Београджанка
Београджанка
Елизавета Михеева
Немного о детстве, семье и любви. О том, как это прекрасно – взрослеть. С благодарностью к родителям, учителям и друзьям автор вспоминает свою жизнь в Белграде в конце 80-х годов XX века.
Елизавета Михеева
Београджанка
Моей маме
*Београджанка – в Белграде то же,
что «москвичка» в Москве.
Хождение по квартирам
1983 год. Мне 12, сестрам 10 и 8, брату – 9 месяцев. Мы приехали в Белград по папиной командировке.
До того планировалось ехать во Францию. Папа учил французский года два, наверное, мы узнали о существовании Миррей Матье и Джо Дассена и голосов у них, но в итоге оказалось, что во Францию с таким выводком поехать не получится – школы нет. Мама на предложение своей старшей сестры оставить детей ей ответила «лучше в приют», после чего они долго не общались. А мы приехали в «почти капиталистическую» Югославию, что и слава Богу.
Я очень ярко помню день приезда. Нас встречала толпа народу – «ой, сколько вас!», «ой, какие вы!», папе все очень радовались. То ли давно ждали бухгалтера, то ли были и до командировки знакомы, я не знаю наверняка. У нас огромная куча вещей.
Брат-крошечка ехал в поезде в персональной «клетке» – сетчатый манеж ставили на нижние полки купе, кроме манежа барахла на троих барышень, и вообще.
Нас усадили, по-моему, в РАФ, тогда еще существовал такой транспорт, кто-то в машине, галдеж, суета, немного страшно.
Много страшно стало, когда нас привезли на первую квартиру. Вновь прибывших селили в городе, Торгпредство снимало жилье у местных.
Первое наше жилище врезалось в память очень ярко. Этажей в квартире было минимум три – от холла шли две лестницы, вниз (на кухню) и вверх (в спальни). Но! Этот ужасный ужас! Для простого советского ребенка из "трешки" в Теплом Стане. Стены в квартире обиты чем-то темным – то ли ткань, то ли фанера какая, что-то мрачное. Какой-то зАмок злой колдуньи. И ужасный холод (мы приехали в середине ноября).
Про холод и мрак нам быстро разъяснили. В Белграде уже тогда, еще до всяких войн, были сложности с отоплением и электричеством. Отапливался старый город преимущественно углем, который закупало каждое домовладение и содержало свое жилище. Электричество и горячая вода были не всегда и не везде – соответственно расписанию. К счастью, на той квартире мы задержались недолго, насколько я помню.
Успело произвести впечатление окно на кухне. Поскольку та находилась фактически под землей, окно ее, под самым потолком помещения, служило местом посадки молодежных поп. Снаружи это окно приходилось как раз во двор молодежного театра – на приступочке сидели курили и закусывали. Под утро, помню, в пространстве между стеклом и бордюром обнаружился склад алюминиевых банок и пакетов от чипсов.
Довольно быстро нас оттуда перевезли в жилье поприличней, где можно было не опасаться, что младенец скатится с лестницы. И название улицы-то какое – Дурмиторска! Мы в шутку стали звать ее "Дуримарской". Опять же, на первом этаже здания располагалось отделение полиции, что служило серьезным бонусом – здесь не отключали ничего и никогда. Очень удобно!
Всё, кроме одного. Окна квартиры (3 проходные комнаты и микроскопическая кухня) выходят на сортировочную станцию железной дороги. К шуму привыкли довольно быстро, но копоть! Что советский человек делает первым делом, приехав на новое жилье? Правильно, моет окна! Тем более, боже мой, такие грязные! Прикол мы поняли на следующее же утро. Когда окна оказались того же цвета, что были до мытья. А мы еще туда бельишко повесили сушиться. На улицу, ага.
В этом доме мы прожили какое-то время, не скажу точно. Потому что все еще шла адаптация. Новая школа, что очень сложно и мучительно для меня. Новое всё. Новые слова (некоторые говорить нельзя, некоторые осторожно). Зато здесь же, парой этажей выше, живет еще одна русская семья, с которой мы быстро подружились. Мама – с тетей Наташей, а я – с Юлей, моей ровесницей и одноклассницей под буквой «а». Мы вместе ходили (ездили) в школу, Юля учила меня всему, к чему сама уже привыкла, мы бесились (не без последствий) в квартире, а потом пытались скрыть следы шалостей.
Однажды родители оставили нас одних, это не было редкостью, редкостью было то, что квартирка – чужая. И нам с самого начала было строго наказано держать себя так, чтобы не допустить разрушений. Однако.
Комната, которая считалась детской, больше была похожа на железнодорожный вагон – узкая и длинная. В торце – окно. Возле окна – диван, подлокотником к занавеске. Я помню, что были скАчки. С Юлей или без, достаточно было и нас троих в принципе. Кувыркались на диване, разбегались, запрыгивали, снова кувыркались. Пока не обнаружилось, что в какой-то момент чья-то пятка, видимо, отлетела слишком далеко от остального организма и в полете порвала занавеску. Аккуратная длинная дырка на самом видном месте, над подлокотником. У меня моментально случается истерика, потому что я знаю, кто будет виноват. Мы все дружно пытаемся успокоиться и придумать, как дыру маскировать. Кроме как зашить, вариантов не возникает. Но для этого нужно снять штору и достать машинку. Наверное, в этот момент мы и призвали тетю Наташу, Юлину маму, на помощь. Увидев плачущую меня, она тоже изрядно расстроилась и постаралась утешить:
– Ну ничего, что поделаешь, надо заштопать. Ты же умеешь шить?
Это, наверное, было первое серьезное разочарование во взрослом человеке в моей жизни – как так взрослая тетя не умеет шить, более того, вообще опасается прикасаться к швейной машине. Но мне нужна была поддержка, и я ее получила сполна. Коллективный разум решил, что просто застрочить "лохматый" разрыв не получится, значит, нужна латка. Где же ее взять у шторы? На счастье, шторы были сильно укорочены – подшиты. Оттуда, из подворота, мы и вырезали нужный кусок. Когда я закончила, я сорвала аплодисменты – такой красивой заплатки посреди занавески не видел еще ни один интерьер! А как тетя Наташа гордилась мной, что я умею управляться с этим чудищем – машинкой!
Для нас никаких непоправимых последствий не возникло, насколько я помню.
В той же квартире на меня однажды свалилась кухонная полка, набитая посудой, напугав до полусмерти. Посуду, конечно, было жалко, я же поикала три дня да перестала.
Зато тетя Наташа позже, в компенсацию моего первого разочарования, научила меня: "Всегда ходи, выпрямив плечи и втянув живот!" Сама она была красивой, очень стройной женщиной, было почему прислушаться, и я всю жизнь вспоминаю это ее: "Не забывай про живот! Что значит не могу? Напряги и иди!"
А потом снова – переезд.
Видимо, это было связано с тем, что квартира снималась организациями на определенный срок, не всегда совпадающий с датами командировки. И оставалась квартира вроде бы в найме, а жить некому. Вот нас и переселяли.
Очередным приютом стала прелестная (и снова очень чудная по советским меркам) квартира в «русском доме» на улице Джушина. Я сейчас затрудняюсь вспомнить, почему его так называли, но очень много воспоминаний приходится именно на это жилье.
У нас, девочек, своя комната на троих, у родителей большая спальня и кроватка брата, гостиная, куда выходят обе двери – огромный диван посередине, журнальный стол и телевизор. Два санузла и кухня с балконом, выходящим в совершенно прекрасный тенистый двор.
Во дворе (в доме) живут милые люди. Я не помню момент знакомства, но помню, что нас как-то сразу полюбили и приняли. И дети, и взрослые. Один седовласый гражданин даже оказался потомком наших эмигрантов, прекрасно говорил по-русски и взял нас под свою опеку, поскольку оказался каким-то местным общественником. Живо снабдил нашу (о, боже, четверо детей!) большую семью бесплатными (или сильно дешевыми) билетами в местный открытый бассейн и регулярно интересовался, не иссяк ли их запас.
Дети тоже ходили за нами хвостиками. Мы им были интересны как вид. Странные зверушки. Косы до пояса у всех троих. Я еще, инопланетянка, взяла мамину манеру носить часики на левой руке циферблатом внутрь. Почему мама так делала, мне не приходило в голову спрашивать, но и объяснить дворовым друзьям тоже не могла – "зашто, зашто", так надо!
Мы пытались уже говорить на языке, было лето следующего года, видимо.
Язык легкий, близкий, родной, но с подковырками. Помню, однажды помогала местной девочке выполнить домашку по русскому языку. У них во многих школах русский шел как иностранный, что неудивительно. Ясно одно – не так уж легко разобраться, когда ты в этом языке не вырос. Помогла, чего уж.
*****
Однажды случился ужас. Нет, ужас! Самый страшный ужас, какой может случиться.
Началась война.
Я осталась дома одна, хотя такое случалось редко. Мама с остальными детьми то ли ушла на рынок, то ли в бассейн, я не помню. Папа был на работе.
Сижу с книжкой на балконе. Как сейчас помню – босые ноги на перилах, сижу кайфую, горлицы курлычат, я читаю. И вдруг. Воздушная тревога. Нет, прям воздушная тревога – уааа, уааа, уааа!!
Мне стало холодно. Я замерла.
