Главная страница | Современные детективы | Индивидуальная непереносимость

Индивидуальная непереносимость
Вадим Россик
Долгая, сложная история одной жизни, в которую уместилось многое: преступление и наказание, любовь и ненависть, верность и предательство. Жизни, неотделимой от жизни всей страны – трагической, но и прекрасной. И другой у нас нет.
Содержит нецензурную брань.

Вадим Россик
Индивидуальная непереносимость

Посвящается моей маме и младшему брату. Спите спокойно.
Я буду помнить вас и любить, а когда придёт и мой час, мы встретимся на небесах.
Ну и Людмиле Р. и Виктории Г. тоже посвящается. Куда ж без них.


Предисловие
Автору исполнилось шестьдесят. Можно подвести вкратце итоги. Получил высшее образование. Вырастил четверых детей. Женился и разводился. Хоронил родных. Растерял друзей. Был токарем, педагогом, музыкантом, оперным певцом, работником милиции, продавцом, казачьим атаманом, ночным сторожем, фрилансером, бизнесменом, преступником, охранником, юристом и стал писателем. Был награждён. Спас несколько человек. Сменил много автомобилей. Несколько раз набирал вес и сбрасывал. Один раз чудом не умер, второй раз умер, но воскрес. Потерял здоровье и стал инвалидом. Восстановился. Поменял страну и гражданство. Выучил три иностранных языка, написал 14 книг. Две из них перевел на немецкий язык. Побывал в одиннадцати странах и на четырех морях. Обременил себя энциклопедическими знаниями, умением водить автомобиль и членством в союзе писателей. Получил огромный жизненный опыт. Стал чувствовать и понимать людей. Научился управлять собой, толпой и погодой. Понял, есть ли Бог. Его обманывали, и он обманывал. Был счастлив и разочарован. Познал настоящую любовь. Увидел верность и предательство. Познакомился с множеством хороших людей и немногими плохими. В общем, прожил несколько довольно интересных жизней.
Создание каждого романа напоминает мне выращивание растения. Сначала из маленького семечка первоначального замысла вырастает ствол, затем на нём появляются ветки. Ветки покрываются листьями, среди листьев распускаются цветы, и постепенно-постепенно, медленно-медленно это скромное растение превращается в большое и прекрасное (я на это надеюсь) дерево, которому предстоит долгая жизнь, – тоже надеюсь.
Этот роман, конечно, не автобиография. В одном произведении невозможно описать все события и упомянуть всех людей, с которыми автора сводила его уже довольно долгая жизнь. Наверное, для этого потребовалось бы столько же времени, сколько длилась сама жизнь. Однако почти все события и персонажи имели место в действительности. Если кто-то узнает их, если эта история поразит кого-то в самую пятку, значит, книга получилась. Может показаться, что это история о преступлениях. Нет, на самом деле она о жизни. Иногда преступление маскируется под жизнь, как это было, например, в гитлеровской Германии, а иногда жизнь маскируется под преступление. Этот роман об иллюзиях, одиночестве, лжи, неблагодарности, зарытых талантах и загубленных жизнях. Ну и о любви, конечно. Куда же без неё.
Бывает, что кто-то, прочитав ту или иную мою книгу, говорит, что этого не может быть, это всё придумано. Что ж, им можно ответить словами Джордано Бруно: «Те, у кого не хватает понимания, думают, что знают больше других. Те, кто вовсе лишены ума, думают, что знают всё». Короче, читать или не читать этот роман, верить или не верить написанному, каждый решает сам. Автор предупредил.
Ну что же, пора с чего-то начинать. Пожалуй, стоит начать с конца.


Реквием эгоистке (пролог)
Мухачинск – столица Южного Урала. Это промышленный город-миллионник, вольготно раскинувшийся по обоим берегам задрипанной речки Мухачи. Мухачинск населён в основном хорошими людьми. Хорошим людям, впрочем, как и плохим, свойственно рождаться, жениться, разводиться и, несмотря на всю свою хорошесть, умирать. Для государственной регистрации этих радостных и не очень событий в Мухачинске существуют органы записи гражданского состояния или сокращённо – ЗАГС. Возле такого вот ЗАГСа, расположенного в самом отдалённом от центра районе, стою я и с нетерпением жду Виолетту. Нет-нет, мы не женимся. После почти двадцати лет совместной жизни мы разводимся. Наш брак в конце концов рухнул, как Советский Союз.
В Мухачинске майское утро. Вообще-то погода неустойчивая, но этим утром тепло и сухо. Яркий солнечный свет растекается по земле. Интересно, есть ли где-то архив, в котором хранятся все наши бывшие рассветы и закаты?
Вокруг бьёт ключом жизнь. По улице пролетают маршрутки, проползают автобусы и тащатся троллейбусы. На остановках, словно пчёлы, роятся озабоченные мухачинцы. Дворник-таджик трудолюбиво машет метлой, создавая обманчивое впечатление, будто в Мухачинске работают только гастарбайтеры, а местные наслаждаются вечным отпуском. Ветерок кружит по тротуару рваный пластиковый пакет. В общем, жизнь бьёт ключом, но я нахожусь в состоянии атараксии, то есть невозмутимости и душевного покоя. Это Эпикур так учил. Был такой философ в Древней Греции. Мол, человек, в особенности мудрец, должен стремиться к атараксии. Вот я и стремлюсь. А что остаётся? Рыдать и биться башкой о стену?
Чтобы не зарыдать, я глазею на стрелки, нарисованные белым мелком на потрескавшемся асфальте. Стрелки ведут к ЗАГСу. Возможно, что таким нехитрым способом какая-то девушка пыталась заманить под венец своего избранника?
ЗАГС занимает первый этаж обшарпанной брежневки – девять этажей скучного и унылого существования, которое оживляют лишь шумные свадебные делегации. Как раз сейчас одна такая свадебная делегация бьёт копытом перед входом. Пара ужасно одетых молодожёнов ждёт своей очереди на регистрацию. Волнуется. А чего волноваться? Нужно просто войти и пожениться без всякого пафоса. Основать семью на пособия по безработице или по инвалидности. Впрочем, можно и пафоса добавить, чтобы было не так боязно.
На крупногабаритную зрелую невесту в марлевом платье с тоской смотрит приблудная дворняга, словно ей тоже хочется замуж. Плюгавый жених с телосложением освобождённого от физкультуры, но в спортивном костюме, курит, зыркая по сторонам, словно надеется, что кто-то придёт ему на помощь. Богатырская невеста – дистрофик жених. Противоположности сходятся? А вдруг наша жизнь – это просто чья-то злая шутка?
Жених смачно харкает слюной в дворнягу, как бы мстя ей за мечту. Или это сегодня такой тренд – плевать на чужие мечты? Вот и Виолетта туда же…
Смотрю на часы. Виолетты всё нет, но я не обижаюсь. Развод – не свадьба, а разновидность похорон. Можно и припоздать. К тому же моя жена никогда не отличалась пунктуальностью. Даже в букетно-конфетный период наших отношений. В оправдание Виолетте я напоминаю себе, что она живёт далеко от ЗАГСа. Это мне рукой подать – можно дойти пешком. С некоторых пор я обитаю у родителей, а Виолетта с сыном по-прежнему в нашем домике на незаметной улочке в частном секторе. От двадцати лет семейной жизни у меня осталось немного: мобильник, одежда, обувь, связка бесполезных теперь ключей, несколько фотографий и огромное сожаление о потраченном времени. Совсем скоро добавится ещё свидетельство о разводе.
Кстати, о мобильнике. Он как раз привлекает к себе моё внимание, пытаясь при помощи вибрации выбраться из кармана джинсов. Вынимаю его, смотрю. Это Виолетта. Легка на помине.
– Привет, енотик! Ты меня не потерял? Я задержусь немного. Буду через полчаса-час. Чмоки!
В трубке звучит гудок. Отбой. Раздражённо запихиваю мобильник обратно в карман. Строго напоминаю себе об Эпикуре. Внимание, атараксия! Во всём нужно видеть хорошую сторону. Виолетта приедет только через час? Замечательно! Значит, у меня есть время выпить кофе. Убеждаю себя, что давно мечтаю о кофе – чёрном как ночь, сладком как грех, горячем как любовь и крепком как проклятье. Это не мои слова, а вроде бы Талейрана, но я не уверен.
Я оставляю брачующихся наедине с завистливой дворнягой и шагаю прочь. Может быть, найду какую-нибудь кафешку? Они сейчас плодятся, как африканцы в Африке. Постепенно удаляюсь всё дальше от ЗАГСа. Шумную центральную магистраль, запруженную транспортом, сменяют тихие улицы. Невысокие здания, узкая проезжая часть, газоны с пучками пока бурой травы, старые тополя, щербатые тротуары. Вокруг никого. Ан нет! Есть тут люди. Какой-то мужик мочится у стены. Сворачиваю в совсем уж глухой переулок. Ну вот и кафе. Одноэтажный пристрой. Окна забраны решётками. Стены покрыты подростковыми граффити. Над железной дверью вывеска: «Время». Я не помню это заведение, никогда его не видел. Впрочем, вполне возможно, что его здесь раньше и не было. Вместо кафе на этом месте мог находиться магазин, швейное ателье, какая-нибудь контора или даже общественный туалет. Но всё течёт, всё меняется. Капитализм.
Оттягиваю тугую дверь, вхожу. Полутёмное помещение. Пахнет сигаретами, кофе, едой быстрого приготовления и безбрачием. За стойкой женщина с трудноописуемой внешностью из-за странного макияжа кренится наподобие Пизанской башни. Этот макияж выдаёт горячее желание покорять мужские сердца, но одновременно доказывает бесплодность этого желания. Ради такой физиономии, похожей на физиономию загримированной для похорон покойницы, мужчины точно не будут брать крепость. Скорее, обороняться до последнего. В глубине несколько столиков. Там сидят посетители, едва различимые в сумраке. Их лиц не распознать. В кафе царит тишина. Мне здесь сразу нравится. По-моему, тишина звучит гораздо приятнее большинства звуков. Её беззвучный голос прекрасен. Прохожу к свободному столику, устраиваюсь на стуле, беру в руки меню. Я не рассчитываю на улиток в лошадином лёгком или петушиный гребень, рубленный со свиной кишкой. Мне бы просто чашечку кофе. С сахаром и сливками. Делаю заказ подошедшей официантке, светленькой девушке с милым застенчивым личиком. Ненакрашенным. Огромные глаза, вздёрнутый носик, острый подбородок, нимб золотых кудрявых волос. Девочка-эльф.
Кофе кажется вполне приличным. Видимо, сегодня работники общепита решили козырнуть качеством. Я не против. Сижу, делаю крошечные глоточки, лениво размышляю, глядя в сумрак. Почему мужчины и женщины не понимают друг друга? Да очень просто. Мы разные виды. Собаки и кошки ведь тоже не понимают друг друга. Женщины – это скорее кошки. Есть привязчивые кошки, а есть гуляющие сами по себе, но все кошки любят, когда их гладят, и все выпускают коготки, когда им что-то не нравится. А мужчины – это собаки. Грубоватые, бесцеремонные, вечно сексуально озабоченные кобели, надоедающие кошкам своей любовью.
Я медленно смакую кофе. Лишённые лиц посетители молчат. Их молчание бродит от столика к столику, как немой попрошайка. Кажется, что здесь никого, кроме меня, нет. Мне вдруг становится тревожно. Что-то в этих людях не то. А может, я просто не могу понять их безмолвную речь? Странное место – кафе «Время».
Словно услышав мои мысли, загримированная покойница за стойкой включает музыку. О, только не это! «Багульник», музыка Шаинского, слова Морозова. Значительная часть моего детства прошла под эту заунывную песню. У нас была маленькая пластинка вокально-инструментального ансамбля «Самоцветы», и папа гонял её каждый день раз по двадцать. Уходил в себя, как в звуки Глюка. Зимой, набесившись на горке, я прибегал домой с замёрзшей соплёй под носом, а там: «Где-то багульник на сопках цветёт. Кедры вонзаются в не-ебо-о. Кажется будто давно меня ждёт край, где ни разу я не-е бы-ыл…» Тоска-а-а…
Хватит! Пора отчаливать. Справляюсь у своего мобильника, сколько времени. Оказывается, прошло уже полчаса. Виолетта, наверное, на подходе. Оставляю недопитый кофе на столике, встаю со стула и выхожу из тихого, сумрачного «Времени» на шумную, залитую светом улицу.


Опус №1. Под красной звездой

К одной цели может вести тысяча дорог.


Часть первая. Прелюдия в мажоре
Жизнь – это весьма хрупкий цветок, расцветающий лишь на короткое время в этой безбрежной Вселенной. И как-же его легко растоптать!
В детстве человек с чёрной душой ненавидел родителей. Да и не мудрено. Родители говорили человеку с чёрной душой, что когда он родился, акушерка слегла с инфарктом. Отец пил горькую и постоянно избивал мать, которая то пила вместе с ним, то с помощью скандалов пыталась отучить его от пьянства. В конце концов мать покончила с собой, повесившись в деревянном сортире на огороде. Отец окончательно спился, стал бомжем и умер под забором.
Человека с чёрной душой взяла к себе бабушка. С тех пор он жил с ней в домике у моря – купался, загорал, рыбачил, помогал в крошечном огородике. Бабушкин домик, казалось, только и ждал волка, желающего как следует на него дунуть и смести с лица земли. Домик был совсем маленьким – всего одна комнатка с голыми стенами и летняя кухня под навесом. В комнатке – стол, пара табуреток, комод, домотканые половики на дощатом полу. Ситцевые занавески на окошках. Полкомнатки занимала кровать, накрытая простеньким покрывалом. На кровати спала бабушка, а человек с чёрной душой ночевал на чердаке, где стоял топчан. Это были его самые счастливые годы. Бабушка любила его, баловала, жалела и защищала. Называла его ласково: «Тёмушка». Когда она умерла, он почувствовал себя одиноким и стал искать себе другую женщину.
Человек с чёрной душой сидел на берегу и прилежно точил штык-нож, прислушиваясь к шуму моря. На душе было пусто. А может, у него вместо души вообще одна пустота? Мало кто знает, каково это – остаться совсем одному в бесконечном пространстве. Но рано или поздно он это исправит.


