Главная страница | Современная русская литература | Проект «О»

Проект «О»
Филипп Горбунов
Местами весёлое, местами грустное и даже страшное повествование об учёном-генетике из маленького городка, надумавшем к юбилею президента вырастить в лабораторных условиях двуглавого орла. Если бы он знал, чем эта затея для него обернётся… Книга содержит нецензурную брань.

Проект «О»

Филипп Горбунов

© Филипп Горбунов, 2022

ISBN 978-5-0051-7733-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Проект «О»


роман
Любовь и нежность матери-отчизны
Сегодня вам несут её сыны,
Ведь семь десятилетий Вашей жизни
Столетиям в истории равны.
    Поэт Алексей Сурков, «На семидесятилетие Сталина», газета «Правда», 21 декабря 1949
Если он птица, он птица действительно высокого полета. Это ясно. Может быть, он даже сталинский сокол.
    Писатель Александр Проханов – о Путине в эфире «Эха Москвы», 21 сентября 2012
Тысячелетнее наше рабство – всех, от крестьян до вельмож, рабство, рождённое нашими Государями и освещённое даже церковью, – вот что пронизывает нашу историю.
    Мыслитель и публицист
    Пётр Чаадаев, XIX век


Пролог
Весна в этом году выдалась ранняя. Задорной хулиганкой ворвалась она в этот унылый, сгорбленный под спудом мелких дел и холодов город. Уже в конце февраля стало пригревать, снег посерел и напоминал теперь клочья грязной ваты. Огрызки тополей жадно макали корявые свои лапы в густую бездонную синь; открывшаяся мартовская земля, ожившая после зимы, дышала робкой зеленью; воздух был прозрачен и свеж, пах ржавчиной, ветром и солнцем.
В окна средней орловской школы безостановочно лился поток даже не света, а, казалось, самой жизни, необъятной, непостижимой, зовущей за пределы, туда, где ещё никто не бывал. И манила она брызгами тепла, всплесками марта и внезапной свободой всех пробуждающихся ото сна сил природы, восставших против засилья холодов и тоски…
Тощий пятиклассник-очкарик мрачно глядел в окно на орущую малышню, беззаботно носящуюся по детской площадке: дети привычно играли в «Афганистан», радостно паля друг в дружку из палок и то и дело споря: «Ты убит, душман!», «Нет, ты убит!», «Я первый стрелял!», «Нет, я первый!». Ах, как бы он хотел к ним, в игру, в бой! Но шёл урок, и учительница ждала, пока класс напишет сочинение на тему «Что значит быть счастливым?». И даже если бы ему удалось оказаться во дворе среди этого марта, гордость всё равно не позволила бы ему присоединиться к «мелким», ведь он был так трагически стар – недавно ему стукнуло целых одиннадцать лет! Дожив до столь почтенного возраста, как-то несолидно водиться с детсадовцами – товарищи засмеют. Паренёк поправил очки, погрыз колпачок ручки, задумался. В голову, как назло, лезла всякая чепуха. Тетрадный лист был бел как снег и словно бросал школяру вызов, смеясь ему в лицо: ну-ка, скажи, что для тебя счастье, мальчик? Ожидание праздника или сам праздник? Предчувствие перемен или сами перемены, где ты, бесстрашный воитель будущего, несёшься с саблей наголо, отчаянно продираясь сквозь огонь и дебри ночи в розовые дали, где нет ни зла, ни беды, ни ада, ни рая и куда ты обязательно придёшь сам и приведёшь своих уставших и израненных друзей? Или же счастье в честном труде, в дружных походах на лесные озёра, в чтении старых книг под треск дров в очаге, под мерный стук напольных часов и вечное мурлыкание кота? Что есть счастье, мальчик? Засыпать под монотонный стук дождя по крыше; слышать, как мама зовёт тебя обедать; молча держать за руку ту, которая любит тебя больше жизни; видеть, как взрослеют твои дети, которых ты брал до поры под крыло, защищал от ветров и напастей, передавая им свою мудрость, свою силу, свой опыт, а теперь, устало глядя им вслед, отпускаешь в рассвет – и они летят к солнцу, чтобы тот же путь прошли твои внуки? В чём же счастье? В славе ли, в признании ли? Может, в обладании чем-то, чего нет у других? В знаниях ли, в неведении ли, в злате ли, в здравии ли, в вечной ли жизни? Или же счастье в пустяках повседневности: в чьей-то улыбке в толпе, в анекдоте, рассказанном старым приятелем? В чём счастье, мальчик? О, муки творчества!.. Ученик наморщил лоб, ещё раз с тоской глянул в окно, вздохнул и написал всего одну фразу: «Быть счастливым – значит быть свободным»…

Глава I. Китайский синдром
Заведующий лабораторией генной инженерии Ленинского НИИ цитологии и генетики, доктор биологических наук, профессор, прекрасный педагог, замечательный семьянин, тонкий ценитель поэзии, воцерковлённый с 2004-го, член партии «Великая Россия» с 2005-го, Валерий Степанович Кукушкин – сорокапятилетний мужчина интеллигентной наружности с прорезающейся плешкой и бородкой клинышком – возвращался с научной конференции в Пекине крайне озадаченным. Что-то в учёном надломилось. К усталости после долгой дороги примешивалось горькое чувство досады: почему мы так не можем? Дело в том, что в Поднебесной запрещена ловля летучей рыбы. Но китайцы не унывают и в рамках большого эксперимента уже более двух лет успешно выращивают новый вид оной в лабораториях. От сородичей мутанты хордовых отличаются более мощными грудными плавниками, позволяющими им не просто планировать над поверхностью воды, но подолгу летать, поднимаясь на высоту до километра и нехотя возвращаясь в естественную среду обитания! Кукушкин, шалея, не раз наблюдал этот сюрреалистический полёт. А ещё коллеги-китайцы вовсю выращивали крылатых жаб… Словом, успехи тамошних генетиков потрясали сознание и заставляли о многом задуматься. «Ишь ты, летучие жабы», – угрюмо бормотал себе под нос Кукушкин, устало поднимаясь по обшарпанной лестнице своей хрущёвки. Профессор продрог и мечтал поскорее оказаться дома. На финском треухе учёного задумчиво таял снег…
А по подъезду разливался нежный запах выпечки. «Мои», – обрадовался Кукушкин. Не успел Валерий Степанович войти в прихожую, как к нему навстречу выбежал из комнаты сын Толик – бойкий тринадцатилетний школяр-гуманитарий. Вслед за ним, нехотя перемещая себя в пространстве, вышел на шум персидский кот Федька, но, увидев в коридоре до ужаса надоевшую морду приживалы-профессора, с выражением глубочайшего отвращения на лице снова чинно скрылся в комнате.
– Привет, пап! – воскликнул Толик.
– Привет отличникам!
– Ну, как там Китай? – деловито поинтересовался сын. – Корону добили?
– Затихает понемногу…
– А Пекин?
– Растёт, Анатолий, не по дням, а по часам растёт, – говорил отец, расстёгивая своё кашемировое пальто, купленное им пять лет назад на симпозиуме в Дели.
– Там недавно гостиницу новую отстроили аж в двести этажей, представляешь? Тысячи номеров, вертолётные площадки, хай-тек, все дела. Внутри дендрарий, как в Сочи, бассейны и планетарий, а с крыши, говорят, весь Дальний Восток как на ладони! Во как.
– Здорово! – выдохнул Толик. – А как наша наука?
– А что наука? – помрачнел Валерий Степанович. – Всё идёт своим чередом. Скоро вон на Марс полетим!.. Ты мне лучше скажи, как там у тебя с математикой? Небось, двоек нахватал в моё отсутствие?
– Не успел ещё, – показалась из кухни мать Толика – дебелая миловидная женщина тридцати пяти лет, излучающая покой и уют, типичная мужнина жена с лёгким налётом мещанства и едва уловимой тоской на дне добрых карих глаз.
– Здравствуй, Люба, – Валерий Степанович нежно поцеловал жену. – Как вы тут без меня?
– Скучаем, – улыбнулась она. – Устал?
– Ужасно.
– А я кулебяку испекла. Иди руки мыть.
– Айн момент! – воскликнул муж, доставая из чемодана какой-то цветастый пакет. – Это тебе.
– Что это? – жена с нетерпением извлекла презент, оказавшийся модным светло-бирюзовым платьем.
– Ах, какая прелесть! – защебетала Люба и, как школьница, закружилась в восторге перед зеркалом, приложив подарок к груди. – Спасибо, Валерочка! Надо обязательно куда-нибудь в нём выйти. Давай сходим в ресторан. Я сто лет не была в ресторане.
– Сходим, обещаю, – крикнул из ванной Валерий Степанович.
Тут к отцу подскочил Толик.
– А я на олимпиаде по литературе нашу команду в лидеры вывел! А вопросы в финале были аж по творчеству Рабле.
– Ох, хитрец! – не без восхищения воскликнул отец. – Небось, тоже подарочка ждёшь?
– Ну, при чём здесь это… – потупил взор сын.
– Ладно, не тушуйся. Молодчина! Рабле – это серьёзно. И как тебе эпоха Ренессанса?
– Сильно…
Валерий Степанович добродушно рассмеялся.
– Держи, чемпион, заслужил, – и достал из чемодана огромный армейский бинокль с цейсовскими стёклами китайского производства. Сын засиял от счастья.
– Ребята, за стол, – донеслось с кухни. – Толик, мой руки.
Валерий Степанович пригладил редкий пух волос перед зеркалом и вошёл в кухню.
– Неужели ничего не замечаешь? – с хитринкой глянув на мужа, спросила Люба. Валерий Степанович рассеянно завертел головой.
– А что такое?
– Ну ты даёшь! Я же занавесочки новые на распродаже купила! – и Люба отошла от окна, чтобы получше продемонстрировать мужу новый элемент комфорта. Занавески и впрямь были милые – светло-бежевые, в мелкий рубчик.
– Ну как?
– Париж рыдает! – заключил муж.
– Я тоже так считаю, – заискрилась довольная Люба.
Сели за стол. Валерия Степановича, намёрзшегося в аэропорту, всё ещё знобило. Жена это заметила, достала из буфета интеллигентно позабытую поллитровку и рюмочку.
– Выпей – согреешься.
Кукушкин нахмурился. Водки он старался избегать, поскольку пятнадцать лет назад, сразу после смерти матери, крепко запил с горя и оказался в больнице. Еле выжил. Всякий раз, когда потом случались какие-то банкеты или праздники и друзья предлагали «пропустить по маленькой», Валерий Степанович, бледнея, с ужасом вспоминал те дни и, боясь сорваться, вежливо отказывался, ссылаясь на язву, которой у него, конечно, не было. Любе обо всём этом он не рассказывал.
– Расширение сосудов посредством приёма алкоголя, – строгим тоном ментора начал Кукушкин, – это, Люба, всего лишь видимость терморегуляции.
– Да что ты! – искренне удивилась жена.
– Да. Всё, на самом деле, лишь игра воображения и чистой воды самовнушение, что вот ты сейчас выпьешь, и тебе станет теплее, – и как бы для вящей убедительности, снимающей любые вопросы, добавил: – Наука.
Но Люба была непрошибаема, аргументы мужа-профессора на неё не действовали.
– Тогда и ты создай видимость – выпей ради моего успокоения, – улыбнулась она.
– Да не хочу я!
– А вдруг простудишься?
– Я здоров как бык, – заупрямился муж и вдруг, как нельзя кстати, смачно чихнул.
– Ага! – звонко рассмеялась Люба. – Так тебе! Всегда слушай жену.
Валерий Степанович мрачно опрокинул стопку, скривился, зажевал корочкой и принялся за горячий рассольник. Люба тоже выпила полрюмочки, и щёчки её заалели. Кукушкин подтаял и решил повторить. Вторая пошла легче. Валерий Степанович заметно повеселел и, почуяв разливающееся по организму тепло, удивительным образом сопряжённое с неукротимым желанием что-то рассказывать, пустился в долгие пространные монологи о современной генетике, о поистине петровских планах Ленинского НИИ, а также о перспективах отечественной биологии и грядущих открытиях. Когда Люба, почуяв неладное, собиралась украдкой отодвинуть бутылку, Валерий Степанович, вовремя предугадав сей манёвр, ловким движением альбатроса подхватил полулитровку и плеснул себе, продолжая при этом, как ни в чём не бывало, размышлять о развитии науки… Выпив третью, профессор окончательно пришёл в норму, раскраснелся и, дав волю ускоряющемуся мыслительному процессу, пустился во все тяжкие. Он и не заметил, как перешёл к политике, отважно поднял на смех Европу, переполненную беженцами, метнул камень в огород Госдепа США, объявившего новые санкции против России, и пожурил Китай за чрезмерную нахрапистость в освоении территорий Дальнего Востока. Люба с сыном притихли, слушая фантазии отца. А Кукушкин уже пророчил российским учёным победу над раком, вакцину от СПИДа, а также внедрение новых способов омоложения организма на основе древней техники тибетских монахов, которая позволит доживать до двухсот лет. Кукушкин был в ударе. Для полной эйфории не хватало ещё пары рюмок, и Кукушкин, улучив момент, пропустил очередную стопку, после чего Люба всё-таки вернула бутылку в исходное положение, демонстративно убрав её в буфет. Но профессора уже было не остановить – мысль его рвалась к звёздам, потому что здесь, средь этой серятины и уныния, ей было тесно. И вот в самый напряжённый момент, когда Валерий Степанович, жуя кулебяку, сооружал очередную глубокомысленную сентенцию, приближаясь, быть может, к высшей и никем дотоле не тронутой истине, с потолка в кружку остывшего чая беспардонно шлёпается кусочек штукатурки величиной с пятак. Кукушкин затихает и, словно сбитый лётчик, стремительно пронзая сияющие небеса прогресса, камнем обрушивается на грязную твердь – в мир упадка и хрущёвок. Полёт мысли жестоко прерван. Повисает пауза. Профессор поднимает мутнеющий взор к потолку, опутанному сетью мелких гадюк-трещин, и мрачно констатирует:
– Трещины…
– Тоже заметил? Молодец какой! – поддаёт сарказма Люба. – Да им уж год…
– Правда?
– Кривда! Сто раз тебе говорила: разваливается наш теремок.
Валерий Степанович мрачнеет.
– Ну а я-то что могу? Уже и ходили, и писали…
– Вот именно, – перебивает Люба. – А толку чуть! А ещё в Толиной комнате стена сыреет, помнишь?
– В Толиной? Где?
– Господи! Какой ты у меня рассеянный! За кроватью. Забыл, что ли?
– Ах да, припоминаю…
– Валерочка, – смягчает тон жена, – надо что-то делать. Нельзя так жить.
– Опять ты за своё, – вздыхает Кукушкин, вылавливая ложечкой штукатурку. – Ладно, завтра в ЖЭК позвоню…
– Да куда только не звонили! – отмахивается Люба. – Ты же знаешь, всем плевать. Тут надо голову приложить, а это как раз по твоей части.
Кукушкин отхлебнул чая и задумчиво произнёс:
– Ну, кредита мне никто не даст, а про ипотеку я и слышать не хочу.
Люба рассмеялась.
– Да при чём тут ипотека, глупенький? Ты же член партии, доктор наук, профессор, так?
– Допустим.
– Ну так подключи связи, поговори с директором вашим, напиши мэру, я не знаю, в Москву, наконец. Что они там думают? Они когда собирались открыть Академгородок? Два года назад? А чего ж мы до сих пор в этой халупе торчим?
Валерий Степанович вздохнул.
– Какая Москва, Люба? Я же говорю: мы под санкциями снова, а ты – «Москва, Москва»… У нас вон пол-института за бугор съехало, остальные диссертации для слуг народа строчат по сходной цене. В бюджете дыра. На весь НИИ три с половиной старых электронных микроскопа. Седых, конечно, ругался, бегал по начальникам, но ему там ясно дали понять, что, мол, денег нет, но вы держитесь… Короче, «временные финансовые затруднения», мать их…
– Не ругайся при ребёнке!
– Извини. В общем, труба. Сказали: хотите грант – давайте идеи. Нет идей – нет денег. Вот так.
– Так неужели у тебя ни одной идеи нет?
– Все прогрессивные идеи нынче рождаются в Китае, – мрачно констатировал Валерий Степанович.
– Не иронизируй, я серьёзно…
– Я тоже, – допивая остывший чай, вздохнул Кукушкин.
– Но ведь ты же такая умничка, – замурлыкала Люба. – Придумай что-нибудь этакое.
– Легко сказать – придумай. А что?
– Не знаю. Проект века, – простодушно предложила Люба и с надеждой заглянула мужу в глаза. Валерий Степанович немного потеплел и, улыбнувшись, обнял жену.
– Я постараюсь.
Семейная трапеза закончилась, и Кукушкины перебрались в комнату. Начиналась программа «Время», которую они никогда не пропускали – она была для них своеобразным окном в мир. Кот Федька, что возлегал в кресле, проснувшись, проводил своих слуг высокомерным взором и, зевнув, снова изволил почивать.
А в телевизоре уже плыла до слёз знакомая заставка и бравурная музыка извещала население о том, что пришла пора готовиться к холодному душу бодрящих новостей о невиданных темпах роста российского ВВП, об увеличении продолжительности жизни, о наших победах на всех фронтах и, конечно, о глубочайшем кризисе, парализовавшем Европу и США. А у нас, как всегда, всё прекрасно! К лету в Москве ожидается новый приток туристов, поскольку затеваются всяческие патриотические квесты, соревнования и кинофестивали. Устроители мероприятий обещают умопомрачительное шоу с «народными артистами и лошадями». Неустанно молодеющая диктор Властелина Авдеева, точно робот, ультразвуком чеканит текст с телесуфлёра: вот, на радость благотворительным фондам и общественникам, под Тулой открывают очередной детский дом, и местный депутат, розовощёкий от застенчивости малый, роняя скупую влагу на лакированные туфли Луи Виттон, позирует с тощим, как воробушек, пацанёнком в обнимку на фоне гостеприимно распахнутых дверей приюта, обещая, что впредь детских приютов под Тулой будет становиться всё больше и больше; вот видному литератору, заслуженному деятелю культуры и бывшему советскому диссиденту Конформистову А. А. вручена государственная премия; вот липецкая вагоновожатая Зинаида Каталкина установила рекорд при сдаче нормативов ГТО по стрельбе из пневматической винтовки; вот в Ростове за ночь выпала месячная норма осадков, напрочь завалив все дороги, входы и выходы, что на фоне Хельсинки неплохо, поскольку там выпало в три раза больше!.. «И это всё, в чём нас пока превзошёл наш северный сосед», – злорадно заметила Авдеева. Но главной новостью, которой начали и закончили выпуск, стало известие о подготовке к празднованию юбилея президента России Кнутина. Оказывается, прославленный кинорежиссёр Мигалков собирается снимать биографический кинороман о непростом жизненном пути лидера государства – от школьной скамьи до наших дней, в связи с чем сам засел за сценарий и уже предпринял выезд на натуру. На роль гаранта претендуют многие известные российские киноактёры, в том числе Иоанн Охломонов и Феофан Бочкарюк…
Далее следовал рассказ о работницах Ивановской ткацкой фабрики. Начальница смены, ударница ГТО и чесальщица второго разряда Мария Моталкина пообещала вместе со своей бригадой изготовить портрет президента площадью семьдесят квадратных метров – по числу исполняющихся юбиляру лет. Ткачихи Иванова горячо поддержали оригинальное предложение Моталкиной, а директор пошёл труженицам навстречу и даже поклялся на партбилете, что, если всё получится, выплатит им зарплаты за июнь!..
Подмосковные фермерские хозяйства тоже включились в соревнование, пообещав к октябрю следующего года «залить Москву молоком»…
Мэр городка Северодрищенска Артемий Засерин дал интервью местному телеканалу, «грозя» устроить мощный митинг-концерт. Как бывший животновод, Засерин пообещал вывести на это мероприятие аж миллион «голов», упустив из виду тот факт, что в самом городе проживает на триста тысяч меньше, и, когда журналист тактично напомнил ему об этом, мэр набычился, пожевал губу и сказал: «Всё равно выведем!»
Лидер прокремлёвского движения «Молот» Клавдия Рябоконь пошла дальше: она сообщила, что собирается «телами единомышленников выложить строчку из песни „С чего начинается Родина?“ и снять сие действо с квадрокоптера». Журналист был крайне озадачен:
– Надеюсь, вы имели в виду… живых единомышленников? – с некоторой неуверенностью полюбопытствовал он. Рябоконь в ответ как-то натужно рассмеялась, что, однако, так и не внесло ясности.
Дальше шли новости спорта в виде чемпионата по кёрлингу как единственного ристалища, где наши атлеты «продолжают триумфальное шествие к золотым медалям». Потом – прогноз погоды в виде дождеснега и прочей тоски и под занавес пара умильных кадров из питерского зоопарка, где самка белого медведя родила маленькое белое очарование с кожаной кнопочкой вместо носа. «Как будут развиваться события, вновь покажет время», – выдаёт свою коронную «прощалку» Авдеева, и фарфор её лица едва заметно подёргивается вялой тенью улыбки.
А на десерт – американский боевик, под беспрерывную канонаду и вопли которого уставший с дороги и разомлевший от алкоголя профессор тихо задремал, пригревшись в уютном кресле. Под конец эпической «битвы добра со злом» Кукушкин уже сочно храпел. Люба осторожно разбудила мужа и отправила его спать. Валерий Степанович молча, как ребёнок, повиновался…

И приснился профессору на редкость странный сон: будто он не он, а стрелец царский, лучший охотник в царстве-государстве. И кафтан-то на нём справный, и сапожки-то яловые, и шапка-то алая, залихватски заломленная, а за плечом – колчан да лук. Оглядел себя стрелец с ног до головы – так и охнул от избытка чувств. А тут как раз гонец от царя-батюшки во дворец зовёт – служба есть служба. Вскочил Кукушкин на коня, будто всю жизнь только верхом на работу и ездил, да припустил аллюром – аж шапку сдуло. «Интересно, – думает Кукушкин, – на кой это я царю понадобился?» Обуяло стрельца любопытство. А вот страха не было ни на грош, поскольку любил люд царя до невозможности. Ну и Кукушкин, конечно, в ту же дуду. Вообще, любит народ наш правителей своих аж до крайности. Даже прозвища им даёт ласковые. Вот и этот царь имя получил доброе и ёмкое: аки Стрибог, тучи над твердынею разгоняющий, страх мокропорточный на супостатов насылающий, ужас в нехристей иноземных – от варягов рогатых до эллинов пёсьеголовых – вселяющий, оком справедливым дали пронзающий, Властелин десяти морей, Сюзерен ста земель, Почётный Святой, Народный герой, Судия всех судей, Прорицатель мудей, Защитник рабов, вельмож и собак, Мочитель, Строитель, Целователь в пах, Великий князь и по стати и по генам – Владилен Ясно Солнышко Свет Владиленов… А как иначе! Царь – он ведь как отец родной. Помнит об этом Кукушкин, а всё ж волнуется немного: вблизи-то он царя ещё не видал, тет-а-тетов с ним не вёл, за чаркой чая об судьбах родины не беседовал. Сдюжит ли? Понравится ль? Вот шагает стрелец к палатам царским, колени дрожат, а бояре, язви их в душу, как на грех, по углам трясутся, только зенки горят. Шепчут: не ходи, мол, погубит, с утра-де не в настроении. И взгрустнулось тут Кукушкину не на шутку: а вдруг и впрямь не в духе царь? Вдруг приболел, соколик наш ясный – вот и гонит челядь свою затюканную? Стоит стрелец перед палатами царскими, потеет, стесняется. А царь будто догадался, что Кукушкин за дверями тоскует, и кричит с той стороны:
– А ну, кто там мнётся? Заходь, не робей!
Вошёл Кукушкин к царю да так и застыл на пороге, государя узревши – растерялся, значит. Стоит Кукушкин пень пнём, воздух глотает да глазами вращает. Словом, дурак дураком. «А царь-то совсем не таков, каким его на портретах малюют! – думает. – Там-то – красавец, сажень в плечах, а на деле – старик со мхом в ушах! Вот те раз!»
– А-а, стрелец! – обрадовался царь. – Ты-то мне и нужен!
– Рад стараться, Вашество! – проорал вдруг Кукушкин и даже сам себя испугался.
– Ты, я слыхал, лучший стрелок в государстве?
– Так точно, Вашество!
Государь поморщился.
– Чаво орёшь, дурында! Слушай мой царский указ…
Кукушкин напрягся.
– Повелеваю… – величественно начал царь, расхаживая взад-вперёд, – …сыскать мне орла о двух головах.
Стрельца снова столбняк понюхал – стоит моргает, ни шиша не понимает.
– О скольки головах?
– О двух.
Кукушкин напряг мысль. Царь нахмурился:
– Чаво умолк?
– Соображаю, Вашество…
– А чаво тут соображать? Считать умеешь?
Стрелец поскрёб плешь.
– Один, два…
– Стоп! Вот как до двух досчитаешь – хватай и беги. Ущучил?
– Ага. Токма где ж я его, Ваше Величество, сыщу, двуглавого-то?
– А енто мне не ведомо! – отрезал царь. – Приказы не обсуждаются.
– А можно вопрос?
– Валяй, стрелец.
– А на кой вам с двумя башками-то? Ему, поди, и жратвы вдвое больше надобно…
Государь отмахнулся.
– За жратву не беспокойси – накормим!
Тут царь хитро прищурился.
– Али в завхозы метишь?
– Да куды мне! Я так, интересуюсь…
– А-а, ну-ну… Интерес – дело хорошее. Так уж и быть – скажу тебе, парень ты, я вижу, хороший. Понимаешь, стрелец, новизны хочется…
– Дык, может, вам перестановочку – гарнитуру там переставить, шифоньер какой вторнуть? Али в острог кого посадить? – робко предложил Кукушкин.
Царь горестно вздохнул.
– Кого мог – давно уже… того… Я ж говорю, новизны хочется. Тоска заела, стрелец… Иноземцев вроде испужали, ворогов Воронежем застращали, население с горькой на «боярышник» пересадили, жисть наладили… А на душе мерзко. Не хватает чего-то. Финального, так сказать, аккорду… Как считаешь, Кукушкин?
– Дык далеко вам ещё до финала-то, Ваше Величество, – заискивающе ощерился стрелец.
– До финала, может, и далеко, а сердце стонет, душа праздника требует. Размаха хочется, понимаешь? Вот тебе чего хочется, Кукушкин?
– Мне-то?
– Тебе-то!
– Ну, не знаю… Чтоб, эт самое, крыша в нашей хрущобе не текла… А то шибко текёт, зараза…
– Понятно, – отмахнулся царь. – Никакой фантазии в табе, одна муть.
– Дак откель ей взяться-то, фантазии энтой? – грустно согласился Кукушкин. – Одне хлопоты…
– И то правда. А я вот всё про двуглавого орла мечтаю… Вот, быват, выйдешь с утреца на балкон гантельку повыжимати, глянешь на башни резныя – сразу мысля: вот бы и нам где живого орла надыбать? И чтоб, значить, непременно о двух башках… Тут те и символ, и редкость краснокнижная. Ведь чего мне токма не везли басурмане всякие да нехристи заморские – и верблюдов африканских, и тигров индостанских, и медведей гималайских, и стерхов всяких… А орла двуглавого нема!.. Как так? Непорядок!
– Согласен, Ваше Величество.
– А раз согласен, – тотчас подхватил государь, – иди-тка да сыщи мне энту чудо-птицу – я слыхал, есть она.
Стрелец приуныл.
– Ваше Величество, где ж я её тапереча найду? – стрелец тоскливо кивнул на сгущающуюся за окном тьму. – Ночь-полночь на дворе…
– Цыц! Поразмышляй мне тут! Сказано – ноги в руки и вперёд!
– Так она, поди, на юг нонче подалась… Мне туды визу делать надобно…
– Вот те, а не виза! – царь показал фигу. – Перетопчешься! Я тут давеча одному ужо сделал, чтоб он кое-чаво оттеда мне притаранил…
– И чаво?
– А того! Тута наобещал с три короба, а как за кордон перебрался – фить, токма его и видали!.. Так что без виз обойдёшься! Здесь ищи…
Кукушкин только вздохнул.
– И не вздыхай мне тут! Ишь, моду взяли – вздыхать чуть что!.. Лучше об деле думай. Учти: не найдёшь, – царь нахмурил брови, – голова с плеч, уж не взыщи, стрелец. А найдёшь птаху эту диковинную – так и быть, завхозом тебя при дворе сделаю. Хочешь?
«Ещё б я не хотел!» – подумал стрелец и проорал так, что государь аж подпрыгнул:
– Рад служить!
– Ну, тады в путь, – сказал царь и по-отечески обнял Кукушкина.
Вышел стрелец из дворца, маковку чешет, думу думает. «Завхозом оно, конечно, хорошо, но ведь могут и башку отнять!.. А мне без её неинтересно совсем…» Делать нечего, надо в дорогу собираться. Сделал шаг Кукушкин – глядь – а кафтана-то его как не было! А заместо униформы стрелецкой – рубище какое-то да лапти драные. Да и сам стрелец не стрелец, а старик рябой с бородой седой. И в руках у него невод. И стоит Кукушкин на берегу синего моря, а оно колышется, волну вздымает да бурей пужает. «Ага», – понял стрелец, размахнулся и метнул невод в пучину морскую. Зацепил невод что-то тяжёлое. Обрадовался Кукушкин, стал вытягивать улов, а там – батюшки святы! – Сталин-рыба: сверху – френч да усища, снизу – аки ершище! Злится Сталин-рыба, глазами вращает, врагов проклянает. Пуговицы огнём жарят, с губ пена летит – расстрелять грозит! Вскрикнул Кукушкин в ужасе, а Сталин-рыба возьми да в лапоть ему зубищами впейся. Завопил стрелец, на одной ножке, всё равно как увечный, запрыгал и стряхнул свой улов в море. Канула Сталин-рыба вместе с обувкой кукушкинской в пучине. Перекрестился стрелец, отдышался маленько и снова за невод. Размахнулся пуще прежнего и метнул его ещё дальше. Опять чтой-то поймал и ну тянуть на берег. Тяжёл был улов! Взмок Кукушкин, пока вытащил. Смотрит – а это кусок суши какой-то и табличка впендюрена: «Крым». А по суше той рвань какая-то вусмерть пьяная носится да Кобзона орёт. А окрест – мрак и жуть смертная. Поморщился Кукушкин да и выбросил Крым куда подальше: пущай сам выплывает… Размахнулся стрелец в третий раз да так, что сам чуть в море не плюхнулся. Зацепил невод чтой-то такое, что Кукушкину одному нипочём из глубин морских не вытянуть. Уж он и кряхтел, и потел, а всё не у дел. Сплюнул Кукушкин с досады. Видит краем глаза: по берегу младший их научный сотрудник Петя Чайкин с барышней променад совершает, дефилирует, значит. А барышня-то – лаборантка ихняя, Света Синичкина, красавица, каких поискать. И он ей, значит, по-французски мурлыкает: мол, люли-люли, се тре жули, и всё в таком колинкоре. Барышня, ясно, смущается, краской наполняется. Оба в белом, как на параде. Не идут, а плывут, аки лебеди. Приближаются.
– Эй, Петруша, – кричит коллеге Кукушкин, – помоги-тка старику!
– Avec grand plaisir, mon general! – радостно восклицает юноша и кивает Свете: беги, мол. И Синичкина, вся такая тонкая и воздушная, ахая, подбирает платье и бежит к воде, хватается за Кукушкина.
Светка, стало быть, за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.
– Mon cher, – стонет Света, – aidez-moi!
Пришлось и Пете поучаствовать. Подбежал он к пассии своей и хвать её за бёдра. Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Глядь: какой-то пьяный в ватнике собачонку выгуливает.
– Эй, товарищ, подсоби! – кричат ему с берега.
– Отчего ж не подсобить хорошим людям? – икая винным амбре, отзывается человек, подходит качаясь к компании да как дёрнет Петьку за лапсердак – аж нитки затрещали.
– S’il vous pla?t, facile! – взвизгивает Петя.
– Я не Фазиль, а Федя, – добродушно улыбается мужик.
– Да хоть Астер Фред! – огрызается спереди дед. – А ну не зевай! Тяни давай!
В общем, тянут: Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Что делать?
– Баксик! Фить-фить, – подзывает Федька собачонку. Та, радостно виляя хвостиком, несётся к хозяину.
– Помоги, дружок! – кряхтит хозяин.
Пёс, гавкнув для порядка, хватает зубами край Федькиного ватника и давай тянуть всю эту ораву. Баксик, значит, за Федьку, Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Поднатужились да и вытянули улов кукушкинский. Смотрит стрелец – что за диво! – в неводе-то всего-навсего яйцо! Но яйцо не простое, а золотое. И здоровенное к тому ж. Взял Кукушкин то яйцо и давай его разглядывать. Уж и понюхал его и потряс. О рубище своё потёр, к уху поднёс. А яйцо возьми и тресни, и вылезает из него – вот так чудо! – двуглавый орёл! Обрадовался Кукушкин, схватил свой улов и собрался уже во дворец бежать, а орёл ему человечьим голосом молвит:
– Постой, старче! Послушай, что скажу…
Опешил стрелец, рот раскрыл да так и застыл.
– Видишь, все тебя бросили…
Огляделся Кукушкин: и впрямь ни души – печаль да шиши.
– Только мы с тобой и остались, – говорит орёл.
Кукушкин усмехнулся.
– Нужен ты мне больно!.. Вот сдам тебя царю-батюшке, стану завхозом при дворе, на дочке его женюся. А с тебя какой прок? Клюв да пушок!
– Умоляю! – причитает двуглавый. – Только не к царю! Он из меня суп сварит!
– Кто? Царь? Ври больше! Он отличный парень. Идём познакомлю…
– Не губи, старче! – плачет орёл человечьими слезами. – Вот увидишь, я тебе ещё пригожусь…
– Да чем же ты мне пригодишься?
– Хочешь, любые твои три желания выполню?
«Вот так попёрло, – думает Кукушкин. – Царь завхозом назначает, птица желания исполняет! Чудеса!»
– Ладно, – согласился Кукушкин, – будь по-твоему.
– Тогда подумай хорошенько, – советует Чудо-птица.
– А чё тут думать? Значит так, во-первых, хочу национальную идею, короткую и понятную, мудрую, но без зауми…
– Чего хочешь? – удивился двуглавый.
– Идею национальную, чего непонятного.
– А на кой она тебе, идея-то?
– Как энто на кой? – оскорбился Кукушкин. – Чтоб жить со смыслом!
– А сейчас как живёшь?
– Через пень-колоду, как! Хорош ерепениться! Выполняй!
– Ты хорошо подумал?
– Лучше некуда. Давай уже!
Орёл взмахнул крыльями, и Кукушкина что-то стукнуло по темечку. Потёр стрелец башку, глянул на небо, потом себе под ноги и увидел на песке табличку с ёмкой надписью: «Не срать!»
– Это что? – скривил губы стрелец.
– Национальная идея, – рапортует Чудо-птица. – Получите и распишитесь.
– Да, но… какая-то она… не знаю… слишком уж ёмкая…
– А по-моему, в самый раз! – говорит двуглавый. – Не гадь людям, и всё в порядке будет…
– Это да, но…
– Так, у тебя ещё два желания.
– Ладно, марамой, едем дальше. Во-вторых, хочу ремонт в своей живопырке. Чтоб, значится, потолок на голову не лез, а то Любка уже всю плешь проела.
– Оно и видно, – усмехнулся двуглавый, глядя на лысину стрельца.
– Ты не очень-то! – пригрозил Кукушкин, сильнее сжимая в руках свою добычу. – Забыл, с кем общаешься?
– Ах да, господин Без-пяти-минут-завхоз…
– Щас я сам когой-то в суп пущу! – пригрозил Кукушкин.
– Всё-всё, – испугался орёл, – молчу! Ремонт окончен. Приедешь – оценишь.
– То-то жа!
– Загадывай, старче, третье и покончим с этим, – молит птица.
Кукушкин выдерживает паузу и, вперив мечтательный взор свой в морские дали, произносит:
– Хочу, – говорит, – чтоб государь наш Ясно Солнышко всегда был бодр, весел, здоров и юн и чтобы правил на радость грядущим поколениям до скончания веков! Сделаешь?
– Пожалте! – вздохнул двуглавый и кивнул обеими головами куда-то в сторону. Обернулся Кукушкин да так и обмер: стоит пред ним сияющий, аки зарница, громадный дворец белого мрамора, по великолепию своему превосходящий древнюю Парфенону заморскую, хотя и уступающий по размерам хижине государя в Геленджике. А у входа в тот дворец всё фонтаны шпенделяют да павлинчики гуляют.
– Эвона! – выдохнул Кукушкин.
– Ты на балкон гляди, – тихонько подсказывает двуглавый. – Сейчас самое интересное начнётся.
Поднимает стрелец взор и видит: выходит на балкон государь, моложавей обычного лет этак на двадцать. Подтянут и юн, и очи огнём пылают. Кожа свежая, как у барышни Петькиной, зубов во рте цельный вагон, а волос на голове – на полк хватит! Во как! Обрадовался Кукушкин и как завопит:
– Слава государю!
И незнамо откуда взявшиеся народы вдруг вторят стрельцу:
– Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!
А царь мелко так, с достоинством кланяется, берёт в руки скрипочку и начинает, то и дело ошибаясь, играть «С чего начинается Родина?». Замирает чернь, рты разинув в опупении, и сыплются в эти рты мухи дохлые да сор всякий. Но никто этого не замечает. Всё чинно да важно; никто не пикнет, кирзой не скрипнет. Всяк молчит, кишкой не урчит. Вот закончил государь концерту давать и грянули аплодисменты, в овации переходящие. И всюду крики «Браво!» да «Бис!». Стрелец, конечно, тоже давай нахлопывать. Огляделся, а он уже вроде как в опере сидит, и кругом не чернь криворылая, перегаром икающая, а сплошь бары всякие в смокингах, и дух от них, как от роз диких. И сам Кукушкин не старик в рванье, а прямо-таки денди лондонский: фрак на нём с фалдами и галстук-бабочка. Сам себя стрелец не узнал. «Не обманул двуглавый. Молодец!» – радуется Кукушкин. Сел он в кресло и чувствует вдруг: что-то не так. Поворачивает голову влево – святые угодники! – товарищ Сталин собственной персоной, только уже без хвоста! Совсем близко, каждую оспинку видать… Сидит, как порядочный, аплодирует, на Кукушкина ноль эмоций. Только дым из трубки колечками. Вжался стрелец в кресло, удивляется: как это его в зал с куревом пустили? Поворачивает Кукушкин голову, а справа друг его двуглавый восседает. Тоже при параде, при «бабочке», манифик, как говорится. Но ростом он уже с Кукушкина! Ошалел стрелец, съежился и притих. Тут кончились аплодисменты, тишина наступила тревожная. Поворачивается Сталин к залу и говорит:
– Лично мнэ это испалнэние очэн-очэн панравилось.
– Полностью поддерживаю! – соглашается двуглавый.
– Совершенно согласны! – вторит партер.
– Ещё бы! – восклицает балкон.
– Аналогично! – доносится с галёрки.
Тут Сталин приподнимает чёрную как смоль бровь, смотрит на стрельца в упор и вопрошает:
– А что думаэт па этаму поваду таварищ Кукушкин?
– Да уж, хотелось бы знать, – поддакивает орёл.
– И нам бы хотелось, – присоединяется партер.
– А мы что, рыжие? – жалуется балкон.
– Вот именно! – слышно с галёрки.
Бедный Кукушкин уже и рот открыл, чтобы ответ держать, да снова с ним, как на грех, столбняк случился.
– Дык я ж… – выдаёт стрелец и умолкает, не в силах боле исторгнуть из организма ни звука. Душа в пятки сбежала, нутро к фраку припало. Как карась на песке, воздух ртом, бедолага, ловит, а звук, зараза, нейдёт. Дрожит Кукушкин, потеет, всей шкурой немеет.
– Ну, раз гражданин Кукушкин ничего нэ имэет сказать на сей счёт… – начал Сталин, и стрелец замотал головой: дескать, имею, имею, – …нада принимать мэры. Какие будут предлажения?
– Арестовать! – топает ногами царь-батюшка.
– На хер послать! – гогочет партер.
– Пинка ему дать! – орёт балкон.
– В углу расстрелять! – доносится с галёрки.
– Нэт, – твёрдо произносит Сталин. – Это нэ наши методы.
– А может, его съесть? – шутит царь-батюшка. – И с концами. А?
– А что, это идэя, – ощеривается Сталин. – Маладец, слюшай! – подмигивает он царю и поворачивается к орлу. – Сдэлаешь?
– А то!
– Приступайте, – молвит Сталин, выпуская пару дымных колец из трубки. – Нэт чэлавэка – нэт праблэмы.
Кукушкин хочет бежать, но ноги не слушаются. Он вязнет в кресле, замирая перед двуглавым чудищем, как кролик перед удавом. А клювы клацают всё ближе, и зал кровожадно скандирует:
– Гло-тай! Гло-тай! Гло-тай!
И вот, когда над белым как снег лицом стрельца нависают гигантские раззявленные пасти монстра, из недр Кукушкинских вырывается наконец душераздирающий, нечеловеческий вопль…

