Главная страница | Историческая литература | По рельсам судьбы

По рельсам судьбы
Татьяна Сергеевна Леготина
Книга «По рельсам судьбы» полностью основана на реальныхсобытиях жизни моего деда. В ней описывается непростая и порой трагическая судьба его самого и его семьи. Удивительным образом жизнь героев переплетается с историей России, которая в те годы сделала резкий поворот от прежних столетий к революционным переменам в судьбе российского народа. Эти перемены были далеко не самыми светлыми, подчас жестокими, они несли в себе крушение не только прежних идеалов и устоев, но и всей человеческой жизни.

По рельсам судьбы

Татьяна Сергеевна Леготина
Моему деду, Аксенникову Андрею Евдокимовичу, посвящается.

© Татьяна Сергеевна Леготина, 2024

ISBN 978-5-0055-1144-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Танюша, совсем сонная, сидела на крыльце, обняв руками худенькие коленки. Занимался рассвет: солнце уже слегка позолотило верхушки раскидистых яблонь, кусты сирени и яркие шапки георгинов. Утренний холодок приятно освежал кожу девочки, и она даже немного задремала, сидя на широких деревянных ступенях. Двери большого бревенчатого дома были открыты настежь. Наполненный жаром июньской ночи, он только начинал «дышать» утренней прохладой. Закрыв глаза, девочка сидела в тени, и ей совсем не хотелось возвращаться в ночную духоту дома. Сквозь полуприкрытые ресницы Таня заметила серого кота, который украдкой выбрался из сарая после ночных гуляний. Он уселся подле неё и начал приводить в порядок свою запылившуюся шёрстку. Девочке было приятно ощущать локотком тёплый пушистый бок кота, слушать его убаюкивающее мурлыканье. Но тут до её слуха донёсся всплеск воды и, в удивлении открыв глаза, она увидела, как над крышей сарая, над зелёными кустами малины взлетела в небо прозрачная водяная струя. Она поднималась всё выше и выше к небу. Затем серебристая струя выгнулась в дугу, и под ней возникла волшебная радуга! Таня ахнула, засмеявшись, вскочила с крыльца и побежала в огород. Открыв калитку и устремившись вперёд по дорожке, она увидела, как радуга, покачиваясь, переливается и дрожит над верхушками малиновых кустов, а ниже, среди мокрых веток виднеется порыжевшая от старости зимняя шапка. Как будто сказочный гном ходил по огороду и поливал его, пока хозяева дома ещё спали. «Дедушка…» – с нежностью подумала девочка. Она еще несколько минут любовалась красотой радуги, родившейся из поливального шланга, но так и не решилась пойти вперёд по вязкой от воды земляной дорожке. Танюша почувствовала, что продрогла на утреннем свежем ветерке, и, помахав напоследок ладошкой человеку, скрывшемуся в высоченных зарослях малины, побежала в дом.
Уже лежа в тёплой постели, Таня продолжала улыбаться увиденному ею чуду. «Деда… Надо же! Радуга! Поливает так рано! Мой дедушка, мой хороший деда…». Крепкий сон смежил её веки, и она уже не слышала, как под окном прошаркали сапоги из грубой воловьей кожи, как затявкал рыжий Тузик, радостно приветствуя хозяина. И во дворе снова стало тихо.

Андрей Евдокимович, приподнявшись на руках, с трудом уселся на крыльцо. Запахнув стёганую фуфайку, он принялся счищать с подошвы сапог налипшую чёрную землю. Удавалось ему это с трудом: старый столовый нож то и дело выскальзывал из пальцев, а нагибаться вперёд, чтобы дотянуться до подошвы больших несуразных сапог, было тяжело. Массивную и высокую, эту обувь лишь с натяжкой можно было назвать сапогами. Но зато их необычная форма позволяла ему пусть худо-бедно, но всё же ходить. И не только ходить, но и подметать двор, чистить снег, носить воду и даже вскапывать огород, что Андрей Евдокимович и делал каждую весну и осень. На своих натруженных уставших коленях. Потому что ниже колен ног у него не было.
Наконец добравшись до кухни, он уселся на железную кровать, стащил сапоги, снял с культей мягкие чулочки и ладонями принялся разминать покрасневшие колени. Откинувшись на подушку, Андрей Евдокимович устало вздохнул. Долго глядел в окно на позолоченный солнцем край крыши и кусочек голубого неба, по которому бежали пушистые облака. Потом он закрыл глаза и, улыбаясь, подумал, что жизнь, какая-никакая, а все-таки вещь хорошая! И, несмотря ни на что, он человек счастливый. Выросли дети, внуки… Всё у них складывается как будто неплохо. О стариках не забывают, уважают. Вот Танюшка, младшенькая внучка, каждые выходные торопится к бабушке с дедушкой, частенько у них ночует, а как приведёт с собой гурьбу подружек, так весь их старый дом наполняется заливистым детским смехом. А уж как она деда любит! Бежит по улице к его скамейке, и скорее обнимать! Да ещё и поцелует его несколько раз в колючую щеку. А малышкой-то, бывало, возьмёт, да и заснёт, положив голову ему на колени. Ну, а сегодня утром, надо же, он увидел, проснулась ни свет, ни заря и прибежала в огород. И всё-то ей удивительно, всё радостно: и вода, бьющая из шланга, и роса на цветах, и солнце в небе. И всех-то собачек и кошек она любит и жалеет, никого не обидит. А уж как начнёт про книжки свои рассказывать, заслушаешься! Растёт девочка – отрада для дедова сердца!
Старик лежал, закинув руки за голову, и улыбался этим мыслям. В свои семьдесят лет он всё еще был добр и наивен, словно ребёнок, никак не желая принимать неизбежное – жизнь не дарит подарков просто так, ничего не беря взамен. Но порой ему думалось, что пришёл он на эту землю, дабы преодолеть все возможные испытания, какие только могут выпасть на долю человека. Многое уже совсем забылось, многое притупилось и отболело. Но только одно горькое воспоминание о самом страшном дне в его жизни всё ещё резало по сердцу острым ножом, пытало его нервы калёным железом, потому что осталось оно с ним навсегда. Потому что в тот судьбоносный день он утратил часть себя самого.

Глава 2
В октябре одна тысяча девятьсот первого года, пятнадцатого числа по новому стилю, в сибирской казачьей станице Копыловке родился мальчик Андрюша с небесно-голубыми глазами и рыжим пушком на нежном темечке. Он был настоящим богатырем, пухлощеким и спокойным. Спал, прижавшись розовой щекой к материнской груди, и причмокивал во сне. Все дивились, что растёт он, долгожданный первенец, как в сказке – не по дням, а по часам. Не прошло и месяца, а уже смеётся и хватает ручкой привезённую отцом с ярмарки погремушку, и старается повернуться на живот.
Вот только матери достался сынок так тяжело, что не выдержала она двух суток мучительных родов и занемогла. Грустно улыбалась, глядя на малыша, и кормила своим молоком, да недолго. Не хватало у нее сил нянчить сына на руках – плакала она, положив его рядом с собой на подушку, да молилась о нём Богу и тихо угасала. Когда же Евдоким наконец привёз из города доктора, тот, взглянув на бледное лицо и обведенные синевой глаза его жены, тут же сурово попенял мужу: «Почему так поздно? Чего ждали?». Он похлопотал немного вокруг больной, выписал ей какую-то микстуру, но, выйдя в сени, с горечью сказал Евдокиму: «Вы о своих лошадях лучше заботитесь! О коровах! А о жене, видимо, не надо! Почему не приехали раньше? А теперь, извините, слишком поздно! Ничем не могу помочь! Берегите сына! Он, к счастью, здоров».

