Я в любовь верю!
Я в любовь верю!
Наташа Суворова
Рассказ о чуде, который обязательно происходит с каждым человеком. Просто его надо ждать.
Наташа Суворова
Я в любовь верю!
В АФРИКЕ ГОЛОДАЮТ
«В тирании зеркал истерика глаз…»
Dasha Trio
«Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать камнями: Ты что скажешь?..
Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания».
Жду уже полтора часа. Последние студенты потихоньку выходят из аудитории, он – один.
Мое – «можно, Петр Гамарович?» Его, усталое – «ой, Суворова…»
– Вы хоть понимаете, что происходит во Франции? – говорит он устало. – Вам что, на все наплевать? В Аргентине дочь застрелила собственного отца! В Польше 40 процентов жителей болеет гепатитом, а в Петербурге всплеск уличных грабежей…
А меня из института выгоняют.
Из театрального института выгоняют как минимум два раза в год, максимум – каждый месяц. На так называемом «общественном собрании» с удовольствием костерят.
Восемь тридцать пять. Раннее утро, за окном птицы поют. Священнодействовать начинает Изольда Васильевна. У нее внушительные мешки под глазами и небольшие проблемы с буквами «с» и «р», во всем остальном она, бесспорно, идеально подходит для педагога по сценической речи.
– Мы, к сожалению, не можем больше спускаться на ваш урррровень, Суворрррова. Эта профессия требует колоссссссального напррррряжения сил и энергии, колоссссссальных знаний, колоссссссальной отдачи.
– Суворова, у меня пара, пара через пятнадцать минут, вы понимаете? Мне надо подготовиться, прекратите меня отвлекать! – нервничает он.
– Да я же не отвлекаю, Петр Гамарович, я ведь только тут стою, абсолютно молча, – оправдываюсь я.
Стою у двери, натянутая как струнка, и «все еще чего-то жду» (его выражение).
– Скажите, если бы я умела петь, я была бы лучше?
– Наташа, опять вы глупите. Что значит «лучше» или «не лучше»? В сотый раз повторяю вам, что это не те вещи, над которыми иронизируют! – Он не смотрит мне в глаза, иной раз берет мел, в порыве подходит к доске, резко проводит черту, отходит, кладет мел, вновь берет. – Критика преподавателей, между прочим заслуженных деятелей культуры, и вообще! Так вот, критика в ваш адрес вполне справедлива! Подумать только, в какой век мы с вами живем! Ведь сейчас стирают без всякого шума, кладут полы с подогревом, кондиционеры, летают в космос, наконец! А где-то продолжают умирать люди! Умирать на смерть, а вам ведь, Суворова, на это наплевать! Наплевать, ну признайтесь!
– Люди летают в космос, заказывают полы с подогревом и стирают без всякого шума, а все такие же скотины!
Он снова взял мел. Про пару через пятнадцать минут он уже не говорит, хотя ему надо еще подготовиться.
– Люди в Африке едят друг друга, собака считается за деликатес, вы хоть осознаете, что происходит в мире? Вы слышите меня? – говорит он.
– Так то в мире, а мы здесь.
– Какой эгоцентризм, Суворова! Какое равнодушие! И это говорите вы, выбрав такую профессию?
Общественное собрание в разгаре. Одиннадцать пятнадцать.
За длинным-длинным столом на скрипучих венских стульях сидят-елозят попы уважаемых лиц, напротив, в первом ряду, вынуждена сидеть я, сзади меня, матерясь и обливаясь потом, та самая общественность.
В обязанности общественности входит: хотя бы раз в двадцать минут кивать головами или самозабвенно ими трясти. Можно выпучивать глаза. Или гневно приоткрывать рот, как будто вы культурно задыхаетесь.
Кто-то в середине смущенно приступает к обеду. Доносится запах огурца, жареного мяса. Справа уже смело шелестят пакетиками…
– Ваша некая личность, Суворова, честно говоррррря, внушает колоссссссальное сомнение… – Изольда Васильевна, достав небольшое зеркало, припудривает лицо. Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб, голубые водянистые глаза и крашеные волосы.
В ответ одним глазом, по-куриному смотрит на меня женщина с синими бусами на полной груди.
