#Этюды_21_века
#Этюды_21_века
Ирина Лазарева
"Голубое небо взмывало вверх и парило над землей, а перистые облака, словно взбитый белок, рассыпались по нему. Только самолеты нарушали этот причудливый рисунок, будто написанный чьей-то рукой. Они везде оставляли за собой вихрастый след, разрезая небо на куски. А оно, бескрайнее, было все наполнено такой тихой чистотой и обещанием…"
В сборнике Ирины Лазаревой собраны истории из жизней современных людей. Каждый рассказ – это поэтический этюд, наполненный событиями и размышлениями на злободневные темы. Есть вдохновение в каждом дне. Есть лазейка в любой безвыходной ситуации. Стоит только захотеть увидеть их.
Обложка создана автором.
Ирина Лазарева
#Этюды_21_века
На серебряном краю
Двигатель машины еле тянул из-за крутых подъемов и нехватки кислорода в механической коробке передач. Но они поднимались все выше. Удивительно: каждый поворот казался вершиной скалы, за которой возможно только бескрайнее небо, но всякий раз за поворотом маршрут неизменно летел вверх, опять обманывая ожидания путников.
Дорога была настолько узкой, что любому, кто был здесь в первый раз, почудилось бы, что на ней невозможно разъехаться со встречным транспортом. Но Елена вела смело, легко и плавно разъезжаясь со всеми. В прошлом году она часто ездила по серпантинам Тенерифе, и теперь страха не было, паники не было.
Вот показались облака, прямо над ними. Легкие, воздушные, они окутывали соседние верхушки скал, угрожая спуститься ниже и скрыть местность от глаз. И в этот самый момент дорога пошла резко вниз, безудержно петляя, словно река, струящаяся по скалам, пока не привела их к деревне Маска. Лена давно хотела показать это живописное место мужу.
В 1496 году это был последний оплот гуанчей, коренного населения, вскоре истребленного испанскими завоевателями. Гордый и свободолюбивый народ не пожелал склонять головы перед иноземцами и сражался до последнего. Из-за того, что деревня была крайне труднодоступной вплоть до середины 20 века, здесь в 15 веке и укрывались уцелевшие гуанчи. Но это был лишь вопрос времени. Вскоре испанцы смогли добраться и до деревни. Легенды слагали о мужестве туземцев перед злым роков: не желая сдаваться в рабство и склонять головы перед захватчиками, они дружно прыгали в пропасть.
Лена остановила машину заранее, чтобы взглянуть на хрупкую ладонь горного склона, вытянутую над ущельем и долиной. Ей представилось, как когда-то эта длань пыталась удержать загнанных на край мира гуанчей, но они рассыпались сквозь ее пальцы, чтобы встретиться с бездной.
Вся жизнь Лены и ее семьи в течение последних лет была похожа на бегство. В полтора года заболел старший сын, и почти год они меняли больницы, врачей, лечение, пока наконец не попали в последнее место, НИИ педиатрии. Если не смогли помочь там, значит, не помогут нигде. Вершина была пройдена.
И вот они уезжали каждые полгода на три месяца на Тенерифе, вопреки мнению врачей, пугавших Лену опасностями смены климата. Однако здесь, напротив, у сына сразу прошла сильная аллергия, улучшились анализы по основному заболеванию. Как мало, оказалось, нужно было для счастья.
Все ценности Лены и Саши были отформатированы. В юности они оба мечтали уехать в Москву, а затем, возможно, переехать в Лондон или Мюнхен. Сейчас же, когда все это у них было, жизнь в мегаполисе – в эпицентре цивилизации – казалась наказанием, а не наградой.
Детям нужен был чистый воздух и натуральные продукты. И не только для их здоровья. Будущее их потомков зависело от того, какие генетические мутации они получат сейчас, при своей жизни. Только сбежав сюда, на остров, где была хорошая экология, они могли не ухудшать их генетическое наследие. Пока это было безопасное место. Пока до него не добрались крупные производства.
Чем более технологичным становился мир, тем больше хотелось вернуться в более простые времена, когда можно было просто смотреть на скалы и размышлять, растворяясь в тишине и размываясь в горном воздухе, а не делать искусственные селфи на их фоне. Когда природа была не отравлена, а воздух – вкусным. Навязчивая мысль, как нелегко Лене было отделаться от нее.
У Маски они увидели группы европейских туристов, выходивших из автобусов.
– О боже! – сказала Лена недовольно. – Их намного меньше, но они все равно приехали. И все без масок!
– По-моему, это плохая идея, – Саша стал ворчать. – Я боюсь приближаться к этим европейцам. Наверняка кто-то из них заразный.
– Мы можем проехать мимо, не останавливаясь. Но тогда ты не увидишь всех красот Маски.
– Переживу как-нибудь, – сказал Саша.
Лена быстро перестроила маршрут, и они поехали дальше. Они остановились в кармане дороги и пошли с детьми по диким холмам. Семья оказалась в холодной долине, окруженной скалами, на которые были нанизаны белые клубы облаков.
К их удивлению, европейские туристы и до сюда добрались. Группа за группой пожилые туристы спускались вниз и дружелюбно улыбались им.
Лена и Саша переглядывались и говорили детям уходить все дальше, не приближаться к туристам, которые могли быть носителями коронавируса. Дети, несмотря на возраст, уже много знали об инфекциях, поэтому пугались и убегали. За годы борьбы с болезнью старшего им обоим пришлось понять, что инфекция – такое же зло, как бандиты.
На обратном пути они увидели, что в Маску приехала полиция. Саша и Лена переглянулись, но ничего не сказали вслух.
И вот на следующее утро стало ясно, к чему была полиция, и почему все было опечатано. Им пришло сообщение от риэлтора: Испания ввела чрезвычайное положение, и на Канарских островах тоже. Нельзя было выходить из дома, гулять, купаться. Все заведения, кроме аптек и супермаркетов, были закрыты. Лена, и без того шокированная после того, как закрыли их школу, впала в уныние. Скоро Саша улетит в Москву, а ей нужно будет сидеть с детьми дома одной, развлекать, обучать их и пытаться работать. И не гулять. И не сойти с ума.
Все это было большой ошибкой, убийственная мысль поразила Лену. Не нужно было приезжать сюда. Надо было послушать маму. Чего она добилась? Там ей могли хотя бы помочь с маленькими буйными детьми. А что здесь? Саша скоро улетит, а на отпуск в мае уже не приедет. Все три месяца она будет одна. Это будут три долгих невыносимых месяца.
А главное, безалаберные европейские туристы, которые снуют до сих пор по улицам. Никто из них не носит маски, хотя многие приехали из стран, где есть эпидемия. Им-то все равно, они и так привезли сюда вирус, они считают себя в безопасности, потому что здоровы, а что делать ей? Как быть ей?!
Всем было все равно на больных, на слабых. На форумах все писали, что «умирают же только люди с патологиями, поэтому инфекция безопасна». Но как быть, когда ты и есть то самое меньшинство, на которое всем плевать? Как достучаться до сильных и здоровых, как сказать им: мы, слабые и больные, мы тоже люди?..
В то же утро Лена надела маску, солнечные очки, и пошла в магазин за хлебом. Мир, который она увидела из-за голубых стекол очков, потряс ее. Все магазины, рестораны, кафе – были закрыты. Исчезли люди. Пляжи, детские площадки были опечатаны. Парковки были полупустыми. Туристы в спешном порядке улетали домой, а новых уже не пускали. Тяжелые тучи нависли над городком, застряв в отдаленно стоящих горах. Блеклое солнце чуть освещало их края.
На острове почти никого не осталось. Наконец, стало ясно: вот теперь они будут в большей безопасности, чем когда- и где-либо. Вспышку эпидемии будет намного легче подавить на стартовой точке в 20 человек, чем в 1000, как в других странах. Приезд сюда был, возможно, самым большим провидением, какое было в их жизни, а вовсе не ошибкой.
Идя по дороге в магазин и глядя на мрачные тучи, нависшие над горами вдали, она благодарила судьбу, что все так сложилось и они приехали сюда, когда вирус еще не охватил Европу, и никто не понимал, что происходит. И она благодарила испанцев за карантин, который еще недавно так не хотела. Их семья станет частью всеобщего испытания, но просто так нужно.
Наивная! Лена еще не догадывалась, что ей понадобится два месяца заточения, чтобы поменять свое мнение на прямо противоположное, убедившись в очередной раз, что страх – плохой советчик и даже хуже… Это не более, чем враг, пристраивающийся рядом и шепчущий, что он друг, который пришел помочь. Когда на самом деле он явился, чтобы удушить тебя.
…А главное было впереди. Когда она вернулась домой, Саша сказал ей, что его перевели на удаленную работу, а рейс в Москву отменили. Это могло означать лишь одно! То, о чем они все эти годы только мечтали, но что раньше было совершенно невозможно. Он останется с ними на все время! Они будут вместе, как и должно быть в трудный период – в настоящей семье. Выходило, что даже у туч был свой серебряный край.
Науке вопреки
Стены кабинета были наполовину покрашены белым, наполовину зеленым. Где-то Катерина читала, что этот цвет часто используется в больницах, потому что он успокаивает. Но для нее это был цвет упадка, потому что темная зеленая краска не была похожа на цвет растений, деревьев, трав, она была похожа на что-то другое, на цвет болота, перегнивающей растительности, цвет старого сена, на что угодно, но не на цвет жизни, молодой и вдохновенной.
Стерильные инструменты на столике напоминали о том обширном количестве манипуляций, которые производились здесь изо дня в день. Настроение, и без того безрадостное, совсем испортилось.
Коренастая, давно округлившаяся, как бочонок, врач в белоснежном халате и такого же цвета колпаке что-то писала причудливыми иероглифами в ее карточке. Она задавала вопросы по шаблону, не поднимая глаз на Катерину.
– Длина цикла? – невыразительным голосом говорила врач.
– Двадцать восемь дней.
– Дата последней менструации?
Когда Катерина ответила, врач присвистнула и выпучила на нее свои круглые насмешливые славянские глаза. Она, очевидно, привыкла своим выразительным взглядом говорить намного больше, чем словами. И теперь она, полу-улыбаясь, выжидала, какой эффект ее многозначительное молчание произведет на Катерину.
Но та, как человек прямой и открытый, не привыкший к тому, что за каждым словом непременно должен быть скрытый подтекст, и что без этого никак нельзя ничего сказать, упорно не понимала, что от нее ждет врач. Лицо ее было серьезно и вдумчиво. Ей, в отличие от врача, которая все это воспринимала как хорошую шутку, шутить и смеяться не хотелось.
– На кушетку, – сказала наконец врач так сухо, словно злясь на Катерину за ее серьезность и нежелание поддержать разговор.
После осмотра, пока Катерина одевалась, врач уже писала что-то в карточку.
– Беременность. Восемь недель, – заключила она сухо. – Что делать будем? Желанный ребенок?
Как странно было слышать самый важный в жизни вопрос из уст этой равнодушной, напыщенной маленькой женщины, словно она могла разделить с ней всю мучительность выбора и дать совет. Контраст между ее безразличием и важностью вопроса для самой Катерины показался чудовищным.
Поняв сомнение женщины, врач все-таки сказала:
– А что сомневаетесь? Если не хотите, то и не надо. Сделаем чистку, все как положено.
– А после этого ведь можно бесплодной остаться? – спросила робко Катерина, цепляясь за эту мысль, как за соломинку, которая могла лишить ее права выбора. – Она вспомнила про подругу из Воронежа, которая долгие годы лечилась у лучших гинекологов страны, чтобы забеременеть и выносить ребеночка и родила. А потом забеременела сама во второй раз и сделала аборт, потому что было страшно в период такой бедности в стране рожать второго. После этого она больше не могла забеременеть.
– Да ну! – Махнула рукой врач, – кто вам такое сказал? У меня некоторые уже по тринадцать раз сделали аборт, и ничего, жду их снова в гости через годик. И потом, у вас там все в порядке, можно спокойно чистить и потом еще рожать.
Обескураженная, Катерина вышла из кабинета. Она безумно хотела малыша. Ее старшему сыну, который все это время сидел в коридоре и ждал ее, шел седьмой год. Воспоминания о тяготах материнства, родах, беременности, кормлении, бессонных ночах, стерлись из памяти. Все, что она помнила, это пухленькие щечки, прижимающиеся к ее телу, да пухленькие ручки, теребившие ее пальцы в минуты нежности, из которых и соткано было все материнство.
Она взяла талончик к гинекологу на пятницу, значит, у нее было еще два дня на обдумывание. Но все эти два дня она постоянно меняла свое решение, измучив себя сомнениями.
Как было рожать второго ребенка, когда муж регулярно пьет? Не уходил из дома, ночевал в квартире, но все равно пил много и делал это каждую пятницу. А она все время все сама – на заводе отработай, в школу отведи, из школы забери, уроки проверь. Катерина знала, что все еще любила мужа спокойной зрелой любовью. Однако вся их жизнь была совершенной противоположностью от того, что виделось ей идеалом семьи.
При том муж как будто не понимал ничего. Он частенько просил ее родить второго ребенка – девочку. И вот теперь, как она могла так поступить с ним, когда все уже совершилось? Он не был злым человеком и не обижал Катерину с сыном. Могла ли она так поступить по отношению к нему?
Что вообще было такое аборт? Кто-то считал это убийством. Кто-то, наоборот, поддерживал. Что только не творили в деревнях женщины, когда аборт был под запретом. Одна их родственница погибла из-за собственноручного прокола матки. Другая по страшному секрету поведала Катерине, что нежеланных детей зачастую все же рожали, а затем избавлялись от них. Дикие времена, дикие нравы.