Так Андрюша в два года потерял мать, а, немного погодя, отец женился снова, и в их дом пришла мачеха. Она была женщина неплохая, беззлобная, но не до Андрюши ей было – одна за другой родились у неё три дочки. Маленький Андрюша сам по себе тихонечко играл в уголке, стараясь никому не докучать, и рос молчаливым и застенчивым ребенком. Сыт, одет, обут – чего еще надо? Бабушка, видя, как здоровый весёлый мальчик попросту «дичает» в отчем доме, забрала малыша к себе.
В восемь лет бабушка отдала Андрюшу в приходскую школу, где он учился читать, писать и шалить. После уроков выходил во двор с маленькой деревянной сабелькой воспитывать петуха, да учить кота Слову Божьему. Кот внимательно слушал, а потом они вместе засыпали на прогретом солнышком крыльце. Бабушка в те годы заменила мальчику мать, но, хоть и воспитывала его строго, всё же иногда баловала, наказывая отцу привезти с городского базара то яркую лошадку, то свистульку, то красного сахарного петушка. Глядя на Андрюшины пшеничные кудри и голубые глаза, она молилась о дочери, что оставила ей родную кровиночку, такую радость на старости лет.
Ох, как же тяжело было ей отпустить от себя мальчика, когда отец решил, что хватит – пора девятилетнего сына приучать работать по хозяйству! Школа отошла на второй план, и теперь Андрюша ходил туда очень редко, уроков не делал – некогда было, но зато очень полюбил читать. Книжки давал ему новый учитель, что сменил приходского дьячка в школе.
Единственный сын Евдокима Аксенникова, самого зажиточного хозяина в селе, стал жить так же, как все работники в доме. Он пахал, сеял, ходил за скотом, чистил стойла лошадей, задавал им овёс и помогал в кузне. Но, приехав с поля, еле-еле передвигая ноги от усталости, Андрюша ждал, когда все в доме угомоняться. Тогда мальчик залезал с головой под одеяло, прикручивал фитилёк керосиновой лампы и читал. Особенно нравилось Андрею бывать летом с другими мальчишками в ночном. Стреножат коней, разожгут костёр и давай страшные истории рассказывать! Но больше любил Андрей долго сидеть у затухающего костра и читать. Тогда его любимый Каурка, подойдя ближе, громко фыркал и, выпрашивая сахар, щекотал мягкими губами щёки мальчика.
«Не балу?й!» – Андрюша, пытаясь подражать строгому тону отца, отмахивался рукой от жеребёнка. Но, в конце концов, вскакивал, и, смеясь, обнимал и целовал его тёплую мордашку да кормил его припасённым сахаром. Думал ли тогда Андрейка, лёжа на спине в пахучей траве и глядя в бездонное звёздное небо, что всего через несколько лет этот конь станет его верным товарищем на войне. И не раз над их головами будут свистеть пули, не раз вражеские клинки заставят его взглянуть в глаза близкой гибели. И не раз верный конь умчит его от, казалось бы, неминуемой смерти. Но тогда, подростком он ещё представлял мир понятным и простым. Вот только небо было для него сплошной загадкой, не вписывающейся в рассказы местного батюшки о Боге. Сколько не вглядывался мальчик в голубую или бархатно-чёрную высоту, нигде не увидел ни Божьей десницы, ни светлого лика. А пока его сердце сладко замирало каждый раз, когда он видел, как падают с неба таинственные звёзды, а над головой, в вышине, слышатся крики журавлей.

Глава 3
Юность Андрея пришлась на самые тяжёлые для России годы. Войны и революции сменяли одна другую, перемалывая человеческие судьбы, унося их в безвестность. Наступало время, когда новым поколениям будет запрещено даже помнить свое прошлое и свои корни, когда отказаться от отца и матери станет означать – выжить, порой ценой не только уничтожения всего, что было свято и любо, но и ценой невероятных лишений и мук. Новый мир строился на кургане из людских жизней и изувеченных человеческих душ.
В конце ноября семнадцатого года в сибирском захолустье, старинном городе Петропавловске, бури революционных перемен закружились быстро и неистово, почти как в революционном Петрограде, внося смятение в мысли простых людей. Городская железнодорожная станция, на открытии которой четырьмя годами ранее присутствовал последний Российский император – Николай второй, стала «воротами», распахнутыми навстречу новой жизни, призывам к свободе, равенству и братству. Совсем скоро здесь, над крышами, заполыхают красные флаги, на перекрестках будут собираться люди, чтобы послушать «правду о новой жизни» от очередного уличного оратора, а главной приметой времени станет никому непонятный лозунг – «Пролетарии всех стран объединяйтесь!» Исполняя волю трудящихся масс Петропавловска, городской совет уже 5 декабря 1917 года торжественно объявит об установлении Советской власти в Петропавловске и на местах, а Петропавловский Совет рабочих и солдатских депутатов отправит своё приветствие в Петроград. Кто же тогда мог подумать, что и в Сибирь придёт время кровавых крестьянских восстаний, массовых расстрелов и невероятной по своей жестокости братоубийственной гражданской войны.
Но сейчас ещё только начался октябрь, и наступила пора большой осенней ярмарки. Шестнадцатилетний Андрей вместе с отцом ехали по городу. Как и полагалось потомственному казаку, он ехал верхом на своем кауром жеребце, одетый в бешмет[1 - Бешмет – казачья куртка, отороченная мехом] и мерлушковую кубанку[2 - Мерлушковая кубанка – шапка из шкуры молодого ягненка], лихо заломленную на затылке. Мельник – дед Никодим, с помощником правил большущей телегой, с верхом нагруженной мукой, медом и маслом. Двигались они за потоком рыбных возов, на которых, укрытые зеленой травой, лежали сомы и налимы, до того огромные, что их хвосты волочились по земле. Длинные обозы двигались к базару – многолюдному, разношерстному, громкоголосому. Ярмарка на Вознесенской площади оглушала невообразимым шумом: мычали откормленные бычки, ржали лошади, ревели диковинные двугорбые верблюды. От гомона, разноцветья красок и ароматов у Андрея захватило дух: с каждым годом Петропавловская ярмарка становилась всё многолюдней и ярче! Звучно кричали белозубые узбеки в ярких полосатых халатах, зазывая народ и наперебой расхваливая ароматные дыни, лежащие на соломе золотистыми горами. Румяные торговки блинами и кренделями в цветастых платках отражались в медных боках своих двухведёрных самоваров. На шеях у торговок, словно бусы, перекатывались связки маковых сушек.
У самоваров всегда было людно – пили чай с кренделями, с гречневыми блинами в сметане и с имбирными пряниками. В котлах кочевников-казахов, расставивших здесь же свои белые юрты, варилось жирное мясо. Казаки с удовольствием присаживались на цветные кошмы[3 - Кошма – ковер из войлока] и пили из глубоких пиал[4 - Пиала – чашка (казахск.)] горячую ароматную шурпу[5 - Шурпа – густой мясной бульон (казахск.)], крепко приправив ее красным острым перцем, купленным тут же в лавке у китайского купца. Здесь, на ярмарке в Петропавловске – последней остановке караванов, пришедших сюда по Великому шёлковому пути, можно было найти самые редкие товары. Громко играла музыка, в балагане смеялся и плясал Петрушка в красном колпаке, на веселой разноцветной карусели катались ребятишки и даже взрослые. Рослый цыган в алой шелковой рубахе бил в бубен, заставляя танцевать и кувыркаться ручного медведя. Мишка протягивал лапу и кланялся, прося угощения. Многоголосая ярмарка была настоящим народным праздником, особенно в краю, где мирно жили рядом разные народы. Казаки носили дома пёстрые восточные халаты и для «куража» частенько разговаривали на тюркских языках, дети татарских купцов и казахских баев учились в русских гимназиях, чтобы потом уехать на учёбу в Омск и даже в далекий Санкт-Петербург.
По дороге домой Андрей пустил Каурку рысью, оставив далеко позади свой обоз. Расторговавшись на ярмарке, его отец с казаками залегли в возах на душистое сено и ехали потихоньку, а их протяжная казачья песня лилась в высокое осеннее небо. Казалось, всё ещё продолжается прежняя жизнь. Разная она была, эта жизнь, как у кого сложилась: не всегда счастливая, но привычная и понятная, в благословенном краю, открытом для Руси атаманом Ермаком почти четыре столетия назад. Край русских крепостей Горькой линии и казачьих станиц, куда с Дона, Кубани и Малороссии пришёл славянский народ искать себе лучшей доли. Казаки, крестьяне, торговцы, обосновавшись здесь, дивились тому, как несказанно богата была здешняя земля. На жирной ниве, не знавшей до сих пор крестьянского плуга, хорошо роди?лась рожь и пшеница, в лугах паслись тучные стада. Это был край чистых рек и озер, белоствольных берёзовых колков[6 - Березовые колки – маленькие леса, перемежающиеся полянами], полных грибов и ягод. Несказанно щедрая земля давала неленивому человеку всё для жизни и была к нему благосклонна. Казалось, что «вихри враждебные», уже надвигавшиеся с запада, обойдут эти места стороной. Но с какой же стати? Нет, не обошли – нагрянули неожиданно, понеслись над городами, станицами и аулами, сметая и уродуя на своем пути человеческие жизни. Люди-песчинки в руках судьбы: куда направит – что посулит – неизвестно!

Глава 4
Когда Андрею исполнилось восемнадцать, мачеха взялась чуть ли не каждый день сильно докучать отцу: «Пора Андрейку женить! Вон, какой вымахал! Голова под потолок, косая сажень в плечах! Время ему своим домом жить!» Отец суропился[7 - Суропиться – противиться, сопротивляться (устар.)], хмурился – кому ж охота такого помощника из дома отпускать! Андрей вёл все отцовские дела, заправлял работами на новой мельнице, придирчиво следил, как грузят на подводы бочонки со сливочным маслом, на матовой поверхности которого им было Высочайшим указом дозволено ставить собственное клеймо с витиеватой буквой «А» по семейной фамилии. Сделав Андрея своей правой рукой, отец частенько задумывался, что пора бы ему самому уже и отдохнуть, отойти от дел, передав их сыну. Но не по душе такое было мачехе, которая больше пеклась о родных дочерях, чем о пасынке. Она настаивала: пусть на первых порах отец уделит какую-никакую долю сыну, а дальше видно будет. И как Евдоким Михайлович не сопротивлялся, всё же ему пришлось уступить.
В тот год снег лег уже в октябре – настоящий зимний, твердый. И по этому снегу на веселых тройках покатил Андрей с друзьями за невестой в соседнюю деревню – в своей-то жениться не дозволялось!
«Эй! Встречайте, хозяева, дорогих гостей!» – приговаривал сват, опоясанный красным кушаком. – У вас товар, у нас купец! Говорят, лебедушка белая тут у вас в тереме грустит-тоскует. Засиделась лебедушка в девушках, вот и возьмет её наш лебедь под своё крыло им обоим на счастье, а вам на радость!» – кланялся сват в пояс родителям невесты.
Только не радовались те, прятали глаза, жениха сесть к столу не приглашали и невесту не показывали. «Не серчай, Андрей Евдокимович! Парень ты хоть куда, да и не бедный к тому же. Отца твоего знаем, уважаем. Но ведь у тебя мачеха! Не хотим мы своей дочке такой доли – на углу стола сидеть да всю чёрную работу по дому выносить. Не для того мы её растили – берегли!» Вот таков был ответ. И летели тройки в следующее село, где их также ожидал от ворот поворот.