Валерий Степанович вскакивает среди ночи в горячем поту. Аккуратно, чтобы не разбудить жену, вылезает из-под одеяла и на ощупь, как слепой, крадётся на кухню. Включает свет. Вспыхнувшая лампа режет сонные глаза. Профессор чертыхается. Нащупывает графин. Как измученный зноем путник, жадными губами припадает он к сосуду с живительной водопроводной влагой, и тощий его кадык, затевая пляску, проталкивает мутную воду в ещё трепещущее нутро.
– Господи! Приснится же такое, – шумно выдыхает Валерий Степанович и вдруг о чём-то задумывается. – Минутку! А ведь это идея! – улыбается про себя Кукушкин. Он надевает очки, подходит к календарю:
– Если начать до Нового года, то к лету, думаю, закончим, – рассуждает вслух Кукушкин. – Впрочем, даст ли добро Москва?..
И, раздумывая на эту тему, профессор, повеселев, отправляется спать. Больше в ту ночь кошмары его не мучили… А на календаре было 12 декабря 2021 года…

Глава II. Проект века
Утро было морозным и звенело, как хрусталь в отделе посуды. Снег, будто играя, сочно хрустел под каблуком, и было приятно воображать себя Нилом Армстронгом. Сонно буксуя в снежной каше, тащился куда-то замызганный транспорт; прохожие, навсегда разучившиеся быть детьми, угрюмо пускали пар и мрачно, как черепахи в панцирь, прятались в воротники; воздух был чист и упруг, и солнечный луч, отважно пронзивший парсеки ледяной безмятежности, пролился в мир людей, чтобы, упав на чью-то открытую тетрадь со стихами, восполнить в них нехватку таланта избытком тепла и неземного света.
День и впрямь был чудесный. Всё словно дышало предвестьем больших перемен.
Солнце, радостно брызнувшее в окна актового зала НИИ, будто несло благую весть, жадно заполняя собой пространство. Подчинённое его неукротимой силе, всё утопало в нём. Мириады пылинок, празднуя триумф света, взвились в хаотическом танце. А светило продолжало балагурить, золотя и буйные кудри лаборантов, и хмурые лысины профессоров. Добралось оно и до оратора на трибуне – профессора Кукушкина. Проказничая, луч света упал ему на нос, стал щекотать, потом поселился в очках, мешая читать. Но учёный, целиком захваченный идеями, кажется, ничего этого не замечал. Он лишь снял нагретые светилом очки, потёр утомлённую переносицу и подытожил:
– …И в заключение, господа, хотел бы напомнить, что наступающий 2022 год ознаменован не только новыми интересными разработками наших генетиков, но и тем, что в октябре месяце вся страна в едином порыве отмечает юбилей нашего президента – Владилена Владиленовича Кнутина…
В этот момент солнце, будто почувствовав себя лишним там, где речь идёт об истинном светиле, давно указавшем россиянам путь в великое будущее, смутилось и померкло за тучей. А Кукушкин продолжал свой доклад:
– Как вы знаете, нынче всюду идёт широкомасштабная подготовка к празднованию этой славной даты. Одни грозятся перевыполнить план, другие снимают кино о президенте. Начинается что-то сродни социалистическому соревнованию. Вот и я предлагаю включиться в эту увлекательную гонку…
– Каким образом? – донеслось из зала.
– Об этом и речь, – сверкнув очами, профессор переходит к кульминации. – Господа! Имею честь представить на ваш профессиональный суд мой новый проект, который, конечно, поначалу покажется чересчур амбициозным и дерзким, но всё-таки…
– Не томите, профессор, – простонал кто-то сбоку.
– Хорошо. Итак, я и мои коллеги намереваемся, подвергнув мутации ген SHH, вырастить в лабораторных условиях… двуглавого орла. Для этого нам понадобится молодая самка, с которой будут проделаны все необходимые лабораторные манипуляции…
В зале воцаряется мёртвая тишина. Профессор снова надевает очки и, внимательно оглядев публику, продолжает:
– Сразу успокою относительно легальности данного эксперимента. Разумеется, ни о каких «краснокнижных» орлах в данном контексте речи не идёт: во-первых, их изъятие из фауны строго запрещено законом, а во-вторых, большинство пернатых хищников – перелётные. Так что орёл, как вы понимаете, будет весьма условным. Для нашего эксперимента вполне подойдёт кто-нибудь, ну, скажем, из ястребиных. Такую птаху приобрести в питомнике не составит особого труда…
– Вы это серьёзно, Валерий Степанович? – робко вспыхивает на горизонте огонёк рыжей бородки аспиранта Сойкина.
– Абсолютно, Борис! Принцип генетической модификации я уже продумал, осталось проработать с коллегами детали. А назвать сей эксперимент можно «Проект „О“». «О» значит орёл, как вы поняли. Полагаю, это будет интересно как с чисто прикладной – должна появиться возможность генетического улучшения биологического материала, – так и с коммерческой стороны (в Пекине, напомню, открылся аквапарк с летучими рыбами – посещаемость сумасшедшая; подтянулись спонсоры; институт перешёл на самоокупаемость). Разве нам не нужны деньги? И потом, столь эффектный, символический подарок наверняка запомнится и войдёт в скрижали современной генетики как один из самых смелых экспериментов, – подытожил Кукушкин.
– Чепуха, – негромко резюмировал кто-то поблизости.
– Я бы не спешил с выводами, – гордо отозвался профессор.
– Минутку, Валерий Степанович! – снова мелькнул рыжий огонёк на галёрке. – Подарок президенту – это, конечно, замечательно, но что вы там говорили по поводу генетического улучшения? Что именно вы хотите улучшить?
– Помните, 11 лет назад японские учёные вывели чирикающих мышей. Знаете, что было дальше? Они продолжили экспериментировать, чтобы понять, как могут эволюционировать голоса животных в осмысленную речь. Тогда тоже нашлось немало скептиков, считавших этот проект бессмысленной тратой госсредств, но в конечном счёте, как вы знаете, учёные постигли происхождение человеческой речи! – радостно заключил профессор.
– Да, это был известный эксперимент, – подтвердил младший научный сотрудник Петя Чайкин. – Инициатор проекта доктор Накамура, помнится, даже получил нобелевку в области медицины и физиологии. Вы слышали о Накамуре, Борис?
– Увы… – потупился Сойкин.
– Стыдно, коллега, – Чайкин демонстративно повернулся к Боре, чьё пламя как-то съёжилось и поблёкло. Аспирант залился краской, помолчал, жуя губы, и сказал негромким, виноватым голосом:
– Простите, профессор, но вы так и не ответили: как «Проект „О“» поможет усовершенствовать гены орла… то есть ястреба?
– Это выяснится в процессе, – тотчас парировал Кукушкин. – Главное: получить грант…
– И как же вы планируете его получить? – раздался густой баритон академика Смелянского – человека с аристократическим профилем и гордой осанкой, настоящего гуманиста, заслуженного деятеля наук, старейшего сотрудника РАЕН, учёного, с чьим мнением принято было считаться даже на самом верху.
– Обратимся в фонд.
– А разве их ещё не закрыли? – удивился Смелянский.
– Парочка ещё работает – Президентский и Дорофеевский. Естественно, обратимся в последний.
– То есть в Дорофеевский. Хм… А кто такой этот Дорофеев? Что-то знакомое…
– Православный миллиардер и меценат, – ответил Кукушкин.
– Ах, правосла-авный! – протянул академик и добавил чуть тише: – Небось, аккредитацию ему тоже в РПЦ продлевали?..
Друзья Смелянского захихикали. Валерий Степанович нахмурился.
– Не вижу ничего зазорного, профессор, в том, чтобы хорошо зарабатывать и при этом чтить православные каноны.
– А я слышал, – подал голос младший научный сотрудник Семенюк, сидящий позади всех, – что Дорофеев этот в своё время спонсировал проект «Новороссия», закончившийся для Украины большой кровью, а для России – серьёзными санкциями. Это так?
Кукушкин стёр испарину со лба.
– Умоляю, господа, давайте не касаться политики!
– А я вот читал, – снова подключился Боря Сойкин, цепляющийся за малейшую возможность нанести ответный удар профессору Кукушкину, – что у него в замах по работе с общественностью был до выборов… этот… как его?.. лохматый такой… Всехдосталов, во!
– Это ещё кто? – заинтересовались на галёрке.
– Да предводитель клуба байкеров, доверенное лицо президента…
– Вот-вот, – вставил Семенюк. – Он ещё в партию вступил и даже в Думу осенью прошёл…
– Господа! – потел и ёрзал Кукушкин. – Меня чистота финсредств не интересует. А со своей стороны хочу заверить, что, если потребуется, целиком и полностью отчитаюсь перед вами за каждую копейку.
– Это прекрасно, но не кажется ли вам, профессор, – снова чинно зазвучала мерная речь Смелянского, – что, коль скоро вы пошли на подобные жертвы и связались со столь одиозными персонажами, то, может, не стоит размениваться по мелочам?
– Что вы имеете в виду?
– Предложите что-нибудь более практическое…
– Например?
– Вот тут уже говорили о санкциях…
– Простите, Александр Рудольфович, – тактично вмешался Чайкин, – сейчас следует говорить: временные финансовые трудности…
Смелянский только отмахнулся.
– Да как ни назовите… Так вот. Если действительно хотите затеять полезный проект, помогите вологодским фермерам – у них скотина голодает, кормов нет по причине сан… извините… временных трудностей. И, если бы вам удалось сделать так, чтобы бурёнки подолгу обходились без силоса, не снижая при этом показателей по надоям в регионе, фермеры, думаю, вам памятник бы воздвигли.
Кукушкин высокомерно хмыкнул, хитро полюбопытствовав:
– Уж не хотите ли вы, профессор, сказать, что знаете, как этого добиться?
– Знаю, – неожиданно спокойно ответил Александр Рудольфович.
– И как же?
– А вы скрестите корову с верблюдом.
В зале поднялся хохот, раздались выкрики «Оригинально!», «Стоит попробовать» и всё в таком духе. Валерий Степанович выдавил неловкую кривую улыбку.
– Ценю ваш искромётный юмор, господин академик, но хочу напомнить, что Китай давно обогнал нас по количеству генно-модифицированных продуктов и животных, создающих почву для целого ряда побочных проектов и, как следствие, гипотетических открытий. Вас как учёного это не задевает?
– Меня как учёного, – начал академик, постепенно возвышая голос, – глубоко задевает факт профанации научной деятельности, которой вы собираетесь заниматься в стенах уважаемой организации на деньги какого-то проходимца с миллионами!
Тут поднялся невообразимый гул. Кукушкин поперхнулся воздухом и умолк. Уголки его губ обиженно устремились вниз, подобно слабой ветке ивы под грузом тяжёлого мокрого снега. Он стушевался, смахнул пот со лба на листки с докладом. Кто-то громко аплодировал Смелянскому, кто-то, напротив, заступаясь за оратора, кричал, что «академик пытается встать на пути научного прогресса». Градус дискуссии рос.
– Господа! Господа! – вмешался директор НИИ академик Сергей Павлович Седых – старый тучный добряк, что всё это время единолично заполнял собой президиум. Он давно симпатизировал Кукушкину как крупному учёному. Седых поднял в примирительном жесте руки. – Давайте не устраивать балаган. Я уверен, профессор ответит на все ваши вопросы и замечания, но по порядку, – и повернулся к Кукушкину. – Пожалуйста, Валерий Степанович.
– Спасибо, – сказал учёный, когда шум в зале понемногу утих. – Не могу согласиться с консервативными взглядами академика Смелянского, хотя и уважаю его точку зрения. Любая наука должна развиваться на практике, а не топтаться на месте в плену кондовых стереотипов и чьих-то необоснованных фобий, – при этих словах Кукушкин метнул пылающий взор в сторону Александра Рудольфовича, но тот лишь гордо отвернулся. – В любую эпоху двигателем прогресса были исключительно носители новых взглядов и революционных идей. «Безумству храбрых поём мы песню», – сказал Горький и, конечно, был прав. Кто почивает на лаврах всенародных любимцев, если открытие принесло пользу стране? Первооткрыватель. А кто ложится грудью на амбразуру общественного или властного мнения и гибнет первым, если эксперимент не удался? Снова первооткрыватель. Именно он всегда под ударом!.. А через десятки лет к его исследованиям вдруг возвращаются и находят их гениальными. Вспомните хотя бы прославленного русского биолога Николая Кольцова, стоявшего у истоков молекулярной генетики и, по сути, затравленного властями. А теперь мы знаем, что он был на правильном пути!.. Или, скажем, многократно оплёванный Фрэнсис Гальтон – двоюродный брат Чарльза Дарвина, родоначальник «евгеники» – науки, призванной улучшить человеческий генофонд…
– Стоп! – перебил Смелянский. – Давайте не путать божий дар с яичницей. «Евгеника» была инструментом нацистов в Рейхе. Напомнить, чем закончились их изыскания?
– Александр Рудольфович, дорогой, я прекрасно знаю школьный курс мировой истории, – язвительно заметил Кукушкин. – Я, конечно, говорю о позитивной «евгенике». В конце XX столетия, если вы не в курсе, с её помощью стали изучать наследственные заболевания, многие из которых сейчас успешно лечат.
– Да, но пока только в Германии и в Израиле, – напомнил академик. – А в нашей стране, в силу ряда объективных причин, вопрос об этом суррогате генетики до сих пор открыт и вызывает столь же ожесточённые споры, что и история с эвтаназией. Что же касается ваших экспериментов, профессор, то они, на мой взгляд, абсолютно антинаучны!
– Ну а как же опыты легендарного хирурга Владимира Демехова в 1954-м?
Смелянский задумался.
– Не тот ли это Демехов, что создал в лаборатории двуглавую собаку?
– Он самый, – подтвердил Кукушкин.
– Foedis! – поморщился Смелянский. – Я не приветствую опыты над животными, а Демехов провёл двадцать экспериментов над собаками, один чудовищней другого! А ведь можно было прибегнуть и к более человечным способам…
– Мне импонирует ваш гуманизм, профессор, – медленно пунцевея, произнёс Кукушкин, – но позволю себе напомнить, что именно эти опыты легли в основу современной трансплантологии, позволив в 1967 году Кристиану Барнарду успешно провести первую пересадку сердца.
– Фигурально выражаясь, вы собираетесь пересадить сердце?? Слабо верится! По-моему, вы преследуете совсем иные цели, – заметил Смелянский.
На щеках оратора буйно распускались маки.
– Я, Александр Рудольфович, уже говорил, что преследую несколько целей: во-первых, – и я не стесняюсь признаться в этом – это оригинальный подарок президенту; во-вторых, почва для новых исследований и, наконец, в-третьих, возможность создать неплохую рекламу институту и привлечь спонсоров, как это делают наши китайские коллеги.
– То есть вместо того, чтобы заниматься импортозамещением, помогать сельскому хозяйству и продуцировать полезные идеи, мы теперь будем за государственный счёт лепить в лабораториях мутантов?! Гениально! – всплеснул руками Смелянский.
Маки Кукушкина полыхали огнём.
– Вот и займитесь спасением родины! – дерзко посоветовал профессор. – Только не мешайте нам экспериментировать…
– Да делайте что хотите! – махнул рукой Смелянский. – Решать не мне. Но я бы всё-таки предостерёг вас, профессор, от подобных авантюр. Страна переживает не лучшие времена, и наша задача – помочь ей, накормить её. Коллеги-растениеводы из соседней лаборатории, например, вывели в этом году новую гомогенизированную пшеницу, а что у нас? А у нас в квартире газ! – нервно хохотнул Смелянский.
– Причём тут газ, Александр Рудольфович?
– Поймите, ваш проект не только не актуален, антинаучен и попросту вреден, но элементарно чужд основной линии партии и правительства. Если же ему всё-таки дадут зелёный свет, вы с ним ещё наплачетесь, вот увидите, а у НИИ начнутся проблемы, расхлёбывать которые придётся до китайской Пасхи…
Нервно ища в карманах носовой платок, старательно выглаженный женой накануне, Валерий Степанович вдруг замечает его на трибуне, удивляется, промокает им воспалённый свой лоб и гордо произносит:
– Я устал от вашего пессимизма, господин академик! Что за упадничество!
– Это называется логикой, профессор.
– Глупости! Вот получу грант, тогда и поговорим!
– Если это случится, я буду вынужден покинуть страну, – зычным своим голосом заявляет Смелянский. – Не желаю работать под одной крышей с новым Лысенко.
Кукушкин, опешив, разевает рот, ловя им пыль. А в зале снова поднимается шум, на сей раз более ожесточённый. Звучат аплодисменты в поддержку несгибаемого академика, крики «Браво!»; кто-то, наоборот, голосит: «Даёшь „Проект „О““!»; кто-то непонятно в чей адрес кричит: «Позор!» Унять разгорячившихся коллег спешит директор.
– Тише, господа, тише! Позвольте и профессору высказаться.
Гвалт понемногу утихает, и Валерий Степанович, откашлявшись, вытирает пот со лба и суёт скомканный платок в карман.
– Хорошо, – голос его надломлен, – если вам не нужны смелые эксперименты, – пусть их не будет; не хлебом единым, как говорится. Чёрт с ними! Но я повторяю: проект этот поможет нам найти меценатов и в частности достроить Академгородок. Или нам и на это наплевать?
В зале устанавливается задумчивая тишина.
– Вообще-то, профессор прав, – доносится с края голос доктора Соловьёва, – тяжко без нормального жилья. Что мы, каторжники?!
– А Москва отчётов требует, подгоняет!.. – вставляет кто-то издали. – Совершенно невозможно работать!..
– Да уж, – вздыхают задние.
– Ну вот! – продолжает Кукушкин, немного повеселев. – А если всё получится – я говорю «если», потому что не всё, увы, зависит от меня и моих подчинённых – так вот, если всё удастся, наш НИИ приобретёт славу одного из самых инновационных исследовательских институтов России.
– То, что вы называете инновациями, профессор, – вновь вспыхивает Смелянский, – всего лишь эксперимент амбициозного школяра! Остановитесь, пока не наломали дров!
Опять всплеск эмоций, выкрики и аплодисменты, перекричать которые Кукушкин не в состоянии. Прикусив язык, Валерий Степанович умолкает. Ему на помощь опять приходит Седых. Он машет руками и требует тишины, которая через мгновение всё-таки настаёт.
– Не надо кричать, господа! Где ваш такт? Я предлагаю вспомнить, что мы живём в демократическом обществе…
Во время последних слов в публике раздаётся чьё-то саркастическое «хе-хе», после чего впереди сидящая профессура начинает недовольно оглядываться, по инерции гневно меча молнии взглядов в академика, что сидит во втором ряду. Но тот, как на грех, спокойно беседует с коллегой, всем своим видом демонстрируя глубочайшее презрение к обсуждаемой теме. Носитель оппозиционного смешка так и не выявлен, и Седых продолжает:
– Повторяю: мы живём в демократическом обществе. Так давайте и в нашем институте придерживаться цивилизованных светских правил, коль скоро люди, собравшиеся здесь, представляют из себя цвет современной науки. Я предлагаю не ссориться, а проголосовать. Итак, кто за то, чтобы поддержать проект профессора Кукушкина?
К немалому удивлению Валерия Степановича, поднимается целый лес рук. Кукушкин благодарно улыбается коллегам.
– Так. Кто против?
Взлетают руки академика Смелянского, троих его коллег и МНС Семенюка.
– Кто воздержался?
В углу, на галёрке мира, несчастным тихим огоньком рыжеет аспирант Сойкин, неуверенно поднимая руку.
– Смелее, Борис, – поддерживает его Седых, – вы не одиноки.
И присоединяется к коллеге.
– Vox populi – vox dei, – улыбаясь, изрекает директор. Ещё не до конца поверив происходящему, Кукушкин рассеянно улыбается.
– Пропал институт, – тихо вздыхает Смелянский.
– Господа, – продолжает Седых, – если больше ни у кого никаких вопросов, реплик или соображений нет, предлагаю на этом закончить. Благодарю за внимание.
Публика, оглушённая диспутом, тяжело снимается с мест, продолжая обсуждать предложение оратора на ходу. Седых перегибается через бортик и игриво вопрошает у Кукушкина:
– Валерий Степанович, позвольте осведомиться, на вас все биологи влияют столь тлетворно или только китайские?
Профессор натужно смеётся.
– Честно говоря, думал, что вы проголосуете за…
– Будь я на месте большинства, я бы так и сделал.
Кукушкин помрачнел.
– А почему же вы воздержались?
– Я в крайне затруднительном положении. Как учёный я не могу не согласиться с доводами Смелянского, но как ваш друг – искренне желаю вам удачи, хотя и чувствую, что дело дрянь…
– А вот я так не считаю, – твёрдо произнёс Кукушкин. – Дайте мне шанс, и я докажу вам это.
– Ну, хорошо, – сказал Седых. – Соберите своих подчинённых, подготовьте смету и план мероприятий и, когда будете готовы, зайдите ко мне.
Кукушкин ликовал. Бросив победоносный взгляд на академика Смелянского, что укоризненно посматривал на профессора, Валерий Степанович спешно собирал свои бумажки. Александр Рудольфович только покачал головой и молча направился к выходу. Кукушкин потом не раз ещё вспомнит эту согбенную, потухшую спину, что, как немой укор, маячит в дверном проёме и исчезает, смирившись с выбором большинства.
В тот же день лаборатория Кукушкина приступила к подготовительной работе над проектом. МНС Чайкин – красавчик-брюнет, суетливый, но услужливый малый – всё бегал и журчал, что это будет проект века. Профессор его не слушал. Он просил коллег сосредоточиться на работе. О самом же проекте пока было решено не распространяться – мало ли что. Родным профессор расскажет о своём эксперименте лишь в середине марта грядущего года, когда получит добро от Москвы. Жена и сын будут в неописуемом восторге.

