим погребальным костром много больше, чем хотел, выдав неведомым силам их присутствие. Но и по-другому он поступить не мог. Тяжело вздохнув, огнепоклонник побрёл вслед воинам к ярлову дому.

А тем временем в городище котлом кипела работа. Ормова дружина разгрузила снекку и вытащила ладью на берег, использовав под катки брёвна из ближайших развалин. Эрик с парой воинов остался подле морского коня осматривать да править дно, для чего вблизи запалили костёр, подвесив на треногу чан со смолой. Остальная часть хирда разделилась, половина занялась переносом припаса в ярлов дом, другая же отправилась рубить жерди и колья для укреплений по окрестностям городища. Вскоре в центре сгинувшего поселения застучали молоты да топоры, вонзились в мёртвую землю лопаты. По периметру ярлова длинного дома рылся ров, вбивались в дно колья, поверх на внутреннем склоне сооружались рогатины. Неутомимые в бою северяне были такими же и в работе, и уже к вечеру, когда туман немного осел, главный дом городища превратился в подобие крепости, а внутри запылал много веков не видевший огня очаг длиною во весь зал.

Разговоров было мало, Освальд коротко объяснил, что за путь они с хёвдингом наметили для небольшого хирда. Посеяв своими речами в сердцах северян надежду не только на знатную поживу, но и на немыслимое деяние. Деяние, что сагами войдёт в века: о возвращении древней прародины. Уставшая после тягот и переживаний долгого дня дружина, перекусив, улеглась спать. Назначив смены дозора, Орм и сам с превеликим удовольствием забрался в скроенный из шкур мехом внутрь спальник, предавшись тревожным снам.

Пробуждение его было внезапным, кто-то настойчиво теребил вождя за плечо. Едва открыв глаза, ярл увидел не на шутку встревоженное лицо Освальда, покрытое шрамами давних ожогов. Огнепоклонник, прижав палец к губам, жестами велел подниматься, отчего остатки и без того неспокойного сна как рукой сняло, Орм мгновенно выбрался из тёплых объятий спальника. Вокруг него вовсю кипел сбор, повсюду поднимались воины, проверяя оружие да подтягивая ремни, оправляя брони. Всё происходило в полной тишине, хирд к чему-то готовился. Повинуясь жестам огнепоклонника, стараясь не шуметь, ярл подошёл к дверям, у коих, прижавшись к стене, уже стоял Эрик, изредка украдкой выгладывая наружу. Тоже, в свою очередь, прислонившись к холодному камню стены с другой стороны дверного косяка, Орм опасливо выглянул, но ничего, помимо почти вконец осевшего тумана да слабо освещённых луной рогатин укреплений, не увидел.

– Сейчас покажется, кругами ходит, тварь, – одними губами ответил Освальд на вопрошающий взгляд вождя.

Долго, очень долго Орм смотрел по сторонам, недоумевая, кто там может ходить, пока наконец не увидел, чуть не потеряв при этом дар речи. Сначала слева от дома появились какие-то непонятные бледно-зелёные отсветы, а вслед за ними появилось и это существо, других слов ярлу было и не подобрать, это нечто явно не принадлежало миру живых, чуждое чуждое своей природой Мидгарду.

Шаркающей походкой вдоль рогатин брела искривлённая горбатая фигура в чёрных бесформенных одеяниях с глухо надвинутым на голову капюшоном. В одной тонкой костлявой руке тварь держала уродливый посох, на который опиралась при каждом шаге, а в другой, вытянутой вперёд, ручку ржавого светильника со стеклянными стенками, он-то и испускал этот потусторонний зелёный свет. Существо, тихо что-то бормоча, водило сокрытой капюшоном головой из стороны в сторону, толи вынюхивая что-то, толи высматривая. Ярлу не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы точно знать, что эта нечисть ищет. Позади бесшумно напирали воины, тоже желавшие хоть глазком глянуть на невиданное лихо. И тут подобно грому тишину прорезал треск, кто-то, прокляни его предки, наступил на глиняный черепок. Все взоры устремились сначала назад, где стоял один из хирдманов, округлёнными глазами глядя себе в ноги, а затем обратно наружу в ожидании невесть чего.

Тварь замерла, повернув голову, направив свой жуткий светец в сторону ярлова чертога. Пару мгновений безмолвия – и нечисть издала ни на что не похожий не то визг, не то крик, так ударивший по слуху, что некоторые из воинов пали на пол, схватившись за уши. Визг стих, и очухавшийся одним из первых Орм с нарастающим ужасом узрел, как со всех концов городища, призванные этим потусторонним кличем, неслись к ярлову дому твари, лишь отдалённо напоминающие людей.

Словно высушенные, в полуистлевших бронях и ошметках одежды. Серая, покрытая пятнами кожа едва обтягивала кости. Неестественно вытянутые челюсти, полные почти звериных клыков, пустые, горящие тем же, что и в светильнике, зелёным пламенем глазницы. Руки с непомерно длинными когтистыми пальцами сжимали обломки мечей да древние топоры, кое у кого были даже рассохшиеся остовы щитов. «Драугры», – всплыло название, ужасом веющее из древних времен. Лишённые посмертия проклятые люди, застрявшие меж двух миров, уже не живые, но и не мёртвые, обречённые на жалкое существование, подпитываемое ненавистью ко всему живому. Они мчались, словно крысы от пала, первые ряды, аки о волнорез, ударились о колья рва и рогатины, безвольно повисая на заточенном дереве, но сослужив службу остальным драуграм, использовавшим их давно истлевшие тела как мосты или же настилы. Всего пару мгновений – и лавина тварей преодолела все сооружённые за полдня преграды. Словно и не заметив жертву своих товарок, нежить из древних саг неумолимо рвалась к дому.

Первое из умертвий рвануло в дверь, где его и встретил ярл. Тварь рубанула мечом наискось слева направо, на что вождь чуть отскочил назад, уходя от удара, и тут же, подавшись вперёд, всадил один из топоров той в лоб. Выдернув оружие и брызнув тёмной кровью, Орм отправив пинком высушенное тело обратно в двери, сразу переключился на следующего противника, сноровисто перескочившего падшего товарища. У вождя даже не было времени убедиться, что первый драугр уже не поднимется – кто знает, на что способна эта нелюдь. Топором в левой руке он отвёл в сторону ржавое острие копья, нацеленное ему в живот, и с оттягом горизонтально взмахнул правой, перерубив кончиком топора шею и позвоночник, от чего щёлкающая клыками морда врага завалилась куда-то за спину, повиснув на оставшихся лоскутах плоти.

К своему Хёвдингу присоединились уже отошедшие от потрясения увиденным двое северян. Коля и рубя клинками из-за поднятых щитов, стояли они по обе стороны от Орма, покуда тот рубился в центре. Со стороны могло показаться, что с Ормом случился припадок, его руки словно жили порознь, каждая действовала вразрез другой, окружая хозяина вихрем наточенной стали. Но это только казалось, его движения были точны, а выверенные до миллиметра удары всегда находили цель. Подобно героям древних саг он клал одну тварь за одной. Позади тоже раздавались вскрики и лязг стали, там у малого входа, что располагался у хозяйских клетей, тоже неистово секлись хирдманы, сдерживая волну нападавших монстров.

Их уже было семеро, по три воина с боков и зашедшийся пляской смерти вождь в центре, но умертвиям, казалось, не было конца. Они лезли одна за другой, без рыка и криков, безмолвно оскалив жуткие свои вытянутые морды, отчего становилось по-настоящему страшно, не щадящим себя натиском заставляя Орма со своими людьми отступать шаг за шагом. И вот пал первый из хирдманов, меч твари застрял в круглом щите, и та рванула им щит на себя. Всего на долю мгновения открылся воитель, показав бородатое лицо, сокрытое полумаской шлема. Но и этого мгновения хватило, чтобы взмахом когтистой лапы своей монстр снёс большую часть лица, зверски замяв сталь шелома. Тут же настал черёд и второго Ормова поборника, он просто-напросто оступился, и нечисть вырвала его из строя, как-же ужасны были крики хирдмана, когда твари рвали его на куски. Ответив на потери яростным, почти звериным рёвом, хирдманы удвоили усилия, но безрезультатно – силы были неравны, и воины отступали, а в дверной проём просачивалось всё больше врагов.

– Расступись, – прогремел голос Освальда, на что не заставившие просить себя дважды Орм с хирдманами брызнули в стороны, а там, где они только что секлись, в толпу умертвий влетел огненный шар, запалив, словно сухие лучины, разом троих. Всё то время, пока бился, вождь думал, где же огнепоклонник, почему не идёт на помощь, лишь теперь осознав, глядя на пылающих бестий и на искажённого бешенством жреца, стоящего посреди зала. Что это его Ормова собственная глупость и не давала вступить жрецу в бой. Они сами спинами своими закрывали врагов от огнепоклонника.

Ярко, сродни крохотным солнцам светились рунические перстни, а в ладонях разведённых рук полыхали сгустки огня. Чуть согнув колени для устойчивости, Освальд, чей взор пылал не хуже творимого им пламени, оборачивался то к одной двери, то к другой, запуская плюющиеся искрами сгустки огня. Наполняя зал вонью горелой плоти, десятками сжигая врагов. Счастлив тот вождь, у которого в хирде есть хоть парочка берсерков, диковатых воинов избранников Асиньи Скади, что могут при желании обернуться могучим зверем, медведем или же волком. Но истинно благословлён тот, с кем в бой идёт жрец с острова Райсьярен. Затерянного среди морей священного места, где вечно дымит, плюясь пламенем, неугасающий вулкан, занимающий большую часть острова. У чьего подножья возвышается древний вырубленный в скале храм, от века служащий приютом и обителью знаний для огнепоклонников, людей, в чьих душах есть отсветы первого огня, частицы Муспельхейма.

Воистину велики были силы Освальда, многих врагов он сжёг чуть не до пепла. Безудержны и опытны были войны Орма, прошедшие не счесть сколько битв, большую часть жизни проведя в набегах, кормясь со взятой оружием добычи. Славно рубились они, но тварей всё прибывало и прибывало. Постепенно умертвия теснили отряд, шаг за шагом хирд сдавал позиции, меняя одного за десятерых, но даже этот размен Ормову хирду был не по плечу, слишком уж мало донесла снекка воинов до этих земель.

Северяне заняли последний рубеж, полукругом встав у стены, видят боги, в последний раз собрав стену щитов. Сеча продолжалась, уставшие воины рубили тварей, в просветы строя влетали сгустки пламени, посланные огнепоклонником.

– Бейте их, мои хирдманы, бейте так, чтобы взирающие на вас предки были горды за внуков и правнуков! Жги их, Освальд, чтоб о бое этом слагали саги на острове твоём! – надрывал глотку покрытый с ног до головы чёрной кровью нечисти Орм, продолжая безумную пляску своих топоров.

Дружным рёвом вторили ему дружинники, уже знавшие, что это их последний бой, решив продать свои жизни подороже. Ведь самый страшный зверь – это зверь загнанный.

Внезапно всё стихло также молниеносно, как и началось: битва остановилась, твари, скаля пасти, отхлынули, оставив между собой и отрядом пустое пространство в пару шагов. Покрытые потом тяжело дышавшие хирдманы, не опуская щитов, очумело озирались. Что это всё значит, почему более не нападают, чего встали?

И ответ не заставил себя долго ждать. Стена позади отряда разлетелась на куски, брызнув камнем, разбросав северян по залу. Спина Орма хрустнула, словно сухая ветвь от удара здоровенного валуна, перебросившего вождя через весь зал, впечатав головой в противоположную стену. Мир вокруг закружился бешеной пляской, жуткая боль разрывала нутро, казалось, что все рёбра, какие только были, вонзились в его лёгкие.

Превозмогая самого себя, Орм всё же смог повернуться лицом к залу, в коем творилось нечто невообразимо ужасное, всюду крики боли и отчаянья. На уцелевших лишившихся строя воинов, как стаи голодных собак, бросались драугры, деря ошарашенных хирдманов на части. Что-то полыхало у одной из разрушенных временем клетей, куда набилась целая свора серокожих тварей, по всей видимости, именно туда отбросило огнепоклонника, теперь отчаянно отбивавшегося.

А средь пыли в дыре, проломленной невиданной силой, появилась гигантская фигура, выше каждого из воинов головы на четыре, невообразимой ширины великан, сплошь закованный в состоящую из чёрных воронёных пластин броню, обвешанную полуистлевшими шкурами. Словно гора, возвышался он над сражением, и изрядно прибавляла ужаса его голова, сокрытая глухим, увенчанным длинными, что сосновые ветки, лосиными рогами, шлемом с крохотной прорезью для глаз, где царила тьма. В одной руке нечто держало гигантскую обоюдоострую обсидиановую секиру, которую обычный человек и двумя руками бы не поднял. Пару раз поведя головой, словно присматриваясь, колосс шагнул вперёд, одним взмахом развалив на полы одного из Ормовых дружинников. Скрипя зубами, хёвдинг лицезрел, как падали, словно колосья, его воины под ударами гиганта, но сам уже подняться не мог. Постыдные слёзы беспомощности заливали глаза, он не чувствовал своих ног, не мог прийти на помощь своим людям, коих привёл сюда на верную смерть.

Гигант продолжал неспешно, словно с ленцой, идти, сотрясая своим весом земляной пол, размашистыми ударами, как насекомых, убивая северян. И вот дорогу ему заступил седой кормщик, не убоявшись невиданного противника. Колосс обрушил сверху на старика свою секиру, но и старый воин не сплоховал, уйдя полуоборотом от обсидианового лезвия, Эрик, поднырнув под руку, всадил свой меч между пластин на груди по самую рукоять. Торжество победы, уже загоревшееся в глазах старика, тут же угасло. Даже не вздрогнув, гигант схватил своей огромной лапищей голову кормщика и раздавил, словно переспелый плод, оборвав ещё одну жизнь, полную достойных свершений.

– Сюда, растопчи тебя Хельхёст, иди сюда, нечисть, попробуй взять и меня, – обливаясь пеной, кричал Орм, сверля налитыми кровью глазами гигантского чёрного воина. Он даже умудрился запустить в него одним из своих топоров, что не пойми каким чудом остался в руке после полёта ярла через весь чертог. Колосс остановился, повернув рогатый шлем к хёвдингу, едва топор бессильно звякнул о сокрытый древними шкурами наплечник, в узкой прорези рогатого шелома сверкнул зелёный огонь.

– Не будет вам в посмертии праздных чертогов, забудьте про вечный славный пир вальхаллы. Судьба ваша отныне – зубодробильный холод и кромешная тьма Хельхейма, где бессильны ваши боги, – словно откуда-то из под земли, донесся из шлема мёртвый голос.

Гигант шёл к Орму, в проёме позади него показалась та самая ходившая вокруг дома горбатая фигура в чёрных одеяниях с посохом и лампой. Булькающие хриплые звуки издавала она, явно смеясь, но веселиться ей долго не довелось, хохот сменился полным боли визгом – в тварь со скоростью метеора влетел сгусток огня, выбросивший горбатое существо обратно наружу.

– Что до чертогов, то мы ещё посмотрим, и не тебе, тварь, знать пределы могущества моих богов, твоё место в ледяном аду, туда и возвращайся, – сказал окровавленный огнепоклонник. Он стоял, пошатываясь, в дальнем конце зала у хозяйских клетей средь куч сожжённых умертвий. Тяжка была его битва, лицо ужасно изуродовано длинными рваными ранами, не было одного глаза, кираса чёрной кожи разорвана в лоскуты, а левая рука ниже локтя и вовсе болталась на паре сухожилий. Взревев лесному быку туру под стать, крутанув над головой секиру, колосс бросился к огнепоклоннику, уже мчавшемуся на встречу. Натужным свистом рассекло обсидиановое лезвие воздух, гигант вложил в горизонтальный удар всю свою нечеловеческую силу, метя ровно в грудь Освальду, но тот невесть каким чудом пригнулся, заставив секиру пролететь в каком-то дюйме от его спины.

– Единственное, что я в силах даровать тебе, мой ярл, так это достойный конунга погребальный костёр! – крикнул огнепоклонник, миновав громадное чудище. Со всех сторон бросились на него драугры, бросив свою расправу над жалкими остатками ещё сопротивляющихся хирдманов, но опоздали. Подбежав к своему вождю, жрец водрузил тому уцелевшую руку на грудь. Истерзанное лицо Освальда озарила улыбка, от его ладони занялось пламя, охватившее ярла и самого жреца, расходясь вокруг, погребая как умертвий, так и павших северных воинов.

