Главная страница | Русское фэнтези | Логово тьмы. Цикл ВОИН

Логово тьмы. Цикл ВОИН
Дмитрий Янковский
Темные бесплотные твари, потерпев поражение от витязей Стражи, не пожелали остаться в долгу. А раз другие попытки провалились, они решили атаковать людей напрямую, вырвавшись из логова Тьмы и воплотившись в нашем мире в кошмарных чудовищ. Теперь Микуле и его товарищам придется напрячь все силы, чтобы сдержать этот натиск. И без потерь в этой битве не обойтись.

Логово тьмы
Цикл ВОИН

Дмитрий Янковский

© Дмитрий Янковский, 2021

ISBN 978-5-0053-9596-2 (т. 3)
ISBN 978-5-0053-9597-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Боги даровали Тризору способность за версту чуять любую опасность. Даже когда все тихо кругом, на душе будто камень лежит. Тяжелый, замшелый… И давит.
А сегодня привычное чувство настороженности и страха было слишком сильным, вонзалось в спину чьим-то выжидающим взглядом, как топор в вязкую глину. Тризор сбавил шаг и заставил себя дышать спокойнее. Что же такое? Чего ему бояться так далеко от Киева?
Тризор вслушивался в задумчивую осеннюю тишину, но только шелест падающего листа нарушал иногда ее сонное молчание. Дорога под ногами мягко пылила, покрывая сапоги светлым налетом, правой стороной прижимаясь к густому осеннему лесу. Слева тянулось убранное хлебное поле. Близкий закат окрасил безоблачное тихое небо не привычным уже кровавым заревом, а цветом румяной сдобы. Вечер жадно впитывал дневной зной, неся ему на смену мягкую, приятную прохладу. У дальнего края леса виднелась безобидная деревенька в три десятка домов. Столбы дыма тянулись ввысь любопытными шеями, легкий ветерок доносил последние петушиные крики, а блеянье коз напоминало о теплом молоке.
Но все же что-то не так, сердце бьется тугими рывками, руки стынут от липкого холодного пота.
Хотя сейчас это неприятное ощущение нельзя было назвать предчувствием опасности. Предчувствие – это когда ощущаешь стремительное приближение опасности, а последние несколько седмиц тревога не покидала Тризора ни на миг. С того самого дня, когда незнакомый ромей дал ему странный подарок, взбудораживший душу до самых глубин.
Тризор поправил у пояса подаренный меч, прибавил шагу и опасливо обернулся.
Никого…
Только темнеющий лес и бескрайнее поле, хранящее запах теплой соломы. Тут и напасть-то некому… Хотя в дороге всякое может случиться, да и за сорок прожитых лет предчувствие никогда не изменяло бывшему старосте киевской окраины. Надо успеть к закату добраться до приветливой придорожной деревни. И отдохнуть, наконец, а то ноги даже в мягких дорогих сапогах покрылись кровавыми волдырями.
Меч не имел ножен, его клинок продевался в большое медное кольцо, вшитое в добротный оружейный пояс. Да не сильно-то и нужны были ножны – лезвие заточено худо, на германский манер. А вот резы на клинке явно выбивал русич – все знаки понятны, и даже чувствуется рука новгородца.
«И ты вместе с нами».
Эта надпись для Тризора могла означать только одно – он влип в нехорошее приключение. И мало радости, что кроме него точно так же влип кто-то еще. Не хотел он быть вместе с ними. Не просился.
Леший бы побрал этого ромея!
Тризор вздрогнул, вспомнив, что его мысли теперь перестали быть его личным достоянием. Меч читал их без всякого труда, и одни боги ведали, что за сила таилась в необычном клинке. Кому она подчиняется, чего добивается? Одно было ясно без сомнения: кто-то или что-то может говорить через меч с его владельцем, причем неслышно для посторонних. И с такой же легкостью читает все era мысли.
Тризор уже дважды пытался выбросить меч, но тот запугивал его столь жуткими картинами возможных последствий, что кровь леденела в жилах у киевского старосты, а руки отнимались, не в силах сделать роковое движение.
В первую седмицу он чуть не сошел с ума, полагая, что страшный подарок может захватить его тело и превратить в слепое орудие чьей-то воли. Но ничего не происходило, напрасно он давал денег корчмарям, чтоб снаружи затпирали на ночь двери постоялых комнат. Меч не требовал никого убивать, пить кровь постояльцев и выкапывать из могил свежие трупы.
Первый панический страх прошел, но спокойствия не прибавилось. Многолетний опыт не давал спать спокойно, староста чуял в мече скрытую, но серьезную угрозу. Ладно бы для других, это бы еще полбеды, но терпеть угрозу для себя Тризор долго не мог.
Солнце коснулось багряным краем желтого моря скошенной ржи, казалось, солома вспыхнет, но лик Ярилы уже утратил мощь звенящего полуденного жара, и его сил хватило лишь на то, чтобы зашуршать в желтеющей листве пробежавшим закатным ветром. Тризор снова вздрогнул и оглянулся.
Никого…
Ни стука копыт, ни поднятой пыли, ни злобных татей, настигающих легкую жертву в богатой одежде. Надо будет подпортить кафтан, а то и впрямь зашибут ненароком за красивые тряпки. Тьфу… Ну и мысли вечерней порой. Удавиться впору.
Говаривают, что даже для самого жуткого труса есть предел, за которым он просто устает бояться. Тризор в себе такого предела не знал.
Любое путешествие для него быстро превращалось в настоящую пытку, а после совершенного предательства о возвращении в Киев и речи быть не могло. Хуже некуда. Теперь остается только бежать без оглядки. Или уж сразу головой в омут.
Но это пугало не меньше.
И в тот самый момент, когда злые мурашки в очередной раз липко пробежали по уставшей спине, лес мягко выпустил из себя быструю, грозную тень.
Тризор чуть не вскрикнул, разглядев в пяти шагах впереди на дороге хмурого незнакомца – крепкого, без доспеха и шлема, оборванного и заросшего, но в каждом движении которого сквозили боевой опыт и выучка витязя. Закатный ветер тяжело колыхал грубую белотканную рубаху, огромный сверкающий меч в руках чужака пламенел угасающими лучами солнца.
Ветер дрогнул и стих, а Тризор с ужасом понял, что именно так, наверное, должна выглядеть его смерть.
Дождался… Накликал…
Незнакомец бесшумным приставным шагом сместился к краю дороги так, чтобы стоять по солнцу. И хотя скудный вечерний свет уже не слепил глаз, но огромная фигура на фоне багряного, застрявшего в земле диска выглядела безжалостной и неотвратимой Судьбой. Наказанием.
– Вытяни меч, – чуть насмешливо молвил воин. – Не в моих правилах убивать безоружного.
– Я все отдам! – поросячьим голосом взвизгнул Тризор. – На мне сапоги, кафтан почти новый, три гривни серебра в калите! Меч иноземный, тоже денег стоит!
Неожиданно незнакомец разразился громовым хохотом:
– Ха! Денег, говоришь? Бестолковая тварь… Денег! Я гнал тебя, как оленя по следу, в каждой деревеньке и веси выспрашивал про путника с иноземным мечом. Думал, гоню ромея, а вышло вон как. Русич… Христианин небось?
– Да спасут меня боги! Какой же я, к Ящеру, христианин?
– Да плевать мне на твою веру… – устало сплюнул в пыль витязь. – Доставай меч!
– Погоди ты! Что ж я тебе сделал такого… А! Меч?! Да забирай его и делай с ним что хошь! Я-то при чем?
– Ты уже хворый… – грустно ответил незнакомец. – Неизлечимо. Для тебя же лучше будет расстаться с жизнью. Меньше лиха сотворишь, может, в Вирый попадешь.
– В Вирый? – Тризор снова вздрогнул от страха, представив ледяное солнце подземного мира, куда после смерти попадают предатели. – Не-е-е-е-ет! В Вирый уж никак.
– Вот видишь… – Витязь усмехнулся в густую бороду. – Сам понимаешь, что хворый.
Он вздохнул и выше поднял меч:
– А я лекарь. Не тебя уничтожить берусь – твою хворь. Вот только вы с ней уже неразделимы. Так ты берешь меч или я заколю тебя, как свинью?
Тризор, не помня себя от страха, потянул оружие из кольца и на ватных ногах сделал первый шаг навстречу Судьбе. Невероятный ужас заставил сердце ломиться в ребра, как пьяного мужа в запертую женами дверь. Волосы вздыбились на затылке, ладони покрылись скользким ледяным потом, от чего рукоять еле держалась в дрожащих руках.
«Конец…» – успел подумать Тризор, прежде чем незнакомец зло замахнулся мечом.
* * *
Невесомая прозрачность солнечного света заполнила простор под небесным куполом. Она незримо пронизывала наполненные ветром высоты и мягко струилась на бескрайнюю спину земного диска, сгущая марево лениво звенящего зноя.
Зной, словно могучий чародей, заставил мир замереть, застыть, и только реки, будто струйки пота, медленно несли свои воды к синему морю, не в силах отменить назначенное богами течение. Попрятались комахи в теплой земле, птицы блаженно укутались редеющей тенью деревьев.
Мир замер, но на головокружительной высоте чары зноя уже не имели силы.
Здесь царствовал только ветер.
Горный орел, вынырнувший из едва ощутимого облака, чутко нащупывал восходящие воздушные струи – крылья поймали невидимые глазу теплые потоки, поддерживая его тело в небе.
Здесь двигался только ветер, ничто в вышине не смеет с ним спорить.
Он посвистывал в трепетно дрожащих перьях, обдувал прикрытые кожистой пленкой глаза, наполнял грудь птицы размеренным дыханием жизни. Орел тяжело взмахнул крыльями, поймал ускользнувший поток воздуха и снова замер, сохраняя удивительную неподвижность парения, основанную лишь на верном расчете и подаренной богами сноровке.
А внизу необъятным лоскутным полотнищем раскинулась земная твердь, послушно несущая на себе золото убранных хлебных полей, огненное буйство осенних лесов, редкие людские города и недоступные громады Рипейских гор.
Зоркий взгляд хищной птицы выискивал добычу на прогревшейся за долгое лето земле, кожистая пленка подергивалась, не давая пересохнуть обдуваемым ветром глазам, свет солнца яростно поблескивал в них, будто в сверкающих черных бусинках. Но отъевшиеся хлебным колосом суслики отлеживались в глубоких норах, а осторожные зайцы терпеливо ждали в лежках скорой вечерней прохлады. И только три темные точки двигались без дороги по редколесью предгорий, убегающих к горизонту пиками скалистых вершин. Казалось, серые кинжалы утесов, покрытые неопрятной ржавчиной лишайников, пытаются оцарапать выглаженную бирюзу небесного свода. Но тщетно.
Только ветер может дотянуться до неба.
Микулка знал это лучше других. Он пробовал.
Пока срасталась кость на изломанной руке, они с верховным волхвом с утра до вечера рылись в рассыпающихся от древности, пропахших плесенью клочках бересты, испещренных малопонятными резами.
Тщетно.
Не было в них и намека на заветную тропку в поднебесную высь Вирыя, куда строгий Стрибог упрятал Микулкину жену – милую, ненаглядную Диву, зыбкую мечту, счастье, которое не продлилось долго. Теперь лишь в памяти сиял взгляд ее ясных глаз, лишь грезы струились теплым запахом ее мягких волос.
Но Белоян, верховный волхв князя Владимира, обещал найти путь на небо. Обещал… На Руси слово всегда ценилось выше денег, а значит, в сердце по-прежнему есть уголок для надежды.
Паренек с грустной улыбкой глянул в бездонную синеву и вздохнул так тяжко, будто на душу положили добрую половину высящихся впереди гор. Грусть наполняла душу до самых краев, полнилась, ширилась, но не могла вызвать слезы на глазах. Все они высохли долгими ночами, когда усталая дремота вяло боролась с бессильным отчаянием. Высохли, переплавив тревожную юность в твердыню ранней зрелости.
Ничто не заставляет так быстро взрослеть, как потери… Потери друзей, любимых, бесконечные версты, уносящиеся назад в теплой пыли дальних дорог.
За свои девятнадцать лет Микулка повидал больше, чем иные за долгую жизнь, но это не вызывало особенной радости. Только грусть горьких утрат, замешанную на гордости от нелегких побед.
Ближе к горным склонам лес кончился вовсе, будто отброшенный назад вырвавшимися из земли каменными кулаками, и трое путников снова выехали в чистое поле, только впереди виднелась густая рощица, укутанная листвой пожелтевших крон. Чужой рыжий конь под Микулкой бодро ступал копытами по высохшей за лето траве. Слушался он хорошо, но никакой, даже самый распрекрасный скакун не заменил бы парню Ветерка, оставленного в деревеньке под Киевом. Потери, потери…
Позади напряженно выпрямился в седле слепой Жур, так и не сменивший белую волхвовскую рубаху на подобающее дальней дороге одеяние. Следом за ним, на маленькой пятнистой лошадке, скакал молодой Мякша, сын рыбаря из Олешья, по собственной воле оказавшийся в самой гуще минувших событий.
И хоть был он на год старше Микулки, но в глазах его не читалось и тени жизненного опыта, в каждом движении сквозила неуверенность, чуть прикрытая неукротимым желанием стать лучше, смелее, сноровистее. Но спокойная, хоть и наполненная нелегким трудом жизнь на реке не выучила его никаким особым умениям, а уж воинской силы и ловкости в рыбаре вовсе не было. Ясные глаза и чистое сердце, высокий, тощий, черноволосый, доверчивый – лепи с него что захочешь. В какие руки попадет, то с него и станет. Благо, что Сершхан перед смертью успел завещать ему колдовскую сабельку, может, теперь он сумеет миновать кривые дорожки жизни.
Микулка с радостью оставил бы юношу в Киеве, но в дальней дороге может понадобиться любая помощь, а верные друзья, с какими и к Ящеру в подземное царство не страшно идти, остались в городе. Ратибор еще не совсем оправился от страшных ожогов и хоть и рвался в путь, но Белоян даже слушать ничего не хотел. Никаких, мол, походов, пока вся шкура на теле не сменится. А поскольку на честность хворого стрелка надежды было мало, пришлось Волку остаться с ним, не то убег бы точно, не придумали еще против Ратибора ни стен, ни ворот.
Пятидесятилетний Жур выглядел куда внушительнее. Крепкое жилистое тело и сосредоточенное лицо – все говорило о его ловкости и быстроте. Но слепой – он и в Царьграде слепой… Да и не шибко доверял Микулка новому знакомцу, слишком много тайн было связано со странным волхвом.
Взять хотя бы его слепоту. Глаза выжжены, только страшные шрамы под густыми бровями, а ходит без сторонней помощи, посохом разве что для виду в землю тычет. Дрова рубит сам, а из лука бьет краше, чем многие зрячие. Чудно… -Может, не врет, что не глазами мир видит, а выучился узнавать будущее на несколько мгновений вперед? Не надолго, говорит, не дольше, чем нужно человеку на переход в полсотни шагов, но хватает, чтоб метко стрелять и не тыкаться носом в каждое дерево.
О такой странной способности^ Микулка доселе не слыхивал, и доверия к Журу это не прибавляло. Да и рассказывал волхв о себе очень мало, неохотно, чуть не клещами каждое слово приходилось вытягивать. Зато многие из них бывали ценнее четверти пуда золота…
Уже с пяток верст трое путников ехали молча – Жур привычно погрузился в задумчивость, Микулка тоже помалкивал, устав из него словеса вытягивать, а Мякша стерегся зазря тревожить более опытных спутников. Только копыта мягко шуршали пожухлой травой, лишь кони тревожно фыркали, потягивая ноздрями знойный воздух последних дней бабьего лета.
А над багряно-желтыми кронами далекой рощицы синели скалистые глыбы Рипейских гор, зябкий холодок сползал из расщелин, напирая с огромного ледяного щита за студеным морем. Бушевавшая за горами стужа нетерпеливо рвалась в напуск на занятые людьми земли, словно не могла дождаться, когда догорит золотой костерок осени.
Микулка представил, какие злые ветры ревут сейчас в скалистых ущельях, и зябко поежился, несмотря на окутавший землю зной. Эта жара была похожа на приговоренного к казни – вроде еще жива, но уже наверняка мертва, обречена и даже забыта, погребенная под скрипучей снежной поступью приближающейся зимы. Следовало спешить, не то через седмицу-другую тут не пройдет ни пеший, ни конный, а злая стужа будет пожирать людское тепло, как стая голодных волков.
Паренек стукнул в конские бока пятками, и рыжий скакун перешел на неспешную рысь. Свежий ветер сорвал с лица Микулки капли жаркого пота – все же лето не спешило сдаваться осени, медленно отступая в теплые страны.
Неужели и вправду эта извечная борьба тепла и стужи, света и тьмы – лишь отражение настоящих войн между Добром и Злом, бушующих по обе стороны Яви? Так говорил Жур… И в это очень хотелось верить. Очень хотелось чувствовать себя причастным к чему-то огромному и до конца не понятному, но в то же время четко знать свой долг и свое место. Стража…
Это слово будоражило воображение, уже пятую седмицу превращая и без того нелегкие сновидения в битвы с жуткими порождениями Тьмы, но оно же радостной гордостью распрямляло плечи, подавляя затопившую сердце грусть. Быть витязем Стражи…
Жур много говорил об этом, но все рассказы меркли в сравнении с главным – витязем Стражи был дед Зарян. Теперь Микулка не мог вообразить большей чести, чем продолжить дело первого и самого главного своего учителя. И пусть слепой волхв не раз повторял, что не витязь выбирает Стражу, а Стража через колдовской меч выбирает его, но паренек знал – его путь особый. Не успел дед Зарян завещать меч с выбитой надписью, а значит, именно он, Микулка, сам выбрал себе дорогу, хотя запросто мог свернуть.
Теперь Стража и он – одно целое…
Даже после смерти его душа уйдет в колдовской булат, сохранив для других полученный опыт и знания.
Навсегда…
И вся жизнь превратится в заслон между Злом и Добром, в бесконечную битву извечных сил, воплощенных по эту сторону Яви.
Микулка чуть придержал коня, и Жур поравнялся с ним, чутко прислушиваясь к окружающему пространству. Молодой Мякша чуть приотстал из почтительности.
– Я уже чувствую горы, – не поворачивая лица, молвил волхв.
– Скоро закроют половину неба, – подтвердил Микулка. – Надо принять на восход, там дорога проще, идет меж двух высоченных гор. А перевал левее… Нам там делать нечего. Худое место. К городищу аримаспов нас вели вдоль скальной гряды, другой дороги я просто не знаю, так что придется доехать прямиком до нее, а там вдоль скал на восход. Еще верст двадцать, не меньше.
– Тогда заночуем в роще, – кивнул Жур. – Ари-маспы – народ ночной, в темноте видят как кошки, да и стреляют из луков так, что никому из людей даже не снилось. Зато поутру с них толку мало – сонные, да и видят по свету куда хуже. Подойдем поближе к городищу, а там уже прикинем, как быть.
– А откель ты про рощу знаешь? – удивился паренек. – Слухом ее не слыхать, а глаза у тебя…
– Чувствую, – коротко ответил волхв совершенно бесстрастным голосом.
Жаркое солнце перевалило через полудень, и зной потихоньку начал спадать, как это бывает ранней осенью. Ветер запел вечную песню в сухой траве, щекоча ноздри смесью бархатистой пыли и горького полынного запаха.
– Надо было взять кого-нибудь из княжьих людей, – вздохнул Микулка. – Там этих аримаспов как мух на навозе…
– Камень – дело Стражи, – покачал головой Жур. – Потому нам его и добывать. Другим сюда соваться незачем.
Микулка снова подогнал рыжего скакуна, оставив волхва чуть позади. Больше из него слова не вытянешь, леший его понеси…
Роща протянулась на версту вдоль горной гряды, зато в ширину оказалась не больше полусотни шагов, но для ночлега сгодится.
Микулка выбрал удобную прореху в густой стене спутавшихся ветвей, конь довольно фыркнул и въехал в мягкую сыроватую тень. Мир тут же словно вывернули наизнанку, звенящий зной сменился шуршащей прохладой, сухая трава под копытами превратилась в толстый ковер прелой листвы, а безжизненность пересохшей степи осталась позади, теперь все кругом затопил гомон птиц, через поляну проскочил перепуганный заяц, а среди ветвей можно было разглядеть беличьи гнезда.
– Без еды не останемся! – довольно улыбнулся Микулка, хлопнув по туго набитому колчану у седла. – Ну что ж, на полянке и станем. До вечера еще далеко, но лучше остаться тут, чем в чистом поле или холодных горах.
Он соскочил с седла и принялся снимать удила с конской морды – пусть отдохнет конячка, травку пощиплет.
– Вы тут устраивайтесь, а я пойду поохочусь, – распорядился Микулка. – По всему видать, что тут это дело недолгое. Наберите дров, мешки разберите. Я скоро. А ты, Мякша, остаешься в дозоре.
Сын рыбаря серьезно кивнул, тронув ладонью рукоять завещанной сабли. Он вообще ко всему относился слишком серьезно. Какой тут дозор, если в трех десятках верст вокруг жилья ^людского не сыщешь? Так, больше для порядку. Но Мякше приятно будет почувствовать себя нужным. Пускай… Его время еще придет. В эдакой жизни долго без дела не просидишь.