Страх наполнял каждую клеточку ее тела, лишь только она представляла себе, что оставит ребенка. Как справится? Выдержит ли? Не станет ли жизнь совсем невыносимой, ведь и так было тяжело из-за вечных ссор, когда муж пил? Если муж совсем сопьется? Если лишится работы и сядет ей на шею? Как растить детей с таким человеком? Если бы можно было заглянуть в будущее и узнать, как сложится их жизнь дальше! Но ничего этого сделать было нельзя, и она должна была принять решение вслепую. И потом, сын, кажется, понял, что она ходит к женскому врачу, и он может рассказать мужу, тот начнет расспрашивать, а она не сможет врать. Если он узнает, уже точно не простит. Что тогда будет?
Наконец наступила пятница. В поликлинике Катерине с сыном пришлось сидеть в очереди и ждать, когда ее примут. Они слушали, как молодая мать с немытой головой, в маленьких очках, кричала срывающимся голосом на непоседливого и совершено непослушного мальчика трех лет, лупила его по попе, дергала за ухо. Она все время пугливо озиралась на других ожидающих в очереди и заискивающе глядела им в глаза, словно говорила: «Я хорошая мать, видите, я нисколько не балую ребенка. Я делаю все, что могу, и даже больше. Извините, что от него столько беспокойства». Чем больше она кричала, чем больше сорванец хулиганил.
И вот одна пожилая женщина со строгим пучком крашенных редких рыжих волос на голове не выдержала и открыла рот, чтобы что-то сказать. Молодая мать вся ощетинилась, готовясь дать отпор.
– Что для вас материнство? – мягким голосом спросила пожилая женщина. Молодая женщина не смогла ничего ответить от неожиданности и лишь смотрела на нее. – Задавайте себе этот вопрос и утром, и днем, и вечером. Это очень важный вопрос, поверьте мне. Я всю жизнь работаю с детьми.
Тут Катерину вызвали и она уже не услышала, как молодая мать хамила в ответ. В голове ее стучал только этот один вопрос: «Что для вас материнство?», – чужой вопрос, не относящийся к ее трудностям и к ее выбору, но он сбил ее с ног и отнял всякое желание думать разумно и бояться за будущую ее жизнь. Он стучал в висках, впрыскивая, как раствор, темноту в глаза. В груди ее теснилось огромное неуютное и неподдающееся уговорам чувство. От страха скручивало живот.
– Ну, так что решили? Делаем? – раздался неестественно радостный голос круглолицей женщины-врача.
То неуютное распирающее чувство было чувством любви. Катерина любила своего не рожденного ребенка, и это нельзя было изменить.
Через минуту она уже выбежала из кабинета, схватила Сашу за руку и поволокла его за руку домой. Был осенний вечер, и теплое заходящее солнце ласкало их лица, убаюкивая тревогу.
«Нет, все-таки нельзя принимать решения из одного только страха, – думала Катерина, решительно шагая по аллее. – Страх не ведает, что будет завтра. Он не может этого знать. Даже я не могу этого знать. Страх это просто страх. Он существует сам по себе и нужен только для того, чтобы портить жизнь. Да, верно, страх все время только и делает, что портит мне жизнь, отравляя мои дни, убивая ту малую радость, что у меня есть. Будь, что будет!»
Володя был счастлив, когда она ему рассказала, а Катерина была рада его счастью. Он даже на следующий день вернулся с репетиции из оркестра совершенно трезвым. От этого у нее началась эйфория. Казалось, ребенок был тем недостающим звеном их брака, который постепенно выведет мужа на правильный путь.
Катерина не ходила, а летала, спала меньше, работала больше, была энергична и полна уверенности в завтрашнем дне. Ей даже казалось, что от ее настроя все и зависело: стоило ей по-другому взглянуть на жизнь, перестать бояться, и все переменилось. Она корила себя за свои страхи и недовольство, думая, что сама притягивала свои несчастья. Ведь теперь все было хорошо.
Однако эйфория продлилась недолго. Через две недели Володя снова выпил, меньше, чем раньше, но все равно выпил. Катерина ворчала все выходные, а он отшучивался, пытался приобнять и поцеловать ее. Пока не выдержал и не высказался:
– Мне кажется, ты всегда любила меня меньше. Всегда. Для тебя я – не главное. Не важно, что я думаю, чувствую, обижаюсь ли. Для тебя главное, чтоб все было по-твоему.
– По-моему? – закричала Катерина. – По-моему? Что в моей жизни идет по-моему? То, что я пашу на заводе? Или готовлю вам с Сашей первое, второе, третье каждый день? Или спину срываю за стиркой? А глажка, а уборка? Нет, ну ты скажи мне? Что из этого идет, как ты говоришь, «по-моему»? – Она с особенной издевкой произнесла последние слова.
– Да как ты не поймешь, что я выпиваю не от хорошей жизни? – В его голосе слышался немужской надрыв, который Катерина почти никогда не слышала раньше. – От скуки, от бесцельности всего! Жизнь наша – тоска зеленая!
Тоска! Катерину разрывало возмущение. Если бы он надрывался по хозяйству, как она, никакая тоска никогда бы не посетила его дырявую голову.
А через неделю приехала семью двоюродного брата из деревни. Им хотелось посмотреть город, погулять по паркам и магазинам. На выходных Володя и Леша весь вечер пили, пили по-черному, как умели только в наших селах. Все это сопровождалось тошнотворными разговорами «за жизнь».
Жена брата, простая и незлобивая женщина, уже давно спала вместе с детьми на кровати в спальне. Там почти ничего не слышно было. А Катерина и Саша ворочались на диване в проходной гостиной. Они все слышали и спать не могли.
– Мам, ну что же они кричат? – спрашивал сын. – Скажи им, чтоб спать ложились. – Его слова резали по живому. Она должна была что-то сделать ради него и ради еще не рожденного ребенка. Но сделать ничего не могла.
Кое-как они уснули. В два часа ночи Катерина почувствовала, словно кто-то сильной рукой вытянул ее изо сна. «Все ли в порядке?» – с этой мыслью она вскочила с дивана.
Стояла непривычная и тревожная тишина. Володя лежал на матрасе на полу, а Леша до матраса не дошел, уснул в коридоре на голом полу. Стояла омерзительная пьяная вонь. Ей стало не по себе. Она зашла на кухню.
Но лишь только Катерина открыла дверь, ее обдало жаром и опалило ресницы. На ее глазах вспыхнула занавеска. Огонь перекинулся на нее с плиты, охваченной языками пламени. Плиты! Газовой! Не успев закричать, она почему-то сразу сообразила, что делать. Мысль, что она мать, а не девчонка, которой она до сих пор себя считала из-за молодости, пронзила ее. Нужно было не кричать, а детей спасать.
Катерина быстро закрыла дверь, чтобы кислород не поступал в маленькую кухню. Тут же перекрыла газовую колонку. Затем с неженской силой одним рывком содрала белую кружевную занавеску с окна и бросила ее в раковину, открыв кран с водой. Затем схватила ковш и стала лить воду на плиту, пока не потушила огонь полностью.
Она взглянула на почерневшую плиту еще раз, чтобы понять, отчего начался пожар. На конфорке стоял обугленный самогоночный аппарат, непонятно откуда взявшийся в их квартире. Видно, мужья варили самогон, но не дождались, заснули. А ей просто повезло проснуться ровно в тот момент, когда самогон стал выливаться из переполненной кастрюли и загорелся. Не проснись она ровно в ту минуту – они бы все задохнулись и сгорели.
После этого происшествия они с мужем поругались так, что Леша с женой быстро собрали детей и уехали домой. А на следующий день Володя отправился в командировку – его отправили на курсы повышения квалификации.
Для Катерины его отъезд мало что менял физически – она и так все по дому делала сама. Но он дал ей время для размышлений. И размышления эти, как клещи, впились в мозг и высасывали из нее силы. Она ненавидела свою жизнь, ненавидела его. За то, что пил, за то, что чуть не погубил их всех. За то, что двоюродный брат, притащивший самогоночный аппарат, был ему дороже них – жены и сына. Ведь он послушал его и не возразил, а стал тайком с ним варить эту гадость.
Володя говорил, что хотел дочку, но на самом деле он не мог хотеть ребенка. Он желал лишь одного – пить и забываться в этой проклятой водке и самогоне. Ему не нужно было ничего. Что уж далеко ходить, этот ребенок и ей был не нужен. Зачем он ей? Чтобы усложнить и без того нелегкую жизнь? Чтобы сделать ее еще несчастнее?
И для чего только Катерина поторопилась и рассказала мужу, что ждет ребенка! Ах, если бы потерять теперь этого ребенка, если бы с ним что-то случилось! Это бы все решило, облегчило ее участь. К ее ужасу и удивлению, подумав эти страшные мысли, она не почувствовала никакой любви и жалости к крохотной жизни внутри нее, как это бывало раньше. Ей все это осточертело.
Так случилось, что через несколько дней такого самоистязания к ней пришла соседка и сказала, что муж привез из деревни полную машину капусты для традиционной засолки. Катерина обрадовалась и ужаснулась одновременно. Вот и случай представился, пронеслось в голове. Она таскала вместе с соседом тяжелые сетки на четвертый этаж, мысленно радуясь тому, что она так делает. И чем больше кочанов она заносила наверх, тем больше радовалась. И все норовила взять кочан покрупнее. А ночью ее уже везла машина скорой помощи.
После потери ребенка врач сразу сказал Катерине, что детей у нее больше не будет. Через день приехал Володя. Катерину выписывали из больницы, и он пришел, чтобы увезти ее домой.
– Как же твои курсы? – спросила она сухо, когда они спускались к выходу.
– Отпустили пораньше. Объяснил все. Вошли в положение.
Он попытался обнять ее, когда они еще были на лестнице, совсем одни, чтобы вложить в жену, если не через взгляд, то через прикосновение свою печаль и беспокойство за нее. Но Катерина стояла неподвижно и даже немного отпрянула назад. Она слишком прямо показывала, как он ей неприятен.
К ее удивлению, Володя нашел машину, и им не пришлось идти пешком через весь район. Водитель быстро довез их до дома.
– Можно было и пройтись, – сказала она, не одобряя лишние траты.
– Ну что ты, – сказал муж, снова с особенной нежностью заглядывая ей в лицо, – тебе нужно беречь себя.
Все-таки любил, пронеслось у нее в голове. Любил, даже несмотря на то, что она потеряла ребенка. Ведь мог же догадаться, что не по глупости капусту стала носить, а по умыслу. Мог, но не хотел. Хотел верить, что она не могла этого сделать намеренно. Она плакала тихо и на заводе, и дома, когда думала о том, какой он человек. Как мог Володя быть таким добрым и таким отталкивающим одновременно?
Любила ли она его? Катерина не знала. Что вообще было такое любовь? Она знала, что ее любовь к сыну была безгранична. Но как можно было любить мужчину, большого, неухоженного, пахнущего потом и водкой. Мужчину, который не переставал ее разочаровывать. В котором хорошего только что и было – его любовь к ней и Саше, да то, что он был ему отцом.
Она была зла на мужа и все время срывалась на него. Первые дни Володя не только не пил, но и обещал, что все будет по-другому и он забудет про водку. Но через две недели опять пришел захмелевшим.
Ссора за ссорой, и Катерина почувствовала, что достигла потолка. Невыносимость состояния ее души достигла пика, и Катерина собрала вещи. Вместе с Сашей они уезжали в далекий и чуждый Казахстан.
Она говорила себе, что нужно было все переменить в жизни, чтобы найти, наконец, свое недостижимое счастье. Но и это было ложью, другой голос в голове твердил ей. В самой глубине, там, где была все правда ее мыслей, Катерина знала, что смысл ее поступка был лишь в том, чтобы наказать мужа за его слабость, за его немужественное поведение.
Сестра пришла проститься и просидела всю ночь перед отъездом, завывая, словно кликая беду. Она напугала Сашу на всю жизнь.
Володя был истощен и изведен неприязнью жены, а затем столь скорым отъездом. Худой, нервный, с раненым взглядом, ходил на работу и домой. Он не мог оставаться в той квартире, где еще недавно были его родные жена и сын. Он уехал к матери и сестре, там нашел работу.
Больше всего на свете Володя хотел, чтобы жена согласилась вернуться к нему, но и страшился этого одновременно, потому что тогда ему нужно будет бросить пить. Он стыдился своего малодушия и знал, что был жалок. Даже он, – сам он! – это понимал. «Что же мне до того, что я смешон и слаб, если я люблю ее и не могу без жены?» Ему почему-то казалось, что сила его чувств не только оправдывала его, но и прощала ему былые проступки.
Между тем, возвращаясь к нескольким дням долгой поездки, Катерина и Саша ехали в поезде через степи и пустыни. Они были грустны и часто не разговаривали, а все молчали.
За день до прибытия в купе к ним села женщина средних лет с черными крашеными волосами и по-колдовски некрасивым лицом. Саша побаивался ее и все время молчал, глядя в окно на лихо проносящиеся выжженные солнцем поля. Катерину она тоже немного отталкивала, и потому она не хотела разговаривать с ней.
Однако тоска взяла свое, и они стали потихоньку говорить.
– Где же ваш папа? – спросила Ольга, кивая на Сашу.
Катерина рассказала все, как есть.
– Отчего же вы так сердитесь? – спросила почему-то Ольга. Вопрос показался Катерине бестактным, и она растерялась. – Я уже много лет занимаюсь исцелением людей, – вдруг сказала Ольга. – И чувствую такие сильные эмоции, как у вас.
– Чем лечите? Травами?
– Нет, молитвами.
– А кому вы молитесь? Каким богам?
– Молюсь в христианском храме, у нас сохранился в деревне небольшой.
Видя растерянность и недоверчивость в глазах собеседницы, она продолжала.