А за секунду до того, как от жара, лопнули глаза и обуглились уши, Орм увидел взамест стропильных дубовых брёвен золотистое сияние и услышал цокот копыт да прекрасное женское пение. К нему по небесному своду во весь опор неслась дева битв, за его душой поспешала валькирия, дабы провести чрез врата вальхаллы Вальгринд, да усадить на застеленную кольчугами скамью великого чертога. Где Орм со своим хирдом, нарекшись эйнхериями, пируя и сражаясь на радость всеотца Одина, будут ждать последней битвы.




Глава 1



Вестница скорби




В меру быть мудрым для смертных уместно.

Многого лучше не знать.

Редко тот радостен сердцем, чей разум.

Больше чем надо прозрел.



Едва поднявшееся из-за заснеженных пиков, гонимое вечно голодным волком Сколлем, око богов застало ярла Руагора в дороге. По почти невидимой средь корней тропе, утопающей в усыпанном ягодами мху, петляющей меж стволов многовековых сосен и елей. Шёл могучего вида старец в кожаных штанах, заправленных в высокие сапоги на обвязках и дорогом подбитом мехом красном плаще, застёгнутом с правого плеча узорчатой фибулой. Плащ покрывал длинную, вышитую родовым узором свободную рубаху, стянутую широким поясом, украшенным медными бляхами, отягощённым сегодня лишь ножнами с длинным охотничьим ножом.

Хотя если бы кому довелось увидеть сейчас своего вождя, будь то хирдман, ближник или обычный бонд Фьордфьёлька, земли вотчины Руагора, он вряд ли бы его узнал. Дело было не во внешности, да и не в одежде. Всё те же длинные седые волосы, убранные в тугой хвост, та же окладистая, заплетённая в косы борода, обрамляющая иссечённое хитрой вязью шрамов и морщин обветренное лицо с небесно-голубыми глазами.

Каждый, кто знал Ярла, а таких было немало, не переставал удивляться не по годам задорному блеску этих глаз в дни мира и огню бешенства сродни бешенству берсерка в кровавой сече боя. Разменявший шестидесятую зиму Руагор всегда словно дышал жизнью, в свои годы он играючи мог поспорить в пляске мечей с любым молодым хирдманом, не морщась рвал серебряную гривну пальцами, да и в бурю, когда из-за волн не видать было горизонта, менял правило драккара на весло да грёб так, что трещало и гнулось древко, норовя разлететься в щепы.

Но сегодня глаза старого воина запали и потускнели, а плечи опустились, словно в один день легли на них все прожитые зимы. По тропе сегодня шёл не гордый Ярл, а древний старик с низко опущенной головой, прижимавший к груди меховой свёрток, увязанный с небывалой заботой.

В кронах, воздавая хвалу рассвету, переливисто щебетал многоголосый птичий хор. Лес, окружавший Руагора, начинал с рассветом новый день: закопошились мелкие зверьки, застрекотали насекомые, по стволам вовсю носились белки, чуя приближение зимы, пополнявшие запасы. Нет-нет да и пробегали зайцы, в этой части леса никто не охотился уже давно, и зверьё чувствовало себя вполне вольготно. Показался даже коронованный ветвистых рогов короной сохатый, с любопытством оглядел он путника, и неторопливо, без опаски скрылся в ближайшем буреломе. Как и любой мужчина, Руагор-ярл был прирождённым охотником, но сегодня он даже не взглянул на лося, не трогали его и трели пернатых владык неба.

Старец продолжал размеренным широким шагом торить редко видевшую людской сапог тропу, часто останавливаясь, ещё ниже склоняя голову. Почти прижимаясь ухом к свёртку, из которого доносилось едва слышимое натужное хриплое дыхание, временами переходившее в полный страдания тихий кашель, заставлявший ярла морщиться, словно от невыносимой боли. Ведь там, средь мехов, надёжно укутанный любой матери на поученье, едва теплился крохотный огонёк жизни, его отчаянно борющийся за жизнь внук, не разменявший ещё и четырёх лун. Подарок бесследно сгинувшего в походе сына, ныне несомненно ставшего эйнхерием в чертогах Одина, последний из его, Руагора, рода. Только маленькое личико выглядывало из шкур, бледное личико с закрытыми глазами, сведённое болью, от которой разрывалось сердце самого ярла.

Хворь нагрянула нежданно, почти две седмицы назад. Сначала мальчик просто плакал без остановки, его стал пронимать жар, как и со всеми детьми его возраста, этому не придали особого значения. Заварили нужные травы, принесли требу Асиньям, прекрасной Фрейе и Эйр Целительнице, но хворь не отступила. С каждым днём становилось только хуже, появился кашель, ребёнок перестал есть и почти не спал. И тогда под жертвенный нож пошли уже не звери, недрогнувшей рукой орошал кровью трэлов, юношей и дев Руагор алтари богини любви и плодородия, но она оказалась глуха к его мольбам. Вскоре малыш, к ужасу деда, перестал и кричать, только через силу надрывно дышал да кашлял, закрыв глаза, ещё толком не успевшие увидеть мир, и уже не открывал.

Древняя, нянчившая ещё Руагора знахарка лишь развела руками, опробовав все свои средства в конце концов заявив ему, ярлу: смирись, мол, воля богов, таков его вьюрд, –за что и выпорхнула, словно птица, вдохновлённая пинком, из ярлова длинного дома.

Нет, не тем человеком был Руагор, чтобы смириться, чтобы отпустить своего внука, продолжателя рода, и в голове старца замаячила безумная мысль, даровавшая надежду. Хоть слабую, почти несбыточную, но всё-таки надежду. Все точки расставило сегодняшнее утро, ртом малыша пошла кровь, и Руагор наконец решился. Истерично, не щадя себя, словно волчица, отбивалась Аникен, не давая старцу своё дитя, пока ярл не угомонил её точным ударом под вздох, оставив всхлипывать лёжа на полу, унося с собой дитя. Дура, неужто она подумала, что он решил избавиться от внука, оставив по традиции в лесу зверью на поживу, как делали в голодные зимы или с калеками. Нет, он так не отступит, хоть ярлу и было жаль невестку, вчерашнюю рабыню, приглянувшуюся сгинувшему сыну и подарившую безутешному вождю внука, сорвав тем самым с себя клеймо рабыни, став в одночасье равной по положению Кюне. Он мог объяснить ей, но сомневался что в горе своём Аникен будет слушать, да и правду сказать его язык не поворачивался: молвить ведь, Руагор пошёл к ней, вестнице скорби, помощнице смерти, владеющей знаниями тёмного сейда жрице. К той, к которой, будь у него выбор, он никогда бы не пошёл, но выбора не было.

Тропка бежала всё дальше и дальше, игриво бросаясь из стороны в сторону, то теряясь средь валежника, то упираясь в ручей. Эту тропу знали все без исключения жители Лёрствёрта, главного городища Фьордфьёлька, и все бонды, чьи усадьбы располагались в округе. Вот только мало кто по ней хаживал без крайней нужды. Вот и ярл чувствовал, как холодеет в груди, постыдно понимая, что боится. Великие асы, он не боялся в одиночку бросаться на стену щитов, выходить зимой на шатуна с одним ножом, плыть на драккаре в самое око бури, а ту, к которой вела его тропа, он боялся как никого на свете.

Всё в этом мире имеет свой конец, даже небесный свод рухнет в последний час, когда сами боги выдут на последнюю битву. Вот и тропа, ведущая старца, резко оборвалась венчаемая аки вратами парой жутких нитсшестов. И ярл, силясь не глядеть на отвратные в своей тёмной силе лошадиные головы, насаженные на колья, покинув сень леса, оказался на небольшой полянке почти у самого подножия гор. Ни тебе огородов, ни клетей, не было даже загонов для животных, лишь древняя, срубленная из массивных брёвен, вросшая в землю избушка под на удивление свежей тёсаной крышей, одной стороной длинных стропил лежащей на земле. Покосившаяся рассохшаяся дверь была распахнута, а рядом с дверью под небольшим, редко встречавшимся на севере окошком на скамье сидела она, вестница скорби, помощница смерти. Прекрасная вечная дева, облачённая в скроенную из волчьих шкур одежду, подпоясанную плетёным ремнем с множеством кошелей. Она улыбалась ему, она знала, что он придёт.

От её улыбки Руагора пробил озноб, ведь в ней не было ни капли жизни, на негнущихся ногах двинулся ярл к вестнице скорби, не сводя взгляда с её лица. Неправдоподобно красивого, словно точёного, чуть худоватого лица с высокими скулами и чуть пухловатыми губами, обрамлённого белыми, словно снег, волосами прямыми волнами ниспадающими на плечи, схваченными на челе серебряным руническим обручем с непроглядным чёрным камнем. Чем ближе подходил ярл, тем сильнее бросались в глаза детали, от которых становилось не по себе. Её кожа была бледна, под стать волосам, словно никогда не чуяла на себе объятий солнца, а губы не пылали, как у других дев, багрянцем – наоборот, отдавали синевой, как у утопленницы. И ещё были глаза, лишённые радужной оболочки, белёсые глаза с крохотными точками зрачков. В эти глаза Руагор не мог смотреть, их пристальный взор словно прожигал до самой глубины души.

– Сильномогучий ярл Руагор, я, право, польщена, какая честь, а я не прибрана, не ухожена, да и одета не под стать случаю, какая досада, – сверкнув ровным жемчугом зубов, вновь улыбнулась вестница скорби, в притворном изумлении оглядев себя, разведя руки в стороны.

– Не на тебя любоваться пришёл, жрица, – буркнул Руагор, уперев взгляд в носки собственных сапог.

– Ну так зачем явился, старик, коли не мной любоваться? – поднявшись, дева подошла почти вплотную к старцу, протянувшему в ответ свёрток.

– Помоги, вестница, прошу.

– А, слыхала, слыхала, захворал малец, ну а я здесь причём, своих богов не хватает? Вон славище ихнее в городке, коли дорогу забыл – подскажу, куча истуканов, отсель видно, к ним и обращайся, чего до меня ноги топтал? Или же на Райсьярен подайся, там дурачьё, что с огоньком играется, в силах помочь.

– Пробовал, не помогли асы, не услышали, а до Райсьярена не довезу, не выдержит плаванья.

– А, эва как, – вновь оскалилась дева. – А мне какая корысть, моя богиня уже коснулась твоего внука, и ей мне перечить не с руки.

– Проси любую цену, чего хочешь, всё отдам.

Сердце старого война яростно застучало в груди от осознания того, что она сможет помочь, что для его внука не всё кончено, надежда ещё есть, и, видят боги, он отдаст всё, что потребуется, но малыш будет жить.

– Да неужели? – продолжала меж тем помощница смерти, скрестив руки на груди. – И что ты, Руагор, сможешь мне дать, чего не сможет моя богиня. Мне не нужны ни власть, ни злато, они мне без надобности, тебе нечего предложить мне. Можешь возвращаться, у меня много дел, ещё ведь тушу надо свежевать, а то запортится, не до твоих мне тягостей.

– Ты смеёшься надо мной, троллья сыть, проклятая ведьма.

Страх Руагора пред ней уступил место бешенству, едва он глянул на девственно чистые руки и меха без единой капли крови. Ни о какой туше и речи быть не могло, откуда – разве что в кошеле на поясе спрятала. Она надсмехалась над ним, тешилась его слабостью и горем, упивалась своей силой.

– Ну и кого ты собираешься свежевать, разве что воронов или полёвок, никого покрупнее я здесь не наблюдаю. Не юли, коли нужно – обратись к богине своей, ни власти, ни злата, говоришь, знаю я, чего тебе нужно. Захочешь – всех трэлов Лерстверта под нож тебе отдам, а если надоест всё же сидеть здесь, как убогой отшельнице, будешь жить не хуже конунга. Сказал же – проси чего пожелаешь, но не надо на до мной и бедой моей надсмехаться, не забывай – я ярл.

Звонкий, словно горный ручей, смех послужил ему ответом.

– А я думала, уже не дождусь.

– Чего не дождёшься, помощница смерти?

– Когда наконец увижу ярла, а не хнычущего, словно девка, старика.

Руагор уже было открыл рот, намереваясь в ответ послать её на север к троллям, когда почувствовал на спине чей-то пристальный взгляд. Этого было не объяснить, это было чутьё охотника, чувство воина, ни разу его не подводившее. Медленно, очень медленно он повернулся и обмер. Там на той тропке, по которой он сам пришёл, из леса вышел зверь. Невиданных размеров, чёрный как смоль волк с белым рукотворным узором на левом боку, мало не достающий в косматой холке ярлу до плеча. Горящими, словно огонь, жёлтыми буркалами он хищно пялился на Руагора, держа в клыках под стать кинжалам молодого оленёнка. Вот тогда и вспыхнули в памяти старца сплетни да недомолвки, слышимые им ещё в детстве, что, мол, служат вестнице скорби не только духи, навьи да драугры, но и даже волчьи пастыри, великие охранители лесов, ведь пред богиней её, Хель наречённой, равны все.

Неторопливо волк двинулся к дому, при каждом движении можно было видеть, как бугрятся канаты мышц под его шкурой, а взгляд неотрывно был прикован к ярлу. Проходя мимо старца, он, не выпуская из клыков лосёнка, свирепо и протяжно рыкнул, да так, что Руагор похолодел внутри. «Этож надо, сталь и кровь, – думал он про себя, – и вот такая зверюга знай себе бегает по лесам в каких-то трёх часах хода от Лёрствёрта, а мы от соседей бережёмся да на океан озираемся». Меж тем, бросив свою добычу в паре шагов от вестницы, волк подошёл к деве, наклонив морду вниз и чуть в сторону, обнажив шею: знак подчинения, что у собак, что у волков.

–Хороший мальчик, хороший, – на глазах у вконец обалдевшего старца дева принялась трепать зверя за ушами, словно щенка, а тот знай себе ластился, как домашний, а ведь пастью любвеобильная животинка доставала хозяйке мало что не до подбородка и при желании могла перекусить её надвое. – А ты спрашивал, какую тушу. Правда, самой охотиться мне больше по нраву, как, впрочем, и тебе, ярл, но всегда приятно, когда за тобой ухаживают. Ну, малыш, беги.

Повинуясь слову хозяйки, волк огромными скачками умчался в лес, наградив на прощанье Руагора ещё одним многообещающим взглядом. Едва зверюга скрылась, как вестница пару раз обошла лосёнка кругом, словно ей было невтерпёж приступить к разделке, лишь затем, вздохнув, вновь подошла к старцу.

– Могу просить чего захочу, говоришь, – под её пристальным взором Руагор понял, что ощутил лосёнок, едва попавшись малышу помощницы смерти, но тем не менее ответил твёрдо.

– Да, чего пожелаешь, моё слово твёрдо, уплачу любую цену.

– А если ценой станет твоя жизнь? Легко жертвовать чужими, а вот своей, ну, по плечу тебе такая сделка – разменять свою жизнь на жизнь этого младенца?

Пару мгновений старец смотрел на бледное личико внука, затем лицо его озарила довольная улыбка. Вот и сбылась казавшаяся несбыточной надежда, его род продолжится, и это главное, остальное неважно, да и цена, назначенная помощницей смерти, не так уж и велика. Что значит жизнь старика по сравнению с жизнью внука, он пожил достаточно, повидал много, теперь черёд этого младенца, ведь мир такой большой и прекрасный, пусть же хранят его предки, к коим скоро присоединится, и сам ярл, и ему нечего будет стыдиться под их взором, и там, на вечном пиру в великих чертогах, он наконец вновь увидит сына. Единственное, что печалило Руагора, так это то, что навряд ли доведётся ещё раз взглянуть в эти крохотные глазки, так похожие на глаза его сына, и услышать нелепое лепетание внука.

– Да, я согласен, – ответ старца заставил вестницу удивлённо поднять бровь, уж слишком быстро тот дал согласие. – Исцели моего внука, а потом делай со мной что захочешь, хоть в пламя, хоть на капище под нож.

– И не боишься, – от девы не укрылось, что теперь ярл не отводит взгляд, как раньше, а смотрит прямо и почти без страха.

– Нет, я уже и так умирал десятки раз, ещё один не страшен.

– Ну, воля твоя, заходи, ярл, гостем будешь, – помощница смерти вновь зашлась смехом, скрываясь в косом дверном проёме.

