Главная страница | Триллеры | Земля матерей

Земля матерей
Лорен Бьюкес


Universum. Технотриллер
Постапокалиптическая антиутопия! Мир, в котором мужчины почти вымерли и героине приходится спасать своего сына от государства и охотниц за головами.

Через три года после того, как вирус уничтожил почти всех мужчин на земле, Майлс, сын-подросток Коул, является одним из редких выживших.

Но в этом изменившемся мире полно женщин, которые готовы убить, чтобы заполучить в свои руки самый ценный товар – живого мальчика.

Спастись и добраться до безопасного места означает пересечь всю Америку со смертельно опасными преследователями на хвосте, включая родную сестру Коул – Билли.

РАЗ ЕСТЬ ТЕ, КТО ИДЕТ НА ЛЮБОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, ЧТОБЫ ЗАВЛАДЕТЬ МАЙЛСОМ, ТО И КОУЛ РАДИ СПАСЕНИЯ СЫНА ГОТОВА НА ВСЁ…

«Элегантно и умно написанный триллер… Роскошно». – Стивен Кинг

«Энергичный и интеллигентный роман». – Guardian

«Большой-большой талант». – Джордж Р.Р. Мартин

«Невероятно своевременный рассказ Бьюкес о чуме – это притча о славе и ужасе во времена бедствия». – Кори Доктороу

«Остросюжетный триллер, который сочетает в себе вызывающий дрожь экшен и гендерную политику с впечатляющими намеками. Этот интеллектуальный роман о пандемии кажется тревожно близким». – Metro

«Та редкая захватывающая история, которая не уклоняется ни от больших вопросов, ни от интересных ответов». – New Scientist





Лорен Бьюкес

Земля матерей



Lauren Beukes

Afterland

Copyright © 2020 by Lauren Beukes



© С. Саксин, перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022




Часть первая




21 июня 2023 года




1. Коул: Права на имя


– Эй, посмотри на меня!

Проверить зрачки Майлса, по-прежнему расширенные. Его организм никак не может вывести из себя наркотики, преодолеть последствия шока и страх. Коул лихорадочно пытается вспомнить азы первой помощи. В качестве спасательного круга перечень внешних факторов. Майлс способен сосредоточиться, внятно говорить. В машине он был как пьяный, то и дело проваливался в забытье. Но вскоре он станет задавать неудобные вопросы, на которые она не готова ответить. Например, насчет крови у нее на рубашке.

– Эй, – снова окликает Коул, стараясь сохранить свой голос как можно более спокойным.

Но ее саму тоже трясет после того, как схлынул адреналин. То зрелище, как Билли волокла тело Майлса, похожее на безжизненную боксерскую грушу, мысли, что он мертв. Но он не умер. Ее сын жив, и ей нужно позаботиться о том, чтобы так оно и оставалось.

– Все будет хорошо, – говорит она. – Я тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, – с трудом выдавливает Майлс. Автоматический запрос и ответ, словно молитва в церкви. Вот только их храм – это туалет на заброшенной заправочной станции, с рядами пустых кабинок, зияющих в предрассветном свете выбитыми зубами, стульчаки с унитазов давным-давно сорваны вандалами.

Майлс все еще дрожит, обхватив худыми руками грудную клетку, плечи его опущены, зубы стучат, словно кастаньеты, он постоянно озирается на дверь, выбитую ногой, судя по расщепленной фанере. Коул тоже ждет, что дверь в любой момент распахнется. Ей кажется неизбежным то, что их обнаружат и притащат обратно. Ее арестуют. Майлса у нее заберут. В Америке детей крадут у их родителей. Так было еще до всего этого.

В осколках зеркала ее кожа кажется серой. Выглядит она ужасно. Как старуха. Хуже: она выглядит перепуганной до смерти. Она не хочет себя видеть. Наверное, именно это скрывают под своими масками разные сверхгерои – не свое истинное лицо, а то, что они готовы обделаться от страха.

Голубая кафельная плитка над раковиной местами отколота, трубы вырваны из крепежей. Но когда Коул открывает кран, тот скрипит, стонет, а затем все-таки судорожно извергает струю воды.

И это не слепая удача. Она заметила бак с водой на крыше разграбленной заправочной станции до того, как свернула с дороги и загнала машину под рваный тент. В их семье организовывал, планировал всегда Девон, но она научилась жить на тридцать секунд впереди реальности, рассчитывая все возможные траектории. Это утомительно. «Живи настоящим» – это всегда была философия роскоши. «И черт бы тебя побрал, Девон, – думает Коул, – за то, что умер вместе с остальными, оставив меня разбираться со всем одну!»

Прошло два года, крошка, а ты все еще злишься, да?

У нее в голове по-прежнему звучит насмешливый голос ее покойного мужа. Ее собственный доморощенный призрак. Сейчас такое бывает сплошь и рядом.

Лучше надейся на то, что твоя сестрица не отправилась на тот свет.

Коул плещет себе в лицо водой, чтобы прогнать мысли о Билли, тошнотворный скрежет металла по кости. Холодная вода становится шоком. В хорошем смысле. Освежающим. Чувство вселенской вины можно оставить на потом. Когда они выберутся отсюда. Когда будут в безопасности. Она стаскивает с себя окровавленную рубашку и запихивает ее в бак для гигиенических отходов. Этот бак видел и не такое.

От зеркала уцелел только осколок, и в отсветах от кафельной плитки отраженное в нем лицо ее сына кажется светло-коричневым. Кофе с обильной порцией сливок. Что ему дала Билли? Бензодиазепин? Снотворное? Ей хотелось бы знать. Она надеется, что таблетки вызовут амнезию, сотрут надпись со школьной доски.

Она растирает своему сыну спину, чтобы его согреть, успокоить: обоим требуется человеческий контакт. Оспина от комбинированной вакцины против кори, эпидемического паротита и краснухи; белая полоска шрама, тянущегося от локтя вверх, который остался после того, как Майлс сломал руку, упав с верхней койки; ямка на подбородке, как у кинозвезды, доставшаяся в наследство от ее отца («Пусть тебе земля будет пухом», – на автопилоте думает она, поскольку не смогла с ним проститься). И где-то глубоко внутри блуждающие гены, к которым не смог прикрепиться вирус.

Один из миллиона. Нет, не совсем так. Один из миллиона остался в Америке. В остальном мире положение дел получше, но ненамного. Доля выживших меньше одного процента. Что делает все таким опасным, таким глупым. Как будто у нее был выбор.

Мальчики, оставшиеся в живых. Мы их всех переловим! И сохраним, на веки вечные, навсегда. Гарантии на будущее, Закон о защите мужчин, ради их собственного блага. Ей твердили все это снова и снова. Обязательно добавляя, что это ради их собственного блага. Господи, как же она устала!

– Так, – говорит Коул, стараясь придать голосу жизнерадостные нотки, решимость свинцом сдавила ей грудь. – Давай переоденемся в чистое.

Она роется в черной спортивной сумке, лежавшей в багажнике машины вместе с водой и канистрой бензина, – всем тем, что необходимо для бегства в первую очередь, – и достает чистую толстовку для себя, а для него – розовую футболку с длинным рукавом, с выцветшей пальмой, украшенной яркими блестками, джинсы в обтяжку с обилием молний и горсть блестящих заколок. Из чего же сделаны наши девчонки? Из пушистых котят и вещей, что блестят.

– Я это не надену, – поднимаясь, протестует Майлс. – Ни за что, мам!

– Дружище, я не шучу. – В семье она всегда брала на себя роль плохого полицейского, устанавливая правила и ограничения, хотя быть родителем – это и так сплошная импровизация. – Представь, что это игра в «сладость или гадость», – говорит она, втыкая заколки в его негритянские кудри.

Коул вспоминает курсы, которые прилежно посещала, когда Майлс был еще совсем маленьким: «Белые мамаши: черные кучерявые волосы».

– Я уже взрослый!

Это правда? Ему всего одиннадцать – нет, двенадцать, поправляет себя она. Почти тринадцать. День рождения в следующем месяце. Неужели с конца света прошло уже так долго? Время расползается и теряет очертания.

– Ну, тогда представь, что ты актер. Или аферист, вынужденный сменить внешность.

– Аферист – это круто, – уступает Майлс.

Она отходит назад и окидывает сына оценивающим взглядом. Надпись розовыми блестками поверх выцветшей пальмы гласит: «Вот как мы отдыхаем в Калифорнии». Но только буква «т» осыпалась, и теперь вместо «вот» получается «во», хотя, может быть, это было сделано сознательно, даже в группе товаров для детей от двенадцати до четырнадцати. В обтягивающих джинсах ноги Майлса кажутся еще более худыми. Он резко вымахал – эта неуклюжая стадия, когда от тела остаются одни конечности.

Коул смотрит на часы Девона, слишком большие на ее тонком запястье, и с трудом разбирает цифры среди выгравированных на циферблате созвездий. Астрономический подарок на юбилей. На крышке гравировка: «С тобой все время вселенной», вот только это оказалось самым большим обманом.

Я хочу сказать, крошка, я предпочел бы не умирать страшной смертью от этой чумы. Это просто так, кстати.

Сосредоточиться на цифрах. Шесть ноль три утра. Сорок восемь минут с того момента, как она обнаружила, что Билли затаскивает Майлса, его обмякшее тело, на заднее сиденье «Лады». Сорок восемь минут с того момента, как она взяла в руку монтировку.

Не думай об этом!

«Да, Дев, хорошо. У кого сейчас найдется время на это».

Внедорожник стоял именно там, где и должен был стоять, на стоянке перед пустынным торговым центром неподалеку, где их брошенная машина не будет выделяться среди других забытых машин. Они вместе с Билли снова и снова прошлись по своему плану. На нее произвела впечатление предусмотрительность ее сестры, внимание к мелочам. Скрыться с места, поменять машины, добраться до Сан-Франциско. Ключи были спрятаны под колпаком колеса, бензобак полный, припасы в запертой коробке под задним сиденьем: вода, сменная одежда, аптечка первой помощи.

Все это Коул проделала на автопилоте, оцепеневшая от ужаса, забрызганная кровью. Вот только поехала она не туда, куда они собирались, а в противоположную сторону, прочь от побережья и богатых благотворителей Билли, устроивших все это, в глубь континента, в направлении пустыни. Эта дорога была менее оживленной, менее очевидной, и с меньшей вероятностью она могла вывести прямо на блокпост с поджидающими женщинами-солдатами, вооруженными пулеметами.

Увеличивая тяжесть совершенного ею преступления. У нее отнимут Майлса – теперь уже окончательно, – а ее саму арестуют, выбросят ключ от камеры или того хуже. Как в нынешней атмосфере относятся к смертной казни, с учетом Соглашения о запрещении воспроизводства, призванного сохранять жизнь? Вероятно, безрассудное создание угрозы жизни гражданину мужского пола является самым тяжелым преступлением. Более тяжелым, чем даже то, что произошло с Билли. Сорок восемь – нет, уже сорок девять минут назад. Коул была в ярости и в то же время страшно перепугалась.

Твоя сестрица мне никогда не нравилась.

– Мам! – тихо окликает Майлс, отрывая ее от воспоминаний, не позволяя провалиться с головой в панику.

– Извини, тигренок. Я просто задумалась. – Она держит сына за плечи, восхищается его отражением. Пытается улыбнуться, шутит для пущей убедительности. – Выглядит неплохо.

– Правда? – Сарказм здоровый. Высшая нервная система в порядке. Сотрясения мозга не было.

– Тебе необязательно любить свой новый наряд. Но в настоящий момент это как раз то, что тебе нужно. Ты теперь Мила.

Майлс часто моргает своими длинными ресницами, поджимает губы, глядя на свое отражение в зеркале. Вытянутые вперед губы «уточкой», олицетворение презрения.

– Мила.

Коул рассеянно думает о том, что нужно было бы захватить тушь для ресниц. Добавить это в список. Продукты, деньги, бензин, убежище, возможно, новая машина, нужно и дальше продолжать менять их, и тогда можно будет заскочить в ближайший магазин косметики, чтобы закупить все товары для девочки, которые понадобятся переодетому девочкой мальчику.

– Вымой руки, нам не нужно, чтобы ты заболел.

– У меня же иммунитет, забыла?

– Расскажи это всем остальным вирусам. Вымой руки, тигренок.

Коул приоткрывает выщербленную дверь в окружающий мир, и там нет никаких дронов, никаких вертолетов, никаких женщин в кевларовых бронежилетах с автоматическими винтовками, окруживших заброшенную заправку. Их не нашли – пока что не нашли, – и внедорожник по-прежнему стоит там, где она его оставила, под брезентовым навесом, готовый ехать дальше.

– Все чисто. – Она торопливо ведет его к машине. Простите, ее. Это нужно твердо усвоить. Нельзя совершить ошибку. Еще одну ошибку.

Майлс послушно забирается в машину. Коул так рада, что он плывет по течению, не задавая вопросов (пока что), потому что если он начнет задавать вопросы, она сломается.

– Тебе лучше лечь на пол, – говорит Коул. – Двоих никто не ищет.

– Мам, но куда мы едем?

– Домой. – Мысль эта нелепая. Тысячи миль, целый океан и вот теперь еще множество уголовных преступлений отделяют их от возвращения в Йоханнесбург. – Но пока что нам нужно затаиться. – Она говорит это не столько для себя, сколько для него. Для нее.

– Спасаемся бегством. Как преступники, – говорит ее дочь, стараясь оживиться.

– Это еще лучше, чем аферисты! Бродяга Коул и Малышка Мила!

– А разве не Малыш Билли[1 - Уильям Генри Маккарти по прозвищу Малыш Билли (1859–1881) – знаменитый американский преступник. (Здесь и далее прим. перевод.)]? Кстати, а тетя Билли не будет на меня злиться, если я возьму ее прозвище?

– Оно будет твоим до тех пор, пока она нас не нагонит. Считай это совместной опекой.

– С именами так нельзя.

– Послушай, когда я проверяла в последний раз, к концу света обычные правила неприменимы. – Легкомысленность в качестве защитного механизма: обсуждать пустяки.

– Мам, а где тетя Билли? Я не помню, что произошло.

Проклятие!

– Когда мы бежали, она схватилась с одной охранницей. – Слишком гладко. Она не может смотреть на него. Простите, на нее. – Вот почему у меня испорчена рубашка. Но не беспокойся! С ней все в порядке. Она нас непременно нагонит, хорошо?

– Хорошо, – нахмурившись, говорит Майлс. Хотя на самом деле ничего хорошего нет. Но им нужно жить с тем, что у них есть.

Они отъезжают от заправки. Небо над долиной Напа пастельно-голубое, с сухими мазками облаков над одичавшими виноградниками. Высокая бледная трава на полях дрожит и трепещет на ветру. Все это делает факт убийства далеким и маловероятным. Красота допускает благовидное отрицание. Коул размышляет, что, возможно, в этом и заключается вся функция красоты в нашем мире: она помогает человеку не видеть то, что ему неприятно.




2. Майлс: Точка исчезновения


Сквозь туманную дымку вдалеке подобно миражу в пустыне видны силуэты городских зданий, рестораны, предлагающие фастфуд, кровать, может быть, даже телевизор – если все это еще существует, размышляет Майлс. Занесенное ярко-желтым песком шоссе исполосовано по крайней мере одним комплектом шин, то есть кто-то проехал здесь перед ними, и они не Последние Люди, оставшиеся на Земле, и они не совершают Самую Страшную Ужасную ошибку, покидая безопасность «Атараксии»[2 - Атараксия – душевное спокойствие, невозмутимость, безмятежность, по мнению древнегреческих философов, достигаемая мудрецом.], хотя она и казалась самой прикольной тюрьмой в мире. #ЖизньвБункере. И все-таки это определенно было лучше, чем военная база.

– Песок похож на золотую пыль, ты не находишь? – говорит мама, то включая, то отключая свою телепатию. – Можно было бы сгрести его в кучу и поплавать в нем, обсыпая друг друга.

– Угу. – Майлс уже устал быть в бегах, хотя не прошло еще и одного дня. У него сводит живот, хотя, может быть, это от голода. Ему нужно пересилить лютую ненависть к изюму и съесть батончик из запасов, приготовленных Билли. При мысли о тетке в его сознании словно стирается защитный слой.

У него в голове туман, который он не может прогнать. Майлс старается вспомнить то, что произошло этой ночью, как они сюда попали. Ему приходится брести по своим воспоминаниям подобно герою фильма «Бесконечная история» Артейю и его верному коню Артаксу, с каждым шагом все глубже увязающим в болото. Ссора с Билли. Майлс никогда не видел маму такой разъяренной. Они ссорились из-за него, из-за того, что сказала Билли, выразив свою главную мысль, и он снова краснеет от стыда и отвращения. Такая мерзость! А потом ничего. Он заснул на кушетке, в наушниках, и вот уже мама вся в слезах гонит машину как сумасшедшая, рубашка у нее в крови, на щеке темная царапина, а теперь они здесь. Наверное, все в порядке. Мама сказала, что все в порядке. И она сказала, что подробно расскажет обо всем, когда будет готова. Когда они будут в безопасности. Нужно упорно идти через болото, думает Майлс. Чтобы не затянула трясина.

Он смотрит в окно на поле самодельных крестов, их многие и многие сотни, раскрашенных в разные цвета. Опять мемориалы мертвых, подобно Дереву памяти на объединенной военной базе Льюис-Маккорд, куда все вешали фотографии своих умерших отцов, сыновей, братьев, дядей, родственников и друзей, умерших от ЧВК. Майлс ненавидел это дерево, как и его вроде бы друг Джонас, единственный мальчишка его возраста на всей военной базе.

Бледный прямоугольник на фоне неба, по мере того как они приближаются к нему, превращается в выцветший рекламный щит. На нем седой мужчина и дама со светлыми волосами в теннисках, устремили взгляд в пустыню с благоговейной радостью, словно Моисей и его супруга, смотрящие на Землю обетованную, но только кто-то исписал мужчине лицо похабными словами, закрасил ему глаза и изрисовал черточками ему рот так, что получился череп или стежки. Но зачем зашивать человеку рот, если не собираешься отрубить ему голову? Внизу крупным шрифтом: «Жилой комплекс «Орлиный ручей» – спешите, в продаже четвертая очередь! Не пропустите!»

«Не пропустите», – беззвучно шевелит губами Майлс, потому что именно так работает реклама, и маму она тоже цепляет, поскольку, когда через две мили они встречают дорожный указатель «Орлиный ручей», мама сворачивает с шоссе.

– Надо посмотреть, что там. Если все в порядке, отсидимся до конца дня.

– Но город ведь там! – возражает Майлс.

– Мы еще не готовы к встрече с цивилизацией. Мы не знаем, что там. Возможно, город захватила банда байкеров-людоедов, которые захотят сделать из нас очень-очень вкусный бекон.

– Мам, замолчи!

– Ну ладно, извини. Никаких байкеров-людоедов не бывает. Обещаю. Просто мне нужно немного отдохнуть. И я хочу, чтобы у тебя было время потренироваться быть девочкой.

– А это трудно?

– Если честно, порой и я не знаю, каково быть девочкой.

– Это потому, что ты взрослая женщина.

– Верно подмечено, но я также не знаю, каково быть взрослой женщиной. Все мы только притворяемся, тигренок.

– Это не очень обнадеживает.

– Знаю. Но я стараюсь.

– Да. Очень стараешься! – Какое же это облегчение – вернуться к привычным хохмам, приколам и остроумному экспромту. Это означает, что не нужно говорить о Другом.

– Веселее, mon fils[3 - Мой сын (фр.).]!

– По-моему, ты хотела сказать «ma fille[4 - Моя дочь (фр.).]». – Майлс знает это после шести месяцев изучения французского языка в школе в Калифорнии, где он был худшим учеником в классе, поскольку дома в Йобурге все учили зулусский, а не дурацкий французский.

– Да, конечно. Спасибо за то, что поправил, мой храбрец.

На арке, изгибающейся над воротами в «Орлиный ручей», по краям два бетонных орла с распростертыми крыльями, готовые взмыть в воздух. Однако хищную птицу слева кто-то обезглавил, словно в качестве предупреждения. Опасность! Развернитесь назад! В продаже четвертая очередь! Не пропустите! Не потеряйте голову!

За воротами огромный котлован, обнесенный забором, и экскаватор, взобравшийся на кучу серой земли, с ковшом, наполовину полным (или наполовину пустым) все того же желтого песка, как будто рабочий, который им управлял, внезапно встал и ушел, или же умер прямо на месте, и его скелет по-прежнему сидит в кабине, положив руки на рычаги, а работа так и осталась не доделанной. И да, хорошо, есть завершенные коттеджи, все на одно лицо, на склоне холма, а также недостроенные, с заколоченными окнами, но в целом от этого места у Майлса по спине пробегают мурашки.

– Это место заброшено, – говорит он. – Здесь опасно.

– Наоборот, лучше, чем если бы здесь жили. И, может быть, здесь остались какие-нибудь припасы, которые не забрали просто потому, что никому в голову не пришло сюда наведаться.

– Ну хорошо, но что, если там есть байкеры-людоеды? – Майлс старается сохранить свой тон небрежным, но про себя он думает: или сумасшедшие выживальщики, или больные, или отчаявшиеся, или те, кто поступит с ними плохо, без злого умысла, просто потому, что порой так получается, – или те, кто поступит с ними плохо сознательно, просто потому что сможет это сделать.

– Не-е. Никаких следов нет. Значит, никаких байкеров-людоедов женского пола.

– Но ветер такой сильный, возможно, весь этот песок намело со вчерашнего дня.

– Ну, значит, и наши следы тоже занесет. – Не заглушив двигатель, мама выходит из машины и пытается поднять шлагбаум.

– Ты мне не подсобишь? – кричит она.

Протянув руку, Майлс выключает зажигание, поскольку оставлять двигатель работающим безответственно, и выбирается из машины. Но когда он подходит к маме и пытается помочь ей поднять шлагбаум, где-то поблизости раздается шипение и щелчки. Первая его мысль – это гремучая змея, потому что именно эту тварь и следует ожидать в пустыне, и какое же это будет невезение – зайти так далеко и умереть от укуса змеи? Но это лишь автоматическая поливальная установка, которая высунула свою голову и щелкает всухую, не в силах дать ни капли живительной влаги высохшему газону.

– Это означает, что электричество здесь еще есть. Смотри, солнечные батареи. Похоже, здесь собирались построить «экологически чистое» жилье. Чего, кстати, на самом деле не бывает. Оксюморон.

– Но воды-то нет.

– У нас в машине есть пара галлонов. Все в порядке. Мы в безопасности, у нас есть все, что нам нужно, в первую очередь мы сами. Согласен?

Майлс корчит гримасу, недовольный таким оборотом, однако на самом деле он думает о том, что не нужно было глушить двигатель, потому как вдруг он больше не заведется? Дверь в будку охранника заперта, и это облегчение, потому что теперь придется искать какое-либо другое место. Может быть, все-таки в город? Или обратно в «Атараксию» к друзьям – ну, к другу. Единственное число. В «Атараксии» Элла, на военной базе Джонас.

Можно было бы просто вернуться обратно и объяснить то, что случилось. (А что случилось?) Майлс уверен, что в Департаменте мужчин их поймут. Там всегда повторяли, какой он особенный – какие они особенные, с иммунитетом. Джонас говорил, что они могут делать все, что пожелают. Им сойдет с рук даже убийство. Вот почему он так дерзил охране.

Но убийства ведь не было, правда? Или Билли и мама убили охранницу? Майлс не может томиться в неведении. Но у него не хватает духа спросить у мамы. Будто между ними качаются на волнах старинные мины времен Второй мировой войны, рогатые, готовые взорваться, если к ним прикоснется один из них. Майлс приходит к выводу, что лучше не спрашивать.

Маме удалось приоткрыть окошко будки охранника, она просовывает внутрь руку и нажимает на кнопку, поднимающую шлагбаум. Проехав вперед, мама снова опускает шлагбаум, после чего снимает куртку и тщательно заметает следы на песке.

– Ну вот, – говорит она, словно шлагбаум защитит от тех, кто их ищет, словно преследователи не смогут просто просунуть руку в приоткрытое окошко, как только что проделала она сама. Но Майлс ничего не говорит, потому что порой говорить хуже, чем молчать, потому что если произносить что-то вслух, это иногда может стать реальностью.