– Наши испытания – это наша карма, и мы должны отработать ее. А наши мучители – это наши учителя. Ваш муж, вполне возможно, ваш учитель. Он и не хочет делать того, что делает, но делает это. Подумайте, какой урок вы должны отработать?
– Какой урок? – засмеялась Катерина. – Вы думаете, я много грешила в юности?
– Нет, вы вряд ли. Но мы отрабатываем уроки и за наших предков, и за наши прошлые жизни.
– Прошлые жизни? Разве в христианстве верят в прошлые жизни? Разве после смерти не сразу – Ад или Рай? – Катерина мало знала о церкви, но это знала наверняка.
– Не совсем так. В христианстве душа – бессмертна. В чистилище, Аду она отрабатывает свои грехи, а затем рождается снова в другом человеке.
– Но об этом прямо нигде не говорится? – усмехнулась Катерина.
– Нет. Однако самые важные в жизни вещи никогда не говорят прямо. Каждый толкует одни и те же строки по-разному.
Катерина слушала ее внимательно и была сама поражена тому, как она прониклась ее словами. В другой бы раз она только смеялась и усмехалась, но не в этот. В черных глазах этой женщины, в тонких ее бровях и губах было что-то, что притягивало молодую женщину к ее мыслям и заставляло внимать каждому слову. И хотя ее откровения были слишком удобны, чтобы быть правдой, одновременно они были слишком хороши, чтобы им не верить.
– Да, я злюсь. Все последнее время только и делаю, что злюсь. А знаете, почему? – с раздражением говорила Катерина. – Потому что теперь я не могу иметь детей. Я наказана, понимаете, я! Но ведь это он толкнул меня на это преступление. А уж если честно, то злюсь больше всего на себя. Я должна была предвидеть, как мне будет тяжело навсегда остаться без надежды стать матерью. Ведь я знала себя, понимала, что не смогу так. Но все равно решилась сыграть с судьбой. Знаете, как я ненавижу себя порой. Его, себя. Правильно говорят, никогда не знаешь цену того, что потерял, пока ты этого не лишился.
– Все это можно решить, я могу поработать с вами и с вашим мужем. Помогу ему справиться с пристрастием к алкоголю, а вам помогу снова стать матерью.
– Да разве это возможно? – Катерину прошиб внезапный пот. Эта случайная встреча была словно провидением. Ведь они столкнулись именно теперь, когда она только порвала с ним, и он еще хотел, чтобы они вернулись.
– И не такое исцеляла, – улыбнулась уверенно Ольга. – Давайте я напишу вам мой телефон. Как приедете, позвоните. Я вам все расскажу. Оплачивают люди все по-разному, кто сколько сможет. И только по результату. Так что вы ничего не теряете.
Утром Ольга должна была сойти на несколько станций раньше их, и Катерина хотела проснуться, чтобы попрощаться. Но когда проснулась, целительницы уже не было. Она исчезла так незаметно, не оставив после себя ни крошки на столе, словно ее никогда и не было.
Когда они приехали на съемную квартиру, Катерина почувствовала, что в душе ее не осталось ни следа от былой злости, словно кто-то легкой рукой снял ее, как пелену. Сразу же познакомившись с соседями, она попросила разрешение позвонить с их телефона.
Катерина звонила не Володе, не своим, не сестре. Она звонила Ольге. Но вот беда, она все время попадала в другую квартиру. С номером, который та дала Катерине, было что-то не так.
По спине ее прошел холодок, когда она подумала, что у женщины была причина дать ей неправильный номер. Весь ее загадочный образ предстал перед глазами, и она поняла, что Ольга говорила намного меньше, чем думала на самом деле. Да ведь она сама вызвалась помочь, Катерина не напрашивалась! Как понять теперь поступок этой таинственной до жути женщины? Она тихонько заплакала, жалея себя, мужа, сына. И почему-то больше всего – мужа.
Выйти на связь с Ольгой так и не удалось. У Катерины не было ни родственников, ни даже просто знакомых на новом месте, чтобы расспросить. Да и забот было много и без того.
Сначала нужно было устроить Сашу в школу, чтобы он продолжил учебный год и не отстал от программы. Затем начались поиски работы. Как оказалось, убежать можно было хоть на край света. Но суть оставалась одна. Никто не ждал ее с распростёртыми объятиями.
Сложно было привыкнуть к новому месту, ведь это была другая республика, другие люди. А чего стоил один климат! Осень выдалась необычайно теплой, казалось, что это просто прохладное лето. Воздух был сухим, и кожу стягивало с утра, особенно веки, а в горле першило.
Как и всякий ребенок, Саша не мог не жаловаться и не озвучивать мысли о том, что ему было намного лучше дома, в старой школе и их уютной квартире. А главное, с папой. И хотя она много раз объясняла ему, что папу будут теперь видеть редко, он все равно как будто забывал и время от времени спрашивал: «А когда папа к нам приедет?» Катерина старалась не срываться и не сердиться на него за эти вопросы, но каждый раз они словно обливали ее нутро кипятком.
Володя писал Катерине письма очень часто. Жаловался на то, как ему одиноко. Просил ее вновь и вновь простить и дать им еще одну попытку. Он обещал исправиться, но на этот раз по-настоящему.
Однако Катерина отвечала сухо. Она рассказывала лишь про успехи Саши в школе, об остальном – ни слова. Между тем Володя терзался тоской по семье. И думал о том, как он мог обещать исправиться, если даже здесь, в квартире родителей, все равно выпивал после работы? Если не разлука с семьей, то какая сила вообще могла оторвать его от водки?
Наконец, Катерине удалось устроиться на завод. Но появилась новая забота: у нее болел живот, все внутри распирало. Ей казалось, что у нее что-то с кишечником или желудком. А может быть, и по-женски. В конце концов, в последний раз ее так почистили, словно всю внутри ободрали. Еще от волнения она много ела и поправилась. Родные не узнали бы, наверное, увидев. Как бы сейчас помогла Ольга! Но об этом теперь оставалось только мечтать.
На Катерину косо посмотрели на работе, когда она стала отпрашиваться, чтобы взять талон ко врачу. Но все-таки разрешили отлучиться.
Это была молодая женщина-гинеколог. Она осмотрела ее и сказала, что проблема точно не по-женски, что это явно кишечник. Сказала, что ей нужно сделать рентген. Катерина перепугалась, но к гастроэнтерологу талончик взяла.
А тут пришла телеграмма от Володи. По привычке испугавшись, ведь телеграммы часто приходили, когда случалось что-то плохое, она развернула ее. Оказалось, что ничего плохого не случилось. Или почти ничего.
«Разговаривал со Светланой. Почему не пишешь мне о проблемах? Давай приеду. Всегда буду любить вас.»
Катерина не сдержалась и разрыдалась. И она любила. Всегда любила и уже никогда не сможет его разлюбить. Все, что она думала до этого: что он чужой, большой, пахнущей спиртным и потом, – все было вздором.
По правде в нем все было родным и любимым, каждая черточка на сухом лице, стареющем быстрее, чем следовало, из-за алкоголя, каждая черточка на волосатых руках, каждая линия на больших и грубых ладонях – ладонях работяги.
И зачем только он разговаривал с ее сестрой? Зачем та проболталась? Ей действительно было нелегко, и она писала сестре, потому что та одна была ее отдушиной. Матери писать было нельзя, она была немолодой, нельзя было тревожить ее.
Она ничего не ответила, но телеграмму эту сохранила и положила в сумку, в маленький кармашек, чтобы она всегда была рядом и грела ей душу.
И вот настал, наконец, день приема у гастроэнтеролога. Если окажется, что опухоль, то она точно напишет Володе и попросит приехать. Одной с такой бедой не справиться, пронеслось у нее в голове, когда немолодая женщина записывала в карте ее ответы. Вскоре она попросила Катерину лечь на кушетку для осмотра.
– Это с чего вы взяли, что вам рентген нужно делать? – спросила врач, прощупывая ее живот.
– Гинеколог сказала. – Безжизненно ответила Катерина.
– Гинеколог? А она осматривала вас?
– Да, осматривала.
– А кто у вас гинеколог? – Услышав ответ, врач помотала головой с укоризной. – Ясно все. Молодая совсем, врач-то. Новенькая. Только приехала к нам. Так и сказала, значит: «Не по ее части?» Вставайте, одевайтесь. Никакой вам рентген делать не только не нужно, но и опасно.
Когда Катерина села напротив врача, та взглянула на нее устало, как смотрит уже очень немолодой человек на ошибки юности. Этот снисходительный взгляд словно говорил, что врача уже ничем не удивить и не обрадовать. Она слишком много в жизни видела и привыкла к тому, что бывает вот так: интересно и необычно.
– Так что со мной? Все совсем плохо? – Испуганно спросила Катерина, и голос ее дрогнул. Она и впрямь не догадывалась, к чему клонит врач.
– Скажите, вы и правда не заметили, что уже на восемнадцатой неделе?
– Неделе чего? – Не поняв, переспросила Катерина.
А затем ее пронзило открытие. Ведь она и сама должна была все понять. Она поправилась, много ела мучного, перестала есть мясо. Грудь потяжелела, по утрам чувствовала слабость, вечером задыхалась, словно на сердце что-то давило. Вздутие живота, проблемы с кишечником! Как смешно вдруг стало. А затем новая мысль смела все предыдущие.
– Постойте, как это возможно? Ведь мне буквально два месяца назад делали чистку! А вы говорите: восемнадцать недель. Это ошибка. Может быть, срок меньше?
– Не путайте меня, – строго сказала врач. – Уж я наверно знаю, какой срок. Минимум восемнадцать, а то и больше. Возьмите талон к другому гинекологу. А про чистку вы что-то путаете. Не могли вам чистку делать. Это что-то другое было.
Ну вот, Катерина оказалась крайней. Это она, видите ли, сама придумала, что ей делали чистку, все выскоблили там. А теперь оказалось – ничего не выскоблили, и ребенок растет. Стал вон уже каким большим, что у нее там все внутри сжалось и болит.
Саша был в школе, а ей нужно было бежать на завод, пока не потеряли. Она успела только талончик взять, а до телеграфа уже не добежать, он в другой части города. Вечером, как только смена закончится, побежит туда. Как же прожить теперь эти несколько рабочих часов, зная такую тайну и не имея возможности поделиться с мужем?
И действительно, в эти несколько часов голова кружилась от того, что она одна знала в целом мире то, что не знал никто! Чудо каким-то непостижимом образом совершилось, вопреки ее малодушию, попустительству мужа и работе врачей.
И даже когда она отправила телеграмму, он все еще не знал, и несколько часов не узнает, пока телеграмму не принесут ему домой. И он будет работать, сидеть дома с матерью, ужинать, но не будет еще знать. Самого главного.
А Катя то и дело доставала его телеграмму, помятую, мягкую, и все смотрела на нее с нежностью.
Родилась девочка, как они и хотели. И они очень любили ее и лелеяли. Девочка, словно нарочно, была невероятно красивой, как кукла. Соседи так и называли ее: «кукла». И Володя целый год не выпил ни рюмки. Были срывы, конечно. То хуже, то лучше. По-разному.
Катерина любила дочь особенной любовью, всю жизнь была потом ее опорой и поддержкой. Она часто думала о той встрече с Ольгой в поезде. Наверное, она поняла, что Катерина беременна. Наверное, она решила, что не вправе говорить об этом. Наверное, это и был урок. А номер свой не дала – потому что знала, помощь Катерине не нужна, она и так справится, и так вытянет.
Но она была не права в том, что обещала людям счастливый финал. Пока ты жив, его быть не могло. Финал мог прийти только со смертью. До тех пор, даже если сейчас все хорошо, это не значит, что завтра так будет. Если сейчас все здоровы, это не значит, что и завтра так будет. Если сейчас вы вместе, это не значит, что и завтра вы будете вместе. Ольга была всего лишь человек и в чем-то не могла знать больше, чем человек.
Вся жизнь – борьба. И в перерывах между схватками, когда устал, валишься с ног после смены, вымотан конфликтом на работе и ссорами дома, нужно не забывать говорить себе, что ты все-таки счастлив, вопреки всему.
«А что или кто лучше всего заставляет тебя чувствовать это счастье? Безусловное счастье? – думала Катерина. – Так, как это делают дети, пожалуй, не может сделать никто.»
Когда слова убивают
Мы всегда были дружным коллективом: несмотря на сплетни за спиной, ссоры, зависть, – когда нужно было, мы все объединялись и стояли друг за друга. Мы как будто чувствовали, что наш коммерческий отдел должен противостоять давлению руководства компании: не давать снижать заработную плату, нанимать неопытных новичков на высокие должности, вводить штрафы за малейшие нарушения, менять привычный график работы, лишать нас командировочных и прочих, прочих глупых вещей, которые встречаются сплошь и рядом в наших «серых» компаниях.
Но в один год почти все наши менеджеры разбежались, потому что маразм директора дошел до какой-то точки невозврата. И вот спустя несколько месяцев мы решили встретиться и шумной компанией и обсудить, что произошло в жизни бывших коллег за это время. Я была среди тех, кто остался в компании. Но за этот год и моя жизнь совершенно изменилась: я встретила будущего мужа, и несколько месяцев спустя мы сыграли свадьбу.
Это было в конце сентября, скрашенного и преображенного бабьим летом. Тепло и солнце ворвались в наши серые офисные будни и напомнили о том, что совсем недавно было лето, липкая духота в метро, со всех сторон дышала зелень, благоухали цветы, а девушки носили летние яркие сарафаны или стильные платья-футляр с коротким рукавом, босоножки на каблуках всех фасонов и расцветок.