Чтобы войти, Руагору пришлось сначала нагнуться, а затем и вовсе спуститься на несколько ступеней. Пол избушки оказался намного ниже земли – видать, сруб частью был врыт в землю. Внутри жилище вестницы оказалось совсем не таким, каким себе представлял Руагор дом жрицы самой смерти, и уж точно не соответствовал он косой развалюхе снаружи. После солнечной поляны Руагор оказался в полумраке, но что-то всё же смог разглядеть. Не было здесь привычного очага посреди дома, его заменял хорошо сложенный камин с подвешенным на цепи котлом в дальнем левом углу. Ярл уже видел такие во время походов на запад, но здесь покамест не встречал. Пол, как и частично завешенные шкурами стены, был зашит струганной доской, это заставило старца вновь задуматься: новая крыша, эти доски одна к одной, таких даже в Лёрствёрте не делают, кроме как на корабли, а у неё нате – пол, и кто ладил, ведь не сама же топором орудовала. Никаких жреческих или волховских атрибутов он не увидел. Ни пучков трав, свисающих с потолка, ни идолов – простенькое убранство, мелкой работы и сложного узора резной стол с парой потемневших от времени стульев под окном, большая, застеленная мехами кровать и пара неподъёмного вида окованных ларей.

– Клади внука на стол, ярл, – прозвучал голос помощницы смерти, в задумчивости теребившей пальцем губу над сундуками.

Положив свёрток на стол и чуть распахнув его, Руагор, чьи глаза уже попривыкли к полутьме, смог осмотреться получше, благо хозяйка была занята, ковыряясь в одном из сундуков, из-под которого выглядывала часть люка в погреб с кольцом вместо ручки. Вся посуда в доме, к его удивлению, была серебряной – ни дерева, ни глины, только серебро. То тут, то там стояли разнообразные подсвечники да светцы, а ведь свечи здесь, на севере, считались большой роскошью, всё отдавало каким-то неестественным фанатичным порядком, ни грязи, ни пыли, все бутылки кубки, тарелки стояли строго одна к одной. Над камином висел кованый масляный светильник со стеклянными стенками – о таких Руагор только слышал, но сам покамест не видал, цверги берут за свои изделия баснословные деньги. Что-то назойливо бросалось в глаза, но ярл не мог уловить, что именно, он оглядел клеть раз, другой, и тут словно пелена спала с его глаз: на одной из шкур, обильно закрывавших стены, висело оружие, которым Руагор, как воин, не мог не восхититься. Первым был меч без ножен, висящий вниз острием. Вычурная рукоять без обмотки, искривлённая на манер когтей гарда с таким же чёрным камнем, что венчал обруч вестницы, и длинный тонкий клинок не шире двух пальцев, сталь, отливавшая синевой, шла волнами, говорившими знатоку о многом. Во всю длину клинка бежала странная насечка, каждые пять пальцев с обеих сторон лезвия под углом к долу шли ровные полосы, составляющие треугольник ,правда зачем они – старец так и не понял. Рядом располагался широкий клёпаный ремень чёрной кожи с десятком метательных кинжалов, явно предназначенный для ношения на груди, а дополнительные мелкие ремешки и прохваты выдавали в нём ещё и ножны для меча. Там же покоился и лук с полным колчаном стрел. Если Руагор и думал, что после гигантского волка помощницы смерти его уже ничем не проймёт ,то ошибался, таких луков он ещё не то что не встречал – он даже не слышал о таких. Дуговидная рукоять изгибалась подобно змее, загребая вверх концами, к коим крепились плечики каждой из трёх сложенных вместе, одна чуть меньше другой пластин. «Как же его натягивать? – ошарашено думал ярл. – Ведь они же металлические, да и кто, кроме низкорослых бородачей цвергов, мог сотворить такое, и вообще откуда у неё, затворницы, живущей в чащобе, всё это?» Чем больше он размышлял, тем всё не ясней становилось у него на душе, одни вопросы, на которые он уже никогда не получит ответы. Дева по виду не старше тридцати, но годившаяся ему в прабабки, жрица самой ужасной из богинь, твёрдо хранила свою тайну.

– Ну, приступим, – голос вестницы отвлёк его от раздумий, за которыми он и не заметил, как она подошла. В ногах младенца стояла большая, древняя по виду чаша с едва видимым рунным узором, а в руке дева сжимала кривой белый кинжал, целиком вырезанный из кости. Подняв меховой рукав, помощница смерти, не дрогнув лицом, резанула себя по запястью левой руки, выставленной вперёд, кровь побежала в чашу, наполняя сосуд. Едва багряная жидкость достигла половины, кровь, словно по волшебству, перестала течь из всё ещё раскрытого пореза. Отложив костяной клинок, вестница, взяв чашу двумя руками, поднесла её к лицу, принявшись что-то мелодично нашёптывать.

Руагор со смесью страха и трепета наблюдал за этим действом, казалось, что и без того скупо освещённая клеть полностью погрузилась во мрак Хельхейма, мира её богини, мира смерти, и в этой тьме не было ничего, кроме лица девы с залёгшими тенями, превратившими её лик в маску смерти. А напев всё продолжался, он словно гипнотизировал, унося в другой мир, где нет места свету, есть только холод и тьма. А время меж тем словно замерло, минуты превратились в вечность под тяжестью древних слов.

Тишина ударила подобно грому, Руагор и не заметил, как действо тёмного сейда кончилось. Он снова оказался в скупо освещённом доме помощницы смерти, и не было боле пред ним того тёмного наваждения – только прекрасная вечная дева с белёсыми глазами и локонами, уже поставившая чашу обратно на стол и освобождающая малыша от плена шкур. Боги, какой он был бледный и неподвижный. Только сиплое дыхание да судорожные подъёмы крохотной грудки выдавали признаки жизни. От этой картины у ярла вновь неистово защемило сердце.

Он даже не заметил, как в длани девы вновь оказался кинжал, окунув его в чашу, она стала кровью своей выводить руны на теле ребенка, на груди, на лице, ногах и руках – так продолжалось, пока всё крохотное тельце не превратилось рунический холст. И вновь клинок опустился в чашу, но на сей раз, открыв малышу рот, она капнула кровью с клинка ему на язык и тут же низко склонилась, едва не касаясь его лица своим. Вновь зазвучал речитатив, всего пара фраз – и бледность оставила тело ребенка. Зашевелились ручки и ножки, малыш открыл глаза и заулюлюкал, схватив крохотными ручонками деву за волосы, не отводя взор маленьких голубых глазокот её будто мёртвых очей. Смахнувший слёзы старый ярл был настолько рад, что и не заметил, как вестница вздрогнула всем телом и закусила губу, глядя в глаза его внука. Как затряслась рука, сжимающая кинжал до белых костяшек, и с каким трудом она поднялась, чтобы отойти к камину, кинув попутно клинок, словно безделушку, на кровать.

– Можешь не беспокоиться, хворь ему теперь не страшна, – услышал ярл её голос, едва принялся бережно укутывать лепечущего малыша обратно в шкуры.

Она стояла чуть в отдалении и смотрела на уже взявшего наполовину замотанный свёрток Руагора, и вновь ни чувств, ни эмоций – лишь холодный, прожигающий взор.

– Так как это будет?– старец стоял, гордо подняв озарённую улыбкой голову.

– Что будет? – Она словно не поняла вопроса.

– Как ты заберёшь мою жизнь?

– Во дурак, а вроде столько зим разменял, – зашлась холодным смехом помощница смерти. – А кто будет с ним нянчиться, кто будет воспитывать? Я, что ли, по-твоему, э не. Вроде до седин дожил, а разума не нажил. Давай топай, дел, что ли, нет, вот у меня есть, опять же туша, топай, топай.

– Я никогда этого не забуду, вестница, моё слово верно, – сказал Руагор и низко, как ещё никому не кланялся, поклонился, затем, повернувшись, вышел.

– Я тоже, – одними губами молвила дева, чуть погодя выйдя наружу, присев на свою скамью и глазом не поведя на лежащего лосенка. Она долго сидела, задумчиво смотря в сторону тропы, по которой ушёл Руагор, в сторону главного городища Фьордфьёлька, Лёрствёрта.

Вернувшись, огромный чёрный волк с белым узором на боку застал свою хозяйку всё также сидящей на скамье под окошком. Удивленно глянув на нетронутую тушу, зверюга легла рядом с вестницей скорби, положив той на колени свою косматую морду. А дева, поглаживая зверя всё так же глядела в сторону тропы.



В те древние времена, когда асы бились с гигантами, огненными да ледяными порождениями Муспельхейма и Ётунхейма. А мировое древо Иггдрасиль сотрясалось от битвы, бушевавшей в Мидгарде. Несколько ударов меча одного из извечных врагов пришлись на полуостров Хальконир, и столь сильны они оказались, что оставили в тверди земной шрамы. Меж высоких скал пролегли они, заполненные морской водой, названные после людьми фьордами, а сам гигант, сражённый, пал не вдалеке, обратившись горной грядой, названной Саркнаром, навечно отделив часть земли от прочих владений.

Землю же эту, иссечённую шрамами, нарекли Фьордфьёльком округой фьордов. А в самом большом и широком из них, доходящем почти до предгорных лесов, на кромке морской воды меж высоких скал расположилось городище Лёрствёрт. Два десятка длинных, в пятьдесят шагов, каменных домов под напрочь заросшими дёрном крышами. Окружённые великим множеством прочих построек, амбаров, хлевов и загонов для скота. В центре городища на рукотворном каменном холме гордо возвышался дом ярла с высоким крыльцом и крышей на манер перевёрнутого дна драккара. Напротив ярлова дома находилось славище с десятком высоченных деревянных идолов, каждый со своим алтарём для подношений треб всеотцу Одину, Фрейе, Ньерду, громовержцу Тору, Хеймдалю и многим другим асам. Было в этом поселении ещё одно строение, прославившее городище на весь север. Зал Шитов, огромный и прекрасный своим убранством, самый первый дом, возникший в этой земле. Его стены рубленные из неподъёмных дубовых брёвен, стоящие под многоярусной крышей со множеством резных драконьих голов, едва не касающейся стропилами земли, были сплошь увешаны даровавшими залу имя щитами павших воинов Фьордфьёлька и их свезёнными со всей окуёмы трофеями.

Расположенный на самой кромке океана Лёрствёрт, как и положено любому прибрежному городищу, вгрызался в необъятную водную пучину множеством все возможных причалов. Берущих начало от песчаного берега, застроенного корабельными сараями всех мастей – от маленьких лачужек под рыбацкие лодки до поистине огромных. Служивших долгими зимами домами для боевых ладей-драккаров, нежно называемых северянами конями волн.

С другой же стороны, в самом устье фьорда, где отвесные скалы, служившие поселению отличной защитой, практически сходили на нет, но оставались, всё ещё достаточно высоки, Лёрствёрт огораживала внушительного вида стена. Глубокий, усеянный кольями ров с высоким частоколом о четырёх крытых сторожевых башнях и массивные ворота с подъёмным мостом, и всё это на протяжённости двухсот пятидесяти шагов от одной скальной стены до другой.

Хорт одноглазый стоял на одной из башен, тревожно глядя на широкую дорогу, ведущую из Лёрствёрта, упирающуюся вдалеке в лесную опушку, расходясь там на множество более мелких, ведущих к пастбищам и бондовским усадьбам.

Ближник и лучший друг Руагора, его воевода-форинг Хорт одноглазый, или же Хорт-молотобоец, обосновался на башне, едва ярл с внуком покинул Лёрствёрт, ещё до того, как трэллы-пастухи вывели скот на изобилующие на скалах фьордов пастбища.

Если Руагор для своих преклонных лет и выглядел крепким воином, то, будучи немногим младше, Хорт и вовсе казался полутроллем. Превосходящий на голову ростом любого мужчину этих краёв и на две шириной плеч, друг детства ярла всегда внушал окружающим уважение, смешанное со страхом. А когда много зим назад в одном из бесчисленных сражений стрела с широким плоским наконечником-срезнем попала аккурат под край полумаски шлема, разодрав в клочья левую половину лица, и без того немногие желающие вызвать тролле подобного детину на поединок Хольмганг и вовсе перевелись. Хорт стоял, полу облокотившись на заострённые брёвна борта башни, прислонив рядом свой тяжёлый двуручный молот на длинной, оплетённой кожей рукояти, само било являлось молотом лишь отчасти: если одна сторона была плоской, то другая была выкована на манер чекана, что придавало оружию весьма специфический вид.

Ветер трепал непомерно длинную, аж до пояса, хитро заплетённую бороду и мех необычной накидки, скроенной из медвежьей шкуры так, что морда зверя покрывала чисто выбритую голову, словно капюшон, а остальная часть – могучие плечи и часть спины. Помимо накидки из одежды на нём были только кожаные штаны, заправленные в отороченные мехом ботинки на обвязках, да широкий пояс. День тянулся для Хорта невыносимо долго, все его мысли были сейчас с давним другом, ушедшим с последней надеждой в лес к одинокой избушке, что вселяла суеверный ужас.

С самого детства все невзгоды они преодолевали вместе, с тех самых пор, когда Руагор был лишь четвёртым сыном ярла почти без претензий на место отца, а Хорт – непомерно большим увальнем, предметом насмешек среди сверстников. Их дружба зародилась на учебном ристалище под изнурительным градом ударов наставника Сьёрда, кровью и потом вколотившим им основы ратной науки. Старого наставника люто ненавидели не только они, но и все прочие дети, что окорчьмя выползали с утоптанной до каменной твёрдости земли ристалища. Ныне же Сьёрд седой пирует в праздных чертогах, а друзья никогда не забывают поднять кубки в его честь на любом из пиров. Ведь то, что раньше казалось пытками и издевательствами, выковало из них свирепых воинов, жаль, что только слишком поздно осознали друзья эту нехитрую истину. Уже после того, как под Сьёрдом запылало пламя погребального костра.

Мимо Хорта, почтительно поклонившись, прошёл один из пяти стражей, что постоянно дежурили на стене. О чём о чём, а о безопасности в Лёрствёрте помнили всегда. Суровая северная земля была скудна на дары и едва отдавала то, что в неё вложили люди, и потому никогда не знала мира. Ведь не жадность погнала в море первые корабли с хищными мордами драконов на носах, а нужда. Набеги были не средством обогатиться, а скорей необходимостью. Хотя среди старейшин ещё сохранились древние сказания об истинной родине, передаваемые от одного скальда другому. О земле плодородной и прекрасной, но навечно потерянной, покрытой тьмой и ужасом, откуда в давние времена без оглядки бежали пращуры, что обрели новую родину здесь. Вырезав на корню малочисленные племена, коим некогда принадлежали эти земли. Корабли морских удальцов ходили на восток, запад и юг, вселяя страх вовсе цивилизованные земли, чьи правители ничего не могли противопоставить молниеносным яростным рейдам.

Но только не на назад, на север к древним землям – туда дорога была закрыта. Бывало, конечно, находились вожди, что, рискнув всем, ставили парус в том направлении в надежде узнать, что же всё-таки изгнало предков и хоть одним глазком взглянуть на земли пращуров, но о таких уже более не слышали, едва их драккары скрывались за горизонтом. Среди соседей, особенно тех, у кого не заладились летние походы, всегда находились желающие позариться на богатый пастбищами Фьордфьёльк и на процветающее городище с удобным портом, тоже не обделённым богатством. И вот поэтому в обе стороны от фьорда, в коем находился Лёрствёрт, на скалах были выстроены смотровые вышки, вороньи гнезда со сложенными сигнальными кострами, как и в ущелье Хородрин, служившем единственным путём через горы Саркнар. Но даже несмотря на передовые дозоры, стража на стене стояла постоянно, денно и нощно.

Хорт с улыбкой посмотрел вслед удаляющемуся по стене воину, новику, этого было не скрыть от намётанного глаза. Уж слишком прямо он держал спину, дабы вес брони не перетягивал. Облачены стражи были на славу, поверх подбитой мехом стёганой куртки чешуйчатый металлический ламеляр, дублёные наручи, поножи и клёпанный из пластин шлем с полумаской, усиленный кольчужной брамницей, закрывающей лицо и голову до самой шеи.

Именно Руагор обязал кузнецов усиливать шлемы кольчужным полотном, дабы никто не разделил печальную судьбу его друга. Помимо доспеха воин был оружен щитом, мечом, коротким копьём. Несмотря на брамницу, скрывающую лицо, Хорт безошибочно узнал в новике Свена, сына Ольфа, талантливого парнишку, из которого в будущем может выйти справный воин. Ныне Хорт по наущению ярла занимал место старого Сьёрда, теперь он спускал по семь потов на ристалище с юношей и детей, мальчиков и девочек. Посмеиваясь, припоминая, как сам был на их месте, гадая: также ненавидят его ученики, как он сам ненавидел седого Сьёрда?