По двору забегали люди. Некоторые несли в руках таблички «склониште» (убежище, это можно было мозгом понять).
Я сижу. Закрыла книжку. Думаю, где мама и остальные. И как они. И что делать мне.
Встать я не могу, потому что меня колотит. И зубы стучат от страха.
Потом перестало выть. И люди бегать тоже перестали. Не перестали только горлицы, дуры. Сидят и гур-гур-гур на соседнем дереве. Они что, совсем? Не понимают.
Я на всякий случай думаю, что вдруг мои тоже ничего не слышали и не знают. А когда узнают, мы уже будем все вместе, и будет не так страшно.
Когда приходят мои, все спокойно. Они разбирают сумки, и мы даже готовим обед. Я ничего не говорю про войну, вдруг обойдется? Но все равно тревожно. Еще не вернулся с работы папа.
Вечером папа принес письмо. Тогда еще люди умели писать друг другу бумажные письма, и мамины сестры, которые перестали обижаться и скучали, регулярно нам присылали новости и получали оные от нас. На этот раз читать письмо поручили мне. После ужина все сели в гостиной на тот самый диван. Письмо вручили мне.
Все бы было ничего, я бы нормально прочитала, если б не включили телевизор!
В момент, когда я достала листок, на экране появились бегающие с табличками люди и даже «взрывы» в городе, вспышки и вой сирены.
Так громко я не читала писем никогда. Изо всех сил я старалась перекричать новости и включила весь свой артистизм, чтобы информацию из письма предоставить достаточно красочно. Чтоб они только не смотрели на экран. И не поняли, что война.
После оказалось, что это были учения ГО. Но тот мой страх я помню до сих пор. Даже зубы сводит.
А выселились мы опять довольно неожиданно.
Родителей не было дома, кто-то пытался открыть дверь, звонил, стучал. Было страшновато, но я почему-то открыла (тоже мне советская девочка).
На пороге стоял довольно респектабельный мужчина и что-то молвил про газ. Я ему говорю (на чистом русском языке) – дома родителей нет, приходите вечером. Никого нет! А он вроде хочет войти да повторяет мантру «газда, газда!». Вероятно, я расплакалась (мне это свойственно), и мужчина отступил, ушел. После оказалось, что он – хозяин.
"Газда" – оно то и есть.
И хотелось ему жилище обратно получить, ну или аренду за него.
Вскоре мы снова переехали.
Последняя наша квартира на ул. Светозара Марковича служила нам домом до самого отъезда. В трех шагах от Торгпредства и школьного автобуса, фактически в центре города, с редкими отключениями всего. Дом, как я и говорила, топился углем. Но с похолоданием выяснилось, что выходившие в квартиру печи то ли забиты, то ли в принципе никогда не работали. Чтобы мы не вымерзли, Торгпредство купило нам массивные электрические печи – огромные металлические ящики, заполненные кирпичами. Мы включали их в те часы, когда электричество было подешевле, а потом наслаждались теплом. Остывая, ящики потрескивали и позвякивали, мне кажется, я даже запах квартиры немного помню.
Тут – милые (не всегда) соседи. Через дорогу – дом, где тоже живут русские. Через перекресток – парк, где гулял и фактически вырос до 5-летки брат, выучив попутно язык лучше, чем любой из нас. Да и все остальное – и первые любови (у вас, что ли, одна была), и признание маме, и столько всего, хватило бы страниц!
*****
По-моему, это был второй этаж. Максимум – третий.
Спокойный одноподъездный дом, собственность одного хозяина, если не ошибаюсь. Все всех знают, подъезд на ночь закрывается (это не всегда было удобно с нашей активной социальной жизнью).
Была одна особенная соседка снизу. Не вспомню ее лица, но мозг рисует «собирательный образ» в халате, очках и чудовищных кудряшках – вечно всем (нами) недовольное вредоносное существо.
У нас в квартире на полу – паркет. Очень старый, видимо, паркет. В особенности, что касается прихожей и коридора – там он просто похож на клавиши, тренькает об каждый шаг. А уж если дитятко на четырехколесном «Малыше» решило прокатиться…
Ну или мы, что поделаешь, впятером – родители и нас трое (кроме того, на велосипеде) – ходим в кухню, в ванную, посуду носим, себя носим, а оно под ногами – трыньк-трыньк.
А она стоит такая в своих дверях, когда ты из школы возвращаешься, ест тебя глазами и шипит:
– Нэ лупай ногама! (попросту говоря – не топай! (с) Убьет!)
*Как мы с мамой танцевали на 16-м этаже, когда заканчивали уборку по субботам, в Теплом Стане, когда четвертого еще не было, а было всего трое (шесть ног и линолеум, не паркет!), и что говорили на этот счет наши соседи снизу, я расскажу в другой книге. Про Москву.
*****
А вот повыше и потому потише (в смысле наших ног) жила очень милая семья.
Маму я хорошо помню, милая такая, беленькая.
Да и дети у нее – что наши белорусские – белобрысо-белесые, пушистые.
Поздороваются всегда, спросят про «како сте» (*как вы), что-то про свое бытье прожурчат. Такой дворовой дружбы, как у нас водится, не было, да и двора-то особо тоже.
Но дети иногда звонили в дверь и то угощали чем-то, то просто приходили пообщаться.
Запомнился раз, когда они пришли похвастаться пополнением в семье.
Притащили котенка.
Обычный такой, серенький, полосатый, крошечный.
Вернее, это была она.
Я и запомнила все только потому, что, когда мы спросили их про имя, звать-то как зверя,
в ответ получили:
– Клеопатра!
Вот так вот. Не Муся вам какая-нибудь.
Дом книги
Этот магазинчик был точно через парк от нашего дома.
По диагонали пересекаешь, и вот он – маленький, пыльный, киношный.
Не то чтоб я в свои 12 в Москве по книжным шлялась, но понимала, что этот магазин – особенный.
Низкий потолок (кажется). Как сказочная пещера. Полки, полки, стеллажи, справа, слева.
В центре – низкие, по пояс, полки-столы, где можно листать, смотреть, выбирать.
Здесь, помню, был куплен первый в моей жизни Маркес, в голубой суперобложке на чистом сербском языке. «Сто лет одиночества» я читала раз десять, но первый – по-сербски.
Мама покупала здесь что-то, чего нельзя было найти в Москве из наших.
И еще песенники. Помните, такие, на мягкой махровой бумаге, с аккордами и текстами?
Этот запах, мне кажется, я тоже помню.
И что рядом, за стеной магазина, находился какой-то рокер-клуб или что-то столь же мало соответствующее книге. И каждый раз, проходя мимо и слыша из-за стены «тыгц-тыгц-тыгц», удивлялись, надо же, чем люди живут, и никто никому не мешает.
*****
С песенниками история была такая – мы их пели.
У нас и прежде было заведено – с чтением вслух.
В Белграде эти «вечеринки» трансформировались в пение популярных и детских песен. Правда, чем старше мы становились, тем больше других важных занятий у нас появлялось, «хор» наш медленно таял. Но маме это не мешало. Сидя дома с братом, пока мы все по школам-работам, она любила спеть сама с собою.
И вот была такая история однажды.
Все то же – мы в школе, папа работает, младший сидит на полу возле ящика с игрушками. Рядом – диван. На диване мама с вязанием и сборником романсов или чего-то не менее душещипательного. Причем собственно сборник не особо и нужен, мама знает очень много песен и вообще отличается блестящей памятью.
Мама в медитативном вязании, поёт, ребенок играет.
Но вдруг что-то пошло не так.
Так бывает – диван, вязание, все спокойно.
Но что это за звук?
Перестав петь, мама перегнулась через подлокотник туда, где сидит сын.
Картина. Сын, обложенный игрушками, сидит и плачет горькими слезами, громко всхлипывая:
– Мамаааа, мамаааа, не пой такую грустную песнююююю…
Что за песня была, мама вспомнить не может, несмотря на то, что чуть выше я обещала.
Школа
Школа, школа, белградская школа.
Она достойна, конечно, отдельного произведения, но будет, скорее всего, просто глава побольше.
Као прво ("во-первых" по-сербски), как она выглядела.
Это вам не квадратно-гнездовой метод в советском дворе, это произведение (современного, да) искусства. Не стану ее описывать, кто вспомнит, тот вспомнит. А кто не видел, тому я не в силах нарисовать. Красный кирпич, крыша, похожая на скейтодром, бассейн, стадион, клумбы и дорожки.
Впечатление производила сразу, конечно.
Мало нам было шока приехать из теплой, своей, ноябрьской Москвы в непонятную какую-то страну, где все говорят на непонятном языке, ведут тебя в непонятную школу, где учатся совершенно непонятные дети.
В школе, кстати, учится весь «соцлагерь» – немцы (ГДР), поляки, чехословаки (тогда было так), болгары, корейцы, афганцы, все. Кубинцы еще – ах, как они танцевали!
Но сначала.
Сначала, я помню, папа привез меня в школу. Почему-то одну. Ходили по кабинетам (с документами). Знакомились с кем-то. Ходили по лестницам. Это не школа, а дворец какой-то, разве так можно?
Было очевидно, что паниковать бесполезно.
Полезнее выдохнуть, смириться и принять.
Я и сейчас так делаю в непонятной ситуации.