Так и теперь коллеги пришли в летних платьях, одна краше другой. Человек, никогда не работавший в женском коллективе, не поймет, насколько важен гардероб для женщины, насколько выбор одежды давит на психику, а главное, насколько сильно зарплата поглощается этим самым гардеробом. Маша была самой большой модницей из всех, она напоминала модель из глянцевого журнала – ногти с шеллаком, миллион пар босоножек, самые стильные платья и блузки. Никто не сомневался, что вся ее зарплата, за вычетом на аренду комнаты и питание, уходила на одежду.
Так это все смотрелось вычурно в дешевом кафе, с самой простой мебелью из ДСП, с бюджетной барной стойкой, с окнами, выходившими на обшарпанные «хрущевки», киоски, остановку, дорогу, на которой были вечные пробки и все друг другу сигналили и хамили. Но мы все делали вид, что все это ничего, что так и должно быть, и мы не экономим на кафе, а просто выбрали удобное для всех место.
Лиза, всеобщая любимица, душа компании, рассказывала о своей новой работе. В свои сорок пять лет она выглядела на десять лет младше, была яркой блондинкой, стройной и очень привлекательной. А главное, за что ее обожал весь офис, даже самые сложные из сотрудников, – таких людей больше не было в природе. Она была исключительным человеком. Исключительно умной, исключительно доброй, общительной, отзывчивой, остроумной. Было сложно найти эпитет, в чем она была бы неисключительной. За несколько минут благодаря своей харизме Лиза могла любого расположить к себе. Глядя на нее, ты не мог не думать, что такого человека в своей жизни больше не встретишь.
И хотя она, безусловно, немного хвастала, рассказывая о высокой должности и уважительном отношении к себе в новой компании, глаза ее сияли так ласково, с такой теплотой, что подруги не могли завидовать ей или обижаться на нее за ее успех.
Вся пронизанная теплотой встречи, я слушала и больше комментировала, ничего не рассказывая о себе. Но под конец вечера Лиза вдруг посмотрела на меня и сказала:
– А что у тебя нового, Танюш?
Я раскраснелась, пойманная врасплох, и сразу сказала, без обиняков:
– Я вышла замуж!
– Замуж? – неожиданно уголки губ Лизы опустились вниз. – Когда ты успела? Ты же ни с кем не встречалась?
– Да… – Я замялась, почувствовав, что Лиза не очень рада услышать мои новости. – Но сразу после твоего ухода я встретила будущего мужа. И недавно вышла замуж.
Было странно, что Лиза даже как будто расстроилась, ведь нас всегда связывали очень нежные отношения, я была ровесницей ее дочери.
– И кто он? Расскажи, чем занимается?
Понимая, что ответ на этот вопрос, очевидно, еще больше испортит настроение Лизы, я постаралась как можно уклончивее рассказать о муже и его профессии. Подруге было неприятно слышать, что он умен, добр, а еще неприятнее было узнать, что он работает в сфере информационных технологий, из чего неумолимо следовало, что он хорошо зарабатывал.
Но все-таки под конец моего рассказа она совладала с собой и стала улыбаться. Привычное тепло и расслабленность вернулись к ее лицу, и я поняла, что борьба, происходившая в ней, была не борьба с тем, как не выдать свои мысли, а борьба с тем, чтобы именно подавить в себе мысли, прежде всего о зависти. Хотя она любила своего мужа, он зарабатывал не так много, и уже не было надежды, что ситуация исправится. А она именно любила тратить деньги и слыла хроническим безудержным шопоголиком.
Но Лиза, от природы одаренная светлым нравом, не могла терпеть в себе зависть, и она справилась с ней и поздравила меня. Беседа вновь стала веселой и беззаботной. Официант продолжал приносить коктейли и бокалы с вином.
Маша попросила меня показать фотографии со свадьбы, и я показала ей снимки на ноутбуке. Она удивилась тому, что на кадрах не было свекрови. Тут и случились злосчастные слова, которые до сих пор звенят у меня в ушах.
– Мамы мужа давно нет.
– Нет? – Маша поразилась и, качая головой, сказала, с глазами, налитыми неприкрытой, черной, такой тяжелой завистью. – Как же тебе повезло!
Я совершенно растерялась от ее слов, потому что меня часто спрашивали о матери мужа, но еще никто не говорил мне таких вещей, как сказала Маша. Люди могли думать про себя подобное, могли намекать, но чтобы так прямо, – это было слишком, как будто человек настолько идет на поводу у своей слабости, эгоизма, что не видит берега. Мне стало не по себе.
Я вспомнила, как на первом свидании, узнав от будущего мужа, но еще не в курсе подробностей и не любя его по-настоящему, я почувствовала, как в уме родились похожие звуки, но я подавила их в себе, зная, что это как будто не я говорю, а кто-то злой, какая-то червоточинка во мне. Она временами просыпалась сама по себе и подсказывала подлости и пошлости, которые, как я верила, совсем были мне чужды и не характерны. Я ставила для себя всегда высокую планку и старалась ей соответствовать не только на людях, но и внутри себя. Конечно же, это не всегда получалось, человек слаб и не может всегда контролировать себя, особенно, если ты молод, красив, успешен в работе и постоянно слышишь комплименты.
Но главное-то заключалось в том, что слова Маши были кармически неправильными: разве бы мы сами, женщины, хотели бы, чтобы в будущем так говорили о нас наши невестки?
А потом я подумала о муже и о том, как мучительно долго увядала его мать, и как это ему было тяжело вспоминать все подробности, и как он не мог быть с ней рядом, потому что жил в другом городе и должен был работать. Мне стало жалко его и обидно, что кто-то совершенно незнакомый ему глумится над ним и над его горем, которое между тем никогда не зарубцуется по-настоящему. Жестоко, жестоко, повторила я про себя. Но ответить ничего не смогла, и девчонки перехватили инициативу и заговорили о чем-то другом.
Ни в тот вечер, ни в последующие, я так и не рассказала мужу об этом разговоре. Мне казалось, что, конечно, хоть между супругами и не должно тайн, все же некоторые бестактные вещи лучше оставить при себе.
А ровно через неделю, в тот же будний день, случилось то, что случилось. Совершенно здоровая мать той самой Маши, которая жила в другом городе, потеряла сознание. Это был инфаркт, ее быстро госпитализировали, но сделать ничего не смогли. Маша тут же села на поезд и поехала к матери, еще живой, но уже в коме.
Когда мне рассказали об этом коллеги, я не смогла сдержаться. Слезы хлынули из глаз. Было больно и за Машу, и за ее давешнюю жестокость, и за ни в чем неповинную мать и, возможно, за совершенно случайное совпадение. Совпадение, которое теперь навсегда превратится в сомнение и уже не отпустит Машу, как оно не отпустило и меня спустя столько лет.
Сомнение, которое будет возвращаться к ней в моменты расслабления, когда она будет уверена, что забыла о нем, смогла подавить в себе. Оно будет давать знать о себе вновь и вновь, хлеща по сердцу звонкими и быстрыми ударами. Или, быть может, наоборот, совпадение это заставит Машу отвернуть свой взгляд от других и обратить его внутрь себя, на свои чувства. Заставит меньше завидовать и больше думать о своих несовершенствах, да о том, как их исправить. Будет вечным напоминанием о червоточинке, которой отмечена сердцевина каждой человеческой души, и которая может обратиться таким непреодолимым злом, если только ее поощрять и давать ей расти.
Запретная тема
Шел 1996-ой год, тот самый год, когда страна только начала оправляться после потрясений 90х, люди работали, копили деньги, все чаще в долларах, но некоторые умудрялись делать это в рублях. Никто не подозревал, что несчастия 90х еще не кончены, и что впереди маячит новый удар.
Мы тогда только переехали в коттеджный поселок. Родители мои занимались бизнесом. В те злосчастные годы у них получилось не просто продержаться, но и за счет случайным образом набранных и обесценившихся кредитов чуть преумножить свои небольшие активы. Однако из-за переезда в коттеджный поселок мне пришлось поменять школу, и я пошла в новую на окраине города. Это может быть смешно сейчас, но в те времена предприниматель не обязательно был человеком с автомобилем, и у нас его действительно первый год не было. Приходилось идти несколько километров до города в любую погоду: снег, дождь, слякоть, гололед, – поэтому и школа нужна была ближайшая.
На первом сентября в новом классе все дети стояли немного запуганные. Они могли говорить шутки или озорничать, но тут же с опаской озирались на грозную фигуру учителя, Лидию Васильевну. Это была сухая высокая женщина с оттопыренными недовольными губами, – оттого, что она именно всегда их выпячивала, мимика ее лица изменилась за долгие годы, и оно обвисло и постарело более, чем должно было. Она смотрела на всех грозно сквозь толстые линзы очков, а на голове у нее был старомодный пучок крашенных волос. Этот пучок больше всего привлек мое внимание и больше всего напугал, ведь я видела такие прически в черно-белых фильмах про другие, более жесткие к детям времена. Одевалась Лидия Васильевна всегда элегантно, по советской привычке – на ней был красно-черный шелковый костюм, ее любимый в гардеробе.
Годы обучения неблагодарных и нерадивых детей, большей частью почти с рождения предоставленных самим себе и оттого не страдавших от раннего развития и прочих выдумок активных мам, – дали о себе знать. Лидия Васильевна стала вспыльчивой и нервной настолько, что способна была прийти в ярость от любого глупого слова. Дети не могли это объяснить, но подсознательно чувствовали, что с ней нужно быть на чеку, ведь самая пустяковая мелочь могла вывести ее из себя.
Но тогда я еще ничего не знала о ней и убеждала себя, что мне показалось: и про боязливо кривлявшихся детей, и про строгого вида учительницу. Мне хотелось радоваться, как я привыкла радоваться в День Знаний. К тому же, у меня были дела поважнее: нужно было внимательно изучить лица девочек и понять, с кем можно дружить.
Между тем мама привлекла внимание одноклассников и учителя. Среди женщин сорока лет, одетых в старые выцветшие вещи, неухоженных, с волосами, завитыми химией, которые так не шли их простым, не накрашенным лицам, моя мама выделялась. Она была высокой, статной и стройной, потому что одна из первых после перестройки стала мучить себя всевозможными диетами. Губы алели жгучей помадой, очки ее были в необычной яркой оправе, которая увеличивала и без того большие глаза. Прическа была уложена высоко, по моде 90х, а костюм ее, бежевый, с золотой цепочкой вместо пояска и пуговиц, один из многих ее удачных приобретений, был невероятно красивым и стильным. И хотя в действительности она была одного возраста с другими мамами, выглядела она моложе.
В те золотые годы детства я по-особенному любила каждую черточку в ярком облике мамы, любила ее горделивый взор, и в то же время лучившуюся через эту оболочку стиля и красоты – скромность. Она словно стыдилась своего превосходства над остальными и пыталась скрыть его, что у нее почти получалось. И мне было отрадно, что она везде любима, везде притягивает взгляд.
Тогда же многие дети стали спрашивать, чья это мама, и мне показалось в тот день, что я могу стать популярной благодаря их восхищению ею.
Вечером, когда я вернулась домой, мама рассказывала о своем впечатлении об учителе и детях. И вдруг она зачем-то сказала, что узнала одну девочку среди них – Вику – и что она была копией своего отца, а тот год назад ушел от них к любовнице.
– Помнишь тетю Таню, которая работала у нас в коттедже штукатурщицей? – спросила мама.
– Да, помню, – сказала я.
Мама не часто разговаривала со мной, она была все больше занята либо работой, либо личной жизнью – встречами с друзьями. Оттого я ловила каждое ее слово, и каждое слово было для меня изречением мудрости.
Лишь только она сказала про тетю Таню, как я сразу вспомнила фигуристую, чуть полноватую, невысокую женщину, совсем не похожую на маму, но все равно очень красивую. Полнота не портила ее, а делала еще более женственной, а главное, она совсем не расходилась в талии, отчего ее нельзя было назвать толстой. В движениях ее было что-то мягкое и кошачье, и сама она вся завлекала к себе, к общению с ней. Я еще тогда думала, когда она работала у нас: зачем нам такая красивая женщина в доме? Мне было немного страшно за маму, за папу. Я боялась чрезмерной, бившейся через край притягательности тети Тани.
– Вот она-то и увела отца Вики! А такая семья была крепкая. Он построил коттедж у нас в поселке. Начали делать ремонт, но переехать так и не успели. В итоге разошлись, дом продали. Вика с мамой купили однокомнатную квартиру в городе, а он живет в вагончике с тетей Таней.
– В вагончике? – поразилась я.
Мне было сложно представить себе, как можно было променять свой огромный благоустроенный дом на вагончик, свою родную дочь на чужую женщину. Я не понимала, как было возможно, чтобы отец Вики любил свою новую жену. Не могла я вообразить, что тетю Таню могли вообще любить, ведь она не излучала ни добро, ни честность, ни искренность, – качества, присущие, как я тогда думала, всем мамам, а значит, всем настоящим женщинам. Я могла себе представить, что тетю Таню приятно гладить, как кошку, или любоваться ее грациозными движениями. Но чтобы любить ее по-настоящему, потерять голову ради нее, а главное, свою жизнь доверить ей? Я бы не хотела жить с таким человеком, и мне казалось, что никто из мужчин не должен был бы этого хотеть. Я была еще очень наивной, скоро вы даже узнаете, насколько. Но какие-то сокрытые, недосказанные вещи чувствовала нутром.
На следующий день, как это часто водится у детей, я забыла про свое потрясение от этой истории и уже решила, что Вика мне как родная, ведь она была единственным человеком в классе, с которым меня что-то связывало. На переменке я подошла к ней и заговорила:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/irina-lazareva-22449394/etudy-21-veka-64371527/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ирина Лазарева
"Голубое небо взмывало вверх и парило над землей, а перистые облака, словно взбитый белок, рассыпались по нему. Только самолеты нарушали этот причудливый рисунок, будто написанный чьей-то рукой. Они везде оставляли за собой вихрастый след, разрезая небо на куски. А оно, бескрайнее, было все наполнено такой тихой чистотой и обещанием…"
В сборнике Ирины Лазаревой собраны истории из жизней современных людей. Каждый рассказ – это поэтический этюд, наполненный событиями и размышлениями на злободневные темы. Есть вдохновение в каждом дне. Есть лазейка в любой безвыходной ситуации. Стоит только захотеть увидеть их.
