Главная страница | Современная русская литература | Смерти нет

Смерти нет
Василий Вялый


Жители города пытаются укрыться от жизненных неурядиц на кладбище, где находят работу и кров. Судьба сталкивает здесь скульптора и бездомного, музыканта и убийцу, калеку и чемпиона. Однако по обе стороны кладбищенского забора человек имеет одни и те же слабости и пороки. Ни водка, ни колдовство, ни попытки найти смысл бытия не могут оградить героев от зла. Над ложью, подлостью и жаждой наживы их возвышают лишь любовь и смерть.








Василий Вялый

Смерти нет


Смерти нет – это всем известно,

Говорить это стало пресно,

А что есть – пусть расскажут мне…

    Анна Ахматова

Всех ожидает одна и та же ночь.

    Гораций




I


У городской окраины, лицемерно-дружелюбно прислонившись оградой к ветхим домикам, находилось старое городское кладбище. Лет двадцать назад на нём прекратили захоронения, и вскоре оно укрылось от взглядов прохожих раскидистыми кронами лип и клёнов. У побелённого известью кирпичного забора, тщательно скрывая кресты и обелиски, колыхалось на ветру зелёное море черёмухи; белые брызги её цветов ожесточённо бились о выщербленное от дождей ограждение. Летом густая сочная листва поглощала солнечный свет и тепло, оставляя кладбищенские аллеи в скорбной тенистой прохладе. Однако осень дерзко и неумолимо сдёргивала с деревьев уставшие от жаркого лета тёмные, погребальных тонов листья, и казалось, непроницаемая завеса тайн смиренно опадала на сырую землю, обнажая лишь одну очевидность, – погост подчёркивал неотвратимость того, что должно произойти с каждым из нас. Затем зима пуховым одеялом с одинаковой аккуратностью укрывала как убогие холмики бедняков, так и помпезные могилы зажиточных горожан. Невзирая на времена года здесь всегда – вернее, почти всегда – царили тишина, мудрый покой, свобода от порывов и страстей, столь привычных и даже закономерных по ту сторону ограды. Жизнь кладбища была независима от окружающего мира и постоянно пребывала в своей загадочной отрешённости.

Погост был даже не старым, а старинным. Среди скромных и невзрачных могилок попадались массивные, покрытые зеленовато-грязным мхом, гранитные, а то и мраморные надгробья, большей частью покосившиеся. На забвенных обелисках едва ли читались стёртые временем имена и даты усопших. В зарослях бузины и чертополоха прятались несколько склепов – приземистых строений из бурого кирпича с чугунными дверями. Некогда здесь были цыганские захоронения, но потом их разграбили лихие люди, и кладбищенское начальство велело наглухо заварить двери. Жившие возле погоста утверждали, что иногда по ночам они слышат грохот массивных металлических затворов. Потревоженные ли это духи ромалов негодуют, либо пьяные бродяги куролесят – уточнять никто не решался.

Городские власти, не сумев найти другого подходящего места для захоронений, убрали с одной стороны забор, продлив территорию юдоли теней ещё на километр. Таким образом, погост разделился на две части: старую, где лишь изредка, по особому разрешению (предполагавшему солидную взятку) городской администрации, более значительные покойники находили последний приют рядом с могилами своих родственников; и новую, расположившуюся на месте огромного пустыря, на котором хоронили простолюдинов.

Южной стороной кладбище примыкало к фабрике детских игрушек, которая щедро одаривала корпоративную границу ароматными опилками и стружками. В мире нет ничего лишнего: в древесных отходах находили ночлег не только бездомные собаки, но и представители homo sapiens с таким же статусом убогости, бомжи; люди с расшатанной волей, с затаённой обидой на судьбу; наследники пустых карманов и долгов. Они были неуютны для жителей города, неуместны на полотне их «приличной жизни» и поэтому выходили из своего прибежища лишь на ежедневную работу – к церковной паперти и городскому рынку. Результат трудовой деятельности бездомных реализовывался вечером у местной самогонщицы Митревны.

Над сонмом обездоленных в ночное время суток возвышался единственный государственный человек – кладбищенский сторож. Безусловную таинственность его профессии подчёркивал физический недуг. Страж покоя усопших и их ритуальной собственности был горбат. Уродство его являлось столь очевидным и безобразным, что не заметить изъяна было невозможно даже в сумерках. Он бесшумно передвигался на массивных коротких и к тому же кривых ногах по тропинкам погоста, причём верхняя часть широкого в плечах туловища сгибалась параллельно земле. Большая голова неудобно – чтобы видеть всё вокруг – задиралась кверху. Зрение у него было великолепное. Страж погоста не только наблюдал за внутренней жизнью вверенной ему территории, но зачастую и вмешивался в неё, иногда меняя ход тех или иных событий. Как филин видит мелких грызунов, замечал он пьяниц, наркоманов, прелюбодеев и на корню пресекал краткосрочный триумф жизни в сумрачных лабиринтах смерти. Как ни таились неприхотливые ценители доступных удовольствий в густых кустарниках и высокой траве, сторож незаметно подходил к ним, и они, встревоженные его грозным появлением, беспрекословно ретировались за кладбищенскую ограду. Его боялись и люди, и звери; прижившиеся на погосте собаки, заметив сгорбленную фигуру, поджимали хвосты и, пугливо оглядываясь, немедленно убегали куда подальше. Лишь работники кладбища знали, что зовут сторожа Вячеславом. Местные жители не мудрствовали лукаво и, несколько исказив культовое имя и придав ему оскорбительное звучание, прозвали сторожа Квазимордой. Он практически не выходил за пределы кладбища: по ту сторону забора была отвратительная, столь чуждая его образу жизни толкотня и суета незнакомых ему людей. Однако к Квазиморде, вернее на «его поле», хотя бы один раз в году приходили все горожане, навещая на Радуницу своих усопших родственников. Или в любой иной день, когда вдруг наступало время хоронить новых покойников. Хотя сторожка его находилась у самых ворот, Квазиморду редко кто видел: ночью он бродил по аллеям погоста, а днём отсыпался. Да никому особо и не хотелось с ним встречаться. О прошлой жизни сторожа, как, впрочем, и о настоящей, никто ничего не знал. Так он при кладбище и жил. На виду не много у него было, мысли прятались в тёмной глубине его цепких глаз, сурово взирающих из-под косматых, с проседью бровей.

Территорию кладбища Квазиморда знал, как свою собственную, испещрённую тёмными от въевшейся грязи линиями судьбы, ладонь. Он помнил расположение любой могилки, каждого, даже безымянного холмика. Редкие, потемневшие ото мха и времени надгробные плиты не могли укрыться от сторожа ни в густой траве, ни в глубоком сугробе. Более тридцати лет назад уродливого мальчишку Славку привели на погост нищие, и с тех пор он почти никогда не покидал его пределов. Горбун жил и формировался под сенью вековых кладбищенских лип, непрерывно испытывая на себе таинственное влияние некрополя и постепенно становясь неотъемлемой его частью. Присутствие сторожа наполняло кладбище какой-то мистической загадкой. От Квазиморды исходила некая энергия, которая делала погост ещё более мрачным, чем он был на самом деле. Посетители чувствовали, что сторож находится где-то неподалеку – возможно, даже наблюдает за ними, – и старались до наступления сумерек покинуть приют мертвых. Всем, кто знал о существовании Квазиморды, встреча с горбуном на узкой кладбищенской тропинке казалась едва ли не дурным знаком. Люди, увидев сторожа издалека, обходили его стороной. Нелюбовь эта была взаимной – и Квазиморда по возможности тоже старался избегать любых встреч с ними; лишь вечером, когда он закрывал на замок кладбищенскую калитку, запоздалые посетители поспешно пробегали мимо. Квазиморде не нужны были люди. Когда он находился вблизи от них, то ощущал на себе в лучшем случае лишь сочувствующие взгляды. В редких обращениях к себе – например, в вопросе о том, где найти могилу родственника, – горбун чувствовал настороженность, иногда пренебрежение, реже – жалость. Но никогда и никто не обращался к нему как к равному, не акцентируя внимание на внешности: не спросил, сколько сейчас времени и не стрельнул у него сигаретку.

Сторож не любил новую территорию кладбища и бывал так крайне редко. Ему было достаточно прямоугольника с покосившимися крестами и замшелыми памятниками. Да, собственно, и сторожить там было нечего: ряды похожих друг на друга холмиков свеженасыпанной земли, заваленных ещё не убранными венками.

Была у сторожа и своя тайна. В углу кладбища Квазиморда как-то обнаружил захоронение супружеской пары, которая погибла в автокатастрофе, о чём было написано на памятнике. Горбун часами просиживал на скамейке возле могилки, разглядывая фотографии несчастных на скромненьком обелиске. Квазиморда молча смотрел на фото красивых, чему-то улыбающихся людей, и в эти моменты его жалкое и угрюмое лицо, казалось, излучало сияние. Он закрывал глаза, и его сознание проваливалось куда-то очень далеко.



Полуденная сентябрьская жара, запах мусора, непрекращающийся людской поток ввели Славку в полуобморочное состояние. Кроме того, он очень хотел есть. Не обращая внимания на прохожих, малолетний горбун обследовал рыночную урну. Однако ничего, кроме обёрток от мороженого и пустых сигаретных пачек, в ней не обнаружил. На скамейке увидел остатки чьей-то трапезы: недоеденный пирожок и надорванный кефирный пакет.

– А ну, Гунявый, приведи-ка этого красавчика сюда, – приказал одному из нищих предводитель бродяг дядя Саша или, как они его называли, Папа.

– На кой он нам нужен? – огрызнулся оборванец, извлекая из консервной банки остатки кильки. – Ещё один лишний рот будет…

– Поменьше разговаривай, чмо, – дядя Саша ткнул палкой строптивого бомжа. – Этот горбун десяти таких, как ты, стоить будет.

Сунув жестянку в карман и недовольно бурча под нос умеренные проклятия, Гунявый побрёл выполнять поручение босса.

– Давай присаживайся, малец, – дядя Саша подвинулся, освобождая рядом с собой место на картонке. – Откуда такой… э… – он немного запнулся, подбирая нужное слово, – смелый будешь? – бродяга достал из кармана кусок шоколадки и, отряхнув его от табачных крошек, протянул мальчишке.

Уродец откусил несколько долек, а остальное лакомство сунул за подкладку поношенной курточки.

– Запасливый… – похвалило Славку какое-то существо неопределённого пола и возраста. – Ты не боись, пацан: никто тебя тут не обидит и мусорам не сдаст. – Существо, ощерив гнилые зубы, смачно сплюнуло на асфальт.

– Ну, как знаешь, хлопчик… – не дождавшись от горбуна ответа, дядя Саша чиркнул о подошву спичкой. Зажимая двумя пальцами окурок, задымил едким дымом. – А теперь пошли с нами, – он кивнул в противоположную привокзальному рынку сторону. – Вздумаешь улепетнуть – вот, смотри, – главарь босяков лихо щёлкнул перед носом у Славки кнопочным ножом. – Я шутить не люблю.

– Это точно, – вполголоса буркнул Гунявый.



Когда стемнело, бродяги, по несколько человек, чтобы не привлекать внимание милиции и просто любопытных, переместились с вокзала на кладбище. На его окраине, в зарослях бузины и репейника, располагалось лежбище бездомных. В тёплое время года, закутавшись от комаров в тряпьё, они спали в глубине кустов, прямо на траве. С приближением холодов перебирались в вырытую ими землянку. По ночам нищие топили дровами найденную на свалке печку-буржуйку. Бродяги готовили на ней похлёбку, заваривали чай, сушили промокшую под дождём одежду. Рано утром, при любой погоде, они снова ковыляли на вокзал, а по воскресеньям и православным праздникам – к церковной паперти. В обоих местах люди охотно подавали им милостыню ещё и потому, что подопечные дяди Саши были нищими особенными – непьющими. Свой контингент вожак подбирал исключительно из трезвенников, которые в этом социуме являлись большой редкостью. Зато «копеечку» им жаловали значительно чаще, чем их алкогольным собратьям – «не на пропой ведь, а на хлебушек», как зачастую просили они сами.