Отвернувшись, одноглазый опять принялся вглядываться в лесную опушку, ожидая возвращения друга, мысленно уносясь в далёкие годы их юности. Друзьям было не более, четырнадцати зим, когда они впервые отправились в набег обагрять свои клинки кровью. Тогда же в своём первом походе Хорт и сменил меч на молот, хоть и невзрачный, не такой, как сейчас, но именно тем кривым куском железа на длинной, толком не отёсанной палке он и разбил глухую стену ростовых щитов вражьего строя. А в брешь, проделанную им, ворвался Руагор, рубя направо и налево, внося смятенье в ряды ополченцев небольшого прибрежного городка, на своё горе решивших выйти за стены и перебить небольшой отряд северных разбойников. В том налёте ещё новиками они снискали себе славу и уважение даже среди бывалых воинов. Позже был ещё поход, затем ещё один, в которых друзья уже по праву занимали первые ряды стены щитов хирда. А когда Руагору минуло семнадцать, почил его отец, и едва отпылало пламя драккара, унося на вечный пир старого вождя, а молодой, но уже известный воин сошёлся на грудь с собственными братьями за ярловство. Старший Осьбьёрн пал от его руки на Хольмганге, с остальными же двумя, Хельги и Ларсом, они сошлись в битве, в которой менее многочисленный отряд Руагора разбил превосходящие силы братьев. Там, у усадьбы Ольфа трёхпалого, что в дне пути на юго-восток от Лёрствёрта, именно Хорт оборвал жизнь Хельги, буквально вколотив того молотом в землю. Ларса же, последнего из братьев нынешнего ярла, постигла позорная смерть, нить его жизни оборвала стрела в спину, когда тот пытался сбежать с остатками своей дружины.

Руагор стал ярлом, самым молодым за всю историю Фьордфьёлька и одним из лучших. Уже за первые зимы его правления Лёрствёрт разросся и разбогател на удачных походах, а некоторые из соседних ярлов на собственной шкуре узнали, что Руагор хоть и молод, но хватка у него волчья. А сам ярл уже в двадцать зим связал свою жизнь с Мильвой Скегидоттир, своенравной красавицей, дочкой кузнеца Скеги, которая вскоре подарила ему дочь Фриде, а затем и единственного сына Альмонда. Что же до самого Хорта, то его жизнь помимо ратной стези не заладилась. Уж как норны сплели. Настиг его тот самый срезень, ужасно изуродовав, чудом оставив в живых, и уже ни о какой женитьбе и речи быть не могло. Все девки на выданье чурались его, словно прокажённого, и он смирился, всецело посвятив себя другу, вождю и его семье, в особенности детям, которые, несмотря на внешний вид, обожали дядьку Хорта, ставшего для них чуть ли не вторым отцом. Многие говорили ему, да и сам Руагор: мол, взял бы себе рабыню, у той не нужно спрашивать, мил – не мил. Сколько их по торгам везём после каждого похода, а на самих торжищах выбор и вовсе не знает границ, на любой вкус. На что Хорт только отшучивался, да так, что никому и вовсе не могло прийти в голову, что самый неистовый воин из всего хирда просто не мог силой взять беззащитную девушку, пережитые в детстве насмешки и унижения, когда он был мал и слаб, сыграли свою роль. Он не понаслышке знал, что значит быть беспомощным.

Хорт принял судьбу одиночки, ещё не зная, что три пряхи-норны куда как горазды на выдумки. Семья Руагора стала его семьёй, он вместе с ярлом воспитывал дочку и сына друга, также оплакивал Фриде, павшую жертвой морового поветрия, едва той исполнилось шесть, не хуже отца гордился успехами Альмонда. Жизнь его тогда текла размеренно до сорока зим, пока богини судьбы не вплели в его холст ещё одну прекрасную нить, Келду, тоже уже немолодую деву щита, что смогла разглядеть в суровом обезображенном великане его внутреннюю красоту. Лицо Хорта тронула улыбка, он вспомнил, как явился тогда к Руагору с просьбой поставить для него собственный небольшой домик, ведь до той поры он жил под крышей ярлова длинного дома в одной из боковых клетей. Обедавший в это время Ярл оторопел.

– Неужто тесно тебе стало под моей крышей или за моим столом, друг, или хулит тебя здесь кто, куском хлеба упрекает?

– Нет, просто свадьба у меня.

– А, ну раз так… –подносивший ко рту выпивку Руагор выронил рог, дико выпучив глаза. – Как свадьба? Ты дуришь, меня чёртов тролль.

– Нет, побратим, я сошёлся с Келдой, не знаю, как так вышло, что она во мне увидела, но мы вместе и скоро пред ликом богов поклянёмся друг другу.

– Садись, дружок, сказывай, – молвил ярл, указав на место подле себя.–Мёда сюда бочонок, трэллы ленивые!– разнёсся над залом окрик Руагора.

Хорт толком и не помнил, как в тот вечер попал на свою койку. А уже на следующий день ярл лично принёс в жертву коня и зарыл его голову на выбранном месте невдалеке от ристалища, где за неполные две седмицы поставили небольшой, но добротный каменный дом с парой сараев. А ещё через месяц Хорт на славище в окружении богов обменялся с Келдой клятвами, но на этот раз с пира, что отмечали всем Лёрствёртом не хуже Йоля дня зимнего солнцестояния, выносили уже Руагора.



– Долгих лет тебе и коротких зим, Хортдоттир, – Голос стражника бесцеремонно вернул Хорта к реальности.

– Уж не с тобой ли мне эти зимы коротать, ага, а щёки не разорвёт, вражин высматривай, а не на баб глазей, вояка, – Этот голос одноглазый узнал бы из тысячи. Сольвейг, что в переводе «солнца луч». Именно так нарек позднюю, но столь долгожданную дочь Хорт. Девчушка, коей шла уже пятнадцатая зима, взяла лучшее от обоих родителей. Высокая, сильная в отца и в тоже время прекрасная, как мать, с такими же густыми, непослушными волосами огненно-рыжего цвета и точёным веснушчатым лицом, с огромными голубыми, как и у всех северян, глазами. От женихов не было отбоя, даже несмотря на крапивный характер избалованной родителями девчонки, что никогда не лезла за словом в карман, умудрившейся пару раз заткнуть за пояс самого Руагора, да так, что тот не нашёлся с ответом. Но покамест все женихи к великой радости Хорта оставались не у дел, Сольвейг всех оставляла с носом, чему отец втайне не мог не нарадоваться. Слишком уж сильно привык к своей кровиночке и просто не представлял, что будет, когда единственное дитя покинет отчий дом.

– Хлебни пивка, отец, а то вон борода завиваться стала, пока стоишь здесь на ветрах, – сказала дочурка, протянув кувшин, едва горемычный страж двинулся дальше, проклиная собственный язык.

– Не развалюсь, чай, через шторма хаживал, за полдня на валу не потрескаюсь, – благодарно кивнув, Хорт принял кувшин, крепко к нему приложившись.

– Ну ведь и дядька Руагор, друг твой, тоже не мальчик, чего с ним может случиться, а ты вон, как поминальщица, здесь сто…

Договорить ей не дал суровый отцовский взор, под которым дева сразу же умолкла – уж слишком хорошо был ей знаком этот взгляд, тем более когда речь заходила о его лучшем друге.

– Я ещё мяса вяленого принесла,

Решив оставить свои мысли при себе, соскочила Сольвейг с щепетильной темы, передав небольшой узелок, также, как и отец, облокотилась о колья башенного борта, поглядывая то на отца, то в сторону лесной опушки.

– Не кручинься, отец, ярла боги любят, не попустят.

– Прости, Сольвейг, возможно, ты и права.

Одноглазый ласково потрепал дочь по взбалмошному морю волос, будто та снова была маленькой и спокойно могла усидеть на его коленке, изводя вопросами о походах. Этим тёплым воспоминанием Хорт попытался загнать тёмные мысли подальше, но, правда, без толку, нехорошие думы прочно обосновались в его голове. Ведь именно боги и отвернулись от Руагора, попустив сначала с сыном, а потом и с внуком. Они закрыли глаза на его беды заставив друга пойти на и вовсе отчаянный шаг, идти на поклон к этому демону в женском обличье. Никто не ходил к одинокой избушке просто так, вестница скорби наравне со своей госпожой по праву вселяла ужас во всех жителей Фьордфьёлька.

Одноглазый, единственный знавший, куда направился ярл, только с ним он поделился, сильно переживал за друга, но посвящать в свои тревоги дочь или жену, тем самым омрачая и их день, вовсе не собирался и поэтому отмалчивался. Хорт внимательно посмотрел на Сольвейг, стоящую рядом, какой большой она уже стала. А что бы делал он сам, если бы на кону стояла жизнь его малютки, ведь тоже бы ни перед чем не остановился. На дочке были высокие сапоги, меховая безрукавка поверх свободной рубахи, заправленной в кожаные штаны, на петле у пояса висел топорик, с другого бока боевой нож. С ранних пор дева проявляла изрядную воинскую смекалку, чему отец был только рад и всячески поддерживал, уделяя обучению дочери немалую толику своего времени, и, как оказалось, вовсе не зря. Сольвейг теперича с лёгкостью брала верх над всеми своими сверстниками, а иной раз даже над взрослыми воями, отчего Хорта аж распирало от гордости.

– Чем мать занята? – решил прервать затянувшееся молчание одноглазый, но ответ получил не сразу. Дочь, подавшись вперёд, почти наполовину высунувшись за башенный борт, пристально вглядывалась вдаль, приложив сложенную козырьком руку ко лбу.

– Вот сам её и спросишь, друг твой возвращается.

Не успела она договорить, а Хорт уже тоже чуть не вываливался за колья, уцепившись взором за маячившую у лесной опушки крохотную красную точку ярлова плаща.

– А он с внуком, – задумчиво прокомментировала Сольвейг, зрение которой было куда как лучше, нежели у пожилого отца. – Неужто Руагору сил не хватило оставить мальца, зачем продлевать его страдания?

– Глупа ты, дочка, не оставлять он его носил, – сказал одноглазый сурово и двинулся к лестнице, ведущей из башни, борясь с мальчишеским желанием припустить бегом. А спустя пару мгновений Сольвейг двинулась вслед за ним, встав вместе с отцом у распахнутых врат Лёрствёрта, дожидаясь Руагора.

Мимо хорта с дочерью успело неспешно проехать, увязая колесами в земле, размокшей от прошедшего по ночи дождя, несколько телег, везущих припасы в городище, покуда ярл добирался до врат своей вотчины. И чем ближе подходил Руагор, тем светлее становилось на сердце у одноглазого. Походка его друга вновь стала упругой и грациозной, а плечи гордо были расправлены. Вождь улыбался, чего не видели уже полные две седмицы. А на сгибе держал он едва прикрытого шкурой улюлюкавшего малыша, что трепал косы дедовой бороды.

– Неужто сподобилась, – единым порывом выдохнул Хорт, всё ещё не веривший своему единственному глазу, едва Руагор приблизился.

– А ты, видать, совсем запаршивел, крот одноглазый, раз не видишь, – расхохотался ярл, свободной рукой обняв друга. – Конечно, сподобилась, здоров наследник. А это, внучек, этот косматый тролль в будущем учить тебя станет.

Словно в ответ, а может, подражая хохоту обоих седых воителей, малыш тоже громко защебетал, что только подогрело их веселье.

Вконец оцепеневшая Сольвейг, стоящая неподалёку, ошарашено водила глазами, глядя то на веселящихся отца с другом, то на внука Руагора, заливисто лепетавшего, розовощёкого малыша. Ведь ещё вчера вечером она с отцом ходила в длинный ярлов дом навестить скорбевшего вождя и Аникен, жену его сгинувшего сына. И те, чёрные лицом от горя, не отходили от резной кроватки ни на шаг. Боясь, что крохотный наследник испустит без них свой последний вздох. Внук ярла и вправду был совсем плох, стоял на пороге черты, из-за которой не вернуться, даже дышал он через силу. А сегодня на тебе – здоровёхонек, хоть самой на старость занимай. За этим крылась какая-то тайна, и Хортдоттир твёрдо вознамерилась её раскрыть.

– А вы, смотрю, вдвоём меня дожидаетесь, – молвил Руагор-ярл, едва отсмеявшись. – Спасибо тебе, дочка, – подойдя, он нежно погладил Сольвейг по голове, ведь любил дочь своего друга также сильно, как Хорт его детей.– Видишь, радость у меня, внук поправился.

– Ага, а то не вижу, не в вас, старых замшелых пней, ишь расскрипелись тут, мухоморы, смотрите потроха не надорвите.

Дева вышла из ступора единственным привычным для неё способом, знакомым всем не понаслышке, что заставило друзей вновь зайтись смехом.

Раскрасневшийся Руагор, утерев выступившие на глаза слёзы, приобнял Сольвейг и чмокнул в щёку.

– Знаешь, дочка, у тебя ведь ноги молодые, не у нас, старых пней, ты сбегай до дома, расскажи Аникен, а то та небось места себе не находит, да упреди слуг, чтобы мёд да брагу готовили – праздновать будем.

– Вам лишь бы бороды смачивать, – ответила она уже на бегу.

Добежала Хортдоттир до главного дома Лёрствёрта быстро и практически без задержек. Если не считать за таковую маленький инцидент у кузни, что некогда принадлежала Скеги, а ныне его сыну Бруни, тоже знатному мастеру. Там на подворье стояла распряжённая повозка, и молодые плечистые подмастерья, обнажённые по пояс, разгружали железные крицы. А чуть поодаль в проходе меж телегой и стеной соседнего к кузне дома стоял следивший за разгрузкой юноша – по-видимому, один из возниц, что привезли крицы из рудника, и, по-видимому, ни разу не встречавший дочь знаменитого Хорта одноглазого. Не сбавляя хода, несущая радостную весть Сольвейг просто двинула вставшую на пути помеху левым плечом, но парень оказался сноровист и успел ухватить пробегающую деву за руку.

– Сдурела, блажная, людей не в… – но окрик его тут-же оборвался. Не теряя скорости, Хортдоттир резко присела на носках и, развернувшись, прыгнула обратно навстречу парню, впечатав тому под вздох колено, да так, что незадачливого возницу под смех кузнечных подмастерьев закинуло прямо на телегу, где он и остался лежать, хватая ртом воздух, пытаясь вздохнуть. А Сольвейг как ни в чём не бывало продолжила бежать, махнув рукой мастеру Бруни.

– Здрав будь, Скегисан, пусть ярче пылает пламя в твоём горне.

– И тебе долгих лет и коротких зим, юная дева щита, – стоявший невдалеке от наковальни и горна, облокотившись на один из столбов навеса кузни, мастер в кожаном фартуке и повязанном на голове платке приветственно вскинул руку с зажатым в ней молотом. На обожжённом, вечно красном от жара лице Бруни с вечно опалённой бородой играла снисходительная улыбка.

Проревевшая несколько часов кряду после ухода Руагора Аникен впала в настоящее исступление: видать, не было больше слёз. Она сидела на застеленной кровати и, уставившись в пустоту, продолжала качать пустую колыбельку, что вызывало неописуемый ужас среди служанок и рабынь. Уже решивших, что кюна повредилась рассудком. Ежечасно подходили они к ней, пытаясь разговорить или на худой конец просто накормить, хоть как-то вернуть свою хозяйку к жизни, но всё было без толку – бездна отчаянья полностью поглотила Аникен. Всё, что было ей дорого, сгинуло, ведь не зря говорят мудрые люди: если боги дают одной рукой, то другой непременно отбирают. И к бывшей рабыне, купленной за бесценок по цене меньшей, чем цена коровы, но поднявшейся до правительницы, обретшей, любовь дом и сына и тут же всё потерявшей, эта поговорка подходила, как ни к кому другому.

Кто-то рядом что-то говорил, и, по всей видимости, ей, но Аникен будто находилась в другом месте. Она не слушала, просто не хотелось, зачем, какой в этом смысл.

Резкая боль, охватившая левую половину лица, выдернула её обратно к действительности.

– О, кажется, приходит в себя, – пред ней стояла Сольвейг, дочь Хорта, лучшего друга Руагора, а за ней, перешёптываясь, чуть ли не вся домашняя прислуга скопом.– Аникен, слышишь меня, не серчай на оплеуху, по-другому до тебя было не достучаться, Руагор вернулся.

От последних слов затрясся подбородок бывшей рабыни, а из глаз хлынули казавшиеся высохшими слёзы.

– Э, нет, – Хортдоттир встряхнула её за плечи. – С сыном твоим вернулся, здоров малец, не знаю, как и почему, но здоров.

