Открытый (в)опрос. Общественное мнение в современной истории России. Том I
Открытый (в)опрос. Общественное мнение в современной истории России. Том I
Александр Валентинович Братерский
Анна Викторовна Кулешова
Бизнес. Как это работает в России
Распад СССР, война в Чечне, выборы и референдумы, монетизация льгот, пенсионная реформа, первый всероссийский опрос цыган – далеко не полный список важных для общества тем, которые изучают социологи. Перед вами документальное повествование о самых ярких и драматичных моментах изучения общественного мнения в современной России. Авторы с нового ракурса показали историко-политические процессы, сделав акцент на том, как опросы влияли на принятие управленческих решений, к чему приводит игнорирование мнений людей, как менялось отношение власти к опросам.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Александр Братерский, Анна Кулешова
Открытый (в)опрос: общественное мнение в современной истории России. Т. 1
Главный консультант В.В. Федоров
© Текст. Братерский А. В., Кулешова А.В., 2020
© Правообладатель Акционерное общество «Всероссийский центр изучения общественного мнения»
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Предисловие
Общественное мнение существовало всегда, если понимать под ним рефлексию массового сознания в отношении социально значимых, то есть затрагивающих интересы людей, событий в жизни социума. Можно назвать два основных смысла понятия «общественное мнение». Один из них – некоторое суждение множества индивидов, формируемое и выражаемое тем или иным способом. Второй (основной) смысл – общественное мнение есть политический институт, пятая власть в обществе в добавление к четырем другим – законодательной, исполнительной, судебной и средствам массовой коммуникации. Согласившись с этим, можно сделать следующий шаг – представить себе цели деятельности, направленной на изучение общественного мнения. Их тоже две. Первая цель – содействие выражению общественного мнения. Вторая – поддержка полноценного участия общественного мнения в жизни гражданского общества: пробуждение и формирование общественности, повышение уровня ее самосознания, помощь в установлении ее связей с другими политическими институтами, прежде всего с институтами власти.
Применительно к советскому периоду можно уверенно говорить об общественном мнении лишь в первой ипостаси. Вторая ипостась осталась нереализованной, ибо не было условий для ее функционирования в качестве одной из ветвей власти в тогдашнем советском обществе. Но именно туда, в еще неизведанное, но уже чаемое, мыслимое будущее, сумел заглянуть Борис Грушин, один из основателей ВЦИОМ. Благодаря ему были получены свидетельства пробуждения гражданских чувств, обновления языка гражданского общения и форм участия в общественной дискуссии[1 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.].
Но обо всем по порядку.
Часто звучат слова о страхе, который испытывали люди в сталинские довоенные и послевоенные времена. Но важно помнить и о том, что не была здесь исключением и сама власть: она тоже испытывала специфический страх, едва ли не смертельно боясь разрушения иллюзии единодушия народа. «В период нашего славного прошлого <…> опросов боялись. Боялись, между прочим, потому, что вдруг они покажут 3–5 % (уж никто тогда не думал про 10 %), которые не согласны. И это рушило бы картину единодушия, единомыслия, монолитности всего. Это одна из причин того, что ни в одном тоталитарном обществе опросы не прижились. Если бывали, то секретными, для служебного пользования, потому что никто не должен был знать, что кто-то не согласен (курсив мой. – Б.Ф.)»[2 - Левада Ю. А. Что может и чего не может социология (запись публичной лекции на Полит. ру, вступительное слово Б. Долгина) // Социологический журнал. 2010. № 1. С. 149–165.].
Приведу два конкретных примера из разных периодов советской истории, они помогут прояснить отношение политического руководства страны к общественному мнению и его социологическому изучению. Первый из них относится к 1930-м годам, когда советская система начала переориентацию на внутренние и закрытые источники информации о состоянии общества. Понятие «закрытая партийная информация» обозначало очень многое. Партии и ее лидерам нужен был источник сведений, которому они только и могли доверять. Все остальные были дополнительными, «комплементарными» (и они никогда не стали «основными»), на которые лидеры не могли полагаться в полной мере. Сначала (в 1920-е годы) эта роль была возложена на отделы партийной информации при комитетах ВКП(б) всех уровней. Но уже тогда оказалось, что усилий партийцев здесь недостаточно, и поэтому союзником в деле информационного обеспечения партии стали органы ВЧК-ОГПУ-НКВД, в распоряжении которых находились источники негласного наблюдения и осведомления. В этой точке слились интересы политического сыска и политического руководства страны. Инспирированная обоими субъектами информация была признана достаточной для того, чтобы держать руку власти на пульсе страны[3 - Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998.].
Второй (пример из моей жизни) относится к «застойному времени». В середине 1970-х годов Ленинградский обком при моем и Бориса Докторова участии создал специализированную систему изучения общественного мнения. Речь шла об организации опросов среди работающего населения Ленинграда. Система была построена по научным правилам и предназначалась для зондирования мнений жителей по актуальным для партийных органов проблемам. Не без колебаний «заказчики» приняли нашу идею – впервые в истории КПСС выявить на основе социологического опроса и представительной выборки отношение рабочих и служащих к очередному съезду партии. Сравнительно легко согласовав техническую и организационную сторону дела, мы натолкнулись на одно неожиданное препятствие. «Заказчик» возражал против формулировок ответов на «настроечный» вопрос анкеты: «В какой мере вы знакомы с материалами XXIV съезда КПСС, опубликованными в печати?» Мы предложили традиционную для таких случаев равномерную шкалу ответов («ознакомился полностью», «ознакомился частично», «не ознакомился»), не подозревая (пишу обо всем совершенно искренно), что действительное распределение этих ответов может стать предметом серьезного служебного беспокойства «заказчика» (вдруг доля людей, выбравших второй и, «страшно подумать», третий ответ, будет настолько большой, что станет свидетельством равнодушного отношения трудящихся города, носящего имя великого Ленина, к главнейшему событию в жизни партии и страны?). Может быть, этот «настроечный» вопрос лучше убрать? Смущала «естественность» третьего ответа. Возможно ли, чтобы советский труженик не удосужился прочесть материалы съезда «без уважительных причин»? В окончательной редакции злополучный ответ выглядел так: «не успел ознакомиться с материалами партийного съезда». По легенде «сметливого заказчика», это должно было означать, что респондент хотел прочесть партийные документы, но какие-то внезапно возникшие обстоятельства помешали ему это сделать. Такова была тогда граница «правды», которую мысленно устанавливал «заказчик». Еще один возможный ответ («материалы съезда партии меня не интересуют») был связан с реальностью, вернее с той ее частью, куда «вход был строго запрещен». Лиц, которые так думают, выявляли уполномоченные на то органы, с которыми у партии были свои отношения. Для их обнаружения не требовались исследования общественного мнения, содержащие «расстрельные» вопросы.
В итоге власть, которая исходила из незыблемости поддерживаемой ею системы, ограничилась «своими» массивами данных – донесениями об антипартийных и антисоветских настроениях, дестабилизирующих режим, и сообщениями о поддержке политики руководства и лозунгов, укрепляющих режим[4 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 356–357.].
Понять, почему советские лидеры (верхние эшелоны власти) имели отрицательный взгляд на эмпирические исследования, можно, лишь установив нормы их отношения к социальной информации. Эти нормы были противоречивыми. Ценность информации определялась не только ее содержанием, но и условиями ее доступности. Будь социология созданием самой партии, признай ее партия универсальным средством сбора данных – все пошло бы по другому пути. Наступил бы прогресс дисциплины, но одновременно резко возросли бы ограничения на доступ к информации – ее смогли бы получать только центральный аппарат партии и КГБ[5 - Там же.].
Социология в нашей стране появилась на свет как дитя интеллигенции. Но на ее судьбу повлияли и партийные либералы, благосклонно относившиеся к социологии, и люди, которые «с корыстными, неприглядными целями допускали, терпели, поощряли, держали на веревочке социологическую деятельность»[6 - Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 50.]. Заметно выделялись на их фоне группы, которые настойчиво искали новые и честные способы научного понимания и объяснения советского общества. Правда, энтузиазм таких людей существенно превышал их профессиональные знания. Еще одна группа – «бойкие» люди, «которые знали языки, ругали то, что надо, переведя книги и используя цитаты, ездили, угождали и т. д.»[7 - Там же.]. Сложение разнородных усилий всех этих групп привело к созданию социологической науки – такой, какой она являлась в 1950–1980-е годы. Могла ли она быть иной – вопрос риторический. Важнее выяснить, как социология возникла из темноты сталинского времени и в качестве складывающегося социального института вступила в определенные отношения с обществом и властью.
Можно сказать, что драматическая история советской социологии была продуктом взаимодействия пяти принципиальных «акторов» на политической арене: интеллектуалов, многочисленных представителей интеллигенции, властвующей политической элиты, партийного аппарата и КГБ[8 - Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 73.]. Собственно массы в судьбе социологии заметных следов своего влияния не оставили. Впрочем, и сама социология не была центральной политической проблемой послесталинского времени. Однако поскольку в советском обществе едва ли не любой вид социологической деятельности переплетался с другими направлениями политического развития, то социологи, часто вопреки собственному желанию, оказывались вовлеченными в политическую борьбу и интриги.
Процесс возрождения социологии в конце 1950-х – начале 1960-х годов в полной мере отражает развитие разномыслия в советском обществе того времени. В сущности, это было движение за лучшее знание и более глубокое понимание общества, в котором тогда жили советские люди. Возродившуюся в конце 1950-х годов советскую социологию было трудно представить без исследований общественного мнения. Хотя идеи таких исследований носились в социальной атмосфере тех лет, их нелегко было разглядеть за призывами официальной пропаганды глубже изучать «возросшие потребности практики», разрабатывать «научно-обоснованную политику», «повышать эффективность управления социальными процессами». Сквозь дымовую завесу этой прогрессивной лексики угадывалось стремление показать народу, что послесталинское партийное руководство прокладывает путь к новому этапу развития страны. Эта фразеология позволила молодому поколению научных сотрудников, занятых в социальных науках и потому относившихся к идеологическому ведомству, воспользоваться благоприятной ситуацией и осуществить дерзкий прорыв в сферу, во многом неизведанную, малоисследованную, «въезд» в которую был по «спецпропускам».
После XX съезда партии стало трудно использовать репрессивный механизм. Поэтому началось, хотя и медленное, но неуклонное «восхождение на Голгофу» двумя социологическими отрядами. Один из них, апологетический отряд, всегда игнорировал глубинные пласты реальных процессов и явлений, сохранял на себе власть идеологических догм и схем, освоенных в молодости. Это были по преимуществу представители старшего поколения («отцы»), идеологическое начальство всех мастей и оттенков. Будучи пожизненными сторонниками режима, они осознавали, что режиму полезно придать цивилизованный вид, а жизни страны – несколько рациональный характер или, во всяком случае, видимость его[9 - Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 30].
Совсем иным был социально-критический отряд, состоявший по преимуществу из представителей первого советского послевоенного поколения («дети»), оно же, по толкованию Ю. Левады, – «первое несоветское по своим ориентациям поколение», которое стремилось к раскрытию реальных картин общественной жизни, доказывая, что новая наука является своеобразным зеркалом нашего общества. Вследствие этого им приходилось слышать примерно следующее: «Я хорошо, комфортно себя чувствую, но являетесь вы со своим зеркалом, и я узнаю, что я не так обаятелен, глаза слезятся, желтые клыки изо рта выпирают, кривой нос. На кой черт мне ваше социологическое зеркало?»[10 - Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 1999. С. 70, 79.]. Их постепенно складывавшееся научное кредо – профессионализм, поиск нового типа знания об обществе, честность исследовательской деятельности, бескомпромиссность в оценке общественных явлений – стало причиной возникновения необычных практик разномыслия.
Общественное мнение в СССР существовало в двух формах – индивидуалистической и коллективистской[11 - Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 109.]. Для первой было характерно то, что мнение выражалось, однако его носитель мало знал о том, что по данному поводу думали другие. При второй форме это ограничение снималось, человек начинал видеть и осознавать свою позицию на фоне других суждений; более того, он получал возможность модифицировать свою точку зрения, видя, куда склонялся барометр мнений. В итоге даже в трудных случаях человек переставал бояться того, что его позиция могла отличаться от мнения остальных. Это позволяло ему преодолеть барьер идеологических запретов и боязнь инакомыслия. Гласный мониторинг общественного мнения пробуждал массы людей, до этого живших наедине со своим собственным представлением о жизни социума. Лидер, поддерживавший по тем или иным причинам исследования общественного мнения, должен был опасаться того, что слишком интенсивное их развитие могло подорвать идеологию.
Существовало два способа ослабить этот опасный момент возможного прозрения общества: 1) понижать значимость проблем, выносимых на суд общественности; 2) подстраивать общественное мнение, а если потребуется, то и деполитизировать его в соответствии с избранным курсом. В брежневскую эпоху именно так и поступали, по существу, выставляя социологию (данные опросов об общественном мнении) на идеологические торги. Не приходится говорить, что в этих социальных условиях общественное мнение не могло существовать и функционировать как легитимный политический институт, как «пятая власть», реально участвовавшая в управлении гражданским обществом и непосредственно влиявшая на действия государства и его властных структур.
В известном смысле эти манипуляции с социальной информацией универсальны, ими пользовались и пользуются не только в СССР. Любой персонаж, оказавшийся на командном посту, будет стремиться к получению полезной для него информации, но одновременно думать об ограничении доступа к ней. Типично советским фактором, влиявшим на подход властных структур к эмпирической социологии, было их отношение к социальным инновациям, научно-техническому прогрессу. Такова официальная сторона дела. Однако вербальное поведение еще в середине 1960-х годов перестало совпадать с реальным. Социология в сознании дряхлеющих лидеров страны начала утрачивать свой ореол и, более того, разочаровала их. Нужна ли свобода социологической деятельности, о которой твердят представители этой науки, когда партия взяла твердый курс на отказ от радикальных перемен? Вопрос оказался далеко не риторическим, и если социологию нельзя было запретить, то ее следовало обуздать, приручить, «встроить» в контуры власти. Так было положено начало партийной социологии, получившей заметную институционализацию к началу 1970-х годов. Правда, для этого потребовалось не только создать новые звенья, приближенные к деятельности партийных органов и работающие по их прямому заказу, но и удалить творчески мыслящих людей из академических институтов, заменив их и там верными режиму людьми. Центры социологических исследований начали смещаться на периферию, некоторые периферийные научно-исследовательские институты получили «первые роли», возникла обширная полупрофессиональная среда. Древко социологического знамени оказалось в руках консерваторов.
Это породило технологию «боязливых проб и ошибок», которой руководствовались все звенья партийно-государственной иерархии, пытаясь попасть в точку, но не выйти при этом за пределы дозволенного «свыше». Таким образом, ХХ съезд КПСС открыл двери для эмпирической социологии, но из-за атмосферы неопределенности, царившей тогда в стране, аппарат мог разрешить движение только «мелкими шажками», постоянно озираясь на невыраженные и поэтому часто остававшиеся загадкой желания «верха». Понять эти «мелкие шажки» позволяют санкционированные «сверху» изменения официальных названий социологической деятельности: социальные исследования – конкретные социальные исследования – конкретные социологические исследования – прикладная социология и т. д. Удача (угадывание желаний «верха») вела к продолжению начатого дела, неудача (несовпадение с предпочтениями все того же «верха») – к угрозе «прикрыть» социологию[12 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 111.].
Когда в стране было положено начало профессиональным исследованиям общественного мнения, мой коллега Борис Докторов назвал это событие социальной мутацией, мощным сбоем внутри политической системы, неожиданным и даже противоестественным скачком, внезапным переходом с разрешенной властью орбиты, на которой следовало находиться социологии, на другую, ранее запрещенную[13 - Докторов Б. З. Изучение общественного мнения в ближайшие десятилетия: Россия перед лицом вызовов нового века: Докл. на Междунар. симпоз. «Пути России – 2006» (Моск. школа социальн. и эконом, наук; Москва, 3–4 февраля 2006 г.). (Рукопись). С. 7. Цит. по: Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.]. «Рубя правду-матку», можно сказать, что речь идет об очередном lucidum intervallum власти, в период которого могли происходить некоторые подвижки. Не менее важно еще одно обстоятельство: появление на общественном горизонте целеустремленных людей, готовых брать на себя полную ответственность за дело, добиваясь воплощения идей конструктивного преобразования жизни и увлекая за собой сочувствующие массы. Число их было не слишком велико, но след они оставили заметный. Один из таких людей – социолог Борис Грушин, сумевший, по словам его же товарищей, ««из ничего, собственными руками, своей головой, собственным энтузиазмом» создать целую отрасль социологической науки в нелегкую пору своей “третьей молодости”»[14 - Докторов Б. Б. А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения / / Телескоп: Наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. № 4. С. 2–13.].
В 1952 г. студент философского факультета МГУ им. Ломоносова Борис Грушин защитил дипломную работу «Проблемы исторического и логического в „Капитале“ Маркса». А еще три года спустя он написал кандидатскую диссертацию «Приемы и способы воспроизведения в мышлении исторических процессов развития». Ее основные идеи не нашли поддержки на Ученом совете. В 1955 г. диссертанта Грушина провалили на предзащите. Но, как говорит русская пословица, нет худа без добра. Именно отсюда началась отечественная история социологических исследований общественного мнения.
Способный ко многим видам интеллектуального труда, Грушин стал редактором отдела пропаганды газеты. Создание Института общественного мнения «Комсомольской правды» (ИОМ «КП») было результатом коллективных размышлений. Кроме Грушина, в этом участвовали тогдашний главный редактор «Комсомольской правды» Ю. Воронов, ее будущий главный редактор Б. Панкин, заместитель Грушина по отделу пропаганды журналист В. Чикин[15 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 364–365.].
19 мая 1960 г. газета сообщила об открытии на своих страницах ИОМ «КП»: «С его помощью газета намерена изучать и рассказывать о мнении советских людей по наиболее актуальным вопросам внутренней и внешней политики СССР, коммунистического воспитания трудящихся. Такое изучение дает возможность учитывать самые различные мнения, что представляется важным и для пропагандистской работы. Оно будет вестись путем социологических обследований и опроса самых широких слоев населения одновременно в разных географических районах страны»[16 - Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина: В 4 кн. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 47–48.].