Обложка создана автором.
Ирина Лазарева
#Этюды_21_века
На серебряном краю
Двигатель машины еле тянул из-за крутых подъемов и нехватки кислорода в механической коробке передач. Но они поднимались все выше. Удивительно: каждый поворот казался вершиной скалы, за которой возможно только бескрайнее небо, но всякий раз за поворотом маршрут неизменно летел вверх, опять обманывая ожидания путников.
Дорога была настолько узкой, что любому, кто был здесь в первый раз, почудилось бы, что на ней невозможно разъехаться со встречным транспортом. Но Елена вела смело, легко и плавно разъезжаясь со всеми. В прошлом году она часто ездила по серпантинам Тенерифе, и теперь страха не было, паники не было.
Вот показались облака, прямо над ними. Легкие, воздушные, они окутывали соседние верхушки скал, угрожая спуститься ниже и скрыть местность от глаз. И в этот самый момент дорога пошла резко вниз, безудержно петляя, словно река, струящаяся по скалам, пока не привела их к деревне Маска. Лена давно хотела показать это живописное место мужу.
В 1496 году это был последний оплот гуанчей, коренного населения, вскоре истребленного испанскими завоевателями. Гордый и свободолюбивый народ не пожелал склонять головы перед иноземцами и сражался до последнего. Из-за того, что деревня была крайне труднодоступной вплоть до середины 20 века, здесь в 15 веке и укрывались уцелевшие гуанчи. Но это был лишь вопрос времени. Вскоре испанцы смогли добраться и до деревни. Легенды слагали о мужестве туземцев перед злым роков: не желая сдаваться в рабство и склонять головы перед захватчиками, они дружно прыгали в пропасть.
Лена остановила машину заранее, чтобы взглянуть на хрупкую ладонь горного склона, вытянутую над ущельем и долиной. Ей представилось, как когда-то эта длань пыталась удержать загнанных на край мира гуанчей, но они рассыпались сквозь ее пальцы, чтобы встретиться с бездной.
Вся жизнь Лены и ее семьи в течение последних лет была похожа на бегство. В полтора года заболел старший сын, и почти год они меняли больницы, врачей, лечение, пока наконец не попали в последнее место, НИИ педиатрии. Если не смогли помочь там, значит, не помогут нигде. Вершина была пройдена.
И вот они уезжали каждые полгода на три месяца на Тенерифе, вопреки мнению врачей, пугавших Лену опасностями смены климата. Однако здесь, напротив, у сына сразу прошла сильная аллергия, улучшились анализы по основному заболеванию. Как мало, оказалось, нужно было для счастья.
Все ценности Лены и Саши были отформатированы. В юности они оба мечтали уехать в Москву, а затем, возможно, переехать в Лондон или Мюнхен. Сейчас же, когда все это у них было, жизнь в мегаполисе – в эпицентре цивилизации – казалась наказанием, а не наградой.
Детям нужен был чистый воздух и натуральные продукты. И не только для их здоровья. Будущее их потомков зависело от того, какие генетические мутации они получат сейчас, при своей жизни. Только сбежав сюда, на остров, где была хорошая экология, они могли не ухудшать их генетическое наследие. Пока это было безопасное место. Пока до него не добрались крупные производства.
Чем более технологичным становился мир, тем больше хотелось вернуться в более простые времена, когда можно было просто смотреть на скалы и размышлять, растворяясь в тишине и размываясь в горном воздухе, а не делать искусственные селфи на их фоне. Когда природа была не отравлена, а воздух – вкусным. Навязчивая мысль, как нелегко Лене было отделаться от нее.
У Маски они увидели группы европейских туристов, выходивших из автобусов.
– О боже! – сказала Лена недовольно. – Их намного меньше, но они все равно приехали. И все без масок!
– По-моему, это плохая идея, – Саша стал ворчать. – Я боюсь приближаться к этим европейцам. Наверняка кто-то из них заразный.
– Мы можем проехать мимо, не останавливаясь. Но тогда ты не увидишь всех красот Маски.
– Переживу как-нибудь, – сказал Саша.
Лена быстро перестроила маршрут, и они поехали дальше. Они остановились в кармане дороги и пошли с детьми по диким холмам. Семья оказалась в холодной долине, окруженной скалами, на которые были нанизаны белые клубы облаков.
К их удивлению, европейские туристы и до сюда добрались. Группа за группой пожилые туристы спускались вниз и дружелюбно улыбались им.
Лена и Саша переглядывались и говорили детям уходить все дальше, не приближаться к туристам, которые могли быть носителями коронавируса. Дети, несмотря на возраст, уже много знали об инфекциях, поэтому пугались и убегали. За годы борьбы с болезнью старшего им обоим пришлось понять, что инфекция – такое же зло, как бандиты.
На обратном пути они увидели, что в Маску приехала полиция. Саша и Лена переглянулись, но ничего не сказали вслух.
И вот на следующее утро стало ясно, к чему была полиция, и почему все было опечатано. Им пришло сообщение от риэлтора: Испания ввела чрезвычайное положение, и на Канарских островах тоже. Нельзя было выходить из дома, гулять, купаться. Все заведения, кроме аптек и супермаркетов, были закрыты. Лена, и без того шокированная после того, как закрыли их школу, впала в уныние. Скоро Саша улетит в Москву, а ей нужно будет сидеть с детьми дома одной, развлекать, обучать их и пытаться работать. И не гулять. И не сойти с ума.
Все это было большой ошибкой, убийственная мысль поразила Лену. Не нужно было приезжать сюда. Надо было послушать маму. Чего она добилась? Там ей могли хотя бы помочь с маленькими буйными детьми. А что здесь? Саша скоро улетит, а на отпуск в мае уже не приедет. Все три месяца она будет одна. Это будут три долгих невыносимых месяца.
А главное, безалаберные европейские туристы, которые снуют до сих пор по улицам. Никто из них не носит маски, хотя многие приехали из стран, где есть эпидемия. Им-то все равно, они и так привезли сюда вирус, они считают себя в безопасности, потому что здоровы, а что делать ей? Как быть ей?!
Всем было все равно на больных, на слабых. На форумах все писали, что «умирают же только люди с патологиями, поэтому инфекция безопасна». Но как быть, когда ты и есть то самое меньшинство, на которое всем плевать? Как достучаться до сильных и здоровых, как сказать им: мы, слабые и больные, мы тоже люди?..
В то же утро Лена надела маску, солнечные очки, и пошла в магазин за хлебом. Мир, который она увидела из-за голубых стекол очков, потряс ее. Все магазины, рестораны, кафе – были закрыты. Исчезли люди. Пляжи, детские площадки были опечатаны. Парковки были полупустыми. Туристы в спешном порядке улетали домой, а новых уже не пускали. Тяжелые тучи нависли над городком, застряв в отдаленно стоящих горах. Блеклое солнце чуть освещало их края.
На острове почти никого не осталось. Наконец, стало ясно: вот теперь они будут в большей безопасности, чем когда- и где-либо. Вспышку эпидемии будет намного легче подавить на стартовой точке в 20 человек, чем в 1000, как в других странах. Приезд сюда был, возможно, самым большим провидением, какое было в их жизни, а вовсе не ошибкой.
Идя по дороге в магазин и глядя на мрачные тучи, нависшие над горами вдали, она благодарила судьбу, что все так сложилось и они приехали сюда, когда вирус еще не охватил Европу, и никто не понимал, что происходит. И она благодарила испанцев за карантин, который еще недавно так не хотела. Их семья станет частью всеобщего испытания, но просто так нужно.
Наивная! Лена еще не догадывалась, что ей понадобится два месяца заточения, чтобы поменять свое мнение на прямо противоположное, убедившись в очередной раз, что страх – плохой советчик и даже хуже… Это не более, чем враг, пристраивающийся рядом и шепчущий, что он друг, который пришел помочь. Когда на самом деле он явился, чтобы удушить тебя.
…А главное было впереди. Когда она вернулась домой, Саша сказал ей, что его перевели на удаленную работу, а рейс в Москву отменили. Это могло означать лишь одно! То, о чем они все эти годы только мечтали, но что раньше было совершенно невозможно. Он останется с ними на все время! Они будут вместе, как и должно быть в трудный период – в настоящей семье. Выходило, что даже у туч был свой серебряный край.
Науке вопреки
Стены кабинета были наполовину покрашены белым, наполовину зеленым. Где-то Катерина читала, что этот цвет часто используется в больницах, потому что он успокаивает. Но для нее это был цвет упадка, потому что темная зеленая краска не была похожа на цвет растений, деревьев, трав, она была похожа на что-то другое, на цвет болота, перегнивающей растительности, цвет старого сена, на что угодно, но не на цвет жизни, молодой и вдохновенной.
Стерильные инструменты на столике напоминали о том обширном количестве манипуляций, которые производились здесь изо дня в день. Настроение, и без того безрадостное, совсем испортилось.
Коренастая, давно округлившаяся, как бочонок, врач в белоснежном халате и такого же цвета колпаке что-то писала причудливыми иероглифами в ее карточке. Она задавала вопросы по шаблону, не поднимая глаз на Катерину.
– Длина цикла? – невыразительным голосом говорила врач.
– Двадцать восемь дней.
– Дата последней менструации?
Когда Катерина ответила, врач присвистнула и выпучила на нее свои круглые насмешливые славянские глаза. Она, очевидно, привыкла своим выразительным взглядом говорить намного больше, чем словами. И теперь она, полу-улыбаясь, выжидала, какой эффект ее многозначительное молчание произведет на Катерину.
Но та, как человек прямой и открытый, не привыкший к тому, что за каждым словом непременно должен быть скрытый подтекст, и что без этого никак нельзя ничего сказать, упорно не понимала, что от нее ждет врач. Лицо ее было серьезно и вдумчиво. Ей, в отличие от врача, которая все это воспринимала как хорошую шутку, шутить и смеяться не хотелось.
– На кушетку, – сказала наконец врач так сухо, словно злясь на Катерину за ее серьезность и нежелание поддержать разговор.
После осмотра, пока Катерина одевалась, врач уже писала что-то в карточку.
– Беременность. Восемь недель, – заключила она сухо. – Что делать будем? Желанный ребенок?
Как странно было слышать самый важный в жизни вопрос из уст этой равнодушной, напыщенной маленькой женщины, словно она могла разделить с ней всю мучительность выбора и дать совет. Контраст между ее безразличием и важностью вопроса для самой Катерины показался чудовищным.
Поняв сомнение женщины, врач все-таки сказала:
– А что сомневаетесь? Если не хотите, то и не надо. Сделаем чистку, все как положено.
– А после этого ведь можно бесплодной остаться? – спросила робко Катерина, цепляясь за эту мысль, как за соломинку, которая могла лишить ее права выбора. – Она вспомнила про подругу из Воронежа, которая долгие годы лечилась у лучших гинекологов страны, чтобы забеременеть и выносить ребеночка и родила. А потом забеременела сама во второй раз и сделала аборт, потому что было страшно в период такой бедности в стране рожать второго. После этого она больше не могла забеременеть.
– Да ну! – Махнула рукой врач, – кто вам такое сказал? У меня некоторые уже по тринадцать раз сделали аборт, и ничего, жду их снова в гости через годик. И потом, у вас там все в порядке, можно спокойно чистить и потом еще рожать.
Обескураженная, Катерина вышла из кабинета. Она безумно хотела малыша. Ее старшему сыну, который все это время сидел в коридоре и ждал ее, шел седьмой год. Воспоминания о тяготах материнства, родах, беременности, кормлении, бессонных ночах, стерлись из памяти. Все, что она помнила, это пухленькие щечки, прижимающиеся к ее телу, да пухленькие ручки, теребившие ее пальцы в минуты нежности, из которых и соткано было все материнство.
Она взяла талончик к гинекологу на пятницу, значит, у нее было еще два дня на обдумывание. Но все эти два дня она постоянно меняла свое решение, измучив себя сомнениями.
Как было рожать второго ребенка, когда муж регулярно пьет? Не уходил из дома, ночевал в квартире, но все равно пил много и делал это каждую пятницу. А она все время все сама – на заводе отработай, в школу отведи, из школы забери, уроки проверь. Катерина знала, что все еще любила мужа спокойной зрелой любовью. Однако вся их жизнь была совершенной противоположностью от того, что виделось ей идеалом семьи.
При том муж как будто не понимал ничего. Он частенько просил ее родить второго ребенка – девочку. И вот теперь, как она могла так поступить с ним, когда все уже совершилось? Он не был злым человеком и не обижал Катерину с сыном. Могла ли она так поступить по отношению к нему?
Что вообще было такое аборт? Кто-то считал это убийством. Кто-то, наоборот, поддерживал. Что только не творили в деревнях женщины, когда аборт был под запретом. Одна их родственница погибла из-за собственноручного прокола матки. Другая по страшному секрету поведала Катерине, что нежеланных детей зачастую все же рожали, а затем избавлялись от них. Дикие времена, дикие нравы.