Гордостью дядисашиной бригады была шестилетняя девочка Оксана, умевшая петь псалмы, вернее отрывки из них. В выходные дни возле церкви жалобные песнопения малолетней нищенки имели невероятный коммерческий успех. Чтобы Ксюшку не выкрали конкуренты, дядя Саша берёг её пуще своего сучковатого посоха, с которым не расставался ни на минуту.

Поздним вечером бродяги возвращались на кладбище, разводили костёр. Варили в котле пакетный суп или разогревали на сковородке тушенку. Затем, громко причмокивая, пили ароматный чай со слоником на упаковке вприкуску с карамельками.








Дядя Саша разминал в пальцах пару дешёвых сигарет и неспешно набивал самодельную, вырезанную из грушевого дерева трубку. С удовольствием пыхтел, выпуская изо рта клубы желтоватого дыма. Широко скалился, обнажая редкие тёмные зубы:

– Скажи, Гунявый, а вот пил бы ты, как прежде, бормотуху или одеколон тройной, мог бы себе такое позволить? – то ли от сытного ужина, то ли от едкого дыма забитого в трубку табака, выпотрошенного из «Примы» он щурился и кивал на закопчённый котёл.

– Ой, и не говори, Папа, – Гунявый пошевелил палкой мерцающие уголья и ткнул ею в сторону темнеющих невдалеке крестов. – Поди, давно бы уж там валялся, – он тяжело вздыхал. – Много наших тут полегло…

Славке у нищих понравилось. И это несмотря на то, что ежедневно – с раннего утра до позднего вечера – приходилось просить милостыню. Работали они вместе с Оксаной. Светловолосая худенькая девчушка держала за руку коротконогого угрюмого уродца и, опустив глаза, жалобно пела. Самые чёрствые сердца судорожно сжимались, и их обладатели незамедлительно опускали руку в карман за мелочью. Безопасность дуэту обеспечивал сидящий невдалеке Гунявый. Время от времени он подходил к детям и, оглядевшись по сторонам, высыпал в карман мелочь из алюминиевой кружки.

– Молодцы, ребятки.

Гунявый поочерёдно хлопал попрошаек по плечам и удалялся к месту своего наблюдения.

Пока Оксана пела псалмы, Славка периодически монотонно бубнил одну и ту же фразу: «Люди добрые, подайте Христа ради».

– Жалостливее надо просить, горбатый, – дядя Саша, раздумывая, дать ли мальчишке затрещину или попытаться более доходчиво объяснить интонацию произносимых слов, в очередной раз напутствовал детям перед работой. Но пожалостливее у Славки никак не получалось – не привык. Не привык с тех пор, как попал в детдом.




II


В дальнем углу старого кладбища, упёршись стеной из шлакоблоков в фабрику игрушек, стояло неказистое здание ритуальных мастерских. Это место на погосте здешние острословы называли живым уголком. Оно представляло собой длинный барак, в котором располагалось несколько помещений для специфических ремесленников. Узкий сумрачный коридор барака время от времени похлопывал тёмно-коричневыми дверями и поскрипывал полом из давно не крашенных досок. На первый взгляд улавливалось некоторое сходство с малосемейным общежитием, где сквозь тонкие стены слышались не только шаги и голоса, но даже и вздохи обитателей комнат. Однако здесь не чувствовалось никаких кухонных запахов и не доносилось привычных будничных звуков, присущих малосемейке.

По накрытым полиэтиленовой плёнкой доскам можно было определить, что здесь находится небольшой столярный цех, где единственный его работник, плотник Коля Белошапка, за пару часов мог сколотить сосновый гроб на любой размер, а также смастерить возле могилы лавочку или столик. Как известно, в таких местах как кладбище человек порой погружается в особое философское состояние, которое предполагает, чтобы мыслитель находился в сидячем положении и желательно в одиночестве. Не потому ли индивидуальные пространства скорби не только оснащены лавочками и столиками, но и ограничены низенькими заборчиками?

Гробовщик беспробудно пил. Впрочем, как почти все остальные служители ритуального сервиса. Изъян для могильщиков, надо сказать, малосущественный. Сама профессия предполагает разбавлять присущую ей мрачность расслабляющими алкогольными парами. Разумеется, выпивка не должна отражаться на повседневной работе кладбищенского люда, иначе провинившемуся грозит немедленное увольнение. Но всё же, незаметно для начальства, работники погоста пили ежедневно, независимо от времени года и настроения, ибо искренне считали, что это невероятно полезно для восстановления их психического здоровья.

Гробовщик Коля с утра выпивал стакан водки и, символически позавтракав, шёл на работу. Он распускал на пилораме доски, пару часов строгал их, затем выпивал второй стакан. Основную и наиболее важную часть своей трудовой деятельности – разметку – Николай совершал с необыкновенной (для подобного состояния) тщательностью. Каково, ежели клиент не поместится в гроб?

Приняв третью дозу, плотник приступал к заключительной и генеральной фазе процесса – сколачиванию гроба. Пил гробовщик очень давно и был хорошо осведомлён о своей алкогольной мере: знал, когда водка хоть ненадолго улучшает состояние, а когда стремительно его разрушает. И надо отдать должное профессиональной сноровке Коли Белошапки: несмотря на изрядное количество употреблённого за день спиртного, временные пристанища покойников получались крепкими и ровными. Потный усталый гробовщик, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, ходил с рубанком вокруг своего соснового детища и, словно живописец перед готовой картиной, добавлял уже ничего не значащие для постороннего наблюдателя символические штрихи. Он поглаживал гроб, похлопывал ладонью по пахнущим живицей свежеструганным доскам и бормотал себе под нос:

– Ну, кажись, Лександер будет доволен.

Николай щедро сыпал в готовый товар бледно-розовые завитки ароматных стружек.

Лександеру, скорее всего, будет теперь безразлично, где лежать, – Сашка Белый вчера упал на мотоцикле в озеро и утонул, – но родственники претензий к качеству деревянного изделия, видимо, не предъявят.

Были у плотника и готовые домовины. Пурпурные, лиловые, бордовые и, конечно, чёрные – разной конфигурации и размера. Желая быть купленными, чтобы вместе со своим хозяином их торжественно пронесли по главной аллее кладбища, гробы угловато выставляли свои печальные бока. Неважно, что они вскоре станут тленом, зато в день похорон все взоры людей будут обращены к ним.

Коля, беспрерывно выглядывая в окно, собрал инструменты и смёл в жестяной совок древесные отходы. С минуты на минуту должна прийти его жена Людмила. Она оббивала изготовленные супругом гробы красной или чёрной – в зависимости от возраста покойного – материей. Повышенный интерес к появлению жены был обозначен не только семейным бизнесом: Людмила должна была принести к обеду бутылку водки. Негласный договор действовал уже несколько лет: после завершения работы Николай получал от супруги поллитровку. «Всё равно ведь нажрётся где-нибудь, ирод!» У очевидного либерализма женщины не было альтернативы.

– Ещё не пришла? – в комнату заглянул мастер по изготовлению надгробий, бригадир Виталик Калошин. Работал он в соседнем помещении со своим немногословным подсобником Гришкой. Виталик некогда творил в скульптурных мастерских художественного фонда города, но пристрастие к спиртным напиткам нанесло ощутимый удар по карьере мастера. Изготовленные им барельефы и изваяния великих сограждан украшали некоторые города и веси Краснодарского края, а одна монументальная работа стала иронично знаменитой в столице Кубани. Надо сказать, что скульптор – во всяком случае, внешне это не бросалось в глаза – не страдал от понижения социального статуса. Быть почти постоянно под мухой для него оказалось ничуть не хуже, чем творить монументы. «Мои нынешние модели не столь знамениты, – он обводил рукой скорбный ландшафт, – но каждая из них имеет право на эпитафию». Баритон Калошина разносился по всему кладбищу и был слышен на фабрике игрушек. Громкоголосости ваятеля соответствовало его недюжинное телосложение. Порой, направляясь на установку памятника в дальний угол погоста, куда по извилистым тропинкам не мог проехать мотороллер «Муравей», Виталий брал два мешка цемента под мышки и, весело напевая какую-нибудь песенку, не спеша добирался до места.

В мастерской у Калошина всегда царил немыслимый беспорядок. Всюду валялись ломы, лопаты, кирки. Между хаотично расставленными глыбами песчаника, ракушечника и мрамора высились холмики гравия. Обрывки бумажных мешков из-под цемента шуршали под ногами. К изысканному камню для богатых клиентов – граниту – мастер проявлял некоторое профессиональное уважение: мрачные глыбы покрывались кусками потрёпанного, выцветшего на солнце брезента. Лишь место, где Виталий иногда выполнял творческую работу, находилось в относительной чистоте и было огорожено древесно-стружечными листами. На эту территорию он никого не пускал. Разницы между работой и удовольствием Калошин не ощущал. Ему нравилось с утра выпить полстакана водки, и после этого его жизнь мгновенно приходила в гармонию с окружающим миром. Когда ваятель на мраморной плите высекал барельеф усопшего или делал форму для отливки бюста, лицо его преображалось. Из опустившегося неряшливого человека с опухшей физиономией он превращался – хотя бы на время – в ощутимого и искусного мастера. Только когда деликатная скульптурная работа была полностью завершена, и мастер откладывал в сторону резец или циркуль, он мог позволить себе выпить ещё. И тогда атмосфера блаженной медлительности вновь воцарялась в мастерской ваятеля.

Незначительный помощник Калошина, молчун Гришка – «принеси-подай-сбегай», – был известен своей крайней немногословностью. Бывало, за несколько дней никто не слышал от него ни единого слова. Приходя на работу, он лишь кивал мужикам и, облачившись в рабочую одежду, молча, целыми днями разводил цементный раствор, шлифовал мраморные или гранитные плиты. Иногда Виталий за бутылочкой рассказывал, что однажды при разгрузке ракушечника его помощнику придавило пальцы руки двухсоткилограммовой плитой, но никто этого не заметил. Пострадавший терпел боль и не проронил ни звука, пока другие рабочие не закончили перекур и не освободили Гришку от тяжести коварного камня.

– Правда, что ль, Гриша? – похохатывал Белошапка, видимо, не в первый раз слушая эту историю.

Но молчун лишь неопределённо пожимал плечами и беззлобно прятал ухмылку в рыжей бородке. Доброта его и безобидность были столь же очевидны, как и немногословность. Ещё одной отличительной чертой Гришки являлось безграничное милосердие к людям, животным и даже растениям. Карманы его потрёпанного пиджака всегда были набиты засохшими корками хлеба и сыра, семечками. Все проживающие на кладбище животные, едва завидев худощавую Гришкину фигуру, немедленно окружали его, ожидая подаяния. Нацелив голодные глаза на карманы разнорабочего, собаки жалобно поскуливали, а кошки истошно орали. Гриша не спеша раздавал корм сначала сильным и крупным, а затем щедрее – маленьким и слабым. Зимой, когда погост заносило снегом, он развешивал на деревьях кормушки из пластиковых бутылок, наполненных зерном. Птицы, сопровождая его, оживлённо щебетали и едва ли не садились на плечи своего покровителя. Пробираясь в самые дальние углы кладбища, он осторожно стряхивал снег с веток. Гришка несказанно огорчался, если на предполагаемом для новой могилы месте росло деревце или кустарник, и его приходилось срубить. Оказав помощь дереву (спилив обломанную веточку, намазав больное место солидолом), он подсыпал пернатым корму и возвращался в мастерскую. Глаза рабочего светились теплом и тихой радостью.