Глава III. Новая Мекка
Пока наш герой и его подчинённые в поте лица уточняют «производственные моменты», занимаются сметой и прочей рутиной, у меня наконец-то появляется возможность рассказать о самом профессоре Кукушкине.
Детство он провёл в Орле, где прожил до семнадцати лет. Потом была учёба в Москве, работа в крупном институте и, наконец, приглашение в Новосибирск – Мекку отечественной науки. Там Валерий Степанович знакомится с милой, хотя и несколько приземлённой женщиной Любой, которая работает в институтской столовой. Казачка по матери, Люба порой была крайне импульсивна, но в то же время простодушна и по-своему мила. Она верила телевизору, гордилась страной и любила мыльные оперы. У Любы и Валерия Степановича начинается роман, вылившийся в сына Толика – бойкого смышлёного мальчугана, победителя школьных олимпиад по русскому и литературе, явно пошедшего в отца.
Профессор Кукушкин звёзд с неба не хватал. Исправно трудился в лаборатории, преподавал, писал статьи для научного журнала «Генетика и православие», лишь иногда выезжая в командировки в «идеологически близкие государства» типа Китая и Венесуэлы, где можно было не только почерпнуть для себя много нового, но и купить домашним какие-нибудь милые безделушки, что Валерий Степанович очень любил делать. Довольно размеренная, чтоб не сказать скучная жизнь учёного кардинально изменилась весной 2018-го, когда Кукушкина пригласили работать в Ленинск…
Скажу пару слов о новом НИИ. История его уходит своими корнями в далёкий 2016 год. Именно тогда в правительстве было принято эпохальное решение «об ускорении процесса импортозамещения», призванного облегчить жизнь простых россиян. Учитывая естественную убыль населения, к которой с недавних пор приплюсовывалась и активная эмиграция, терять потенциальных избирателей, голосующих за Кнутина, ещё и по причине надвигающегося голода в планы руководства страны явно не входило. Народ было решено спасать.
С новым витком санкций в верхах появилась необыкновенно свежая идея «накормить страну полностью», причём родным продуктом. Преследуя сию благую цель, премьер подписал Указ о создании нового НИИ цитологии и генетики, который, по замыслу чиновников, должен был сплотить лучшие умы современной генетики, селекции и растениеводства под одной крышей. Центр выделил деньги, началось строительство Академгородка и лабораторий, сдать которые планировалось к январю 2018-го.
В качестве места для нового наукограда избрали уездный городок Ленинск, что было не случайно, так как в нём уже шестьдесят лет кряду успешно выпускал «юную поросль» местный Институт имени Н. В. Вавилова, открытый в аккурат к ХХ съезду партии.
РАЕН начала поиск кандидатов, которых, как выяснилось, было не так уж просто найти – кто-то уехал, кто-то умер, кто-то просто выпал из поля зрения, не желая давать о себе никаких сведений. «Письма счастья» тем не менее летели во все концы необъятной нашей родины, и вот в мае 2018-го такое послание получил и доктор Кукушкин, ещё не имеющий на тот момент профессорской должности. В письме говорилось, что работа Валерия Степановича «высоко оценена наверху и в связи с этим ему предлагается новая перспективная должность заведующего лабораторией генной инженерии в новом Ленинском НИИ в статусе профессора согласно штатному расписанию». К работе следовало приступить с 4 июня 2018 года. Дорога оплачивалась полностью. Ответ надо было дать по указанной в письме электронной почте или по телефону за полмесяца. Надо ли говорить, что послание это крайне взволновало Кукушкина. Он понимал стратегическую важность плана Москвы и не хотел подводить руководство. Без сомнения, это был поворотный момент в судьбе учёного. Но пока Валерий Степанович об этом не думал. Он был счастлив и крайне горд тем, что удостоен доверия академиков. Когда Кукушкин получил письмо из РАЕН, он, как человек, немного уставший от однообразия полумещанского существования с сытым уютом, с одной стороны, и бесконечными разговорами жены о «салфеточках да скатёрочках» – с другой, был окрылён этим известием. Любе с сыном только и оставалось, что принять решение мужа как данность и, дождавшись июня, как верным оруженосцам, покорно последовать за ним в далёкий неизвестный Ленинск…
Но поскольку дело происходит в России, где любой даже самый, на первый взгляд, продуманный план разбивается вдребезги о железобетонное разгильдяйство на местах, переезд Кукушкиных был омрачён целой горой бытовых проблем. Суть состояла в том, что заселиться в обещанный Академгородок было несколько затруднительно в силу… его почти полного отсутствия. Просто учёных забыли об этом предупредить, и пока делегация этих «беженцев в шляпах» в недоумении куковала на чемоданах, власти Ленинска в мыле носились по городу, пытаясь за сутки решить то, что они не смогли сделать за два года!.. Назревал грандиозный скандал. В результате учёных в экстренном порядке заселяют в гостиницу у вокзала, наивысшим элементом комфорта которой был единственный туалет в конце коридора… Мэр города господин Грошев – лоснящийся пузан в галстуке за тысячу долларов – кобелём плясал вокруг учёных и, коряво извиняясь, объяснял недострой «воровством, которое будет наказано». Правда, учёным от этого легче не становилось. В конце концов решение было найдено – приютом для академиков и докторов стали две гнилых «панельки» на окраине Ленинска – хилые хрущёвки-пятиэтажки маневренного фонда, в которых чахли китайские гастарбайтеры, пенсионеры да злостные неплательщики. Перед торжественным заселением учёных вся эта шатия-братия ночь напролёт скребла и драила свой «Версаль», а днём была вывезена в палаточный городок на другом конце города. В ответ на робкие возмущения люмпенов мэр заявил, что «это было сделано в связи с государственной необходимостью». Что касается младших научных сотрудников, лаборантов и прочих специалистов низших рангов, то их разместили в хостелах и в частном секторе, то есть в коммуналках. Пороптав какое-то время, учёные понуро разбрелись давить тараканов, в перерывах думая о спасении России.
Тем не менее, даже несмотря на неполную электрификацию института и отсутствие стены в одной из лабораторий, куда с улицы забегали бездомные собаки и бомжи, учёные подписали соответствующие контракты и честно приступили к выполнению своих обязательств перед родиной. А через месяц из Москвы прибыли запоздавшие аудиторы. Началась проверка готовности Академгородка, по результатам которой стало ясно, что он готов лишь на шестьдесят пять процентов, а деньги, выделенные из госбюджета, загадочным образом потрачены. Более того, по мере изучения подрядной документации выяснилось, что за два года Грошев зачем-то сменил пять строительных фирм, уже прекративших своё существование. Позже оказалось, что все они были оформлены на его родственников, а деньги, проходившие через их счета, благополучно оседали в жарких странах… После подобных открытий валить на «воровство на местах» было как-то не спортивно, и Грошев решил принять обет молчания. Он ждал адвокатов. В принципе, мэр и дальше мог бы молчать сколько влезет, так как материалов для возбуждения органами уголовного дела и без его показаний было предостаточно, но кто-то, кашлянув в кулачок, тактично напомнил, что Грошев не только член партии, но и до кучи друг Кнутина, его бывший коллега по «восточно-германскому филиалу», меценат, награждённый орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, а также дзюдоист, филателист и вообще любит котиков… Уж и не знаю, что именно тут стало решающим аргументом в защиту мэра – котики ли или же филателистические пристрастия оного, – но дело вскоре спустили на тормозах. Но вопросы лезли, как червячки, и мэр вышел из себя: теряя прежний лоск и выпрыгивая из парламентского лексикона, Грошев вопил, что «это всё подстава голимая, а всех либерастов он вертел на одном месте, в натуре». Вскоре в «Гражданской газете» появилась сенсационная статья о том, что в середине 90-х будущий градоначальник работал в правительстве Алтайского края, занимался лесным хозяйством, а позже отбывал срок за хищение кедрача в особо крупных размерах. Мэр был снят, страшно отчитан Кнутиным по телефону и отправлен в бессрочную ссылку… в Совет Федерации.
История эта сослужила дурную славу городу Ленинску – по стране начали ходить слухи о новом многомиллиардном долгострое. Потом информация просочилась и в европейские СМИ.
А в Ленинске на осенних выборах 2018-го победил никому не известный Копейкин – некий юный глист с комсомольским задором, под телекамеру «взявший на себя повышенные обязательства» и с невиданной ретивостью принявшийся внедрять в жизнь указ правительства. Москва, конечно, дала денег, и результаты не заставили себя долго ждать – НИИ полностью подключили к ТЭЦ и даже возвели стену в лаборатории, выгнав спящих в обнимку с собаками бомжей! А потом деньги кончились… Центр скрепя сердце дал ещё. Через год достроили жилмассив Академгородка и громко объявили об окончании работ. Газета «Ленинские известия» первой сообщила сию радостную новость. Учёные рыдали от счастья. В конце октября ждали местную комиссию, которая должна была произвести инспекцию и подписать акт о вводе в эксплуатацию. Но… что-то пошло не так. Местную комиссию опередила московская, которая, к великому разочарованию заселяющихся, установила, что «материалы не соответствуют техническим нормам, а само строительство осуществлено с грубейшим нарушением ряда ГОСТов», и крыши построенных при Копейкине зданий могут запросто рухнуть при первом обильном снегопаде… Москва, стиснув зубы, опять дала денег и полгода на устранение всех дефектов. Но и весной 2020-го ситуация была далека от совершенства: недоработки, конечно, устранили, но выяснилось, что в домах беда с канализацией. А денег нет!.. На экстренной пресс-конференции мэр кричал, что «это провокация, устроенная агентами Госдепа», но Москва уже взяла его дело на контроль. Вора-градоначальника, согласно закону, следовало бы отдать под суд, но снова кто-то тихонько напомнил, что Копейкин – сын известного олигарха, медиа-магната и друга – кого бы вы думали? – правильно, Кнутина!.. Попутно в реестре недвижимости Испании обнаружилась шикарнейшая вилла, зарегистрированная на шурина Копейкина. Растратчик был снят с должности и с позором изгнан… под папино крыло, где вскоре возглавил известный телехолдинг…
Новый мэр Рублёв – седовласый усач-молчун – вступивший в должность после осенних выборов 2020-го, ветеран политики, слыл человеком из народа, окончил технический институт, работал инженером, но вовремя продвинулся по линии КГБ и пошёл в гору. И вот Рублёв садится в кресло мэра… Так, в российской политике случилась уникальная ситуация, не имеющая аналогов в мире: за два года в Ленинске сменились аж два мэра и пришёл третий! Возникала любопытная коллизия, когда, с одной стороны, всё это указывало на острый кризис в верхах и отсутствие внятных кандидатов, с другой – выворачивалось наизнанку громогласной пропагандой, кичливо заявляющей на всю Европу: мол, пусть теперь скажут, что у нас нет демократии – градоначальников как перчатки меняем!..
Рублёв вполне устраивал подавляющее большинство жителей Ленинска, поскольку был из рабочих; местной епархии он нравился тем, что был третьим, а Бог, как известно, троицу любит, а Москва ему доверяла, потому что он был старый проверенный боец, самостоятельно поднявшийся с низов до властных кабинетов силовых структур. В общем, этот хмурый, но деловой и обстоятельный молчун понравился всем. Только некоторые интеллигенты, как всегда, сомневались, но кто принимал в расчёт их мнение?
Новый мэр взялся за дело основательно: набрал свою команду, уволил проворовавшихся чиновников, подружился с местным митрополитом и даже от полноты чувств передал ему в пользование несколько старых храмов, что не понравилось интеллигенции, засыпавшей инстанции – от Минкульта до Юнеско – жалобами. Кое-кто даже стоял в пикетах. Начались бесконечные суды с градозащитниками. Волна недовольства вскоре докатилась и до Москвы. Мэр уже и сам был не рад, что завёл дружбу с попами. Возмущение «пикейных жилетов» росло, в результате чего пару церквей всё же пришлось оставить людям. Потом наступил 21-й год и Рублёва спросили, не забыл ли он за всеми этими «поповскими делами» о строительстве Академгородка? Оказывается, забыл. На одной из конференций мэр, шевеля усами, так на голубом глазу и заявил: пардон, мол, запамятовал, землю под храмы раздавал… Такая бесхитростность не могла не умилять. Но не иначе как из почтения к сединам градоначальника комиссия перенесла сдачу объекта ещё на два года (с запасом, так сказать) и мирно отчалила. Рублёв вздохнул с облегчением, и строительная эпопея продолжилась… Хотя полстраны, говорят, при одном упоминании о Ленинске уже помирало со смеху. К этому приложило руку не только «сарафанное радио», но и виртуальная реальность в лице «разнузданных» блогеров и «социально-опасных» хакеров, накинуть на которых аркан было давней заветной мечтой Рублёва, но сделать это было не так-то просто. А дальше, дорогой читатель, история делает остро-клерикальный поворот…
Некоторые либеральные социологи считают, что как бы мы ни старались, Россия была, есть и останется страной поповской. Как известно из истории, идея синтеза церкви и государства реализовывалась и до Кнутина и почти всегда преследовала военно-политические интересы, старательно скрываемые под благовидной личиной заботы о духовности масс. Но лишь при нынешнем строе, утверждают учёные, православие стало не просто государствообразующей скрепой, не просто новым всероссийским трендом и фетишем, но лакмусовой бумажкой для «иноверца», индикатором его лояльности режиму и жупелом для непокорных.
Став по воле Кремля суровым орудием в руках пропагандистов, мракобесов и депутатов, православие в глазах обывателей, проводящих большую часть жизни перед экраном телевизора, выглядит теперь едва ли не «мечом карающим», должным обрушиться на головы предателей, после чего, как пророчат «кремлёвские политтехнологи», обязательно наступит эра милосердия и благополучия… Но то ли РПЦ получила от государства недостаточно денег, храмов и земель для завершения своей миссии, то ли сами «верующие» подкачали, но «золотое время» явно запаздывало, причём лет на сто. Не в силах предложить народу новый вектор развития или родить спасительную национальную идею, не говоря уже о починке канализации и посадке воров, оцепеневшая страна, как говорят социологи, ударилась в православие, поскольку с середины 2000-х вера насаждалась повсеместно. Сначала – в рамках неофициальных встреч Кнутина с патриархом, транслируемых по телевидению, потом – более активно – созданием православных телеканалов и радиостанций. Что ни говори о качестве сих проповедей, но хлеб свой, со слов желчных либералов, попы отрабатывали исправно, получая в награду не только джипы с мальтийскими номерами да наделы под Москвой, но и, что ещё важнее, абсолютную неприкосновенность. Далее шли подарки подороже – в виде многокомнатных квартир, графских особняков под резиденции и, наконец, храмов под копилку для «общака» РПЦ. История, однако, не сообщает, прибавилось ли в стране верующих после всех этих экспериментов с недвижимостью, равно как социология стыдливо умалчивает, можно ли считать истинно верующими тех, кто устраивает «православные» погромы или ненавязчиво поблёскивает золотыми часами из-под рукава рясы во время проповеди? Тем не менее по популярности среди населения РПЦ в России могла теперь сравниться разве что с певцом Иконостасом Меняйловым да с ракетами «Искандер». А стоило гаранту как-то неосторожно показаться в Храме Христа Спасителя на Пасху, где он, изображая сопричастность, только что не мироточил, как вслед за ним, остро почуяв ветерок клерикализма, рядами и колоннами потянулись его подчинённые, включая бывших комсоргов, партийных работников и сотрудников КГБ в отставке. И вот, подобострастно поглядывая на начальство, неистово осеняют крестными знамениями дубовые свои лбы вчерашние чекисты и сегодняшние члены КПРФ… Не пройдёт и десяти лет, прежде чем в недрах властных структур не останется ни одного кабинета, содержащего в себе окопавшегося атеиста или же агностика – сплошь верующие, плюнуть не в кого!..
Вовремя уловив новые веяния моды, в ту же дудку стал дуть и Рублёв. Когда Кнутин поехал на Афон, чиновникам тоже захотелось прикоснуться к древней Византии, а точнее водрузить чресла своя на тот самый трон, дабы хоть ненадолго почувствовать себя эдаким крестителем Руси или, на худой конец, царём Иоанном Грозным.
В паломничество новый мэр Рублёв отправился на деньги налогоплательщиков – так не терпелось ему подышать намоленным воздухом, слиться в экстазе со святынями. Правда, в бюджете сия строка значилась как «ремонт автодороги Ленинск-Светлодольск». Впрочем, не будем меркантильны, ибо «духовные скрепы» важнее…
На Афоне мэр сошёлся с настоятелем Храма Успения Пресвятой Богородицы. Тот, внимательно выслушав градоначальника, открыл ему, что «во всех бедах на Руси виноват интернет постылый, поскольку сие есть орудие Сатаны»… Из поездки Рублёв многое для себя почерпнул и вернулся просветлённым до невозможности. Теперь-то он знал, почему в его городе безработица и бараки. А тут ещё, как на грех, гастроли модного питерского режиссёра Фельдмана с авангардной постановкой на тему – о, ужас! – библейского сюжета о добром самаритянине, который в авторском прочтении оказался… геем! Во время спектакля в зал ворвались православные фанатики, закидали актёров гнилыми помидорами, читали псалмы, пели и призывали покаяться. ДК «Знамя» был загажен, спектакль сорван, зрители в ужасе. Обращения возмущённого режиссёра и его поклонников в местную епархию закончились… часовой «нагорной проповедью» в исполнении Митрополита Евлампия (в миру – Василия Безземельного) о том, что «ближних надо любить, окурки до урн доносить, бабушек через улицу переводить и… на рожон не лезть». Последние слова Фельдман расценил как суровую рекомендацию в свой собственный адрес: дескать, отваливай подобру-поздорову. В полиции заявление режиссёра не приняли, объяснив, что ловить какую-то шпану, чьих лиц в полумраке толком никто и не разглядел, – дохлый номер. Подумав немного, труппа Фельдмана несолоно хлебавши вернулась в Петербург…
А пока православное сообщество активно праздновало победу над «содомитами», в интернете разгорались жаркие споры относительно акции фанатиков. Снова в бой вступили активные юзеры, пуще театралов возмущённые омерзительной выходкой погромщиков. Сайт местной епархии был взломан, и на нём буйно расцвели удивительной красоты картинки – фотографии вилл и машин попов со ссылками на данные из налоговой и ГИБДД! Любой мирянин, желающий причаститься от монитора, к немалому своему удивлению, узрел не сошествие благодатного огня, но истинное чудо – привычно благообразные лики местных «святых аскетов» на фоне их же несметных богатств!.. Скандал был грандиозный! Сбросив за ночь килограммов десять, митрополит Евлампий жаловался мэру, слёзно умоляя заступиться за «веру православную, хулимую бесами и прочими язычниками посредством интернета злокозненного». Для Рублёва эта история стала последней каплей…
Конечно, ни о чём из того, что было рассказано вам, дорогой читатель, выше, ни Кукушкин, ни кто-либо ещё из жителей Ленинска доподлинно не знали, а могли лишь догадываться, сопоставляя в уме пышные речи патриарха с его же золотыми часами. Впрочем, провести подобный непростой анализ замороченному ипотекой и телевизором большинству становилось с каждым днём всё труднее; Интернет же, напротив, погружал в море информации, выловить из которого достоверную тоже было непростым делом. Вот и Кукушкин, даром что профессор, не замечал (или боялся замечать?) очевидное. Сознание его было плотно загромождено мифологемами и пропагандой…
Все утра Ленинска серы и безрадостны, но одно из них было самым серым и безрадостным. В головной офис регионального интернет-провайдера «Ситиком» ворвались неразговорчивые джентльмены в балаклавах и уложили всех присутствующих в привычную для разговора позу. Их командир – этакий Рэмбо с квадратной челюстью размером с прикроватную тумбочку – заявил, что гендиректор «Ситикома» – «злостный неплательщик налогов, последний сионист и вообще не ходит на парад!..»
Приговор суда приостановил лицензию «Ситикома», а директору Нахмановичу определили неимоверно высокий штраф, составляющий доход организации за десять лет! И никого не волновал тот факт, что интернет в регионе появился лишь пять лет назад…
Точечные акции в защиту свободной Сети и лично Нахмановича были малочисленны и желаемого результата не дали. Петиция, составленная интеллигенцией и студенчеством, полетела в Первопрестольную, а точнее, самому премьеру Мишуткину. Ответ, пришедший оттуда, был короток, как команда «Газы!»: «Нецелесообразно». Протестующие попросили расшифровать странное послание, и ответ не заставил себя долго ждать – пришёл через месяц: «В связи со скорым созданием российского сегмента интернета (Локалнета), считаю нецелесообразным возобновление в вашем регионе деятельности старого провайдера». Всё. Больше в Ленинске не протестовали – устали. Но и на Локалнет надежды не было. А он и не появился! Аминь…

Глава IV. Кукушкин в Москве
Как вы, дорогой читатель, уже поняли, на момент начала этой истории интернета в регионе не было, причём уже полгода. Факсы и прочая оргтехника конца прошлого столетия печально ржавели на складах или были сданы в утиль, почте не доверяли. Единственное, что мог в этой ситуации предпринять профессор, – это собственноручно передать документы в фонд Дорофеева. Россия, XXI век…
Тяжко было без Сети, ох, тяжко!.. Впрочем, какой-то секретный спецканал для ФСБ и администрации Ленинска всё же оставили – на случай борьбы с мировой закулисой и тайных переговоров с центром. Но и он проработал недолго, стал давать сбои и вскоре захирел совсем.
В век информации отсутствие Сети мгновенно сказывается на всех сферах деятельности человека, кроме, быть может, ассенизаторской. После блокировки замедлилась работа крупных предприятий и фирм, что привело к срыву поставок оборудования и сырья; «полетели» многомиллионные контракты, заказы выполнены не были, вследствие чего заводы и фабрики остались без зарплат, работяги вышли на улицы и устроили забастовки. Но власть объяснила, что всё это «временные трудности», устроенные агентами Госдепа США, с которыми скоро будет покончено. Народ, пошумев, с размахом сжёг американский флаг на Вокзальной площади, пороптал немного да и успокоился. Потом кто-то всё-таки вернулся в лоно родного Министерства связи, а кто-то стал разводить почтовых голубей, что вскоре вошло в моду не только по эстетическим, но и по экономическим соображениям. К концу года в Ленинске, кажется, не осталось человека, который мог бы внятно объяснить, на кой ему сдался этот интернет?..
Но вернёмся к нашему герою… Уладив вопрос со сметой и подготовив подробный план мероприятий, профессор мчался к директору, чтобы ознакомить его с документами. Седых надел очки и погрузился в бумаги.
– Занятно, – резюмировал директор.
– Даёте добро? – поспешил узнать Валерий Степанович.
– А у меня есть выбор? – хитро прищурился Седых.
– Выбор есть всегда.
– Важно, чтобы вы это помнили, – многозначительно произнёс директор, ставя свою резолюцию.
Кукушкин не придал значения его словам. Он был взволнован как никогда. Понятное дело – первый дельный эксперимент за долгие годы прозябания и поисков!
В лаборатории царило возбуждение. Говорливый Чайкин суетился пуще всех.
– Между прочим, – прыгал он, – ваш отъезд, Валерий Степанович, надо бы отметить. Верно я говорю? – и Петя тихонько толкнул в бок голубоглазую красавицу-лаборантку Свету Синичкину, давно и безнадежно влюблённую в Кукушкина. За девушкой ухлёстывало чуть ли не всё мужское население института от семнадцати до бесконечности и некоторые сотрудники НИИ цитологии, но ни к одному из них девушка не чувствовала взаимности. Света смущённо опустила реснички.
– Петя, что значит – отметить? Как будто ты радуешься, что начальство нас покидает… – смущённо заметила Света.
– Нет-нет, – занервничал Чайкин, – я неправильно выразился… Я хотел сказать… э-э-э… одним словом…
– А Петя прав, – поддержал коллегу Кукушкин. – По случаю вашей внезапной свободы можно и кутнуть легонько, а?..
Коллеги облегчённо рассмеялись, поскольку действительно ценили Валерия Степановича как руководителя.
– Так, я за тортиком, – засобиралась Света.
– Нет уж, я схожу, – придержал её шустрый Чайкин. – Какой брать, Валерий Степанович?
– Любой.
– А из горячительного?
Профессор вздрогнул.
– Никакого горячительного! Только чай.
– Чай так чай, – согласился Петя, на ходу напяливая пуховик. «Юркий малый», – отметил про себя Кукушкин.
Вечером Седых позвонил в Москву, чтобы предупредить фонд о приезде их сотрудника, а профессор, простившись с коллегами и проглотив кусок торта, уже летел домой за чемоданом – вечером у него был поезд. Гостиницу забронировали по телефону. Своим Кукушкин сказал, что его посетила «одна чертовски любопытная идея, воплотить которую поможет только Москва». Люба, конечно, начала допытываться, какая именно, но Валерий Степанович был непреклонен и твёрдо дал понять, что поведает об этом позже. Люба приуныла, но, поразмыслив немного, благословила мужа на «величайшее открытие, которое не за горами». Родные проводили Валерия Степановича на поезд, и учёный отправился потрясать законы генетики и соблазнять сильных мира сего, проповедуя свой Проект «О».