1. Пьеса для классической гитары и вокала
Середина восьмидесятых.
– Ну так мы едем в музучилище или опять всё будет так же, как и всегда?
Передо мной стоял мой младший брат Агафон и требовательно смотрел на меня сквозь толстенные стёкла очков.
– Как и всегда – это как?
– Пообещаешь и не сделаешь.
Хотя Агафон почти никогда не бывал прав (по-моему), но это был тот редкий случай, когда я не мог ему возразить. Вчера мы договорились сдать документы в музыкальное училище имени Чайковского. Который Пётр Ильич, а не Корней Иванович, как шутили местные остряки. Мы с братом мечтали стать профессиональными гитаристами. Позади четыре года занятий классической гитарой в музыкальной школе и два года участия в вокально-инструментальном ансамбле дома культуры «Автомобилист». В ансамбле я играл на соло-гитаре, Агафон выбрал ритм-гитару, наш двоюродный брат Лёка стал ударником, а его приятель Карен Добриньянц по прозвищу Добрик – бас-гитаристом. Мы были весёлыми, ужасно глупыми и восхитительно молодыми шалопаями. В каждом из нас спал гений, но со стороны казалось, что с каждым днём всё крепче.
– Вы прямо, как «Би Джиз», – заметил как-то, усмехаясь в прокуренные усы, Владимир Михайлович – руководитель клубной художественной самодеятельности. – Почти все родственники.
– Ага, Владимир Михалыч. Мы, как «Бич Бойз», – со своей обычной непоследовательностью поправил худрука Лёка. Двоюродный брат был маленький и коренастый, словно медвежонок. Никакого сравнения со мной (почти метр девяносто) или даже с невысоким, худеньким Агафоном. Лёку было едва видно из-за барабанов. Чтобы обозначить себя, он подбросил барабанную палочку в воздух, но не поймал её, как намеревался. Мы были ещё не совсем, как «Бич Бойз».
Кстати, это именно Владимир Михайлович заронил в нас с Агафоном мысль – посвятить себя музыке. Прошлой зимой после занятия, болтая о том о сём на остановке в ожидании автобуса, наш худрук поинтересовался о наших планах на жизнь. Мы ответили, что хотели бы играть в настоящем ансамбле. Стать такими же известными, как «Машина времени», например. Владимир Михайлович посоветовал нам поступить в музыкальное училище, получить профильное образование и устроиться на работу в областную филармонию. «Если вы, конечно, согласны на гастроли, овации, цветы, поклонниц, и чтобы никакой личной жизни». Владимир Михайлович иронизировал над двумя наивными пацанами, но он знал, о чём говорил. Худрук сам закончил наше музучилище по классу баяна и был знаком со многими известными артистами Мухачинска. Мы с братом решили не откладывать музыкальную карьеру в долгий ящик и весной подать документы в музучилище. Добрика и Лёку наши планы не интересовали. Добрик учился в педагогическом институте и работал пионервожатым в школе, а Лёка осваивал в железнодорожном училище профессию помощника машиниста тепловоза. Вообще-то он собирался через год поступать в политех. Иначе армия. Перспектива провести юность в сапогах Лёку не манила. К тому же шла война в Афганистане, а наш двоюродный брат категорически не хотел оказывать интернациональную помощь афганскому народу. Нам-то с Агафоном, близоруким очкарикам, армия не грозила.
И вот май наступил. Нужно ехать.
Мы положили наши гитары в чехлы, которые нам сшила мама, и, полные надежд, двинулись в дальний путь. Где в Мухачинске находится музыкальное училище имени Чайковского мы знали. Остановка «Парк имени Пушкина» в самом центре города. Нас ждала продолжительная поездка в грохочущем трамвае.
Несмотря на свои двадцать четыре года, я ещё застал трамваи с деревянными лавочками вместо сидений и узенькими дверями, в которые невозможно было пропихнуть полных женщин, детские коляски и мешки с картошкой. От их лязга и звона закладывало уши. Возможно, из-за таких трамваев народ и поддержал большевиков. Намучились. Страна развивалась, высота планки росла и вскоре на смену отрыжкам проклятого прошлого пришли более современные вагоны. В них двери были двойные, а сиденья кожаные. Потом, наверное, были ещё какие-то, но я их не помню, и вот, наконец, эти – изделия Усть-Катавского вагоностроительного завода. С отъезжающими в сторону широченными дверями, просторным салоном, высоким потолком и жёсткими, словно из пластмассы, сиденьями. Надо отдать должное – каждое новое трамвайное поколение становилось комфортнее, тише, с более плавным ходом. Разумеется, со временем горожане привыкали к новинкам, и они снова казались грохочущими чудовищами, но в первые месяцы душа радовалась, а уши отдыхали.
Трамвай за сорок пять минут доставил нас к парку, чей вход украшал призыв: «Молодые строители коммунизма! Вперёд к новым успехам в труде и учёбе!», но нам нужно было в другую сторону. Выкурив для храбрости сигарету, я щелчком отправил окурок в урну, и мы с гитарами наперевес двинули на штурм оплота искусства. На подступах к нему нам навстречу попалась пара юных студенток со скрипками. Они окинули презрительными взглядами наши самодельные чехлы и одна нарочито громко сказала подруге: «Ёперный театр! Смотри, подъездные гитаристы пожаловали». Вторая противно захихикала. Их насмешка взорвалась во мне, как атомная бомба, разнеся надежды на мелкие обломки. Я приуныл. Куда уж нам лаптями по паркету.
Музыкальное училище имени Чайковского занимало скромное здание, единственным отличием которого от средней школы был кумачовый плакат «Искусство принадлежит народу» над дверями. С отчаянно бьющимися сердцами, но с гордым видом мы вошли внутрь, повинуясь указателю, нашли кабинет приёмной комиссии и, робко постучав, переступили порог. Нас встретила приветливая женщина, похожая на колхозную бригадиршу, – добрая, толстая, красивая. Этакая простушка. Выслушав наши хотелки, она развела руками:
– К сожалению, ребятки, в этом году набор на отделение народных инструментов ограничен. Преподаватель гитары уволился. Осталась только Татьяна. Она будет доучивать наших студентов, но новых пока не набирает. А на домру или балалайку не хотите? Балалаечники нужны. Не хотите? Тогда приходите на следующий год.
Разочарованные, мы двинулись на выход. Неожиданно дверь распахнулась, едва не шлёпнув Агафона по длинному носу. Это был судьбоносный момент, который определил нашу дальнейшую жизнь. В дверном проёме стоял мужчина. Богатая седая шевелюра, рябоватое лицо с тяжёлым подбородком, костюм шоколадного цвета и галстук-бабочка. Сразу было видно, что этот человек свой в оплоте искусства. Наверное, преподаватель. Мы с братом расступились, давая мужчине в шоколадном костюме возможность войти. Завидев его, простушка из приёмной комиссии привстала на стуле и, засмеявшись, бросила нам:
– Эй, ребятки! А на вокальное отделение не хотите? Станете оперными певцами.
– Почему не хотим? – живо обернулся к ней Агафон. – Очень хотим.
Честно признаться, до этой минуты я никогда не думал об оперном вокале. В нашем ВИА мы пели, но получался какой-то козлетон. Особенно у Агафона. Его голосом хорошо было из туалета кричать: «Занято!»
Мужчина в шоколадном костюме улыбнулся брату и сказал культурным голосом на октаву выше, чем можно было ожидать:
– А ты хорошо говоришь. Пойдём-ка со мной. Я тебя прослушаю.
– Идите-идите, ребятки, – помахала рукой простушка. – Это заведующий вокальным отделением.
Следуя за мужчиной в шоколадном костюме, мы поднялись на третий этаж и оказались в его кабинете. Чёрный рояль посреди. У окна письменный стол со стулом. Вдоль стены выстроились ещё несколько стульев.
Заведующий вокальным отделением усадил меня у стены, Агафону велел встать к роялю, а сам уселся на круглый крутящийся стульчик и, подняв крышку, коснулся чуткими пальцами клавиш.
– Как тебя зовут, молодой человек? Агафон? А меня – Максимилиан Апполинарьевич.
Мы переглянулись. Ничего себе имечко! Максимилиан Апполинарьевич! Хорошо ещё, что не Гуамоколатокинт.
– Ну-с, Агафон, покажи товар лицом.
И началось! Максимилиан Апполинарьевич мучил Агафона не меньше часа. Повторяя звуки, которые главный вокалист извлекал из рояля, брат орал, что было мочи:
– Риа-риа-риа-а-а! Риа-риа-риа-а-а!
Наконец прослушивание закончилось. Максимилиан Апполинарьевич немного покрутился на стульчике, обдумывая свой вердикт, затем объявил:
– Ну что же, Агафон. Я тебя возьму. Готовься к экзаменам.
Обратив внимание на мой кислый вид, Максимилиан Апполинарьевич ободряюще улыбнулся:
– А да. Что же касается тебя, то я переговорю с Таней-гитаристкой. Негоже разлучать братьев.

Домой мы вернулись полном восторге. Измотанный Максимилианом Апполинарьевичем Агафон хрипел, как старинная пластинка с Шаляпиным, но был на седьмом небе от счастья. Я был примерно на шестом небе. Осколки моих разбитых в пух и прах надежд опять собрались воедино и приняли соблазнительный образ неведомой Тани-гитаристки. Кстати, мы с Агафоном решили называть заведующего вокальным отделением коротко и выразительно – Макс. А что? Краткость – сестра таланта.
Мама восприняла наш успех с удовлетворением. Она всегда читала, что родина не имеет права разбрасываться такими дарованиями, как её дети. Папа пробурчал что-то непонятное. Другого мы и не ожидали. Наши родители были совершенно разными. Мама родилась в Ленинграде, но никогда так его не называла. Для неё, как и для её родителей, город на Неве всегда оставался Санкт-Петербургом, Питером. Мы с детства слышали от мамы петербуржские слова: «сайка», «парадное», «поребрик»… Она была совсем не похожа на уральский рабочий класс. В юности мама училась в студии изобразительного искусства, подавала большие надежды, мечтала писать монументальные полотна, но жизнь сложилась иначе, и она осталась скромной художницей на фабрике детских игрушек.
На Урал семья нашей мамы попала благодаря войне. Из Ленинграда их эвакуировали в самом начале блокады – бабу Галю, девятилетнюю маму и её младшую сестру – нашу тётю Люсю. Мама не любила вспоминать, как зимней ночью они летели на транспортном самолёте через линию фронта. В самолёте не было отопления, поэтому стоял лютый холод. С собой в эвакуацию женщинам разрешили взять лишь по семь килограммов вещей. Пришлось бросить практически всё, что наживали несколько поколений предков. Дедушка, мой любимый дед Боря, к тому времени был уже в Мухачинске. Он уехал вместе с тракторным заводом, на котором работал мастером, ещё летом. Завод переместили в Мухачинск, и он всю войну производил танки. Дедушка три раза писал заявление с просьбой отправить его на фронт, но ему отказывали. Во-первых, он был ценным специалистом, а во-вторых, одна нога у него была короче другой. Из-за этого дефекта дедушка подпрыгивал при ходьбе.
После войны они не смогли вернуться в любимый город. Сначала дедушку не отпускали с завода, а когда наконец отпустили, и он поехал в Ленинград, чтобы подготовить возвращение семьи, то оказалось, что их дома больше нет. В него попала авиабомба. Развалины разобрали, и на месте дома, в котором он родился и вырос, дедушка увидел пустырь. К тому времени все свободные квартиры в Ленинграде были уже заняты переселившимися в опустевший город иногородними. Семье нашей мамы ехать было некуда и не к кому. Родственники, друзья и знакомые или погибли, или пропали без вести. Так семья коренных петербуржцев навсегда осталась в уральском Мухачинске. Мама часто говорила, что, если бы могла, на коленях поползла бы в Питер.
Папа был человеком совсем другого замеса. Он родился в поволжской деревеньке, рано лишился отца, в войну с четырнадцати лет работал в совхозе и, отслужив срочную в танковых войсках, рванул в Мухачинск к дяде. Большой город очаровал его. Папа решил получить образование и остаться в Мухачинске. Дядя устроил его токарем на машиностроительный завод. Папа получил место в заводском общежитии, а вскоре поступил на вечернее отделение в политехнический институт. Немного погодя он женился на симпатичной девушке из Ленинграда, потом появился я, потом Агафон. В общем, жизнь наладилась. После окончания института папа перешёл туда на работу – преподавал, вёл дипломников, занимался проблемами повышения производительности труда в машиностроении. Хотя он прожил большую часть своей жизни в городе, но деревенское нутро в нём осталось навсегда. Папа искренне считал, что инженерить на крупном предприятии – это самое лучшее, что в этой жизни может случиться с человеком. Нашего увлечения музыкой он не понимал и не признавал. Баловство, мол. Дурь. И часто с насмешкой повторял: «Нас невозможно сбить с пути. Нам всё равно, куда идти». А нас с Агафоном не привлекал ни отцовский пример, ни материнский. Впрочем, папа был доволен тем, что мы определились со своим ближайшим будущим. Агафон в прошлом году закончил школу. Я работал художником-оформителем на той же фабрике детских игрушек, что и мама, – писал тушью на ватмане инструкции и правила техники безопасности, а к праздникам рисовал поздравления. Всё свободное время мы с братом проводили с гитарами в руках. Советская армия призвать нас в свои ряды не решилась, так как медкомиссия определила, что по состоянию здоровья мы относимся к интеллигенции. Зато теперь нас брали в музучилище. А папа-то не верил! Бе-бе-бе!
Вечером, когда за окном стало совсем темно, пошёл грустный дождик. В такую погоду хорошо слушать «Багульник». Папа и слушал. Зазвонил телефон. Трубку взял папа, потому что телефон стоял рядом с проигрывателем, на котором он крутил свою любимую пластинку. Насмешливо прищурившись, папа протянул трубку мне:
– Тебя спрашивает какая-то мадама.
Я поднёс трубку к уху.
– Алло!
– Вадим? Здравствуйте, это Таня.
Голос у дамы был совсем молодой, простуженно-воркующий.
– Какая Таня?
– Ну, Таня-гитаристка. Максимилиан Апполинарьевич мне сказал, что вы хотите поступить на отделение народных инструментов?
Я сразу воодушевился. Мечты начали сбываться.
– Да. Хочу стать гитаристом.
– Чудесно. Вы где-то учились?
– Два года назад я закончил музыкальную школу по классу классической гитары. Сейчас занимаюсь в художественной самодеятельности.
– Чудесно, Вадим, – проворковала Таня. – Желательно вас послушать. В музучилище встретиться не получиться, так как я немного приболела. Если не боитесь инфекции, лучше приезжайте ко мне домой. Прямо завтра с утра. Возьмите с собой гитару. Покажете мне, что вы умеете.

Таня-гитаристка жила в многоподъездном доме-новостройке, отличавшемся от остальных таких же новостроек лозунгом «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи» на торце. На радостях я припёрся к ней в девять утра. Припёрся бы ещё раньше, но ехать было очень далеко, а трамвай ползёт медленно.
Дверь мне открыла невыспавшаяся брюнетка в домашнем халате. Таня-гитаристка, как я и подозревал, оказалась ненамного меня старше. Из дверей пахнуло ясельным запахом. Смесь мочи, молока и чего-то ещё детского. Маленький ребёнок? Точно! В глубине квартиры заплакал младенец.
– Вадим? Чудесно. Проходи, – гнусаво проворковала Таня-гитаристка и исчезла в глубине.
Я снял в коридоре обувь и, сунув под мышки гитару и альбом с переписанными от руки нотами гитарных пьес, двинулся на плач. Моя преподавательница сидела на кухне и совала голую титьку в кулёк из пелёнок. Раз-два-три и из кулька послышалось довольное чмоканье. Смутившись, я затоптался на пороге, думая о том, что, видимо, в Мухачинске есть нормальные преподаватели игры на гитаре, а есть Таня-гитаристка. И по какому-то капризу судьбы она досталась именно мне.
Заметив меня, Таня-гитаристка на секунду отвлеклась от кормления кулька:
– Комната, в которой мы будем заниматься, дальше по коридору. Осваивайся там пока, а я сейчас.
Комната, в которой мне предстояло заниматься, была почти пуста. Лишь у одной стены лежал матрас, накрытый пледом, а у другой стоял музыкальный центр. На стене – репродукция «Подсолнухов» Ван Гога. Вообще-то я не так представлял себе комнату для занятий гитарой. Над матрасом висела красивая грамота на английском языке. С горем пополам я разобрал, что Таня-гитаристка заняла первое место на гитарном конкуре в Финляндии. Ого! Я сразу перестал сожалеть, что из всех мухачинских преподавателей мне досталась Таня-гитаристка.
– Не удивляйся скромности жилища. Без мебели акустика лучше, – сказала Таня-гитаристка, входя в комнату. Она несла стул и скамеечку. – А вот и твоё рабочее место пожаловало, – установив перед матрасом рабочее место, моя преподавательница плюхнулась на матрас и уселась по-турецки. – Садись. Попу на стул, ногу на скамейку. Что будешь исполнять?
– «Торремолинос».
«Торремолинос» был нашей с Агафоном визитной карточкой. Эта короткая, энергичная пьеса в стиле фламенко неизменно вызывала восторг у слушателей.
– В Мухачинске все поголовно играют «Торремолинос», – усмехнулась Таня-гитаристка. – Ну что же, давай жги.
У меня была простенькая гитара с суровыми железными струнами. Досталась в наследство от деда Бори. Конечно, она звучала совсем не так, как должен звучать настоящий концертный инструмент, сработанный испанским мастером, но я старался. Очень старался. Даже очень-очень. Когда музыка развеялась в воздухе, как зола сгоревшего костра на ветру, и последний флажолет превратился в тишину, Таня-гитаристка встала с матраса. Взяв меня за ладонь, она помяла её, затем то же самое повторила с другой ладонью.
– У тебя хорошие руки – мягкие. И музыку ты чувствуешь. Думаю, Вадим, что мы с тобой сыграемся.
Ура! Я не смог сдержать улыбки, широченной, словно СССР от Бреста до Владивостока. Моя преподавательница громко высморкалась в клетчатый платок размером с газету и гнусаво проворковала:
– Всё чудесно, ты молодец. А теперь начнём с самого элементарного – с правильной посадки.


2. Городское рондо
Вступительные экзамены мы с Агафоном сдали на ура. Правда, поначалу у брата случилась заминка со стихами. Вокалисты должны были читать стихотворение по своему выбору. Агафон долго мучился, пытаясь подобрать что-нибудь из школьной программы, но безуспешно. Ему никак не удавалось запомнить даже «Я из лесу вышел…». Он не любил поэзию, как, впрочем, и я. Отчаявшись, он обратился за помощью ко мне. И я помог. Сел и за вечер сочинил невероятно слезливый шедевр об облаках:

…я хочу, чтоб облака не гибли,
Чтоб они летали в вышине.
Я хочу, чтоб облака могли бы,
Вечно плавать в небесной тишине…