Наконец пальцы справились с ремешками и пряжками, пропахшими лошадиным потом. Микулка снял с седла лук, закинул колчан за плечо и, пройдя по едва приметной звериной тропке, скрылся среди деревьев.
Лес вокруг щебетал, насвистывал на тысячу голосов, в желтеющих кронах порхали подросшие за лето птенцы, становясь на крыло перед зимними стужами. Друзей было еле слышно – неясный звон, бормотание. Паренек прислушался, пытаясь различить в нескончаемом гомоне голос доброй добычи. Не стрелять же соловьев! В них, кроме перьев, и есть-то нечего.
У края рощи, в высокой сухой траве, чвиркнула куропатка. Не одна… Главное теперь – подойти без шума. Микулка вытянул стрелу и мягким шагом двинулся меж древесных стволов, выискивая взглядом проплешины сияющей солнцем степи. Куропатка – глупая птица, взлетает почти из-под самых ног и летит ровно-ровно, слепой не промахнется. Хотя, вспомнил паренек Жура, есть такие слепые, что зрячим нечего и тягаться с ними.
До края рощи оставалось не больше двух десятков шагов, когда Микулка почувствовал нарастающую тревогу. Он даже остановился, прислушиваясь к нахлынувшим ощущениям, – лес кругом настолько спокоен, что не напугал бы даже ребенка, но сердце учащенно забилось, звуки стали отчетливей, ярче.
Микулка попробовал себя успокоить, но сердце, будто с цепи сорвавшись, застучало еще быстрее, рубаха, недавно выстиранная до белизны, прилипла к спине. Лес какой-то шибко густой… Хмурый… Черный… Не водились бы тут волки! И чего ему вздумалось охотиться без кольчуги?
Микулка тряхнул головой, словно пытаясь скинуть наваждение, но тревога не отпустила, еще плотнее сжала грудь ледяным обручем.
– Тут нечего бояться! – вслух произнес он. Вокруг ничего не менялось, но внутри него все дрожало, жилы и мышцы напряглись чуть не до треска. Что за напасть? Точно так накатывает головная боль в худую погоду. И сколько ни прикладывай ко лбу влажных тряпиц, а толку мало – боль остается, будто живет в голове.
Микулка и раньше порой испытывал страх, но тогда хоть было с чего, а сейчас все вокруг оставалось с виду прежним, но воспринималось иначе. Тени таили опасность, звуки несли угрозу. Страх накатил с новой силой – это паренек испугался собственного беспричинного ужаса. Обмякшие ноги подогнулись, Микулка опустился на сырой ковер мха.
Паренек жутко вскрикнул, когда на него из густых кустов бросилась огромная тень, смяла, выдавила из груди последние остатки крика. Уже лишаясь чувств от удушья и страха, он разглядел перед собой кошмарно перекошенное лицо с безобразными шрамами вместо глаз. И тьма навалилась на него, поглотив окружающий мир без остатка.

Глава 2
Уже вечерело, когда Микулка пришел в себя. На западе бушевал закат, какие можно, увидать лишь в короткую пору бабьего лета, золото и багрянец небес смешивались с золотом и багрянцем осенних листьев, печально шуршащих над головой. Некоторые из них нетерпеливо срывались с веток и в последнем танце падали в сырую тень рощицы, а один широкий кленовый лист, кружась, опустился на Микулкину грудь.
– Очнулся? – совсем рядом буркнул Жур, и паренек, с трудом повернув голову, разглядел слепого волхва, сидящего у сложенного, но еще не разведенного костра.
– Это ты меня так? – скривившись, спросил Микулка. – Ящер… Шею не повернуть…
– Вот и полежи. Эй, Мякша! Пора костер разжигать. Нанизал мясо-то?
– Ага! – Сын рыбаря вынырнул из-за кустов, держа в обеих руках по толстому прутику с нежно-розовыми кусками мяса.
Лицо у него сияло неподдельной радостью, даже начищенный бронзовый таз не так блестит на солнце. До чего же иногда мало надо человеку для счастья, а этому и вовсе достаточно просто почувствовать себя нужным.
– Да погодите вы о еде! – Микулка с трудом сглотнул застрявший в горле ком. – Что со мною случилось?
Жур только махнул рукой:
– Погоди, это разговор особый. В двух словах не расскажешь…
– Да хватит туману-то напускать! – обиделся паренек. – Чуть шею мне не свернул, а теперь отмахивается!
Он выкрикнул это громче, чем хотел, тут же закашлялся, сорвав пострадавшее горло, и целая стайка кленовых листьев закружила в воздухе над ним разноцветный хоровод.
– Чего кричишь, птиц пугаешь? Им уже ночевать пора, – шикнул на него Жур, прислушиваясь к мерным ударам кремня, из которого Мякша с трудом выбивал вялые искры. – Возьми тебе сразу и расскажи… Я сам пока толком не понял! Надо подумать, а на голодное брюхо какие мысли, кроме худых?
Микулка раздраженно стиснул зубы, но промолчал. Есть и вправду хотелось, тут уж ничего не попишешь, а Мякша, как назло, без всякого толку молотил кремнем по булатной пластине. Хорошее у Жура кресало, таких и в Киеве-то раз-два и обчелся. Как же можно не высечь из него нормальной искры?
Мякша уже порядком притомился, посбивав кресалом ладони, когда волхв не выдержал, отобрал кремень из неумелых рук и сам с двух ударов высек такой жаркий сноп искр, что пересохшая древесная труха мигом выпустила сизые струйки дыма.
– Раздувай, – отдал он кресало юноше. – И живее, а то хорошо, если этим мясом позавтракаем, хотя думалось все же повечерять.
– Ладно тебе мальчишку мучить! – шутливо одернул его Микулка, с трудом принимая сидячее положение. – Загонял совсем. Он вон каких крупных зайцев подбил, а тебе все мало. Гоняешь, покрикиваешь…
Сын рыбаря сразу помрачнел, будто вспомнил что-то не очень хорошее.
– Это Жур… – виновато вымолвил он. – Как без глаз можно так стрелять9! Я стрел десять извел – все без толку, а он вжик-вжик – и готово. Две стрелы – пара зайцев.
– Научишься, – неопределенно пожал плечами слепой волхв. – Когда проживешь на этом свете по-боле.
– Да уж прямо… – махнул рукой Мякша. – Микулка вон помладше меня будет, а умеет в десять раз больше.
– В десять… – рассмеялся Жур. – Ладно тебе воздух языком трясти, лучше учись всему, до чего дотянуться сможешь. Тогда будет толк. А ты только и делаешь, что смотришь, как у других получается.
Мякша замолк и принялся усердно раздувать костер, щурясь от едкого дыма сыроватых ветвей. Микулка дождался, когда трепещущий огонек разгонит густую шипящую гарь, и тоже подсел поближе. Что-то знакомое было в Журовой манере говорить, да и шуточки тоже… Оно и понятно, ведь его учил дед Зарян, может, даже дольше, чем Микулку. Но сколько паренек ни выспрашивал о тех днях, добиться чего-нибудь от волхва было тяжко.
На жарком огне еду можно только испортить, никак не испечь, и хотя крепкие Микулкины зубы запросто перемололи бы даже полусырое, обуглившееся снаружи мясо, но Жур любил все делать на совесть. Он дал костру прогореть до углей, пышущих во тьме гранеными рубинами, и только после этого позволил Мякше вбить в-землю четыре рогатины и навесить на них прогибающиеся под тяжестью мяса прутья.
Ровный густой жар мигом окутал аккуратно порубленную заячью плоть, запузырил стекающим розовым соком, начал растапливать нагулянный жирок. Угли ответили жадным шипением и струйками нетерпеливо рвущегося ввысь дыма. Кое-где живучее пламя вырывалось наружу, но Жур, словно предугадывая его появление, тут же заливал смешанной с заячей кровью водицей.
Микулка с Мякшей глядели на это действо будто завороженные – один привык поедать чуть ли не сырое, а другой видал, только как мамка в печке готовит. Но тут, в дрожащем мареве углей, в ароматном дыму от подкидываемых в пекло трав, в шипении истекающего сока было больше от тайной волшбы, чем от простой и неприхотливой готовки.
– Слюниподберите… – добродушно буркнул волхв. – Раньше чем пропечется все равно есть не дам.»
Мясо зрело… Купалось в густом дыму, аппетитно шипело и исходило ароматным паром. Лес замер, будто тоже ждал, только ночной ветерок лениво шептал в листве. Микулка даже позабыл на время о странном происшествии, все внимание без остатка отдав предстоящему ужину. Еда еще только готовилась, а он уже мысленно пробовал ее на вкус, смаковал, наслаждался.
– Может, уже? – не выдержал он наконец. Жур молча отломил от ветки тонкий сучок, ткнул в запеченную корочку и покачал головой – рано еще. Терпения слепому волхву было не занимать, научился ждать за долгие годы одиночества.
Только когда тупой сучок стал легко протыкать мясо до самых косточек, Жур позволил снимать прутья с жару. Микулка мигом разложил на опавших листьях чистую тряпицу, развернул хлеб, поутру купленный в последней встретившейся деревне, и достал баклажку с густым осенним пивом.
Зато когда его зубы наконец впились в нежное, горячее, тающее во рту мясо, паренек понял, что до этого и не ел никогда, а только брюхо набивал с голодухи. Он и не думал, что от еды можно получать столько удовольствия. Даже сравнить было не с чем.
Пропеченная плоть отставала от размягченных костей, сок наполнял рот, запах щекотал ноздри и пьянил сильнее, чем доброе пиво.
– Вот это еда… – с набитым ртом промычал Микулка. – Ты что, всегда так готовишь?
– Когда есть из чего, – хмыкнул волхв.
После ужина сытая усталость пригвоздила всех к земле. Осенняя прохлада, затаившаяся днем, теперь вылезала на ночную охоту за теплом человеческих тел, пробиралась под одежку, зябко студила плечи. Пришлось раскатать притороченные к седлу тулупы, подаренные самим князем. Только Жур будто и не мерз вовсе, таращился в стынущие угли слепым взором.
Микулка медленно засыпал, в приятной сытости позабыв о недавних тревогах, но вдруг крепкая рука ухватила его за плечо.
– Что? – еще плохо соображая, разлепил он отяжелевшие веки. – Тьфу… Напугал!
Над ним, приложив палец к губам, тихонько склонился Жур:
– Тихо! Пусть Мякша спит. Разговор есть, не для его ушей. Отойдем.
Микулка недовольно потряс головой, сбрасывая остатки сонного оцепенения, нехотя откинул тулуп и, ежась от подступавшей прохлады, двинулся за волхвом.
– Ты хочешь поведать о том, что случилось? – полюбопытствовал он.
– Хочу сам разобраться. Не вяжутся тут концы с концами.
– Да говори ты яснее! Что за манера туман напускать?
– Яснее… – усмехнулся во тьме Жур. – Кабы все было просто, я бы тебя не будил среди ночи. Ты мне вот что скажи: что ты почуял перед тем, как я на тебя кинулся?
– Нет уж! Это ты лучше поведай, отчего чуть шею мне не сломал!
Волхв не ответил, словно слившись с ночной тишиной. Где-то недалеко взвизгнула ночная птица, прохладный северный ветерок пробежал по ветвям, колыша звезды.
– Чего молчишь?
– На тебя напали… – глухо ответил Жур.
– Напали, конечно! Еще бы чуть-чуть, так и придушили бы! Хватка у тебя, как у медведя…
– Я не о себе. На тебя действительно напали… И мне пришлось ударить тебя, чтобы лишить чувств. Только так можно вырваться. Да и то не всегда, – еще более жутким тоном пояснил волхв.
Микулка замер. До него только сейчас дошла вся серьезность предстоящего разговора, словно самым краешком открылся завес какой-то страшной тайны.
– Кто? – непослушными губами спросил он.
– Тот, кто напасть на тебя никак не мог… Это меня и напугало. Или что-то изменилось, или я чего-то не знаю.
– Но никого ведь не было рядом! Только птицы кругом… Я бы почуял!
– Ты и почуял. Если бы нет, то я мог бы не успеть. И теперь мне нужно точно знать, что именно ты почувствовал. Не таи, это слишком важно. И не только для тебя. От этого может зависеть жизнь всех твоих друзей. Даже больше, чем жизнь. Говори же, не тяни кобылу за хвост! Что?
– Страх… – вымолвил Микулка. – Такой, какого я в жизни не чуял… Даже стоять стало трудно. Казалось, будто опасность за каждым «кустом, я даже о волках подумал, в этой-то роще! Да и не боюсь я волков, у меня двое друзей могут…
– Помолчи. Именно страх? Что ты собирался делать?
– Куропатку выцеливать. А что?
– Куропатку… Может, тебе стало все равно, подстрелишь ты ее или нет? Ты не чувствовал равнодушия к тому, что собирался делать?
– Да нет… – неуверенно пожал плечами паренек. – Наоборот даже… Крался, стрелять приготовился. Их там много было!
– Много? – Жур заинтересованно поднял слепое лицо. – Тебе захотелось набить их побольше? Бить, бить, пока стрелы не кончатся? Унести целую гору мяса?
– Да что я, умом тронулся? Скажешь тоже… Нет. Хотел каждому по птице принесть. Хотя и мог бы, конечно, переколотить всю стаю… Стреляю я быстро.
– Так мог или хотел?
– Мог, – уверенно кивнул Микулка.
– Значит, жадности в тебе не было… Только страх?
– Даже не страх… Бояться было нечего! Просто как волна накатила… Я испугался еще и того, что сам над собой перестал быть хозяином.
– Пока еще нет, – задумчиво кивнул волхв. – Но дело очень худо. Ты даже не можешь представить насколько.
Микулка поежился от пронизавшего до костей дуновения ветра, словно тайный враг уже подкрадывался из густой тени, таился между деревьями, выверяя жестокий и точный прыжок. Непослушные пальцы туже затянули распахнутый ворот рубахи, и паренек присел на поваленное давними бурями дерево, внимательно слушая странные, волнующие слова Жура.
– Тызнаешь, как устроен созданный богами мир? – внезапно спросил волхв, в упор глянув на Микулку жуткими шрамами на месте глаз.
Тот даже отшатнулся от неожиданности.
– Нет… – тихо вымолвил он, чтобы не прерывать рассказа.
– Правильно, – довольно кивнул Жур. – Ни хрена ты не знаешь… Боги создали не только земной диск, стоящий на панцире исполинской Родовой черепахи. Не только небо, не только солнце и звезды… Да и чушь это все, по большому счету. Так… сказки для лучшего понимания. Мир намного сложнее, Ми-кула! Намного… Боги мелочиться не любят.
Он немного успокоился и присел рядом, его пересохшие было губы снова налились здоровым блеском.
– Самое важное в том, что мир поделен на две половины, – продолжил он почти шепотом. – На Явь и Навь…
– Тоже мне тайна, – разочарованно буркнул Микулка. – Это знает и дитя пяти весен от роду! Вместе они складываются в Правь, которая и есть созданный Родом мир.
Жур чуть не рассмеялся при этих словах:
– Слышал ты звон, да не знаешь, где он! Не с того боку глядишь! Не состоит Правь из Нави и Яви… Не складываются они в нее. Как раз наоборот! Изначальная Правь разделена на две половины. Вот в чем суть…
Микулка недоуменно сощурился:
– Так это что выходит – когда-то только Правь и была? Все до кучи было замешано?
– Быстро до тебя доходит, – улыбнулся Жур. – Так и было. Еще до того, как Великие Боги сотворили себе помощников – обычных богов, а потом те плодились и размножались, постепенно теряя огненную кровь Рода, пока не родился первый человек, в котором той крови была лишь капля, а все остальное – обычная красная жижа. Но и первые люди жили в мире, не поделенном на Явь и Навь. Не было ни Вирыя, ни подземного царства Ящера, мертвые жили вместе с живыми, а боги вместе с людьми.
Микулка слушал раскрыв рот, все пытался представить такое диво.
– Мир не имел красок, был серым, поскольку Свет и Тьма не существовали раздельно. Не было ни стужи, ни жары. – Жур говорил уже почти нараспев, как Баян под звонкие гусли.
И вдруг умолк, словно собираясь с мыслями.
Ночь уже полностью вступила в свои права, завладев степью и лесом, горами и небом, полыхающим холодным звездным огнем. Медленно, натужно поднималась над темными верхушками деревьев огромная красноватая луна, изъеденная темными шрамами. Она с утомленным безучастием взирала на мир, жутковатая, будто лицо прокаженного. Наверное, она помнила то, о чем сейчас говорил Жур, а может, уже забыла, потому что никто не может удержать в памяти целую вечность.
Микулка дрожал всем телом, то ли от холода, то ли от странного тона, каким говорил Жур. Нарушать молчание не хотелось, но все же он спросил:
– Что же тогда разделило мир?
– Красная жижа, что течет в наших жилах вместе с каплей огненной крови Богов.
Микулка удивленно глянул на волхва, все никак не мог привыкнуть, что тот не видит выражения лиц. Но Жур почувствовал его взгляд.
– Она сделала нас смертными. И это все изменило. Она разделила все людство на мертвых и на живых. В одних течет кровь, в других нет. Так появилось Добро и Зло.
– Смерть – это Зло… – кивнул Микулка.
– Не только, – сказал Жур. – Смерть и то, что с ней связано узами родства, – Тьма и Стужа. Напротив же, Жизнь, Тепло и Свет стали Добром. Так мир обрел краски.
– Значит, не по воле Рода мир разделился, а наше собственное умение умирать разделило его?
– Конечно! Для бессмертных нет ни Добра, ни Зла. Все это существует лишь по отношению к смертным. Только человек может различить злое и доброе.
Микулка задумался.
– Но разве появление Добра и Зла могло разделить мир? – тихо спросил он. – Навроде они как раз должны были сцепиться в лютом двоебое?
– Ты задаешь верные вопросы, – одобрительно кивнул Жур. – Да, Границу между Добром и Злом сотворил Род. А нужным это стало потому, что Добро имело очень важное отличие от Зла. Их непременно надо было разделить. По большому счету Добро созидает, приводит разрозненные вещи в определенный, все более строгий порядок. Разрушая простые вещи, оно создает гораздо более сложные. В этом и есть суть жизни. Созидать. Жизнь – это постоянное разрушение простых вещей, сотворение из них вещей сложных. Из чего, к примеру, состоят смертные твари и люди? Из простого воздуха, из простой воды, из растений, которые мы едим, из мертвого мяса. Жизнь постоянно строит. И живые твари тоже постоянно строят. Из простых веточек – сложные гнезда, из простых бревен – прекрасные резные терема.
– А Зло наоборот… – почесал макушку Микулка. – Из сложных вещей создает простые. Из живых тварей – мертвое мясо, из теремов – уголья и бревна…
Жур снова замолчал, прислушиваясь к редким ночным звукам. Микулка не торопил, ему самому нужно было осмыслить услышанное. Где-то недалеко копошился еж, у края поляны сонно пофыркивали утомленные кони, а над головой яркой зарницей чиркнула через все небо упавшая звезда.
– Пока Добро и Зло были смешаны, – неожиданно продолжил волхв, – мир был в равновесии. Но с появлением людей, когда Добро и Зло разделились, между ними началась борьба. Непрерывная цепь созидания и разрушения.
– Понятно, – усмехнулся Микулка. – Род испугался, что Зло разрушит весь мир без остатка… Потому и провел Границу?
– Не совсем так. – Голос Жура прозвучал как-то странно, словно говорил он через силу, против своей воли. – Люди как раз и стали Границей.
– Что? – Микулка даже вскочил, оскользнувшись рукой о замшелый поваленный ствол. – Что ты несешь?
Жур грустно опустил голову, слова его падали нехотя, как тяжелые капли черной смолы:
– Да. Никому, кроме них, разделение извечных сил помехой не было. Какая разница богам и лесному зверью до наших терзаний? Мы противопоставили Добро и Зло, мы и стали гранью, разделяющей их. Против нас в общем-то Зло и окрысилось. Да к тому же сразу, как началась битва, оказалось, что Зло намного сильнее Добра.
Микулку от таких слов бросило в холодный пот, он вздохнул и заставил себя сесть на место.
– Почему? – тихо спросил он.
– Потому что рожать и строить намного дольше, чем убивать и разрушать. Зло оказалось просто быстрее. Вот тогда Род и разделил Правь на Явь и Навь – чтобы хоть немного оградить людей от страшного напуска. Все же, как ни крути, мы его дети. Явь стала обителью Света, а Навь – логовом Тьмы.
– Но если Род сумел провести границу, то почему же Зло существует и по эту сторону Яви? – задумчиво поинтересовался Микулка.
Жур ответил не сразу, паренек с изумлением заметил, что тот прислушивается не к ночным звукам, а к чему-то иному, не доступному обыденным чувствам. Прислушивается настороженно, словно ожидая нападения со спины. Микулке снова стало не по себе, но он быстро совладал с подкравшимся было страхом.
– Хоть оно и не могло пройти в наш мир напрямую, но все же сыскало лазейку, – пояснил волхв.
– Но как именно? – сощурился Микулка.