Приятно согрело сердце, когда оказалось, что буквально за несколько дней до нашего приезда мой пятый класс разделился из одного на две буквы, и я очень удачно попала в «Б»! Всю школьную дорогу прошла, гордо неся эту букву.
Класс делился сразу, как только можно было сформировать две половинки хотя бы по 15 человек, так что группы были компактными, не страшными.
Сначала.
Даже в самой маленькой группе всегда найдется такой человек. Его почти наверняка будут звать Оксаной Печенкиной.
Прости меня, Оксана, если ты жива, здорова и сейчас нянчишь пятерых внуков, но раньше ты была другой.
Это такая Пеппи-Длинный-Чулок, что внешне, что внутри. Это огонь, пожирающий все вокруг, это бессовестное преобладание над тобой в любой ситуации, это постоянная проверка на прочность – твою, твоего портфеля, твоих тетрадей.
Уверена, она не хотела меня уничтожить. Возможно, это был такой способ познакомиться, но. Что память донесла из детства, тем делюсь.
Оксана Печенкина – ужас новичка.
Зато какой мне мальчик достался! Вот кого нашла бы (если б могла), обняла и расцеловала (с риском стать «Оксаной»).
Мальчика звали Эрик. Эрик Кунц.
Он был из ГДР и почему-то на момент моего приезда сидел за партой один. Может, потому что 15 – просто не было пары.
Как мне повезло!
Правда, я это не сразу поняла.
Сидеть с мальчиком рядом.
Да еще он и по-русски не очень.
Да еще и такая странная синяя рубашка с такой странной нашивкой.
Все странности очень быстро улетучились. Когда я поняла, что Эрик – мой ангел-хранитель. Никакая Оксана мне не была страшна, даже если она что-то и затевала, потому что рядом был Эрик. Он мне прямо сразу, на первом же уроке прошептал что-то о том, что мне ничего не надо бояться, потому что он есть.
И в это сразу легко поверилось. Так и было.
Так что даже Оксана со временем устала, а я все еще была под защитой и опекой.
Где же ты, Эрик?
Найти бы тебя и поблагодарить – столько лет прошло, а я помню этот день, когда ты сидишь рядом и говоришь – не бойся.
Состав учеников менялся довольно часто.
Командировки, видимо, не согласовывали со школьным графиком, что было чревато, кстати. Мы, например, в итоге прожили в Белграде пять лет вместо трех. Начало-конец командировки совсем не должен был совпадать с началом-концом учебного года, вот мы и отправились домой в самом начале моего выпускного класса.
Так было и с другими. Вероятно, по другим причинам, но дети могли «исчезать» из класса и посреди года.
Еще в школе был интернат. Потому что не всем родителям посчастливилось работать в Белграде. А детям учиться нужно. И жили они, бедолаги, прямо здесь, в школе. В отдельном для этого отведенном крыле.
Для меня это было чудовищно, почти невозможно.
Я была страшно, болезненно домашним ребенком, мысль о расставании с семьей могла просто свести меня с ума.
Потому интернатских ужасно, ужасно жалела.
Учителя
В этой главе – много-много глав поменьше про людей, которые заслуживают того, чтобы о них прямо сейчас рассказали.
Почему – читайте.
Я не буду упоминать фамилии просто потому, что многие не помню, да и вдруг мои персонажи не разделяют моего восторга от нашего знакомства.
Людмила Ивановна (Ехидна)
Одна из классных руководительниц, которая вела наш класс.
Она преподавала географию.
Наверное, все учителя в курсе, как называют их дети. А может быть, и нет. И я не очень понимаю и помню, откуда взялось это прозвище.
На самом деле оно не значило ничего обидного.
Людмила Ивановна немного напоминала странного зверька, остроносенькая, улыбчивая. Мягкий и спокойный человек.
Ее немного беспокоила прическа, возможно, это была накладка, как у наших бабушек. Очень непослушная накладка, потому что время от времени ЛИ ее поправляла как бы невзначай. Мы замечали и улыбались, но (видимо, не злые были дети) это обстоятельство не стало поводом для какого-то неприятного прозвища.
Помню, что мы были для Людмилы Ивановны действительно детьми. Своими, всегда под присмотром и в заботе.
Из индивидуальности этой учительницы только и остались в памяти чудная миловидность да то тепло, что от нее исходило.
А в классе вспомню, что вытворяли.
Вообще школа, как я уже говорила, была не самая простая, прогрессивная, хорошо оснащенная, «богатая». Но не слишком большая, всего два этажа.
Поэтому класс географии делил помещение с "художниками" – рисованием и черчением.
А это означало, что в «лаборантской» – большом помещении позади основного кабинета – рулоны карт соседствовали с гипсовыми головами и цветочками, цилиндрами, конусами и шарами разных диаметров.
Один в меня и прилетел однажды.
У нас был «классный» час. Все помнят, что это такое?
Милая Людмила Ивановна оставила детишек, наказав составить расписание внеклассных встреч на будущее (составить и написать на доске в конце класса), немного убрать (поставить ровно) мебель и вообще вести себя желательно потише.
Ну конечно.
Ну шестой класс.
Помню, что мы были не всем составом. Иностранные дети (я еще про это подробнее скажу) уехали по своим школам. Только «наши», да и то преимущественно барышни, кто ж стулья таскать-то будет?
Так вот.
Была у нас в классе на тот момент Жанна.
Мы с ней рядом на доске «Лучших спортсменов школы» висели.
Высокая такая, мощная блондинка скандинавской какой-то красоты. Я не знаю, чем они там занимались у меня за спиной. Я – вечно газетами и полиграфией (позже это переросло в серьезный диагноз).
Стою в дальнем конце класса, позади парт. Спиной стою ко всем, потому что квест «составить и написать» поручили мне. Чем я и занималась, пока не услышала:
– Лиз, лови!
Громкий Жанкин окрик. Доли секунды, чтобы я среагировала, потому что мы все не в той ситуации, когда что-то нужно ловить, да и вообще у меня руки заняты бумагой и чернилами. Но когда ты поворачиваешься, а в тебя летит гипсовый шар.
Я ушибла палец. Больно.
Шар не пострадал.
Расписание, помню, мы доделывали позже. В тишине.
Учительница труда (боже мой, я не помню, как ее звали!)
Совсем не помню, увы. Как выглядела – помню. Строгая. Прямая.
На все руки мастерица.
Может быть, отчасти из-за нее во мне поселился Дух Рукоделия. Хотя и дома мне было у кого поучиться.
Но в школе! Не в каждой, думаю, с таким упорством, четкостью и чуткостью, пониманием важности отдаваемого – отдавали.
В начале года всегда – кулинария! Как же я любила это! Несколько электроплит прямо в огромном кабинете, раковины, столы, доски, ножи. Платки и фартуки, а как же! Обязательно, волосы убрать!
А до начала урока технику безопасности назубок рассказать!
И пахнет на школьном этаже во время перемены – мальчишки бегут, малышня бежит: «А что вы сегодня готовили?» (вдруг пирожки?).
Пирожки тоже были! И тортики, какие тортики!
И бедное мое семейство, которое ело потом обед моего приготовления, потому что меня же научили! Так дайте, отойдите все, я сама!
Милая моя мама, спасибо, что ты позволяла, помогала и все вытерпела!
Потом шитье. Вот это я уже не очень.
У меня и сейчас с шитьем сложности, хотя в целом руки приделаны в оптимальном месте.
Из любимого в этой поре – машинка.
Вот механизмы я люблю. Особенно которые сломать сложно. А заправить – легко.
Это я умела, как раз дома навострилась – мама привезла с собой свою польскую Radom, строчила я на ней бесстрашно (помните занавеску?).
Так вот, на уроке труда по шитью я была главной заправщицей. Почему-то многим девочкам это никак не удавалось. Всего-то две петельки, три крючка. Раз – и готово! Я с радостью! Даже сидела пыхтела над своей какой-нибудь тряпочкой подольше, чтоб не кроить (сметывать, рисовать), и следила, кто побыстрее справится и к машинке пойдет. А там я вдруг вовремя окажусь, если дело не заладится.
И даже допомогалась до того, что в конце года на прощальной встрече (то ли заканчивалась пора, когда нас «Труду» учили, то ли учительница наша уезжала) мы все сели в кружок и стали вспоминать, как и чему научились.
И смешное вспоминали, и грустное.
И как торт на пол уронили, и как свежеиспеченные пирожные, эклеры, как сейчас помню, слопали сами все до одного, не оставив даже преподавателю попробовать (и оценку поставить).
И вдруг в конце встречи настает время наград – душа наша учительница (как же я не помню!) каждой выдала по диплому. За твердость духа, за упорство, за страсть к чистоте, разные.
И еще один – за помощь всем и всегда.
Угадайте кому.
Это было очень трогательно. Безумно.
Салфетка для послицы
Это название было написано в скобках, но я решила оставить, потому что смешно.
Это тоже немножко про труд. И про школу, в которой все происходит.
Раз в год в школе проводилась «Ярмарка солидарности».
Ее организовывала школа (физически), а курировал кто-то из начальства, наверное. Потому что на ярмарке продавались (за настоящие деньги) детские поделки. И отправлялись эти деньги в Фонд Мира.
Так я вам скажу, там такие поделки демонстрировались!