Ну и так далее. Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та! Агафону мой шедевр понравился. Главное, он был короткий и легко запоминался.
– Но я должен буду огласить имя автора сего бессмертного опуса, – нахмурился вдруг Агафон. – Тебя? Но не могу же я назвать собственную фамилию. Это будет подозрительно.
– Да нет проблем, – бодро заявил я. – Скажешь, что это произведение уральского поэта и прозаика Михаила Транквиллицкого, которого мы все знаем и любим. Звучит правдоподобно и солидно. А? Как тебе?
– Уссаца. А кто он?
– Один мой одноклассник. Двоечник и прогульщик. Все школьные годы Мишка катился по наклонной и сейчас, наверное, докатился до самого дна. На этом основании вряд ли члены приёмной комиссии с ним знакомы. Они же не ночуют в теплотрассе.
Таким образом, Агафон был мною хорошо подготовлен и успешно сдал экзамены. Сам я выбрал главным блюдом нестареющий хит «Торремолинос», а на десерт – пару несложных пьес для шестиструнной гитары. В общем, прорвались.
Хотя мы были уверены в зачислении, тем не менее летом поехали в музыкальное училище, чтобы убедиться, что наши имена есть в списках поступивших. На стенде под надписями: «Спасибо Родине за наше счастливое детство» и «Молодёжь! Настойчиво овладевай знаниями!» стояли имена везунчиков. Перед стендом бурлила толпа молодёжи. Казалось, что девушек здесь раз в десять больше, чем юношей. Некоторые девушки рыдали навзрыд, другие молча глотали слёзы. Лишь редкие счастливицы радостно бежали к мамам, в сторонке ждущим своих одарённых детей. Юноши пробивались сквозь толпу к спискам, нахмурившись, водили взглядом по ним, ища себя, и потом отходили, улыбаясь или матерясь.
Мы с Агафоном прочитали свои имена в списке зачисленных на первый курс и довольные поехали домой. В тот летний солнечный день, трясясь в громыхающем трамвае, я впервые в жизни почувствовал себя абсолютно счастливым. Ну вот просто абсолютно. Потом это ощущение приходило ко мне ещё не раз, но первый я не забуду никогда.
Удостоверившись, что нас с братом приняли, я написал заявление об увольнении по собственному желанию и отправился на фабрику детских игрушек. Это несерьёзное предприятие жалось между настоящих заводов на дальней окраине Мухачинска. Сначала я сунулся в отдел кадров, но начальник отдела кадров отфутболил меня к директору фабрики. Мне повезло – директор был на месте и не занят. Пожилая дородная секретарша – вся организация знала, что она приходится директору свекровью – справилась по телефону обо мне у своего важного зятя и разрешила войти в святая святых фабрики.
Директора звали товарищ Кулиев. Аббас-Мирза Абдул-Гуссейн оглы Кулиев. Он приехал в Мухачинск из Баку, говорил с сильным акцентом, вид имел кислый, смотрел хмуро и что у него творится в голове было непонятно. Впрочем, товарищ Кулиев относился ко мне хорошо. Может быть, потому что, не считая свекрови, я, единственный на фабрике, произносил его имя-отчество без запинки.
В просторной святая святых царила тишина и сумрак, словно в закрытом на ночь спортзале. На стене скучал Ленин в рамке. Табличка на письменном столе директора предупреждала: «Курить можно. Денег нет!» Как бы подтверждая, что табличка не врёт, под орлиным носом товарища Кулиева дымилась папироса, наполняя кабинет синим туманом.
Многие кавказцы отращивают себе такую густую растительность на лице, что в ней можно устанавливать мышеловки, но наш директор предпочитал гладко бриться. Несуществующие усы не смогли скрыть от меня его улыбку – вымученную, как у человека, страдающего от геморроя. Протянув заявление товарищу Кулиеву, я присел на стул и тоже закурил.
Родители не курили, брат и друзья не курили, а я пристрастился к этой пагубной привычке во время экзаменов на аттестат зрелости. В школьные годы пару раз побаловался с пацанами, но мне не понравилось. Табачный дым вызывал кашель, и в чём прелесть курева я тогда не понял. В последнее лето детства мы собирались после каждого экзамена за школой, в тени раскидистых тополей. Кто-нибудь из пацанов доставал из кармана пачку сигарет и пускал по кругу. Мы стояли под тополями, пускали с важным видом дым в небо и казались самим себе взрослыми людьми. Очень скоро мне стало неудобно курить чужие сигареты, и я впервые в жизни купил это зелье. Но когда оно у тебя есть, ты обязательно начнёшь курить больше. Однажды я закурил не в компании одноклассников, а один. Потом ещё раз, и ещё… Через короткое время я вдруг обнаружил, что уже не могу обойтись без ежечасного вдыхания горькой отравы. Ну вот и всё – приплыл. Отныне не я решал, курить мне или нет. Отныне я был рабом табака. Впрочем, к увольнению с фабрики детских игрушек курение отношения не имело.
Товарищ Кулиев прочитал моё заявление с таким трудом, словно он учился грамоте на самокрутках из газеты. Потом он нахмурил сросшиеся на переносице брови, прочистил горло и заговорил горячим, как струя кипятка, голосом:
– Ты комсомолец, дорогой?
– Нет.
Я сказал правду. Это было невероятно, но факт. Я – единственный старшеклассник во всей школе – избежал приёма в комсомол. На все предложения комсорга я отвечал, изо всех сил изображая настолько больного юношу, что, казалось, только лучшие здравницы Крыма и Черноморского побережья Кавказа смогут поставить меня на ноги и то вряд ли:
– Считаю себя недостойным. Я слишком слаб и болен, чтобы приносить пользу комсомолу, а балластом мне быть стыдно.
В моём отдельном случае пропаганда ВЛКСМ, как организации, в которой состоят лучшие из лучших представители советской молодёжи, сыграла против себя самой. На моё признание у комсорга просто не находилось аргументов. Он попытался меня убедить в том, что я не так уж и плох, но я не сдавался:
– Не надо меня обманывать. Зачем сластить горькую пилюлю? У меня близорукость, плоскостопие и сколиоз – похоже, я долго не протяну. К тому же плохо учусь, нарушаю дисциплину, не знаю наших покорителей космоса, кроме Юрия Гагарина, конечно. Значит, я недостоин быть среди молодых строителей коммунизма. Мне нужно много работать над собой. Делать утреннюю зарядку, заниматься закаливанием и лучше питаться.
Роль смертельно больного юноши мне прекрасно удавалась. В общем, повезло. Школу я смог закончить без комсомольского билета, а после школы всем стало на меня наплевать.
– Вай! Как так – не комсомолец? – недоверчиво произнёс директор. – Ладно, пусть, но ты же советский человек! Даже некомсомолец должен быть в курсе, какое сейчас сложное международное положение. Наша родина в кольце врагов! И ты в такое тревожное время хочешь уволиться?
Товарищ Кулиев так укоризненно посмотрел на меня, как будто я дезертирую с передовой. Я ответил ему взглядом, в котором укоризны, по моим расчётам, должно было быть в два раза больше.
– Поймите, Аббас-Мирза Абдул-Гуссейнович. Я хочу быть гитаристом.
– И ты пойми, дорогой. Гитаристов много. Они как гравий на стройке, а хороший художник-оформитель редкость. Он как алмаз. Брильянт! Передумай, а?
– Не передумаю.
Я демонстративно поднял глаза и уставился на Ленина. Ильич делал вид, что наши дела его не касаются. Наступила мёртвая тишина. Мёртвая тишина владела кабинетом некоторое время. Наконец вздохнув, директор чиркнул авторучкой на моём заявлении.
– Ну, иди, Паганини!

Наша учёба в музыкальном училище началась со сбора моркови на совхозных полях. Обычная советская практика. Каждую осень по всей стране начиналась битва за урожай. На неё мобилизовывали всех, кто мог носить оружие: лопаты, ведра, мешки. Студенты-музыканты не были исключением. По утрам учащиеся всех курсов собирались перед музучилищем. Их ждали автобусы, расписанные ободряющими лозунгами: «Мы к коммунизму держим путь!», «Наша цель – коммунизм», «Кто не работает – тот не ест» и тому подобными. Погрузив в автобусы, бесплатную рабсилу везли в совхоз.
Отработав один день в качестве морковоуборочного комбайна, Агафон потерял интерес к сельскому хозяйству и отправился в поликлинику. Терапевт выдал ему справку, освобождающую от работы на свежем воздухе. Позавидовав брату, я тоже обзавёлся такой же справкой. Мы хотели сделать, как лучше, а получилось, как всегда. Когда на следующий день мы предъявили наши справки руководителю отработки – здоровому мужику с физиономией торговца ненавистью к лодырям – он направил Агафона на ремонт Центральной детской музыкальной школы.
– Вчера директор училища решил, что все вокалисты будут проходить отработку на стройке. Голоса необходимо беречь. В поле вокалисты могут простудиться, а в школе все работы идут внутри здания, – монотонно, словно радиоточка, вещал руководитель отработки.
– А я? – задал я вопрос.
Руководитель отработки строго посмотрел на меня глазами цвета самурайского меча.
– Ну и ты поработаешь с ними, раз тебе тоже нельзя на улице.
Центральная детская музыкальная школа располагалась в двухэтажном особняке дореволюционной постройки. Двор был завален стройматериалами и мусором. На втором этаже окна без стёкол прикрывал большой кумачовый плакат «Наш девиз – эффективность, качество, темпы!». Нас с Агафоном принял невыносимо помятый, как всегда бывает после получки, бригадир строителей, который был совсем не рад тому, что ему на шею повесили ещё двух бесполезных студентов.
– Ты с какого отделения? – буркнул он Агафону утробным басом, когда мы объяснили, что забрели на стройку не по ошибке и не в поисках туалета.
– С вокального.
– Ага? Не подфартило тебе, сынок. На вокальном самые бездельники-то и учатся.
Слова бригадира пропали зря. Агафон раскаяния не выказал. Молча выслушав указания и наставления нашего временного начальника, мы отправились знакомиться с ребятами из музучилища. Весёлый девичий смех подсказал нам, куда идти. Поднявшись по полуразрушенной лестнице без перил на второй этаж, мы заглянули в одну из комнат. Там на грязном полу сидели несколько парней и девчонок в заляпанных извёсткой спецовках и уплетали жёлтые дыни. Этих ребят мы не знали. На уборке моркови мы с братом держались вместе и успели познакомиться лишь с парочкой гитаристов старших курсов: Мишей Мухамедьяровым и Толиком Родиным.
– Привет всем, – сказал я, входя. Агафон следовал за мной.
– Ого, какой французик! – заметила красивая тёмненькая девушка с косичками, дерзко разглядывая Агафона. Остальные девчонки захихикали. Мне они все показались симпатичными, но тёмненькая была самой интересной. Чёткий овал лица, большие орехово-карие глаза, безукоризненно прямой носик, милый ротик арочкой с прелестными пухленькими губками. Агафон зарумянился. Он рос юношей скромным, почти без опыта общения с женским полом. Мама и одноклассницы не считаются.
– Я – Вадим, – представился я, присаживаясь рядом с тёмненькой озорницей.
– А я – Виолетта, – она протянула мне дольку дыни, улыбаясь улыбкой Евы, угощающей Адама райским яблочком. – Дыню любишь?


3. Осенняя рапсодия
Мухачинск был убийственно серым городом. Серый дым из заводских труб в сером небе, серый снег, серая вода реки Мухачи, памятник Ленину из серого гранита на центральной площади, серые панельные пяти- и девятиэтажные жилые коробки, серый асфальт, серые физиономии, мысли и чувства аборигенов. В Мухачинске можно было разглядеть не пятьдесят оттенков серого, а все сто пятьдесят. В богатую палитру серого цвета добавляли немного другой краски лишь многочисленные кумачовые плакаты и транспаранты, указывающие мухачинцам путь в светлое будущее. Или, скорее, светло-серое. Эти плакаты и транспаранты были не просто изображениями. Они были голосами, которые криками, шёпотом и даже молчанием требовали, чтобы их слушали. Но мы с Агафоном не обращали внимания на голоса транспарантов. Мы слушали музыку.
Агафон целыми днями пропадал у своего Макса, а я занимался у вечно простуженной Тани-гитаристки. Оказалось, что кроме специальности гитаристы изучают много других предметов: музлитературу, сольфеджио, фортепиано… И, разумеется, царицу всех наук физкультуру. С братом мы виделись только вечером, наскоро делились новостями и ложились спать. В клуб «Автомобилист» мы больше не ездили, с Добриком изредка перезванивались, а у Лёки телефона не было.

Кроме меня, у Тани-гитаристки обучались ещё три студента: выпускник Миша Мухамедьяров, третьекурсник Толик Родин и второкурсник Сергей Сергеевич Сергеев. Муха был прост и ясен, как гранёный стакан. С первых же минут общения с ним становилось понятно, что он относится к людям «нет, но». Есть такая особенная категория людей. На каждую фразу, обращённую к ним, они всегда отвечают: «Нет, но…» Среди людей «нет, но» существует подгруппа: люди «да, но…» Эти на каждую фразу, обращённую к ним, всегда отвечают: «Да, но…» Муха был сочетанием обеих этих разновидностей.
Толик был не так прост и ясен, как Муха. Он явился в Мухачинск прямо из сугробов Магаданской области. Ему не повезло родиться в заснеженном Сусумане, ставшим всесоюзным пугалом благодаря сталинским лагерям, золотодобывающим предприятиям и диким морозам. В своём холодном краю отцов Толик успел совершить целых три подвига: родиться, закончить школу и сбежать с вечной мерзлоты на Южный Урал.
Надо прямо сказать, что Толик был не столько гитаристом, сколько поэтом. Он кропал лирические вирши. Это была его тайна, о которой знали все на свете, кроме Тани-гитаристки. Под строжайшим секретом Толик рассказал мне, что летом ездил в Москву в Литературный институт имени Горького к земляку, который учился на подготовительном курсе. Земляк тоже сочинял стихи, а в свободное от творчества время собирал дельтаплан, который прятал под кроватью в институтской общаге от всевидящего ока комендантши. Наш начинающий поэт хотел показать свои шедевры настоящему мастеру рифмованных слов. Правда, шедевры Толика корифей рифмы не оценил по достоинству, поэтому он, обидевшись на весь официальный литературный мир, вернулся в Мухачинск и ушёл со своими шедеврами в подполье.
Сергей Сергеевич Сергеев (наверное, у него в роду было принято зло шутить над сыновьями) был совсем не прост и совершенно непонятен молодому здоровому разуму. Для студента он был староват – ему уже стукнуло шестьдесят пять. Когда я первый раз встретил его у Тани-гитаристки, я подумал, что это тренькает её дедушка, впадающий в маразм. Сергей Сергеевич всю жизнь проработал вахтёром, но с детства мечтал играть на гитаре. Когда он вышел на пенсию, то почему-то решил, что пришло время исполнить свою мечту. Сергей Сергеевич поехал в Москву в министерство образования и добился разрешения на поступление в музучилище. Как Сергей Сергеевич сдавал вступительные экзамены – история не сохранила, как не сохранила многих других кошмарных событий, но из уважения к его возрасту и упорству великовозрастного абитуриента приняли. Никто из преподавателей не захотел связываться с сумасшедшим стариком, поэтому его сбагрили самому молодому – Тане-гитаристке.
Кроме солидного возраста, у Сергея Сергеевича был ещё один небольшой недостаток – он страдал шизофренией. Об этом мне под большим секретом рассказала Таня-гитаристка. Шизофрения Сергея Сергеевича имела график и наглядное выражение. Раз в полгода домашние заставали его за сортировкой одежды. С задумчивым видом Сергей Сергеевич вынимал из шкафа предметы туалета, бормоча: «Этот костюм ещё годится, а этот пора на помойку. Это пальто я буду носить, а эту куртку выкину…» Обычно в том, что человек приводит свой гардероб в порядок, нет ничего странного, но Сергей Сергеевич определял на помойку совершенно новые вещи, а оставлял старьё. Это был верный признак того, что для Сергея Сергеевича пора вызывать специализированную скорую помощь. Скорая забирала своего постоянного клиента в психиатрическую лечебницу, где его быстро снова ставили в строй и возвращали домой. А через полгода всё повторялось. Вдобавок к возрасту и шизофрении, Сергей Сергеевич обладал неприятной внешностью. Лысая змеиная голова с лицом лауреата премии Дарвина, брезгливый тонкогубый рот, мурлычущий себе под нос то меланхоличную, то весёлую мелодию, непрямой, скрытный взгляд мутных глаз, гадкий смешок. В общем, псих.

Виолетту с вокального отделения я изредка встречал во время пауз в коридорах музучилища или в столовой. Кормили, кстати сказать, там отвратительно. Завидев друг друга, мы улыбались, но не больше. Она ко мне не подходила, а я робел. Как рассказывал Агафон, Виолетта была училищной звездой. Она обладала колоратурным сопрано редкой красоты и силы. Виолетта училась на последнем курсе, и педагоги прочили ей блестящую карьеру. Красавицу ждали консерватория, Большой театр, международные вокальные конкурсы, толпы поклонников с огромными букетами роз, мировая слава. Занималась она у Мелиты Александровны Бабаджановой – единственной женщины среди преподавателей вокала.
Мелита Александровна была человеком крайне своеобразным даже для деятелей искусства. Уроженка гортанно-горячего Тбилиси. На прохладном Урале её кавказские претензии на неординарность имели отличные шансы. Характер, такой же непредсказуемый и взрывной, как у плавающей мины, осложняло полное отсутствие чувства юмора. Необъятная грудь, дерзко вздымающая шерстяную кофту, будто два верблюжьих горба, пересаженных безумным хирургом не туда, куда надо. Массивный нос, больше напоминающий клюв. Чёрные глаза, полные бушующего пламени.
Девчонки с вокального жаловались, что Мелита Александровна вела неусыпный контроль за своими студентками. Подобно настоятельнице женского монастыря, она старалась быть полностью в курсе их личной жизни. Кто, где, когда и с кем. Правда, не совсем хорошо владея русским языком, Мелита Александровна иногда допускала промахи, которые навечно оставались в училищном эпосе. Так однажды вечером она позвонила домой одной из своих студенток. На свою беду трубку взяла мама девушки. Узнав, что студентки нет дома, Мелита Александровна сердито выпалила: «А вы знаете, что ваша дочь гулящая?» С бедной мамой чуть не случился сердечный приступ. К счастью, быстро выяснилось, что Мелита Александровна не имела ввиду ничего плохого. Просто, по её мнению, студентка слишком много гуляла, вместо того чтобы заниматься.


