Главная страница | Книги о приключениях | В жаре пылающих пихт

В жаре пылающих пихт
Ян Михайлович Ворожцов


Кареглазый ковбой, пиноккио дикого запада, в компании с длиннолицым наемным стрелком и горбоносым маршалом идут по следу приговоренного к смерти Оуэна Холидея. Ведомые жаждой мести, денег и справедливости, они оказываются в неназванных отдаленных краях, где царит беззаконие.В пути им встретится юный вожак индейских детей Красный Томагавк, кого ищут банды головорезов и его самозваный отец, беглый раб по имени Барка.





Ян Ворожцов

В жаре пылающих пихт





Глава 1. Древнейшая из глин


Их трое – черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы. Двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары на солнце бесконечно сменяющихся дней, которые тасует ловкая рука шулера. Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга кареглазым, горбоносым и длиннолицым.

Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла возвещают об их пришествии. В небе мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы, похожие на иссушившихся адских грешников. Всадники молчаливой процессией двигаются по пустынной улице, вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов.

Черные фигуры на лошадях выглядят чуждо, непрошеными гостями, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если вообще помнили.

В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей, горящих в мире, который еще не забыл, что такое свет. Кругом тишина, ни одной живой души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного пожитками, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади. Дорожка, ведущая сквозь убогий выгоревший сад, испещрена цепочкой рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.

Горбоносый втаптывает окурок и утирает рот. Сухие темно-фиолетовые губы оттенка прюнели шелестят в недовольном ворчании. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

– Благоразумно ли тут лошадей оставлять? – спросил он.

– А где их еще оставлять? – с усмешкой поинтересовался длиннолицый.

– Воздух тут, что в твоем дымоходе…

– Ты в мой дымоход не заглядывай, парень, я там золотишко прячу.

– Ничего с твоей лошадью не сделается, – убежденно сказал горбоносый.

Гостиница выглядела как издыхающий чахоточник. Длиннолицему открыл дверь черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина зажигал повсюду многочисленные свечи.

Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра. И хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Длиннолицый сплюнул сквозь зубы, услышав неодобрительное цоканье за спиной, и утер губы рукавом. Свечи горели на подсвечниках. В простенки между громадных витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Стекла серые, как печные заслонки. Плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти. И в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.

– Где этот мексиканский ублюдок? – буркнул длиннолицый.

Десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они таяли в красном свете покачивающейся лампы как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывали трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия.

Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.

– Hermanos! Куда это вы без меня?

Четвертый ждал их тут, вычищал грязь из под ногтей ножом. Желтоглазый мексиканец с жестким лицом.

– Где он? – пренебрежительно бросил длиннолицый.

– В конце коридора комната, – с едкой усмешкой отозвался мексиканец. – Справа.

Горбоносый подвигал челюстью.

– Он один?

– S?, сеньор.

– Уверен?

– Как в том, что пути господни неисповедимы.

Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.

– Хочешь больше?

– Чем больше mate, тем лучше.

– И не поспоришь. У тебя оружие с собой? Кроме ножа.

Мексиканец вытащил из-за ремня шестизарядник. Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи. Длиннолицый поднялся по лестнице и прошел по коридору, звеня шпорами. Мексиканец и горбоносый последовали за ним.

Втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь.

Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными взмокшими от пота волосами послушал, как кто-то негромко обменивается короткими репликами в коридоре за дверью.

Один голос ему был знаком. Голос федерального маршала.

Он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к окну.

На сандрике, толкая друг друга и курлча, скучились сизо-серые голуби. Мужчина приложил усилие в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку балкона. Но безуспешно.

Послышался короткий стук, а затем голос.

– Холидей?

Мужчина застыл.

– Я знаю, что ты там. Открывай.

Нет ответа.

– У меня твои деньги!

Мужчина в комнате нервно облизнул губы. Прицелился.

– Ты там? Или решил заблаговременно скончаться, понимая, что у тебя попросту нет шансов.

– Кто это?

– Закон и порядок, – крикнул длиннолицый. – Открывай чертову дверь!

– Слушай, сынок, сдавайся по-хорошему! – предложил горбоносый. – Просто сложи оружие и открой дверь. И разойдемся тихо и мирно. Мы на попойку, ты – на виселицу.

Мужчина в комнате рассмеялся.

– Открывай! В последний раз говорю. Живым так и так не уйдешь.

– К хренам собачьим…

– Уж поверь. Мы таким, как ты, преступления с рук не спускаем. Убийцам женщин и детей.

– Лжешь! – огрызнулся Холидей. – Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!

– Ну, раз знаешь, то напоминать не придется. Открывай!

– Черта с два! Не вздумаете ломиться, я вооружен! Одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся! Не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех, – Холидей попытался открыть дверь балкона. – Стойте там!

Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.

– Из ума выжил, мне его живым надо взять!

– А на кой черт? С трупом проще.

– Идеалы блюду законодательные.

– У свиньи под хвостом твои идеалы.

Холидей прятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом.

– Убью!

Длиннолицый нагнулся и посмотрел через дырку от пули.

– Вижу паршивца.

– Где он?

Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер.

– Эй, синьор гаучо, подсоби делом, будь добр, э?

Вновь послышался обмен короткими репликами.

Дверь в комнату распахнулась от удара ногой. Старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол. Темное помещение залил ослепительно-яркий свет; исходящий паром в пробивающихся из окна лучах солнца, как вампир, мексиканец впрыгнул в помещение и спустил курок.

Горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки. Холидей направил кольт и, заслоняясь рукой, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в соломенной шляпе.

Потянуло порохом, будто вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, как если бы убрали какую-то преграду с его пути.

В запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко. Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь. Стена была оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками. Пуля проделала отверстие. Затрещала трехслойная переборка. Из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком. Обмякшее тело мексиканца грохнулось ничком, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол.

– Мир праху, как говорится, – пожал плечами горбоносый.

– Он его застрелил, – сказал длиннолицый.

– Ага. Как собаку убил.

– Эй, кто стрелял!? – послышался приглушенный крик откуда-то снизу.

Холидей сориентировался по теням и увидел, что стрелков двое. Оба вооружены. Он рванул прочь от кровати, пользуясь моментом, со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на узкий балкон, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз.

Продрался сквозь колючие кусты. Дыхание перехватило. По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем короли в своих дворцах во время мятежа простолюдинов. Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся. Затем выстрел повторился, но опять промах.

– Сучий сын! Я это запомню!

Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом. Он вдыхал пепел и выдыхал пепел. Его глаза жгло, ноздри словно выдыхали пламя, и каждое легкое в груди было как полбутылки с разбавленным виски.

Он закашлялся, захрипел и опять попытался бежать…

– Стой! Бросай оружие!

Глаза жгло. Холидей привстал на одно колено, положил пистолет на мостовую и, зажмурившись, вслушивался в приближающиеся шаги.

– Повернись!

Он не пошевелился. Медленно выудил из голенища нож и, когда говоривший подошел слишком близко, крутанулся, вслепую полоснув лезвием по воздуху и повалившись от удара каблуком в скулу.

– Чтоб тебя!

– Вяжите его.

Холидея связали по рукам и ногам, пока он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом обжигающе-горячий воздух. Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.

– Ну вот и спета твоя песенка, – сказал он и хорошенько поддал ему металлическим носом сапога. Снял шляпу, пригладил волосы и опять надел.

Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал:

– Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то. Ну, сам каждую свою зарубку знаешь…

– Дважды за одно преступление не вешают!

Горбоносый хмуро улыбнулся:

– Да, но тот суд был незаконный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Мартина хладнокровно отправил к его праотцам.

– Хорхе, – напомнил длиннолицый.

– Хосе, – встрял кареглазый, – Хосе.

– Да кому какое дело!

– Он в меня первый выстрелил!

– А жилетка-то, жилетка! – сказал кареглазый. – На пуговицы погляди, каждая как самоцвет!

– С трупа, небось, снял, а? – с улыбкой предположил длиннолицый. Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно надгробье. Лицо потемневшее от усталости, иконописное, что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой. В обшарпанную наплечную кобуру под курткой он сунул свой трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами продолжал изучал преступника.