К вечеру Андрей не просто загрустил, а уже совсем пал духом. Не думал он, что судьба над ним так посмеётся. Как он теперь на глаза отцу покажется, что тот скажет? Не знал Андрюша в отчем доме особой любви, но и обижать его отец никому не дозволял. Воспитывал сам, настоящим хозяином хотел сына вырастить, своим преемником. А тут – вот оно как! А уж мачеха услышит, почему не сосватал он невесту, насупится, будет долго обиду помнить.

На пригорке засветилась окнами маленькая деревушка – Лужки. Приподнявшись в возке, Андрей задумался и долго смотрел на эти огни. И вдруг сердце сильно так ворохнулось в груди: «Может там меня ждут?» – Усмехнулся он невесело, да и махнул друзьям рукой: «Едем!»
«В первую избу постучусь, посватаю любую девку, какая есть!» – с отчаяньем думал Андрей, настёгивая коней. И вот она – маленькая избушка на окраине села с подслеповатыми окошками. На стук из ворот вышел высокий бородатый мужик в грубом суконном переднике.
– А мы вашу дочь сватать приехали, – уже без прибауток устало начал сват, – коли есть у вас дочь?
– Есть, а как же! Только вот которую? – усмехнувшись, спросил мужик. – У меня их две. Ну, так…
– Старшую! – наобум сказал Андрей.
– Кто такие будете? – Мужик пристально посмотрел на незваных гостей.
– Копыловские мы. Андрей я, Евдокима Аксенникова сын.
– Слыхал, слыхал… Крепкий хозяин! – Мужик уважительно покачал головой. – Что ж, проходьте, гости дорогие!

В полутёмной избе бедность смотрела из каждого угла – земляные полы, скособоченная русская печь, которая занимала почти всю крохотную кухоньку, «слепые» окошки затянуты сухим бычьим пузырем. За жужжащей прялкой у лучины сидела баба в старенькой душегрейке. Масляная лампа едва освещала выскобленный добела стол, на который девочка в домотканом сарафане собирала к ужину. Ребята, не решаясь пройти, смущённо столпились у дверей и, низко поклонившись, поздоровались с хозяйкой.
– Вот, мать, к нам жених пожаловал. К Варваре нашей сватается! – Хозяин сел на деревянную лавку и указал ребятам на скамью под матицей[8 - Матица – центральная балка потолка].
– Да как же, отец? Мы же…, – испуганно начала женщина.
– Молчи! Не твоего ума дело! Иди, позови Варвару!
– Да, ведь она ж…, – мать завздыхала, заохала, бросив веретено и теребя передник руками.
Тут послышалось, как на дворе залаяла собака. Широко распахнулась дверь, и в избу вошла девушка. Разрумяненная с мороза, она радостно улыбалась. Андрей невольно ею залюбовался, а девушка, увидев в избе столько незнакомых молодых парней, тут же засмущалась, покраснела и, опустив глаза в пол, тихо их поприветствовала. Андрей успел заметить в неярком свете, что все её лицо испещрено следами оспы. Он обречённо вздохнул и подумал: «Что ж, назвался груздем…». С горечью подумал он, что так и не встретил ни одной девушки себе по душе, не гулял, не целовал еще ни одну, а теперь вот… Такая «красавица» ему досталась!
– Вот, Варвара, сватают тебя! – нарочито громко сказал отец. – Когда свадьбу-то играть будем?
Девушка вскинула на него глаза, ставшие от изумления огромными и тёмными.
– Батюшка! Да, как же так?! – голос девушки едва не сорвался в крик. – Ты же уже обещал! Звать хотел на сговор! – Она вдруг резко отвернулась и отошла в тёмный угол. Отец грозно поднялся во весь свой богатырский рост и твёрдо сказал, как отрезал:
– Пойдёшь! Вот тебе мое последнее слово. Жених! Назначай день!

Обратно ехали молча, кони шагом везли сани по выпавшей пороше, а как почуяли дом, побежали резвее. Во дворе Андрей с трудом выпростал ноги из-под стеганой полости, бросил вожжи конюху и побрел в подклеть[9 - Подклеть – первый нежилой этаж рубленного дома] – никого не хотел ни видеть, ни слышать. Не знал он, ворочаясь на лежанке без сна, что в недалёких Лужках его теперешняя невеста рыдала от горя из-за неизбежной разлуки с любимым. Друг сердечный её рос сиротой. Сговорились, что пойдет он к ним в дом примаком[10 - Примак – приемный зять], и свадьбу назначили после Рождества. Но отец теперь вдруг всё переиначил и сурово пригрозил ей: заартачится – выпорет на конюшне вожжами. Мать обнимала и со слезами уговаривала: «Доченька, в такую богатую семью пойдешь! Будешь хозяйкой! Белый хлеб будешь есть каждый день и маслом заедать! От нужды нашей будет тебе избавленье! Слезами-то горю не поможешь!» На том и порешили – играть свадьбу.