Это необязательно были вещи, созданные на уроках труда. Хотя именно на них нам в начале года предлагалось изваять что-то вне учебного плана, если есть идея и нужна помощь в воплощении.
Кому лень и умений особо нет – можно было отделаться парой прихваток. Для девчонок.
А у парней, например, «Труд» предполагал токарную мастерскую, выжигание, инкрустацию и прочие невозможные красивости, соломки и гончарное мастерство.
Так вот, ярмарка разворачивалась в холле перед актовым залом. Огромное пространство с окнами в пол. Ряды столов и шедевры, шедевры, шедевры!
В один год я не успела ничего. Не успевала. Ни на уроке, ни дома – так много взяла на себя общественного, как та тетя из бухгалтерии.
Однако незадолго до события вспомнила про одну недоделку дома. Это со мной и по сию пору случается – раз, и найдешь шаль трехлетней выдержки.
В тот раз я нашла салфетку. Которую когда-то бросила, потому что уже надоела она мне до невозможности. Для девочек – это была салфетка, связанная крючком. Очень большая и очень «кучерявая» – с двумя симметричными вазами фруктов по сторонам от круглой «розетки». Сантиметров 60 в длину. Сиреневая, как сейчас помню.
И вот я понимаю, что еще есть шанс ее закончить как раз к делу.
И заканчиваю. И совесть моя чиста, как утреннее небо, и душа спокойна.
До тех пор, пока вдруг та-имени-которой-я-не-помню не подзывает меня и заговорщицки не произносит:
– Ты хоть знаешь, кто твою салфетку купил?
Я не знаю, ясное дело, потому что у меня подшефные пионеры, младшая группа, все разбежались, надо отловить и внушить, а вы тут.
Оказалось, что моя салфетка стала самым дорогим «лотом» на ярмарке и купила ее корейская послица. Жена посла, в смысле.
За что ей большое человеческое спасибо!
Тамара Алексеевна (история)
Тоже отдельная глава из всех отдельных глав.
Таким учителям и таким людям надо ордена и памятники.
И память – учеников и родителей учеников, потому что «воспитание» – это не только про стояние в углу.
Тамара тоже была нашим классруком. Классручкой.
Нам бы рассказал кто, дуракам, какая картина мира будет в голове, когда мы вырастем и поймем. Но это непостижимо и недостижимо. Никогда детям не объяснить, а после взрослым жалеть о той глупости – напрасные слезы.
А я порой сожалею – могли бы и поумнее, и поспокойнее и посмирнее быть!
Тамара Алексеевна. Это такой член КПСС. В красном платье на пуговицах спереди. Мы все знали, сколько их, этих пуговиц, но сейчас я не вспомню.
И ногти. Что немного диссонировало с образом партийца. Темно-красные, с длинным маникюром на уже почти старческих руках.
И дрожь в классе первые три минуты урока.
– К доске (отвечать) идет.. к доске идет.. – и кровавый ноготь скользит по столбцу фамилий…
Тишина в зале, фамилия, тяжелый вздох, печальный выход.
– Остальные работают фронтально!
Эту фразу мы еще долго после школы вспоминали и хохотали.
Потому что ничто не могло сравниться с тем облегчением, когда ты понимал, что сегодня ты фронтально работаешь, а не стоишь, как на эшафоте, возле доски.
Тамара Алексеевна тоже была очень с нами близка.
Насколько ей позволяли ее строгость, постоянная занятость и болезнь.
Кажется, уже тогда она боролась с серьезным недугом, потому что было видно, что человек страдает.
Мы даже толкали друг друга ногами под столом и кивали, мол, видишь, плохо. И вели себя поприличнее, если могли.
Тамарочка Алексеевна, простите нас, дураков.
А вот еще один фантом!
Еще одного имени не помню, но вдруг вспомнила, что был человек!
Мы как раз только приехали. Прям вот с поезда, первая неделя, может, в школе, только Эрик пригрел да Оксана пальцем погрозила, а тут – внеклассное чтение.
Учительница русского языка и литературы.
Ей же нужно было понять, что за человек в классе появился. И чтоб не пытать по школьной программе, потому что что-то могло быть упущено при переезде, мне предложили рассказать о книге, которую я прочитала последней.
А я прочитала!
В то время моим проводником в книги была мама (да и сейчас порой).
Она-то мне и «подсунула» Катаева с его воспоминаниями в прелестной книге «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».
Такое сложное название и такое волшебство внутри!
Книга до сих пор значится моим фаворитом, и перечитывала я ее несколько раз, и даже купила «тот самый экземпляр», какой у меня был в детстве, 1983 года, потому что прежний сожрала Геенна Огненная.
Так вот, про урок.
Я принесла с собой книгу как подтверждение, что это правда такое название, я не придумала. Ну и вдруг попросят что-то особое зачитать.
А класс-то новый. И все такие смотрят – ну-ну, скажи-ка нам.
И я такая, большой любитель аудитории (нет, если спеть, то я пожалуйста!).
Словом, оказалось не так страшно.
Нужно было только начать.
«На самом деле книга – не про разбитую жизнь». И все. Дальше аудитория была моя. И меня не хотели отпускать (оваций не было), и просили дальше-дальше, и в итоге, что самое интересное, выяснилось, что учитель-то наш не читал! Не знал, что у прекрасного и великого Катаева есть такое произведение.
В общем, стала я в минуту героем.
И класса, и учительницы, и русского языка, в частности. Во веки веков!
Александра (Александра!)
Вот «русички», конечно, преобладают в моей памяти. Что-то это да значит, наверное.
Александра (я честно не помню отчества) так и значилась у нас – Александра (р-р-р можно было сделать подлиннее и повыразительней). Не напрасно имя было дадено.
Масштабировать если человека (физически), раза в 4 увеличить, вполне б на полководца потянул. А духа, стойкости, решимости и силищи управлять не занимать было этой даме микроскопических размеров. Ну не выше 1.50. И глаза. Мы говорили «рыбьи» – светло-светло-голубые, яркие, с прицелами-зрачками! Очень страшные глаза!
А еще вместе с именем!
Зато русский язык все знали на «5», так-то!
Александра вела у нас русский недолго, какой-то период.
Что-то там не срослось с командировкой другого преподавателя, и поэтому.
Мне кажется, что не полный год мы учились с нею.
А потом приехала Вера Юрьевна.
Вера Юрьевна и Зинаида Ивановна (физики и лирики)
Вернее, наоборот. Верочка Юрьевна – лирик, а Зинаида Ивановна – физик (т.е. математик). И вот насколько эти два преподавателя были дружны и близки друг другу, настолько я не могла определиться никогда, умная я или все же красивая.
Они появились, кажется, одновременно. И жили где-то по соседству со школой, мы часто видели их уходящими под ручку после уроков. В то время, как ученики преимущественно разъезжались по домам на автобусах, в Старый город.
Да это и не важно.
Они дружили.
А мы их любили. Не все, наверное. Но в основном.
Самые яркие, наверное, учителя из всех, кто помнится. И потому что позже всех появились, и потому что яркие – яркие и есть. Никогда не давали скучать. Олимпиады, конкурсы, спектакли, сочинения и чтения стихов. И на уроке, и кроме уроков, и вместо уроков, и после, и вообще всегда.
Мы жили этими предметами. Если ты математик – в среду бежишь после уроков «к Зинаиде», там мини-олимпиада между классами, прямо блиц – сели "А" и "Б" напротив друг друга за столы и как давай решать! Аж уши краснели! И "пятерки"-то у нас были уже, и четверть, и следующие два года, но как интересно же!
А сколько интересного, внепрограммного, нового приносила нам Зинаида Ивановна. И будто смущалась сама всегда, специфический румянец на лице у нее был, даже немного заикалась, но с такой душой всегда несла нам эту вселенную – математику.
И Вера Юрьевна.
Русский язык! Литература!
Ну я-то уже признанный гений на тот момент была, это понятно. Однако репутацию свою нужно было все время поддерживать. В чем я помощь непременно и непрестанно получала. Мои сочинения отправлялись «домой», на показать где-то там для отчета, что тут дети не теряют русскости. Меня даже цитировали на уроках (без указания авторства), и класс кивал – да-да, мы знаем, можете не говорить, кто это. Это было очень мило.
А потом театральный кружок. С ним не до конца что-то сладилось. Спектакль, что мы готовили, так и не попал на сцену. Но огромное количество времени мы провели вместе.
Это была история о женах декабристов. Каждой из нас был предложен текст с тем, чтобы выбрать персонаж. Когда я выбрала Волконскую, Вера Юрьевна сказала, что и не сомневалась в моем выборе, она сама так и видела меня.
Потом были чтения, ссоры, объяснения, что не так, что страдание это необязательно слезы и что молчание может сказать больше. И такой пласт жизненной мудрости откуда девочке-то взять, если не из классики и от учителя.
А в другой раз Вера Юрьевна открылась нам с совсем новой стороны. Мы то ли ехали отдыхать, то ли на экскурсию – был долгий путь в автобусе.
И, чтобы мы не скучали, Вера Юрьевна стала учить нас забавным туристическим песенкам. Наша учительница русского языка знает туристические песенки про кролика, морковку и червячка, которые:
…а в общем всем они друзья-друзья-друзья,
и друг без друга им нельзя-нельзя-нельзя,
и друг без друга им нельзя!