– Понимаешь, Зло хоть и существует само по себе, как и Добро, но по обе стороны Прави есть существа, принявшие ту или иную сторону. Это как бы две дружины. Явь населена людьми, стоящими на стороне Света, а Навь – разными злобными духами, божками и прочими тварями. Только Великие Боги стоят выше всех этих дел. Когда люди умирают, мертвое тело уже не может удержать душу по эту сторону Яви, и она уходит в Навь. Зато когда уничтожается тело жителя Нави, его душа переходит в наш мир, вселяется в наших покойников, рождая упырей, русалок и прочую нежить. Так души оказались дырами в Границе, проведенной Родом. Но для Зла этого оказалось мало, ведь нежить – безмозглые твари, толку с них не очень-то много. Тогда Злу захотелось привести в наш мир злой разум. И это ему удалось – опять-таки через людей. Ведь каждая душа одновременно пребывает и в Нави, и в Яви, именно поэтому мы можем чувствовать невидимые глазу вещи и тревогу от взгляда в спину. А Зло через души может воздействовать на людей. Хотя, казалось бы, такое невозможно вовсе, ведь разумный человек, по сути своей стоящий на стороне Света, не может творить Зло. Это все равно что рубить сук, на котором сидишь. Но именно так и случилось, хотя темным силам для этого пришлось шибко постараться. Но раз уж человеческая душа оказалась открытой для нападения со стороны Нави, Зло научилось заставлять людей забывать о том, что они – дети Света.
Жур со вздохом поднял к небу слепое лицо, в каждой морщинке читалась тень застарелой грусти.
– В черных просторах Нави водятся разные твари. Человеку дано их чувствовать, но не дано осмыслить. Когда темные твари нападают на души людей, мы чувствуем себя худо, волнуемся, ленимся, завидуем, злимся. Даже иногда умираем от тяжких хворей, супротив которых не придумано снадобий. И вот одну из таких тварей Зло решило приручить и использовать для того, чтобы отвлечь людей от охраны Границы между Навью и Явью. При нападении этого чудища человек становится равнодушным. Казалось бы, дело сделано, теперь людям станет наплевать на Добро и Зло, и они скоро оставят Границу открытой. Но нет… Оказалось, люди способны бороться с этой напастью. Очень многие, хоть и меньшинство, чувствуя нападение со стороны Нави, могли заставить душу ответить на такой напуск. Человек как бы напрямую вступал в бой с чудовищем, и эта битва почти всегда заканчивалась победой человека. Почти, но не всегда… Некоторые не чувствовали нападения, и злобная тварь логова Тьмы пожирала их душу, заполняя ее равнодушием. Правда, и тогда еще оставалась возможность спасти человека.
– Как? – чуть слышно спросил Микулка.
– Научить его чувствовать. Объяснить, что нахлынувшее равнодушие – это не просто так, что это нападение живого врага. Тогда душа могла противостоять напуску. Тут уже все зависело от сил человека – иногда побеждал он, иногда чудовище.
– На меня напала такая тварь? – чуть побледнев, спросил паренек.
– Нет, по всему видать, не такая. Хуже. Когда темным силам стало понятно, что многие люди способны побороть Равнодушие, они приручили еще одну тварь, куда сильнее первой. С ней уже не многие могли совладать… Выгрызая душу, она заполняла ее жадностью. Человеку тоже становилось наплевать на Границу, он только и думал, как набить мошну. И все же некоторые, зная, что на них напало живое чудище темного мира, могли заставить душу сопротивляться. И тогда Зло сыскало самую жуткую тварь мира Тьмы. Нападая на человека, она взамен выгрызенных кусков души оставляла трусость. Не страх, который присущ и зверю, а именно трусость – неспособность с этим страхом справиться. Раз напав на человека, чудище брало след и не отпускало жертву, нападая снова и снова, пока несчастный окончательно не превращался в труса – безвольное и никчемное существо. Эта тварь выедала душу не сразу, а кусками, не давая человеку оправиться от ран, неспешно, но уверенно делая его рабом страхов.
Жур снова тяжело вздохнул.
– Эти твари так покромсали человеческий род, – сердито вымолвил он, – что теперь Злу не хватает самой малости, чтобы прорвать Границу. И эта малость – витязи Стражи. Я уже говорил, что все вы защищены от нападения со стороны Нави. Защищены свойствами колдовских мечей, которые носите.
– Но на меня эта тварь все же напала? – передернул плечами Микулка, невольно ощупывая кадык, за которым, как известно, спрятана человеческая душа. – Как же так?
– Вот этого и я не пойму! – стукнул кулаком в бревно Жур. – Быть такого не может! Все, кому завещаны колдовские мечи, становятся защищенными со стороны Нави.
– Погоди… – До Микулки начал доходить ужас его положения. – Мне меч напрямую не был завещан!
– Что? – Слепой волхв даже на ноги вскочил, чуть не оскользнувшись на прелых листьях. – Вот Ящер! Я же знал… Совсем из башки вылетело! Привык – раз колдовской меч вруках, значит, завещан. Но ты же его нашел только после дедовой смерти!
– Вот именно… – почесал макушку Микулка. – И как мне теперь быть? Эта дрянь что, может напасть в любой миг?
– Пока я рядом – нет. Когда-то, очень давно, она куснула и меня, теперь же я выучился чуять ее приближение загодя и давать отпор. Надо иметь в себе силы бороться, это помогает… Какое-то время… Главное – знать, что это не просто хандра, а нападение. Тогда все силы души становятся на защиту.
– И долго я так продержусь?
– Не знаю… Зависит от мощи, скрытой в тебе.
– А потом?
Жур не ответил, отряхнул с длинной рубахи приставшие волокна коры и медленно направился к топтавшимся в темноте коням.
– Постой! – громче, чем хотелось, крикнул Микулка. – Я хочу знать! Ты ведь можешь зрить будущее!
Небо роняло падающие звезды, рвущие черноту ночи беззвучными молниями, равнодушные осенние листья падали под ноги умирать. Слепой волхв остановился и глухо сказал, не поворачиваясь:
– Есть только один способ избавиться от этой твари навсегда. Можно, конечно, бороться с нею всю жизнь, как делают другие, но можно напасть самому. Напасть и уничтожить. Твой меч, хоть он и не был завещан, может проложить тебе путь в логово Тьмы.
– Мне что, придется биться по ту сторону Яви? – испуганно прошептал паренек.
– Испугался? – глухо спросил Жур.
– Нет! Но я не знаю как!
– Вся мощь витязя Стражи раскрывается только рядом с Камнем. Я это на своей шкуре испытал… Погоди немного. Сам говоришь, что осталось не боле двух десятков верст. Добудешь Камень, сможешь пройти сквозь Границу. Эта сила вкладывалась в Камень намеренно, создавший его знал, что когда-то придется сразиться со Злом в его же логове. Видимо, время пришло… Иначе ты, поддавшись Злу, станешь слабым местом Стражи. Как я когда-то… Да избавят тебя боги от моего пути!
– Но почему я? – со страданием в голосе спросил Микулка.
Жур отвернулся и пошел к угасшему костру. Больше в эту ночь он не проронил ни слова.

Глава 3
Стрела, послушная крепким пальцам, уверенно оттянула тетиву до уха. Рыжее перо, надежно зажатое в расщепе, трепетало от задувавшего в левый бок ветерка.
– На палец левее… – шепотом подсказал Рати-бор. – Учись чувствовать.
Волк послушно повернул лук и разжал пальцы.
Желтеющая листва обступившего леса дрогнула на пути рвущего воздух наконечника, с десяток листьев сорвались и закружили грустный танец в тугих лучах солнца.
Далеко впереди раздался мелодичный звон – дрогнули бронзовые колокольчики, закрепленные на прицельном шесте.
– Надо же! Попал… – искренне удивился Ратибор, почесывая ежикнедавно проросших после ожога волос. – Ладно, попробуй выделить следующий.
– Ну не видно же ни хрена! – насупился Волк. – Листья мешают!
– Ну ты даешь! А что тут с глазами стрелять-то? На сотню шагов… Просто срам, честное слово. Тут и без глаз-то попасть – чести мало, а коль видеть цель, так только позориться. Давай, давай, учись целить ушами. Для чего я колокольчики на шесты навесил?
– Так ведь не звенят!
– Это только кажется. Учись слушать то, что не слышно сразу.
Волк размял уставшие пальцы и нехотя вытянул из колчана стрелу. Ратибор глядел посмеиваясь, уже придумывал шуточку на случай промаха. Последние несколько дней тело перестало ныть нестерпимой болью от ожога, а разве этого мало для счастья? Бе-лоян запретил пока надевать грубую одежду, поэтому Ратибор выглядел потешно без привычного синего кафтана и таких же портков. Как дитятя – в просторной белой рубахе до колен и в портках, больше похожих на исподнее. Когда шел по Киеву, девки и бабы стыдливо отводили взор, но стрелка это только потешало – совести в нем и на ломаную деньгу не сыскалось бы.
Волк же, напротив, в одежде был безупречен, в теле чист, в мыслях светел. Ладная одежка из черной кожи подчеркивала скорее его стройность, чем худобу, больше проявляла удивительную быстроту, нежели излишнюю порывистость.
Он слегка натянул лук и чутко прислушался. На лице его читалось искреннее непонимание, куда же, собственно, надо стрелять.
– Продышись, – посоветовал Ратибор. – А то еще задохнешься… Дыхание надо задерживать перед выстрелом, а не загодя за три дня!
Волк только плотнее сжал губы, к неуклюжим шуткам стрелка он привык уже давно. Пальцы напряглись и побелели, все сильнее оттягивая стонущую тетиву, глаза тщетно пытались разглядеть в пестрой листве то, что разглядеть не могли.
– Ящер тебя дери… – зло шикнул он и отпустил толстый жильный шнур.
Стрела со звоном покинула насиженное место и незримо рванулась вперед, оставляя за собой целый дождь желтых листьев. Ратибор картинно приложил ладонь к уху, будто прислушиваясь к далекому звону колокольчиков. Точнее, к его отсутствию.
– Н-да… – Он разочарованно оттопырил нижнюю губу. – Пошла баба на базар прикупить молочка. Вообще-то надо бы тебя заставить стрелу сыскать. Следующий раз метче станешь целить.
– Иди ты… – отмахнулся Волк, откладывая лук с колчаном подальше. – Не мое это дело – стрелять. Тем более вслепую…
– А это не тебе решать, – вдруг совершенно серьезно вымолвил стрелок. – Это жизнь за тебя решит. Понял? Учись, учись… Я тоже не бессмертный. Без стрелка Дружину оставлять нельзя.
– Стражу! – поправил его Волк. – Жур называет нас Стражей. Наверное, так правильней.
– Не все ли равно? Хоть горшком назови, лишь бы в печь не садили. Тебе только бы увильнуть от науки… Что угодно придумаешь.
– Зря ты так, – всерьез обиделся Волк. – Когда я увиливал? Ну не получается у меня! Что я сделаю? Учи Микулку, когда вернется, хотя он и так стреляет тоже.
– Микулка не подойдет. В нем слишком много силы. А когда много силы, мало чутья. В стрельбе же без чутья никак. Понял? А вот у тебя его навалом. Ты ж у нас певец! Знамо дело, умеешь чувствовать. Али не так? Тебя если выучить, так ты получше меня стрелять сможешь.
Певец только усмехнулся:
– Сдурел? Куда уж лучше-то? Что богами дано, никакой учебой не переплюнешь. И что чуять? Ни глазам, ни уху уцепиться не за что.
– Тебе богами дано больше, чем мне, – вздохнул Ратибор. – Можешь поверить на слово. Такие вот дела. А насчет зацепиться… Дай-ка лук и пару стрел.
Стрелок нарочито медленно взял лук, одну стрелу привычно ухватил зубами, другую аккуратно пристроил на тетиве.
– Гляди… – буркнул он сквозь зубы и мощно натянул тетиву, плавно разжав пальцы у самого уха.
Звонко щелкнуло, и будто вихрь пробежал по листве, отвлекая внимание от молниеносного движения, уложившего вторую стрелу на стонущий от напряжения лук. Короткий поворот тела – и она, коротко свистнув, ушла чуть в сторону, а Волк с суеверным ужасом расслышал двойной звон колокольчиков – обе стрелы угодили в невидимые за листьями цели.
– Быть не может… – тихо вымолвил он.
– А ты поди проверь, – усмехнулся Ратибор и, блаженно потягиваясь, уселся в еще не высохшую траву. – Заодно разомнешься. И колокольчики сними, мне их княжьей ключнице вернуть надо.
– Но как же…
– Поди, поди! – Стрелок подтянул к себе дорожный мешок и принялся выуживать на свет божий всякую-разную снедь. – И возвращайся быстрей, не то без обеда останешься.
Волк поправил длинные черные волосы и, чуть задрав подбородок, скрылся среди листвы. Он так и не мог поверить в увиденное, еле сдерживался, чтоб не рвануть бегом ощупывать торчащие стрелы. Но мешала гордость. Потому он ступал неспешно, почти лениво.
Ратибор выудил из мешка половину запеченной курицы, придирчиво оглядел и вцепился зубами в румяный бок. j.
Место для обучения стрельбе он приготовил еще прошлой весной, когда лес без листьев был прозрачней горного ручейка. Шесты вбил тогда же. Одни боги ведают, сколько времени и стрел он извел, пристреливаясь к едва видным средь деревьев целям толщиной с руку. Хорошо хоть не напрасно. Вскоре он с пристрелянного места мог попадать в них легко, а потом, помня въевшиеся в тело ощущения, выучился всаживать стрелы даже вслепую. Это и было нужно. Главное – не потерять пристрелянное место, но хитрый Ратибор выбрал для него самую середку поляны, так что пока не зарастет, можно будет народ удивлять.
Мешок пустел куда быстрее, чем Ратибор насыщался, но все же стрелок был не настолько прожорлив, чтобы оставить соратника совсем без обеда. Он со вздохом бросил взгляд на оставшиеся полкаравая хлеба, вторую половину курицы и пару вареных яиц. Снова вздохнул и, через силу завязав мешок, отложил, от лиха подальше, шага на два в сторону. Ладно, ближе к вечеру можно будет в корчме восполнить недоеденное.
Волк вернулся не скоро, видимо, с присущим ему старанием разглядывал цели. Его ноги ступали настолько бесшумно, что Ратибор вздрогнул от неожиданности, когда соратник тенью явился из-за кустов, держа в руках обломки стрел и колокольчики с зажатыми в пальцах язычками. Ветер играл его густыми красивыми волосами.
– Обе в самую середку столбов, – сухо вымолвил Волк.
– А твоя? – Стрелок заинтересованно поднял брови.
– Одна мимо ушла, а первая в левом столбе. Я ее там и оставил.
– Красоваться? А мои зачем взял?
– Отнесу Белояну, – с поразительной честностью ответил Волк. – Пусть проверит, нет ли какой волшбы. Если нет, то поверю, что ты стрелял честно.
– Ну-ну… – одними глазами усмехнулся Ратибор. – Проверь, проверь.
– Но если все честно, – словно не замечая язвительности, продолжил певец, – то будь я проклят, если не выучусь стрелять так же. Только объясни мне, как же ты узнаешь, куда посылать стрелу, если цели не видно?
– Не знаю… Что-то чую, – не моргнув глазом соврал стрелок. – Привык уже… Может, слышу, как ветер свистит в шестах, может, что-то еще.
– Хорошо, я попробую. Но по всему видать, что одними ушами тут не обойдешься. Что можно расслышать за сотню шагов?
– Но ведь ты первую стрелу послал точно в цель! – Ратибор сощурился и склонил голову набок. – Как умудрился?
– Не знаю… Может, случайно?
– Да уж хрен там! Случайно… Лучше прислушайся к своим ощущениям. Разберись, пойми.
Сам он прекрасно знал, почему первая стрела легла точно в цель. Просто Волк направил лук почти верно, достаточно было на палец подправить в нужную сторону. С пристрелянного места это легко. Только певцу знать об этом совсем ни к чему, пусть ищет решение, может, и впрямь найдет. Ратибор верил в звериное чутье доброго друга, не зря ж его сызмальства кличут Волком!
Стрелок протянул соратнику мешок с едой, а сам осторожно улегся на траву. Шкура чесалась невыносимо, но уже не горела огнем, перелезала ломтями. Только грудь и спина приобрели замысловатый рисунок, оставленный раскаленными кольцами кольчуги. Ничего! Будет чем перед девками хвастать. А то кого нынче удивишь обычными шрамами?
Вспомнив о девках, Ратибор припомнил и Микул-кин наказ – забрать из деревни оставленного Ветерка. Вот Ящер… Позабыл совсем. А для паренька этот конь, по всему видать, значит слишком много.
– Не хочешь прогуляться до вечера? – спросил он уплетающего курицу Волка. – Тут, верст пять на полудень, есть деревенька, мы там с Микулой коней оставили. Ветерка точно надо забрать, а то Микула с меня последние лоскуты шкуры спустит, заодно заберем и мою лошадку. Ее можно неплохо продать, а то с деньгами у нас сам знаешь… Татей ведь мы ловить перестали…
– А у князя просить не хочется. Хотя дал бы, конечно, – скривился певец.
– Ну а я о чем? Давай махнем прям сейчас? Тебя что-то держит?
– Только этот мешок, – весело улыбнулся Волк.
– Значит, решили. Ты доедай, доедай. Или тебе помочь?
Полтора десятка избенок далекой от Киева деревушки схоронились на лесистом холме, как зайцы при разливе реки. Дорога изгибистой лентой скатывалась оттуда и услужливо подстилалась под ноги Ратибора, босые ступни утопали в теплой пыли чуть не по щиколотку. Шкура меж пальцев еще не утратила беззащитный розовый цвет, и Белоян обувку носить пока не давал, ждал, когда ступни огрубеют после ожогов. Но казалось, стрелок был этому даже рад – шел скоро и легко, разве что не напевал по обыкновению себе под нос, наслаждаясь последним осенним теплом. На тонкой белотканной одежке, как седло на корове, потешно перекосился на один бок матерчатый пояс с коротким ромейским мечом в кожаных ножнах.
Волк, наоборот, ступал хмуро, никак не мог позабыть неудачный выстрел и довольную ухмылочку друга. Темный и грозный шагал он, заставляя тонкую пыль виться под подошвами низеньких черных сапог, за спиной яростно сверкали рукоять меча и кожаный чехол с непривычной на Руси лютней.
– Ты чего насупился, словно туча в бурю? – хлопнув певца по плечу, спросил Ратибор. – Просыпайся давай, а то спишь на ходу. Э-э-й!
– Да ну тебя… – отмахнулся витязь. – Чего шумишь?
– Что-то стряслось? – мигом посерьезнев, глянул ему в лицо Ратибор.
За долгие годы дружбы он выучился доверять удивительному чутью соратника.
– Ну… – Певец снова махнул рукой. – Сам не знаю… Ты мне вот чего скажи – это та деревенька, куда мы идем?
– Нет, та должна быть подальше. Мы ведь с Ми-кулкой шли от нее через Собачий Овраг, а он сейчас прямо за лесом. Как кончится, так и будем искать. Хотя дорога небось сама выведет.
– Тогда эту лучше обойти стороной, – насупившись посоветовал Волк.
– Не понял? – поднял брови стрелок. – Ты ясней говорить можешь? Что случилось?
– Смертью пахнет, – коротко буркнул певец. Ратибор принюхался, но Волк только раздраженно фыркнул:
– Стрелять ты меня, может, еще и научишь, а вот чуять – навряд ли. Я не носом чую… Сам не знаю чем.
– Могу подсказать… – усмехнулся стрелок, глянув другу пониже спины.
Волк зыркнул на стрелка, но смолчал – знал уже, что сколько ни кори, а от дурных шуточек тот не избавится.
– Но если честно, – вздохнул Ратибор, – так мне без разницы, чем ты чувствуешь. Хоть носом, хоть тем местом, о котором я подумал. Лишь бы верно. Но скажи хотя бы приблизительно, что там могло приключиться?
– А я знаю? – Волк остановился, прислушиваясь. – Тихо сверх меры. Неужели не приметил? Где дым из труб? Хоть один человек мелькнул?
– Н-да… Верно кажешь.
– Дошло наконец, – с удовольствием поддел друга певец. – Как до гуся через длинную шею. Давай лучше лесом обойдем, какого лешего соваться Ящеру в зубы?
– А вдруг там кому помощь потребна?
– На тебя, как я погляжу, Микула дурно влияет, – насупился Волк. – Того тоже, хлебом не корми, дай только в драку влезть за правое дело. Но мы-то с тобой знаем, что кривду от правды отличить куда сложнее, чем кажется.
– Да. Только он как-то отличает. Приметил? Завсегда встает на нужную сторону.
– Тоже чутье… – пожал Волк плечами.
– Вот нам бы такое… – тяжко вздохнул Ратибор. – Пойдем поглядим. Да не зыркай на меня! Осторожненько глянем со стороны леса и пойдем своей дорогой. Ладно, если тати напали, это на Руси дело обычное, но вдруг новый ворог объявился заместо поляков? Нужно узнать.
Певец спорить не стал, молча повернулся и, сойдя с дороги, зашуршал ногами в густой траве.
Желтеющий лес шумел совсем рядом, в полусотне шагов, беспрерывно роняя листья в незримые ладони легкого ветра. Волк добрался туда первым, раздвинул нависшие ветви и растворился в густой мешанине теней с яркими пятнами света. Ратибор поспешил следом, стараясь не обращать внимания на колючки и валявшиеся в траве сучья. Он догнал друга на чуть заметной тропке, пробитой в цветастом пологе тихо шуршащих крон, босые ступни проминали густой ковер прелых листьев, а это куда как приятней, чем ступать по колкой сухой траве.