Холидея раздели почти донага. Связали ему руки и поставили на ноги.

– Погодите-погодите, а моя Персида!

– Кто?

– Персида, – затараторил Холидей. – Моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая. Быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!

Горбоносый кивнул:

– Поехали, парни.

– Клянусь своим кольтом, лошадь добрая!

– А я не откажусь от лишнего доллара, клячу можно и продать будет, – сказал длиннолицый и, щелкнув языком, направился к конюшням.

Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари. Они выбрались из багрового ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки. Их все еще было трое – четвертый не из них.

Полуголый, как Христос, идет на босу ногу. Только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый. После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели.

В пещере его рта пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На зубах, которые еще не выбили, скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками оживает вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.

Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.

Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов, подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем. Крохотные перекати-поле в горячем недвижном воздухе.

Всадники перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились. Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, словно в океаническом иле. Эти нечеловеческие глаза, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной.

Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.

От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из раскаленного камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.

Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону, к костру, стряхивал в огонь пепел. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями.

– Эй, милок, – промямлил Холидей.

Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.

– Ты ко мне обращаешься?

– К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.

Кареглазый спросил.

– Ну, чего надо?

– У меня во рту, что в твоем сортире, как дерьмом намазано, дай горло промочить.

Холидей, жадно глядя на флягу большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба. Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию, расстаться с которой для него было все равно, что потерять душу. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал. Кареглазый потупил взгляд и отвернулся.

– Ну, чего глазеешь по сторонам? – прорычал Холидей. – У тебя что, права голоса нет? Что ты чужого одобрения доискиваешься, как облезлый пес кости?

– Эй, а ну заткнись!

– Ну ладно, не скули. Просто дай мне чертовой воды.

Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.

– Ну, не тяни, милок. Умираю как пить хочу.

Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому флягу.

– Дай ему воды, черт тебя подери!

Молодой ковбой взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жажды губ Холидея.

– Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?

– Не твое собачье дело.

– Длинное имя, а покороче?

– Могу еще по зубам врезать. Хочешь?

– Неа, как-то не шибко. Но за предложение благодарен. Обдумаю.

Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому маршалу.

– Угомонись, малец, – вяло проронил он.

Они помолчали. Молчание затягивалось. Ночь не спешила кончаться.

– Меня вот что интересует, ради чего вы тут? – прошептал Холидей. – Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? А главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? Нет, я очень сомневаюсь. Не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул. Не ради богатств, а ради чего? Может, ради каких-нибудь царств? Земных или небесных? На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа. Что вам дадут за меня, чему рады будете? Может, счастье? Удачу? Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид. Множество хлебов для вас и зрелищ.

Горбоносый посмеялся.

– И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.

Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.

– У тебя лицо знакомое, – сказал наконец.

– У меня? – спросил кареглазый.

– Да и ботинки… Где я тебя видеть мог?

– Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил, – проворчал ковбой.

– А я и не говорю, что знакомы. Только видел.

– Чудно как-то.

– Что чудно?

– То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.

– У других людей лица похожи на твое.

– Может, кто на меня похож, – сказал кареглазый ковбой.

– А ты что, милок, слова мои переставляешь? Я так и говорю.

– Мало, что ли, на свете таких.

– Ну, я повидал немало лиц как твое. Только проблема вот в чем. Я людей, которые мне добро сделали, запоминаю. И не помню, чтобы ты среди них был. Да и среди тех, кто моей смерти хочет тоже. Откуда ж ты взялся такой добродетельный? И воду поднес, и лошадь мою яблоком угостил.

Ковбой сплюнул:

– Будь моя воля, я б тебя давно пристрелил, как ты того заслуживаешь!

– Чем это, интересно?

– Не твоего ума дело.

Холидей повернулся к длиннолицему.

– А вы, братки, в молчанку играете?

Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.

– Ну, бог с вами. Слушай, милок, так как тебя звать?

Длиннолицый наемник неожиданно заговорил:

– У него есть имя и у тебя есть имя.

– Что-что?

– У всех есть имена.

– Верно. У меня имя есть, Оуэн Холидей. А вот парнишка ваш молчок, а маршал твой…

– У всех людей, что встречались мне, были имена, – продолжил длиннолицый чужим голосом. – Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в их будущие надгробья. Чем чаще они их называют, тем глубже они врезаются в камень. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена – это древнейшая из глин земных.

Холидей поглядел на него.

– И если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет. И нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена – вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.

Холидей, поглядывая на ковбоя и маршала, хохотнул и спросил наемника:

– Ты это в своей книжонке вычитал?

Длиннолицый промолчал.

– Ты к чему это вообще? Мораль какую-то втолковываешь?

– К тому, что мы не наши имена, а нечто большее, за ними. И нечего тебе знать…

Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо, но его губы зашелестели:

– Человек хочет думать, будто если у него имя есть, то он именем действует, вот что он говорит. Ты ведь это говоришь?

Наемник проворчал:

– Вроде того.

– Но это ведь вранье, так? Мы не действуем. Должно быть нечто большее, что будет стоять за именем, – глубоким, спокойным голосом продолжал горбоносый маршал. – Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен, будто у нас на то воля есть…

Длиннолицый закрыл карманную библию.

– У человека есть воля, – сказал он. – К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?

Кареглазый ковбой смотрел словно сквозь стремительно стекленеющий туман то на одного, то на другого, и непонимающе хмурился.

Горбоносый пожал плечами.

– А мы и не действуем.

– Да ну?

– А разве действуем? Вот скажи, что толкает народ на убийства, на грабежи? Что толкает тебя зарыться в твою книжонку… Страх. Нужда.

– А я боюсь! И не скрываю этого, – длиннолицый сплюнул в костер. – И ты дурак, если не боишься.

– Пусть дурак. Но мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела, а чужие. Их дела.

– Их? Чьи?

– Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже. Похоти, жадности. Противозаконного. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.

Длиннолицый спросил:

– А кто? Не дьявол ли?

Кареглазый слышал собственный голос будто звучащим вдалеке:

– И как жить тогда? Без воли…

– Бог знает.

– Если знает, почему не скажет?

Горбоносый усмехнулся:

– А у кого из нас воли хватит, чтобы к нему обратиться?

Все молчали.

– Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас. С людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним. И кресты наши всё, что есть у нас. Они держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.

– С гнильцой твоя философия, – проворчал длиннолицый наемник.

– Увы, гнильца эта берет начало в твоей книжонке.

Кареглазый проснулся утром. Его разбудил пинком длиннолицый, который возвышался над ним, как черная шахматная фигура короля. Скоро они покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и формируя безликие песчаные изваяния, что молчат уже миллионы лет.

И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.




Глава 2. Раскрасить городишко в красный


К позднему вечеру по пророческому небу, как по рубахе застреленного, кровавым пятном расползся странный багрянец. Какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. Оцепенелый, он покачивался в седле, тревожа кобылу, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к его мокрым от слез глазам подносили яркий светильник.

Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах глинобитных хижин зажигались лампы и свечи по мере того, как в подступающий мрак уходили блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.

Холидей опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый. Лоскуты залатанной парусины, служившие тут подобием двери, сомкнулись за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.

Внутри помещения стояла тьма, пахнущая сыростью и испарениями тел. В глубине, у своеобразного алтаря, на котором стояла бронзовая статуя христианского спасителя, тускло мерцали наполовину расплавившиеся свечи.

Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов, ударявшихся и отражавшихся о них. Едва различимые сквозь дымку абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного лжецерковного фона сливались в подобие загробного мира, где души умерших ведут свой несчастный хоровод. Люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов. Бесплотные, как холодный ветер в пустыне. Другие вовсе казались деревянными и хрустальными, стеклянными как куклы. Третьи были как на шарнирах или двигались посредством нитей, прикрепленных к потолку. Все они будто принимали участие в своеобразной театральной мистерии.

Среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, и желтоглазые, и беззубые, и покалеченные, и облепленные грязью, и облысевшие от пьянства, и обезумевшие от женщин. В шляпах, с тяжелыми пыльными усами и выгоревшими бровями. Их голоса звучали отдаленно и неясно, словно этими пустыми телами овладел сонм кладбищенских привидений; и все эти звуки происходят от них, давным-давно усопших духов. Речь и гомон мертвецов, что воскресли и продолжают блудить и смеяться за пределами своих остылых одиноких гробниц.

Появление четверки поначалу не привлекло особого внимания, и каждый из вошедших нашел себе место среди прочих призраков. Длиннолицый усадил Холидея за стол и благосклонно поставил ему кружку воды, после чего перекрестился перед статуей святого спасителя.

Холидей мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки.

Горбоносый, взяв окурок двумя пальцами, запалил от него фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.

Кареглазый сидел, просунув ладони между колен и глазея по сторонам. Он заметил недоброе. Там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало.

Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.

– Я в молодости на дымовой сушильне работал, – сказал он. – Это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают…

Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.

– Боже мой, – устало пробормотал гигант. – Боже.

Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего здоровяка. Отхлебнул. Гигант посмотрел на него.

– Боже, как я ненавижу здесь все!

Длиннолицый согласился с ним.

– Не ты один, приятель!

– Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…

И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.

– У тебя, приятель, случилось что? – спросил с дружелюбной хрипотцой длиннолицый.

– Глаза бы мои сгнили в глазницах, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, будьте вы все прокляты. Это Содом. Это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу вас!

Сумасшедший, он опять глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша.

– И ты, – сказал он, – я тебе череп расколю. Морда ты разбойничья. Так расколю, что до самого океана дотечет. Вы не заслуживаете милости господней, будьте вы все прокляты!

Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку:

– До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками!

И, возвестив громким голосом, принялся пить. Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет у себя на ладони. Язычники, черные, как оникс; белые, что уже налакались до звериного безрассудства; несколько мексиканцев, стоящих у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли.

Посмотрел гигант и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы; и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный; бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.

– Так вот, на чем я остановился? – спросил длиннолицый. – Ах да, перелопачиваешь солод…

Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.

– Сукин сын!

Наемник проследил направление его взгляда.

– Этот сукин сын, – рявкнул гигант, – этот подонок!

Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал.

– Это ты, это ты!

Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет. Гигант это заметил и остановился. Вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами. При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.

Вслед за ними напряглись и мексиканцы, до того стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами. Холидей посмотрел на гиганта, щурясь и заслоняясь связанными руками.

– Это он, это он!

– Кто?

Гигант трахнул кулачищем по столу. Одна из ножек переломилась, и в последний момент полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.

– Это ты, ублюдок!

Гигант плюнул Холидею в лицо. Холидей подскочил с места.

– С ума сошел, я тебе пасть порву!

Он попытался протаранить противника головой, но тот сцапал его за волосы одной рукой, пальцами другой впился в шею и стал душить.

– Давно я тебя ищу!

– Пусти его, а то пристрелю! – сказал горбоносый, обращая внимание гиганта на свою руку, лежавшую на оружии.

– Попробуй!

Гигант отпихнул Холидея, тот наскочил на стену и с грохотом рухнул на покрытый пылью пол. Гигант вытащил револьвер из кобуры на ремне. Горбоносый схватил свой пистолет. Язычники поднялись, как по команде, и вот уже хозяин бара вырос из-под стойки, волоча длинное двуствольное ружье. Большим пальцем взвел непослушные курки и прицелился в широкую спину гиганта.

Тот услышал щелчок. Остальные постояльцы сидели, противно корча рожи и улюлюкая.

Курильщик с причесанными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на затылок и опустил левую руку под стол.

– Отомщу, – ревел гигант, – отомщу!

– Отмщение – это благо, – ответил Холидей, сидя в пыли и заслоняя руками лицо от ожидаемых выстрелов. – Я сам человек ой какой мстительный. Ну, стреляй!

– Я не ты, сперва молитву читай!

– Какую-такую молитву?

– А ну всем успокоиться! – рявкнул хозяин. – Не позволю брату на брата!

– Какой он мне брат. Это вор и убийца! А я родом из этих краев, как и ты!

– Да пусть мы с тобой хоть единоутробные близнецы, мать наша пресвятая дева, а отец дух святой, тебе убийство с рук не сойдет! Не под моей крышей. Выводи его наружу, и там стреляйтесь!

– Сучий сын наговаривает! – крикнул Холидей, продолжая заслоняться. – Они все тут убийцы, эти трое! Плачу золотом тому счастливчику, кто меня отсюда вытащит!

– Живьем ты не уйдешь отсюда, крестом клянусь!

Горбоносый поднял руку.

– Этот мужчина, Оуэн Холидей, осужденный преступник. И я здесь, чтобы сопроводить его к месту казни. Туда, где над ним суд совершится по закону, справедливый и обдуманный…

– Он не доживет до суда! – пообещал гигант. – Тут высший суд вершится, суд Господень! По закону божьему, а ваши законы и суды здесь никто не признает. Это неизвестная земля.

Кареглазый, слушая их споры, медленно поднялся с табурета и отступил в тень, то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, то на Холидея, ожидая, что они предпримут, чтобы последовать их примеру.

– Ну давайте перестреляем друг друга, – сказал горбоносый. – Кого это удовлетворит? Разве смертоубийство угодно богу?

– Клянусь, – потея и скрежеща зубами, сказал гигант, – этот красношеий ублюдок отнял у меня имя, землю, золото, седло!

– Не слушайте, он только ищет, на ком злобу сорвать! Кто-то его облапошил…

– У меня все было, все! А теперь на чужой земле спину гнуть за вшивую похлебку!

– С такой участью ты родился, – сказал Холидей.

– Тогда ты родился, чтобы сгинуть в этой дыре! Читай молитву!

– А чего мне? Так стреляй! Моя жизнь молитва.

– Хочу, чтоб ты прямиком на суд Божий попал. Читай молитву, говорю!

– Ты жадная свинья, – прорычал Холидей. – Никто тебе в карман не лез. Сам подписался! А теперь из-за гроша ломаного в петлю лезешь. Ну верши свой суд, только не промахнись!

Тут в помещение вошел еще один. В шляпе, одет с иголочки. Громко произнес какую-то фразу, но увидев, что происходит, не договорил, а немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола. Человек с драгуном крякнул, его рука дернулась, револьвер выстрелил в потолок. Мужчина мгновенно исчез за трепещущим лоскутком парусины.

Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и замертво распластался по полу. Пошла суета. В сотрясающемся воздухе вихрями металась пыль из-под ног. Шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали. На продырявленной рубахе быстро оформлялось кроваво-красное пятно. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли владельца, за чьей спиной полопались взорвавшиеся и подпрыгивающие бутылки. Алкоголь лился через проделанные пулями отверстия, а одна бутылка осталась стоять с плавающей пулей, которая блестела в желтом, как янтарь, напитке.

Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили и зарезали белых, вскрывая горла, как горла козлов. Они израсходовали весь боезапас и испачкали кровью ножи, затем повернулись к горбоносому, сверкая лезвиями, а третий, будто надеясь на голые кулаки, закатал рукава.

Владелец, покрытый кровью и весь в прорехах от пуль, из последних сил опираясь на стойку, выстрелил опять. Двое язычников, черных, как обугленные жертвы костров инквизиции, присоединились к мертвецам.

В суматохе Холидей подскочил и хотел навалиться на гиганта, пусть и ценой собственной жизни. Но тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то позади себя. Длиннолицый встал на стул, снял с гиганта шляпу и расколол кружку ему о голову. По спине полилось пенное желтое пиво. Горбоносый стрельнул гиганту в живот, чуть выше паха, из своего пистолета, и тот упал, ревя от боли, как розовощекий младенец. Лицо его налилось густой кровью, шея пошла бледно-белыми пятнами.

Кареглазый принялся выталкивать Холидея к выходу, прячась у него за спиной.

Снаружи их встретила очередь коротких и приглушенных выстрелов, словно отрывистые хлопки петард. Округу застлал шлейф вулканической пыли.

– Мать твою! Давай-ка лучше назад, паренек!