Через сутки в три часа пополудни профессор прибыл в Москву. Выйдя из здания вокзала и не успев ещё оглядеться, он услышал корявое:
– Куда ехать, брат?
Перед Валерием Степановичем вырос черноглазый плюгавенький кавказец, облачённый в шаровары «Адидас» и турецкую дублёнку. На указательном пальце его правой руки по-пижонски вращался брелок с ключами от потрёпанной «Приоры», а на среднем нахально посверкивал здоровенный золотой перстенёк. Кукушкин назвал гостиницу.
– Дарогу пакажишь?
– У вас что, навигатора нет? – с некоторым раздражением поинтересовался Кукушкин.
– Сгорэл, – мрачно отозвался таксист.
– Ладно, – вздохнул Валерий Степанович, – покажу.
Как-то профессор уже останавливался в этой гостинице и, по счастью, помнил, как туда ехать. Поехали. В салоне было всё как встарь: эбонитовая розочка, «мохнатый» руль, увешанное болтающимися амулетиками лобовое, над зеркальцем заднего вида – иконка Николая Чудотворца, а по обеим сторонам от неё – выцветшая почтовая открытка с изображением товарища Сталина в парадном белом мундире и свежее цветное фото президента Кнутина на фоне триколора. «Триптих», – подумал Кукушкин.
Кавказец оказался лихачом. Едва профессор погрузился в салон, как водитель ударил по газам. Валерий Степанович впечатался в спинку сиденья.
– Осторожнее, пожалуйста!
– Ай, нэ бэспакойся, слюшай, даставим в лучшем виде, мамой клянусь! – заверил местный Шумахер.
– Хотелось бы, – проворчал Кукушкин.
Пока машина неслась по Рождественскому бульвару, Валерий Степанович, подсказывая водителю дорогу, с интересом глядел в затуманенное морозцем окно. Кругом царила радостная предновогодняя кутерьма, сияли мириады огней, трещали ярмарки, сверкали пластиковые конусы огромных искусственных елей. Москва показалась профессору невероятно нарядной. Кукушкин не мог нарадоваться на москвичей, живущих в таком великолепном городе! Вдруг из-за поворота вынырнул какой-то лоснящийся гигантский шар с бородкой и глазками. Валерий Степанович вздрогнул от неожиданности. Это была афиша три на четыре метра, приглашающая посетить юбилейные концерты известного певца и народного артиста, чей лик со следами очередного омолаживающего ботокса, собственно, и заполнял всё рекламное пространство. Ярко-жёлтая надпись призывно гласила: «Юбилейная программа Иконостаса Меняйлова „30 лет в пути. Лучшее и только для вас“. ГЦКЗ „Россия“, 7—9 января 2022 года». Кукушкин поёжился, как от сквозняка, и «Приора», взвыв на повороте, свернула в грязный переулок. Державная парадность столицы резко сменилась неожиданной затрапезностью губернии. По обеим сторонам замелькали усталые стены старых приземистых домиков с новыми стеклопакетами. На углу, у перекрёстка, машина встала на светофоре и запыхтела, готовясь к новому рывку, как маневровый паровоз. Кукушкин посмотрел налево и увидел доску объявлений, среди которых была ещё одна афиша, маленькая и неказистая, выдержанная в двух цветах на белом как снег куске тонкой бумаги: синим – «Вечер классики», чуть ниже чёрным – «Выступает лауреат III Всероссийского конкурса молодых пианистов Яков Либерзон. В программе прозвучат произведения С. Прокофьева, С. Рахманинова и Р. Щедрина. 25 декабря, ДК Железнодорожников. Начало в 19.00». Загорелся зелёный, такси, присев на заднюю ось, снова сорвалось с места, и несчастный Либерзон, теснимый рекламой кредитных компаний и частников о продаже подержанных ноутбуков, продолжил печально ронять слёзы беззвучных нот в свалявшийся московский снег. Кукушкин покачал головой.
Вырулив на ярко освещённую улицу, такси резко остановилось у гостиницы. Облегчённо выдохнув, профессор рассчитался с лихачом и вышел из машины.
Войдя в вестибюль, Кукушкин оказался в просторном, мягко освещённом холле с бордовым ковролином, светло-бежевыми деревянными панелями на стенах и нежными деревцами в могучих кадках. Из ресторана налево доносились всплески рояля и сдержанный женский смех. Вообще, отель стал выглядеть богаче и респектабельнее. «Ремонт сделали», – проанализировал Валерий Степанович. Он подошёл к стойке, представился. Милая девушка-администратор заглянула в список, улыбнулась и выдала гостю магнитную карточку. Кукушкин расписался в журнале и уже хотел было подняться, как вдруг барышня окликнула его и, краснея, робко напомнила, что «у них нет горячей воды, так как в районе какая-то авария на теплоцентрале». Неприятно, конечно, но ничего не попишешь; нет так нет. Кукушкин сказал, что потерпит и, вернув успокоившейся девушке прежний цвет лица, пошёл к лифту.
Номер был маленький, но уютный. Пастельные тона, мягкий ковёр и приглушённый свет располагали к умиротворению. Пахло лавандовым освежителем воздуха. Окна номера выходили на соседнюю тихую улочку. В общем, всё было в порядке, кроме горячей воды. Это действительно немного огорчало профессора.
Переодевшись, Кукушкин спустился в ресторан, где ещё можно было взять бизнес-ланч. Заказал что осталось – суп-пюре, макароны по-флотски, пирожок с мясом и стакан крепкого чёрного чая. За ужином Валерий Степанович оттаял и подобрел. Вздохи рояля убаюкивали профессора. Чтобы не уснуть, он решил устроить небольшой променад по центру столицы – Валерий Степанович любил гулять по вечерам. Поднялся в номер, надел пальто.
Выйдя на улицу, Кукушкин поднял воротник и зашагал в сторону больших огней, к проспекту. На углу к нему, призывно покачивая отяжелевшими бёдрами, подплыла на невообразимо высоких шпильках некая «королева ночи» неопределённого возраста и, улыбаясь сквозь пуд штукатурки, томным голосом, исполненным порока и опыта, предложила «отдохнуть». Кукушкин шарахнулся от дамы, не к месту бросив: «Я женат».
– Так и я замужем, котик, – усмехнулась «ночная бабочка». Кукушкин ничего не сказал, только ускорил шаг и вышел на проспект.
Людской поток, внутри которого оказался профессор, уже не походил на ту бодрую людскую реку, которую Валерий Степанович наблюдал из окна такси. Напротив, это была угрюмая тёмная масса, мрачно спешащая по своим делам. Всюду сквозила какая-то нервозность, какое-то напряжение. Прохожие мелькали как тени, будто спеша поскорее скрыться в метро или в подъезде. Что это? Новая черта московского характера? Изредка сталкиваясь с ними взглядами, профессор с удивлением замечал, как их испуганные взоры, вспыхнув на миг, тотчас рассеянно гасли и опадали, вновь упираясь в серый столичный лёд. Кукушкин ничего не мог понять.
Чуть ли не на каждом углу профессор обнаруживал невесть откуда взявшиеся угрюмые казачьи патрули. Они провожали Кукушкина подозрительными взглядами, а беспокойные их рысаки, нетерпеливо прядая ушами, рыли копытами серый московский снег. Атмосфера непонятной тревожной скованности усиливалась ворохом различных препонов и ограничений, что сыпались на голову Валерия Степановича, как из рога изобилия: тут запрещён вход, там – выход, тут не стой, туда не ходи, «Закрыто», «Запрещено!», «Ремонт», «Переучёт»… «Последствия коронавируса», – предположил профессор.
В Первопрестольной Кукушкин не был пять лет. Теперь он не узнавал столицы. Москва раздобревшей купчихой угрюмо куталась в сизое облако едкого дыма, как в шарф, зло оплёвывая приезжих снежной кашей из-под миллиона колёс. Эта стрекочущая, орущая, сияющая сотнями огней, бесконечная ярмарка чиновничьего тщеславия в интерьерах потёмкинских деревень, с обратной стороны которых лишь непонятный страх, мрак да уныние; вся эта дикая круговерть лубочной свистопляски по команде; весь дутый пафос тонн отсыревшей штукатурки на рыле сытого официоза; всё «доброе-вечное», плетьми директив загнанное в суровые рамки дозволенности; всё, что до боли напоминает выкрутасы изнасилованного паяца с зашитым ртом, пляшущего по указке под неслышный аккомпанемент, – это то, чем стала Москва. Теперь это столица неприкаянности, юдоль затравленности. Город потухших глаз и ампутированных душ…
В номер Кукушкин вернулся подавленным и задумчивым. Он устало снял пальто, подошёл к окну. Через улицу был дом с аптекой, налево – заснеженная стройплощадка с уснувшим гигантом-краном, направо – тот самый бурлящий проспект. Вдали над зданием МГУ мрачно шлялись без дела клочки тёмно-лиловых туч, похожих на чьи-то внутренности. Своей небрежною рукой вечер сгрёб карамель жёлто-зелёных огней в кулак. Надвигалась ночь. Было тягостно и одиноко.
Кукушкин зашторил окно, сел на кровать и включил плазму. Ток-шоу, сериалы, мельтешня и глупость. Устал. Выключил. Разделся. Лёг на кровать, зажёг ночник, зашуршал недочитанными «Ленинскими известиями» и уснул, выронив газету на пол. И привиделось ему, будто носится он над бушующим морем, пытаясь поймать сачком своего орла из вод морских. Злится, матерится, а толку ноль… Вот такой глупый сон.
Утром, позавтракав, Валерий Степанович, не теряя времени, сразу же отправился в фонд. Благо находился он в десяти минутах ходьбы от гостиницы и открывался в одиннадцать.
Благотворительный фонд Святителя Михаила, более известный в народе как Фонд Простантина Дорофеева, располагался в центре столицы, в тихом переулке, ещё не затронутом точечной застройкой. Само здание находилось за высокой бетонной стеной, увешанной гроздьями видеокамер. Ни табличек, ни каких-либо указателей снаружи не было. Глубочайшая секретность, больше подходящая режимному объекту или оборонному заводу, но никак не благотворительной организации. Настоящая крепость. «Странно, – подумал профессор. Адрес вроде верный – элитный, прости господи, секс-шоп через дорогу… Вон он… Значит, всё верно». Подойдя к гладкой, как лист, стальной калитке, врезанной в стену, доктор немного растерялся – никаких звонков или даже ручки. Только острый глаз домофона буравил серое утро. Доктор его не заметил. Внезапно сквозь бетон прорезался чей-то голос.
– К кому идём?
Кукушкин вздрогнул и завертел головой, ища источник звука.
– Прямо перед собой посмотрим, – сказал голос из стены. Кукушкин опустил взгляд и увидел отверстия динамика.
– Я – профессор Кукушкин из Ленинска. Мне назначено.
В домофоне захрипело, потом раздался щелчок и всё стихло. Валерий Степанович на какое-то время застыл в полусогнутом состоянии, подул в домофон, сказал в  него: «Ау», ничего не услышав в ответ, выпрямился, покачался на носках, походил вдоль стены взад-вперёд, начал скучать и вдруг уловил негромкое электрическое жужжание – это в стену медленно задвигалась стальная дверь. Доктор вошёл во двор и тотчас упёрся лбом во вторую стену из двух дюжих молодцев. Оба в коротких чёрных пальто. Бритые затылки, кирпичные подбородки, махонькие рации, утопающие в громадных лапах. Один из них молча поводил вокруг Кукушкина металлодетектором и пробасил:
– Проходите.
Валерий Степанович мелко кивнул и зашагал по чисто выметенной дорожке к двухэтажному особняку в стиле позднего классицизма с лепниной. Над парадным нависал мощный балкон, поддерживаемый четырьмя колоннами, а у дверей в оловянной рамке висела табличка, информирующая посетителей о том, кто и в какие годы владел зданием. История у особняка и правда была богатая. Кукушкин напялил очки и начал с увлечением читать. До 1917 года здание принадлежало графу Лопухину. После революции в нём располагалась местная ЧК, потом – склад провианта. В 20-м открыли интернат для беспризорников, просуществовавший до 42-го года, когда здесь начал работать военный госпиталь. После войны здание отошло под школу рабочей молодёжи, а в 70-м, ко дню столетия вождя мирового пролетариата, в нём открылся музей марксизма-ленинизма. Спустя двенадцать лет и один капитальный ремонт, после которого интерьеры здания окончательно утратили прежний свой вид, в доме начал работу НИИ Мостранспроект, приказавший долго жить в 93-м, когда в стенах бывшего графского особняка открылось немецко-российское совместное предприятие, занимающееся поставками детского питания. Но и этот трест лопнул в разгар дефолта 98-го, после чего за лакомый кусок в центре Москвы кто только ни бился, начиная с членов правительства и заканчивая «братками». Однако многострадальному зданию суждено было отойти лидеру Партии работников лечебно-трудовых профилакториев России (ЛТПР), который в 2000-м открыл в нём свою московскую штаб-квартиру, просуществовавшую аж до осени 2016-го. В октябре того же года здание сие было передано на баланс города Москвы, которая, в свою очередь, сдала дом в пользование меценату-миллиардеру Дорофееву, который как раз искал крышу для нового фонда. Увидев, в сколь ужасающем состоянии был памятник архитектуры, предприниматель на свои деньги отремонтировал особняк, и дом Лопухина ожил.
Заинтригованный сим рассказом, Кукушкин потянул отшлифованную тысячами рук просителей никелированную ручку массивной дубовой двери и вошёл в здание. То, что предстало его взору, мягко говоря, впечатляло: холл вестибюля блистал каррарским мрамором, в центре журчал декоративный фонтанчик, а надо всей этой роскошью сияла солнцем в миллион свечей люстра богемского хрусталя. Валерий Степанович ахнул. Поднял взгляд выше и обомлел: взору учёного представилась масштабная, невероятно реалистичная, хотя и немного странная фреска: в центре свода на лазурном фоне парил, как догадался воцерковлённый Кукушкин, апостол Пётр, отверзающий врата Рая и почему-то подозрительно смахивающий на главу правительства Мишуткина. Чуть ближе к центру сквозь лёгкое облачко угадывался лик самого Создателя, как две капли воды похожего на Кнутина, зорко следящего за происходящим. А вот те, для кого апостол Пётр любезно открывал «лучшую жизнь», остались Кукушкиным неопознанными. Это были трое каких-то грязных, рыдающих биндюжников в рваных одеждах. У одного из них в худой как трость руке был зажат штангенциркуль, у другого – тощее пёрышко для письма, а у третьего – самого болезного на вид, в очочках и с пейсиками – клавиатура под мышкой. Изумлённо таращился на диковинную роспись Валерий Степанович. Он тщетно пытался понять, какой библейский сюжет положен в её основу и что всё это значит.
– Нравится? – спросил вдруг чей-то булькающий голос.
Кукушкин подпрыгнул от неожиданности. Перед ним стоял пожилой охранник с бейджиком «Григорий». Он тоже поглядывал на потолок и елейно улыбался.
– Красиво, – согласился Валерий Степанович. – А художник кто?
– Да богомаз один из Мурома. Старообрядец странствующий. Иннокентием Хлюпиным звать, – сказал Григорий и, помолчав, добавил шёпотом: – Блаженный какой-то. Ходит по Руси и храмы за хлеб расписывает. «Деньги, – говорит, – зло». Во как!
– Откуда же он взялся, Хлюпин этот?
– Так он лет пять назад приехал Москву посмотреть. Представляете, ни разу в Москве не был! Мы как раз ремонт начинали, а этот мимо проходил. Зашёл и говорит: «Чую, место намоленное, хорошее». Энергетика тут, говорит, благая! Хотите, говорит, потолок вам распишу библейской тематикой? Я, говорит, иконописец, свет людям несу – так и сказал, ага… Ну, бригадир спросил: «Сколько берёшь за квадрат?» А этот смеётся: не рублём, говорит, единым… Так что взяли мы этого чудика с радостью. А чего? Пусть малюет, жалко, что ли! Вон красота какая! – и Григорий, восторженно улыбаясь, снова задрал голову к потолку, ткнув в Кукушкина острым кадыком.
Валерий Степанович ещё раз взглянул на творение муромского гения:
– Простите, а что это за часть Писания, что-то я в толк не возьму?..
– Он как-то объяснял, что вот эти трое в лохмотьях, – охранник указал корявым пальцем на нищих у врат Рая, – символ нашей, так сказать, хе-хе, интеллигенции: с линейкой который – учёный, с пером – поэт, а жид… ой, извините… еврей в смысле… программист или что-то в этом роде, не помню… То есть идея какая? Если верен отечеству и царю… то есть президенту… ну, там служишь исправно, по Болотным не шляешься, во всех грехах покаялся, – будь уверен: и тебе в Раю место уготовано…
– Кем? Кнутиным? – ехидно полюбопытствовал Кукушкин.
– Ну, вы же понимаете, это… как её?.. мент… ментафора…
– Метафора, – поправил Кукушкин.
– Во-во! Она самая!
– Метафора чего? – не отставал Валерий Степанович.
– Власти, чего ж ещё!
– Извините, вы в Бога верите?
– А как же! – ощерился охранник. – Как все, так и я.
У Валерия Степановича не было слов…
– Вы, если я правильно понял, к Простантину Витольдовичу? – наконец спросил Григорий.
– Именно. Моя фамилия Кукушкин. Я из Ленинска. Вам должны были звонить…
– Мне? – испугался Григорий.
– Ну, не конкретно вам, а вашему руководству…
– Ах, руководству! – облегчённо рассмеялся Григорий. – Ну да, ну да… Только… это… вам к заму Дорофеева надо обратиться. Думаю, он в курсе. Идёмте.
И Григорий повёл Кукушкина на второй этаж. Путь учёного пролегал по мягким, как мох, коврам, щедро устилавшим просторный холл и мраморную лестницу на второй этаж. Беззвучно ступая по персидским цветам, профессор то и дело крутил головой, чтобы полюбоваться пейзажами средней полосы, украшавшими коридор второго этажа по обе стороны. «Галерея», – подумал Кукушкин.
Григорий остановился перед дверью с табличкой «Миркин Егор Иоаннович. Замдиректора фонда по работе с общественностью». Охранник постучал и, не дождавшись ответа, деликатно просунул голову в образовавшуюся щель.
– Утро доброе, Егор Иоаныч. Тут к вам человек из Ленинска. Учёный. Говорит – звонили.
– Ах да, запускай! – донеслось из кабинета.
Григорий вежливо отошёл в сторонку, пропуская Валерия Степановича. Профессор вошёл в кабинет, обстановка которого была довольно спартанской. В правом углу старый обшарпанный сейф, в левом – потёртая шинель на вешалке. Перед окном большой старинный стол в вензелях; на нём кнопочный телефон, перекидной календарик с какими-то каракулями, пара карандашей да мутный гранёный стакан. На стене у окна портрет президента и увядшее чёрно-белое фото Николая Второго. Замыкала сей «святой треугольник» нижняя его вершина в лице хозяина кабинета Миркина, в этом деловом костюме цвета мокрого асфальта больше походящего на предпринимателя средней руки, нежели на человека, занимающегося благотворительностью.
Егор Иоаннович был полноватым человеком с одутловатым землисто-желтоватым лицом почечника, свинцовым взглядом внимательных глаз, с жидкими седыми волосами и мелкими усиками на белогвардейский манер. Тонкие сухие губы говорили о расчётливости и некотором хладнокровии, прямая осанка и эта шинель на вешалке выдавали в нём бывшего военного. Егор Иоаннович нежно поглаживал своей сытой, холёной рукой дремлющего прямо на столе мейн-куна. Пальцы хозяина кабинета тонули в шерсти кота. На безымянном богато поблёскивала массивная печатка с инициалами. «Как у таксиста», – заметил про себя профессор. Увидев Кукушкина, Миркин тускло улыбнулся. Взгляд его при этом оставался таким же твёрдым и немигающим.
– Зд’авствуйте, п’офессо»! – приветствовал гостя Егор Иоаннович. Миркин, оказывается, немного картавил. – Начальство п’едуп’едило о вашем п’иезде. П’исаживайтесь.
Кукушкин улыбнулся и пожал руку Миркину.
– Чай, кофе? – предложил радушный хозяин.
– Нет, благодарю.
– Может, чего пок’епче? – подмигнул Егор Иоаннович.
– Спасибо, я не пью.
– А что так? Се’дце?
– Нет, просто не пью.
– Ну а я, с вашего позволения… – и Миркин, аккуратно переложив спящего кота на подоконник, распахнул сейф, достал оттуда единственное его содержимое в виде бутылки виски, мощно дунул в стакан и ловким отработанным движением плеснул граммов сто светло-жёлтого огня. Лихо опрокинул, выдохнул и расцвёл, примешав к бледной охре лица немного алого. Свинец в глазах подёрнулся теплотой.
– Так вы из Ленинска? – оживился Егор Иоаннович.
– Именно.
– Бывал там. П’ек’асный го’од! С’едняя полоса, бе’ёзки, д’евне-«усское зодчество…
– В Ленинске всего два храма пока, – уточнил Кукушкин.
– Зато воздух какой! Чистый мёд, а не воздух! Ходишь, хэ-хэ, как пьяный, – хмыкнул Миркин, заглянув зачем-то в стакан.
– Вообще-то у нас там целлюлозно-бумажный комбинат, – намекнул профессор.
– Так я и гово’ю, великолепный го’од! Всё есть! Кстати, как там ваш Дом офице’ов? Дост’оили?
– Снесли…
Профессору начало казаться, что кто-то из присутствующих в кабинете сошёл с ума.
– Да что вы! – воскликнул Егор Иоаннович. – Хм… Безоб’азие!.. Надо неп’еменно пожаловаться. Жаловались?
– На кого?
Неожиданный вопрос поверг Миркина в замешательство. Взор его помутнел. Он почесал маковку и нахмурился.
– Н-да… Вы, значит, тот самый биолог из Ленинска?
– Очевидно, – неуверенно отозвался Кукушкин. – Я работаю в НИИ цитологии и генетики. Вам звонили… должны были звонить…
– Да-да, ве’но! – обрадовался Миркин. – Так мне П’остантин Витольдович и гово’ил. Он, кстати, уехал в х’ам на заут’еннюю. Очень, знаете ли, ве’ующий человек…
– Понимаю, – закивал Кукушкин.
– У вас наз’евает какой-то экспе’имент? – спросил Миркин.
– Так точно.
– Что-то по поводу… э-э-э… ку', не так ли?
У Валерия Степановича вытянулось лицо.
– Вы хотели сказать – орлов, – слабеющим голосом поправил профессор.
– Ну, п’авильно, – весело согласился Миркин, и у профессора отлегло от сердца, – ку’ы были вче’а. Тоже тут один п’иезжал. Дилетант-энтузиаст, мать его! Извините… Я, гово’ит, знаю, как повысить яйценоскость ку» без особых на то зат’ат. Дайте, гово’ит, денег, в Комиссии, мол, одоб’или… А сам даже в па’тии не состоит, п’едставляете?! Да и п’ичащается, поди, только когда петух клюнет… Гнилая, доложу я вам, пошла клиенту’а, п’офессо», ох гнилая… И каждый ноет, т’ебует чего-то… Каждому – дай…
– И что, дали?
– А как же! – хохотнул Егор Иоаннович. – Так дали – бабка не отшепчет!
– Зря. Вдруг помог бы чем…
– Ой, я вас умоляю! – поморщился Миркин. – Чем бы он помог? Обычный авантю’ист, каких сейчас п’уд п’уди. Надеюсь, у вас стоящий п’оект?
– Это я и хочу понять. Вот, посмотрите, – и Валерий Степанович протянул Миркину тонкую белую папочку. Егор Иоаннович погрузился в документы, но, дойдя до главного места, удивлённо вскинул брови.
– Двуглавый о’ёл??
– Почему бы нет? – простодушно ответил Кукушкин. – Во-первых, это символично… И потом, голова животного как объект конвергентной эволюции давно вызывает во мне огромный интерес.
Валерий Степанович вдруг очень оживился.
– Видите ли, в природе нередко встречаются двуглавые создания. Это результат работы гена SHH… Есть такой ген, он отвечает за развитие центральной нервной системы и зачатков конечностей. Ну так вот. Если ген этот по какой-то естественной причине начинает мутировать, то у новорожденного животного в последствие может оказаться всего один глаз или, например, две головы. Наша лаборатория попытается искусственно мутировать ген SHH, создав двуглавость у орла, а заодно получит возможность понаблюдать за ним и понять, как сей мутант будет адаптироваться к жизни. Это – во-вторых. И ещё…
– Ну, хо’ошо, – нетерпеливо перебил Егор Иоаннович. – Я, в п’инципе, не п’отив, но есть одна маленькая загвоздка… Вы в комиссии ещё не были?
– В какой комиссии? – не понял профессор.
– Да уж месяц, как п’авительство приняло постановление о выдаче г’антов в «оссийской Феде’ации. Ст’анно, что вы не знали… У вас что, инте’нета нет?
– Представьте себе, – развёл руками профессор,
– Хм… А почему?
– Ну, это длинная история…
– Печально. А мы с П’остантином Витольдовичем почему-то подумали, что «ешение у вас уже на «уках…
– Какое решение?
– Дело в том, п’офессо“, что конку’сы отменили, наделив п’авом отбо’а соискателей местные епа’хии „ПЦ…
Валерий Степанович раскрыл рот.
– Кого наделили??
– Церковь. Да-да, не удивляйтесь. П’и епа’хиях созданы Синодальные отделы по «аботе с… Чё’рт, как их там?..
Миркин достал из ящика стола какие-то бумаги.
– Ага, вот. «Синодальные отделы по делам науки, культу’ы и «аботе с соискателями и п’ове’ке их п’оектов на п’едмет наличия в оных «духовных составляющих»».
Профессор подавился воздухом.
– Это шутка?..
– Не совсем, – отозвался Миркин. – Такие отделы уже по всей ст’ане «аботают…
Кукушкин помрачнел.
– А вы ничего не путаете?
– Ознакомьтесь сами, – Егор Иоаннович протянул профессору листок убористо напечатанного текста постановления. Кукушкин надел очки и тупо уставился в документ.
– Вто’ой абзац, – подсказал Миркин.
Действительно, чёрным по белому – «комиссии при местных епархиях». Запрос, поданный в такую организацию, в течение недели рассматривается ареопагом старейших членов епархии. Если священники большинством голосов ратуют за соискателя, они делают об этом отметку и отправляют документы наверх – в Управление ФСБ, МВД и, наконец, в психдиспансер. Там проходит второй этап проверки, который занимает ещё полтора месяца, в течение которых проект изучается на предмет экстремизма и популизма. Если большинство инстанций дало положительную оценку работе, проект за соответствующей резолюцией уходит к патриарху, в течение недели подписывающему запрос и отправляющему его в фонд, который обязан выплатить соискателю грант, хотя бы и оставляет за собой право уменьшения размеров сметы оного на сумму, не превышающую 5% от заявленной. По окончании всех этих процедур податель запроса информируется фондом о том или ином решении письменно или иным образом. Документы, отправленные в фонд, соискателю не возвращаются. Дата постановления – 30 ноября 2021 года. Всё! Вот с каким дивным постановлением довелось ознакомиться Кукушкину. Дочитав, он сник.
– Поймите, – сказал Миркин извиняющимся голосом, – фонд нынче – ст’укту’а подневольная. Мы ни за что не отвечаем и ничего не подписываем. Единственное, что можем, – это указать г’антополучателю на ч’езме’но завышенную смету п’оекта. Но потом всё «авно выдаём деньги… П’авда, только после п’ове’ки, не «аньше…
Валерий Степанович зажмурился, помотал головой, будто прогоняя дурной сон и, к ужасу своему, убедившись, что ничего в окружающем мире не изменилось – ни леденеющий свинец в глазах Миркина, ни это глупое постановление, – вздохнул и как-то безадресно, словно в вечность, проронил:
– Vanitas vanitatum…
– Что, п’остите? – не понял Миркин.
– Зря я за девятьсот километров к вам тащился – вот что…
– Ну почему же? – поспешил успокоить Егор Иоаннович. – Можете че’ез «голову» нап’ямик к пат’иа’ху. У него сегодня, кстати, п’иёмный день. Вы п’авославный?
– Разумеется!
– В па’тии состоите?
– С 2005-го.
– Мандат п’и вас?
Кукушкин со скоростью звука выхватил из внутреннего кармана пиджака членский билет и гордо продемонстрировал его Миркину.
– Ну и отлично! – воскликнул тот. – Считайте, что всё уже на мази. Помните: последнее слово за «ПЦ. Главное, чтобы священники одоб’или, а дальше как по маслу пойдёт!
– Так мне что, к патриарху ехать?
– Ну «азумеется. Он сейчас в новой «езиденции заседает, в Ку’совом пе’еулке. Это как «аз нап’отив Х’ама Х’иста Спасителя, где спо’тивная площадка была… Поп’обуйте попам объяснить, что, мол, в команди’овке, п’иехал издалека, то-сё. Божьи люди, должны ведь в положение войти!.. Да, чуть не забыл! Обед у них в час, так что пото’опитесь – там наве’няка оче’едь будет. И зап’ос составьте ко»«ектно. Об’азцы на стенде, под стеклом, «ядом с фонтанчиком.
– Думаете, оно того стоит? – колебался Валерий Степанович.
– Попытка не пытка.
– Вы правы, – согласился Кукушкин. – Сейчас глупо сдаваться.
Тут Миркин глянул на часы и засуетился.
– П’ошу п’остить, п’офессо“, у меня масса бумажной „аботы. Если вы не п’отив, то я…
– Конечно, конечно, – вскочил Валерий Степанович. – Благодарю за приём!
– Не за что, – отмахнулся Егор Иоаннович. – Был «ад помочь и надеюсь на дальнейшее плодотво’ное сот’удничество! П’оект занятный… Ну, желаю удачи! – Миркин, привстав, крепко пожал безвольную руку профессора и, тонко улыбаясь, проводил его до дверей фирменным металлическим взором.
Кукушкин вышел от Егора Иоанновича озадаченным и потухшим. «Что за идиотское постановление! Впервые слышу…» – думал он, спускаясь в холл, где его уже поджидал Григорий.
– Ну, как прошло?
– Нормально, – вяло улыбнулся Валерий Степанович. – Григорий, где у вас тут стенд с образцами заявлений?
– Да вон, за пальмой, – махнул рукой охранник.
Профессор присел за низенький столик, тяжко вздохнул и принялся, сверяясь с образцами, сочинять запрос патриарху. Закончив, Валерий Степанович глянул на часы, спешно простился с Григорием и помчался к выходу.
Подмораживало. Кукушкин поднял воротник и взволнованно закрутил головой – как на грех, даже частников не было в зоне видимости. Нашёл в бумажнике телефон службы такси, стал звонить. Через десять минут топтаний на свежем воздухе к крыльцу фонда плавно подкатила новенькая «шкода».
– Такаси вызывали? – залил салон улыбкой пожилой китаец, что высунулся в окошко.
Кукушкин, опешив, молча кивнул.
– Садитеся.
Продрогший Валерий Степанович нырнул в «шкоду» и тотчас оказался в волшебном климате Средиземноморья – внутри было тепло, но не душно, и освежитель наполнял салон сладким ароматом южных цветов. Удивительно, но ни икон, ни изображений президента, ни даже маломальских каких-нибудь амулетов, болтающихся перед носом водителя и закрывающих ему обзор, нигде не обнаруживалось. Зато были комфорт экстра-класса и приятное журчание джаза в магнитоле. Профессор быстро освоился и размяк. Невольно почувствовав себя этаким важным господином, чей статус никак не ниже министра или, на худой конец, небожителя, случайно упавшего с неба под колёса московского такси, Валерий Степанович, аки барин, откинулся на сиденье и чётко проартикулировал:
– В резиденцию патриарха! – но тотчас чуть громче добавил: – В Курсовой переулок.
Китаец, продолжая солнечно сиять, молча кивнул в зеркальце заднего вида, и машина плавно тронулась.
– И вы даже не спросите, как туда доехать? – удивился Кукушкин.
– Конесна, нет, – светился водитель. – Я узе три месяц ездить. И позалуйста, не криците так. Я всё понимать.
«Н-да, – подумал Кукушкин. – снега в столице становится всё меньше, а китайцев всё больше… Изменилась Москва, сильно изменилась…»
– А пока мы ехать, – сиял китаец, – если хотеть, я рассказать вам история Москвы…
Профессор растерянно пожал плечами, что водитель расценил как согласие.
– Итак, всё нацалося осень-осень давно, есё в XII веке…
Кукушкин ошалело слушал сказание о земле русской в исполнении азиата и глядел в окно на зимнюю столицу. Через пятнадцать минут такси остановилось в означенном адресе. Валерий Степанович рассчитался с удивительным китайцем, услышал от него пожелание удачи и процветания, покинул уютную «шкоду» в приподнятом настроении, и та беззвучно покатила к Пречистенской набережной.
Кукушкин замер на миг, чтобы полюбоваться диковинным футуристическим сооружением – стеклянным двухэтажным атриумом, немного напоминавшим огромный хрустальный гроб из сказки про Кощея бессмертного. Над входом в строение висела табличка «Православная ярмарка». Рекламный стенд радостно информировал, что «сегодня после 13 часов пополудни состоится раздача сувениров от хохломских мастеров – лубочных ракет-матрёшек всех размеров!». До открытия ярмарки было ещё полчаса, но народ уже давно выстроился в очередь, нервно поглядывая на часы.
В соседнем павильончике расположился лекторий, о чём гласила тускло посверкивающая латунная табличка у дверей из пуленепробиваемого дымчатого стекла, за которыми чёрной тяжкой глыбой мрачно сновал охранник. Проходя мимо, профессор попытался сосчитать складки на бычьей его вые, но сбился со счёта. Рядом, на доске объявлений, была любопытная афиша: «Рождественские лекции на тему „В того ли Бога верят в США?“. Читает протоиерей Нафанаил Германов. 7—9 января 2022. Начало в 20.00». Задумавшись так, будто этот вопрос был адресован непосредственно ему, Валерий Степанович мрачно почесал в бороде, пожал плечами и свернул за угол.
И вот Кукушкин оказался в святая святых Русской православной церкви, в приюте всех страждущих и уповающих, в юдоли мирян, взалкавших правды и утешения – в резиденции патриарха. Профессор весь как-то непроизвольно подобрался, вытянувшись, будто на параде – местонахождение обязывало. Даже переход от воздушного футуризма из стекла и металла к более утилитарным формам в камне не резал глаз и не коробил. И всё же Валерий Степанович стоял перед довольно странным светло-жёлтым двухэтажным особняком, возвышавшимся с обратной стороны лектория. Эклектика стилей, использованных при строительстве, потрясала воображение: казалось, архитектор, забавляясь, смешал всё что мог: от мрачных остроконечных готических башенок по обеим сторонам от мезонина до державного ампира, воплощённого в четырёх дорических колоннах, поддерживающих балкон над парадной дверью. Здание было окружено двухметровой оградой фигурной ковки и плотно увешано камерами слежения, установленными через каждые пять метров. Рядом с резной чугунной калиткой имелось переговорное устройство с маленьким чёрным экранчиком, почему-то закреплённое так низко, что во время диалога приходилось сгибаться в три погибели. Валерий Степанович, в нерешительности замедляя шаг, приблизился к калитке и, с замиранием сердца, нажал кнопку. Ничего не произошло – онемевший динамик молчал как партизан. «Вот те раз! – подумал Кукушкин. – Не работает…» В этот момент за окнами резиденции наметилось какое-то смутное движение, и на крыльцо вышли двое кряжистых молодцов, одинаковых с лица. Оба – наголо бритые, в чёрных костюмах, с миниатюрными наушниками. Физии мужчин, не особо отягощённые интеллектом, примитивностью графики напоминали ту самую выю охранника лектория.
– Представьтесь! – грозно потребовала через ограду первая выя.
– Профессор Кукушкин из Ленинска.
– К кому прибыли? – пробасила вторая.
– К патриарху, разумеется…
Охрана переглянулась.
– Ясно, – лениво шевеля складками, промолвила первая выя, – это вам с торца. Во-он туда, где очередь…
Кукушкин поблагодарил охранников и молча побрёл вдоль ограды. Зайдя с торца, профессор действительно увидел очередь из нескольких небогато одетых граждан. Негромко переговариваясь, пуская пар и дымя украдкой в рукав, как пацаны в школьном туалете (рядом висела грозная табличка «Не курить!»), несчастные соискатели мёрзли перед служебным входом, над которым временами вспыхивала нервным рубином дежурная лампа – знак заходить. Валерий Степанович дисциплинированно устремился в хвост очереди. Крайним был тощий длинношеий парень лет тридцати. Коротенькое пальтишко сидело на нём так же нелепо и кургузо, как майка на жирафе. Из-под пальто торчали потёртые джинсы, на ногах доживали свой куцый век крепко поношенные ботинки неопределённого цвета. Вид у парня был какой-то надломленный, выражающий смертельную усталость; задумчивый взгляд был напряжён и болезнен. Чуть подслеповатый, тревожно мерцающий взор его будто пытался временами найти что-то, вспыхивал, но тотчас обречённо опадал и неизменно упирался в заплёванный лёд под ногами. На большом, как экран, умном лбу парня косо лежала давно нестриженная упрямая прядь…
– Простите, – спросил Кукушкин, – вы давно ждёте?
– Около часа… Бывало и подольше…
– А вы не в первый раз?
Парень удивлённо оглядел Кукушкина с ног до головы, будто пытаясь понять, что за странный индивид задаёт ему подобные вопросы, и, видимо, убедившись, что незнакомец похож на приличного человека, который, скорее всего, просто прибыл издалека и не знает местных правил, решил полюбопытствовать:
– Вы приезжий?
– Теперь – да. А когда-то и я тут начинал. В смысле в Москве.
– Видимо, это было очень давно?
– В прошлой жизни, – подтвердил Кукушкин.
– А вы откуда, если не секрет?
– Из Ленинска. Про новый НИИ цитологии знаете?
Парень хмыкнул.
– Как не знать!.. Это ведь у вас там эпопея с недостроенным Академгородком и вечно меняющимися мэрами?
– Ой, не сыпьте соль на сахар! – отмахнулся Кукушкин, и оба грустно рассмеялись.
– Решетов Игорь, – представился парень, – микробиолог, кандидат.
– Так мы с вами коллеги?! – обрадовался профессор. – Очень приятно! Кукушкин Валерий Степанович, биолог, доктор наук.
Знакомцы пожали друг другу руки. Найдя «товарища по оружию», Кукушкин несказанно обрадовался и минут двадцать кряду рассказывал о себе, своём славном НИИ и сонме оригинальных идей, что роятся в беспокойной его голове, не касаясь, однако, Проекта «О». Собеседник на это только вежливо кивал. Окончив свой увлечённый спич, профессор извинился перед Решетовым за этот поток сознания и спросил:
– Вы москвич, Игорь?
– Нет, я питерский, но в Москве уже пять лет…
– Вот оно что! Угу… Постойте, но вы сказали, что у патриарха не первый раз? Что-то не так?
– Да всё не так…
Решетов нахмурился.
– Видите ли, Валерий Степанович, то, чем мы сейчас занимаемся, – можно сказать, дело всей моей жизни… А эти… веруны губят наш проект на корню!..
– Да что вы! – воскликнул профессор.
– Пусть вас не коробит мой пафос, профессор, но я стараюсь быть с вами искренним, потому что… потому что я почему-то доверяю вам…
Кукушкин зарделся.
– Если бы вы знали, Валерий Степанович, как я измучился за эти годы!.. – у Решетова загуляли желваки, взор помутнел. Он опустил голову и заговорил глухо: – Я дьявольски устал от их непрошибаемого идиотизма, от этой тупой бюрократии, от ереси этой!.. И вот теперь до кучи это постановление…
– Да уж, я уже имел счастье ознакомиться сегодня… Настоящий перл! – вздохнул профессор. – У вас тоже из-за этого неприятности?
На губах Решетова замерцала печальная улыбка. Он достал из своего старенького пальто бумажник и вынул фото миловидной большелобой девушки с зелёными глазами и дивной нежной улыбкой. Она была как две капли воды похожа на собеседника Валерия Степановича. Кукушкин сразу всё понял.
– Сестра?
– Красавица, правда? – блеснул какой-то иной, светлой улыбкой Игорь.
– Да, удивительная девушка.
– Оленька… – с необычайной нежностью произнёс Решетов, – Мы с ней погодки. Я старший. Наши родители развелись, когда мы ещё в школе учились. Жили весело в коммуналке на Народной улице… А потом отец нашёл другую, с квартирой, и мы остались с матерью. Она тяжело переживала его измену. Соседка «помогала» справиться с хандрой «проверенным способом». Мать начала пить. Сгорела за три года, превратилась в старуху… Ей было 38… Нас с Олей бабка взяла, она и на ноги поставила, дала образование. У самой пенсия три копейки и обноски, а она всё нам отдавала! Носки вязала на продажу, свитера. Торговала у метро. А какие пироги пекла! М-м-м… Вообще мастерица была, каких мало. Святая женщина, что тут говорить! Ну вот. Жили нормально. Как все. Помогали друг другу. Я после школы в институт поступил, и началась совсем другая жизнь – яркая, интересная, хотя и трудная… Сторожем ночным подрабатывал, курсовики за деньги писал, потом был научным консультантом. Короче говоря, крутился, зарабатывал, как мог, родным помогал. Женился, родился сын. Теперь я с головой в науке. Потом вот пригласили в НИИ поработать. Но их материальная база оставляла желать лучшего, да и начальство не жаловало инициативных… А Оля выучилась на бухгалтера. Устроилась в юридическую фирму. Вышла замуж. Только жизнь стала понемногу налаживаться, как новая беда – тяжёлые роды. Пришлось делать кесарево. Операцию делал какой-то интерн, и Олю заразили СПИДом, представляете?..
Тут Игорь снова умолк. В его глазах блеснули слёзы. Было видно, как трудно ему говорить. Он выжал мученическую, дрожащую улыбку.
– Простите, что-то я расклеился… Так вот… Мы с друзьями подали на клинику в суд. Врача отстранили от работы, даже завели дело. Но на защиту своей репутации поднялось целое сообщество людей в белых халатах. Процесс длился больше года. В результате начальству удалось уйти от ответственности, интерна назначили крайним, уволили, но не посадили, а мы получили смешную компенсацию. Вот так. Честно говоря, нам уже было не до чего – мы были измождены этим судом… В то же время вот эта беда Олина, она словно подстегнула меня, подсказав, чем следует заниматься. Попав семь лет назад в наш питерский НИИ, я начал свои изыскания. Появились идеи, но, когда я предложил их руководству, мне сказали: денег нет. А тут ещё, как на зло, новые санкции!.. Нам урезали финансирование, и пол-института ушло на вольные хлеба. Я был в отчаянии… Оле требовались дорогие лекарства. Я и свояк влезли в долги… Было тяжело… И вот однажды – о, чудо! – звонит мне мой старый институтский товарищ – старший научный сотрудник Витя Сёмин…
Над входом снова тревожно полыхнула лампа, окатив присутствующих алым. Очередь на мгновение застыла, как на стоп-кадре, будто бы сигнал предназначался всем и каждому в отдельности. Игорь тоже замер, устремив воспалённый свой взгляд в сторону красной вспышки, вожделенной, как манящий свет далёкой звезды. От очереди отделился некий полный гражданин в дутой куртке и, тяжко дыша, переваливаясь с ноги на ногу, двинулся ко входу.
– Рефлексы Павлова вырабатывают, – кто-то грустно пошутил, и по очереди прошёл робкий смешок.
– Так вот, – продолжал Игорь. – Позвонил мне мой приятель и стал звать к себе в Москву. Что ты, говорит, на своих трёх копейках сидишь? Да вас, может, вообще не сегодня-завтра закроют! А нам, говорит, толковые микробиологи во как нужны! И зарплаты у нас приличные, поскольку финансирование наполовину частное – спонсоры немецкие! Подумай, мол… А чего тут думать, говорю? Я согласен. Ну и отлично, говорит, собирайся… Написал я заявление, получил расчёт, попрощался с Олей и переехал в столицу. А у них и впрямь импортное оборудование и лаборатория, как в Израиле!.. Всё, как Витя говорил!.. Я поделился с ним своими наработками, он доложил о моих идеях директору Ольшанскому. Тот заинтересовался. Меня назначили руководителем проекта, спонсоры дали денег на исследования, и мы приступили к работе… Посылал своим деньги, лекарства, приезжал на праздники. А потом на самолёт и снова в Москву… И вот два года назад мы наконец закончили…
Кукушкин изумлённо воззрился на своего собеседника.
– Подождите! Вы что, хотите сказать, что вы открыли вакцину от…
– Тише! – Игорь оглянулся на очередь и произнёс вполголоса: – В том-то и дело, что проект этот существует пока только в лаборатории и до ума не доведён…
– Но почему?? Это же открытие века! – горячо зашептал профессор.
– Бюрократия и идиотизм – вот открытие века!..
Решетов тяжело вздохнул.
– Так вот… Сначала Минздрав прицепился к проекту на предмет соответствия компонентов вакцины Постановлению правительства Российской Федерации о «наркотических средствах, подлежащих контролю». В состав вакцины действительно входит одно такое вещество, но в столь малом количестве – буквально несколько нанограммов, – что мы и внимания этому не придали. Тем не менее год пришлось побегать по инстанциям, собирая бумажки. Но это, Валерий Степанович, ещё были цветочки!.. А дальше начался форменный кошмар, на фоне которого меркло всё…