Внедорожник ползет до самого гребня холма в дальней части поселка, мимо огромного котлована и экскаватора, на который боится смотреть Майлс из страха увидеть ухмыляющийся оскал черепа экскаваторщика. Мимо зияющих оконных проемов, затянутых рваным брезентом, треплющемся на ветру, который усиливается, поднимая облака желтой пыли, липнущей к лобовому стеклу, забивающейся в нос и обжигающей глаза, когда они вылезают из машины во втором от вершины ряду коттеджей, полностью достроенных, а у некоторых даже такой вид, будто в них совсем недавно жили.

– Папа тебе рассказывал про принцип Златовласки[5 - Принцип Златовласки – в астробиологии обитаемая зона вокруг звезды (развитие разумной жизни требует определенной температуры на планете). Назван по аналогии со сказкой «Три медведя», героиня которой пробует каши из трех тарелок и приходит к выводу, что ей нравится не слишком горячая и не слишком холодная, а та, что «в самый раз».]? – Мама частенько поступает так, вспоминает по поводу и без повода его отца, словно Майлс сможет когда-либо его забыть.

– Не слишком жарко и не слишком холодно. То, что нужно для жизни человека.

– Вот что мы сейчас ищем. То, что не было разграблено. Нет, я не должна была использовать это слово. Не разграблено – реквизировано. Это не грабеж, если сюда больше никто не вернется, если это необходимо для нашего выживания. – Мама разговаривает сама с собой. Это означает, что она устала.

Майлс тоже устал. Он хочет лечь и заснуть, и проспать миллион лет.

– Вот этот, – говорит мама.

Окно на крыльце разбито, занавески просочились сквозь решетку и треплются на ветру. Мама забирается на веранду. Шторы опущены, но видна паутина защитных жалюзи, какие в Йоханнесбурге есть у всех, но в Америке Майлс таких почти не видел, отчего он с тревогой задумывается, чего боялись хозяева этого коттеджа. Мама отодвигает дергающуюся ткань в сторону, чтобы они оба смогли заглянуть внутрь. Майлс видит на столе бутылку вина, два бокала, один опрокинут, под ним похожее на кровь пятно, другой наполовину полный (или наполовину пустой, если рассуждать логически, в зависимости от того, из него уже пили или же он изначально был наполнен лишь наполовину), словно обитатели коттеджа вышли из дома после обеда, быть может, чтобы прогуляться вокруг котлована. Однако желтый песок, блестками покрывший серую плитку, опровергает это предположение, как и фотография в рамке, лежащая лицом вниз в ореоле осколков.

– Решетка означает, что внутрь никто не заходил.

– И мы тоже туда не попадем, мама.

– Если только…

Майлс следует за матерью за дом к гаражу на две машины с веселенькой керамической пальмой на стене. Над металлическими воротами тянется узкое окошко. Мама подпрыгивает, чтобы заглянуть внутрь.

– Дома никого. Машин нет, зато есть байдарка. Ты сможешь залезть, если я тебя подсажу?

– Нет! Ни за что! А если я не смогу выбраться обратно? – Что если он порежется и умрет от потери крови в пустом доме с керамической пальмой на стене и чужими фотографиями, а мама будет снаружи?

– Ну хорошо. Нет проблем. – Мама отходит назад, поскольку видит, что сын настроен серьезно. Но затем она бьет обеими руками по воротам, отчего те дрожат, словно огромная металлическая собака, отряхивающая воду.

– Мама!

– Извини. Как ты думаешь, насколько они прочные?

– Не знаю. Но ты меня напугала. Прекрати!

– Я собираюсь их выломать. Отойди вон туда.

Мама садится в машину, сдает назад и дает полный газ. Майлс не может на это смотреть. Внедорожник срывается вперед и врезается в ворота. С протестующим скрежетом металл проминается словно картон.

– Мама! – Майлс подбегает к машине и находит маму сидящую за рулем, отталкивающую от себя похожую на белую жирную медузу подушку безопасности и хохочущую словно одержимая.

– Да, твою мать! – восклицает она. По щекам у нее текут слезы, она всхлипывает.

– Мама!

– Что? Все в порядке. Со мной все в порядке. Все замечательно. Прекрати переживать. – Мама вытирает глаза.

– Ты разбила фару!

Майлс осматривает машину спереди. Да, он приятно удивлен тем, что кроме фары все цело. Похоже, мама правильно все рассчитала – прочность кузова, момент импульса, нажала тормоз в нужный момент, чтобы не доехать прямиком до задней стены, словно Хитрый койот из мультфильма. Однако он ей в этом ни за что не признается.

Они протискиваются мимо смятых остатков ворот и через незапертую внутреннюю дверь попадают в дом. Это все равно как оказаться в качественной игре-стрелялке, и рука Майлса непроизвольно ищет ружье, точнее, если честно, клавиатуру, чтобы нажать «Х» и войти в меню, где можно будет узнать информацию о самых разных предметах, например лечебные свойства консервных банок, разбросанных по полу на кухне. В видеоигре обязательно были бы коробки с патронами, различное оружие, пакеты с лекарствами, может быть, даже волшебный ящик, и не один.

Конечно, в видеоигре запахов нет. Здесь же от разбитых банок, выплеснувших свое черное липкое содержимое на плитки пола среди перьев от случайно залетевшей сюда птицы, исходит приторное сладковатое зловоние. Мама хватает банки, проверяет сроки хранения, отбирает те, которые еще годные, вынимает из ящика кухонного стола ножи, консервный нож, штопор. Она открывает холодильник и тотчас же его закрывает.

– Так, здесь большой облом.

– Я схожу посмотрю, что к чему.

– Далеко не уходи.

В гостиной снова перья, в разбитом окне раздуваются занавески. Майлс пододвигает мягкое кожаное кресло, чтобы прижать занавеску к полу и защититься от сквозняка, завывающего по всему дому и громыхающего окнами. Он поднимает с пола фотографию в рамке, вытряхивает осколки стекла и всматривается в нее. На фотографии гордый дедуля сидит на корточках рядом с уловом, возле него пятилетний мальчик, также в болотных сапогах и широкополой шляпе, косится на рыбину с выражением «ох и ни фига себе, это еще что за хрень?» на лице.

– Добро пожаловать в вегетарианскую жизнь, – говорит Майлс мальчику на снимке. Но он не может определить, это настоящая фотография или просто эстамп, купленный вместе с рамкой.

Майлс открывает все шкафы, вытаскивает початую бутылку виски, потому что крепкий алкоголь можно использовать для промывания ран, если нет антисептика. В ванной засохший паучник в горшке ломается в его пальцах. Аптечка уже открыта, содержимое в полном беспорядке.

Потянувшись за сумкой для туалетных принадлежностей с видом Гавайев, он натыкается на вставные челюсти, бледно-розовые и блестящие, в пластмассовой коробке. Майлс вздрагивает и испуганно отдергивает руку. У него такое же чувство, как и от прикосновения Раковых пальцев. Он уже целую вечность не вспоминал про него. С тех самых пор, как он провел на военной базе карантин для мальчиков. Больше ему такого не хочется, огромное спасибо.

Майлс хватает лекарства, не потрудившись прочитать этикетки, и бросает их в сумку, потому что в игре нужно поступать именно так, пока полностью не загрузишься припасами. Спохватившись, он также берет рулон туалетной бумаги и наполовину выжатый тюбик зубной пасты.

Майлс застает маму, готовую войти в спальню, в которой царит полумрак, разрезанный лишь яркой полоской солнечного света между занавесками. Это вызывает у него острые воспоминания о папе, умирающем, о тяжелом спертом воздухе в его комнате. Об этом предпочитают не говорить.

– Сюда нам заходить необязательно, – твердо говорит мама.

Теперь Майлс видит на незаправленной кровати какую-то массу, похожую на поднимающееся в духовке тесто.

– Дружище, извини, но нам нужны наличные. Я постараюсь отнестись к тебе с должным уважением.

Шкафы уже открыты, опустошены. Мама раздраженно щелкает языком, опускается на четвереньки и заглядывает под кровать. Только глупые маленькие дети боятся того, что под кроватью, но тем не менее у Майлса в желудке все переворачивается. Мама вытаскивает плоскую коробку и откидывает крышку.

– Ха!

– Что это такое?

– Патефон. Заводной. Хочешь послушать музыку?

– Я хочу уйти отсюда. Можно мы уйдем? Прямо сейчас?

– Уйдем, – с напускным спокойствием говорит мама. – В пустыне сейчас жарко. Нам, как туарегам, придется тронуться в путь только с наступлением темноты.

– Нас ищут?

– Вполне возможно. Первое правило беглеца: делай то, что от тебя меньше всего ждут. Например, можно устроить танцы под Дюка Эллингтона[6 - Дюк Эллингтон (наст. имя Эдвард Кеннеди Эллингтон, 1899–1974) – один из наиболее известных джазовых музыкантов ХХ века.] в «Орлином ручье».

– Это Дюк Эллингтон?

– О господи, надеюсь, нет.

Это что-то похуже. Когда мама подключает проигрыватель к портативным колонкам, аккумуляторы которых на последнем издыхании, и опускает иглу на пластинку, звучит не мелодичный джаз, а какая-то опера на немецком языке.

– Фу! – шутливо морщась, вскрикивает Майлс. – Мои уши! У меня лопнули барабанные перепонки!

– По крайней мере это не рэп. Давай потанцуем вместе.

Когда Майлс был совсем маленьким, он вальсировал, стоя у мамы на ступнях, но теперь его здоровенные ножищи подростка слишком велики для этого. Поэтому он нехотя изображает «веселых утят», но им это быстро надоедает, тогда он показывает маме флосс[7 - Флосс – модный танец, при котором человек качает бедрами и машет руками перед собой и за спиной попеременно.], в который уже раз, но она безнадежна.

– Ты похожа на пьяного осьминога.

– Все равно это лучше твоего рэпа, – отвечает мама. Они танцуют до тех пор, пока не начинают потеть, поскольку танцы означают, что можно ни о чем не думать. Мама бессильно плюхается на диван, острая как бритва энергия, подпитывавшая ее, иссякла.

– Так, кажется, мне нужно немного поспать.

– Хорошо, – говорит Майлс. – Я совершу обход. Посмотрю, что к чему.

– На самом деле в этом нет необходимости, – возражает мама, но это исходит от женщины, которая уже положила рядом с диваном клюшку для гольфа и большой кухонный нож.

– Мне так будет спокойнее.

Майлс берет другую клюшку для гольфа и идет по дому, открывая все шкафы, легонько постукивая клюшкой по всем важным предметам.

Возможно, когда-нибудь в этом коттеджном поселке будут устраивать экскурсии. И гид будет рассказывать, что это тот самый дом, в котором знаменитый преступник Майлс Кармайкл-Брэди, один из последних мальчиков на Земле, укрывался вместе со своей матерью в тот судьбоносный день после бегства из роскошного бункера для мужчин. Туристы будут с радостью делать фотографии, и, может быть, на коттедже появится памятная табличка.

Майлс трижды обходит весь дом, затем забирается с ногами в мягкое кресло, смотрит на спящую маму и незаметно для себя сам проваливается в сон, с клюшкой для гольфа на коленях.

– Просыпайся, дружок, – трясет его мама, и Майлсу кажется, будто он проспал целую вечность. За окном смеркается, темнеет.

– Не желаешь использовать клюшку по назначению?

Они выходят на крыльцо и один за другим отправляют шары для гольфа в сгущающиеся сумерки, до тех пор пока уже нельзя проследить за их полетом, лишь одно короткое мгновение, после чего шары оказываются поглощены темнотой.

– Точка исчезновения, – говорит мама и тотчас же поправляется, переходя в режим учителя рисования, как будто Майлс ничего не знает. – На самом деле не совсем то. Это относится к перспективе, точке на горизонте, в которой сходятся все линии.

– Пожалуй, нам нужно поменьше исчезновения и побольше перспективы, – говорит Майлс. Он по-прежнему не может собраться с духом, чтобы спросить.

– Уф, ты чересчур умный и страдаешь от этого. – Она протягивает руку, чтобы обхватить его макушку, и Майлс тычется головой ей в ладонь словно кошка.




3. Билли: Солнце – черная дыра


Бледный диск в неясной темноте. Нет. Не то. Это луна, светящая ей прямо в макушку. Подобно световому сверлу. В ночи воют механические волки.

Твою мать!

Твою мать, блин!

Ох.

Билли открывает глаза. Не бледный диск, не луна. Прожектор с размытым ореолом. Слишком яркий. Воют сирены. Не волки. Эй! Кто-нибудь может отключить эту хренотень? Ее губы шевелятся, однако слов она не слышит. Слишком много шума. Билли приподнимается, отрываясь от бетона. Не лучшее место для того, чтобы немного вздремнуть. Впрочем, ей не впервой отключаться. Но до беспамятства она не напивалась уже… когда это было в последний раз? В Барселоне с Рафаэлем и ребятами, они все нализались тогда в стельку, даже не помнили, как потом сходили на концерт. Что они тогда пили? Она не может думать из-за шума. Кто-нибудь заставит замолчать этих гребаных волков?

Сесть оказывается труднее, чем она предполагала. Вероятно, она до сих пор еще пьяна. Твою мать, как же раскалывается голова! Это еще хуже, чем похмелье. Что они пили, блин? Билли трогает затылок там, где болит. Влажно.

Влага и кусок оторванного скальпа.

Тошнота и мрак накатывают одновременно. Ее рвет на бетон, горячим кислым месивом. Как поется в одной популярной песне: «Мрак и блевотина».

Она не поддастся этим похожим на черные дыры солнцам, кружащимся у нее перед глазами. Нет, это уже какая-то другая песня. Слова уводят не туда.

И она сейчас встанет.

И больше не прикоснется к голове, где оглушительно вопят обнаженные нервные окончания.

Но она прикасается к голове. Не может удержаться.

Бетонный пол несется ей навстречу, присоединяясь к мраку. Эй, так нечестно! Все против одного. Билли падает на колени, обдирая их сквозь джинсы. Приподнимается. Готовится к броску. Стоя на четвереньках. Как собака.

– Потому что тебя сейчас отымеют по полной!

Вставай, глупая корова! Тупая стерва. Вставай! По затылку разливается теплая влага, пропитывающая рубашку. Останется грязное пятно. Сирены продолжают свой надоедливый вой.

Не Барселона. Это то место… где Коул. Как там оно называется? «Асфиксия». Подземный винный погреб миллиардеров. Она в автомастерской. Среди машин. На полу валяется монтировка в лужице темной крови. Похожей на образцы косметики на страницах журнала мод. Самый модный оттенок лака для ногтей этого сезона: алый цвет раны на голове. А где Коул? Куда-то пропала. Куда-то пропала вместе с Майлсом. Удрала на машине, которую приготовила она, Билли. Это она составила тщательный план. Это ее идея, ее ресурсы. Это она их нашла. Ей пришлось обращаться к правительству Соединенных Штатов с просьбой помочь ей найти сестру и племянника в рамках программы воссоединения, помогающей родственникам находить друг друга. И что теперь? Ее бросили умирать. Забыли как ненужную вещь.

Билли откидывается спиной к стене. Держаться прямо пока что не получается. Держаться на ногах трудно. Можно снова упасть. Она трогает подбородок. По шее стекает струйка свежей крови. Стискивает зубы. Ощупывает рану. Осторожно. Боль страшная. Грудь сжимает. Перед глазами все плывет. С губ срывается тихий стон. Ответ сиренам. Билли старается держать себя в руках. Пережидает тошноту, пережидает круговорот похожих на черные дыры солнц.

Новый стон. Звериная жалость к самой себе. Клочки волос. Под пальцами что-то острое. Билли подносит руку к лицу. На пальцах в лужице крови, пугающе алой, маленькие черные крошки. Щебень. Не осколки костей. Череп не проломлен. Всё не настолько плохо. Но и хорошего тоже мало.

Отлично. Встать. Двигаться. Сюда придут, чтобы узнать, в чем дело. Но сила земного притяжения работает против нее. Еще один враг. Билли бешено злится на Коул. Предательство, достойное сюжета классической трагедии. И сирены – это греческий хор, своим воем выражающий скорбь и ярость.

Она стоит. Шатается, но держится на ногах. Будь ты проклято, земное притяжение! Как долго она пробыла в отключке? Несколько минут. Судя по ощущениям, несколько минут. Она опирается о «Бентли». Ключа в замке зажигания нет. Все ключи заперты в главном здании. Одна из мер обеспечения «безопасности» обитателей комплекса. По этой же причине у всех машин здесь ручная коробка передач – еще один уровень безопасности, поскольку считается, что с рычагом переключения передач обитатели комплекса не справятся. Если честно, американцы, наверное, и правда не справятся. Но южноафриканцы справятся.

В слабом лунном свете просторное помещение без окон кажется крепостью. Неприступной. При малейшей угрозе тотчас же с грохотом опустятся массивные стальные ставни. Билли уже проходила это на тренировках, дважды с тех пор как попала сюда два с половиной месяца назад, хотя прежде она оставалась внутри. Крепкие, пуленепробиваемые, ударопрочные, герметичные. На случай террористической атаки, как это произошло в Сингапуре. Нет, в Малайзии. И, кажется, в Польше, да? Взорвать последних уцелевших мужчин. Система безопасности может сработать от самых разных причин, в том числе в случае проникновения постороннего через наружную ограду, но не только. Она не позволяет террористам проникнуть внутрь. Для того чтобы помешать кому-то выбраться отсюда, система подходит гораздо хуже.

Но машина. «Ладида». Нет, не так. Просто «Лада». И комплекс называется «Атараксия», а не «Асфиксия». «Ладу» забрала Коул, твою мать. После стольких ухищрений представить машину беззубой, ни на что не годной. Троянский конь в качестве машины для бегства. На Билли произвели впечатление двуличие ее сестры и ее новообретенные навыки механика. Пропавшая крышка карбюратора, отсоединенный топливный шланг. Если ты умеешь угонять машины, ключи тебе не нужны. Такое заметил бы каждый, если бы искал. Никто ничего не искал. Но теперь будут искать. Всё ради ничего.

Непременно должен быть какой-то другой выход отсюда. Она может просто идти. Выйти через пролом в ограждении, который должна была проделать Коул согласно своему плану. Согласно ее плану. Продуманному с дотошной тщательностью. Белый внедорожник ждет на стоянке перед торговым центром, чтобы можно было сменить машину подобно профессиональным налетчикам. Миссис Амато будет в ярости. Столько усилий. Столько трудов – а также времени и денег, – чтобы Билли попала сюда, устроила все, чтобы вызволить их отсюда. «Великое похищение мальчика – 2023». И все впустую, твою мать! Черт бы побрал тебя, Коул, и твою близорукую ханжескую глупость!

Сирены продолжают завывать, у нее звенит в ушах. И на дорожке появляется машина. Билли видит свет фар. Она щурится. Это не ее сестра. Если только Коул не угнала патрульную машину с заикающимися синими мигалками на крыше.

Билли нагибается, чтобы подобрать монтировку. Опустив ее, она ждет приближающуюся машину службы безопасности. Она стоит, прислонившись к стене. И это совершенно искренне. Она не знает, сможет ли снова подняться на ноги. Кровь струится по затылку, дальше по руке. Срывается вниз. Кап-кап-кап.

Машина останавливается рядом с ней. Долгие секунды – водитель ждет, принимая решение. «Поторопись же! – мысленно взывает к ней Билли. – Тут у нас женщина истекает кровью». Наконец женщина-водитель выходит из машины, оставив дверь открытой, свет в салоне горит, поэтому Билли видит, что она держит пистолет наготове, сжимает его в обеих руках, рот раскрыт, словно у вытащенной из воды рыбины. Это молодая девчонка. Билли знает их всех по именам, пекла им долбаные пирожки. В буквальном смысле. Работая на богатых идиотов, Билли усвоила одно: с помощью сахара и углеводов очень легко добиться расположения людей. А также выведать ценную информацию: например, когда происходит смена дежурств, маршруты и графики движения патрулей, – все это имеет решающее значение, когда планируешь бегство из рая. Эту она угощала сигаретами. Марси, Мейси, Микаэла или как-то в таком духе. Почему она никогда не могла запомнить имен?

– О боже! – восклицает Марси-Мейси-Микаэла. – Билли! Билли, что стряслось? Ты вся в крови!

«Что хорошо для одной дуры, подойдет и для другой», – думает Билли и со всей силы взмахивает и опускает монтировку, сокрушая запястье Марси-Мейси-Микаэле. Девушка вопит от боли. Пистолет с грохотом летит по бетону и останавливается где-то под машиной. Билли не видит, куда он отлетел, блин.

Марси-Мейси-Микаэла прижимает руку к груди и всхлипывает, не столько от боли, сколько от ярости.

– Ты сломала мне руку!

– Заткнись! – приказывает ей Билли. – Заткнись, твою мать! – У нее остались силы для того, чтобы искать пистолет или сесть в машину. Но не для того и другого сразу. – У меня твой пистолет, – блефует она. – Я тебя пристрелю! Заткнись, твою мать! Ложись на землю! Руки за голову! Живо!

– Ты сломала мне руку! Зачем ты сломала мне руку?

– Живо, сука, мать твою! На землю! Руки за голову! – Волна головокружения. Потеря крови. Ей нужно в больницу. Ей нужно выбраться отсюда.

Вся в слезах, Марси-Мейси-Микаэла опускается на землю. Она произносит что-то нечленораздельное сквозь всхлипывания. Лишний долбаный шум Билли не нужен.

– Заткнись, сука, или я тебя пристрелю! – Но это не ее игра. Вот провернуть скользкое дело, устроить гладкую сделку, достать редкую вещицу тому, кто готов за нее заплатить, – пожалуйста, что тут плохого? Однако она не убийца, даже если прямо сейчас ей очень хочется сделать исключение для своей гребаной сестрицы, которая испортила все. Всё.

– Руки за голову! – орет Билли.

– Я так и делаю! – хнычет девица, сплетая руки на затылке. Точнее, пытаясь это сделать. Одна рука у нее определенно сломана. Ну ничего, сама напросилась.

Билли садится за руль. Ключ в замке зажигания. Двигатель работает. Долбаный руль не с той стороны. Твою мать! Черт бы побрал этих американцев! Какого хрена эти люди сидят в машине не с той стороны, ездят не по той стороне дороги? Долбаное высокомерие. Империалисты! Ха!

Рычаг переключения передач застыл на месте намертво. Слышится скрежет шестеренок. Сцепление. Нужно выжать сцепление. Забыла? Включить задний ход. Машина дергается назад так резко, что Билли жмет на тормоз. У нее чуть не отрывается голова. Тошнота и это чувство, будто вокруг сжимаются стены. Тоннельное зрение. Или сужается стоящий перед ней выбор. Первая передача. Снова скрежет.

– Не вздумай поднять голову, твою мать! – кричит Билли в окно Марси-Мейси-Микаэле, выкрутившей шею. – Иначе пристрелю!

Наконец передача включается, и машина трогается с места. Получилось! Она вырвалась отсюда! Машина задевает за угол стены, но Билли все равно, потому что она на свободе.




Три года назад





4. Коул: Первый конец света


Глобальная одержимость. Где ты была, когда это произошло? Где ты была, когда впервые подверглась воздействию? Но как провести линию на песке между «до» и «после»? Проблема с песком в том, что он перемещается. Осыпается.

«Диснейленд». Летний отпуск 2020 года. Раз в несколько лет они собирались всей большой семьей, с разных полушарий, со свояченицей Тайлой, сестрой Девона, профессором математики, и ее мужем Эриком, инженером-программистом, чтобы Майлс общался со своими американскими кузенами, долговязым придурковатым Джеем, старшим, за которым Майлс неотступно ходил как щенок, и десятилетними близнецами Золей и Софией, великодушно терпевшими Майлса и позволявшими ему обыгрывать их в видеоигры. Билли также должна была приехать, но в самый последний момент отказалась, а может быть, изначально не собиралась. Это так в ее духе. Со своими родственниками она встречалась всего-то раза два. На их свадьбе. На Рождество в Йобурге два года спустя.