ИОМ «КП» просуществовал почти восемь лет. За это время было проведено 27 опросов. Причины прекращения его деятельности лежат в русле судеб разномыслия в условиях советского общества того времени. Начнем с факторов контекстуальных. Наиболее важный из них – социально-политический климат в стране. Он претерпевал изменения. Время содружества между журналистами и исследователями («оттепель») сменилось временем напряженности и даже определенных конфликтов профессиональных интересов каждого цеха. Информация об общественном мнении в условиях «застоя» становилась «непубликабельной». Она либо работала на антипропаганду, выявляя не столько успехи советского общества, сколько его неудачи и хронические болезни, либо предлагала решения проблем, которые плохо совмещались или вовсе не совмещались с господствующей в обществе идеологией. Не случайно количество публикаций по материалам опросов в 1960–1964 гг. (58) было вдвое больше числа аналогичных материалов за 1964–1967 гг. (29).
Еще один фактор – отношения между наукой и властью. Все, что не обслуживало мифотворчество, вызывало, как издавна повелось на Руси, настороженность руководства страны. Информация отвергалась, если она не подкрепляла статус-кво. «Застой» вступал в свои полновластные права! Два «прокола» ИОМ «КП» вызвали недовольство власти партийной и комсомольской (такая тоже была, и весьма претенциозная, в лице ЦК ВЛКСМ) и стали поводом для его закрытия. Исследование «Комсомольцы о комсомоле» (проводилось в марте – апреле 1966 г., во время XV съезда ВЛКСМ), вопреки ожиданиям комсомольских вождей, обнаружило высочайший уровень разочарованности молодежи в своей организации. Молодежь отвергала многие сложившиеся способы и практики работы ВЛКСМ, отрицательно оценивала свое участие в его деятельности. Таких выводов система не прощала.
Второй «прокол» – исследование выборности на производстве (проект «Кому быть прорабом?», апрель 1967 г.). Недовольство, если не сказать гнев, партийных идеологов высшего ранга вызвала публикация в газете факта, который объективно вытекал из результатов социологического опроса. Выяснилось, что народ активно поддерживал демократическую идею выборности начальников на производстве на всех уровнях, чуть ли не до министра, выступая против их назначения. Судьба ИОМ «КП» была предрешена. В декабре 1967 г. институт закрыли.
Для любознательного читателя сообщу еще один характерный для того времени факт. Отчет об исследовании выборности на производстве было решено опубликовать. Небольшим тиражом он был выпущен в свет в виде «Информационного бюллетеня Советской социологической ассоциации». Но отпечатанный тираж долго задерживали. В конце концов по прямому указанию партийных органов его уничтожили. Мне известны фамилии только двух владельцев этого раритета. Так что знать историю советской социологии небесполезно и собирателям редких книг[17 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 366.].
Я хорошо помню то время, когда социологи были вынуждены имитировать научную деятельность, что было обусловлено насильственным внедрением планов социального развития (ПСР) трудовых коллективов (конец 1970-х – начало 1980-х годов). Суть социологической деятельности в тот период состояла не в анализе социальной ситуации, а в разработке бесконечных текстов (социальные паспорта, карты социального фона), призванных доказать осуществимость невозможного – гармонии в отношениях человека и агонизирующего общества. ПСР считались важнейшим инструментом социальной политики – они составлялись в директивном порядке; их идеология базировалась на сочетании положений научного коммунизма и западной школы «человеческих отношений»[18 - Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 228.]. Собственно научное познание уходило на второй и третий планы.
Основа этих и других ударных проектов состояла в том, что они в полной мере опирались на социальную философию государства. Вместо того, чтобы помогать людям (конкретному человеку) понять собственное своеобразие и неповторимость в толпе предшественников и современников, социология делала все от нее зависящее, чтобы затушевать смысл индивидуального существования. Наперекор всему она пыталась погрузить человека в поля коллективных переживаний, в глубины общего и недифференцированного опыта, «вталкивала» людей в потоки общего согласия, единодушия, внушала необходимость стремления к однородности, униформизму, пыталась приучить к стабильности как норме повседневного существования[19 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 295.].
Здесь лежат корни принципиальных, можно сказать, генетических несовершенств методов и техники многих, в первую очередь «заказных», социологических исследований 1970–1980-х годов – отрыв методик от реальных жизненных проблем и представлений людей, утрата целостного человека в качестве объекта исследования, математический фетишизм как демонстрация псевдоточности на недостаточной фактической и содержательной основе, своеобразный культ формальных методов в ущерб содержательному анализу, «приправленный» прагматическими обещаниями (как форма сопротивления идеологизации «сверху»)[20 - Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 195, 197.].
К концу брежневского правления масштабы мифотворчества (пик которых пришелся на середину 1970-х годов) начали заметно снижаться. Преодоление власти мифов наблюдалось прежде всего в образованных слоях, в сознании интеллигенции. Показательны ситуация и отношение к государственной лжи внутри самой партии. По мере ослабления власти официальные идеологические структуры уже не могли так жестко контролировать опровержения мифов со стороны ученых. «К тому же партийные руководители, будучи такими же людьми, как все, тоже уставали жить в виртуальном мире и лгать себе и другим. Хотя их систематически накачивали сверху, требуя показательных расправ с ревизионистами, выполнялись эти указания, как правило, формально и неохотно»[21 - Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 73.].
В постбрежневский период (1982–1985) также можно обнаружить серьезное влияние политического фактора на содержание и качество социологических исследований, стремление удержать «неуправляемых интеллигентов» в границах послушания[22 - Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. Р. 251–253.]. Начало периода ознаменовалось попытками Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. Андропова стимулировать радикальные изменения. Хотя, как отмечает Л. Степанов, в ту пору консультант ЦК КПСС, никакой продуманной программы переустройства общества у Андропова не было, «но некая воля к действию от него исходила»[23 - Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов: Документы. М.: Моск. шк. полит. исслед., 2000. С. 223.]. «Мы не знаем, где очутились. Мы не знаем общества, в котором мы живем», – писал новый генеральный секретарь ЦК КПСС в 1983 г. на страницах журнала «Коммунист» в своей статье «Карл Маркс и некоторые вопросы коммунистического строительства в СССР». Именно там он отметил разрыв слова и дела, замену реальных дел лозунгами и в качестве главного порока предыдущего режима назвал его деятельное участие в создании мифологической реальности.
Но и тогда, в период короткого андроповского правления (1982–1984), дело ограничилось лишь словесными заявлениями нового лидера о необходимости видеть общество в реальной динамике, со всеми его возможностями и нуждами. В этот период даже решения партийных форумов принародно утрачивали свою силу. Доклад К. Черненко на июньском пленуме ЦК КПСС (1983), посвященный вопросам идеологической работы партии, включил в себя долгожданное признание в том, что «в современных условиях назрела необходимость создания специализированной системы изучения потребностей, мнений и настроений трудящихся масс, опирающейся на специфические методы выявления и анализа общественного мнения и позволяющей получать по любому вопросу, в любой момент представительную и в масштабах всей страны информацию»[24 - Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 14 июня 1983 г. М., 1983.].
Более того, Пленум признал необходимым создать Всесоюзный центр изучения общественного мнения и поручил Академии наук СССР и Академии общественных наук при ЦК КПСС внести предложения по организации этого центра[25 - Там же. С. 79.]. В реальности политической воли и желания создавать новую демократическую институцию у лидеров партии не было. 8 сентября 1983 г. в ЦК КПСС были приглашены шесть ведущих социологов страны: Б. Грушин, Ю. Замошкин, Э. Клопов, Н. Лапин, В. Шубкин, В. Ядов. Перед ними была поставлена задача: подготовить до конца месяца проект постановления Секретариата ЦК КПСС о создании ВЦИОМа. Работали как каторжные в стенах Отдела науки ЦК и под «присмотром» работников Отдела. 27 сентября группа завершила свой труд. Авторов вежливо поблагодарили за работу, отметили ее высокое качество и выразили ритуальное пожелание, чтобы социологи завершили свой труд на заключительном этапе подготовки партийного документа[26 - Открывая Грушина / Ред. – сост. М. Е. Аникина, В. М. Хруль. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010. С. 477–479, 482.].
Открытие ВЦИОМа от «холостого выстрела» 1983 г. отделяли целых четыре года. В действительности же даже сложившийся к тому времени законопослушный социологический истеблишмент не получил никаких намеков о начале действий в направлении демифологизации, не говоря уже о прямых указаниях. По этой причине многие публикации продолжали «обслуживать» миф, сохраняя апологетический стиль брежневской эпохи. Что касается самих исследователей, то они в своей массе оставались поделенными на тех, кто был готов взять на себя риск и сделать шаг в сторону более честного, непредвзятого анализа жизни страны, и тех, кого брежневские порядки устраивали.
Постепенно слова лидера партии стали утрачивать былую власть над людьми. Но воспользоваться безволием и бездействием власти социология тогда не смогла, будучи прочно удерживаемой от своевольных поступков тремя «якорями» – верой в «социализм с человеческим лицом», отсутствием свободы научного творчества и поиска, контролем со стороны партии и государства. «Выбирать» эти «якоря» оказалось делом непростым, требующим времени, особых усилий и, конечно же, благоприятных социальных условий. Однако их наступление откладывалось, ибо сущность власти оставалась неизменной[27 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 301.]. «Относительно спокойный период застойного времени в 70-е годы сменился фазой явного кризиса после начала афганской войны. На данной стадии выявилась едва ли не самая главная слабость социально-политической системы, достигшей апогея своего развития, – ее невоспроизводимость. Неспособный к обновлению режим дряхлел вместе со своими лидерами»[28 - Левада Ю., Ноткина Т., Шейнис В. Секрет нестабильности самой стабильной системы // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 15–30.].
За многие годы советской власти все было сделано для того, чтобы лишить общественное мнение главной социальной роли – быть одной из ветвей, институтом народовластия в обществе. Политическую культуру населения осознанно держали на очень низком уровне. Напомню, многие рабочие и служащие Ленинграда, с 1970-х годов числившегося по историческому реестру «колыбелью революции», не понимали важности и не принимали ряда политических прав и свобод, декоративно вписанных в «брежневскую» Конституцию. Вот где беда! Им представлялись достаточными привычные права на труд, отдых, образование, медицинское обслуживание и пенсионное обеспечение в старости.
Желание включить социологическую информацию в контуры партийного и государственного управления было делом вполне естественным для профессиональных социологов. Однако власть, вместо того чтобы использовать данные социологического анализа для принятия решений, канализировала социологическую энергию в область «управления» образом жизни (объектом, не поддающимся непосредственному управляющему воздействию), а также в такую мистифицированную область, как социальное планирование, где главную роль играло «жонглирование» социальными показателями. Этим не зачеркивается полезная деятельность возникшей в 1970-е годы «заводской» и «хоздоговорной» социологии. Речь идет о другом. Научно обоснованное управление обществом с помощью социологических данных не было целью власти[29 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 331.].
Она больше всего боялась болезненности соприкосновений с реальностью. Уберечь себя от необходимости изменять status quo – значило призвать на помощь все ту же Идеологию, которая в этой ситуации, как образно пишет А. Алексеев, предъявила на Социологию свои законные «родительские» права: попрыгала, доченька, – давай обратно в «лоно»![30 - Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 193.] Движение в сторону Идеологии знаменует собой последнюю фазу развития социологии.
В итоге прорыв социологического сообщества к реальности, который только и мог обеспечить нормальные условия функционирования и развития социологической науки, не состоялся. В начале 1980-х годов сложилась следующая картина: «…академические ученые остаются с убеждением, что они еще имеют дело с Реальностью; социальные планировщики тщатся считать себя Учеными; идеологические пустобрехи мнят себя управителями общественных процессов; кто-то и впрямь ближе к Науке, чем к Управлению, кто-то ближе к Управлению, чем к Идеологии, только к Реальности уже никто не ближе, чем к чему-либо другому…»[31 - Там же. С. 193–194.].
Провозглашение партией идей открытости, а затем речь Горбачева на январском (1987) пленуме ЦК КПСС, где он назвал демократизацию советского общества важнейшей целью партийной политики, возродили надежды на то, что и социология будет в полной мере востребована, получит все необходимые права на свободное изучение и предание гласности реальных запросов и чаяний населения. В печати стали появляться настойчивые требования приступить к регулярным опросам общественного мнения, для того чтобы воплотить в жизнь новую политику КПСС. Такие газеты, как «Известия», «Советская культура», «Литературная газета», в числе первых приступили к публикации статей критического характера с обстоятельными ссылками на данные социологических исследований. В 1986 г. к ним присоединились и быстро вошли в роль «флагманов гласности» газета «Московские новости» и журнал «Огонёк». Способствовали повышению интереса к социологической литературе и книжные издательства.
Но самое главное – Горбачев, не в пример Хрущеву, открыто взял в союзники интеллигенцию. Теперь уже власть не выражала свой гнев по поводу критики «снизу». Более того, ввиду общности идеалов и целей – поддерживала ее[32 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 313.].
Однако – и это необходимо подчеркнуть – острота критических порывов социологов, экономистов, историков, философов и их бескомпромиссность в том, что касалось предания гласности и анализа отрицательных сторон прошлого, проявлялись в существенно меньшей степени, чем активная гражданская позиция журналистов, публицистов, деятелей искусства. Можно сказать жестче: до 1988 г. воздействие горбачевских политических реформ на социологию (более широко – обществоведение, социальные науки) было незначительным. Оно проявлялось скорее в «квазидемократической фразеологии и осторожном нарастании экзальтации в печати»[33 - Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 39.]. В основе их осторожного поведения лежала чисто научная причина – инерция науки, вследствие которой «начатые исследования держат ученого в плену, требуя своего завершения»[34 - Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.]. Нужно было время, для того чтобы появились журнальные и книжные публикации социологов, ощутимо отмеченные духом новых настроений общества и его граждан. Это хорошо видно на примере журнала «Социологические исследования». Два первых номера 1985 г. вышли без намеков на какие-либо либеральные изменения. Достоинство этих номеров можно усмотреть лишь в том, что они являются последними «социологическими памятниками» периода застоя.
Здесь уместно напомнить, что в этот период Горбачев неоднократно говорил в своих выступлениях о сопротивлении противников перестройки курсу на радикальные перемены. Скрытая или явная оппозиция горбачевским реформам, убежденность в том, что перемены носят временный характер и что рано или поздно все вернется на круги своя, были далеко не редким явлением в среде обществоведов. Многие преподаватели исторического материализма, научного коммунизма, политической экономии сразу, не раздумывая, отвергали идеи перестройки, считая их проявлением ревизионизма, и, подобно Нине Андреевой, открыто отказывались «поступаться принципами»[35 - Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.]. Значительная часть оппозиционеров входила в состав социологического истеблишмента в центре и на местах и поэтому могла успешно противодействовать попыткам либерализации социологического мышления. Именно эти люди на словах почтительно восхваляли нового советского руководителя и его программу экономического ускорения, оставаясь на деле неизменными поборниками партийного духа, классового подхода при анализе явлений общественной жизни и идеологической чистоты.
К чести профессионального социологического сообщества, его ядро считало и думало совсем иначе. Здесь мне хотелось бы выделить особо академика Татьяну Заславскую – бесспорного и авторитетного лидера этого ядра.
Как уже отмечалось, первоначально социологи не слишком бурно отреагировали на изменения в стране. Ситуация изменилась лишь в ноябре 1986 г., когда с докладом на отчетно-выборной конференции Советской социологической ассоциации выступила Заславская, которая убедительно доказала, что социология хотя и является самостоятельной отраслью знания об обществе, тем не менее остается наукой без социологов[36 - Заславская Т. И. Российское общество на социальном изломе: взгляд изнутри. М., 1997. С. 84–103.]. Согласно сделанным ею выводам, социологи мало содействуют реформаторским усилиям Горбачева. Социальные науки остаются неадекватными ситуации в стране. Но главное – социология должна стать инструментом перестройки.
Следующее по важности событие – публикация основных положений доклада Заславской в газете «Правда» 10 февраля 1987 г. Это дало повод для возникновения новой волны надежд на то, что социология освободит себя от пут нормативного марксизма и получит возможность увидеть и показать советское общество таким, каким оно является в реальности, со всеми его противоречиями и аномалиями. Какое-то время эти надежды оправдывали себя.
Демократическое поле, замечал А. Яковлев, завоевывалось по кусочкам и путем довольно жесткой борьбы, в равной мере требовавшей и мужества, и гибкости[37 - Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2001.].
17 июля 1987 г. ЦК КПСС, Совет Министров СССР и ВЦСПС приняли Постановление № 825 «Об усилении работы по реализации активной социальной политики и повышении роли Государственного Комитета СССР по труду и социальным вопросам». В одном из пунктов этого постановления признавалась целесообразность создания Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социальным вопросам при ВЦСПС и Госкомтруда СССР. 17 декабря 1987 г. оба названных учреждения, исполняя волю инстанций, образовали Всесоюзный центр изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам в Москве с 25 опорными пунктами, расположенными во всех столицах союзных республик и ряде других городов страны. Идея, которая долго витала в духовной атмосфере советского общества, наконец-то была реализована, обрела плоть. Первым директором ВЦИОМа стала Татьяна Заславская, а ее заместителями – Борис Грушин и Юрий Левада. Потребовалось совсем немного времени, для того чтобы ВЦИОМ был признан прочно и на многие годы вперед бесспорным лидером в массовых опросах населения страны.
Однако его роды были трудными. Президиум ВЦСПС встретил в штыки предложение «верха» приписать научную структуру к «школе коммунизма», каковой, по партийным канонам, являлись советские профсоюзы. При стартовых обсуждениях положения о ВЦИОМе члены секретариата ВЦСПС проявили полное невежество не только в вопросах изучения общественного мнения, но и в отношении собственных решений, «забыв» на время свою же резолюцию в поддержку ВЦИОМа, принятую в ответ на решения июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС[38 - Заславская Т. И. Избранное: В 3 т. Т. 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М.: ЗАО «Изд-во “Экономика”», 2007. С. 595.]. Главным препятствием на пути создания ВЦИОМа была заложенная в проект открытость, гласность его деятельности. По мнению профсоюзных «хозяев», все материалы ВЦИОМ должен был представлять только им, с тем чтобы они, и только они решали, что посылать в директивные органы, а чему закрывать дорогу куда бы то ни было. Даже в ЦК КПСС, чьей волей создавался всесоюзный механизм исследований общественного мнения, ВЦИОМ не мог выходить самостоятельно. Конец истории благополучный, ВЦИОМ пробился к народу. Однако я поступлю против научной и гражданской совести, если не скажу о муках сотворения нового дела. Заславская писала: «При обсуждении положения издевались над Грушиным <…> били его и в зубы, и в живот, хотя знали, что конечной победы им не видать»[39 - Там же. С. 596.].