– Ну чего ты дуешься? – примирительно спросил стрелок, глядя на гордо расправленные плечи соратника. – Чай, обидел тебя?
– Да ну… – не оборачиваясь буркнул Волк. – Ведешь себя как дитятя. Разве что на одной ножке озорно не прыгаешь… Где твоя былая серьезность?
– Сгорела, – по-доброму улыбнулся Ратибор. – Вместе с одежкой и половиной шкуры. Когда побываешь одной ногой на том свете, сразу понимаешь, какая жизнь кругом замечательная.
– Тогда это быстро пройдет, – уверенно сказал певец и надолго умолк.
Тропка вилась меж деревьев, грозя увести далеко от деревни, поэтому иногда приходилось пробираться через густой подлесок, как медведям, без дороги. Ратибор дважды наколол ногу, и веселость из него повыветрилась, зато Волк теперь посмеивался без всякой утайки. Стрелок от этого злился еще сильнее, не любил чужой правоты в ущерб собственной, а уж когда ее напоказ выставляют, просто бесился в душе.
Он хмуро топтал босыми ногами опавшие листья, не замечая, что лес все больше погружается в странную тишину. Изредка с тихим посвистом крыльев почти из-под ног взлетали стайки мелких птиц, сухо шуршал ветер в листве, но не слышалось веселого щебета и привычного гомона леса.
Внезапно послышался отчетливый шорох – кто-то не скрываясь пер через лес да еще бормотал бестолково и громко, невнятным, но явно человеческим голосом. Волк сбавил шаг и предупреждающе поднял руку, но Ратибор только фыркнул:
– Размахался… Я еще с полдороги услышал! Интересно, кого это леший несет?
В наступившей тишине звук шагов и треск сучьев звучали странно, нелепо – никакой нормальный человек в лесу так ходить не станет. Даже если ни от кого не хоронишься, то зачем же шуметь?
Друзья настороженно обернулись на звук, но только стая пичуг вспорхнула в той стороне да не в согласии с ветром колыхались золотистые от листьев ветви. Ратибор бессвязно ругнулся, чтобы отогнать нависшее чувство тревоги, шевельнувшее волосы на затылке.
Волк был взволнован не меньше, медленно потянулся за плечо, сжав в ладони сверкнувшую навершием рукоять, его глаза зорко впились туда, где чаща должна была выпустить то, что скрывала. Клинок с тихим шелестом выполз из ножен, а Ратибор сам не понял, как успел вытянуть и наложить на лук оконе-ченную булатом стрелу.
Шаги приближались.
– Он там застрял? – зло прошипел стрелок. – Или нарочно издевается? Так бы и стрельнул на звук…
– Погоди! – остановил его Волк. – Меткость не на ком опробовать? Сейчас выйдет, тогда и узнаем, кто таков.
Ветви качнулись ближе, недовольно фыркнул потревоженный еж. Ратибор потянул тетиву, уверенно ведя наконечником невидимую за листьями цель.
– Стой! – коротко рявкнул он, когда лес наконец позволил разглядеть бредущего меж кустов человека.
Незнакомец словно и не услышал – шел как шел, бормотал под нос и помахивал сломанным прутиком. Был он невероятно грязен, даже не ясно, какого цвета ткали на него портки и рубаху, самому весен двадцать пять от роду, а густые всклоченные волосы серебрились сплошной сединой. Взгляд больших голубых глаз не хранил и тени осознанной мысли, безумная улыбка вяло гуляла по перепачканному лицу.
– Лук убери… – выдохнул Волк, засовывая меч в ножны. – По всему видать, это местный дурачок из деревни. Домой идет.
Запоздало разглядев витязей, дурень остановился и радостно протянул прутик, мол, берите, не жалко.
– Тебя как звать? – угрюмо спросил Ратибор, взмахом руки отвергая столь ценный подарок. – Сам из деревни?
– Де-е-вня.. – пустив слюни, подтвердил дурачок.
Он натужно сморщился, изображая работу мысли, и, собравшись с духом, добавил, указав рукой в сторону.
– Там.
Тишина кругом никак не хотела растворяться в привычных звуках осеннего леса, окружала, давила, заставляла дышать беспокойно и часто.
– Н-да… – Стрелок сплюнул под ноги и засунул лук в болтавшийся за спиной налуч.. – Умная беседа. А главное, полезная. Ну так что, из деревни ты, али как?
– Де-е-вня… – повторил сумасшедший, чуть изменившись в лице.
Друзья с удивлением и тревогой разглядели в голубых глазах нарастающий страх, дуновение ветра показалось сырым и зябким, словно дыхание черной пещеры.
– Де-е-вня… – Дурень пустил пену и мелко затрясся.
Витязи недоуменно переглянулись, и Ратибор, скривившись, постучал у виска пальцем. Но тут же оба вздрогнули как ужаленные – дурачок неожиданно издал жуткий, ни на что не похожий рык. Он рычал и рычал, краснея с натуги, глазищи навыкате, а сам трясся, будто его везли на худой телеге.
Волк, побледнев, наотмашь отвесил дураку оплеуху, и тот внезапно умолк, втянув голову в плечи, только, стуча зубами, пучил повлажневшие от слез глаза.
– Де-е-вня… – виновато вымолвил он. – Там. Ратибор вытер со лба ледяной пот и сказал, стараясь держать голос ровным:
– Деревня, деревня… Ну так веди! Стоишь, слюни пускаешь. Давай показывай, что там случилось.
Но дурачок никуда не пошел, уселся на корточки и громко, взахлеб зарыдал, размазывая слезы по чумазому лицу.
– Что-то ему совсем худо… – вздохнул Волк.
– Ну и леший с ним, – махнул рукой стрелок. – Пойдем поглядим. Только осторожнее.
Они направились по еле приметной тропке, а стоны и всхлипы деревенского дурня еще долго слышались позади. Вдруг они смолкли, будто ножом срезали, снова сменившись жутким клокочущим рыком.
Ратибор вздрогнул и ускорил шаг, стараясь все же не наступить на что-нибудь колкое.
– Вот Ящер… – тихо ругнулся он. – Как людская глотка может такой рык издавать? Свихнуться ведь можно…
Булькающее рычание прекратилось так же внезапно, как началось.
– Де-е-вня… – донеслось сзади уже совсем тихо. – Там.
– Кажись пришли, – тихо молвил певец и внезапно остановился.
Ратибор, глядя под ноги, налетел на него как таран на ворота, разве что кости не хрумкнули.
– Ящ-щ-щер-р-р… – глухо ругнулся он. – Чего зад подставляешь? Совсем умом тронулся?
– Да тихо ты! Лучше погляди на деревню! Стрелок хмуро раздвинул густые ветви и замер будто прибитый, лишь по спине пробежала волна крупной дрожи.
– Великие Боги… – ошарашенно прошептал он. Деревенька прижалась околицей к самому лесу, а особенно наглые вековые дубы, не поддавшиеся топорам, стояли прямо на улочках и во дворах ладно срубленных изб. В этих же дворах и на тех же улочках валялись трупы. Много.
На них было жутко смотреть, словно кто-то огромный топтался по истерзанным телам, – побелевшие обломки ребер торчали во все стороны, одежда потемнела от высохшей крови, а руки и ноги вывернуты так, словно костей в них отроду не было.
Мужики, бабы, дети…
Ратибор насчитал с десяток, прежде чем Волк тихонько тронул его за плечо.
– Что это? – ледяным шепотом спросил певец. – Не похоже на павших в сече.
– Не иначе какая-то тварь порезвилась. Чтоб ее… Пойдем поглядим, может, кто-то остался? Интересно, давно они так лежат?
– Дня три… – неуверенно предположил Волк, потянув носом воздух. – Или чуть больше. Трудно сказать, на такой жаре тлен быстро свое берет.
– Почему же тогда ни собаки, ни волки, ни лисы…
– А почему так тихо? – вопросом на вопрос ответил певец. – Словно все замерло с перепугу.
– Не ладное тут дело… – выходя из леса, буркнул Ратибор. – Пойдем, только будь наготове.

Глава 4
Вялый послеполуденный ветерок заставлял трепетать пыльные листья деревьев, грустно склонивших ветви возле домов. Пыль запорошила неопрятно лежащие трупы, раздавленное корыто, отброшенный кем-то и уже заржавленный меч, забилась в щели серых рассохшихся срубов.
Ратибор чихнул с громким присвистом, но тишина сожрала этот звук, едва тот вырвался на свободу.
– Ишь как запылило все… – почесывая кончик носа, вымолвил он. – Я уже сколько раз замечал – где неподвижность, там обязательно пылюки навеет. Н-да… Ну и досталось же деревенским!
– Не меньше седмицы тут лежат, – сморщился Волк. – Тленным духом все кругом пропиталось. Но ни один зверь сюда не сунулся, даже те, кто мертвечину за лучшую сыть считают. Ох и худое тут место! У меня внутри все аж дрожит…
– Слушай, а тебе не кажетсястранным, что столько народу на улицах разом загинуло? Тут, почитай, как раз вся деревня. Неужто в домах никого не было?
– Повылезали с перепугу… – пожал Волк плечами.
– Да ну… С перепугу-то как раз по домам хоронятся! А тут вывалили от велика до мала. Странно…
– Ящер… Даже мух нет! А я-то думаю, отчего так тихо? Ни жужжания, ни птичьего щебета. Может, какая зараза? Зверь, он заразу чует.
– Ага… – Ратибор хмуро оглядел ближайшее тело, по которому даже трудно было сказать, мужское оно или женское. – Такая зараза, что подавила народ, как рухнувшая скала. Разве что камней не видать, а так очень похоже. Нет такой заразы! Уж я в целительстве кое-что смыслю. Это точно какая-то тварь. Или целая стая.
– А следы? – с сомнением покачал головой Волк. – Следов не видать. По следам я бы, может, понял, что за зверюга.
– Пылью, наверно, запорошило…
Со стороны леса отчетливо донесся клокочущий рык, он двигался, приближался, Волк даже ухватил рукоять меча, но Ратибор остановил его:
– Это дурень снова рычит. Неужто не слышишь? Пойдем до дальней околицы, может, сыщем какие следы.
– Зря мы сюда пришли. Толку нет, а чувствовать себя будем худо. Эх… Ладно бы в бою люди загинули, а то вот так, совсем зря. Жалко…
– Жалко у пчелы в заднице, – буркнул Ратибор. – А что случилось, того уже не исправить. Вот только надо бы эту дрянь сыскать, чтоб еще чего не наделала. Где-то ведь бродит… Вот Ящер! Не видал я такого еще.
Они прошли мимо распростертых тел, яркое солнце охотно оттеняло желтоватым светом каждую мелкую черточку жуткой картины. Пыль, запустение, тишина, запах смерти.
Волк провел рукой по шершавому срубу стены, глянул на пальцы, даже понюхал для верности:
– А вот мне кажется, что я знаю, кто тут мог столько лиха натворить. Но лучше бы я ошибался.
– Так говори, не молчи! – поднял взгляд Ратибор. – Ну?
– Ты когда-нибудь слышал о жряке? – тихо спросил певец, как бы подчинясь окутавшему их безмолвию.
Но слова били в уши, словно звучали в огромном пустом тереме. Гулко, четко.
– Бабкины сказки! – отмахнулся стрелок. – Не бывает их, это уж точно. Что мы с тобой, по болотам мало лазили? Боровиков видали, чугайстырей тоже, упыри за ноги хватали. Но чтобы жряк… Выдумки это! Я даже не слыхивал о человеке, который бы видел его. Или хотя бы следы.
– Тогда считай, что мы первые, – недобро усмехнулся Волк, протянув руку под самый нос соратнику. – Погляди.
Ратибор, скривившись, оглядел пересохшие зеленоватые хлопья на протянутых пальцах. Будто высохшая болотная слизь. Но больше всего удивили его два прилипших листочка водяной ряски.
– Что скажешь? – сухо спросил певец.
– И впрямь, грязь болотная… – почесал затылок стрелок. – Ну и что? Мало тварей в болотах водится? Все, хватит меня стращать. Не бывает жряков! И не суй ты мне в нос эту гадость! Бабки повыдумывают разную дрянь, чтоб дитяти за двор не ходили, а ты веришь каждому слову. Тьфу…
– Я и не верю… – Волк отвернулся, вытирая пальцы о бревна стены. – Думаешь, не знаю, что про жряка лишь детские сказки да страшилки? Но как их не вспомнить, коль все кругом точь-в-точь как в тех сказках?
– Ну конечно… – Ратибор вздохнул безнадежно. – В одном заросшем травой болоте живет огромный страшный жряк. Жрет все подряд. Рыбу жрет, лягух кушает, даже упырями не брезгует – все в ход идет. И когда он сожрет в том болоте все, что только можно, вылезет на свет, чтоб забраться в другое болото, где еды вдосталь. А по пути станет людям чинить злое лихо: И не будет от него спасения, потому как имеет он власть над людьми, заставляет лезть чуть не в самую пасть. А власть та от особого крика, от которого все живое замирает и ждет своей участи. Участь же проста – кого жряк не сожрет, передавит огромным телом. Так? Ничего не забыл? Мне мамка это рассказывала, когда я еще под лавку ногами ходил!
– Мне тоже, – коротко молвил Волк и в упор глянул на соратника. – И что ты видишь кругом?
Ратибор осекся на полуслове. Он внезапно понял, что друг говорит совершенно серьезно. Сердце забилось чуть чаще, но стрелок все же выдавил из себя улыбочку:
– Да ладно тебе. И себя и меня стращаешь! Сейчас походим, разберемся, что тут к чему. Я думаю, это смок болотный али лягуха-переросток, что в общем-то одно и то же. Больше подавила, чем поела. И при чем тут жряк? Ну, пойдем, пойдем, может, сыщем ее нору. Я ей стрелу в глаз – и поминай как звали! Еще и покушаем. Немцы вон, говорят, лягух поедом жрут. Честно! Чем же мы хуже?
Теперь Волк знал, что искать… Одному ему приметный запах высохшей болотной тины быстро вышел к околице, но норы там не было, только в сухой траве виднелась уходящая вдоль леса борозда, промятая тяжким телом. За деревней пыли было поменьше, все же травы и лес брали свое, но тишина давила, целая все вокруг каким-то ненастоящим, словно вылепленным из желтоватой глины. Даже свет солнца отливал желтизной.
Ратибор, присев, оглядел борозду.
– Странно… – пожал он плечами. – Никаких следов лап. Наверно, земля тут твердая. Пойдем-ка, друже, по борозде, а то мне это все меньше нравится. Тем более, что ведет она как раз туда, куда нам и надо.
– К другой деревне? – Волк поднял глаза. Взгляд у него был напряженный, даже какой-то растерянный. – Интересно, а как быстро эта твоя лягуха ползает? А то может статься, что идем зря. Мне и этой разоренной деревни надолго хватит, на вторую смотреть не очень охота.
– Ящер… – Стрелок встал в полный рост, глаза горели яростным блеском. – Откель мне знать ее прыткость? Давай поспешим, хотя если седмица прошла, то вряд ли поспеем к сроку. Но не сидеть же на месте!
Они двинулись по борозде скорым шагом, потом не выдержали, перешли на бег.
– Леший меня понеси… – ругнулся Ратибор. – До чего же босяком неудобно! Чтоб меня… Удружил Белоян…
– Помолчал бы, – буркнул певец. – Бежать далеко, а ты дух перебиваешь.
Высокая сухая трава звучно шуршала в навалившейся тишине, хлестала по ногам и локтям, отчего белая одежка стрелка до пояса стала бурой от приставшей пыли. Солнце медленно валилось к заходу, удлиняя густые осенние тени.
Волк бежал впереди, широко расставив локти, чтобы не мешали встречному ветру наполнять разгоряченную грудь. Ратибору бежать было легче, привык за нелегкую жизнь, даже успевал беспрестанно ругаться на подворачивающиеся под голые пятки сучья и острые камни. Он и смотрел только под ноги, лишь краем глаза выбирая направление по чернеющей впереди спине друга.
К концу третьей версты борозда начала странно петлять, то кидаясь к лесу, то уходя далеко в сторону.
– Воду ищет… – останавливаясь, сказал Ратибор. – Погоди! Дай оглядеться.
– С чего ты решил, что воду?
– Погляди, как борозда идет. Выискивает каждую впадинку. Я тебе говорю – лягуха это огромная. Без воды не может никак. Стала сохнуть, вот и замета-
лась. А ты – жряк, жряк… Еще бы кикимору болотную помянул. Про них ведь тоже сказки рассказывают. Но ты видал на болоте кикимор? Во! Они ведь только в домах и живут.
Волк присел, даже стал на карачки, принюхиваясь к застарелому следу.
– Если уж на то пошло, – хмуро фыркнул он, – то жряк, по сказкам, без водм тоже долго не может.
– Да ну тебя, – отмахнулся стрелок. – Лучше попробуй отыскать короткую дорогу к воде. Что мы, совсем без ума, чтоб искать ее по следу безмозглой твари? Я и так все ноги сбил.
– А вдруг она издохла, до воды не добравшись?
– Ну и леший тогда с ней. Пойдем в деревню, коль у воды ничего не найдем. Погляди, у тебя ведь чутье как у зверя… А зверь воду за версту чует.
– - Ладно тебе языком-то… – довольно улыбнулся Волк. – Сейчас, погоди.
Он привстал и внимательно оглядел близкую стену леса, бушевавшую осенними красками, ноздри дрогнули, впитывая почти неподвижный воздух.
– Вон там, в лесу, есть омут. Или даже озерцо небольшое, – уверенно указал он рукой. – И версты до него не будет. А лягуха твоя тупоголовая, видать, совсем от жары очумела, поперлась в обход. Небось сдохла на полпути.
– Поглядим, поглядим… Давай веди. Только не забывай, что у меня ноги босые.
Это действительно было скорее озерцо, чем омут, поросло по берегам высокой осокой, по воде раскинулись пятна густо-зеленой ряски. Сходы глинистые, как и все кругом, у дальнего берега до самой воды склонили желтеющие ветви две густые плакучие ивы. Тонкие опавшие листики плавали, словно сотни маленьких лодочек, послушные любому дуновению ветерка, а меж них, будто на коньках, скользили крупные водомерки. Осенний лес плотно обступил озеро, скрывая дальний край, извилисто убегавший к невидимому, тихо журчавшему ключу. Тихо, спокойно…
– Погляди туда… – шепнул Волк, подчиняясь витавшему духу спокойствия. – Видал, как осока примята? Не иначе влезла в воду твоя лягуха. Доползла…
Ратибор уселся на густой ковер влажной зеленой травы и принялся вытягивать из ступней колючки.
– От, леший… Впилась-то как… Зараза… Давай помыслим, как эту тварь на свет выманить? Я бы ее из лука быстро приговорил…
– Может, на живца? – чуть усмехнулся певец.
– Это как?
– Ну… Обвяжем тебя веревкой, закинем в озеро… Что, не видал, как рыбари рыбу удят?
– Иди ты… – сплюнул в кусты Ратибор. – Сам полезай. Я серьезно спрашиваю, а он зубы скалит.
– Верно, верно… – Волк присел у кромки воды, стараясь не оскользнуться на мокрой глине, зачерпнул темную студеную воду, омыл покрытое пылью лицо. – Из тебя наживка худая. Лягухи ведь больше комарами да всякой летучей мелочью сытятся, а ты летать не умеешь. Хотя от хорошего пинка, может, и полетишь.
Стрелок все же улыбнулся, вставая:
– Давай обойдем озерцо. Ни лягухи, ни смоки подолгу на дне не сидят. Они же воздухом дышат, а не водой. Где-то нора должна быть. Скорее всего, у ключа, там вода чище.
Они двинулись вдоль берега, разводя руками густую осоку. Над гладью озера роились мошки, Волк дважды шлепнул себя по щеке, пытаясь прибить наглого комара.
– Стой! – внезапно вскрикнул он, застыв, словно скальная глыба.
– Ты чего? – Ратибор чуть не подпрыгнул от неожиданности.
– Лягухи!!! – Что?
Волк обернулся, лицо его было,.таким бледным, что у стрелка кровь едва не застыла в жилах. Он разлепил непослушные губы и пояснил чуть слышным шепотом:
– Лягухи не квакают. А их тут тьма должна быть! Одна на другой сидеть должны и третьей еще погонять.
– Ну и что? – уже чуя недоброе, спросил Ратибор.
– Это жряк… – ледяным тоном молвил певец. – Это точно жряк, Ратиборушко. Точно как в сказках! Выполз из болота, разорил деревню, сманив люд чудным криком, -и пополз к новой воде, где насытиться можно. Забрался сюда и пожрал все, даже лягух не оставил.
Стрелок почувствовал, как под рубахой поползли ледяные мурашки.
– Ладно, успокойся, успокойся… – сказал он, стараясь не выдавать волнения. – Как говаривал мой отец, надо надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Допустим, это сказочный жряк, коль тебе от этого легче. Ну?
– Пойдем к ключу. – Волк отвернулся и первым шагнул через заросли осоки.