Страх наполнял каждую клеточку ее тела, лишь только она представляла себе, что оставит ребенка. Как справится? Выдержит ли? Не станет ли жизнь совсем невыносимой, ведь и так было тяжело из-за вечных ссор, когда муж пил? Если муж совсем сопьется? Если лишится работы и сядет ей на шею? Как растить детей с таким человеком? Если бы можно было заглянуть в будущее и узнать, как сложится их жизнь дальше! Но ничего этого сделать было нельзя, и она должна была принять решение вслепую. И потом, сын, кажется, понял, что она ходит к женскому врачу, и он может рассказать мужу, тот начнет расспрашивать, а она не сможет врать. Если он узнает, уже точно не простит. Что тогда будет?
Наконец наступила пятница. В поликлинике Катерине с сыном пришлось сидеть в очереди и ждать, когда ее примут. Они слушали, как молодая мать с немытой головой, в маленьких очках, кричала срывающимся голосом на непоседливого и совершено непослушного мальчика трех лет, лупила его по попе, дергала за ухо. Она все время пугливо озиралась на других ожидающих в очереди и заискивающе глядела им в глаза, словно говорила: «Я хорошая мать, видите, я нисколько не балую ребенка. Я делаю все, что могу, и даже больше. Извините, что от него столько беспокойства». Чем больше она кричала, чем больше сорванец хулиганил.
И вот одна пожилая женщина со строгим пучком крашенных редких рыжих волос на голове не выдержала и открыла рот, чтобы что-то сказать. Молодая мать вся ощетинилась, готовясь дать отпор.
– Что для вас материнство? – мягким голосом спросила пожилая женщина. Молодая женщина не смогла ничего ответить от неожиданности и лишь смотрела на нее. – Задавайте себе этот вопрос и утром, и днем, и вечером. Это очень важный вопрос, поверьте мне. Я всю жизнь работаю с детьми.
Тут Катерину вызвали и она уже не услышала, как молодая мать хамила в ответ. В голове ее стучал только этот один вопрос: «Что для вас материнство?», – чужой вопрос, не относящийся к ее трудностям и к ее выбору, но он сбил ее с ног и отнял всякое желание думать разумно и бояться за будущую ее жизнь. Он стучал в висках, впрыскивая, как раствор, темноту в глаза. В груди ее теснилось огромное неуютное и неподдающееся уговорам чувство. От страха скручивало живот.
– Ну, так что решили? Делаем? – раздался неестественно радостный голос круглолицей женщины-врача.
То неуютное распирающее чувство было чувством любви. Катерина любила своего не рожденного ребенка, и это нельзя было изменить.
Через минуту она уже выбежала из кабинета, схватила Сашу за руку и поволокла его за руку домой. Был осенний вечер, и теплое заходящее солнце ласкало их лица, убаюкивая тревогу.
«Нет, все-таки нельзя принимать решения из одного только страха, – думала Катерина, решительно шагая по аллее. – Страх не ведает, что будет завтра. Он не может этого знать. Даже я не могу этого знать. Страх это просто страх. Он существует сам по себе и нужен только для того, чтобы портить жизнь. Да, верно, страх все время только и делает, что портит мне жизнь, отравляя мои дни, убивая ту малую радость, что у меня есть. Будь, что будет!»
Володя был счастлив, когда она ему рассказала, а Катерина была рада его счастью. Он даже на следующий день вернулся с репетиции из оркестра совершенно трезвым. От этого у нее началась эйфория. Казалось, ребенок был тем недостающим звеном их брака, который постепенно выведет мужа на правильный путь.
Катерина не ходила, а летала, спала меньше, работала больше, была энергична и полна уверенности в завтрашнем дне. Ей даже казалось, что от ее настроя все и зависело: стоило ей по-другому взглянуть на жизнь, перестать бояться, и все переменилось. Она корила себя за свои страхи и недовольство, думая, что сама притягивала свои несчастья. Ведь теперь все было хорошо.
Однако эйфория продлилась недолго. Через две недели Володя снова выпил, меньше, чем раньше, но все равно выпил. Катерина ворчала все выходные, а он отшучивался, пытался приобнять и поцеловать ее. Пока не выдержал и не высказался:
– Мне кажется, ты всегда любила меня меньше. Всегда. Для тебя я – не главное. Не важно, что я думаю, чувствую, обижаюсь ли. Для тебя главное, чтоб все было по-твоему.
– По-моему? – закричала Катерина. – По-моему? Что в моей жизни идет по-моему? То, что я пашу на заводе? Или готовлю вам с Сашей первое, второе, третье каждый день? Или спину срываю за стиркой? А глажка, а уборка? Нет, ну ты скажи мне? Что из этого идет, как ты говоришь, «по-моему»? – Она с особенной издевкой произнесла последние слова.
– Да как ты не поймешь, что я выпиваю не от хорошей жизни? – В его голосе слышался немужской надрыв, который Катерина почти никогда не слышала раньше. – От скуки, от бесцельности всего! Жизнь наша – тоска зеленая!
Тоска! Катерину разрывало возмущение. Если бы он надрывался по хозяйству, как она, никакая тоска никогда бы не посетила его дырявую голову.
А через неделю приехала семью двоюродного брата из деревни. Им хотелось посмотреть город, погулять по паркам и магазинам. На выходных Володя и Леша весь вечер пили, пили по-черному, как умели только в наших селах. Все это сопровождалось тошнотворными разговорами «за жизнь».
Жена брата, простая и незлобивая женщина, уже давно спала вместе с детьми на кровати в спальне. Там почти ничего не слышно было. А Катерина и Саша ворочались на диване в проходной гостиной. Они все слышали и спать не могли.
– Мам, ну что же они кричат? – спрашивал сын. – Скажи им, чтоб спать ложились. – Его слова резали по живому. Она должна была что-то сделать ради него и ради еще не рожденного ребенка. Но сделать ничего не могла.
Кое-как они уснули. В два часа ночи Катерина почувствовала, словно кто-то сильной рукой вытянул ее изо сна. «Все ли в порядке?» – с этой мыслью она вскочила с дивана.
Стояла непривычная и тревожная тишина. Володя лежал на матрасе на полу, а Леша до матраса не дошел, уснул в коридоре на голом полу. Стояла омерзительная пьяная вонь. Ей стало не по себе. Она зашла на кухню.
Но лишь только Катерина открыла дверь, ее обдало жаром и опалило ресницы. На ее глазах вспыхнула занавеска. Огонь перекинулся на нее с плиты, охваченной языками пламени. Плиты! Газовой! Не успев закричать, она почему-то сразу сообразила, что делать. Мысль, что она мать, а не девчонка, которой она до сих пор себя считала из-за молодости, пронзила ее. Нужно было не кричать, а детей спасать.
Катерина быстро закрыла дверь, чтобы кислород не поступал в маленькую кухню. Тут же перекрыла газовую колонку. Затем с неженской силой одним рывком содрала белую кружевную занавеску с окна и бросила ее в раковину, открыв кран с водой. Затем схватила ковш и стала лить воду на плиту, пока не потушила огонь полностью.
Она взглянула на почерневшую плиту еще раз, чтобы понять, отчего начался пожар. На конфорке стоял обугленный самогоночный аппарат, непонятно откуда взявшийся в их квартире. Видно, мужья варили самогон, но не дождались, заснули. А ей просто повезло проснуться ровно в тот момент, когда самогон стал выливаться из переполненной кастрюли и загорелся. Не проснись она ровно в ту минуту – они бы все задохнулись и сгорели.
После этого происшествия они с мужем поругались так, что Леша с женой быстро собрали детей и уехали домой. А на следующий день Володя отправился в командировку – его отправили на курсы повышения квалификации.
Для Катерины его отъезд мало что менял физически – она и так все по дому делала сама. Но он дал ей время для размышлений. И размышления эти, как клещи, впились в мозг и высасывали из нее силы. Она ненавидела свою жизнь, ненавидела его. За то, что пил, за то, что чуть не погубил их всех. За то, что двоюродный брат, притащивший самогоночный аппарат, был ему дороже них – жены и сына. Ведь он послушал его и не возразил, а стал тайком с ним варить эту гадость.
Володя говорил, что хотел дочку, но на самом деле он не мог хотеть ребенка. Он желал лишь одного – пить и забываться в этой проклятой водке и самогоне. Ему не нужно было ничего. Что уж далеко ходить, этот ребенок и ей был не нужен. Зачем он ей? Чтобы усложнить и без того нелегкую жизнь? Чтобы сделать ее еще несчастнее?
И для чего только Катерина поторопилась и рассказала мужу, что ждет ребенка! Ах, если бы потерять теперь этого ребенка, если бы с ним что-то случилось! Это бы все решило, облегчило ее участь. К ее ужасу и удивлению, подумав эти страшные мысли, она не почувствовала никакой любви и жалости к крохотной жизни внутри нее, как это бывало раньше. Ей все это осточертело.
Так случилось, что через несколько дней такого самоистязания к ней пришла соседка и сказала, что муж привез из деревни полную машину капусты для традиционной засолки. Катерина обрадовалась и ужаснулась одновременно. Вот и случай представился, пронеслось в голове. Она таскала вместе с соседом тяжелые сетки на четвертый этаж, мысленно радуясь тому, что она так делает. И чем больше кочанов она заносила наверх, тем больше радовалась. И все норовила взять кочан покрупнее. А ночью ее уже везла машина скорой помощи.
После потери ребенка врач сразу сказал Катерине, что детей у нее больше не будет. Через день приехал Володя. Катерину выписывали из больницы, и он пришел, чтобы увезти ее домой.
– Как же твои курсы? – спросила она сухо, когда они спускались к выходу.
– Отпустили пораньше. Объяснил все. Вошли в положение.
Он попытался обнять ее, когда они еще были на лестнице, совсем одни, чтобы вложить в жену, если не через взгляд, то через прикосновение свою печаль и беспокойство за нее. Но Катерина стояла неподвижно и даже немного отпрянула назад. Она слишком прямо показывала, как он ей неприятен.
К ее удивлению, Володя нашел машину, и им не пришлось идти пешком через весь район. Водитель быстро довез их до дома.
– Можно было и пройтись, – сказала она, не одобряя лишние траты.
– Ну что ты, – сказал муж, снова с особенной нежностью заглядывая ей в лицо, – тебе нужно беречь себя.
Все-таки любил, пронеслось у нее в голове. Любил, даже несмотря на то, что она потеряла ребенка. Ведь мог же догадаться, что не по глупости капусту стала носить, а по умыслу. Мог, но не хотел. Хотел верить, что она не могла этого сделать намеренно. Она плакала тихо и на заводе, и дома, когда думала о том, какой он человек. Как мог Володя быть таким добрым и таким отталкивающим одновременно?
Любила ли она его? Катерина не знала. Что вообще было такое любовь? Она знала, что ее любовь к сыну была безгранична. Но как можно было любить мужчину, большого, неухоженного, пахнущего потом и водкой. Мужчину, который не переставал ее разочаровывать. В котором хорошего только что и было – его любовь к ней и Саше, да то, что он был ему отцом.
Она была зла на мужа и все время срывалась на него. Первые дни Володя не только не пил, но и обещал, что все будет по-другому и он забудет про водку. Но через две недели опять пришел захмелевшим.
Ссора за ссорой, и Катерина почувствовала, что достигла потолка. Невыносимость состояния ее души достигла пика, и Катерина собрала вещи. Вместе с Сашей они уезжали в далекий и чуждый Казахстан.
Она говорила себе, что нужно было все переменить в жизни, чтобы найти, наконец, свое недостижимое счастье. Но и это было ложью, другой голос в голове твердил ей. В самой глубине, там, где была все правда ее мыслей, Катерина знала, что смысл ее поступка был лишь в том, чтобы наказать мужа за его слабость, за его немужественное поведение.
Сестра пришла проститься и просидела всю ночь перед отъездом, завывая, словно кликая беду. Она напугала Сашу на всю жизнь.
Володя был истощен и изведен неприязнью жены, а затем столь скорым отъездом. Худой, нервный, с раненым взглядом, ходил на работу и домой. Он не мог оставаться в той квартире, где еще недавно были его родные жена и сын. Он уехал к матери и сестре, там нашел работу.
Больше всего на свете Володя хотел, чтобы жена согласилась вернуться к нему, но и страшился этого одновременно, потому что тогда ему нужно будет бросить пить. Он стыдился своего малодушия и знал, что был жалок. Даже он, – сам он! – это понимал. «Что же мне до того, что я смешон и слаб, если я люблю ее и не могу без жены?» Ему почему-то казалось, что сила его чувств не только оправдывала его, но и прощала ему былые проступки.
Между тем, возвращаясь к нескольким дням долгой поездки, Катерина и Саша ехали в поезде через степи и пустыни. Они были грустны и часто не разговаривали, а все молчали.
За день до прибытия в купе к ним села женщина средних лет с черными крашеными волосами и по-колдовски некрасивым лицом. Саша побаивался ее и все время молчал, глядя в окно на лихо проносящиеся выжженные солнцем поля. Катерину она тоже немного отталкивала, и потому она не хотела разговаривать с ней.
Однако тоска взяла свое, и они стали потихоньку говорить.
– Где же ваш папа? – спросила Ольга, кивая на Сашу.
Катерина рассказала все, как есть.
– Отчего же вы так сердитесь? – спросила почему-то Ольга. Вопрос показался Катерине бестактным, и она растерялась. – Я уже много лет занимаюсь исцелением людей, – вдруг сказала Ольга. – И чувствую такие сильные эмоции, как у вас.
– Чем лечите? Травами?
– Нет, молитвами.
– А кому вы молитесь? Каким богам?
– Молюсь в христианском храме, у нас сохранился в деревне небольшой.
Видя растерянность и недоверчивость в глазах собеседницы, она продолжала.
– Наши испытания – это наша карма, и мы должны отработать ее. А наши мучители – это наши учителя. Ваш муж, вполне возможно, ваш учитель. Он и не хочет делать того, что делает, но делает это. Подумайте, какой урок вы должны отработать?
– Какой урок? – засмеялась Катерина. – Вы думаете, я много грешила в юности?