Воспоминания кристаллизуются вокруг тех мгновений, когда можно было повернуть назад. Например, когда она стояла в бесконечной очереди на паспортный контроль в аэропорту Хартсфилд-Джэксон. Коул прилетела одна, поскольку Девон вылетел первым за неделю до этого. Она успела забыть, какой изнурительно долгий перелет из Йоханнесбурга в Атланту, с каким подозрением встречают иностранцев сотрудники иммиграционной службы.

– Я вижу, у вас виза на посещение супруга. А где ваш муж? – спросил мужчина в форме, оглядывая их с ног до головы, измученных дорогой и сменой часовых поясов, восьмилетний Майлс умирает со стыда, без рубашки, укутанный в выданный в самолете плед, поскольку его укачало и вырвало на одежду и на запасную одежду, которую Коул захватила как раз на такой случай.

– На конференции в Вашингтоне. Он специалист по биомедицине. – В надежде произвести этим впечатление.

– А вы?

– Рекламный художник. Оформление витрин, редакционная работа в журналах. Не чистое искусство. – Коул шутила, что многие любят преувеличивать собственную значимость, в то время как она довольствуется тем, что есть. Ее частенько спрашивали: «И этим можно зарабатывать на жизнь?», на что она елейным голосом отвечала: «Как вы полагаете, почему я вышла замуж за инженера? Кто-то же должен оплачивать мое глупое увлечение» и закатывала глаза на Девона, потому что за некоторые заказы получала вдвое больше его месячного оклада. Но ее работа не была постоянной и не имела практической ценности, в отличие от искусственных пищеводов, помогающих дышать новорожденным младенцам.

– Да, но это не искусство, – возражал Дев, и в этом крылась одна из бесконечного множества причин, почему Коул его любила. Помимо решения мировых проблем.

Они познакомились на лекциях о гравитационных волнах в планетарии Университета Уитса в августе 2005 года, в самый разгар невыносимо холодной йоханнесбургской зимы. Девон был неуклюжим аспирантом (биоинформатика: расшифровка последовательностей РНК малярии, в Южной Африке по гранту от крупного фонда), а она оказалась той, кто изготовил шутливую модель вселенной из пряжи, единственную из представленных на выставке, которая привлекла его внимание.

На самом деле они уже несколько недель до этого болтали в «Твиттере», когда это еще была площадка для общения с интересными и остроумными незнакомцами и можно было даже встречаться с ними, чтобы выпить чашку кофе или чего-нибудь покрепче, или пригласить их на какую-нибудь заумную лекцию, оформлением которой она занималась. Потом можно было отправиться посидеть в ее любимом баре в Паркхерсте и настолько забыться в увлекательной беседе, что происходило немыслимое и их выставляли на улицу, поскольку заведение уже закрывалось.

Вскоре они стали жить вместе, меньше чем через полгода, поскольку у Коул истек срок аренды, а Девон снимал квартиру в Браамфонтейне, классную, с панорамным видом на город, но также очень шумную из-за студентов и золотой молодежи. Но в любом случае все это было временным, потому что Девон собирался после окончания аспирантуры вернуться в Штаты, а может быть, она приедет к нему в гости? Что она и сделала, и они приложили все силы, но ей не разрешили работать, а Коул не могла сидеть на диване без дела целый день, поэтому они расстались, она вернулась домой, и это был сущий ад. Но через шестнадцать долгих и ужасных месяцев Девон нашел способ вернуться – работа в компании по производству медицинской аппаратуры, которая платила в рандах, к несчастью, но поддерживала все его начинания.

Коул не собиралась объяснять все это сотруднику иммиграционной службы.

– Гм. – Сотрудник оторвал взгляд от их зеленых южно-африканских паспортов, «зеленых мамб», как их называла ее лучшая подруга Келетсо, потому что они кусают огромными визовыми сборами за посещение всех тех стран, куда не пускают их обладателей. – И после окончания отпуска вы возвращаетесь в Южную Африку?

– Да, мы там живем, – подтвердила Коул, гордясь этой суровой истиной. Прочь от повседневного нацизма и стрельбы в школах, настолько регулярной, что ее можно считать неотъемлемой частью учебного календаря, такой же, как школьные вечера и первенство по футболу, прочь от медленного убивания демократии, от полицейских, по любому поводу хватающихся за оружие, и от ужаса воспитания чернокожего сына в Америке. «Но как вы можете жить там? – спрашивали у Коул (и в первую очередь Девон, ее муж-американец), имея в виду Йоханнесбург. – Разве там не опасно?» На что ей хотелось ответить: «А как вы можете жить здесь?»

География понятия «дом» случайная: где человек родился, где вырос, различные мелочи, определяющие то, что его сформировало и что он знает. Дом – это чистая случайность. Но он также может быть сознательным выбором. Они с Девоном построили полноценную жизнь в Южной Африке, со своими друзьями, с друзьями Майлса, с хорошей работой и замечательной школой, и маленьким уютным домиком в Орендж-Гроув, с большими окнами и скрипучими половицами, всегда предупреждавшими их о том, что Майлс собирается запрыгнуть к ним в кровать, и зимней сыростью, с которой приходилось бороться каждый год, с заросшим садом, где любила бродить в высокой траве их кошка Мьюэлла Фитцджеральд и терлась об их щиколотки. Они выбрали этот дом, эту жизнь, этих людей. Сознательно. Так что да, она собиралась вернуться обратно, черт побери, спасибо за то, что спросил, парень из иммиграционной службы.

Не искушай судьбу.

– Пожалуйста, положите правую руку на сканер отпечатков пальцев. Смотрите в объектив камеры. И вы тоже, молодой человек. – Сотрудник иммиграционной службы долго изучал экран своего компьютера, наконец поставил штамп в их «зеленые мамбы» и махнул рукой: – Обязательно посетите «Диснейленд»!

Они подхватили заразу именно там? На сканере, который, как обратила внимание Коул, никто никогда не протирал? Или на кнопке вызова лифта в гостинице? Набирая пин-код кредитной карточки в ресторане? На перилах смотровой площадки? Или в игровой комнате? Коул знала только то, что через считаные дни все восьмеро свалились с гриппом. Тогда они еще не знали, что это ЧВК. Этого никто не знал. И что? несет в себе этот штамм – онковирус, подобный чертику из табакерки.

Выходные они провели в соплях, держась на коктейле из жаропонижающих и противогриппозных таблеток, которые Коул захватила с собой из Южной Африки в аптечке первой помощи.

– По крайней мере, это не корь, – шутил Девон.

Они не выходили из своих смежных номеров, Джей построил крепость из опрокинутых стульев, накрытых одеялами, еду им доставляли в номер, они смотрели по телевизору фильмы, и все это помогало им почувствовать себя одной семьей, правда? «Соединительные ткани», – пошутила Коул, и даже грозная Тайла улыбнулась.

А через четыре месяца Джею поставили диагноз. Какова была вероятность того, что у семнадцатилетнего подростка разовьется рак предстательной железы? Это было все равно что выиграть в самую страшную лотерею на свете. Девон на Рождество снова улетел в Соединенные Штаты, в феврале Коул и Майлс присоединились к нему в Чикаго, – тогда воздушное сообщение все еще было раздражающим удобством, а не из ряда вон выходящей редкостью для очень богатых или обладающих связями. Майлс настоял на том, чтобы навестить Джея в больнице, и нацепил по этому случаю значок «На хрен онкологию», который по его просьбе купила в интернете Коул.

– Ты не могла найти что-нибудь более цензурное? – пожаловался Девон. – Для ребенка носить такой значок не очень. И как к этому отнесутся другие пациенты?

– Я на сто процентов уверена в их реакции. – Они с Майлсом обсуждали это во время долгого перелета. Если бы можно было удалить злокачественную опухоль чистым праведным гневом, они смогли бы вылечить Джея и всех в радиусе тысячи миль вокруг.

Коул переключалась на другой канал, когда начинались выпуски новостей – камера жадно искала осунувшихся мужчин и мальчиков в палатах онкологических отделений, диаграммы показывали число новых заболеваний в разных странах мира, мрачная статистика смертности, – это чтобы защитить Майлса, оправдывалась она перед собой, – а потом, после того как он ложился спать, хваталась за них с исступлением наркомана.

«Беспрецедентная глобальная эпидемия» – эту фразу можно было услышать чаще всего, вместе с «эксперты изучают возможное влияние окружающей среды», и которую больше всего любила Коул, впервые прозвучавшую из уст контуженного онколога, «просто рак развивается не так». Эта фраза быстро стала мемом. Коул поймала Майлса за просмотром ролика в «Ютубе», с нарезками из фильмов про зомби с наложенным пульсирующим электронным ритмом, ускоряющимся все быстрее и быстрее.

Когда они вошли в двухуровневую квартиру родственников, провонявшие по?том, умирающие от смены часовых поясов, Тайла заключила Коул в объятия, слишком крепкие, слишком долгие. Коул встревожил ее вид: она была растрепанной, в мешковатом свитере и джинсах, косички спутаны в беспорядочный комок, а не уложены ровными дорожками, как обычно, лицо пепельно-серое с мешками под глазами. «Вот что делает с человеком страх», – подумала Коул. Страх и горе. Эрик постоянно улыбался, предлагал кофе, а через пять минут снова кофе, а близнецы подавленно ходили следом за родителями. Ужасное предчувствие прочно обосновалось в доме еще одним нежеланным гостем. Но, разумеется, долго так продолжаться не могло. Близнецы утащили Майлса к себе в комнату, и доносящиеся оттуда яркие вспышки смеха резали острыми ножами взрослых, сидящих внизу за чашками кофе (спасибо тебе, Эрик).

И все-таки Коул оказалась не готова к тому, каким изможденным оказался Джей, когда они его навестили. Как будто из него вытянули все жизненные силы. Кожа обтягивала кости, тусклые глаза запали. Тайла и Эрик ждали за дверью – поскольку согласно больничным правилам к больному одновременно допускались не больше трех посетителей, и к тому же свояченица настояла на том, что ей нужно прийти в себя. Держаться за нормальную жизнь всеми возможными средствами. Теперь Коул понимает, что это такое.

Увидев Майлса, Джей улыбнулся – бледная тень его прежней улыбки до ушей, его губы лишь слегка вздрогнули. Складки в уголках глаз, вероятно, были обусловлены болью. В сказках детей предостерегают насчет ведьм с отравленными яблоками и коварных первых министров, подмешивающих королям в вино смертельный яд. Попробуйте объяснить своему десятилетнему ребенку, что врачи сознательно закачивают Джею в вены яд, чтобы убить другой яд, растущий в потаенных глубинах его организма, опухоль выпирает из клеток подобно игрушкам для ванной, которые в воде расправляются в губки в виде животных.

– Привет, мелюзга. – Джей протянул руку, чтобы потрогать значок Майлса. – Мне он нравится.

– Привет, Джей, – только и смогла выдавить Коул, прежде чем слова застряли у нее в горле. Совершенно лысая голова подростка, отсутствие бровей и ресниц сделали его глаза просто огромными.

– Не хочешь подсесть ко мне? – похлопал по койке Джей.

– Наверное, лучше этого не делать…

– Все в порядке, – вмешался Девон. – Тайла говорит, девочки постоянно так делают. Только сначала разуйся, дружок.

– Не задень за капельницы и прочее дерьмо. Подожди, дай я подниму спинку. Если хочешь это сделать, нажми кнопку. Но только осторожно, иначе кровать сложится пополам.

– На что это похоже? – спросил Майлс, устраиваясь рядышком с Джеем, но все-таки не прикасаясь к нему.

– Когда я писаю, больно. Очень больно. И химиотерапия просто бесит. От нее все равно нет никакого толка.

– Джей… – предостерегающе начал было Девон.

– А что? Я не собираюсь ему врать. – Джей злился. Что было понятно. – Ты ведь не боишься правды, да, мелюзга?

– Да!

– На хрен онкологию!

– На хрен онкологию. – Но Майлс оглянулся на мать, словно спрашивая у нее разрешение посквернословить.

– Знаешь, Джей, Майлс нарисовал для тебя комикс.

– Классно! – махнул рукой Джей. Помимо воли Коул отметила, как выступают вены, усыпанные оспинками следов от уколов. – Ты нарисовал для меня комикс?

– Ага, про монстров, завоевывающих мир.

– Да, вижу. Расскажи мне вот про этого типа, у него страшный вид.

– Это Извергатель, у него вместо головы вулкан, и когда он злится – бум! Вокруг раскаленная жидкая лава и пылающие камни! И у тебя плавится лицо.

– Временами у меня как раз такое ощущение.

– А это Шшшшш. Змея, но с руками, и она может выстреливать из пальцев пауков.

– Каких-то особенных пауков, вроде каракуртов или тех жутких, что обитают у вас в Южной Африке?

– Пауков-волков! И пауков-бабуинов! Это те, что похожи на тарантулов. Шшшшш может стрелять любыми пауками, какими только захочет!

– О, круто, круто. – Джей заметно слабеет.

– А это их заклятый враг Граммофонша, злобная старуха со старым граммофоном вместо головы, которая хочет забрать у монстров всех детей и с помощью машины времени вернуть их в те дни, когда все было черно-белым и даже не было интернета.

– Жутковатое какое-то место. Слушай, мелюзга, я что-то устал. Давай мы продолжим потом.

– Ладно, – сказал Майлс, соскальзывая с койки. Коул затруднилась бы сказать, кто испытал большее облегчение.

– Пошли, – сказала она, обнимая сына за плечо. – Мы придем завтра.

Но после этого раза она приводила Майлса повидаться со своим двоюродным братом лишь дважды. В разговоре с ним звучали разные страшные слова. Аденокарцинома. Шкала Глисона[8 - Шкала Глисона – используется для гистологической оценки дифференцировки рака простаты.]. Обширные метастазы. Дополнительная терапия. Рецидив. Передача другому лицу прав по принятию медицинских решений. И единственная тема, о которой говорили дома. Эвтаназия.

Коул уяснила, что люди чересчур охотно используют слово «невыносимый». Оказывается, на самом деле невыносимо пройти через все это. Джей умер дома, во сне, месяц спустя. Это помог сделать морфий. Если тебе повезло иметь доступ к морфию, если ты был одним из первых.

Говорить было нечего – только то, что невозможно выразить словами. Чувство вины диким зверем металось и рычало в тесноте грудной клетки Коул. Она боялась открыть рот из страха, что вырвутся слова зверя: «Слава богу! Слава богу, что это был твой сын, а не мой!» Сознавая, что Тайле и Эрику хотелось выдать ей горькое: «Как ты смеешь по-прежнему иметь ребенка, живого и здорового?»

Черной дырой может стать все, что угодно, если это сжать с достаточной силой. Именно такой была реакция Тайлы: она провалилась под тяжестью своего горя, поглощая весь свет. Эрик ударился в противоположную крайность, погрузился с головой в работу, чтобы не подпускать боль близко, пытался развеселить девочек, взял на себя стирку, готовку и выполнение уроков. Предложения помощи отнимали у него единственную его опору. Девон старался как мог, но это только прогоняло Эрика в другую комнату, к другой работе.

Коул беспокоило то, как Эрик вдруг случайно замечал Майлса – когда врывался в комнату и заставал его вместе с девочками перед телевизором, все трое прильнули к экрану, как будто интереснее рекламы нет ничего на свете, – и, вздрогнув, уходил. Раз за разом. Майлс также это чувствовал. Он превратился в комок нервов, ронял вещи, спотыкался на лестнице.

– Ну когда мы поедем домой? – непрестанно спрашивал он.

Лучше бы они вернулись домой.

– Мы здесь лишние, – разгоряченным шепотом спорила Коул с Девоном. Были и другие родственники – родители и сестры Эрика, готовые помочь. А Майлсу требовалась стабильность. Ему нужно вернуться домой. Нужно, чтобы папа уделял ему все свое внимание.

И еще Коул боялась, что болезнь заразная. Она не знала, что уже слишком поздно. Они согласились на компромисс. Три месяца работы по контракту в Окленде, чтобы Девон был рядом с Тайлой и Эриком. Но потом заболел Эрик, за ним Девон, а потом самолеты перестали летать. Невозможно себе представить, как сильно может измениться мир за каких-нибудь полгода. Просто невозможно.




5. Коул: Порочные вещи


К этому времени они должны были уже уехать гораздо дальше. Но мания преследования замедляет движение, когда приходится избегать магистральных дорог из опасения полицейских блокпостов. Собаки способны унюхать пол человека. Полицейских раздражает, когда не можешь предъявить документы. На них уже наверняка разосланы ориентировки. Убийца. Продавец наркотиков. Торговец мальчиками. Разыскиваемая преступница.

Плохая мать.

Плохая мать – это самое страшное обвинение.

Но глухие проселочные дороги имеют свои риски. Отсутствие продовольствия и заправочных станций, например, или перегородившие проезжую часть упавшие деревья, означающие, что приходится разворачиваться и возвращаться восемьдесят миль назад, притворяясь, будто ты не плачешь от отчаяния под темными очками, которые Коул прихватила на заброшенной заправочной станции. Очень трогательно.

В бензобаке осталось меньше четверти, нужно заправиться. И стервозность нового мирового порядка: для этого требуются наличные. Коул чувствует себя обманутой всеми апокалипсисами поп-культуры, обещавшими опустевшие заброшенные города, рай для грабителей. Но, опять же, им не встречались также и бродячие мертвецы, пасторальные маленькие города, на поверку оказывающиеся рассадниками смерти, шайки женщин-бандитов с большой дороги и отряды спятивших вооруженных местных жительниц. Удивительно, сколько маленьких поселков по-прежнему функционируют, сколько на дорогах машин. Свидетельство того, что жизнь продолжается. Aluta continua. Но они не смогут продержаться долго без наличных, а ценники на последней заправке, которую они проехали, были такие, что хоть продавай обе почки. Те долгие недели, пока Девон угасал от долбаного рака, они смотрели в новостях про горящие нефтяные месторождения в Нигерии и Саудовской Аравии, про кровавые бунты в Катаре. Что худшее в том, чтобы вести себя так, будто пришел конец света, такой, каким мы его знаем? Невозможность представить себе, что на самом деле это не так.

Коул оказалась абсолютно не готова ко всему этому. Майлсу нужна Элен Рипли, Фуриоса[9 - Элен Рипли – персонаж, главная героиня серии фильмов «Чужой»; Фуриоса – персонаж медиафраншизы «Безумный Макс», однорукая женщина-воительница.], Линда Гамильтон из «Терминатора-2», а ему приходится довольствоваться своей никудышной матерью. Рекламный художник. Бывший рекламный художник. Хорошо хоть она кое-чего нахваталась за последние несколько лет. Спасибо военному карантину и всем курсам по навыкам выживания, где прежде доминировали мужчины; теперь эти курсы предложили всем желающим, чтобы хоть чем-нибудь занять оставшихся в живых. Теперь она умеет стрелять, сможет выполнить несложное техническое обслуживание машины, знакома с основами оказания первой помощи. Однако она не умеет управлять вертолетом и не сможет подделать паспорт, и, если Майлс серьезно заболеет или заболеет она, они в глубокой заднице. Сейчас ей нужны наличные, чтобы заплатить за бензин, поесть чего-нибудь горячего и выйти в интернет, связаться с Келетсо, попросить о помощи, придумать план. Великое бегство из Америки.

Или можно сдаться властям, крошка.

«Только через твой труп, муженек», – мысленно отвечает она. Об этом не может быть и речи. Особенно после всего того, через что они уже прошли. Это последствия ее действий. Небо над лесом вдоль шоссе расчерчено розовыми и оранжевыми сполохами. Повинуясь внезапному порыву, Коул сворачивает на дорогу, ведущую к озеру Тахо, вспомнив рекламу сигарет, которую видела по телевизору в далеком детстве, когда такое было еще возможно. Она не помнит марку, но в рекламе были невозможно симпатичные белые люди в блестящих горнолыжных комбинезонах в моде восьмидесятых, несущиеся вниз по склону. До того Коул никогда не видела снег, и это показалось ей таким шикарным и классным. И тупой слоган, не вяжущийся с картинкой. Как там это звучало? «Люди со вкусом к жизни». Точно. Это про нее. Вкус к жизни, и другое будущее, не такое, к которому стремятся остальные.

Машина спускается по серпантину, и открывается долина, до самого озера и выстроившихся по берегам домиков, одинокий скутер поднимает белоснежный пенящийся хвост над темно-синей водной гладью. На главной улице горнолыжные магазины, тату-салоны и интернет-кафе, суета и толчея. Было бы так легко забыть все, представить себе жизнь нормальной, но это только до тех пор, пока не понимаешь – опять удар в солнечное сплетение, – что среди тех, кто спешит в этот вечер по своим делам, нет мужчин. Коул сознает, что должна была бы уже привыкнуть к этому, но они уже давно не выходили в мир.

Она выбирает подходящую точку. Гриль-бар «Бычья голова» залит огнями, словно рождественская елка, стоянка забита машинами, внутри люди купаются в радушном желтом свете.

Это не ловушка.

Возможно.

– Ты готов, тигренок? Снова иметь дело с реальными человеческими существами?

– Мам, а что, если они догадаются? Что, если только взглянут на меня и сразу…

– Не догадаются. Поверь мне. – Она застегивает блестящую заколку, болтающуюся у Майлса над ухом. – Вот видишь – идеальная маскировка.

– Мм…

– Совсем как это заведение, – продолжает Коул, стараясь обнадежить обоих, пока они хрустят по гравию стоянки. Она толкает дверь в зал с голыми кирпичными стенами и теплой бронзовой отделкой. – Оно хочет, чтобы его принимали за притон, но это всего лишь игра.

– Все такое прилизанное, – соглашается Мила, разглядывая черно-белые фотографии волосатых байкеров.

– И ностальгическая порнуха, – морщится Коул, потому что по телевизору, закрепленному на стене над стойкой, крутят архивные кадры матча за Суперкубок, мужчины в шлемах и защитных доспехах бросаются друг на друга в завораживающем насилии. Это все равно что смотреть на силу стихии, на волны, разбивающиеся о маяк, или пальмы, согнутые ураганом. Посетительницы уставились в телевизор с безнадежным голодом.

Коул выбирает место у стойки, в дальнем конце, откуда виден весь зал, рядом с колонной, за которой можно укрыться, но также близко от запасного выхода. На всякий случай. Кока-кола, еще одна кока-кола, после того как она увидела цену виски. В блюдце для ключей в «Орлином ручье» Коул нашла скомканную стодолларовую бумажку, но надолго этого не хватит. Сейчас сотня уже усохла до восьмидесяти шести с мелочью. Коул не может точно сказать, какой у нее план. Попросить, одолжить или украсть.

Выбери подходящую цель, крошка.

В кабинке напротив две женщины с двумя маленькими девочками, лет восьми, в кукольных платьицах и с кудряшками, словно только что сошедшими со сцены местного конкурса красоты среди детей. Их мамаши, в клетчатых рубашках и высоких черных сапогах, подают им дружески-интимные знаки – улыбка, кивок, чтобы показать, что они в одной лиге. Последнее потомство.

– Почему они так разодеты? – с отвращением спрашивает Мила, глядя на девочек.

– Быть может, у них какой-нибудь особенный случай, – пожимает плечами Коул.

– А может быть, это тоже переодетые мальчики, – шепчет Мила.

Подумав, Коул говорит, в первую очередь себе самой:

– Скорее, ностальгия по времени, которое еще не закончилось. Когда детей больше не будет, хочется подольше продлить детство тех, кто есть. В немецком языке должно быть для этого слово. Nostalgenfreude. Kindersucht[10 - Ностальгия; детская зависимость (нем.).].

– Да, но мне кажется, что это вызывает у них отвращение. – Мила украдкой кивает на ту девочку, которая постоянно подтягивает сползающие гольфы.

– Ты не хочешь так выглядеть?

– Ни за что!

– Принято. – Коул теребит бумажную обертку соломинки из стакана Милы, аккуратно разрывает ее по шву и расправляет. Это позволяет ей хоть чем-нибудь занять руки. Проклятие, как же хочется выпить!

Такие слова мог бы произнести твой отец.

Снова этот призрачный голос у нее в голове.