Ключ хрустально журчал, выбиваясь меж двух отглаженных белых камней, широким извилистым ручейком убегая к темнеющему за спиной озеру. И тут же, у самого озера, в осоке зияла здоровенная брешь, замазанная глиной, тиной и ряской, будто огромный грязный червяк выполз из воды, направляясь в шумящий желтой листвой лес.
– Великие Светлые Боги… – прошептал Ратибор, меняясь в лице. – Уж это точно не смок, леший меня забери…
– След совсем свежий. – Волк провел рукой по примятой осоке. – Даже грязь не успела высохнуть!
– Э… Погоди! А как… Ну… Как по сказкам этот жряк выглядит, а?
– Не знаю, – честно пожал плечами певец. – Все сказки сходятся в одном – большой, мол, и страшный.
– Что велик, вижу и сам, – почесал макушку стрелок. – А вот насколько он страшен? Чего от него вообще ожидать можно, если станем с ним биться? Сказка ложь, да в ней может оказаться намек.
– Крик! – сказал певец. – Тот самый, каким он власть над людьми имеет.
– Верно… От него люди прямо в пасть этой твари и лезут. Ну а мы сдюжим?
– Да уж прямо… Не люди, что ли?
Ратибор многозначительно похлопал по висящему на поясе мечу.
– А это? – прищурясь, спросил он. – Как думаешь, защитят нас колдовские мечи?
– Ну ты спросил… – бессильно развел руками Волк. – В какой же сказке ты слыхал про наши мечи? Разве что в той, которую Барсук рассказал. Но там про жряка ни слова не было. Надо придумать что-то верное.
– Ага! – радостно воскликнул Ратибор. – Глина! Живем, Волчара! Глиной ухи замажем. Никакой крик не пробьется!
Он первым нагнулся, отщипнул вязкий комок глины и скатал в шарик.
– Пойдет! Суй в ухи.
– Так ведь друг друга не услышим! – испугался Волк.
В нем вдруг всплыл и разросся застарелый страх одиночества, будто стена глухоты может страшной межой отгородить его от верного соратника.
– Я тебе сколько раз говорил? – назидательно молвил стрелок. – Учись стрелять вслепую, учись по губам читать. Не могу, не получается… Допрыгался? Ладно. Я завсегда по губам пойму, а тебе уж как-нибудь втолкую. Но если останемся живы, то с сего же дня станешь учиться. Ну?
– Баранки гну… – буркнул Волк. – Выучусь.
Они расплющили в ушах податливые шарики глины, и Волк, не оглядываясь, рванул по пробитой чудовищем борозде. Тишина навалилась,» словно замшелая стена старого склепа явственно разграничила мир на тот, что внутри, и на тот, что снаружи. Беззвучно бухали ноги в опавшие листья, беззвучно проносились мимо распростертые ветви, только кровь гулко стучала в висках, только дыхание врывалось в нос надсадным шипением.
Иногда борозда проходила возле недавно поваленных деревьев, будто чудовищу в спешке было лень огибать толстенные дубы и оно валило их, как кошка, играя, валит пустую сметанную крынку. Ратибор, приноровившись к бегу, уже не замечал колющих ноги камней и сучьев, он весь рвался в драку, несся вперед, словно собака по следу.
Выскочив из леса на холмистый луг, по которому разбежалась домиками большая деревня, Волк остановился, тяжело дыша.
– Бери лук! – прочел по губам Ратибор. – И погляди вон туда!
Сам певец в нереальной тишине вытянул из ножен меч, свободной рукой указав прямо перед собой. Ратибор едва не присел, когда его глазам предстала картина, которую не во всяком бредовом сне увидишь. Деревня в сотню домов раскинулась широко, раздольно, на обширном лугу, со всех сторон зажатом сплошной стеной леса. Некоторые избушки стояли тесно, другие не лепились друг к другу, давая место редким березовым рощицам. И изо всех этих домов валом валил народ. Напористо, бодро, в запале не замечая подворачивающихся под ноги ребятишек. И полная тишина, только гул крови в ушах.
Ошеломленный увиденным, Ратибор даже не сразу понял, куда все бегут, но, разглядев, едва не лишился чувств от смятения и накатившего ужаса.
Наверное, это был именно жряк, потому что более кошмарную тварь вообразить было трудно. Он полз от леса к деревне: огромный, грязный, но, несмотря на длину в две избы, удивительно подвижный. До него было полсотни шагов, не больше, стрелок явственно видел каждую мелочь – приставшие комья грязи, изгибы влажно блестящего тела, огромные костяные плавники, оралом пахавшие каменистую землю.
Больше всего тварь походила на помесь громадного дождевого червя с жуком-плавунцом. И хотя различий было больше, чем сходства, но ни с чем другим сравнить увиденное Ратибор не смог. Ему даже послышался грохот, с каким костяное брюхо молотит в дорожные камни, поднимая целые клубы пыли. Но он знал – это лишь кажется, иначе уже бежал бы, как деревенские, с выпученными глазами и раскрытым ртом. Только глина, забитая в уши, удерживала от власти жуткого зазывного крика чудовища.
Он не знал, насколько шумно в наружном мире, орут ли обезумевшие люди или бегут молча, громко ли шумит сама тварь. Поэтому он набрал в грудь столько воздуха, сколько вместилось, и гаркнул так, что потемнело в глазах:
– Эй, червяк-переросток! Обернись-ка, Ящерово отродье!
Для подкрепления своих слов стрелок изо всех сил натянул лук и пустил стрелу, стараясь попасть меж панцирных щитов, туда, где треугольная голова сходилась с изгибистым телом. Булатное острие глубоко впилось в незащищенную плоть, жряк остановился как вкопанный и молниеносно развернул голову, глянув на появившуюся со спины опасность.
Панцирные бугры вместо глаз слепо глянули Ра-тибору в самую душу, короткие ершистые усы, казалось, ощупывают витязей через расстояние в полсотни шагов. Огромные губы квадратной пасти развернулись, как лепестки влажного бурого цветг ка с манящей черной середкой, а ряды изогнутых желтых клыков шевелились, словно щетинки. Гладкий лобовой щит подергивался в такт биению мощного сердца.
Краем глаза стрелок заметил, что Волк медленно уходит вбок стелющимся шагом, узкое лезвие pro меча туманно блестит в лучах желтого солнца, отбрасывая блики на жуткую морду чудовища. Жряк качнул головой и резко развернулся всем телом, расшвыряв острыми костистыми плавниками целую гору камней и сухих земляных комьев.
Ратибор молниеносно выхватил вторую стрелу, до боли в жилах натянув лук. Толстенные костяные пластины и покатый лобовой щит надежным заслоном укрывали зверя от разогнанного тетивой булата, оставляя стрелку только одну возможность – бить в огромную пасть, дрожащую четырьмя слюнявыми лепестками губ. Он разжал пальцы, и длинная стрела с рыжим огоньком оперения исчезла в смрадном чернеющем зеве. Лук дернулся еще дважды – одна стрела так же канула в темной утробе, а вторая, пробив левую губу, накрепко впилась в подвижную боковую челюсть.
Чудище дернулосьи молниеносным рывком вздыбило червеподобное тело, покрытое кольцами и пластинами шипастого панциря. Так встает на хвост степная гадюка, перед тем как нанести разящий удар. Острия длинных суставчатых плавников ножами прорезали землю на половину людского роста, легкий ветер накрыл пыльным облаком добрую четверть деревни, но это не помешало Ратибо-ру разглядеть, что деревенские перестали бежать, остановившись в ужасе и недоумении. Через несколько гулких ударов сердца они так же резво бросились назад, подхватывая детей и помогая перепуганным девкам.
Тварь судорожно вздрогнула всем телом и, расто-порщив спинные шипы, как вынутый из воды ерш, двинулась на витязей. Ратибор понял, что жряк от ранения в горло перестал кричать зазывным криком и теперь у деревенских появилась хоть какая-то возможность уцелеть, особенно если они перестанут бежать толпой и бросятся врассыпную. Нужно дать им время хоть немного очухаться.
– Что, подавился стрелами, погань? – сквозь зубы процедил стрелок, смещаясь в сторону вслед за Волком. – Теперь не поверещишь!
Он выковырял из уха уже подсыхающую глину, и все звуки мира разом ворвались в голову, наскакивая и перемешиваясь друг с другом. Это походило одновременно на лавину воды и на глоток свежего воздуха после удушья. Ратибор и думать не думал, что слух столько значит для человека.
Толпа деревенских рвалась меж домов с отчаянными криками, визгом и руганью, сливавшимися в один сплошной многозвучный рев, чудовище хрипло и болезненно выло, громко чавкая мокрыми лепестками губ. Его тело при каждом движении издавало звук камнепада – панцири щелкали меж собой, звонко били в дорожные камни, твердые, как булат, плавники со скрежетом рвали утоптанную землю.
Жряк приближался.
Казалось, что оставшиеся три десятка шагов он может одолеть одним могучим рывком. Но что-то мешало ему, и Ратибор вдруг понял, что это яркие блики от сверкающего меча Волка не дают чудовищу видеть добычу.
Певец удобнее перехватил меч, сияние на жуткой морде чудовища дрогнуло и поплыло в сторону. В следующий миг жряк рванулся вперед, оставляя в земле две огромные борозды с отвалами, как от орала.
Грохот и скрежет ударили в уши, пыль заполнила ноздри. Ратибор рванулся едва не быстрее кошмарной твари, в три прыжка настиг Волка и, ухватив за ноги, повалил в окаймлявшую дорогу траву.
В трех пядях от них земля вздыбилась, вспаханная покрытым пылью плавником, над головами пронеслась тень, как от косматой тучи.
– Глину с ушей вынь! – выкрикнул стрелок в лицо другу, брызгая кровью из разбитой губы. – Ухи прочисть, чтоб тебя…
Он для убедительности выковырял комок из другого уха и протянул его под самый нос соратнику.
Жряк был настолько тяжел, что его пронесло по мелким камням на добрых два десятка шагов. Лишь глубже вонзив плавники в землю, он сумел остановиться и рывком развернул свое гибкое тело, глядя на витязей сверху вниз. От пристального взгляда слепых костяных комочков на месте глаз дрожь пронизывала тело с макушки до пят, Волк даже испугался, что сердце замрет и больше уже никогда не захочет стучать, прогоняя по жилам живую горячую кровь. Солнце теперь светило друзьям в спину. Тягучая слюна вперемешку с зеленоватой кровью потянулась из пасти чудовища к земле, и Ратибор невольно отдернул ногу, хотя до мокрого пятна, сбившего дорожную пыль, было не меньше полутора десятка шагов.
Волк, не отрывая взгляда от замершего жряка, вынул из ушей глину, еще и поковырялся там мизинцем для верности.
– Он ни хрена не видит, – вымолвил Ратибор. – Пока у него блики от меча на морде. А когда не видит, то и не дергается, будто его в землю вкопали. Постарайся светить постоянно, а я что-нибудь придумаю.
– Солнце сзади… – обреченно шепнул певец, пытаясь подняться. – Зайти бы с другой стороны!
– Ага,.. – буркнул*Ратибор, поднимаясь на четвереньки. – Попроси еще солнце передвинуть…
Жряк снова стал на дыбы и бросился на витязей с такой яростью, что спрессованный воздух ударил в уши, подняв вихри клубящейся пыли.
Друзья кувырком разлетелись в разные стороны, сапог Волка слетел с ноги, прилип к огромной бурой губе чудовища и тут же скрылся в мерзкой пасти. Жряк сдуру шарахнулся башкой оземь, да так, что полевые камни с воем и визгом полетели в деревню, срывая с крыш деревянные чешуйки гонты. Пыль поднялась до небес, в траву дождем посыпалась сухая земля.
Чудище замерло, червяком распластавшись на дороге, привыкшие к воде глазищи с пылью ладили худо. Из пасти снова вырвался жуткий клокочущий вой, но зазывного крика не вышло, мешали впившиеся в глотку стрелы.
– Меняемся мечами! – неожиданно крикнул Волк, тут же прямо через голову жряка швырнув Ратибору сверкающее оружие.
– Сдурел? – невольно отпрянул стрелок, когда лезвие впилось в землю почти у самого его лица.
– Свой меч давай! Нашел время спорить! Ничего не понимая, Ратибор вытянул тускловатый
ромейский клинок и швырнул другу.
– Не молчи! – Он утер пот со лба. – Зря, что ли, я глину из ушей выковыривал? Чего задумал?
Жряк быстро приходил в себя. Ратибор выдернул из земли сверкающий меч, закинул лук за спину и что было сил бросился прочь от деревни.
– Свети ему в морду! – еле расслышал он утонувший в грохоте и реве крик соратника. – Я знаю, что делать!
Вообще-то стрелок сам любил указывать и от роли помощника был не в восторге, но тут уж делать нечего – предложить чего-нибудь путное он все равно не мог.
Жряк лихо развернулся, вонзив плавники в землю. Ратибор понял, что бегом не успеет увернуться от метнувшегося под ноги костистого хвоста, и прыгнул так, как не прыгал никогда в жизни. Головой вперед, словно в воду, струной вытянув руки с мечом. Со стороны оно, может, смотрелось красиво, но земля встретила его не очень приветливо. Ратибор на выдохе шарахнулся в густую траву у обочины, прокатившись с пяток шагов, как чугунный горшок по полу. Вскочить сил не было, в глазах расплывались разноцветные круги, голова гудела, как наковальня после молодецкого удара пудовым молотом. Еще и непривычно острый меч неловко подвернулся под руку, кровь мигом залила рубаху, фонтанчиком вырываясь из глубокой раны в левом предплечье.
– Чтоб тебя… У-у-у… Зараза! – Стрелок все же поднялся, пытаясь разглядеть в клубах пыли соратника. – Хорошо, что не шеей!
Волка нигде не было видно, жряк порывисто дергался, пытаясь глядеть сразу в две противоположные стороны. Грохот при этом стоял отчаянный, но Ратибор не мог бы поклясться, что это грохочет шипа-стый панцирь о камни, а не кровь в его зашибленной голове.
Он двумя руками поднял меч и, поймав яркий солнечный луч, послал его прямо в морду чудовища.
Жряк замер лишь на пару мгновений, потом медленно, неуверенно стал продвигаться на свет, постепенно поднимая голову и добрую половину тела для решающего удара.
Ратибор попятился.
Ноги путались в высокой сухой траве, камни подворачивались под босые пятки, стрелок неотрывно глядел в два костяных бугорка, заменявших жряку глаза. Кровь с поднятой руки перестала заливать кисть и липко потекла по груди, пропитывая запыленную ткань рубахи.
Чудище продвигалось короткими рывками, подтягиваясь на втыкаемых в землю суставчатых плавниках. Пыль немного осела, и неожиданно для себя Ратибор разглядел Волка. Тот, словно муха по стене, полз по покатой спине жряка, в одцой руке сжимая меч, а другой цепляясь за дрожащие иглы шипов. Полз медленно, осторожно, стараясь не выдать себя раньше срока. Он неотрывно смотрел на стрелка, словно пытаясь усилием мысли передать одну-единственную просьбу.
– Не подведи, друже! – прочел по его губам Ратибор.
Меч чуть дрогнул в руках, уводя в сторону спасительные блики. Ратибор неожиданно почувствовал, что по щекам настырно ползут горячие слезы.
– Когда я тебя подводил? – шепнул он, зная, что друг все равно не поймет.
Руки крепче ухватили гладкую рукоять, направив отражение солнца точно в костистые бугорки.
Волк нашел на спине место, где лобовой щит примыкал к панцирным кольцам туловища, ухватился за длинный шип и зло размахнулся мечом. Ратибор разглядел, как после второго удара разлетелись осколки панциря, а после третьего в пыль потекла густо-зеленая кровь. Певец рубил и рубил, словно пытаясь пробить во льду прорубь для рыбной ловли, обломки панциря валились в пыль неопрятными бурыми лоскутами.
Жряк, почуяв лютую боль, завертелся волчком с такой быстротой, что пыль взвилась в небо закрученным столбом, но перевернуться на спину не мог – мешали торчащие вбок плавники. Ратибор понял, что светить ему в морду уже бесполезно, но не мог ума приложить, что же делать дальше. Да и что сделаешь с крутящейся каменной глыбой, поросшей шипами в руку длиной?
Он никак не мог взять в толк, чего, собственно, Волк добивался таким отчаянным шагом. Ведь рана, пусть и с дверь величиной, для такой туши все равно, что для человека ссадина на спине.
И тут он вздрогнул от нахлынувшего страха – Волка нигде не было видно, а жряк остановился, как собака, поймавшая надоедливую блоху. По телу чудовища прошла волна сладкой дрожи, как у сытой змеи.
– Ах ты, тварь… – прошептал стрелок, не в силах кричать от стиснувшего грудь отчаяния и бессильной ярости. – Да я тебя за это… Голыми руками…
Он, весь дрожа от переполнивших чувств, перехватил меч для удара и двинулся прямо на зиявшую кошмарным цветком пасть. Жряк не двигался, только губы его дрожали. Ратибор, будто рысь, подскочил в три прыжка и тут же с ходу рубанул в эти склизкие губы, разрубив вместе с плотью древко торчавшей стрелы.
– Нажрался, тварь… – глухо бурчал он. – На тебе, дрянь, на закуску…
Он рубанул еще и еще, ожидая ответного рывка жряка, сжал рукоять покрепче и самозабвенно стал молотить мечом, вышибая огромные зубы.
– Эй! – раздался сверху насмешливый голос. – Тебя Ящер на том свете заставит себя под хвост целовать за то, что ты над покойниками издеваешься.
Ратибор вздрогнул и поднял взор.
Волк, по грудь высунувшись из прорубленного панциря, широко улыбался вымазанной в зеленой крови рожей.
– Я и не думал, – поддел он стрелка, – что ты с мечом так лихо управляешься.
– Живой? – не поверил глазам Ратибор.
– Нет. Это мы все втроем сдохли и сидим в Нави, дожидаемся участи.
– Иди ты… – обидевшись, фыркнул стрелок. – Я тут думал, его сожрали, а он еще шутки шутит… Хрен я в следующий раз за тебя мстить полезу. Так и знай! Будешь потом знать, когда в Вирые посидишь неотомщенным.
– Да ладно тебе! – примирительно махнул рукой Волк. – Помоги вылезти, а то тут скользко, как в полном жаб колодце. И воняет гадостно.
Чудовище еще несколько раз вздрогнуло и затихло, изрубленные губы обвисли, как драные тряпки. Пыль медленно садилась на гладкий панцирь, на траву, на дорогу и на вымокшую от крови рубаху. Звенящий гул в ушах неохотно отступал под натиском живых звуков мира.
– Ты там мой меч не посеял? – недовольно спросил Ратибор.
– Было бы из-за чего убиваться! – усмехнулся певец, бросив под ноги соратнику измазанный слизью клинок. – Ты его хоть раз в жизни точил? Я еле до сердца прорубился!
Стрелок с опаской взобрался на спину дохлого жряка и подал другу руку.
– Вылазь давай. А то устроился. Лишь бы не делать ни хрена. И забери свою бритву. Ей не столько врага порубишь, сколько сам покалечишься.
Они спрыгнули в дорожную пыль и засунули оружие в ножны. Ратибор стоял бледный, пошатываясь от потери крови.
– Руку рассадил… Зараза… – буркнул он. – Помоги затянуть.
Волк недолго думая оторвал рукав от Ратиборовой рубахи и накрепко затянул рану.
– От себя бы чего-нибудь оторвал. Или чужое добро цены не имеет? Ладно скалиться! Пойдем в деревню, может, перекусим чего.

Глава 5
Волк оперся руками о позеленевший от сырости сруб и глянул в темную глубину колодца. Принюхался.
– Добрая водица. Давай обмоемся, а то эта слизь едкая, как известка, я уже весь чешусь. Да и ты на упыря похож пересохшего. Пыльный, в кровище по колено.
Колодец стоял в глубине деревни, сделан был ладно, на совесть – канавка для стока воды, деревянное ведро с обручами, даже ворот железный. По всему видать, деревенька не из бедных.
Ратибор бросил в уходящую вниз темень привязанное ведро и стал ждать, когда вода наполнит его до краев. Вокруг не было ни единой живой души, перепуганные жители попрятались по избам, как тараканы от яркого света, только иногда осторожно поскрипывали ставни, пряча опасливые, полные страха взгляды.
Когда веревка натянулась, стрелок налег на хорошо смазанный ворот, кривясь от боли в порезанной руке.
– Давай помогу, – предложил Волк.
– Ладно тебе… Сейчас я тебе полью, хоть обмоешься. Подставляй шею! И не снимай одежку, заодно выстираешь. Она же кожаная, что ей станет?
Ратибор подхватил ведро и с видимым удовольствием окатил соратника с головы до пят.
– Ух-х-х-х! – вытаращив глаза, выдохнул певец. – До чего же студеная! Полегче лей! Бр-р-р-р!
Чуть-чуть привыкнув, он принялся обтираться, а Ратибор без устали тягал и тягал полные ведра.
– Разошелся! – смеялся Волк. – Тебе только дай волю меня постудить! Застудишь до смерти. Ну, хватит, хватит, а то рана опять разойдется.
– Какой ты стал заботливый! – хохотал стрелок. – В бане бы еще упрашивал полить, не шибко глядел бы на рану.
– А давай я тебе полью? – весело предложил певец.