– Нет, вы вряд ли. Но мы отрабатываем уроки и за наших предков, и за наши прошлые жизни.
– Прошлые жизни? Разве в христианстве верят в прошлые жизни? Разве после смерти не сразу – Ад или Рай? – Катерина мало знала о церкви, но это знала наверняка.
– Не совсем так. В христианстве душа – бессмертна. В чистилище, Аду она отрабатывает свои грехи, а затем рождается снова в другом человеке.
– Но об этом прямо нигде не говорится? – усмехнулась Катерина.
– Нет. Однако самые важные в жизни вещи никогда не говорят прямо. Каждый толкует одни и те же строки по-разному.
Катерина слушала ее внимательно и была сама поражена тому, как она прониклась ее словами. В другой бы раз она только смеялась и усмехалась, но не в этот. В черных глазах этой женщины, в тонких ее бровях и губах было что-то, что притягивало молодую женщину к ее мыслям и заставляло внимать каждому слову. И хотя ее откровения были слишком удобны, чтобы быть правдой, одновременно они были слишком хороши, чтобы им не верить.
– Да, я злюсь. Все последнее время только и делаю, что злюсь. А знаете, почему? – с раздражением говорила Катерина. – Потому что теперь я не могу иметь детей. Я наказана, понимаете, я! Но ведь это он толкнул меня на это преступление. А уж если честно, то злюсь больше всего на себя. Я должна была предвидеть, как мне будет тяжело навсегда остаться без надежды стать матерью. Ведь я знала себя, понимала, что не смогу так. Но все равно решилась сыграть с судьбой. Знаете, как я ненавижу себя порой. Его, себя. Правильно говорят, никогда не знаешь цену того, что потерял, пока ты этого не лишился.
– Все это можно решить, я могу поработать с вами и с вашим мужем. Помогу ему справиться с пристрастием к алкоголю, а вам помогу снова стать матерью.
– Да разве это возможно? – Катерину прошиб внезапный пот. Эта случайная встреча была словно провидением. Ведь они столкнулись именно теперь, когда она только порвала с ним, и он еще хотел, чтобы они вернулись.
– И не такое исцеляла, – улыбнулась уверенно Ольга. – Давайте я напишу вам мой телефон. Как приедете, позвоните. Я вам все расскажу. Оплачивают люди все по-разному, кто сколько сможет. И только по результату. Так что вы ничего не теряете.
Утром Ольга должна была сойти на несколько станций раньше их, и Катерина хотела проснуться, чтобы попрощаться. Но когда проснулась, целительницы уже не было. Она исчезла так незаметно, не оставив после себя ни крошки на столе, словно ее никогда и не было.
Когда они приехали на съемную квартиру, Катерина почувствовала, что в душе ее не осталось ни следа от былой злости, словно кто-то легкой рукой снял ее, как пелену. Сразу же познакомившись с соседями, она попросила разрешение позвонить с их телефона.
Катерина звонила не Володе, не своим, не сестре. Она звонила Ольге. Но вот беда, она все время попадала в другую квартиру. С номером, который та дала Катерине, было что-то не так.
По спине ее прошел холодок, когда она подумала, что у женщины была причина дать ей неправильный номер. Весь ее загадочный образ предстал перед глазами, и она поняла, что Ольга говорила намного меньше, чем думала на самом деле. Да ведь она сама вызвалась помочь, Катерина не напрашивалась! Как понять теперь поступок этой таинственной до жути женщины? Она тихонько заплакала, жалея себя, мужа, сына. И почему-то больше всего – мужа.
Выйти на связь с Ольгой так и не удалось. У Катерины не было ни родственников, ни даже просто знакомых на новом месте, чтобы расспросить. Да и забот было много и без того.
Сначала нужно было устроить Сашу в школу, чтобы он продолжил учебный год и не отстал от программы. Затем начались поиски работы. Как оказалось, убежать можно было хоть на край света. Но суть оставалась одна. Никто не ждал ее с распростёртыми объятиями.
Сложно было привыкнуть к новому месту, ведь это была другая республика, другие люди. А чего стоил один климат! Осень выдалась необычайно теплой, казалось, что это просто прохладное лето. Воздух был сухим, и кожу стягивало с утра, особенно веки, а в горле першило.
Как и всякий ребенок, Саша не мог не жаловаться и не озвучивать мысли о том, что ему было намного лучше дома, в старой школе и их уютной квартире. А главное, с папой. И хотя она много раз объясняла ему, что папу будут теперь видеть редко, он все равно как будто забывал и время от времени спрашивал: «А когда папа к нам приедет?» Катерина старалась не срываться и не сердиться на него за эти вопросы, но каждый раз они словно обливали ее нутро кипятком.
Володя писал Катерине письма очень часто. Жаловался на то, как ему одиноко. Просил ее вновь и вновь простить и дать им еще одну попытку. Он обещал исправиться, но на этот раз по-настоящему.
Однако Катерина отвечала сухо. Она рассказывала лишь про успехи Саши в школе, об остальном – ни слова. Между тем Володя терзался тоской по семье. И думал о том, как он мог обещать исправиться, если даже здесь, в квартире родителей, все равно выпивал после работы? Если не разлука с семьей, то какая сила вообще могла оторвать его от водки?
Наконец, Катерине удалось устроиться на завод. Но появилась новая забота: у нее болел живот, все внутри распирало. Ей казалось, что у нее что-то с кишечником или желудком. А может быть, и по-женски. В конце концов, в последний раз ее так почистили, словно всю внутри ободрали. Еще от волнения она много ела и поправилась. Родные не узнали бы, наверное, увидев. Как бы сейчас помогла Ольга! Но об этом теперь оставалось только мечтать.
На Катерину косо посмотрели на работе, когда она стала отпрашиваться, чтобы взять талон ко врачу. Но все-таки разрешили отлучиться.
Это была молодая женщина-гинеколог. Она осмотрела ее и сказала, что проблема точно не по-женски, что это явно кишечник. Сказала, что ей нужно сделать рентген. Катерина перепугалась, но к гастроэнтерологу талончик взяла.
А тут пришла телеграмма от Володи. По привычке испугавшись, ведь телеграммы часто приходили, когда случалось что-то плохое, она развернула ее. Оказалось, что ничего плохого не случилось. Или почти ничего.
«Разговаривал со Светланой. Почему не пишешь мне о проблемах? Давай приеду. Всегда буду любить вас.»
Катерина не сдержалась и разрыдалась. И она любила. Всегда любила и уже никогда не сможет его разлюбить. Все, что она думала до этого: что он чужой, большой, пахнущей спиртным и потом, – все было вздором.
По правде в нем все было родным и любимым, каждая черточка на сухом лице, стареющем быстрее, чем следовало, из-за алкоголя, каждая черточка на волосатых руках, каждая линия на больших и грубых ладонях – ладонях работяги.
И зачем только он разговаривал с ее сестрой? Зачем та проболталась? Ей действительно было нелегко, и она писала сестре, потому что та одна была ее отдушиной. Матери писать было нельзя, она была немолодой, нельзя было тревожить ее.
Она ничего не ответила, но телеграмму эту сохранила и положила в сумку, в маленький кармашек, чтобы она всегда была рядом и грела ей душу.
И вот настал, наконец, день приема у гастроэнтеролога. Если окажется, что опухоль, то она точно напишет Володе и попросит приехать. Одной с такой бедой не справиться, пронеслось у нее в голове, когда немолодая женщина записывала в карте ее ответы. Вскоре она попросила Катерину лечь на кушетку для осмотра.
– Это с чего вы взяли, что вам рентген нужно делать? – спросила врач, прощупывая ее живот.
– Гинеколог сказала. – Безжизненно ответила Катерина.
– Гинеколог? А она осматривала вас?
– Да, осматривала.
– А кто у вас гинеколог? – Услышав ответ, врач помотала головой с укоризной. – Ясно все. Молодая совсем, врач-то. Новенькая. Только приехала к нам. Так и сказала, значит: «Не по ее части?» Вставайте, одевайтесь. Никакой вам рентген делать не только не нужно, но и опасно.
Когда Катерина села напротив врача, та взглянула на нее устало, как смотрит уже очень немолодой человек на ошибки юности. Этот снисходительный взгляд словно говорил, что врача уже ничем не удивить и не обрадовать. Она слишком много в жизни видела и привыкла к тому, что бывает вот так: интересно и необычно.
– Так что со мной? Все совсем плохо? – Испуганно спросила Катерина, и голос ее дрогнул. Она и впрямь не догадывалась, к чему клонит врач.
– Скажите, вы и правда не заметили, что уже на восемнадцатой неделе?
– Неделе чего? – Не поняв, переспросила Катерина.
А затем ее пронзило открытие. Ведь она и сама должна была все понять. Она поправилась, много ела мучного, перестала есть мясо. Грудь потяжелела, по утрам чувствовала слабость, вечером задыхалась, словно на сердце что-то давило. Вздутие живота, проблемы с кишечником! Как смешно вдруг стало. А затем новая мысль смела все предыдущие.
– Постойте, как это возможно? Ведь мне буквально два месяца назад делали чистку! А вы говорите: восемнадцать недель. Это ошибка. Может быть, срок меньше?
– Не путайте меня, – строго сказала врач. – Уж я наверно знаю, какой срок. Минимум восемнадцать, а то и больше. Возьмите талон к другому гинекологу. А про чистку вы что-то путаете. Не могли вам чистку делать. Это что-то другое было.
Ну вот, Катерина оказалась крайней. Это она, видите ли, сама придумала, что ей делали чистку, все выскоблили там. А теперь оказалось – ничего не выскоблили, и ребенок растет. Стал вон уже каким большим, что у нее там все внутри сжалось и болит.
Саша был в школе, а ей нужно было бежать на завод, пока не потеряли. Она успела только талончик взять, а до телеграфа уже не добежать, он в другой части города. Вечером, как только смена закончится, побежит туда. Как же прожить теперь эти несколько рабочих часов, зная такую тайну и не имея возможности поделиться с мужем?
И действительно, в эти несколько часов голова кружилась от того, что она одна знала в целом мире то, что не знал никто! Чудо каким-то непостижимом образом совершилось, вопреки ее малодушию, попустительству мужа и работе врачей.
И даже когда она отправила телеграмму, он все еще не знал, и несколько часов не узнает, пока телеграмму не принесут ему домой. И он будет работать, сидеть дома с матерью, ужинать, но не будет еще знать. Самого главного.
А Катя то и дело доставала его телеграмму, помятую, мягкую, и все смотрела на нее с нежностью.
Родилась девочка, как они и хотели. И они очень любили ее и лелеяли. Девочка, словно нарочно, была невероятно красивой, как кукла. Соседи так и называли ее: «кукла». И Володя целый год не выпил ни рюмки. Были срывы, конечно. То хуже, то лучше. По-разному.
Катерина любила дочь особенной любовью, всю жизнь была потом ее опорой и поддержкой. Она часто думала о той встрече с Ольгой в поезде. Наверное, она поняла, что Катерина беременна. Наверное, она решила, что не вправе говорить об этом. Наверное, это и был урок. А номер свой не дала – потому что знала, помощь Катерине не нужна, она и так справится, и так вытянет.
Но она была не права в том, что обещала людям счастливый финал. Пока ты жив, его быть не могло. Финал мог прийти только со смертью. До тех пор, даже если сейчас все хорошо, это не значит, что завтра так будет. Если сейчас все здоровы, это не значит, что и завтра так будет. Если сейчас вы вместе, это не значит, что и завтра вы будете вместе. Ольга была всего лишь человек и в чем-то не могла знать больше, чем человек.
Вся жизнь – борьба. И в перерывах между схватками, когда устал, валишься с ног после смены, вымотан конфликтом на работе и ссорами дома, нужно не забывать говорить себе, что ты все-таки счастлив, вопреки всему.
«А что или кто лучше всего заставляет тебя чувствовать это счастье? Безусловное счастье? – думала Катерина. – Так, как это делают дети, пожалуй, не может сделать никто.»
Когда слова убивают
Мы всегда были дружным коллективом: несмотря на сплетни за спиной, ссоры, зависть, – когда нужно было, мы все объединялись и стояли друг за друга. Мы как будто чувствовали, что наш коммерческий отдел должен противостоять давлению руководства компании: не давать снижать заработную плату, нанимать неопытных новичков на высокие должности, вводить штрафы за малейшие нарушения, менять привычный график работы, лишать нас командировочных и прочих, прочих глупых вещей, которые встречаются сплошь и рядом в наших «серых» компаниях.
Но в один год почти все наши менеджеры разбежались, потому что маразм директора дошел до какой-то точки невозврата. И вот спустя несколько месяцев мы решили встретиться и шумной компанией и обсудить, что произошло в жизни бывших коллег за это время. Я была среди тех, кто остался в компании. Но за этот год и моя жизнь совершенно изменилась: я встретила будущего мужа, и несколько месяцев спустя мы сыграли свадьбу.
Это было в конце сентября, скрашенного и преображенного бабьим летом. Тепло и солнце ворвались в наши серые офисные будни и напомнили о том, что совсем недавно было лето, липкая духота в метро, со всех сторон дышала зелень, благоухали цветы, а девушки носили летние яркие сарафаны или стильные платья-футляр с коротким рукавом, босоножки на каблуках всех фасонов и расцветок.
Так и теперь коллеги пришли в летних платьях, одна краше другой. Человек, никогда не работавший в женском коллективе, не поймет, насколько важен гардероб для женщины, насколько выбор одежды давит на психику, а главное, насколько сильно зарплата поглощается этим самым гардеробом. Маша была самой большой модницей из всех, она напоминала модель из глянцевого журнала – ногти с шеллаком, миллион пар босоножек, самые стильные платья и блузки. Никто не сомневался, что вся ее зарплата, за вычетом на аренду комнаты и питание, уходила на одежду.