Кареглазый толкнул его. Холидей рухнул и накрыл голову руками. Какие-то фигуры метались в тумане, среди вспыхивающих и угасающих огоньков, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари. И уже неясно, кто жив, кто мертв.

Неопределенные силуэты стреляли друг в друга. Длиннолицый и горбоносый стреляли в туман из пистолетов, а кареглазый бросился к гогочущим лошадям и начал без разбора палить с очумелой скоростью из отцовской винтовки. Шляпу с него сдуло будто порывом ветром, и он почувствовал, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке.

Смерть…

Смерть, смерть…

Прошелестел шепот.

Сын, оставь эту глупую затею…

Нет, не оставлю. Они нас без денег оставили! Без всего.

Ничего уже не исправишь.

Ничего не вернуть…

Беготня, шум, а затем воцаряется тишина. Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла. Стреляет в последний раз.

Все застывает, и вот они уже идут по залитой испражнениями улице. Идут, хлюпая сапогами по грязи и комкам слипающейся пыли. Повсюду растекается кровь оттенка коралловых рифов. В ушах кареглазого стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.

Горбоносый перешагнул через труп первого застреленного, повертелся так и сяк, похлопал по карманам, наклонившись над ним. Взял кавалерийский драгун, втянул живот и приткнул оружие за пояс спереди.

Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным.

Он обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови.

Запыленный ветер завывал над поляной, где лежали трупы застреленных людей. Пыль застелила кровоточащие тела, заборы и дома. На ветру пружинили бельевые веревки, и во дворах лаяли собаки.

Кареглазый с пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках возвышался над телом убитой женщины. Горбоносый ногтем выковырнул дробинки из потрескавшейся стены, а затем сплюнул и направился к кареглазому.

Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных людей и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.

Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем. Прокричав иноязычную тарабарщину, он прицелился в кареглазого, стоящего над трупом женщины.

Кареглазый застыл как олень за момент до того, как сорваться с места, но мужчина тут же сам получил пулю в шею и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.

– Попал так попал, – сказал длиннолицый и сплюнул.

Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю.

Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, невидяще смотрела на него, сквозь него.

– Ей-богу, негостеприимный тут народец, – сплюнул длиннолицый.

– Вот он! – вскрикнул Холидей. – Я свидетель! Убийца, да, убийца женщин!

И показал пальцем на кареглазого.

– Я на суде побожусь, что он убийца женщин… одну петлю делить будем!

– Закрой рот, – буркнул горбоносый.

– Убийца! убийца! Помогите, убивают! Кто-нибудь!

– Заткнись!

Маршал подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.

– Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?

Ковбой оторопело моргнул:

– Что?

– Отвечай на вопрос!

– Какой вопрос?

– Ты знал, что оно не гусиными перьями заряжено!?

– Да.

– Да, сэр, говори.

– Да, сэр.

– Что «да, сэр»?

– Что?

– Что «да, сэр»?!

– Я не понимаю.

– Отвечай на вопрос!

– Какой?

Горбоносый сунул ему в лицо ружье:

– Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?

– Известно.

– Сэр.

– Известно, сэр.

–Плохо известно! – он сплюнул. – Ты женщину убил.

Кареглазый не нашел, что ответить.

– Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.

– Да, сэр. Крещеный я.

Горбоносый хлопнул себя по лицу.

– Врешь, сучий сын. Иначе бы от запаха пороха у тебя мозги с ног на голову не перевернулись!

– Все не так, сэр. Это не я…

– Сам дурак, зря я тебя подписал. Подожди, что ты сказал? Не ты?

– Это не я…

– Нет, это ты!

– Не я… я видел…

– Нет, ты не видел! Ты не видел, куда ты стреляешь.

Они услышали крик.

– Проклятье, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих!

Холидей рванул с места и упал на колени. Как Христос, он попытался воздеть связанные руки над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить. Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.

– Вот же бедная тварь, – сказал он и перекрестился. – Египтяне только люди, а не Бог. Кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.

Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.

Следующие полчаса они тыкали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку виски, которую распивали. Женщину они погребли и поставили у могилы самодельный крест из куска веревки и двух палок. Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.

Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.

– Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим. Мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!

Он воздел руки над могилой.

– Все плюют на нас, мы движемся к забвению. Нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями. Господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте убираться отсюда.

– А где длиннолицый?

Горбоносый посмотрел на Холидея.

– Вон он, – ответил Холидей.

Черная фигура в потрепанной шляпе обрисовалась на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовым характером. Животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими. Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания.

– Это будет Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом. Потому я и привязал его справа, – сказал длиннолицый. – Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.




Глава 3. Дни как решетки на окнах


Полуночное небо раскололось на фрагменты. Белые рубашки облаков похожи на льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивалась кустарниковая тень тюремной решетки. Бряцала амуниция, тяжело дышали лошади. Длиннолицый тихо свистел. Горбоносый невозмутимо дымил самокруткой. Кареглазый обескровленное лицо утирал шейным платком, лихорадочно и безуспешно. Спустя мгновение оно покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи, как влага, попавшая на раскаленную печь.

Они двигались навстречу очередному рассвету – и их сливающийся мерцающий силуэт постепенно растворялся в крепкой предрассветной дымке. Из тенистых провалов лесостепи на них глядели блестящие бельма мелких оголодавших луговых койотов.

Направление движения их в этом пустом пространстве совпадало с направлением движения солнца, ветра и еще бог знает каких неведомых движущих сил. По правую руку от них дымчатым одеялом протянулся смешанный лес с дремучими зарослями. Спустя несколько миль, словно они странствовали по линии соприкосновения всевозможных климатических зон, безводным океаном из-за горизонта всплыл желтоватый лессовый плацдарм. С извилистыми долинами пересохших рек и зеленоватыми тальковыми затвердевшими берегами, испещренными тысячей минералов оттенка стертого опала.

Подобно стражам стояли увечные слоистые останцы в меандрах. На дне высохшего русла суетились крохотные зверьки и черные ящерки без конечностей. Наметенные сухим горячим ветром лазурные змеевидные узоры на отдаленных воланах застывшего песка, темнеющего потными пятнами полыни, зыбились и переливались, как свет на складках шелковой ткани.

Солнце полированным блюдцем ослепительно сияло в небе, будто отсвечивало, пригласив на ежедневную роль менее яркого двойника в сопровождении венценосного радужного гало. Совершенно чистое и безоблачное небо подобно драгоценному перлу творения, на шлифовку которого господь не экономил собственных сил. Полуденный жар раскалил каждую песчинку и изжарил каждую клетку тел всадников. Тщательно вызолотил бескрайние засушливые просторы на мили вокруг.

Серой вереницей вышагивали по уступам толсторогие бараны. Самцы и самки, и несколько безрогих барашков, похожих на белых шерстистых козлят, которые прыгали по зыбким формациям бесстрашно, как человеческие дети, не ведая смерти.

В жаре остывающего дня они пересекли очередную равнину, над которой плескались в синеве неба птицы, чьи тени, спроецированные черно-белыми копиями на землю, то становились неожиданно вычурными, то полуовальными и продолговатыми, то меняли форму, удлиняясь и укорачиваясь, беззвучно скользя в бессрочном плену этого живописного пейзажа.

Тени всадников и единственного измученного путника менялись подобным же образом по мере того, как древнее солнце описывало дугу с востока на запад. Оно скользило в воздухе, перемешивая атмосферные пары и выдерживая свой многовековой завещанный ему курс, словно какой-то призрачный фрегат, обреченный вечно преследовать недостижимую цель, намеченную давным-давно скончавшимся капитаном.

Убийца, убийца!

Шептал голос.

Волчец и терновник в твоей душе. Она невозделанная земля, тронутая запустением!

Кареглазый оглянулся. Холидей почувствовал его взгляд и поднял глаза.

– Ты одежки свои по каталогу почтовому заказывал, а, кожаный?

– Закрой рот!

Горбоносый обернулся.

– Тише, вы оба.

Холидей улыбнулся, но промолчал.

Нами играют, мы камешки на доске…

И мы будем двигаться так, как выпадет на костях.