4. Траурный марш
Накануне того рокового дня я сидел дома, ел кислое яблоко и смотрел в окно. Зимой в Мухачинске яблоки не продавали, но мама припрятала одно из новогоднего подарка, который принёс папа из университета. Мама припрятала, но Агафон нашёл (в отличие от меня, он всегда находил все мамины заначки – был у него такой дар) и перепрятал, а я случайно наткнулся на это яблоко у него под подушкой. Так что я сидел, ел это маленькое сморщенное кислое яблочко и смотрел, как падает снег. Сначала появились отдельные снежинки, потом повалили густые хлопья, и скоро землю накрыло пушистое белое одеяло. Я был один. Папа и мама ушли в гости. Агафон ещё не вернулся из музучилища. Телефонный звонок оторвал меня от созерцания зимы. Звонил Добрик.
– Привет, друг! Что делаешь?
– Ничего не делаешь. Сижу, в носу ковыряю.
– Слушай, а не засиделись ли мы в сёдлах? Завтра же старый Новый год. У меня появилась отличная идея. А давайте завтра вечером всей нашей компанией соберёмся у меня? Устроим сами себе Варфоломеевскую ночь! Лёка тоже не против. Я ему уже сказал.
Добрик жил один. Везёт же людям! У каждого из его родителей имелась собственная квартира. Когда сын вырос, они перебрались в большую, а Добрику оставили полуторку в серой (ну, естественно!) пятиэтажке. В ней он и жил, меняя подружек каждый месяц. Как только очередная пассия начинала мыть полы, наводить порядок на кухне, рыться в скопищах его бумаг и отпускать Добрику замечания насчёт брошенных где попало вещей, он становился жестоким, как красный кхмер, и немедленно расставался с непрошенной хозяюшкой. Через несколько дней порядок в квартире наводила уже другая пассия. Вообще-то Добрик не обладал сильным характером, но свято держался правила: в этом доме хозяин он. И если он однажды постановил, что тонкий слой пыли не мешает радоваться жизни, то никто не имеет права портить ему эту радость.
– Ты прав – отличная идея, – оживился я. – Мы же уже сто лет не собирались. Я за.
– Тогда я и девчонок позову, – пообещал Добрик, – а то я в данный момент опять в эпицентре борьбы за власть в своей квартире. Еле выгнал вчера ту рыжую. Помнишь её?
– Не помню. Так мы договорились насчёт завтра?
– Конечно. С тебя колбаса, а Лёка достанет «Рябину на коньяке».
– «Рябина на коньяке» звучит дорого. А не лучше ли взять пива?
– Не лучше. Наше пиво – моча. И пацаны пивом организм не обманут, и девчонки предпочитают «Рябину». Уж я-то знаю.
В нашем ВИА каждый обладал собственными связями в непростом мире советской торговли. Лёкина мать работала в винном магазине, поэтому двоюродный брат стабильно снабжал нас «Рябиной на коньяке». А я случайно познакомился с Валерой Соплёй – грузчиком из гастронома «Профессорский». Соплёй Валеру прозвали за то, что у него под носом всегда блестела «сабля». Отчего-то он сразу проникся ко мне симпатией. Как иронизировал Агафон – встретил родственную душу. Хотя Валера Сопля был дегенератом со справкой, зато он имел прямой доступ к дефицитной колбасе, поэтому с ним стоило дружить. Ну и какое-то родство душ, наверное, тоже играло роль.

Дом, в котором находилась квартира Добрика, производил безобидное впечатление. Просто большой сарай, возведённый из производственных отходов бетонного завода. Покрашенные тоскливой коричневой краской подъездные двери были вечно распахнуты настежь, лавочки раскурочены, в подъездах тянуло помочиться. Другими словами, при взгляде со двора дому Добрика не хватало совсем немного, чтобы выглядеть трущобой. Фасад со стороны улицы выглядел более успешным, так как первый этаж занимал большой магазин «Дом мебели». Первая буква в слове «мебели» давно не горела, и по вечерам светящаяся надпись создавала у прохожих ошибочное мнение о предназначении этого заведения. Ещё большую путаницу в умы вносил плакат на витрине: «Слава советским женщинам – активным строителям коммунизма!».
Добрик жил на последнем этаже в стандартной полуторке: совмещённый санузел, крошечная кухонька, прямоугольная комната с одиноким окошком и балконной дверью, потолки высотой с торшер, бледные обои в узкую полосочку. Мы с Агафоном вскарабкались на пятый этаж, и я нажал кнопку звонка. Дверь открыл Лёка. К моему изумлению, без барабанных палочек.
– А где наш каменный фаллос? – спросил я двоюродного брата, раздеваясь в микроскопическом коридорчике.
– Ты про Добрика? Поехал за девчонками. Будет с минуты на минуту. Вы колбасу притаранили?
Агафон передал Лёке палку докторской колбасы – результат моего сегодняшнего посещения гастронома «Профессорский» с заднего крыльца – и мы прошли в комнату. В комнате было не сказать, чтобы ужас, как хорошо, но не хуже, чем у людей: на стене ковёр, на полу половички, телевизор на длинных ножках, диван-книжка, раздвижной стол, четыре стула, сервант с посудой, шифоньер с тряпьём и книжный шкаф. Оригинальности придавала бас-гитара с длинным грифом, висящая на гвоздике, проволочный пюпитр, валяющийся в углу, и стопка нот толщиной с коробку из-под обуви, лежащая на телевизоре. Когда мы начали заниматься у Владимира Михайловича, он сразу нас предупредил, что электрогитары нельзя хранить в горизонтальном положение. Их пластиковые грифы легко сгибаются. Впрочем, Добрик иногда оставлял свою гитару на полу или на столе, но каждый раз бывал наказан за своё легкомыслие.
Я опустился на потёртый диван и расслабился. Агафон и Лёка разговорились – давно не виделись. Агафон наскоро перечислил то, что он не любил: сырой лук и варёную свёклу, колючие одеяла и кинофильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром!» на Новый год, валенки и веники, негров и расистов, и ещё массу вещей, а затем принялся рассказывать Лёке об учёбе на вокальном отделении. Он вкратце остановился на Максе и аккомпаниаторше Любови Айзиковне и долго распространялся о правильном дыхании, связках, и ноте ля. Под настроение брат становился болтливее парикмахера. Он начинал говорить с такой бешеной скоростью, с какой говорят только на Урале.
В дверь позвонили. Лёка побежал открывать. Слышно было, как хлопнула входная дверь, и из коридора донёсся радостный голос нашего двоюродного брата:
– Это Добрик с девчонками!
Лёка замолчал, зато стало слышно девчачье хихиканье, подначивания, взвизги. Первым на пороге появился Добрик. Получив мощный толчок в спину, он влетел в комнату. Задыхаясь от смеха, Добрик свалился на диван. Рот до ушей, глаза – выпученные шары, как у финиширующего рысака, нос величиной с морду этого рысака, шапка непокорённых ни одной расчёской вьющихся волос. Но вообще-то он нравился девушкам. Следом за Добриком тяжёлой поступью шествовали пять юных фей, раскрасневшихся, взъерошенных, возбуждённых, с лицами, не предвещающими ничего хорошего. Дружелюбия в феях было не больше, чем в охотниках на тигров. Но, несмотря на грозный вид, они сразу изменили скучный облик комнаты к лучшему.
– Добрячок, сейчас же прекрати беситься, а то хуже будет! – пригрозила хохочущему Добрику одна из фей. – Ну как ребёнок!
Девица была невысокой, коренастой, скуластой, с полным отсутствием талии, как у поросячьей туши, в общем, непривлекательной. Она ступала короткими ножками так, будто только что слезла с лошади, а низкий пронзительно-хриплый голос гудел, словно пароходная сирена в тумане. Несмотря на то, что девица принарядилась и накрасилась, результат её усилий был равен нулю. Напрасно она маскировалась под женщину. Косметика шла ей не больше, чем черепахе. И жуткий одеколон. Похоже, что «Цветочный». Один мой одноклассник во время службы в армии попробовал этот одеколон в Новый год на вкус и не одобрил. Особенно послевкусие. «Больше никогда в жизни!» – гласил его вердикт.
– Бесполезняк разговаривать с этим оболтусом, – заметила другая фея – антипод первой. Эта девица была высокой, стройной, светловолосой, голубоглазой, с розовой, как ветчина, кожей, и неподвижным бледным лицом, чьи строгие классические черты были подобны гипсовой посмертной маске древней гречанки.
Добрик перестал хохотать и проговорил, обращаясь к непривлекательной фее:
– Анара Фархадовна, рыбка, ну пожалуйста, не будь занудой. Здесь же не комсомольское собрание. Это собрание моих друзей. Вливайся!
Анара Фархадовна, которой на вид было не больше двадцати пяти лет, прогудела:
– Всем бобра, человеки!
Добрик бодро вскочил с дивана и, засунув руки глубоко в карманы, гоголем прошёлся по комнате.
– Знакомьтесь, пацаны. Анара Фархадовна – лучший цветок в букете нашего пединститута. Лидер, староста курса, до института работала в райкоме комсомола, а сейчас старшая пионервожатая в той же школе, что и я, и вообще крайне положительный человек. В общем, как говорится, комсомолка, спортсменка и просто красавица. Юлька – училка физкультуры в нашей школе и моя бывшая одноклассница, а Жанна и Яна – Юлькины подруги.
Бесцветная Юлька выслушала Добрика без всякого выражения на гипсовом лице. Кудрявая брюнетка Жанна улыбнулась. Улыбка у неё оказалась ослепительной. Она исправила негативное впечатление от острого носищи торчком. Улыбаясь, Жанна совершенно преображалась. Слишком длинный нос куда-то исчезал, и она становилась настоящей красавицей – вы видели только красивой формы вишнёвый рот с двумя рядами зубов-жемчужен. А так ничего особенного – вертлявая буратинистая пигалица, худая как скелет, с шеей, запястьями, бёдрами и икрами Кощея Бессмертного. Моя мама называла таких девчонок селёдками.
Яна помахала нам рукой. Из трёх подружек она была самой яркой. Золотистая блондинка ниже среднего роста с ладной фигуркой и узлом густых волос на затылке красивой головы. Глаза фиалкового цвета с весёлыми огоньками, капризно выгнутые губы и милая ямочка на щеке. Настоящая принцесса на горошине. В Средние века на таких принцесс можно было наткнуться в каждом приличном замке. Они обычно выглядывали из самой высокой башни, высматривая принца на белом коне.
– А я Настюша Полякова, работаю в детском саду воспитательницей, – напевно сказала четвёртая фея. В глаза бросалось её крупное телосложение – настолько крупное, что я не рискнул бы держать её на своих коленях. Широкие, как горный склон, плечи, пышная грудь, могучие бёдра. Настоящая богиня плодородия. В общем, всё было при ней, но рядом с такой роскошной женщиной парень нормальных габаритов невольно чувствовал себя её любимым пупсиком. Другой отличительной чертой внешности Настюши Поляковой была тёмненькая полоска усов над верхней губой, словно чёлка первоклассника, съехавшая со лба под нос. Я ненавижу усы у женщин, поэтому Настюша Полякова сразу стала мне несимпатична, несмотря на стать и приятный певучий голос.
– Птички мои, пора начинать веселье, – воскликнул Добрик. – До Нового года осталось всего четыре часа!
Парни раздвинули стол, девушки постелили скатерть, и подготовка к торжеству вошла в заключительную фазу. Анара раздавала указания. Добрик и Лёка таскали с кухни посуду. Агафон молча резал колбасу, страдальчески согнув спину. Желания заводить и поддерживать разговор с девчонками у него всегда находилось не больше, чем у водителя троллейбуса с пассажирами. Я не увидел себе места на этом празднике жизни, поэтому накинул пальто, надел свои зимние ботинки Мухачинской обувной фабрики, в которых можно было без ремонта дойти до Пекина, и вышел на балкон покурить.
К концу дня подморозило. Тяжёлое тёмное небо давило на городские здания, как океанская толща на утонувшие корабли. Из-за едкой дымки, висевшей в воздухе, словно скопление отлетевших душ, звёзд было не разглядеть. Серый снег, истоптанный сотнями ног, поблёскивал в свете уличных фонарей. Противно пахло химией. Обычный январский вечер в Мухачинске.
Едва я полез в карман за сигаретами, как балконная дверь приоткрылась, и в щель пролезла Анара.
– Ничего, если я нарушу твою личную зону?
– Ничего. Всё равно я собирался броситься с балкона.
– А чего не бросаешься? – издала короткий гудок в тумане бывший комсомольский работник.
– Да вот решил напоследок выкурить сигарету и мне показалось, что жизнь-то налаживается. Но это было ещё до того, как здесь появилась ты.
– А ты прикольный, – прогудела Анара своим пароходным голосом. – Хочешь угощу хорошей сигареткой? Извини, забыла твоё имя. У меня целая пачка болгарских, пора распечатать.
– Вадим.
Я взял у непривлекательной девицы сигарету, она сунула в рот свою. Я поднёс ей огонь. Она, умело прикрывая сложенными ладонями спичку от ветра, прикурила.
– Спасибо, Вадик.
– Не за что. Травись.
Мы замолчали. В соседних квартирах тоже гуляли. Оттуда были слышны взрывы хохота и музыка. Я курил, окутываясь облачками синего дыма, смешанного с паром от дыхания. Анара глубоко затягивалась с упорством человека, поставившего своей целью заработать рак лёгких, и стряхивала пепел в темноту. Видимо, она была уверена, что в этот поздний час под балконом не окажется прохожих. Или ей было всё равно. Из двери высунулась лохматая голова Добрика.
– Ну, где вы там, куряки? Идите уже к столу.
Кинув окурки на головы вероятных прохожих, мы с Анарой вернулись в комнату. В тепле у меня сразу же запотели очки. Это вечная проблема очкариков зимой.
– Я принесла бутылку водки, – сообщила Жанна. – Специально для мальчиков.
Ослепительно улыбаясь, Жанна указала на бутылку «Пшеничной».
– Вот это правильно! – обрадовался Добрик. – Мальчиков водка освежает. А специально для девочек у нас есть «Рябина на коньяке». Лёка, барабанный бой! Где твои барабанные палочки? Нету? Тогда доставай «Рябину»!
Пока Добрик облизывал глазами водку, Лёка выставил на стол четыре бутылки рябиновой настойки – свой вклад во встречу старого Нового года. При этом у двоюродного брата был такой торжествующий вид, словно он – Генрих Шлиман, нашедший четыре амфоры с божественной амброзией на раскопках Трои. Впрочем, Шлиман вряд ли смог бы добыть «Рябину на коньяке» в Мухачинске.
Добрик энергично наполнил рюмки всем, кроме Агафона, и понеслось. Тосты, анекдоты, смех… Кто-то включил телевизор. Передавали концерт итальянской эстрады. Праздник забурлил. Сделав погромче звук и выключив свет, Жанна, Яна, Юлька, Добрик и Лёка устроили дискотеку при лунном свете. Настюша Полякова выковыряла меня из-за стола и тоже вытащила на танцпол. В комнате стало шумно и весело, как в собачьем вольере. Веселье не перебило даже появление Светки – старшей сестры Лёки и нашей с Агафоном двоюродной сестры. Светка училась в Мухачинском институте культуры на детского хореографа и вела танцевальный кружок в той же школе, где работали Добрик, Анара и Юлька. Это Добрик замолвил за неё словечко перед директрисой. Светка ещё в детстве выполнила норматив кандидата в мастера спорта по художественной гимнастике. Потом её тренер сказала, что Светка в спорте достигла своего потолка, и тетя Люся отдала её в танцевальную школу при Дворце пионеров. Танцевать Светке понравилось, поэтому после окончания школы она поступила в институт культуры. Мы с Агафоном мало общались со своей двоюродной сестрой. Разный пол, разный возраст, разные интересы. А вот Лёка был очень близок с ней. И Светка его любила, нянчилась с ним, баловала, прощала его детские гадости. Лёка был для неё что-то вроде любимой куклы.
Постепенно спиртного становилось всё меньше, а девушки становились всё краше, несмотря на темноту. Время летело незаметно, но до полуночи я всё-таки не досидел. Последнее, что осталось у меня в памяти – пустая бутылка «Пшеничной», сама собой шатающаяся на испачканной скатерти, подобно пьянице на заплёванном тротуаре.

Страх когтями царапал мне сердце. Вокруг сгущались какие-то пятна крайне мрачного оттенка. Пятна кружили, издавая невнятные звуки – жуткий шёпот из ниоткуда, от которого дыбом вставали волосы. Это люди? Не уверен. Пятна больше напоминали тени умерших. Тёмные призраки без чётких очертаний, взмахивающие широкими руками-крыльями в зловещем танце. Как я ни старался, но не мог разглядеть их и понять, что они говорят.
Тёмные призраки водили свой ужасный хоровод долго. Примерно вечность. Я утомился и уже начал проникаться жалостью к самому себе, как вдруг невнятные звуки сложились в ясные слова. Знакомая пронзительно-хриплая сирена голосила: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, кошка прыгнула в такси!» Анара? Она и тут меня достала! Всё понятно: мне снится кошмар. От сердца отлегло. Эту считалку я выучил в музыкальной школе на уроках сольфеджио:

До, ре, ми, фа, соль, ля, си,
Кошка прыгнула в такси,
Заплатила сто рублей
И поехала в музей,
А весёлые котята
К ней залезли позади
И проехали бесплатно
До, ре, ми, фа, соль, ля, си!