или про:
"Если уши на морозе побелели,
Ты внимания на них не обращай,
Через несколько минут уши сами отпадут -
Никогда и нигде не унывай!"
или уж совсем невозможное про эскимоса и Барбоса:
"Ой, ырбана, ой-ой-ой-дырдынбай!
Эй, ырбана, ой-ой-ой-дырдынбай!
Ой-ой-ой, о-о-о-о-дырдынбай!"
Я порывалась несколько раз залезть в Сеть и разыскать исконные тексты этих шедевров, но потом останавливалась. Потому что хочется сохранить в кармане этот "мятый фантик" из детства, эту картинку – автобус, Вера Юрьевна, мы хохочем и орем: "О-о-о, дырдынбай!"
А потом окончание 8-го класса и экзамены.
Сдавали русский и математику, помню.
Простите меня все, кто будет сейчас упомянут, но это так тепло лежит до сих пор в моем сердце.
Как вы помните, класса было два. Человек по 15-18, небольшие. И письменные экзамены мы сдавали все вместе. Оба потока сразу. Для того, чтобы психика детей травмировалась не так сильно, за партами все сидели так, как сидели на уроках. Ничего не менялось. Только рассаживали по очереди – парта "А" класса, парта "Б" класса. Можно подумать, это чему-то мешало.
И вот мы с моей соседкой по математической парте Юлей норовим войти в класс. Но нас останавливают и отводят в сторонку. Мол, подождите. Мы ждем и немного напрягаемся, что такое. Мы обе готовы написать экзамен за 15 минут и радостно покинуть класс, потому что видели эту вашу математику даже на экзамене. Но нас оставляют до момента, когда садятся все, кроме двоих.
Из класса "А". Скворцов и Дмитриев.
Это такие Петров и Васечкин, ей-богу! Просто скажи «Скворцов и Дмитриев», и сразу станет ясно, что случилось с окном или дверью в туалете.
Ну не важно. Видимо, с математикой там тоже что-то случилось, потому что нас с Юлей ведут (!) к партам. Разным. Последним в двух соседних рядах. И рядом с каждой сажают по «отличнику». Никто ничего не говорит.
Но когда Зинаида Ивановна раздает варианты работ, она кладет чистые листы каждому – мне, Дмитриеву, Юле, Скворцову. А варианты заданий – по два, мне, мне, Юле, Юле. Аккуратненько под чистые странички.
И нам все становится понятно. За 15 минут не выйдет, придется потратить 30.
Шепотом нам рекомендуют все же для видимости сделать по паре ошибок (опечаток) и после их подправить совершенно незаметно для «комиссии» в лице ВЮ и ЗИ.
На сочинении история повторилась с той только разницей, что я не помню, с кем меня разлучили. Но посадили с Анжеликой снова из класса "А". Она даже и не поняла, что произошло, но радостно защебетала – ой, ты же мне поможешь, а то сегодня что-то совсем не пишется, да и вообще.
Сочинения тоже пришлось писать два.
Итогом стали «пятерки» по всем экзаменационным работам у нас и отстающих. И итоговые «3» у них. Страшно подумать, что было б, если б не.
Вот так.
Кто, если не мы.
Собственно, противостояние этих двух стихий преследовало меня всю жизнь.
Сначала я становилась экономистом-экономистом-экономистом, как родители. Как велит страна Математика и как завещает Зинаида Ивановна.
Я работаю помощником бухгалтера, бухгалтером, старшим специалистом отдела взаиморасчетов, считаю, считаю.
Пока мне не становится скучно и меня не прибивает к берегу полиграфии.
Тут уж тексты, буквы, знаки – и опять счет.
Кто победил – очевидно из того, что вы сейчас видите.
Сергей Иванович
Физкультура!
По-моему, мастер спорта по гребле – такой торс, ой!
И красные штаны – закачаешься!
Да мы и без этого любили спорт, почти все. Особенно пока тепло – можно заниматься на улице. Чаще всего – играть. Волейбол или футбол. В песочек попрыгать или покидать в Сергейиваныча гранаты.
Смешной и смешливый был.
Но «лучшими спортсменами» нас сделал он. Его вроде бы была идея – тот иконостас создать. А мы с сестрами и рады, втроем – в разных возрастных группах.
Тоже помимо уроков и соревновались, и тренировались, и всякое интересное устраивали. И почти «олимпиада» была школьная, в которой каждый мог стать «лучшим спортсменом», да еще и международного уровня – иностранцы тоже участвовали, они же ученики, как и все. Немцев помню, вот это команда! Дружная, крепкая, такие болельщики за своих! Выиграла, помню, Мануэла у меня бег! Как я ревновала, но все равно победила, потому что попа (у меня) тогда поменьше была – прыгнула лучше, бе-бе!
Бассейн, его дУшу!
Его не любила – школьный. Мало того, 12,5 метра, не развернешься. Еще эти ритуалы с помывкой-проверкой. Стоишь такая, и так дура, в купальнике перед классом, а еще СИ тебе по плечику пальцем поскребет (это стеснительно ужасно) и отправляет скрестись мочалкой еще раз! И так с каждым.
А там от 45 минут 15 осталось, и уже пора обратно. А кому-то повезло, кто-то мальчик, протерся и побежал. А кто-то мало что девочка, так еще и прическу носит такую, что три шапочки на одну голову нужно выдавать. А выдавали только одну. Такую, в цветочек, как у пенсионерки. А что она мне? Когда у меня коса до попы?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/elizaveta-miheeva/beogradzhanka-58528598/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Елизавета Михеева
Немного о детстве, семье и любви. О том, как это прекрасно – взрослеть. С благодарностью к родителям, учителям и друзьям автор вспоминает свою жизнь в Белграде в конце 80-х годов XX века.
Елизавета Михеева
Београджанка
Моей маме
*Београджанка – в Белграде то же,
что «москвичка» в Москве.
Хождение по квартирам
1983 год. Мне 12, сестрам 10 и 8, брату – 9 месяцев. Мы приехали в Белград по папиной командировке.
До того планировалось ехать во Францию. Папа учил французский года два, наверное, мы узнали о существовании Миррей Матье и Джо Дассена и голосов у них, но в итоге оказалось, что во Францию с таким выводком поехать не получится – школы нет. Мама на предложение своей старшей сестры оставить детей ей ответила «лучше в приют», после чего они долго не общались. А мы приехали в «почти капиталистическую» Югославию, что и слава Богу.
Я очень ярко помню день приезда. Нас встречала толпа народу – «ой, сколько вас!», «ой, какие вы!», папе все очень радовались. То ли давно ждали бухгалтера, то ли были и до командировки знакомы, я не знаю наверняка. У нас огромная куча вещей.
Брат-крошечка ехал в поезде в персональной «клетке» – сетчатый манеж ставили на нижние полки купе, кроме манежа барахла на троих барышень, и вообще.
Нас усадили, по-моему, в РАФ, тогда еще существовал такой транспорт, кто-то в машине, галдеж, суета, немного страшно.
Много страшно стало, когда нас привезли на первую квартиру. Вновь прибывших селили в городе, Торгпредство снимало жилье у местных.
Первое наше жилище врезалось в память очень ярко. Этажей в квартире было минимум три – от холла шли две лестницы, вниз (на кухню) и вверх (в спальни). Но! Этот ужасный ужас! Для простого советского ребенка из "трешки" в Теплом Стане. Стены в квартире обиты чем-то темным – то ли ткань, то ли фанера какая, что-то мрачное. Какой-то зАмок злой колдуньи. И ужасный холод (мы приехали в середине ноября).
Про холод и мрак нам быстро разъяснили. В Белграде уже тогда, еще до всяких войн, были сложности с отоплением и электричеством. Отапливался старый город преимущественно углем, который закупало каждое домовладение и содержало свое жилище. Электричество и горячая вода были не всегда и не везде – соответственно расписанию. К счастью, на той квартире мы задержались недолго, насколько я помню.
Успело произвести впечатление окно на кухне. Поскольку та находилась фактически под землей, окно ее, под самым потолком помещения, служило местом посадки молодежных поп. Снаружи это окно приходилось как раз во двор молодежного театра – на приступочке сидели курили и закусывали. Под утро, помню, в пространстве между стеклом и бордюром обнаружился склад алюминиевых банок и пакетов от чипсов.
Довольно быстро нас оттуда перевезли в жилье поприличней, где можно было не опасаться, что младенец скатится с лестницы. И название улицы-то какое – Дурмиторска! Мы в шутку стали звать ее "Дуримарской". Опять же, на первом этаже здания располагалось отделение полиции, что служило серьезным бонусом – здесь не отключали ничего и никогда. Очень удобно!
Всё, кроме одного. Окна квартиры (3 проходные комнаты и микроскопическая кухня) выходят на сортировочную станцию железной дороги. К шуму привыкли довольно быстро, но копоть! Что советский человек делает первым делом, приехав на новое жилье? Правильно, моет окна! Тем более, боже мой, такие грязные! Прикол мы поняли на следующее же утро. Когда окна оказались того же цвета, что были до мытья. А мы еще туда бельишко повесили сушиться. На улицу, ага.