Но кто их бросает, а главное – где?

Кареглазый стиснул челюсти.

Игральная доска этот мир. Все предначертано, эти линии, клетки, они существуют еще с бронзового века! И те, кто играют, сменяются. И те, кем играют, сменяются тоже. Но игра и поле остаются неизменными. И правила неизменны!

Кареглазый зажмурился. Тяжело дышал.

– Ты дьявол, – сказал он.

– Я-то? – спросил Холидей.

– Ты.

– Отнюдь, я не дьявол. Не дурнее твоего маршала буду.

Кареглазый бездумно смотрел на Холидея, пытаясь понять, он ли с ним говорит. Холидей помолчал, приглядываясь к нему.

– Минутку-минутку, а ведь я тебя вспомнил!

Кареглазый моргнул:

– Что?

– Да, я помню тебя. Этих двоих я раньше не видал, иначе бы запомнил… Но ты. Сразу мне знакомой твоя рожа показалась.

Кареглазый поморщился:

– Вот я тебе глаз вышиблю, всякое желание на меня таращиться пропадет.

– А я тебя вспомнил. Вспомнил. Кифа! Ты же швырялся в нас камнями. В меня и дружков моих. Когда мы с твоим одноруким отцом разговаривать приходили насчет денег.

– Не выдумывай. Ты меня не знаешь.

– Это я выдумываю?

– Ты, сучий сын.

– Не, это ты, парень! Да и кто ты такой сам, чтобы меня дьяволом называть, а? Чертов гуртовщик, пронырливый ворюга, таскающий неклейменых телят с соседнего ранчо, пока они ищут свою мамочку-корову! Вот ты кто, сопливый мальчишка…

Кареглазый молчал.

– Я помню, что подстрелил тебя с полмесяца назад! Быстро же ты оклемался. Но это поправимо. Не пойму только, ради чего ты здесь? У тебя это личное ко мне. Я правильно угадал? Надо было тебе, мальчик, с потерей примириться. Но теперь уже поздно. И раз уж ты теперь сам убийца, то я тебе вот что скажу. Мы с тобой одного теста, одной породы. И беззаконие, что выпало на долю семейства твоего, знакомо каждому на этой земле! И мне оно знакомо не хуже, чем тебе.

Кареглазый помотал головой.

– Ты должен идти со мной, а не с ними, – шикнул Холидей. – Мы с тобой родственные души. И потерпевший от беззакония терпит от закона.

– Вот еще!

Горбоносый оглянулся.

– Тихо там.

Они помолчали. Холидей опять заговорил полушепотом.

– Ты и я, мы оба терпели, смиренномудро терпели, но кто творит беззаконие, если не закон? Одни приняты и творят, что им вздумается, а другие отсеяны. Это как рай и ад. Но это земля, а земля свята, нельзя ограничить одних, а другим дать ее дары. Не по-божески, не по-человечески это. Мне запрещали существовать. Ваши законы. Я только делал все, чтобы мне жить, а это не противно Богу, и в глазах его я не трус, я выше вас. Выше тебя.

– А он истину глаголет! – кивнул длиннолицый с гадкой ухмылкой.

Холидей сплюнул. Кареглазый обливался испариной, голоса доносились отовсюду и сразу, словно налетевший жаркий ветер похитил души говоривших, когда они раскрыли рты.

– Знаете, мой дед, – продолжал Холидей, – царствие ему небесное! Мой дед заклинал меня не осуждать человека и не предавать его суду неправедному. Даже если такой человек за столом богохульствует, кривые речи о других ведет или хуже. Убьет кого-нибудь.

– Очень удобно, – буркнул кареглазый.

– А мы и не осуждаем, – сказал длиннолицый вяло, – мы только исполняем, так ведь, маршал?

Горбоносый промолчал.

– Старик мой, упокой господь душу его милосердную, – заговорил опять Холидей, – взял с меня перед смертью клятву. Чтобы я рассудительно и осторожно действовал в жизни. Потому что старик мой верил, будто человеком зло от рождения и до смерти управляет. Наши глаза очарованы им, наше дыхание у него в руках. И души тоже, между прочим. И мало тех, кто убережен от зла. Если вообще убережен… И старик мой верил, что земные законы – вовсе не людьми писаны, а этим злом. Зло оно или просто по-своему мыслит, поди пойми! Дед мой в том вопросе был редкий мастак. И он знал, откуда происходит. Не как я. И утверждал он, что законы злом писаны, что они противоречат природе. Еще в древнейшие времена человек ощущал это зло и старался с ним бороться. Мордобой, конечно, не прокатывал, поэтому шли на ухищрения. Тогда-то и зародился общественный строй с его порядками, правилами и ограничениями. С его табу.

Кареглазый мотнул головой. Перед внутренним взором возникла фигура отца. Старик смотрел на него с пониманием, но было в его взгляде нечто жуткое…

– Да, господа присяжные. Древнеафинская гелиэя. Греческие архонты. Римские квесторы. Византийское шестикнижье. Слыхали о таком? В самих названия уже заключалась некая внушающая страх сила. И с тем, господа присяжные, чтобы еще сильнее повлиять на умы, человек намеренно использовал символы с древней родословной, чьи корни уходят еще в дохристианские, доадамские, добиблейские, черт подери, времена! Оттуда оно и тянется. Это уподобление ритуалу. Внешность судьи, его регалии. Ореол почета, которым его фигура окружается, как Христос сиянием мандорлы. Атрибуты судейства его – молот, книги и кафедра. Его божественная мантия с широкими рукавами. Его речь, голос и манеры. Все должно отвечать его статусу.

Кареглазый закрыл глаза.

Холидей сплюнул.

– Но это – только ложь! Сопротивление злу невозможно, ибо мир сей выдуманный с рукописными законами его – и есть зло! И кто одержим жаждой, тот уже во власти зла. Но возможно ли изгнать бесов бесами? Это порочный круг! Тот, кто идет путями этого мира – уже подталкиваем злом и придет обратно к тому, что сам и разрушал! По Христу на крест, господа присяжные. Я говорю вам, это как закон божий. По Христу на крест! Мы сами для себя воздвигали кресты, но лезут на них другие? Это ли проявление веры или безверия? Как же так выходит, что мы поступками своими воздвигаем кресты для иных, но не для себя. А сколько еще крестов?

Непочатый край! Вот что я скажу вам! Бескрайнее кладбище за нашими плечами! Кто в ответе за их воздвижение? Кто будет принимать свой крест? Или же я здесь – козел отпущения?

Кареглазый стукнул его прикладом винчестера по уху.

– Заткнись уже!

– Эй! С ума сошел, мальчишка! – огрызнулся Холидей. – Да у вашего щенка мозги спеклись! Он в горячке. Лучше почаще оглядывайтесь, иначе он вам в спину выстрелит…

Кареглазый надвинул шляпу на глаза.

– Хватит!

– Если вы закон, то осудите и его! Он, как и я – убийца! Но я не убивал и не насиловал женщин, и пальцем не трогал без их согласия! Пусть вы и пытаетесь на меня что-то повесить. У меня и сестра есть, и мать! Думаете, брат и сын способен надругаться над женщиной?! Подумайте еще разок. Дайте мне пистолет с одной пулей. Дайте шанс! Пусть сам господь бог распорядится, кому из убийц будет отпущено, а кто будет наказан. Я требую дуэль. И клянусь своим местом в царствии небесном, что укокошу этого простофилю.

– Я-то? На дуэль с тобой? – спросил кареглазый.

– Да, а что? Струхнул, сучий сын!

– Я дурак, по-твоему?

– У тебя кишок хватает только на безоружного подымать руку.

– Ты меня сразу застрелишь!

– Я требую! – крикнул Холидей. – Вы мне остригли бороду и обрезали одежки, переносно выражаясь! Я требую…

– В суде требовать будешь.

– Трусливый щенок! Протиральщик седел, срезатель изгородей! Да и просто-напросто сучий сын! Погоди у меня! Я же тебя голыми руками, вот этими вот руками…

Горбоносый пригрозил ему.

– Тихо!

Длиннолицый застопорил своих связанных лошадей.