Аникен, вскочив, рванула было ко входу, но подвели ноги, онемевшие от долгого сидения, благо кюну подхватила Сольвейг, не дав упасть, и, поддерживая, помогла покинуть клеть. Хортдоттир продолжала вести Аникен до середины большого зала, покуда не вернулась чувствительность к её ногам, а оттуда Кюна смогла уже идти сама.

Руагор с Хортом уже подходили к дому, когда Аникен буквально вылетела оттуда, едва касаясь ногами каменных ступеней, сбежала она с рукотворного холма, на коем гордо возвышалось жилище ярла. Вырвав ребёнка из рук Руагора, она крепко прижала его к груди и снова разрыдалась, но в этот раз уже от радости.

Глядя на невестку с внуком, старый ярл осознал, что более он уже не сможет забрать малыша, теперь Аникен будет стоять насмерть, и горе тому, кто попытается разлучить её с сыном. Хмыкнув, Руагор обнял невестку, слова здесь были излишни.

Вечером в доме Руагора было полно народа, большой ложенный камнем очаг протяжённостью во весь зал пылал вовсю, играя отсветами на щитах и оружии, развешанном на стенах. А меж двух рядов резных столбов, упирающихся в крышу, по обе стороны от очага были выставлены лавки и столы, ломящиеся от дымящихся яств: дичи да рыбы и, конечно, мёда.

Все места были заняты хирдманами и ближниками ярла, а те, кому не хватило места, устроились по углам или же вовсе на улице, где с лёгкой руки вождя были выставлены большущие чаны с пивом. Сам же ярл в красной суконной рубахе сидел на возвышении в противоположном от двери конце зала, за его спиной стояли два особых невысоких столба, в коих обитали души предков хранителей. По правую руку от Руагора на кресле сидел Хорт, даже на празднестве на расставшийся со своей медвежьей накидкой, а по левую – Аникен с малышом, одетая тоже по случаю в длинное белое платье со множеством украшений: золотые серьги, ожерелье чистого янтаря, на руках усеянные каменьями перстни. Не осталось и следа от той заплаканной женщины, теперь это воистину была кюна – что одеждой, что поведением: чистый, гордый взор, высоко поднятый подбородок. Малыш же, несмотря на гомон и шум празднества, вёл себя на удивление спокойно, с интересом глядя на происходящее вокруг него. А посмотреть было на что, слуги сбивались с ног, разнося хмельное. Кто-то смеялся, кто-то затевал песнь, из рук в руки передавались рога, спорили, хвастались, перекрикивали друг друга. Вспыхивали хмельные ссоры, и тогда спорщики выходили на улицу помериться силами и вскоре возвращались, как правило, вдвоём, сильно помятые, но довольные. Десятки раз звучали тосты за здравие ярла и его внука. Но вот настал момент, когда поднялся сам Руагор, держа в руке полный до краёв кубок, оправленный в серебро. В зале воцарилась тишина.

– Спасибо вам, други, – молвил ярл, и зал тут же взорвался одобрительными возгласами. – Сегодня радостный вечер, и я рад, что вы все со мной, но есть дело, которое я и без того долго откладывал, подойди, Сольвейг.

Растерянная, тоже нарядно одетая Хортдоттир неуверенно поднялась из-за ближайшего к креслу вождя стола, где сидела с матерью, и подошла, вопросительно посмотрев на ярла. Обернувшись к одноглазому, Руагор хитро подмигнул другу, обратившись затем к Сольвейг.

– Знаешь ли ты, что мы с отцом твоим под поднятым дёрном кровь смешивали и братьями нареклись?

Дева в ответ лишь кивнула.

– Верно, знаешь, только вот не было старших в наших семьях, чтобы родство наше узаконить, – продолжал меж тем ярл. – И потому перед Йолем мы с отцом твоим, другом моим лучшим, выберем быка, и из шкуры с ноги его я выкрою башмак. Наступишь ли ты в него после меня, Сольвейг, станешь ли ты дочерью и мне, войдёшь ли в мой род, будешь ли названой тёткой и защитницей внуку моему?

На этот раз, едва Хортдоттир ошарашено кивнула, радостные вопли из зала разнеслись по всему Лёрствёрту.

Но не всем в этот вечер было до веселья. В крохотной избушке прямо за славищем в тени идолов богов при тусклом свете лучины покрытые морщинами трясущиеся руки раз за разом бросали на землю двадцать четыре костяшки с вырезанными на них рунами. И раз от раза лицо старой знахарки становилось всё мрачнее.

– Что же ты наделал, ярл, что же ты, глупец, натворил, да смилостивятся над тобой боги.

А когда совсем стемнело, из врат Лёрствёрта двинулся отряд, четыре оружных война из самых преданных ярлу и десяток зарёванных испуганных рабынь не старше шестнадцати. Быстро миновав открытую дорогу, процессия скрылась в лесу, вступив вскоре на тропу – ту, что редко видела людской сапог. Стояла полночь, когда отряд наконец добрался до заветной полянки с вросшим в землю домом под свежей тёсаной крышей. Помощница смерти всё также сидела на своей скамейке, всё также чело беловолосой девы венчал обруч с чёрным камнем. Только вот не было на ней более шкур, их заменило облегающее черное шёлковое платье, вышитое серебром, а на дорогом поясе висел тот самый кинжал, целиком вырезанный из кости. Её белёсые глаза с крохотными точками зрачков, казалось, светились в полумраке, освещённом лишь полной луной. Поднявшись, вестница скорби подошла к отряду.

– Балует меня ярл, балует, – улыбнулась она, и от её оcкала проняло не только рабынь, но и сопровождавших их воинов. – Можете идти, я и без вас управлюсь, – небрежно махнула рукой стражникам помощница смерти, и те не заставили себя долго ждать.

– А что до вас… – оглядела она десяток опустивших головы рабынь, и над полянкой разнёсся полубезумный истерический хохот.



Едва рассвело, а уже поднявшийся Руагор сидел за одним из пустых столов у потухшего очага, тяжело глядя на кружку с брагой, давя в себе рвотные позывы. Там-то его и застал запыхавшийся страж.

– Ярл, одна из рабынь вернулась.

– Поди сбежала ,скотина, ну я ей, жертвенник сказкой покажется, – сдвинув брови, Руагор поднялся и, морщась от бьющего в голове молота, нетвёрдым шагом двинулся на улицу. На крыльце его ожидала совсем ещё юная девчушка в рваненькой штопаной-перештопанной одежде и седыми прядями в волосах.

– Ты почему здесь? – рявкнул ярл. На что рабыня, даже не вздрогнув, подняла пустой, как у старухи, взгляд и показала перстень на правой руке, перстень с непроглядно чёрным камнем, таким же, что в обруче белоокой жрицы, только поменьше.

– Вот, значит, как, – тихо молвил Руагор, глядя на перстень. – Завтра выберешь себе место под дом, а пока сама решай, где остановиться, тебе нигде не откажут, таково моё слово.

Кивнув, девчушка развернулась и медленно спустилась по каменным ступеням, двинувшись куда-то в городище. Бывшая рабыня шла, уперев взор себе под ноги, только видела она не утоптанную землю Лёрствёрта, а тропу, что начиналась за домом помощницы смерти. Она видела мёртвые деревья, что появились ещё дальше, и пустошь у подножья Саркнара, усеянную костяками каменистую пустошь с полуразрушенной аркой, заполненной тьмой. И, конечно, вышедшую из тьмы арки по зову вестницы скорби кривую, горбатую, тихо шепчущую фигуру в тёмных, словно ночь, одеяниях в глухом капюшоне и с посохом в костлявой руке. Посохом, от чьего прикосновения, словно высушенные, костяками упали девять её спутниц, а когда навершие жуткого оружия едва не коснулось её, раздался властный голос помощницы смерти.

– Эту не трож, она станет моими глазами в Лёрствёрте, мне есть там за кем присмотреть.




Глава 2



Маленький ярл




Счастлив, тот кто славу и благо заслужит.

Собственной силой себе.

Прок будет редко от знаний и разума.

Что живут в других головах.



Стоял один из тех погожих дней середины зимы, что выпадали на долю прибрежного Фьордфьелька нечасто. Не бушевала, дико завывая метель, пригнанная могучими океанскими ветрами, не давил суровый мороз. А слегка припекало скупое зимнее солнце, слепя, играя мириадами переливов на снегу сугробов, покрывших, казалось, всю подвластную людскому взору окуему.

Хорт одноглазый хмуро взирал на то, как десятка два одетых поплотнее детишек, девчат да мальчиков от семи до десяти зим, выстроившись равными по числу линиями, упорно давили друг дружку круглыми щитами на утоптанном снегу ристалища.

Лишь отдаленно эти два, полные прорех, кривенькие построения напоминали настоящие стены щитов. Но время, да усердие – основа любой науки. Тут же неподалёку занимались и ученики постарше, кто сходился в учебном бою парами, кто оттачивал приемы владения оружием на манекенах. Но всецело вниманием одноглазого владели именно дети помладше, еще толком необученные правильному бою ребятишки. Они компенсировали нехватки умения завидным рвением, лихо лупцуя друг дружку тяжёлыми учебными мечами, да топорами. Время от времени кто-нибудь падал или выскакивал из строя, хватаясь за ушибленное место. Придя в себя, проигравший выходил за окружавший учебное поле плетеный забор, тут-же по колено увязая в снегу, впрягаясь в одни из сплетенных канатами вожжей, к коим были привязаны разных размеров бревна. Два круга вокруг ристалища с приличным весом за спиной – такова была цена проигрыша. А прошедшие на днях снегопады изрядно усложнили ребятне задачу.

– Торуг слабоват, не держит удар, зато быстр и ловок как лесной кот. Мышцы нарастут, какие его годы. А вот Вербанд силен не по зимам и станет еще сильней, будем подводить под секиру или молот. – щуря единственный глаз, рассуждал Хорт, присматриваясь к сражающимся детям.

Вот уже восемь зим минуло с тех пор, как ярл Руагор ходил к помощнице смерти, и это время не пощадило старого молотобойца, выбелив сединой косы непомерно длинной бороды, расчертив обезображенное срезнем лицо глубокими морщинами. Одноглазый сидел на скамье, все также крепко сжимая одной рукой длинную рукоять упертого билом в землю необычного молота. Его плечи и голову также покрывала медвежья шкура. Вот только нынче под ней была и длинная до колен толстая рубаха. С годами холода на ровне со старыми ранами стали донимать сильнее, а тело стремилось к теплу.

Рядом, как и всегда, стояла Сольвейг, перекинув толстую рыжую косу через плечо, в хитро скроенной из дубленных кожаных пластин броне, усиленной кольчужными вставками по спине и животу. Сделанное под заказ одеяние подчеркивало гибкое молодое тело, не лишённое женских округлых красот. На обоих ее боках пояс оттягивали пара мечей, уже вкусивших крови в нескольких набегах, где дочь одноглазого молотобойца проявила себя как превосходная воительница. По-тихому, за спиной, приобретя славу непредсказуемой жадной до крови рубаки, коию за счет непревзойдённого мастерства да дурного нрава, побаивались свои же Хирдманы, опять же втихую окрестив кровавой кройщицей.

Цепкий взгляд Хортдоттир бродил меж дерущихся учеников. Тех, что постарше, подмечали любые детали, словно в поисках жертвы, которая вскоре, к темной радости молодой наставницы, появилась в лице девчушки зим пятнадцати, прикрывшись щитом, рубившей один из манекенов. Удары на столб сыпались один за другим, чередуясь с защитой: атака-блок, атака-блок – отскок, резкое рубящее движение с плеча, разворот- удар на отмажь, но уже щитом и снова удар.

– Асне. – разнеслось над ристалищем. Брови Сольвейг хмуро сошлись, а усыпанное веснушками лицо окаменело, приобретя хищное зловещее очертание, чего так боялись все обучающиеся ратному делу за исключением самых маленьких.

Именуемая Асне замерла, опустив оружие и втянув голову в плечи, боязливо обернувшись к наставнице. Уже ни у кого не оставалось и тени сомнений, что последние пару зим постоянно присутствующая при отце на занятиях Сольвейг, все также остающаяся не мужней, видят боги, к великому ужасу учеников, вскоре займет его место.

– Вот скажи мне, грозная дева щита, ты здесь коров учишься доить, а? – цветя оскалом, вкрадчиво поинтересовалась дочь одноглазого.

– Нет, Хортдоттир, биться. – на девушку было жалко смотреть.

– Коли так, то не гни спину при развороте, словно собираешься ухватиться за вымя, или ты выпячиваешь свой тощий зад, намереваясь кому-нибудь приглянуться, так это надо делать не здесь. Еще раз увижу, лягну тебя в причинное место, да так, что носик моего прекрасного башмачка покажется из твоей глотки, пояснице, как и спине на выходе из разворота должно прямой быть. Лишь так удар будет достаточно сильным, чтобы опрокинуть недруга.

– Кху, кху. – сидячий Хорт безуспешно попытался сдержать хохот, но право не сдюжил, зайдясь громким ржанием на зависть доброй лошади.

– Я не поняла, а чего все встали? – оглядела дочь старого молотобойца учебную поляну. Побросав свои упражнения, все с интересом наблюдали за словесной расправой, гадая, не перейдет ли она в расправу телесную, кои тоже были теперь не редкость. – Думно вам, как погляжу, что рубаками отчаянными стали, так это можно спроверить. – Сольвейг текучим плавным движением на половину выдвинула один из своих клинков. На что все старшие ученики сразу же вернулись к своим занятиям под смех мелюзги, средь них никто не горел желанием до конца зимы закататься в лубки.

– То та. – мурлыкнула Хортдоттир, присаживаясь к отцу.

– Зачем уж так-то, вскоре ведь все возненавидят тебя, дочка, страх – это хорошо, но есть пределы. – единственный глаз старого молотобойца пристально вглядывался в цветущую, словно от хвалебной оды, Сольвейг. – Не забывай, тебе с ними еще в набеги ходить, в одной стене щитов стоять, спину да бока доверяя.

– Да и пусть. – махнула она рукой, словно речь шла о чем-то незначительном. – Тебе, как и мне, ведомо, что с первой же сечи вернётся, видят боги только половина, а те, кто выживет, поймут, что не зря я их гоняла, с грязью мешая, а пока пусть себе ненавидят, лишь бы боялись, да слушались.

– Ну, тебе видней, лось большой, далеко глядит. – покачал головой Хорт. Не нравилось ему, что прагматизм, помешанный с жестокостью, все больше овладевал дочерью. Смерть матери, ушедшей к богам, пару зим назад дорого далась Сольвейг, дорого далась им обоим. Хоть его дитя и не признает этого, но он-то видит, как все глубже уходит она в себя, будто щитом закрываясь ненавистью и агрессией. Хотя, не все еще потеряно, признавался сам себе Хорт, ведь для младших, совсем еще маленьких мальчиков и девочек, в отличие от остальных вздрагивающих от одного ее взгляда, у нее всегда находилось и доброе слово, и улыбка, за что детишки ее просто обожали.

Вздохнув, Хорт снова сконцентрировал свое внимание на малышне. И как раз вовремя. Из свалки, c натягом именуемой сражением, уже в который раз выскочил мальчишка, держась за кровоточащий нос, зайдясь витиеватыми ругательствами не хуже бывалого кормщика. Мальчишка был тщедушный, много уступающий сложением своим сверстникам, с непослушной копной светлых волос, схваченных на лбу ремешком. Одет он, правда, был куда как получше прочих детей: в дорогой рубахе, под меховой безрукавкой и в сапожки из кожи молодого оленёнка.

– В который за сегодня раз? – уныло поинтересовалась Сольвейг.

– В пятый, ему бы столько же силы, сколько упрямства. Да, наш Адульв еще неделю будет цвести синяками, да шишками, выхваченными сегодня. Глянь, дочка, чего там у него с носом?!

Меж тем мальчик, оторвав от подола рубахи лоскут, порвал его надвое и, заткнув кровоточащие ноздри, с твердой не по годам решимостью направился к бревенчатым упряжкам. Из восьми разных бревен выбор Адульва пал на одно из самых тяжёлых. Кряхтя и чертыхаясь, увязая в снегу почти до середины бедра, он давил всеми своими малыми силами на лямки упряжи. Медленно, очень медленно бревно поползло, оставляя в глубоком снегу приличных размеров колею, потихоньку увеличивая скорость под натужные выдохи мальчонки, грозившие поспорить громкостью с кузнечными мехами.

На детском лбу выступили вены, но Адульв знал, что главное набрать скорость, а там, пройдя первый круг, остальные будут куда как полегче, ведь бревно будет ползти уже по накатанной колее. Он уже почти миновал первую половину круга, когда, дико выгнув спину, резко остановился, но не своей волей. Ему показалось, что бревно позади будто вросло в землю, изрядно прибавив в весе. Тяжело хватавший ртом воздух, мальчик обернулся. На бревне будто так и нужно, рассматривая собственные ногти, сидела Сольвейг, да с таким скучающим видом, что Адульв в конец задохнулся от возмущения.