В этом доме мы прожили какое-то время, не скажу точно. Потому что все еще шла адаптация. Новая школа, что очень сложно и мучительно для меня. Новое всё. Новые слова (некоторые говорить нельзя, некоторые осторожно). Зато здесь же, парой этажей выше, живет еще одна русская семья, с которой мы быстро подружились. Мама – с тетей Наташей, а я – с Юлей, моей ровесницей и одноклассницей под буквой «а». Мы вместе ходили (ездили) в школу, Юля учила меня всему, к чему сама уже привыкла, мы бесились (не без последствий) в квартире, а потом пытались скрыть следы шалостей.
Однажды родители оставили нас одних, это не было редкостью, редкостью было то, что квартирка – чужая. И нам с самого начала было строго наказано держать себя так, чтобы не допустить разрушений. Однако.
Комната, которая считалась детской, больше была похожа на железнодорожный вагон – узкая и длинная. В торце – окно. Возле окна – диван, подлокотником к занавеске. Я помню, что были скАчки. С Юлей или без, достаточно было и нас троих в принципе. Кувыркались на диване, разбегались, запрыгивали, снова кувыркались. Пока не обнаружилось, что в какой-то момент чья-то пятка, видимо, отлетела слишком далеко от остального организма и в полете порвала занавеску. Аккуратная длинная дырка на самом видном месте, над подлокотником. У меня моментально случается истерика, потому что я знаю, кто будет виноват. Мы все дружно пытаемся успокоиться и придумать, как дыру маскировать. Кроме как зашить, вариантов не возникает. Но для этого нужно снять штору и достать машинку. Наверное, в этот момент мы и призвали тетю Наташу, Юлину маму, на помощь. Увидев плачущую меня, она тоже изрядно расстроилась и постаралась утешить:
– Ну ничего, что поделаешь, надо заштопать. Ты же умеешь шить?
Это, наверное, было первое серьезное разочарование во взрослом человеке в моей жизни – как так взрослая тетя не умеет шить, более того, вообще опасается прикасаться к швейной машине. Но мне нужна была поддержка, и я ее получила сполна. Коллективный разум решил, что просто застрочить "лохматый" разрыв не получится, значит, нужна латка. Где же ее взять у шторы? На счастье, шторы были сильно укорочены – подшиты. Оттуда, из подворота, мы и вырезали нужный кусок. Когда я закончила, я сорвала аплодисменты – такой красивой заплатки посреди занавески не видел еще ни один интерьер! А как тетя Наташа гордилась мной, что я умею управляться с этим чудищем – машинкой!
Для нас никаких непоправимых последствий не возникло, насколько я помню.
В той же квартире на меня однажды свалилась кухонная полка, набитая посудой, напугав до полусмерти. Посуду, конечно, было жалко, я же поикала три дня да перестала.
Зато тетя Наташа позже, в компенсацию моего первого разочарования, научила меня: "Всегда ходи, выпрямив плечи и втянув живот!" Сама она была красивой, очень стройной женщиной, было почему прислушаться, и я всю жизнь вспоминаю это ее: "Не забывай про живот! Что значит не могу? Напряги и иди!"
А потом снова – переезд.
Видимо, это было связано с тем, что квартира снималась организациями на определенный срок, не всегда совпадающий с датами командировки. И оставалась квартира вроде бы в найме, а жить некому. Вот нас и переселяли.
Очередным приютом стала прелестная (и снова очень чудная по советским меркам) квартира в «русском доме» на улице Джушина. Я сейчас затрудняюсь вспомнить, почему его так называли, но очень много воспоминаний приходится именно на это жилье.
У нас, девочек, своя комната на троих, у родителей большая спальня и кроватка брата, гостиная, куда выходят обе двери – огромный диван посередине, журнальный стол и телевизор. Два санузла и кухня с балконом, выходящим в совершенно прекрасный тенистый двор.
Во дворе (в доме) живут милые люди. Я не помню момент знакомства, но помню, что нас как-то сразу полюбили и приняли. И дети, и взрослые. Один седовласый гражданин даже оказался потомком наших эмигрантов, прекрасно говорил по-русски и взял нас под свою опеку, поскольку оказался каким-то местным общественником. Живо снабдил нашу (о, боже, четверо детей!) большую семью бесплатными (или сильно дешевыми) билетами в местный открытый бассейн и регулярно интересовался, не иссяк ли их запас.
Дети тоже ходили за нами хвостиками. Мы им были интересны как вид. Странные зверушки. Косы до пояса у всех троих. Я еще, инопланетянка, взяла мамину манеру носить часики на левой руке циферблатом внутрь. Почему мама так делала, мне не приходило в голову спрашивать, но и объяснить дворовым друзьям тоже не могла – "зашто, зашто", так надо!
Мы пытались уже говорить на языке, было лето следующего года, видимо.
Язык легкий, близкий, родной, но с подковырками. Помню, однажды помогала местной девочке выполнить домашку по русскому языку. У них во многих школах русский шел как иностранный, что неудивительно. Ясно одно – не так уж легко разобраться, когда ты в этом языке не вырос. Помогла, чего уж.
*****
Однажды случился ужас. Нет, ужас! Самый страшный ужас, какой может случиться.
Началась война.
Я осталась дома одна, хотя такое случалось редко. Мама с остальными детьми то ли ушла на рынок, то ли в бассейн, я не помню. Папа был на работе.
Сижу с книжкой на балконе. Как сейчас помню – босые ноги на перилах, сижу кайфую, горлицы курлычат, я читаю. И вдруг. Воздушная тревога. Нет, прям воздушная тревога – уааа, уааа, уааа!!
Мне стало холодно. Я замерла.
По двору забегали люди. Некоторые несли в руках таблички «склониште» (убежище, это можно было мозгом понять).
Я сижу. Закрыла книжку. Думаю, где мама и остальные. И как они. И что делать мне.
Встать я не могу, потому что меня колотит. И зубы стучат от страха.
Потом перестало выть. И люди бегать тоже перестали. Не перестали только горлицы, дуры. Сидят и гур-гур-гур на соседнем дереве. Они что, совсем? Не понимают.
Я на всякий случай думаю, что вдруг мои тоже ничего не слышали и не знают. А когда узнают, мы уже будем все вместе, и будет не так страшно.
Когда приходят мои, все спокойно. Они разбирают сумки, и мы даже готовим обед. Я ничего не говорю про войну, вдруг обойдется? Но все равно тревожно. Еще не вернулся с работы папа.
Вечером папа принес письмо. Тогда еще люди умели писать друг другу бумажные письма, и мамины сестры, которые перестали обижаться и скучали, регулярно нам присылали новости и получали оные от нас. На этот раз читать письмо поручили мне. После ужина все сели в гостиной на тот самый диван. Письмо вручили мне.
Все бы было ничего, я бы нормально прочитала, если б не включили телевизор!
В момент, когда я достала листок, на экране появились бегающие с табличками люди и даже «взрывы» в городе, вспышки и вой сирены.
Так громко я не читала писем никогда. Изо всех сил я старалась перекричать новости и включила весь свой артистизм, чтобы информацию из письма предоставить достаточно красочно. Чтоб они только не смотрели на экран. И не поняли, что война.
После оказалось, что это были учения ГО. Но тот мой страх я помню до сих пор. Даже зубы сводит.
А выселились мы опять довольно неожиданно.
Родителей не было дома, кто-то пытался открыть дверь, звонил, стучал. Было страшновато, но я почему-то открыла (тоже мне советская девочка).
На пороге стоял довольно респектабельный мужчина и что-то молвил про газ. Я ему говорю (на чистом русском языке) – дома родителей нет, приходите вечером. Никого нет! А он вроде хочет войти да повторяет мантру «газда, газда!». Вероятно, я расплакалась (мне это свойственно), и мужчина отступил, ушел. После оказалось, что он – хозяин.
"Газда" – оно то и есть.
И хотелось ему жилище обратно получить, ну или аренду за него.
Вскоре мы снова переехали.
Последняя наша квартира на ул. Светозара Марковича служила нам домом до самого отъезда. В трех шагах от Торгпредства и школьного автобуса, фактически в центре города, с редкими отключениями всего. Дом, как я и говорила, топился углем. Но с похолоданием выяснилось, что выходившие в квартиру печи то ли забиты, то ли в принципе никогда не работали. Чтобы мы не вымерзли, Торгпредство купило нам массивные электрические печи – огромные металлические ящики, заполненные кирпичами. Мы включали их в те часы, когда электричество было подешевле, а потом наслаждались теплом. Остывая, ящики потрескивали и позвякивали, мне кажется, я даже запах квартиры немного помню.
Тут – милые (не всегда) соседи. Через дорогу – дом, где тоже живут русские. Через перекресток – парк, где гулял и фактически вырос до 5-летки брат, выучив попутно язык лучше, чем любой из нас. Да и все остальное – и первые любови (у вас, что ли, одна была), и признание маме, и столько всего, хватило бы страниц!
*****
По-моему, это был второй этаж. Максимум – третий.
Спокойный одноподъездный дом, собственность одного хозяина, если не ошибаюсь. Все всех знают, подъезд на ночь закрывается (это не всегда было удобно с нашей активной социальной жизнью).
Была одна особенная соседка снизу. Не вспомню ее лица, но мозг рисует «собирательный образ» в халате, очках и чудовищных кудряшках – вечно всем (нами) недовольное вредоносное существо.