Замечу, что весь этот цикл с благополучным эпилогом занял около 60 лет – если вести отсчет с конца двадцатых годов. В другом измерении это составило свыше 30 лет, если считать от дней работы ХХ съезда КПСС.
В основе моего понимания истории послевоенной социологии, предшествовавшей созданию индустрии опросов общественного мнения и появлению ВЦИОМ, лежит оппозиция естественного и неестественного (несвободного, подконтрольного, регламентированного сверху) процессов возникновения и развития социальных наук. В СССР господствовала неестественная форма существования социологии (по аналогии с другими сферами), знаменовавшая собой полную зависимость ученых и администраторов науки от власти, прежде всего партийной и государственной. Вмешательство режима в деятельность профессионального сообщества было постоянным, именно оно стало предпосылкой ущемленного состояния науки и всех ее компонентов[40 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 432.].
Для людей, которые никогда в руках не держали советский паспорт, полагаю, будет бесценен этот рассказ о том, как пораженная в правах наука обретала статус полноценной научной дисциплины. Как периодизация истории социологии оказалась сопряжена с ее отношениями с властью. Как все та же наука выглядит в глазах социологического сообщества, которое получило возможность подвести некоторые итоги пути, пройденного от начала реабилитации социологии и опросов общественного мнения до наших дней.
Б. М. Фирсов,
доктор философских наук, профессор, создатель и почетный ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге
Июль, 2020
Часть I
Пролегомены[41 - Пролего`мены (др. – греч. ??????????? – предисловие, введение) – рассуждения, формулирующие исходное понятие и дающие предварительные сведения о предмете обучения.]
Мы пытались ответить на кардинальные вопросы.
Борис Грушин
Отправной точкой возрождения социологии в СССР можно считать состоявшуюся в 1956 г. конференцию Международного института социологии по проблемам мирного сосуществования, в ходе которой ученые обратили внимание Академии наук СССР на то, что общественные науки не ограничиваются только научным коммунизмом и философией. В августе этого же года группа советских ученых приняла участие в III Всемирном социологическом конгрессе в Амстердаме.
В период оттепели был выбран курс на расширение международных связей, но участие в крупных научных мероприятиях за рубежом предполагало членство в национальных профессиональных организациях. В 1958 г. была учреждена Советская социологическая ассоциация (ССА). В рамках ассоциации и поставили вопрос о необходимости выделения социологии в самостоятельную дисциплину. Андрей Здравомыслов, президент Профессиональной социологической ассоциации (1992–2002), описывал этот период так: «Когда мы начинали эту работу, одним из главных мотивов социологической деятельности было зафиксировать несоответствие реальности и официальной идеологической доктрины».
С другой стороны, указывает Юрий Левада, «попытка возродить социологию в советском обществе 60-х годов была предпринята <…> в рамках ожидания очередного социального чуда, каковое воплощалось в лозунге “научного управления” обществом»[42 - 50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 221.]. Благодаря этому «социология, как, пожалуй, ни одна общественная наука в СССР, была на подъеме. Это проявилось в кадровом составе: в социологию пришли яркие и квалифицированные люди, предполагалось, что социология изменит или поможет изменить жизнь. Она возникла в противовес идеологической науке, когда общество захотело чего-то нового, лучшего, „социализма с человеческим лицом“. Социология стала противовесом идеологии, которая воспринималась как тормоз. Главным вопросом для социологов стала возможность проверить, как идеологические догмы соотносятся с реальной жизнью»[43 - Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
Первые попытки эмпирического изучения общественного мнения путем использования опросного метода в СССР зафиксированы в конце 1950-х годов, когда при «Комсомольской правде» – главной молодежной газете страны – возник Институт общественного мнения (ИОМ). Это было совершенно неожиданно и необычно, и его создатель, Борис Грушин, позже говорил об ИОМ так: «Это был подарок судьбы, некий нечаянно подвернувшийся механизм для исторического прорыва страны в сторону гражданского общества, в политическую демократию – эффективный способ формирования общественности, повышения уровня ее самосознания, налаживания ее связей с другими политическими институтами, в том числе институтами власти»[44 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 223.].
Увы, за несколько лет существования ИОМ не только научился проводить научные опросы, но и столкнулся с полным игнорированием их результатов действующей властью. Возникло «драматическое напряжение между наукой и властью, базировавшееся на неприкрытой незаинтересованности органов управления в производстве объективного социального знания и выражавшееся в <…> настороженном отношении к любой мало-мальски серьезной информации, которая добывалась в рамках научной (а не чисто сервилистской, холуйской) социологии <…> Такая социология была одновременно и опасна, и неудобна»[45 - Там же. С. 239.]. Опасна и неудобна – потому что «а) свидетельствует о неблагополучии общества и б) требует принятия решений»[46 - Там же. С. 18.]. Усилия социологов по возрождению критической и эмпирической науки, добавляет Юрий Левада, «вызвали несоразмерные опасения идеологического порядка, поскольку выходили за рамки доминирующего нормативно-идеологического шаблона <…> Это обрекло на неудачу всю попытку социологического ренессанса»[47 - 50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.].
К концу 1960-х годов работа ИОМ была свернута, но социологические исследования не исчезли. Наоборот, они стали проводиться чаще, по разным темам и в разных регионах страны. Их польза была признана, но социологам не позволяли выносить на обсуждение действительно радикальные вопросы, искусственно ограничивали масштаб и тематику их работы сугубо конкретными, узкими и максимально деполитизированными сферами – прежде всего так называемой заводской социологией. Польза от этого была весьма ограниченная, а общественный потенциал социологии – далеко не реализован. Никакого «научного управления» в условиях загнивавшего социализма не получилось – как, впрочем, нет его и в развитых странах»[48 - Левада Ю. А. От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000. С. 559.]. Прикладные социологические исследования не получили по-настоящему широкого распространения и применения, поскольку «экономические институты общества не заинтересованы в интенсификации и рационализации своей деятельности, а институты регулятивные заинтересованы в самосохранении (отсюда апологетика и эзотеричность, бессмысленное засекречивание социальной информации)»[49 - 50/50: Опыт словаря нового мышления/Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.].
Борьба за создание общесоюзного Центра изучения общественного мнения, которую много лет вел Грушин, результатов не принесла. Ученый остро чувствовал свою «полную невостребованность. То есть ты все время, всю дорогу ощущал, что твоя работа никому не нужна. Что она не нужна обществу, что она не нужна власти, хотя она могла бы много полезного и для себя извлечь, но это было не нужно»[50 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.].
И все-таки это время прошло не зря. Серия интересных исследований, включая нашумевший и весьма длительный Таганрогский проект, не дала угаснуть огню, зажженному Грушиным в годы оттепели. Спустя еще десятилетие на этих подмостках возник ВЦИОМ.
«Все мы вышли из грушинской шинели…»
Отцами-основателями – точнее, «отцом» и «матерью», – ВЦИОМ стали Борис Грушин и Татьяна Заславская. Оба начали заниматься социологической наукой в 1960-х годах, в короткий период оттепели, когда социология, объявленная в сталинский период «буржуазной лженаукой», стала возрождаться. «C середины 1960-х годов в Советском Союзе социология перестала быть “продажной девкой империализма”, ее разрешили, она стала расцветать», – вспоминает бывший руководитель Центрально-Черноземного отделения ВЦИОМ Сергей Хайкин[51 - Хайкин С. Р. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
Тогда судьба привела Бориса Грушина в «Комсомольскую правду», самую популярную молодежную газету страны, где, казалось, дозволялось чуть больше, чем везде. Это и привлекло Грушина: «В газете мне нравилось, такая живая жизнь была по мне, хотя я очень страдал оттого, что ушел из науки и отходил от нее все дальше и дальше»[52 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.]. Первая газетная должность Грушина называлась вполне по-советски: «литсотрудник отдела пропаганды», но «пропагандировать» Грушин решил социологию.
Именно он в 1959 г. убедил главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Воронова создать при газете предтечу будущего ВЦИОМ – Институт общественного мнения. Время для этого было подходящее: всего несколькими годами раньше в Варшаве начал работу Центр опросов общественного мнения при Польском радио и телевидении, парой лет позже возник аналогичный центр при радио и телевидении в Будапеште. Инициативу поддержали и известный журналист «Комсомолки» Борис Панкин, будущий глава советского МИДа, и заместитель Грушина Валентин Чикин. Последний спустя годы стал редактором прокоммунистической «Советской России», но тогда он активно поддерживал идеи Грушина. Чтобы ИОМ не закрыли сразу же после создания, пошли на хитрость: манифест о его создании опубликовали в «Комсомолке» «под портретом Хрущева, причем выглядело все так, что Хрущев еще и аплодирует созданию Института»[53 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 15.].
Борис Грушин
Ученый пришел в социологию по воле случая. Когда-то Борис Грушин подумывал о карьере энтомолога. «…К бабочкам я был равнодушен, но любил жуков»[54 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.], – написал он в 1999 г. И действительно, его вполне можно представить где-то в лесах Амазонии разглядывающим в лупу какое-нибудь редкое насекомое. Возможно, в лице Грушина мир потерял первоклассного музыканта: у Бориса был абсолютный слух, в юности он прекрасно играл на скрипке и, вероятно, смог бы стать профессиональным скрипачом или даже дирижером. Но Великая Отечественная война спутала все карты: после возвращения в Москву из эвакуации юноше уже было не до музыки, пришлось помогать родителям.
Родители Грушина были самыми обычными москвичами: отец до войны работал хлебопеком, мать – бухгалтером. Несмотря на нездоровье, Грушин-старший ушел на фронт и был тяжело ранен. После войны, получив дополнительное образование, стал работать в аппарате главы советского Минфина Арсения Зверева. Борис был очень близок с отцом и унаследовал от него большую библиотеку: Грушин-старший собирал книги специально для сына.
Борис поступил на философский факультет МГУ. Здесь он познакомился с Александром Зиновьевым, который позже написал «Зияющие высоты», одну из самых беспощадных книг о советской действительности. «Жизнь была бурнейшая, были азарт, кипение страстей, поток новых идей», – вспоминал потом Грушин[55 - Там же.]. Университет он окончил за год до смерти Сталина – в 1952 г., и восемь лет учебы в МГУ запомнились ему как лучшие в жизни: «Это была блистательная пора побед, поражений, настоящей борьбы (я разделял и разделяю представление Маркса о счастье)»[56 - Там же.]. «Проблема логического и исторического в „Капитале“ Маркса», – такова была тема университетской дипломной работы Грушина. Объединившись в группу, которую Грушин назвал «лабораторией», трое друзей-философов – Зиновьев, Грушин и Георгий Щедровицкий – внимательно изучали тексты Маркса, ища в них новые смыслы. Однако факультетское начальство, недовольное вольнодумными идеями молодого ученого и его друзей-аспирантов, зарубило его диссертацию.
Послесталинская оттепель привела Грушина в журналистику, в «Комсомольскую правду», в те годы одну из самых смелых газет страны. Здесь он, редактор отдела пропаганды, создал первый в СССР Институт общественного мнения. В газете с многомилионным тиражом стали проводиться первые исследования общественного мнения граждан страны. Их то поощряли, то не давали хода, Грушина то хвалили, то распекали на редакционных летучках. Он проводил свободное время в библиотеках, по крупицам выуживая из редких книг информацию о социологии. Грушин смело выбивал у редакционного начальства деньги на исследования и оплату интервьюеров. Уже тогда он понимал, что хороший продукт не сделаешь на одном лишь «коммунистическом» энтузиазме. «С самого начала моей работы в социологии я отрицал так называемые общественные начала, зная, что науку бесплатно делать абсолютно невозможно», – вспоминал он позже[57 - Там же.].
В 1962 г. Грушин уехал в Прагу работать в журнале «Проблемы мира и социализма» – главном советском интеллектуальном издании, предназначенном для соцстран. Многие видели в подобном назначении возможность приятно провести время, наслаждаясь прогулками по уютным пражским улочкам. Для Грушина же долговременное (он вернулся в СССР только в 1965 г.) пребывание за границей стало шансом познакомиться с социологической наукой Запада. В Чехословакии было больше возможностей прочитать труды иностранных специалистов, да и чешские социологи имели чуть больше свободы, чем их коллеги в СССР. Та долгая командировка оказалась очень продуктивной: «В Праге я пришел и к своей главной (на всю оставшуюся жизнь!) научной теме – массовому сознанию»[58 - Там же.]. Деятельность в созданном им Институте общественного мнения Грушин не прерывал; материалы опросов коллеги присылали ему прямо в чехословацкую столицу.
После возвращения в СССР Грушина пригласили на работу в «Правду», однако газета не согласилась с его предложением принять под крыло Институт общественного мнения. В конце мая 1968 г. был основан Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ), куда и перешел работать Грушин. А через три месяца советские танки вошли в Прагу, чтобы уберечь от распада Варшавский блок. Одновременно рухнули последние надежды на продолжение оттепели. Для ученого эти события стали личным потрясением: он хорошо помнил улицы города, по которым шли танки его страны.
Еще в Чехословакии, в перерывах между серьезными исследованиями, Грушин написал книгу «In pivo veritas» («Истина в пиве») – контент-анализ высказываний, прочитанных на стенах 764 (!) пражских пивных.
«Не ищите мудрость на дне – она в пене наверху», – гласит одна из чешских пословиц, упомянутых Грушиным в книге. Чтобы исследовать «пену дней», жизнь обычного советского человека, он задумал крупномасштабный Таганрогский проект – социологический портрет типичного города в СССР.
Грушинская команда выполнила задачу, но результатами исследования партийное начальство так и не воспользовалось. «Работа проведена грандиозная, результаты получены уникальные. Но никому не нужные. Ни тогда, ни теперь», – сокрушался Грушин[59 - Там же.].
«Российское сообщество аналитиков общественного мнения вышло из “грушинской шинели“»[60 - Докторов Б. З. Все мы вышли из «грушинской шинели». К 85-летию со дня рождения Б. А. Грушина. М.: ВЦИОМ, 2014. С. 112.], – так писал о наследии Грушина Борис Докторов. Сегодня к этим трудам обращаются разные поколения социологов. «Личностью он был неординарной, конечно. Очень умный, энергичный, предприимчивый. Все время шел на шаг или на два шага впереди других, опережал время, придумывал идеи – и тут же их внедрял. В этом отношении ему равных не было. Благодаря этой черте характера он и стал одним из создателей ВЦИОМ»[61 - Там же.], – вспоминает один из коллег Грушина Владимир Чупров.
Свое первое исследование «Удастся ли человечеству предотвратить мировую войну?» Институт общественного мнения «Комсомольской правды» начал в мае 1960 года, опрос проводился среди населения европейской части СССР, число опрошенных – тысяча человек. Вопрос был весьма актуален: пусть до Карибского кризиса оставалось еще два года, его первые признаки уже ощущались. 1 мая 1960 г. над Свердловской областью был сбит американский самолет-разведчик U-2, пилот которого катапультировался и попал в руки советских властей. Никита Хрущев не ожидал подобного вероломства от американского коллеги Дуайта Эйзенхауэра и был вне себя от ярости.
Несмотря на огромный тираж «Комсомолки», провести всесоюзный опрос в короткие сроки было невозможно, и Грушин решил ограничиться 30-м меридианом, на котором находилось множество населенных пунктов в европейской части страны. Организаторы выбрали десять из них и опросили по 100 человек в каждом. Респондентам задавали по три вопроса на тему предотвращения войны. После того как газета с заголовком «Да! Отвечает 30-й меридиан» ушла в печать, все, кто готовил опрос, до утра просидели в кабинете главного редактора, ожидая звонка по «вертушке». Наконец, уже под утро, раздался звонок: реакция Хрущева была положительной! Почин молодых социологов поддержало и главное советское СМИ – газета «Правда». «Вот с этой публикации 19 мая 1960 г., собственно, и началась моя социологическая биография», – вспоминал Грушин[62 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.].
Институт работал почти восемь лет и завершил деятельность только в декабре 1967 г. Его авторитет был признан даже ЦК КПСС, поручившим ему провести всесоюзный опрос об отношении народа к словам и музыке гимна СССР. Однако в какой-то момент ИОМ пришлось выбирать между наукой и журналистикой. Грушин попытался скооперироваться с Институтом философии АН СССР, но выдержать правильный баланс не удалось: сильно продвинувшись по научной части, ИОМ совершенно запустил освещение результатов исследований в печати.
Стоит отметить, что большая часть собираемых данных в принципе не могла быть опубликована, поскольку «либо работала на антипропаганду <…>, либо предполагала такие решения проблем, которые, плохо совмещаясь или вовсе не совмещаясь с господствовавшей в обществе идеологией, несли в себе прямую угрозу последней». Институт, таким образом, был обречен уже в тот момент, когда встал на путь науки и отказался от пропагандистской активности: по оценке самого Грушина, «он почти на четверть века опережал российскую историю и в силу этого объективно не имел никаких шансов на длительную жизнь»[63 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 237–240.].
Грушин прекрасно понимал, что ему не хватает и социологических знаний, и понимания методологии и методики проведения опросов общественного мнения. В надежде узнать больше он проводил часы и дни в библиотеках, читая все, что удавалось найти по этой теме. Крупицы информации были рассеяны по книгам отечественных авторов, где вскользь говорилось о «буржуазной социологии», и статьям исследователей из стран соцлагеря. Западной литературы по социологии в СССР в то время не было: даже настольную книгу «Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения»[64 - Гэллап Дж., Рэй С. Ф. Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения. М.: ВЦИОМ, 2017.] Джорджа Гэллапа и Сола Форбса Рэя, вышедшую в США в 1940 г., перевели и издали в России лишь в 2017 г.
С самим Гэллапом советский читатель познакомился все же раньше, в 1976 г., когда газета «Правда» напечатала очерк известного журналиста Бориса Стрельникова «Две встречи в Принстоне». Стрельников стал первым отечественным корреспондентом, который встретился со знаменитым социологом и поговорил с ним о его опросах. «Доктору Гэллапу уже давно за семьдесят, но стройности и подтянутости его может позавидовать юноша. У него крупные черты лица, внимательные серые глаза, добрая улыбка. В руководстве институтом ему помогает сын, который сперва хотел стать священником, но потом увлекся социологией и пошел по стопам отца», – писал Стрельников[65 - Стрельников Б. Г. Тысяча миль в поисках души. М.: Правда, 1979. С. 94.].