Точно – кошмар. Значит, пора просыпаться. Я с трудом разодрал слипшиеся глаза. В первый момент я решил, что мне начал сниться новый кошмар. Квартиру Добрика заполняли люди в милицейской форме и в штатском. В комнате стояла холодина, так как дверь на балкон была распахнута. На балконе тоже кто-то что-то делал. Оттуда доносилось деловитое бормотание. На улице всё ещё было темно, горели фонари, и валил снег. Я лежал на диване. Подушкой мне служила стопка нот, переместившаяся с телевизора мне под голову. У меня в ногах примостился молодой сержант милиции и со светлой улыбкой на блаженном лице почти беззвучно перебирал четыре толстые струны бас-гитары. Никого из наших видно не было.
– Проспались, молодой человек?
На меня смотрел мужик в расстёгнутом пальто с меховым воротником. Под пальто виднелся мятый костюм. Выдающийся вперёд прямоугольный подбородок, как у американского полисмена с карикатур, придавал ему грозно-тупое выражение. Сцепив пальцы за спиной, отчего он казался таким прямым, будто проглотил аршин, мужик впивался в меня пронизывающим взглядом. То есть, это я так определил бы его взгляд. Я попытался своим затуманенным взглядом повергнуть мужика ниц, но напрасно. Он запросто устоял. Что за неприятный типус!
– Вы кто такой? – хрипло спросил я неприятного типуса. Водка устроила у меня во рту кошачий туалет.
Мужик засунул руку во внутренний карман и долго не вынимал её, словно вслепую пересчитывал там деньги. Наконец он вытащил руку на волю, держа раскрытое удостоверение.
– Следователь Гуртовой Иван Кириллович.
– Откуда и куда следуете, товарищ Гуртовой?
– Шутим? Ещё не протрезвели?
– Просто спросил.
Всем известно, что милиционеры, как и врачи, обладают своеобразным чувством юмора. Их юмор кажется чёрным, если вы его не понимаете, и гораздо чернее, если поймёте. Следователь Гуртовой сразу же доказал, что над своим чувством юмора ему ещё работать и работать. Показав испорченные курением зубы (мне показалось, что эта улыбка была взята напрокат прямо из застенков гестапо), он предупредил:
– Скоро вам станет не до шуток, молодой человек. Вы знакомы с Иссикиновой Анарой Фархадовной?
– Знаком.
– Как давно?
– А сколько сейчас времени?
– Три часа ночи.
Я кое-как подсчитал.
– Тогда я знаком с Анарой примерно семь часов. А что случилось?
Следователь Гуртовой взглянул на наручные часы.
– Сорок пять минут назад гражданка Иссикинова была обнаружена на улице мёртвой.
Словно пружина подбросила меня с дивана. Вот тебе и Варфоломеевская ночь!
– Анара умерла?! Как же это случилось?
Гуртовой кивнул на балконную дверь:
– Очевидно, упала с этого балкона.


Часть вторая. Интерлюдия
Быстро стемнело. Серебряные звёзды усеяли чёрный бархат неба. Сильный ветер раз за разом пытался сорвать с девушки куртку, но она прощала ветру его нахальство. Опьянённая больше морем, которого девушка до сих пор толком не видела, чем выпитой водкой, она брела вдоль берега. Холодные волны, как штурмующее войско, яростно накатывали на берег и, сдавшись, отступали назад. Страшно было представить, сколько тысячелетий продолжается этот штурм. Тысячелетия. Это же бездна времени. А девушке всего двадцать три. Она совсем недавно закончила финансово-экономический и получила распределение к морю. Сокурсники ей завидовали. Повезло. Новые коллеги пригласили на ночную рыбалку. Она согласилась. Ведь это так романтично: ночь, море, звёзды, шум прибоя…
Костёрчик, у которого их компания грелась водкой, крошечным светлячком светил уже далеко за спиной, но девушка этого не замечала. Невероятный простор заворожил её. Здесь чернота неба сливалась с чернотой моря, превращаясь в бесконечную черноту космоса. Угольно-чёрный, холодный космос. Но холод ей был нипочём. Ну и что, что зима? Девушка, выросшая в Сибири, отвечала снисходительной улыбкой коллегам, жалующимся на мороз. Разве это мороз? Море ведь не замерзает.
Девушка прошла ещё немного и только теперь услышала шорох гальки позади себя. Кто-то шёл следом. Кто это может быть? Неужели Серёжка из планового отдела? Девушка обрадовалась. Её усилия обратить на себя его внимание, похоже, увенчались успехом. Иначе зачем бы он пошёл за ней? Хочет остаться наедине? Вот смешной!
Шаги приближались. Девушка зачерпнула ладонью ледяной воды и, дождавшись, когда из тьмы показалась мужская фигура, со смехом плеснула в неё водой.
– Лови!
Это был не Серёжка. Не обращая внимания на брызги, человек с чёрной душой молча схватил девушку за руку и с силой потянул за собой в темноту. Теперь он будет не один. Найдёт любовь и понимание у этой женщины.
Онемев от неожиданности, девушка послушно сделала несколько шагов, но опомнившись упала на колени. Она узнала незнакомца. И немудрено – такого один раз увидишь и никогда не забудешь.
Человек с чёрной душой поволочил девушку по земле. Она почувствовала, как галька больно впивается в тело.
– Что вам от меня надо?
Жуткий ночной пришелец не отвечал. Желудок девушки сжал ледяной кулак ужаса.
– Куда вы меня тащите? Отпустите, дяденька! – собрав все силы, она завизжала: – Помогите! Спасите! На помощь!
Человек с чёрной душой ударил её по губам. Он ошибся. Это не та. От этой несёт спиртным, потом и мочой. «Ну, ничего, – подумал он, – первый блин всегда комом».
Девушка подавилась своим криком. По подбородку потекла горячая жидкость. Мгновение спустя последовал новый удар. На этот раз в затылок. Прилежно наточенным штык-ножом…


5. Испанское фламенко по-уральски
Расследование гибели Анары Иссикиновой велось неторопливо и обстоятельно. Следователь Гуртовой вызывал нас поодиночке, терпеливо выслушивал показания, неотрывно буравя взглядом, потом каждому задавал одни и те же вопросы и отпускал. В следующий раз он собирал в своём прокуренном кабинете двоих или троих из нас, снова терпеливо выслушивал показания, задавал одни и те же вопросы и отпускал. Затем Гуртовой начинал портить нам жизнь сначала. Так постепенно выяснялась картина последних часов жизни Анары.
Я быстро сообразил, что у Гуртового имелась простая, но надёжная, как дубина, версия: беспутная молодёжь перепилась, и Анара нечаянно свалилась с балкона. Покопавшись в прошлом потерпевшей, Гуртовой не нашёл причин, по которым она могла покончить с собой в такое время, в таком месте и таким способом или просто внезапно спятить. Дело оставалось за малым – доказать, что с Анарой произошёл именно несчастный случай.
По ходу следствия я узнал много нового о том, что случилось после того, как я вырубился. Оказывается, сначала я вырубился не полностью. Потеряв сознание, некоторое время я ещё был в состоянии поддерживать разговор и даже блистать остроумием. Видимо, работало подсознание.
Светку к Добрику пригласил Лёка, но она задержалась на занятиях в институте, поэтому пришла последней. Так как Светка была девушкой воспитанной и культурной, она решила не принимать участие в нашей буйной попойке. Да и по возрасту Светка нам не подходила. Далеко за двадцать – почти пенсионерка. Вместе со Светкой ушла и Яна, потому что ей нужно было рано вставать на работу.
После ухода Светки и Яны пьяненькая Настюша Полякова стала оказывать мне знаки внимания, но её невинное кокетство вызвало жгучую ревность у Жанны. Обычная женская реакция на чужие усилия понравиться. Больно задевает даже при полном отсутствии результатов. Своими колкими замечаниями по поводу внешности усатой феи Жанна довела её до слёз. Агафон попытался успокоить рыдающую хмельными слезами Настюшу, но та была безутешна. Праздник был подпорчен. Тогда, по предложению Добрика, кавалеры решили отправить зловредную фею домой, а заодно с ней и Юльку с Анарой. Этого я уже не помнил. По словам остальных, я уже сладко спал на диван.
Проводить фей восвояси поручили единственному трезвому – Агафону. Жанна стала собираться, и тут выяснилось, что нигде нет Анары. Проверили входную дверь – она была закрыта. В прихожей висело Анарино пальто. В санузле заперлась Юлька, на кухне никого. Добрик даже заглянул в шифоньер в надежде, что Анара пошла в туалет и перепутала двери. В шифоньере Анары тоже не было. Расстроенная Настюша Полякова вышла на балкон, затянуться сигареткой, чтобы успокоить нервы. Случайно бросив взгляд вниз, она увидела тёмную фигуру, лежащую на сером снегу. Ввалившись в комнату, Настюша не могла говорить. От ужаса у неё отнялся язык. Она только мычала, как недоенная корова, и тыкала трясущейся рукой в сторону балкона. Лёка первый догадался в чём дело. Он, а за ним Добрик и Жанна, кинулись на улицу. Анара распласталась на тротуаре перед «Домом мебели». Лучший цветок в букете пединститута был мертвее мёртвого. Удар о бордюр расколол ей череп. Обе руки были сломаны и выбиты из плеч. Очевидно, она упала вниз головой. Разумеется, Жанне тут же стало плохо. Сначала её вырвало, затем, закатив глаза, она шлёпнулась острым задом в сугроб и приготовилась окончательно сомлеть. Чтобы привести Жанну в чувство, Добрик и Лёка, матерясь, принялись тереть ей щёки снегом и тёрли до тех пор, пока она не начала материться в ответ. Дело кончилось тем, что Лёка остался сторожить изувеченное тело, а Добрик утащил очухавшуюся Жанну в квартиру и позвонил в милицию.
В результате многодневного труда следователю Гуртовому удалось точно установить лишь один факт: никто не мог сказать, когда Анара вывалилась с балкона. В квартире было темно, оглушительно гремела музыка, народ бесился, орал, прыгал, как семейство шимпанзе, бегал туда-сюда, многие выходили на балкон покурить. Некурящих было трое: Юлька, Добрик и Агафон, но они тоже выскакивали глотнуть свежего воздуха. Ни один из нас не заметил, как Анара прошмыгнула на балкон. Скорее всего, тоже курнуть. Эксперты обнаружили на балконе и под ним немало окурков.
Лёка подтвердил, что Светка и Яна ушли раньше гибели Анары, так как после их ухода Анара просила у него закурить, и Гуртовой потерял к ним всякий интерес. Посторонних свидетелей падения Анары милиция не нашла. Поздний час. Крепкий мороз. Начавшийся снегопад. Ни прохожих, ни страдающих бессонницей соседей. Жители и гости Мухачинска или так же, как и мы, встречали старый Новый год, или спали. В конце концов, когда мне уже стало казаться, что Гуртовой выбрал себе не ту профессию, он закрыл дело о гибели Анары Фархадовны Иссикиновой за отсутствием события преступления.

Пока следователь Гуртовой вёл следствие, занятия в музучилище да и вообще жизнь шли своим чередом. Несмотря на то, что занятия часто заканчивались довольно рано, мы с Агафоном оставались в музучилище до позднего вечера, чтобы в свободном классе позаниматься на пианино. Дома-то у нас инструмента не было. Так продолжалось полгода, пока мама случайно не узнала, что наши соседи по лестничной клетке не прочь продать своё пианино. Это был настоящий подарок судьбы.
С соседями мы дружили. Эти милые старики – Галина Семёновна и Евгений Алексеевич Беккеры – частенько заходили к нам выпить чая и поболтать. Галина Семёновна была в нашем доме личностью легендарной. В восемнадцать лет она добровольцем ушла на фронт, прошла всю войну в батальоне связи, имела награды. Перед каждым Днём Победы Галина Семёновна уезжала в Москву на встречу с однополчанами. После войны бывшая фронтовая связистка закончила пединститут и до пенсии работала в школе учительницей русского языка и литературы. Их квартира была заполнена хрустальными вазами – подарками учеников своей классной руководительнице на Восьмое марта. За годы педагогической деятельности у Галины Семёновны накопилось так много ваз, что, если бы не социалистический строй, она запросто могла бы открыть магазин хрустальной посуды.
Евгений Алексеевич был моложе жены на пять лет. Этот человек имел одно важное отличие от местного населения – он был поволжским немцем. Наш папа и Евгений Алексеевич могли часами тосковать по-немецки о своей малой родине, сидя на кухне за стаканом чая.
В своё время соседи купили пианино для дочери. Евгений Алексеевич мечтал, что Валя станет музыкантом. Но, честно говоря, Валя не оправдала надежд. Она была дочерью Галины Семёновны от первого брака и не очень ладила с отчимом. Нам через стенку было слышно, как она закатывала ему истерики: мол, выросту, поступлю в пединститут, как мамка, потом выйду замуж и уеду подальше от тебя, вот! Далеко-далеко уеду – в другой район Мухачинска, вот! В конце концов, пианино замолчало и превратилось в подставку для хрустальных ваз.
Семья Беккеров жила скромно, поэтому Галину Семёновну обрадовало предложение нашей мамы продать нам молчащее пианино. А Валя даже захлопала в ладоши.
– Только заберите пианино, когда Евгения не будет дома, – поставила условие Галина Семёновна. – Боюсь, он расстроится.
Так мы и сделали. Утром к нам примчалась галопом Валя с сообщением, что Евгений Алексеевич уехал на работу. Под охи и вздохи Галины Семёновны мы втроём с папой и Агафоном перетащили тяжеленную бандуру в свою квартиру. Валя передала нам большущие, как китайские словари, сборники фортепианных произведений для музыкальной школы и, лучась от счастья, захлопнула дверь.
Вопрос с пианино был решён, но оставалась ещё одна проблема. Мне была необходима другая гитара.
– У гитариста всё должно быть прекрасно: и способности, и преподаватель, и гитара, – заявила Таня-гитаристка на первом же занятии. – Кто сказал?
– Чехов?
– Нет, я.
В мухачинских магазинах прекрасные гитары не продавали. Там время от времени появлялись лишь корявые поделки какой-то мебельной фабрики, скрипящие и стонущие, как ворота на кладбище, но эти свежесрубленные, по определению Тани-гитаристки, гитары вызывали у неё только глубочайшее презрение. Сама она играла на чудесном инструменте, созданном в Испании одним корифеем гитарного дела. Таня-гитаристка изводила меня своими требованиями всю осень. Я не знал, как мне быть, но моя мучительница меня же и выручила. Однажды она принесла на урок новенькую концертную гитару ГДРовской фирмы «Музима». Сверкающая свежим лаком, с удобным грифом, нежными, певучими нейлоновыми струнами и божественным звуком гитара мгновенно очаровала меня. Разумеется, за эту волшебную вещь я был готов продать свою душу дьяволу или даже вступить в комсомол, но приносить такую ужасную жертву не понадобилось. После серьёзного разговора на кухне родители отдали мне все свои сбережения, и на следующий день я стал обладателем «Музимы».
Внимательно рассмотрев мою новую гитару и по очереди опробовав её, ученики Тани-гитаристки дружно принялись мне завидовать чёрной завистью. Вернее, завидовали Муха и Сергей Сергеевич. Толик пребывал в своём поэтическом измерении, в которое информация из нашего музыкального пробивалась с большим трудом.
В общем, жизнь кое-как наладилась и только следователь Гуртовой, постоянно присылающий повестки на допрос, не давал нам забыть о страшном происшествии с Анарой. Юльку, Жанну, Яну и Настюшу Полякову мы видели лишь в милиции. Ни у кого из нас, кроме Добрика, не было желания встречаться с ними вне кабинета Гуртового. Один Добрик захороводился с Юлькой, но Лёка был уверен, что вскоре неизбежно наступит ситуация, которую двоюродный брат цинично называл: «прошла любовь, и титьки набок».

Однажды на занятии Таня-гитаристка гнусаво объявила, что вскоре в Мухачинске состоится областной смотр-конкурс художественной самодеятельности. Железнодорожное депо делегирует на смотр трио, состоящее из двух гитар и виолончели. Так как приличной самодеятельности у железнодорожников нет, а красиво отчитаться надо, то музучилище одолжило им своё трио. Гитары – это я и сама Таня, а виолончель – какая-то четверокурсница со струнного. Смотр будет проходить в Доме культуры свинцово-цинкового завода. Сначала планируется концерт из двух отделений в актовом зале ДК, затем награждение победителей, а вечером дискотека для участников смотра. Денёк обещал быть насыщенным.
Я гордился тем, что моя преподавательница выбрала меня-первокурсника своим партнёром. Гордился, но и был испуган. Ответственность-то какая, ёлы-палы! На мой вопрос о произведении, которое мы исполним на концерте, Таня-гитаристка, недолго думая, предложила «Торремолинос», обогащённый пронзительным звучанием виолончели. У меня отлегло от сердца. С чем-чем, а с «Торремолиносом» я уж как-нибудь справлюсь.
Третьим участником нашего маленького музыкального коллектива оказалась вяловатая девушка-кнопка азиатской внешности. Со своей виолончелью она обращалась так трепетно, словно это была самая большая скрипка Страдивари. Мы провели несколько репетиций и удостоверились, что хорошо понимаем друг друга. Вяловатая кнопка играла так же, как вела себя – неторопливо, сдержанно и чуть отстранённо, но именно такая манера исполнения идеально подошла нам. Виолончель будто добавила тягучего клея в стремительное фламенко. Своим разрывающим душу звуком она превратила бурный поток в мерный водопад из серебряных струй.
На концерт пришли наши родители, Агафон, Добрик с Юлькой и, к моему великому удивлению, Настюша Полякова. Я встретил их в фойе и проводил в актовый зал. Дом культуры свинцово-цинкового завода выглядел так, как будто его возвели древние греки. Мрамор, ионические колонны, статуи, арочные проходы, лепка. Усадив родственников и друзей в древнегреческом зале, я прошёл за кулисы. Там было холодно, как в коровнике, и царила крайне нервная обстановка. Взад и вперёд носились мелкие девчонки в картонных кокошниках и красных сарафанах. За девчонками гонялась их руководительница – слегка увядшая дама ростом с небоскрёб – и, чуть не плача, умоляла свою мелюзгу далеко не разбегаться. Повсюду группами стояли участники хоров. В основном хоров ветеранов. Убелённые сединами хористы делились валидолом и душераздирающими историями о своих болезнях. Музыканты тоже вносили немалый вклад в нервотрёпку. Скрипачи водили смычками, баянисты растягивали меха, ударники стучали палочками. У пианино распевались певцы.
Я нашёл Таню-гитаристку, которая настраивала гитару, между делом сморкаясь в клетчатый платок размером с газету. Рядом с ней невозмутимо сидела кнопка, установив свой громоздкий инструмент между колен. Она напоминала китайского бойца с огромным пулемётом, присевшего передохнуть в отбитом у врага блиндаже. Я подошёл к своим. Чья-то рука легонько тронула меня сзади за плечо.
– Привет, Вадим! Ты тоже участвуешь в конкурсе?
Я обернулся. Виолетта! В элегантном бальном платье до пят, на высоких каблуках, вместо смешных косичек накручена взрослая причёска, шею обвивает тонюсенькая золотая цепочка, над ушком торчит красная роза.
– Ух ты! Выглядишь так, как будто родилась с розой за ухом. Ну вылитая Кармен.
– Спасибо.
Улыбнувшись, Виолетта ловко повернулась на каблуках и исчезла в глубинах закулисья, оставив слабый аромат духов. На сцене раздались первые такты музыкального вступления. Ведущий концерта – длинный и узкий, как лыжный трамплин, мужчина, чьи почти бесплотные мощи были замаскированы широким чёрным фраком с длинными фалдами, заглянул за занавес и рявкнул на мельтешащих танцорок глубоким медвежьим басом:
– Харэ метаться, малявки! Ваш выход!
Я вздрогнул. Ого, вот это голос! Таким басом только парадом на Красной площади командовать. Ведущий ничем не походил на развязного конферансье, сыпящего бородатыми остротами. Он скорее напоминал двойника графа Дракулы. Дама ростом с небоскрёб начала выстраивать свою мелюзгу в кокошниках парами. Ведущий продолжал давать указания:
– Ребята, внимание! За танцевальным ансамблем Дворца пионеров пойдёт хор энерготехникума, следом ложкари политеха, балалаичники пивзавода, струнное трио железнодорожного депо, культпросвет, пед…
Тяжёлый бархатный занавес начал медленно подниматься. Держащиеся за руки пары малявок двинулись на сцену, грациозно ступая на носочках. Провожая взглядом своих воспитанниц, дама в волнении подёргивала носом, как гончая, идущая по следу. Короче, концерт начался…