– Покормил скотину, божий человек? – не предполагая немедленного ответа, спрашивал Калошин и хлопал напарника по плечу. Гришка веником обметал с сапог налипший снег, слегка кивал головой и чему-то улыбался. Виталий задумчиво морщил лоб. – Согласен, что порой молчание красноречивее всех наших слов и людям иногда более понятны жесты, чем слова. – Он в недоумении разводил руками. – Но однажды, когда я в шутку предложил помощнику отдать корку хлеба не собакам, а Белошапке на закуску, Гришка сказал мне, что нет у человека преимущества перед животными: и те умирают, и эти. После таких слов действительно можно не говорить годами. – Калошин с некоторым умилением посмотрел на напарника. – Во всём он видит скрытую духовность тварного мира.

За мастерской скульптора находилась небольшая комнатка с шатким столом и парой колченогих табуреток. В углу стояло несколько лопат и деревянные козлы: на них ставили гроб с покойным, прежде чем опустить его в могилу.

Хозяевами этого крохотного помещения были могильщики, или, как их называли на местном диалекте, – копачи. Червон и Юрка являлись полной противоположностью друг другу, хотя в прошлой – докладбищенской – жизни оба были спортсменами. Высокий атлетичный Червон некогда был гордостью города. Одно время его имя – Виктор Червоненко, – принадлежало участнику Олимпийских игр, призёру чемпионата Европы, чемпиону страны по метанию диска, не сходило со страниц газет и экранов телевизоров. Но серьёзная травма перечеркнула все дальнейшие мечты и планы. Как-то незаметно короткая профессиональная деятельность чемпиона остановилась на последнем пункте из обоймы «спортинструктор-грузчик-могильщик». Выход обуревавшим его горьким чувствам был найден – он начал пить. Сперва крепко, а затем беспробудно. Жёсткое пьянство нанесло ощутимый удар по умственным способностям спортсмена, которыми он и раньше не блистал. Ничем не прикрытая его примитивность была очевидной. «Много в теле, ничего в голове», – буркнул как-то вслед Червону Калошин. Не отставал от него в пристрастии к рюмке и коллега по лопате. Юрка раньше был боксёром-легковесом. Причём неплохим боксёром. Худой, жилистый, злой; он мог в уличной потасовке управиться с двумя-тремя амбалами. В одной из таких драк Юрка сломал челюсть сыну местного высокопоставленного чиновника, что немедленно сказалось на его свободе: несмотря на усилия знакомых адвокатов, обвиняемый получил четыре года тюрьмы. Правда, через пару лет он вышел на свободу по амнистии, но дорога в спорт была для него закрыта.

Червон в это время уже работал на кладбище, и, когда Юрка вышел, он пригласил приятеля к себе в напарники. Работали они споро: физической силы им было не занимать; однако редкий день обходился без скандала. Почти любое слово, сказанное Червоном, вызывало у Юрки бурный протест. И наоборот: все инициативы Виктора бывший боксёр принимал в штыки. Друг друга они считали болванами и алкашами и заявляли об этом прямо и открыто. Иногда только вмешательство скульптора Калошина предотвращало потасовку между могильщиками. Впрочем, остывали они так же быстро, как и заводились. Оба понимали, что впереди их ждала та часть жизни, которая, по их мнению, будет относительно неплохой уже хотя бы потому, что сразу за кладбищем, в соседнем переулке у Митревны, не переставая гудел самогонный аппарат. Воздух в округе был наполнен сладковато-сивушным запахом, на который, словно шпанские мушки, слетались местные забулдыги. В том числе и кладбищенские работники.

Последнюю комнату в этом бараке занимал я. Мудрёная запись в моей трудовой книжке гласила, что её обладатель является «художником комбината ритуальных услуг». Круг моих обязанностей был прост, как и сама смерть: делать надписи на лентах траурных венков да устанавливать именные таблички с датами рождения и смерти на памятниках и крестах. Как-то раз, в дни особой занятости ваятель Калошин доверил мне невероятно сложную и ответственную, по его мнению, работу: на гранитной или даже мраморной плите керном выбить точечный портрет усопшего. Почти сутки я корпел над этой работой, и, по мнению родственников покойного, да и самого Виталия, портрет мне удался. С тех пор все подобные заказы постепенно переместились в мою мастерскую.

Работал я на погосте хоть и недавно, но уже привык к этим мало и плохо разговаривающим (кроме скульптора Калошина, разумеется, который был вполне дружен со словом) и расплывчато думающим людям. Они притягивали меня к себе, и мне с ними было спокойно и легко. Человек на самом деле прост: нет у него ни глубины, ни содержания, а есть только ежедневное бремя существования. Мы были заняты простым и важным делом, но всё же деятельность нашу, несмотря на безусловную необходимость, вряд ли можно было назвать созидательной.








Контора комбината располагалась в самом начале нового кладбища, и непосредственный наш начальник – инженер-нормировщик Копылов – появлялся в мастерских пару раз в день. С заметной на лице жадностью он быстрыми глазами осматривал помещения, пересчитывал заготовки обелисков, мраморные плиты, мешки с цементом и прочие материальные ценности. Иван Владимирович работу свою любил и в затхлом воздухе тлена чувствовал себя довольно уверенно. Более того, погребальная деятельность приносила ему существенный доход помимо зарплаты, ибо именно инженер давал разрешение на подзахоронение к родственникам на старой территории. Копылов также доставал где-то дешёвый камень, который проводил через бухгалтерию по завышенной цене. Жизнь, прожитая в непрерывной суете и заботах, наложила на его лицо отпечаток. Был он не по-чиновничьи смуглолиц и не по годам морщинист. Тёмно-серый твидовый костюм, который ежедневно носил Иван Владимирович, был бы ему к лицу, если б не слишком торопливая пружинистая походка. Усталый настороженный взгляд из-под крупных очков скоро скользил по предметам и людям, моментально не только давая увиденному оценку, но и назначая цену. Копылов был маленькой рыбёшкой в очень зарыбленном водоеме по имени Стикс. Бюрократично-иерархическая каменная лестница кладбищенского бизнеса уходила довольно высоко. Начальник, по общему мнению коллектива, был не очень хороший человек. Проще говоря, сукин сын. Главным достоинством своей жизни Иван Владимирович считал то обстоятельство, что он некогда организовывал захоронение мэра города. Несмотря на безупречную фамилию инженера Копылова, ходили слухи, что он еврей.




III


Иван Владимирович заглянул в глаза Белошапки и сморщил лицо. Достал из кармана сигареты, чиркнул спичкой. Пурпурный дымок нехотя потянулся к фанерному потолку мастерской. К своим подчинённым Копылов относился с тихим, но постоянным раздражением.

– Коля, ты меня знаешь: я цацкаться не буду. Живо у меня напишешь заявление, – инженер огляделся по сторонам. – А где Людмила?

– Здесь я, – жена плотника проворно сунула полиэтиленовый пакет за штабель досок. – Не пил он сегодня, Иван Владимирович, – она из-за спины пригрозила мужу кулаком.

– Ещё раз услышу запах, – Копылов обвёл взглядом подтянувшийся на шум коллектив, – хоть от кого… – не договорив бесполезную тираду, он махнул рукой. Неуверенность в себе Иван Владимирович прикрывал прищуренными глазами и напористой решительностью. – Все собрались?

– Владимырыч, ты дело говори, – Калошин присел на глыбу песчаника, – а свои ораторские способности дома тренировать будешь.

Он был единственным человеком в бригаде, который мог противоречить и даже дерзить инженеру. Некоторые махинации с камнями и изготовление памятников «мимо конторы» они проворачивали на пару. Кроме того, зная саркастичность суждений скульптора, Копылов избегал прямых замечаний в его адрес. Не послужила исключением и эта реплика Калошина: инженер пропустил колкость мимо ушей.

– Завтра с утра всем быть на местах, – он указал рукой на Юрку с Червоном. – Особенно это касается вас двоих.

Копылов сдвинул шляпу на затылок и вздохнул. Иван Владимирович, несмотря на свой рациональный ум и практическую находчивость, не блистал красноречием. Более того, его речь была невероятно косноязычна и порой даже непонятна. Он щедро сдабривал свои лингвистические конструкции жестами, мимикой и междометиями. Столь динамичная передача мысли, похоже, приносила свои плоды: передвигаться Копылов с некоторых пор стал на серебристом Nissan, гараж для которого находился в двухэтажном особняке в престижном районе города.

– И не приведи господь, кто из вас выпьет, – Иван Владимирович не поленился повторить свою угрозу. – Экс… Эксгимация у нас завтра состоится. Вот… – несколько торжественно донёс он основную причину завтрашней предполагаемой трезвости.

– Эксгумация, – поправил начальника Калошин.

– А это ещё что такое? – осмелел Белошапка и шёпотом спросил супругу: – Принесла?

Людмила дёрнула его за рукав, но утвердительно кивнула.

– Завтра в присутствии… этих… как их?.. – замямлил Копылов. – А… судмедэкспертов и работников прокуратуры будем вскрывать могилу, – Иван Владимирович полез в карман и достал бумажку, – Арутюняна Самвела Георгиевича.

Людмила тихонько вскрикнула, а Гришка спешно перекрестился.

– В десять часов утра, – добавил инженер.

– А по какой причине, Владимырыч? – спросил Калошин.

– Не знаю, Виталик, – нахмурился инженер. – Милиция мне не докладывает. У них спрашивай, – он кивнул на Юрку с Червоном. – Они ж его закапывали, может, что и слышали от людей.

– Хоронили этого армяна в закрытом гробу. Позавчера. – Червон указательным пальцем вдохновенно измерял недра своего носа. – Говорят, сильно побился в автокатастрофе, – он пожал плечами. – А больше мы ничего не слышали.

– Их двое в машине было, – добавил Юрка, – и оба – всмятку.



Копылов, заглядывая в помещения, прошёлся по мастерским, послал копачей на новую территорию рыть очередную могилу, затем остановился возле скульптора.

– Бригадир, ты за порядком следить не забывай, – Иван Владимирович кивнул на столяра. – Всё ж прибавка к пенсии тебе будет, – усмехнулся инженер.

– С ног никто не валится, и работу свою все выполняют, – не поворачивая головы, ответил Калошин. – А до пенсии, Владимырыч, мне ещё как три дня лесом, – нахмурился ваятель. – Да, Гриша?

Напарник на несколько секунд перестал размешивать цементный раствор и радостно закивал головой.

Копылов махнул рукой и пошёл к воротам. Хлопнула дверца. Недовольно фыркнув, его машина тронулась с места.

– Стоило ради этого говорить столь долго и искусно? – скульптор проводил взглядом удаляющийся Nissan. – Принесла? – он повернулся к Людмиле.

– Принесла, – раздражённо буркнула она. – Только в столярку не суйтесь: я буду там работать.

– Зачем шумишь, женщина? – усмехнулся Калошин. – Эх, Коля… – он похлопал Белошапку по плечу, – не умеешь ты супругу воспитывать. Политика кнута и пряника – это единственно приемлемое для них сочетание.

– Забыла я, Виталик, вкус этих пряников, – непритворно вздохнула Людмила. – А кнут… Кнут я могу и сама применить.

– Понимаю… – скульптор сочувственно закивал головой. – Правильно, Люда. Нельзя русским человеком управлять с помощью кнута и пряника: ещё нужна водка, – усмехнулся он. – А мы к художнику пойдём, да, Василий? – Виталий взглянул на меня. Светлые прозрачные глаза смотрели чуть исподлобья, испытывающе и серьёзно. Не тяжёлый взгляд, а выдержать трудно: словно мысли читает и в душу заглядывает.

– Как я могу возразить бригадиру? Культ поклонения начальству был у меня привит ещё в эпоху развитого социализма, и вакцинация оказалась невероятно стойкой: действует уже в течение нескольких десятилетий, – я попробовал отшутиться.

– Полку философов прибыло, – улыбнулся Калошин.

– А кто ещё философ? – спросил я.

– Каждый из нас. Разве возможно работать на кладбище, не размышляя о смысле жизни? Истинный философ, как известно, жизни не боится. Смерти тем более.

Возражать против такой точки зрения у меня не было особого желания, но я был уверен, что подобные мысли ни к чему хорошему не приведут.