В очерке подробно рассказывалось о работе Института Гэллапа: «Составление, формулировка вопросов – дело социологов, работающих в Принстоне. Дело статистиков – выбрать для каждого очередного опроса 300 „выборочных мест“ в стране, причем так, чтобы „плотность“ опроса соответствовала данным последней переписи населения. Если, к примеру, установлено, что на Атлантическом побережье США проживает 30 % всего населения, то в этом районе будет 30 % „выборочных мест“ из 300»[66 - Там же.]. Как и Грушин, Гэллап пришел в социологию из журналистики: еще в университетские годы он возглавил газету «The Daily Iowan» в родной Айове, а затем – кафедру журналистики в Университете Дрейка в том же штате. Несмотря на то что они жили в разных странах, в разное время и при разном политическом строе, Грушин вполне мог бы согласиться со словами Гэллапа: «…я прежде всего репортер. Я пишу о том, что граждане Америки думают и чувствуют».
Грушин, пусть и при несравнимо меньших возможностях проведения реальных опросов, в конце шестидесятых годов сделал почти немыслимое: легализовал опросы в ригидной, косной советской действительности. Его первая и, возможно, самая сильная книга – «Мнения о мире и мир мнений», вышедшая в 1967 г., теоретически обосновала на языке советского официозного марксизма необходимость и возможность изучения общественного мнения в СССР. Она, по оценке видного социолога Владимира Ядова, «совершила переворот не только среди журналистов, но и среди социологов, философов <…> В ней ведь фактически читалось совершенно отчетливо, что в нашей стране нет общественного мнения, потому что общественное мнение – это тот случай, когда люди обсуждают социальные проблемы, а когда они не обсуждают – это сумма индивидуальных мнений»[67 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 41.]. Спустя четыре десятилетия ВЦИОМ переиздал эту книгу[68 - Грушин Б. А. Мнения о мире и мир мнений. М.: Праксис, 2011.], и она вновь разошлась немалым для научного издания тиражом.
Узнать о том, что «думают и чувствуют» советские граждане, Грушину удалось – пусть в масштабах не страны, а лишь одного города, но и это по меркам того времени было немало. Речь идет о Таганрогском проекте – серии массовых опросов городского населения обычного российского города. Таганрогом Грушин занялся еще в Институте философии, а закончил работу уже в Институте конкретных социальных исследований (ИКСИ) Академии наук.
Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР
Основанный в 1968 г. Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ) – альма-матер советской социологической науки. Создан на базе отдела конкретных социологических исследований Института философии АН СССР. Первым директором ИКСИ стал доктор экономических наук Александр Румянцев, в прошлом главный редактор газеты «Правда». «Системный либерал» того времени, Румянцев смог привлечь в ИКСИ видных ученых, многие из которых стали светилами социологической науки. Во время его руководства в институте работали Борис Грушин, Владимир Ядов, Юрий Левада, Игорь Кон – один из будущих основателей советской сексологии.
Как вспоминал Грушин, идея Таганрогского проекта – изучение экономики домохозяйств, общественных настроений, занятости, досуга и даже состояния преступности в отдельно взятом городе, – принадлежала ЦК КПСС. Добро на проект дали будущий идеолог перестройки, а тогда – влиятельный завотделом ЦК Александр Яковлев, консультант ЦК Левон Оников и будущий директор Института философии АН СССР Георгий Смирнов[69 - Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.]. Первый Таганрогский проект продлился с 1966 по 1974 г. и стал самым крупным в СССР того времени: он включил в себя 76 разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью (и речь идет только о первой волне проекта!).
Таганрог, родина Чехова, город в Ростовской области на берегу Азовского моря с 254 тысячами человек населения, заинтересовал партийных идеологов тем, что почти не отличался от сотен подобных советских городов. Его выбрали не случайно – предварительно было проведено специальное сравнительное исследование ста городов равного размера, по результатам которого город был признан наиболее «типичным промышленным центром России». О Таганроге в 1960-е много писали в газетах в связи с открытием на местном металлургическом заводе цеха-гиганта непрерывной сварки труб и ударной работой местных комбайностроителей, наладивших выпуск «самоходных шасси с навесными молотилками». Но за бравурными отчетами скрывалась совсем другая жизнь. Милицейское начальство фиксировало всплеск преступности, а жители жаловались на отсутствие учреждений досуга и сетовали на жизнь, почти как А. П. Чехов в письме к сестре после посещения Таганрога в 1887 г.: «Мне живется так себе. Было бы скучно, если бы все окружающее не было так смешно».
«При этом с самого начала в ЦК выразили желание выяснить лишь уровень жизни населения, его благосостояние, но Оников настаивал на комплексном исследовании (помню, он попрекал нас в то время, что каждый занимается „своим“ – Ядов трудом, Грушин сознанием – и никак это между собой не связывается). Пропагандистов волновала хозяйственная преступность, и самый первый проект в рамках „Таганрога“ был разработан как раз институтом по изучению преступности, который возглавлял В. Н. Кудрявцев.
Вторым стал проект ЦЭМИ и ИМРД по исследованию образа жизни (поскольку без этого нельзя было понять природу „несунов“ – расхитителей соцсобственности). Этот проект возглавляли Наталия Михайловна Римашевская и Леонид Абрамович Гордон (каждый в своем институте). Они составили очень удачный тандем, сделали хорошую программу и должны были произвести посезонные измерения одних и тех же показателей за год, чтобы получить некие модели образа жизни разных слоев населения.
Потом выяснилось, что отделу пропаганды не хватает „идеологии“ – связей всех этих явлений с партийной работой, решениями партийных органов и т. д. Была приглашена третья команда – социологическая – из Академии общественных наук, возглавляемая И. Г. Петровым. Однако вскоре выяснилось, что эти люди не очень умелы в исследованиях, что они ограничивают свои задачи анализом сугубо партийной работы. И тогда-то позвали нас», – вспоминал Грушин[70 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.].
На улицы Таганрога отправилась команда лучших ученых института и их коллег из других городов: Виктор Нейгольдберг, Тамара Дридзе, Александр Жаворонков, Владимир Ядов, Яков Капелюш, Георгий Токаровский, Вадим Сазонов, Вера Войнова, Наталия Римашевская, Леонид Гордон. За каждым закрепили свою область исследования. В Таганрогском проекте участвовали 50 специалистов, не считая многочисленных местных помощников.
По мнению Грушина, ему удалось убедить партийных кураторов не заниматься пропагандой, а использовать всю доступную информацию о контактах публики и власти. «Мы прибегли тогда к образу „волчка“ с четырьмя уровнями информационных отношений между населением и властью: 1) страна в целом, центральная власть и каналы центра; 2) область и каналы области; 3) город и каналы города; 4) подразделения города и каналы этого уровня», – писал он позже[71 - Там же.]. Впервые исследование охватывало все уровни жизни советского города того времени. Изучались контакты населения с депутатами местных советов, партийными и хозяйственными органами, комсомолом, профсоюзами, судами и милицией.
Местных депутатов заставили ежедневно записывать информацию о контактах с населением в особый дневник, созданный Капелюшем и Нейгольдбергом. Таганрогские народные избранники старательно заполняли дневники, но результаты анкетирования 538 из них оказались неутешительными: большинство депутатов признались, что ни разу не выступали на сессиях местных советов, не обращались в советские и партийные органы, а также никогда не встречались с избирателями вне официальных дней приема. Александр Кинсбурский вспоминает, как перебирал анкеты, заполненные наблюдателями, находившимися рядом с депутатами во время приема населения: «Анкеты были однотипными, в основном речь шла о жилье, но это не была профанация. Ощущалось, что за всей этой информацией есть какой-то большой смысл, который не был мне до конца понятен»[72 - Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
C культурным досугом в Таганроге на первый взгляд дела обстояли вполне пристойно. В 1969 г., по данным исследования, в местном драмтеатре побывало на 19 % больше жителей, чем в 1966-м. Но многие другие показатели оставляли желать лучшего. Из вопросов и ответов жителей города социологи делали неутешительные выводы: «…некоторые случаи неудовлетворенности, иногда перерастающей в антисоциальное поведение, пьянство, бессмысленное хулиганство, в известной мере иногда являются подспудным следствием несовпадения уровня культуры и характера труда», – констатировали по итогам проекта его участники Гордон и Римашевская в книге «Пятидневная рабочая неделя и свободное время трудящихся»[73 - Гордон Л. А., Римашевская Н. М. Пятидневная рабочая неделя и свободное время трудящихся. М.: ИМРД, 1968.].
Из подобных наблюдений следовали столь же нерадостные выводы, касающиеся не только Таганрога, но и всей страны. «И в результате заказчику наглядно показывали: депутаты не работают, СМИ нефункциональны, вся ваша работа – система кампаний. И так по каждому поводу», – писал Грушин[74 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.].
Наверху результаты трудов социологов не оценили. Грушин вспоминал, что в институте появились гонцы от секретаря ЦК КПСС по идеологии Петра Демичева и долго пытались убедить ученых в том, что советский народ «ничего не понимает»: «Это были сплошные нервы, нас все время тащили „на ковер“, потому что информация была неприятной, требовавшей каких-то действий и решений. А они там (в отделе пропаганды) сидели совершенно для другого. Они хотели не менять, а продлевать то, что имеют. Любые перемены для них были сопряжены с риском»[75 - Там же.].
Перемен тогда не дождался никто: Таганрог, как, впрочем, и вся страна, продолжал жить обычной жизнью, медленно вползая в брежневский застой. Книга Грушина «Социологическая лаборатория», написанная по итогам исследования в 1972 г., была исключена из планов издательства «Наука» по решению нового директора ИКСИ Михаила Руткевича. Дело в том, что за время работы над проектом поменялась политическая картина: «Было заметно, как это движение повернуло вспять, на место прогрессивно мыслящих социологов начали приходить люди с другими ценностями, и это было печально. Перспективы смены этого курса не просматривалось. Все 1970-е годы социология лежала под каменной плитой»[76 - Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
Директор ИКСИ Руткевич все-таки добился увольнения Грушина из института под предлогом длительности Таганрогского проекта и «неторопливости» в подготовке публикации итогов исследования, которые, по его словам, устаревали. Методологические результаты данного проекта, сыгравшего роль учебного пособия для советских социологов, были большей частью опубликованы под несколько необычным названием «47 пятниц»[77 - 47 пятниц. Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов (программы и документы исследования). M.: CCA, 1969, вып. 1.], так как семинар Бориса Грушина собирался по пятницам. Спустя десятки лет «47 пятниц» оставались настольной книгой социологов, изучавших общественное мнение.
Однако труд первых советских социологов не пропал даром: «Таганрогский проект заложил основы индустриальной технологии сбора социологической информации, которая, по сути, оказалась востребованной лишь через двадцать лет», – писал в своей книге «Отцы-основатели: история изучения общественного мнения» Борис Докторов[78 - Докторов Б. З. Отцы-основатели: история изучения общественного мнения. М.: ЦСП, 2006.]. Для отечественных социологов Таганрогский проект стал одной из самых обсуждаемых тем. О нем спорили в курилках и столовых научных институтов, его обсуждали в близком кругу. Все понимали, что это был лишь разрешенный и, возможно, единственный в своем роде эксперимент, но надеялись на продолжение.
Значимость проекта оценили и на Западе, где внимательно следили за первыми шагами советской социологии. «Исследования, сделанные Грушиным в Таганроге, – писала американский профессор Эллен Карнаган, – показали, что, несмотря на авторитарный характер советского строя, его общество демонстрировало „существенную поддержку некоторых протодемократических ценностей“»[79 - Carnaghan E. Out of Order: Russian Political Values in an Imperfect World. University Park: Pennsylvania State University Press, 2007.].
Таганрогский проект стал уникальным, аналог ему и сегодня трудно найти – жизнь в городе по сопоставимому инструментарию изучалась в течение полувека: с 1967 по 2016 г. После первого этапа замеры велись группой под руководством Натальи Римашевской: в 1978–1979 гг. (расцвет брежневского застоя), 1988–1989 гг. (зенит горбачевской перестройки), 1993–1994 гг. (шок ельцинских реформ). Далее волны проводились в 1998–2000, 2014–2016 гг. (шестой, заключительный, этап проекта)[80 - Таганрогские исследования: полвека спустя / Под научн. ред. чл-корр. РАН, проф. Н. М. Римашевской и проф. В. В. Локосова. Москва: Экономическое образование, 2017. С. 14–17.]. Исследование позволило проанализировать процесс адаптации к новым реалиям, изменения в сознании людей под влиянием значимых социальных изменений, провести анализ образа жизни нескольких поколений позднесоветской и постсоветской России.
Сам же Грушин больше всего сокрушался по поводу полного отсутствия обратной связи от советского руководства и неиспользования собранной им уникальной информации при принятии решений: «29 докладных записок в секретариат ЦК КПСС – и ни „спасибо“, ни привета, ни ответа, ничего. На этом все кончалось»[81 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.].
Татьянин день в советской социологии
Первый директор ВЦИОМ Татьяна Заславская позже назвала Таганрогский проект «потрясающим для того времени». В момент запуска проекта она была далеко и от Таганрога, и от Москвы – она работала в Новосибирске, в знаменитом Академгородке, в Институте экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения Академии наук.
Татьяна Заславская
Историк отечественной социологии Борис Докторов назвал жизнь Татьяны Заславской «основой для романа». Она согласилась с этим определением, уточнив: «социально-психологической драмы». В жизни Заславской было немало событий, которые вполне можно назвать драматическими. Переезд из Москвы в Сибирь, ореол диссидента после несанкционированной утечки и публикации за рубежом доклада «О совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии» в 1983 г., неожиданное предложение возглавить ВЦИОМ во времена перестройки, приход в парламентскую политику и споры с первыми лицами государства.
Заниматься наукой Заславская стремилась с детства, во многом благодаря дедушке по материнской линии. Профессор-физик, Георгий Георгиевич де Метц, сын бельгийского подданного и представительницы дворянского рода, был редактором и издателем журнала «Физическое обозрение». Пока дедушка работал или готовился к лекциям, Таня листала книги о великих физиках. Даже в юном возрасте она выглядела серьезной, и гости дома в шутку называли ее профессором. По примеру дедушки Заславская вначале выбрала физику, поступив на физфак МГУ, но потом перешла на экономический факультет.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-valentinov/otkrytyy-v-opros-obschestvennoe-mnenie-v-sovremennoy/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.
2
Левада Ю. А. Что может и чего не может социология (запись публичной лекции на Полит. ру, вступительное слово Б. Долгина) // Социологический журнал. 2010. № 1. С. 149–165.
3
Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998.
4
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 356–357.
5
Там же.
6
Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 50.
7
Там же.
8
Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 73.
9
Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 30
10
Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 1999. С. 70, 79.
11
Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 109.
12
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 111.
13
Докторов Б. З. Изучение общественного мнения в ближайшие десятилетия: Россия перед лицом вызовов нового века: Докл. на Междунар. симпоз. «Пути России – 2006» (Моск. школа социальн. и эконом, наук; Москва, 3–4 февраля 2006 г.). (Рукопись). С. 7. Цит. по: Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.
14
Докторов Б. Б. А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения / / Телескоп: Наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. № 4. С. 2–13.
15
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 364–365.
16
Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина: В 4 кн. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 47–48.
17
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 366.
18
Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 228.
19
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 295.
20
Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 195, 197.
21
Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 73.
22
Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. Р. 251–253.
23
Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов: Документы. М.: Моск. шк. полит. исслед., 2000. С. 223.
24
Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 14 июня 1983 г. М., 1983.
25
Там же. С. 79.
26
Открывая Грушина / Ред. – сост. М. Е. Аникина, В. М. Хруль. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010. С. 477–479, 482.
27
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 301.
28
Левада Ю., Ноткина Т., Шейнис В. Секрет нестабильности самой стабильной системы // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 15–30.
29
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 331.
30
Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 193.
31
Там же. С. 193–194.
32
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 313.
33
Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 39.
34
Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.
35
Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.
36
Заславская Т. И. Российское общество на социальном изломе: взгляд изнутри. М., 1997. С. 84–103.
37
Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2001.
38
Заславская Т. И. Избранное: В 3 т. Т. 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М.: ЗАО «Изд-во “Экономика”», 2007. С. 595.
39
Там же. С. 596.
40
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 432.
41
Пролего`мены (др. – греч. ??????????? – предисловие, введение) – рассуждения, формулирующие исходное понятие и дающие предварительные сведения о предмете обучения.
42
50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 221.
43
Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
44
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 223.
45
Там же. С. 239.
46
Там же. С. 18.
47
50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.
48
Левада Ю. А. От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000. С. 559.
49
50/50: Опыт словаря нового мышления/Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.
50
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.
51
Хайкин С. Р. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
52
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
53
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 15.
54
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
55
Там же.
56
Там же.
57
Там же.
58
Там же.
59
Там же.
60
Докторов Б. З. Все мы вышли из «грушинской шинели». К 85-летию со дня рождения Б. А. Грушина. М.: ВЦИОМ, 2014. С. 112.
61
Там же.
62
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
63
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 237–240.
64
Гэллап Дж., Рэй С. Ф. Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения. М.: ВЦИОМ, 2017.
65
Стрельников Б. Г. Тысяча миль в поисках души. М.: Правда, 1979. С. 94.
66
Там же.
67
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 41.
68
Грушин Б. А. Мнения о мире и мир мнений. М.: Праксис, 2011.
69
Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
70
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
71
Там же.
72
Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
73
Гордон Л. А., Римашевская Н. М. Пятидневная рабочая неделя и свободное время трудящихся. М.: ИМРД, 1968.
74
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
75
Там же.
76
Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
77
47 пятниц. Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов (программы и документы исследования). M.: CCA, 1969, вып. 1.
78
Докторов Б. З. Отцы-основатели: история изучения общественного мнения. М.: ЦСП, 2006.
79
Carnaghan E. Out of Order: Russian Political Values in an Imperfect World. University Park: Pennsylvania State University Press, 2007.
80
Таганрогские исследования: полвека спустя / Под научн. ред. чл-корр. РАН, проф. Н. М. Римашевской и проф. В. В. Локосова. Москва: Экономическое образование, 2017. С. 14–17.
81
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.