Это Ираида Алексеевна. В прошлом году ее сын занял второе место в городе на фестивале эстрадного пения.
– Ирррраида Алексеевна, позвольте полюбопытствовать, у вас это топаз на бусах или? – вдруг интересуется Изольда Васильевна.
Повторяю, Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб.
– Благодарю, очень люблю камни. Мой сын (ах, мой крошка – тут она достает свой шелковый платок и прикасается к правому глазу) привез мне в подарок. Вы знаете, с 10 лет я учила его ходить эсьтэтично, по-мужски. И по-матерински горжусь, глядя на него…
Переношусь в канун рождества, белый-белый снег…
Прохладно и звездно. Вокруг ни души – ночь. Я в гриме Войт-Войтковской медленно бреду домой.
И думаю, думаю не своими мыслями и топчу снег не своими ногами (ах, как здорово быть другим, дышать другим, вдруг оказаться совсем в другой жизни!).
Сапоги на каблуках, яркие губы, узкая длинная юбка, модный платок на голове. Но руки, я чувствую, я знаю, предательски выдают возраст…
Где-то там, за границей, кутит с молодухами мой муж…
Вспоминаю, как по ночам кололись его усы. И как теперь, должно быть, они нежно щекочут кого-то еще.
Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат, и от Войтковской останется только след. На сердце.
Мне двадцать лет и хочется жить! И руки мои – молодые, женские руки!
Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамарович, – вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.
– После всего этого вы кажетесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я, наверно, груб с вами, непоследователен, нелогичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?
– Ваше имя.
– Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!
– Хорошо. Я напишу вашу фамилию.
Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.
Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.
Мои руки давно не окольцованы, а я, и ослепнув, найду дорогу в ломбард.
Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?
За то, что хороша.
За то, что любит не слепо.
За всех тех, которым легко и все само собой.
Сделала бы я то же самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!
Я подловила его в маленьком узком переходе. Время – девять. За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.
– Ну что там, в Африке, Петр Гамарович… Петя…
– В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке… Туман… Наверное.
– Возьмите меня с собой.
– Куда это с собой? Ты что, с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…
– Концерта завтра не будет.
– Как это не будет, почему?
– Потому что завтра похороны.
– Ну и шуточки у вас.
– Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? Уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…
– Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь! – махнула рукой Ираида Алексеевна.
– Да, да! Это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! В Жизнь! Ах, как чудесно! «Вот она, жизнь, бери ее», – говорил Горький… – Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.
– Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! – устало спорит Изольда Васильевна.
– Нет, что вы, конечно Горький!
– Это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения…
– Говорю вам, это Горький в драматургическом материале «На дне».
– Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!
– Горький!
– Шолохов!
– Горький! Горький! Вот пойдемте и откроем томик!
– Что его открывать, он у меня весь как на ладони! Это Шолохов! Пойдемте его открывать!
– Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!
– Нет, сначала Шолохова откроем!
– И закроем! Горького!
– Нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!
– Горького! Горького!
– Шолохова, Шолохова, Шолохова!
– Горького, Горького, Горького!
– Да идите вы со своим Горьким!
– А вы с Шолоховым!
– И все же вы не правы!
– Права!
– Не правы!
– Права!
– Вы еще скажите, что это: «И страшно мне, что сердце разорвется…»?
– Конечно, Ахматова!
– Хорошо, что не Горький!
– И не Шолохов!
– Кстати, а Ахматова ли?..
– Тьфу, вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!
– Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой… – вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.
(Продолжительная пауза)
– Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… – как будто извиняясь, шепнула Изольда Васильевна.
Лоб ее больше не блестит, и цвет лица мертвенно-бледный.
– Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… – широко раскрыв свои влюбленные глаза, Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.
А Петр Гамарович, ни на кого не смотря, ходит взад-вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:
– Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе…
– Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные… – Изольда Васильевна не удержалась, – вам нужно огурец порезать вот так, в мисочку, ложка лимонного сока…
– Не сока, а соку… – полусонно умничает Ираида Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.
– И счастье я могу постигнуть на земле… Я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна… И в небесах я вижу Бога!
– Кого, простите, видите? – искренне не понимает Степанида Ивановна.