Цирроз печени стал бы для нее сейчас меньшей из проблем. Вероятно, сейчас от них буквально несет отчаянием – этот запах вырывается из ее пор вместе с вонью немытого тела, этим затхлым болотным смрадом долгих часов в пути, смешанным с чувством вины и приправленным горечью тревоги. Коул не говорила с другим взрослым человеческим существом с ночи накануне побега из «Атараксии»; спор с Билли, крики под шум воды из всех открытых кранов в ванной, чтобы их не услышали домработницы, размещенные во всех подземных роскошных апартаментах, определенно подслушивающие частные разговоры.

Коул украдкой бросает взгляд на телевизор, опасаясь того, что ее лицо появится над подписью «Срочная новость» или «Разыскивается преступница». Но лучшие моменты американского футбола продолжаются без каких-либо вкраплений. Коул разглаживает ладонью бумажку от соломинки, делает четыре надрыва для ног. Сосредоточиться. Выбрать ту, кто не хватится своего бумажника.

Барменши и официантки исключаются, не только потому, что Коул сама когда-то работала в сфере услуг. Здесь это самые трезвые и бдительные люди. Не подходит женщина, в одиночестве пьющая пиво у стойки, или те две одинаковые блондинки, словно сошедшие с той древней рекламы сигарет; у них, очевидно, первое свидание, они склонились друг к другу над столом. Самый многообещающий вариант: кучка девиц – прожигательниц жизни (поправка: теперь прожигать жизнь можно хоть каждый вечер) за столиком у окна, шумных, наглых, успевших уговорить уже три бутылки. Их громкий смех звучит неестественно. А может быть, она просто выдает желаемое за действительное.

Коул ничего не украла за всю свою жизнь. Даже лак для ногтей или дешевые сережки в одном из торговых центров Йоханнесбурга, давая выход дерзкому подростковому бунтарству. В отличие от Билли, которая запихивала подушку под платье, притворяясь беременной в шестнадцать лет, вызывая этим праведное негодование пожилых дам и пользуясь почтительным отношением других покупателей. Благожелатели покупали ей упаковки памперсов и детского питания, которые она через двадцать минут возвращала назад, обменивая на сигареты и кока-колу, после чего отправлялась в школу и продавала свою добычу другим ученикам. «Как же в ней была сильна предпринимательская жилка», – думает Коул, отгибая ножки и распрямляя туловище своей бумажной фигурки. Она ставит ее на пакетик с кетчупом.

– Я схожу отолью. Стереги моего слоника. И рюкзачок.

Мила с сомнением трогает кособокое бумажное животное.

– Мам, это оскорбление всем слонам.

Но Коул смотрит на рыжеволосую женщину средних лет, направляющуюся в туалет со старательной осторожностью сильно пьяного человека, то и дело поправляя постоянно сползающую с плеча полосатую сумочку под зебру.

Когда Коул добирается до женского туалета, там уже никого нет. Над зеркалом на бетонной стене неоновая вывеска провозглашает курсивом: «Молодость не имеет возраста». Эта надпись так раздражает Коул, что ей хочется разбить зеркало. А также она раздражена тем, что упустила свой шанс.

«Всегда будет еще одна возможность», – говорил Девон, однако сейчас от этого утешения столько же толку, сколько от елейного послания на стене. Возможно, эта логика была применима, когда ей нужно было общежитие художников в Праге, потому что Майлсу тогда было всего шесть месяцев от роду и она еще не отняла его от груди. Но красивые афоризмы не катят, когда от упомянутой возможности будет зависеть, умрут ли они от голода посреди пустыни в машине с пустым бензобаком. А это уже совершенно другой расклад, твою мать.

Коул выходит из женского туалета и толкает дверь в мужской. Рыжеволосая бросает на нее злобный взгляд – «ну хорошо, вот я такая», и продолжает красить губы, глядя на себя в зеркало, над которым, к счастью, нет никаких житейских мудростей. Ее сумочка стоит на краю раковины, расстегнутая, обнажающая содержимое, в том числе такой же полосатый, как зебра, бумажник.

– Эй, милочка, у тебя пудра есть? – спрашивает она.

– О. Мм. Сейчас посмотрю. Может быть, есть. – Коул хлопает себя по карманам, словно когда-либо принадлежала к тем женщинам, которые носят с собой запасы косметики.

– Спасибочки. А то я вся вспотела. – Рыжеволосая опасно раскачивается на высоких каблуках. – Даже не хотела идти. Но сегодня день рождения Брианны. Круглая цифра. Полтинник. – Умолкнув, она крепко хватается за раковину и мутными глазами смотрит на свое отражение.

Не может быть, крошка, чтобы это было труднее, чем убить человека.

– Знаешь, мы договорились покончить с собой. Если нам стукнет сорок, а мы еще одинокие. Или если выйдем замуж друг за друга. Видишь, как классно это обернулось! – Рыжеволосая рыгает, прикрывая рот рукой, что нередко предшествует позывам рвоты. – Слушай, можно тебя кое о чем попросить?

– Боюсь, пудры у меня нет.

– Тебе когда-нибудь доставляло удовольствие лизать женскую киску?

– Полагаю, ко всему можно привыкнуть, – выдавливает Коул, и тут в туалет врывается Мила.

– Мама!

Пьяная женщина вздрагивает от неожиданности, отшатывается назад и смахивает сумочку с раковины. Сумочка рассыпает свое содержимое по полу.

– Майлс! – Коул поспешно поправляет себя: – Мила!

– О-ооо блин! – говорит рыжеволосая. – Ооо, кажется, я сломала каблук.

– Извини! Я не знал, где ты! В женском тебя не оказалось! Ты должна была меня предупредить!

– Успокойся, ты ни в чем не виновата. – Коул перехватывает взгляд Милы, брошенный на сумочку и разбросанное содержимое. Она качает головой, кратко, резко.

– Я соберу ваши вещи, – говорит Мила, не обращая на нее внимания.

Твою мать. Коул берет женщину за руку, отвлекая ее на себя, наполняя свой голос теплотой и удивлением.

– Так, держитесь. С вами все в порядке?

– Мой каблук, – жалобно хнычет пьяная, покачиваясь на одной ноге и изучая свою обувь. – Сломан на хрен! – Она снова рыгает.

– Нет, посмотрите, это лишь застежка. Она расстегнулась. Давайте я вам помогу. – Коул наклоняется, чтобы застегнуть застежку, надеясь на то, что рыжеволосую не вырвет прямо на нее.

– Ты просто прелесть!

У нее за спиной Мила подбирает тюбик губной помады, связку ключей с брелком в виде танцовщицы, пакетик мятных конфет, пачку жевательной резинки с никотином, выжатый тюбик дорогого крема для рук, несколько тампонов. Ее пальцы замирают над полосатым бумажником, раскрытым. Внутри бесполезные пластиковые карточки. И долларовые купюры, которые аккуратно извлекаются и зажимаются у нее в кулаке.

– Вот ваши вещи, мэм. – Мила вкладывает сумочку пьяной женщине в руки, буквально излучая невинность.

– И ты… ты тоже прелесть! – Рыжеволосая треплет Милу по щеке. – Ты должна ее беречь, – повернувшись к Коул, вздыхает она. – У меня детей не было. И теперь уже никогда не будет. Раньше не хотела, а теперь… теперь у меня нет выбора. Детей не будет больше ни у кого. Это так печально, правда? О, это уже слишком, я больше не могу! – Женщина лезет в сумочку за носовым платком.

– Лучше о таких вещах не думать. – Коул протягивает ей бумажное полотенце, чтобы она вытерла глаза, чтобы не рылась в сумочке. – И все будет хорошо. – Она увлекает ее к двери. – Вот увидите, весь мир над этим работает, лучшие ученые и эпидемиологи. – Сколько долбаных тестов они проделали над Майлсом на объединенной базе Льюис-Маккорд. И над ней тоже. – Это лишь вопрос времени. – Коул старается оставаться жизнерадостной, однако слезливая жалость этой рыжей к себе начинает ей надоедать.

Ты начинаешь обвинять свои жертвы, крошка?

– Идемте, я провожу вас к вашим подругам, – говорит Коул, направляя пьяную женщину в сторону столика с ее беспечными приятельницами.

– Отличная работа, – шепчет она Миле, когда они направляются к выходу, не оглядываясь назад. – И еще: чтобы впредь ты такого больше не делала. Мы пришлем ей чек по почте, вернем все до последнего цента.

– Конечно, мама, – говорит ее дочь-воровка, выразительно закатывая глаза. Как будто у Коул есть чековая книжка. Как будто она удосужилась узнать имя рыжеволосой.

Плохая мать. Она ничего не может с этим поделать.




6. Билли: Периферийное зрение


Напряженные пальцы на руле подобны светлому дереву. Взошедшее солнце нездорово-бледное. По дороге в Сан-Франциско. Кажется, была такая песня? Билли мурлычет несколько нот, пробуя, что у нее получается. Тара-тара-тара-миска, тара-едем в Сан-Франциско. Фары включены, поскольку так безопаснее, даже днем. Лучше видимость. Этому ее научил отец. Но дорожные знаки – полная чертовщина. Как они тут в Америке разбираются, что к чему? А может быть, она заблудилась. Временами она на мгновение закрывает глаза, и пейзаж вокруг меняется, и она уверена, твою мать, что этого не должно быть.

Она старается не прикасаться к затылку, к слипшимся волосам, затекшей шее. Периферийным зрением она видит какие-то тени. Как будто в машине есть еще кто-то.

Это не ее сестра.

Чтоб она сдохла, долбаная корова!

Эта бестолковая самовлюбленная стерва. Всегда была такой. Всегда. Такая снисходительная, блин.

«Билли, наверное, тебе нужно устроиться на работу. – Тем самым увещевающим тоном, которым успокаивают трехлетнего ребенка, отказывающегося надеть трусики. – Не все созданы быть предпринимателями».

Это называется «семенным фондом», сука. Выживает лишь одно деловое начинание из тысячи, а остальные заканчиваются крахом, крахом, и нужно собирать волю и подниматься с пола, вытирать кровь с разбитого лица и возвращаться на ринг и пробовать снова.

У нее во рту кровь. Она это чувствует. Металлическая горечь. Никак не может избавиться от ощущения, будто рядом с ней кто-то сидит (мерещащиеся призраки) и разве она уже не проезжала мимо этого трупа?

Мимо этой тропы. Не трупа.

Сосредоточься. Не забывай, что ехать нужно справа.

«Семенной фонд». Ха.

Это несправедливо. Она ждала этого всю свою жизнь. Она не виновата в том, что ее сестра оказалась такой упрямой. Это было недоразумение. Она даже не думала похищать мальчишку. Она правда собиралась предупредить Коул.

Зачем сестра ее ударила?

Попыталась ее убить.

Струсила. Как всегда.

Из них двоих сильной всегда была она, Билли. Готовой идти до конца. Вечно что-то стряпала. Шутка повара. Ха.

Вот что она делала для мистера и миссис Амато – личный шеф-повар, устраивала шикарные ужины в экзотических местах, где законы… скажем так, более гибкие. От Манилы до Монровии, от Бодрума до Дохи. Кто-то же должен кормить богатых и беспринципных.

В отличие от своей безмозглой старшей сестры она никогда не была наивной насчет темных течений, струящихся у самой поверхности приличного общества. Работая в ресторанах, иногда можно попасть в водоворот, и это не только торговля «коксом» в туалете (как правило, персоналу, потому что работать приходится допоздна, искрясь внешним весельем) или махинации с кредитными карточками, но и страшный рэкет, предлагающий свою «крышу». В то утро в «Ла-люксе» в Кейптауне на стоянку на набережной подкатила целая флотилия черных «Мерседесов», и крепкие ребята в дорогих костюмах доходчиво объяснили, что отныне все заботы ресторана берет на себя их частная охранная компания.

Но разве рэкет был не повсюду? На лобковый волосок разницы между легальной фармацевтической промышленностью и сбытом наркотиков, между международной банковской системой, финансовым мошенничеством и криптовалютным терроризмом, между торговлей оружием и незаконной торговлей оружием. Билли прекрасно понимала, на кого будет работать, когда познакомилась с Тьерри Амато в элитарном клубе в Сохо, когда увидела его усмешку, больше напоминающую волчий оскал, и сомнительных дружков.

Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, какие они стрёмные, кучки людей, разговаривающих вполголоса в обитых дорогим деревом библиотеках, телохранители, таинственные пакеты, иногда проходящие прямо через кухню, где работала Билли. Она не имела ничего против того, чтобы ей платили за молчание. Но нужны были дерзость и смекалка, чтобы ухватить шанс двинуться вверх.

И вот все сорвано. Потому что ее долбаная родная сестрица попыталась ее убить.

Прочь слезы. Дорога впереди расплывается. Нужно было подать заявление. Попытка убийства. Как там это называется? По аналогии с братоубийством – сестроубийство.

Нужно это исправить. Что, если миссис Амато решит умыть руки и завязать со всем? Как леди Макбет. Прочь, проклятое пятно![11 - У. Шекспир. Макбет. 5-й акт, 1-я сцена.] Семя вместо крови.

Золотой шанс для Билли. Для всех них. Нужно хватать возможность за яйца. Иногда в буквальном смысле. В этом была вся прелесть, не так ли? Не просить Майлса делать что-то такое, чего он сам не делал бы.

Она к нему не прикасалась. Ни за что бы не сделала это. Боже упаси. Никогда. Но он мог, сам. Запросто. Занимайся этим с закрытыми глазами. Что тут такого?

Естественное выделение. Все равно что сделать надрез на коре клена и подставить банку для сбора сиропа. Окно открыто сейчас, пока еще не нашли лекарство или вакцину, что будет означать декриминализацию процесса воспроизводства, запасы спермы можно будет выбросить на помойку, а камеры для хранения зародышей будут никому не нужны. И тогда несколько банок мальчишеских соков больше не будут стоить многие миллионы.

Белое золото. Билли полагала, что ее сестра полностью поддерживает права женщин контролировать свое собственное тело. Разве это не включает в себя возможность забеременеть? Кому-то хорошо, тем, у кого дети остались в живых, но не всем повезло так, как Коул. Эгоистка. Долбаная стервозная эгоистка!

Кажется, небо потемнело? Сколько времени она уже за рулем? Дорога заикается. Это игра света. Определенно, она уже проезжала мимо этих трупов. Трупов деревьев, от которых остались одни скелеты. Рядом с ней призрак. Все в порядке. Все в полном порядке. Только не нужно прикасаться к затылку.

Можно выполнять для миссис Амато и другую работу. Более или менее противозаконную, все, что она захочет. Но это, черт возьми, была ее идея. Ее задумка. Ее риск.

Но Билли хочет получить все, что ей обещали, все, чего ее лишила сестра: свободу, собственное агентство и катализатор, который сделает все это возможным, – счет в банке…




Два с половиной года назад





7. Коул: День, когда умер Девон


Все вещи собраны, можно ехать. Горе подобно еще одному чемодану, по собственной прихоти меняющему свой вес от совсем небольшого до вселенской тяжести. Коул выходит из спальни с вещами и застает Майлса сидящим по-турецки на ковре рядом с серебристым мешком для транспортировки трупов, с наполовину расстегнутой молнией, зияющим подобно куколке бабочки. Он держит руку отца и, не глядя на его лицо, читает вслух разложенный на коленях комикс.

– И затем Нимона говорит: «Со мной шутки плохи!» – Майлс переводит палец к следующей картинке, по привычке, потому что его отец в ближайшее время разглядывать комиксы не будет. Точнее, не будет их разглядывать больше никогда.

Коул прилепила на окно извещающий о смерти плакат двадцать четыре часа назад. Большая черная с желтым наклейка со светоотражающими полосами. «Здесь зараза. Приезжайте забрать тело». Нет, с тех пор прошло уже больше времени. Тридцать два часа назад. Слишком долго, чтобы оставаться здесь с мертвым телом. Вообще оставаться здесь, в десяти тысячах миль от дома.

Коул бессильно опускается на пол к своим мужчинам, живому и мертвому. Лишенное жизни лицо Девона пустое и незнакомое. Распечатанная на 3D-принтере кукла, неудачно изображающая ее мужа. Они так долго жили с предчувствием этого, приглашая это к себе, упоминая в каждом разговоре, даже шутя на этот счет, что реальность смерти, нечестивый, серьезно настроенный припозднившийся гость, оказалась страшным ударом. «О, значит, вот оно? Вот оно?» – думает Коул. Умирать трудно. Жить трудно. Смерть? Преувеличение. Вот был человек, и теперь его нет. Коул понимает, что это самозащита. Она просто очень устала. Устала и оцепенела, горе переплетается с яростью. Худшая возможная дружба.

Коул протягивает руку и прикасается к лицу того, что прежде было ее мужем. Острая боль в глазах, в уголках губ разгладилась. Ее ладонь скользит по мягкой щетине его не успевших отрасти волос. Она брила ему голову по понедельникам утром. Рутина, придававшая хоть какое-то подобие нормальности, позволяющая следить за ходом дней, а тем временем рак вгрызался ему в кости, заставляя его кричать от боли. Больше она не будет брить ему голову, не будет споласкивать бритву, оставляя в раковине водоворот мелких волосков, похожих на железные опилки.

Они с Майлсом подготовили тело согласно иллюстрированным наставлениям, лежащим в «Наборе милосердия» Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям, который принесли вместе с пайком, аптечкой первой помощи и фильтром для воды. Коул прикрепила к мешку для трупов белую идентификационную бирку, записала на ней имя Девона, номер карточки социального страхования, время, дату, место смерти и вероисповедание, если это требовалось для краткой церемонии похорон. В брошюре не описывалось, что будет дальше, но они видели кадры с новыми крематориями и контейнерами-рефрижераторами, доверху заполненными мешками с трупами. В первый раз это произвело шок. Но как еще поступить с миллиардом трупов? Это число по-прежнему казалось чем-то немыслимым. Невероятным. И это не считая смертей, вызванных «другими связанными причинами». Леденящая душу формулировка.

Коул добавила личные штрихи, в противовес равнодушной бюрократии, чтобы можно было проститься должным образом. Они вымыли Девону лицо и руки и накрыли его теплым свитером (идея Майлса: «чтобы папа не замерз»). Они сложили оригами вещей, которые могли понадобиться ему в загробной жизни, и обложили ими тело (ее идея), и устроили бдение при свечах, рассказывая самые любимые, самые смешные, самые глупые истории из его жизни, пока Майлс не застыл и не затих, и только тогда Коул осознала, что вся эта суета не зачеркнет горестную правду. Человек умер.

Сын протягивает ей книжку комиксов, словно подношение.

– А ты не хочешь почитать?

Она сжимает ему руку, своему сыну, живому и теплому, даже несмотря на темные мешки под глазами и скорбь, стервятником придавившую плечи.

– Давно ты уже сидишь здесь?

– Не знаю, – пожимает плечами Майлс. – Я не хотел, чтобы папе было одиноко.

– Ты уже дочитал до конца всю книгу?

– Кое-что я пропустил. Я хотел дойти до конца до того как…

– Да. – Она поднимается на ноги. – Нет ничего хуже истории без конца. Точно, полагаю, нам нужно поесть. Последняя трапеза перед тем, как мы уйдем отсюда. Скоро сюда должны приехать люди из ФАЧС.

Она не будет скучать по этому безликому неказистому дому в пригороде, предназначенному для тех, кто приезжал сюда ненадолго работать по контракту.

– Блинчики? – с надеждой спрашивает Майлс.

– Хотелось бы, тигренок. Калифорнийский паек, то же самое, что и вчера.

– И позавчера.

– И позапозавчера. Наверное, можно было бы как-нибудь разнообразить.

Как будто им могли позволить вернуться домой. Столько сообщений по электронной почте и телефонных звонков в консульство Южной Африки, из библиотеки Монклэр, где кое-как организовали работающий интернет и телефонную связь. Мы здесь чужие. Когда ей удавалось дозвониться, включался автоответчик: «глобальный кризис бла-бла-бла, множество граждан застряли в других странах, мы работаем над тем, чтобы помочь всем, в настоящее время нет возможности отвечать на все звонки. Пожалуйста, заполните как можно подробнее прилагаемую анкету относительно ваших нынешних обстоятельств, и мы свяжемся с вами, как только сможем». Сбросить, повторить. Сейчас весь мир связан по рукам и ногам. Это массовое умирание – ад для чиновников.

Она не выходила из дома с тех пор, как Девону стало плохо. Уже несколько недель не ходила в библиотеку, не знала, кто из соседей еще остался, если остался вообще хоть кто-нибудь. В и без того изолированном районе общие собрания как-то заглохли, те, кто смог, бежали, кто остался – сомкнули ряды, ухаживая за умирающими и мертвыми. До тех пор, пока доставляли продовольственные пайки…

Коул насыпает в две тарелки овсяные хлопья и порошковое молоко, кладет рядом протеиновые батончики. Завтрак-обед-ужин для тех, кто остался в живых. Ее размышления прерывает доносящийся из гостиной голос Майлса, теперь изображающего злодея, коварного, язвительного.

– Они должны были выбрать комнату со смертоносным магическим веществом!

И тотчас же удивленно:

– Мам!

По окну гостиной скользит луч прожектора, замирающий на светоотражающих полосах на наклейке.

– Оставайся здесь, – говорит Коул, убирая тарелки.

– Почему? – спрашивает Майлс, вечный спорщик.

– Потому!

Девон пытался заверить их в том, что во всех худших сценариях ключевым ингредиентом является тестостерон. Как будто женщины неспособны самостоятельно наломать дров. «Какой же ты сексист, Дев», – мысленно бросает Коул, выбегая на улицу.

«Человеку не дают покоя даже тогда, когда он умер», – сама же отвечает за него она.

К дому подъезжает фургон ФАЧС, двигатель работает, фары сдвоенным гало нацелены на входную дверь, поэтому Коул приходится прикрыть глаза рукой, когда она выходит на крыльцо. Из фургона выбираются две женщины, неуклюжие в громоздких защитных комбинезонах. «Чумонавты», – думает Коул. Их лиц не видно в ослепительном сиянии фар, лишь блики на стеклах касок.

Та из женщин, что покрупнее, властно кричит:

– Оставайтесь на месте!

– Все в порядке, – окликает ее вторая. – Она без оружия.

– Я без оружия! – В подтверждение своих слов Коул поднимает руки вверх.

– Лишняя осторожность не помешает, мэм, – оправдывается Высокая-и-толстая, своей тушей заслоняя свет. В этом ремесле нужно обладать незаурядной физической силой, чтобы таскать трупы. – Где тело? Вы близкая родственница?

– Это мой муж. Он в доме. – Последействие горя буквально валит Коул на землю, потому что помощь прибыла, они здесь, и это словно лицензия, позволяющая рассыпаться на части и доверить кому-то другому заниматься всем этим. Но Майлс. Нельзя забывать про Майлса.

– Все в порядке, – докладывает по рации та, что ниже ростом. – Один взрослый.

– У вашего мужа были какие-либо осложнения, о которых нам нужно знать?

– Какие, например? – едва не смеется вслух Коул.

– Холера, вирусный гепатит, корь. Сильное кровотечение или разложение. Вес свыше трехсот фунтов – все, что угодно, что может затруднить переноску тела?

– Нет.

– Как давно он умер?

– Почти двое суток назад. Вы записали время. – Трудно сдержать в голосе горечь. Наконец Коул может различить сквозь стекло лица женщин: невысокая белая дама с тонкими изогнутыми дугой губами, тогда как крупная – латиноамериканка, а может быть, полинезийка, волосы прижаты к голове пластиком каски, словно шапочкой для душа, на веках голубые блестки. Почему-то именно эта мелочь срывает Коул с якоря.

– Стандарт, – равнодушно произносит Коротышка. – Меньше сорока восьми часов.

– У вас в вашем фургоне нет хотя бы капельки простого человеческого сострадания?

– Закончилось три недели назад, – парирует Коротышка.

– Мы сочувствуем вашей утрате, мэм, – говорит Голубые блестки. – И нам самим пришлось пройти через все это. Вы должны понять, мы сейчас на передовой.

– Извините. Конечно. Извините. Вам тоже несладко.