Александр Валентинович Братерский
Анна Викторовна Кулешова
Бизнес. Как это работает в России
Распад СССР, война в Чечне, выборы и референдумы, монетизация льгот, пенсионная реформа, первый всероссийский опрос цыган – далеко не полный список важных для общества тем, которые изучают социологи. Перед вами документальное повествование о самых ярких и драматичных моментах изучения общественного мнения в современной России. Авторы с нового ракурса показали историко-политические процессы, сделав акцент на том, как опросы влияли на принятие управленческих решений, к чему приводит игнорирование мнений людей, как менялось отношение власти к опросам.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Александр Братерский, Анна Кулешова
Открытый (в)опрос: общественное мнение в современной истории России. Т. 1
Главный консультант В.В. Федоров
© Текст. Братерский А. В., Кулешова А.В., 2020
© Правообладатель Акционерное общество «Всероссийский центр изучения общественного мнения»
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Предисловие
Общественное мнение существовало всегда, если понимать под ним рефлексию массового сознания в отношении социально значимых, то есть затрагивающих интересы людей, событий в жизни социума. Можно назвать два основных смысла понятия «общественное мнение». Один из них – некоторое суждение множества индивидов, формируемое и выражаемое тем или иным способом. Второй (основной) смысл – общественное мнение есть политический институт, пятая власть в обществе в добавление к четырем другим – законодательной, исполнительной, судебной и средствам массовой коммуникации. Согласившись с этим, можно сделать следующий шаг – представить себе цели деятельности, направленной на изучение общественного мнения. Их тоже две. Первая цель – содействие выражению общественного мнения. Вторая – поддержка полноценного участия общественного мнения в жизни гражданского общества: пробуждение и формирование общественности, повышение уровня ее самосознания, помощь в установлении ее связей с другими политическими институтами, прежде всего с институтами власти.
Применительно к советскому периоду можно уверенно говорить об общественном мнении лишь в первой ипостаси. Вторая ипостась осталась нереализованной, ибо не было условий для ее функционирования в качестве одной из ветвей власти в тогдашнем советском обществе. Но именно туда, в еще неизведанное, но уже чаемое, мыслимое будущее, сумел заглянуть Борис Грушин, один из основателей ВЦИОМ. Благодаря ему были получены свидетельства пробуждения гражданских чувств, обновления языка гражданского общения и форм участия в общественной дискуссии[1 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.].
Но обо всем по порядку.
Часто звучат слова о страхе, который испытывали люди в сталинские довоенные и послевоенные времена. Но важно помнить и о том, что не была здесь исключением и сама власть: она тоже испытывала специфический страх, едва ли не смертельно боясь разрушения иллюзии единодушия народа. «В период нашего славного прошлого <…> опросов боялись. Боялись, между прочим, потому, что вдруг они покажут 3–5 % (уж никто тогда не думал про 10 %), которые не согласны. И это рушило бы картину единодушия, единомыслия, монолитности всего. Это одна из причин того, что ни в одном тоталитарном обществе опросы не прижились. Если бывали, то секретными, для служебного пользования, потому что никто не должен был знать, что кто-то не согласен (курсив мой. – Б.Ф.)»[2 - Левада Ю. А. Что может и чего не может социология (запись публичной лекции на Полит. ру, вступительное слово Б. Долгина) // Социологический журнал. 2010. № 1. С. 149–165.].
Приведу два конкретных примера из разных периодов советской истории, они помогут прояснить отношение политического руководства страны к общественному мнению и его социологическому изучению. Первый из них относится к 1930-м годам, когда советская система начала переориентацию на внутренние и закрытые источники информации о состоянии общества. Понятие «закрытая партийная информация» обозначало очень многое. Партии и ее лидерам нужен был источник сведений, которому они только и могли доверять. Все остальные были дополнительными, «комплементарными» (и они никогда не стали «основными»), на которые лидеры не могли полагаться в полной мере. Сначала (в 1920-е годы) эта роль была возложена на отделы партийной информации при комитетах ВКП(б) всех уровней. Но уже тогда оказалось, что усилий партийцев здесь недостаточно, и поэтому союзником в деле информационного обеспечения партии стали органы ВЧК-ОГПУ-НКВД, в распоряжении которых находились источники негласного наблюдения и осведомления. В этой точке слились интересы политического сыска и политического руководства страны. Инспирированная обоими субъектами информация была признана достаточной для того, чтобы держать руку власти на пульсе страны[3 - Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998.].
Второй (пример из моей жизни) относится к «застойному времени». В середине 1970-х годов Ленинградский обком при моем и Бориса Докторова участии создал специализированную систему изучения общественного мнения. Речь шла об организации опросов среди работающего населения Ленинграда. Система была построена по научным правилам и предназначалась для зондирования мнений жителей по актуальным для партийных органов проблемам. Не без колебаний «заказчики» приняли нашу идею – впервые в истории КПСС выявить на основе социологического опроса и представительной выборки отношение рабочих и служащих к очередному съезду партии. Сравнительно легко согласовав техническую и организационную сторону дела, мы натолкнулись на одно неожиданное препятствие. «Заказчик» возражал против формулировок ответов на «настроечный» вопрос анкеты: «В какой мере вы знакомы с материалами XXIV съезда КПСС, опубликованными в печати?» Мы предложили традиционную для таких случаев равномерную шкалу ответов («ознакомился полностью», «ознакомился частично», «не ознакомился»), не подозревая (пишу обо всем совершенно искренно), что действительное распределение этих ответов может стать предметом серьезного служебного беспокойства «заказчика» (вдруг доля людей, выбравших второй и, «страшно подумать», третий ответ, будет настолько большой, что станет свидетельством равнодушного отношения трудящихся города, носящего имя великого Ленина, к главнейшему событию в жизни партии и страны?). Может быть, этот «настроечный» вопрос лучше убрать? Смущала «естественность» третьего ответа. Возможно ли, чтобы советский труженик не удосужился прочесть материалы съезда «без уважительных причин»? В окончательной редакции злополучный ответ выглядел так: «не успел ознакомиться с материалами партийного съезда». По легенде «сметливого заказчика», это должно было означать, что респондент хотел прочесть партийные документы, но какие-то внезапно возникшие обстоятельства помешали ему это сделать. Такова была тогда граница «правды», которую мысленно устанавливал «заказчик». Еще один возможный ответ («материалы съезда партии меня не интересуют») был связан с реальностью, вернее с той ее частью, куда «вход был строго запрещен». Лиц, которые так думают, выявляли уполномоченные на то органы, с которыми у партии были свои отношения. Для их обнаружения не требовались исследования общественного мнения, содержащие «расстрельные» вопросы.
В итоге власть, которая исходила из незыблемости поддерживаемой ею системы, ограничилась «своими» массивами данных – донесениями об антипартийных и антисоветских настроениях, дестабилизирующих режим, и сообщениями о поддержке политики руководства и лозунгов, укрепляющих режим[4 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 356–357.].
Понять, почему советские лидеры (верхние эшелоны власти) имели отрицательный взгляд на эмпирические исследования, можно, лишь установив нормы их отношения к социальной информации. Эти нормы были противоречивыми. Ценность информации определялась не только ее содержанием, но и условиями ее доступности. Будь социология созданием самой партии, признай ее партия универсальным средством сбора данных – все пошло бы по другому пути. Наступил бы прогресс дисциплины, но одновременно резко возросли бы ограничения на доступ к информации – ее смогли бы получать только центральный аппарат партии и КГБ[5 - Там же.].
Социология в нашей стране появилась на свет как дитя интеллигенции. Но на ее судьбу повлияли и партийные либералы, благосклонно относившиеся к социологии, и люди, которые «с корыстными, неприглядными целями допускали, терпели, поощряли, держали на веревочке социологическую деятельность»[6 - Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 50.]. Заметно выделялись на их фоне группы, которые настойчиво искали новые и честные способы научного понимания и объяснения советского общества. Правда, энтузиазм таких людей существенно превышал их профессиональные знания. Еще одна группа – «бойкие» люди, «которые знали языки, ругали то, что надо, переведя книги и используя цитаты, ездили, угождали и т. д.»[7 - Там же.]. Сложение разнородных усилий всех этих групп привело к созданию социологической науки – такой, какой она являлась в 1950–1980-е годы. Могла ли она быть иной – вопрос риторический. Важнее выяснить, как социология возникла из темноты сталинского времени и в качестве складывающегося социального института вступила в определенные отношения с обществом и властью.
Можно сказать, что драматическая история советской социологии была продуктом взаимодействия пяти принципиальных «акторов» на политической арене: интеллектуалов, многочисленных представителей интеллигенции, властвующей политической элиты, партийного аппарата и КГБ[8 - Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 73.]. Собственно массы в судьбе социологии заметных следов своего влияния не оставили. Впрочем, и сама социология не была центральной политической проблемой послесталинского времени. Однако поскольку в советском обществе едва ли не любой вид социологической деятельности переплетался с другими направлениями политического развития, то социологи, часто вопреки собственному желанию, оказывались вовлеченными в политическую борьбу и интриги.
Процесс возрождения социологии в конце 1950-х – начале 1960-х годов в полной мере отражает развитие разномыслия в советском обществе того времени. В сущности, это было движение за лучшее знание и более глубокое понимание общества, в котором тогда жили советские люди. Возродившуюся в конце 1950-х годов советскую социологию было трудно представить без исследований общественного мнения. Хотя идеи таких исследований носились в социальной атмосфере тех лет, их нелегко было разглядеть за призывами официальной пропаганды глубже изучать «возросшие потребности практики», разрабатывать «научно-обоснованную политику», «повышать эффективность управления социальными процессами». Сквозь дымовую завесу этой прогрессивной лексики угадывалось стремление показать народу, что послесталинское партийное руководство прокладывает путь к новому этапу развития страны. Эта фразеология позволила молодому поколению научных сотрудников, занятых в социальных науках и потому относившихся к идеологическому ведомству, воспользоваться благоприятной ситуацией и осуществить дерзкий прорыв в сферу, во многом неизведанную, малоисследованную, «въезд» в которую был по «спецпропускам».
После XX съезда партии стало трудно использовать репрессивный механизм. Поэтому началось, хотя и медленное, но неуклонное «восхождение на Голгофу» двумя социологическими отрядами. Один из них, апологетический отряд, всегда игнорировал глубинные пласты реальных процессов и явлений, сохранял на себе власть идеологических догм и схем, освоенных в молодости. Это были по преимуществу представители старшего поколения («отцы»), идеологическое начальство всех мастей и оттенков. Будучи пожизненными сторонниками режима, они осознавали, что режиму полезно придать цивилизованный вид, а жизни страны – несколько рациональный характер или, во всяком случае, видимость его[9 - Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 30].
Совсем иным был социально-критический отряд, состоявший по преимуществу из представителей первого советского послевоенного поколения («дети»), оно же, по толкованию Ю. Левады, – «первое несоветское по своим ориентациям поколение», которое стремилось к раскрытию реальных картин общественной жизни, доказывая, что новая наука является своеобразным зеркалом нашего общества. Вследствие этого им приходилось слышать примерно следующее: «Я хорошо, комфортно себя чувствую, но являетесь вы со своим зеркалом, и я узнаю, что я не так обаятелен, глаза слезятся, желтые клыки изо рта выпирают, кривой нос. На кой черт мне ваше социологическое зеркало?»[10 - Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 1999. С. 70, 79.]. Их постепенно складывавшееся научное кредо – профессионализм, поиск нового типа знания об обществе, честность исследовательской деятельности, бескомпромиссность в оценке общественных явлений – стало причиной возникновения необычных практик разномыслия.
Общественное мнение в СССР существовало в двух формах – индивидуалистической и коллективистской[11 - Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 109.]. Для первой было характерно то, что мнение выражалось, однако его носитель мало знал о том, что по данному поводу думали другие. При второй форме это ограничение снималось, человек начинал видеть и осознавать свою позицию на фоне других суждений; более того, он получал возможность модифицировать свою точку зрения, видя, куда склонялся барометр мнений. В итоге даже в трудных случаях человек переставал бояться того, что его позиция могла отличаться от мнения остальных. Это позволяло ему преодолеть барьер идеологических запретов и боязнь инакомыслия. Гласный мониторинг общественного мнения пробуждал массы людей, до этого живших наедине со своим собственным представлением о жизни социума. Лидер, поддерживавший по тем или иным причинам исследования общественного мнения, должен был опасаться того, что слишком интенсивное их развитие могло подорвать идеологию.
Существовало два способа ослабить этот опасный момент возможного прозрения общества: 1) понижать значимость проблем, выносимых на суд общественности; 2) подстраивать общественное мнение, а если потребуется, то и деполитизировать его в соответствии с избранным курсом. В брежневскую эпоху именно так и поступали, по существу, выставляя социологию (данные опросов об общественном мнении) на идеологические торги. Не приходится говорить, что в этих социальных условиях общественное мнение не могло существовать и функционировать как легитимный политический институт, как «пятая власть», реально участвовавшая в управлении гражданским обществом и непосредственно влиявшая на действия государства и его властных структур.
В известном смысле эти манипуляции с социальной информацией универсальны, ими пользовались и пользуются не только в СССР. Любой персонаж, оказавшийся на командном посту, будет стремиться к получению полезной для него информации, но одновременно думать об ограничении доступа к ней. Типично советским фактором, влиявшим на подход властных структур к эмпирической социологии, было их отношение к социальным инновациям, научно-техническому прогрессу. Такова официальная сторона дела. Однако вербальное поведение еще в середине 1960-х годов перестало совпадать с реальным. Социология в сознании дряхлеющих лидеров страны начала утрачивать свой ореол и, более того, разочаровала их. Нужна ли свобода социологической деятельности, о которой твердят представители этой науки, когда партия взяла твердый курс на отказ от радикальных перемен? Вопрос оказался далеко не риторическим, и если социологию нельзя было запретить, то ее следовало обуздать, приручить, «встроить» в контуры власти. Так было положено начало партийной социологии, получившей заметную институционализацию к началу 1970-х годов. Правда, для этого потребовалось не только создать новые звенья, приближенные к деятельности партийных органов и работающие по их прямому заказу, но и удалить творчески мыслящих людей из академических институтов, заменив их и там верными режиму людьми. Центры социологических исследований начали смещаться на периферию, некоторые периферийные научно-исследовательские институты получили «первые роли», возникла обширная полупрофессиональная среда. Древко социологического знамени оказалось в руках консерваторов.
Это породило технологию «боязливых проб и ошибок», которой руководствовались все звенья партийно-государственной иерархии, пытаясь попасть в точку, но не выйти при этом за пределы дозволенного «свыше». Таким образом, ХХ съезд КПСС открыл двери для эмпирической социологии, но из-за атмосферы неопределенности, царившей тогда в стране, аппарат мог разрешить движение только «мелкими шажками», постоянно озираясь на невыраженные и поэтому часто остававшиеся загадкой желания «верха». Понять эти «мелкие шажки» позволяют санкционированные «сверху» изменения официальных названий социологической деятельности: социальные исследования – конкретные социальные исследования – конкретные социологические исследования – прикладная социология и т. д. Удача (угадывание желаний «верха») вела к продолжению начатого дела, неудача (несовпадение с предпочтениями все того же «верха») – к угрозе «прикрыть» социологию[12 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 111.].
Когда в стране было положено начало профессиональным исследованиям общественного мнения, мой коллега Борис Докторов назвал это событие социальной мутацией, мощным сбоем внутри политической системы, неожиданным и даже противоестественным скачком, внезапным переходом с разрешенной властью орбиты, на которой следовало находиться социологии, на другую, ранее запрещенную[13 - Докторов Б. З. Изучение общественного мнения в ближайшие десятилетия: Россия перед лицом вызовов нового века: Докл. на Междунар. симпоз. «Пути России – 2006» (Моск. школа социальн. и эконом, наук; Москва, 3–4 февраля 2006 г.). (Рукопись). С. 7. Цит. по: Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.]. «Рубя правду-матку», можно сказать, что речь идет об очередном lucidum intervallum власти, в период которого могли происходить некоторые подвижки. Не менее важно еще одно обстоятельство: появление на общественном горизонте целеустремленных людей, готовых брать на себя полную ответственность за дело, добиваясь воплощения идей конструктивного преобразования жизни и увлекая за собой сочувствующие массы. Число их было не слишком велико, но след они оставили заметный. Один из таких людей – социолог Борис Грушин, сумевший, по словам его же товарищей, ««из ничего, собственными руками, своей головой, собственным энтузиазмом» создать целую отрасль социологической науки в нелегкую пору своей “третьей молодости”»[14 - Докторов Б. Б. А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения / / Телескоп: Наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. № 4. С. 2–13.].
В 1952 г. студент философского факультета МГУ им. Ломоносова Борис Грушин защитил дипломную работу «Проблемы исторического и логического в „Капитале“ Маркса». А еще три года спустя он написал кандидатскую диссертацию «Приемы и способы воспроизведения в мышлении исторических процессов развития». Ее основные идеи не нашли поддержки на Ученом совете. В 1955 г. диссертанта Грушина провалили на предзащите. Но, как говорит русская пословица, нет худа без добра. Именно отсюда началась отечественная история социологических исследований общественного мнения.
Способный ко многим видам интеллектуального труда, Грушин стал редактором отдела пропаганды газеты. Создание Института общественного мнения «Комсомольской правды» (ИОМ «КП») было результатом коллективных размышлений. Кроме Грушина, в этом участвовали тогдашний главный редактор «Комсомольской правды» Ю. Воронов, ее будущий главный редактор Б. Панкин, заместитель Грушина по отделу пропаганды журналист В. Чикин[15 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 364–365.].
19 мая 1960 г. газета сообщила об открытии на своих страницах ИОМ «КП»: «С его помощью газета намерена изучать и рассказывать о мнении советских людей по наиболее актуальным вопросам внутренней и внешней политики СССР, коммунистического воспитания трудящихся. Такое изучение дает возможность учитывать самые различные мнения, что представляется важным и для пропагандистской работы. Оно будет вестись путем социологических обследований и опроса самых широких слоев населения одновременно в разных географических районах страны»[16 - Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина: В 4 кн. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 47–48.].
ИОМ «КП» просуществовал почти восемь лет. За это время было проведено 27 опросов. Причины прекращения его деятельности лежат в русле судеб разномыслия в условиях советского общества того времени. Начнем с факторов контекстуальных. Наиболее важный из них – социально-политический климат в стране. Он претерпевал изменения. Время содружества между журналистами и исследователями («оттепель») сменилось временем напряженности и даже определенных конфликтов профессиональных интересов каждого цеха. Информация об общественном мнении в условиях «застоя» становилась «непубликабельной». Она либо работала на антипропаганду, выявляя не столько успехи советского общества, сколько его неудачи и хронические болезни, либо предлагала решения проблем, которые плохо совмещались или вовсе не совмещались с господствующей в обществе идеологией. Не случайно количество публикаций по материалам опросов в 1960–1964 гг. (58) было вдвое больше числа аналогичных материалов за 1964–1967 гг. (29).