Видите ли, когда проект был закончен, пришло время испытывать препарат. Минздрав дал зелёную улицу, и мы приступили к испытанию вакцины. Отобрали добровольцев – три тысячи мужчин и женщин разных возрастов, рас и национальностей. На отбор ушло около полугода. Наконец всё было готово. Впереди были три фазы испытаний, масса наблюдений. Добровольцам прививали вакцину и следили за ходом её усвояемости. Процесс поначалу шёл нормально: никаких побочных эффектов, улучшение самочувствия уже через неделю! Мы нарадоваться не могли… И вдруг у одного пациента, парня двадцати трёх лет, отказывают почки! Оказалось – индивидуальная непереносимость… Боже! Что тут началось! Скандал на весь мир – пресса, телевидение, интернет – все как с цепи сорвались. Значит, недосмотрели, недоработали… Жуткая история! Да вы слышали, наверно? Нет? Странно… У нас тогда начались проверки страшные. Ольшанского сняли, деятельность НИИ на время проведения проверки приостановили. Органы землю рыли, искали новые скелеты в шкафу. А родственники Артёма Кузовлёва – парня, у которого отказали почки, – собирались подать на нас в суд. Я ещё до суда начал с ними контакт искать, но… Представьте, каково было мне, чья родная сестра когда-то пострадала по вине хирурга-коновала, самому теперь оказаться на его месте?..
– Но вы пытались спасти людей… – вставил Кукушкин. – Вы делали всё возможное…
Вновь зажглась сигнальная лампа, впуская очередного просителя в «лоно мудрости», где заседали могущественные вершители судеб – представители Синодального отдела по делам науки и культуры при Московской епархии. Очередь затаила дыхание и снова тихо зажурчала о своём, кашляя и пуская пар. Игорь продолжал свой рассказ:
– Видимо, не всё… Пока бегали в мыле по судам да прокуратурам, время шло, люди болели. Хорошо, хоть Артёма вовремя в Склиф положили на гемодиализ. Конечно, сами всё оплатили. Родичи его тоже понемногу оттаяли, и до суда дело не дошло… Конфликт был исчерпан. А на душе всё равно кошки скребли, ведь всё это, по сути, из-за меня началось – Кузовлёв, проверки, отстранение директора… Но вот наверху дали добро. Ольшанского, конечно, не вернули, пришёл другой, более лояльный властям и, по-моему, из «бывших», – Игорь похлопал себя по левому плечу, намекая на то, что новый директор – выходец из «конторы». – Как бы то ни было, НИИ заработал. Мы учли предыдущие недоработки, занялись усовершенствованием вакцины. А тут, как назло, спонсоры отвалились: кризис, мол, новые санкции. У государства денег вовек не допросишься. Что делать? Тут меня Витя и надоумил: обратись, говорит, в фонд. В Президентском меня как-то сразу отшили – у них там сплошь блатные и очередь аж до Чукотки. Попёрся к Дорофееву на поклон – по конкурсу не прошёл. Звоню, спрашиваю: в чём дело? А они загадочно так: Игорь Аркадиевич, ну, вы же сами всё понимаете… Что, говорю, я должен понять? Что вы на корню губите проект, который может спасти два миллиона заражённых в России?! В чём проблема? В Кузовлёве? Нет, говорят, это политический вопрос… Я им: где политика, покажите? А вы, говорят, в партии не состоите… О как! Пришлось вступить… Правда, кандидатуру мою полгода чуть ли не под микроскопом изучали. Опять время потеряли… Ну ладно. В декабре 20-го я снова приехал в фонд, подал документы, стал ждать. Месяц, два – нет ответа… Надоело. Звоню – извиняются, говорят: потеряли… Я чуть телефон не проглотил. Кричу: если не найдёте – засужу всех к чёртовой матери! Нашли. Попросили доработать в части, касающейся описания процесса усвояемости вакцины. Долго пытался понять, что они имели в виду под этими туманными формулировками. Не спал неделю. Так и не понял… В результате разозлился и написал: «Усвояемость отличная, стул хороший, полёт нормальный! Братья Коэны». Отказ не заставил себя долго ждать и был изящен и одновременно невероятно ядовит: «Мистер Коэн, передайте господину Решетову, что Минздрав России в его услугах не нуждается!» Хе-хе… Минздрав, может, и нуждается, а вот больные – очень даже! Но денег, как вы поняли, не дали!.. Собственно, меня это уже не удивляло…
И снова лица учёных озарило багровым. По ступеням крыльца запрыгал какой-то угловатый, одетый в дерюгу и похожий на чёрное пятно.
– Что же было дальше? – спросил Валерий Степанович, проникшийся состраданием к несчастному коллеге. Игорь помрачнел, на бледный лоб легла холодная тень.
– Дальше?.. Дальше позвонил свояк из Питера и сказал, что у Оли осложнение, её кладут в стационар. Я, конечно, всё бросаю, лечу в Питер. Месяц живу там, сплю под дверями приёмного покоя, подменяя свояка. Когда Оле стало полегче, я решил взять её к морю, чтобы она развеялась, и мы всей семьёй – я с женой и сыном, Оля с дочкой и с мужем – махнули на юга… Как тут не вспомнить героев XIX века, когда все недуги лечились путешествиями, минеральной водой и солнцем Италии… Правда, тогда ещё не было СПИДа… До Рима мы, конечно, не добрались, зато съездили в Батуми. А там – море, солнце, «Саперави» копеечное! Сказка! Оля оживала на глазах… Вы не представляете, Валерий Степанович, как я был счастлив за неё!.. А ведь я тысячу раз говорил свояку: не валяй ты дурака, переезжай вместе с Олей в Москву – устроимся. И я всегда под боком буду, помогу, если что… Не едет – не может решиться на продажу квартиры… Чудак, честное слово!
В который раз уже был подан красный сигнал. Долговязый мужчина с сияющей, как бильярдный шар, лысиной сорвался с места и укатился за дверь.
– К проекту нашему я вернулся только осенью, – продолжал Игорь. – Нам, в сущности, и денег-то немного требовалось – на добровольцев, на стационары… В начале декабря поехал в фонд, приготовил документы, достал мандат партийный, а мне этот картавый, который у них по связям с общественностью, и говорит: дуй, мол, в РПЦ. Зачем, спрашиваю. А он посмеивается: постановление, говорит, вышло – теперь всё в руках Божьих… Я, честно говоря, так и не понял, ирония ли это или, простите, анамнез?.. Ладно. Приезжаю к попам, а меня их главный и спрашивает: верующий ли я? Простите, говорю, но, во-первых, я учёный, а во-вторых, я уже в партию вступил. А он сладко так улыбается и говорит: власть, мол, от Бога. Так что как уверуете, приходите… Я решил им подыграть. Спрашиваю: а справку от апостола приносить или сразу от Иеговы? Шутку не оценили…
– Дичь какая-то, – изрёк профессор.
– Вот именно. Поэтому мы решили возобновить поиски спонсоров. Да где их теперь возьмёшь? Всех из России повыгоняли; деньги их из-за рубежа не проходят, а свои заняты строительством духовности, возрождением казачества, борьбой с геями, с ГМО и чёрт знает чем ещё, только не первостатейными задачами…
Эти слова, произнесённые Игорем в сердцах, заставили очередь скукожиться и притихнуть, как перед боем.
– Народ волнуется, – мягко подсказал Валерий Степанович, кивая на спины коллег.
– Да плевать! – отмахнулся Решетов. – Им только на пользу… Лучше объясните мне, профессор, что произошло с нами за последние двадцать лет? В кого мы превратились? Скатились в палеолит какой-то! Хотим каменным молотком блоху подковать…
– Перегибы на местах, – виновато развёл руками Кукушкин, будто имел непосредственное отношение к этим самым перегибам.
– Ерунда! Перегибы и раньше случались. А теперь… теперь мы лицом к лицу столкнулись с властью дилетантов и мракобесов, с повсеместным невежеством и идиотизмом, приправленными убогой любовью к отечеству… А это уже политика, понимаете?
Очередь прикусила языки, отделилась от Решетова, напряглась и осела, слившись с дорожкой. Решетов на это не обратил ни малейшего внимания.
– …И яркий тому пример – этот кретинский закон о попах, ведающих, как выяснилось, не только делами Божьими, но и вопросами вирусологии в частности!..
– И тем не менее вы вернулись сюда?
– А что мне оставалось? Не могу же я вот так всё бросить на полпути?.. Хотя, конечно, мерзко и унизительно всё это… Я раньше и не думал, что в России СПИД победить легче, чем бюрократию!.. – взор Решетова вдруг вспыхнул. – Ну ничего, сегодня у меня получится, я уверен! Вы не думайте, я подготовился – Библию проштудировал… Занятная книжица! С детства не читал сказок… А ещё вот, – Игорь достал из-за пазухи серебряный крестик на шнурке вокруг тонкой шеи.
– Вы покрестились? – удивился Валерий Степанович.
– Пришлось. Вдруг проверять начнут…
– Однако… – выдохнул Кукушкин.
– Знаю, – глухо произнёс Игорь, стушевавшись, – я выгляжу смешным. Но вы поймите, если бы не сестрёнка, я бы уже давным-давно всё к чёртовой матери бросил и уехал бы в деревню помидоры выращивать. У меня почти нет сил… Единственное, что поддерживает меня, – это мысль о том, что скоро наши мытарства закончатся и миллионы людей по всему свету обретут надежду на спасение… Ради этого я готов идти на всё!..
Игорь умолк, и Валерий Степанович, глубоко потрясённый его историей, пытался подобрать какие-то слова, но на ум приходила какая-то глупость и банальщина. В результате решительно отказавшись от любых комментариев по поводу услышанного, доктор приблизился к собеседнику и, тепло улыбнувшись, просто похлопал его по плечу в знак поддержки и участия: дескать, не унывайте. Игорь смутился.
– Вы уж извините меня за этот неуместный душевный стриптиз…
– Не извиняйтесь! Вы всё правильно делаете. Потрясён вашим рассказом и снимаю перед вами шляпу – вы затеяли большое, важное дело. Хочу, чтобы вам сегодня повезло.
Решетов устало улыбнулся.
– Спасибо. Хотелось бы…
Ещё раз чиркнула багрянцем лампа, искупав в красном цвете оставшихся в строю – седой мужчина в шляпе чинно направился к дверям приёмной.
– А вы заметили, что они не выходят? – задумчиво произнёс Кукушкин.
– Так у них выход с другой стороны, – объяснил Игорь и посмотрел на часы. – Хм… Что-то они шибко ускорились…
– Да обед у них через полчаса, – неожиданно вступила в диалог стоящая впереди дама в вязаной сиреневой шапочке.
Кукушкин и Решетов переглянулись.
– Можем не успеть? – занервничал профессор.
Игорь хотел что-то сказать, но волшебная лампа патриарха в который раз за утро обагрила мир надеждой, гостеприимно впуская в святая святых даму в шапке. У крыльца остались двое – профессор Кукушкин и кандидат Решетов.
– Обратите внимание, Валерий Степанович: за вами так никто и не пристроился…
Кукушкин обернулся. По обледенелой дорожке ветер, играя, лениво гонял хабарик. Поодаль за чугунной оградой резиденции тонула в мутном смоге шумная Москва. Как старый чайник, поблёскивая тёмной медью, откуда-то бледно сочилось солнце. Приближался полдень.
– Такое впечатление, будто мы с вами – последний оплот российской науки, – грустно пошутил Игорь. – А кстати, я так и не спросил, чем вы занимаетесь? Вы ведь генетик, да?
– Верно, – глухо проговорил Кукушкин, опуская глаза. Валерий Степанович вдруг почувствовал себя крайне неловко: чем он мог удивить того, кто собирался спасти мир от этой проклятой болезни, которую до него сорок лет тщетно пытались уничтожить лучшие вирусологи планеты? Ведь не рассказывать же, в самом деле, о двуглавых мутантах из лаборатории? Это может быть воспринято как форменная издёвка. Валерий Степанович замялся.
– Понимаете, Игорь, у нас… мнэ-э… как бы вам объяснить?.. закрытый проект…
– Секретный, что ли?
– Можно и так сказать. В общем, я не могу распространяться о его деталях. Извините.
– Ничего, – улыбнулся Игорь, потом задумался и произнёс: – Хотя я считал, что такие эксперименты должны финансироваться правительством. Нет?
Валерий Степанович почувствовал, что засыпается.
– Дело в том, что… – начал мямлить доктор, но тут снова зажглась спасительная красная лампа.
– Простите, Валерий Степанович, – Решетов быстро пожал руку собеседнику. – Был рад знакомству. Может, свидимся. Удачи вам!
– Взаимно. Успехов!
Кукушкин чувствовал себя идиотом. Ему показалось, что Игорь уловил его неискренность, но, будучи питерским интеллигентом, просто не подал виду. Решетов, этот голодный борец за идею, понравился Валерию Степановичу своим бесхитростным идеализмом и юношеским максимализмом. «Таких в природе почти не осталось. Честный, умный, принципиальный… Вымирающий вид, динозавр от науки», – думал Кукушкин. Даже промелькнула мысль: «Что я здесь делаю?», но Валерий Степанович, тряхнув плешью, решительно её отбросил. «Я занимаюсь исследованием поведения гена SHH после мутации, – уверял себя профессор. – Да, это не вакцина от СПИДа, не лекарство от рака, не панацея, но это тоже важно. Это очень важно! За мной институт, коллектив; мне доверяют. Этот проект интересен не только с научной, но и с финансовой точки зрения. И я должен его запустить! Просто обязан! К тому же за эксперимент этот проголосовало большинство моих коллег. Даже несмотря на клику консерватора Смелянского. Так что все мосты сожжены ещё в Ленинске и назад дороги нет! Я у дверей, за которыми сейчас решится всё… Может быть…» Конечно, профессор немного лукавил, поскольку прежде всего думал об эффектном подарке президенту, а уж потом о различных исследованиях…
А ветер назойливо лез в рукава, раздувал полы пальто, шалил. Ветер усиливался… Валерий Степанович, поёживаясь, поднял воротник.
– Последний оплот российской науки… – негромко пробормотал себе под нос Кукушкин и покачал головой.
Загорелась красная лампа, и учёный, перекрестившись и немного мандражируя, вошёл внутрь.
Профессор очутился в просторном холле, скромно, по сравнению с фондом Дорофеева, кое-где отделанном красным деревом. Под ногами серый ковролин. Запах пыли и канцелярии. Кругом благочинный полумрак, с порога настраивающий на смирение и сдержанность в просьбах. Кукушкин вдруг застыл и осторожно, будто опасаясь чего-то, поднял взгляд к потолку, но тотчас выдохнул с облегчением и даже с небольшой долей разочарования – донельзя скучный девственно-белый потолок, украшенный лишь несколькими евросветильниками, стены тёплого фисташкового цвета, и всё. У массивной двери главного кабинета – старуха-монахиня за полированным столом с ноутбуком Apple. На диванчике в углу двое юных казачков, играющих в шашки на щелбаны. Один как раз проиграл и, вздыхая, подставлял чуб товарищу, а тот, посмеиваясь в густые усы, проявил-таки великодушие, несильно ткнув его в лоб. И оба загоготали. Перед диванчиком столик с девственно свежими православными журналами. На обложке одного из них какой-то толстый поп супил брови, глядя куда-то вверх и воздевая перст указующий к небу – то ли пророчествовал, то ли просто указывал китайцам, куда повесить новую люстру. О чём-то своём булькал кулер с водой. На стене тикали китайские кварцевые часы на батарейке, над столом висел православный календарь с ликом Николая Чудотворца. Живая ода аскетизму! Если бы Кукушкин забрёл сюда случайно, он бы решил, что это офис какой-нибудь фирмы с уклоном в православие.
Недовольно глянув на Кукушкина, монахиня молча мотнула головой в сторону двери: дескать, пригласили – заходи, не стой пнём. Казачки, только что затеяв новую партию, лениво глянули на посетителя и вернулись к игре. Кукушкин заискивающе улыбнулся им и деликатно постучал в дверь. Услышав с той стороны чьё-то зычное и до приторности вежливое «Милости просим!», аккуратно, чуть ли не на цыпочках вошёл в кабинет.
Профессор оказался в просторной светлице в два больших окна, где в центре на импровизированном амвоне за большим столом восседал тот самый Синодальный отдел по делам науки и культуры, то бишь Священный ареопаг, от которого, выражаясь патетически, зависела сейчас судьба отечественной генетики, или, проще говоря, Проекта «О».
Ареопаг состоял из трёх священнослужителей, облачённых в повседневные рясы. В центре, как гласила маленькая табличка на столе, чинно возвышался архимандрит отец Пигидий – солидный старец в окладистой седой бороде до пояса; по обе стороны от него сидели игумен Николай и иеромонах Тихон. Первый – пожилой, белый как лунь настоятель храма Святого Петра в Химках, второй – на вид тридцати-тридцати двухлетний парень с козлиной бородёнкой, представитель Московской епархии. Над головами священников висели два фотопортрета – улыбающегося президента и Патриарха Всея Руси, чей строгий взор был полон глубокой задумчивости и печали. В углу икона в богатом окладе. На столе телефон да маленький монитор, который, очевидно, и являлся тем «всевидящим оком», с помощью которого священники контролировали страждущих, что томились у дверей.
Валерий Степанович, растерявшись, мелко поклонился.
– Здравствуйте, сын мой, – прозвучал бархатный баритон архимандрита. – Кто вы и что привело вас к нам?
– Добрый день, Ваше… э-э…
– Высокопреподобие, – подсказал священник, – или просто отец Пигидий.
– Благодарю, – тихо произнёс профессор и вкратце рассказал, кто он и по какому делу в Москве. Священники внимательно выслушали просителя, и архимандрит, как показалось Кукушкину, несколько ехидно поинтересовался:
– А почему же вы, сын мой, не обратили взор свой на чудо прогресса научно-технического и не воспользовались интернетом злокозненным? Или вы его презираете яко орудие Диавола?
– Презреть бы рад, Ваше Высокопреподобие, да нечего, увы…
– То есть как?
– Отключили нам его, – вздохнул Кукушкин.
– Празднуете? – хитро прищурившись, спросил отец Пигидий.
– Да не особо… Работа встала…
Архимандрит насупился и произнёс менторским тоном:
– В испытаниях сих, дорогой профессор, дух совершенствуется, ибо чем больше их на пути, тем твёрже человек, тем больше в нём сил сопротивляться искушениям сатанинским, а значит, и к Богу ближе. Ибо сказано в Библии: «Верен Бог, который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести». Господь не возведёт на пути слабого стен до небес, но и витязю не даст с десяток помощников – не нужны ему оные…
Профессору были известны, прямо скажем, иные примеры из жизни, хотя ему не очень хотелось затевать никому не нужный теологический спор. Подумав немного, он произнёс:
– Знаете, отец Пигидий, в чём-то вы правы…
Священник было удовлетворённо заулыбался, озаряя помещение нездешней благостью.
– Скажем, нет у пенсионера родных. И интернет отключили. А ему позарез к врачу надо записаться, потому что старики, уж извините, имеют обыкновение болеть. А нынче все госуслуги – через сеть «злокозненную». Получается, записаться он не может – лежит себе, к Богу приближается…
Выдав сию крамолу, учёный вдруг осёкся и побелел как холст. «Мать честная, – подумал Валерий Степанович. – Куда это меня понесло!..» Коллеги архимандрита заёрзали, опасливо поглядывая на отца Пигидия, улыбка которого растаяла, как тень. Архимандрит помрачнел и, пожевав бороду, спросил как можно спокойным отстранённым тоном:
– Стало быть, сын мой, вы проделали сей путь только ради нашего благословения?
– Выходит, так.
– Ну что ж, сие тоже испытание, – радостно заключил архимандрит, и заместители хором угодливо закивали. Напряжение понемногу стало спадать.
– А позвольте осведомиться, – вступил игумен, чей голосок оказался тонким и поскрипывающим, как старая сосна на холодном ветру, – какую цель преследует ваш эксперимент?
Невзирая на наличие в кабинете портрета первого лица, а следовательно, и безмерное к нему уважение со стороны священников, Кукушкин тем не менее поостерёгся произносить его имя всуе, примешивая президента к повседневности малоизвестного НИИ. Профессор в очередной раз прибегнул к испытанной тактике «гена SHH», не преминув добавить, что «это будет крайне интересный эксперимент, который позволит вывести отечественную науку на качественно новый уровень».
Когда Валерий Степанович закончил, вступил игумен Николай. Он нахмурил брови и произнёс:
– Мы от сих премудростей далеки, сын мой, ибо кесарю кесарево, а Богу – Богово… Суть – в самом деянии.
– Как изволите вас понимать?
– Сказано в Библии: «Всякое даяние доброе, и всякий дар совершённый свыше».
– Что, простите?
– Язык мудрых сообщает добрые знания, – продолжал «издеваться» игумен. Он будто намекал на что-то, но профессор никак не мог уловить сути. Кукушкина понемногу начали утомлять все эти проповеди и витиеватые цитаты из Писания. Как-никак он был всего лишь материалистом, хоть и знающим «Отче Наш» и даже постящимся, но всё же далёким от догматов церкви. И потом, в Москву ехал он не ради библейских проповедей, которые запросто мог бы послушать и в Ленинске, но ради советов и конкретики, а получал лишь туманные ориентиры, похожие на некие символы, по которым приходилось искать дорогу к заветной цели, всё ещё очень далёкой. У Валерия Степановича начала болеть голова.
– Простите… Что вы хотите сказать?
– Я лишь хочу сказать, сын мой, что любое созидание есть благо, умножающее полезные знания. Тем более если сотворено сие человеком верующим. Вы, кстати, верующий?
– Ну, разумеется.
– А скажите-ка, профессор, – неожиданно вступил иеромонах, – когда отмечается Успенский пост?
У Кукушкина, к счастью, этот вопрос не вызвал паники. Валерий Степанович напряг память и ответил:
– Если я ничего не путаю – с 14 по 27 августа.
Отец Тихон заулыбался и шепнул что-то архимандриту.
– Вы что же, и в партии состоите? – спросил игумен.
Кукушкина, который уже начал раздражаться, так и подмывало спросить: «А вы, отец Николай?», но величайшим усилием воли Валерий Степанович заставил себя остановить эти дьявольские позывы и, сосчитав до пяти, успокоился и ответил:
– Состою, Отец Николай.
Игумен лучезарно улыбнулся.
– Тогда не вижу повода отказывать вам, сын мой. Одну минуту…
Священник о чём-то пошептался с архимандритом и сказал:
– Ну что ж, ваша кандидатура, определённо нам интересна. Давайте запишем вас… ну, скажем, на среду. Подходите к трём.
Валерий Степанович раскрыл рот.
– Как на среду?! Я же объяснил: я тут в командировке!..
– Но у нас только по предварительной записи, – твёрдо заявил игумен. – Вы читали постановление правительства о Синодальных отделах?
– Мельком…
– Мельком!.. – хмыкнул Отец Николай. – Мельком, сын мой, не в счёт!
– Подождите, отец Николай… Валерий Степанович, дорогой, – вкрадчиво заговорил архимандрит, – войдите в наше положение. У нас таких проектов – великое множество, и всяк норовит первым пролезть. Поэтому и ввели очередь, чтобы, так сказать, произвести… этот… как бишь его там?.. – насупил брови отец Пигидий.
– Кастинг, – подсказал иеромонах.
– Вот-вот!.. Пришёл, скажем, человек на приём записаться, а мы смотрим – у него и глаз дурной, и креста на нём нет. Шалишь, брат, думаем! А появляется учёный муж, да с идеями, да верующий, – сразу ясно: сие есмь благо! Наш человек! Но очередь – главное требование закона. Вот вы постановления не читали, а зря. Там, в частности, говорится, что все заявки принимаются в порядке очереди, запись на которую осуществляется по месту проживания грантополучателя. Вы вот где проживать изволите?
– В Ленинске.
– Вот. Там вам, по идее, и следовало бы записаться. Мы, дорогой Валерий Степанович, и так закон нарушаем, привечая вас, хотя, по большому счёту, и слушать бы не должны…
– Что же мне теперь делать? – загрустил Кукушкин. – Не могу ж я тут до среды торчать: у меня и денег-то в обрез, и в Ленинске ждут… Неужели нет выхода, отец Пигидий? – Валерий Степанович с мольбой взглянул на священника. Ареопаг снова зашушукался. Наконец архимандрит сказал:
– Вы позволите взглянуть на ваш проект?
– С удовольствием! – воскликнул учёный, протягивая священнику папку.
Отец Пигидий надел очки и деловито погрузился в документ. То же самое сделали и его коллеги: игумен Николай, хмуря брови и жутко щурясь, заелозил носом по бумажке со сметой, а иеромонах Тихон интеллигентно, как кот лапкой, выудив из папки какой-то листочек, принялся внимательно его читать. По лицам священников пробежала тень недоумения. Они один за другим бросали украдкой удивлённые взоры на Кукушкина и тихонько переговаривались. Потом ареопаг обменялся документами. Процедура эта длилась минут пять, после чего отец Пигидий отложил папку, подумал и, пристально глядя на соискателя, задал прямой вопрос:
– Скажите-ка, профессор, какова цель этого вашего… мнэ-э… эксперимента?
– Я же объяснял – изучение гена…
– Это мы уже слышали, – перебил архимандрит, не сводя тяжёлого взгляда с учёного. – Я хочу узнать об истинной вашей цели.
Валерий Степанович понял, что провести священника не удастся, а врать ему он подустал, как шут рано или поздно устаёт ломать одну и ту же комедию перед сытой хохочущей чернью. Учёный потупил взгляд и проговорил негромко:
– Может, это прозвучит странно, но наша лаборатория хочет таким образом поздравить президента страны с предстоящим юбилеем. Мне кажется, это будет очень символический подарок.
– Подарок? – выдохнул иеромонах. – Вот так штука!
– Занятно, – задумчиво произнёс отец Пигидий. – Кто вас надоумил, позвольте узнать?
Профессор вспомнил свой жуткий сон, с которого всё началось, и вздрогнул.
– Да как-то сам… А что?
Архимандрит почесал в бороде и снова сурово воззрился на Кукушкина.
– А знаете ли вы, что по этому поводу говорил Святитель Василий Великий?
– Нет, Ваше Высокопреподобие.
– Он говорил: «Искание славы от людей – доказательство неверия и отчуждения от Бога».
– Секундочку! – загорелся Кукушкин. – Ни о каком тщеславии и речи не идёт! За мной – целый институт, и ехал я за девятьсот вёрст не ради глупостей, уверяю вас! Проект «О» – детище научного прогресса, цель которого проникнуть в потаённые глубины генетики и, может быть, улучшить на её базе жизнь простого обывателя в будущем…
– Но подопытным выступает птица!.. – робко подал голос иеромонах.
– В космос тоже поначалу собак запускали, – изящно парировал Кукушкин и сам подивился скорости своей реакции. Услышав эти слова, архимандрит рассмеялся густым зычным смехом, да так, что наперстный крест запрыгал на его пузе, как живой. Примеру отца Пигидия последовали и его коллеги: поглядывая на «руководителя», захихикали игумен Николай и иеромонах Тихон, чей странный высокий смех напоминал блеяние. Наконец архимандрит вытер слёзы и промолвил благосклонно:
– Ну что ж, улучшение качества жития – это всегда благо, да и в логике вам не откажешь. Только… что же нам с очередью делать? Мы уже и список предполагаемых кандидатов набросали…
Архимандрит помахал Кукушкину бумагой с фамилиями тех, кто через какое-то время должны были снова явиться сюда на главный «кастинг».
– Я искренне надеюсь, что это риторический вопрос…
– Почему вы на это надеетесь?
Кукушкин, решивший брать хитростью, тихо ответил:
– Потому что не имею морального права что-либо советовать вам, Ваше Высокопреподобие, ибо вы – птица высокого полёта, а я – всего лишь мирянин со своими скромными просьбами и мольбами. Всё, что мне остаётся, – это уповать на ваше справедливое решение, – произнёс профессор, входя в роль смиренного монаха, покорно склоняющего лысеющую голову пред настоятелем. Видимо, попы приняли эту игру за чистую монету: покорность Валерия Степановича возымела своё действие, растрогав ареопаг.
– Хорошо, – улыбнулся отец Пигидий, – в список мы вас внесём.
– Но чисто формально, – добавил игумен Николай.
– Да. Но приходить уже не надо. Дайте-ка мне ваш мандат…
Профессор протянул архимандриту партбилет.
– И заявление на получение гранта…
Валерий Степанович без лишних слов выудил из портфеля сложенный вдвое листок. Отец Пигидий опять засел за читку.
– Простите, сын мой, но у вас здесь допущена ошибка, – мягко предупредил архимандрит.
– Где?
– Вот тут, – священник ткнул холёным перстом в документ. – Не «На научно-изыскательную деятельность», а «На богоугодное дело». Надобно переписать.
– Надо так надо.
Кукушкин сел в уголку и послушно всё переписал.
– Другое дело, – улыбнулся отец Пигидий, пробегая взглядом заявление.
– Что дальше? – спросил Валерий Степанович.
– Дальше поставим резолюции и…
– Какие резолюции? – занервничал профессор.
– Положительные, Валерий Степанович, положительные. Поставим положительные резолюции и отправим ваши документы прямиком патриарху…
– А что, так можно?
Отец Пигидий незлобиво усмехнулся.
– Я всё-таки настоятельно рекомендую вам ознакомиться с постановлением правительства… Там в конце есть один пункт, в котором говорится: ежели епархию местную полностью устроил проект соискателя, его сразу можно направить на утверждение патриарху!..
– Правда?
– Конечно. Тем паче ежели соискатель – член партии и к тому же верующий. Формально вы – идеальный кандидат. И проект любопытный.
Коллеги архимандрита одобрительно закивали. Кукушкин зарделся.
– Мне, право, крайне лестно это слышать. Но…
– Что такое?
– Могу ли я теперь быть уверенным в успехе нашего предприятия?
Отец Пигидий поднялся из-за стола, погладил густую бороду, помолчал и сказал:
– Ну, стопроцентной гарантии вам никто не даст, но я замолвлю словечко перед патриархом… Главное, – строго произнёс священнослужитель, – никаких корыстных побуждений в деяниях ваших, ибо Бог всё видит!
– Боже упаси! – замахал руками учёный. – Что я, не понимаю? Раз такое дело…
– Вот и славно, – сказал священник.
– Никакой корысти, клянусь…
– Не клянитесь! – сурово предостерёг архимандрит.
– Да-да, простите… Я только хотел сказать, что у меня и в мыслях не было… Я никогда…
– Ну, хорошо, хорошо, – устало улыбнулся отец Пигидий, украдкой взглянув на свои золотые часы. – Я верю вам, сын мой. Оставьте документы и ступайте с миром. Там есть ваши контакты? Отлично, мы вас известим. Отец Тихон, внесите профессора в наш список. – Тихон кивнул и тотчас вписал фамилию учёного. – Ну вот. Вроде всё… Хотя… Отец Николай, – священник повернулся к игумену.
– Ах да! – задребезжал старец. – У нас принято помогать церкви…
Доктор сразу всё понял.
– Я готов!
– Видите ли, – продолжал игумен уже более оживлённо, – мы сейчас храм новый возводим на Ленинских горах. Очень нужна помощь прихожан…
– Пожалуйста, – Кукушкин тотчас полез в карман пальто.
Игумен его остановил.
– Ну не здесь же, что вы! – воздел очи к потолку старец. – На дворе ящик для пожертвований. Я вас отведу.
– То есть я могу идти?
– Разумеется, – сказал отец Пигидий, уже без утайки посмотрев на часы. – Вам позвонят.
– Благодарю.
– Бог в помощь, – елейно улыбнулись вслед учёному архимандрит и иеромонах. В движениях каждого сквозила лёгкая суета. Было уже без пяти час, и священники спешили на трапезу.
Отец Николай вывел Кукушкина на чисто убранный задний двор, где стоял большой железный ящик с табличкой «На Храм» и с прорезью для наличности. Валерий Степанович открыл бумажник и с горечью обнаружил, что в нём осталось только несколько крупных купюр. «Ничего не попишешь, – подумал профессор. – Сам же кричал, что готов помочь…» Валерий Степанович скрепя сердце достал тысячную, аккуратно сложил её пополам и, тяжко вздохнув, бросил в щель. Игумен благодарно поклонился Кукушкину и скрылся за дверью резиденции.
Снова налетел холодный ветер. Валерий Степанович поёжился и задумчиво побрёл прочь. Было стойкое ощущение, что он чего-то забыл. В душе образовалась какая-то гнетущая пустота, на сердце было муторно и тяжко. Как будто не было этой маленькой победы, как будто шёл он на ощупь, наугад, в кромешную неизвестность, в ледяную бесконечную ночь. А великий и непогрешимый Синодальный отдел строго блюл за ним с небес, пронзая орлиными взорами мглу, повелевая, и наставляя, и молча указывая ему, доктору наук, куда следует идти и что делать, благосклонно улыбаясь, если учёный делал верный шаг, и нещадно жаря молниями, если раб Божий Кукушкин проявлял инициативу, пытаясь отыскать собственный путь в этой глухой славянской тьме. И вот, запутавшийся в бородах священного ареопага, скованный церковными догматами, загнанный в рамки христианской этики и морали, Кукушкин видел себя жалкой марионеткой в руках кучки священников – святой троицы борцов за счастливое будущее под эгидой железного клерикализма. Профессор чувствовал себя обманутым ребёнком, которого запугали глупыми байками, сделав послушным и податливым как пластилин – лепи что хочешь… А в награду за хорошее поведение – шоколадка в виде одобрения патриарха… «Но как такое возможно? – задавался вопросом профессор. – Почему учёные пошли на поводу у тех, кто к науке имеет такое же отношение, как, скажем, физиология к Нагорной проповеди? Почему грантами занялись попы? Как и по какой шкале они определяют, кто достоин получить этот счастливый билет, а кто – нет? А кстати, многие ли сумели его получить? Думаю, вряд ли, раз у них такой скрупулёзный отбор… Похоже, российской научной мысли в ближайшие годы придётся нелегко…»
Тут, дорогой читатель, следует прояснить один важный момент… Не знаю, как вам, а мне безупречные люди не встречались. Не входил в их число и наш герой. Однако и негодяем в классическом понимании этого слова Валерий Степанович не был, ничего особо постыдного не совершал и был, в общем-то, почти таким же, как все остальные, с той лишь разницей, что иногда мог генерировать выдающиеся идеи, благодаря чему, собственно, и достиг тех вершин и званий, которыми теперь очень дорожил. Но последние годы, видимо, по причине внутреннего дискомфорта, Кукушкин испытывал трагический кризис идей, уныло буксуя в старых смыслах. Проект «О» стал для него вторым дыханием…
Когда Валерий Степанович затевал свой эксперимент, он понимал, что впереди его ждут различные бюрократические препоны, поэтому был готов хитрить там, где это было необходимо, ведь, в сущности, ничто человеческое, даже профессору, не было чуждо. Да, он был прозорлив, да, лукавил, но первостатейным лжецом Кукушкин не был. Скорее начинающим конформистом и немного идеалистом, всё ещё надеющимся сделать большую карьеру, оставаясь при этом обычным человеком. Поэтому лгал Валерий Степанович исключительно по обстоятельствам или же – исходя из крайней нужды. Пару раз прибегал к так называемой «лжи во спасение», но всегда ужасно мучился по этому поводу и даже ходил исповедоваться. Единственное, в чём нельзя было упрекнуть Кукушкина, так это в доносительстве, хотя несколько раз начальство намекало ему на «факультативную работу». Валерий Степанович внятно расставлял приоритеты и решительно отказывался от подобных предложений, так как служить был рад, а вот прислуживаться стеснялся… Больше к Кукушкину с подобными гнусностями не приставали. Однако и процесс его продвижения по карьерной лестнице заметно замедлился. Но профессор не отчаивался. Он трудился и думал о семье. Предпочитая «стуку» и подсиживаниям коллег безвредную мелкую ложь на благо родных, Валерий Степанович выбирал хоть и более долгий, но всё-таки менее постыдный путь, что тоже некоторым образом говорило о его своеобразной порядочности.
Когда пахнуло православием, Кукушкин мгновенно уловил новые веяния. Повальное воцерковление, начавшееся с властей предержащих и почему-то подозрительно напоминавшее тот самый процесс с рыбой, постепенно подступало и к научному сообществу. Не скрою, были отважные, что честно и смело сразу назвались атеистами, мгновенно оказавшись в чёрном списке нерукопожатных. А Валерий Степанович уже тогда постился и штудировал Завет!.. Он был одним из первых сотрудников Новосибирского Академгородка, кто добровольно отправился креститься… Удивительно, но через некоторое время учёному и в правду стало казаться, что он истинно верующий человек!..
На следующий год политическая целесообразность новосибирского отделения партии «Великая Россия» потребовала от Кукушкина более тесного с ней контакта, и Валерий Степанович вступил в партию… Теперь, спустя шестнадцать лет, внутренние директивы партии требовали от её членов «строгой и непременной воцерковлённости». Верить можно было в кого угодно, лишь бы конфессия была официальной, и приход (дацан, мечеть, синагога) должен был выдать партии справку о том, что гражданин такой-то действительно является ортодоксом данной церкви, хотя предпочтение отдавалось, конечно же, православию. Начались проверки. В поисках «ведьм» в рядах «Великой России» были выявлены липовые верующие, даже не знавшие, как выяснилось, «Отче Наш»! Они поплатились мандатами… Кукушкину же бояться было нечего – что-что, а эту молитву он вызубрил, как названия кислот в цепи ДНК! Зачем ему было нужно членство в партии, спросите вы? А я отвечу. Это повышало самооценку, давало возможность выбивать деньги для своих проектов и помогать коллегам в регионе, что он, кстати, и делал, поднимая на съездах вопрос о финансировании института и зарплатах учёных. Хотя в последнее время это не очень помогало. Но больше этого членства хотела Люба – ещё девчонкой она мечтала выйти замуж за героя или члена партии. Это был её пунктик. Правда, теперь она всё чаще думала об ударниках ГТО и немного жалела, что несколько обрюзгшая фигура супруга далека от идеала. Впрочем, с подобными мелочами она была готова мириться.
Итак, Валерий Степанович оказался у очередной черты, перед новым выбором – кривляться и лгать, чтобы довести до конца начатое, или же плюнуть на всё, хлопнуть дверью и вернуться в Ленинск? Признаться, у него мелькнула такая мысль, когда он явился пред ясные очи отца Пигидия, на чьём запястье так вызывающе дерзко поблёскивали золотые часы. Но… сила привычки сделала своё чёрное дело: губы сами сложились в заискивающую улыбку, хребет привычно изогнулся в подобострастную дугу… И снова несчастный профессор был вынужден лукавить и нести ахинею, танцуя и лебезя перед сильными мира…
И всё же что-то пошло не так… Не то чтобы вера Кукушкина после увиденного и услышанного в приёмной патриарха была поколеблена, но, как говорится, осадок остался.
Профессор в задумчивости обошёл резиденцию и снова оказался у торгового павильона. Услышав гул толпы, Валерий Степанович остановился: несмотря на будний день, подъезды ко входу были плотно блокированы неиссякающим потоком мирян. У атриума, где размещалась православная ярмарка, уже кипело, гневно пуская пар, людское море, лишённое возможности протиснуться в узкие двери павильона. Трагически дребезжало стекло. Чиркал по ушам колючий мат. Народ прибывал, напирал, злился. Шапки, слюни, сумки, зенки навыкате, цепкие пальцы, белыми жадными крабами вцепившиеся в проём, чтобы задние не раздавили, пар, перегар и крики: «Пусти, сволочь!»… «Ходынка», – с некоторым отвращением подумал Валерий Степанович и повернул было к храму. Тут какая-то ненормальная завопила: «Сувениры раздают!», и толпа ринулась к дверям. Кукушкин прошёл шагов двадцать, и тут дремотную серятину зимнего утра, как бритвой, полоснул душераздирающий не то человечий, не то звериный вой… Валерий Степанович вздрогнул и резко обернулся. Перепуганные вороны чёрными кляксами заметались по небу. Толпа, прикусив язык, хором умолкла, опала и разом ослабила натиск. Как жир под каплей щёлочи, расползалась в стороны людская масса, расширяя сердцевину круга – эпицентр чего-то страшного и непоправимого. В воздухе запахло бедой. Движимый страхом и любопытством, Кукушкин направился к толпе. Подойдя поближе, он услышал, как какая-то ухоженная дама, по-видимому иностранка, вскрикнула по-английски: «Oh my god!» Продираясь сквозь смертельную тишину онемевших спин, Валерий Степанович уже догадывался: случилось что-то ужасное…
Протиснувшись к центру, он поначалу даже не сразу понял, что произошло. Взгляды толпы были устремлены куда-то вниз, в глазах застыл ужас. Профессор подошёл ближе и увидел… неподвижно лежащего перед ступенями павильона в дикой неестественной позе бледного мальчика лет пяти, похожего на большую тряпичную куклу. Цветной пуховик, шапка с гномом… Из левого угла рта на обледенелый гранит тонкой струйкой утекала жизнь. В опрокинутых, ещё не остывших, синих как лёд глазах – глухое московское небо, а рядом на ступеньке раздавленная чьим-то безжалостным сапогом лубочная копия ракеты «Искандер» под хохлому в масштабе 1 к 43.
– Господи, – едва слышно выдохнул Кукушкин.
В шаге от несчастного мальчика на ступенях лежала без сознания женщина лет тридцати. Видимо, это была мать ребёнка. Она, скорее всего, и кричала. Какая-то тётка в шляпе колдовала над ней, приводя женщину в чувства. Открыв невидящие глаза и обведя толпу остекленевшим взором, мать засуетилась, попыталась подняться. Шляпа деликатно её остановила, негромко попросив кого-то вызвать скорую. По толпе пошёл гур. Из дверей павильона высунулось несколько любопытных голов; запричитали женщины; тупо таращились на бездыханное тело, словно загипнотизированные, мужчины. Как-то глупо и неуместно сверкнули кокарды, зажглись и пристыженно погасли жетоны на форменных куртках – это сквозь людские торсы просочились в центр трагедии полицейские. Не найдя пульс у мальчика, приказали свидетелям не расходиться. Один из них, лейтенант, сразу стал беседовать с очевидцами, второй, старшина, участливо опустившись на корточки перед матерью малыша, даже попытался увести её в сторону, но та, увидев своего мёртвого сына, вырвалась из рук блюстителя и с диким воем упала на грудь мальчика, орошая его безучастное остывшее личико горючими слезами и содрогаясь всем телом от рыданий. Старшина достал рацию.
– «База», «База», это «Первый». Мы в Курсовом переулке. Тут в толпе мальчика задавили. Насмерть…
– Да вызовите же кто-нибудь скорую, нелюди! – возопила дама в шляпе. Лейтенант молча кивнул старшине: звони… Валерий Степанович предпочёл поскорее покинуть страшное место и скрылся в толпе.