– Выступает трио Мухачинского железнодорожного депо!
Извиваясь, как лиана, ведущий покинул сцену, на которой уже стояли три стула. Наш выход! Мы вышли на сцену, ярко освещённую и разукрашенную плакатами: «Слава советской самодеятельности!», «Нет на свете выше звания, чем рабочий человек!», «Всё ради человека, всё на благо человека», «Партия – наш рулевой!», «Народ и партия – едины!».
От волнения у меня заложило уши. Публика глухо жужжала в темноте, словно пчелиный рой, проглоченный неосторожным Винни-Пухом. Мы расселись по стульям: я в центре, Таня-гитаристка справа от меня, кнопка слева. Ну вот и наступило наше время блистать в свете софитов. Переглянувшись, мы с Таней глубоко вдохнули воздух и на выдохе одновременно начали исполнение. Кнопка вступала позднее.
На репетициях мы много раз проигрывали эту пьесу, поэтому моим пальцам не требовался контроль. Они сами брали аккорд за аккордом, бегали по струнам, постукивали по деке, изображая тамбурин. Вот в гитарный дуэт душераздирающе влилась виолончель. Энергичный ритм фламенко заполнил зал. Акустика здесь оказалась неплохой.
Признаться, раньше я опасался, сможет ли вечно простуженная Таня-гитаристка во время выступления удержаться от чихания, но, к счастью, мои опасения оказались напрасными. Таня только немного шмыгала носом да иногда встряхивала головой, будто в ней лопались мыльные пузыри.
Последний аккорд и заключительные флажолеты. Всё, наше выступление окончено. Минутная тишина в зале, а потом загремели аплодисменты. Оглушительные. Долгие. Слушатели недвусмысленно давали нам понять, что им понравилось. По знаку Тани-гитаристки, мы поднялись со стульев и отвесили поклон невидимой аудитории. Аплодисменты продолжали греметь. Вроде так бурно ещё никого не благодарили. Значит, успех?
Я скосил глаза на Таню-гитаристку. Та уже доставала клетчатый платок. Кнопка с виолончелью в руках выжидательно смотрела на нас. Вряд ли такая кроха долго выдержит вес своего инструмента. Ведь размером виолончель не меньше байдарки. Что ж, пора покидать сцену. А жаль.
Второе отделение концерта я смотрел из зала, сидя рядом с родными. Мухачинская область оказалась богата народными талантами. Публику утомительно долго развлекала пара клоунов из Парижа. Нет-нет, заезжие арлекины были вовсе не из знаменитого города на Сене, а из одноимённого села в уральском захолустье.
В окрестностях Мухачинска водилось много глухих дыр, присвоивших себе имена европейских городов: Париж, Берлин, Лейпциг, Варна и другие. Разумеется, эти подделки не имели ничего общего с далёкими оригиналами. Впрочем, умельцы из мухачинского Парижа, отличающиеся умом и сообразительностью, умудрились подделать даже Эйфелеву башню. Наши местные эйфели соорудили её при поддержке завода металлоконструкций. Башня получилась похожей на французскую, но вот всё остальное… Потемневшие от времени бревенчатые избы, глубокие колеи вместо асфальта, грязь по колено весной и осенью, пыль по щиколотку летом, снег по пояс зимой. В общем, увидеть уральский Париж и умереть от разочарования.
Потом какой-то щуплый субъект в сиреневой рубашке взялся читать стихотворение. Из объявления двойника графа Дракулы следовало, что это Николай Исхаков из объединения «Мухачинскуголь» исполняет произведения Шарля Бодлера из сборника «Цветы зла». Своей худобой шахтёр лишь немного превосходил мощи ведущего, а из-за выражения лица, припорошенного угольной пылью, казался чуть умнее Валеры Сопли. Хотя для работы в шахте и не требуется мозг размером как у Эйнштейна. Обычно от людей такого типа не ожидаешь декадентских стишков, а вот поди ж ты!
Исхаков невнятно бормотал, глядя прямо перед собой и, возможно, от всей души желал находиться где-нибудь далеко отсюда. Например, в угольной шахте на глубине полутора километров. Бессовестно злоупотребив нашим временем, поклонник Бодлера полусогнулся, словно искал рассыпанную мелочь, и на негнущихся ногах удалился со сцены. Ему хлопали нехотя. Очевидно, деятельным строителям коммунизма упаднические вирши старинного французского декадента не понравились.
Виолетта выступала последней. Её представили, как участницу самодеятельности мясокомбината. На сцену выкатили фортепиано, за которое уселась наша училищная аккомпаниаторша Любовь Айзиковна. Виолетта исполнила на итальянском языке каватину Розины из «Севильского цирюльника». Не знаю, кому как, а мне понравилось, поэтому я аплодировал, не жалея ладоней.
Когда занавес опустился, я оставил гитару Агафону, а сам вернулся за кулисы. Участники конкурса с нетерпением ожидали решения жюри. Приятное ощущение удовлетворения от нашего выступления продержалось у меня до появления возле нашего трио ведущего концерта. Двойник графа Дракулы подошёл к нам с мрачным видом трансильванского короля вампиров, давно не перекусывавшего кому-нибудь вену на шее.
– Поздравляю, деповцы, вы покорили всех. Председатель жюри поручил мне заранее вам передать, что ваше трио достойно первого места, – ведущий угрюмо оглядел наши радостные лица и добавил: – К сожалению, вы из областного центра. Это огромный минус. Могут сказать, что в Мухачинске всегда отдают победу своим. Начнутся пересуды, недовольство. Чтобы этого не было, первое место решено присудить дуэту клоунов из Парижа, а вам – второе.

На дискотеку я остался исключительно по просьбе Виолетты. После объявления победителей и вручения наград, она подошла ко мне, вся такая загадочная, таинственная и печальная. А я крутил в руках картонную грамоту и раздумывал, куда бы её приспособить. Интересных идей не было.
– Надеюсь, ты не собираешься домой? – с пасмурной улыбкой осведомилась Виолетта. Впрочем, её можно было понять: звезда вокального отделения музучилища на конкурсе самодеятельности удостоилась лишь третьего места.
– Не знаю, – отчего-то стушевался я. – Я не любитель скачек. А что?
– Останься со мной, пожалуйста. Этот стрёмный конкурс меня убил. Настроение безумно фукакное.
Виолетта подняла на меня большие орехово-карие глаза. Когда на меня так смотрит девушка, я не могу сказать «нет». Короче, наш разговор кончился тем, что я остался, а родители и брат уехали домой. Родители увезли с собой грамоту; Агафон – гитару с моим строгим наказом, следить, чтобы по дороге она не пропала, как череп Гойи. Мы же с Виолеттой присоединились к Добрику, Юльке и Настюше Поляковой. Все участники конкурса, которым ещё не стукнуло тридцать, двинулись в танцевальный класс ДК на дискотеку. Виолетта подхватила меня под один локоть, а Настюша Полякова под другой и повели к гостеприимно распахнутым створкам массивных, словно позаимствованных в госбанке, дверей танцкласса. Танцкласс был залит светом хрустальной люстры. Одна стена сверкала зеркалами, вдоль остальных тянулись поручни для балерин, пол был сделан из паркета. В углу на столике стоял катушечный магнитофон. По бокам столика высились две огромные колонки. С магнитофоном возился двойник графа Дракулы, вдыхая искру жизни в изделие Мухачинского радиозавода. Из колонок доносился свист, визг и треск. Есть искра!
Когда желающие потанцевать спрессовались у стен так же плотно, как африканские рабы в трюме корабля, везущего их на американские плантации, из огромных колонок полился вальс. Ведущий резко обернулся к собравшимся, взмахнув фалдами.
– Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!
Его глубокий медвежий бас отлично гармонировал с нечеловеческой бесплотностью и чёрным фраком. Казалось, что тело ведущего загадочным образом растаяло, но голос каким-то чудом сохранился и теперь только он заполнял фрак.
Услышав руководство к действию, Настюша Полякова схватила меня за руку и потянула в центр танцкласса, где уже начинали качаться первые пары. У этой пышнотелой девушки оказалась железная хватка. Я только успел подумать, что с такой хваткой нужно служить на границе, как Виолетта попыталась меня освободить из неволи, дёрнув за другую руку. Почувствовав, что добыча от неё ускользает, Настюша Полякова повернулась к сопернице и недовольно произнесла своим певучим голосом:
– Я первая его пригласила!
Сравнив габариты Настюши с собственными, Виолетта отступила. Она удалилась, гордо задрав носик и надув губы. Настюша обвила мою шею своими мощными руками, вдавила меня в свою уютную грудь, и мы поплыли в ритме вальса. Раз, два, три. Раз, два, три… В общем-то, Настюша Полякова была яркой девушкой, которая когда-нибудь, несомненно, станет предметом чьих-то мечтаний на счастье или на беду этому кому-то. Но не для меня и не в этой жизни.
– Гуртовой больше не вызывает?
– Пока нет. Как же он надоел. Замучил вопросами об Анаре, а ведь я её совсем не знала. Неправду говорят, что милиция никого зря не буцкает.
– А я думал, что вы были подругами.
– С чего ты взял? В тот день я увидела Анару первый раз в жизни. Мы встретились с ней у подъезда Добрика.
– Отвали, урод! – отвлёк нас от разговора вопль Виолетты.
Мы обернулись на крик. У стены какое-то костлявое, дурно одетое существо мужского пола тащило Виолетту к себе, зацепив пальцем за золотую цепочку на шее. Оставив Настюшу, я решительно направился к конфликтующей парочке, вокруг которой столпился народ. Растолкав собравшихся, я обнаружил, что существо – это чтец декадентских стишков Коля-шахтёр.
– Отпусти цепочку, урод! – воспользовалась Виолетта силой своего колоратурного сопрано. – Если порвёшь, я не знаю, что с тобой сделаю!
– Ну не упрямься, – гнусно осклабился урод Коля. – Давай потанцуем.
– Пусть тебе жена даёт!
Шахтёр-декадент потянул сильнее, но Виолетта дёрнулась назад, и цепочка осталась висеть на заскорузлом пальце шахтёра.
– Порвал всё-таки, гад? – ахнула Виолетта. – Я вызову милицию!
Угроза не сработала. Коля издевательски крутил порванной цепочкой перед носом Виолетты, которая сжимала кулачки. Её глаза наполнились злыми слезами. Милый ротик арочкой дрожал. Так как другие лишь укоризненно качали головами, пришлось мне играть роль рыцаря в сверкающих доспехах на белом коне. Я встал напротив Коли, расправил плечи, чтобы они казались шире, и проговорил:
– Только интеллектуально неразвитый человек может заставлять девушку танцевать с ним.
Смерив меня кровожадным взглядом, щуплый шахтёр выпятил было грудную клетку, став похожим на боевого дятла, но узкая грудь совершенно не убеждала в его мощи, поэтому я врезал дятлу в солнечное сплетение. Когда-то в школе мне самому так врезали. Теперь настал момент использовать полученный горький опыт.
Охнув, Коля согнулся в дугу и брякнулся на колени. У него изо рта потекли слюни. Убедившись, что декадент пристроен, я поднял с пола цепочку и протянул Виолетте. Она молча взяла её. Наши пальцы соприкоснулись. У неё – нежные, теплые. Какие у меня – не имею понятия.
Музыка резко стихла. Оглянувшись, я увидел голову ведущего, возвышающуюся над остальными, словно её несли, надетую на палку. Голова двигалась в нашем направлении.
– Эй, что вы там творите, хулиганьё?
Виолетта схватила меня за руку:
– Бежим отсюда, пока нас не поймали.
И хотя рыцарям бежать не положено, я подчинился.

На трамвайной остановке выяснилось, что нам с Виолеттой в одну сторону. Я не надеялся, что в этот вечерний час трамвай не будет набитым битком, и он меня не разочаровал. Тем не менее мы кое-как втиснулись в вагон, переполненный усталыми горожанами, возвращающимися с работы. Следом за Виолеттой я пролез к заиндевевшему окну. Какие-то краснолицые мужики с раздувшимися, как у мародёров, рюкзаками прижали нас друг к другу. В общем-то, я ничего не имел против. Я вцепился в верхний поручень, а Виолетта, чтобы не упасть, обняла меня за талию. От неё веяло духами и чистотой. У меня слегка закружилась голова от этого нежного аромата. Есть люди, у которых, как говорила моя мама, деревянный нос. Они совершенно безразличны к женским духам. Я же был беззащитен перед их чарами. Внезапно охрипнув, я спросил Виолетту:
– Как называются твои духи?
Рот Виолетты находился возле моего уха. Она ответила, щекоча дыханием:
– Это твёрдые духи «Елена». Запах свежести. А что? Не нравятся?
– Наоборот. Очень нравятся.
Виолетта довольно улыбнулась. Улыбка у неё была красивая. Зубки ровные и белые, как сахарная глазурь.
– А тебе понравилось моё пение?
– Классно. Только я не понял о чём. Итальянским я владею немного хуже японского, а японский не знаю совсем.
– Жаль, что ты не понял. А мне понравилось ваше выступление. Я давно хочу научиться играть на гитаре, даже гитару достала. Висит дома на гвоздике.
– И что же тебе мешает?
– Хорошего учителя нет. Может, ты меня научишь?
– Если ты серьёзно, то я могу попробовать.
– Здорово! Но предупреждаю – я живу далеко от трамвайной линии.
– Ничего, я дойду.
– Тогда давай в субботу после занятий в музучилище. Моих родителей не будет и тебе не нужно будет смущаться и краснеть. Идёт?
– Идёт.
Громыхнув, трамвай остановился. «Рынок ,Садовод’», – объявила вагоновожатая. Виолетта вздрогнула.
– Ой, это моя остановка! Чмоки!
Она принялась энергично ввинчиваться между мужиков с рюкзаками.
– Так о чём ты пела? – крикнул я ей вдогонку.
Виолетта выбралась из вагона на остановку, встряхнулась, встала перед открытыми дверями трамвая, приняла картинную позу и запела, не обращая внимания на пассажиров:

Я так безропотна, так простодушна,
Вежлива очень, очень послушна,
И уступаю я, и уступаю я
Всем и во всём, всем и во всём…

Двери закрылись, не дав дослушать Виолетту до конца. Трамвай тронулся и покатил по тёмному городу. Мужики усмешливо поглядывали на меня, но мне было наплевать. Я думал о субботе с Виолеттой. В душе пели соловьи и распускались цветы. Тогда я ещё не удивлялся, что соловьи могут петь в таком неподходящем месте, как моя душа.