– Зачем, разбей тебя хворь, чтоб от зубов одни пеньки остались, зачем, знаешь, как трудно было его разогнать?

– А то, сама что-ль не тягала? Но, во-первых, мелочь, разве так нужно со старшей в роду разговор заводить? – улыбнулась Хортдоттир, в который раз откровенно любуясь яркими небесно-голубыми глазами под насупленными бровями мальчонки. – А, во-вторых, этот вес пока не по тебе, нечего жилы драть, сюда поди, нос гляну.

– Дед говорит, чем больше тяжесть, тем быстрее мышцы нарастут, да тело окрепнет. – чуть подраслабился негодующий паренек, но подошёл, зная, что спорить с Сольвейг равно, что тушить очаг китовым жиром.

– Эт кто тебя так? – спросила она, кабы невзначай, едва пальцы молодой наставницы ласково коснулись детского лица.

– Так Торвольд щитом, чтоб ему зад проморозило, никак не могу его осилить, он ведь больше меня раза, наверное, в два. Только и знает, что жрать, ууу, сала шмат, недаром семейство его корявое поросей разводит. Но боги мне свидетели, придет день, и я его уложу.

– Значит специально на него выходишь, похвально, а носик-то сломан, сломан носик твой, родич.

– Ничего, рана пустяшнаааааааааааааааяяяяяяяяяя, чтоб тебя надвое порвало, знахарка, асов дар, коневалка окаянная. – запрыгал на месте, вопя во все горло Адульв, едва под пальцами Хортдоттир его нос, хрустнув, встал на место.

– Ну, вот и все. – хлопнув ладонями об колени, поднялась Сольвейг. – Правда, морда у тебя к вечеру только медведей стращать будет или деда Руагора на нужнике, чтоб прослабило скорее. А сейчас ступай-ка домой, с тебя на сегодня достаточно.

– Нет, недостаточно. – топнул ногой Адульв, все еще держась за нос. – Что бы стать по-настоящему сильным, надо заниматься постоянно, а день еще только начался.

– Ну вот и что с тобой будешь делать? – хитрая как у лисы улыбка тронула губы Сольвейг. Ей безумно нравилось упорство маленького родича, хоть боги и обделили его силой в отличии от большинства сверстников здесь находящихся, но даровали воистину достойную замену, несокрушимую волю. И как на собственном опыте знала Хортдоттир, именно воля, а не сила, являлась решающей, что в сражениях, что в жизненном пути. – В общую свалку я тебя сегодня больше не пущу, как ни проси. Сама дам пару уроков, что помогут с Торвальдом. В зал щитов пойдем, да снег к носу приложим. Приложи и держи, скоро дед твой с тинга воротится, во полюбуется.

Взлохматив Адульву голову, Сольвейг двинулась к залу щитов, а до нельзя довольный мальчик засеменил за ней, не так уж и часто ему выпадал случай взять пару уроков у уже прославленной воительницы.

Зал щитов или-же воинский дом, располагавшийся неподалеку от ристалища, по соседству с коим скромненько примостилось нехитрое жилище Хорта и Сольвейг, по праву считался гордостью Лёрствёрта наравне с ярловыми хоромами. Длинные не менее ста шагов рубленные с неподъёмных бревен стены полностью скрывала многоярусная тёсанная крыша со множеством дымоходов, лежащая концами стропил на земле, а сверху, к коньку, расходясь меж собой причудливыми драконьими мордами. Что до входа, то это были скорей ворота, нежели двери. Две массивные створки, украшенные резьбой, вели в зал, ставший легендарным на всех северных землях.



Хоть Адульв и бывал здесь множество раз, но не переставал восхищаться убранством этого чертога. Вот и сейчас, едва войдя, он невольно замер, глядя на закрывавшие все стены, разнообразные щиты, чередовавшиеся с оружием, мечами, топорами, секирами да копьями. Зал заполняло множество стоек да поставок, являвших взору несчетное количество всяческих трофеев, свезенных сюда со всех концов света, куда только доплывали дракары северян. От сокрытого мраком, высокого, напрочь закопчённого потока меж несущих опорных столбов свисали полотнища, выполненные руками искуснейших вышивальщиц, передававшие самые знаменитые битвы и легенды гордых северных народов.

У никогда не гаснущего очага, сложенного по форме ладьи, длинною во весь чертог, на вычурных креслах сидело два совсем древнего вида старца в дорогих одеяниях. Зал щитов служил им домом, как в прочем и любым постаревшим войнам, что возжелают окончить свои дни здесь, приглядывая за негасимым от самого основания пламенем. Один неспешно резал на костяных пластинках руны, другой же задумчиво глядел в огонь.

– Коротких зим да долгих лет вам, долгобороды. – войдя, поклонилась старцам Сольвейг, а за ней и Адульв.

– И тебе славных битв, да легких ран, кровавая кройщица. – поприветствовал в ответ один из стариков, даже бровью, не поведя на то, как скривилась Хортдоттир при упоминании своего прозвища. – С тобой, как погляжу, Адульв. Правильно, будущего ярла надо обучать в разрез с остальными. Я давно уже говорил твоему отцу, что невместно его в общей куче держать, ну, да ладно, болтовней вам мешать не буду, занимайтесь, духи этого зала вам спомогут.

Еще раз поклонившись, Сольвейг двинулась в дальний конец, сняв со стены пару щитов, один побольше себе по руке, другой гораздо мельче, для Адульва. Проходя мимо резавшего руны старца, мальчик ненадолго задержался в силу немерного своего любопытства, засмотревшись на священную работу, ведь не зря Один всеотец пошёл на такие муки, приколов себя копьем к древу, дабы добыть эти великие знаки.

– Иди, наставница ждет. – кивнул головой в сторону Сольвейг старец.

– А меч? – поинтересовался Адульв, едва Хортдоттир вручила ему щит, все- равно ещё слишком тяжёлый для мальчика, чей масленый взор уже впился в развешенное по стенам оружие.

– Нет, сегодня только щит, а теперь пошли вон туда. Разве смогу я его сдвинуть. – спросила Сольвейг, уперев свой щит в резной опорный столб.

– Конечно, нет. – твердо ответил мальчик.

– Правильно, нечего даже и пытаться, но запомни, в стене щитов, даже самой крепкой, есть изъяны, тем более в вашей учебной насмешке, человек не древо и не скала, его можно обойти или обмануть, смотри. – уже в полную силу, надавив щитом о столб, Сольвейг, чуть поведя плечами, резко выбросила окружную щитом левую руку вперед и вправо, чуть пригнувшись, шагнув в том же направлении. Щит заскрежетал о столб, а Хортдоттир уже оказалась позади него, молниеносно ударив окованным краем назад по резьбе опоры, после чего сразу же приняла защитную стойку. Будь позади нее человек, а не столб, на врядли, он поднялся бы после такого удара в затылок.

– А не маловат ли наш Адульв для этих ухваток? – донесся до них голос одного из старцев.

– Нет, не маловат. – сойдя на фальцет, взвизгнул паренек, даже не заметив хитрющих старческих ухмылок.

– А вот еще один прием, простой, но действенный. Ты же знаешь Хельгу свистушку?– злой, почти звериной хищной улыбкой, расцвело усеянное веснушками лицо Хортдоттир, не обратившей на старцев и доли внимания.– Так вот, она этот прием тоже хорошо знает.

Вновь встав пред столбом наизготовку, Сольвейг просто напросто отвела свой щит влево и, продолжив движение, ударила правым коленом снизу вверх туда, где должен был располагаться нижний край щита противника. Даже особо не сведущий в ратной стезе Адульв и тот представил, с какой силой человек закусит собственный щит после такой хитрости.

– Ну, а теперича, ты, надеюсь, хорошо смотрел? – Хортдоттир жестом пригласила Адульва к столбу. – День ведь только начался.

Через пару часов, когда короткий зимний день уже пошёл на убыль, Адульв являл собой поистине жалкое зрелище. Взмокший, растрепанный, тяжело дышащий мальчик обречённо взирал слезящимися от пота глазами на казавшийся свинцовым щит в собственных руках. Ему мнилось, что стоит еще хоть раз поднять эти несколько окованных скрепленных меж собой досок, и он, непременно, рухнет, прямо здесь. Но невесть откуда брались силы в маленьком тщедушном теле, и он поднимал его снова и снова, скрепя зубами от натуги, в неизвестно сколько тысячный раз повторяя движения, показанные Сольвейг. Время от времени выхватывая звонкие затрещины от ходящей кругами и что-то напивающей Хортдоттир.

То он сутулился от чего плохо работающих мышц спины, то не так стоял, так как ноги должны быть чуть согнуты, то неправильно дышал, неверно делал шаг, то слишком большой, то слишком маленький. А иногда и смотрел худо, опуская вниз голову. Ворога нужно видеть целиком, подмечая каждое движение. Оплеухи сыпались одна за одной, а Адульв уже чуть не в голос вопрошал богов, за что и когда, наконец, кончится эта мука.

И вот настал момент, когда к великой радости ребенка, Сольвейг, наконец, смилостивилась, глядя на то, как дрожит щит в руке мальчонки и как стали, заплетаясь, подводить его ноги.

– Ну, думно мне, теперь точно на сегодня все.– долгое УУФФФФ разнеслось по залу, щит Адульва бухнулся на пол, а рядом присел и сам мальчик, утирая взмыленный лоб.

– Мне кажется или ты родич подустал? – сочувственно поинтересовалась Хортдоттир, вешая свой и мальчишеский щиты обратно на стену. – А как-же долго и упорно, чем тяжелее, тем лучше. – понурый, уставший взгляд сослужил ей ответом.

– Эт цветочки, глазастик ты мой, дай срок, доберемся с тобой и до пляски клинков. – сверкнув синевой стали, Хортдоттир обнажила один из своих мечей. Лихо, крутанув правой пред собой пару мельниц, дева неуловимым движением, выходя из замаха, завила клинок за спину, где меч описав полный круг, неведомо как оказался уже в левой руке, снова пару свистящих взмахов и клинок, крутясь, подлетает вверх, почитай до самого потолка. Сольвейг, обернувшись, ловко хватает рукоять правой, встав в позицию с широко разведенными и чуть согнутыми ногами и, подавшись телом вперед, держит оружие так, что середина клинка лежит горизонтально перед лицом на запястье согнутой и выставленной вперед левой руки.

– Когда? – единым вздохом выпалил Адульв, жадно сверкнув голубыми глазами.

– Скоро, родич, скоро, а пока иди отдыхай, набирайся сил.

– Только я пока не домой. – тяжело поднялся мальчик.

– Кто бы сомневался, мое почтение мастеру Бруни, да не задерживайся, а то выпорю, дел мне нет окромя как ночами по Лёрствёрту тебя искать. – последние слова Хортдоттир почти выкрикнула в спину, засеменившему к дверям Адульву.

Не успел мальчик разминуться со старцами, как один из них окрикнул его, протянув маленький оберег, вырезанный из кости Торов молот с тремя рунами.

– Держи, маленький ярл, это придаст сил, обережет от сглазов.

Поклонившись чуть не в землю, мальчик, сжав ценный подарок, метнулся обратно к дверям.



– Добре тебе досталось, добре. – удивленно воскликнул мастер Бруни Скегисан, машинально почесав наголо бритую голову, глядя на уже добротно посиневшее на оба глаза лицо Адульва. Не смотря на зиму, на дородном кузнице были только штаны да кожаный фартук, сплошь покрытый сажей, как и вечно красное от постоянного жара кузни лицо с короткой опаленной бородой. – И куда только Хорт глядел, во Руагор воротится, ахнет – искалечили внука.

– Ай! – махнул рукой мальчик. – Не должно войну над пустяшными ранами горевать. – присел Адульв на небольшую скамейку, аккурат под него в самом углу крытой навесом уличной кузни, чей большой сложенный из обожжённых глиняных кирпичей горн- редкий природный камень- выдержит жар надобный для плавки, дымно чадил вытяжкой на обширном подворье Бруни.

Усилиями самого кузнеца и ратовавшего за лучшего оружейника на всем Хальконире ярла Руагора хозяйство Бруни Скегиссана разрослось на зависть всем щурам настолько, что пришлось на манер крепости обнести его высоким плетнем. Помимо длинного дома, где жил сам мастер с подмастерьями и немногочисленной семьёй, да еще прадедовской каменной вросшей в землю кузни, появилась пара добротных сараев – один под крицы да инструмент с заготовками и формами, другой под дрова. Вырылся, несмотря на ближний берег, колодец и, конечно, гордость всего Лерстверта – большой плавильный горн, занимавший навесом четверть всего подворья, под которым скромно, присев в сторонке, и разместился Адульв, являвшийся здесь частым гостем.

Вот и сейчас, он заворожено тонул взором в буйстве пламени, неистовом огненном безумии, творившемся в метавшем искры горне. Его завораживала эта бесконечная пляска, ярившейся первородной стихии, ее извечный танец, единожды увиденный мальчиком и навсегда оставшийся в его сердце. Он не мог объяснить, почему его так влечет эта неописуемая опасная красота, но твердо знал, что просто не в силах обходиться без неё. А пока внук Руагора наслаждался созерцанием языков пламени, вокруг него вовсю кипела работа.

Двое перемазанных сажей дюжих, косая сажень в плечах, подмастерья, обнаженные по пояс, что было сил раздували меха, пока в большем оплавленном котле, подвешенном над горном, плавились железные крицы, а рядом уже лежало множество готовых форм под длинные полосы разной ширины да длинны и под клинки. Бруни получил от Руагора большой заказ и вот уже пол седмицы к ряду, днями отливал железо, а по вечерам уже в маленькой кузне доводил молотом и жаром клинки до ума, покуда подмастерья оковывали щиты, вязали чешую ламеляров, да склепывали шеломы. Проковку мечей он не доверял не кому.

Старый известный на весь север мастер до заката успел отлить немало форм, и, когда око богов полностью опустилось за пики Саркнара, настал так страстно ожидаемый Адульвом момент, когда Бруни, наконец, удалился в прадедовскую кузню.

Алели багрянцем клинки меж углей малого горна. Время от времени внук Руагора, наплевав на неудобные толстые перчатки, брал одну из заготовок щипцами, ложа раскалённый меч на наковальню, и в тот же миг эхом разлетался звон молота по маленькому помещению, скупо освященному пламенем горна. Адульв подавал клинок то вперед, то назад, изредка ставя на ребро, покуда Бруни точными ударами заставлял раскаленный металл обретать форму смертоносного орудия, которое уже вскоре вдоволь насытится теплой человеческой крови. А в такт ударам молота, лились и рассказы кузнеца, которые открывали пред детским воображениям целые удивительные миры.

Он вещал о дивных дальних странах, что на западе, куда яростными молниеносными набегами ходил их народ. Правда, в последние годы добыча перестала быть легкой, поскольку народы тех земель объединялись под одной верой, чье божество высекало врагов безжалостно, создавая поистине могучие братства воинов, именуемых орденами. Рассказывал и о собственных землях, большую часть года скованных льдами, бесчисленных островах и архипелагах, тонущих в вечной вражде не знавших единого правителя со времён исхода, но имевших множество славных вождей ярлов и конунгов, воспеваемых скальдами за великие походы и завоевания.

Из этих историй Адульв узнал про леса Торста, под чьими кронами вершили свои обряды инициации неистовые берсерки, принимая облик диких зверей. Узнал он и про остров Райсьярен, где вечно гневается вулкан, а в его тени обучаются жрецы – огнепоклонники, что могут повелевать силой огня. Мальчик словно воочию видел могучих богов Асов и Ванов во главе со всеотцом- одноглазым Одином, с двумя воронами на плечах Хугином и Мунином, думающим и помнящим, и его жену Фриг- матерь Бальдра, прекрасную Фрейю. Переменчивого Ньерда- владыку морей с его дочерью Ран, покровителя ремёсел и громовержца Тора. Могучего и храброго Тюра оставившего руку в пасти у Фенрира. Но больше всего Адульву нравились рассказы об Альвах. Он просил пересказывать их раз от раза, о светлых обитателях лесов, изредка попадающихся человеческому взору, а также о коварных, темных, ушедших под корни Мидгарда, на ровне с низкорослыми крепышами и великими мастерами Цвергами, чаще именуемых гномами.