Я сдвинул ленты и банку с бронзовой краской на край стола, постелил на него газету и достал из шкафа гранёные стаканы.

– Эстет, – отметил мой незамысловатый сервис Калошин. – Кстати, господин художник, не подскажете, кто автор сего сосуда? – ваятель подкинул на ладони гранёный стакан.

Я пожал плечами – стакан, он и есть стакан – и нехотя буркнул:

– Думаю, что это изобретение входит в категорию «слова и музыка народные»

Я стал резать яблоко на мелкие дольки.

– Ошибаешься, батенька… Запатентовано знаменитым скульптором Верой Игнатьевной Мухиной – коллегой то есть. «Рабочего и колхозницу», надеюсь, помнишь? – Виталий вздохнул и поставил граняш на стол. – Такие вещи человеку искусства надо знать.

Насмешку бригадира я оставил без комментариев: нельзя обижаться на человека, который ещё не опохмелился. Тем более что такая версия об авторе граненого стакана уж очень была похожа на байку.

– Почему напарника своего не пригласил? – спросил я у скульптора.

– А он не пьёт, – ответил Виталий. – Божий человек. Ну, а ты-то как, освоился?

– Да вроде освоился, – я неопределённо пожал плечами. Вопрос был не из лёгких и, скорее всего, конкретного ответа не предполагал.








Калошин разлил водку по стаканам и сказал:

– Ну, выпьем за раба Божьего Самвела: на завтра ему уготовлен трудный день.

– Думаю, что ему-то как раз всё равно, – отметил я. – Нам, наверное, будет не легче.

– Это точно, – согласился со мной Белошапка. – Неприятное зрелище.

Соприкоснувшись плодами творения Мухиной, мы выпили и некоторое время посидели молча. Уже после первых дней работы на погосте стало ясно, что передо мной отчётливо замаячила зеленовато-сумрачная действительность нетрезвой жизни. Впрочем, мне это было безразлично.

– А мне однажды пришлось быть непосредственным участником мероприятия по изъятию трупа из царства Аида, – закурив сигарету, сказал скульптор. – В силу определённых обстоятельств я занялся деятельностью, которой не посвятил бы себя никто из порядочных людей, – гробокопательством…

Медленно пьянея, Виталий становился необыкновенно словоохотливым и вспоминал новые подробности уже не раз рассказанных им историй, в которых для полной достоверности он, как правило, был если не главным героем, то уж точно участником повествуемых событий. Слушая его байки, мужики всегда ржали до упаду. Являясь продуктом перестроечного времени, он никого и ничего не боялся: персонажами его рассказов были люди известные не только в богемных кругах, но и в политических. Калошин снова наполнил стаканы и начал рассказ:

– Как-то летом я с любовницей отдыхал в Крыму, если точнее, в Форосе. – Уловив мой вопросительно-ироничный взгляд, ваятель уточнил: – Это было до известных событий, связанных с предательством Горбачёва, – упоминание имени бывшего генсека привело Виталия едва ли не в ярость, столь не присущую его характеру. Он сузил глаза до щёлочек и решительно опрокинул содержимое стакана в рот. Сморщился; то ли от водки, то ли от горьких воспоминаний. – Никогда не прощу ему сухой закон. Да чёрт с ней, с выпивкой! – Калошин ожесточённо рубанул рукой воздух и почти членораздельно сказал: – Страну он продал. В интеллектуально отсталых странах – как, например, в Америке – до сих пор бытует мнение, что Горбачёв – инициатор новой жизни в России. А он – её враг. Но это, как обычно, станет известно лишь через несколько десятилетий.

– Как продал? – плотника, похоже, крайне удивил факт купли-продажи державы, однако эта заинтересованность не помешала ему выпить водки. Белошапка занюхал напиток рукавом и уточнил:

– За сколько, интересно?

– А как продают? – ваятель наконец успокоился. – За деньги. А за сколько, надо у американцев спросить: Меченый до сих пор от разных штатовских фондов медали и премии получает. Кстати, финансируемых Госдепом США. – Калошин полез в карман за сигаретой. – Я думаю, что истинное открытие Америки ещё впереди. Да и Горбачёва, кстати, тоже…

– Мы будем говорить об эксгумации политической деятельности Горбачёва? – поинтересовался я у рассказчика. Когда вокруг меня затевался разговор о политике, нравственности или, предположим, о новых технологиях, я начинал зевать, и у меня появлялась возможность хорошо поспать.

– Да, ты прав, – согласился Виталий. – Поговорим о вещах более приятных. – Скульптор скользнул беглым взглядом по бутылке и продолжил: – Василий, никогда не отправляйся на отдых с любовницей, – он тяжело вздохнул. Я никогда не считал себя разумным человеком, но на подобное безрассудство, пожалуй, не решился бы. Мужчина, посещающий курорт с собственной женщиной, несколько смахивает на гурмана, попавшего на пир со связанными руками. Калошин лишь утвердил меня в этом мнении. – Вскоре она мне осточертела до такой степени, что я уже и смотреть на неё не мог. Однажды под вечер, когда моя утомлённая любовными играми подруга спала, я тихонько оделся и вышел из отеля. Жара слегка утихомирилась, лёгкий бриз с моря колыхал белые длинные скатерти на столах уличных кафе и ресторанов. Модно, а порой и легкомысленно одетые женщины – не такие красивые, как моя, но незнакомые, а посему столь желанные – не спеша прогуливались по набережной. О, я готов был кусать себя за локти! В немыслимом состоянии печали и безысходности я сел за столик одного из ресторанчиков и заказал кружку пива. Вскоре солнце окончательно погрузилось в мерное колыхание моря и отдыхающих на набережной значительно прибавилось. – Лексические изыски скульптора ввели плотника в гипнотический транс: Белошапка, потеряв контроль над нижней челюстью, внимал сладкозвучию бригадира. «Умеет ваятель подать глыбу матерьяла, но не всегда отсекает лишнее», – подумал я и улыбнулся.

– Спросив разрешения, ко мне подсел интеллигентного вида мужчина. Возраст у нас был примерно одинаков, и мы быстро нашли довольно много общих тем для бесед. Мой собеседник служил администратором какого-то провинциального театра и был невероятно интересной личностью. Кроме того – что для меня было весьма немаловажно – он знал толк в коньяке. Звали его, правда, Иосифом Львовичем, но это совершенно не помешало нам сблизиться. Да, он оказался евреем, но в остальном, на мой взгляд, был неплохим человеком. – «А Калошин-то – антисемит, – подумал я, – но в остальном тоже неплохой человек». – Мы стали встречаться каждый вечер, проводя его, как правило, в этом же ресторанчике, – продолжил Виталий. – Я возвращался в отель далеко за полночь, «Не то чтоб очень пьян – а весел бесконечно». Любовница моя, обидевшись на отсутствие внимания к ней, через несколько дней уехала. Я лишь облегчённо вздохнул этому обстоятельству. Двое импозантных мужчин, надо отметить, производили впечатление на прекрасный пол. Но мы предпочитали проводить время вдвоём, за рюмочкой коньяка (порой количество рюмочек не поддавалось счёту) и беседами – конечно! – об искусстве. Однако одна довольно щекотливая особенность не могла не броситься в глаза: мой новый приятель оказался неправдоподобно скупым человеком. Когда приходило время оплачивать счёт, Иосифу Львовичу нужно было либо срочно посетить туалетную комнату, либо сделать неотложный звонок по телефону. Могло случиться так, что, предчувствуя приближение официанта, театральный администратор вдруг замечал давнего приятеля и уходил к его столику. Несколько раз он «забывал» портмоне в отеле. Несомненно, это обстоятельство не могло испортить моего отношения к Иосифу Львовичу, но… вы меня понимаете, да?

– Жлоб, короче, – предельно лаконичная характеристика плотника оказалась невероятно уместной.

Калошин, мгновение подумав, согласно кивнул, плеснул немного водки в стаканы и продолжил рассказ:

– Но даже такая анекдотичная скаредность имеет свои пределы. Однажды в баре Иосиф Львович предложил оплатить заказ пополам. Я отдал бармену часть суммы, а он на сдачу предложил лотерейный билет, который Иосиф Львович незамедлительно положил к себе в карман. Мы вышли на улицу. Ни прекрасная крымская погода, ни очаровательные женщины, встречающиеся на нашем пути, ни даже мои реплики по поводу последних не могли нарушить некую сосредоточенность приятеля. Я поинтересовался состоянием его здоровья. Словно не услышав моего вопроса, он остановился и застыл в учтивом замешательстве. Затем, порывшись в карманах, достал лотерейный билет и сказал:

– Виталий, я человек порядочный и, как вы уже, очевидно, поняли, – справедливый, – было заметно, что Иосиф Львович пребывает в сильном волнении, – и поэтому считаю своим долгом переписать номер билета и вручить его вам. – Не зная, что ответить, я молчал. Впервые я видел человека, пронзённого такой всепоглощающей любовью к денежным знакам. С другой стороны, подобная практичность и педантичность, которой мне, признаться, иногда не хватало, вызывала уважение. Приняв мои раздумья за согласие, театральный работник щёлкнул авторучкой, переписал номер билета на клочок газеты и с неподдельной торжественностью засунул бумажку в мой карман. Чувствовалось, что соломоново решение далось ему нелегко.

После этого случая – хотя я всегда был рад видеть Иосифа Львовича – наши отношения стали какими-то стилизованными, утратив самое главное, что нас сближало: проникновенность в любую тему, бесшабашность суждений, то исповедально-курортное доверие, которое ты никогда бы не позволил себе в повседневной жизни. Думаю, мы оба почувствовали это. И когда настал день его отъезда, я даже облегчённо вздохнул. Мы обменялись служебными и домашними телефонами, Иосиф Львович отбыл на свою географическую родину, кажется, в Новосибирск. В тот же вечер я познакомился с очаровательной блондинкой, с которой уже не надо было обсуждать, например, голубой период творчества Пикассо. С новой страстью я погрузился в атмосферу запахов Chanel, кружевного белья и томных женских вскриков.

Всё хорошее проходит стремительно, и вскоре настал последний день отдыха. Как художник, я должен был осмыслить, впитать в себя происшедшие события, людей, принимавших в них участие, и саму атмосферу этого крымского городка, – очевидно, Калошин снова вспомнил Горбачева, ибо лицо его несколько исказилось. – Я бродил по набережной и даже не обращал внимания на многозначительные взгляды женщин, думая почему-то не о них, а об Иосифе Львовиче.

На следующий день я уже был дома. Работа сразу захватила меня, и жаркие курортные будни стали постепенно уходить в прошлое.

Однажды друзья пригласили меня на рыбалку. К полудню клёв закончился, и мы достали из речки заранее опущенные туда бутылки с пивом. На расстеленную газету поставили бокалы и положили огромного вяленого судака.

Белошапка нервно заёрзал на стуле, заглядывая в опустевший стакан. Калошин, углублённый в воспоминания, не заметил его жаждущий призыв и продолжил свой рассказ.

– Смотри-ка, таблица розыгрыша лотереи ДОСААФ, – ткнув пальцем в газету, сказал один из приятелей. – Говорят, в этом году будет разыгрываться новая двадцать четвёртая модель «Волги».

Какое-то неясно-тревожное предчувствие возникло на пороге моего сознания, но, так и не успев конкретизироваться, исчезло. Я пил пиво без особого желания, и мысли мои были далеко. Самое странное заключалось в том, что я не понимал, где именно: во всяком случае, не здесь, возле реки. Когда спала жара, мы снова возобновили рыбалку. Я рассеянно следил за поплавком, не замечая поклёвки. Вечером, собравшись варить уху, мы разложили из сухих веток костёр. Один из моих друзей скомкал служившую скатертью газету, сунул её в костёр и поднёс спичку. Малиновый язычок пламени охотно лизнул промасленную рыбьим жиром бумагу. Билет! Лотерейный билет! Таинственные механизмы удачи наотмашь ударили по ветхой моей памяти. Я выхватил газету из костра и голыми руками затушил огонь.