6. Серенада
Последняя неделя февраля пронеслась стремительно и наступил весенний месяц март. Правда, весна пока не чувствовалась. Было всё ещё морозно, грязный снег не собирался таять, а бледненькое солнце всё так же рано уходило на покой. В субботу я с бьющимся сердцем стоял на остановке «Рынок ,Садовод’» и прикидывал, в какую сторону мне идти. В вечерних сумерках местный пейзаж, прямо скажем, не радовал. От заводов несло ядовитыми миазмами. С одной стороны трамвайной линии круто вверх поднимался откос, покрытый толстым слоем снега. Я знал, что там наверху на огромном пустыре располагается рынок. С другой стороны высились тёмные пятиэтажки, в окнах которых загорался свет. Значит, мне туда.
Пока я раздумывал, повалил снег. Крупные снежинки запорхали, словно бабочки капустницы. Установленный возле остановки щит с надписью «Павших героев будьте достойны!» как бы предупреждал об участи прежних обитателей этого мрачного места.
Со стороны пустыря послышался собачий лай, и через минуту меня окружила стая бродячих собак. Разношёрстные шавки крутились у моих ног, повизгивая и виляя хвостами. Сначала я напрягся, но тут же успокоился. Я знал, что собаки на меня не нападут. Не зря Добрик часто повторял, что меня любят все пожилые женщины, маленькие дети и бездомные собаки. Любовь между мной и собаками началась, когда мне было шесть лет. У моего лучшего друга Агафона, в честь которого я назвал своего брата, был день рождения. Мы с Агафоном ходили в детский сад, в одну группу. Вместе играли, много раз были друг у друга в гостях, часто гуляли в его или в моём дворе. Агафон жил недалеко от нас, даже не нужно было переходить дорогу, и мама отпускала меня к нему одного. В тот день она нарядила меня в матросский костюмчик, дала в руки коробку с подарком – уже не помню с каким – и я вышел в подъезд. Внизу, у дверей на улицу, стояла группа взрослых парней. Они курили и чинно беседовали, матерясь и сплёвывая на пол. Парни держали на поводке целую свору овчарок – огромных, клыкастых зверей ростом с меня. Я нерешительно остановился на верхней ступени лестницы. Увидев меня, овчарки зарычали, а парни переглянулись и заржали. Видимо, им стало смешно. Вероятно, это была очень смешная картина. Испуганный нарядный мальчуган с большой коробкой. От горшка два вершка.
– Не бойся, пацан, проходи! – крикнул мне один из парней. Подтянув к себе овчарок, парни освободили мне проход.
Я поскорее прошмыгнул мимо них и выскочил на улицу. Казалось, что опасность миновала, но я ошибался. Едва я отошел от подъезда, как раздался скрип открываемой двери. Инстинктивно я оглянулся. Мой страх сменился ужасом. Из открытой двери появились овчарки и, захлёбываясь лаем, бросились за мной. Поводки волочились за ними следом.
Дико заорав, я кинулся бежать прочь от подъезда, но куда там. Овчарки были быстрее шестилетнего ребёнка. Я услышал громкое, быстрое дыхание кровожадных чудовищ у себя за спиной и упал на грязный асфальт, закрыв голову руками и зажмурив глаза. Прошло несколько невероятно длинных мгновений, и вот я почувствовал, что меня касаются холодные, мокрые носы. Ворча и поскуливая, овчарки обнюхали меня и отошли, не причинив вреда. Только теперь подскочили парни. Они оттащили своих собак подальше. Чьи-то руки подняли меня, кто-то сунул мне коробку с подарком, кто-то отряхнул испачканный костюмчик. Потом парни исчезли вместе со своими опасными четвероногими друзьями. После пережитого ужаса мне было уже не до дня рождения Агафона. Всхлипывая, я побрёл домой. Маме сказал, что поскользнулся и упал в грязь. Она успокоила меня, умыла, переодела, смазала разбитые коленки йодом, и сама отвела к Агафону. Жуткая история, но из неё я вынес уверенность, что собаки меня любят и не тронут. Я оказался прав. Ни одна собака, даже самая злая, никогда не вела себя по отношению ко мне враждебно. По мнению Агафона (моего брата, а не детсадовского друга), возможно, собакам очень нравился мой запах. Не знаю. Самого Агафона собаки не очень жаловали, а мы ведь братья, и запах у нас должен быть похож.
Стая бродячих собак заняла позиции вокруг меня и принялась охранять, грозным гавканьем отгоняя редких прохожих от остановки. Сориентировавшись, я пошагал к пятиэтажкам, слушая скрип пороши под подошвами. Шавки проводили меня немного и, убедившись, что я не заблужусь, отстали. Через сотню-другую метров я добрался до пустынной улицы, едва освещённой редкими фонарями, и побрёл вдоль домов, разглядывая номера. А вот и нужный мне.
Ободранный подъезд, в котором тянуло помочиться, грязная лестница, третий этаж, покрашенная коричневой краской дверь с глазком. Едва я отнял палец от звонка, как дверь распахнулась. Оказывается, дома Виолетта щеголяла в мужской рубашке навыпуск и короткой юбчонке. От вида её голых ног у меня перехватило дыхание.
– Ты чего застрял на пороге? Входи уже!
Виолетта втащила меня в прихожую, оклеенную обоями, имитирующими кирпичную кладку.
– Раздевайся и проходи в гостиную, а я на кухню. Боюсь мясо передержать.
Она убежала. Я снял пальто, прошёл в полутёмную гостиную, присел на удобный диван и испустил глубокий блаженный вздох. Здесь было уютно. Окна были закрыты шторами, люстра притушена, в электрическом камине весело плясали красные всполохи, пахло чем-то вкусным.
– Давай сначала поужинаем, а потом ты будешь меня учить, – крикнула с кухни Виолетта. – Я на пустой желудок не могу сосредоточиться.
Я ничего не имел против. Виолетта принесла с кухни посуду и расставила на маленьком квадратном столике, больше похожем на табуретку.
– Вадим, ты «Боровинку» пьёшь?
– Пью.
Виолетта достала из бара, встроенного в камин, бутылку.
– Вот. Стащим одну у папки. Он недавно достал три бутылки «Боровинки». У меня же скоро день рождения.
– У меня тоже, – усмехнулся я.
Виолетта протянула мне бутылку и штопор:
– Я тебя приглашаю. Дарить подарок необязательно.
Что мне оставалось делать? Конечно, я промямлил:
– Я тебя тоже приглашаю. Приходи и подарок не забудь.
Виолетта шутливо шлёпнула меня по макушке:
– Откупоривай «Боровинку»! Я сделаю нам крюшон. Гарантирую, такой крюшон ты ещё не пробовал.
Вообще-то я имел смутное представление о том, что такое крюшон, но пренебрежительно скривился:
– Подумаешь, крюшон! Крюшоном меня не напугаешь. Зато, гарантирую, ты не пробовала одеколон «Цветочный». Такой кайф получаешь, мама, не горюй!
Не обращая внимания на мои глупости, Виолетта вылила вино в пузатый графин из стекла и золота, добавила в него домашнего вишневого компота из трёхлитровой банки, хорошенько размешала и наполнила фужеры рубиновой жидкостью. В фужеры она вставила соломинки.
– Готово! Давай ужинать.
В качестве главного блюда на столике стояли какие-то лилипутские горшочки, из которых шёл тот самый вкусный запах. Я осторожно поковырял вилкой в своём. Интересно, что там такое? Мама никогда не готовила в такой микроскопической посуде.
– И чего ты туда напихала?
– Не бойся, не отравишься. Это картошка с мясом. Мы часто готовим мясо в горшочках. Безумно вкусно. Попробуй, тебе понравится.
Я попробовал. Действительно понравилось.
За едой мы болтали о своих творческих делах. Я рассказал Виолетте о том, как мы готовились к конкурсу, а она – про подругу, которая в прошлом году закончила наше музучилище и поступила в консерваторию.
– Ей пришлось переспать с председателем приёмной комиссии, – проговорила Виолетта, потягивая крюшон через соломинку. – Кошмарики-фонарики, конечно, но многие девки так делают. Когда она признавалась в этом, то ревела как белуга. Вот дура.
– И как она чувствовала себя потом?
– А ты знаешь, нормально. Через полгода уже смеялась, когда вспоминала. Главное – теперь она учится в консерве! Как я ей завидую!
– А ты бы так смогла? Если бы тебе какой-нибудь профессор кислых щей намекнул, что ради поступления в консерваторию, с ним нужно переспать, ты согласилась бы?
– Ну, не знаю, – смутилась Виолетта. – Что значит – намекнул? Надо же его намёк как-то развить. Довести до реализации, так сказать, – она вздохнула с сожалением: – Нет, наверное, я не сумею.
Порозовевшая от смущения или крюшона, а может, от того и другого вместе, Виолетта сменила тему:
– Знаешь, я ведь наполовину немка, по матери. Это ничего?
– Ничего. Я ведь тоже наполовину немец, по отцу.
Виолетта с облегчением улыбнулась:
– Какое совпадение. Ладно, расскажи о гитарной музыке. Я ведь невежда в этом вопросе. Моё музыкальное образование: опера, романс и фортепианная классика. На конкурсе вы исполняли пьесу в стиле фламенко, если я правильно запомнила. А что такое фламенко? Это что-то испанское?
Обнаружив, что в мире ещё остался человек, который не знает о фламенко, я с воодушевлением пустился в объяснения об Андресе Сеговии, Пако де Лусии, Петре Панине, Владимире Устинове, Дмитрии Мамонтове и других гитарных виртуозах.
Виолетта слушала, не перебивая. Она нянчила в тонких пальцах фужер с крюшоном и смотрела на меня с видом гроссмейстера, просчитывающего все возможные варианты шахматной партии.
– Что-то я разболтался, – спохватился я, когда заметил, что часы на камине показывают одиннадцать. – Похоже, что мне пора собираться домой, а то скоро трамваи перестанут ходить.
– Ничего себе! Ты же обещал научить меня играть на гитаре.
– А ты не знала, что обещание – это дальний родственник кукиша?
Виолетта закусила нижнюю губу, чтобы не рассмеяться.
– Ну, ты и жук! Значит, поел, выпил и домой в кроватку?
– Это сейчас я жук, а в детстве я был очень милым ребёнком, – обиженно проговорил я. – Мама рассказывала, что однажды она несла меня на руках с трамвая домой, и какая-то женщина шла за ней от трамвайной остановки до самого дома. Никак не могла на меня налюбоваться.
– Не заговаривай мне зубы, милый ребёнок. Учи, сказала!
– Тогда бери инструмент, и начнём, – согласился я. – У меня времени в обрез.
Виолетта взяла в руки гитару. На корпусе было размашисто выведено: «Виолетта! Советую тебе никогда не брать гитару в руки». И подпись Владимира Высоцкого – известного всему Советскому Союзу гениального актёра, певца и бунтаря.
– Это что? – спросил я, указывая на надпись.
– Я гостила в прошлом году в Одессе у подруги. По вечерам у неё собиралась молодёжь. Болтали, играли на гитарах, пели. Однажды к нам на огонёк зашёл Высоцкий – оказалось, что он знакомый моей подруги. Володя был в Одессе на съёмках. Я попросила его послушать мою игру. Он послушал, а потом взял у меня гитару и написал на ней эти слова.
– Понятно.
Виолетта уселась поудобнее на стуле и, наклонив голову к плечу, тронула струны.
– Я сыграю романс Гомеса.
Я хорошо знал этот романс. Он изучался в музыкальной школе, и мы с Агафоном его играли много раз, а Таня-гитаристка заставила меня отшлифовать его ещё лучше.
Виолетта играла очень слабо. Вместо уверенной в себе без пяти минут оперной певицы передо мной сидела неумелая ученица, которая едва справлялась с непослушными пальцами и струнами. На её усилия гитара отзывалась горестными стонами. Впрочем, этот стон у нас песней зовётся.
Когда Виолетта закончила терзать гитару, она выжидательно посмотрела на меня.
– Ну, каков будет вердикт, маэстро? Учти, я старалась, поэтому сильно-то не унижай.
– Хорошо, я буду не сильно.
– Я вся во внимании.
Я припомнил уроки своей вечно сопливой преподавательницы.
– Для начала тебе нужно научиться правильно сидеть. У женщин посадка иная, чем у мужчин. И не нужно буровить глазами пол. Это не заставит слушателей слиться с тобой в экстазе. Ты неправильно держишь инструмент, поэтому тебе неудобно. У меня есть ещё девятьсот девяносто семь крупных замечаний и десять тысяч пятьсот мелких, но в этот вечер я, так уж и быть, назову тебе только первую сотню. Не смейся, я серьёзно.
Я показал Виолетте, как нужно сидеть, как держать инструмент, поправил расположение пальцев на грифе и струнах. Виолетта с жалобным видом послушно выполняла мои указания. Между прочим, мне понравилось учить других. Оказывается, и без сопливых солнце светит!
Через полчаса Виолетта отложила гитару и неожиданно проговорила:
– Вадим, у тебя есть сигареты? Пойдём покурим.
Ничего себе! Я был так ошарашен, что смог лишь промямлить:
– Куда пойдём?
– В прихожую. Папка там всегда дымит. Имей в виду, мои родители не знают, что я курю. Для них я всё ещё маленький ребёнок.
Мы вышли в разрисованную кирпичами прихожую. Я достал сигареты, Виолетта вытащила из какого-то тайничка пепельницу, полную окурков. Закурили. Предполагается, что оперным певицам не свойственно курить, но было заметно, что Виолетта делает это с удовольствием.
– Зачем ты гробишь своё здоровье? К тому же я слышал, что никотин вредит голосу.
– Почему мне нельзя делать то, что я хочу? – пожала плечами Виолетта. – Фигушки! Нужно брать от жизни всё. Только смотри, чтобы Мелита не узнала. Для неё это будет за гранью добра и зла. Такого палева она мне не простит.
– Могила, – мрачно насупил я брови.
– Со стороны и не подумаешь, что ты такой прикольный, – улыбнулась Виолетта. – Ходишь вечно хмурый. А знаешь, когда я обратила на тебя внимание?
– Когда?
– Как-то мы с тобой столкнулись в музучилище на лестничной клетке, и ты сказал, что я похожа на хризантему. Помнишь?
Я не помнил, но на всякий случай кивнул.
– Я потом долго у зеркала крутилась. Всё пыталась рассмотреть, что за хризантему ты во мне увидел. Вот после того случая я тебя и заметила.
– А до этого в упор не видела?
– Не видела. Подумаешь, просто ещё один первокурсник.
Не знаю, что на меня вдруг нашло – может, Виолеттина тёплая улыбка, может, запах её духов, сводящий меня с ума, а может, крюшон вселил в меня уверенность, но я неожиданно ткнулся своими губами ей в губы. Виолетта тут же оттолкнула меня, но я успел почувствовать, что на какое-то мгновение её губы мне ответили.
– Ты офигел?! Дурак! Слушай, тебе в самом деле пора до дому, до хаты. Двигай, пока трамваи ходят.

Как я и опасался, на трамвай я опоздал. На остановке не было ни души. Автомашины изредка взрёвывали где-то далеко отсюда. В пятиэтажках быстро гасли окна. Усталый мухачинский люд укладывался спать. Пора было выбираться из этой глухомани. К ночи похолодало, поднялся ветер. Я спрятался от ветра за щит с надписью «Павших героев будьте достойны!», чтобы зажечь сигарету. Потом поднял каракулевый воротник пальто и, засунув поглубже руки в карманы, потащился по шпалам в сторону тётки, потому что пешком до своего дома я добрался бы только к утру.
До тётки идти было тоже не близко, но, к счастью, замёрзнуть насмерть я не успел. Немного отогревшись у батареи в тёткином подъезде, я вызвал лифт и поднялся на последний этаж. Оставалось лишь нажать на звонок, но сделать это мне не позволило хорошее воспитание. Ну, в самом деле. Стояла глухая ночь. За тонкой стеной из бетонных панелей крепко спали мои родные: тётка, дядька, двоюродный брат и их ласковая кошка Муська. В общем, все добропорядочные граждане были давно в постелях. Один я шатался по городу. Сам виноват. Не нужно было поддаваться чарам девчонки. А раз не устоял, ночуй теперь в подъезде, ловелас.
Ругая себя за слабохарактерность, я собрал коврики, лежавшие перед каждой дверью, соорудил себе подобие матраса, выкурил сигарету и, поплотнее завернувшись в пальто, задремал.

Я находился в кафе. За столом, накрытом белоснежной скатертью, сидели ребята: Жанна, Юлька, Настюша, Яна, Добрик, Лёка и Агафон. Не хватало лишь Анары и Светки. У них были жестокие, равнодушные глаза. Ледяные, как сапфиры. Они не шевелились, будто экспонаты в жутковатом музее восковых фигур. Я почувствовал себя неуютно.
Кто-то сзади коснулся моей шеи прохладными пальцами. Я обернулся. Это была Анара. Она была бледна странной рассыпчатой бледностью, словно чихнула в муку.
– Анара, рыбка, иди к нам, – без всякого выражения произнёс Добрик, смотря на неё с холодным прищуром.
– Я не просто рыбка, – сказала Анара звучным голосом Виолетты. – Я золотая рыбка.
Добрик больше не говорил. Анара улыбнулась мне улыбкой Виолетты:
– Вадик, а ты знаешь, куда отправляют сдохших золотых рыбок?
– Куда?
– В унитаз.
Она показала мне на стол.
– Вадик, ты понял?
Что я должен понять? В центре стола стояли бутылки. Ничего особенного. Четыре «Рябины на коньяке» и одна «Пшеничная». Анара снова показала на стол. Её мучнистое лицо исказила жалобная гримаса.
– Не буксуй! Ты понял?
Я опять взглянул на стол. Кафе куда-то пропало. Ни ребят, ни Анары, ни мебели, ни стен, ничего. Вообще всё исчезло. Во всей Вселенной остался только стол, четыре тёмные бутылки и одна светлая на белоснежной скатерти. И что-то в них было жутко неправильное!