За бесконечным потоком захватывающих историй, уносящих детскую фантазию в далекие края к сказочным существам, мальчик и не заметил, как последний из прокованных клинков, шипя, опустился в бадью с водой, а уставший Бруни, утерев тряпицей пот, положил молот на наковальню.

– Ну, мой маленький помощник, пора нам по домам, на дворе уже во всю властвует ночь, а мне не особо хочется выслушивать кюну на ровне со Сольвейг. Они, поди, переживают уже.

– Тогда до завтра, мастер Бруни.

– Несомненно, маленький ярл, несомненно. – кузнец, тяжело вздохнув, присел, едва со свойственной всем детям торопливостью. Адульв скрылся, плотно притворив за собой дверь, даже не заметив, что кузнец не особо торопится тушить горн.

Мальчик ушёл, и Бруни овладела сильная тоска. Он тоже безумно любил эти вечера, проводимые с Адульвом. Ему нравился смышлёный любознательный мальчуган, что мог бы стать отменным кузнецом, но норны сплели свой холст иначе. Его вьюрд когда-нибудь стать ярлом, а что до Бруни, ему и вовсе некому будет передать своё дело. Богиня Фрейя, поскупившись на сыновей, даровала ему лишь двух дочерей, прекрасных любимых, но всё же дочерей. Но дочерям – дело, да навыки не передашь. А подмастерья хоть и толковые, но нет в них того огня, что есть в глазах внука Руагора. Для них это дело- просто работа, а для него могло бы стать жизнью, ведь паренек так тянется к огню и знаниям, как и всеотец разменявший за мудрость своё око. Погружённый в раздумья Бруни просидел так около часа, а затем, наконец, поднявшись, достал тщательно спрятанную от мальца заготовку.



Вынырнувшая прям перед мальчиком, едва освящённая скупым лунным светом, фигура заставила Адульва невольно вздрогнуть. Возвращаясь, домой по тщательно вычищенной тропе, меж высоких сугробов, не глядя по сторонам. Маленький ярл, все ещё прибывая мыслями в рассказах его лучшего друга Бруни, мечтая выбраться когда-нибудь за пределы Хальконира. Он, гадая в каком настроении Сольвейг, думал о том, светит ли ему сегодня партия в Хафлтафл, даже и не заметил, как из-за ближайшего дома, где упрямо голосила собака, вышел незнакомец в плаще, с сокрытым тенями капюшона лицом, закрыв ему дорогу.

– Здравствуй, Адульв, домой поспешаешь? – голос был приятный, женский, немного знакомый, и потому мальчик слегка расслабился.

– И тебе славных лет, да коротких зим, извини, не упомню твоего имени. – Адульв тщетно пытался разглядеть сокрытое тенью лицо.

– Меня зовут Лисил, мы уже виделись пару раз прежде, а что у тебя с лицом? Ратная наука следом наградила? – приблизилась она, пока Руагоров внук напрягал память, покуда не вспомнил её.

Эта девушка жила в небольшом домике невдалеке от причалов, по левую руку, если смотреть со стороны берега Фьорда. Она не приходила на празднества, не являлась на славище, принося требы да дары Асам, и ни с кем не общалась. Она тихо, незаметно жила в Лёствёрте, кормясь трудом двух молодых рабынь. Редко, выходя из дома, часто пропадая в лесу, и почему-то эту приятную обликом девушку недолюбливала старая, почти древняя, знахарка Сегурдра.

– Скоро у тебя важный день, будущий ярл, и выглядеть тебе должно достойно. – встала она почти вплотную.

И вновь его лица уже во второй раз за день коснулись девичьи руки, только, в отличие от теплых прикосновений Сольвейг, пальцы девушки были холодны как лёд Ётунхейма, но, как нестранно, от них, покалывая кожу, расходилось необычное, даже приятное тепло. – Вот так намного лучше. – сделав шаг назад, изрекла Лисил. – Ну, а теперь беги, не заставляй матушку волноваться и не забывай, что вскоре тебе предстоит, пожалуй, самая важная встреча в твоей жизни.

– Это, интересно, с кем? – поинтересовался Адульв.

– Всему своё время. Придёт срок и узнаешь. – загадочно молвила Лисил, миновав мальчика, растворившись в ночных тенях. Она оставила Руагорова внука наедине с повисшим в воздухе вопросом.



Мать, как и всегда, дожидалась Адульва стоя, не смотря на холод зимней ночи на высоком крыльце ярлова дома. Немного погрузневшая за последние годы, в дорогом зеленом платье до пят и накинутой на плечи меховой шалью, стояла она, нервно теребя длинную косу, плетенную золотыми нитями. Ее серые глаза, обведенные едва видимой сетью морщин, тревожно всматривались в ночную тьму Лёрствёрта, местами освященную факелами.

– Ну чего ты, мам, каждый раз будто из похода вернулся. – Больше для вида проворчал мальчик, когда Аникен обняла его. Он, конечно, знал, что матушка сильно его любит, но и не догадывался на сколько. Для неё он был тем самым смыслом существования, ради которого человек готов шагнуть в пламя. Кроме сына у Аникен, лишённой семьи и дома, привезенной некогда в рабском ошейнике из далеких земель, не было никого. Только он и тёплые воспоминания об его отце- единственном мужчине её жизни, что вихрем влетел в её душу, оставив смертью своей не зарастающую рану и так похожего на себя сына, предавшего сил жить дальше.

Закончив с объятьями, мать немного отстранила мальчика, принявшись внимательно осматривать его лицо.

– Есть хочу, целый день ни крохи во рту не было.

– Да, да, сынок, пошли. – было видно, что Аникен порядком растеряна.

– А, явился, паршивец? – не поднимая головы, молвила Сольвейг, так и не растаявшая даже в тепле ярлова дома со своей необычной кожно-кольчужной бронёй. Хортдоттир сидела на лавке за большим, заставленным уже поостывшими яствами головным столом, что стоял меж очагом и возвышением под ярловским креслом. Она любовно водила отточенными движениями точилом по, и без того идеальному, лезвию одного из своих клинков.

– Сама ты, паршивая кошка, бешенная. – буркнул мальчик, садясь за стол, тут-же цапнув с большой миски добротный кусок жаренной баранины, придвинув поближе кувшин с молоком. На детском языке вертелась ещё парочка выражений, коими Адульв непременно одарил бы названную родственницу, но он прекрасно знал, что, когда она так самозабвенно занимается своим оружием, лучше не лезть, себе дороже. Это не на шутку разозлит Хортдоттир.

– Что ж ты зазря пугаешь меня, Сольвейг. – Аникен, присев рядом с сыном, нежно гладила его по непослушным светлым вихрам. – Нос с доброе полено, лицо- сплошной синяк. Так ведь не шутят, я испереживалась вся.

– А что, невидно что-ль, так по сопатке выхватил? – Сольвейг подняла, наконец, голову и замерла, широко раскрыв рот и вытаращив глаза. В повисшей тишине брякнулся о пол, выроненный точильный камень. Хортдоттир казалось, что она тронулась рассудком. За столом, напротив неё, набивши рот мясом, сидел Адульв. Он то же, в свою очередь, удивлённо, непонимающе глядел на изумленную Сольвейг, такой растерянной ему покамест её видеть не доводилось. А дева меж тем пыталась привести в порядок собственные скачущие, подобно конскому табуну, мысли. На детском лице, коему опосля перелома и правки должно было быть распухшим и посиневшим, не было и следа травмы, словно не было, как и тренировки на ристалище, так и самого перелома. Ровненький носик и чистая кожа, ни кровоподтёка, ни синяка.

– Ты будто навью увидала! – сконфуженно хохотнул мальчуган, коему становилось неуютно, когда так на него смотрела Хортдоттир.

– Что с твоим лицом? – зловеще, тихим голосом вопросила Сольвейг.

– Так это тыж сама мне нос вправила, не уж-то кривой будет, коневалка- златы руки?

– Я так не думаю. Эй, Рунольв, кадку с водой.

Сидевший неподалеку в углу, следящий за очагом, старый раб, из тех, кто служит не за страх, а за совесть, кивнув Сольвейг, вышел на улицу и вернулся вскоре с полным до краев деревянным ведром.

– А ну, глянь. – Хортдоттир подтолкнула маленького родича к ведру.

– Вот те раз. – только и смог выдавить из себя Адульв, узрев своё отражение, когда вода в кадке, наконец, отстоялась. Руагорову внуку было не привыкать возвращаться с ристалища плотно покрытым синяками, да ссадинами. Он догадывался, что личико опосля такого удара у него «приходи смотреть», но из воды на него, вопреки ожиданиям, смотрела порядком ошалевшая физиономия, чуть-ли не дышащая здоровьем. Знавший как долго проходят следы воинских учений, мальчик только и смог что пару раз недоверчиво моргнуть, да протереть глаза в тщетной попытке отогнать морок.

– А теперь объясни. – сузила глаза Сольвейг. – Если тебя после ристалищинских зуботычин не одарила своим поцелуем явившаяся из Асгарда Фрейя, в чем я сильно сомневалась, то как, родич, позволь поинтересоваться, у тебя зажило лицо, где ты, пройдоха, был? Ведь не в лесу с Альвами хороводил?

– Так это у Бруни клинки проковывали, а потом сразу домой, как ты и велела. – видно было, что мальчик ошарашен не меньше Хортдоттир.

– И всё? – Сольвейг не сводила с родича пристального сурового взгляда.

– Ну да всё. – и тут лицо Адульва словно окаменело, полыхнуло огнём от воспоминаний, от встречи с девушкой затворницей. – Нет, не всё. Покуда домой шёл, со мной заговорила эта Лисил, та, что почти у самых причалов живет. Говорила мол, скоро день у меня важный, встреча какая-то предстоит, непонятно с кем, лицо потрогала. Руки у неё холоднющие были, словно Драугр пощупал.

– С кем встреча?! – дрожащим голосом спросила мать, от чьего лица словно отхлынула вся кровь.

Аникен и Сольвейг показалось, что в большом зале, освящённом длинным очагом, разом померк свет. Тревожно переглянулись они, зная кому, служит затворница и к кому ходит в лес к подножию Саркнара по мало хоженой тропе дабы постигать знания темного сейда. И от этого знания, не к ночи упомянутого, обеих женщин, молодую и зрелую, пробрал озноб.

Словно больной зуб, временами накатывающий с новой силой, не давая забыться, ожило в голове Хортдоттир воспоминание восьмилетней давности. Когда ярл Руагор скрывшись в лесу с больным, почти мертвым внуком-грудничком, воротился спустя полдня уже со здоровым мальцом. Все эти годы Сольвейг тщетно пыталась выведать правду, что все же произошло в тот день. Но упиралась в стену молчания, некогда возведённую, словно воды в рот набравших отца и Руагора, единственных знавших правду о том дне. И вот теперь спустя столько лет, завеса тайны начала приоткрываться. В её голове, словно молотом, застучал вопрос, почему одна из самых властных женщин севера вдруг заинтересовалась необычным мальчиком, уж не сама ли вестница скорби сподобилась задержать едва треплющуюся в Адульве жизнь.

Сольвейг чуть не с испугом глянула на маленького родича. Что этой ведьме помощнице смерти надо от него, от её воспитанника? Мысли, одна чернея другой, заметались в голове Хортдоттир, сковывая льдом душу. Нет, не отдам, чуть не вслух выкрикнула Сольвейг, только не его, горло перегрызу, разрублю на полы. Класть на то, что она жрица самой Хель, костьми лягу, но моего Адульва ей не отдам.

С грохотом распахнулись обе створки дверей Ярлова чертога, в зал, сопровождаемый порывистым ветром, принесшим снежную хмарь зарождающейся метели, буквально влетел Хорт одноглазый. Единственный глаз старого молотобойца, казалось, метал молнии, а и без того обезображенное лицо неузнаваемо исказил гнев. Адульв невольно сжался в комочек, таким деда хорта ему до сего дня видеть не приходилось. Упасите Асы тех ворогов, коим выпало незавидная доля в бою узреть эту личину старого Хирдмана.

– Совсем помешалась, блажная. – упёр он руки в стол напротив Сольвейг.

Дальнейшее, для в конец уставшего за долгий день Адульва, слилось в единую картину. Он узрел метавшегося по залу туда-сюда, отчаянно бранящегося Хорта и невозмутимо сидящую Сольвейг, изредка огрызающуюся короткими сдержанными фразами. Мальчику казалось, что ругань старого молотобойца с дочерью никогда не закончится, но вмешалась его мать. На вопрос Аникен, что всё-таки произошло и почему Хорт такой злой, одноглазый ответил, что, мол, дочурка его солнечный лучик, не иначе как по недосмотру богов заимевшая в замест головы гнилую сосновую чурку. Этой самой чуркой додумалась вызвать на Хольмганг Хьярти Освальдсанна.

При упоминании прославленного молотобойца и одного из лучших учеников Хорта, что Адульв, что его мать только и смогли, что дико уставиться на Хортдоттир.

– Да когда ты еще толком щит не умела держать, он уже право на второй воинский браслет получил. О чём ты вообще думала?

– Не веришь, в меня ставь на него. – равнодушно, словно о чем-то незначительном сказала Сольвейг, до сих пор странно посматривающая на Адульва, от чего тому вновь становилось, мягко сказать, не по себе. У неё завтра бой с одним с одним из сильнейших молотобойцев Лёрствёрта, а она все на меня пялится. – думалось мальчонке.

Оторопевший от последнего высказывания дочери, Хорт одноглазый только и смог, что, встав посреди зала, очумело уставиться на неё. Ему и впрямь начало казаться, что Сольвейг в действительности повредилась рассудком. Или это просто так играли отсветы пламени очага на её глазах, делая её взор сродни взору берсерков за миг до трансформации, когда выжженные огнем бешенства, пропадали все чувства.

– Ты хоть представляешь, что ожидает тебя завтра утром? – единственный глаз старого молотобойца буравил дочку.

– Ещё одна зарубка на правом клинке, не более. – зловеще улыбнулась она в ответ.– И достойное подношение всеотцу Одину в виде могучего Эйнхерия, или приятный дар владычице Хель. Но это дела завтрашние, а пока меня ожидают более насущные вопросы. – хлопнув себя по коленям, Хортдоттир, поднявшись, направилась через зал в сторону дверей, попутно состроив притворно жуткую гримасу Адульву.

– А что до тебя, маленький родич, мигом доедай и спать, и чтоб по возвращению застала тебя во всю храпящим, а не то так всыплю, долго на нужник не сядешь.

Хлопнувшие за ушедшей Сольвейг двойные створки дверей вновь запустили в дом, пронизывающий холодом, полный снега ветер, лютующей метели. Искоса глянув в след удалившейся дочери, Хорт тяжело опустился на лавку, сокрушённо покачав головой, подтянув к себе со стола кувшин с пивом.

– Зачем ей это? – недоумённо спросила Аникен. – Этот Хольмганг, все в толк не возьму, да тем более с Хьярти, с заведомо сильнейшим противником.

– А я почём знаю, вот у неё и поинтересуйся. Видать и сами Ассы не ведают, что творится в её шальной голове. И Руагор, как на зло на Тинге, уж он то вправил бы им мозги, ярл как никак. – Буркнул старый молотобоец, крепко приложившись к кувшину, минуя такие мелочные формальности, как кружки или рог.

– А может он, ну в смысле Хьярти, оскорбил её чем? – подал голос Адульв, привлекая к себе внимание матери и наставника.

– Не, он слишком уважает меня. – Мотнул головой Хорт в ответ на вопросительный взгляд Кюны Аникен. – Мы неплохо сдружились, покуда я учил его молоть в пыль людские кости молотом, да и человек-то он вообще-то не плохой, задора, как и воинской спеси, как и во всех Хирдманах хватает, но к понятиям чести он прилежен.

– Ну как бы ты, дядька Хорт, его ни учил, не наставлял, а всё равно Сольвейг этого Хьярти завтра утречком порубит в капусту. Ему до неё, как тебе до Ётуна. А как же ещё, я-то кровавую кройщицу знаю. – нетерпящим возражений тоном, с важным видом, невнятно заявил маленький ярл, снова набивши рот тушеным мясом. Похоже, вера мальчика в нареченную тетку, а именно ей ему приходилась Сольвейг, была несокрушима.

– Надеюсь ты прав, Адульв, надеюсь ты прав. – натяжно улыбнулся одноглазый молотобоец, вспоминая время, когда обучал Хьярти и то, что силой, что навыками тот напоминал Хорту его самого. И вот он выпестовавший обоих, и дочку, и Хьярти сидит нынче здесь в тепле ярлова очага и прикидывает какие шансы есть у его дочурки, его маленькой Сольвейг против этой кучи мышц. И мысли его были темны, подобно нынешней ночи, а вой метели, словно зверь завывающей, снаружи только делали их мрачней. Ведь ставящей на свою скорость Хортдоттир хоть и вкусившей крови в набегах, завтра придётся биться по колено в снегу против длинного, тяжелющего молота, способного одним ударом оборвать её жизнь.