– А я за, – сказал он. – Пусть стреляются.

– Ни за что, – ответил горбоносый.

– А почему, собственно? Сэкономим время и деньги, и слова.

– Верно, дайте мне оружие! Я употреблю пулю как надо!

– С ума сошел? – возмутился кареглазый.

– По-моему, это справедливо, – ответил наемник.

– Да я за оружие взяться не успею!

– Ну, женщину ты застрелил, не думая. Как яйцо разбил.

– Это не я! Откуда тебе…

Горбоносый выслушивал аргументы, но ему быстро надоело. Он разрядил оружие, слез с лошади, подошел к Холидею и вручил ему свой револьвер.

– Одна пуля, – сказал.

– Вот это я понимаю! – облизывая губы и сверкая глазами, пробормотал Холидей.

Кареглазый нервно рассмеялся:

– Вы это серьезно?

Холидей отступил на шаг.

– А руки? Руки мне развяжите?

– Не, ты и так справишься.

– Да я его и с завязанными глазами пристрелю.

Кареглазый потянул поводья и сплюнул.

– Это бред! Мое мастерство дуэлянта ограничивается тем, что я едва успеваю выхватить из кармана мой носовой платок до того, как чихну. Он меня сразу убьет!

Холидей расхохотался.

– Ты, видать, сопля смазливая, из тех ковбоев, кто боек на пустое место ставят, чтобы тебе большой палец на ноге не отстрелило?

Кареглазый не двинулся с места.

– Это вам не родео, – сказал он, – а я не лошадь. Хотите в моих одежках дыр понаделать, так я вам чучело сделаю, наряжу его, можете пострелять, только без меня. Конец истории.

– Трусливая собака! – рявкнул Холидей. – Ты своей трусостью и безверием господу нашему в лицо плюнул и приравнялся к тем, кто его побивали палками и камнями и требовали для него казни! И путь к его неисчерпаемому милосердному сердцу для тебя потерян на веки вечные. Гореть тебе в адском пламени!

Холидей отступился на шаг, направил револьвер в лицо горбоносому и выстрелил. Вхолостую шагнул курок.

– Ты что ж… гад, сучий сын пустоглазый!

Горбоносый саданул ему по носу, забрал оружие и возвратился в седло.

– Поднимайся! – длиннолицый дернул за веревку.

– Ублюдки! Пробовали вы жить по законам вашим? Вы, составители их! Жить такой жизнью, как жил я. В ваших словах нет силы, судьи. Вы ничто для меня! Лжецы, будьте вы прокляты и ваш закон. А ты, щенок прыщавый, берегись. Представится мне шанс к бегству, я твоего отца отыщу. И все семейство твое. Отрублю старику и вторую руку на глазах жены, потом изнасилую ее, сестер твоих тоже изнасилую, и порублю их на куски. Убью их! Каждого из них. И все свои болящие раны, что ты мне причинил и твои спутники, я заживлю твоей смертию и их, и кровь ваша будет мне бальзамом на душу мою разгоряченную и неуспокоенную!

У кареглазого кровь пульсировала в голове. Он весь горел, вглядываясь в горбоносое, длинное и кареглазое лицо Холидея, которое тасовалось у него на глазах как колода карт, меняя выражения, приводя в движение губы, глаза и мышцы.

– Дай-то Боженька всемилосердный я до тебя доберусь прежде, чем меня в петлю проденут. Тогда и тебя утяну за собой! – Холидей перекрестился. – Вот так вот. Запомни слова мои и прислушивайся, когда ангелы вотрубят!

Они продолжали путь в молчании. Полуистлевшие кости неведомого зверя, опутанные паутиной, покоились среди величавых булыжников, в логове огнедышащего ящера, где все поросло мертвым лишайником, из которого сочилась затхлая зловонная влага; над этой безнадежной картиной хлопотали разноцветные облачка шумных насекомых, как священнослужители над мощами.

Горбоносый снял шляпу в поминальном жесте.

Кареглазый глянул на него, застопорил лошадь и пристально посмотрел на разлагающуюся падаль.

Хотел запомнить мельчайшие детали, сделать какой-то слепок и унести это зрелище в собственных глазах.

Длиннолицый сплюнул и пробормотал:

– Он смерть смертью попрал.

Кареглазый бессмысленно глядел на него. Наемник спрыгнул с лошади, пошарил в седельной сумке и извлек коробок, зажег одну спичку и осторожно поднес к гуще мошкары и насекомых, и мух, шарахающихся от огонька.

– Они понимают жар. Красота, какая красота! – сказал он, потом тряхнул рукой и вернулся в седло. Кареглазый постепенно сходил с ума.

– Когда я впервые убил, то ощутил словно нахлынувшее на меня воспоминание, – поделился с ним длиннолицый. – Сродное чувство, должно быть, испытал первый братоубийца Каин, когда убил Авеля. Но для него оно было первым. Он был его родоначальником.

– Что?

– То! Когда убил, говорю. Словно я давным-давно уже был причастен к убийству, потому это чувство оказалось столь знакомо мне. Я убивал раньше. В прошлых жизнях. Но до того, как я вновь убил в этой жизни, я не мог вспомнить его. Будто мне случилось забыть. Но это воспоминание, это чувство я принял как дар. Во мне всколыхнулся закуток дикарского разума, о существовании которого я даже не подозревал и думал, что мне чуждо насилие над человеком. Ведь оно богопротивно. Кровь убитого оскверняет землю. Очистить ее может только кровь убийцы.

Кареглазый промолчал.

– Мне тогда было двадцать лет, наверное. Собрали нас, голытьбу дворовую, дьяволов краснокожих стрелять. Выдали кремневые ружья – древние, что твой алфавит, да сумки с патронами. Но среди прочего только штыки и были рабочие, если знаешь, куда бить. Ружья били вкривь и вкось как пьяный на бильярде. Патроны бракованные, что туда вместо пороха начинили, могу только гадать. Не иначе, как фунт перцу. Даже у красных, которых снабжали команчерос, оружие сноснее было…

– Это просто кровь, откуда она берется… Бессмыслица, – утирая вспотевшее лицо, пробормотал кареглазый. – Просто бессмыслица.

Длиннолицый откашлялся.

– Вот однажды ночью и случилась нешуточная стычка у нас. Вопли стояли как кресты на кладбище, помечая места для будущих могил. Земля грохотала что твое бизонье сердце. Кошмар, да и только. Уж не знаю, сколько там поубивали с одной и с другой стороны, а я сам только одного и убил. Насколько помню, он сам на мой штык бросился. Я его держал как загарпуненную рыбину. Он скалил окровавленную зловонную пасть и у меня перед лицом размахивал ножом.

Длиннолицый провел пальцем по щеке.

– Вот шрам и остался. А индеец этот или, может, не индеец вовсе, обмяк и навалился на меня. Мы лежали так, друг друга обнимая, и пока он умирал, я ощутил это с головы до пят. Да, сэр. Словно меня с ним связывало чувство вне времени, что дороже любого кровного родства.

Длиннолицый изучал взглядом окружающий простор, потом заговорил опять:

– И оно поднималось во мне, это чувство, как солнце; или как волна над океаном; из далекого-далекого и позабытого прошлого, где нет закона, ведомого человеку. Где есть только тот закон, который нашептывают своим слушателям окровавленные камни с лицами богов. И где нет иных защитников человечества, кроме чего-то неведомого, голодного и вечно кровожадного, что живет в этих камнях, в беспамятстве, в бесчувствии, требуя от идолопоклонников службы и крови.

Кареглазый слушал его с побледневшим лицом.

– Не стыдись чувствовать вину, – сказал наемник. – На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.

– А ты сам-то чувствуешь вину?

– А ты пораскинь мозгами. Кто божью работу делает – у того совесть чистая, что ярмарочное седло.

– Божью работу? Я думал ее священники делают.

– Нет. Как я могу усомниться в пути? Путь мой сам господь назначил. И он меня отладил по своему усмотрению, чтобы я по этому пути шел до конца. И то, что к моему пути относится, я немедленно узнаю и поступаю с этим, как положено было и назначено господом. То есть расправляюсь с этим кроваво и жестоко. А то, что чужое – с тем пусть другие возятся.