У меня не было никаких сомнений в том, что билет, который находился у Иосифа Львовича, выиграл автомобиль. С трудом я переждал ночь, а утром, сославшись на недомогание, уговорил друзей ехать домой, чем вбил последний гвоздь в гроб своей рыбацкой репутации.

Дома я разыскал некогда сунутую мне в карман бумажку и, разгладив рваную обгоревшую газету, долго не решался заглянуть в таблицу розыгрыша. Наконец два травмированных ошмётка газеты соприкоснулись друг с другом, и взгляд мой медленно заскользил по столбцам цифр. Косясь в шпаргалку, я сравнивал их с написанными шариковой ручкой каракулями. Заветный код становился всё ближе и ближе, сердце мое билось всё чаще, я уже почти видел вожделенные цифры! Но, – Виталий стукнул кулаком по столу, уже в который раз испытывая потрясение от досады, – на предполагаемом месте полного совпадения оказалась… прожжённая угольями дыра.

Белошапка подскочил со стула и довольно грубым словом высказал свое волнение, даже, я бы сказал, восхищение. Признаться, меня тоже задело остросюжетное повествование ваятеля.

– Экие вы, однако, впечатлительные, – сказал Калошин, но было заметно, что он доволен произведённым эффектом. Виталий хотел было разлить оставшуюся водку по стаканам, но вдруг передумал и поставил бутылку на стол.

«Видимо, на концовку легенды оставляет, – подумал я. – Сказочник хренов…»

– Я прижал газету к груди, – продолжил рассказ скульптор, – и заплакал. Нет, не потому, что мне стало обидно за столь нелепую коллизию судьбы, а оттого, что мое нервное напряжение уже, вероятно, достигло апогея. В голове мелькнула мысль: «А может, не получить желаемого – это иногда и есть везение?» Но я оделся и пошёл в сберегательную кассу. Развернув свой клочок газеты с написанным номером, я приблизился к стенду с таблицей розыгрыша и взглянул на запомнившееся место. Номера на выигрыш «двадцатьчетвёрки» совпадали. Неимоверное спокойствие, даже умиротворение овладело моим сознанием. Я брёл по улицам, ничего не замечая перед собой. Придя домой, я лёг на диван и проспал до позднего вечера. Такого глубокого и, к месту сказать, мертвецкого сна у меня не было со времени службы в армии. Проснувшись, я разыскал номер телефона крымского приятеля и позвонил ему, в Новосибирск. На том конце провода подняли трубку; ответила женщина с печальной, как мне показалось, интонацией в голосе. Я представился и попросил позвать к телефону Иосифа Львовича. После достаточно длинной паузы она ответила, что её муж на прошлой неделе… скончался. В трубке послышались глухие рыдания. Я молчал, не зная, что сказать в ответ. Наконец я выразил вдове свои соболезнования, и связь тут же прервалась: очевидно, она положила трубку.

Бессвязные мысли хаотично крутились в голове, но к вечеру я почти утвердился во мнении, что театральный администратор решил таким кощунственным способом обмануть меня и в сговоре с женой инсценировал свою смерть. В памяти сразу воскресились его удачные попытки любыми путями избежать расплаты за выпивку. Театрал хренов – не на того нарвался! Но уже через минуту я кардинально поменял своё предположение: а что, если он действительно умер? Я закурил сигарету и подошёл к окну. А может быть, его жена и не ведала о крупном выигрыше. А для ритуально-погребальных затрат ей такие деньги, скорее всего, не помешают. Но отыщется ли лотерейный билет? Я решил ехать в Новосибирск. Пожалуй, удивится Иосиф Львович, увидев меня, ежели он всё-таки пребывает в здравии.

Ранним утром я сел на скорый поезд Адлер – Новосибирск, который уже через несколько минут увёз меня в столицу российской науки. – Калошин снова взял со стола бутылку и на сей раз намерения своего не поменял: плеснул в стаканы немного водки.

– Виталик, а ты не брешешь? – с подкупающей прямолинейностью спросил плотник.

– Век воли не видать, – ногтем большого пальца ваятель клятвенно дёрнул себя за передний зуб. Этот обет бригадира, видимо, настолько убедил Белошапку, что, едва выпив спиртное, он потребовал продолжать рассказ.

– Ну, дальше начинается самое интересное. – Калошин, последовав примеру гробовщика, выпил, затем не спеша закурил сигарету. – Елизавета Владимировна – именно так звали хозяйку – долго не могла понять, чего же от неё хочет курортный знакомый покойного супруга. Подозрения об имитации смерти Иосифа Львовича я отбросил сразу: скорбь вдовы оказалась настолько естественной, что не вызывала никаких сомнений. Да и обстановка в доме соответствовала недавно побывавшей здесь смерти. Я почувствовал это.

– Как это – почувствовал? – удивился плотник.

– Коля! Ты же на кладбище работаешь… – возмутился скульптор. – Неужели не ощущаешь, когда разобщаются дух и материя? – но, взглянув в лицо Николая, лишь махнул рукой. – Елизавета Владимировна сказала, что о лотерейном билете муж ей ничего не говорил. И это было похоже на правду. Возможно, забыл; а может быть, хотел утаить крупный выигрыш. Я стоял в растерянности и не знал, как сформулировать намек, что надо бы этот чёртов билет найти. Но вдова оказалась не только догадливой, но и практичной женщиной – она тут же организовала в квартире тщательные поиски, к которым подключился и ваш покорный слуга.

Мы обследовали рабочий стол Иосифа Львовича, перетряхнули все книги в домашней библиотеке, которых оказалось очень много, вывернули карманы всех его брюк, пиджаков и рубашек, но наши усилия оказались тщетными. Елизавета Владимировна предложила сварить кофе, и пока она гремела чашками на кухне, я рассеянно перебирал бумажки, хаотично валявшиеся на столешнице. Мне в руки попалась газета, дизайн которой показался невероятно знакомым. Я немедленно развернул печатное издание, и перед моими глазами предстала таблица розыгрыша лотереи ДОСААФ. Ровные, на первый взгляд ничего не значащие столбцы цифр беспристрастно застыли на странице. Лишь одна из нескольких сотен строчек привлекала моё внимание, ибо она была подчёркнута красным карандашом. Я хорошо помнил это магический код: серия А 069 номер 49478299. Выигрыш: автомобиль ГАЗ-24 «Волга». Я медленно опустился на стул. Выходит, смерть позволила Иосифу Львовичу узнать о привалившей ему удаче, но решительно отвергла возможность вкусить материальный эквивалент благой вести. Порой этого достаточно, чтобы быть счастливым. Ведь говорят же, что исполнение – враг желания.

В комнату с подносом в руках вошла Елизавета Владимировна. Я молча показал ей газету с таблицей розыгрыша. На несколько секунд вдова задумалась.

Я молчал, понимая, что любой вопрос сейчас будет неимоверно бестактным. Когда вдова несколько успокоилась и снова взяла в руку кофейную чашечку, я спросил:

– Елизавета Владимировна, а в какой пиджак он положил билет? – я встал со стула и в волнении принялся ходить по комнате. – И где сейчас находится этот пиджак?

Лицо вдовы стало ещё более скорбным.

– Это был новый тёмно-синий костюм из чистой шерсти. Мы купили его всего три года назад, – я понял, что фундаментальность их брака была обозначена ещё и национальной общностью. – Иосифу очень нравился этот костюм, и надевал он его в особо торжественных случаях. В тот день, – Елизавета Владимировна снова вздохнула, – в нашем театре давал концерт Дмитрий Хворостовский. Надеюсь, вы понимаете, что профессиональных забот у администратора было предостаточно, а тут ещё такой – хоть и положительный – стресс с лотерейным билетом. Вот сердце и не выдержало эмоциональных нагрузок, – вдова умолкла и опустила глаза. – А похоронили мы его, Виталий, в этом же тёмно-синем костюме. Карманы брюк и боковые карманы пиджака я проверила, а вот внутренние… В тот момент, когда я собиралась это сделать, меня кто-то отвлек, и я отдала костюм санитарам. На моих глазах они одели мужа, положили его в гроб и…

– Выходит, что билет остался во внутреннем кармане? – я не выдержал и перебил Елизавету Владимировну, не дав ей договорить. – Вы зарыли пиджак, как клад.

– Выходит, что так, – тихо ответила она.

Некоторое время мы молчали. Я лихорадочно обдумывал все дальнейшие варианты создавшейся ситуации. Надо сказать, что их было немного.

– Эксгумацию нам никто не позволит делать, – сказала вдова. – Для этого необходимо разрешение прокуратуры. Но сами понимаете, что у них нет для этого никаких оснований.

«Отчаянная женщина. Впрочем, для определения её характера можно подобрать и более смелое слово», – подумал я и предложил эту весьма далёкую от этических вершин операцию произвести нелегально.

– То есть вы хотите сказать, что мы с вами возьмём мотыги и в полночь отправимся на кладбище, чтобы… – возмущение и сарказм Елизаветы Владимировны были достаточно заметны на её лице.

– Нет, зачем же? – я осторожно подбирал слова. – Можно кого-нибудь попросить об этом одолжении. Иначе говоря – нанять, – спросив у хозяйки разрешения, я закурил сигарету. Когда я вдыхаю табачный дым, мне как-то легче думается. Ещё пару часов назад мысль о тайной эксгумации едва ли могла прийти мне в голову. – Думаю, что лучше всего эту деликатную работу поручить местным могильщикам. Они аккуратно всё сделают, возьмут билет и снова… э… зароют могилу. Рано утром, если останутся какие-то следы, то копачи…

– Кто, простите? – переспросила вдова.

– Копачи… Это у нас на Кубани народ могильщиков так называет. – я стал вертеть головой в поисках пепельницы. Елизавета Владимировна подвинула ко мне кофейное блюдце. – А утром копачи поправят могилку и накроют её венками, чтобы прикрыть от посторонних взглядов влажную землю.

– А вы, Виталий, уверены, что эти… как их там… копачи вернут нам билет? – Взгляд вдовы стал пронзительным и, как мне показалось, даже жёстким. – Что если они пожмут плечами и скажут, что никакого билета не было?

– Во-первых, я буду присутствовать при эксгумации, а во-вторых, зачем докладывать могильщикам, что именно мы ищем? Предположим, нам нужны какие-то документы, по невнимательности оставленные в кармане покойного.

– В какой-то степени логично, – согласилась с моими доводами Елизавета Владимировна. – Ну, и когда вы предполагаете заняться этим делом?

– А зачем тянуть? Завтра с утра и поеду. – Я ещё раз огляделся в квартире и спросил хозяйку: – Елизавета Владимировна, как мне проехать к ближайшей гостинице?

– Я думаю, что вы можете переночевать здесь, – она кивнула на кабинет Иосифа Львовича. – Тем более что утром на кладбище я поеду с вами. Впрочем, ночью тоже.

Я зашёл в комнату, выключил свет и, не снимая одежды, лёг на диван. Предметы исчезли, и лишь темнота, чуть подрагивая, колыхалась в пространстве. Больше всего в тот момент мне хотелось встать, немедленно отправиться на вокзал и, взяв билет, уехать домой.




IV


Калошин триумфально посмотрел на нас с Белошапкой: мол, каков сюжет, а главное, каков рассказчик? Плотник изумлённо покачал головой. Задумался и я: интересно, есть хоть толика достоверности в словесных экзерсисах ваятеля?

Хотя какая разница – правда это или вымысел? Хитроумно приготовленная бригадиром интрига, словно нить Ариадны, уверенно и смело вела нас по лабиринтам его байки.

Скульптор приподнял бутылку и потряс ею. На дне ещё плескался незначительный остаток водки.

– Коля, может, сбегаешь к Митревне? – для пущей убедительности он повторил манипуляцию с бутылкой.

– Так Людка ж увидит, что я куда-то пошёл, – Белошапка в растерянности развел руками. – Знамо дело куда…

– Так ты через забор, Коля, – Калошин ткнул рукой в сторону переулка. – Это ж десять минут, не больше, – он сунул в карман Николая деньги.