– Ох, разошлась непогодица, сызнова все кости ломит. – бормотала себе под нос старая Сегурдра, шевеля кочергой дрова в очаге.

Эту маленькую сморщенную бабушку знал весь Лёствёрт и не нашлось бы такого жителя, кто сказал бы про неё злого слова, ведь уже по более девяноста зим она залечивала хвори жителей Фьордфьёлька, будь то рана, жар, отравление, да и вообще любой недуг, всегда шли кланяться к старой Сегурдре. Мало нашлось бы хворей, что не смогла бы она изжить своими травами да заговорами. Воистину улыбнулась ей Фрейя, одарив лекарским даром. Но оставался один недуг, против которого бессильны были любые настои и припарки, супротив этой болезни старушка не знала ни заговоров, ни заклинания. Старость- неизлечимая хворь, долгой жизни, брала всё же своё. Вот и сейчас маленькая знахарка плотнее куталась в меха, сидя пред пламенем, пытаясь согреть старые ноющие кости, разозленные пришедшей с моря непогодой.

Погружённая в хлопотные думы, Сегурдра сидела на невысокой лавке в своей рубленой темной полуземлянке, завешенной от угла до угла сотнями пучков сухих благоухающих лечебных трав всех мастей. Рядом с очагом, в ногах старушки стояла каменная, чуть ли не старше самого городища, ступка и толкушка. Ещё совсем недавно в ней знахарка молола очередной травяной сбор для юного Харальда. Ох, и сильно же помял его лесной хозяин, рогатый тур, на недавней охоте. Видела старушка тушу зверя. Действительно он велик был, да могуч, трех охотничьих псов затоптал, да и сам слег не ранее третьего копья. Но ничего, впредь наука парню, нечего вперед старших, тертых жизнью охотников лезть. Лесной зверь умен, не смотри, что не говорит. Главное, жив остался, а кости молоды срастутся, а в остальном она, старая Сегурдра, поможет, ведь как иначе. Асы не дают знаний и сил бесцельно, без нужды.

– Да, боги мудры, они сподобятся помочь достойному, на всё их воля и их мыслями невиданные ткачихи норны плетут, холсты судеб для каждого, для каждого, кроме него. – оборвала себя старая знахарка, припомнив ярлова внука. Вот уже сколько зим наблюдает она за этим жизнерадостным любопытным мальчонкой и неустанно перебрасывает рунные камни. Но раз от раза, сотни раз, они ложатся одинаково, как и в тот первый бросок много лет назад, так напугавший её своим раскладом. Тогда когда ярл Руагор вернулся из лесу со своим внуком. Громкий стук в дверь оборвал ход её мрачных мыслей.

– Войди, кого бы там не прислали боги.

– По здорову тебе, почтенная Сегурдра. – спустившись по лестнице, ведущей от двери, в маленьком жилище оказалась Сольвейг, низко поклонившись хозяйке.

– А, здравствуй, девочка моя. – Улыбнулась старушка, глядя на Хортдоттир и указывая на лавку у стола в дальнем левом углу от входа. Она любила эту непоседливую девчушку, дочь почтенного молотобойца и ближника ярла, уже ставшую взрослой женщиной, но в глазах знахарки она так и осталась непоседливой малышкой, той, кому она заговаривала грыжу и лечила полученные на учебном ристалище синяки да шишки. А позже, когда Сольвейг подросла, старушка обучила её многому из того, что знала сама, в основном многогранной науке травничества, в тайне надеясь, что сможет воспитать себе замену. Но, кипящая огнём битвы, кровь отца взяла все же своё, к сожалению Сегурдры. Сольвейг куда как охотней кромсала плоть, нежели залечивала. Ну, как уж норны сплели.

– Ну, девонька, зачем пожаловала в столь хладную ночь? – поинтересовалась старушка.

– Что связывает Адульва с вестницей скорби, поведай всё, что знаешь.



Буря, бешено надрываясь создаваемым скальными стенами Фьорда воем, лютовала до самого утра, пока не утихла, будто разбитая лучами ока богов, поднявшегося из-за подпирающих небосвод заснеженных пиков Саркнара. Лёствёрт потихоньку оживал, начиная дышать сотнями дымоходов, но население городища не предалось обыденным утренним хлопотам. Не чистились занесённые снегом дорожки, протестующе мычал, хрюкал и блеял не кормленный поутру скот. И даже, небывалое дело, оба горна, что большой, что малый на подворье мастера Бруни не дышали жаром и дымом.

Едва занялся рассвет, все жители от мала до велика потихоньку стекались к берегу. Сегодня им предстояло редкое зрелище Хольмганг. Нет, конечно, скучными, лишёнными потех, за исключением празднеств, долгими зимами эти поединки чести случались, но этот Хольмганг был особенный, ведь редко когда сходились два таких война и на столь разном оружии. Успевшая неплохо зарекомендовать себя в походах Сольвейг – мастерица боя парными клинками и воспитанник её отца Хорта одноглазого, Хьярти Освальдсан- бывалый, могучий молотобоец, имевший собственный дракар с небольшим хирдом, правда связанным клятвами с ярлом.

Нацепивший дорогую красную шёлковую рубаху по наказу матери и ей же расчёсанный Адульв, со стайкой сверстников, уже загодя, застолбил себе место у специально отведённого, обложенного камнями круга, около двадцати шагов в поперечнике. Именно в этом круге, расположенном у самой кромки замершего по берегу океана, меж скованных льдом причалов и корабельных сараев, надёжно берегущих от непогоды морских коней крутобоких Дракаров, исстари проводились Хольмганги.

Маленький ярл со смесью восторга и ожидания наблюдал из напирающей толпы за матерью. Кюна Аникен в длинном вышитом красном платье, покрытом подбитым темным мехом плаще, схваченном на плечах большими серебреными фибулами, стояла посреди круга и была необычайно строга и сдержанна. А как же иначе, ведь именно она за отсутствием ярла, являлась представителем власти во всём Фьордфьельке.

Взгляд Адульва то и дело бродил с матери на Хорта, явившегося в своей, будто приросшей к голове и плечам, порядком истлевшей медвежьей шкуре с неизменным необычным полу-молотом полу-чеканом. Одноглазый молотобоец был явно на взводе, ведь его дочка будет биться, верно, насмерть. Окруженный преданными хирдманами ветеранами и множеством своих воспитанников, он то и дело поглядывал на противоположный конец оцеплённого ярловыми хирдманами круга. Часть воинов из тех, кто не отправились с ярлом на Тинг, в полных ламеллярных бронях и шеломах, стояли по периметру круга, обнажив по традиции клинки и, подняв, будто для сечи, круглые щиты, выкрашенные в чёрно-красные цвета, цвета Лёрствёрта.

Там, напротив Хорта, за этим оцеплением, со своими сподвижниками и многочисленной роднёй, боя ожидал Хьярти. Казалось, сплетённый из тугих мышц, высокий, могучий воин с распущенными светлыми волосами и короткой бородой. Единственными одеяниями ему служили широкий воинский пояс и штаны, заправленные в меховые сапоги, да, пожалуй, еще шедевр кузнечного мастерства- кованые пластинчатые наручи, защищавшие руки от ладоней до локтя. Освальдсан с улыбкой перекидывался с дружками шутками, перебрасывая из руки в руку тяжёлый двуручный молот, обоюдное квадратное било которого украшала затейливая гравировка. Он явился, как и Адульв загодя, а вот Хортдоттир пока запаздывала и, оттого средь толпы Лёствёрсцев поползли шёпоты и пересуды, коими подневольно всласть насладился маленький ярл.

– Да, видят боги, не такая уж она и смелая, как отец, одно бахвальство. – уверенно заявила одна из напиравших позади женщин.

– Ага, сильна ты болтать, вон сама на Хельги глянь, а потом кликушничей, может она сгоряча, с дуру ляпнула, а теперича ногти грызёт, но деваться некуда, иначе получит клеймо позорное Нидинг, тут уж и славный Отец не поможет.– ворчливо прошамкал в ответ беззубый дед.

– Во, парочка, сплетница пустобрешница, да дряхлый выживший из ума пень, чего вы вообще знаете?– зазвучал сильный мужской голос. Но как Адульв не крутился и не старался, так и не смог увидеть говорящего.

– Я вот, скудоумы, был с ней в последнем осеннем походе и воочию видел, как стояла она в стене щитов, и как Сольвейг одна из первых забралась на стену Эльготенна, городка, что мы на щит взяли. Она одна секла защитников, пока мы по лестницам поднимались. Зрелище, доложу я вам, было то ещё. Она- славная дева Щита, и Ассы свидетели мне. Не минует и часа, как голова Хьярти упадёт на снег, а его добро, включая добротный дракар, достанется кровавой кройщице, помяните моё слово.

Меж тем, волнениям жителям Лёствёрта пришёл конец, Сольвейг, наконец, соизволила явиться. И причем так, что злобно прордев лицом, Хорт витиевато выругался, и даже Кюна удивлённо подняла брови, глядя на неё. Сольвейг, пожалуй, впервые после её создания, пренебрегла своей необычной кольчужно-кожаной бронёй, а облачилась в плотно облегающие кожаные штаны и светлую шнурованную на груди рубаху короткого рукава, заправленную в широкий украшенный медными бляхами пояс, отягощённый парой ножен. Хортдоттир, заплетя свои огненно- рыжие волосы в тугую косу, наигранно и расслабленно шла, откусывая куски от полоски вяленного мяса. Улыбаясь как ни в чём не бывало, и проходя мимо названного племянника, хитро так подмигнула ему. А словно тень, сопровождющая кровавую кройщицу высокая ростом подруга. Редкой и могучей стати девушка молотобоец Баребра, что несла на плече простецкого вида молот. Единственная такая про меж лёствёртцев и вовсе взлохматила Адульву голову улыбнувшись чуть ширококостным открытым лицом встав после рядом со своим учителем Хортом. Бестрепетно приняв суровый взор наставника, что буквально прожёг облаченную в длинный усиленный кольцами хоуберк молотобойщицу понукавшую выходкам его сумасбродной дочери.

– Жители Лёствёрта! – повысив голос, почти выкрикнула Аникен, призывая зашедшихся перетолками окружающих к молчанию, едва Сольвейг с Хьярти подошли к ней, встав по обе стороны от Кюны. – Вчера Сольвейг, дочь Хорта, бросила вызов чести Хьярти Освальдсанну. Сольвейг, ты желаешь этого боя? -Хортдоттир в ответ лишь кивнула. – А ты, Хьярти, принимаешь ли, согласно древним законам, её вызов?

Могучий воин повернулся к Хортдоттир.

– Мне не нужен этот бой, равно как и твоя жизнь, одумайся, наконец, и взгляни на ситуацию в целом, мысли здраво.

– О, мыслю я получше твоего, поверь мне, да и слышу куда лучше, а ты разве не слышишь, Освальдсан. – молотобоец непонимающе уставился на продолжавшую меж тем воительницу. – Напоминает цокот копыт, правда, какой-то не ровный. – злющая фирменная ухмылка расцвела на её полном веснушек лице при этих словах.– А это потому, что у коня этого всего три ноги взамен четырёх, это Хельхёст скачет по твою душу, трусливый клятвопреступник, слабозадый Эрги.

Напирающая на круг толпа ахнула, а одноглазый Хорт сморщился так, словно у него разом прихватило все зубы. Теперь боя точно не избежать, никто, даже самый отъявленный негодяй, если у него осталась хоть крупица чести не стерпит такого оскорбления, способного запятнать весь род. Издав глухое рычание, Хельги отошёл к своему краю круга, крутанув молотом пару восьмерок разминая руки, слова боле были здесь излишни.

– Бой до смерти, да рассудит вас всеотец Один. – молвила Кюна, покидая круг. И едва Сольвейг заняла свое место, хирдманы, окружавшие арену дружно загрохотали рукоятками мечей о щиты. Зазвучал Вапнатанг, извечный- гимн боя.

Взревев медведю на зависть, подбадриваемый частью толпы, Хьярти бросился на Сольвейг, ударив головкой молота на манер копья и тут же, перехватив рукоять, крутанув своё оружие над головой, сотряс воздух горизонтальным махом пред собой. Молниеносно, обнажив клинки, Хортдоттир ушла от первого удара полуоборотом, шагнув в сторону, а вот избегая второго, ей пришлось как кошке распластаться в длинном прыжке, пролетев в паре дюймов под едва не зацепившим её молотом. Приземлившись, разорвав кувырком расстояние, Сольвейг уже сама бросилась на Освальдсанна, рубанув наискось сверху вниз сначала левым, затем правым клинком, продолжая напирать, она крутанулась вокруг себя, сызнова повторив туже пару ударов. Раздался металлический лязг стали и глухое ворчание Хьярти. Могучий воин ловко принимал удары мечей, подставляя схваченное по краям, окованное полосами железа длинное толстое древко молота, но один из клинков вскользь задел наруч Освальдсанна, заставив того отскочить, болезненно встряхнув закованным в сталь запястьем. Под восторженные вопли толпы Хортдоттир первая открыла счет этого боя.

Адульв оглушённый, подбадривающими выкриками подёнщиков почти престал дышать, глядя на первый, увиденный в его жизни смертельный бой. Обычно спорщики на Хольмганги сходились до первой крови или же и вовсе на кулаки, редко толпе зевак доставался поединок на смерть, влекущий за собой страшную кровную месть родов. Но сегодняшним утром был именно такой бой, и мальчик, замерев сердцем, вовсе глаза наблюдал за этим диким смертельным танцем. Рыча и скрепя зубами, Хельги без устали махал неподъёмным, по меркам Адульва, молотом, выписывая своим грозным оружием невероятные круги и восьмерки, заставляя Сольвейг скакать, что заигравшийся лесной кот.

Воительница прыгала, кувыркалась, словом вертелась как уж, часто огрызаясь быстрыми шквальными атаками, едва заметно людскому глазу сверкала сталь её клинков. Кровавая кройщица не прерывая не на секунду пляску своих мечей бросалась на молотобойца, коля и рубя, словно желая всласть напоить сталь кровью Освальдсанна, уже и без того порядком окрасившегося багрянцем многочисленных порезов, правда не слишком глубоких, но, судя по гримасе воина, довольно болезненных.

Молотобоец был слишком опытен. Пройдя не один десяток битв, он не понаслышке знал, что значит более быстрый враг и, потому широкими взмахами своего оружия, старался держать Воительницу как можно дальше. Не раз и не два било его молота было близко к своей цели, пролетая в каком-то ничтожном дюйме от противника, уже почти раздавался такой приятно знакомый звук ломающихся костей, но проклятущая Хортдоттир, неведомо каким чудом, ускользала от верной смерти, в очередной раз, разрывая расстояние головокружительным пируэтом или низким перекатом.

Пару раз, тряхнув головой, да сплюнув кровь после очередного шквала ударов, завершившихся крепкой зуботычиной с локтя, сопровождаемой рёвом, да издевательским освистом лёствёртцев, молотобоец вновь устремился ей навстречу. Хельги знал, что ему нужен только один точный удар, всего один, да он подустал и тяжело дышал, но и эта стерва тоже не сможет долго продолжать бой в своём бешеном, почти нечеловеческом темпе. Множество мелких ран зудели, навлекая бешенство. Текущий, не смотря на зимний день, пот застилал глаза. Неимоверно раздражал, подначивая сорваться, но он держал голову ясной, ожидая момента, и он, наконец, настал. Приняв на рукоять очередной град невероятно помешанных меж собой рубящих да колющих ударов воительницы. Чудом избежав завершившего комбинацию укола в живот, Освальдсан, что было сил вдарил ей по ногам. На что Сольвейг, взвившись в очередном высоком прыжке, сильно подогнув под себя ноги, тут-же распрямила их, с хрустом ломающегося носа, впечатав подошвы сапогов в лицо Хьярти отбрасывая того на несколько шагов назад, с залитой кровью бородой. И тут по приземлению, не иначе сам покровитель воинов Один улыбнулся молотобойцу, Хортдоттир нелепо припала на левую ногу. Она, то ли ушибла ее, то ли вывихнула на раскатанном снегу. Для Хьярти это не имело значения. Молотобоец рванулся вперед, занеся над головой молот, уже чуя победу.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/arseniy-zenzin/sagi-zala-schitov-adulv-plamya-zazhzhennoe-tmoy-66846408/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.