Глава 5
В раскрытых створах ворот била копытами тройка горячих коней, запряжённая в нарядные сани. Свадебный поезд[11 - Свадебный поезд – свадебная процессия], состоящий из трех упряжек, украшенный яркими лентами и бубенцами, уже готов был сорваться с места, и унестись по свежему снегу, но тут на крыльцо выскочил отец жениха. «Андрей! Доху-то[12 - Доха – полушубок] забыл! Заморозишь невесту!» С этими словами он кинул на руки Андрею белый полушубок и цветастую шаль. Кони рванули с места и, оглашая округу перезвоном бубенцов, понеслись к дому невесты.
В окружении многочисленной родни по направлению к церкви важно вышагивал Евдоким Михайлович под руку с женой. Над крышами деревни гудел и переливался колокольный звон. Желающих поглазеть на венчание в маленькую церквушку невозможно было вместить: всем хотелось рассмотреть невесту самого богатого в деревне жениха. Та вошла в церковь тихо, под руку с отцом, не поднимая глаз и не открывая лица, прикрытого поверх кокошника белым прозрачным свадебным платком. На ней была юбка из светлого кашемира и новые нарядные сапожки. На груди по белой кофте с длинными рукавами струились нитки монисто[13 - Монисто – ожерелье] из мелкого речного жемчуга, а плечи покрывала гарусная[14 - Гарусная шаль – шаль из старинной шерстяной пряжи с мелким печатным узором] шаль. Андрей привез Варе этот наряд накануне свадьбы, как и подарки её родителям, но она так и не вышла к нему из горницы, сказав, что ей нездоровится. Теперь на венчании, когда молодые стояли рядом, а дружка с дружкой держали над их головами венцы, Варя смотрела только на священника. Но вот хор певчих запел «Благословляю брак сей…», а батюшка, трижды обведя их вокруг алтаря, предложил жениху поцеловать невесту. Андрей повернулся к Варе, но она засмущалась и залилась таким алым румянцем, так низко опустила голову, что Андрею ничего не оставалось, как просто поцеловать её в лоб. Вскоре вся процессия направилась к выходу из церкви. Не так Андрей представлял свою свадьбу, отчего было ему особенно горько. И, только подъезжая к дому, он понял, с каким размахом затеял празднество Евдоким Михайлович. „А как же иначе?!“ – говорил его отец людям. – Ведь единственный сын женится! Неужто я в грязь лицом ударю?»
Взлетали в небо белые мохноногие турманы[15 - Турман – порода голубей], над головами молодых друзья и подружки бросали горстями пшеницу, просо и хмель, а бабушка Чиричиха, вместо родной матери вышла встречать жениха и невесту пышным свадебным караваем. Совсем чуточку отломила Варя от его румяного бока, а когда Андрей сильной рукой потянул к себе кусок, расписная солонка, стоявшая на самой верхушке каравая, вдруг накренилась, упала, да и покатилась по красному самотканому половику, оставляя за собой широкую полосу соли. Раздалось дружное «Ох!», и среди гостей воцарилась полная тишина. Несколько минут все, не отрываясь, оторопело смотрели на соляную дорожку: вот ведь какая напасть – рассыпать соль на своей свадьбе! Что может быть хуже? Но Евдоким Михайлович не растерялся, подхватил молодых под руки и повёл в дом. На крыльце их с поклоном встретила мачеха Агафья и провела жениха и невесту к образа?м в Красном углу избы, а хозяин повернулся к гостям и радостно воскликнул: «Чего примолкли-приуныли? Негоже нам на всякую безделицу рот разевать да охать! И что с того, что соль просыпалась? Всё это – бабкины сказки! Праздник у нас! Сын женится! Прошу, гости дорогие, к столу!»
Молодых усадили на скамью в простенке, во главе богато накрытого стола в центре большой горницы. На белой полотняной скатерти уже красовались жареные гуси и молочные поросята с кашей, стояли глиняные блюда с говяжьим студнем. Посреди стола в большой деревянной миске белой горой светилась квашеная капуста, украшенная мочеными яблоками и алой клюквой. Пока многочисленные гости рассаживались, на стол выставляли горячие, прямо из печи, мясные кулебяки, курники, пироги с грибами, капустой и рыбой, а также множество всяких заедок[16 - Заедки – закуски] и разносолов, жареных щук, в полстола длиной, и сковороды карасей в сметане. Перед молодыми красовался на фаянсовой тарелке любимый Андреем заварной калач, украшенный разноцветными сахарными леденцами. Подвыпившие гости вовсю шумели и веселились. Невеселы были только жених с невестой. И если Андрей ещё старался глядеть молодцом, то Варя не поднимала глаз из-под свадебного белого платка, который закрывал ей половину лица. Но по обычаю невесте и полагалось сидеть на своей свадьбе, скромно потупившись, и ничего не есть и не пить.
Первым поздравить молодых поднялся отец невесты. Держа в вытянутой руке стопку зеленоватого стекла, Дмитрий Афанасьевич сдержанно улыбнулся. Поздравил немногословно и также серьезно сказал: «Горько!».
«Го-о-о-рько!» – хором закричали гости, и Андрей, наклонившись к невесте и приподняв ее фату, увидел полные слёз Варины глаза. «Да уж, действительно „горько“, – подумал он, едва поцеловав её сомкнутые губы. – И что я, дурачина такой, послушал матушку? Надо было ещё годок подождать, – глядишь, встретил бы девушку, которой пришёлся бы я по сердцу».
Тут дружка Петро? ткнул его локтем в бок и шепнул:
– Андрюха, чего заскучал? Будто и не на свадьбе гуляем, а поминки справляем! Давай-ка выпьем! – И налил себе очередную рюмку водки. – А ты хоть знаешь, где вам постелю-то постелили? Мамка моя говорила – три перины да ворох подушек на сенник понесли! Прямо как господам каким! Так что ты скучай-скучай, да не подкачай!“ Сказав это, Петруха, уже успевший изрядно выпить, громко захохотал и, понизив голос, добавил: – А то ведь завтра поутру пойдёте с молодой женой на поклон к родителям… с простынёй, чтоб все посмотрели, каков ты молодец! – он хитро взглянул на Андрея и тихо спросил: „А уверен ли ты, Андрюша, что жена твоя – девица?
Андрей с укором поглядел на друга.
– Да тише ты! – зашептал он. – Нет, ничего я не знаю! А ты-то что знаешь?
– Сам слыхал, как моя мать с твоей мачехой об этом на лавке шушукались. Говорили, что не любый ты ей – силой под венец повёл. А ещё, что суженый был у неё. Так может она… того… Уже и… Сперва бы разузнал, а потом и женился, а то не успел засватать, и скорее под венец!
Андрей в ярости сжал кулаки.
– Что ты брешешь?! Да как поганый твой язык повернулся?! – Он попытался говорить совсем тихо, чтобы Варя не услышала. – Никакой ты мне не друг после этого! Проваливай отсель[17 - Отсель – отсюда (устар.)]!
– А я что? Я так… к слову! Прости пьяного дурака! – дружка пытался оправдаться, цепляясь за рукав Андреевой рубахи, но тот уже не слушал его.
Подхватив со стола миску с пирогами, он взял Варю за руку и шёпотом позвал ее:
– Пойдем отсюда!

Кровать им была поставлена в сеннике. Там было нетоплено, но горели свечи, и около постели, на лавке стоял жбан с квасом. Андрей заложил тяжёлую дверь на засов.
– Варя, ты не бойся меня! Я не злой! Слова плохого от меня не услышишь! Очень ты мне по сердцу, Варя! Никому я тебя в обиду не дам!
– Чего мне тебя бояться? – вдруг сказала Варя. Андрей даже вздрогнул – так неожиданно смело прозвучал в тишине её голос.
– Услыхала я, о чём дружок твой бесстыжий говорил. Так знай – как пойдём утром-то к батюшке с матушкой, тебе тоже нечего бояться! – Варя взглянула ему прямо в лицо своими небесно-голубыми глазами и, переступив босыми ногами через свою сорочку, легла на другую сторону просторной постели.
«Да какой же я дурак!» – думал Андрей, выпрямившись под одеялом и глядя в тёмный потолок. – А она такая умница! Всё понимает, да только знать меня не хочет!» Он обнял подушку, зарывшись в неё головой, и закрыл глаза. Сердце так гулко колотилось в груди, что не унять! И тут он почувствовал, как мягкая Варина рука погладила волосы на его затылке. И услышал тихое – «Эх, горе ты моё!»

Глава 6
Шли дни, а молодая жена никак не хотела привыкать к мужу. Тенью ходила она по дому, молчаливая и печальная. Делала всё, что ей ни скажут, но глаз не поднимала, ни на кого не смотрела. Только иногда, усевшись у печки с пряжей или шитьем, с грустью следила за играми Андреевых младших сестрёнок, вспоминая своих сестру, мать и отца. Так сильно скучала она по отчему дому, что, едва дождавшись, когда все уснут, убегала во двор и горько плакала, уткнувшись лицом в старую материну шаль. Ни на какие Андреевы обновки и подарки не променяла бы она эту пахнущую домом шалёнку. А после пробиралась тихонько в избу, ложилась на самый краешек их с Андреем кровати, и, всхлипывая, засыпала. Не мил ей был ни этот богатый дом, ни Андреева семья, ни сам Андрюша, голубоглазый, ласковый и немногословный, муж её перед Богом и перед людьми.
Но, как говориться – не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды свёкр, отправившись в город, узнал, что по слухам Верховный правитель России – Колчак, объявил всеобщую мобилизацию. Об этом же кричали на всех перекрестках мальчишки, продававшие городскую газету. Обратно домой Евдоким Михайлович гнал коня, не жалея. Сердце его разрывалось при мысли о том, что придется послать единственного сына на смерть. «Белая армия! Колчак! Какие они такие хозяева мне, чтоб я отдал им своего сына родного? Они там, как волки грызутся! Вон говорят, в Борках, в логу?[18 - Лог – овраг (устар.)] туча народу порасстреляно! Ворон налетело тьма-тьмущая! Что ж им, извергам, ещё мало? Господи, спаси и помилуй!»
Бросив коня у коновязи и взбежав на крыльцо, Евдоким распахнул дверь в избу, да так, что чуть с петель её не сорвал. По его раскрасневшемуся лицу струился пот, мокрый чуб прилип ко лбу. Прямо с порога Евдоким закричал: «Андрей, Варвара! Собирайтесь! Надо Андрею тотчас схорониться – незачем ему под пули молодую жизнь подставлять, коли она только началась!»
За полчаса молодые управились со сборами. Раным-ранёхонько, тёмным утром посадил отец их в сани и увёз с чужих глаз долой. Вот так оказались они на заимке в глухом Серебряном бору, коротать свой «медовый месяц». Варя хозяйничала по дому: варила щи и пекла в русской печи хлеб да маменькины пампушки с чесноком. Андрей мастерил ей новую прялку – к свадьбе-то не успел! Время шло, стала Варюша поглядывать на Андрея ласковей, смеялась его неловким шуткам, рассказывала свои, девчачьи – про то, как телок сжевал однажды её новую, желтую, как цыплёнок, кофту. И про то, как, катаясь с подружками с горки, «укатала» нарядную юбку под ледянкой так, что стала та юбка будто твоё решето. Рассказчица Варя была знатная – даром, что грамоты не знала и читать-писать не умела. Андрей хохотал от души, а Варюша и сама смеялась заливисто, звонко. В тихие долгие вечера, заперев поплотнее ставни и запалив пучок лучин в све?тце[19 - Светец – подставка для лучин (устар.)], коротали они время под посвистывание самовара, и было им так уютно и хорошо вдвоем! Могли ли они тогда знать, что семейная их жизнь, начавшаяся для обоих так неожиданно, так нерадостно, будет началом долгой и нелегкой дороги длиной в пятьдесят семь лет.