– Примите наши соболезнования, мэм. Вот бумаги. Мы заберем тело в центральный пункт для обязательных анализов. Через три дня вы сможете его забрать, или мы можем кремировать его и сообщить вам, когда можно будет приехать за урной с прахом.

– Нет. Мы уже… мы уже попрощались. Можете ничего не сообщать. Мы уезжаем отсюда прямо сейчас.

Коул уже проверила по списку то, что уложено в сумку. Одежда, еда, 11 284 доллара наличными, в разной валюте (американские доллары, южно-африканские ранды и английские фунты стерлингов), пухлые пачки, перетянутые резинками для волос, и, пожалуйста, пусть этого хватит, а также бесконечно более ценная контрабанда: кодеин, мипродол, нурофен, понстан – дорожная аптечка, привезенная из Южной Африки, где все эти препараты можно было свободно купить без рецептов, вместе с другими лекарствами, необходимыми в походе (средства от простуды и гриппа, таблетки от укачивания, противовоспалительные, антигистаминные), оказавшимися у нее в сумочке, когда они застряли здесь несколько месяцев назад.

Коул захватила их без задней мысли, вспомнив свое первое путешествие в Штаты по студенческой визе, когда месячные начались раньше срока, вспоров промежность острым ножом, а фармацевт в аптеке раздраженно ответил ей, что понстана, который дома она могла купить так же запросто, как аспирин, нет даже по рецепту. Они буквально боготворили стремительно тающие запасы обезболивающих, к которым Дев прибегал только тогда, когда его дыхание превращалось в скулящее всхлипывание. Основное они берегли для Майлса. На тот случай, когда это начнется.

– Воля ваша, – пожимает плечами крупная женщина. – Вы можете на всякий случай оставить свои контактные данные, ваш новый адрес или адрес других родственников. Бывает, люди передумывают.

– Хорошо. – Так легко следовать указаниям. – Ой, – спохватывается Коул. – Вы не поможете мне завести мою машину? Аккумулятор сдох. Я пробовала звонить в автосервис, но там никто не берет трубку. Не знаю, зачем мы им платим. – Шутка, но с долей правды. Все то, что воспринималось как должное, вроде надежного интернета, помощи на дорогах и доступного медицинского обслуживания, сейчас, по-видимому, временно отключилось.

– Вообще-то это не наша обязанность… – ворчливо начинает невысокая белая женщина.

– Дадим «прикурить», без вопросов, – перебивает ее напарница.

Она садится за руль фургона и подгоняет его передом к капоту машины Коул. Это стало бы подобающим завершением горестей этого бесконечного дня, если бы когда они перекинули провода, ничего бы не произошло, однако двигатель заводится с полуоборота и начинает мягко ворчать.

– Не глушите его, мэм, – советует Голубые блестки. – Хотя бы какое-то время.

– Спасибо, я вам так признательна! Мне просто хочется побыстрее уехать отсюда, – выпаливает Коул (спасибо за то, что помогли мне завести машину, и да, за то, что забрали тело моего умершего мужа), на грани истерики теперь, когда бегство наконец совсем близко.

Чумонавтка снова становится деловой.

– Распишитесь вот здесь и здесь, пожалуйста. – Но тут она замечает лицо выглядывающего в окно Майлса, круглое и перепуганное, и смягчается. – Ваша дочь?

– Сын.

– Вам нельзя ехать вместе с ним, – строго произносит Голубые блестки.

– У нас ведь свободная страна или теперь уже нет?

Между бровями Голубых блесток появляется озабоченная складка, уголки губ опускаются.

– Мэм, мой профессиональный долг посоветовать вам никуда не везти его больного. Вы же не хотите, чтобы он умер у вас в машине?

– Уж лучше, чем здесь, – говорит Коул. – И это не ваше дело. – А затем слова, о которых она будет сожалеть до конца своих дней. – К тому же он не умирает. Он вообще не болен.




8. Билли: Ежик-спаситель


Пустота. Темнота. Что-то ее трясет. В машине есть еще кто-то. Неясный силуэт. Голос.

– Прошу прощения. – Кто-то трясет Билли за плечо.

Блин! Моргнуть, прочищая глаза. Перед ними все расплывается. Как будто она под водой, без очков.

– Прошу прощения, мисс. Мисс, вы проснулись? Вы меня слышите? Мисс? – Каждое проблеянное «мисс» сопровождается новым встряхиванием. Она не вынесет этого больше ни секунды.

– Прекратите, пожалуйста! – Билли усаживается и отпихивает руку. Дневной свет чересчур яркий. Где ее темные очки, твою мать? Блеющая женщина похожа на ежика, сморщенное личико, непропорционально вытянутый нос. Она похожа на дурочку. И говорит так же, бормочет, запинаясь, блеет.

– Вы попали в аварию. Тут… мм… много крови, вас нужно доставить в больницу. Я не знаю… э…

Билли отталкивает ее прочь и, высунувшись из машины, извергает из себя водянистый поток рвоты, до боли напрягая внутренности, чтобы его исторгнуть.

– Вам определенно нужно обратиться в больницу. Я могу вас отвезти. По-моему, вы не в том виде, чтобы…

– Сан-Франциско, – хрипло выдавливает Билли. Глотка горит огнем. Она осторожно прикасается к затылку. Спутанные волосы и спекшаяся кровь, снова леденящий душу ужас от оторванного куска скальпа, болтающегося на куске кожи. Ее опять рвет. Теперь это одна желчь.

Машина съехала с дороги, устроилась в кустах, поцеловав передом дерево. Могло бы быть хуже. Она могла бы врезаться на полной скорости, и тогда сейчас она сидела бы в разбитой машине, сама вся переломанная и покалеченная. Доехать живой. Забыть про рану на голове и вести машину. Проклятие. Как долго? Попытка найти визуальные признаки в характере освещения. Но сейчас светло в любое время дня. Несколько часов? Целые сутки? Однако в голове у нее определенно прояснилось. Этот сон был ей необходим.

– Мне это не совсем по пути, – говорит Пугливая Нелли, неповоротливый ежик, ежик.

– Помогите мне. – Билли опирается на рулевое колесо, чтобы выбраться из машины. Земля уходит у нее из-под ног. Коварно. Ты на чьей стороне?

– Да, да, извините. – Нелли ныряет ей под мышку и кряхтит, принимая на себя ее вес. – Воды не хотите? У меня в машине бутылка. Не волнуйтесь, вода не из бака.

– У вас есть аптечка?

– Нет. Нету. А должна быть. Я обязательно куплю. У меня будет аптечка.

– Бинты?

– Нет, к сожалению. У меня есть бумажные салфетки. О, у вас идет кровь.

Это точно, твою мать. Билли чувствует, как по шее стекает теплая ленточка.

– Все в порядке.

– На вас напали?

– Мне нужно в Сан-Франциско. Это срочно.

– Да. – Женщина виновато втягивает воздух. – Мне не в ту сторону. Но по пути есть больница…

Драмарама – игра, в которую они с Коул играли в общественных местах, выдумывая на ходу сценарии в духе телеведущего Джерри Спрингера, чтобы получить удовольствие, добившись реакции от окружающих. Поспорить в супермаркете о несуществующем хахале, которого одна якобы отбила у другой, или вывести из себя кассира в кинотеатре, притворившись влюбленными лесбиянками, а однажды они разыграли арест магазинного воришки, Билли прижала сестру к стене, делая вид, будто надевает на нее наручники, и все было хорошо до тех пор, пока не решила вмешаться охрана магазина. Коул тогда сдрейфила и больше в эту игру не играла. Трусиха. Стерва!

Мы этого не забудем.

– Я из полиции. Дело чрезвычайной важности. Вы будете награждены за свою помощь. Потому что это крайне важно, – повторяет Билли, потому что сейчас для нее выговаривать слова – это все равно что вытаскивать упирающегося осьминога из подводной пещеры. Самое страшное на свете похмелье. Эта мысль уже приходила ей раньше. Когда? Вчера. Сегодня утром. В темноте.

– Я бы с радостью, с радостью, – жалобно блеет девушка-ежик. – Но у меня график. Меня ждут.

– Я же сказала, твою мать, дело чрезвычайной важности! – «Ах ты никчемная долбаная дура!» – думает Билли. – Ты можешь мне помочь, иначе я арестую тебя за то, что ты мешаешь следствию!

– Ругаться необязательно, – бормочет ежик.

«Дайте мне силы, твою мать!» Гул в голове возвращается. Тупые басы.

– Извините. Я ранена. Простите меня. Мне нужна ваша помощь. Вам заплатят, если вы отвезете меня в Сан-Франциско. Больше, чем вы получаете в своей службе доставки. Обещаю.

– Нет, я занимаюсь санитарной обработкой. Откачка септиков.

– Понятно, – говорит Билли. В кузове пикапа четыре огромные пластмассовые канистры с дерьмом. Твою мать! Но у нее бывали попутчики и похуже. Вроде Кайла Смитса, когда она училась в одиннадцатом классе. Бедняга. Он умер, как и все ее бывшие ухажеры.

– Вам обязательно нужно в больницу.

– Пять тысяч долларов за то, что вы отвезете меня в Сан-Франциско. – Ведь миссис Амато заплатит такие деньги за ее возвращение? Или вычтет их из ее доли. В настоящий момент это не имело значения.

– Деньги правда большие, но…

– Десять тысяч. И сознание того, что вы действовали в интересах национальной безопасности.

Женщина колеблется. Билли чувствует, что это у нее болезнь. Всю свою жизнь она делала неправильный выбор. «Ты только подумай, как далеко бы ты ушла, если бы не колебалась каждый раз, твою мать, когда тебе преподносят шанс, Нелли, на блюдечке с голубой каемкой!» Нужно надавить сильнее.

– Я не хотела вам это говорить, – понизив голос, говорит она. – Я не хочу подвергать вас опасности. Речь идет о пропавшем мальчике.

– Пропавшем мальчике? – как попугай повторяет ежик.

– Похитители пытаются оторваться от погони. Они столкнули меня с дороги. Но они не знают, что у них в машине установлен «маячок». Вы мне поможете, Нелли?

– Меня зовут не Нелли.

– Мне лучше не знать вашего настоящего имени. И я также больше не раскрою вам никаких подробностей. Пять тысяч долларов, и вы станете героем.

– Разве не десять? Кажется, вы сказали, десять тысяч?

– Вы ошибаетесь.

– Хорошо, – говорит дура. – Хорошо. Но только если вам обеспечат надлежащую медицинскую помощь.

– Обеспечат. – Билли пытается улыбнуться, но у нее во рту стоит вкус блевотины.




9. Майлс: Перекати-поле


– Мы поступили ужасно, – говорит мама, уносясь из городка подобно гонщику «Формулы-1», оставляя позади в клубах пыли бар «Бычья голова». Как будто они оба не сияли торжествующими улыбками, возбужденные до предела. – Больше мы так делать никогда не будем. Мы обязательно вернем этой женщине деньги, отправим их на адрес бара. Или отдадим их кому-нибудь еще, кому они действительно нужны.

– Они действительно нужны нам. – Сердце у него бешено колотилось, руки зудели. Но все получилось так просто. Ловкость рук. И как только его пальцы прикоснулись к банкнотам, вытащили их из бумажника, все стало таким… чистым. Все вокруг застыло и четко сфокусировалось, и Майлс ощутил сдвиг реальности, основанный на молниеносном решении, это мгновение контроля.

– Да, нужны. И ты просто молодец, я тобой горжусь, но…

– Это не должно войти в привычку, – заканчивает за маму он. Добавить это в каталог. Появляющееся окно с новым меню, новообретенные навыки: воровство.

– Я серьезно. – В ее голосе сквозит тревога, брови нахмурены. Зачем она так себя ведет? Это портит настроение победы. – Если бы твой отец узнал об этом, он был бы взбешен.

– Да, конечно, – раздраженно пожимает плечами Майлс. Бесконечные пространства, заросшие чахлым кустарником, кажутся совершенно одинаковыми, словно они кружатся по одной и той же петле мимо картинки с двумерным пейзажем.

– Я тут подумала… – через какое-то время начинает мама.

– О нет, – стонет он, но в этом по крайней мере пятьдесят процентов игривости, и мама понимает, что она прощена.

– Нам нужно бросить машину. Поменять ее на другую. Раз уж мы собираемся стать беглецами, объявленными вне закона, нам нужно все делать по правилам. Что ты думаешь?

– Точно, – говорит он, усаживаясь прямо. – Да, определенно.

– И направиться к мексиканской границе.

– Или в Канаду.

– Или в Нью-Йорк, и там сесть на корабль, плывущий домой.

– По-моему, на машине туда очень долго.

– Да. – Мама бросает на него оценивающий взгляд. – Но это вариант.

– Я больше склоняюсь к Мексике.

– Не хочешь еще раз повторить нашу «легенду»?

Майлс вздыхает.

– Мы из Лондона, вот почему у нас такой чудной акцент, потому что американцы все равно их не различают. Мы едем в Денвер, штат Колорадо, определенно не в Мексику, или Канаду, или к кораблю, плывущему в Южную Африку, потому что у моих дедушки и бабушки кемпинг недалеко от города, и мы хотим быть вместе.

– Как нас зовут?

– Я Мила Уильямс, а тебя зовут Никки, и мне четырнадцать лет, потому что эта мелкая деталь затруднит нас найти, поскольку все будут искать двенадцатилетнего ребенка. Но мам, это же глупо. Нас раскусят за полминуты.

– Не раскусят, если привлекать внимание к ложным запоминающимся мелочам. Я тренер по теннису, работаю в школе, никаких особых достижений, хотя одного из моих учеников едва не взяли в национальную сборную. Кемпинг «Кэмп-Каталист», куда мы направляемся, принадлежит семье уже много лет, родители твоего отца превратили его в место корпоративного отдыха. Пешие прогулки по горам, катание на лодках по озеру, рыбалка, обучение туристическим навыкам. Ты не поверишь, как этот офисный планктон обожает учиться разводить костры и ставить палатку.

– Подожди, это реальное место?

– Нет. Но ты понимаешь, что я хочу сказать. Завали собеседника подробностями, сочинять которые никому не придет в голову. Например, самым популярным видом отдыха в КК, это аббревиатура «Кэмп-Каталист», был тематический лагерь зомби для групп от десяти до тридцати взрослых, с трехразовым питанием. Когда мы приезжали в гости, ты играл в маленького зомби, но теперь ты уже большой и считаешь это детской глупостью.

– А в озере однажды появился аллигатор, но только потом выяснилось, что это ручная игуана, сбежавшая от одного из местных жителей.

– Однако легенда продолжает жить, вот почему на фирменных футболках изображен аллигатор.

– Но что, если кому-нибудь вздумается поискать «Кэмп-Каталист» в интернете?

– Хорошее замечание. Тогда давай не будем упоминать никаких названий, только наши имена.

– И папино. Профессор Юстас Уильямс-младший.

– Юстас? – давится от смеха мама. – Черт возьми, откуда ты взял этого Юстаса?

– Кто скажет, откуда берется вдохновение? – улыбается в ответ Майлс, взмахом руки обозначая божественную тайну всего этого.

– Гм. Как насчет Алистера Уильямса? Спортивного журналиста провинциальной газеты? Это вяжется с тем, что я тренер по теннису.

– Мам, но ты же ничего не смыслишь в спорте!

– Да, ты прав. Верно подмечено. Хорошо. Твой отец Ал работал в Лос-Анджелесе медбратом, а я занималась ландшафтным дизайном, разбивала сады в коттеджных поселках.

– Ого, мам. Это просто… здорово!

– Но о других родственниках мы не будем упоминать, ладно? Чтобы не запутаться в собственных выдумках. – Она корчит гримасу, словно съела что-то горькое, и Майлс размышляет, что сейчас самое время спросить: «Что сталось с тетей Билли?» Но он не хочет знать. Если произошло что-то по-настоящему плохое, мама бы ему сказала, правда? Или не очень плохое. В любом случае это его вина. И он это знает.

– Мам, а почему бы нам не поехать в Чикаго к тете Тайле и девочкам? – выпаливает вместо этого он, и мама расслабляется, самую малость, опускает напряженные плечи. – Разве они нам не помогут?

– Может быть, и поедем. Это хорошая мысль. Мы оценим наши варианты, когда остановимся, выйдем в интернет.

– Но мы сможем?

– Посмотрим, тигренок. Я не хочу…

– Что?

– Подвергать их риску.

Вот еще одна великолепная возможность спросить. Какое-то мгновение ему кажется, что мама сейчас выложит все сама, и он внутренне собирается, стискивает дверную ручку с такой силой, словно собирается ее оторвать.

– Эй, смотри, – говорит мама. – Нам сегодня везет. Работающая заправка.

Она сияет неоновым маяком в пустыне, мигающая вывеска отбрасывает причудливые тени от выстроившихся на стоянке фур, чьи погашенные фары похожи на мертвые глаза. Невозможно сказать, как давно они стоят здесь, подобно пустой скорлупе. Майлс гадает, успели ли их уже разграбить, было ли в них что-либо полезное, или же все они были заполнены никчемным дешевым дерьмом вроде плюшевых игрушек или пластмассовых ведерок.

Он ждет в машине, пока мама заходит внутрь заплатить за бензин и купить что-нибудь поесть, потому что лучше, чтобы их не видели вдвоем. В темной кабине одной из фур вспыхивает огонек зажигалки, освещая женское лицо, руку, прикрывающую зажатую во рту сигарету. Почему-то это зрелище кажется Майлсу интимным, и он отворачивается. Ему кажется, что это еще страшнее, чем пустая скорлупа, когда в каждой кабине есть кто-то, выжидающий, смотрящий, когда кто-то затаился за окнами всех безмолвных городов, через которые они проехали, где небо такое большое и черное, а звезды такие холодные и яркие, будто божественные светодиоды.

Ощущение неистовой ярости от кражи денег из бумажника угасло, и Майлс размышляет о том, каким мягким и илистым кажется на вид песок пустыни, и кто может тащиться на своих угловатых ногах через кусты к неоновому маяку. Или сидит у окна в одной из этих погруженных в темноту кабин, с заплесневелым ртом и длинными белыми руками.

Словно Раковые пальцы. Которого на самом деле не существует. Майлс это понимает. Это лишь страх, подобно спазмам живота. Раковые пальцы приходил в ночных кошмарах, когда он был на карантине на базе Льюис-Маккорд, где у него постоянно брали какие-то анализы, а видеться с мамой разрешали только в часы посещений, папа умер, и все умерли, кроме него и Джонаса, а также еще нескольких мальчиков с волшебной мутацией. «Не будь глупым ребенком!» – останавливает себя Майлс. Он знает, что в пустыне никого нет. Нет никаких высохших длинных пальцев, тянущихся к дверной ручке, чтобы выдернуть его из машины и утащить в темноту.

Мама стучит в окно, и Майлс едва не вскрикивает от испуга.

– Я нашла нам новую машину. Идем.

Он помогает ей увязать все их пожитки, все то, что у них есть на целом свете, и всякий раз их становится все меньше и меньше: от дома в Окленде к аэропорту, от военной базы к «Атараксии»; сумка с одеждой для девочки, остатки печенья, свечи, фонарик, набор кухонных ножей и подушка, прихваченные из «Орлиного ручья», бутылка какой-то непонятной газировки и домашние пирожки с курицей, которые мама только что купила в магазине при заправке.

Аромата еды, сочного и соленого, недостаточно для того, чтобы отвлечь внимание Майлса от того, что машина, к которой они направляются, белый фургон, ощетинившийся антеннами и спутниковыми тарелками, очевидно, предназначается для отлова детей.

– Похоже на фургон смерти, – жалуется Майлс.

– Метеорологическая лаборатория, – говорит мама, словно это автоматически отнимает у фургона право также принадлежать серийному убийце.

Миниатюрная женщина, заправляющая бак, при их приближении приветливо машет рукой. В ее взъерошенных волосах фиолетовая прядь; на ней очки в виде кошачьих глаз, слова «Девушки из службы погоды, штат Невада», выведены готическим шрифтом на джинсовой куртке.

– Мы не можем просто так взять и сесть к ней в машину. Ты ее не знаешь. Не знаешь о ней ничего.

– Внешние знаки и признаки, тигренок, указывающие на соплеменницу.

– Что это означает?

– Во-первых, коричневая кожа, – начинает загибать пальцы мама. – Во-вторых, пурпурные волосы. В-третьих, метеоролог, а ученые нам нравятся. В-четвертых, мое чутье, которое, должна добавить, у меня великолепное. И она готова подвезти нас до самого Солт-Лейк-Сити. По ее словам, там есть коммуна с интернетом, и нам не нужно будет никому показывать свои документы.

– Может быть, документы они не спрашивают потому, что это шайка убийц и им так легче прятать трупы. И серийная убийца запросто может выкрасить себе волосы, сама знаешь.

– Она из нашего племени, поверь мне. И послушай, если это не так, мы поедем на грузовике. Твой отец одобрил бы такой план.

– Это нечестно, мама, – пытается возразить Майлс, но женщина шагает к ним и протягивает руку, пахнущую соляркой.

– Привет, – говорит она. – Меня зовут Бхавана. Можешь звать просто Вана. А ты, должно быть, Мила. Твоя мама рассказывала о тебе. – У нее золотая заколка с молнией, и Майлс наконец понимает, в чем дело. Эта Вана правда похожа на маминых йобургских подруг, которые устраивали шумные вечеринки с настольными играми и фильмами ужасов, куда его не пускали. Но нельзя же доверять каждому, у кого прикольные волосы.

– Забирайтесь, устраивайтесь поудобнее. Прошу прощения за беспорядок, а если вам захочется потрогать оборудование, спросите сначала разрешение, договорились?

Выпотрошенный салон фургона заполнен, надо так понимать, различным метеорологическим оборудованием, на вид мудреным и скучным; по полу громыхают пустые банки из-под диетической кока-колы. Майлс усаживается на скамейку вдоль борта, а мама, забравшись вперед, показывает ему большой палец.

– Какая задница, что ваша машина сломалась, – говорит Вана. Двигатель фургона оживает, и она отъезжает от заправки. Они возвращаются на шоссе. «Прощай, машина!» – думает Майлс, потому что, судя по всему, теперь вся их жизнь такая – расставаться с вещами. Расставаться с людьми. С Эллой. С Билли.

– Хотите, я сведу вас с хорошим механиком? Не сомневаюсь, он со всем разберется, если вы так уж привязаны к своей машине. На следующей неделе я возвращаюсь в Элко, так что я могла бы вас подбросить. А можете обратиться за помощью в Солт-Лейк-Сити. Но только тут нужно будет собрать кучу бумаг. Патти говорит, это потому, что автомобильная промышленность все еще надеется на возрождение. Как будто это когда-либо случится!

– Кто такая Патти? – спрашивает мама.

– Хозяйка логова в Каспроинге. А также моя подушка безопасности в Солт-Лейк-Сити. Это сборище анархистов, социалистов, внесистемщиков и прочих свободных радикалов. И всевозможных животных. По большей части собак, но еще там есть несколько спесивых кошек, а также курицы и утки. Отличные девчата, они вам понравятся.

– Вы следите за ураганами? – спрашивает Майлс.

– В наших краях они бывают редко, – пожимает плечами Вана. – Но как знать. Изменения климата не исправляются сами собой чудодейственным образом только потому, что умерла половина человечества. В Элко есть метеостанция, основной центр изучения погоды в районе. Но на самом деле ничего особенного там нет, если ты только не любитель специального метеорологического оборудования. Мы обучаем людей.

– Тому, как пережидать непогоду?

– Мила, не груби!

– Мне все равно! Мы много ездим по школам, так что поверьте, все это я уже слышала. Нехватка специалистов по обслуживанию спутников, потому что большинство были мужчинами и умерли, означает то, что нам приходится вручную следить за растительностью, ирригационной системой, маршрутами самолетов, водными ресурсами, наводнениями, ураганами – всей необходимой информацией для сельского хозяйства и транспорта, а также для цивилизации в целом.

– И у вас клевые куртки.

– Точно! Их нам сшила Энджел. Она тоже из содружества.

– Нам тоже нужно будет остановиться в содружестве?

– Если не хотите, есть несколько «Свободных деревень»…

– Что такое «Свободные деревни»? – спрашивает Майлс.