– Бога, Бога! – кричит Петр Гамарович.
Он, вероятно, голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куриный бульон с лапшой.
– Золотые слова! 1837 год, подумать только… – пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.
– Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал… – рассуждает Изольда Васильевна.
– Он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще, – буркнула Ираида Алексеевна.
– Я не к 1837, а вообще, вообще! Касаясь… – Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.
– Не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! – Петр Гамарович раздражен.
– Да я образно! Суворов… – защищается Изольда Васильевна.
– Суворов вам не хухры-мухры, нечего о нем нечистыми руками, батенька! – злорадствует Ираида Алексеевна.
– Я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала, – поделилась Изольда Васильевна.
– Поездом? – интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.
– Нет, на автобусе, – просто отвечает Изольда Васильевна.
– И много?
– Две.
– И все же вернемся… – попыталась Ираида Алексеевна.
– Да, возвращаться пора… – усмехнулся Петр Гамарович.
– К делу, господа, к делу!
– Вам, Суворова, стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно…
– Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! Во-первых, не одновременно, а одновременно, – уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.
– Как говорится, возьмемся за руки…
– Только без рук, они у вас в вишне…
– Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно – случай двоякий…
– А когда ваша мама возвращается?
– Не двоякий, а случай двойного ударения. Мама-то? Послезавтра.
– Случай-исключение!..
– Баночку меда с ней передать можно?
– К делу, к делу, к делу! Вам, Суворова, все-таки стоит задуматься.
– Можно, конечно!
– Да, кстати, о Суворовой… Продолжим… Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?
Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.
– Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!
– Да и вообще не задерживаем, правда?
– Да и задерживать-то чего…
– Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна…
Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове копна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:
– Ну?
– Я тут принесла… – шагнула к окну.
– Я же просил, не надо мне ничего от вас ничего! Вы, верно, не понимаете специфики…
– Это просто Чехов. Он не подписан. Я ведь…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/natasha-suvorova/ya-v-lubov-veru-66596938/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Наташа Суворова
Рассказ о чуде, который обязательно происходит с каждым человеком. Просто его надо ждать.
Наташа Суворова
Я в любовь верю!
В АФРИКЕ ГОЛОДАЮТ
«В тирании зеркал истерика глаз…»
Dasha Trio
«Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать камнями: Ты что скажешь?..
Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания».
Жду уже полтора часа. Последние студенты потихоньку выходят из аудитории, он – один.
Мое – «можно, Петр Гамарович?» Его, усталое – «ой, Суворова…»
– Вы хоть понимаете, что происходит во Франции? – говорит он устало. – Вам что, на все наплевать? В Аргентине дочь застрелила собственного отца! В Польше 40 процентов жителей болеет гепатитом, а в Петербурге всплеск уличных грабежей…
А меня из института выгоняют.
Из театрального института выгоняют как минимум два раза в год, максимум – каждый месяц. На так называемом «общественном собрании» с удовольствием костерят.
Восемь тридцать пять. Раннее утро, за окном птицы поют. Священнодействовать начинает Изольда Васильевна. У нее внушительные мешки под глазами и небольшие проблемы с буквами «с» и «р», во всем остальном она, бесспорно, идеально подходит для педагога по сценической речи.
– Мы, к сожалению, не можем больше спускаться на ваш урррровень, Суворрррова. Эта профессия требует колоссссссального напррррряжения сил и энергии, колоссссссальных знаний, колоссссссальной отдачи.
– Суворова, у меня пара, пара через пятнадцать минут, вы понимаете? Мне надо подготовиться, прекратите меня отвлекать! – нервничает он.
– Да я же не отвлекаю, Петр Гамарович, я ведь только тут стою, абсолютно молча, – оправдываюсь я.
Стою у двери, натянутая как струнка, и «все еще чего-то жду» (его выражение).
– Скажите, если бы я умела петь, я была бы лучше?