– Не! Благодарствую. Я уж как-нибудь сам. Ты же знаешь, холод и голод – два моих злейших врага.
– А я?
– А ты только когда с похмелья.
Ратибор, хохоча, принялся умываться, то и дело брызгая с ладони на Волка, вокруг них быстро выросла маленькая веселая радуга.
Деревня выглядела невероятно пустой. Словно чьи-то заботливые руки срубили сотню новеньких изб в окружении леса, покрыли душистой сухой соломой, разукрасили ставни затейливой резьбой, но никто так и не захотел вселиться в эти уютные домики. Напрасно шумели между избами тенистые березки, роняя в пыль желтеющие листья, напрасно солнце золотило лохматые соломенные крыши. Ни один звук не напоминал о живших здесь людях, ни одна собака не тявкнула, даже ни разу не вскрикнул за плетнем потревоженный петух. Словно никогда тут и не было никого. Разве что неясное шевеление за ставнями нарушало эту картину да постоянное ощущение множества настороженных взглядов.
Наконец наплескавшись вдоволь, витязи присели на край колодезного сруба.
– Смотри вниз не грохнись, – разглаживая длинные волосы, улыбнулся Волк. – А то будет потеха тебя оттуда вытягивать. Лягухи засмеют!
– Что-то жрать охота… – мечтательно потянулся Ратибор.
– Так ведь недавно полный мешок харчей приговорил! – удивился певец.
– А бегали сколько? Теперь три дня отъедаться! Сыскать бы только чем… А то деревенские так перетрусили, что не только еды, а их самих дождемся лишь к завтрему. Забились в дома, как перепуганные суслики в норы. Не видно, не слышно. Даже собаки притихли…
– Ничего странного. – Волк со вздохом стянул уцелевший сапог и отшвырнул его подальше от колодца. – Они после крика жряка в себя прийти не могут! А собакам, видать, ничуть не легче, чем людям.
Стрелок изредка поглядывал через плечо, все чаще замечая за углами домов и за приоткрытыми ставнями заинтересованные взгляды местных. Кое-кто даже осмелился слегка отворить двери, но таких было мало, еще не отошли от пережитого ужаса.
Самые храбрые из деревенских, прихватив вилы и колья, потихоньку выбредали на улицу. Двигались опасливо, то и дело подталкивая друг друга в спину. Детишки и бабы уже смелее глядели из окон, во взглядах виднелся не столько страх, сколько настороженное любопытство. Вскоре улочка, убегающая к середине деревни, на всю ширину заполнилась народом.
– Собираются, – почесал макушку Ратибор. – А вооружились-то как! Слушай, может, мы еще одного жряка не разглядели?
– Не. Это они просто для храбрости. С оружием завсегда веселее.
– А, понятно… – Стрелок встал и поднял руки, показывая, что оружия в них нет. – Да идите смелее! Мы не кусаемся.
Народ чуть подался вперед, некоторые, видимо главные деревенские храбрецы, подошли даже шагов на пять.
– А где ЭТО? – недоверчиво спросил крепенький рыжебородый мужичок, поудобнее перехватив двузубые вилы.
– Там, за околицей, – небрежно отмахнулся Волк. – Вы только собак к нему не пускайте, а то подохнут, дурного мяса нажравшись.
Толпа быстро густела, уже не только мужики, но и самые любопытные бабы выходили на свет, прихватив голопятых детишек.
– Так вы его… – удивился рыжебородый.
– Ага, – кивнул Ратибор. – Издох, сердешный.
Такие вот дела…
Он поморщился и, опершись на сруб, вытянул колючку, нагло впившуюся в голую пятку. Почему-то именно это мигом заставило мозги деревенских работать иначе, настороженность и недоверие на лицах сменились радостью и неуклюжей благодарностью.
– Так ведь это выходит что… – почесал рыжую шевелюру мужичок. – Выходит, герои это. Как есть! Спасли, значица, нас от неминучей погибели.
Он обернулсяк толпе и гаркнул ужегораздо тверже:
– Чего стали? Дуйте столы рядить! Будем им честь и хвалу воздавать. Тут без пива и меду никак обойтись не можно!
– И без жратвы… – еле слышно буркнул Ратибор, но внезапно наступившая тишина разнесла его слова на всю улицу.
Толпа замерла.
Волк чуть в колодец от смеха не грохнулся, а мужик пару раз лупнул глазами и как ни в чем не бывало добавил:
– И еды наготовьте. Видите, витязь голоден.
И хотя в драной рубахе да без сапог Ратибор меньше всего походил на витязя, но дважды можно было не повторять. То ли праздники в деревне были редки, то ли впрямь народ проникся истинной благодарностью, но бабы, похватав ребятишек, рванули по домам, а мужики, пошептавшись и прихватив топоры, двинулись в лес по дрова. Улица быстро опустела, словно дырявая кадка с водой.
Только рыжий мужичок стоял как вбитый кол посреди чистого поля. На друзей глядел с интересом, моргал редко, а рот его медленно, но уверенно открывался.
– Муха залетит, – съязвил Ратибор. Мужичок так схлопнул челюсти, что зубы клацнули. Волк почему-то подумал, что, если ему предложить сигануть в колодец, прыгнет не задумываясь.
– Ну, чего вылупился? – недовольно вздохнул стрелок. – С кормежкой мысль была гожая, но излишнее внимание нам ни к чему. Непривычные мы. Можно сказать – сама скромность.
– Вы уж извиняйте, добрые витязи, коль что не так, – поспешил оправдаться рыжебородый. – Но в наши края герои заезживают редко, так что для нас такие, как вы, – диво дивное. И добрый знак богов. Кабы не вы, так незнамо что эта тварь бы тут понаделала.
– Знамо, – коротко ответил Волк. – Извела бы деревню под корень. Чуть на полуночь отсюда одни избы да мертвяки остались. Мы и. сюда-то еле поспели.
Мужичок кивал, но все же чувствовалась в нем какая-то настороженность, будто хвалил через силу, а глаз не спускал вовсе не из любопытства.
Ратибор искоса глянул на Волка, тот украдкой кивнул. Непонятное всегда настораживает, а тут все вели себя странно, но что именно не так, сказать было трудно.
– Ну, что же мы тут стоим? – встрепенулся рыжебородый. – Пожалуйте ко мне в избу! Отдохните с дороги да после тяжкой битвы. Пиршество мы устроим, знамо дело, на вольном воздухе, а почить лучше под крышей. Али не так? Я тут старостой в этой деревне, хоромы у меня не малые, как полагается, так что милости прошу…
Он тарахтел без умолку, а Ратибору происходящее нравилось все меньше. Певец тоже улыбочку убрал, потягивал носом воздух, что выдавало в нем крайнюю осторожность, не сильно приметную для других.
Они пошли за старостой по улочке, ведущей от околицы в глубину деревни. Стрелок, напустив на себя беззаботный вид, цепко оглядывал все вокруг, на всякий случай запоминая, где какая изба, где с сарая можно запрыгнуть на крышу и как можно самым коротким путем уйти в темный лес за околицей.
– Чем мне не нравится биться с- разными тварями, – невесело вздохнул он, – так это тем, что с них никакого толку нет. С них даже сапоги не стянуть после боя.
Староста глянул через плечо:
– А где ваши сапоги-то? Не видал я доселе витязей без сапог.
– Ну так погляди, – сплюнул в сторону Рати-бор. – Так спешили вашу деревню из беды выручить, что едва из порток не выскочили, не то что из сапог. Теперь вот маемся.
– А здеся знатный сапожник имеется, – похвастался мужичок. – Вообще деревня у нас богатая…
– Так сапожник, чай, денег попросит? – приценился Волк.
– Не… Для вас сделает даром. Я ему скажу. За ночь две пары сладит, как выпить дать. Пойдемте, снимет с вас мерку.
– А сам он что, не пьющий? – удивился стрелок. – Пир ведь на носу!
– Да у него такие жены… Чуть явится во хмелю, так прямо поедом жрут, спасу нет. Вот и отвадился.
– Бывает… – сочувственно хмыкнул певец. Народ, не занятый подготовкой к пиршеству, без
утайки глазел на босоногих витязей в драных, вымазанных глиной одежках. Дети, бабы, хмурые мужики провожали нежданных спасителей долгими взглядами, и друзья быстро приметили, что в этих взглядах есть что-то общее. Не страх, недоверием тоже не пахло, но что-то странное сквозило в блеске десятков пар глаз. И Ратибор внезапно понял, что это озабоченность. Словно хотят сказать что-то важное, но не могут. Или боятся.
Большая изба сапожника стояла посередке деревни, рядом с хоромами старосты, но сам мастер оказался почти стариком, причем здорово жизнью пришибленным. Пока снимал мерку с наскоро обмытых ног, все прятал глаза, но исколотые иглами руки работали споро, таким можно доверить самую тонкую работенку.
В дальнем углу стояли три немолодые жены, недоверчиво зыркая темными очами. Не поздоровались, ни словечком не перемолвились, а просто торчали в углу, как деревянные столбики, обтянутые дорогими одежками. То ли боялись, что вместо платы подсунут мужу крынку хмельного, то ли так было в доме заведено, но друзья чувствовали себя неуютно и даже староста как-то сгорбился, будто не он в этой деревне был главным.
Выбрав кожу, друзья поспешили на улицу, и, притворив за собой дверь, Волк вдруг явственно представил, как разом ожившие жены накинулись на сапожника с причитаниями, что разбазаривает нажитое, что шьет кому попало задаром да еще позволяет выбрать самую лучшую кожу. Бедный старик… Хотя всякое в жизни бывает, может, муженек раньше пил крепко, а теперь только жены от погибели да разорения и спасают. Хорошо хоть не срамят мужа перед гостями, потому как все, что творится в доме, – деле семейное. Хуже нет, когда свару прямо при чужих затевают.
Староста, бормоча что-то о женах сапожника, повел витязей к своему роскошному терему, где у самого крыльца грелись на солнце два лохматых волкодава, поднявшие медведистые головы при виде хозяина. На заднем дворе заржал конь в конюшне, беспрестанно кудахтали бродившие по заднему двору квочки. Ратибор приметил, что крыша на тереме гонтовая, а не соломенная, как повелось в деревне, да и весь дом сделан на совесть, старательно.
– Вообще мы тут не случайно, – сощурившись от солнца, признался он старосте. – Ищем в вашей деревне кое-кого.
Староста не выказал даже тени удивления, только согласно кивнул.
– Есть тут у вас такие девицы-красавицы… – начал было стрелок.
– А! – встрепенулся рыжебородый. – Ясное дело! Только я думал, что вы до вечера потерпите. А вообще, да. Как же в деревне не заиметь приплод от таких витязей? Я же староста! Коль две девки от вас не понесут, каково мне будет людям в глаза смотреть? Что ж, если невтерпеж, то можно и сейчас…
Друзья несколько опешили. Не то что они были против, но… Хотя Ратибор как раз никакой неловкости и близко не чувствовал, просто чуть оцепенел от возможностей, мигом прорисованных в метнувшихся мыслях.
– Только мужних не трогайте, – продолжал тарахтеть староста, семеня по пыльной улочке к своему дому. – Все же Покон…
– А много у вас… немужних? – заинтересованно спросил стрелок.
– Да навалом! Жизнь у нас не шибко тяжелая, бабы все здоровые, приплод большой. Вон какая деревня… А девок, как в любом здоровом роду, больше, чем парней.
Волк коротко пихнул друга под ребра.
– Сдурел? – одними губами спросил он. – Тут незнамо что творится, а он на сеновал мостится! Узнавай про коней!
Рыжебородый бормотал без умолку, перечисляя все достоинства местных девок:
– Есть даже одна ромейка захваченная… Но живет она вольно, наравне с нашими. А красивая… Эх! Ноги как две осинки…
– Вообще-то нам нужны кони, – на полуслове оборвал его Ратибор.
Староста замер. Открытый было рот так и остался распахнутым, в глазах появилось виноватое выражение.
– Так ведь… – сглотнув, вымолвдл он. – Коней-то… Ну… Покон не велит!
– Вот дурень… – сконфузился стрелок. – Нам наши кони нужны, понимаешь? Чтоб ездить на них.
Он пару раз прищелкнул языком, изображая стук конских копыт.
– Ну? Понял? Скакать!
Он подождал, когда староста выйдет из ступора.
– Мы их у девок из вашей деревни оставили. Шли забрать, а тут, откуда ни возьмись, появился этот жряк. Пришлось пришибить между делом.
Ратибор убедился, что рыжебородый понимает, что ему говорят.
– Одну девицу зовут Власа, а другую Лада, Щи-томирова дочь, – закончил он, не спуская глаз с мужичка.
Если бы земля с небом поменялись местами, друзья не удивились бы сильнее, чем от нежданной смены настроения местного старосты. За считанные мгновения простоватый глупенький мужичок превратился в серьезного, умудренного жизнью человека.
– Ящер… – устало вытер он лоб. – Значит, вот вы кто… А я тут перед вами ваньку валяю. Тьфу… Стыдоба… Так это вы поляков побили?
– Подсобили маленько Владимиру, – кивнул Ра-тибор. – Уже досель слухи дошли?
– О таком слухи быстро доходят. Тем более до меня. Я ведь и есть Щитомир, отец Ладушки. Сейчас мамка отослала ее по грибы для пира, но ничего, скоро явится. А одиниз коников у меняв конюшне стоит, Ладушка его Ветерком кличет, ухаживает как за дитем малым. Разбаловала скотинку совсем.
– А за кого ты нас принял? – прищурился Волк. – То-то мы глядим, встречаете нас как-то странно. Ну?
– Долгий сказ. Пойдемте в дом, там и поведаю.
Жена старосты была на удивление молода и хороша собой и хотя по приходу гостей прикрыла густые русые волосы ярким платком, но разве испортишь чем настоящую красоту? Ратибор, как вошел, глаз с нее не спускал, видать, быстро забыл про наказ старосты не трогать мужних жен.
– Ты бы поостыл маленько, – выбрав случай, шепнул ему Волк. – Вылупился как баран на новые ворота. Обижаешь ведь хозяина!
– Дурень ты… – беззлобно фыркнул стрелок. – Разве этим можно обидеть? Да если бы на мою жену так глядели, я бы от гордости лопнул, поди.
– Ты ее заимей для начала… – молвил было Волк, но тут же осекся.
И чего Ящер за язык тянул? Знал ведь, что у Ратибора с этим не все ладно. Кругом витязи как витязи, у некоторых уже по три жены в таком возрасте, а этот все тянет… Никому еще не клялся пред Лелей! Хотя девки вокруг него так и вьются, да и сам он до них сверх всякой меры охоч.
Как-то давно, в забытой всеми богами корчме, Волк возьми да спроси об этом. То ли хмель ударил в голову, то ли замучили недосказанность и глубоко упрятанное любопытство… А может, тревога за друга заставила начать выведывать потаенные мысли и чувства. Но ответ его поразил больше, чем собственная смелость.
– Знаешь, что такое ответственность? – спросил тогда Ратибор, до треска сжав почти пустую деревянную кружку. – Это когда, рискуя жизнью, ты рискуешь и теми, кто тебя любит. Ты помрешь – и все, сиди себе в Вирые, мед пей. А им тебя оплакивать, жить в кручине долгие годы. Тяжко это, Волчара, ох тяжело… Коль женюсь, так ведь от каждой битвы хорониться стану, а для меня это похлеще любого позора.
– Но ведь другие живут?
– У других своя башка на плечах, – в два глотка осушив кружку, сморщился Ратибор.
– Это все оттого, что ты еще свою ладушку не сыскал, – с умным видом предположил тогда Волк, через слово икая хмельным перегаром.
Стрелок не ответил, но глянул так, словно вся грусть мира серым льдом застыла в его глазах. Больше Волк об этом не заикался, но иногда, темными ночами у костра, в отблесках пламени на глазах друга видел отражение той ледяной тоски.
Уж пару лет прошло с той странной беседы, может и более, но Ратибор и сейчас старался избегать разговоров об этом. На жену старосты пялиться перестал, лишь мелькнул из-под его ресниц ледяной блеск застарелой грусти. Волк почувствовал себя виноватым и поспешил увести разговор в сторону.
– Эй, староста! Ты нам чего-то рассказать обещал, – напомнил хозяину певец.
– Да вот… – замялся тот. – Не знаю, с чего начать.
– Ну, с чего-нибудь да начни! – подбодрил его Ратибор. – А та\1 уже одно за другое зацепится.
Друзья поудобнее устроились на лавке за длинным дубовым столом и приготовились слушать. Хозяйка торопливо хлопотала, со стуком выставляя на белую скатерть глиняные миски, кружки и кувшины, от печи шел густой запах печеного мяса и горячей похлебки. На Ратибора женщина старалась не глядеть вовсе, даже встречаясь взглядом нарочито опускала ресницы, отчего Волк почему-то чувствовал себя совсем неуютно.
– С седмицу тому назад пришел к нам в деревню один странный витязь, – начал староста. – Не молодой уже, постарше вас будет, крепкий, и бородка ему шибко к лицу… В белую рубаху одет, почти до колен, грубые штаны и сапоги, а за спиной меч болтается. Но как глядел… Вспомнить страшно! Будто в глазницах притаились две ядовитые змеи.
Друзья чуть удивленно переглянулись, у обоих в мыслях возник один и тот же знакомый образ.
– Он тоже искал девку, – пояснил хозяин. – Одну из наших, ее Марой звать. Все спрашивал-расспрашивал, да только зря, потому как не было ее тогда в деревне, уехала к тетке. С полсотни верст на полудень отсюда.
– Мара? – нахмурился Ратибор. – Что за странное имя? Так ведь когда-то смерть кликали…
– А у нее мамка была какая-то странная, – отмахнулся Щитомир. – Уж больно хотела дитятю, да все понести не могла. Поэтому, как девочка родилась, нарекла ее Марой, чтоб смерть за свою принимала, не трогала.
– Имя-оберег… – Стрелок вспомнил рассказы волхвов. – Ну а мы тут при чем?
– Да при том, что пришлый витязь сказывал и про двух могучих воинов, вроде вас.
– Добром отзывался или худые слова говорил? – поинтересовался певец.
– Больше худые… – насупился хозяин. – Говаривал, что они тоже Мару будут искать, но лишь затем, чтоб убить, да и нас всех заодно. Вроде как знает она страшную тайну, в которой их погибель. И хотя вы на тех витязей не больно похожи, но мы все же остереглись. Мало ли что? Уж не обессудьте!
– Не похожи? – поднял брови стрелок. – И как же он их описал?
Староста вздохнул и наполнил из кувшина три добрые глиняные кружки.
– Да вы угощайтесь, угощайтесь, – подбодрил он гостей. – Тот витязь говорил, что один из пришельцев совсем молод, волосы как буйное пламя и сила в нем дремлет злая, нечеловеческая. А другой одет во все синее, и огромный лук у него. У вас тоже лук, да только одежкой вы явно не вышли. Да и гусли у вас чудные, заморские, он бы про такие обязательно помянул.
Волк пристально глянул на Ратибора, снял с плеча лютню и поставил, прислонив к лавке.
– А еще он сказал, – староста отхлебнул из кружки, – что Мару мы должны в жертву принесть. Иначе быть беде неминучей. Мы его ослушались, зачем здоровую девку губить? Да только зря, видать… Вон какое чудище явилось! Кабы не вы,.так в деревне уже никого не осталось бы. Богов гневить не след. Завтра же поутру соберу волхвов, пусть жертву готовят. Негоже из-за одной девки всей деревне пропадать. Али не так?
– Ты староста, тебе виднее… – неопределенно буркнул Ратибор, окуная нос в густую пивную пену. – А эта Мара теперь тут?
– Да, вернулась недавно… Сегодня праздник в вашу честь, пусть погуляет напоследок. Поутру ей и скажем. Нечего раньше времени слезы лить. Родни у ней, кроме тетки, не осталось, так что горевать некому будет. К тому же людскую жертву так и так давать придется, никуда не денешься. Только раньше мы хворых отбирали да тех, кто умом тронулся. Здоровую девку на капище класть все же как-то не с руки.
Он снова приложился к кружке и, довольно фыркнув, позвал жену:
– Хозяйка, давай похлебку наливай! А то от ее духа кишки в узел вяжутся.
Когда густая грибная похлебка наполнила миски, стало не до разговоров, над столом разносились только дружное чавканье и разноголосый перестук ложек да клубилась пелена ароматного пара. Ратибор не забывал отпивать пенный ол из кружки, что здорово удивило Волка, он-то знал, что друг до хмельного не больно охоч. Видать, на душе совсем хмуро…
– Вы не больно-то наедайтесь-напивайтесь, – посоветовал староста. – А то перед народом неудобно будет. Они вовсю готовят, стараются… Мужики на охоту пошли, бабы по грибы. Их сейчас в лесу видимо-невидимо!
– Да что ты… – облизывая ложку, усмехнулся певец. – Моему соратнику это лишь на один зуб. А с меня и впрямь пока довольно. Давайте я лучше спою!