Ноябрь тем временем лютовал во всю силу. Вдруг задули настоящие зимние метели, намело высоченные, до крыши, сугробы, и стало боязно молодожёнам одним в лесу. Ночами сквозь завывание вьюги нет-нет, да и прорывался голодный волчий вой. Молодые решили вернуться домой в деревню, несмотря на недовольство отца, который тут же спровадил Андрея на свою мельницу, подальше от любопытных глаз.
Дела на мельнице шли совсем худо: река почти совсем встала, а старый мельник Петрович не справлялся с помолом, не успевал ни есть, ни спать. Творилось что-то невообразимое: ночами везли крестьяне с окрестных деревень молоть пшеницу, ехали к мельнице осторожно, лесными тропами и окольными путями, ведь вокруг вовсю хозяйничало белое войско. Белогвардейцы, прискакав на взмыленных лошадях, в бурых от крови шинелях, хватали с саней мешки с мукой и требовали все больше и больше хлеба. Пока одни перетаскивали на подводы тяжелые мешки, другие стояли, подняв винтовки и целясь в людей. Крестьяне, потупившись, стискивали зубы, сжимали кулаки. Но делать было нечего – под дулами винтовок приходилось отдавать свой хлеб. Против оружия с голыми руками не попрёшь!
В воздухе висело тревожное предчувствие, что вот-вот должно случится нечто страшное. И вот однажды это случилось: снег у мельницы окрасился кровью! Однорукий Иван, Андреев сосед, преградил солдатам дорогу к своим саням. Сам он всю войну «с фрицами» прошёл. Правая рука его осталась на поле, где полегли все его товарищи. Вернулся он всего с год назад и, как мог, одной рукой пахал, сеял, поправлял дом, сараюшку для коровы сколачивал. Андрей с ребятами помогал ему и крышу перекрыть, и хлеб молотить. В Копыловке к герою войны селяне относились с большим уважением и иначе, как по имени-отчеству, не обращались. И вот, этот бывший солдат-инвалид решился воевать за свой с таким трудом выращенный хлеб.
– Не отдам! – кричал он, размахивая пустым рукавом перед лицом офицера, – Или мало я за матушку Россею крови пролил?! И что ж, теперича мои дети должны с голоду помирать?
Офицер холодно посмотрел на Ивана. На выцветшей гимнастерке крестьянина болталась медаль «За храбрость», которую он никогда не снимал. Офицер вынул из кобуры наган, взвел курок и жёстко сказал:
– Отойди, солдат! Ты послужил отечеству, и ещё послужи! Сейчас армии нужен хлеб! Не доводи до греха, отойди!
– Как же так, Ваше благородие? Стрелять? Моим детям тоже нужен хлеб! Четыре года я воевал, жена за это время двоих детишек схоронила, сынка старшего тоже… – Голос Ивана задрожал и вновь сорвался на крик: – Не отдам, сказал!
Из толпы крестьян раздались голоса:
– Неужто поднимется ваша рука в бывшего солдата стрелять?
Офицер, не сказав ни слова, поднял наган и хладнокровно выстрелил. Мужики повыпрыгивали из саней и кинулись к Ивану, но солдаты штыками преградили им путь. Погрузили к себе последние Ивановы мешки с мукой, и хлебный обоз тронулся в путь. А на снегу осталось лежать безжизненное тело бывшего русского солдата, который погиб в двух верстах от своего дома. Дома, из окошек которого выглядывали на дорогу и ждали отца трое его ребятишек. Они были первыми из тех, кто осиротел в деревне в то жестокое время, которое тогда ещё казалось людям совсем мирным. Ещё по деревенским дорогам Сибири не гуляла «костлявая» со своей косой, не вспыхнули ещё кровавые крестьянские бунты, не пришли ещё, размахивая красными флагами, страшные «продразвёрстки», обрекшие сотни тысяч детей на голод, сиротство и приюты беспризорных. Ещё не наматывали смертные вёрсты обозы и товарняки, везущие «раскулаченных» крестьян в глухую сибирскую тайгу и выжженные солнцем казахские степи. И всё это будет настоящей беспощадной войной! Войной не ради, а против своего народа! И не было в судьбе русского человека конца этой безрадостной, беспросветной жизни, неизменной столетьями. Жизни в полной рабской покорности, вымоленной под золочёными куполами церквей, где под благостное пение, не уставая, читали из Евангелия, что уж коли Бог терпел, так и нам, грешным – терпеть, терпеть, да не дотерпеть вовеки.

Глава 7
Воздух над мельничной крышей стал серым от крупных хлопьев снега, начало быстро смеркаться. Мужики, сняв шапки и картузы[20 - Картуз – фуражка (устар.)], долго стояли над безжизненным телом Ивана, а снег падал и падал на их склонённые головы. Наконец все разом очнулись и засобирались домой. Ивана положили на сани, укрыли рогожей и повезли его жене вместо смолотого хлеба.
Всю дорогу Андрей раздумывал над тем, что скажет вдове, как утешит. Когда въехали во двор, попытался он рассказать ей, что случилось, да она будто и не слышала его. Припав к окровавленной груди покойного и захлебываясь плачем, она проклинала тех, кто оставил её без мужа, а её бедных детей без отца. Чем утешить женщину, у которой на руках остались трое ребятишек, мал мала меньше? Какие слова сказать его старой матери, потерявшей сына? И без того небогатая семья лишилась своего кормильца, потому что белой армии нужен был хлеб!

Так тошно было на душе у Андрея, так муторно от тяжёлых дум, что, подъезжая к дому, он не заметил, как непривычно тихо было на их улице, а у соседей уже закрыты оконные ставни. Только во дворе деда Василия ему послышались женские причитания и плач, а где-то неподалёку остервенело захлёбывались лаем собаки. Андрей, не спеша, расседлал Каурку, завёл его в конюшню и задал ему корма. Вдруг в дверном проёме он увидел Варю.
– Ох, Варюша! Что ж ты на холод-то выскочила в одной кофтёнке? Застудишься ведь!
Но Варя молча обняла мужа и уткнулась лицом ему в грудь:
– Андрюша, беги скорее в избу! Да схоронись! Белые в станице! Говорят, всех ребят в солдаты забирают! Мы тебя уж заждались – всё боялись, как бы ты им в лапы ещё в дороге не попал! Поспешай! А я побегу, ворота и калитку на засов закрою.

Войдя в избу, Андрей даже не успел стянуть сапоги, как увидел в окно, что по двору следом за Варей идут трое в серых шинелях – офицер и два солдата. Уже в сенях офицер наклонился к Варе и прошептал:
– Знаю, красавица, что мужик твой здесь. Приехал только что. Не вздумаете прятать! Только хуже будет!
Едва Андрей метнулся в кухонный закуток, как тут же распахнулась дверь, и прапорщик с порога громко закричал Евдокиму Михайловичу:
– Хозяин! Чтоб никаких фокусов! Обыщем весь дом от чердака до подпола! От нас никого не спрячешь! Собирай своего сына, надо послужить народу и очистить Россию от красной сволочи!
Запричитала мачеха, заревели сестренки, а Варя стояла подле, стиснув зубы, и, не мигая, смотрела на офицера. Прапорщик, гордый собой, своим напором, самодовольно улыбался в пышные рыжие усы:
– И учтите! Долго ждать я не намерен! – Вытянув ноги в начищенных до блеска сапогах, он по-хозяйски расселся за столом. Блаженствуя с мороза в жарко натопленной избе, достал из кармана серебряный портсигар и закурил папиросу.
«А мой-то батюшка, пожалуй, лучше да краси?вше бы сапоги сшил!» – подумалось Варе, когда она укладывала в холщовую торбу краюху хлеба, с десяток луковиц и большой шмат сала. Нечаянная мысль об отце и о родном о доме снова разбередила ей душу. Взглянув на Андрея, который вышел из закута и теперь стоял в растерянности посреди кухни, Варя вдруг подумала, что остается здесь совсем одна, и горько заплакала. Думала она и о том, что вот сейчас заберут его на войну, и там его, может быть, ранят или даже убьют. Это было незнакомое ей прежде тёплое чувство нежности и жалости к мужу, к которому она только начала привыкать, и которого сейчас увезут от неё неизвестно куда. Уже одетый, с растерянным и хмурым видом, Андрей стоял на пороге, прощаясь с родными, а Варя горько плакала, спрятавшись за занавеской. Наконец прапорщик подтолкнул Андрея в спину – мол, хватит, попрощались! Только тогда заплаканная Варя подбежала к мужу, обхватила его за шею и сквозь прорывающиеся рыдания горячо зашептала:
– Ты вернись, слышь-ка, Андрюша! Только вернись! Я ждать буду! – И тут же, словно что-то вспомнив, она быстро сунула ему в карман пуховые рукавицы. Потеплело у Андрея на душе и немного полегчало на сердце. Не мог он знать тогда, что эти рукавицы и торба с немудрёными припасами, собранными женой, спасут его от смерти в глухой сибирской тайге.