– Наташа, опять вы глупите. Что значит «лучше» или «не лучше»? В сотый раз повторяю вам, что это не те вещи, над которыми иронизируют! – Он не смотрит мне в глаза, иной раз берет мел, в порыве подходит к доске, резко проводит черту, отходит, кладет мел, вновь берет. – Критика преподавателей, между прочим заслуженных деятелей культуры, и вообще! Так вот, критика в ваш адрес вполне справедлива! Подумать только, в какой век мы с вами живем! Ведь сейчас стирают без всякого шума, кладут полы с подогревом, кондиционеры, летают в космос, наконец! А где-то продолжают умирать люди! Умирать на смерть, а вам ведь, Суворова, на это наплевать! Наплевать, ну признайтесь!
– Люди летают в космос, заказывают полы с подогревом и стирают без всякого шума, а все такие же скотины!
Он снова взял мел. Про пару через пятнадцать минут он уже не говорит, хотя ему надо еще подготовиться.
– Люди в Африке едят друг друга, собака считается за деликатес, вы хоть осознаете, что происходит в мире? Вы слышите меня? – говорит он.
– Так то в мире, а мы здесь.
– Какой эгоцентризм, Суворова! Какое равнодушие! И это говорите вы, выбрав такую профессию?
Общественное собрание в разгаре. Одиннадцать пятнадцать.
За длинным-длинным столом на скрипучих венских стульях сидят-елозят попы уважаемых лиц, напротив, в первом ряду, вынуждена сидеть я, сзади меня, матерясь и обливаясь потом, та самая общественность.
В обязанности общественности входит: хотя бы раз в двадцать минут кивать головами или самозабвенно ими трясти. Можно выпучивать глаза. Или гневно приоткрывать рот, как будто вы культурно задыхаетесь.
Кто-то в середине смущенно приступает к обеду. Доносится запах огурца, жареного мяса. Справа уже смело шелестят пакетиками…
– Ваша некая личность, Суворова, честно говоррррря, внушает колоссссссальное сомнение… – Изольда Васильевна, достав небольшое зеркало, припудривает лицо. Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб, голубые водянистые глаза и крашеные волосы.
В ответ одним глазом, по-куриному смотрит на меня женщина с синими бусами на полной груди.
Это Ираида Алексеевна. В прошлом году ее сын занял второе место в городе на фестивале эстрадного пения.
– Ирррраида Алексеевна, позвольте полюбопытствовать, у вас это топаз на бусах или? – вдруг интересуется Изольда Васильевна.
Повторяю, Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб.
– Благодарю, очень люблю камни. Мой сын (ах, мой крошка – тут она достает свой шелковый платок и прикасается к правому глазу) привез мне в подарок. Вы знаете, с 10 лет я учила его ходить эсьтэтично, по-мужски. И по-матерински горжусь, глядя на него…
Переношусь в канун рождества, белый-белый снег…
Прохладно и звездно. Вокруг ни души – ночь. Я в гриме Войт-Войтковской медленно бреду домой.
И думаю, думаю не своими мыслями и топчу снег не своими ногами (ах, как здорово быть другим, дышать другим, вдруг оказаться совсем в другой жизни!).
Сапоги на каблуках, яркие губы, узкая длинная юбка, модный платок на голове. Но руки, я чувствую, я знаю, предательски выдают возраст…
Где-то там, за границей, кутит с молодухами мой муж…
Вспоминаю, как по ночам кололись его усы. И как теперь, должно быть, они нежно щекочут кого-то еще.
Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат, и от Войтковской останется только след. На сердце.
Мне двадцать лет и хочется жить! И руки мои – молодые, женские руки!
Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамарович, – вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.
– После всего этого вы кажетесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я, наверно, груб с вами, непоследователен, нелогичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?
– Ваше имя.
– Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!
– Хорошо. Я напишу вашу фамилию.
Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.
Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.
Мои руки давно не окольцованы, а я, и ослепнув, найду дорогу в ломбард.
Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?
За то, что хороша.
За то, что любит не слепо.
За всех тех, которым легко и все само собой.
Сделала бы я то же самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!
Я подловила его в маленьком узком переходе. Время – девять. За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.
– Ну что там, в Африке, Петр Гамарович… Петя…
– В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке… Туман… Наверное.
– Возьмите меня с собой.
– Куда это с собой? Ты что, с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…
– Концерта завтра не будет.
– Как это не будет, почему?