Бригадир оказался прав: через указанное время пространство комнаты наполнилось специфическим запахом самогона. Мы с Белошапкой доморощенный напиток пить отказались: Коля – от страха быть застуканным женой или Копыловым, а я – по каким-то другим, не вполне внятным мотивам. Ваятель выпил, смачно крякнул и развернул карамельку.

– Ну что, коллеги, рассказывать дальше? – Он, явно довольный жизнью, хлопнул себя ладонями по коленям. – Или немножко поработаем?

– Давай рассказывай, а то на самом интересном месте прервал, – плотник, приготовившись слушать, подпёр руками подбородок.

Виталий, входя в роль, несколько излишне замедленным движением вынул из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой и продолжил рассказ:

– Вы, наверное, заметили, что вдова оказалась не таким уж божьим одуванчиком, не убитой горем супругой, а её меркантильность в значительной степени затмила скорбь по умершему мужу. Чем подтверждается моё предположение, что при выборе своей второй половинки жених или невеста – зачастую подсознательно – выбирают себе подобных. По физическим параметрам, по нравственным критериям, по интеллекту и так далее.

– Короче, два сапога – пара, – интерпретировал сентенцию плотник.

– Совершенно верно, Коля, – одобрил сравнение бригадир. – На такой отчаянный поступок решится далеко не каждая, даже мужественная женщина, а уж тем более вдова. Не думаю, что она, бросив подобный вызов морали, этике, вере – да чему угодно – руководствовалась только немыслимой любовью к деньгам. Судя по её рассказу, Иосиф Львович держал супругу на ограниченном финансовом пансионе, и это Елизавету Владимировну, видимо, очень угнетало. И, как оказалось, он продолжал удерживать её в таком положении и в статусе вдовы. Она терпела денежное ущемление всю свою семейную жизнь, но подчиниться ему после смерти мужа отказалась. Это был протест образу жизни, и её воля проявилась, как это ни странно, с уходом Иосифа Львовича в мир иной.

– Судя по интонации, ты хочешь оправдать поступок несчастной вдовы? – спросил я.

– Вряд ли кто-то сможет дать точную оценку чьим-либо действиям и словам, а характеристики, данные людям или предметам, появляются на парах этого самогона, – Калошин двумя пальцами приподнял бутылку за горлышко и снова поставил её на место. – Паршивый, кстати, самогон, – видно было, что мой вопрос ваятелю не понравился. Он затушил окурок в пепельнице и снова налил себе сивухи.

– Тем не менее утром, слегка перекусив, мы отправились с Елизаветой Владимировной на новосибирское центральное кладбище, – скульптор осклабился, – к коллегам, то есть.

Подойдя к постройкам, примерно таким же, как и у нас, я стал присматриваться к рабочим: ведь от правильного выбора исполнителей зависел результат нашей, не побоюсь этого слова, авантюры. Зачастую люди говорят: никогда не связывайся с пьяницами. В корне неверное определение, ибо человек, якшающийся с Бахусом, – Калошин напоказ сжал и разжал кулак, – вот у нас где. И пока ты ему не нальёшь, никуда он от тебя не денется. Дай задание, а когда исполнит – налей. Пьяницы органичны и естественны. Как навоз, как язва, как насморк. – Бригадир взглянул на Белошапку. – Когда у тебя насморк – это ведь естественно? Согласен со мной, Коля?

Плотник шмыгнул носом, взглянул на бутылку и закивал головой.

– Я обратил внимание на двух хмурых мужичков, – продолжил рассказ ваятель, – которые, похоже, были с бодуна. Они ни с кем не разговаривали, а молча курили в сторонке. Вскоре подошел начальник – их «Копылов», – и рабочие, получив задания, побрели по объектам. Петляя вдоль могилок, мы с Елизаветой Владимировной пошли вслед за хмурыми мужичками. Они остановились около старого покосившегося памятника. Скорее всего, под ним просела земля, и рабочие собирались подложить под опору обелиска мощный швеллер. Мы подошли к ним. Мужики нехотя подняли головы.

– Извините, можно вас побеспокоить? – обратилась к ним моя спутница. Но я, не дав ей договорить, сел за столик у покосившегося памятника, достал из пакета бутылку водки, пластиковые стаканчики и пару малосольных огурцов.

– Мужики, давайте помянем раба божьего… – я взглянул на потускневшую бронзу эпитафии на памятнике, – Корнея, – и разлил спиртное по стаканчикам.

Рабочие, пожав плечами, взяли стаканчики, пробормотали традиционное «Будет земля ему пухом» и выпили водку. Я наполнил стаканчики повторно. Лица могильщиков просветлели и обрели весьма заметную жизнерадостность. Елизавета Владимировна, приняв правила игры, сунула рабочим в руки по огурцу. Я достал из кармана несколько крупных купюр и, положив их перед собой, довольно подробно изложил мужикам суть дела. Они переглянулись и отошли от столика. Совещались пару минут.

– Мы согласны, – возвратившись, буркнул один из них, низенький крепыш с лицом красным и лоснящимся, как пареная свёкла. – Только в два раза больше, – он кивнул на деньги.

– И аванс бы небольшой не помешал, – вступил в разговор другой рабочий – высокий и неимоверно худой.

– Насчёт «в два раза больше» – нет проблем, а аванса не будет.

Я был столь категоричен, ибо знал подобных людей: получив задаток, они тут же пропивают его и завершить начатое дело едва ли могут.

Вдова испуганно взглянула на меня, опасаясь, что могильщики откажутся, но они кивнули головами – едва-едва. Договорившись с ними встретиться в полночь у кладбищенских ворот, мы распрощались. Как все не особенно решительные люди, я был в какой-то степени доволен тем, что рискованный шаг надо было делать не сейчас, не сию минуту.

Дома Елизавета Владимировна накормила меня обедом, и я, решив отдохнуть, улёгся на диване в кабинете театрального администратора. Хотелось проспать до позднего вечера, но мрачные мысли не давали покоя. На стене висел портрет бывшего хозяина места. Иосиф Львович подозрительно вглядывался в меня, словно знал, что я замыслил нечто неприятное и даже омерзительное. Я ворочался с боку на бок, но мне так и не удалось заснуть хотя бы на час. Ощущения стыда, нечистой совести и даже подлости наполнили сознание.

Без четверти двенадцать такси остановилось за два квартала до погоста. Чтобы не привлекать к себе чьего бы то ни было внимания, оставшееся расстояние мы с вдовой решили преодолеть пешком. Недалеко от входа на кладбище нас уже поджидали утренние знакомые. Неожиданно для себя я усмехнулся: карикатурный контраст внешности рабочих в самом деле вызывал улыбку. Моя спутница удивлённо посмотрела на меня. Копачи предложили нам зайти на кладбище через дыру, которая, по их словам, находилась в заборе за углом.

Предосторожность могильщиков показалась разумной, и мы пошли вслед за ними. С боковой стороны пантеон был огорожен металлической сеткой, перед нашими глазами предстали крашенные алюминиевой краской кресты. Несмотря на то что настрой у меня был весьма решительный, тело мое дрожало, словно в ознобе. Сейчас, по прошествии нескольких лет, я с уверенностью могу сказать, что это был не трепет перед покойниками, а страх перед поступком низким и недостойным – страх божий, как говорят верующие люди. Ведь одна ночь подлости может омрачить всю твою жизнь, а несколько часов непреодолимого трепета исковеркать душу. Страх всегда сопровождает человека в опасности, но он не должен превосходить разумный предел и ниспровергать разум. – Калошин снова потянулся за бутылкой, налил себе немного самогона и вопросительно посмотрел на нас с Белошапкой. Николай подвинул свой стакан бригадиру. Я отрицательно покачал головой. Пожалуй, впервые за время рассказа Виталия я допускал мысль, что он говорит правду: столь глубоки были его переживания, а подробности и даже нюансы в его воспоминаниях не позволяли усомниться, что ваятель был участником подлинных событий. Уровень исповедальности за бутылкой у русского человека – угрожающий. Честнее, чем перед священником на исповеди.

– Спустя несколько минут мы уже шли по одной из аллей кладбища. Тишина и таинственное тление страха, словно молчаливые родственники, шли рядом. Луна ярко освещала приют покойников. Стало не просто тревожно, а жутко. Высокий могильщик свернул с дорожки и, порывшись в кустах, извлёк из них две лопаты и гвоздодёр.

– Куда идти-то? – спросил крепыш. Он достал из кармана сигареты и чиркнул спичкой. Лицо его блестело так же, как и утром.

– Четырнадцатый участок, в самом начале, – ответила Елизавета Владимировна. Голос её задрожал, и вдова прокашлялась.

Мы медленно продвигались по заросшей бурьяном тропинке, пока не пришли к участку недавних захоронений.

– Где? – крепыш бросил окурок на землю и затоптал его ногой.

– Здесь, – Елизавета Владимировна указала на могилу мужа.

– Посидите пока за тем столиком, – длинный могильщик ткнул лопатой на стол с лавочкой, находящиеся в некотором отдалении от места незаконной эксгумации, сплюнул на руки и вонзил инструмент в землю. Вдова вздрогнула, я взял её под руку, отвёл в указанное место и посадил на скамейку. Достал сигареты, закурил.

Когда-то, ещё в студенческие годы, на одной вечеринке я попробовал гашиш. Кайфа особого не ощутил, а перепугался основательно: мои разум и тело были неузнаваемы, то есть это был не я, а совсем другой человек – скульптор Виталий Калошин так никогда не думал и не поступал. От животного страха, что меня никто не узнает, я по пожарной лестнице забрался на чердак дома и, горько плача, просидел там до утра. Как говорят наркоманы, пробило на измену. Примерно то же самое случилось со мной и в ту ночь. Раздвоение сознания происходило так наглядно, что я почти видел рвущиеся линии реальности и исчезающие краски мира. Душа сдвинулась в испуге с постоянного своего места, ибо мохнатый зверь страха трепетал в моём теле. Я никак не мог понять, почему сейчас нахожусь здесь и зачем по моему указанию раскапывают могилу курортного приятеля. Отчего рядом со мной сидит эта женщина. Я с ненавистью посмотрел на Елизавету Владимировну. Ещё вчера мне казалось, что она без колебаний готова взойти на погребальный костер, а теперь она хладнокровно ждала, когда ради презренного металла чернь начнёт ворошить прах её мужа. «О женщины! Ничтожество вам имя», – Калошин буркнул, что это слова Шекспира, если кто не знает, тяжело вздохнул и продолжил рассказ. – Стало невыносимо противно, в первую очередь по отношению к самому себе. Я поднялся со скамейки и собрался было уйти прочь.

– Мужик, подойди-ка сюда, – махнул рукой долговязый. Несколько отвлечённый от реальности страхом, раздумьями и самокопанием, я не сразу осознал, что призыв относится ко мне.

Я подошёл к могиле. В ту же секунду лопаты глухо застучали о дерево. Рабочие немного расширили яму и стали по её торцам. Затем крепыш просунул конец гвоздодёра между крышкой и гробом и нажал на инструмент. Ту же самую операцию проделал и высокий могильщик. Пронзительно заскрипели гвозди.

– Давай, мужик, принимай, – они подали мне крышку и вылезли из ямы. – Ну, чё стоишь? – крепыш шумно высморкался и подтолкнул меня к могиле. – Бери свои документы скорее. Поди не на пикнике.

– Я? – вопросительно прохрипел мой голос.

– Наше дело – откопать клиента, а насчёт остального мы не договаривались.

Рабочие отошли в сторону и закурили.