У нас в квартире на полу – паркет. Очень старый, видимо, паркет. В особенности, что касается прихожей и коридора – там он просто похож на клавиши, тренькает об каждый шаг. А уж если дитятко на четырехколесном «Малыше» решило прокатиться…
Ну или мы, что поделаешь, впятером – родители и нас трое (кроме того, на велосипеде) – ходим в кухню, в ванную, посуду носим, себя носим, а оно под ногами – трыньк-трыньк.
А она стоит такая в своих дверях, когда ты из школы возвращаешься, ест тебя глазами и шипит:
– Нэ лупай ногама! (попросту говоря – не топай! (с) Убьет!)
*Как мы с мамой танцевали на 16-м этаже, когда заканчивали уборку по субботам, в Теплом Стане, когда четвертого еще не было, а было всего трое (шесть ног и линолеум, не паркет!), и что говорили на этот счет наши соседи снизу, я расскажу в другой книге. Про Москву.
*****
А вот повыше и потому потише (в смысле наших ног) жила очень милая семья.
Маму я хорошо помню, милая такая, беленькая.
Да и дети у нее – что наши белорусские – белобрысо-белесые, пушистые.
Поздороваются всегда, спросят про «како сте» (*как вы), что-то про свое бытье прожурчат. Такой дворовой дружбы, как у нас водится, не было, да и двора-то особо тоже.
Но дети иногда звонили в дверь и то угощали чем-то, то просто приходили пообщаться.
Запомнился раз, когда они пришли похвастаться пополнением в семье.
Притащили котенка.
Обычный такой, серенький, полосатый, крошечный.
Вернее, это была она.
Я и запомнила все только потому, что, когда мы спросили их про имя, звать-то как зверя,
в ответ получили:
– Клеопатра!
Вот так вот. Не Муся вам какая-нибудь.
Дом книги
Этот магазинчик был точно через парк от нашего дома.
По диагонали пересекаешь, и вот он – маленький, пыльный, киношный.
Не то чтоб я в свои 12 в Москве по книжным шлялась, но понимала, что этот магазин – особенный.
Низкий потолок (кажется). Как сказочная пещера. Полки, полки, стеллажи, справа, слева.
В центре – низкие, по пояс, полки-столы, где можно листать, смотреть, выбирать.
Здесь, помню, был куплен первый в моей жизни Маркес, в голубой суперобложке на чистом сербском языке. «Сто лет одиночества» я читала раз десять, но первый – по-сербски.
Мама покупала здесь что-то, чего нельзя было найти в Москве из наших.
И еще песенники. Помните, такие, на мягкой махровой бумаге, с аккордами и текстами?
Этот запах, мне кажется, я тоже помню.
И что рядом, за стеной магазина, находился какой-то рокер-клуб или что-то столь же мало соответствующее книге. И каждый раз, проходя мимо и слыша из-за стены «тыгц-тыгц-тыгц», удивлялись, надо же, чем люди живут, и никто никому не мешает.
*****
С песенниками история была такая – мы их пели.
У нас и прежде было заведено – с чтением вслух.
В Белграде эти «вечеринки» трансформировались в пение популярных и детских песен. Правда, чем старше мы становились, тем больше других важных занятий у нас появлялось, «хор» наш медленно таял. Но маме это не мешало. Сидя дома с братом, пока мы все по школам-работам, она любила спеть сама с собою.
И вот была такая история однажды.
Все то же – мы в школе, папа работает, младший сидит на полу возле ящика с игрушками. Рядом – диван. На диване мама с вязанием и сборником романсов или чего-то не менее душещипательного. Причем собственно сборник не особо и нужен, мама знает очень много песен и вообще отличается блестящей памятью.
Мама в медитативном вязании, поёт, ребенок играет.
Но вдруг что-то пошло не так.
Так бывает – диван, вязание, все спокойно.
Но что это за звук?
Перестав петь, мама перегнулась через подлокотник туда, где сидит сын.
Картина. Сын, обложенный игрушками, сидит и плачет горькими слезами, громко всхлипывая:
– Мамаааа, мамаааа, не пой такую грустную песнююююю…
Что за песня была, мама вспомнить не может, несмотря на то, что чуть выше я обещала.
Школа
Школа, школа, белградская школа.
Она достойна, конечно, отдельного произведения, но будет, скорее всего, просто глава побольше.
Као прво ("во-первых" по-сербски), как она выглядела.
Это вам не квадратно-гнездовой метод в советском дворе, это произведение (современного, да) искусства. Не стану ее описывать, кто вспомнит, тот вспомнит. А кто не видел, тому я не в силах нарисовать. Красный кирпич, крыша, похожая на скейтодром, бассейн, стадион, клумбы и дорожки.
Впечатление производила сразу, конечно.
Мало нам было шока приехать из теплой, своей, ноябрьской Москвы в непонятную какую-то страну, где все говорят на непонятном языке, ведут тебя в непонятную школу, где учатся совершенно непонятные дети.
В школе, кстати, учится весь «соцлагерь» – немцы (ГДР), поляки, чехословаки (тогда было так), болгары, корейцы, афганцы, все. Кубинцы еще – ах, как они танцевали!
Но сначала.
Сначала, я помню, папа привез меня в школу. Почему-то одну. Ходили по кабинетам (с документами). Знакомились с кем-то. Ходили по лестницам. Это не школа, а дворец какой-то, разве так можно?
Было очевидно, что паниковать бесполезно.
Полезнее выдохнуть, смириться и принять.
Я и сейчас так делаю в непонятной ситуации.
Приятно согрело сердце, когда оказалось, что буквально за несколько дней до нашего приезда мой пятый класс разделился из одного на две буквы, и я очень удачно попала в «Б»! Всю школьную дорогу прошла, гордо неся эту букву.
Класс делился сразу, как только можно было сформировать две половинки хотя бы по 15 человек, так что группы были компактными, не страшными.
Сначала.
Даже в самой маленькой группе всегда найдется такой человек. Его почти наверняка будут звать Оксаной Печенкиной.
Прости меня, Оксана, если ты жива, здорова и сейчас нянчишь пятерых внуков, но раньше ты была другой.
Это такая Пеппи-Длинный-Чулок, что внешне, что внутри. Это огонь, пожирающий все вокруг, это бессовестное преобладание над тобой в любой ситуации, это постоянная проверка на прочность – твою, твоего портфеля, твоих тетрадей.
Уверена, она не хотела меня уничтожить. Возможно, это был такой способ познакомиться, но. Что память донесла из детства, тем делюсь.
Оксана Печенкина – ужас новичка.
Зато какой мне мальчик достался! Вот кого нашла бы (если б могла), обняла и расцеловала (с риском стать «Оксаной»).
Мальчика звали Эрик. Эрик Кунц.
Он был из ГДР и почему-то на момент моего приезда сидел за партой один. Может, потому что 15 – просто не было пары.
Как мне повезло!
Правда, я это не сразу поняла.
Сидеть с мальчиком рядом.
Да еще он и по-русски не очень.
Да еще и такая странная синяя рубашка с такой странной нашивкой.
Все странности очень быстро улетучились. Когда я поняла, что Эрик – мой ангел-хранитель. Никакая Оксана мне не была страшна, даже если она что-то и затевала, потому что рядом был Эрик. Он мне прямо сразу, на первом же уроке прошептал что-то о том, что мне ничего не надо бояться, потому что он есть.
И в это сразу легко поверилось. Так и было.
Так что даже Оксана со временем устала, а я все еще была под защитой и опекой.
Где же ты, Эрик?
Найти бы тебя и поблагодарить – столько лет прошло, а я помню этот день, когда ты сидишь рядом и говоришь – не бойся.
Состав учеников менялся довольно часто.
Командировки, видимо, не согласовывали со школьным графиком, что было чревато, кстати. Мы, например, в итоге прожили в Белграде пять лет вместо трех. Начало-конец командировки совсем не должен был совпадать с началом-концом учебного года, вот мы и отправились домой в самом начале моего выпускного класса.
Так было и с другими. Вероятно, по другим причинам, но дети могли «исчезать» из класса и посреди года.
Еще в школе был интернат. Потому что не всем родителям посчастливилось работать в Белграде. А детям учиться нужно. И жили они, бедолаги, прямо здесь, в школе. В отдельном для этого отведенном крыле.
Для меня это было чудовищно, почти невозможно.
Я была страшно, болезненно домашним ребенком, мысль о расставании с семьей могла просто свести меня с ума.
Потому интернатских ужасно, ужасно жалела.
Учителя
В этой главе – много-много глав поменьше про людей, которые заслуживают того, чтобы о них прямо сейчас рассказали.
Почему – читайте.
Я не буду упоминать фамилии просто потому, что многие не помню, да и вдруг мои персонажи не разделяют моего восторга от нашего знакомства.
Людмила Ивановна (Ехидна)
Одна из классных руководительниц, которая вела наш класс.
Она преподавала географию.
Наверное, все учителя в курсе, как называют их дети. А может быть, и нет. И я не очень понимаю и помню, откуда взялось это прозвище.
На самом деле оно не значило ничего обидного.
Людмила Ивановна немного напоминала странного зверька, остроносенькая, улыбчивая. Мягкий и спокойный человек.
Ее немного беспокоила прическа, возможно, это была накладка, как у наших бабушек. Очень непослушная накладка, потому что время от времени ЛИ ее поправляла как бы невзначай. Мы замечали и улыбались, но (видимо, не злые были дети) это обстоятельство не стало поводом для какого-то неприятного прозвища.