– Ну как же, разве ты не знаешь. «Отели Калифорния»[12 - Аллюзия на популярную песню «Отель Калифорния» американской группы «Иглс», представляющую собой рассказ утомлённого путешественника, пойманного в ловушку в кошмарной гостинице, которая сначала казалась весьма привлекательной.]. Или как они называются там, откуда вы?

– Я точно не могу сказать… – неуверенно начинает мама.

– Вы должны знать – ПР-временное жилье. Что может быть грустнее мертвых сетевых гостиниц? Превращенных в «Переоборудование и развитие». И, опять же, нужна куча бумаг, чиновники пытаются связать вас с вашими пропавшими родственниками, задают вопросы о конечной цели пути для будущих переписей населения, и есть ли у вас работа и не хотите ли вы ее найти?

– Это так нудно, – соглашается мама, словно они уже проходили через все это.

– Понимаю, вы хотите воссоединять семьи, собирать сведения о том, где кто находится, что с кем сталось. Но кому-то хочется проскользнуть в щель. Такого сейчас выше крыши.

– Вы имеете в виду щели или тех, кто стремится в них проскользнуть?

– И то и другое. Некоторые видят в происходящем шанс открыть себя заново. Вот почему я без ума от того, чем занимаются в Каспроинге: забирают брошенные дома, поселяют туда людей, устраивают во дворах огороды, создают самодостаточные общественные ячейки. Эти люди устали ждать, когда их догонит государственная машина, а администрация штата цепляется за права собственности так, будто в моде по-прежнему зрелый капитализм.

– Этот ублюдок еще не отдал концы, – острит мама, и Бхавана смеется. Майлс морщится. Она что… заигрывает? По?шло. Миллион раз по?шло.

– Похоже на дедушкин центр, – говорит он, стараясь их отвлечь.

– Тот, что в Колорадо, куда вы направляетесь? Да, насколько я поняла, там тоже классно. Послушайте, может быть, вы захотите связаться с Каспроингом, будете присылать к нам своих клиентов, мы пришлем вам своих, поделимся опытом. Для восстановления общества требуются усилиях всех!

– Вы так говорите, как будто у меня есть какие-либо полезные навыки, – говорит мама.

– Но вы сможете обучиться.

– Старую собаку не научишь новым трюкам!

Определенно заигрывает. Фу-у! Но Вана, кажется, говорила, что там есть настоящие собаки, canis lupus familiaris, и это круто. Уж лучше они, чем несуществующий кемпинг в горах.

– Эй, Вана, – окликает Майлс. – Можно я возьму эти бумаги?

– Если только на них нет ничего важного.

– Гм, – говорит он, глядя на страницы с непонятными графиками и цифрами.

– Ненужные листы в стопке под клавиатурой, – уточняет Вана. Вместе с раздавленным энергетическим батончиком, обнаруживает Майлс.

– Мила любит рисовать, – объясняет мама и тут вспоминает про то, что нужно раскрасить образ какими-нибудь выдуманными деталями. – Мне бы хотелось, чтобы она занималась еще и теннисом, но у нее уклон больше в искусство, чем в спорт. Не так ли, Мила?

– Угу. – Но Майлс, перевернув одну страницу, уже рисует на ней волчью стаю, преследующую молнию, а если в облаках есть чье-то лицо, черное и заплесневелое, с тянущимися к ним длинными руками, то это лишь он дает выход своим демонам.

И он не болен раком. И их не поймают. Не как в прошлый раз. Как тогда, когда умер папа.




Два с половиной года назад





10. Майлс: Последний раз, когда они уехали от всего


– Мы не должны были оставлять папу одного. – Выкрутившись на заднем сиденье, Майлс смотрит на улицу, на которой они жили, исчезающую в сумерках, потому что фонари еще не горят. Возможно, они больше никогда сюда не вернутся. Отчетливо виден только фургон для перевозки трупов («тележка мясника», приходит ему на ум) с включенными синей и красной мигалками, двери открыты, чтобы принять тело, две астронавтки в громоздких противочумных костюмах стоят рядом с ним, одна что-то возбужденно говорит по рации.

– Он не один, тигренок, – говорит мама. – Его вообще там нет. – Она ведет машину, держа на коленях холщовый мешок со всеми своими пожитками, словно кто-то может разбить окно и вырвать его у нее – такое порой происходит в Йоханнесбурге, но в Калифорнии, насколько слышал Майлс, никогда.

– Ты знаешь, что я имел в виду. Его тело.

– Но нам нужно ехать, – говорит мама. – Эти женщины позаботятся о папином теле должным образом. Мы его не бросаем.

Он чувствует на себе ее взгляд в зеркале заднего вида, прожигающий спину между лопатками. Он не оборачивается и, опершись на локти, смотрит на их дом, который на самом деле никогда не был их домом, исчезающий вдали. В доме напротив горит свет, за занавесками тень, смотрящая на улицу. Кто-то из соседей. Все держались обособленно, ухаживая за умирающими, но отрадно сознавать, что здесь еще остаются люди.

На улицах по-прежнему машины, они едут с пассажирами – женщинами, которые куда-то направляются или просто катаются. Их немного, но они есть. В этом есть какая-то несправедливость. Как они могут продолжать жить так, будто ничего не произошло? Как они смеют?

Майлсу становится лучше среди пустынных кварталов офисных зданий, погруженных в темноту, безмолвных. Он гадает, что здесь будет, когда все это закончится. Хочется надеяться, что-нибудь крутое, вроде скейтборд-парка или крытой площадки для пейнтбола. А можно просто открыть все окна и двери и позволить природе взять свое. Самка койота выкармливает детенышей в кабинете управляющего, еноты запрыгивают на кресла на колесиках и катятся по полу. В первый раз такое произойдет случайно, но потом, возможно, еноты поймут, что к чему, и будут регулярно устраивать гонки на офисных креслах.

– О чем ты думаешь? – спрашивает мама, стараясь быть примирительной.

– О енотах, – отвечает он.

– Еноты запросто могут стать новым доминирующим видом животных. Или у тебя есть какое-нибудь более правдоподобное предположение?

– Да, – огрызается Майлс. – Вирусы.

– Они всегда были доминирующей формой жизни. Они или бактерии. Я что-то запуталась. Надо будет посмотреть. Когда вернемся домой.

Однако до Йоханнесбурга очень-очень далеко, и как они могут просто оставить папу здесь?

Петля развязки, ведущей к аэропорту Окленда, проходит мимо пустыря, покуда хватает глаз заставленного палатками, стиснутого с двух сторон дорожным ограждением, под большими яркими прожекторами. Кто-то поверх знака, когда-то обозначавшего стоянку прокатных машин, написал огромными черными буквами: «Аэропорт-Сити».

Привлеченная светом фар, у ограждения появляется женщина и, просунув пальцы сквозь сетку, смотрит на них.

– Почему все эти люди здесь?

– А ты как думаешь?

– Потому что ждут самолет, чтобы улететь домой.

– Ну или у них нет денег на билет, или регулярные рейсы отменили.

– А у нас есть билеты?

– У меня достаточно наличных, чтобы их купить. И еще у меня есть лекарства, которые можно продать. Не волнуйся напрасно, тигренок. Мы обязательно как-нибудь выкрутимся. – Но она прибавляет скорость, чтобы побыстрее проехать мимо стоянки с машинами напрокат и палаточного городка, похожие на зомби обитательницы которого продолжают свое бдение у ограды.

Стоянка забита машинами, многие из них с открытыми дверями. Большие плакаты, расставленные с неравными интервалами среди указателей и информационных табло авиалиний, гласят:



Жертвуете свою машину?

Оставьте ключи в замке зажигания. Мы передадим ее тому, кому она нужна.

Инициатива мобильных граждан Калифорнии



– Грубо, – замечает мама. – Ну да, я пожертвую свою машину, но зачем же бросать ее посреди дороги, черт возьми? – Она аккуратно паркуется в карман, после чего, Майлс это не придумал, пишет записку и оставляет ее на приборной панели: «Удачи вам, будьте осторожны на дорогах, внимание, тормоза резковаты».

Он не хочет возвращаться домой. Всех его друзей практически наверняка нет в живых. Разумеется, к девчонкам это не относится, хотя как знать? Его лучшие друзья, Ной, Сифизо, Исфахан, Генри и Габриель, как и все остальные мальчишки в классе, умерли. Дедушка Фрэнк умер. Мама даже не смогла проститься с ним, только по «Скайпу», потому что они застряли здесь, а дедушка Фрэнк оставался в Кларенсе, в своем доме у реки. Учитель рисования мистер Мэттьюс, дядя Эрик, Джей, Айянда, забавный охранник в школе, его любимый кассир в супермаркете, похожий на американского актера Дуэйна Джонсона. Умерли-умерли-умерли. Все умерли. Как и сам Дуэйн Джонсон.

Майлс не знает, почему сам он до сих пор жив.

– Как ты полагаешь, каковы будут экономические последствия всех этих брошенных машин? – спрашивает мама, закидывая на плечо сумку, делая вид, будто не замечает, что он идет медленно, прижимая ладонь к животу.

– Только больше никакой учебы на дому, – стонет Майлс. – Пожалуйста!

– Положительный момент в том, – не обращает на него внимания мама, – что машины доступны каждому, дороги свободны, меньше вредных выхлопов, замедление глобального потепления. Но, с другой стороны, все общественные стоянки заполнены четырехколесным хламом. И каковы последствия от сокращения рабочих мест и уменьшения налоговых поступлений от автомобильной промышленности? Или ты думаешь, что сейчас этим занимаются одни роботы?

– Мам, мне все равно.

Двери раздвигаются с тихим шипением, и они проходят в зал вылетов. Все магазинчики и кафе закрыты, но сквозь защитные решетки видны пустые или почти пустые полки. Полно газет и журналов, но ничего съестного, если не считать разорванного пакетика с чипсами, рассыпавшего по полу свое оранжевое содержимое. На кассе объявление: «Извините, санитайзеры для рук закончились!» и грустный смайлик.

Застывшие ленты для выдачи багажа подобны гигантским сколопендрам. Как там их называл Сифизо? «Шонгололо»[13 - Шонгололо – на языках зулу и коса «многоножка».]. Сифизо родом из Дурбана, где сколопендр так много, что приходится каждый день выметать их из дома, но иногда они только притворяются мертвыми, чтобы их оставили в покое. Сифизо был родом из Дурбана.

Колесики чемодана делают «тррррррррррр» по полу, единственный звук помимо «чвак-твик-чвак» подошв кроссовок. Ни объявлений, ни музыки. Очень непривычно. Мама сосредоточена на цели, решительно идет по пустынным залам, и тут, когда они направляются к терминалу «Д», Майлс, к своему облегчению, узнаёт нарастающий гул голосов, человеческих голосов.

– Надень капюшон, хорошо? – предупреждает мама. – Я не хочу привлекать внимание.

«Бедные застрявшие пассажиры», – думает Майлс. Целые семьи, расположившиеся среди чемоданов, вымотанные, раздраженные, усталые, стоящие у окон или кучкующиеся между слепыми мертвыми лентами для выдачи багажа. Сплошь одни женщины. Это и так понятно, правильно? Майлс опускает капюшон ниже на лоб, убирает подбородок.

К единственной билетной кассе извивается длинная очередь, почти все сидят, по-турецки или раскинув ноги, словно они ждут уже давно, кроме одной дамы в узкой черной юбке и пиджаке, которая стоит, подчеркивая этим свой наряд, в одних чулках, туфли на высоком каблуке примотаны сверху к чемодану. Бизнес-леди настроена по-деловому. За окошком кассы никого нет. Общая для всех рейсов. Открывается в 8.00.

– Господи, это настоящий конец света, – замечает мама.

«Это шутка», – думает Майлс.

Сотрудница «Пан-Америкен» с бейджиком на ярко-желтой ленте замечает, что они стоят, и подходит к ним, постукивая по бедру фонариком.

– Здравствуйте. У вас уже есть билеты? Вам лучше сесть. Устроиться поудобнее. Досмотр и посадка начнутся утром.

– Нет, нам еще нужно купить билеты. Дальний перелет, международный.

– Отсюда не получится, милочка. Только из Сан-Франциско. Только там можно оформить билет на международный рейс. Предлагаю вам вернуться домой, хорошенько выспаться в теплой кровати, а завтра приехать в аэропорт.

– Очень неприятно, – говорит мама с жизнерадостным спокойствием, что свидетельствует о том, что она в бешенстве. – Замечательно, а мы оставили ключи в машине. Идем, тигренок.

– Мы сейчас поедем домой?

– Не домой. Мы подскочим к аэропорту Сан-Франциско, займем там очередь и будем ждать.

Похожая на персонаж мультфильмов женщина с заостренным лицом и отросшими длинными черными корнями обесцвеченных волос отрывается от своего насеста на огромном серебристом чемодане и торопливо семенит к ним.

– Эй, подождите! – На ней не по размеру большой красный свитер, отчего она кажется еще более тощей. – Прошу прощения, я случайно услышала ваш разговор. – Она чересчур панибратски берет маму за локоть. – Вам нужно купить билет? Я вам помогу. Куда вы собираетесь лететь? Я решу все вопросы.

– Нет, все в порядке, спасибо, – вздыхает мама.

– Понимаю, вы считаете меня мошенницей, и я не стану вас уверять, что вам это не будет ничего стоить, но мой двоюродный брат работает в авиакомпании и…

– Эй, Марджори! – окликает ее сотрудница «Пан-Америкен». – Что я тебе говорила насчет скальпа?

– Да мы просто разговариваем! – в бешенстве кричит в ответ мультяшная женщина. – Я ей кое-что объясняю. Вы что-то имеете против?

– Ты хочешь, чтобы я вызвала полицию?

– В этом нет ничего противозаконного! А вот незаконно то, что вы ущемляете мое право заниматься предпринимательской деятельностью и поддерживать себя и свою семью! – Тут она вздрагивает, словно получив удар шокером, и ее лицо искажается. – Блин, что, правда?

– Сколько я должна тебе повторять, – ворчит сотрудница «Пан-Америкен», направляясь к ней, однако Марджори уже вернулась на свой насест на чемодане, словно ничего не было.

«#невинное лицо», – думает Майлс и, даже не оборачиваясь, понимает, что надвигается что-то Плохое. Топот ног и крики. У него в груди все обрывается.

К ним бежит отряд полицейских в черных спецназовских доспехах с огромными пистолетами.

– Всем лечь! – кричат они. – Всем лечь, мать вашу, живо!

Мама хватает его за руку и отдергивает в сторону, подальше. Очередь к билетной кассе спазматически вздрагивает, но держит строй. Дама в костюме даже не оборачивается. Чернокожая семья у окна вскидывает руки, словно марионетки, которых дернули за нитки, и Майлс делает то же самое, испуганно, неуверенно.

Но он быстро понимает, что полицейским нужна не эта семья. Они направляются к нему с мамой.

– Я сказала лечь! На пол! Руки вверх!

«Так все-таки что же, руки или на пол?» – с тревогой думает Майлс. Одновременно и то и другое не получится. Ему кажется, будто его желудок стиснут в огромном кулаке. Он вспоминает слова своего двоюродного брата Джея, когда он с семьей приезжал в гости в Йоханнесбург: «В Америке стреляют в чернокожих детей».

– Все хорошо, делай, что тебе говорят. Спокойно. Дыши глубже. Все хорошо. – Мама поднимает ладони, предлагая ему хлопнуть по ним. Опустив плечо, она скидывает сумку на пол.

Но на самом деле ничего хорошего нет, ведь так? Всё как раз наоборот, и им следовало остаться в доме вместе с папой; им следовало оставаться с его телом, и не нужно было задерживаться в Америке, даже несмотря на то, что Джей умирал, и им не нужно было приезжать в этот аэропорт, тогда как они должны были быть в Сан-Франциско, и у них даже нет билетов, а он катается по полу, потому что очень сильно болит живот, дергая ногами, словно игривый котенок, потому что очень больно, и кто-то кричит: «Что с ним?», хотя капюшон по-прежнему низко опущен и нельзя определить, что он это он, а мама говорит тем спокойным, холодным, отчетливым голосом, который на самом деле показывает, что она в ярости: «У него болит живот, у него колики, это от переживаний, когда ему больно, он ничего не слышит, пожалуйста, не трогайте его!», и одна из полицейских ставит ногу маме на спину, прижимая ее вниз, и кричит: «Что в этой сумке?», и кто-то вываливает содержимое на пол, и какая-то женщина кричит (не мама), пронзительно, словно в фильме ужасов, но по большей части все парализованы, молча смотрят на происходящее, и пластмассовые баночки с лекарствами рассыпаются по полу, полицейская кричит: «Что это? Что это?», и тут Майлса рвет на пол, водянистой жижей, потому что они почти ничего не ели, и мама восклицает: «Пожалуйста, помогите ему!», но все в порядке, ему уже лучше, и мама все равно не может прийти к нему на помощь, потому что полицейская не убирает ботинок с ее спины и пистолет направлен маме в затылок, и другая полицейская опускается на корточки рядом с ним, хотя ее лицо скрыто черным забралом, черепашка-ниндзя в боевых доспехах, и протягивает ему неизвестно откуда взявшуюся влажную салфетку (наверное, она тоже мама), помогает ему подняться, говоря: «Все в порядке, все будет в порядке, теперь ты в безопасности. Дыши глубоко».

И затем, издав горлом жуткий звук, женщина-полицейская заключает его в объятия.

– Не смейте к нему прикасаться! – кричит в противоположном конце зала мама.

И толпа, до сих пор наблюдавшая за ними молчаливо и неподвижно, при этом местоимении дергается, будто стрелка сейсмографа. «Его». По залу распространяется нарастающий гул. Кто-то дергает за руку полицейскую, схватившую Майлса, это другая полицейская, на лице, скрытом забралом, бесконечный ужас. «Ну же, Дженна, успокойся», – говорит она. Смущенная. «Напуганная», – вдруг доходит до Майлса, и это пугает и его. «Ну же, не надо. Не надо так делать. Будет только хуже».

Она тянет свою подругу за руку, и та, всхлипнув, отпускает Майлса и разворачивается прочь. Она закрывает забрало руками, плечи ее вздрагивают, а подруга гладит ее по спине через кевлар, повторяя эти бесполезные слова: «Все в порядке».

– Майлс! – Мамин голос, полный отчаяния.

– Идем, парень, мы уходим. – Кто-то его толкает, он не может дышать, мама кричит, но ее почти не слышно из-за гула остальных людей, устремившихся вперед. Странный химический привкус в воздухе. Треск выстрелов, громких, близких. Майлса снова рвет, прямо на толстовку. Начинается всеобщая суматоха. Позади глухие хлопки воздушной кукурузы. Кричат женщины. Мама тоже кричит, «вы не можете так сделать», хотя ясно, что они все равно так делают и не имеет никакого значения то, что она думает. Напор облаченных в кевларовые доспехи тел увлекает Майлса вперед, они буквально выбегают из здания аэропорта, его подсаживают в кузов грузовика, и мама там, зажатая между женщиной-полицейской и медсестрой, она протягивает к нему руки и сажает его к себе на колени, словно ему пять лет. «Я тебя нашла, – говорит мама. – Я тебя нашла».

Медсестра задает ему вопросы, когда он в последний раз ел, есть ли у него какие-либо симптомы болезни, болит ли у него что-нибудь, можно пощупать ему пульс?

– Не прикасайтесь к нему! – снова кричит мама.

– Полегче, мы на вашей стороне, – говорит полицейская, перекрывая рев двигателя, но Майлс понимает, что мама не будет слушать ту, кто пять минут назад прижимал ее к полу, поставив ногу между лопаток. – Вы должны были сообщить об этом. Обратиться в один из кризисных центров. Разве вы не смотрите новости? Мужчин, предоставленных самим себе, буквально разрывают на части. Ваше счастье, что мы добрались до вас первыми.




11. Билли: Сообщение, которое не было доставлено


Взъерошенная крачка наблюдает за Билли и Пугливой Нелли с красного забора, поваленного ураганом, пьяно наклонившегося над водой. Окна всех крытых черепицей домов вдоль берега наглухо закрыты ставнями, на вид нет ничего знакомого. Перед глазами у Билли все расплывается и двоится – она уверяет себя, что в этом виноват дождь, поливающий мрачный океан, однако в результате у мачты каждой яхты у причала яхт-клуба есть призрачный двойник.

Это совсем не суперяхта мистера Амато. По сравнению с ней это жалкие шлюпки. Билли была на борту, когда он умер, посреди Карибского моря, с минимальным экипажем из одних женщин, включая ее, потому что Тьерри тщетно надеялся на то, что вирус не пересечет воду. Но он уже был заражен, или болезнь принес кто-то из команды, и, как оказалось, в последние недели жизни от личного повара ему не было особого толка, поскольку рак отнимает аппетит. Однако остальные члены экипажа ели за милую душу, и когда мистер Амато наконец умер, именно Билли настояла на том, чтобы опечатать его каюту и доставить тело его жене, вместо того чтобы бросить в море на корм акулам.

– Какая вы любезная, – сказала миссис Амато, когда они прибыли к дому Амато на Каймановых островах. – Какая предусмотрительная!

Да, я такая. Предусмотрительная. Не смотри дареному трупу в зубы.

– Я ни разу здесь не бывала, – говорит Пугливая Нелли, ежась под моросью. – Красивое место.

Это Бельведер, не Сан-Франциско. Достаточно близко, хотя и потребовалось некоторое принуждение, чтобы сюда добраться. Почему ежик пересекла по мосту залив Золотой Рог? Потому что Билли наорала на нее, и, даже несмотря на то, что от криков голова у нее разболелась еще хуже, эта дура перепугалась и подчинилась, хотя по-хорошему, твою мать, ей надо было вести себя так с самого начала.

– Это точно то самое место?

– Заткнись! – говорит Билли. Это было то самое место, это то самое место. Один из конспиративных домов, подготовленных для операции. Легкий доступ по воде. Привезти Майлса сюда, переправить на лодку, направиться на юг через Мексику и Панаму, обратно к Каймановым островам, где законы не действуют, и в первую очередь различные финансовые ограничения, Майлс сделал бы несколько вкладов, и они были бы обеспечены до конца жизни. И Коул тоже, если бы смогла переступить через себя. Ну неужели это было так трудно? Как можно было обосрать такой хороший план? Господи Иисусе!

Один из этих коттеджей. Определенно. Билли в этом уверена. Но сейчас у нее в голове туман, и даже для того, чтобы ставить одну ногу впереди другой, требуется полная концентрация.

Они с Коул кружились в саду до тех пор, пока им не стало плохо, и, сделав несколько нетвердых шагов, со смехом повалились на землю. Зеленые пятна на белых шортах, щекочущая ноги трава. Билли хотела делать так еще, еще и еще. Головокружительное забытье. Но сестра быстро начала скулить. Как всегда.

Крачка расправляет крылья, с громким криком поднимается в воздух и делает круг над водой. Этот звук острым сверлом вгрызается Билли в голову. Но они уже близко. Размеры владений, мимо которых они проходят, увеличиваются, однозначно свидетельствуя о больших деньгах, занимают все более обширную площадь, каждое со своим отдельным причалом. В основном они заброшенные.

– Нам нужно сесть в лодку, – бормочет Билли. Беззаботные морские львы растянулись на деревянном помосте подобно волосатым загорающим пляжникам, добавляя к солоноватому воздуху свой собственный сладковато-резкий запах. Именно так она сюда и попала в первый раз – на лодке. С воды она узнает нужный дом.

Однако это предложение вызывает у ежика беспокойство.

– По-моему, нам нужно вернуться обратно. Здесь больше никто не живет. Вы ни в чем не виноваты. Наверное, после этого удара у вас проблемы с головой. Я вам вот что скажу. Я все-таки отвезу вас в больницу. И вы можете ничего мне не платить.

– Дай мне подумать! – Билли окидывает взглядом изгибающийся берег бухты, утыканный оливковыми деревьями. Крачка снова пронзительно кричит. А может быть, это другая птица. Какая разница. Билли мысленно представляет себе, как приближалась к этому берегу на быстроходном скутере пять месяцев назад. Она всегда обращала внимание на мелочи.