Еще один фактор – отношения между наукой и властью. Все, что не обслуживало мифотворчество, вызывало, как издавна повелось на Руси, настороженность руководства страны. Информация отвергалась, если она не подкрепляла статус-кво. «Застой» вступал в свои полновластные права! Два «прокола» ИОМ «КП» вызвали недовольство власти партийной и комсомольской (такая тоже была, и весьма претенциозная, в лице ЦК ВЛКСМ) и стали поводом для его закрытия. Исследование «Комсомольцы о комсомоле» (проводилось в марте – апреле 1966 г., во время XV съезда ВЛКСМ), вопреки ожиданиям комсомольских вождей, обнаружило высочайший уровень разочарованности молодежи в своей организации. Молодежь отвергала многие сложившиеся способы и практики работы ВЛКСМ, отрицательно оценивала свое участие в его деятельности. Таких выводов система не прощала.
Второй «прокол» – исследование выборности на производстве (проект «Кому быть прорабом?», апрель 1967 г.). Недовольство, если не сказать гнев, партийных идеологов высшего ранга вызвала публикация в газете факта, который объективно вытекал из результатов социологического опроса. Выяснилось, что народ активно поддерживал демократическую идею выборности начальников на производстве на всех уровнях, чуть ли не до министра, выступая против их назначения. Судьба ИОМ «КП» была предрешена. В декабре 1967 г. институт закрыли.
Для любознательного читателя сообщу еще один характерный для того времени факт. Отчет об исследовании выборности на производстве было решено опубликовать. Небольшим тиражом он был выпущен в свет в виде «Информационного бюллетеня Советской социологической ассоциации». Но отпечатанный тираж долго задерживали. В конце концов по прямому указанию партийных органов его уничтожили. Мне известны фамилии только двух владельцев этого раритета. Так что знать историю советской социологии небесполезно и собирателям редких книг[17 - Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 366.].
Я хорошо помню то время, когда социологи были вынуждены имитировать научную деятельность, что было обусловлено насильственным внедрением планов социального развития (ПСР) трудовых коллективов (конец 1970-х – начало 1980-х годов). Суть социологической деятельности в тот период состояла не в анализе социальной ситуации, а в разработке бесконечных текстов (социальные паспорта, карты социального фона), призванных доказать осуществимость невозможного – гармонии в отношениях человека и агонизирующего общества. ПСР считались важнейшим инструментом социальной политики – они составлялись в директивном порядке; их идеология базировалась на сочетании положений научного коммунизма и западной школы «человеческих отношений»[18 - Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 228.]. Собственно научное познание уходило на второй и третий планы.
Основа этих и других ударных проектов состояла в том, что они в полной мере опирались на социальную философию государства. Вместо того, чтобы помогать людям (конкретному человеку) понять собственное своеобразие и неповторимость в толпе предшественников и современников, социология делала все от нее зависящее, чтобы затушевать смысл индивидуального существования. Наперекор всему она пыталась погрузить человека в поля коллективных переживаний, в глубины общего и недифференцированного опыта, «вталкивала» людей в потоки общего согласия, единодушия, внушала необходимость стремления к однородности, униформизму, пыталась приучить к стабильности как норме повседневного существования[19 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 295.].
Здесь лежат корни принципиальных, можно сказать, генетических несовершенств методов и техники многих, в первую очередь «заказных», социологических исследований 1970–1980-х годов – отрыв методик от реальных жизненных проблем и представлений людей, утрата целостного человека в качестве объекта исследования, математический фетишизм как демонстрация псевдоточности на недостаточной фактической и содержательной основе, своеобразный культ формальных методов в ущерб содержательному анализу, «приправленный» прагматическими обещаниями (как форма сопротивления идеологизации «сверху»)[20 - Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 195, 197.].
К концу брежневского правления масштабы мифотворчества (пик которых пришелся на середину 1970-х годов) начали заметно снижаться. Преодоление власти мифов наблюдалось прежде всего в образованных слоях, в сознании интеллигенции. Показательны ситуация и отношение к государственной лжи внутри самой партии. По мере ослабления власти официальные идеологические структуры уже не могли так жестко контролировать опровержения мифов со стороны ученых. «К тому же партийные руководители, будучи такими же людьми, как все, тоже уставали жить в виртуальном мире и лгать себе и другим. Хотя их систематически накачивали сверху, требуя показательных расправ с ревизионистами, выполнялись эти указания, как правило, формально и неохотно»[21 - Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 73.].
В постбрежневский период (1982–1985) также можно обнаружить серьезное влияние политического фактора на содержание и качество социологических исследований, стремление удержать «неуправляемых интеллигентов» в границах послушания[22 - Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. Р. 251–253.]. Начало периода ознаменовалось попытками Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. Андропова стимулировать радикальные изменения. Хотя, как отмечает Л. Степанов, в ту пору консультант ЦК КПСС, никакой продуманной программы переустройства общества у Андропова не было, «но некая воля к действию от него исходила»[23 - Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов: Документы. М.: Моск. шк. полит. исслед., 2000. С. 223.]. «Мы не знаем, где очутились. Мы не знаем общества, в котором мы живем», – писал новый генеральный секретарь ЦК КПСС в 1983 г. на страницах журнала «Коммунист» в своей статье «Карл Маркс и некоторые вопросы коммунистического строительства в СССР». Именно там он отметил разрыв слова и дела, замену реальных дел лозунгами и в качестве главного порока предыдущего режима назвал его деятельное участие в создании мифологической реальности.
Но и тогда, в период короткого андроповского правления (1982–1984), дело ограничилось лишь словесными заявлениями нового лидера о необходимости видеть общество в реальной динамике, со всеми его возможностями и нуждами. В этот период даже решения партийных форумов принародно утрачивали свою силу. Доклад К. Черненко на июньском пленуме ЦК КПСС (1983), посвященный вопросам идеологической работы партии, включил в себя долгожданное признание в том, что «в современных условиях назрела необходимость создания специализированной системы изучения потребностей, мнений и настроений трудящихся масс, опирающейся на специфические методы выявления и анализа общественного мнения и позволяющей получать по любому вопросу, в любой момент представительную и в масштабах всей страны информацию»[24 - Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 14 июня 1983 г. М., 1983.].
Более того, Пленум признал необходимым создать Всесоюзный центр изучения общественного мнения и поручил Академии наук СССР и Академии общественных наук при ЦК КПСС внести предложения по организации этого центра[25 - Там же. С. 79.]. В реальности политической воли и желания создавать новую демократическую институцию у лидеров партии не было. 8 сентября 1983 г. в ЦК КПСС были приглашены шесть ведущих социологов страны: Б. Грушин, Ю. Замошкин, Э. Клопов, Н. Лапин, В. Шубкин, В. Ядов. Перед ними была поставлена задача: подготовить до конца месяца проект постановления Секретариата ЦК КПСС о создании ВЦИОМа. Работали как каторжные в стенах Отдела науки ЦК и под «присмотром» работников Отдела. 27 сентября группа завершила свой труд. Авторов вежливо поблагодарили за работу, отметили ее высокое качество и выразили ритуальное пожелание, чтобы социологи завершили свой труд на заключительном этапе подготовки партийного документа[26 - Открывая Грушина / Ред. – сост. М. Е. Аникина, В. М. Хруль. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010. С. 477–479, 482.].
Открытие ВЦИОМа от «холостого выстрела» 1983 г. отделяли целых четыре года. В действительности же даже сложившийся к тому времени законопослушный социологический истеблишмент не получил никаких намеков о начале действий в направлении демифологизации, не говоря уже о прямых указаниях. По этой причине многие публикации продолжали «обслуживать» миф, сохраняя апологетический стиль брежневской эпохи. Что касается самих исследователей, то они в своей массе оставались поделенными на тех, кто был готов взять на себя риск и сделать шаг в сторону более честного, непредвзятого анализа жизни страны, и тех, кого брежневские порядки устраивали.
Постепенно слова лидера партии стали утрачивать былую власть над людьми. Но воспользоваться безволием и бездействием власти социология тогда не смогла, будучи прочно удерживаемой от своевольных поступков тремя «якорями» – верой в «социализм с человеческим лицом», отсутствием свободы научного творчества и поиска, контролем со стороны партии и государства. «Выбирать» эти «якоря» оказалось делом непростым, требующим времени, особых усилий и, конечно же, благоприятных социальных условий. Однако их наступление откладывалось, ибо сущность власти оставалась неизменной[27 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 301.]. «Относительно спокойный период застойного времени в 70-е годы сменился фазой явного кризиса после начала афганской войны. На данной стадии выявилась едва ли не самая главная слабость социально-политической системы, достигшей апогея своего развития, – ее невоспроизводимость. Неспособный к обновлению режим дряхлел вместе со своими лидерами»[28 - Левада Ю., Ноткина Т., Шейнис В. Секрет нестабильности самой стабильной системы // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 15–30.].
За многие годы советской власти все было сделано для того, чтобы лишить общественное мнение главной социальной роли – быть одной из ветвей, институтом народовластия в обществе. Политическую культуру населения осознанно держали на очень низком уровне. Напомню, многие рабочие и служащие Ленинграда, с 1970-х годов числившегося по историческому реестру «колыбелью революции», не понимали важности и не принимали ряда политических прав и свобод, декоративно вписанных в «брежневскую» Конституцию. Вот где беда! Им представлялись достаточными привычные права на труд, отдых, образование, медицинское обслуживание и пенсионное обеспечение в старости.
Желание включить социологическую информацию в контуры партийного и государственного управления было делом вполне естественным для профессиональных социологов. Однако власть, вместо того чтобы использовать данные социологического анализа для принятия решений, канализировала социологическую энергию в область «управления» образом жизни (объектом, не поддающимся непосредственному управляющему воздействию), а также в такую мистифицированную область, как социальное планирование, где главную роль играло «жонглирование» социальными показателями. Этим не зачеркивается полезная деятельность возникшей в 1970-е годы «заводской» и «хоздоговорной» социологии. Речь идет о другом. Научно обоснованное управление обществом с помощью социологических данных не было целью власти[29 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 331.].
Она больше всего боялась болезненности соприкосновений с реальностью. Уберечь себя от необходимости изменять status quo – значило призвать на помощь все ту же Идеологию, которая в этой ситуации, как образно пишет А. Алексеев, предъявила на Социологию свои законные «родительские» права: попрыгала, доченька, – давай обратно в «лоно»![30 - Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 193.] Движение в сторону Идеологии знаменует собой последнюю фазу развития социологии.
В итоге прорыв социологического сообщества к реальности, который только и мог обеспечить нормальные условия функционирования и развития социологической науки, не состоялся. В начале 1980-х годов сложилась следующая картина: «…академические ученые остаются с убеждением, что они еще имеют дело с Реальностью; социальные планировщики тщатся считать себя Учеными; идеологические пустобрехи мнят себя управителями общественных процессов; кто-то и впрямь ближе к Науке, чем к Управлению, кто-то ближе к Управлению, чем к Идеологии, только к Реальности уже никто не ближе, чем к чему-либо другому…»[31 - Там же. С. 193–194.].
Провозглашение партией идей открытости, а затем речь Горбачева на январском (1987) пленуме ЦК КПСС, где он назвал демократизацию советского общества важнейшей целью партийной политики, возродили надежды на то, что и социология будет в полной мере востребована, получит все необходимые права на свободное изучение и предание гласности реальных запросов и чаяний населения. В печати стали появляться настойчивые требования приступить к регулярным опросам общественного мнения, для того чтобы воплотить в жизнь новую политику КПСС. Такие газеты, как «Известия», «Советская культура», «Литературная газета», в числе первых приступили к публикации статей критического характера с обстоятельными ссылками на данные социологических исследований. В 1986 г. к ним присоединились и быстро вошли в роль «флагманов гласности» газета «Московские новости» и журнал «Огонёк». Способствовали повышению интереса к социологической литературе и книжные издательства.
Но самое главное – Горбачев, не в пример Хрущеву, открыто взял в союзники интеллигенцию. Теперь уже власть не выражала свой гнев по поводу критики «снизу». Более того, ввиду общности идеалов и целей – поддерживала ее[32 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 313.].
Однако – и это необходимо подчеркнуть – острота критических порывов социологов, экономистов, историков, философов и их бескомпромиссность в том, что касалось предания гласности и анализа отрицательных сторон прошлого, проявлялись в существенно меньшей степени, чем активная гражданская позиция журналистов, публицистов, деятелей искусства. Можно сказать жестче: до 1988 г. воздействие горбачевских политических реформ на социологию (более широко – обществоведение, социальные науки) было незначительным. Оно проявлялось скорее в «квазидемократической фразеологии и осторожном нарастании экзальтации в печати»[33 - Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 39.]. В основе их осторожного поведения лежала чисто научная причина – инерция науки, вследствие которой «начатые исследования держат ученого в плену, требуя своего завершения»[34 - Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.]. Нужно было время, для того чтобы появились журнальные и книжные публикации социологов, ощутимо отмеченные духом новых настроений общества и его граждан. Это хорошо видно на примере журнала «Социологические исследования». Два первых номера 1985 г. вышли без намеков на какие-либо либеральные изменения. Достоинство этих номеров можно усмотреть лишь в том, что они являются последними «социологическими памятниками» периода застоя.
Здесь уместно напомнить, что в этот период Горбачев неоднократно говорил в своих выступлениях о сопротивлении противников перестройки курсу на радикальные перемены. Скрытая или явная оппозиция горбачевским реформам, убежденность в том, что перемены носят временный характер и что рано или поздно все вернется на круги своя, были далеко не редким явлением в среде обществоведов. Многие преподаватели исторического материализма, научного коммунизма, политической экономии сразу, не раздумывая, отвергали идеи перестройки, считая их проявлением ревизионизма, и, подобно Нине Андреевой, открыто отказывались «поступаться принципами»[35 - Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.]. Значительная часть оппозиционеров входила в состав социологического истеблишмента в центре и на местах и поэтому могла успешно противодействовать попыткам либерализации социологического мышления. Именно эти люди на словах почтительно восхваляли нового советского руководителя и его программу экономического ускорения, оставаясь на деле неизменными поборниками партийного духа, классового подхода при анализе явлений общественной жизни и идеологической чистоты.
К чести профессионального социологического сообщества, его ядро считало и думало совсем иначе. Здесь мне хотелось бы выделить особо академика Татьяну Заславскую – бесспорного и авторитетного лидера этого ядра.
Как уже отмечалось, первоначально социологи не слишком бурно отреагировали на изменения в стране. Ситуация изменилась лишь в ноябре 1986 г., когда с докладом на отчетно-выборной конференции Советской социологической ассоциации выступила Заславская, которая убедительно доказала, что социология хотя и является самостоятельной отраслью знания об обществе, тем не менее остается наукой без социологов[36 - Заславская Т. И. Российское общество на социальном изломе: взгляд изнутри. М., 1997. С. 84–103.]. Согласно сделанным ею выводам, социологи мало содействуют реформаторским усилиям Горбачева. Социальные науки остаются неадекватными ситуации в стране. Но главное – социология должна стать инструментом перестройки.
Следующее по важности событие – публикация основных положений доклада Заславской в газете «Правда» 10 февраля 1987 г. Это дало повод для возникновения новой волны надежд на то, что социология освободит себя от пут нормативного марксизма и получит возможность увидеть и показать советское общество таким, каким оно является в реальности, со всеми его противоречиями и аномалиями. Какое-то время эти надежды оправдывали себя.
Демократическое поле, замечал А. Яковлев, завоевывалось по кусочкам и путем довольно жесткой борьбы, в равной мере требовавшей и мужества, и гибкости[37 - Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2001.].
17 июля 1987 г. ЦК КПСС, Совет Министров СССР и ВЦСПС приняли Постановление № 825 «Об усилении работы по реализации активной социальной политики и повышении роли Государственного Комитета СССР по труду и социальным вопросам». В одном из пунктов этого постановления признавалась целесообразность создания Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социальным вопросам при ВЦСПС и Госкомтруда СССР. 17 декабря 1987 г. оба названных учреждения, исполняя волю инстанций, образовали Всесоюзный центр изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам в Москве с 25 опорными пунктами, расположенными во всех столицах союзных республик и ряде других городов страны. Идея, которая долго витала в духовной атмосфере советского общества, наконец-то была реализована, обрела плоть. Первым директором ВЦИОМа стала Татьяна Заславская, а ее заместителями – Борис Грушин и Юрий Левада. Потребовалось совсем немного времени, для того чтобы ВЦИОМ был признан прочно и на многие годы вперед бесспорным лидером в массовых опросах населения страны.
Однако его роды были трудными. Президиум ВЦСПС встретил в штыки предложение «верха» приписать научную структуру к «школе коммунизма», каковой, по партийным канонам, являлись советские профсоюзы. При стартовых обсуждениях положения о ВЦИОМе члены секретариата ВЦСПС проявили полное невежество не только в вопросах изучения общественного мнения, но и в отношении собственных решений, «забыв» на время свою же резолюцию в поддержку ВЦИОМа, принятую в ответ на решения июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС[38 - Заславская Т. И. Избранное: В 3 т. Т. 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М.: ЗАО «Изд-во “Экономика”», 2007. С. 595.]. Главным препятствием на пути создания ВЦИОМа была заложенная в проект открытость, гласность его деятельности. По мнению профсоюзных «хозяев», все материалы ВЦИОМ должен был представлять только им, с тем чтобы они, и только они решали, что посылать в директивные органы, а чему закрывать дорогу куда бы то ни было. Даже в ЦК КПСС, чьей волей создавался всесоюзный механизм исследований общественного мнения, ВЦИОМ не мог выходить самостоятельно. Конец истории благополучный, ВЦИОМ пробился к народу. Однако я поступлю против научной и гражданской совести, если не скажу о муках сотворения нового дела. Заславская писала: «При обсуждении положения издевались над Грушиным <…> били его и в зубы, и в живот, хотя знали, что конечной победы им не видать»[39 - Там же. С. 596.].
Замечу, что весь этот цикл с благополучным эпилогом занял около 60 лет – если вести отсчет с конца двадцатых годов. В другом измерении это составило свыше 30 лет, если считать от дней работы ХХ съезда КПСС.
В основе моего понимания истории послевоенной социологии, предшествовавшей созданию индустрии опросов общественного мнения и появлению ВЦИОМ, лежит оппозиция естественного и неестественного (несвободного, подконтрольного, регламентированного сверху) процессов возникновения и развития социальных наук. В СССР господствовала неестественная форма существования социологии (по аналогии с другими сферами), знаменовавшая собой полную зависимость ученых и администраторов науки от власти, прежде всего партийной и государственной. Вмешательство режима в деятельность профессионального сообщества было постоянным, именно оно стало предпосылкой ущемленного состояния науки и всех ее компонентов[40 - Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 432.].