Глава 8
В городе, на железнодорожных складах наспех одевали новобранцев в армейскую форму. Отобрали тёплые полушубки и раздали стираные, провонявшие карболкой гимнастерки, штаны и шинели. Сразу было видно, что шинели сняты с убитых. Ржавые пятна крови, следы от пуль, пропахшее потом сукно, всё говорило о том, что эти шинели шли в ход не в первый раз. Андрею по счастью досталась большущая кавалерийская шинель, под которой он сумел спрятать сшитую бабушкой стеганую телогрейку. Оставили ему и треух[21 - Треух – теплая шапка (устар.)] из овчины, и высокие теплые пимы[22 - Пимы – валяная обувь (устар.)]. Обмундирования, а уж тем более сапог в армии катастрофически не хватало.
Новобранцы шли к поезду разношёрстым строем – кто в чём. Не войско, а смех и грех! Увидев их, Петруша, юродивый старичок, сидевший на вытертых ступенях станционной церквушки, вдруг заплакал. Сначала тихонько, а потом зарыдал, забился в припадке, выплевывая со слюной страшные слова:
– Глядите, люди добрые! Антихристы ваших сынков на убой повели! Эй, ребятушки, бегите! Спасайтесь! Ироды эти вашей кровушки никак не напьются, не захлебнутся! Все вы там сгинете! – И старик поднялся во весь рост, грозя кулаками в сторону офицеров и солдат. – Пропадите пропадом, убийцы! Сатанинское племя!
– Убрать! Быстро! – раздался громкий окрик офицера. Но никто не осмелился обидеть «божьего человека». Заволокли его под руки в церковь, где толпился испуганный народ, и закрыли тяжелые двери. Ряды новобранцев смешались, вокруг раздавались команды офицеров, кричали солдаты, стараясь снова построить всех в шеренгу. Бабы, идущие за строем, плакали в голос и крестили мужиков и парней, уходящих на верную смерть.
До того момента, как Красная Армия перейдёт в наступление на Петропавловском фронте, оставались считанные дни. Адмирал Колчак, сознавая, что сил для победы уже нет, готовился принять решение об отступлении. Нужно было найти в себе мужество, чтобы сказать: «Всё! Белой армии пришёл конец!» Но сделать этого Верховный правитель никак не решался. И, хотя эшелоны для эвакуации командного состава войск уже стояли в Омске «под парами», в город всё ещё продолжали стягиваться свежие воинские силы. Когда же поезд с новобранцами после нескольких суток прибыл наконец на омский вокзал, они узнали, что боёв никаких не будет. В Омске их встречала уже Красная Армия.
В холодных теплушках размещались, кто как мог: по трое-четверо на лавках, придвигаясь поближе к буржуйкам. Здесь было много молодых парней, сидевших крепко обхватив руками свои пожитки и понурив обритые головы. Понимали ли они, что их, ни разу не державших в руках оружие, собираются отправить сразу на передовую? Наверное, нет. Но всем им было очень страшно. Их, совсем юных, вырвали в одночасье из дома, из материнских объятий и швырнули в тёмную неизвестность. Куда, зачем? Мужики в возрасте, уже повоевавшие в тех многочисленных войнах, что вела Россия с начала века, давно смирились со своей участью и, дымя крепким самосадом, вели невеселые разговоры. Железная дорога была заполнена составами, уходящими на восток. Поезд, везущий солдат на фронт, тащился еле-еле, то и дело останавливаясь на перегруженных составами путях, и стоял на месте часами. Ночь обещала быть долгой, наполненной тревожной неизвестностью. Но если бы только это…
Андрей взобрался на самую верхнюю полку, обернулся вдвое длинной шинелью и попытался уснуть. Но от холода и тревожных мыслей сон не шёл. И вдруг он ощутил, что все его тело горит жгучим огнём! Как будто всю кожу ему палили раскалёнными углями. Изо всех швов его просторной шинели устремились «на пир» тысячи голодных тифозных вшей. Андрей крутился и вертелся на досках, как мог, стараясь не подавать вида, что с ним творится. Но в теплушке, видимо, все новобранцы испытывали то же самое, что и он. С проклятьями они вскакивали с лавок, скидывая заражённые вшами шинели в самый дальний и холодный угол вагона. Многие остались стоять, не решаясь сесть вновь. Ребята чесали головы и бока, проклиная и войну, и армию, и тех, кто лишил их привычной жизни и свободы. Русский народ-то завсегда чистоплотный и набожный, а уж субботняя баня – важное действо даже у самых бедных. Не пристало русскому человеку идти в воскресенье в церковь немытому и в грязном белье. Спали дома частенько на лавках, на рогожах, на печи под тулупами, но мылись и ходили в чистом. Русским бабам даже в морозы приходилось полоскать бельё в проруби, в ледяной воде. Но чистая рубаха после бани была в семье у каждого.
Андрей подумал о том, что не успел перед дорогой сходить в баню. Страшно чесалась саднящая от укусов кожа, и очень хотелось спать. Но ложиться снова на полку он не отважился, повесил мешок с провизией наискось через грудь и привязал к поясному ремню – не знаешь, что ещё ждёт впереди. Так и стоял Андрей у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, и, закрыв глаза, думал свою горькую думу: «Что дальше? Воевать? Против кого? Кто враг? Я и в глаза не видел, не знаю, кто они такие эти „красные“? Поговаривают, что такие же, как и мы, крестьяне. Против дворян и царя воюют. Так почему же я должен идти и убивать их?» – Тут он ясно вспомнил распростертое на снегу тело своего соседа Ивана, не пожелавшего отдать хлеб белогвардейцам. Вспомнил его закатившиеся глаза и густое алое пятно, растёкшееся на груди.
– Что же это!? Вот так убивать! Нипочём не буду! Не могу! Не хочу! Дом же у меня! А там ждут жена, отец, родные! – И ему вдруг так ясно вспомнились колышущиеся от ветра духмя?ные[23 - Духмя?ные – пахучие (устар.)] травы на лугах, где они с отцом косили сено, тихая речка с горячим от солнца песком на берегу, их с Варей долгие вечера на заимке вдвоём… Тогда Андрей ещё не знал, что привычный ему мир давно и бесповоротно полетел в тартарары. А новый мир уже рождался в крови и муках, в совершенно непонятной и страшной ненависти человека к человеку. Жизнь только-только начиналась, и вдруг ему почему-то нужно умереть! Или хуже – убить кого-то! «Господи!» – закричала его душа, и впервые за долгое время он вспомнил о Боге. Прежде он редко задумывался о вере, чужды ему были молитвы и церковные обряды.
«Против совести это, – думал Андрей, – когда наш деревенский дьячок, вечно пьяный, сквернословящий, с красной лоснящейся рожей говорит о вере в Бога. Когда батюшке, церковному старосте, несут люди „откуп“ от грехов в виде поросят, караваев, сала и лукошек яиц. Да и деньги щедро сыплют в церковную казну». Не раз и его отец жертвовал на церковь – то забор подправить, то купола покрасить, но сам говаривал, что священник хоть и служит в церкви, а всё ж человек такой же грешный. Не принимал этого Андрей и до конца жизни не принял неправедности и лицемерия церковных служителей. Но вот сейчас, когда возбуждённый мозг не подсказывал выхода, не находил верного решения, душа его устремилась с мольбой к тому единственному, чьё имя было – Спаситель! К тому, чей грустный лик освещала лампадка в Красном углу их горницы. Он неведомый, но всесильный! К нему впервые в те тяжёлые минуты обратил Андрей свои мятущиеся чувства и мысли. «Помоги, Господи! Отче наш…» – вдруг откуда-то из самой глубины сердца возникла полузабытая молитва.
Андрей обессиленно присел на край полки, натянув свой треух по самые глаза. Сюда, к нему в уголок теплушки жар от печки почти не доходил. Колёса поезда спокойно и мерно стучали, укачивали… Но тут Андрею послышались звуки быстрых шагов и приглушённые голоса. Он поддёрнул треух на лоб и увидел людей, небольшими группками потянувшихся в холодный прокуренный тамбур. С соседней лавки осторожно, стараясь не шуметь, поднялся седой мужик. Лицо его по самые глаза заросло лохматой разбойничьей бородой, через всю правую щеку, рассекая бровь, тянулся давнишний шрам. Андрей невольно отодвинулся от соседа в тень, но тот вдруг тронул его за плечо:
– Чего испужался? – мужик невесело усмехнулся. – Я ж такой, как ты, новобранец. Две войны, почитай, прошёл, три пули в груди сидит, а всё новобранец! Да-а! – Мужик закашлялся табачным дымом. – Послушай, хлопчик! Ты тут на самом сквозняке сидишь. Иди-ка поближе к печке, погрейся! Ишь, пальцы-то совсем побелели…
– Не хочу! – из горла Андрея раздался только хриплый шёпот. Мужик старался в полутьме разглядеть его лицо:
– Э-э! Да ты, кажись, совсем еще молоденький! Необстрелянный птенец желторотый! Да не обижайся, сынок! Вижу я, что тебе совсем худо. Дома-то понятно, отец, мать? А поди и жинка уже имеется?
Андрей горестно мотнул головой.
– Я-то старый солдат. Пока воевал, жена деток-то схоронила, а вот давеча и сама померла. Один я, как в поле ветер. Терять мне нечего. Не всё ли равно, где схоронят? А ты чего ждёшь-то от этой войны? – Мужик наклонился ниже и, подтолкнув Андрея к двери, совсем тихо добавил: – Колчаку уже конец, точно. Прибудем в Омск к шапошному разбору. Красная-то армия не то, что на пятки наступает, а в затылок дышит! Офицеры здесь давеча шушукались – зачем мол эта суета? Давно в Китай надо было подаваться. И нам бежать нужно, слышь? Красные, они ребята на расправу скорые – шлёпнут, и поминай, как звали! Гляди, парни-то в тамбур подтягиваются. Скоро станция, могёт, успеем спрыгнуть, на тормозах-то. А как спрыгнем, так нужно сигать в разные стороны, да в лес, в лес! Я дам знак. Давай, сынок, живы будем, не помрём!
«Бежать! Точно бежать!» – Андрей осознавал, что поезд ещё не успел отойти слишком далеко от города, а значит, по рельсам можно вернуться домой. Он начал лихорадочно думать, лицо горело от волнения, и решимость его становилась всё сильнее. В эту самую минуту Андрей почувствовал, что поезд начинает притормаживать. Мужик со шрамом быстро подался вперёд и потянул его за собой к дверям: «Давай! С Богом!»
Затянув потуже подпоясанную ремнем бабушкину телогрейку, Андрей спрятал в карманы рукавицы, проверил на месте ли нож за голенищем валенок и вышел в тамбур. Пока прапорщик с охраной попивали чаёк в тёплом купе, новобранцы горохом посыпались со ступенек вагона в гудящую снежную мглу.
Поезд шёл всё медленнее, вот уже сквозь щели в вагоне потянуло дымком от пристанционных изб, показались неяркие огни. «Сейчас!» – решил Андрей. Он выглянул из вагона и увидел стремительно летящую вдоль рельс полосу заснеженной земли. В страхе Андрей отшатнулся назад в тамбур. В нос ему ударил кислый запах прелой соломы, он снова почувствовал затхлую темноту вагона, и на него навалилась беспросветная дикая тоска. «Что же делать?» Кровь в висках стучала колоколом: «Не могу! Не могу!» Скрип тормозов резанул слух: поезд останавливался, дальше медлить было нельзя. Ещё несколько мгновений Андрей вглядывался в чёрный проём двери и наконец… «Прыгай!» – крикнул он сам себе.
Оттолкнувшись от ступеньки и повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, он прыгнул вперёд, как прыгали они когда-то на спор с ребятами с несущихся по снежному полю саней. Упал и покатился вниз по насыпи под откос. Глубокий снег спас его от удара о землю, но забился за шиворот, в рукава и даже под телогрейку. Отплёвываясь и пытаясь открыть глаза, Андрей сразу же почувствовал, как ночной холод начинает пробирать его до костей – шинель-то осталась в вагоне! Андрей силился подняться, но тщетно. Глубоко, по самый пояс увязая в снегу, он какое-то время полз на четвереньках, пока не увидел перед собой черневший под косогором лес. Встал, держась за голый березовый ствол, повернулся спиной к ушедшему поезду и посмотрел на запад: там, в холодной, заснеженной дали ждал его родной дом. Дом, в который он обязательно должен вернуться.