Десятого марта, в воскресенье, с утра по телевизору безостановочно крутили балет «Лебединое озеро». Все советские граждане знали, что если вместо телепередач транслируют «Лебединое озеро», значит, умер очередной престарелый генсек. Ну что же, делать нечего – страна послушно погрузилась в траур. У людей горе, а у меня радость: вечером я иду к Виолетте. Сегодня у неё день рождения. Вчера в музучилище я встретил Виолетту на лестнице. Погрозив мне пальчиком, она сменила гнев на милость:
– Хоть ты и гадкий, приставучий тип, но моё приглашение на день рождения остаётся в силе. Придёшь?
– Приду.
Пришёл. В руках букет роз, в кармане пальто коробка шоколадных конфет, в душе неуверенность. За розами мне пришлось ехать через весь город в цветочный магазин. Конфетами меня снабдил Валера Сопля. Неуверенность я создал себе сам.
Пока я раздевался в прихожей, Виолетта не сводила с меня пристального взгляда.
– Не смотри так, ослепнешь.
– Думаю, что в тебе не так. А, поняла, на тебе серый костюм. Ненавижу серый – крысиный цвет. Ты специально его надел на свидание со мной?
– Просто он у меня единственный, – признался я. – Не вредничай. Это хороший польский костюм.
Виолетта вздохнула.
– Ладно, забудь и проходи.
Тамара Альфредовна – мама Виолетты – показалась мне очень славной, зато с её отцом мы сразу не понравились друг другу. Невысокий, полноватый мужчина с комплексом коротышки. Массивный голый череп, похожий на башню танка. Лиловый нос крючком, торчащий, как водопроводный кран. К тому же у него на подбородке была ямочка, а я ненавижу ямочки на подбородке. Наш школьный врач говорил, что после менингита люди либо умирают, либо становятся дураками. Третьего не дано. Но у Виолеттиного отца было лицо человека, дважды переболевшего менингитом и оставшегося в живых. Он оказался полковником в отставке. Это всё объясняло.
– Даниил Петрович! – представился коротышка голосом колючим, будто ёж. Он изо всех сил сжал мне руку, но я и глазом не моргнул. Вежливо улыбнулся и в ответ сдавил его пухлую ладонь ещё сильнее.
– Вадим.
– Едрит-мадрит твою дивизию! – вырвал свою руку из моей Даниил Петрович. Я прикинул, что без сапогов и фуражки ростом полковник в отставке не выше колеса троллейбуса и расслабился.
Родители проводили меня в гостиную, где за накрытым столом сидел какой-то молодой человек и любезничал с Виолеттой, вносившей последние штрихи в праздничную сервировку. Ничего, симпатичный. Белобрысенький, сероглазый. Правда, глазки маленькие, но зато губы толстые, как пальцы Даниила Петровича. Широкие, оттопыренные уши напоминали крылья демона.
– Знакомься, Вадим, – подойдя к молодому человеку сзади Виолетта обняла его за плечи. – Это мой школьный друг Димка.
За следующую минуту я поймал столько подозрительных и враждебных Димкиных взглядов, сколько не поймал за месяц допросов у следователя Гуртового. Школьный друг исколол меня этими взглядами, словно шилом. Впрочем, напрасно. Кровью я не истёк, а, бормоча поздравления, вручил Виолетте цветы, а Тамаре Альфредовне конфеты.
– Ну, будем садиться? – взял на себя бразды правления Даниил Петрович. – Виолетта, Дима, Вадим! Руки мыли? Чище руки – твёрже кал!
– Данечка! – укоризненно покачала головой Тамара Альфредовна. – Твои солдафонские остроты сегодня неуместны.
Но армейское прошлое не отпускало полковника. Выслушав ещё пару дубовых шуток, мы выпили «Боровинки» за здоровье новорожденной и принялись за мясо. Даниил Петрович подмигнул мне:
– А я ведь тоже имею некоторое отношение к музыке.
Вино благотворно подействовало на полковника, поэтому колючек в его голосе убавилось процентов на восемьдесят.
– Правда?
– Ага. Как-то на первом курсе военного училища командир роты приказал мне сделать барабан в течение суток. Самое сексуальное в этом было то, что он не дал мне никаких материалов. А приказ командира – закон для подчинённого! Умри, но выполни! Слыхал?
– И как же вы выполнили приказ?
– Пришлось попотеть. Я удрал в самоволку, купил на барахолке велосипедное колесо и возле помойки поймал здоровую такую собаку.
– Зачем же вам понадобился этот удивительный набор?
– Собаку мы с ребятами съели…
– Данечка! – вскрикнула Тамара Альфредовна. – Не за столом!
Даниил Петрович раздражённо отмахнулся:
– Тамара, едрит-мадрит твою дивизию! Не мешай! Пусть молодняк учится. Собаку, значит, съели. Потом на кухне в кастрюле с кипящей водой я согнул кольцо из мебельной фанеры и велосипедными спицами растянул на нём собачью шкуру. Получился вполне себе годный барабан. Утром вручил барабан ротному.
– И что он?
– Дал мне увольнительную за смекалку. Видите, добры молодцы, человек сам кузнец своего счастья и несчастья.
– Браво-браво! – захлопал в ладоши Димка, оскалив жёлтые, словно он переел лимонов, зубы.
Жалкий подхалим!
Довольный произведённым эффектом Даниил Петрович опрокинул в себя рюмку «Боровинки».
Внезапно в дверь позвонили. Хозяева озадаченно переглянулись.
– Кто это может быть? Виолетта, ты ещё кого-то пригласила?
– Нет, я больше никого не жду, – ответила Виолетта с тревогой в голосе.
Звонок повторился. Тамара Альфредовна поднялась с места. За ней вскочила Виолетта. Мама с дочкой скрылись в прихожей. Оттуда донеслись голоса и через минуту в гостиную вошли два парня. Тот, что повыше, нёс огромный букет, завёрнутый в красивую подарочную бумагу, тот, что пониже, – бутылку «Советского» шампанского и коробку конфет.
– Игорь, – уверенно протянул руку Даниилу Петровичу тот, что повыше. Мной с Димкой он пренебрёг.
– Костя, – пискнул тот, что пониже.
Полковник уже был хороший. Он мотнул головой на стол:
– Мне без разницы. Давайте лучше выпьем!
Пока они разливали «Боровинку» на троих, я вышел в прихожую. Виолетта что-то горячо доказывала матери. На её лице читалось недовольство пополам со смущением. Слушая дочь, Тамара Альфредовна укоризненно качала головой. Заметив меня, Виолетта замолчала. Тамара Альфредовна тактично оставила нас вдвоём.
– Что это за парни? – спросил я Виолетту. – Ты вроде не очень-то рада их видеть?
Виолетта нерешительно посмотрела на меня, потом проговорила со злостью:
– Я их вообще не приглашала, а они припёрлись! Я давно встречаюсь с Игорем, вернее, встречалась, а Костя – просто его друг. Игорь приезжал ко мне на выходные – он живёт не в Мухачинске. Он останавливался в гостинице. Красиво ухаживал. Мы ходили в кино, на концерты, в рестораны, всё такое. У него безумно много денег. Настоящий баловень судьбы. Богатенький Буратино.
– И что?
– Теперь всё это в прошлом. Конец эпохи. Я уже рассталась с Игорем. Между прочим, из-за тебя, Вадик.
Виолетта улыбнулась своей белозубой улыбкой. Моё сердце почему-то забилось в два раза быстрее. Когда девушка мне так улыбается, я способен на самые глупые поступки.
– Если хочешь, я могу избавить тебя от ухажёра.
– Что ты имеешь в виду? – недоверчиво проговорила Виолетта. – Учти, у Игоря есть два козыря: разряд по боксу и влиятельный отец.
– Не беспокойся. Я избавлю тебя от него без насилия. Только скажи «да» или «нет».
– Да.
– Тогда подожди здесь.
Я вернулся в гостиную, где Даниил Петрович опять громогласно рассказывал, как умудрился сварганить барабан из собаки. Игорь слушал его со скучающим видом, вертя в пальцах пустую рюмку. Костя налегал на закуски. Тамары Альфредовны не было видно.
Подойдя к баловню судьбы, я сказал, понизив голос, чтобы не мешать полковнику вести свой увлекательный рассказ:
– Нам нужно поговорить. Пошли на кухню.
На кухне никого не было. Я кивнул на стаканы, стоящие на столе:
– Выпить хочешь?
– Хочу. Водка есть?
– Сейчас поищем.
В холодильнике нашлась бутылка «Столичной». Я так и знал! Чтобы у военного да не было водки? Мы что, не в России живём? Откупорив бутылку, я разлил водку по стаканам. Да простит меня товарищ полковник. Конечно, нехорошо брать чужое без спроса, но дело того стоило. Чокнувшись, мы выпили. Отдышавшись, Игорь грустно спросил:
– Виолетта – твоя девушка?
– Ты правильно понимаешь.
– Неделю назад она мне сказала, что полюбила классного парня, скоро выходит за него замуж, поэтому между нами всё кончено. Значит, она говорила про тебя. Тебе повезло.
Я молча кивнул, все видом давая понять, что да – я тот самый классный парень. Неожиданно Игорь схватил мою руку и крепко пожал.
– Поздравляю тебя! Виолетта замечательная девушка. Я буду завидовать тебе всю жизнь.
Я не успел ничего сказать. Игорь стремительно покинул кухню. Когда я зашёл в гостиную, там находились лишь Даниил Петрович и Димка. Полковник безмятежно храпел, поместив массивную голову-башню в салатницу с остатками оливье. Классика. Обмякнув на стуле, Димка сонно косился на его кожаную макушку.
– А где Игорь и Костя? – задала вопрос Виолетта, появляясь из другой комнаты.
– Ушли в закат. Я же тебе обещал помочь.
– Ну, ты гигант! – восхитилась Виолетта. – Уф! Прямо камень с души. Я даже есть захотела.
Но поесть Виолетта не успела. В кухне раздался звон стекла и крик Тамары Альфредовны:
– Товарищи, нам окна бьют!
По дороге к выходу из квартиры, я мимоходом заглянул на кухню. Оконное стекло было разбито. Подоконник и пол усеяли осколки. На столе лежала опрокинутая бутылка «Столичной». Из горлышка вытекали остатки водки. Тамара Альфредовна стояла у стены, прижавшись к ней спиной и испуганно смотрела на меня округлившимися глазами. В этот момент она стала очень похожа на свою дочь.
– Чем разбили окно?
Тамара Альфредовна молча показала на здоровенный кусок льда, собирающийся мирно растаять под столом. Всё было понятно.
– Ну, я им покажу!
Я схватил опустевшую водочную бутылку и, не тратя время на пальто, бросился в погоню за хулиганами.
Сначала я действовал инстинктивно, не размышляя, но холод в подъезде немного остудил мои разгорячённые мозги. Чего это я так взорлил? Ну, догоню я паршивцев, и что дальше? Ещё неизвестно, кто кому покажет. Убеждая себя, что если кто-то бросил кусок льда в окно этих замечательных людей, значит, у него была на то веская причина, поэтому спешить с расправой не стоит, я скатился по лестнице и выскочил на улицу. Фонари осветили надпись на снегу «Виолетта дура» и улепётывающих вдалеке Игоря с Костей. Я облегчённо вздохнул. Ну и фиг с ними.
Из подъезда вышла Виолетта. Её сопровождал Димка. От ночной стужи школьного друга надёжно защищало тёплое зимнее пальто и норковая ушанка, натянутая чуть не по самые плечи. Его шея была укутана в пуховый шарф, по размерам напоминающий одеяло. Подойдя ко мне походкой вразвалочку, словно в штаны наложил, Димка насмешливо растянул толстые губы:
– Ну что, смельчак? Не догнал яростных пацанов? Эх ты…
Мне захотелось вмазать Димке по уху (я же был на взводе, а он мне вконец опротивел), но в домах вокруг спали люди, которым вой сирены скорой помощи требовался в этот поздний час, как Венеции новые каналы, поэтому, повернувшись к Димке задом, я кротко заметил Виолетте:
– Да, умеешь ты выбирать себе ухажёров.


7. Романс о влюблённых
С наступлением весны над замороженной страной повеял тёплый ветерок перемен. На смену умирающим от дряхлости генсекам пришёл новый лидер – ещё не старый, весёлый и лёгкий, как красный воздушный шарик. На его лысине сидело приметное родимое пятно, в котором было что-то искусственное, словно его накалякали товарищи по партии, пока он спал на заседании.
«Дорогие товарищи! У нас есть всё для хорошей жизни, – убеждал народ нестарый генсек. – Нет только самой хорошей жизни. Значит, нужно засучить рукава, начать, угл?бить и процесс пойдёт!»
Мухачинск покрылся свежими лозунгами: «Не зажимай критику!», «Перестройка – продолжение дела Октября!», «Брак в работе – позор!»… В прессе замелькали непривычные слова: перестройка, ускорение, гласность, демократизация. Появились новые анекдоты. В общем-то, народ уже давно понимал, что хорошая жизнь наступит, когда рак на горе свистнет, споёт и спляшет, но верить в такую далёкую перспективу не хотелось. Хотелось верить в чудо, в то, что дырявая пирога тоже может доплыть до райского острова, где всё есть и всего много.
Но одна инициатива энергичного генсека поразила народ в самое сердце. Оказалась, что он не пьёт. Совсем. И требует того же от остальных сограждан. «Трезвость – норма жизни!» – призывали плакаты. Люди с негодованием узнавали о тотальной вырубке виноградников, сокращении производства спирта, закрытии винных магазинов и, что самое невероятное, безалкогольных свадьбах. Мстительно окрестив нового лидера «товарищ минеральный секретарь», народ перешёл на суррогаты. Короче, и без того небогатая жизнь резко пошла под откос.

После Виолеттиного дня рождения мы стали встречаться, правда, соблюдая конспирацию. На этом настояла Виолетта. Она ужасно боялась, что о наших отношениях узнает Мелита Александровна. Тогда наступит настоящий конец света.
Занятия в музучилище заканчивались поздно, поэтому темнота надёжно скрывала нас от всевидящего ока Мелиты. Я ждал Виолетту у входа в парк, под лозунгом «Молодые строители коммунизма! Вперёд к новым успехам в труде и учёбе!» Опоздав, как положено приличной девушке, на пятнадцать минут, она появлялась запыхавшаяся, раскрасневшаяся, так как очень спешила.
Мы подолгу гуляли по заиндевелым дорожкам парка и болтали обо всём на свете.
Однажды вечером Виолетта пожаловалась:
– Что-то я совсем замёрзла.
– И что ты предлагаешь?
– А давай зайдём куда-нибудь? Тут недалеко есть бар «Доллар». В нём халтурит мой однокурсник Петька Батутин. Посидим в тепле, выпьем по коктейлю, Петьку послушаем. У него классный голос, кстати. Лирический тенор.
Про Батутина я знал от Агафона. Брат говорил, что Макс возлагает на него большие надежды.
– Вообще-то я стараюсь по барам ходить. В таких местах обычно с людьми случаются всякие паршивые вещи.
– Не гони, ничего с тобой там не случится.
Я с сомнением покачал головой, но Виолетта просительно сложила ладошки:
– Ну, пожалуйста, енотик. Я уже не чувствую пальцев ног. Хочешь, чтобы я простудилась? Ну, пошли, а?
Честно признаться, меня останавливал не страх перед барами, а элементарное отсутствие денег. Но этим большим орехово-карим глазам, умоляюще смотрящим на меня, я не мог сопротивляться.
– Ладно, пошли. Только у меня с финансами не очень.
– Ну, рубль-то найдётся?
– Найдётся.
Не говорить же девушке, что я даже рубль не наскребу.
Бар «Доллар» находился совсем рядом с парком. Посетителей было немного. Молодые парочки, вроде нас с Виолеттой, и кавалеры постарше со своими зрелыми дамами. Мы забились в уголок. На столике лежало меню. С устало-пресыщенным видом завсегдатая злачных заведений я принялся выискивать в нём самые дешёвые блюда и напитки. К несчастью, моих финансов хватало лишь на коктейль «Тройка». Причём только на одну порцию.
Пока я заказывал коктейль, на сцену вышел высокий худой парень в концертном костюме. Его лицо мне показалось смутно знакомым. Очевидно, мы встречались в коридорах музучилища.
– Это Петька, – шепнула Виолетта. – Мне безумно нравится его слушать.
Аккомпаниатор (похоже, тоже наш студент с фортепианного) занял своё место за пианино, важно кивнул Петьке и ударил по клавишам. Петька жизнерадостно запел «Вдоль по улице метелица метёт…» Как я быстро понял, его репертуар состоял из русских народных песен и романсов. Правда, этот репертуар не соответствовал названию бара и его коктейлям, вместо медов, сбитня, бузы и кваса, но мало ли что чему не соответствует в нашей жизни.
Под «Вот мчится тройка удалая…» нам принесли высокий стакан, одиноко стоящий на подносе, словно ракета на старте.
– Что это за гадость? – сморщилась Виолетта, принюхиваясь.
– Коктейль «Тройка», мой любимый, – соврал я. – Готов его пить каждый день на завтрак, обед и ужин.
– У тебя ужасный вкус, Вадик, – с подозрением посмотрела на меня Виолетта. – Ты не перестаёшь меня удивлять.
Она слегка пригубила коктейль.
– Да это же просто водка с мятой! Терпеть не могу водку. Пей её сам!
Я собрался с духом и сделал большущий глоток. Перехватило горло, потекли слёзы. Действительно гадость. Виолетта с состраданием заглянула мне в глаза.
– Ну, как ты?
– Жить буду, – прохрипел я.
– А допивать будешь?
– Нет, лучше пристрели.
Петька на сцене душевно выводил «Гори, гори, моя звезда…» Моя звезда за столиком решительно проглотила остаток коктейля.
– Тогда пошли!
– Куда?
– Увидишь.

Виолетта привела меня к девятиэтажной жилой башне, недавно воздвигнутой в центре Мухачинска. К моему неудовольствию, лифтом мы не воспользовались – поднялись на самый верх по запасной лестнице. Виолетта вышла на лоджию, я – за ней. А я и не знал, что здесь есть такие местечки. Впрочем, может, и лучше, что не знал. Открытую всем ветрам лоджию продувал ледяной сквозняк. Не очень-то тут уютно.
– Зачем ты меня сюда притащила?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vadim-rossik-18506131/individualnaya-neperenosimost-65838381/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.