Кареглазый утер лицо и сплюнул:

– Вот и у меня схожие взгляды на жизнь.

Длиннолицый ухмыльнулся.

– Вот тут ты привираешь, паршивец, ибо взгляды человеческие – суть содержания человеческие, и человек излагает свои взгляды непосредственно. Не только на словах.

Кареглазый ответил:

– А я излагаю мои взгляды не только на словах.

– Вот сучий сын упрямый, ты просто-напросто повторяешь мои слова. Переставляешь их местами бездумно как вторящий ходам шахматных фигур имбецил. Но я тебя не осуждаю, парень. Здесь не суд господень, а я – не господь бог. И случающееся не случайно. Оно происходит с нами по согласию, которое не было нашим условием.

– Чего?

– Сам посуди. Ты застрелил женщину, но пытаешься убедить себя, что это случайность. Поэтому твоя причастность к убийству допускает отмену. Но никакая случайность не может быть посторонним вмешательством, чем-то нечаянным. Напротив, сынок, она предопределена и движется тебе навстречу в чреде обстоятельств и условий. И происхождение ее запланировано заранее тем, как ты реагируешь на то, что происходит с тобой.

– Я не…

– Ты покинул дом отчий с богопротивной жаждой мести в сердце. Но у нашего мздовоздаятеля чувствительные весы. И он никогда не ошибется в мерке своей, ибо как он пойдет против природы своей и не отмерит тому, кому отмеряет и чем отмеряет?

– Хватит болтовни пустой.

– Все пустое в мире.

– Как скажешь.

Они продолжали путь. Странное слияние людей, лошадей, мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где воздух дрожал от зноя и звона мошкары. Тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее; волнистыми линиями проносились по веткам карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Безымянные места. Окутанные жуткой дремотой пространства, раскинувшие свои всемогущие члены во всех направлениях, как человек, пригвожденный к кресту, чей нечаянный жест мог быть воспринят как проклятье или благословение, и, в силу веры, немедленно обретал могущество над всем живым.

По черноземному ландшафту равнин вдалеке брели, исчезая в сизом типчаке, вилороги с безволосыми крупами.

– Эй, вождь, а можно мне свободную лошадь уступить или хоть мула? – спросил Холидей. – Я ведь не какой-нибудь индейский маг, а тут земля горячая, что твои угли!

– Господь с тобой, – усмехнулся длиннолицый.

Кареглазый молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку холма, который походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига.

Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали. Кареглазый утирал перекошенное лицо шейным платком и не мог отвести взгляд от жуткой мешанины, мерещившейся ему в небе.

Там миллионы перекрученных членов сходились в одну точку; и руки, и ноги, и тела, и рты, и уши, и глаза, как сухие ветви и сухие листья. Все трепетало, пронизанное жаром, в одном адском полуночном котле. И выглядело оно так, будто всю эту массу с неистовым усердием впихивали туда, ломая кости, стремясь уместить как можно больше переломанных и изувеченных конечностей в чудовищную мясорубку.

Солнце исчезало, потом вновь восходило, меняясь местами с луной, как в руках жонглера. Небо и земля были соединены разукрашенными линиями, похожими на позвоночные столбы титанов. Далекие неземные огни и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане. Звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не дано постичь.

Солнце, луна, пустыня и небо оставались неприкосновенными и неизменными величинами, все остальное приходило в упадок. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность осмысленных телодвижений. И все это происходило с ними на замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, на лобной доле пульсирующего от лихорадки мозга.

Кареглазый заснул, но очень скоро был разбужен. Длиннолицый намертво придавил его к земле, а горбоносый сбросил с него сапоги. Стянул с брыкающегося ковбоя модные джинсовые левисы с медными заклепками и кожаными ноговицами.

– Модник, черт тебя!

Длиннолицый обхватил извивающегося мальчишку руками сзади и одну за другой расстегнул пуговицы его клетчатой рубахи, а затем сорвал ее с плеч, как шкуру со зверя.

– Красота!

Кареглазый, уткнувшись лицом в землю и не понимая, что происходит, звал на помощь и пытался сопротивляться, но длиннолицый коленом придавил его и держал голову. Холидей, наблюдавший за ними из тени от костра, заходился смехом.

Когда наемник отпустил его, кареглазый вскочил. Был он голый, в одном только исподнем, с перепачканным лицом.

– Что за ребячество!

– А ты, малец, не злобься. Друзей-приятелей у тебя здесь нет и заступиться за тебя некому. Прими наказание как мужчина.

– Какое наказание? За что?!

– Не горлань, говорю.

Они натянули между высоких кустарников веревку, на которой горбоносый развесил одежду кареглазого. Длиннолицый быстрым шагом направился к лошадям, вытащил из чехла на луке седла короткоствольный винчестер кареглазого.

– Эй, не трожьте! Это отцовское!

– Тихо, а то беду накличешь.

Горбоносый потушил сигарету о пончо кареглазого. Окурок бросил ему в сапог и пнул. Отошел на расстояние, отсчитав вслух десять шагов. Повернулся, достал из кобуры револьвер, оттянул курок за спицу, поставив спусковой крючок на боевой взвод, барабан провернулся на камору.

Горбоносый прицелился в рубаху и выстрелил. Рубаха едва-едва колыхнулась. На первый взгляд казалось, что на ней не осталось и следа. Горбоносый опять оттянул курок, прицелился и выстрелил. К гремящему звуку присоединился короткий щелчок. Пуля отстрелила пуговицу. Затем в игру вступил длиннолицый. За полминуты они понаделали с десяток прорех в пестрых шмотках кареглазого. Все заволокло дымом, воздух вибрировал, словно сквозь него были натянуты гитарные струны.

Когда стрельба прекратилась,  в ушах еще звенело.

Длиннолицый сплюнул, небрежным жестом сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, и пригладил редкие просаленные волосы.

– А ты только дай волю воображению, голубок, просто представь, что с тобой стало бы, не стащи мы с тебя одежки.

Кареглазый промолчал.

– Волосы дыбом, верно?

Горбоносый сказал:

– Ну, зато шляпа целехонька.

– Сплюнь и перекрестись, братец, ибо шляпа – это святыня. Ее марать, что на икону плюнуть.

– И то верно, закон святотатственных действий не прощает.

Длиннолицый улыбнулся:

– А может, пусть мальчишка в зубах консервную банку зажмет?

– Это еще для чего?

– Как это? Поупражняемся в меткости.

Наемник упер приклад винчестера в плечо и навел ствол на кареглазого, легонько дернув его вверх, будто выстрелил.

– Пиф-паф.

– Не-е…

Кареглазый отмахнулся:

– Не законники вы, а сучьи сыны!

Горбоносый вдохнул полной грудью, сплюнул и недобро глянул на мальчишку своими маленькими оловянными глазами. Длиннолицый покачал головой.

– А ты посмотри на ситуацию с другой стороны, – сказал он. – Вот кто спросит, что у тебя со шмотьем приключилось, так будешь всем рассказывать о геройском, о рыцарском подвиге! О том, как ты один был, а на тебя двадцать преступников закоренелых и до зубов вооруженных. И стреляли они в тебя из ружей и пистолетов, и ножи запихивали… К слову нож можно и употребить для достоверности… И кто чем тебя резал и бил, и стрелял. Одежки твои искромсали, а на тебе и царапины нет. Чудо!

И, присев на валун, длиннолицый утер лицо и, мелодично присвистывая, принялся разглядывать испещренное звездами небо – так просто, будто разглядывал собственную ладонь, чей след отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры.

– Спой-ка мне, сынок, из ковбойского репертуара, – сказал он.

Кареглазый фыркнул.

– Сам себе пой.

Горбоносый перезаряжал револьвер.

– А что, спой-ка. От песен еще никто не умирал.

– Не буду я петь.

Ковбой поднялся и направился к веревке, снимать одежду.

– Ну и зря, малец, а я бы аккомпанировал. Фью-фью-фью!

Холидей жалобно завыл.