Для людей, которые никогда в руках не держали советский паспорт, полагаю, будет бесценен этот рассказ о том, как пораженная в правах наука обретала статус полноценной научной дисциплины. Как периодизация истории социологии оказалась сопряжена с ее отношениями с властью. Как все та же наука выглядит в глазах социологического сообщества, которое получило возможность подвести некоторые итоги пути, пройденного от начала реабилитации социологии и опросов общественного мнения до наших дней.
Б. М. Фирсов,
доктор философских наук, профессор, создатель и почетный ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге
Июль, 2020
Часть I
Пролегомены[41 - Пролего`мены (др. – греч. ??????????? – предисловие, введение) – рассуждения, формулирующие исходное понятие и дающие предварительные сведения о предмете обучения.]
Мы пытались ответить на кардинальные вопросы.
Борис Грушин
Отправной точкой возрождения социологии в СССР можно считать состоявшуюся в 1956 г. конференцию Международного института социологии по проблемам мирного сосуществования, в ходе которой ученые обратили внимание Академии наук СССР на то, что общественные науки не ограничиваются только научным коммунизмом и философией. В августе этого же года группа советских ученых приняла участие в III Всемирном социологическом конгрессе в Амстердаме.
В период оттепели был выбран курс на расширение международных связей, но участие в крупных научных мероприятиях за рубежом предполагало членство в национальных профессиональных организациях. В 1958 г. была учреждена Советская социологическая ассоциация (ССА). В рамках ассоциации и поставили вопрос о необходимости выделения социологии в самостоятельную дисциплину. Андрей Здравомыслов, президент Профессиональной социологической ассоциации (1992–2002), описывал этот период так: «Когда мы начинали эту работу, одним из главных мотивов социологической деятельности было зафиксировать несоответствие реальности и официальной идеологической доктрины».
С другой стороны, указывает Юрий Левада, «попытка возродить социологию в советском обществе 60-х годов была предпринята <…> в рамках ожидания очередного социального чуда, каковое воплощалось в лозунге “научного управления” обществом»[42 - 50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 221.]. Благодаря этому «социология, как, пожалуй, ни одна общественная наука в СССР, была на подъеме. Это проявилось в кадровом составе: в социологию пришли яркие и квалифицированные люди, предполагалось, что социология изменит или поможет изменить жизнь. Она возникла в противовес идеологической науке, когда общество захотело чего-то нового, лучшего, „социализма с человеческим лицом“. Социология стала противовесом идеологии, которая воспринималась как тормоз. Главным вопросом для социологов стала возможность проверить, как идеологические догмы соотносятся с реальной жизнью»[43 - Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
Первые попытки эмпирического изучения общественного мнения путем использования опросного метода в СССР зафиксированы в конце 1950-х годов, когда при «Комсомольской правде» – главной молодежной газете страны – возник Институт общественного мнения (ИОМ). Это было совершенно неожиданно и необычно, и его создатель, Борис Грушин, позже говорил об ИОМ так: «Это был подарок судьбы, некий нечаянно подвернувшийся механизм для исторического прорыва страны в сторону гражданского общества, в политическую демократию – эффективный способ формирования общественности, повышения уровня ее самосознания, налаживания ее связей с другими политическими институтами, в том числе институтами власти»[44 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 223.].
Увы, за несколько лет существования ИОМ не только научился проводить научные опросы, но и столкнулся с полным игнорированием их результатов действующей властью. Возникло «драматическое напряжение между наукой и властью, базировавшееся на неприкрытой незаинтересованности органов управления в производстве объективного социального знания и выражавшееся в <…> настороженном отношении к любой мало-мальски серьезной информации, которая добывалась в рамках научной (а не чисто сервилистской, холуйской) социологии <…> Такая социология была одновременно и опасна, и неудобна»[45 - Там же. С. 239.]. Опасна и неудобна – потому что «а) свидетельствует о неблагополучии общества и б) требует принятия решений»[46 - Там же. С. 18.]. Усилия социологов по возрождению критической и эмпирической науки, добавляет Юрий Левада, «вызвали несоразмерные опасения идеологического порядка, поскольку выходили за рамки доминирующего нормативно-идеологического шаблона <…> Это обрекло на неудачу всю попытку социологического ренессанса»[47 - 50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.].
К концу 1960-х годов работа ИОМ была свернута, но социологические исследования не исчезли. Наоборот, они стали проводиться чаще, по разным темам и в разных регионах страны. Их польза была признана, но социологам не позволяли выносить на обсуждение действительно радикальные вопросы, искусственно ограничивали масштаб и тематику их работы сугубо конкретными, узкими и максимально деполитизированными сферами – прежде всего так называемой заводской социологией. Польза от этого была весьма ограниченная, а общественный потенциал социологии – далеко не реализован. Никакого «научного управления» в условиях загнивавшего социализма не получилось – как, впрочем, нет его и в развитых странах»[48 - Левада Ю. А. От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000. С. 559.]. Прикладные социологические исследования не получили по-настоящему широкого распространения и применения, поскольку «экономические институты общества не заинтересованы в интенсификации и рационализации своей деятельности, а институты регулятивные заинтересованы в самосохранении (отсюда апологетика и эзотеричность, бессмысленное засекречивание социальной информации)»[49 - 50/50: Опыт словаря нового мышления/Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.].
Борьба за создание общесоюзного Центра изучения общественного мнения, которую много лет вел Грушин, результатов не принесла. Ученый остро чувствовал свою «полную невостребованность. То есть ты все время, всю дорогу ощущал, что твоя работа никому не нужна. Что она не нужна обществу, что она не нужна власти, хотя она могла бы много полезного и для себя извлечь, но это было не нужно»[50 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.].
И все-таки это время прошло не зря. Серия интересных исследований, включая нашумевший и весьма длительный Таганрогский проект, не дала угаснуть огню, зажженному Грушиным в годы оттепели. Спустя еще десятилетие на этих подмостках возник ВЦИОМ.
«Все мы вышли из грушинской шинели…»
Отцами-основателями – точнее, «отцом» и «матерью», – ВЦИОМ стали Борис Грушин и Татьяна Заславская. Оба начали заниматься социологической наукой в 1960-х годах, в короткий период оттепели, когда социология, объявленная в сталинский период «буржуазной лженаукой», стала возрождаться. «C середины 1960-х годов в Советском Союзе социология перестала быть “продажной девкой империализма”, ее разрешили, она стала расцветать», – вспоминает бывший руководитель Центрально-Черноземного отделения ВЦИОМ Сергей Хайкин[51 - Хайкин С. Р. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
Тогда судьба привела Бориса Грушина в «Комсомольскую правду», самую популярную молодежную газету страны, где, казалось, дозволялось чуть больше, чем везде. Это и привлекло Грушина: «В газете мне нравилось, такая живая жизнь была по мне, хотя я очень страдал оттого, что ушел из науки и отходил от нее все дальше и дальше»[52 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.]. Первая газетная должность Грушина называлась вполне по-советски: «литсотрудник отдела пропаганды», но «пропагандировать» Грушин решил социологию.
Именно он в 1959 г. убедил главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Воронова создать при газете предтечу будущего ВЦИОМ – Институт общественного мнения. Время для этого было подходящее: всего несколькими годами раньше в Варшаве начал работу Центр опросов общественного мнения при Польском радио и телевидении, парой лет позже возник аналогичный центр при радио и телевидении в Будапеште. Инициативу поддержали и известный журналист «Комсомолки» Борис Панкин, будущий глава советского МИДа, и заместитель Грушина Валентин Чикин. Последний спустя годы стал редактором прокоммунистической «Советской России», но тогда он активно поддерживал идеи Грушина. Чтобы ИОМ не закрыли сразу же после создания, пошли на хитрость: манифест о его создании опубликовали в «Комсомолке» «под портретом Хрущева, причем выглядело все так, что Хрущев еще и аплодирует созданию Института»[53 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 15.].
Борис Грушин
Ученый пришел в социологию по воле случая. Когда-то Борис Грушин подумывал о карьере энтомолога. «…К бабочкам я был равнодушен, но любил жуков»[54 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.], – написал он в 1999 г. И действительно, его вполне можно представить где-то в лесах Амазонии разглядывающим в лупу какое-нибудь редкое насекомое. Возможно, в лице Грушина мир потерял первоклассного музыканта: у Бориса был абсолютный слух, в юности он прекрасно играл на скрипке и, вероятно, смог бы стать профессиональным скрипачом или даже дирижером. Но Великая Отечественная война спутала все карты: после возвращения в Москву из эвакуации юноше уже было не до музыки, пришлось помогать родителям.
Родители Грушина были самыми обычными москвичами: отец до войны работал хлебопеком, мать – бухгалтером. Несмотря на нездоровье, Грушин-старший ушел на фронт и был тяжело ранен. После войны, получив дополнительное образование, стал работать в аппарате главы советского Минфина Арсения Зверева. Борис был очень близок с отцом и унаследовал от него большую библиотеку: Грушин-старший собирал книги специально для сына.
Борис поступил на философский факультет МГУ. Здесь он познакомился с Александром Зиновьевым, который позже написал «Зияющие высоты», одну из самых беспощадных книг о советской действительности. «Жизнь была бурнейшая, были азарт, кипение страстей, поток новых идей», – вспоминал потом Грушин[55 - Там же.]. Университет он окончил за год до смерти Сталина – в 1952 г., и восемь лет учебы в МГУ запомнились ему как лучшие в жизни: «Это была блистательная пора побед, поражений, настоящей борьбы (я разделял и разделяю представление Маркса о счастье)»[56 - Там же.]. «Проблема логического и исторического в „Капитале“ Маркса», – такова была тема университетской дипломной работы Грушина. Объединившись в группу, которую Грушин назвал «лабораторией», трое друзей-философов – Зиновьев, Грушин и Георгий Щедровицкий – внимательно изучали тексты Маркса, ища в них новые смыслы. Однако факультетское начальство, недовольное вольнодумными идеями молодого ученого и его друзей-аспирантов, зарубило его диссертацию.
Послесталинская оттепель привела Грушина в журналистику, в «Комсомольскую правду», в те годы одну из самых смелых газет страны. Здесь он, редактор отдела пропаганды, создал первый в СССР Институт общественного мнения. В газете с многомилионным тиражом стали проводиться первые исследования общественного мнения граждан страны. Их то поощряли, то не давали хода, Грушина то хвалили, то распекали на редакционных летучках. Он проводил свободное время в библиотеках, по крупицам выуживая из редких книг информацию о социологии. Грушин смело выбивал у редакционного начальства деньги на исследования и оплату интервьюеров. Уже тогда он понимал, что хороший продукт не сделаешь на одном лишь «коммунистическом» энтузиазме. «С самого начала моей работы в социологии я отрицал так называемые общественные начала, зная, что науку бесплатно делать абсолютно невозможно», – вспоминал он позже[57 - Там же.].
В 1962 г. Грушин уехал в Прагу работать в журнале «Проблемы мира и социализма» – главном советском интеллектуальном издании, предназначенном для соцстран. Многие видели в подобном назначении возможность приятно провести время, наслаждаясь прогулками по уютным пражским улочкам. Для Грушина же долговременное (он вернулся в СССР только в 1965 г.) пребывание за границей стало шансом познакомиться с социологической наукой Запада. В Чехословакии было больше возможностей прочитать труды иностранных специалистов, да и чешские социологи имели чуть больше свободы, чем их коллеги в СССР. Та долгая командировка оказалась очень продуктивной: «В Праге я пришел и к своей главной (на всю оставшуюся жизнь!) научной теме – массовому сознанию»[58 - Там же.]. Деятельность в созданном им Институте общественного мнения Грушин не прерывал; материалы опросов коллеги присылали ему прямо в чехословацкую столицу.
После возвращения в СССР Грушина пригласили на работу в «Правду», однако газета не согласилась с его предложением принять под крыло Институт общественного мнения. В конце мая 1968 г. был основан Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ), куда и перешел работать Грушин. А через три месяца советские танки вошли в Прагу, чтобы уберечь от распада Варшавский блок. Одновременно рухнули последние надежды на продолжение оттепели. Для ученого эти события стали личным потрясением: он хорошо помнил улицы города, по которым шли танки его страны.
Еще в Чехословакии, в перерывах между серьезными исследованиями, Грушин написал книгу «In pivo veritas» («Истина в пиве») – контент-анализ высказываний, прочитанных на стенах 764 (!) пражских пивных.
«Не ищите мудрость на дне – она в пене наверху», – гласит одна из чешских пословиц, упомянутых Грушиным в книге. Чтобы исследовать «пену дней», жизнь обычного советского человека, он задумал крупномасштабный Таганрогский проект – социологический портрет типичного города в СССР.
Грушинская команда выполнила задачу, но результатами исследования партийное начальство так и не воспользовалось. «Работа проведена грандиозная, результаты получены уникальные. Но никому не нужные. Ни тогда, ни теперь», – сокрушался Грушин[59 - Там же.].
«Российское сообщество аналитиков общественного мнения вышло из “грушинской шинели“»[60 - Докторов Б. З. Все мы вышли из «грушинской шинели». К 85-летию со дня рождения Б. А. Грушина. М.: ВЦИОМ, 2014. С. 112.], – так писал о наследии Грушина Борис Докторов. Сегодня к этим трудам обращаются разные поколения социологов. «Личностью он был неординарной, конечно. Очень умный, энергичный, предприимчивый. Все время шел на шаг или на два шага впереди других, опережал время, придумывал идеи – и тут же их внедрял. В этом отношении ему равных не было. Благодаря этой черте характера он и стал одним из создателей ВЦИОМ»[61 - Там же.], – вспоминает один из коллег Грушина Владимир Чупров.
Свое первое исследование «Удастся ли человечеству предотвратить мировую войну?» Институт общественного мнения «Комсомольской правды» начал в мае 1960 года, опрос проводился среди населения европейской части СССР, число опрошенных – тысяча человек. Вопрос был весьма актуален: пусть до Карибского кризиса оставалось еще два года, его первые признаки уже ощущались. 1 мая 1960 г. над Свердловской областью был сбит американский самолет-разведчик U-2, пилот которого катапультировался и попал в руки советских властей. Никита Хрущев не ожидал подобного вероломства от американского коллеги Дуайта Эйзенхауэра и был вне себя от ярости.
Несмотря на огромный тираж «Комсомолки», провести всесоюзный опрос в короткие сроки было невозможно, и Грушин решил ограничиться 30-м меридианом, на котором находилось множество населенных пунктов в европейской части страны. Организаторы выбрали десять из них и опросили по 100 человек в каждом. Респондентам задавали по три вопроса на тему предотвращения войны. После того как газета с заголовком «Да! Отвечает 30-й меридиан» ушла в печать, все, кто готовил опрос, до утра просидели в кабинете главного редактора, ожидая звонка по «вертушке». Наконец, уже под утро, раздался звонок: реакция Хрущева была положительной! Почин молодых социологов поддержало и главное советское СМИ – газета «Правда». «Вот с этой публикации 19 мая 1960 г., собственно, и началась моя социологическая биография», – вспоминал Грушин[62 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.].
Институт работал почти восемь лет и завершил деятельность только в декабре 1967 г. Его авторитет был признан даже ЦК КПСС, поручившим ему провести всесоюзный опрос об отношении народа к словам и музыке гимна СССР. Однако в какой-то момент ИОМ пришлось выбирать между наукой и журналистикой. Грушин попытался скооперироваться с Институтом философии АН СССР, но выдержать правильный баланс не удалось: сильно продвинувшись по научной части, ИОМ совершенно запустил освещение результатов исследований в печати.
Стоит отметить, что большая часть собираемых данных в принципе не могла быть опубликована, поскольку «либо работала на антипропаганду <…>, либо предполагала такие решения проблем, которые, плохо совмещаясь или вовсе не совмещаясь с господствовавшей в обществе идеологией, несли в себе прямую угрозу последней». Институт, таким образом, был обречен уже в тот момент, когда встал на путь науки и отказался от пропагандистской активности: по оценке самого Грушина, «он почти на четверть века опережал российскую историю и в силу этого объективно не имел никаких шансов на длительную жизнь»[63 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 237–240.].
Грушин прекрасно понимал, что ему не хватает и социологических знаний, и понимания методологии и методики проведения опросов общественного мнения. В надежде узнать больше он проводил часы и дни в библиотеках, читая все, что удавалось найти по этой теме. Крупицы информации были рассеяны по книгам отечественных авторов, где вскользь говорилось о «буржуазной социологии», и статьям исследователей из стран соцлагеря. Западной литературы по социологии в СССР в то время не было: даже настольную книгу «Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения»[64 - Гэллап Дж., Рэй С. Ф. Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения. М.: ВЦИОМ, 2017.] Джорджа Гэллапа и Сола Форбса Рэя, вышедшую в США в 1940 г., перевели и издали в России лишь в 2017 г.
С самим Гэллапом советский читатель познакомился все же раньше, в 1976 г., когда газета «Правда» напечатала очерк известного журналиста Бориса Стрельникова «Две встречи в Принстоне». Стрельников стал первым отечественным корреспондентом, который встретился со знаменитым социологом и поговорил с ним о его опросах. «Доктору Гэллапу уже давно за семьдесят, но стройности и подтянутости его может позавидовать юноша. У него крупные черты лица, внимательные серые глаза, добрая улыбка. В руководстве институтом ему помогает сын, который сперва хотел стать священником, но потом увлекся социологией и пошел по стопам отца», – писал Стрельников[65 - Стрельников Б. Г. Тысяча миль в поисках души. М.: Правда, 1979. С. 94.].
В очерке подробно рассказывалось о работе Института Гэллапа: «Составление, формулировка вопросов – дело социологов, работающих в Принстоне. Дело статистиков – выбрать для каждого очередного опроса 300 „выборочных мест“ в стране, причем так, чтобы „плотность“ опроса соответствовала данным последней переписи населения. Если, к примеру, установлено, что на Атлантическом побережье США проживает 30 % всего населения, то в этом районе будет 30 % „выборочных мест“ из 300»[66 - Там же.]. Как и Грушин, Гэллап пришел в социологию из журналистики: еще в университетские годы он возглавил газету «The Daily Iowan» в родной Айове, а затем – кафедру журналистики в Университете Дрейка в том же штате. Несмотря на то что они жили в разных странах, в разное время и при разном политическом строе, Грушин вполне мог бы согласиться со словами Гэллапа: «…я прежде всего репортер. Я пишу о том, что граждане Америки думают и чувствуют».