Там был холм, утыканный оливковыми деревьями. Синий домик у причала. Темно-синий. Вот же он! За кустами, разросшимися с тех пор, как она была здесь в последний раз, и скрывшими его из вида, беленый деревянный дом, в американо-готическом стиле, каких на берегу моря полно.

– На больницу не похоже.

– Пожалуйста, помолчи. – Билли сосредотачивает внимание на том, чтобы подойти к двери, и всем своим весом наваливается на кнопку звонка. Дождь усиливается, покрывает небритой щетиной водную гладь бухты. Вода попадает Билли в глаза, струится по затылку. А может быть, это снова открылось кровотечение. Один морской лев громко плюхается с причала в воду.

И тут у перил наверху появляется кто-то, черная куртка на молнии, темные очки, выбеленные волосы, забранные в свободный пучок на макушке, свисающая с губы сигарета и перчатки в радужную полоску. Билли узнаёт эти глупые перчатки. Как там ее зовут? Крошка из картеля, одна из «частных охранниц», в спешке нанятых миссис Амато.

Коллекционеры обязательно должны что-нибудь собирать, произведения искусства или дурных женщин. И здесь таких несколько. Зара, «военный фотограф» из какой-то долбаной дыры в Восточной Европе, держащая себя так, словно повидала на своем веку достаточно зверств (по колено в крови), и эта маленькая колумбийка, крашеная блондинка, смазливая, словно победительница конкурса красоты. Ричи или как там ее.

– Вам помочь? – окликает Пулеметчица Барби, стаскивая перчатку (все пальцы разного цвета), чтобы заново зажечь отсыревшую сигарету, прикрывая ее ладонью.

– Это я, Билли!

– Ты опоздала. – Рико – наконец Билли вспомнила, как ее зовут, хрен знает, какое у нее настоящее имя, – убирает зажигалку во внутренний карман куртки, продемонстрировав мельком кобуру с пистолетом, спасибо за напоминание. – Где груз?

– Это долгий разговор, и мне бы не хотелось вести его под дождем. – Она ненавидит себя за то, какой толстый и неповоротливый у нее во рту язык, и еще больше за прозвучавшие в голосе жалобные нотки. Внезапно ей отчаянно хочется покурить.

– Ваша подруга серьезно ранена, – вставляет ежик. – Здесь есть врач?

– Это кто? Твоя сестра?

– Ты можешь нас впустить?

– Ну хорошо, хорошо, – говорит Рико. Она отрывается от перил, уходит с балкона, и после долгой паузы дверь внизу сердито жужжит. Я тебе это припомню, сучка! Тебя не было там, когда умер Тьерри. А она, Билли, была. Это она доставила его домой. Да, она вернулась с пустыми руками, но она знает, какую ценность представляет для миссис Амато. Это был ее план, и что с того, что возникла небольшая заминка? Она здесь, для того чтобы все исправить. Миссис Амато поймет. Билли толкает входную дверь.

– Разувайся, – наставляет она Пугливую Нелли, когда они заходят внутрь. Сама она снимает свои кроссовки и ставит их рядом с долбаными туфлями на шпильках, совершенно не к месту рядом с парой коричневых кроссовок и высокими черными армейскими ботинками на шнуровке. Только сейчас Билли замечает, что один носок у нее надет наизнанку. Вот что случается, когда приходится срочно бежать среди ночи. Это Коул ее заставила. Во всем виновата эта стерва.

– Я могу не проходить в дом. – Пугливая Нелли остановилась у порога, вытирает свои тяжелые рабочие башмаки о коврик.

– Разувайся! – настаивает Билли. Ей приходится прислониться к стене, пока Нелли развязывает свои грубые башмаки и озирается по сторонам, ища, куда их поставить. Ее опять захлестнула тошнота. Это все потому, что они перестали двигаться. Акула контузии требует продолжать плавать. Должно быть, она высказала это вслух, потому что Нелли как-то странно смотрит на нее.

Они проходят в одних носках через гостиную, с белыми кожаными диванами и огромной золотой с ляпис-лазурью бычьей головой, призванной изображать искусство, закрепленной над камином у двери во внутренний дворик, где их ждет Рико. Распахнутые настежь двери выходят во двор в мавританском стиле, вымощенный камнем, с плавательным бассейном в дальнем конце, превращенным дождем в пенящуюся узкую синюю полоску. Рико ведет гостей по мокрым плитам, что для нее нисколько не страшно, поскольку она в шлепанцах на резиновой подошве, однако носки у Билли тотчас же промокают насквозь.

Хулита Амато ждет их на диване под навесом, в пышном кимоно, украшенном тигровыми лилиями, волосы гладко прилизаны. От купания в бассейне, а может быть, от пения под дождем; Билли сказать не может. Но ей не нравится, что она здесь, на холоде и сырости.

Разглядеть глаза миссис Амато невозможно за солнцезащитными очками, огромными, в золотой оправе, отчего Билли не по себе. Она знает, что миссис А. изрядно поработала над глазами, кожа под подбородком подтянута, но ее выдают руки, высушенный пергамент кожи, старческие пятна. Ей под семьдесят, а может быть, уже и за, она невысокая и пышная. «Га-га-габаритная», – как описывал свою жену Тьерри.

– Не то что эти тощие скелеты, кожа да кости, – говорил он, обводя рукой молодых фотомоделей и девиц из «Инстаграма», вешавшихся на других состоятельных мужчин на приемах. Миссис Амато никогда не сходила на берег, когда они плавали от одного порта Средиземного моря к другому. Однако иногда она прилетала на самолете, чтобы встретить мужа, и ждала его на причале, облаченная в черное платье, подчеркивающее ее изобилие, в черной шляпе с широкими полями, скрывающими лицо, с крепкой сигаретой без фильтра во рту. Миссис Амато конвоировала мужа к лимузину с шофером, который отвозил их к той абсурдной гостинице, в которой они остановились: «Мамара» в Бодруме, «Чеди» в Маскате. Билли всегда брала за правило выяснить это, запоминая названия подобно чудодейственной формуле из пособия по тому, как быть вызывающе богатым. Однако тогда она была лишь одной из прислуги. Пусть и великолепный повар, она спала на яхте с остальным экипажем. К счастью, так продолжалось недолго.

На одном деловом обеде в Дохе Билли наткнулась на миссис Амато в тропическом саду арендованной виллы, благоухающей жасмином и зараженной искусством, вроде толстой розовой собаки из нержавеющей стали, в тени которой они устроились, обе беглянки, одна от гостей, другая с кухни, объединенные желанием покурить.

– Ой, миссис Амато, извините. Никак не ожидала застать вас здесь.

– Все эти люди ужасно нудные. Конечно, приходится их терпеть. Но какие же они скучные!

– Вы не угостите меня сигаретой? Я свои не захватила.

– Вы повар? – Вытряхнув из пачки сигарету, миссис А. протянула ее ей.

– Шеф-повар. Билли Брейди.

– А. Расскажите мне, какие продукты вы заказываете. Что-нибудь очень экзотическое?

– Мы стараемся по возможности закупаться у местных поставщиков, так что все продукты очень свежие.

– Вам следует подумать о чем-нибудь более изысканном. Мистер Амато любит вкусно поесть. Вы же знаете мужчин. У меня есть поставщики, с которыми я могу вас связать.

– Это будет просто великолепно, миссис Амато, спасибо огромное. – Билли почтительно склонила голову.

Она ожидала кокаин, или устрицы, или рог носорога, или, черт возьми, автоматические винтовки. Это могло быть все, что угодно – Билли так и не узнала, и никогда не спрашивала. Потому что она не открыла запечатанный коричневый пластиковый пакет, который обнаружила в грудной полости одного из замороженных фазанов. Она лично отнесла пакет прямо миссис Амато, взяв пропуск на берег, чтобы доехать на такси до гостиницы «Чеди».

– Если вы собираетесь переправлять контрабанду через мою кухню, вам будет нужен тот, кому вы доверяете.

– Вы не знаете, что внутри?

– Я считаю ненужное любопытство серьезным недостатком.

– И я могу доверять, что вы доставите товар по назначению?

– Разумеется.

– Здравствуйте, миссис Амато! – сейчас здоровается Билли с ней. Миссис А. не приглашает гостей присоединиться к ней на диване или хотя бы сесть на один из деревянных стульев. Пугливая Нелли все больше нервничает, теребит волосы, а миссис А. выдерживает затянувшуюся паузу. Смазливая девочка Рико застыла, вся внимание, скрестив руки на груди и прислонившись к лакированному столбу. Дождь не стихает, окружил их со всех сторон. Билли холодно, неуютно, и ей не нравится то, что? это говорит о происходящем. Совсем не нравится.

Конечно, в кои-то веки она не доставила товар. Не привезла своего племянника, перевязанного бантиком, но неприятности случаются. Она исправится. Начнем с того, что вся эта великолепная задумка исходила от Билли. Живой мальчик, ее близкий родственник, которого она может привести, спокойно, без обмана. И на черном рынке за его сперму можно будет выручить неслыханные богатства, помочь куче отчаявшихся женщин забеременеть, потому что тотальный запрет – это чушь собачья. Разбогатеть, спасая мир. Да это практически альтруизм.

– Я рада тебя видеть, Билли, – произносит миссис А. с теплым урчанием развивающегося рака гортани. – Я не знакома с твоей подругой?

– Меня зовут Сэнди. Сэнди Невис, – говорит Нелли, протягивая руку. Миссис Амато не двигается, чтобы ей ответить. Рико едва заметно качает головой. «Не суйся, куда тебя не просят, крошка». Нелли отдергивает руку, словно ее ударили. – Я нашла ее, у шоссе. Она разбила машину. Я предлагала отвезти ее в больницу, но она…

– Я сказала ей, что за свою услугу она будет вознаграждена, – перебивает ее Билли, отвлеченная яркой молнией, сверкнувшей за пеленой дождя. Молния пульсирует подобно стробу.

– Вот как? Мы обязательно что-нибудь придумаем. Но что стряслось с тобой, милочка? – говорит миссис Амато, помешивая в стакане металлической соломинкой. Соломинка звякает о стенки. Содовая с лаймом. Даже со своего места Билли ощущает острый аромат цитрусовых. Она никогда не видела, чтобы миссис А. пила спиртное. – Авария? Это же очень травматично, – выдыхает миссис Амато, и ее рука на груди подобна пауку. – Не хочешь выпить чего-нибудь крепкого?

– Все в порядке. – Хотя на самом деле выпить было бы очень кстати. Чего-нибудь покрепче, пожалуйста, и побольше, огромное спасибо. И еще каких-нибудь хороших обезболивающих, нескольких профессионально наложенных швов и кровать с чистым бельем. Но в лживой заботе есть какая-то звенящая нотка, подобная постукиванию металлической соломинки о стенку стакана.

– А я бы не отказалась, – говорит Сэнди (урожденная Нелли). – У вас есть чай со льдом? – Никто не обращает на нее внимания.

– Мы озабочены тем, что ты прибыла сюда без своего драгоценного груза, не так ли, Рико?

– Очень озабочены, – эхом повторяет Рико.

«Хорошая сучка, – думает Билли. – Собачка получит угощение».

– Я обещала пять тысяч долларов. В качестве вознаграждения. Наверное, нужно решить этот вопрос и отпустить Нел… Сэнди. Вы можете вычесть эту сумму из моих комиссионных.

– Мм, – говорит миссис Амато. – Большая сумма за такой пустяк.

– Знаете, не надо мне никаких денег, – запинаясь, говорит Сэнди. – Будем считать, я просто сделала доброе дело. Была рада помочь!

– Не спеши, дорогая. Дай взрослым закончить разговор.

– Нет-нет, честное слово, мне нужно…

– Останься, – говорит Рико, обнажая зубы в фальшивой улыбке.

Напряжение у Билли внутри нарастает, и она не может с ним справиться. Серые тучи, проливающиеся дождем. Солнце проглядывает сквозь них. Грибной дождь. Этот знак ведь говорит об удаче, да?

– Миссис Амато, при всем своем уважении, ситуация и без того уже сложная… – пытается Билли, выуживая слова сквозь ил и песок.

– Все говорит о том. Где груз, Билли?

– Моя сестра. Она струхнула. И забрала его. – Она сама слышит, как неубедительно это звучит.

– Ваша сестра? – вздрагивает Сэнди. – Вы мне не говорили…

– Но дело можно спасти, – перебивает ее Билли. Еще можно. Защищаясь от яркого света, она прикрывает глаза ладонью, растопырив пальцы. – Коул запаниковала и удрала. Но она знала план. Она будет его придерживаться. И во внедорожнике «маячок», правильно? Значит, мы можем ее выследить, и я ее верну. Никаких проблем.

– Было здорово познакомиться с вами со всеми, но мне правда нужно… септики… – недоговаривает ежик.

– Она мне очень помогла. Нельзя ли разобраться с ней? И сосредоточиться на насущном.

– Билли, а тебе нужна помощь? – говорит миссис Амато, ставя стакан. Крохотные пузырьки поднимаются к поверхности, увлекаемые своими собственными течениями.

Сосредоточься, черт возьми!

– Нет. Если мы сможем проследить за машиной, я ее найду. И верну. Верьте мне.

– Может быть, тебе нужен пистолет? Это тебе поможет? – Деготь в голосе миссис А. становится все более елейным. Так будет проще тебя утопить, дорогая.

– На самом деле в этом нет необходимости.

– Но твоя сестра напала на тебя. Тебе нужна защита. Этой женщине нужен пистолет, ты не согласна, Рико?

– Да, миссис Амато. Я считаю, все должны быть вооружены, для собственного спокойствия.

– Право, я…

– Дай ей пистолет, Рико.

Телохранитель лезет за пазуху рукой с разноцветными пальцами, расстегивает кобуру и протягивает пистолет рукояткой вперед, вкладывая его Билли в руки.

– Ой! – восклицает Сэнди, выпучив глаза, словно никогда прежде не видела огнестрельное оружие. – О нет! – Она непроизвольно делает шаг назад и поскальзывается на мокрых плитках.

Билли смущена тяжестью пистолета, внезапно оказавшегося у нее в руках. Она едва не роняет его от неожиданности.

– Что? Нет, пистолет мне не нужен. – Она отпихивает пистолет. – Он мне не нужен.

– Пистолет ей не нужен, – пожимает плечами Рико. Она делает движение, чтобы убрать его обратно в кобуру. Сэнди пятится назад к двери, подняв руки. Все должны сохранять спокойствие. И тут, словно спохватившись, словно поддавшись внезапному порыву, Рико поднимает пистолет, черная сталь неподвижна в ее радужных пальцах, в обеих руках, и нажимает на спусковой крючок. Оглушительный грохот выстрела, словно Билли хорошенько огрели по голове. Снова огрели по голове.

– Твою мать! Это что такое, твою мать! – Она приседает, инстинктивно вскидывая руки, чтобы защитить голову. Ее пальцы натыкаются на оторванный кусок кожи. И в это мгновение она объединяет одно с другим. Ее застрелили.

Ее застрелили.

Ее застрелили.

Но стреляли не в нее.

Стреляли в Сэнди, ассенизатора. Ее отбросило назад к шезлонгу у бассейна, штанина комбинезона задралась, обнажив голую кожу, одна ступня в мокром носке вытянута словно у балерины. Вместо лица красное месиво. Билли ничего не понимает. Игра перспективы. Картофельное пюре с томатным соусом, как в детстве. «Как вы можете это есть?» – спрашивал папа.

– Опля, – говорит Рико, заворачивая пистолет в полотенце. – Мой пистолет весь в твоих «пальчиках».

– Какая неприятность, Билли! – говорит миссис Амато, помешивая коктейль, позвякивая металлом о стекло. – Что ты натворила!

– Я тут ни при чем, – шепчет Билли. Она не может на них смотреть. Не может смотреть на Сэнди, на ее труп. Стук крови в висках вернулся. Уши заложило, как под водой.

– Знаешь, Рико, что я терпеть не могу?

– Уверена, миссис Амато, такого найдется немало. Целый список ненавистных вещей.

– Но я тебе скажу, что особенно не могу терпеть. Это когда мои люди не желают брать на себя ответственность.

– Эту вашу черту я знаю, миссис Амато. Вы это просто ненавидите. Безответственность.

– Извините… – с трудом выдавливает Билли. Сила притяжения сместилась. Больше она ее не поддержит, как и язык во рту, бормочущий жалкие оправдания. – Я все запорола. Извините. Я все исправлю.

– Возможно, уже поздно извиняться. Вот я с нетерпением жду мальчика, и что я вижу? Никакого мальчика нет. По крайней мере здесь. Твоя сестра сбежала с ним, а доказательства, то, что она с тобой сделала, никак не указывают на то, что ты держишь ситуацию в руках. Привести свидетеля ко мне в дом? Ты считаешь меня полной дурой? Ты думаешь, раз Тьерри здесь нет, – я мягкотелая, мною можно помыкать как вздумается? Ты знаешь, что женщинам приходится работать усерднее, чтобы проявить себя. И сейчас, в этом мире, каким он стал, они должны работать еще усерднее.

– Я его найду. Я приведу его! – Пустые слова. «Скажи хоть что-нибудь, все равно что, – думает Билли. – Заключи сделку. Чтобы тебе не выстрелили в лицо, как ежику Нелли». Хватит с нее травм головы. – Я единственная, кто сможет их вернуть.

– У нас есть «маячок», – пожимает плечами Рико. – Как ты сама верно заметила. И даже если сейчас они не в зоне покрытия спутниками, то скоро снова в ней появятся.

– Нет. Вы не понимаете. Я единственная! – Скажи это так, чтобы тебе поверили, или ты труп, сучка. Голова, полная картофельного пюре с кровью под дождем. – У нее мания преследования. У Коул. Это моя сестра. – Воля к жизни. Убедительность страха. – У нее кончились лекарства. Она страдает маниакальной депрессией.

Ложь всегда давалась ей легко. С тех пор как она еще совсем маленькой поняла, что можно преобразовывать действительность словами, по крайней мере в такой степени, чтобы у окружающих возникали сомнения.

– Вот почему она на меня напала. Она опасна. Она может причинить ребенку вред. А это ведь никому не нужно. Правильно? Я единственная, кто ее знает. Коул избавится от машины, как только сможет. Рванет в Мексику. Или в Канаду. Я ее знаю. И Майлса. Он мне доверяет. Если вы хотите его получить, я вам нужна. – Билли повторяет это еще раз: – Я вам нужна!

– Ну, Рико, что ты думаешь?

– Если кто-то облажался, он должен сам убирать за собой.

– Под присмотром. Ты отправишься вместе с ней. Ты и Зара. Нет, Билли, дорогая, не возражай. Одной тебе это определенно не по силам. Ты это уже доказала.

– Наведи порядок у третьей дорожки, – говорит Рико с равнодушной улыбкой королевы красоты, демонстрируя белоснежные виниры и розовые десны.




Год назад





12. Майлс: Мальчики – подопытные крысы


Когда Майлс был маленьким, он думал, как же круто жить в замке, на подводной лодке, в космическом корабле. Было бы так классно жить на военной базе, среди танков и всего остального! Однако после нескольких месяцев на объединенной базе Льюис-Маккорд он уже знает, что блеск необычных новых ощущений стирается очень быстро.

Все военные на базе – женщины, в чем нет ничего удивительного, и почти все дети младше Майлса, за исключением Джонаса; ни одного танка он до сих пор не видел, не говоря уж о том, чтобы в нем прокатиться. Он даже не насладился перелетом на вертолете из аэропорта, поскольку отключился от таблеток, которые ему дали от живота. И еще карантин и бесконечные анализы. Так что база ему уже порядком надоела, а сейчас им придется иметь дело с новобранцем, охраняющим кафетерий для мальчиков.

Сразу чувствуется, что она новенькая, поскольку она не может сохранить лицо серьезным и смотреть вперед. Она то и дело искоса поглядывает на них, ее словно магнитом притягивает к тому месту, где стоят, точнее, сидят Майлс и Джонас, последние оставшиеся мальчики, потому что всех малышей уже забрали на физзарядку. Сегодня их с Джонасом уже навещали родственники, потому что вечером им предстоит операция. По этой же причине их угостили вафлями, искусственной ветчиной и свежими фруктами, специально доставленными на базу, потому что какая бы это была трагедия, если бы они, выжив при ЧВК, затем умерли бы от какой-нибудь глупости вроде цинги или зараженного мяса. Все стараются представить это как праздник, но карантин надоел.

– Ненавижу, когда они так делают, – говорит Джонас. Он на год старше Майлса, ему двенадцать, но он на целую голову выше ростом, а также шире в плечах, со светло-соломенными волосами и первым редким пушком усиков на верхней губе.

– Как будто мы обитатели зоопарка, – соглашается с ним Майлс, насаживая клубничину, которую гонял по всей тарелке, на вилку из бальзы. Вилка треснет, если на нее надавить посильнее. Считается опасным давать им металлические столовые приборы, хотя Джонас уверяет, что заточку можно сделать из всего чего угодно. Джонас говорит, что его отец служил в морской пехоте, и он знает тысячу способов убить человека. За те полгода, что они заперты здесь вместе, Джонас много чего говорил о своем отце. Но его отца нет в живых, и Майлс, в общем-то, его понимает. Иногда рассказы – это единственное, за что можно держаться.

В группе тех, кому еще нет тринадцати, их восемь человек. Те, кому тринадцать и старше, отправляются в общежитие для подростков, и еще есть отделение взрослых мужчин, однако они их никогда не видят, кроме Шена, поскольку его отец до сих пор жив, и его доставили сюда на базу, потому что это крайне редко, чтобы выживали и отец, и сын, так как генетическая устойчивость передается по материнской линии, и все врачи этим возбуждены, однако Шену позволяют видеться с отцом только в часы посещений, как и всем остальным.

– Эй! – Джонас бросает ягоду голубики в солдата, которая не может отвернуться. – Где твои манеры? Разве мама не учила тебя не таращиться? – Не долетев, ягода с мягким шлепком падает на плиты перед новобранцем. Та притворяется, будто ничего не заметила, будто она всегда стояла по стойке «смирно», заложив руки за спину, с пистолетом в кобуре на бедре. От мальчиков не укрывается, как девушка вздрагивает.

– Наверное, не надо так делать, – говорит Майлс. Пусть они лучшие друзья, но временами Джонас ему совсем не нравится.

– Неужели? – Джонас запускает еще одну ягоду по ленивой дуге, и она, отскочив от сиденья одного из ярких яйцеподобных стульев, катится по полу. На этот раз солдат никак не реагирует на случившееся. – Вот видишь? – ухмыляется мальчишка. – Никто нам ни хрена не сделает, сынок. Мы золотые мальчики, твою мать, и можем делать все, что нам захочется. – Он отодвигает стул, оставляя фрукты недоеденными. – Пошли, мне здесь надоело.

– Все равно это грубо, – смущенно бормочет Майлс. Но и у него в груди шевелится тревога. Это явно что-то означает, солдат и голубика. Он собирает эти знаки, как совсем маленьким собирал улиток, приносил их домой и выпускал на пол, водя пальцем по оставляемым ими следам скользкой слизи. Солдат не моргает, когда они проходят мимо нее. Майлсу приходится сделать над собой усилие, чтобы не нагнуться и не подобрать у нее из-под ног лопнувшую ягоду, словно в ней таятся какие-то секреты, подобные языку следов улиток.

Еще один знак. Жизнерадостность мамы, когда она заходит в комнату для свиданий, где Майлс сидит за столом и рисует в альбоме, под бдительным присмотром другой женщины-солдата (и это не считая той, которая затаилась за однонаправленным зеркалом). Охранницы меняются ежедневно, они разные в разных помещениях, потому что «они здесь не для того, чтобы становиться вашими друзьями», как говорит Мел, психолог-игровед. «Они здесь, чтобы выполнять трудную и очень важную работу, которая заключается в том, чтобы обеспечивать безопасность вас и ваших родных, чтобы не позволять им разговаривать, играть и шутить с вами, и я знаю, что понять это нелегко, но вы не постараетесь ради меня? Если вы будете храбрыми, вы им поможете!»