Профессор покидал сумасшедшую Москву. Трагедия, случившаяся у храма, всё в нём перевернула. Он был опустошён…
В Ленинск Валерий Степанович возвращался ночным поездом. На рассвете ему приснился ещё один странный сон: будто сидит он в купе, а напротив него за столом – тот самый мальчик. Как живой. Сидит и смотрит на Кукушкина. А глаза голубые как небо, большие, как озёра, пронзительные, как крик. Смотрит мальчик на Валерия Степановича, словно спросить что-то хочет, но не спрашивает. Лишь глядит отчаянно и страшно в самое нутро кукушкинское и такие узоры на сердце его измученном вырезает, что сердце заходится. И то ли выть, то ли петь хочется от непостижимой смутной радости какого-то прозрения, и плакать – от светлой очищающей боли…
– Ты откуда, малыш? – спрашивает профессор.
– Из дома, – тихо отвечает мальчик, не сводя синих глаз с Валерия Степановича.
– Ты что, потерялся?
– Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, – произносит рассудительный ребёнок.
– А мама, где твоя мама?
– В сумасшедшем доме.
– Где? – переспрашивает Кукушкин.
Тут раздаётся стук в дверь. «Ваш чай», – доносится снаружи бодрый голос проводника.
– Не открывай, – шепчет в испуге мальчик.
– Это проводник чай принёс.
– Не открывай!
– Да что с тобой? – поднимается с места Кукушкин. – Успокойся! Сейчас чайку выпьем…
Валерий Степанович открывает дверь купе и видит на пороге… двуглавого орла с себя ростом и в синей железнодорожной форме. Пуговицы огнём горят, кокарда в фуражке аж слепит. Чудо, одним словом! Щерится птица обеими головами, наклонилась вперёд немного, ждёт услужливо. На подносе чёрный чай в подстаканниках пар пускает.
– Благодарю, – улыбается профессор и берёт стаканы.
– Не пей, – опять подаёт голос мальчик.
– Вот ещё! – смеётся Кукушкин.
– Говорю же: не пей!
– Да отстань ты! – злится профессор, снимая стакан с подноса.
– Степаныч, миленький, не пей! – обливается слезами мальчонка. – Христом Богом тебя прошу!
– Да почему?!
– Орлёнком станешь, – неожиданно успокоившись, как-то зловеще тихо произносит мальчик.
Услышав это пророчество, обе головы проводника заливаются громовым сатанинским смехом. Кукушкина прошибает холодный пот. Стакан в его руке дрожит, и ложечка звенит и пляшет в нём, как живая: динь-динь-динь…
Валерий Степанович пробуждается в липком кошмаре, когда поезд его пролетает какой-то истерически стрекочущий переезд, перекрытый шлагбаумом – динь-динь-динь…

Глава V. Как бороться с продажными СМИ
Вернувшись в Ленинск, Кукушкин предпочёл не рассказывать родным о случившемся в Москве и даже вместо программы «Время», в которой могли показать сюжет о трагедии, запустил комедию Гайдая, нарочито беззаботным тоном расспрашивая, как дела у домашних, чего нового в городке и всё в таком духе. Жена устало отмахивалась.
– Да чего тут может быть нового, Валер? Всё по-старому. Стена в Толиной комнате совсем отсырела. Надька вчера забегала, на Гришку жаловалась – пьёт, зараза, руки распускает! А я ей говорила: бросай ты этого охломона! Смотри, сколько парней хороших вокруг! Да взять хотя бы Витьку-водителя с третьей базы. И пьёт только по праздникам, и не урод совсем, и оклад будь здоров. Нет, вцепилась в этого обалдуя, прости господи!.. Говорит, мне его жалко… Вот дурная!
– Ну, а, может, по телевизору чего показывали? – проигнорировав монолог жены, осторожно поинтересовался Валерий Степанович. – Фильм какой-нибудь или шоу?..
– А у меня, Валер, каждый день шоу, причём реалити, – ядовито заметила Люба, – с утра в очередях толкаемся – игра на выживание называется; потом с сумками по колдобинам – кто без переломов до подъезда добежит. А там домашние хлопоты – шоу «Дом-3», не слыхал? Нам не до скуки… – вытирая усталые руки о передник, с грустной усмешкой сказала жена, потом села и виновато улыбнулась: – Чего это я разворчалась, как старуха? Сам-то как съездил? Как там Москва?
На Любины расспросы муж отвечал сухо и односложно: мол, всё в порядке. Жена, однако, почувствовала в муже некоторое напряжение, но, подумав, что он просто устал с дороги, решила его не донимать.
На другой день Кукушкин первым делом постучал в кабинет директора.
– А-а, Валерий Степанович! – обрадовался Седых. – Проходите, проходите! Как съездили? Какие результаты?
Профессор, устало улыбнувшись, опустился в кресло и нахмурился.
– Видел я, Сергей Павлович, трёх царей. Так называемый Священный ареопаг Синодального отдела московской епархии…
– Кого видели? – у директора вытянулось лицо.
– Священников, служителей культа… Как хотите, так и называйте. В общем, в соответствии с новым законом, вопросами выдачи грантов в России теперь занимаются только они…
– Кто? Попы?! – брови Седых в ужасе полезли на лоб.
– Ага. И ФСБ, – весело добавил Кукушкин.
– Что-то я в толк не возьму, – сонно, как осеннее солнце в тучу, оседал в кресло изумлённый Седых, – вы же к Дорофееву собирались, в фонд!.. А говорите про каких-то попов… Чем вы там занимались, Кукушкин? Причащаться ездили?
– Не только я причащался… Видели бы вы, какая у резиденции патриарха очередь стояла!.. Сплошь учёные. Прямо афонские паломники…
– То есть?
– Я был свидетелем катастрофы, Сергей Павлович, наблюдал за умиранием отечественной науки, – грустно вздохнул профессор. – Понимаете, всё в Москве так переменилось за последние пять лет, что и узнать ничего нельзя… Атмосфера гнетущая, напряжённость чудовищная, патрули кругом, китайцев как грязи… И вот приезжаю я в фонд, а он изнутри – ну вылитый Тадж-Махал, охраняется почище, чем Форт-Нокс, и сияет, как… не знаю что! И сидит там некий картавый господин с военным, как мне показалось, прошлым, новый зам Дорофеева, который всех без разбора посылает, как вы изволили выразиться, причаститься, припав к персту архимандрита: мол, постановление правительства…
– Постановление правительства?? – лицо директора сползло на стол; брови были готовы отделиться от лица и выпорхнуть в форточку.
– Не изволите ли ознакомиться? – Кукушкин протянул директору тонкую брошюрку с гербом на обложке. – Вот, купил по случаю на вокзале перед отъездом.
Сергей Павлович нацепил очки и стал бегло изучать документ, то и дело цокая в недоумении языком и нервно посмеиваясь.
– Им что, кагор в плеши ударил? – задал полуриторический вопрос Седых, когда постановление было прочитано. – Что означает сей экзерсис, профессор?
– Уступку.
– Кому?
– Тем, кто взалкал христианского миропорядка и эры вечного благоденствия…
– Не юродствуйте! – поморщился Сергей Павлович, в раздражении откладывая брошюру.
– Я вполне серьёзно!.. Слышал, что после возмущений некоторых мирян наверху был принят ряд кардинальных мер, одна из которых – вот этот документ… Просто кто-то решил, что учёным деньги достаются слишком просто…
Седых задумчиво почесал лысину.
– И что прикажете теперь делать? Ждать наступления эры благоденствия?
– Именно, – улыбнулся Кукушкин. – К счастью, ждать осталось недолго. Мне скоро позвонят…
– Когда? Через два месяца?
– Думаю, пораньше: я им понравился, – сказал, посмеиваясь, профессор.
– Вот так фокус! Чем же вы очаровали непоколебимых догматиков?
– Искренностью, – елейно улыбнулся Валерий Степанович.
– И скромностью, – ехидно добавил Седых.
– Естественно, – ещё слаще ощерился Кукушкин. – Но мы всё равно должны дождаться их решения.
Сергей Павлович подумал и произнёс:
– Ну что ж, подождём… Занимайтесь пока текущими делами, профессор. И зайдите в бухгалтерию. Вы не возражаете, если я проштудирую ещё раз сей дивный документ? – Седых кивнул на постановление.
– Да ради бога! – улыбнулся Кукушкин, суетливо снимая очки и чуть не кладя их мимо кармана пиджака.
– Что с вами? – пристально посмотрел на коллегу директор. – Вы не здоровы?
– С чего вы взяли?
– У вас усталый вид.
– Это с дороги, наверно… Я могу идти?
– Конечно.
Покинув кабинет директора, Кукушкин жаждал только одного – чтобы в лаборатории, куда он войдёт через пару минут, не начались расспросы о московской трагедии: Валерий Степанович не хотел ворошить пережитое и надеялся, что его коллеги, преимущественно молодые люди, не в курсе случившегося, поскольку интернета в Ленинске, как вы знаете, нет, а телевизора многие из них не смотрели с начала второго срока Кнутина. Валерий Степанович как огня боялся этой темы, хотя и догадывался, что когда-нибудь она всё же всплывет. И Кукушкину повезло: снова вокруг него зажурчал Чайкин, заалела в углу скромница Синичкина… Конечно, стали расспрашивать о поездке, и Кукушкин честно признался, что проект теперь «в руках Божьих» и, стало быть, надо подождать решения священников. Учёные воззрились на него, как на пациента Кащенко, и Валерию Степановичу пришлось долго и нудно объяснить, что он имел в виду…
Вечером, возвращаясь из института, Кукушкин вспомнил, что за всей этой суетой забыл утром купить «Ленинские известия». Это была старая профессорская привычка – читать свежие газеты и смотреть программу «Время». Во-первых, Валерий Степанович доверял отечественным СМИ, а во-вторых, он таким образом подчёркивал свою принадлежность к интеллигенции.
Газеты за стеклом сладострастно харкали в вечность леденящими кровь заголовками: «Бабушка-сексуальный маньяк», «Комсомолец-потрошитель» и «Оппозиционер Чагин: яд для бунтаря». Кукушкин вспомнил эту фамилию – о Чагине он пару раз слышал от студентов, обсуждавших острые политические моменты в курилке. Подойдя ближе, Кукушкин сразу заметил свежий номер «Известий» – он стоял в центре. На обложке была большая фотография какого-то ребёнка с магнетическим, непостижимо-синим взглядом. Профессор встал как вкопанный – сквозь мутное стекло киоска ему улыбался… погибший в московской давке мальчик! Тихо и светло глядел он, как живой, с того света в этот… Дрожащей рукой Валерий Степанович выгреб потные металлические десятки и, не считая, высыпал продавщице, попросив номер «…известий». Напялил очки. Развернул. Погрузился… То, что Кукушкин прочитал в статье, посвящённой московской трагедии, мягко говоря, повергло профессора в исступление, грубо говоря, прибило. Автором сего перла с кричащим заглавием «Очередная провокация Госдепа закончилась гибелью ребёнка!» выступал некий аноним из отдела журналистских расследований. Суть написанного сводилась к следующему: произошедшая у резиденции патриарха трагедия – чётко спланированная Госдепом США акция, призванная доказать, на сколько русский народ дремуч и сер и на что он способен ради поповских подачек… Валерий Степанович читал и не верил собственным глазам: «Гнусная провокация американских наймитов, создавших давку, в которой погиб пятилетний Алёша Никифоров, ярко демонстрирует беспомощность спецслужб США, утративших все рычаги воздействия на российскую власть и, видимо, в отчаяние совершающих подобные дикие телодвижения. Полностью деморализовавшиеся в тщетной борьбе за место под солнцем агенты Белого дома были вынуждены пойти на крайние меры…» Кукушкин протёр очки, снова открыл обложку, чтобы взглянуть на дату издания. Газета, естественно, была утренней, хотя… патетическая жёлчь автора напомнила учёному риторику пропагандистов тридцатых годов – тот же зубовный скрежет в каждой строке, та же слепая ярость к незримому «кольцу врагов», стремящихся всеми правдами и неправдами расколоть общество и уничтожить российскую государственность. Кукушкин продолжил читать: «…Конечно, – писал автор, – хочется верить, что шпионы не собирались направлять свою агрессию именно на этого мальчика, но ведь должны же они были отдавать себе отчёт, какие могут быть жертвы в столь многолюдном месте, если прокричать (на ломаном русском): „Сувениры раздают“?..» В Кукушкине вскипало негодование. Строчки запрыгали перед глазами, словно расстреливая профессора дробью букв в упор. Валерий Степанович стиснул зубы. «…И вот я хочу спросить: кто ответит за эту трагедию? Кто заплатит за жизнь ребёнка? Кто, в конце концов, пожалеет мать Алёши, оказавшуюся в психиатрической клинике? Кто поможет её старой матери, оставшейся без попечения дочери? Кто восстановит сломанные судьбы? Кто объяснит поджигателям и провокаторам, что Россия – мирная держава, не собирающаяся даже после таких инцидентов внедрять санкции против кровавого Вашингтона, хотя отдельных персонажей истории и следовало бы призвать к ответу? Кто скажет нам правду? Кто?..» – сыпал вопросами разгневанный автор. Валерий Степанович чувствовал, что у него начинает пошаливать давление и не худо бы принять таблетку. «…А в завершение, – писал аноним, – хочу пообещать, что ни я, ни мои коллеги из отдела журналистских расследований не бросим этого дела и будем неустанно следить за дальнейшим развитием событий вокруг московской трагедии. Зло должно быть наказано. Продолжение следует…»
«Вот сучий потрох!» – думал Кукушкин, в ярости комкая газету. И тут Валерий Степанович вдруг встал как вкопанный. «Минутку! Он сказал, что Алёшина мама попала в психиатрическую больницу? Не может быть!.. – учёного прошиб холодный пот. – Но ведь я видел это во сне!.. Я что, начал видеть вещие сны?!.. Да нет, чушь! Обычное совпадение, – успокаивал себя Кукушкин. – А вот в редакцию „…известий“ я завтра обязательно позвоню!»
Всю ночь Валерию Степановичу снились толпы озверевших бабушек-маньяков и комсомольцев-потрошителей с рычащими бензопилами. Проснулся он совершенно разбитый, но данное себе слово решил сдержать и в обед позвонил в газету.
– Редакция «Ленинских известий». Слушаю вас, – раздался в трубке нежный женский голосок.
– Здравствуйте! Я бы хотел с кем-нибудь поговорить по поводу опубликованной вчера статьи. Я могу обсудить это с вашим руководством?
– А что случилось?
– Изложенная в статье история, скажем так, не соответствует действительности.
– Хм… Но шеф сейчас на совещании, а зам в командировке… А кто автор и как статья называется?
– Автор, видимо, по причине природной скромности не указал своей фамилии. А статья – про давку у резиденции патриарха, где ребёнок погиб…
В трубке на мгновение образовалась напряжённая тишина.
– А из какого отдела?
– Из отдела журналистских расследований.
– Тогда я вас сейчас с их начальником свяжу, – сказала барышня. – Секундочку!..
Зазвучала усыпляющая босанова, и томный голос туземки страстно исполнил профессору что-то до смущения интимное. Слушая обволакивающие переливы португальской шепелявости, Валерий Степанович автоматически забарабанил в такт мелодии пальцами по столу. Продолжался концерт минуты две, потом раздался щелчок и прежний девичий голосок спросил:
– Аллё, вы ещё там?..
– Естественно.
– Вы знаете, – начала барышня извиняющимся тоном, – они сейчас работают над новым сенсационным материалом.
«Ага, – подумал Кукушкин, – над очередной бабушкой-маньяком…»
– Они что, всем отделом работают?
– Ну да. Вы не могли бы завтра перезвонить?
– Завтра? Ну, хорошо. Когда?
– Давайте часиков в пять, ладно? Они как раз закончат, думаю…
– Стахановцы прямо, – чуть слышно хмыкнул Кукушкин.
– Что?
– Хорошо, в пять так в пять.
– Тогда до свидания, – сказала девушка и повесила трубку.
Через сутки история повторилась, но на том конце провода была уже другая девица – обладательница дежурного, шероховатого и немного прокуренного голоса работницы ЖЭКа либо другой казённой организации, где, как известно, приходится работать не с людьми, а с населением, отчего и появляется в голосе некоторая грубость.
– «Ленинские известия». Слушаю! – проворчала девушка.
Кукушкин представился и попросил соединить с начальником отдела журналистских расследований. Девица что-то буркнула, но просьбу профессора выполнила. Зашелестела морской волной тёплая босанова, зашептала непристойности португалка… Через минуту трубка закашляла густым и крепко простуженным баритоном.
– Кхе-кхе… Отдел журналистских расследований. Я вас слушаю.
– Здравствуйте! Моя фамилия Кукушкин. На всякий случай добавлю: доктор наук, профессор. Я бы хотел поговорить с начальником отдела по поводу позавчерашней статьи о трагедии у Храма Христа Спасителя…
– Я… кхе-кхе… замначальника Печерский. А что, собственно, случилось?.. кхе-кхе-кхе…
– Да ничего особенного, ваш сотрудник написал глупость…
– Глупость? – спросил Печерский и громко высморкался.
– Вопиющая и к тому же крайне опасная, разобщающая и вносящая смуту в умы…
– Крайне опасная, говорите?
– Не то слово.
– Поконкретнее можно?
– Пожалуйста! Ваш журналист…
– Имя-то у него, надеюсь, есть? – перебил замначальника.
– Навряд ли, – парировал Кукушкин. – Люди, подобные этому борзописцу, давно утратили всё человеческое, начиная с облика и кончая именем. Так вот. Журналист ваш позволил себе извратить действительность до такой степени, что приплёл к трагедии теорию заговора…
– А-а, я, кажется, понял, о ком речь! – радостно воскликнул Печерский. – Простите. Продолжайте, пожалуйста.
– Чего продолжать-то? Ваш коллега придумал какой-то Госдеп США, чьи агенты якобы устроили давку, в которой погиб мальчик!
– То есть это неправда?
– Ахинея высшей пробы!
– Откуда вы знаете?
– Я – очевидец, – не задумываясь, выпалил Кукушкин и тотчас пожалел об этом, но было поздно.
– Ах, вот одо чдо! – прогнусавил Печерский и снова, как слон, затрубил в платок. – Понятно.
– Что вам понятно?
– То, что вы не совсем по адресу, господин… мнэ-э… как вас?..
– Валерий Степанович.
– Валерий Степанович? Ага. Ну, в общем, это не к нам…
– А к кому??
– Объясняю… кхе-кхе… Московская трагедия – дело первостатейной важности, вопрос политический, а такие дела находятся… кхе-кхе-кхе… полностью в ведении шефа. Так что, Валерий Степанович, вам лучше с ним поговорить.
Кукушкин чуть не проглотил трубку.
– Погодите! Вы что, хотите сказать, что этот пасквиль был инициирован вашим руководством?!
Печерский в ответ смачно чихнул.
– Будьте здоровы!
– Збазиба, – снова густо загнусавил замначальника, – ужасдно простужен… Дело это политическое, поскольку там фигурируют иностранцы…
– Иностранцы много где фигурируют, это ничего не значит! Вы мне докажите, что там были агенты Госдепа – тогда поговорим о политике…
– А чего тут доказывать! – усмехнулся Печерский. – Сейчас напряжённость по всем фронтам…
– Допустим. И что?
– Вы, профессор, как маленький, в самом деле! Политики последние лет десять, наверно, только в Думе нет. Звоните главному – вам всё объяснят.
– Минуточку! Но состряпали-то статью ваши сотрудники!
– Извините, меня начальник отдела вызывает, – и Печерский повесил трубку.
– Какого чёрта! – в сердцах воскликнул Кукушкин. Перезвонить он не решился, хотя и был зол. Поразмыслив немного, Валерий Степанович успокоился и решил продолжить свои попытки разобраться в произошедшем завтра. Однако тревожное предчувствие, только что поселившееся в нём, намекало, что эти его поползновения не сулят ничего хорошего. Почему – Кукушкин и сам не знал. Но отступать не желал. И не потому, что был отчаянным правдорубом, отнюдь нет, и вы, дорогой читатель, полагаю, в этом уже убедились, но политическая вакханалия на костях Алёши Никифорова была настолько кощунственна и аморальна, что профессор не мог молчать. Вся его гражданская сознательность впервые за сорок пять лет земной жизни отчаянно взбунтовалась против омерзительной газетной лжи. И ярость благородная вскипала всё жарче… К тому же Кукушкин был невероятно упрямым. И если говорил, что берётся за какое-то дело, это означило, что он обязательно доведёт его до конца; а если он надумал узнать, зачем журналистам из главной региональной газеты потребовалось врать, – будьте покойны, он выяснит и это. В достижении цели Кукушкин был очень упорным, даже мог иногда пойти на принцип, что совершенно не монтировалось с таким диаметрально противоположным его качеством, как тихий конформизм. Словом, Валерий Степанович был фигурой противоречивой, а такие, как правило, на определённом жизненном этапе чаще всего подвергаются душевному томлению и длительному самокопанию со всеми вытекающими из этого последствиями.
Спустя сутки учёный снова позвонил в редакцию «Ленинских известий». В трубке зажурчал голосок первой барышни, и Валерий Степанович немного воспрянул духом. Он напомнил о себе и снова попросил соединить с главным.
– Ой, он на пресс-конференции у мэра, – прощебетала барышня.
– А когда вернётся?
– Ну, потом фуршет будет…
– Сударыня, – устало вздохнул Кукушкин, – я третий день пытаюсь получить хоть какие-то комментарии от ваших сотрудников, и всё без толку!..
– Подождите, я вас сейчас с замом его соединю, он вроде на месте был…
Снова всплески босановы, жаркий шёпот португалки и всякие пикантности… Наконец в трубке раздался деловой мужской голос:
– Замглавного редактора Горкин. Слушаю вас.
Профессор представился и уже начал посвящать собеседника в суть дела, как тот вдруг его остановил:
– Нет-нет, это вам к шефу. Политика – его стезя. А я только кадрами занимаюсь да рубрику веду экономическую. Так что пардон!..
– Опять двадцать пять! – воскликнул Кукушкин. – Что же вы меня третьи сутки мурыжите? Почему сразу не могли сказать?
– Простите, лично я вам ничего не говорил. Поговорите с секретарём. Кстати, можете у неё на приём записаться. Я вас переведу, окей? – в трубке щёлкнуло, опять запахло морем и развратом.
– Ну что, поговорили? – спросила девушка.
– Не совсем. Опять к вам отфутболили…
– Странно… А я решила, что…
– Милая барышня, – прервал её закипающий Кукушкин, – если вы наивно полагаете, что мне, доктору наук, больше нечем заняться, кроме как сутки напролёт обрывать телефоны редакций, вы жестоко заблуждаетесь. Этот ваш Горкин сказал, что вы можете записать меня на аудиенцию к его императорскому величеству главному редактору…
Девушка проигнорировала ёрничание.
– Так, посмотрим… Подъезжайте-ка в среду. В среду вас устроит?
– Вполне.
– На семнадцать запишу?
– На семнадцать? Минутку, – профессор полез в ежедневник. – Угу… ага… Хорошо, давайте.
– Договорились. Что-то ещё?
– Вроде нет…
– Тогда до среды, – и секретарша попрощалась с Кукушкиным.
В среду вечером лекций у профессора не было, а в НИИ он удачно отпросился, прикрываясь легендой о внезапной хвори жены. Это была ещё одна маленькая ложь во спасение большой правды, за которую Кукушкин бился, не щадя живота своего. Открыть людям глаза на истинную подоплёку гибели Алёши Никифорова – вот была цель нашего героя.
Без пятнадцати пять Кукушкин был в редакции. Вежливо отказавшись от кофе, предложенного кареглазой прелестницей-секретаршей, обладательницей того самого медового голоска, Валерий Степанович нервно листал старые выпуски «…известий», то и дело поглядывая на часы. В десять минут шестого главред снизошёл и профессора пригласили в кабинет – просторное помещение с маленькими иконками в каждом углу, с большим столом и огромным портретом президента над креслом редактора. Кукушкин уже ничему не удивлялся.
Главред оказался полноватым мужчиной лет пятидесяти с мутно-серым взглядом пёсьих глаз и приятным ровным баритоном. Фамилия его была под стать рангу и облику – Круглов. Он был опрятен и вежлив; располагал к себе, но улыбался одними только по-детски припухшими розовыми губами, оставляя глаза в задумчивой неподвижности и какой-то загадочной поволоке, что указывало на некий диссонанс.
Редактор усталым взглядом указал Валерию Степановичу на кресло, сел за стол и, мягко улыбнувшись, спросил, по какому поводу Кукушкин пожаловал в редакцию. Профессор представился и снова всё обстоятельно объяснил, не преминув добавить, что «бастионы данного печатного органа осаждает уже несколько дней кряду».
– И причиной тому – статья вашего журналиста! – подытожил учёный. – Кстати, как его зовут?
– Это конфиденциальная информация.
– Почему? Он что, агент ГПУ?
Круглов внимательно посмотрел на собеседника.
– Простите, вы верующий?
– А какое это имеет значение?
Редактор, будто в трансе, прикрыл веки и произнёс нараспев:
– «Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже…»
Кукушкин хмыкнул:
– Что за аллюзии у вас? Какой Ирод? Там ребёнок погиб трагически. Причём тут библейские младенцы?..
– Секунду, пожалуйста! Я не случайно процитировал от Матфея, и, когда я приведу некоторые примеры, вы это поймёте. Суть происходящего, Валерий Степанович, в том, что западный мир, этот кровавый Ирод современности, покусился на самое святое, что у нас есть, – на наших детей, – голос главреда дрожал в волнении. – И убивает он их особо изощрённым образом – чужими руками! Вот оно, служение кровавому культу в белых перчатках! Чистоплюйство изуверов! Эстетство циников! А всё почему? Боятся нас, – туман в глазах Круглова таял, в них уже плясали костры инквизиции. – Чуют, чуют дух наш непобедимый да силу могучую, понимают, откуда великое возрождение рода человеческого пойдёт…
– Неужто из Ленинска? – подкусил Кукушкин.
Главред вспыхнул очами и, встав из-за стола, нервно заходил по кабинету, заложив руки за спину. Профессор с любопытством следил за ним, пытаясь понять, валяет ли он дурака или просто повредился рассудком.
– Раз уж мы заговорили на столь тяжёлую тему, прошу отнестись к моим словам крайне внимательно или хотя бы с пониманием, – предупредил Круглов. – Сперва в это трудно поверить, но… посудите сами: сначала они пытались отравить наше сознание посредством аморальной поп-культуры – мы смеялись; потом хотели погубить продовольственными санкциями – мы выжили на подножном корме. И вот теперь, когда все возможности исчерпаны, они решились на крайние меры…
Кукушкин был в ужасе.
– Простите, но то, что вы говорите, не выдерживает никакой критики!
– Это почему?
– Да хотя бы потому, что случай с Алёшей – единичный…
– Вы так считаете? – ухмыльнулся Круглов. – А как насчёт других фактов?
– Каких ещё фактов?
– Да вот… – Круглов покопался в бумагах на столе, достал какой-то листок и прочитал:
– «Семиклассница Лена Морозова из Тулы покончила с собой». Всего неделю назад, между прочим. Вы, конечно, не в курсе, да? Ну, разумеется! Девочка утопилась в пруду! Подружки сказали: слишком болезненно восприняла гибель главной героини молодёжного сериала.
– Ужас какой! Бедные родители, – покачал головой Кукушкин. – Но где связь с «душегубами в белых перчатках»?
– Так сериал-то американский! А знаете, сколько подобных случаев по стране? Десятки! И это только за последние пару лет! Детей просто зомбируют через интернет! А как вам трагедия в Гатчине, где месяц назад целый детсад отравили испорченным молоком из Финляндии? Хорошо ещё, никто не умер. Турмалаи потом оправдывались, что-де у них новые технологии и всё свежайшее, а это наши таможенники задержали в Торфяновке цистерну, и молоко прокисло! Чушь! Мы провели собственное расследование и выяснили у одного нашего предпринимателя, сбежавшего от финских налогов, что молоко уже было испорчено!
– Хотите сказать, что они нам так за Зимнюю войну мстят?
– А почему нет?
– То есть финны тоже враги? – не отставал профессор.
– А вы как думали! – воскликнул Круглов. – А поп-культура эта идиотская с игрульками компьютерными, с фильмами про супергероев?
– Ну и что? – удивился Кукушкин. – Ими много кто увлекается…
– Да как вы не понимаете?! – подпрыгнул Круглов. – Всё это разрушает генофонд!..
– Вот только генофонд оставьте в покое! – взвился Кукушкин. – Вы вряд ли сможете привнести в него что-то стоящее…
– А вот хамить не надо! – обиженно произнёс Круглов. – Наш специалист, работающий, между прочим, в одном уважаемом НИИ, доказал, что видеоряд многих американских блокбастеров содержит скрытый код, действующий на подкорку восприимчивого подростка по принципу двадцать пятого кадра и вызывающий острое чувство апатии ко всему вокруг! По статистике это больше 90% их кинопродукции! Да это настоящая ментальная экспансия! Новый виток холодной войны!
– Почему бы вам в таком случае не обратиться в органы?
– Мы с ними сотрудничаем, – вздохнул Круглов. – А как иначе? Но дети всё равно гибнут!.. И вот теперь эта жуткая история в Москве!.. Наш журналист уверен: там не обошлось без наймитов Госдепа. Люди слышали английскую речь в толпе…
Профессор нервно рассмеялся.
– Знаете, я недавно прилетел из Пекина. Так вот, вы не поверите, я слышал там идиш!.. Не иначе как агенты «Моссада»…
– При чём тут «Моссад»? Какой Пекин? – заморгал Круглов. – Я ж объясняю: есть очевидцы…
– Да где они – эти ваши очевидцы? – возопил, не выдержав, Кукушкин. – Кто они? Назовите! Только не говорите, что это конфиденциальная информация…
– Разумеется! А вы как хотели? Идёт доследственная проверка, и я просто не имею права разглашать имеющуюся у нас информацию. Следите за нашими публикациями…
– Нет уж, увольте! – отмахнулся Кукушкин. – По горло сыт вашими теориями заговора и враньём.
– Да с чего вы взяли, что вам лгали? Приведённых мной примеров недостаточно?
– Примеров чего, пардон?! Историй про прокисшее молоко? Не смешите меня, мсье Круглов! Я – очевидец московской трагедии. Я!
Главред поперхнулся воздухом.
– То есть как?
– А вот так! Мимо проходил, – бесхитростно ответил Кукушкин.
– Вы шутите?
– Ага! Специально с работы отпрашивался, чтобы шутки тут с вами шутить! – сдерзил Кукушкин. – Да выслушайте меня наконец! Мальчик действительно погиб на моих глазах. В давке. Да, это так и – да, кто-то там говорил по-английски. Но, чёрт возьми, почему вам не приходит в голову, что это были просто туристы?! Ту-рис-ты! В Москве их, знаете ли, немало!
Круглов сел за стол, поправляя галстук:
– Вы повторяетесь, профессор. Тема исчерпана.
– А что, если я подам на вашу газету в суд? – неожиданно для самого себя риторически спросил Кукушкин.
– На каком основании? – издевательски мило улыбнулся Круглов.
– За публичную клевету, – расплылся в ответ Валерий Степанович.
Круглов ухмыльнулся.
– Вижу, моя аргументация на вас не действует?
– Неважнецкая у вас аргументация, мсье редактор, доводы слабоваты, – сказал Валерий Степанович.
– Я повторяю: у нас есть информация, которую органы попросили пока не обнародовать…
– А вы обнародуйте, – сказал Кукушкин, поднимаясь с кресла, – и все вопросы будут сняты. Но если вы не сделаете этого в ближайшем номере, то…
– Ближайший выйдет теперь только в январе, – предупредил Круглов.
– Ну и прекрасно! У вас масса времени, чтобы всё подготовить. В противном случае мне придётся обратиться в суд. Буду ждать статьи. Всего наилучшего.
И профессор, не дожидаясь реакции Круглова, гордо покинул его кабинет…
Кукушкин был вне себя. Он снова и снова прокручивал в голове разговор с редактором – этим борцом с мировой закулисой. Как, оказывается, просто стать героем! Не переламываясь, не намочив ног под дождём, даже не выходя на улицу, такие вот мистификаторы – «властители дум» от сохи – творят подлинные чудеса на бумаге! Вот ещё один выдумал новый заговор, затеял «расследование века», привлёк внимание общественности и утроил тиражи, а когда начали обвинять в злонамеренной клевете, сослался на «конфиденциальную информацию», которую, видите ли, нельзя разглашать. Поди проверь! Шито-крыто и концы в воду! Жидкие доводы Круглова, ссылающегося на шпионов Госдепа и страшную статистику, должного эффекта не возымели. Они не только не убедили профессора, но ужасно его оскорбили. «Сектант чёртов! – думал Кукушкин. – Какого лешего он целый час пудрил мне мозги своими небылицами?» Валерий Степанович понял, что в «Ленинских известиях» правду искать бессмысленно. Сама политика редакции диктовала моду на высасывание из пальца, разоблачение ложных заговоров и поиск несуществующих врагов, причём даже ценой собственной репутации… Но будучи человеком упрямым, Кукушкин стремился во что бы то ни стало покончить со всеми этими интригами и недосказанностью. Он был готов судиться с газетой, хотя в глубине души всё ещё уповал на ответ Круглова, который, как ему казалось, должен был что-то объяснить… Валерий Степанович не любил дрязг и ссор. Он не хотел вражды… Но вот навалились предпраздничные хлопоты – приём экзаменов у студентов, статья для новогоднего номера «Генетики и православия», покупка подарков, – и разговор с редактором понемногу забылся, поблёк, отошёл на второй план…
Новый 2022-й страна встречала с невиданным воодушевлением – грядущий юбилей главы государства подгонял массы к победе капитализма «с человеческим лицом». Перестав роптать на дефицит гречки и мяса, в едином порыве сплотившись вокруг президента, народ усиленно лепил образ вождя-созидателя и спасителя, а власть, идя навстречу населению, спешила накормить его новыми обещаниями и отблагодарить своевременной уборкой снега. В Ленинске, например, до брусчатки вылизали Вокзальную площадь, свезя на окраину кашу из свалявшегося мусора, заплёванного снега и уснувших до лета бомжей. Помойки предусмотрительно закрыли билбордами с рекламой отдыха в Крыму. В центре города буйно расцвела новогодняя ярмарка. Резные домики-пряники, запах свежеструганных досок и море огней… Словом, не хуже, чем у людей, не гаже, чем в столице!..
На Новый год Люба сделала мужу царский презент – дорогие часы, купленные на сэкономленные за несколько лет деньги. А вот Валерий Степанович решил сделать своим необычный подарок и свозил семью в Питер. Вдосталь нагулявшись по городу «трёх революций», посетив Исаакий, Эрмитаж и «Аврору», Кукушкины захотели увидеть родные места нынешнего президента. В Петербурге таковых оказалось немало, и предприимчивые дельцы, оседлав волну патриотизма, уже давно устраивали экскурсии по этим хлебным маршрутам. Но автобус, на котором чета Кукушкиных собиралась окунуться в молодость «гаранта», в самый последний момент был оккупирован бойкими туристами из Вышнего Волочка. Пришлось уступить… Обиды ни у кого не было, отдых удался! Зато заехали в музей Кнутина в Стрельне. Понравилось.
Вернувшись в Ленинск, Люба первым делом зашла к соседке – пенсионерке, присматривавшей за котом, поблагодарила её, справилась о здоровье, отдала денежку и забрала ключи. Дома всё мгновенно вернулось на круги своя. Праздники закончились. Превратившись из светской дамы в скромную домохозяйку, Люба вновь надела старый халатик и встала к плите; Толик засел за PlayStation, а отец семейства, как Бог, чинно восседал в центре сотворённого им уюта и листал журнал о кино…
На другой день Ленинск начал вяло воскресать, поднимая остатки лиц и самосознания граждан из прокисших телевизоров и недоеденных салатов. Глухо ворча и роясь в снежной каше, медленно и мрачно выползал он на свет божий, заполняя заиндевевшее пространство звуком, смыслом и ритмом.
В НИИ Кукушкин, как обычно, прибыл за пятнадцать минут до начала рабочего дня. У дверей лаборатории его уже поджидали младший научный сотрудник Чайкин и лаборантка Синичкина.
– Привет ранним пташкам! – бойко поприветствовал молодёжь профессор. – Что, не терпится приступить к работе?
– Здравствуйте, Валерий Степанович! Да уж, соскучились… С Новым годом вас, кстати! – запрыгал Петя. – Как отдохнули? Как настрой?
– Прекрасно, Петя. А вы как?
– О-о, великолепно! Ездили к тестю под Кемерово. А у него там банька дивная! Ох, и отходил же он меня веничком! Давно так не парился! Обожаю русскую баню! А вы любите баню, Валерий Степанович?
– Баня – это прекрасно, но я, Петечка, для этих трюков уже староват…
– Да бог с вами! – взвился Чайкин. – Наговариваете вы на себя. Вы у нас молодцом! Верно я говорю? – и легонько толкнул локтем застенчивую Свету.
– Конечно-конечно, – защебетала девушка, – вы ещё ого-го…
Валерий Степанович криво ухмыльнулся и зазвенел ключами.
– Предлагаю, коллеги, перейти к чему-то более конструктивному. Петя, включайте компьютеры…
– Есть! – козырнул Чайкин и принялся жать на кнопки.
«Прыткий малый», – снова подумал Кукушкин.
В обед профессор вышел за свежим номером «Ленинских известий», надеясь обнаружить там реакцию Круглова. Но наивность профессора простиралась дальше его неосведомлённости в области политических реалий и положений дел в стране. Валерий Степанович до последнего момента надеялся, что редакция как минимум попытается объяснить свою позицию, внятно и аргументированно. Но в новой статье всё тот же, судя по стилистике, неизвестный пасквилянт, распаляясь, продолжал гнуть свою линию про агентов США, к которым теперь добавились ещё и «моссадовцы»! Кукушкин лишился дара речи: автор призывал православную общественность обратиться с открытым письмом к президенту Кнутину и потребовать у него взять расследование трагедии под личный контроль. Валерию Степановичу стало дурно, он потёр виски. Такой наглости он не ожидал даже от патриотической прессы. Профессор позвонил в редакцию, представился и, еле сдерживая себя, чтобы не наорать на секретаршу, попросил соединить с Кругловым. До боли знакомый тонкий, как волос, голосок в трубке сообщил, что главный в Москве и будет через пару дней, но есть возможность поговорить с его замом – Горкиным. Кукушкин согласился. Раздалась поднадоевшая босанова, португалка зашептала свои сальности, щелчок – и на том конце из небытия выплыл строгий баритон. Кукушкин напомнил о себе и предупредил зама, что подаёт на редакцию в суд. Возникла пауза, баритон дрогнул, теряя деловитость. Горкин попытался что-то возразить, но лишь окончательно утратил лицо, и профессор вежливо с ним попрощался. «Теперь всем придётся рассказать о случившемся, – размышлял Кукушкин. – Но так даже лучше. И вообще, чего я боюсь? Это им надо бояться! Им нужно, чтобы я молчал, а мне нужна публичность! Об этом надо в голос кричать! В голос!» Кукушкин злобно ликовал, да так, будто уже выиграл процесс, хотя на самом деле даже и не представлял ещё, на чём будет строить свою позицию в суде.