На ватных ногах я подошёл к могиле и глянул в её полутораметровую глубину. Иосиф Львович был совершенно спокоен. На его бледном лице, освещённом луной, не дрогнул ни один мускул. Разумеется, происходящее не произвело на него никакого впечатления. Я спустился в могилу. Пугающая тишина сомкнулась над моей головой. Нагнувшись над телом, я засунул руку в правый внутренний карман пиджака покойника. Пусто. В левом мои пальцы нащупали какую-то бумажку, и… тут я ощутил дыхание Иосифа Львовича. Я медленно повернул голову и увидел, что он улыбается. Едва заметно, но так, знаете ли, ехидненько. Некоторые это умеют делать даже после смерти… Потрясение было столь внезапным и значительным, что я замер в невесомости страха. И вдруг неожиданное открытие пришло мне на ум: покойники живут в своём, невидимом для нас, здравствующих, мире. Всё, происходящее в замкнутом пространстве некрополя, является невероятно значительным для их бытия. А тут вдруг такое! Границы здравого смысла напрочь отсутствовали. Вероятно, я заорал, и сжатая внутри пружина ужаса, резко распрямившись, вытолкнула меня в мир живых.

– Крыша у тебя поехала, или он впрямь живой оказался? – не выдержал напряжения Белошапка. Не обратив внимания на существенный (для уточнения жанра повествования) вопрос, Калошин продолжил триллер:

– Очнулся я на диване в кабинете покойного администратора. С портрета на меня снова смотрели глаза Иосифа Львовича. Бывший хозяин кабинета, слегка поменяв характер взгляда, словно ободрял меня: «Ничего страшного не произошло, я не осуждаю тебя и даже понимаю. А здорово я придумал с лотерейным билетом, да?» Я застонал и повернулся на другой бок.

В комнату вошла Елизавета Владимировна.

– Ну как дела, мой герой? Я всерьёз опасалась за ваше здоровье. Могильщики с трудом вытащили вас с кладбища и помогли посадить в такси.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ.

– Вы что-то бормотали и постоянно пытались удрать от нас, – вдова облегчённо вздохнула и достала из кармана халата злополучный лотерейный билет. – Завтра получим в сберкассе деньги и… – она неопределённо развела руками, очевидно, имея в виду право каждого из нас распорядиться этой суммой по собственному усмотрению.

На следующий день мы действительно получили деньги и разделили их с Елизаветой Владимировной поровну. Новая «Двадцатьчетверка» стоила тогда пятнадцать тысяч рублей – деньги по тем временам немалые. Можно было, конечно, продать лотерейный билет подпольным цеховикам, которые подобным образом легализировали свой незаконно нажитый капитал и давали за выигрыш вдвое больше, но я уже ничего не хотел. Эмоциональное напряжение было столь велико, что я нуждался в экстренной, полноценной разрядке. Однако долго нервничать неинтеллигентно и даже глупо. Вернувшись на юг, я на несколько дней поехал на Чёрное море, на сей раз отдав предпочтение Геленджику. Девочки, шампанское, бильярд вскоре вернули мне утраченное психическое здоровье. Потом я получил солидный заказ – монументальную скульптуру в Краснодаре – и, слава богу, потихоньку стал забывать улыбку Иосифа Львовича. Вот такие дела, братцы, – Калошин поднялся из-за стола и взглянул на часы. Потянувшись, хрустнул костями. – Время к обеду. Пожалуй, надо поработать, – он выглянул в окно. – Кажется, «Виртуозы погоста» прибыли.

Именно так, а ещё группой «Земля и люди», работники ритуального сервиса называли духовой оркестр дома культуры соседней фабрики игрушек. Бессменный руководитель музыкального коллектива Василий Васильевич Кадочников (для компактности звучания – Вась-Вась) был известен в городе, пожалуй, не менее, чем его знаменитый однофамилец из мира кино. И известен служитель Орфея был прежде всего неуёмной страстью к прекрасному полу. Несмотря на свой почтенный полувековой возраст Василий Васильевич играючи добивался ответного чувства у соблазняемых им женщин. Романы музыканта не отличались своей продолжительностью, скорее наоборот: вкусив плотской любви от очередной избранницы, он тут же утрачивал к ней всякий интерес и вскоре смотрел с нескрываемым вожделением уже на другую пассию. Вась-Вась предпочитал замужних и не совсем молоденьких прелестниц. Почему добропорядочные женщины, обременённые семьями, так размякали от немудрёного ухаживания музыканта? Кадочников умел деликатно проникнуть в бабью душу: в нужный момент конфетку из бездонного кармана достанет, от крошек её отряхнёт и на чай напросится, цветочек незамысловатый с клумбы сорвёт и подарит, а то и просто до локоточка дотронется да в глаза заглянет. Когда последний раз её муж в цветник лазил? А за руку когда брал, масляно одаривая томным взглядом? То-то же… Сам Василий Васильевич достаточно просто объяснял свой оригинальный выбор: «Проблем с ними меньше». Спорный тезис, ибо стареющий Казанова был жестоко и не единожды бит обманутыми мужьями.

– Вася, они тебя когда-нибудь рогами заколют, – похохатывал скульптор Калошин. – Зачем тебе это всё?

– Да, – скорбно кивая, соглашался с ним Вась-Вась. – Женщины – существа, в общем-то, бесполезные, но больно уж на ощупь приятные.

– Ну смотри, Василич, дело твоё, – ваятель хлопал музыканта по плечу. – Я тебе монумент изваяю бесплатно: как герою, отдавшему жизнь на любовном фронте.

Дирижёр духового оркестра мотал головой, при этом высовывая на максимальную длину свой язык, что означало крайнюю степень изумления. Эту странную привычку – в шутку, конечно, – у него пытались перенять многие, но так органично, как у него, это, разумеется, ни у кого не получалось.

Кадочников, как и подобает истинному самцу, был худощав, широк в кости и необычайно подвижен. Постоянно ниспадающий на глаза русый чуб Вась-Вась залихватским движением головы скидывал на лысеющий крупный череп. Карманы музыканта всегда рельефно оттопыривались мятными таблетками, карамельками, упаковками презервативов и клочками нотной бумаги. Но кроме уже упомянутых достоинств, Василий Васильевич Кадочников ещё и музыку писал. В такие периоды одержимость высоким искусством не оставляла в нём места для приземлённых чувств: он днями принципиально даже не смотрел на женщин. Как правило, сочинённые им произведения являлись миру в форме канонических вальсов и маршей – маэстро не считал целесообразным выходить за эти жанровые рамки. Между тем главные темы созданных им музыкальных полотен часто казались подозрительно знакомыми, и, когда слушатели мягко намекали композитору на, конечно же, случайное совпадение, Вась-Вась приходил в ярость.

– Десятки художников писали картины на тему святого семейства, но никому не приходило в голову упрекнуть их в плагиате! А интонация, а тембр звучания, а ритм? Тоже похожи?! – дирижёр являл присутствующим свой язык и неистово мотал головой. В дебаты с Василием Васильевичем никто не вступал, ибо в моменты наивысшего эмоционального напряжения служитель муз мог влепить оппоненту звучную оплеуху, а то и использовать подвернувшийся под руку предмет. Например, альт.




V


Кадочников зашёл в помещение и, поздоровавшись с нами, устало присел на табуретку.

– Тяжёлый день, Василич? – поинтересовался Калошин.

Музыкант лишь махнул рукой и угрюмо взглянул на бутылку: он на дух не переносил спиртные напитки.

– Отчебучили мои виртуозы сегодня номер.

Василий Васильевич горестно вздохнул.

– Что, польку при погребении сыграли? – шутя спросил я, ещё не подозревая, насколько был близок к истине.

– Почти, – музыкант свирепо дёрнул головой, убрав с глаз чёлку. – «Семь-сорок», паршивцы, сбацали…

– Да иди ты… еврея, что ли, отправляли в последний путь? – оживился скульптор. – Расскажи, Вася.

– Хоронили какого-то коммерсанта по фамилии Розенберг. Всё происходило вроде бы прилично, только тромбонист Эдик слегка фальшивил: видимо, был подшофе. Тем не менее отыграли чин по чину, вроде всё нормально. Сели в автобус и поехали, как водится, на поминки. Ну и… – Вась-Вась, глянув в окно, вдруг реанимировал свой гнев. – А вот он, мерзавец, и сам идёт!

– Здравствуйте, могильщики, – радостно поприветствовал присутствующих Эдик, но, увидев руководителя, несколько стушевался. – Василь Василич, ну выслушай ты меня… – вещая о своей невиновности, он кулаком постучал себя в грудь. Назвать речь тромбониста членораздельной можно было лишь с большой натяжкой.



После службы в армии Эдик устроился на фабрику игрушек разнорабочим. Подносил деревянные заготовки матрёшек к токарному станку. Невообразимый грохот и никогда не оседающая пыль цехов вскоре значительно сократили его трудовой энтузиазм, и он хотел было уйти с предприятия, но прослышал, что в доме культуры фабрики собирают духовой оркестр и решил попытать счастья. Особого таланта от претендентов не требовалось, а претендентов было немного, так что Эдика взяли. Стоит отметить, что тогда Эдуард различал лишь две ноты: до и после.

Платили музыкантам мало, однако и работы было немного: ежедневные репетиции по два-три часа, игра на демонстрациях, торжественных собраниях и субботниках. За пару недель Василий Васильевич полностью сформировал состав оркестра – девять человек. Правда, ноты знали только трое, они и несли основную музыкальную нагрузку. Руководитель вёл основную тему на саксофоне, а троица подыгрывала. Остальные лишь подносили инструменты к губам, являясь, в сущности, статистами ансамбля. Зарплату коллективу выделяли на девять человек, но фактически её получали четверо. Имитаторам Вась-Вась выделял по пятьдесят рублей за проведённое мероприятие, однако не оставлял надежды научить их играть. На каком-то торжественном собрании Эдик впервые познал крутой нрав дирижёра. Получив огромную трубу под интригующим названием «Геликон», новоиспечённый музыкант поднес её мундштук к губам и просидел до перерыва, не издав – как и наставлял Кадочников – ни звука. Скучное, надо признать, занятие для вчерашнего воина.

Пятнадцатиминутный отдых виртуозы использовали весьма плодотворно: скрывшись от руководителя за углом дома, они приговорили две бутылки красного портвейна «Кавказ» и вовремя вернулись в зал заседаний, чтобы исполнить гимн Советского Союза. Взяв инструмент в руки, Эдик тут же ощутил свою эстетическую значимость и необыкновенный прилив вдохновения. Стараясь попадать в такт, он отчаянно дул во вверенную ему трубу, не обращая внимания на свирепые взгляды дирижёра и пинки соседей по оркестру. Когда же хохот в зале стал заглушать исполняемый музыкантами гимн, Эдик получил удар по голове футляром от саксофона. Это была карающая десница Василия Васильевича. С тех пор молодой музыкант стал относиться к своим обязанностям ответственнее, а вскоре самостоятельно освоил азы исполнительского мастерства. Через полгода Эдик уже знал ноты, и Кадочников доверил ему тромбон.

Существенным дополнением к зарплате музыкантов были доходы от выступлений на похоронах. Группа «Земля и люди» из-за – увы – частых выступлений быстро стала популярна в городе. Едва ли не ежедневно, а то и по нескольку раз в день творческий коллектив исполнял траурный марш Шопена.



– Ну, расскажи-ка людям, Эдичка, как вы меня опозорили, – сказал Василий Васильевич, осматриваясь по сторонам, вероятно, в поисках инструмента для наказания. Эдик благоразумно промолчал и переместился к двери.

– Василич, может, эта музыка была приятней слуху покойного, чем традиционно унылые марши? – Калошин ободряюще подмигнул провинившемуся музыканту.

– Так я это, кстати, и имел в виду, – заговорил оживившийся тромбонист, почувствовав поддержку.

– Да меня из-за вас чуть не избили! – голос Кадочникова сместился к фальцету.

– Успокойся, Василич, – ваятель отодвинул подальше от дирижёра пепельницу. – Пусть расскажет.

– А что рассказывать… – вздохнул Эдик. – После похорон автобус привез нас к дому покойного. Шефа, – он кивнул на руководителя оркестра, – пригласили на тризну, а нам принесли тарелку котлет и две бутылки водки.