Грушин, пусть и при несравнимо меньших возможностях проведения реальных опросов, в конце шестидесятых годов сделал почти немыслимое: легализовал опросы в ригидной, косной советской действительности. Его первая и, возможно, самая сильная книга – «Мнения о мире и мир мнений», вышедшая в 1967 г., теоретически обосновала на языке советского официозного марксизма необходимость и возможность изучения общественного мнения в СССР. Она, по оценке видного социолога Владимира Ядова, «совершила переворот не только среди журналистов, но и среди социологов, философов <…> В ней ведь фактически читалось совершенно отчетливо, что в нашей стране нет общественного мнения, потому что общественное мнение – это тот случай, когда люди обсуждают социальные проблемы, а когда они не обсуждают – это сумма индивидуальных мнений»[67 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 41.]. Спустя четыре десятилетия ВЦИОМ переиздал эту книгу[68 - Грушин Б. А. Мнения о мире и мир мнений. М.: Праксис, 2011.], и она вновь разошлась немалым для научного издания тиражом.
Узнать о том, что «думают и чувствуют» советские граждане, Грушину удалось – пусть в масштабах не страны, а лишь одного города, но и это по меркам того времени было немало. Речь идет о Таганрогском проекте – серии массовых опросов городского населения обычного российского города. Таганрогом Грушин занялся еще в Институте философии, а закончил работу уже в Институте конкретных социальных исследований (ИКСИ) Академии наук.
Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР
Основанный в 1968 г. Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ) – альма-матер советской социологической науки. Создан на базе отдела конкретных социологических исследований Института философии АН СССР. Первым директором ИКСИ стал доктор экономических наук Александр Румянцев, в прошлом главный редактор газеты «Правда». «Системный либерал» того времени, Румянцев смог привлечь в ИКСИ видных ученых, многие из которых стали светилами социологической науки. Во время его руководства в институте работали Борис Грушин, Владимир Ядов, Юрий Левада, Игорь Кон – один из будущих основателей советской сексологии.
Как вспоминал Грушин, идея Таганрогского проекта – изучение экономики домохозяйств, общественных настроений, занятости, досуга и даже состояния преступности в отдельно взятом городе, – принадлежала ЦК КПСС. Добро на проект дали будущий идеолог перестройки, а тогда – влиятельный завотделом ЦК Александр Яковлев, консультант ЦК Левон Оников и будущий директор Института философии АН СССР Георгий Смирнов[69 - Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.]. Первый Таганрогский проект продлился с 1966 по 1974 г. и стал самым крупным в СССР того времени: он включил в себя 76 разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью (и речь идет только о первой волне проекта!).
Таганрог, родина Чехова, город в Ростовской области на берегу Азовского моря с 254 тысячами человек населения, заинтересовал партийных идеологов тем, что почти не отличался от сотен подобных советских городов. Его выбрали не случайно – предварительно было проведено специальное сравнительное исследование ста городов равного размера, по результатам которого город был признан наиболее «типичным промышленным центром России». О Таганроге в 1960-е много писали в газетах в связи с открытием на местном металлургическом заводе цеха-гиганта непрерывной сварки труб и ударной работой местных комбайностроителей, наладивших выпуск «самоходных шасси с навесными молотилками». Но за бравурными отчетами скрывалась совсем другая жизнь. Милицейское начальство фиксировало всплеск преступности, а жители жаловались на отсутствие учреждений досуга и сетовали на жизнь, почти как А. П. Чехов в письме к сестре после посещения Таганрога в 1887 г.: «Мне живется так себе. Было бы скучно, если бы все окружающее не было так смешно».
«При этом с самого начала в ЦК выразили желание выяснить лишь уровень жизни населения, его благосостояние, но Оников настаивал на комплексном исследовании (помню, он попрекал нас в то время, что каждый занимается „своим“ – Ядов трудом, Грушин сознанием – и никак это между собой не связывается). Пропагандистов волновала хозяйственная преступность, и самый первый проект в рамках „Таганрога“ был разработан как раз институтом по изучению преступности, который возглавлял В. Н. Кудрявцев.
Вторым стал проект ЦЭМИ и ИМРД по исследованию образа жизни (поскольку без этого нельзя было понять природу „несунов“ – расхитителей соцсобственности). Этот проект возглавляли Наталия Михайловна Римашевская и Леонид Абрамович Гордон (каждый в своем институте). Они составили очень удачный тандем, сделали хорошую программу и должны были произвести посезонные измерения одних и тех же показателей за год, чтобы получить некие модели образа жизни разных слоев населения.
Потом выяснилось, что отделу пропаганды не хватает „идеологии“ – связей всех этих явлений с партийной работой, решениями партийных органов и т. д. Была приглашена третья команда – социологическая – из Академии общественных наук, возглавляемая И. Г. Петровым. Однако вскоре выяснилось, что эти люди не очень умелы в исследованиях, что они ограничивают свои задачи анализом сугубо партийной работы. И тогда-то позвали нас», – вспоминал Грушин[70 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.].
На улицы Таганрога отправилась команда лучших ученых института и их коллег из других городов: Виктор Нейгольдберг, Тамара Дридзе, Александр Жаворонков, Владимир Ядов, Яков Капелюш, Георгий Токаровский, Вадим Сазонов, Вера Войнова, Наталия Римашевская, Леонид Гордон. За каждым закрепили свою область исследования. В Таганрогском проекте участвовали 50 специалистов, не считая многочисленных местных помощников.
По мнению Грушина, ему удалось убедить партийных кураторов не заниматься пропагандой, а использовать всю доступную информацию о контактах публики и власти. «Мы прибегли тогда к образу „волчка“ с четырьмя уровнями информационных отношений между населением и властью: 1) страна в целом, центральная власть и каналы центра; 2) область и каналы области; 3) город и каналы города; 4) подразделения города и каналы этого уровня», – писал он позже[71 - Там же.]. Впервые исследование охватывало все уровни жизни советского города того времени. Изучались контакты населения с депутатами местных советов, партийными и хозяйственными органами, комсомолом, профсоюзами, судами и милицией.
Местных депутатов заставили ежедневно записывать информацию о контактах с населением в особый дневник, созданный Капелюшем и Нейгольдбергом. Таганрогские народные избранники старательно заполняли дневники, но результаты анкетирования 538 из них оказались неутешительными: большинство депутатов признались, что ни разу не выступали на сессиях местных советов, не обращались в советские и партийные органы, а также никогда не встречались с избирателями вне официальных дней приема. Александр Кинсбурский вспоминает, как перебирал анкеты, заполненные наблюдателями, находившимися рядом с депутатами во время приема населения: «Анкеты были однотипными, в основном речь шла о жилье, но это не была профанация. Ощущалось, что за всей этой информацией есть какой-то большой смысл, который не был мне до конца понятен»[72 - Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
C культурным досугом в Таганроге на первый взгляд дела обстояли вполне пристойно. В 1969 г., по данным исследования, в местном драмтеатре побывало на 19 % больше жителей, чем в 1966-м. Но многие другие показатели оставляли желать лучшего. Из вопросов и ответов жителей города социологи делали неутешительные выводы: «…некоторые случаи неудовлетворенности, иногда перерастающей в антисоциальное поведение, пьянство, бессмысленное хулиганство, в известной мере иногда являются подспудным следствием несовпадения уровня культуры и характера труда», – констатировали по итогам проекта его участники Гордон и Римашевская в книге «Пятидневная рабочая неделя и свободное время трудящихся»[73 - Гордон Л. А., Римашевская Н. М. Пятидневная рабочая неделя и свободное время трудящихся. М.: ИМРД, 1968.].
Из подобных наблюдений следовали столь же нерадостные выводы, касающиеся не только Таганрога, но и всей страны. «И в результате заказчику наглядно показывали: депутаты не работают, СМИ нефункциональны, вся ваша работа – система кампаний. И так по каждому поводу», – писал Грушин[74 - Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.].
Наверху результаты трудов социологов не оценили. Грушин вспоминал, что в институте появились гонцы от секретаря ЦК КПСС по идеологии Петра Демичева и долго пытались убедить ученых в том, что советский народ «ничего не понимает»: «Это были сплошные нервы, нас все время тащили „на ковер“, потому что информация была неприятной, требовавшей каких-то действий и решений. А они там (в отделе пропаганды) сидели совершенно для другого. Они хотели не менять, а продлевать то, что имеют. Любые перемены для них были сопряжены с риском»[75 - Там же.].
Перемен тогда не дождался никто: Таганрог, как, впрочем, и вся страна, продолжал жить обычной жизнью, медленно вползая в брежневский застой. Книга Грушина «Социологическая лаборатория», написанная по итогам исследования в 1972 г., была исключена из планов издательства «Наука» по решению нового директора ИКСИ Михаила Руткевича. Дело в том, что за время работы над проектом поменялась политическая картина: «Было заметно, как это движение повернуло вспять, на место прогрессивно мыслящих социологов начали приходить люди с другими ценностями, и это было печально. Перспективы смены этого курса не просматривалось. Все 1970-е годы социология лежала под каменной плитой»[76 - Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.].
Директор ИКСИ Руткевич все-таки добился увольнения Грушина из института под предлогом длительности Таганрогского проекта и «неторопливости» в подготовке публикации итогов исследования, которые, по его словам, устаревали. Методологические результаты данного проекта, сыгравшего роль учебного пособия для советских социологов, были большей частью опубликованы под несколько необычным названием «47 пятниц»[77 - 47 пятниц. Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов (программы и документы исследования). M.: CCA, 1969, вып. 1.], так как семинар Бориса Грушина собирался по пятницам. Спустя десятки лет «47 пятниц» оставались настольной книгой социологов, изучавших общественное мнение.
Однако труд первых советских социологов не пропал даром: «Таганрогский проект заложил основы индустриальной технологии сбора социологической информации, которая, по сути, оказалась востребованной лишь через двадцать лет», – писал в своей книге «Отцы-основатели: история изучения общественного мнения» Борис Докторов[78 - Докторов Б. З. Отцы-основатели: история изучения общественного мнения. М.: ЦСП, 2006.]. Для отечественных социологов Таганрогский проект стал одной из самых обсуждаемых тем. О нем спорили в курилках и столовых научных институтов, его обсуждали в близком кругу. Все понимали, что это был лишь разрешенный и, возможно, единственный в своем роде эксперимент, но надеялись на продолжение.
Значимость проекта оценили и на Западе, где внимательно следили за первыми шагами советской социологии. «Исследования, сделанные Грушиным в Таганроге, – писала американский профессор Эллен Карнаган, – показали, что, несмотря на авторитарный характер советского строя, его общество демонстрировало „существенную поддержку некоторых протодемократических ценностей“»[79 - Carnaghan E. Out of Order: Russian Political Values in an Imperfect World. University Park: Pennsylvania State University Press, 2007.].
Таганрогский проект стал уникальным, аналог ему и сегодня трудно найти – жизнь в городе по сопоставимому инструментарию изучалась в течение полувека: с 1967 по 2016 г. После первого этапа замеры велись группой под руководством Натальи Римашевской: в 1978–1979 гг. (расцвет брежневского застоя), 1988–1989 гг. (зенит горбачевской перестройки), 1993–1994 гг. (шок ельцинских реформ). Далее волны проводились в 1998–2000, 2014–2016 гг. (шестой, заключительный, этап проекта)[80 - Таганрогские исследования: полвека спустя / Под научн. ред. чл-корр. РАН, проф. Н. М. Римашевской и проф. В. В. Локосова. Москва: Экономическое образование, 2017. С. 14–17.]. Исследование позволило проанализировать процесс адаптации к новым реалиям, изменения в сознании людей под влиянием значимых социальных изменений, провести анализ образа жизни нескольких поколений позднесоветской и постсоветской России.
Сам же Грушин больше всего сокрушался по поводу полного отсутствия обратной связи от советского руководства и неиспользования собранной им уникальной информации при принятии решений: «29 докладных записок в секретариат ЦК КПСС – и ни „спасибо“, ни привета, ни ответа, ничего. На этом все кончалось»[81 - Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.].
Татьянин день в советской социологии
Первый директор ВЦИОМ Татьяна Заславская позже назвала Таганрогский проект «потрясающим для того времени». В момент запуска проекта она была далеко и от Таганрога, и от Москвы – она работала в Новосибирске, в знаменитом Академгородке, в Институте экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения Академии наук.
Татьяна Заславская
Историк отечественной социологии Борис Докторов назвал жизнь Татьяны Заславской «основой для романа». Она согласилась с этим определением, уточнив: «социально-психологической драмы». В жизни Заславской было немало событий, которые вполне можно назвать драматическими. Переезд из Москвы в Сибирь, ореол диссидента после несанкционированной утечки и публикации за рубежом доклада «О совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии» в 1983 г., неожиданное предложение возглавить ВЦИОМ во времена перестройки, приход в парламентскую политику и споры с первыми лицами государства.
Заниматься наукой Заславская стремилась с детства, во многом благодаря дедушке по материнской линии. Профессор-физик, Георгий Георгиевич де Метц, сын бельгийского подданного и представительницы дворянского рода, был редактором и издателем журнала «Физическое обозрение». Пока дедушка работал или готовился к лекциям, Таня листала книги о великих физиках. Даже в юном возрасте она выглядела серьезной, и гости дома в шутку называли ее профессором. По примеру дедушки Заславская вначале выбрала физику, поступив на физфак МГУ, но потом перешла на экономический факультет.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-valentinov/otkrytyy-v-opros-obschestvennoe-mnenie-v-sovremennoy/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.
2
Левада Ю. А. Что может и чего не может социология (запись публичной лекции на Полит. ру, вступительное слово Б. Долгина) // Социологический журнал. 2010. № 1. С. 149–165.
3
Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998.
4
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 356–357.
5
Там же.
6
Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 50.
7
Там же.
8
Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 73.
9
Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность: Материалы симп. 23 марта 1994 г. / Под ред. В. А. Ядова, Р. Гратхоффа. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1994. С. 30
10
Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 1999. С. 70, 79.
11
Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 109.
12
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 111.
13
Докторов Б. З. Изучение общественного мнения в ближайшие десятилетия: Россия перед лицом вызовов нового века: Докл. на Междунар. симпоз. «Пути России – 2006» (Моск. школа социальн. и эконом, наук; Москва, 3–4 февраля 2006 г.). (Рукопись). С. 7. Цит. по: Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008.
14
Докторов Б. Б. А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения / / Телескоп: Наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. № 4. С. 2–13.
15
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 364–365.
16
Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина: В 4 кн. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 47–48.
17
Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге: Европейский Дом, 2008. С. 366.
18
Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 228.
19
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 295.
20
Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 195, 197.
21
Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 73.
22
Shlapentokh V. The Politics of the Sociology in the Soviet Union. Boulder; London: Westview Press, 1987. Р. 251–253.
23
Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов: Документы. М.: Моск. шк. полит. исслед., 2000. С. 223.
24
Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 14 июня 1983 г. М., 1983.
25
Там же. С. 79.
26
Открывая Грушина / Ред. – сост. М. Е. Аникина, В. М. Хруль. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010. С. 477–479, 482.
27
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 301.
28
Левада Ю., Ноткина Т., Шейнис В. Секрет нестабильности самой стабильной системы // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 15–30.
29
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 331.
30
Алексеев А. Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, СПб. фил., 1997. Кн. 1–2. С. 193.
31
Там же. С. 193–194.
32
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 313.
33
Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. 2-е изд., перераб. и дополн. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998. С. 39.
34
Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.
35
Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т. И. Заславская, Т. И. Калугина. Новосибирск: Наука (Сиб. предприятие РАН), 1999. С. 91.
36
Заславская Т. И. Российское общество на социальном изломе: взгляд изнутри. М., 1997. С. 84–103.
37
Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2001.
38
Заславская Т. И. Избранное: В 3 т. Т. 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М.: ЗАО «Изд-во “Экономика”», 2007. С. 595.
39
Там же. С. 596.
40
Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980-е годы. Очерки. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 432.
41
Пролего`мены (др. – греч. ??????????? – предисловие, введение) – рассуждения, формулирующие исходное понятие и дающие предварительные сведения о предмете обучения.
42
50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 221.
43
Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
44
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 223.
45
Там же. С. 239.
46
Там же. С. 18.
47
50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.
48
Левада Ю. А. От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000. С. 559.
49
50/50: Опыт словаря нового мышления/Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 222.
50
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.
51
Хайкин С. Р. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
52
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
53
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 15.
54
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
55
Там же.
56
Там же.
57
Там же.
58
Там же.
59
Там же.
60
Докторов Б. З. Все мы вышли из «грушинской шинели». К 85-летию со дня рождения Б. А. Грушина. М.: ВЦИОМ, 2014. С. 112.
61
Там же.
62
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
63
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 237–240.
64
Гэллап Дж., Рэй С. Ф. Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения. М.: ВЦИОМ, 2017.
65
Стрельников Б. Г. Тысяча миль в поисках души. М.: Правда, 1979. С. 94.
66
Там же.
67
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 41.
68
Грушин Б. А. Мнения о мире и мир мнений. М.: Праксис, 2011.
69
Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
70
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
71
Там же.
72
Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
73
Гордон Л. А., Римашевская Н. М. Пятидневная рабочая неделя и свободное время трудящихся. М.: ИМРД, 1968.
74
Цит. по: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред. – сост. С. Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.
75
Там же.
76
Кинсбурский А. В. Интервью для книги «Открытый (в)опрос» А. Братерскому. Москва, 2020.
77
47 пятниц. Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов (программы и документы исследования). M.: CCA, 1969, вып. 1.
78
Докторов Б. З. Отцы-основатели: история изучения общественного мнения. М.: ЦСП, 2006.
79
Carnaghan E. Out of Order: Russian Political Values in an Imperfect World. University Park: Pennsylvania State University Press, 2007.
80
Таганрогские исследования: полвека спустя / Под научн. ред. чл-корр. РАН, проф. Н. М. Римашевской и проф. В. В. Локосова. Москва: Экономическое образование, 2017. С. 14–17.
81
Открывая Грушина. М.: Издательство МГУ им. Ломоносова, 2010. С. 23.
Александр Братерский и Анна Кулешова
Тип: электронная книга
Жанр: Социология
Язык: на русском языке
Издательство: Эксмо
Дата публикации: 15.11.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Распад СССР, война в Чечне, выборы и референдумы, монетизация льгот, пенсионная реформа, первый всероссийский опрос цыган – далеко не полный список важных для общества тем, которые изучают социологи. Перед вами документальное повествование о самых ярких и драматичных моментах изучения общественного мнения в современной России. Авторы с нового ракурса показали историко-политические процессы, сделав акцент на том, как опросы влияли на принятие управленческих решений, к чему приводит игнорирование мнений людей, как менялось отношение власти к опросам.