Глава 9
Продержаться бы до зари… Отойдя подальше от железной дороги, так, что уже не стало слышно гудков станционных паровозов, Андрей почувствовал, что закоченел до бесчувствия, и все его тело налилось невероятной усталостью. Телогрейка, надетая на тонкую гимнастерку, нисколько не спасала от мороза. Потом страшно захотелось спать! Ноги проваливались в сугробы. «Только бы немного поспать…» Он забрался под ветви огромной ели и упал на снег, свернувшись клубочком, и почувствовал, что засыпает. Но Андрей не был бы крестьянским сыном, если бы позволил себе умереть вот так, замёрзнув в лесу. Он вдруг весь встряхнулся, вскочил и, вытащив из-за голенища нож, сжал его негнущимися от холода пальцами и принялся рубить ветки ели. Соорудив что-то вроде шалаша и набросав на снег мягкого лапника, он кое-как нащупал в кармане телогрейки коробок спичек. «Спасен! Спасен! Ах, Варюша, жёнушка ты моя дорогая! Догадалась положить, заботливая ты моя!» Счастливый, он осторожно поджёг кучку сухих веток, травы и листьев и, быстро набрав огромную кучу хвороста, развёл костёр у самого входа в шалашик. Совсем обессилев, Андрей заполз внутрь своего укрытия. «Только не засыпать сразу, иначе замёрзну!» Теперь он понял, что его трясёт ещё и от голода, ведь он ничего не ел со вчерашнего дня! С трудом развязав зубами крепкий узел котомки, Андрей достал из неё краюху хлеба, сало и стал есть. Он ел, закрыв глаза, и блаженно улыбался, чувствуя, как живительное тепло костра постепенно проникает в его уставшее, промёрзшее до костей тело. Его неумолимо клонило в сон, отяжелевшие веки смыкались, но он продолжал жевать, зная, что сытная еда в желудке не даст ему замёрзнуть. Наконец, проглотив последний кусок, Андрей зачерпнул пригоршню чистого снега, собрал губами с ладони несколько белых холодных комочков и, подбросив в костёр побольше хвороста, провалился в глубокий сон.
Проснулся Андрей, когда солнце было уже высоко, а на лапах елей в ярком свете искрился ослепительно белый снег. Костёр уже совсем догорел и остыл. Почему же ему так жарко, так невыносимо жарко? Голова Андрея под тёплым треухом вся пылала, тело же, наоборот, сотрясалось от сильного озноба, зубы стучали. «Что со мной? Неужто я так замёрз ночью?» Кое-как он выполз наружу, волоча за собой свою котомку и с трудом поднялся на ноги. Через силу Андрей заставил себя двигаться вперёд, совсем не понимая, куда и зачем идёт. Перед его глазами плыли разноцветные круги, во рту пересохло, ноги подкашивались. Через каждые несколько шагов он падал на колени, и поднимался ценой невероятных усилий. Вдруг ему показалось, что он слышит собачий лай. Лес впереди стал реже, и прямо перед собой в просвете между еловыми стволами, Андрей увидел широкую поляну, плотно окруженную лесом. Посреди поляны раскинулся просторный двор с крепкой избой, рубленой из огромных сосновых бревен. По двору ходила женщина в меховой кацавейке[24 - Кацавейка – верхняя распашная короткая кофта (устар.)] и звонким голосом созывала кур к корытцу с зерном. Андрей попытался сделать еще несколько шагов вперёд, но тут же ощутил, как его снова обдало сильным жаром, а в глазах потемнело. «Тётенька, тётенька! Помогите!» – едва слышно просипел он хриплым голосом и упал на снег.
Очнулся Андрей от яркого света: у изголовья его лежанки горела свеча, а миловидная женщина обтирала мокрым полотенцем его лоб и плечи.
– Пить! – застонал Андрей, заметавшись на подушке.
– Попей, попей, горемычный! – женщина, приподняв ему голову, поднесла к его губам кружку с травяным отваром. Он тут же стал жадно глотать горький напиток и, выпив всё, что было в кружке, бессильно повалился на топчан[25 - Топчан – вид деревянной кровати без спинок]. Уже вторые сутки Андрей, горящий в тифозном жару, лежал без сознания в кухонном чуланчике той самой лесной избы, хозяйка которой с трудом притащила его из леса в дом. Муж её – лесничий Фёдор уехал на несколько дней объезжать свои лесные угодья, а она с детишками оставалась на хозяйстве. Покормив кур, женщина уже собиралась идти в избу, как вдруг не то услышала, не то почувствовала, что кто-то её зовёт. Обернувшись, она только и успела увидать, как Андрей рухнул в сугроб, взметнув облако снега.
– Уж как ты меня испужал-то! – приговаривала Авдотья, укрывая его тулупом. – Да уж ладно, лишь бы не помер! Обмундированье твоё вонючее да вшивое я в печке сожгу. И постелю эту сожгу, как Фёдор приедет. Самой-то мне второй раз тебя уж не поднять – надорвусь совсем! Ты хоть и хворый, а вон тяжеленный какой! Ну, спи, спи! Уже лучше! Раз потеешь, да сыпь по телу пошла, значит, выдюжишь. Ох, грехи наши тяжкие, что ж это деется? – Она со вздохом поднялась с маленькой скамеечки. Тут вдруг пламя свечи в её руке затрепетало от ворвавшегося в избу холодного воздуха, и чьи-то сапоги затопали по половицам.
– Никак незваные гости к нам? – забеспокоилась Авдотья и быстро вышла в кухню, поплотнее задернув за собой занавеску чуланчика.