Глава VI. Человек без лица
В течение следующих суток профессор тщательно продумывал свою тактику на предстоящем суде. Надо было разобраться, как себя вести и что говорить. Ни коллег, ни родных в то, что случилось с ним в Москве, Валерий Степанович пока не посвятил – ждал удобного момента.
День, однако, снова выдался морозный и ясный. Воздух был свеж и прозрачен; снег вкусно хрустел под ботинками, зазывно искрясь и маня. Хотелось жить и творить, поэтому мысли о неотвратимом процессе незаметно отошли в сторону. Идя на работу под остекленевшими берёзами, печально склонившимися над дорожкой, профессор повеселел и стал на мотив «Крыши дома» Антонова напевать такие строчки:
«Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь,
Плетётся рысью как-нибудь…»
Во время обеденного перерыва Кукушкин отправился в столовую, снова что-то мурлыча себе под нос.
Встав в очередь к кассе, Валерий Степанович взял оливье и рассольник, но не на шутку задумался над вторым. Мясо с луком он не любил, а котлеты на сей раз были какие-то странные. В конце концов, из двух зол было выбрано меньшее, и Кукушкин уже хотел попросить повариху – хорошо знакомую ему дородную розовощёкую добрую женщину Зину – положить ему «котлетку с пюрешкой», как вдруг за спиной чей-то негромкий, но внятный и твёрдый голос произнёс:
– Не рекомендую…
Профессор вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял строгий молодой человек лет тридцати в сером пальто и с такой же внешностью. Особых примет, кроме острого лица, неестественно тонких губ и холодного взгляда, твёрдого, как решение партии, незнакомец не имел. Это был человек из толпы, плоть от плоти людского потока, воплощение усреднённости – средний рост, средний вид, да и образование, должно быть, тоже среднее. Его пустое, как нетронутый лист, лицо совершенно ничего не выражало и не отражало, не давая возможности понять или хотя бы предположить, чего хочет этот странный гражданин, от которого за километр сквозило чем-то казённым, дежурным и неуютным. Кукушкин невольно поёжился.
– Вы что, пробовали? – спросил он.
– Имел несчастье, – ниточки бледных губ незнакомца слегка выгнулись в дугу полуулыбки. – Не уделите мне пару минут, профессор? Нам надо поговорить.
Валерий Степанович почувствовал смутную тревогу.
– Простите, с кем имею честь? – спросил он.
– Неважно.
– Вы наш новый сотрудник?
– Сотрудник, – кивнул незнакомец, – да не ваш. Давайте сядем вон за тот столик у окна.
– Подождите, но…
– Не задерживайте очередь, Валерий Степанович, – мягко, но настойчиво порекомендовал незнакомец, кивнув на прибывающих коллег Кукушкина, которые из вежливости терпеливо ждали, пока профессор закончит беседу. – Я вас жду, – сказал незнакомец.
Кукушкин рассеянно кивнул, взял стакан компота и поспешил рассчитаться с кассиршей. Нехорошее предчувствие посетило Валерия Степановича. Заплатив, профессор поспешил к столику у окна, где его поджидал таинственный гражданин.
– Извините, – начал он, присаживаясь, – вы так и не представились…
– Боюсь, моё имя вам ни о чём не скажет. Так что не будем терять времени.
– Но я могу хотя бы…
– Сядьте, – в голосе незнакомца зазвенел металл. По спине у Валерия Степановича пронеслась ватага мурашек. Он решил подчиниться.
– Вот и славно, – снова ледяная полуулыбка гнёт губы незнакомца в дугу; змеиный взгляд его пригвождает профессора к стулу. Кукушкин шумно сглатывает.
– Скажите, Валерий Степанович, вы любите фильмы про шпионов?
– Что, простите? – у Кукушкина вытянулось лицо.
– Любите, знаю. А вы за кого? За шпиёнов, небось, а? Ну, признайтесь, – хитро прищурился безликий.
– Я не понимаю…
– За шпионов, – отмахнулся незнакомец. – Все вы – за шпионов.
– Извините, я бы хотел…
– А я вот всю жизнь по ту сторону баррикад, – продолжал свой чудной монолог собеседник. – Всю жизнь…
– Сочувствую, но…
– Всю жизнь, профессор! А всё почему, спрашивается? А потому, что я с детства не терплю врагов и предателей…
– Я вас понимаю, – участливо пролепетал Кукушкин, – но всё же…
– …и борюсь с ними, – продолжал незнакомец, – по мере своих скромных сил и возможностей. Вы, кстати, знаете разницу между врагом и предателем?
Голос зловещего гражданина постепенно твердел, взор холодел. У Кукушкина на лбу робкой росой выступил горячий пот. Он пожал плечами.
– Я объясню. Ну, например, кто-то ещё вчера был паинькой, а сегодня уже корчит из себя буревестника новой революции. Как некий господин Чагин, о котором вы, наверно, слыхали…
– Чагин? Что-то слышал, но…
– …А кто-то мнит себя носителем высшей истины, мессией и возносится в такие выси, где простому смертному делать нечего. И если первый – предатель, продавший родину за тридцать сребреников, то второй – просто враг…
Валерий Степанович заёрзал. Эта риторика и интонация показались ему страшно знакомыми. Немного покопавшись в памяти, он вспомнил, что именно такой была стилистика статей про Алёшу Никифорова!
– Что-то не соображу, к чему вы клоните? – осторожно спросил Кукушкин.
– Как? Неужели не ясно?
– Не совсем…
– Ну, я же сказал: враги и предатели, – голос, леденея, впивался Кукушкину в уши. – Предатели – это отступники, а враги… – незнакомец задумался. – …а враги – это… это просто враги.
– То есть?
– Жидомасоны, либерасты, подрывные элементы и, конечно, говнонации, – безликий вдруг ощерился, и тусклые нити бескровных губ вытянулись в подобие улыбки, а взгляд напоминал два дремучих сверла, что с безжалостным упорством сантиметр за сантиметром ввинчиваются в Кукушкина.
– Кто?! – не понял профессор.
– Дед Пихто! – сверкнул глазами незнакомец. – Интеллигентская вошь, вроде тебя. Чё вылупился?
Валерий Степанович поперхнулся слюной.
– Что, чмо, сопля не в то горло попала? – ухмыльнулся собеседник и, побагровев, снова устремил свои лютые свёрла вглубь Кукушкина. – Ну-ка, в глаза смотреть! В глаза, я сказал!
Белее салфетки, профессор, мелко позвякивая, как старый польский сервант, тупо уставился на незнакомца, пытаясь исторгнуть из себя хотя бы звук, но, пуча ошалевшие глаза, лишь беспомощно хватал густой воздух столовой перекошенным ртом.
– Так. Отвечать на вопросы, – продолжал ментальную экзекуцию безликий, – зачем устраивал провокационные звонки в редакцию «Ленинских известий»?
– Кхе-кхе… Провокационные звонки?? Я… кхе… я просто хотел, чтобы люди узнали правду…
– Чё ты лепишь, падла? Какую правду?
– Про Алёшу Никифорова, – пробормотал Кукушкин.
– Какого, на хер, Алёшу? Куда ты лезешь, дятел сельский? Это же политика!
Валерий Степанович глупо моргал в ответ.
– По роже вижу – не понял ни хрена. Объясняю для тупых, слабослышащих и шибко борзых…
Придвинувшись поближе к столу и понизив голос, незнакомец начал медленно и внятно объяснять, что к чему, окончательно пригвоздив Кукушкина взглядом к спинке стула. Профессор всё больше напоминал кролика, загипнотизированного удавом. На лицо зловещего гражданина легла косая тень. Он стал говорить не громко, но чётко и твёрдо, с медитационной монотонностью держась на одной ноте, так, чтобы каждое слово отпечатывалось в сердце Кукушкина, вонзалось в память, впивалось в самый изнурённый мозг профессора, и без того готовый разлететься на атомы.
– Давка у храма была спровоцирована агентами Госдепа под контролем Израиля, о чём журналист «Ленинских известий», проведший специальное расследование и, кстати, награждённый недавно орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, честно поведал читателям. И наша организация не позволит подстрекателям вроде тебя очернять нашу прессу, внося смуту в умы россиян. Ущучил, профессор?
Кукушкин послушно кивнул, а безликий вдруг уставился в окно, и серость каменного его лица едва заметно тронула жизнь. На губах чуть заискрилась улыбка.
– А денёк-то сегодня какой! Сказка, а не денёк, а, профессор?
Валерий Степанович машинально глянул в окно на сверкающий снег, бегущих прохожих и залитую солнцем улицу. Много бы он сейчас дал, чтобы оказаться там, за стеклом, где можно кануть в толпе, скрыться из виду, выпасть из реальности, исчезнуть и больше не сталкиваться с этим ужасным человеком, если он, конечно, человек.
– Обожаю русскую зиму! Просто обожаю! – театрально заходился безликий. – Этот размах, этот простор!.. Как там у классика нашего?.. «Зима! Крестьянин, торжествуя…» Как дальше-то, не помнишь? – Кукушкин онемел. – И я забыл! Ну, не важно… Глянь, профессор, сколько нынче снега навалило! «Мороз и солнце, день чудесный…» М-да… Красотища! А ребятишкам-то какое раздолье теперь! Хошь в снежки играй, хошь – с горок сигай… Я вот тоже иной раз думаю, а не тряхнуть ли стариной? Серьёзно! Так и подмывает. Бывает, иду домой из управления и страсть как хочется вместе с ребятнёй да с горочки – э-э-эх!.. Но тут вспоминаешь про заботы, про работу, про грехи наши тяжкие – и уже как-то не до веселья… Но душой я молод и юн. Мне как-то одна цыганка на вокзале нагадала вечную душевную юность. И вечную радость. И вечный бой! – и безликий опять искупал Кукушкина в ледяной белизне своей предательской улыбки. И по серой плоскости лица заелозили узкие нити губ, вяло рождая гримасу деланной радости. Внутри у Кукушкина всё похолодело. Он сидел без слов и движения, как истукан.
– Н-да, о чём это я?.. Ах да! Ребятишки, цветы жизни!.. – в который раз заработали упрямые свёрла глаз, и мёртвая тень легла на лицо визитёра. – Когда там твой ублюдок из школы возвращается? Через пару часов, да? Ага. А домой как пойдёт – через сквер, как обычно, или к комбинату свернёт? Ну, конечно, к комбинату! Там же горка есть! Сейчас там вся детвора соберётся. Правильно! Грех в такую погоду дома сидеть!
У профессора потемнело в глазах. Он почувствовал, как земля уходит из-под ног. А экзекутор продолжал свою медленную пытку.
– Горка – это прекрасно! Просто замечательно! Вот под горочкой я, пожалуй, его и подожду. И башку откручу, ладненько? – безликий запредельно нежно улыбнулся Валерию Степановичу. Весь мир погас, превратившись в непролазно-густую серую кашу, сквозь которую страшно и жадно глядели на несчастного профессора два глаза, два смертоносных сверла. И ещё губы, омерзительно тонкие, змеистые, жестокие, танцующие дьявольский танец, живые и лживые губы, смеющиеся надо всем вокруг, уверовавшие в свою власть и безнаказанность. Скольких сгубили они одним коротким приказом!.. Профессор почувствовал, что теряет сознание. Неимоверным усилием воли он взял себя в руки и надломленным, не своим голосом прошептал:
– Не надо… я прошу…
– Чё ты там гундосишь? Не слышу ни хрена…
– Не трогайте сына, умоляю!
Жуя зубочистку, безликий вальяжно откинулся на спинку стула.
– Оба-на! Гляди, какие слова вспомнил! «Умоляю»… Этак к концу беседы на французский перейдём. Ву компро ме, ле профессор? Ну, умоляй меня, Кукушкин!
– Только не сын!.. – трясся бедный Валерий Степанович. – Пожалуйста… Всё что угодно…
– Прямо-таки всё? – оживился истязатель. – Гм… Дай подумать… Слушай, а давай ты на колени встанешь прямо посреди этой сраной столовой, а? Должны же враги родины платить за свои преступления!..
– Что?
– То! Искупить, говорю, готов?
– Как?
– Кровью! Как…
Профессор поднял на безликого полные муки глаза.
– Зачем вы это делаете?
– На колени.
– Не надо…
– На колени, гнида!
Кукушкин начал медленно, как тесто, оседать на пол.
– Хватит! – незнакомец подхватил Валерия Степановича под локоть. – Сядь на место, дятел. Люди оглядываются…
Профессор без сил шлёпнулся на стул, опустив глаза. Слова незнакомца отдавались в голове гулким эхом. Что-то жгло щёки Кукушкина. Он провёл дрожащей ладонью по лицу и понял, что это слёзы.
– Хочешь, спасти своего засранца? – спросил безликий.
– Умоляю…
– Хорош ныть! Значит так, ты прекращаешь своё расследование и больше никуда не названиваешь. Никаких судов, понял? Сиди в своём НИИ, скрещивай полудохлых кур и молчи в тряпочку. Ты меня услышал, профэссор?
Кукушкин молча кивнул.
– Вот и чудно, – ощерился незнакомец, вставая. – Да, пока не забыл… О нашем разговоре никто не должен знать. Если коллеги поинтересуются, кто приходил, скажешь, мол, старый приятель… Не заставляй меня возвращаться – плохо кончится. Да подбери ты сопли, пока они в тарелку не упали!
С этими словами безликий взял компот профессора, смачно причмокивая змеящимися губами, сделал большой глоток и шумно выдохнул.
– Хху-у… Так… Считаю проведённую с тобой профилактическую беседу законченной. Надеюсь, стороны пришли к консенсусу?
Валерий Степанович опять кивнул, глядя в пол.
– Замечательно! Не провожай меня, не надо, – усмехнулся безликий, вытирая рот бумажной салфеткой. Когда Кукушкин, набравшись храбрости, поднял многострадальную свою плешь, стерпевшую за один сегодняшний день унижений и ужаса больше, чем за всю прежнюю жизнь, то, к удивлению своему, заметил, что мучителя и след простыл! Валерий Степанович помотал головой. Перевёл дыхание. Пытаясь собраться с мыслями, пожевал кусок хлеба без выражения лица… Гипноз незнакомца понемногу таял, но дрожь в членах всё ещё жила. И тут его словно молнией ударило – Толик! Валерий Степанович принялся звонить сыну на мобильный. Тот был на уроке, и потому звонок отца ввёл его в лёгкое замешательство: в трубке было слышно, как сын просит учительницу разрешить ему выйти в коридор.
– Пап, у меня ж урок! – раздался недовольный голос сына.
– Так, слушай внимательно! После занятий сразу домой, слышишь? Никаких горок!
– Да я и не собирался…
– Это почему? – удивился отец.
– Так у меня ж факультатив сегодня. По истории, забыл?
– Ах да!.. Чёрт, – воскликнул Валерий Степанович. – И когда закончите?
– Часа в четыре, думаю. А что?
– Ничего. Потом домой без всяких-яких, понял?
– Но…
– Хотя… лучше будет, если я сам тебя встречу.
– Зачем?
Отец замешкался.
– Зачем, зачем… Затем! Преступник сбежал особо опасный!
– Да ладно! – с восторгом взвизгнул Толик. – Серьёзно? А что он натворил?
– Вопросы глупые задавал! Чему ты радуешься, не пойму? Значит так, к четырём подойду – чтобы ждал!..
– Ну, па-ап…
– И не папкай мне! Теперь каждый день буду тебя встречать…
– Да меня ребята засмеют! Ты меня это… дискредитируешь…
– Чего-чего я делаю??
– Дискредитируешь, говорю, в глазах ребят – вот чего!
«Вот засранец, – не без доли восхищения подумал Валерий Степанович. – Смотри, какие слова знает!» Но вслух произнёс другое:
– Толик, не пререкайся с отцом! Лучше бы математику подтянул. Всё, в четыре подойду. Дождись меня!
Когда Люба узнала о злодее, она так перепугалась за сына, что попросила мужа вообще никуда не пускать Толика, пока бандит не будет пойман. Но Валерий Степанович её успокоил, пообещав каждый день сопровождать сына в школу и обратно. Толик поначалу жутко смущался, но потом привык. Легенда о беглом злодее прижилась… Кукушкину, однако, легче не стало. Он был почти на сто процентов уверен, что зловещий визитёр прибыл из так называемой «конторы». Профессор мало что знал о спецслужбах и не имел к ним ни малейшего отношения, но какое-то смутное ощущение замыкающегося пространства и медленно наползающий страх, ранее совершенно чуждый Валерию Степановичу, подсказывали ему, что незнакомец с гипнотическими глазами не какой-нибудь актёр погорелого театра, нанятый газетчиками, чтобы запугать учёного, а самый что ни на есть настоящий сотрудник той самой структуры, которую многие боятся и ненавидят. Таких тяжёлых ледяных глаз Кукушкину ещё не доводилось видеть.
После той беседы, если, конечно, её можно таковой считать, у профессора ухудшился аппетит. По ночам он то и дело вскакивал в поту и крался на кухню, чтобы заглушить тревогу пятьюдесятью граммами «беленькой». Днём Кукушкину всюду мерещились два зорких глаза незнакомца – то за тонированным стеклом чьей-то машины у подъезда, то за мусорным баком, то за водосточной трубой. Он шарахался от каждой тени. Он стал нервным и раздражительным. Испугавшись за самочувствие мужа, Люба чуть ли не силком потащила его к психиатру. Им оказался молодой армянин с грустными глазами и мягким акцентом. Внимательно выслушав Любу, он задал пару вопросов Кукушкину, установил лёгкую астению, назначил адаптогены и посоветовал отдохнуть где-нибудь на юге, например в Крыму. Но профессор был слишком загружен работой, и об отдыхе не могло быть и речи. Понятно, что о суде с газетой Кукушкин теперь и не помышлял. Главное сейчас – прийти в себя. Как страшный сон вспоминал Валерий Степанович ту злосчастную встречу с незнакомцем. Впрочем, безликий так и не появился, и профессор понемногу успокоился. Более того, пошёл дальше, дав наконец Толику «вольную». Сей акт невиданного либерализма отец семейства прокомментировал незатейливо: преступника поймали. «Слава богу», – перекрестилась Люба, хотя верующей не была. Дома всё устроилось, но вот в душе Кукушкина начиналась какая-то странная химическая реакция, проверить которую формулами было, скорее всего, невозможно. Смутное недоверие и к сильным мира сего, и к СМИ вселило в учёного если и не глубочайшее разочарование, то бледную его тень. Как выяснилось, этого было достаточно, чтобы задуматься о том, как всё здесь устроено на самом деле. Логика включала цепную реакцию аналитического процесса; одна опасная мысль тянула за собой другую, та – третью и так далее… Валерий Степанович рассуждал: «Про Алёшу врали? Бесспорно! Но если лгут охранители святынь в низах, то почему бы ни солгать и тем, кто…» Но дальше Кукушкин думать боялся и гнал от себя химеру сомнений и все эмоциональные умозаключения.
Профессор с головой ушёл в работу. Только в ней находил он покой и осмысленность. Это было что-то вроде внутренней эмиграции человека, понявшего, что стена лжи крепче учёной лысины и правду найти не просто, а порой и опасно.
Газеты Кукушкин читать перестал, программу «Время» не включал – боялся. Валерий Степанович снова погружался в удивительный и таинственный мир цепочек ДНК и наследственных признаков. Он допоздна засиживался в лаборатории, вёл факультативы для студентов или устраивал научные беседы допоздна, пока вахтёрша не начинала с раздражением греметь ключами в коридоре, давая тем самым понять, что она в гробу видала всех этих тимирязевых.
26 января Кукушкин выступал перед студентами особенно горячо – это был день памяти академика Николая Вавилова – кумира Валерия Степановича. Тут, дорогой читатель, следует отметить, что Кукушкин был педагогом, как говорится, от бога. Уж чего-чего, а искусства подать материал так, чтобы это было по-настоящему интересно даже человеку, далёкому от науки, Валерию Степановичу было не занимать. Его глубочайшие познания в биологии, физиологии и генетике удачным образом сочетались с непревзойдённым талантом рассказчика. Любую даже самую унылую лекцию профессор умудрялся оживить уместными примерами из личной жизни или малоизвестными фактами биографий выдающихся учёных. Помнится, одно из первых своих занятий Кукушкин начал так:
– Итак, господа студенты, тема нашей сегодняшней лекции – «Законы Менделя» – родоначальника современной генетики и основоположника учения о наследственности (менделизма) … Кстати, известно ли вам, друзья, что Грегор Мендель, написавший труд принципиального значения о закономерностях моногенных признаков, происходил из небогатой семьи австрийских крестьян и был обычным монахом, чьи работы, к сожалению, так и не были оценены при жизни?..
Кукушкин был кладезем полезной информации. Не чурался он и дискуссий со студентами. Был, в частности, такой случай. Как-то профессор выговаривал одному непутёвому учащемуся за частые опоздания. Валерий Степанович ставил в пример старосту группы Маргариту Гвоздёву – отличницу и ударницу ГТО. Студент вяло оправдывался, что никак не может проснуться утром. Потому что он сова – и всё в таком духе. «Люди разные», – деловито подвёл базу студент.
– А вот тут позвольте с вами не согласиться, – подхватил профессор.
– В каком смысле? – не понял парень.
– В прямом. Когда идеалисты начинают размышлять о всеобщем равенстве и братстве, они не так уж далеки от истины.
– О равенстве? Типа как при коммунизме?
– Некоторым образом.
Студент презрительно хмыкнул:
– Ну, не знаю…
– Вы так считаете? А вы, к примеру, знаете, что два совершенно случайных человека, вне зависимости от пола, расы и вероисповедания, разделяют между собой 99,9% одинакового генетического материала и отличаются друг от друга лишь на 0,1%?
Студент задумался. Словом, у профессора на лекциях было интересно. Кто-то даже пошутил, что на выступления Валерия Степановича следовало бы продавать билеты. И это была чистая правда – народ валил на Кукушкина, как на концерт заезжей рок-звезды, с той лишь разницей, что на кафедре Валерия Степановича никто не визжал и не жёг файеры… Вот и в этот раз, несмотря на то что длился доклад больше часа, рассказ о судьбе прославленного генетика вышел далеко за рамки обычной лекции и углубился в повествование о ранних годах учёного, о его пути и о взаимоотношениях с советской властью. Лекция вышла живой и крайне увлекательной. Потом студенты долго задавали вопросы преподавателю, и Валерий Степанович с удовольствием на них отвечал. Все были в восторге… А после, погружённый в свои мысли, уставший, но счастливый, профессор возвращался домой по тёмным улицам Ленинска. Теперь голова его была занята исключительно проектом. Валерий Степанович мечтал поскорее воплотить дерзкий замысел в жизнь и заткнуть всех скептиков за пояс. О да! Он уже видел это убитое, окаменевшее лицо Смелянского, растоптанного известием о благополучном завершении Проекта «О»! Профессор витал в эмпиреях. Боже, какое же это было блаженство – парить!.. «Мимо ристалищ, капищ, мимо шикарных кладбищ…» – в такт шагам бубнил себе под нос профессор, когда чья-то тень метнулась вдоль стены, что-то тяжёлое опустилось на затылок Валерия Степановича, и учёный, охнув, растянулся на заледеневшем асфальте…

Глава VII. «Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ…»
Мороз крепчал, а народ всё прибывал и прибывал. Глухая непрерывная река, впадающая в тревожное людское море, густое, чёрное море, разбавленное вспышками заиндевелых гвоздик. Давка на Большой Дмитровке, толпы народа на Кузнецком мосту; Театральный проезд забит до Лубянской площади. Нервное топтание. Всхлипывания и пар. У Колонного зала Дома Союзов бойцы ФСО с пустыми, как тара, лицами, звонко лязгая затворами в морозной тиши, мягко, но настойчиво придерживают людей. Рота почётного караула синхронно, как на Олимпиаде, железно, как на параде, гулко вбивает каблуки в заледенелую, остановившуюся планету. Общественники хмуро несут цветы и речи. Народ, вытягивая шеи, медленно просачивается к эпицентру главного события. В каждом робком шаге граждан сквозят тревога и надлом. Их вытянутые лица белее зимы, а истоптанный снег под ногами – чернее солдатской кирзы. И горят глаза, и неумолим поток, и пылают гвоздики…
Начинается прощание. Внутри, в голове процессии – чета Кукушкиных с погасшими лицами; за ними бледный Седых, рыдающий в голос Смелянский с супругой, закусившая губу лаборантка Синичкина, пара членов правительства, мэр Москвы с супругой, несколько растерянных сотрудников РАЕН, трое генералов, в такт тяжёлой поступи покачивающих опавшими щеками. Изображая скорбь, премьер Мишуткин украдкой делает задумчивое «селфи» на фоне всхлипывающей толпы. Все ждут президента, но он, как обычно, задерживается и просит начинать без него…
Кого только нет в этой печальной процессии! Вот маститые биологи, вот директоры федеральных телеканалов!.. А вот гуттаперчевые и бойкие представители Общества йогов России, спортсмены-разрядники, дышащие здоровьем, патриоты, отдающие перегаром, бородатые славянофилы и несколько облысевших либералов. Ковыляют инвалиды и ветераны, ползут чахлые стайки интеллигенции с перхотью и диоптриями, идут делегаты съезда партии «Великая Россия», не по сезону одетые врачи и учителя с куцыми букетиками подмёрзших цветов, байкеры с хоругвями наперевес, дальнобойщики со щетиной и каменной усталостью в глазах, профсоюз работников ЖКХ и их запуганная среднеазиатская рабсила в комбинезонах цвета пожара в джунглях, оперативно согнанная со строек и свалок страны под страхом депортации. Гордо пестреют «георгиевками» «молотовцы», тихо плачут заупокойную верующие старушечки в чёрных треугольниках платков, им на пятки наступают организованные группы школьников – пионеров-ленинцев с портретами Кнутина, Кукушкина и Сталина – вереница детских скучающих физий цвета жёваной туалетной бумаги с застывшим вопросом: что мы делаем здесь?.. И, конечно, простые люди, взволнованные и подавленные… Много людей. Гигантское море, разбитое на потоки, текущие по серой онемевшей Москве…
ФСО уже начала пропускать народ к телу. Суровые шеренги Нацгвардии блюдут порядок. У длинноногого солдата почётного караула, пафосно, как на фотоснимке, замершего на месте и устремившего бессмысленно-казённый взор в холодное небо столицы, на бархатной подушечке трогательно сияют знаки и награды усопшего. Дежурные речи премьер-министра, директора института и академика Смелянского уже закончились. Народ стал просачиваться сквозь рамки металлодетекторов, не дыша огибал утопающий в цветах гроб и тёк к выходу…
Кукушкин отошёл в сторону и почему-то долго мешкал, не решаясь подойти к покойному. Что-то его останавливало, и он, потея, подпирал колонну в углу, пока, наконец, какой-то «молотовец», шагая мимо, не задел его плечом, вытолкнув Валерия Степановича на линию огня телекамер. Всё разом смолкло. Погасли горделиво реющие волны «георгиевок», утихли плач и молитвы чёрных косынок. Люди стали оборачиваться на Валерия Степановича. Сотни глаз жгли профессора испытующими взорами. Кукушкин шумно сглотнул и приблизился к гробу. Но когда он наклонился над усопшим, то увидел себя…