– Оооу, сколько ночей мне и сколько дней жить! Оооу, вновь я вдали от дома! Время меня без ножа режет. Здесь ночи вдвое длиннее, а дни – как решетки на окнах! Оооу, голова моя посыпана пеплом, а сердце очерствело. Но я счастлив! Я не видел хлебов насущных, но благодарил бога, как научен! Оооу-оооу, пустыня гола как сокол! Одинокая тень, чье небо – земля! Хочу поднять руки и испить святые воды из чаши неба! Оооу, дух мой томится по дому! И я как зверь в капкане – пытаюсь отгрызть свою лапу и скинуть с себя оковы смерти! Прими меня, Отче, по весточке из голубиной почты, туда, откуда я родом, в страну радости и жизни!




Глава 4. Хлеб для людоеда


Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением и, не дожидаясь, когда оно извергнет свое испепеляющее пламя, они продолжали путь в промозглой прохладной тени. Вечер не наступал долго, а когда наступил, то опустился внезапно, как занавес.

Где-то в полумиле от них, трепеща в знойном воздухе, по цепочке продвигались странные существа, уходя в направлении, противоположном путникам. Очередной рассвет вот-вот должен был настигнуть безмолвный гурт, но стадо будто исчезло во тьме, из которой вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой. Звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться до зари.

Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь.

Она покачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая, будто ее окружало незримое препятствие, сотворенное ее же жарким спутанным дыханием; и теперь она пыталась пятиться от него, раздувая ноздри, тараща глаза и клацая зубами. Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, приговаривая добрые слова и наблюдая, как кареглазый, корчась, поднимается.

Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, нашептывая что-то своим лошадям. Потом посмотрел на кареглазого и рассмеялся.

– Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился!

– Ну, что там? – спросил ковбой.

Горбоносый подошел к нему и задрал его рубаху, изучая кровоподтек.

– Хорошая такая блямба. В седло вернешься.

– А что остается? Не пешком же идти.

– Трус, убийца и рохля! – рявкнул Холидей. – Даже конь твоя чует твою трусость – отдайте ее мне! Я больше заслужил…

– Тихо! – внезапно прошипел длиннолицый.

Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв полностью, будто от удара молнии. Затем повел лошадей в сторону, откуда хорошо просматривался оставшийся позади путь. В мимолетном чередовании стволов показалась тень, чье движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним, не принадлежавшим этому многовековому монументу застывшей натуры.

– Медведь? Волки? – спросил кареглазый.

– Смрад бы стоял.

– Хуже, красные! – ответил длиннолицый, выхватывая оружие и прицеливаясь.

Краснокожий сидел на вьючном муле.

Мул был уже старый, но ретивый. Краснокожий же еще мальчишка. С хвостом длинных черно-синих волос, в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет он был в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом на пуговицах, но теперь расстегнутых для верховой езды.

Жилистые безволосые голени и босые ступни, меленькие, как у женщины. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом. Черной кожей и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было – это белки обезвоженных соколиных глаз, сверкавшие в полутьме. Индеец разглядывал необычных иноземцев, чужестранцев, статуй из иной глины.

Кареглазый, настороженно подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком утрамбовывать тулью и отряхивать ее от песка и пыли, не сводя при этом глаз с краснокожего.

Индеец молча поднял руку, будто благословил.

– Господи! Это просто мальчишка, – вздохнул кареглазый.

– Чертов язычник! – фыркнул длиннолицый. – Красная смерть!

– Зуб даю, он тут не один! – поддержал Холидей, стреляя глазами.

– Тихо. Ты нашу речь понимаешь? – обратился горбоносый.

– Да, – коротко ответил индеец.

Наемник сплюнул:

– Уже что-то.

– Есть с тобой кто-нибудь?

– Я был с мужчиной. Белым как вы.

– Да, и где он? Под шестью лопатами земли?

– Нас преследовали другие белые. Он пошел одним путем, а я – вторым. У меня его вещи и мул.

– Ты один?

– Я один.

Холидей крикнул:

– Он лжет!

– Угомонись, – повернулся к нему горбоносый.

– Ну уж нет! Хочешь, чтобы они твою башку по-индейски побрили, а мозги своим собакам дали полизать, что засоленное мясо!? Так и будет, поверь! Он лжет, ему же сам черт за каждую изреченную ложь по монете в карман кладет! Мы уже мертвецы! Нас порубят на куски. Будь я проклят. Сгинуть в ночи от рук безбожников, дикарей, собак!

Длиннолицый ответил:

– Я согласен с ним, братцы. Сердце мое чует, что дело нечисто, и я так рассуждаю, что если Господь на моем пути дикаря ставит, то тут как в шашках, либо ты ешь, либо тебя едят. И каждый делает, для чего рожден. Я вот рожден, чтобы потрошить нехристей всякой масти. Черных, желтых, красных. И пути этого придерживаюсь уже много лет, и пока не ошибался.

Кареглазый напрягся.

Горбоносый сплюнул и отвернулся от наемника, спокойно спросил индейца:

– Ты откуда идешь?

Индеец ответил.

– Оттуда, куда солнце садится.

– С запада, что ли?

– Да.

– А что в той стороне?

– Уже ничего.

– Ничего. Ну, конечно. Имя у тебя есть?

– Я – Плачущий в Жаре Пихт.

Длиннолицый брезгливо сплюнул.

– А я Дареный Конь, и в зубы мне не смотрят, – сказал он. – Это вот маршал Гордый Орел. Мальчишку звать Дрожащий Олень, а тут у нас Оуэн Холидей – насильник, убийца и разбойник. Яростный Лось.

– Не отвечайте ему, – сказал Холидей. – Краснокожие все как один убийцы, они же нас живьем обдерут, куска родной кожи не оставят! Я-то о своих волосах помню и вам не рекомендую забывать о ваших…

Горбоносый спросил индейца:

– Где твои?

– Мои?

– Да. Ты же из черноногих.

– Я один.

– А куда ты направляешься?

– Никуда, я просто иду.

– Заблудился?

– Нет, не заблудился. Мне некуда возвращаться.

– Ты местность эту хорошо знаешь?

– Я здесь никогда не был. Но бывал в местах похожих.

Индеец говорил и пронзительно смотрел на кареглазого.

– У меня что, лицо испачкано? – спросил тот и надел шляпу.

– У тебя к нашему другу вопросы какие? – спросил длиннолицый, все еще целясь в краснокожего из своего револьвера.

– Это был он, – коротко отозвался черноногий.

– Что? Я? – спросил кареглазый.

– Вы убили много людей, – сказал индеец. – Я там был и видел вас. Вы застрелили мужчин и женщину. Я ее знал.

Кареглазый промолчал.

– Женщину? – сплюнул длиннолицый. – О какой женщине говоришь? Не о той ли чернявой, которую нам хоронить из-за его меткого глаза пришлось.

Индеец показал пальцем на кареглазого:

– Пусть он говорит!

– Спокойно, друг, – вмешался горбоносый.

– Ну, мне-то сказать нечего.

– Пусть убийца говорит.

– Я не убивал никого!

– Я видел.

– Черта с два!

Черноногий промолчал, только смотрел.

– От чьей угодно пули она могла погибнуть. Пусть они поклянутся, что каждого застреленного ими разглядели! Темно было, пыль коловоротом. Вот и вся история!

Горбоносый помалкивал. Длиннолицый противно улыбался.

– Нечего мне сказать кроме того, что уже сказано! Хватит на меня таращится…

Длиннолицый сплюнул и ухмыльнулся:

– Ты бы еще сказал, что баба та умерла до того, как ты в нее выстрелил. Видать, с перепугу.

– А может, так и было! Не знаешь, как оно случилось, вот и не говори. Головы покатились, ничего не изменишь!

– Ну, довольно, почесали языками и будет…

Пользуясь замешательством, Холидей подступил и ловко выудил нож у длиннолицего из сапога. Молниеносно напрыгнул со спины на горбоносого, сшиб с него шляпу и сделал вращательное движение связанными руками у него над головой, туго затянув петлю на вспотевшей шее. Стал водить ножом по лицу.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/yan-vorozhcov-31003134/v-zhare-pylauschih-piht-65838637/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.