Он глянул на друга, хмуро наливающего из кувшина, словно хотел угадать внутреннее состояние души, которое гложет его сердце горькой тоской. Но только серый лед под ресницами серых глаз… Серые тучи, серые лужи в размокшей грязи…
Певец взял лютню, и его пальцы мелодичным переливом пробежали по струнам. Он прислушался, подтянул струну, ударил по струнам, и вдруг терем наполнился такой чудной музыкой, что даже рыжебородый староста удивленно раскрыл чуть хмельные глаза. Же^а его тихонько вышла из соседней комнаты и, не спрашивая разрешения, присела на краешек лавки. Хозяин даже внимания на нее не обратил, так заслушался. А Волк играл и играл, раскидав по плечам длинные черные пряди, глаза его глядели куда-то вдаль, словно пытаясь заглянуть в недалекое будущее.
Все так заслушались, что никто не заметил, как в сенях тихо скрипнула дверь и на пороге, изумленно раскрыв глаза, появилась девушка в белом сарафане до пят.
Она была прекрасна, как ласковая теплая осень, волосы цвета червонного золота мягко ниспадали на округлые девичьи плечики, а в ясных голубых глазах светились небеса последних погожих дней. Венок из осенних цветов покрывал голову, подчеркивая струящуюся по лицу печаль, сарафан обтягивал упругую грудь, не в силах скрыть стройную фигуру и тонкую талию.
Волк заметил ее первым, и музыка бессильно замерла на кончиках его пальцев, лишь струны еще пару мгновений пели, словно имели собственную волю.
Все обернулись. На пару мгновений в комнате повисла тишина, только мухи жужжали под потолком, только дрова в печи потрескивали, отдавая миру накопленный солнечный жар.
– А, это ты, Мара… – привстал с лавки староста. – С чем пришла?
– Бабы прислали спросить, будем ли на праздник мед выставлять? – не спуская глаз с Волка, отвечала она. – Ежели будем, так пора бочки выкатывать, меду ведь продышаться надо, прежде чем гостям подавать.
Ее голос звучал так нежно, что Волк не сразу нашелся, с чем его можно сравнить. Наверное, так поет ласковый ветерок, навсегда уносящий вдаль паутинки бабьего лета.
– Будем, будем! – поспешил закивать хозяин. – Эти гости и впрямь дорогие, надо уважить их по всем правилам. Это ведь они поляков из Киева вышибли! Представляешь? Они, когда на битву шли, коней у нас оставили, помнишь, Власа и Ладушка о них говорили? Вот, вернулись за своим добром, а заодно и нас всех от погибели уберегли. Пусть мужики идут к амбару, мы с хозяйкой сейчас подойдем, покажем, какие бочки выкатывать.
Мара бросила на Волка последний взгляд, развернулась, словно вихрь золотых осенних листьев, и тихо скрылась в полумраке сеней. Певец даже чуть подался вперед, словно пытаясь удержать ее, но Ра-тибор цепко схватил друга за грубую кожу одежки. Лютня, коснувшись лавки, издала такой печальный звук, что у стрелка недобро заныло сердце.
– Вы тут кушайте, пойте, – чуть поклонился староста. – А мы с женой пойдем в амбар, надо к пиру распорядиться.
Он взял за руку хозяйку, и они вышли из терема, а сквозняк-баловник гулко бухнул дверями в сенях.
– Это та Мара?! – уставился на друга Волк.
– Можешь не сомневаться… – криво усмехнулся стрелок. – Были бы уже не мы, если бы все гладко прошло. Н-да… Почему-то мне кажется, что поутру у них с жертвой не все ладно станет. Я прав?
Теперь уже Волк хмуро взялся за кувшин с олом, а Ратибор только усмехнулся, качнув головой.
– Может, мне теперь спеть? – прищурясь, потянулся он за лютней.
– Иди ты, – беззлобно отпихнул его руку Волк. – Не хватало только твоего бормотания… Что будем делать?
– Пировать! – ухватив кусок печеного мяса, пожал плечами стрелок. – Девка хороша, спору нет, но она в жертву назначена, понимаешь? Против воли богов ходить – понапрасну народ гневить. Такие вот дела…
– Да что мне воля богов! – ухнул певец кулаком по белой скатерти, кувшины отозвались испуганным звоном. – Ты когда-нибудь видел такую красу? И ее под нож? Лучше меня пусть режут!
– Ага… Тебя зарежешь, – усмехнулся Ратибор. – Им всем для этого надо годка три поучиться прилежно. Я того и боюсь, что не подумав устроишь тут бойню, а у меня нет стрелы с тупым оконечьем.
– Зачем?
– Чтоб тебе по башке врезать, если ерепениться станешь.
Волк сверкнул глазами и отхлебнул из кружки.
– Только попробуй… – прорычал он. – Со свету сживу.
– Ну, для этого тебе годка три поучиться придется. Очень прилежно, – беззаботно пожал плечами стрелок. – Думаешь, мне такую девку не жаль? Но надо все решить миром.
– И с каких пор ты стал таким миролюбивым?
– С давних… – нахмурясь, ответил стрелок. – Ладно. Пока я вижу два пути, как все решить без драки.
Волк аж подпрыгнул от неожиданности.
– Ты серьезно? – удивился он.
– Тебя, дуралея, жалко, – усмехнулся Ратибор. – Вот и приходится мозги напрягать. Значит, так. Первый путь – сделать все по Покону. Всякий знает, что девку своего рода, если за ней нет явного лиха, на капище класть нельзя, коль она дитятей беременна. Но тут тебе поспешить придется, чтоб успеть до полночи. Иначе не докажешь. У волхвов есть трава, в отвар которой если капнуть бабьей крови из ранки, то сразу видать, понесла она или нет. Но видать не раньше, чем через полдня. Понял?
– Ты в своем уме? – густо покраснел Волк. – Прямо так завалиться к ней и покрыть, как кобылу? Ну ты даешь… Да вокруг такой девки надо седмицу ходить, носить пряники да подарки, песни петь под окном! А ты…
– Думаешь, у тебя в первую ночь не выйдет? Ну ладно… Чего для друга не сделаешь? Давай я сам попробую.
– Убью! – добела сжал кулаки певец.
– Тьфу на тебя… – скривился Ратибор. – И сам не ам, и другому не дам. А ведь хороший способ! И девку спасем, и нам слава, поскольку приплод от героев все ценят. Подумай! Может, все-таки попробуем?
– Говори второй способ, добром прошу… – еле сдерживаясь, прошипел Волк.
– Ладно, ладно… Остынь! Второй способ, – обсасывая косточку, продолжил стрелок, – это побег. Ночью забираем Мару в охапку, вскакиваем на коней и… Только нас и видали.
– Это мне нравится больше!
– Ну, о себе я бы так не сказал… – вздохнул Ратибор. – К тому же есть тут одна загвоздка. Если хотим обойтись без крови, то мы на Мару до назначенного часа вообще не должны глядеть. Даже искоса. Иначе деревенские, от лиха подальше, запрут ее от нас. Придется ходить, выискивать, а в такой кутерьме, не ровен час, кто-нибудь сдуру под меч обязательно подвернется. Так что и тебе, и мне придется с другими девками на пиру миловаться. Такие вот дела… Сможешь?
– Одно другого не многим лучше… Как я ей потом в глаза погляжу? – грустно опустил голову Волк.
– Ну так выбирай! А то сам как красна девица – и хочется, и колется. Тьфу!
– Ладно, не кипятись… Второй способ все же лучше. Потом я ей все объясню.
– Наконец-то… – Ратибор картинно утер пот со лба. – Тогда сговоримся так: на пиру надо будет узнать, в какой избе ночует Мара, а после полуночи берем коней и деру. Про Мару лучше разузнать мне, ведь я на нее как ты не пялился, так что меньше будет подозрений.
– Идет! – кивнул певец. – Хорошая задумка.
– Она хороша еще и тем, что после побега мы с Марой сможем переговорить без помех. Как ты думаешь, на кой Ящер эта девка сдалась Витиму?
– Ты тоже решил, что тот витязь и есть Витим? – Волк поднял заинтересованный взгляд.
– Можно подумать, на целом свете еще один такой сыщется… – грустно усмехнулся стрелок. – И про нас ведает!
– Вот это меня и насторожило. Не про нас, Рати-борушко, а про тебя и Микулу! Помнишь? Молодой, волосы цвета огня… И твой синий кафтан. Все верно. Но если это Витим и если он вдруг решил, что нам за каким-то лешим понадобится именно эта девица, то почему он не описал всех нас? Тебя, меня, Микулу, Сершхана? Откуда он может знать, что Сер-шхан погиб? Хоронили ведь без особого шума! Почему-то он решил, что Мару будете искать именно вы с Микулой. Может, ты не договариваешь чего?
– Да уж прямо… Вечно я у тебя виноватый, – отмахнулся Ратибор.
– Нет, ты скажи как есть – знал Мару раньше или нет? Вы ведь с Микулой этими местами шли на Киев! И коней именно тут оставили.
– Через деревню мы не шли! Просто встретили в поле девок, что рожь убирали. Они нас накормили, залатали одежду, а мы им коней оставили, чтоб через Собачий Овраг пройти. Одну звали Власой… – мечтательно припомнил стрелок. – Другая все на Микулу поглядывала. Ладушка, дочка местного старосты. С ними была еще третья, немного постарше, но имени своего не назвала. Высокая, рыжеволосая, на Мару совсем не похожа.
– Но при чем тут тогда Мара? – Волк оторвал кусочек мяса и задумчиво бросил в рот. – Непонятно… Может, Витим узнал что-то, что до нас не дошло? Ведь это он надоумил старосту принесть девку в жертву! Чем она ему помешала?
– Стой! – встрепенулся Ратибор. – Погоди! Помешала, говоришь? Так… Есть в твоих словах какая-то зацепка… Давай разберемся. Может, Мара действительно чем-то помешала Витиму?
– Ну, – с набитым ртом кивнул Волк.
– Но в людной деревне расправиться с ней он не решился, куда проще это сделать руками старосты. Напугал народ страшными бедами и намекнул, как от них избавиться.
– А при чем тут вы с Микулой?
– Кони! – назидательно поднял указательный палец стрелок. – Пока Витим был в деревне, узнал про чужих коней. Ветерка он узнал сразу, такое чудо ни с чем не спутаешь, а про хозяина другой лошадки мог расспросить у тех же девок.
– Это ладно, – снова кивнул Волк. – - Наверно, так и есть, но зачем он сказал, что вы станете именно Мару искать?
– Очень просто! Значит, она действительно знает про Витима какую-то нехорошую тайну, о которой нам ведать нельзя. Он ведь понял, что именно мы с Микулой явимся за конями! Потому и остерег старосту, чтоб не дал нам встретиться с Марой.
– Похоже на правду… – Певец запил мясо. – Но меня пугает другое. Витим обещал деревенским страшные беды. И вдруг, невесть откуда, появляется кошмарный жряк, о котором до сей поры лишь сказки сказывали! Случайность?
– Не верю я в эдакие случайности, – нахмурился Ратибор. – Но страшно даже представить, что кто-то из смертных может вызывать из небытия таких жутких тварей. Ладно, порасспросим у Мары, а там поглядим. Такие вот дела…

Глава 6
Утро выдалось неожиданно хмурым, промозглым, а неопрятные обрывки туч то и дело закрывали и без того холодный диск солнца, низко плывущий над вершинами гор. Микулка, надув губы, зябко кутался в отсыревший тулуп, уже изрядно попахивающий мокрой псиной, Жур, как обычно, ехал молча, зато голова Мякши вертелась по сторонам с неустанноетью мельничного колеса. Все вокруг было ему интересно, все ново, он и Киев-то повидал совсем недавно, а тут и вовсе рот раззявил, поскольку гор отродясь не видывал.
Над притихшей троицей всадников уже давно кружили здоровенные вороны, хрипло каркали, словно захлебываясь низкими тучами. Микулка попытался их разогнать, сбил двух птиц меткими стрелами, но остальные со странным упорством продолжали кружить в небесах жутковатым черным хороводом.
– Жур! – обратился к волхву Мякша. – Скажи, правду говорят, что вороны загодя смерть чуют? Мол, еще жив человек, а они уже собираются.
– А отчего же, по-твоему, их вещими птицами кличут? – спокойно отозвался Жур. – Оттого как раз, что могут зрить будущее.
– Ну а тут чего кружат? – поежился юноша. – Неужто из нас кто помрет?
– Необязательно. Они, кроме всего прочего, поумнее других птиц будут. Видят оружие, вот и пристроились. Где три витязя при сброс, там до смерти рукой подать. Микула, далеко еще до городища ари-маспов?
– Расщелину, в которой нас тогда полонили, я уже вижу. А от нее до городища меньше версты. Только напрямик ехать глупо, заметят нас как пить дать. Ох, нарвемся мы, не ровен час… Не к добру тишина такая. И вороны эти… Говорю тебе, Жур, надо было дружину набрать побольше! Еще не поздно воротиться, все равно никто, кроме нас, не знает, где Камень лежит! Сотню лет сюда никто не доберется! А?
– Что, опять прихватило? – нахмурился волхв. – Успокойся и не трусь! Только Мякшу зазря пугаешь. Я никакой опасности не чую, словно на многие версты ни одной живой души. Ты точно не ошибся? Может, городище подальше будет?
– Вот еще… Никогда не плутал! – обиделся паренек. – И не трушу я! Осторожность никогда лишней небудет! Вот скажи, в чемразница между страхом и трусостью? Ведь только дурак ничего не боится!
– Верно… Но страх предупреждает об опасности, дает силы к борьбе, а трусость лишает воли, заставляет хорониться или бежать без оглядки.
Микулка лишь вздохнул тяжело. Он понял, что Жур прав, и вспомнил, как год назад бился с упырями у домика на соленых болотах. Тогда от страха волосы шевелились как змеи, а от липкого пота едва меч не выскальзывал из дрожащих ладоней. Все казалось нипочем, поскольку и так помирать лютой смертью, но напряженные до треска руки без устали рубили отточенной сталью, глаза мигом откликались на малейшее изменение света и тени, тело слушалось беспрекословно, как верный боевой конь. Не возникало и мысли о бегстве, да и о спасении не очень-то думалось.
Ныне совсем иначе… Ничего страшного кругом нет, только хмуро и грустно, но душа так и рвется отсюда куда-нибудь в теплый уютный дом. Закинуть меч в чулан, затопить баньку, отмыться, насыпать на лавку теплой душистой соломы и улечься спать. Эти мысли страха не вызывали, но стоило оглядеться вокруг, на жуткие острые скалы, на кружащих в небе воронов, почувствовать за спиной тяжесть меча, как под рубахой начинали ползать мурашки, а руки, не слушая разума, сами пытались развернуть коня обратно.
– Я хворый… – грустно шепнул Микулка.
– Не хворый, а раненый, – подъехав ближе, поправил Жур. – Это очень разные вещи! В боевых ранах позора нет. Не зараза тебя одолела, а злобный враг, и если будешь помнить об этом, сыщешь силы бороться. Иначе, укус за укусом, удар за ударом, темная тварь тебя свалит. Не в могилу, а на теплую печь. Вот и подумай, что хуже.
– Смерть все же лучше… – непослушными губами вымолвил паренек, хотя мысль о сырой могиле холодом свела сердце. – Смерть лучше позорной лени.
– Видишь! – довольно улыбнулся Жур. – Умом понимаешь, а тело всегда можно заставить подчиняться. Надо только иметь в себе силу. Когда-то, очень давно, я в себе эту силу нашел, придется и тебе поискать, коль ты витязь Стражи! И запомни – всегда есть выход. Надо только найти смелость сделать правильный выбор.
Жур отъехал, и вдруг такая злость взяла Микулку, что он позабыл и о холоде, и о хмурых скалах, и о воронах, упрямо кружащих над головой. Перед живыми врагами никогда не кланялся, всякую нежить бил, а тут скуксился от того, чего даже увидеть нельзя! Не соромно ли? Подумаешь, мечется по ту сторону Яви. бешеный пес Тьмы, кусает всех без разбору. Что с того? Укусов упырей и полуденниц не боялся, а от них похуже лихо, чем от собственной трусости. «Все! Хоть помирать буду от страха, никто в целом свете этого не заметит. Пусть хоть на части рвут! А добуду Камень, сам в логово Тьмы пожалую, поглядим, какова эта тварь, один на один!»
Он перестал ежиться в отсыревшем тулупе и гордо расправил плечи, хотя завывания ветра в камнях
студили кровь в жилах отголосками страха. Никто не заметит! Никто в жизни не назовет его трусом. Лучше в первом же бою сложить голову, чем кто-то скажет, что он от этого боя ушел. Микулка стукнул коня пятками. За ним прибавили ходу Мякша и Жур и еще резвей поскакали на восток, навстречу светлому пятну солнца, будто прорубленному в серой пелене туч.
Вороны отстали. Наверное, были не так голодны, чтобы лететь невесть сколько за витязями, которые и сами не знают, чего в этой жизни ищут.
– После расщелины придется оставить коней, – предупредил Микулка. – Там по скалам надо будет карабкаться, только пешему и пройти.
– Значит, с собой возьмем оружие, а остальное оставим с конями, – кивнул Жур. – Правда, боец у нас пока будет только один.
– Что?! – вытаращил глаза Микулка. – Как это один?
– Да вот так. Сам же говоришь, что нас маловато, вот я кое-что и придумал для твоего успокоения. Я тебе рассказывал, как без глаз вижу?
– Зришь будущее на миг вперед… – пожав плечами, буркнул паренек. – Это если тебе верить.
– Ну-ну, посомневайся еще, – улыбнулся волхв. – Но я могу зрить не только на один миг вперед, но и гораздо дальше.
– Брешешь небось… – В Микулке снова проснулось давнишнее недоверие, уж больно дивные вещи говорил Жур.
– А ну, слезай с коня.
– Это еще зачем? – подозрительно спросил паренек.
– Слезай, говорю! Сейчас узнаешь.
Волхв и сам спрыгнул с лошади, снял с седла посох с загнутой крючком верхушкой.
– Сейчас ты отойдешь на десяток шагов и начертишь на земле резу. А пока будешь идти, я гляну в будущее, узнаю, что ты выписал, и нарисую то же самое.
– Ну и ну… – покачал головой Мякша. – Неуж-то получится?
– Вот и попробуем! – усмехнулся Микулка, неуклюже доставая меч.
В тулупе это оказалось вовсе не просто, руки сгибались не полностью, да и лохматый промокший воротник мешал ухватиться за рукоять.
Не успел он отойти и на пять шагов, как Мякша удивленно вскрикнул:
– Жур уже вычертил! Давай, Микула.
– Подождете! Я хочу поглядеть, как далеко он может заглядывать.
Паренек неспешно прошел пятнадцать шагов, обернулся на довольного Жура и Мякшу, державшего поводья коней, потом ступил еще пяток шагов для верности и быстро вычертил острием меча резу «добро» – первое, что пришло в голову.
– Готово! – сощурившись, сказал он. – Только по-честному, Жур, подыми посох!
Усмехнувшись, волхв отдал посох Мякше.
– Ну, что у вас начертано? – Микулка с трудом сдерживал нетерпение.
– «Добро»! – Жур насмешливо склонил голову набок. – Сходится?
– Ну и ну… – возвращаясь, молвил Микулка. – Так, значит, ты любую опасность загодя разглядеть сможешь? Это тоже. Зато я теперь знаю, как ты из лука стреляешь! Видишь, куда попадет стрела, и чуток подправляешься.
– Так и есть, – кивнул волхв. – Только не все так гладко. Худо то, что когда я смотрю в будущее дальше чем на пару мгновений, то под ногами ничего не вижу! Слеп становлюсь, словно крот. Тут уж что-то одно – либо под ноги зрить, либо в будущее. Поэтому и говорю, что боец у нас будет только один. Я, чтоб беду загодя разглядеть, буду смотреть как можно дальше в будущее, а Мякша пойдет поводырем, дабы я где-нибудь со скалы не грохнулся. Ну а драться, коль чего, придется тебе, Микула.
– Обрадовали… – нахмурился паренек, снова чувствуя подступающий страх.
Только показывать его никак нельзя… Жур хоть и слеп, а разглядит лучше, чем кошка мышку во тьме.
– Ладно, – уже бодрее кивнул Микулка, стараясь унять дрожь в коленях. – В первый раз, что ли, одному против целой рати выходить? Как-нибудь сдюжу, не маленький. Только тулуп мешает, окаянный, а без него зябко.
– Я же говорю. – Волхв взял у Мякши посох и присел на валун, поросший рыжим лишайником. – Всегда приходится выбирать. Чуть ли не на каждом шагу. И порой от выбора зависит куда больше, чем мы можем себе представить. Одно тянет за собой другое, мелочи сплетаются в сложную сеть событий, и даже те, кто зрит будущее гораздо дальше меня, не могут с точностью сказать, как все в конце концов повернется.
– Значит, никакого будущего нет! – снимая тулуп, молвил Микулка. – Точнее, оно все время меняется. Ежели ты видишь, как в будущем стрела попадает мимо цели, потом поправляешься и посылаешь ее точ-нехонько куда надо, значит, в силах людских делать будущее по собственному хотению. Разве не так?
– Так, – кивнул Жур. – А иначе зачем было бы видеть грядущее? Ради одного любопытства? На самом деле будущее, как я говорил, сплетается из множества мелочей, и ежели изменить самую малость, то все пойдет иначе. Причем чем дальше, тем сильнее, вроде того, как от одного оброненного камушка с гор срывается грозный обвал.