В кухне уже топтались двое солдат, заглядывали в закут и в печь, где пылал огонь. За ними вошёл высокий молодой офицер в тёплом бешмете и шерстяном башлыке поверх фуражки. На ногах у офицера были щеголеватые фетровые бурки. Весь его вид – худое аристократичное лицо, тонкие усики над верхней губой и холодные серые глаза, говорили о том, что он, вероятно, человек благородного происхождения и высокого воинского звания. Эта война была его первой военной компанией и оказалась такой неудачной. Ему явно было не по душе очутиться в местах столь диких, да ещё и в окружении таких же, по его мнению, диких людей с их ужасными нравами. На лице офицера читалось презрительное высокомерие. Не удосужившись взглянуть на хозяйку, он отдал приказание адъютанту, как будто находился не в крестьянской избе, а в своём имении:
– Распорядись подавать обед!
Адъютант, обведя быстрым взглядом избу и увидев Авдотью, грубо прикрикнул на неё:
– Ну, что встала, баба? Не слышала, что Его благородие приказали?
Женщина всплеснула руками.
– Так нету, барин, обеда, не стряпалась еще!
– Подавай, что есть! Дура!
Хозяйка засуетилась у печи, достала чугунок с картошкой, поставила на стол капусту, нарезала ломтями сало и ржаной хлеб. С печи за ней любопытными глазёнками наблюдали ребятишки, проснувшиеся от громких голосов.
– Что такое? – возмутился адъютант, оглядываясь на офицера. – Свиньям такое подавать будешь! Неси мясо и водку!
– Нету, барин, водки! Намедни, когда ваши-то солдаты, ну, или чьи они, сейчас пойми-разбери! Так вот, говорю, солдаты заехали и последнюю чекушку вылакали! На Рождество оставляла. – Авдотья вздохнула. – И бочонок огурцов, и пол поросенка, и еще…
– Заткнись, баба! – заорал адъютант. – Заголосила! Всё тащи на стол, что есть.
– Tais-toi[26 - Tai-toi! – Замолчи! (франц.)], Серж! – Офицер, усевшись на лавку, снял башлык и перчатки и тут же откусил приличный кусок хлеба, положив на него белоснежный ломоть сала. Видно, голод – не тётка! Куда только девалась его напыщенность? Тонкими пальцами он держал деревянную ложку и, орудуя ею не хуже серебряного прибора, отправлял в рот капусту с картошкой. Он брал двумя пальцами соленый огурец, с хрустом откусывал от него, жевал и, прикрыв от удовольствия глаза, мечтательно говорил адъютанту: – Mon amie![27 - Mon amie! – Мой друг! (франц.)] В Омске сразу же возьмём извозчика, и на Любинский! В «Европу»! Ох, и хороша у господина Малахова икорка и стерляжья уха! А какие перепела! И обязательно возьмем бутылочку Bordeaux[28 - Bordeaux – Бордо, сорт красного французского вина]! — Офицер даже причмокнул губами. От сытного обеда и печного тепла его разморило, и, неожиданно подобрев, он повернулся к Авдотье: – Спасибо хозяюшка! Всё так вкусно у вас! Да и в доме чисто! – Он удивленно приподнял брови, а, увидев детей на печи, расплылся в улыбке: – Quels beaux enfants![29 - Quels beaux enfants! – Какие красивые дети! (франц.)]
Довольный и сытый, офицер уже поднялся из-за стола, как вдруг из чулана за печью раздался протяжный стон.
– Кто это там? – он резко повернулся к адъютанту, и взгляд его сразу стал напряженным и жёстким. – Проверить, быстро!
– Так, хозяйка, – солдат, стоявший у печи, штыком винтовки осторожно отодвинул занавеску, – и кто же это тут у тебя на перине развалился? – В полумраке он пристально приглядывался к Андреевой гимнастерке.
– Да это сынок мой болезный! Жар у него! – жалостливо запричитала испуганная Авдотья. —
– Сынок? А не дезертир ли часом? – Солдат повернулся к офицеру: – Ваше благородие! Кажись, здесь беглый дезертир схоронился! Форма-то на нём наша! – Он подошёл ближе к Андрею и спросил: – Он тут беспамятный вроде, что делать-то?
– Расстрелять! – резко приказал офицер.
Солдаты выволокли Андрея из-за занавески и поставили к белёной печи. Голова его склонилась на грудь, руки безжизненно висели вдоль тела. Не простояв и пары секунд, он рухнул на пол. Солдат, вскинувший оружие наизготовку, опустил его, вопросительно взглянув на своего командира. Тот хладнокровно смотрел на Андрея, лежащего на полу.
– Солдат! Извольте исполнять приказание!
– Батюшка! Христом-Богом прошу! – заголосила Авдотья, упав на колени. – Не допустите смертоубийства в избе! Дети тут! Как же при них? Страх-то какой! Да и не жилец он! Второй день в жару мечется – тиф у него! Вон как всего обсыпало!
– Тиф! Что ж ты, дура, молчала? – Злые глаза офицера налились кровью, и он со всей силы стеганул женщину перчаткой по лицу. Брезгливо оттолкнув её от себя ногой, сквозь зубы приказал солдатам: – Кончайте его! Быстро!
Те снова вскинули винтовки и прицелились. Но видно не было написано Андрею на роду умереть в эту минуту, или ангел – хранитель решил на время отсрочить его смерть – в ту же минуту распахнулась тяжелая дверь избы, и в неё стремительно ворвался вестовой:
– Ваше благородие! Срочное донесение! Приказано немедленно явиться в ставку! Армия уходит из Омска!
– Распорядись тотчас седлать коней! – скомандовал офицер адъютанту. – Выступаем немедленно! – Уже подойдя к двери, он обернулся на лежащего у печи Андрея и потянулся к кобуре, но потом резко махнул рукой: – Аа-а! Чёрт с ним! – и кивнул солдатам: – Бросьте его! Сам сдохнет!

Но Андрей не умер. Спустя несколько дней он уже сидел на лавке в длинной холщовой рубахе, которая висела мешком на его исхудавшем теле. Перед ним на столе исходила паром миска мясных щей. Лесничиха Авдотья сожгла на дворе его солдатское обмундирование, а бабушкину телогрейку для надежности прокалила в бане на раскаленной печурке, чтоб уж наверняка избавиться от кусачей вшивой братии. Самому парню накануне вечером Авдотья начисто обрила голову мужниной опасной бритвой и заставила лезть в жарко-протопленное нутро большой русской печи. Лежа в печке на горячем каменном поду[30 - Под (печной) – поверхность внутри печи], устланном ароматным сеном, Андрей мечтал о том, как скоро окажется дома, вот только сможет на ногах стоять. Вымывшись в лохани с березовым щёлоком[31 - Березовый щелок – вода, настоянная на березовых углях], надев чистую рубаху и выпив кружку горячего молока с мёдом, он почувствовал, как к нему возвращаются силы, сильнее бежит по жилам кровь, и снова хочется жить.

Глава 10
Под вечер домой возвратился Фёдор, Авдотьин муж. Приехал лесник уставшим после многодневного объезда своих дальних участков. Вошёл в избу и увидел в кухне за столом чужака – тощего парня с бритой головой, да ещё и в его, Фёдора, рубахе и штанах. Одёжа, правда, была уже старая, латанная, перелатанная, но всё же! Фёдор молча поставил пимы на печь, молча умылся у рукомойника, вытер лицо поданным женой суровым[32 - Суровое полотенце – полотенце из плотной льняной ткани (устар.)] полотенцем, и также молча сел за стол. Раздал ребятишкам привезенные гостинцы – леденцы на палочках, что у купца Прихватова в лобазе[33 - Лобаз – склад (устар.)] купил. Повертев в руках ложку и сурово насупив лохматые брови, наконец произнёс:
– Ну, рассказывайте, чего это у вас туточки приключилось? На деревне, пока я у купца Прихватова припасы брал, бабки мне все уши прокричали, что Авдотья моя у себя дезертира сховала[34 - Сховала – спрятала (устар.)]

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/tatyana-sergeevna-legotina/po-relsam-sudby-66035706/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Бешмет – казачья куртка, отороченная мехом

2
Мерлушковая кубанка – шапка из шкуры молодого ягненка

3
Кошма – ковер из войлока

4
Пиала – чашка (казахск.)

5
Шурпа – густой мясной бульон (казахск.)

6
Березовые колки – маленькие леса, перемежающиеся полянами

7
Суропиться – противиться, сопротивляться (устар.)

8
Матица – центральная балка потолка

9
Подклеть – первый нежилой этаж рубленного дома

10
Примак – приемный зять

11
Свадебный поезд – свадебная процессия

12
Доха – полушубок

13
Монисто – ожерелье

14
Гарусная шаль – шаль из старинной шерстяной пряжи с мелким печатным узором

15
Турман – порода голубей

16
Заедки – закуски

17
Отсель – отсюда (устар.)

18
Лог – овраг (устар.)

19
Светец – подставка для лучин (устар.)

20
Картуз – фуражка (устар.)

21
Треух – теплая шапка (устар.)

22
Пимы – валяная обувь (устар.)

23
Духмя?ные – пахучие (устар.)

24
Кацавейка – верхняя распашная короткая кофта (устар.)

25
Топчан – вид деревянной кровати без спинок

26
Tai-toi! – Замолчи! (франц.)

27
Mon amie! – Мой друг! (франц.)

28
Bordeaux – Бордо, сорт красного французского вина

29
Quels beaux enfants! – Какие красивые дети! (франц.)

30
Под (печной) – поверхность внутри печи

31
Березовый щелок – вода, настоянная на березовых углях

32
Суровое полотенце – полотенце из плотной льняной ткани (устар.)

33
Лобаз – склад (устар.)

34
Сховала – спрятала (устар.)