– Потому что завтра похороны.
– Ну и шуточки у вас.
– Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? Уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…
– Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь! – махнула рукой Ираида Алексеевна.
– Да, да! Это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! В Жизнь! Ах, как чудесно! «Вот она, жизнь, бери ее», – говорил Горький… – Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.
– Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! – устало спорит Изольда Васильевна.
– Нет, что вы, конечно Горький!
– Это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения…
– Говорю вам, это Горький в драматургическом материале «На дне».
– Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!
– Горький!
– Шолохов!
– Горький! Горький! Вот пойдемте и откроем томик!
– Что его открывать, он у меня весь как на ладони! Это Шолохов! Пойдемте его открывать!
– Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!
– Нет, сначала Шолохова откроем!
– И закроем! Горького!
– Нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!
– Горького! Горького!
– Шолохова, Шолохова, Шолохова!
– Горького, Горького, Горького!
– Да идите вы со своим Горьким!
– А вы с Шолоховым!
– И все же вы не правы!
– Права!
– Не правы!
– Права!
– Вы еще скажите, что это: «И страшно мне, что сердце разорвется…»?
– Конечно, Ахматова!
– Хорошо, что не Горький!
– И не Шолохов!
– Кстати, а Ахматова ли?..
– Тьфу, вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!
– Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой… – вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.
(Продолжительная пауза)
– Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… – как будто извиняясь, шепнула Изольда Васильевна.
Лоб ее больше не блестит, и цвет лица мертвенно-бледный.
– Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… – широко раскрыв свои влюбленные глаза, Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.
А Петр Гамарович, ни на кого не смотря, ходит взад-вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:
– Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе…
– Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные… – Изольда Васильевна не удержалась, – вам нужно огурец порезать вот так, в мисочку, ложка лимонного сока…
– Не сока, а соку… – полусонно умничает Ираида Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.
– И счастье я могу постигнуть на земле… Я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна… И в небесах я вижу Бога!
– Кого, простите, видите? – искренне не понимает Степанида Ивановна.
– Бога, Бога! – кричит Петр Гамарович.
Он, вероятно, голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куриный бульон с лапшой.
– Золотые слова! 1837 год, подумать только… – пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.
– Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал… – рассуждает Изольда Васильевна.
– Он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще, – буркнула Ираида Алексеевна.
– Я не к 1837, а вообще, вообще! Касаясь… – Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.
– Не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! – Петр Гамарович раздражен.
– Да я образно! Суворов… – защищается Изольда Васильевна.
– Суворов вам не хухры-мухры, нечего о нем нечистыми руками, батенька! – злорадствует Ираида Алексеевна.
– Я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала, – поделилась Изольда Васильевна.
– Поездом? – интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.
– Нет, на автобусе, – просто отвечает Изольда Васильевна.
– И много?
– Две.
– И все же вернемся… – попыталась Ираида Алексеевна.
– Да, возвращаться пора… – усмехнулся Петр Гамарович.
– К делу, господа, к делу!
– Вам, Суворова, стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно…
– Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! Во-первых, не одновременно, а одновременно, – уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.
– Как говорится, возьмемся за руки…
– Только без рук, они у вас в вишне…
– Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно – случай двоякий…
– А когда ваша мама возвращается?
– Не двоякий, а случай двойного ударения. Мама-то? Послезавтра.
– Случай-исключение!..
– Баночку меда с ней передать можно?
– К делу, к делу, к делу! Вам, Суворова, все-таки стоит задуматься.
– Можно, конечно!
– Да, кстати, о Суворовой… Продолжим… Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?
Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.
– Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!
– Да и вообще не задерживаем, правда?
– Да и задерживать-то чего…
– Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна…
Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове копна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:
– Ну?
– Я тут принесла… – шагнула к окну.
– Я же просил, не надо мне ничего от вас ничего! Вы, верно, не понимаете специфики…
– Это просто Чехов. Он не подписан. Я ведь…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/natasha-suvorova/ya-v-lubov-veru-66596938/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Наташа Суворова
Тип: электронная книга
Жанр: Юмористическая проза
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 05.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Рассказ о чуде, который обязательно происходит с каждым человеком. Просто его надо ждать.