Так это все смотрелось вычурно в дешевом кафе, с самой простой мебелью из ДСП, с бюджетной барной стойкой, с окнами, выходившими на обшарпанные «хрущевки», киоски, остановку, дорогу, на которой были вечные пробки и все друг другу сигналили и хамили. Но мы все делали вид, что все это ничего, что так и должно быть, и мы не экономим на кафе, а просто выбрали удобное для всех место.
Лиза, всеобщая любимица, душа компании, рассказывала о своей новой работе. В свои сорок пять лет она выглядела на десять лет младше, была яркой блондинкой, стройной и очень привлекательной. А главное, за что ее обожал весь офис, даже самые сложные из сотрудников, – таких людей больше не было в природе. Она была исключительным человеком. Исключительно умной, исключительно доброй, общительной, отзывчивой, остроумной. Было сложно найти эпитет, в чем она была бы неисключительной. За несколько минут благодаря своей харизме Лиза могла любого расположить к себе. Глядя на нее, ты не мог не думать, что такого человека в своей жизни больше не встретишь.
И хотя она, безусловно, немного хвастала, рассказывая о высокой должности и уважительном отношении к себе в новой компании, глаза ее сияли так ласково, с такой теплотой, что подруги не могли завидовать ей или обижаться на нее за ее успех.
Вся пронизанная теплотой встречи, я слушала и больше комментировала, ничего не рассказывая о себе. Но под конец вечера Лиза вдруг посмотрела на меня и сказала:
– А что у тебя нового, Танюш?
Я раскраснелась, пойманная врасплох, и сразу сказала, без обиняков:
– Я вышла замуж!
– Замуж? – неожиданно уголки губ Лизы опустились вниз. – Когда ты успела? Ты же ни с кем не встречалась?
– Да… – Я замялась, почувствовав, что Лиза не очень рада услышать мои новости. – Но сразу после твоего ухода я встретила будущего мужа. И недавно вышла замуж.
Было странно, что Лиза даже как будто расстроилась, ведь нас всегда связывали очень нежные отношения, я была ровесницей ее дочери.
– И кто он? Расскажи, чем занимается?
Понимая, что ответ на этот вопрос, очевидно, еще больше испортит настроение Лизы, я постаралась как можно уклончивее рассказать о муже и его профессии. Подруге было неприятно слышать, что он умен, добр, а еще неприятнее было узнать, что он работает в сфере информационных технологий, из чего неумолимо следовало, что он хорошо зарабатывал.
Но все-таки под конец моего рассказа она совладала с собой и стала улыбаться. Привычное тепло и расслабленность вернулись к ее лицу, и я поняла, что борьба, происходившая в ней, была не борьба с тем, как не выдать свои мысли, а борьба с тем, чтобы именно подавить в себе мысли, прежде всего о зависти. Хотя она любила своего мужа, он зарабатывал не так много, и уже не было надежды, что ситуация исправится. А она именно любила тратить деньги и слыла хроническим безудержным шопоголиком.
Но Лиза, от природы одаренная светлым нравом, не могла терпеть в себе зависть, и она справилась с ней и поздравила меня. Беседа вновь стала веселой и беззаботной. Официант продолжал приносить коктейли и бокалы с вином.
Маша попросила меня показать фотографии со свадьбы, и я показала ей снимки на ноутбуке. Она удивилась тому, что на кадрах не было свекрови. Тут и случились злосчастные слова, которые до сих пор звенят у меня в ушах.
– Мамы мужа давно нет.
– Нет? – Маша поразилась и, качая головой, сказала, с глазами, налитыми неприкрытой, черной, такой тяжелой завистью. – Как же тебе повезло!
Я совершенно растерялась от ее слов, потому что меня часто спрашивали о матери мужа, но еще никто не говорил мне таких вещей, как сказала Маша. Люди могли думать про себя подобное, могли намекать, но чтобы так прямо, – это было слишком, как будто человек настолько идет на поводу у своей слабости, эгоизма, что не видит берега. Мне стало не по себе.
Я вспомнила, как на первом свидании, узнав от будущего мужа, но еще не в курсе подробностей и не любя его по-настоящему, я почувствовала, как в уме родились похожие звуки, но я подавила их в себе, зная, что это как будто не я говорю, а кто-то злой, какая-то червоточинка во мне. Она временами просыпалась сама по себе и подсказывала подлости и пошлости, которые, как я верила, совсем были мне чужды и не характерны. Я ставила для себя всегда высокую планку и старалась ей соответствовать не только на людях, но и внутри себя. Конечно же, это не всегда получалось, человек слаб и не может всегда контролировать себя, особенно, если ты молод, красив, успешен в работе и постоянно слышишь комплименты.
Но главное-то заключалось в том, что слова Маши были кармически неправильными: разве бы мы сами, женщины, хотели бы, чтобы в будущем так говорили о нас наши невестки?
А потом я подумала о муже и о том, как мучительно долго увядала его мать, и как это ему было тяжело вспоминать все подробности, и как он не мог быть с ней рядом, потому что жил в другом городе и должен был работать. Мне стало жалко его и обидно, что кто-то совершенно незнакомый ему глумится над ним и над его горем, которое между тем никогда не зарубцуется по-настоящему. Жестоко, жестоко, повторила я про себя. Но ответить ничего не смогла, и девчонки перехватили инициативу и заговорили о чем-то другом.
Ни в тот вечер, ни в последующие, я так и не рассказала мужу об этом разговоре. Мне казалось, что, конечно, хоть между супругами и не должно тайн, все же некоторые бестактные вещи лучше оставить при себе.
А ровно через неделю, в тот же будний день, случилось то, что случилось. Совершенно здоровая мать той самой Маши, которая жила в другом городе, потеряла сознание. Это был инфаркт, ее быстро госпитализировали, но сделать ничего не смогли. Маша тут же села на поезд и поехала к матери, еще живой, но уже в коме.
Когда мне рассказали об этом коллеги, я не смогла сдержаться. Слезы хлынули из глаз. Было больно и за Машу, и за ее давешнюю жестокость, и за ни в чем неповинную мать и, возможно, за совершенно случайное совпадение. Совпадение, которое теперь навсегда превратится в сомнение и уже не отпустит Машу, как оно не отпустило и меня спустя столько лет.
Сомнение, которое будет возвращаться к ней в моменты расслабления, когда она будет уверена, что забыла о нем, смогла подавить в себе. Оно будет давать знать о себе вновь и вновь, хлеща по сердцу звонкими и быстрыми ударами. Или, быть может, наоборот, совпадение это заставит Машу отвернуть свой взгляд от других и обратить его внутрь себя, на свои чувства. Заставит меньше завидовать и больше думать о своих несовершенствах, да о том, как их исправить. Будет вечным напоминанием о червоточинке, которой отмечена сердцевина каждой человеческой души, и которая может обратиться таким непреодолимым злом, если только ее поощрять и давать ей расти.
Запретная тема
Шел 1996-ой год, тот самый год, когда страна только начала оправляться после потрясений 90х, люди работали, копили деньги, все чаще в долларах, но некоторые умудрялись делать это в рублях. Никто не подозревал, что несчастия 90х еще не кончены, и что впереди маячит новый удар.
Мы тогда только переехали в коттеджный поселок. Родители мои занимались бизнесом. В те злосчастные годы у них получилось не просто продержаться, но и за счет случайным образом набранных и обесценившихся кредитов чуть преумножить свои небольшие активы. Однако из-за переезда в коттеджный поселок мне пришлось поменять школу, и я пошла в новую на окраине города. Это может быть смешно сейчас, но в те времена предприниматель не обязательно был человеком с автомобилем, и у нас его действительно первый год не было. Приходилось идти несколько километров до города в любую погоду: снег, дождь, слякоть, гололед, – поэтому и школа нужна была ближайшая.
На первом сентября в новом классе все дети стояли немного запуганные. Они могли говорить шутки или озорничать, но тут же с опаской озирались на грозную фигуру учителя, Лидию Васильевну. Это была сухая высокая женщина с оттопыренными недовольными губами, – оттого, что она именно всегда их выпячивала, мимика ее лица изменилась за долгие годы, и оно обвисло и постарело более, чем должно было. Она смотрела на всех грозно сквозь толстые линзы очков, а на голове у нее был старомодный пучок крашенных волос. Этот пучок больше всего привлек мое внимание и больше всего напугал, ведь я видела такие прически в черно-белых фильмах про другие, более жесткие к детям времена. Одевалась Лидия Васильевна всегда элегантно, по советской привычке – на ней был красно-черный шелковый костюм, ее любимый в гардеробе.
Годы обучения неблагодарных и нерадивых детей, большей частью почти с рождения предоставленных самим себе и оттого не страдавших от раннего развития и прочих выдумок активных мам, – дали о себе знать. Лидия Васильевна стала вспыльчивой и нервной настолько, что способна была прийти в ярость от любого глупого слова. Дети не могли это объяснить, но подсознательно чувствовали, что с ней нужно быть на чеку, ведь самая пустяковая мелочь могла вывести ее из себя.
Но тогда я еще ничего не знала о ней и убеждала себя, что мне показалось: и про боязливо кривлявшихся детей, и про строгого вида учительницу. Мне хотелось радоваться, как я привыкла радоваться в День Знаний. К тому же, у меня были дела поважнее: нужно было внимательно изучить лица девочек и понять, с кем можно дружить.
Между тем мама привлекла внимание одноклассников и учителя. Среди женщин сорока лет, одетых в старые выцветшие вещи, неухоженных, с волосами, завитыми химией, которые так не шли их простым, не накрашенным лицам, моя мама выделялась. Она была высокой, статной и стройной, потому что одна из первых после перестройки стала мучить себя всевозможными диетами. Губы алели жгучей помадой, очки ее были в необычной яркой оправе, которая увеличивала и без того большие глаза. Прическа была уложена высоко, по моде 90х, а костюм ее, бежевый, с золотой цепочкой вместо пояска и пуговиц, один из многих ее удачных приобретений, был невероятно красивым и стильным. И хотя в действительности она была одного возраста с другими мамами, выглядела она моложе.
В те золотые годы детства я по-особенному любила каждую черточку в ярком облике мамы, любила ее горделивый взор, и в то же время лучившуюся через эту оболочку стиля и красоты – скромность. Она словно стыдилась своего превосходства над остальными и пыталась скрыть его, что у нее почти получалось. И мне было отрадно, что она везде любима, везде притягивает взгляд.
Тогда же многие дети стали спрашивать, чья это мама, и мне показалось в тот день, что я могу стать популярной благодаря их восхищению ею.
Вечером, когда я вернулась домой, мама рассказывала о своем впечатлении об учителе и детях. И вдруг она зачем-то сказала, что узнала одну девочку среди них – Вику – и что она была копией своего отца, а тот год назад ушел от них к любовнице.
– Помнишь тетю Таню, которая работала у нас в коттедже штукатурщицей? – спросила мама.
– Да, помню, – сказала я.
Мама не часто разговаривала со мной, она была все больше занята либо работой, либо личной жизнью – встречами с друзьями. Оттого я ловила каждое ее слово, и каждое слово было для меня изречением мудрости.
Лишь только она сказала про тетю Таню, как я сразу вспомнила фигуристую, чуть полноватую, невысокую женщину, совсем не похожую на маму, но все равно очень красивую. Полнота не портила ее, а делала еще более женственной, а главное, она совсем не расходилась в талии, отчего ее нельзя было назвать толстой. В движениях ее было что-то мягкое и кошачье, и сама она вся завлекала к себе, к общению с ней. Я еще тогда думала, когда она работала у нас: зачем нам такая красивая женщина в доме? Мне было немного страшно за маму, за папу. Я боялась чрезмерной, бившейся через край притягательности тети Тани.
– Вот она-то и увела отца Вики! А такая семья была крепкая. Он построил коттедж у нас в поселке. Начали делать ремонт, но переехать так и не успели. В итоге разошлись, дом продали. Вика с мамой купили однокомнатную квартиру в городе, а он живет в вагончике с тетей Таней.
– В вагончике? – поразилась я.
Мне было сложно представить себе, как можно было променять свой огромный благоустроенный дом на вагончик, свою родную дочь на чужую женщину. Я не понимала, как было возможно, чтобы отец Вики любил свою новую жену. Не могла я вообразить, что тетю Таню могли вообще любить, ведь она не излучала ни добро, ни честность, ни искренность, – качества, присущие, как я тогда думала, всем мамам, а значит, всем настоящим женщинам. Я могла себе представить, что тетю Таню приятно гладить, как кошку, или любоваться ее грациозными движениями. Но чтобы любить ее по-настоящему, потерять голову ради нее, а главное, свою жизнь доверить ей? Я бы не хотела жить с таким человеком, и мне казалось, что никто из мужчин не должен был бы этого хотеть. Я была еще очень наивной, скоро вы даже узнаете, насколько. Но какие-то сокрытые, недосказанные вещи чувствовала нутром.
На следующий день, как это часто водится у детей, я забыла про свое потрясение от этой истории и уже решила, что Вика мне как родная, ведь она была единственным человеком в классе, с которым меня что-то связывало. На переменке я подошла к ней и заговорила:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/irina-lazareva-22449394/etudy-21-veka-64371527/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ирина Лазарева
Тип: электронная книга
Жанр: Современные любовные романы
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 07.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: "Голубое небо взмывало вверх и парило над землей, а перистые облака, словно взбитый белок, рассыпались по нему. Только самолеты нарушали этот причудливый рисунок, будто написанный чьей-то рукой. Они везде оставляли за собой вихрастый след, разрезая небо на куски. А оно, бескрайнее, было все наполнено такой тихой чистотой и обещанием…"