– Понятное дело… Всех в дом позвать жаба задушила… – Калошин обвёл присутствующих ироничным взглядом, но его антисемитское настроение никто не поддержал. Все ждали продолжения рассказа.

– Ну, выпили мы, закусили, – тромбонист опасливо взглянул на Кадочникова. – Снова выпили… Потом стало скучно, и мы заиграли. Хотели потихоньку…

– Разве ж на таких больших дудках тихо сыграешь? – обнаружил себя Белошапка.

– А почему именно «Семь-сорок»? – спросил Вась-Вась, когда умолк хохот.

– Так… – Эдик пожал плечами, – еврей ведь. Думали, приятно будет.

– Кому?! – дирижёр вскочил с табуретки и, прихватив её в качестве оружия, кинулся на тромбониста.

– Родственникам… – бросил уже в дверях не потерявший бдительности Эдик.



«Дорогому брату Александру от Алексея», – я тщательно выводил золочёные буквы на тёмно-лиловой поверхности траурной ленты. Скорее всего, Лёшка – родной брат утонувшего вчера Сашки Белого – даже не подозревал о существовании этой сдержанно-скорбной эпитафии, а текст её написали родственники, к тому же дальние, поскольку близким хватало других хлопот. Братья люто ненавидели друг друга. Между кровниками не был редкостью пьяный мордобой. Такими их и видели все соседи. Но каждый из них в отдельности считал себя вполне разумным и рассудительным. «Посидим сейчас с братухой, винца маленько выпьем», – говорил мне Сашка в магазине, покупая с полдюжины бутылок портвейна. Участковый, старший лейтенант Милешкин, давно махнул на братьев рукой, лишь изредка попугивая дебоширов: «Посажу я вас когда-нибудь». Особых причин для вражды у братьев, казалось, не было, но к вечеру, когда опустошалась очередная бутылка дешёвого крепкого вина, атмосфера в их доме накалялась до такой степени, что мать и сестра ретировались. В перерывах между своими жестокими поединками они отдыхали и снова пили вино, но затем оно заканчивалось, и это был дурной знак. Именно спиртное, как ни странно, разрешало обстановку в доме: напившись вусмерть, братья наконец засыпали. Тогда мать и сестра на цыпочках пробирались к своим кроватям, и до утра покой в доме нарушался лишь звучным братским храпом. Но настал день, когда кончилось не только вино, но и деньги. Тогда более энергичный и, на тот момент, злой Сашка сел на мотоцикл и поехал к своему куму за ружьём. Ружьё было нужно, чтобы застрелить Лёшку. Однако Лёшкина грешная душа оказалась спасена, если можно так выразиться, чудом: пьяный Сашка, не справившись с управлением, вместе с мотоциклом слетел в озеро и утонул. Каин не убил Авеля. Порок обернулся едва ли не добродетелью.

После восемнадцати часов захоронения на кладбище прекращались. Я закрыл свою мастерскую и направился к выходу. Калошин, мурлыча незатейливый мотив какой-то песенки, отсекал лишнее от розовой глыбы мрамора. Гробовщик суетливо вился около скульптора и подавал ему инструменты, ожидая окончания его недолгого зыбкого вдохновения. Однако надежды плотника оказались тщетными: Людмила прибила последнюю ленточку на крышку гроба, и унылый трезвый Белошапка вскоре поплёлся домой вслед за супругой. Гришка в старенькой алюминиевой кастрюльке намешивал похлёбку для кладбищенских собак, которые терпеливо ждали своего благодетеля в сторонке. Музыканты, весь день спорившие о скорбном репертуаре, так ни к чему и не пришли и разошлись. Тянулись к выходу посетители, наводившие порядок на могилах своих усопших родственников.

Я стоял на крыльце мастерской и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо вламывается во владения жизни и выдёргивает бесстрастно и неумолимо её носителей, будто свечи задувает – одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотлучны друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передаёт его в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлёкшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина. Он стоял рядом, неторопливо куря, и задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.

– Да… – как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. – Растворив горем свои обиды, мы порой мёртвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подёрнутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне головой, исчез в тёмном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрёл по аллее к кладбищенским воротам. По обе её стороны, как в почётном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в нём, далёкое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну жизни этого человека, со всеми её коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «…Или, предположим, написать хорошую картину».








Очнувшись от раздумий, я вздохнул и вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. За сереющими невдалеке крестами стоял кладбищенский сторож и внимательно смотрел на меня. «Почему его все боятся, что в нём странного и особенного и уж тем более страшного? И прозвище человеку дали оскорбительное – Квазиморда. Вот подойду сейчас к нему, познакомлюсь и спрошу что-нибудь. Или просто закурю и предложу ему сигарету – ведь коллега же», – усмехнулся я и, отклонив ветку черёмухи, направился к сторожу. Но, опередив мои дружелюбные намерения, горбун тут же скрылся из виду. Память моя напряглась и в недоумении застыла. Где я, ещё до работы на погосте, мог видеть этого человека? Ах, вот оно что… Наш сторож – это тот самый горбун, что некогда «пророчествовал» мне перед воротами погоста. В ту же секунду в дрожащем вечернем мареве я почувствовал влажное, как ночная прохлада, прикосновение страха. Более привычные скука и безделье меня всегда угнетали сильнее, чем ирреальная потусторонняя жуть. Я не боялся кладбища – это ведь, в конце концов, моё рабочее место, – но сейчас мне стало страшно. Не просто страшно, а действительно жутко. Я закурил сигарету и, невольно поёжившись, быстро пошёл к выходу.




VI


«Почему они все за мной следят? – сторож огляделся по сторонам. – Вот теперь художник. Вроде, на первый взгляд, воспитанный, тактичный молодой человек… Со скульптором подружился, – горбун вздохнул. – Ни к чему хорошему эта дружба не приведёт. Похоже, художник что-то мне хотел сказать. Тогда почему не подошёл? Стесняется? Боится? Хотя и сам я, надо признать, не стремлюсь к разговорам – о чём мне с ними говорить? О футболе, о женщинах, о политике? Они всегда эти темы поднимают, – Квазиморда взглянул на мастерские. – Так я в этом ничего не понимаю… О смерти? А что о ней можно сказать?» – сторож уверенно передвигался между могил…

Он остановился у холмика, сплошь заваленного венками. Отодвинул один из них, тот, что прикрывал прислонённый к кресту портрет. С фотографии, задорно улыбаясь, смотрел мальчик. Лет десяти, не больше… «Он, кажется, похож на разбившихся в автокатастрофе супругов, что похоронены в другом конце кладбища, – подумал Квазиморда. Он опустился на корточки и вгляделся в детское лицо. – Да, действительно очень похож…»



Жизнь Славы Ковальчука в одночасье беспощадно разделилась на две совершенно не похожие друг на дружку половинки – до аварии и после неё.

Вполне нормальная, среднестатистическая, обеспеченная – по брежневским временам – семья иногда ездила отдыхать к Чёрному морю на своей «копейке». Славкин отец – инженер крупной фабрики, мама – воспитатель детского сада подведомственного той же фабрике. Жили дружно; чадолюбие было далеко не последним, что связывало супругов. Если не первым…

Глава семейства редко бывал дома, и Славка почти всё время находился рядом с мамой, и дома, и на её работе в детском саду. Когда же у отца случался редкий выходной, то они, как правило, проводили его вместе: ходили в парк или в поход, часто бывали в кино. Изредка баловали себя театром или концертом эстрадной звезды. Славке было радостно, тепло и уютно рядом с родителями.

День накануне поездки он почему-то особенно запомнил. Все были немножко возбуждены предстоящим путешествием, хотя до Геленджика было не более ста пятидесяти километров. Три часа езды. Отец ещё вчера подготовил машину к поездке и теперь ходил вокруг неё, в который раз проверяя, достаточно ли накачаны шины, исправны ли тормоза, залиты ли в баки бензин и масло. Он постукивал ботинком по колёсам и, довольный проверкой, отходил от автомобиля на несколько шагов.

– Эх, Славка! Смотри не проспи утром, а то без тебя уедем, – отец хватал его подмышки и подкидывал высоко-высоко. Раз за разом Славка взлетал над его головой, касаясь макушкой яблоневой ветки. Было совсем не страшно, даже наоборот – восторженно-приятно. Хотя Славке и хотелось смеяться, он неправдоподобно хмурился и ворчал:

– Ну хватит, не маленький уж…

– Вырос сын, – хохотал отец и ставил его на землю.

Мама же, напротив, была чем-то удручена и печальна.

– Петечка, а может, всё-таки не поедем? – она трогала отца за рукав рубашки и умоляюще заглядывала ему в глаза. – Ну куда мне ехать в таком положении? – мама гладила свой округлившийся живот и, задержав взгляд на Славке, спрашивала отца:

– Ему-то когда скажем, что у него скоро братик будет?

– Сестричка, – смеялся отец, и глаза у него искрились. Он целовал маму в щёку. – Вот вернемся домой и скажем.



Проснулись очень рано, чтобы не ехать по жаре. После скорого завтрака двинулись в путь. Славка, прижавшись к тёплому маминому боку, почти сразу задремал. Монотонно урчал автомобиль, слегка постукивала какая-то железка в багажнике. Любимый певец мамы Лев Лещенко уверял в преимуществах именно его соловьиной рощи. В глазах у Славки, словно в калейдоскопе, мелькали разноцветные, разной интенсивности и размера кружочки и квадратики. «Хорошо-то как…» – подумал Славка сквозь полудрёму и улыбнулся. Вдруг что-то загрохотало. Оранжевый шарик стремительно увеличился в размерах и стал невыносимо ярким. Кто-то очень сильный и злой больно схватил Славку за плечо и оторвал от мамы. Руки у него были такие же крепкие, как и у папы, но не тёплые и бережные, а холодные и цепкие. Они тащили Славку по острым камням и жёсткой земле, в его тело впивались колючки и сухие ветки, в лицо сыпался горячий белый песок… Наконец руки расслабили узловатые пальцы и бросили свою жертву на пенёк. Славка больно ударился об него спиной и закричал. Тут же всё исчезло, и темнота навалилась на него тяжёлым, пахнущим лекарством покрывалом.

Через неопределённые промежутки времени Славка открывал глаза и пытался спросить у незнакомых людей, где он находится, но не успевал: жуткая боль пронзала его тело, и он проваливался в глубокую страшную яму, откуда ему было не выбраться. Но было и по-другому: он с родителями едет куда-то в машине… Может быть, на море… И кругом так красиво! Цветут деревья, поют птицы, а мама и папа смотрят на него и улыбаются. Славка вглядывается в их лица и хочет узнать… Нет, это не родители… Скорее всего, воспитатели из детского сада, ведь они в белых халатах. Но мамы среди них нет. Они что-то говорят, но он их не понимает.

– Бедный мальчишка… Он ведь ещё ничего не знает…

– Господи… Сирота, да ещё калека. Какая же у него будет жизнь?

– Он хоть ходить-то будет?

– Я слышала, главный сказал, что вряд ли – сильно повреждён позвоночник.

– Несчастный ребёнок… Сколько ему?

– Говорят, седьмой годок пошел.

– Эх, Господи, неведомы дела Твои…

И сердобольные санитарки принялись убирать палату.

«О ком это они? И где этот несчастный ребёнок, которого они жалеют? Почему эти тёти в белых халатах смотрят на меня так, словно это обо мне? И что я должен им сказать в ответ? Да разве это важно? Ох, как снова болит спина… Где моя мама? Мамочка, мне больно! Ну где же она?!» – Славка стонал и пытался повернуться на бок. Он вскрикивал от резкой боли и снова летел в жуткий колодец. Иногда приходила в голову мысль, что это ему просто снится, а он немножко прихворнул. Сейчас подойдёт мама, даст таблетку, и наутро всё пройдет.

Его пребывание в больнице превратилось в бесконечный тягостный поток, который прерывался на несколько часов после вечернего укола. Через десяток секунд после инъекции Славку подхватывал феерический цветной вихрь и неизменно забрасывал в недалёкое беззаботное прошлое…




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=64363482) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.