– Наверное, никто так не меняет грядущее, как человек, – неожиданно подал голос Мякша. – Вода всегда течет сверху вниз, искры от костра летят кверху, камни вообще лежат и не двигаются. Такое движение итакая неподвижность никак не меняют будущее. Даже звери чаще всего ходят по проторенным тропкам, в одно время года родятся, в один час ложатся спать. И только человек делает все так, как нужно ему. Не знаю, как сказать, но в людях есть что-то особое…
– Воля, – пояснил волхв. – Воля менять свою жизнь и жизнь других, а значит, и будущее. Будущее камня, который мы берем в руку, будущее озера, в которое мы этот камень кинем, будущее леса, в котором озеро, а значит, будущее всего мира, которому принадлежит этот лес. Только люди и боги обладают волей, только они могут что-то менять. Все остальное – случайность. Без разницы, будь то раздавленная оленем бабочка или сошедшая с гор лавина. Случайности не меняют будущего, оно из них складывается, а вот люди меняют. Ладно, пора бы и нам его немножко поменять, а то грибами порастем, на одном месте сидя.
Микулка повесил тулуп на седло, сняв оттуда лук с колчаном. Мякша проворно стреножил нерасседланных коней и, закинув на плечо моток припасенной веревки, подал руку Журу.
– Давай веди, – обратился к Микулке волхв.
– Можно было еще проехать, – вздохнул паренек.
– Ничего, ноги не отвалятся. Зато меньше шуму наделаем, да и я немного приноровлюсь.
Паренек повесил за спину меч, нацепил колчан на пояс и, взяв лук, начал карабкаться по камням. Мякша оказался неопытным поводырем, поэтому сзади раздавалось беспрерывное бурчание Жура, иногда перемежавшееся именами недобрых богов. Дорога и впрямь была не из самых удобных – мелкие острые камни то подворачивались под ноги, то предательски выползали из-под ступней, с гулким стуком прыгая вниз по скалам. От этого звука кони испуганно фыркали, но Микулка их разглядеть уже не смог, скрытых каменным лабиринтом из валунов и расщелин. Хорошо хоть спутников было видно.
Каменный палец ла востоке не давал потерять направление, хотя петлять между скал приходилось изрядно, то опускаясь в затхлую сырость расщелин, то взбираясь на пересохшие, потрескавшиеся от морозов и талого снега глыбы. Жур двигался все увереннее, чаще доверяясь посоху, чем полагаясь на неловкого Мякщу, лицо его стало совсем отрешенным, шрамы на месте глаз устремленно глядели в будущее.
– Тут повсюду были стрелки, – поделился воспоминаниями Микулка. – Если бы тогда кто-то дернулся, нас бы мигом превратили в ежиков с перьями на концах деревянных иголок. Именно здесь мы впервые увидали Громовника. Ого! С этого камня даже видать обломки летающей лодьи! Не слишком размыло за год.
Мякша с любопытством вытянул шею, и оступившийся Жур чуть не сбил колени о камень.
– Ящер! – уже откровенно ругнулся он, чего раньше за ним не водилось. – С вами только в грядущее зрить! Идите вы… Шею сломаешь! Да чтоб его…
Очередное ругательство утонуло в грохоте осыпающихся камней.
– Хватит! – махнул рукой Жур. – С таким поводырем лучше глядеть под ноги, чем в будущее.
– Ну хоть чего-нибудь успел рассмотреть в тумане грядущего? – чуть насмешливо поинтересовался Микулка.
Жур облизал оцарапанный палец и уже спокойней ответил:
– Я же мест не знаю… Но видел, как мы поднимаемся по каменистой дороге к странной стене, скорее не стене даже, а валу, насыпанному из камней.
– Это и есть аримаспово городище! – уверенно кивнул Микулка. – Много там народу? Надо подумать, как обойти с той стороны, где нас меньше всего ждут.
– Нас там не ждут… – странным голосом молвил волхв. – Я не разглядел ни одной живой души.
– Что?! – Паренек почувствовал себя совсем неуютно, недоброе предчувствие пронизало душу. – Неужели ушли на другое место после того, как мы их потрепали маленько?
Жур не ответил, встал и гораздо уверенней двинулся между глыбами, направляясь к еще не видимой за скалами стене, его посох с хрустом вонзался в слой каменистого крошева. Только пройдя шагов двадцать, волхв тихо сказал:
– Там полное городище трупов… Так что бояться некого, можно идти.
Тут уж расспрашивать было не о чем, Микулка окликнул зазевавшегося Мякшу и поспешил вперед, поглядеть на все своими глазами.
Еще не доходя до стены городища, путники разглядели первые мертвые тела. Промозглая сырость не ошла им на пользу, да и вороны от души постарались, выклевывая лица, животы, собирая копошащихся белесых червей. В давящем безмолвии сгущавшегося тумана, нарушаемом лишь шорохом кустов да песней вечного ветра, топорщились острые обломки костей, а высохшие скрюченные пальцы, застывшие в агонии, тянулись к скользящему в тучах солнцу.
– Седмицы полторы лежат… – глядя прямо перед тобой, молвил Жур. – Никак не меньше. Одежка от сырости вся разлезлась…
– Кто же их так? – удивленно озираясь, поежился Мякша. – А там, за воротами, вообще целая рать! Только мертвая… Это сколько же тут по ночам упырей бродит?
– Дурень! – беззлобно фыркнул Жур. – Где ты видал, чтоб павшие в бою упырями становились? Скажешь тоже…
Мякша даже не думал обижаться, ловил каждое слово опытных соратников, как пересохшая земля ловит капли дождя.
– Истлели сильно… – брезгливо поморщился Микулка, оглядывая один из трупов. – Не разобрать, от чего померли. Но бой был, по всему видать…
Городище и впрямь выглядело как после набега степняков. Разбросанные кругом трупы сжимали заржавленное оружие, а дома, крепости и казармы все еще хранили на себе следы лютого боя. К тучам тянулись не только изломанные кости аримаспов, но и обгорелые потолочные балки да разваленные стены из необработанного дикого камня. Никто из защитников городища не был поражен стрелами, словно кто-то безжалостный и целеустремленный прошел сквозь рать, как нож через мед, рубя и выжигая все на своем пути. Городище выглядело как царство смерти и покоя, только серые тучи спешили угнаться за бушующим на недоступной вышине ветром, только солнце плясало среди них, размытое рваным туманом, будто еще не развеялся дым недавно бушевавших пожарищ.
– Ладно… – опершись на посох, вздохнул волхв. – Недосуг нам такие загадки разгадывать. Веди, Мику-ла, где эта проклятая яма…
– Рукой подать! – Паренек, склонив голову, двинулся внутрь городища. – Мякша, готовь веревку, полезешь вниз.
– А чего я? – надул губы Мякша. – Знаю я эти ямы для пленников! Там дерьма небось по колено…
– Не по колено! – успокоил его Микулка. – Целых два пальца недостает. Так что не боись, полезай. Или ты предлагаешь слепому волхву в дерьмо лезть?
С этим спорить было трудновато, поэтому Мякша снял с плеча веревку и, подойдя почти к самой яме, принялся обкручивать себя вокруг пояса.
– Мастак ты, Микула, шутки шутить! – глянув вниз, улыбнулся Мякша. – Нет тут никакого дерьма!
– Что?! – Микулка быстрее ветра рванулся к яме, не жалея ног грохнулся на колени и глянул вниз. – Великие Боги… – прошептал он.
– Что там стряслось? – встревоженно повернулся Жур.
– Камня нет! – едва не срываясь на слезы, широко раскрыл глаза Микулка. – Яму словно языком кто-то вылизал!
– Может, ты место спутал? – наивно спросил Мякша.
Но Жур уже понял – Камень снова оказался невесть в чьих руках.
– Кто, кроме вас, знал место? – Лицо волхва стало жестким и холодным, как скала.
– Никто, – покачал головой паренек. – Я, Сер-шхан, Волк, Ратибор. Ну и Витим тогда с нами был.
Он запнулся, словно в темноте налетел на пень, его и без того широко раскрытые глаза раскрылись еще сильнее.
– Витим… – коротко шепнул он. Потом вздохнул и добавил: – Больше некому! Да, он. мог бы и ари-маспов один переколотить… И про Камень только он знал! Сершхан погиб, Ратибор еле ходит, Волк с ним носится, словно нянька.
– Ясно… – грустно вздохнул Жур. – Значит, время тратить не след! Нужно поскорей воротиться в Киев, собрать всю Стражу, тогда и решим, что делать.
– Может, Витим его для нас и добыл? – с надеждой спросил Микулка. – Оказался поблизости, отчего не забрать? Сейчас сидит себе в Киеве, с Ратибо-ром и Волком пиво пенное пьет.
– Если это так, – уже на ходу буркнул Жур, – то мне богов просить больше не о чем.

Глава 7
Вся деревня уместилась за тремя длинными столами.
Едва солнце склонилось к закату, душноватый вечерний воздух содрогнулся от здравиц, завывания дудок, перезвона гуслей и хлюпанья наполняемых кружек, блеснули ножи, разрезавшие мясо, жадно застучали о донышки мисок деревянные ложки.
После нескольких погожих дней бабьего лета в воздухе густо запахло грозой, быстро темнело и мягкий восточный ветер лениво раздувал прелую духоту. Народ все прибывал, занимая места на сколоченных за день лавках, мужние бабы и девки непрестанно подносили еду и питье, но и они, до отказа заставив стол, присоединялись к шумному пиру.
Скоро стало совсем темно. Сияющая мошкара звезд роилась, улетая в запредельную вышину бездонных черных небес, тонкие перья серебристых облаков тихонько ползли по ним, как струйки светящегося дыма.
Ратибор сменил белую одежку, схожую с исподним, на взятый у старосты кафтан, темно-красный, с тугим стоячим воротом и золоченой вышивкой. Штаны тоже сыскались под стать, а вот обувку сапожник только начал мастерить. Ратибор пошевелил пальцами босых ног и махнул рукой – под столом все равно не видать.
Волк остался в своем, не любил он бестолковых ярких побрякушек.
Витязей посадили на самое почетное место, во главе среднего стола, по правую руку от нарядно одетого старосты. Кругом развели большие костры, а на столах, чтоб ложкой мимо рта не пронести, расставили еще и зажженные масляные плошки.
Девки глаз не спускали со славных витязей, каждой хотелось, чтобы выбор пал именно на нее. Приодевшись по-праздничному, с непокрытыми волосами – чтоб сильней приглянуться гостям, – они неустанно крутились рядом, спеша поднести новое блюдо или кувшин со студеным квасом. Но даже ворчливые старухи глядели на них снисходительно – такой праздник бывает не каждый день, пусть порезвятся девицы.
По старому обычаю героям, зашедшим в деревню, на пиру хмельного не подавали, только квас и еды вдосталь, чтоб потомство, зачатое в ночь, не вышло ущербным. Но Ратибору и без того было весело. От страстных девичьих взглядов он хмелел куда сильнее, чем от самого крепкого меду, а вот Волк сидел хмурый, старался больше в миску смотреть, чем по сторонам. Он до холода в животе боялся встретиться взглядом с Марой,?боялся увидеть ее глаза, пылающие, как у всех остальных девок, снующих вокруг.
– Вон она сидит… – осторожно пнул его под столом Ратибор.
– Отстань… – сквозь зубы шикнул певец.
– Погляди, говорю! Когда я тебе худое советовал?
Волк чуть заметно поднял взгляд над миской, стараясь спрятать лицо за густыми прядями только что отмытых в бане волос.
Мара сидела за тем же столом. Волк на миг встретился с ней взглядом и вздрогнул, будто ожегшись о застывший в чужой душе холод. Словно черная вода лесного омута, глядела в ее глазах сквозь искры ра- < дости глубокая грусть. Певец снова поднял глаза и увидал, что девушка не спускает с него глаз, будто и нет ничего вокруг, кроме них двоих, а музыка, шум, гомон и готовящиеся к танцу девки пребывают в каком-то ином слое Яви. Даже про Ратибора забыл, хотя тот, что-то нашептывая, вовсю пихался ногами. Волк уже представил, как прикоснется к этим душистым волосам, как они будут рассыпаться огненным водопадом в его руках, как он наклонится к нежной шее Мары и…
Из мечтательного забытья Волка вырвал добрый удар локтем по ребрам.
– Ты что, сдурел так на нее пялиться? – в самое ухо прошептал стрелок. – Не хватало, чтоб тебя за этим приметили… Давай старосте подливай, а то его уши и глаза нам нынешней ночью не в помощь.
Волк с такой невыразимой болью глянул на друга, словно тот отнял у него пять лет жизни. Мара, вдруг смутившись, потупила взор.
Волк вздохнул. С куда большей радостью он бы остался вдвоем с рыжей красавицей в уютной, придуманной им Яви, где нет войн, обмана, погонь и разлук. А вокруг гудела, шумела радостная толпа, музыканты наяривали, будто ошпаренные, девки игриво перешептывались и прыскали смехом, готовясь завести большой хоровод вокруг жаркого костра.
Волк обернулся к старосте и добавил ему, и без того захмелевшему, еще меду из крынки. Тот отхлебнул, встал из-за стола и, пошатываясь, отошел к оживившимся мужикам. Вид у него был решительный, того и гляди пустится в пляс.
– Вот уж на славу вышло веселье! – рассмеялся Ратибор. – Этой ночью все, кроме девок, так укушаются, что можно будет не только Мару, а всю деревню умыкнуть. Никто спросонья и не почешется. К утру мало кто на ногах останется… Так что спешить не след, я тоже своего упускать не хочу.
– Да у тебя только одно на уме… – брезгливо скривился Волк. – Захапать девицу да на сеновал. Грубый ты совсем…
– Зато ты у нас певец! Тонко чувствующий. Это только жерди в частоколе одинаковые, а средь людей должна быть разница. Иначе не народ выйдет, а толпа, которая от стада не сильно разнится. Я такой, какой есть – обычный. А вот ты какой-то чудной, честное, слово! Пряники девкам, подарки, песни петь до зари… Ну какого лешего, если за версту видать, чего этим девкам надо и что они могут взамен предложить? Подарки и пряники надо женам дарить. И песни для них сочинять. Такие вот дела…
– Всякая жена когда-то в девках ходила, – совершенно серьезно вымолвил Волк. – Их ведь в жены надо еще уговорить, словом приласкать да подарками ублажить.
– Да? – искренне удивился стрелок. – Надо будет помыслить над этим. Хотя, по мне, не хороша та жена, которая лишь из-за сладких речей да подарков за тебя пошла. Я бы так и смотрел – коль нужен ей без красных слов и медовых пряников, значит, нужен именно ты, а не подарки эти. А вот за то, что выбрала такого, как есть, полюбила, можно потом и на ушко жаркие речи шептать, и ожерелья из самоцветных камней дарить.
– Да кому ты такой тогда нужен? – пожал Волк плечами. – - Грубый да неотесанный… Девка должна заранее знать, что ей в замужестве светит! Полно вокруг мужиков с домами, набитыми добром, в красных кафтанах да с табунами коней длинногри-вых, а ты думаешь, что за тебя, без кола без двора, кто-то пойдет? Какое же в этом счастье?
– На себя погляди… – обиделся Ратибор.
– А чего на меня глядеть? У меня какая-никакая, а все же светлица в Киеве, домик в Таврике, да к тому же вместо злата и серебра я могу предложить ласку свою, уважение и почет. А ты даже это не выказываешь. Оттого и пялишься на каждую девку, что в полюбовных делах ты не пахарь, а охотник – только бы ухватить кусок послаще да ничего взамен не давать.
– Много ты ведаешь… – Стрелок, нахмурившись, ухватил зубами запеченную козлиную ногу. – Я не охотник, я мельник, отделяющий зерна от плевел. Если какая девка разглядит за грубостью настоящую душу мою, то я ни на красу ее глядеть не стану, ни на достаток родичей, а в тот же день поклянусь ей перед Лелей. И получит она за мной все, что у меня есть, худое и доброе, на все время до скончания нашего веку. А та, что пойдет за тобой лишь из-за песен и пряников… Лопнут струны на лютне, голос сорвешь в лютой сече, недостанет денег на пряники, что удержит ее возле тебя? Напускное все это! Такие вот дела…
– Такую прозорливую, чтоб душу в тебе разглядела, ты и за сотню лет не сыщешь! Я тебя вон сколько знаю, и то до конца не разглядел…
– А я никуда не спешу, – откусывая добрый ломоть мяса, пожал Ратибор плечами. – Не тебя же брать в жены.
– Тьфу! Типун тебе на язык! Не язык, а помело! – ругнулся Волк и, скривившись, сплюнул под ноги.
Ратибор закатился в громком хохоте.
Певец отвернулся и молча принялся за еду. Кинул взгляд исподлобья – Мара уже отошла к остальным девкам. Те наконец завели хоровод, полилась над темными избами сладкоголосая песня.
Ночь наваливалась парная, удушливая, за лесом перекатывалась далекая воркотня сердитого, словно раздраженного чем-то грома. Отблески дальних молний стелились по мутному бесцветному виднокраю, а с востока наплывала завеса какой-то угрожающе-неопределенной тьмы. Но в деревне никто не думал о непогоде.
Гулянье ширилось и росло, вокруг столов стоял сплошной гул, и уже нельзя было разобрать отдельные голоса, только песня звучала чисто, кружила над головами и улетала к далеким звездам. Иногда к столу выбегала какая-нибудь девка из хоровода, озорно зазывая жующих витязей. Но у Волка не было ни малейшего желания танцевать, а Ратибор томился, не знал – оставить друга один на один с подступившей кручиной или посидеть с ним вместе.
– Скоро мы одни за столом останемся! – предупредил стрелок. – А нам нынче ни к чему обращать на себя лишние взоры. Пойдем покружим со всеми, развеемся…
– Ну, пойди, коль не сидится…
Вскоре на них и впрямь обратили внимание, потому что за столом остались только мужние бабы да старики.
Девкам надоело кружить попусту, дразнить праздничными нарядами подпитых мужиков, они разорвали круг и заструились по улице живым ручейком. Ручеек тек меж костров, петлял от одного дома к другому, но неуклонно приближался к столу, где сидели гости. Взявшись за руки, девицы весело и звонко смеялись, а некоторые продолжали тянуть бесконечную песню.
Возле края стола ручеек завернулся в петлю. Каждая из девушек проходила мимо витязей с поклоном, кружилась, стараясь показать себя со всех сторон. Воздух наполнился запахом осенних цветов и чисто вымытых душистых волос, цветные платочки овевали прохладой пылающие щеки Ратибора.
– Все, пойдем ко всем! – шепнул другу стрелок. – Не то про нас худое подумают. И не вздумай девок чураться, они обиды не заслужили и не виноваты, что ты такой тонко чувствующий. Пойдем, говорю!
В ручейке из русых, черных, светлых волос и цветных платков теперь мелькали золотистые локоны Мары. Ратибор поднялся и потянул за собой Волка, тот скинул с плеча лютню, прислонил ее к лавке и послушно поплелся следом. Ратибор быстро затерялся среди смеющихся девок, а Волк все боялся упустить Мару, но его тянули, что-то шептали в уши, просили спеть. Он переходил от одной девицы к другой, заглядывал в лица, словно выбирая, улыбался, но душой был там, рядом с удивительной девушкой, так похожей на грустную светлоокую осень. И когда он коснулся ее руки, время остановилось, а весь мир снова перестал существовать.
Вокруг них тут же закружили хоровод, но они стояли ничего не замечая и нежно держали друг друга за руки. Сверкали далекие молнии, полыхали костры, а промелькнувший в веселящейся толпе Ратибор многозначительно постучал себя пальцем у виска. Но Волк не хотел ничего замечать вокруг. Ни угрозы, ни страх разоблачения уже не могли разорвать их рук.
– Забери меня отсюда… – прошептала она.
– Все что ты хочешь… – тихонько кивнул он.
– Ты обещаешь?
– Клянусь богами! Сегодня же…
– Тогда нам надо вести себя как ни в чем не бывало, – нежно улыбнулась она. – Сделай вид, что ты меня выбрал на эту ночь! Староста не посмеет отказать герою, хоть меня и назначили в жертву.
– Сделать вид? – напрягся певец.
– Ну… Если хочешь, можно и взаправду.
Она с улыбкой провела пальцами по его лбу, отводя с глаз непослушные пряди волос, и Волк почувствовал, что щеки его наливаются стыдливым пунцовым жаром. Наверное, именно это привело его в чувство, позволило снова ощущать краски и звуки мира.
– Так ты знаешь о том, что назначена в жертву? – попытался сменить тему разговора Волк. – Откуда? Ведь староста только сегодня…
– Помолчи… – Мара прижала палец к его губам. – Придет срок, все узнаешь. Пойдем танцевать!
Со смехом она потащила его за собой. Они влились в веселый, смеющийся и поющий хоровод, крепкая рука Волка сжимала мягкую ладонь Мары, огромные костры полыхали светло и жарко, разбрасывая ярко-красные рои искр. Время обилия падающих звезд миновало вместе с укатившимся летом, и теперь лишь редкие огненные спицы беззвучно пронзали ночь да восток иногда вспыхивал мутными зарницами, отдаваясь в ушах недовольным бурчанием грома. Деревенские улочки даже не думали засыпать, хрустальные осколки смеха рассыпались над ними, залихватский присвист пляшущих мужиков поднимал над лесом черную кутерьму разбуженных птиц.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65704689) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.