Майлс видит Мел или Рут, другую психолога-игроведа, каждый день на групповых занятиях в младшем отделении, что его раздражает, потому что малыши постоянно хнычут, и еще три раза в неделю наедине, когда она разрешает ему злиться, огорчаться, испытывать страх или отчаяние и задавать вопросы. Как будто он уже не знает все это! Мел также поощряет его говорить об этом, и не хочет ли он рассказать ей, как себя чувствует? Нет, не хочет. Спасибо, переходим к следующему вопросу.

– Привет, тигренок! – говорит мама, раскрывая свои объятия, и Майлс встает и набрасывается на нее, скорее захват регби, чем нежность. Волосы у нее еще влажные после обеззараживающего душа.

– Уф! – шутливо протестует мама и крепче прижимает его к себе. Майлс рад, что ей во время посещений больше не нужно носить противочумной комбинезон, как в первое время, когда он только попал сюда и врачи не хотели рисковать «перекрестным заражением», однако от ее кожи пахнет химическими реактивами, которыми отмывают грязь внешнего мира. Этот запах обжигает Майлсу нос.

– Мама, от тебя воняет. – Он высвобождается из ее объятий.

– Значит, в таком случае я должна забрать назад эти вонючие подарки? – Мама показывает прозрачный пластиковый пакет с новыми книгами, разбухшими от сырости. – Нет-нет, подожди! – в шутливой панике восклицает она, когда Майлс опускает плечи и роняет голову. Он тоже прикалывается… но только до определенного момента. – Не расстраивайся. Ты же знаешь, что я бы никогда так не поступила.

– Мам, не надо шутить насчет книг, – с укором произносит Майлс. Иногда игра на публику вовсе не игра, это приоткрытое окно, в которое вырываются чувства, истрепав и ободрав тебя изнутри своими крыльями.

– Извини. Глупая шутка. Но и твоя насчет вони была не лучше.

– Угу. – Он подсаживается к ней на диван и забирается под ее руку.

– Ну хорошо, хорошо. Принимай! Я принесла тебе… подношения из великого мира вокруг! Однако тебе, пожалуй, следует обуздать свои безграничные ожидания!

– Ты видела, кто их принес? – вскидывает голову Майлс. Жутковато и в то же время чертовски прикольно, что база привлекает паломниц, которые толпятся за наружным забором в надежде хоть мельком их увидеть. Как будто они рок-кумиры, говорит мама, или боги. Они приносят подарки (подношения), и солдаты отбирают среди них все лучшее, а потом уже мамы, сестры, тети и жены просматривают их и решают, что брать. Выбор огромный. Мама говорит, что иногда слышно, как паломницы распевают песни или гимны, но тут Майлсу приходится полагаться на ее слово, потому что за прочные стены карантина ничего не проникает.

– Предположу, что это была библиотекарша, потому что все книги библиотечные, – говорит мама, доставая по очереди книги и стараясь разгладить ладонью распухшие страницы. На этот раз ни одного комикса.

– Или воровка, промышлявшая в библиотеке.

– Известная на всю страну. Она забирает лишь самые лучшие книги, самые увлекательные рассказы, и перевозит их в сумке на колесиках…

– В тележке из супермаркета, – поправляет ее Майлс, – увешанной шипами и капканами, чтобы никто их у нее не отнял.

– …Ну конечно, да, извини. Она перевозит их в тележке из супермаркета, ища самых достойных детей, потому что когда читаешь, книга живет у тебя внутри.

– Ого! Вроде паразита?

– Помнишь, как мы пугали папу? Будили его, подсовывая ему под нос самое страшное видео, когда он открывал глаза?

– Даже не давая ему выпить кофе.

– Так жестоко!

– И он кричал.

– Как Николас Кейдж. Пчелы! Пче-е-е-е-елы[14 - Аллюзия на фильм ужасов «Плетеный человек» с американским актером Николасом Кейджем в главной роли.]! – Мама только изображает, будто кричит, потому что под потолком видеокамера, направленная на них, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы солдаты вообразили, будто она действительно кричит или случилось что-то серьезное, так как в этом случае они ворвутся сюда и выведут маму, и потом придется долго объясняться, а вечером ей не разрешат его навестить.

Солдаты пристально наблюдают за мамой из-за той бучи, которую она устроила, когда они только попали сюда. Разумеется, сама она говорит, что на самом деле не взбеленилась и не бросила стул в генерала, когда ей сказали про карантин и тесты, – она просто в отчаянии пнула его ногой, – но Майлс-то знает правду. Полная задница.

– Никаких пчел-паразитов нет, мам. Ты имела в виду ос.

– Жалящих летунов. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Но твой папа – уверен, ему их не хватает больше всего.

– Он умер, мам.

– В загробном мире, откуда он смотрит на нас.

– Ага. Смотрит на нас, потому что мы верим в загробную жизнь! – От папы не осталось ничего, кроме коробки с прахом в маминой комнате. Они устроили ему похороны в комнате для посещений, Майлс, мама и армейский капеллан – женщина произнесла какие-то совершенно пустые слова. Да и как можно было быть уверенным в том, что там правда папа? Это мог быть чей угодно пепел (Майлс ненавидит это слово), всех тех умерших мужчин, которых привезли сюда и перемешали так, что уже невозможно определить, где кто. И даже несмотря на то, что все состоят из атомов, у Майлса на языке тот кисловатый привкус, который бывает, когда хочется блевануть.

– Ха, – говорит мама, однако глаза у нее красные и опухшие, как только теперь замечает Майлс, а ресницы ощетинились, словно морские ежи.

– Ты плакала?

– Нет. Это обеззараживающий спрей. Он жжет. Как же он жже-е-е-е-ет! – Она снова подражает Нику Кейджу. – Будто ПЧЕЛЫ В ГЛАЗАХ!

– Мама, мне обязательно надо будет пройти тест мормонов гипофизики? – На самом деле это называется «тесто гормонов гипофиза», Майлс видел это слово в не очень качественном видео, которое ему показывала доктор Блокленд. В видео объясняется, что это вроде трепанации черепа, но только через рот, оно сделано как мультфильм, предположительно для того, чтобы дети лучше его воспринимали. «Мы можем добраться до гипофиза через мягкие ткани нёба, – неестественно спокойным голосом рассказывает женщина-комментатор, – чтобы измерить уровень тестостерона и скорость его выработки, что нельзя сделать по обыкновенному анализу крови. Возможно, вам будет неприятно, вы ощутите укол, но это поможет нашим врачам и другим мальчикам, таким же, как вы!»

Не так мучительно, как когда к ним лично обратилась генерал Вэнс, объяснив, почему их нужно держать на карантине, и добавив, что будущее в их руках (она имеет в виду «в трусах», наклонившись к нему, шепнул Джонас). Майлс помнит, как она все говорила и говорила, так на самом деле толком ничего и не сказав. Эта беседа была подобна лейкопластырю. Никто не собирался оказывать на них давление, сказала Вэнс, ее задача в том, чтобы все были здоровы и счастливы, и ей только хочется попросить их постараться как можно лучше переносить эти трудности, так будет продолжаться не вечно, и она заверила всех в том, что правительство работает над действенным долгосрочным решением, с учетом в первую очередь их нужд и потребностей, чтобы они как можно скорее вернулись к нормальной жизни, такой, какой она станет.

Затем она показала еще один мультфильм, в котором объяснялось, что вирусные рецепторы подобны замочным скважинам, а сами вирусы – это ключи, и что-то у них в организме, полученное от генетического наследия, определяет то, что все замочные скважины закрыты и ЧВК не может прикрепиться к их клеткам, вот почему они не заразились и остались в живых, и дети, которые у них когда-нибудь будут, также не заразятся, поскольку это качество передается по наследству подобно голубым глазам или вьющимся волосам.

– Я бы не просила тебя, если бы это не было так важно, – говорит мама. Она берет руку Майлса и дважды ее сжимает. Семейный код Морзе. Одно пожатие означает: «Я тебя люблю». Два – это «все будет хорошо, я тебя понимаю», а три – «ты можешь поверить в эту чушь?»

– Здесь все очень важно. – Или это героический поступок и нужно подавать пример малышам, или нужно спасать мир, быть храбрым и сильным и потерпеть это – то «это», что с ним делают на этой неделе, – еще немного.

Но самое плохое в этом очень длинном списке ужасов – то, что мама пытается представить дело так, будто все хорошо. Потому что это не так. Хорошо – это другая планета, на которой они жили раньше, и когда за ним приходит доктор Блокленд, мама определенно вытирает украдкой глаза, когда ей кажется, что он на нее не смотрит.



Вечером, в своей одноместной палате, когда мелодичный звонок предупреждает о том, что через десять минут будет погашен свет, Майлс откладывает новую книгу, правда очень хорошую, о мальчике, собаке и громких голосах, звучащих внутри. После чего встает и заглядывает под кровать.

Потому что он знает, что Раковые пальцы может затаиться там, с белыми сырыми комками вместо лица, пальцы длинные и тонкие, словно палочки для риса, и когда Майлс заснет, он выберется из-под кровати на своих тощих ножках и вонзит свои пальцы ему в плоть, проникая до самых внутренностей.

Майлс знает, что на самом деле все обстоит не так. Боли в животе у него от тревоги и, возможно, от недостатка пищевых волокон (а также от избытка американских оладий), и доктор Блокленд дала ему таблетки и жизнетворные бактерии, однако он их не принимает, ибо как он узнает, приходил ли ночью Раковые пальцы, если не сможет это почувствовать?

Майлс никому не рассказывал про старину РП, поскольку знает, что ему скажут. Мама начнет волноваться, ему надают еще таблеток, а Джонас будет над ним смеяться, обзывая маленьким.

Он видел его всего один раз, посреди ночи, когда во всем отделении стояла полная тишина, было так тихо, что слышно было стрекот сверчков на улице и пение женщин вдалеке, хотя это могло быть радио или телевизор. Только разрешенные каналы. Майлс проснулся и ощутил на груди его тяжесть, пальцы, шевелящиеся у него внутри, и увидел его, бледное отражение в стекле. Он закричал, и прибежали две медсестры, другие мальчики начали выть и колотить в двери своих палат, так что в конце концов пришлось выпустить всех в коридор и провести групповое занятие, чтобы все успокоились. Медсестрам Майлс объяснил, что ему приснился кошмарный сон. Но он знает, что видел на самом деле. Знает, что чувствовал – холодное прикосновение глубоко внутри. И он рад анализам (только не говорите маме), потому что это означает, что он может спросить: «Вы уверены, что у меня иммунитет? Вы уверены, что я не болен раком?»

Под кроватью ничего нет. Майлс проверяет за шторами на окне, выходящем во внутренний двор, огороженный со всех сторон больничными корпусами, сверху чистое небо, растения в горшках стоят рядом со скамейками, но туда никого не выпускают, он даже не помнит вкус улицы. Ладно, может быть, он преувеличивает, но их уже больше года держат взаперти на карантине, будто заключенных в тюрьме. Последняя проверка, ручка двери, затем прыжок через всю палату к кровати, одеяло уже заранее откинуто, погасить свет.

Так бы Майлс поступил, если бы все было как обычно. Вот только… Дверь не заперта.

«Это что еще за хрень», – думает Майлс, потому что слово «блин» он еще иногда мысленно произносит, а вот выражение покрепче до сих пор почему-то остается запретным, хотя мама его употребляет. Возможно, потому что она употребляет его слишком часто.

Дверь всегда бывает заперта. Воспитательница проверяет это перед тем, как погасить свет. Детям нельзя ночью слоняться неизвестно где!

Ударение на «слоняться». Как говорит Джонас.

Майлс открывает дверь. Не звучит сирена сигнализации, не слышится топот спешащих к нему солдат-медсестер. Он шлепает босыми ногами по коридору, словно разведчик пригибаясь под окнами в дверях других палат. Палата Джонаса четвертая, потому что их переселили подальше друг от друга, поймав на том, что они ночью перестукиваются.

Майлс нажимает ручку двери.

– Кто там? – испуганно шепчет Джонас. – Воспитательница?

– Это я, Майлс.

– Блин, сынок, – широко улыбается светловолосый парень, – как же ты меня напугал! Двери не заперты? – Он выбирается из кровати. – Все или только наши?

– Не знаю, – пожимает плечами Майлс.

– Нужно этим воспользоваться.

– Ну тогда пошли. – Майлс собирается выйти во двор. Он хочет вкусить улицу.

Крадясь на цыпочках, приятели добираются до конференц-зала. Джонас зажигает весь свет и рисует на доске член. Майлс находит это глупым.

– Разве ты не понимаешь, что только это их и интересует – наши члены?

– Ерунда. Мы же ведь дети.

– Но мы вырастем.

– Все равно ерунда. Я никогда не буду заниматься сексом.

– А что насчет поцелуев?

– Суперерунда.

– Ты знаешь, что они хранят в холодильнике в лаборатории малафью? – Джонас ухмыляется, увидев на лице у своего приятеля недоумение. – Ну как же, «кефир»? «Смазку»? «Сок из трусов»?

– Зачем? – сбит с толку Майлс.

– Чтобы твоя мама забеременела.

– Чушь собачья. Она не захочет.

– Захочет. Наверное, она пытается забеременеть прямо сейчас. Возможно, она уже беременна!

У Майлса перед глазами все становится белым и расплывается, словно гнилостное заплесневелое лицо Раковых пальцев.

– Заткнись! Заткнись немедленно! – Он с силой толкает Джонаса, и тот налетает на стол. Разбивается что-то стеклянное.

Но Майлс уже бежит, спешит к лестнице. И ему нет дела до того, что Джонас плачет; он хочет на улицу, хочет вырваться отсюда и вернуться домой. В свой настоящий дом, в Йоханнесбурге, где кошка и знакомые соседи.

Но тут его хватает за руку солдат-медсестра.

– Стой! Остановись! Ты должен лежать в кровати!

И он не плачет. Не плачет.




13. Билли: Разъяренные кошки


Все это кажется привычным. Незнакомая ванная, холодный белый фарфор, к которому она прижимается щекой, край раковины, впивающийся в ключицу, кто-то прижимает ее голову вниз. Она уже бывала здесь, думает Билли. Когда ей было одиннадцать лет, и она впервые перегнулась через фарфор, извергая содержимое желудка, и миндальный вкус ликера, проходящего в обратную сторону, казался еще более омерзительно-сладким. Коул держала ее за волосы, она хотела вызвать «скорую», рассказать папе, она умоляла, потому что алкогольное отравление – это очень серьезно.

Он отправит меня в интернат! Ни в коем случае не говори ему! Ты хочешь остаться совсем одна?

Свалила всю вину на уборщицу. «Па-а-ап, почему от Марты пахнет марципаном, когда она убирает в гостиной? И почему она всегда закрывает дверь?» Для того чтобы пройтись пылесосом по всем углам. Билли это знала. Однако этого оказалось достаточно, чтобы заронить сомнение. А только это и нужно – тень сомнения. Коул ничего не сказала, а Марту выгнали, что было замечательно, потому что она вечно трогала личные вещи Билли и ворчала, что та не застилает кровать. Нет смысла плакать из-за разлитого «Амаретто».

Обжигающее дезинфицирующее средство. Рико выливает ей на затылок целый долбаный флакон, возвращая ее к действительности. Билли кричит, помимо воли, задыхается от химического вкуса в носу, во рту. Она пытается вырваться и ударяется головой о медный кран.

– О-о, твою мать!..

– Все равно что мыть разъяренную кошку, – своим резким европейским акцентом произносит Зара. Чудненько, значит, и она тоже тут. Вся шайка. Впрочем, можно было бы узнать татуировку в виде черепа на руке, прижимающей голову Билли к раковине.

– Успокойся, – говорит Рико. – Нужно обработать рану. Очистить ее от гноя. Ты же не хочешь, чтобы там завелись черви, да? – Она трет рану грубой губкой. От боли у Билли перед глазами пляшут искры, как при оргазме, по конечностям разливается тепло, уходящее в пустоту. Окружающий мир исчезает и возвращается обратно.

– Держи ее неподвижно, твою мать!

Тонкие пальцы прижимают ей скальп, запечатывая оторванную кожу, кто-то накладывает в рану мазь. Запах у нее одурманивающий. Как-то Билли вместе с Эми Фредерикс и Райаном Лю нанюхались краски из баллончика, который стащили в школе из кладовки. «Ах вы маленькие дряни, я знаю, что это были вы!» Та же самая химическая вонь. Эми и Райан валили все на нее, как будто она приставила им к виску пистолет и заставила сделать это. Козлы. Такие же, как и ее гребаная сестрица. Билли снова теряет нить, где она находится. Ее рвет «Амаретто», Коул держит ее за волосы. Щека прижимается к прохладному фарфору. Но это не рука Коул, у нее нет прикольной татуировки в виде черепа (значит, это никчемная дрянь Зара, долбаная шлюха)…

И тут слышится звук отдираемой «липучки». Кто-то лепит ей на затылок пластырь. Волосы на этом месте коротко обрезаны, убраны, боль острая, обжигающая. Зара резко ее отпускает. Все осталось позади. Билли сплевывает в раковину. Это даже не желчь. Едва хватило на плевок. Когда она что-нибудь пила в последний раз? Билли отрывает шею от раковины и ощупывает пластырь, твердый пластик.

Девчонка с картофельным пюре вместо лица на плитах пола. Отмыть кровь просто. Это наверняка было спланировано заранее. Такое могло бы случиться и с ней. Еще может случиться. Это нечестно. Она этого не заслуживает. Она ни в чем не виновата.

– Что ты думаешь? – Рико обращается не к Билли.

– Сотрясение мозга, – ставит диагноз Зара, ее глаза на вытянутом лице затянуты дымкой. – Практически наверняка.

– С этим будут какие-либо проблемы?

– Это что за нашлепка? – опустив голову, ощупывает пластырь Билли. Ее вот-вот снова вырвет, прикосновение раковины к щеке отдает прохладой. – Мне нужно наложить швы. Мне нужен врач!

– Если ее снова начнет рвать или у нее проблемы со зрением, возможно, дело в опухоли головного мозга, – равнодушно произносит Зара. – Нам помогла бы компьютерная томограмма, но для этого надо везти ее в больницу.

– Да. В больницу. Мне нужно в больницу, мать вашу! – Билли приподнимается на локтях и наклоняет голову, чтобы видеть отражение в зеркалах, три пересекающихся круга, и в них отражается эта парочка, равнодушные взгляды колумбийской блондинки и брюнетки с лошадиным лицом. Диаграмма Венна[15 - Диаграмма Венна – схематическое изображение всех возможных отношений подмножеств универсального множества.] из преисподней. «Мисс Снайперша и Ужасы войны», – думает Билли. Она вытирает губы и задирает подбородок, чтобы получше разглядеть серебристую полосу, расчертившую ей голову подобно металлической пластине. Никакая это не повязка.

– Клейкая лента? – Ей хочется плакать. – Долбаная клейкая лента?

– Медицинские привилегии только для тех, кто доводит дело до конца, – говорит Рико. – Ты сильно подвела миссис А. Покупатель очень расстроен.



Она на заднем сиденье машины. За рулем Зара, рука с татуированным черепом лежит на рулевом колесе, за стеклом чахлые кустарники пустыни. Рико опустила свое стекло и курит. Табачный дым засасывает обратно в салон, от него Билли опять тошнит.

– Вот и отлично, очнулась наконец, – говорит Рико.

– Не померла, – соглашается Зара, используя минимальное возможное количество слов, так что трудно сказать, на этот ли исход она рассчитывала.

– Где мы? – У Билли во рту такой вкус, словно опоссум неделю назад посрал там, а затем и сам сдох.

– Проехали больше половины. Если верить навигатору.

– Воды…

– Термосумка рядом с тобой. – Рико гасит сигарету об обивку салона. – И сандвичи, ты нам нужна в боевой форме. И еще вот. Раз уж об этом зашла речь… – Она роется в сумочке камуфляжной расцветки на животе и протягивает на ладони две маленькие круглые таблетки, одну белую, другую бледно-зеленую.

– Что это? – Но ее протест чисто символический, она уже запивает таблетки энергетическим напитком, приторно-сладким.

– Они помогут тебе от боли. И не дадут заснуть.

– Не думала, что сейчас можно еще достать такие.

– Связи миссис Амато. Бизнес есть бизнес, и он найдет способ.

– И можно заплатить, – говорит Билли, чувствуя, как по всему телу разливается тепло. Это качественная штука. Черт возьми, миссис Амато прощена, с потрохами. Это фентанил? Героин? Ей все равно. Хотя антибиотики ей сейчас, наверное, нужны больше, чем опиаты. Больница. Нейрохирург, чтобы ослабить давление на черепную коробку, иначе она сдохнет в обществе этих двоих. Вторая таблетка, наверное, для поддержания сил, чтобы она перестала сползать вниз.

– Цена есть всегда, – соглашается Зара, однако время снова совершило скачок, и машина сворачивает с шоссе.

Заправка, в безлюдной глуши. Рико говорит, что это Элко, как будто в этом должен быть какой-то смысл. Небо над пустыней давит гнетущей тяжестью, слишком голубое, слишком бескрайнее. Они пересекают пустынную площадку, нигде ни души, хотя табличка на окне говорит «открыто» и «позвоните для вызова персонала» и весь свет ярко горит.

– Я пойду спрошу, – говорит Рико.

– Скорее всего, мальчишка переодет девочкой, – напоминает ей Билли.

– Эта машина? – Зара показывает на белый внедорожник, оставленный на стоянке среди брошенных умирать фур.

– А навигатор что показывает? – огрызается Билли.

Машину для бегства они выбрали самую непримечательную, распространенной марки, таких на дорогах тысячи. Все указывает на обратное, но Билли помимо воли надеется на то, что Коул в машине, дремлет на заднем сиденье. Ей хочется надеяться, что ее спутницы пристрелят Коул. Не насмерть, конечно. Она ни за что бы не пожелала такого своей сестре. Господи! Но легкое ранение, ей могли бы прострелить ногу, чтобы она никуда не убежала, или, быть может, аккуратный выстрел в мягкие ткани руки, просто чтобы показать, что они настроены серьезно, показать, как она все испортила для всех, показать, что с этими людьми шутки плохи. Или просто немного ее припугнуть. Заставить пожалеть о том, что она сделала.

Гулкий стук в голове постепенно отступает – барабан, гремящий в соседней квартире. Ей хочется еще этих таблеток, пожалуйста. Ей хочется в больницу, в кровать.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66695646) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Уильям Генри Маккарти по прозвищу Малыш Билли (1859–1881) – знаменитый американский преступник. (Здесь и далее прим. перевод.)




2


Атараксия – душевное спокойствие, невозмутимость, безмятежность, по мнению древнегреческих философов, достигаемая мудрецом.




3


Мой сын (фр.).




4


Моя дочь (фр.).




5


Принцип Златовласки – в астробиологии обитаемая зона вокруг звезды (развитие разумной жизни требует определенной температуры на планете). Назван по аналогии со сказкой «Три медведя», героиня которой пробует каши из трех тарелок и приходит к выводу, что ей нравится не слишком горячая и не слишком холодная, а та, что «в самый раз».




6


Дюк Эллингтон (наст. имя Эдвард Кеннеди Эллингтон, 1899–1974) – один из наиболее известных джазовых музыкантов ХХ века.




7


Флосс – модный танец, при котором человек качает бедрами и машет руками перед собой и за спиной попеременно.




8


Шкала Глисона – используется для гистологической оценки дифференцировки рака простаты.




9


Элен Рипли – персонаж, главная героиня серии фильмов «Чужой»; Фуриоса – персонаж медиафраншизы «Безумный Макс», однорукая женщина-воительница.




10


Ностальгия; детская зависимость (нем.).




11


У. Шекспир. Макбет. 5-й акт, 1-я сцена.




12


Аллюзия на популярную песню «Отель Калифорния» американской группы «Иглс», представляющую собой рассказ утомлённого путешественника, пойманного в ловушку в кошмарной гостинице, которая сначала казалась весьма привлекательной.




13


Шонгололо – на языках зулу и коса «многоножка».




14


Аллюзия на фильм ужасов «Плетеный человек» с американским актером Николасом Кейджем в главной роли.




15


Диаграмма Венна – схематическое изображение всех возможных отношений подмножеств универсального множества.