Валерий Степанович, вскрикнув, подпрыгнул на больничной койке как ошпаренный. Соседи, к счастью, продолжали спать сном праведников, только старый инженер-строитель, а ныне простой пенсионер Виктор Саныч, попавший в больницу с переломом шейки бедра, закряхтел во сне. Подушка профессора была мокрой от пота. Третьи сутки лежал он в старой областной больнице. Третьи сутки вскакивал от возобновившихся ночных кошмаров. Это тревожило профессора. Он взбил подушку и лёг на спину, подслеповато уставившись в потолок. Сон не шёл, и Валерий Степанович по обыкновению своему погрузился в воспоминания. Ночной автомобилист, пронёсшийся за окном по пустынной улице, на миг озарил спящую палату бледно-лунным светом фар, вырвав из небытия два тополя за окном, что тенями тянулись по полу к самой шее профессора, будто грозя задушить его. Но вот гонщик скрылся, свет погас, и ожившие чудища вновь канули в бездонный мрак ночи.
Пытаясь уснуть, Кукушкин стал вспоминать, как оказался в больнице. Говорят, на него напала шпана в переулке, огрели по затылку и сняли часы – Любин подарок. Профессор упал и потерял сознание, а дворник-китаец увидел его и вызвал скорую. Врачи нашли документы и связались с женой… Ближе к утру Люба влетела в палату, бледная и напуганная, и Кукушкин всё утешал её, извиняясь за часы, а она только плакала да причитала…
Когда жена ушла, в палату, ударившись о тумбочку, вошёл ужасно неуклюжий, суетливый юнец с пушком над верхней губой. Представился следователем из ОВД. «Выпускник», – подумал Кукушкин. Паренёк начал расспрашивать профессора о нападавших, но Валерий Степанович, естественно, ничего не мог сказать. Следователь приуныл. Профессор виновато улыбнулся и развёл руками: дескать, ничем не могу. Паренёк тяжело вздохнул, оставил на всякий случай свою визитку и, стукнувшись о спинку койки, пожелал всем скорейшего выздоровления и покинул палату. «Приятный малый», – подумал профессор.
Ближе к полудню к профессору прибыла целая делегация из пяти студентов во главе со старостой группы – Маргаритой Гвоздевой. Несли цветы и фрукты. Переживали. Валерий Степанович, признаться, начал понемногу уставать от посетителей. Но после полудня навестить руководителя пришли взволнованные коллеги по НИИ. Предводительствовал активно клубящийся МНС Петя Чайкин. Его было слишком много. Он охал и ахал. Он вскакивал и садился. Он заламывал руки и восклицал: «Что с вами сделали эти негодяи!» Его товарищ – кандидат наук Фима Орлов, грузный и медлительный молодой человек, скупой на жесты и привыкший взвешивать каждое слово, – уравнивал баланс сил, аккуратно беря коллегу за полу больничного халата, когда тот в очередной раз взмывал к небу в порыве эмоций. А в уголку, опустив очи долу, скромно алела красавица-лаборантка Света Синичкина. Сосед Кукушкина по палате – двадцатитрёхлетний фанат тевтонцев и прочей древнегерманской тематики, студент Макс, попавший в аварию по дороге в Ленинск, – сразу заёрзал под гипсом всем своим существом.
– Это кто ж такая, а, Валерий Степанович? – нарочито громко вопрошал он из-за плеча профессора, не обращая ни малейшего внимания на немного растерявшихся спутников девушки. – Майн готт! Я ослеплён! Как вы аристократично бледны! А знаете, мы могли бы создать неплохой тандем – я ведь тоже голубых кровей. Да-да, не смейтесь! И не судите, прошу, по внешнему виду… Холод, голод и лишения довели меня до столь плачевного состояния, милая фройляйн…
– Я бы сказал, превышение скорости во время гололёда, – вставил Кукушкин.
– Не соглашусь! – ринулся в полемику юноша. – Вожу я как бог. Но тут, видимо, сама стихия вынуждена была вмешаться, дабы проверить меня на выносливость…
– Болтун! – отмахнулся Валерий Степанович. Света же, застенчиво улыбаясь, с большим интересом слушала трепотню Макса, и тот, заметив, как горят её глазки, распушил перья.
– Но неисповедимы пути Господа, милая фройляйн – не попади я в эту чёртову аварию, я бы не встретил вас, – и юноша, томно глянув на девушку, вогнал её в краску.
– Не смущайте мою студентку, лордскнехт Самарский, – шутя пригрозил Кукушкин.
– Боже упаси! Просто я к тому, что любая борьба, друзья мои, должна быть чем-то оправдана и вознаграждена. Ибо, как говаривал мой прапрапрадед, что был конюхом у одного герцога и даже получил от него за добрую службу дворянский титул: «Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der t?glich sie erobern muss», что в переводе на мокшанский означает: «Дорогу осилит непьющий!»
Присутствующие добродушно рассмеялись, а Валерий Степанович в меру ехидно напомнил:
– Не соблаговолите ли представиться, ваша светлость?
– Ах да! – опомнился Макс, приглаживая свои всклокоченные русые пряди и слегка кланяясь. – Entschuldigung! Честь имею – Максимилиан Отто Фон Дуденгоффен, или просто Макс. А вас как величать, фройляйн?
– Светлана, – потупила взор девушка и вдруг тихо, но внятно добавила: – Вы что-то говорили про тандем? Идея прекрасная, но, по-моему, один в России уже есть. Ваша светлость.
Пока Макс соображал, как бы пооригинальнее ответить, профессор сказал, посмеиваясь:
– Видите, господин студент, какая у меня интересная молодёжь! Кстати, Светлана, – повернулся он к девушке, – знакомьтесь: этого фантазёра зовут Максим Дуденков. Студент-филолог, начинающий германист и трепач, каких поискать. Вот, приехал из Самары маму навестить, – Валерий Степанович кивнул на загипсованную правую ногу парня. – Поспешил, называется…
– Искренне сочувствую, – тихо сказала Синичкина.
Макс зарделся, а Кукушкин по-отечески похлопал парня по плечу.
– На вот, майн фройнд, погрызи, – и протянул студенту яблоко.
– Данке, – улыбнулся Дуденков и, наклонившись к самой ладони профессора, широко раскрыл рот, зажал челюстями фрукт и поковылял на костылях к своей койке и приземлился на неё, поя пружинами.
– Балагур! – с долей некоторого восторга заметил Валерий Степанович. Как бы в подтверждение этой характеристики и для усиления эффекта Дуденков снова поднялся и, опираясь на костыли, поклонился почтенной «публике». Всё это настроило гостей Кукушкина на весёлый лад, а Чайкин даже выдал пару недурных анекдотов. Максим в течение вечера посылал из своего угла пылкие взгляды Светлане, одновременно смачно грызя яблоко и улыбаясь.
Ближе к вечеру зашёл академик Смелянский. Передавал наилучшие пожелания от директора, был крайне взволнован и желал профессору скорейшего выздоровления. Его слова показались Валерию Степановичу искренними. Кукушкин был удивлён и растроган.
На другой день снова прибыл парнишка-следователь. Но Валерию Степановичу нечем было его порадовать, и молодой Пинкертон ушёл ни с чем, столкнувшись в дверях с медсестрой.
А ещё через сутки в палату ворвалась какая-то нахрапистая рыжая девица с пирсингом и самомнением. Кукушкин почему-то сразу почуял неладное. Макс и Виктор Саныч были поглощены игрой в шахматы, но и они оторвались от своих многоходовых комбинаций и тайком наблюдали за очередным странным посетителем профессора.
– Корреспондент Татьяна Троллина, газета «Самарская губерния», – с порога выпалила девушка. – Как вы себя чувствуете, профессор?
– Терпимо, спасибо. А кто вас…
– Вопросы позже.
Троллина полезла в сумочку и достала диктофон.
– Это ещё зачем? – встревожился Кукушкин.
– Для статьи. Валерий Степанович, расскажите, как произошло нападение? На вас ведь напали, да?
– Не буду я вам ничего говорить!
– Почему?
– Я не сотрудничаю с прессой, – заявил профессор.
– И давно? По какой причине?
– Не важно, – отмахнулся Валерий Степанович. – Не сотрудничаю, и всё.
Троллина пожала плечами.
– Но, профессор, читатели хотят знать…
– Читатели? – Кукушкин презрительно хмыкнул. – Не смешите меня, барышня! Интеллекту ваших доморощенных аналитиков можно доверить разве что оценку сплетен у подъезда…
– Зря вы так, – обидчиво произнесла журналистка. – Мы о многом пишем, в том числе о региональной политике, о разных ЧП. Вообще, у нас богатая тематика и широкая палитра мнений. Вчера, кстати, вышла большая статья о подготовке к празднованию юбилея президента.
– Вот и славно! О нём и пишите…
– Но у меня редакционное задание – написать про вас!
– Простите, ничем не могу помочь…
– Почему вы упрямитесь, не пойму! Мы могли бы создать необходимый общественный резонанс, ускорить процесс поимки преступников.
– Не надо никакого резонанса, я не хочу, – занервничал Кукушкин. У него начала болеть голова.
– Вы что, не хотите, чтобы полиция их нашла? Или, может, догадываетесь, кто это был? А, Валерий Степанович?
«Вот заноза, – с раздражением подумал Кукушкин. – Как бы от неё избавиться поскорее?»
– А, может, вас кто-то запугал? – щёлкает диктофоном нахальная девица.
– Да прекратите вы!
– Да на вас лица нет! Нет, кто-то вам всё-таки угрожал, я же вижу, – Троллина лукаво прищурилась. – Кто? Бандиты? Полиция? ФСБ?
Услышав зловещую аббревиатуру, Кукушкин побелел.
– Ага, угадала?! – обрадовалась журналистка. Голова у Кукушкина уже гудела, как огромный медный колокол. Ему стало дурно.
– Девушка, уйдите, я прошу…
– И не подумаю! – последовал дерзкий ответ. – Раз тут спецы замешаны – это «бомба»!..
– Да какие ещё спецы! Я не буду разговаривать! Мне плохо!
– Ну, Вале-е-ерий Степанович…
– Сударыня, – подал возмущённый голос Виктор Саныч, – вас же попросили уйти. Будьте любезны, покиньте палату.
– Фирштейн, фройляйн? – подключился Максим, приподнимаясь на одном костыле, а второй угрожающе беря за ножку.
– Так, вот только без этого! – вскочила Троллина. – Всё, я ухожу…
Девушка нервно запихнула диктофон в сумочку и быстрым шагом покинула палату, фыркнув:
– Психи…
– А вы популярны, профессор! – съязвил Макс. – Вон какими толпами ходят. Как к Ленину…
– Типун вам на язык! – отозвался Кукушкин.
– Простите, я не это имел в виду… А девица – стерва. Хотя фигурка ничего себе… Но характерец… А ещё говорят: женись. Ага, щас! Вот попадётся такая вердаммтер шуфт – и вся жизнь под откос!..
– Тоже мне знаток дамских струн, – хмыкнул Виктор Саныч. – А как же любовь? Полюбишь – по-другому запоёшь. Вот я со своей Томкой тридцать лет бок о бок прожил. А, между прочим, характер у неё был, мягко говоря, тоже не сахар: у неё бабка по материнской линии казачкой была, мать – татарка, а отец – юрист… В общем, трудно было, а друг без друга всё равно не могли. Я ей из командировок не письма – романы писал, а она мне – стихи. Вот так.
– Ого! А почему – была? Ушла?
– Ушла, – глухо проговорил Виктор Саныч.
Максим осёкся и покраснел.
– Простите, я не понял…
– Ничего.
– И всё-таки… – подбирался к понравившейся теме Дуденков. – А если это привычка?
– То есть?
– Ну, привыкают же люди к скудной пище или там к дурному климату… Как в Петербурге, например, где всё время слякоть и ветер. Или взять какую-нибудь Анадырь, где лета вообще нет, а среднегодовая температура и до ноля не дотягивает. А люди живут!
– Максим, вы любили когда-нибудь? – серьёзным тоном спросил Виктор Саныч.
– Увлекался… – уклончиво ответил студент.
– Ну, это не одно и то же. Влюбитесь, Максим, и вам в голову не придёт сравнивать это прекрасное чувство с привычкой. Поймите, я о высоком говорю, о каких-то тонких эманациях, а вы – про слякоть!..
– Дас либэ ист майн фюрер? Не думаю…
– Так подумайте на досуге.
– Извините за грубость аллегории, – сказал Максим, – я просто хотел более популярно объяснить, что… как бы это сказать?.. одним словом… любовь есть фикция, вымысел романтиков.
Виктор Саныч только раздражённо отмахнулся.
– А вы как считаете, Валерий Степанович?
Но дискуссия товарищей Кукушкина мало волновала. В висках бухал гигантский молот, голова раскалывалась. Позвали медсестру, та сделала укол успокоительного, и Валерий Степанович забылся ровным глубоким сном.
Вечером за пресной гречкой с тощей сосиской, похожей на чей-то обморок в троллейбусе, Валерий Степанович снова вспомнил слова настырной журналистки и крепко задумался. «А что, если эта ненормальная была права, и я здесь именно из-за „конторы“? Вдруг это были не хулиганы уличные, а люди Безликого? А что? Выглядит как банальное ограбление… Нет, нет, с этими зверями надо поосторожнее. Хватит корчить из себя борца за правду – у меня всё-таки жена, сын-школьник! Если что, кто о них позаботится? А то выйдет, как с этим Чагиным, не дай бог…» Размышляя об этом, Кукушкин вышел пройтись в коридор, где каталки, бугрящийся линолеум, старики-призраки на разболтанных ходунках, острый запах мочи и лекарств, а лампы дневного света режут ослабшие глаза… Подышав миазмами больницы, поразмыслив о происшедшем, Валерий Степанович вернулся в палату, лёг на койку, полистал журнал о кино и уснул. И вот вскочил после очередного липкого кошмара… Странные тени вспыхивали и гасли на неровностях потолка, казавшегося бескрайней мутно-белой таинственной степью, от края до края занесённой снегами и не отмеченной ни на одной географической карте мира. Ужасно вдруг захотелось стать маленьким-маленьким и сбежать в эту дивную перевёрнутую страну, стать её тишайшим жителем, счастливым пленником бесконечной белизны, бледной тенью, бегущей по сонным сопкам за грань возможного, в пространство абсолютного ноля, отсутствия цвета, звука, слов и дел – туда, где никто не вспомянет и не найдёт. Как в детстве, в далёком беззаботно-солнечном детстве – этом безнадёжно кратком времени выдуманных миров… Профессору вспомнилась мать, её добрые усталые руки. Её глаза, забывшие покой и так и не нашедшие счастья…
Она была библиотекарем, подрабатывала уборщицей в ДК Связи. С рабочим Степаном познакомилась в очереди за колбасой. Он любезно пропустил её вперёд и сразил этим джентльменством наповал…
Отец Валерия, Степан Кукушкин, трудился механиком на заводе. Запросы имел вполне аристократические – пиво да футбол. Любил рыбалку. Отважно скандалил дома. Застенчиво дрался у ларька. К политике был холоден. В плане культуры раз в год ограничивался походом с семьёй в кино. Был сер как мышь и туп как пробка. Шутил в курилках зычно и похабно – в основном о бабах. Зато «брал обязательства» и «давал» план. Был на хорошем счету, что не только спасало положение, но даже помогло вступить в партию, где Степан открылся с неожиданной стороны. Загорелся. Выступал «от лица коллектива», обличал, учил, наставлял. Висел на доске почёта. Давал интервью заводской многотиражке. Имел активную позицию по любому вопросу – от нехватки дюймовых труб на складе до вооружённого конфликта в Афганистане. В конце концов сорвался, устроив безобразный дебош на юбилее парторга. Был смещён, удалён и подвергнут… С горя покатился по наклонной. Пропил пальто и цветной телевизор. В результате был уволен «по собственному», что повергло Степана в необычайное уныние с вытекающим из него новым запоем. Жена подала на развод. Так семилетний Валерка и его пятилетняя сестрёнка Оля остались на попечении у матери. (Позже Оля станет неплохим ландшафтным дизайнером, выучит два языка, уедет в Швецию и выйдет там замуж за преуспевающего архитектора – эмигранта из Китая.)
Конечно, поначалу Лидии было трудно. Алиментов Степан нарочно платил по минимуму, подрабатывая дворником на стройбазе. Лишённый всяческих забот, он наконец-то был свободен, как Куба, и начинал самостоятельное плавание. А Лидия с двумя детьми на руках без копья и перспектив ломала голову, как жить дальше… Вот тогда-то Валерка и поклялся, что вырастет достойным человеком. И мать смеялась сквозь слёзы, утирая бледное лицо старым передником… А жили они тогда в старом деревянном доме на окраине Орла. Там был мезонин, а за кособоким, посеревшим от дождей штакетником клубились заросли сирени. Валерий Степанович до сих пор отчётливо помнил, как мать встречала его у калитки, подслеповато всматриваясь в сумерки, если он где-то задерживался с ребятами. Она так могла часами стоять… И снова видел он её усталые глаза, без устали глядящие в сгущающуюся тьму…
Вспоминая детство, профессор всё же уснул под утро. И приснились ему руки матери. Как два белых перекрещивающихся луча, они тянулись к нему, желая спасти и согреть, отдав всё своё нерастраченное тепло, всю свою любовь, всю силу… Снились старый палисад, мягкие всплески сирени, захлестнувшей дом, пыльная дорожка в саду и что-то ещё, родное и дальнее, то, от чего так хочется плакать и бежать на свет, на звук – на все эти отблески-отголоски ушедшего, канувшего и невозвратного. Добрый то был знак или предостережение, понять было невозможно. Но не успел Валерий Степанович погрузиться в эту сладостную негу, как детский хор Дома радио и Центрального телевидения, ворвавшись в розовый сон, грянул, сметая всё на своём пути:
«Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел…»
Кукушкин подпрыгнул на койке, завертел головой. Уже было утро. Болезненно-белёсый свет мелко сочился сквозь мутные больничные окна на протёртый линолеум. Виктор Саныч яростно прикручивал громкость своего приёмника.
– Простите великодушно! Не туда крутанул… «Вздохи» ищу, сейчас новости будут…
Пошуршав диапазонами, старик всё-таки добыл нужную частоту и прильнул. Строгий мужской баритон, пробиваясь сквозь треск и свист в эфире, сообщил о новом теракте на юге России, о встрече в верхах, об очередном витке санкций в исполнении ЕС, о надвигающемся чемпионате мира по футболу и об отравленном недавно оппозиционере Чагине, которого, как оказалось, уже давно поместили в их больницу! «Истинно сказано: тесен мир», – подумал профессор.
– Как, говорите, радио называется?
– «Вздохи Москвы», – ответил старый интеллигент. – Только его и слушаю. Правда, глушат его последние годы, страшно глушат…
– Странно, – произнёс Валерий Степанович. – Не слышал о них раньше… А когда следующий выпуск новостей?..

Глава VIII. Паша-оппозиционер
Оставим ненадолго нашего героя, поскольку пришло время для ещё одного персонажа, чьё появление в повествовании вскоре в корне изменит взгляды профессора на окружающую действительность. Но эта эпохальная встреча случится чуть позже. А пока немного о новой фигуре, замаячившей на горизонте романа, – оппозиционере Павле Чагине…
Родился Павел в Мытищах, в семье сотрудника НИИ, а позже предпринимателя Алексея Чагина и известной в среде либеральной интеллигенции журналистки, ещё в 90-х прославившейся рядом громких расследований, – Натальи Либерман.
С генами нашему герою явно очень повезло: он был красив и умён. И всё же в лице Павла был небольшой изъян – немного непропорциональный нос, выдающий ту самую наследственность, которую так боится обнаружить в себе русский человек. Впрочем, Павел был совершенно равнодушен к своей внешности, чего, однако, нельзя было сказать о девушках, заглядывавшихся на него со школы.
Рос Павел активным, всесторонне развитым мальчиком. Много читал, занимался спортом, изучал языки, состоял в редколлегии школьной стенгазеты. Будучи по натуре своей экстравертом с явно выраженными задатками лидера, был избран старостой, руководил различными мероприятиями, увлекался восточными единоборствами, брал шефство над отстающими. В старших классах не на шутку заболел театром. Начал посещать местный ДК, где работала школа-студия. Подавал большие надежды и через год по совету руководителя отправился в Москву поступать в ГИТИС. Но судьба распорядилась иначе: в столице Павел познакомился с девушкой Юлей, приехавшей из маленького городка под Самарой поступать на юридический. Эта встреча изменит всю дальнейшую судьбу Паши… Молодой человек, недолго думая, идёт за своей знакомой и без особого труда поступает на юрфак Финансового университета при Правительстве РФ. Спустя десять лет такое своё везение он скромно объяснит журналистам «на удивление лёгкими вопросами в билете, а отнюдь не папиной помощью, как поговаривали злые языки».
Через год Павел и Юля поженились. В 2003-м Чагин переводится на вечернее и начинает работать стажёром по линии следствия в милиции. Многое из того, что скрыто от глаз обывателя за дверями кабинетов МВД, становится для Павла, откровенно говоря, неприятной новостью. Он видит очковтирательство и коррупцию. Чагин разочарован в «системе». Он начинает искать себя… В 2005-м поступает на истфак РУДН и через два года его успешно заканчивает. В том же году у Чагиных рождается сын Егор, и Павел решает сменить профессию следователя на что-то более мирное. К тому же присущая органам политика двойных стандартов претит Чагину. Как представителю так называемой «золотой молодёжи», знающему языки и имеющему два высших образования, ему прочат хлебные места в мэрии Москвы, в госаппарате и даже в корпорации «Нанотрон». Но Чагин не хочет ни от кого зависеть. Вместе со своим однокурсником он открывает в Ленобласти маленькую фабрику по производству мебели. Дело начинает спориться и приносит первую прибыль. Друзья торжествуют. А в 2010-м в семействе Чагиных долгожданное прибавление – девочка Лиза. Казалось бы, живи и радуйся! Но… осенью 11-го семья на полгода уезжает в Штаты, где Павел проходит краткий курс в Йельском университете. Вернувшись в Россию в аккурат к выборам президента, Павел замечает, как изменилась политическая атмосфера в стране: друзья по бизнесу начинают жаловаться на ужесточение законодательства; у кого-то отняли дело; у кого-то арестовали счета. Чагин помогает им с адвокатами, выступает свидетелем в арбитраже. Всё идёт неплохо, пока к нему не приходят из комитета по природопользованию, указывая на нарушения норм Лесного кодекса: дескать, его фабрика находится в природоохранной зоне. Павел с документами на руках решительно отвергает эти обвинения, и сотрудники, помрачнев, удаляются. Но через неделю раздаётся телефонный звонок – с Чагиным хотят побеседовать в природоохранной прокуратуре. Павел требует, чтобы прислали повестку. Повестка не заставила себя долго ждать, но статус Чагина в ней почему-то указан не был. Подумав, Павел решает разобраться во всём на месте.
Следователь майор Полочкин – вертлявый черноокий мужчина лет тридцати пяти, должно быть пользующийся успехом у дам, – так и вьётся над Чагиным.
– Добрый день, Пал Алексеевич! Прошу, проходите, присаживайтесь. Чай, кофе? Ну, нет так нет. Не беспокойтесь, я не отниму у вас много времени…
Чагин сразу переходит к делу.
– Простите, с какой целью меня вызвали? Это что, допрос?
Полочкин, явно переигрывая, театрально округляет очи.
– Да что вы! Как вам такое в голову пришло! Мы ведь и в повестке ничего не написали…
– Это меня и настораживает.
– Вы чересчур мнительны, Пал Алексеевич. Это просто беседа. Скажите, вы указ президента об изъятиях в целях госнеобходимости читали? – мягко улыбаясь, осведомляется Полочкин.
– Нет.
– Объясняю и показываю, – будто пробка, вылетевшая из бутылки, майор соскакивает с кресла и разворачивает на столе карту генплана Ленобласти. – Вот смотрите. Тут ваше производство, тут лесопилка, так? А вот тут пройдёт новая скоростная трасса Петрозаводск-Санкт-Петербург. Видите, по генплану дорога отсекает часть ваших владений?..
– Минуточку! – перебивает Павел. – Ещё неделю назад ребята из комитета природопользования убеждали меня, что я нарушил Лесной кодекс, потому что, видите ли, там, где я открыл фабрику, строиться нельзя. А сейчас выясняется, что по моей лесопилке прокладывают хайвей, который, конечно, никак не повредит деревьям??
– Проекту трассы, – объясняет майор, – уже несколько лет. Вы, видимо, просто не в курсе…
– Ага! То есть вырубка леса под прокладку многокилометрового шоссе не нарушает экологических норм, а маленькая фабрика…
– Пал Алексеевич, – прервал его Полочкин, – статус этих земель давно изменён и утверждён, прокладка трассы санкционирована наверху.
– Но я предоставил комитетовским всю необходимую документацию, они её изучили, и вопросы у них отпали. А вот про трассу вашу я слышу впервые! Когда было принято решение о её строительстве?
– Ещё пять лет назад.
– Круто! – выдохнул Павел. – А почему я только сейчас об этом узнаю?
– Потому что деньги выделили совсем недавно, в декабре. С вами, кстати, хотели связаться, но, увы, не смогли. Где вы были?
– В декабре? В Штатах.
– Вот видите!.. – оживился вдруг Полочкин. – С нашей стороны никаких нарушений законодательства допущено не было.
– Рад за вас. А что я рабочим скажу, партнёрам по бизнесу?
– А что тут говорить? Выдайте выходное пособие в двойном размере, извинитесь перед кредиторами…
– А бизнес?
– Не волнуйтесь, Пал Алексеевич, – уверял следователь. – Государство в долгу не останется…
– Из уст прокурора эта фраза звучит несколько двусмысленно.
– Вы полагаете?
– Даже, я бы сказал, угрожающе…
– Ну, я не это имел в виду, – стушевался Полочкин, – не переживайте…
Но Чагин был как раз из тех, кто начинал переживать именно тогда, когда слышал это дурацкое «Не переживайте!». Было ясно, что, несмотря на заверения Полочкина, никаких компенсаций Павел, конечно, не получит, в отличие от государства, которое по факту при любых обстоятельствах было в выигрышном положении. Поняв, что диалог со следователем заходит в тупик, поскольку решение по его вопросу уже, скорее всего, принято и с бизнесом придётся расстаться, Чагин с горечью вспоминал друзей-коммерсантов, оказавшихся в похожей ситуации. «Это тиски», – понял Павел.
– Я должен связаться с учредителями и позвонить адвокату.
– Конечно-конечно. Но помните, – строго сказал майор, – у вас месяц. Потом я возбуждаюсь по 262-й и передаю дело в суд.
– Не перевозбудитесь, – чуть слышно огрызнулся Чагин.
– Всего доброго, Пал Алексеевич! – ощерился вслед Полочкин.
Предчувствуя, что отъёмом бизнеса дело не ограничится, Чагин начал думать, как минимизировать потери. Но что можно противопоставить воле незримого начальника, вознамерившегося отобрать твой кусок и готового пуститься ради этого во все тяжкие? Бизнес у Павла забрали, компенсировав по суду лишь малую его часть, а к строительству трассы так и не преступили, сославшись на кризис. Чагин заваливает суды исками, жалуется в Ассоциацию защиты предпринимателей и в Совет по правам человека. Но отписки с одинаково туманными формулировками, что приходят в ответ, дают понять: помощи ждать неоткуда.
В Москве временно безработному Чагину приходит мысль завести блог в ЖЖ. Там он рассказывает о своём печальном опыте общения с органами, беседует с предпринимателями и даёт им бесплатные юридические советы. Блог становится популярным.
После событий 6 мая начались повальные задержания участников той акции. Грянули аресты. Посыпались лидеры. В ФСБ составили чёрные списки предполагаемых поджигателей и провокаторов, а также просто неблагонадёжных граждан. Аналогичный кондуит подготавливается и для сотрудников МВД. В эти списки, как позже выяснилось, попал и Чагин. Но наверху было принято решение придержать сию бумажку до поры…
В середине 12-го Павла неожиданно вызывают в Следственное управление по Москве и Московской области. Строгий молодой человек с причёской а-ля Котовский, каменным выражением лица и удивительной особенностью говорить, не открывая рта, тихим, но твёрдым гласом чрева представившийся майором Антиповым, заявляет, что в «интернет-деятельности Чагина усматриваются признаки экстремизма». Павел называет эти обвинения нелепыми. Но следователь непреклонен; он зачитывает распечатку старого текста Чагина, где, в частности, есть словосочетание «разобраться с правоохранителями». Павел втолковывает, что это фигура речи. Антипов говорит, что это сможет установить лишь лингвистическая экспертиза. Павел нервно смеётся. Он не верит государственным экспертизам. Майор начинает угрожать уголовными делами. Чагин умолкает. Тогда Антипов, как бы идя ему навстречу, намекает, что дело, которое светит Павлу, можно переквалифицировать на более «лёгкое» или даже вовсе забыть о его существовании. Разумеется, требуется содействие подозреваемого. В противном случае майор грозится передать материалы Центру «Э», откуда по душу Чагина уже якобы звонили на днях. Антипов предлагает сотрудничество, от которого Чагин, конечно, отказывается. А спустя неделю в Пашину квартиру с обыском врывается ОМОН…
Новый следователь – маленький серый человечек с коротенькими сытыми пальчиками и по-детски розовым круглым лицом, старший следователь Отдела по разработке экстремистских движений и организаций (ОРЭДО), майор Кожеватый – был сама обходительность. Вообще, это был очень интересный персонаж, на котором следует задержаться, так как он впоследствии сыграет ключевую роль в жизни Чагина.
Уроженец Ростова, Пётр Борисович Кожеватый происходил из семьи ткачихи и сотрудника ОБХСС, чей родственник – легендарный капитан милиции Салютин – в 73-м году «брал» банду братьев Толстопятовых, много лет терроризировавших город.
Петин отец был ярым ненавистником подпольных предпринимателей, считая их едва ли не главной угрозой «советской экономике и врагами всего прогрессивного человечества». «С фарцой и цеховиками разговор должен быть короткий – всех в расход!» – любил, как чудодейственную мантру, повторять Кожеватый-старший, особенно после пары рюмок. Эту же нехитрую мысль он систематически вкладывал в голову сыну-подростку, и тот прекрасно усвоил уроки отца.
Идейный малый, активист и отличник, Петя решает идти по стопам героических родственников, едет в Москву и поступает в МГУ на юрфак. С 98-го по 99-й, ещё студентом, работает стажёром в ОВД «Хамовники», после выпуска назначается следователем. В 2002-м попадает в Управление по борьбе с экономическими преступлениями, где ударно служит до 2009-го. Затем переходит в Главное управление по борьбе с экстремизмом, именуемое также Центром «Э», где работает на различных должностях вплоть до майорской «звезды» и своего назначения начальником ОРЭДО в 2011-м.
Пётр Борисович слыл суровым, но справедливым руководителем, чьи прыть и энтузиазм в борьбе с «врагами режима» не раз были по достоинству оценены начальством: Кожеватый имел правительственные награды и почётную грамоту от МВД. Был женат. Имел дочь. Злые языки за глаза называли его карьеристом, но он не обижался. Блёклая наружность его компенсировалась доброй, располагающей к доверию полноте и не сходящей с круглого лица милейшей улыбкой, вмиг обезоруживающей самого злостного «экстремиста».
С порога сообщив о своём прекрасном отношении к коммерсантам, Кожеватый зубоскалил, ёрзал и клубился вокруг обескураженного Чагина, усыпляя бдительность и, как коршун, сужая круги над жертвой. После ряда заходов и неуместных вопросов, Кожеватый вдруг резко перешёл в наступление, заявив, что вынужден завести уголовное дело по статье об экстремизме. И, ужасно сострадая обвиняемому, развёл пухлыми ручонками: мол, служба есть служба, ничего личного… Потом был суд, и Чагин оказался под домашним арестом. Но через полгода дело закрыли за отсутствием состава преступления. Чагин выходит из «подполья», исполненный весёлой злобой и твёрдо решив бороться с произволом правоохранителей, чего бы это ему ни стоило. У дверей Центра «Э», куда его вызывают уладить некоторые формальности, Чагин сталкивается с Кожеватым, который, сияя широкой улыбкой, говорит, что рад тому, что Павел на свободе. Чагин не реагирует, но майор чётко и нарочито громко произносит вслед: «До новых встреч, Пал Алексеевич!»
Полагая коррупцию корнем всех проблем России, Павел думает, не заняться ли ему борьбой со взяточниками всерьёз. Он снова пишет в ЖЖ, интересуясь у публики её мнением. Друзья поддерживают, и Чагин создаёт сайт, на котором делится личным опытом бизнеса и просит предпринимателей рассказывать свои истории. Павлу пишут со всей страны, рассказывая о произволе местных чиновников, об «экспроприации» губернаторами заводов и фабрик, о «левом» нале, утекающем в карманы чиновников и чекистов, о тирании налоговиков. Слушая эти крики души, Павел только теперь осознаёт масштаб проблемы. Заинтересовавшись, Чагин с двумя своими университетскими друзьями ездят по городам и весям, собирая материалы и затевая частные расследования по сигналу обиженных коммерсантов. В январе 13-го они открывают Общество противодействия коррупции – ОПК. Павел начинает активно участвовать в политике – выступает на митингах, устраивает флешмобы. Все эти акции, как правило, сопряжены с большим риском для их участников, поскольку сталкиваются с жесточайшими препонами со стороны властей. Впрочем, это только укрепляет в Чагине веру в себя. Либеральная пресса уже окрестила его «главным возмутителем кремлёвского спокойствия» и «последним оппозиционером эпохи Кнутина». А он только смеётся: «Если тот, кому надоело мздоимство, повсеместный бардак, бюрократизм, нарушение законов и засилье партии жуликов и воров, – оппозиционер, что ж, зовите меня так! Теперь я – Паша-оппозиционер!» Проправительственные СМИ то и дело мешают политика с грязью, публикуя компромат крайне сомнительного качества. Павел их игнорирует, продолжая заниматься своим делом. «И в кого ты у меня такой упёртый?» – спрашивает мужа Юля, и не ясно, чего в её голосе больше – гордости или тревоги.
Работа кипит… Чагин публикует в независимой прессе открытые письма прокурорам, требуя разобраться в тёмных делах местных чиновников, но ответа не получает. Чагин пишет депутатам – ноль эмоций; обращается в Конституционный суд – тишина. Зато весной в главном офисе организации в Марьино и на квартире самого Чагина ураганом проносятся обыски. На этот раз Павла и его соратников обвиняют в подготовке беспорядков на Болотной площади в мае 2012-го. Оппозиционер называет всё это «бредом и грязными инсинуациями». Чагину грозит до семи лет. За него вступаются друзья и коллеги. Они подключают правозащитные организации, а те, в свою очередь, лучших адвокатов. В прессе поднимается шум. В интернете идёт сбор подписей под петицией в защиту Чагина. Подключаются западные СМИ, называющие Чагина «узником совести». Федеральные каналы российского телевидения, брызжа ядом и дерьмом, напротив, методично и с садистским удовольствием размазывают оппозиционера, пытаясь испепелить его своими дикими измышлениями и нарекая чуть ли не главным врагом отечества. Истерия достигает невообразимых масштабов и градуса. В результате Чагин отправляется в Лефортово, где проводит без малого год, а потом, благодаря адвокатам и паре газет, впоследствии лишённых лицензий, выходит на свободу по причине отсутствия состава преступления. Статус политзаключённого только добавляет Чагину веса в среде борцов с режимом. Популярность его докатывается до США.
Пока Чагин сидел в Лефортово, ОПК был обездвижен силовиками. Теперь обезглавленная организация больше походила на сельпо с выбитыми стёклами. Часть друзей оппозиционера была запугана ФСБ и, зализывая раны, сидела по домам; часть – уехала из страны. Наработанные архивы были изъяты следователями… Организацию пришлось начинать с нуля. Не хотелось Чагину бросать начатое на полпути, разочаровывать порядочных людей и подводить тех, кто боролись за него, верили ему и помогали. Павел «реанимирует» ОПК и возвращается в политику. Но… денег в кассе нет, и спонсоров не найти – боятся связываться. Как быть? К счастью, подворачивается вариант: бывшие друзья по бизнесу предлагают войти на паях в собрание учредителей логистической компании «Экспресс-лайт», которая будет заниматься доставкой почты по России. Чагину не до жира – надо кормить семью, развивать свой антикоррупционный проект. Он соглашается, и уже к концу 2014-го организация попадает в топ-100 самых преуспевающих компаний России по версии журнала Forbes. И снова не слава богу!.. Санкции, как лавина обрушившиеся на страну после «возвращения» Крыма и войны в Украине, наносят бизнесу сокрушительный удар: нет товаров – нет перевозок, нет перевозок – нет прибыли. И наш оппозиционер с головой уходит в ОПК – благо какие-то деньги на первое время есть да и граждане худо-бедно помогают.
Дела идут в гору. ОПК открывает свои первые филиалы в Туле, Кемерово и во Владивостоке. Но власть, озадаченная санкциями, кажется, вовсе не замечает дерзкого баламута у себя под носом, и Павел, пользуясь моментом, выжимает из ситуации по максимуму. Он выкладывает в Сеть результаты расследования деятельности депутатов Госдумы и министров. Он ведёт ЖЖ, пишет в фейсбуке. Он колесит по стране, собирая информацию о нарушениях. Он помогает коммерсантам, ограбленным властями, ищет им толковых адвокатов. К нему едут за правдой, как к царю на Руси. Он работает на износ и спит по три часа в сутки. А в 16-м начинается новая травля на старых дрожжах – Чагина и его экс-партнёров обвиняют в краже леса с собственной лесопилки осенью 2011-го! И понеслась!.. СМИ злопыхали по поводу нового процесса над оппозиционером двадцать четыре часа в сутки. Любители высокопарного штиля сравнивали его с «гадюкой, пригретой на груди у родины, давшей предателю образование и хлеб насущный»; ребята с более бедной фантазией и скудным лексиконом нарекали Чагина «наймитом Госдепа», «агентом ЦРУ и Моссада»; и, наконец, низкопробнейшие издания бульварного толка, не мудрствуя лукаво, просто и без тени смущения переходили на личности, без затей называя его «сволочью и двурушником», взывая к справедливости и желая, как они писали, «публичной порки». Подзаборная шпана тотчас восприняла сей намёк как сигнал к действию: той же ночью штаб ОПК в Марьино был исписан надписями «Иноагент, вон из России!». Обращения в полицию ничего не дали. А ещё через неделю на одного из сопредседателей ОПК напали неизвестные. К счастью, парень оказался не робкого десятка и смог кое-как отбиться от хулиганов, тем не менее угодив в больницу с травмами средней тяжести. Чагин лично обращался за помощью в СК, но сначала следствие всячески затягивалось, через некоторое время забуксовало, а вскоре и вовсе угасло, перейдя в разряд глухих.
Пока адвокаты Чагина в поте лица выстраивали его защиту, а сам клиент, сидя под подпиской, судорожно отправлял родных «пересидеть» за границей, органы решили проверить счета компании «Экспресс-лайт» и якобы обнаружили, что Чагин со товарищи выводит всю прибыль через подставные фирмы в офшоры! На горизонте замаячило четвёртое дело… Чагин в мыле носится по судам. Словно матёрый рецидивист, связанный по рукам и ногам «уголовкой», политик ничем другим уже, конечно, заниматься не может – времени не остаётся. На это и был расчёт: «возмутитель спокойствия» уходит в тень, и ОПК постепенно поглощается новой бюрократией.
Три долгих года длятся эти процессы. Три изнурительных, сумасшедших года с десятками судебных заседаний, допросами, переносами, отводами, самоотводами, чьими-то неявками, глупостью, ошибками и коллизиями. За это время Павел окончательно убедился в том, что живёт в царстве победившего абсурда и госзаказа – все веские доводы адвокатов вдребезги разбивались о железобетонный судейский аргумент: «Это не имеет отношения к делу». «А что имеет?» – хотелось проорать в самое ухо судье Валентине Жилкиной – бывшей следователю районной прокуратуры, имевшей на прежней должности, как утверждали компетентные источники, проблемы с нарушением ряда должностных инструкций.
Чагин был измождён процессами. На его лице читалась глубочайшая усталость, хотя он и старался держаться молодцом и даже шутил на пресс-конференциях.
Пик политической активности населения пришёлся на весну 18-го. Вполне ожидаемые результаты президентских выборов, которые Чагин призывал бойкотировать, превзошедшие все прочие по масштабам фальсификаций и вбросов, чётко дали понять, что Кнутин остаётся у власти как минимум до 24-го года. На фоне упадка экономики стремительно беднеющей страны, чудовищной пропаганды в СМИ, роста коррупции, агрессии, клерикализма, милитаризма, отсутствия свобод для представителей креативного класса, интеллигенции и просто пассионариев осознание того, что страна скатывается в тоталитаризм, было просто невыносимо. По России прокатывается волна протестов и забастовок. На улицы в едином порыве выходят возмущённые до глубины левые и правые, учителя и дальнобойщики, хипстеры и учёные, деятели культуры и панки, пенсионеры и предприниматели. Посыл у всех акций один – «Мы тебя не выбирали; ты нас не представляешь; надоел». Полиция разгоняет демонстрации, вяжет активистов и лидеров. Под раздачу за организацию несанкционированного шествия попадает и Чагин. Оппозиционер уверяет, что шествия не проводил, но всё равно получает месяц административного ареста. В целом же задержанных по России всего чуть больше тысячи, что позволяет либеральным СМИ предполагать: а не начало ли это новой оттепели? Скептики остужают их пыл, говоря, что никакой оттепелью и не пахнет. Но через некоторое время власть и впрямь ослабляет давление на институты гражданского общества: газеты и телеканалы получают больше свободы, на митингах перестают винтить всех подряд. А потом упрощают правила регистрации для малого бизнеса. Недальновидные коммерсанты ликуют. Несколько человек на радостях даже вступают в «Великую Россию». Дальше – интереснее… КС позволено упразднить несколько антиконституционных законов. Посажены крупные коррупционеры, в частности те, о которых говорил и Чагин. Многие представители интеллигенции: учёные, писатели и музыканты, сбежавшие из страны ещё при Советах, – возвращаются в Россию, желая провести последние годы жизни на «возрождающейся родине». Противники власти радуются, решив, что Кремль устал вставлять им палки в колёса, и теперь всё изменится к лучшему. И хоть микроклимат понемногу и улучшается, тёртые калачи аналитики, памятуя о двуличности лидера и не веря в рассвет либерализма, предостерегают наивных соотечественников от преждевременного ликования. Когда Кнутин размышляет о свободе, у старых диссидентов невольно возникает аллюзия с кормчим Мао, говорившем о цветении ста цветов, а после топтавшем эти цветы коваными сапогами. Они предупреждают, что эти послабления – проверка на преданность: кто, обрадовавшись переменам, высунется, тот первым и сядет! В конечном счёте жизненная опытность оказалась вернее радужного оптимизма. Ужесточение законов об интернете, митингах и информации, новый вал «посадок» и очередные санкции Запада – вот реалии, с которыми Россия столкнулась зимой 2019 года!..

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/filipp-gorbunov/proekt-o/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.