Помню, что мы были для Людмилы Ивановны действительно детьми. Своими, всегда под присмотром и в заботе.
Из индивидуальности этой учительницы только и остались в памяти чудная миловидность да то тепло, что от нее исходило.
А в классе вспомню, что вытворяли.
Вообще школа, как я уже говорила, была не самая простая, прогрессивная, хорошо оснащенная, «богатая». Но не слишком большая, всего два этажа.
Поэтому класс географии делил помещение с "художниками" – рисованием и черчением.
А это означало, что в «лаборантской» – большом помещении позади основного кабинета – рулоны карт соседствовали с гипсовыми головами и цветочками, цилиндрами, конусами и шарами разных диаметров.
Один в меня и прилетел однажды.
У нас был «классный» час. Все помнят, что это такое?
Милая Людмила Ивановна оставила детишек, наказав составить расписание внеклассных встреч на будущее (составить и написать на доске в конце класса), немного убрать (поставить ровно) мебель и вообще вести себя желательно потише.
Ну конечно.
Ну шестой класс.
Помню, что мы были не всем составом. Иностранные дети (я еще про это подробнее скажу) уехали по своим школам. Только «наши», да и то преимущественно барышни, кто ж стулья таскать-то будет?
Так вот.
Была у нас в классе на тот момент Жанна.
Мы с ней рядом на доске «Лучших спортсменов школы» висели.
Высокая такая, мощная блондинка скандинавской какой-то красоты. Я не знаю, чем они там занимались у меня за спиной. Я – вечно газетами и полиграфией (позже это переросло в серьезный диагноз).
Стою в дальнем конце класса, позади парт. Спиной стою ко всем, потому что квест «составить и написать» поручили мне. Чем я и занималась, пока не услышала:
– Лиз, лови!
Громкий Жанкин окрик. Доли секунды, чтобы я среагировала, потому что мы все не в той ситуации, когда что-то нужно ловить, да и вообще у меня руки заняты бумагой и чернилами. Но когда ты поворачиваешься, а в тебя летит гипсовый шар.
Я ушибла палец. Больно.
Шар не пострадал.
Расписание, помню, мы доделывали позже. В тишине.
Учительница труда (боже мой, я не помню, как ее звали!)
Совсем не помню, увы. Как выглядела – помню. Строгая. Прямая.
На все руки мастерица.
Может быть, отчасти из-за нее во мне поселился Дух Рукоделия. Хотя и дома мне было у кого поучиться.
Но в школе! Не в каждой, думаю, с таким упорством, четкостью и чуткостью, пониманием важности отдаваемого – отдавали.
В начале года всегда – кулинария! Как же я любила это! Несколько электроплит прямо в огромном кабинете, раковины, столы, доски, ножи. Платки и фартуки, а как же! Обязательно, волосы убрать!
А до начала урока технику безопасности назубок рассказать!
И пахнет на школьном этаже во время перемены – мальчишки бегут, малышня бежит: «А что вы сегодня готовили?» (вдруг пирожки?).
Пирожки тоже были! И тортики, какие тортики!
И бедное мое семейство, которое ело потом обед моего приготовления, потому что меня же научили! Так дайте, отойдите все, я сама!
Милая моя мама, спасибо, что ты позволяла, помогала и все вытерпела!
Потом шитье. Вот это я уже не очень.
У меня и сейчас с шитьем сложности, хотя в целом руки приделаны в оптимальном месте.
Из любимого в этой поре – машинка.
Вот механизмы я люблю. Особенно которые сломать сложно. А заправить – легко.
Это я умела, как раз дома навострилась – мама привезла с собой свою польскую Radom, строчила я на ней бесстрашно (помните занавеску?).
Так вот, на уроке труда по шитью я была главной заправщицей. Почему-то многим девочкам это никак не удавалось. Всего-то две петельки, три крючка. Раз – и готово! Я с радостью! Даже сидела пыхтела над своей какой-нибудь тряпочкой подольше, чтоб не кроить (сметывать, рисовать), и следила, кто побыстрее справится и к машинке пойдет. А там я вдруг вовремя окажусь, если дело не заладится.
И даже допомогалась до того, что в конце года на прощальной встрече (то ли заканчивалась пора, когда нас «Труду» учили, то ли учительница наша уезжала) мы все сели в кружок и стали вспоминать, как и чему научились.
И смешное вспоминали, и грустное.
И как торт на пол уронили, и как свежеиспеченные пирожные, эклеры, как сейчас помню, слопали сами все до одного, не оставив даже преподавателю попробовать (и оценку поставить).
И вдруг в конце встречи настает время наград – душа наша учительница (как же я не помню!) каждой выдала по диплому. За твердость духа, за упорство, за страсть к чистоте, разные.
И еще один – за помощь всем и всегда.
Угадайте кому.
Это было очень трогательно. Безумно.
Салфетка для послицы
Это название было написано в скобках, но я решила оставить, потому что смешно.
Это тоже немножко про труд. И про школу, в которой все происходит.
Раз в год в школе проводилась «Ярмарка солидарности».
Ее организовывала школа (физически), а курировал кто-то из начальства, наверное. Потому что на ярмарке продавались (за настоящие деньги) детские поделки. И отправлялись эти деньги в Фонд Мира.
Так я вам скажу, там такие поделки демонстрировались!
Это необязательно были вещи, созданные на уроках труда. Хотя именно на них нам в начале года предлагалось изваять что-то вне учебного плана, если есть идея и нужна помощь в воплощении.
Кому лень и умений особо нет – можно было отделаться парой прихваток. Для девчонок.
А у парней, например, «Труд» предполагал токарную мастерскую, выжигание, инкрустацию и прочие невозможные красивости, соломки и гончарное мастерство.
Так вот, ярмарка разворачивалась в холле перед актовым залом. Огромное пространство с окнами в пол. Ряды столов и шедевры, шедевры, шедевры!
В один год я не успела ничего. Не успевала. Ни на уроке, ни дома – так много взяла на себя общественного, как та тетя из бухгалтерии.
Однако незадолго до события вспомнила про одну недоделку дома. Это со мной и по сию пору случается – раз, и найдешь шаль трехлетней выдержки.
В тот раз я нашла салфетку. Которую когда-то бросила, потому что уже надоела она мне до невозможности. Для девочек – это была салфетка, связанная крючком. Очень большая и очень «кучерявая» – с двумя симметричными вазами фруктов по сторонам от круглой «розетки». Сантиметров 60 в длину. Сиреневая, как сейчас помню.
И вот я понимаю, что еще есть шанс ее закончить как раз к делу.
И заканчиваю. И совесть моя чиста, как утреннее небо, и душа спокойна.
До тех пор, пока вдруг та-имени-которой-я-не-помню не подзывает меня и заговорщицки не произносит:
– Ты хоть знаешь, кто твою салфетку купил?
Я не знаю, ясное дело, потому что у меня подшефные пионеры, младшая группа, все разбежались, надо отловить и внушить, а вы тут.
Оказалось, что моя салфетка стала самым дорогим «лотом» на ярмарке и купила ее корейская послица. Жена посла, в смысле.
За что ей большое человеческое спасибо!
Тамара Алексеевна (история)
Тоже отдельная глава из всех отдельных глав.
Таким учителям и таким людям надо ордена и памятники.
И память – учеников и родителей учеников, потому что «воспитание» – это не только про стояние в углу.
Тамара тоже была нашим классруком. Классручкой.
Нам бы рассказал кто, дуракам, какая картина мира будет в голове, когда мы вырастем и поймем. Но это непостижимо и недостижимо. Никогда детям не объяснить, а после взрослым жалеть о той глупости – напрасные слезы.
А я порой сожалею – могли бы и поумнее, и поспокойнее и посмирнее быть!
Тамара Алексеевна. Это такой член КПСС. В красном платье на пуговицах спереди. Мы все знали, сколько их, этих пуговиц, но сейчас я не вспомню.
И ногти. Что немного диссонировало с образом партийца. Темно-красные, с длинным маникюром на уже почти старческих руках.
И дрожь в классе первые три минуты урока.
– К доске (отвечать) идет.. к доске идет.. – и кровавый ноготь скользит по столбцу фамилий…
Тишина в зале, фамилия, тяжелый вздох, печальный выход.
– Остальные работают фронтально!
Эту фразу мы еще долго после школы вспоминали и хохотали.
Потому что ничто не могло сравниться с тем облегчением, когда ты понимал, что сегодня ты фронтально работаешь, а не стоишь, как на эшафоте, возле доски.
Тамара Алексеевна тоже была очень с нами близка.
Насколько ей позволяли ее строгость, постоянная занятость и болезнь.
Кажется, уже тогда она боролась с серьезным недугом, потому что было видно, что человек страдает.
Мы даже толкали друг друга ногами под столом и кивали, мол, видишь, плохо. И вели себя поприличнее, если могли.
Тамарочка Алексеевна, простите нас, дураков.
А вот еще один фантом!
Еще одного имени не помню, но вдруг вспомнила, что был человек!
Мы как раз только приехали. Прям вот с поезда, первая неделя, может, в школе, только Эрик пригрел да Оксана пальцем погрозила, а тут – внеклассное чтение.
Учительница русского языка и литературы.
Ей же нужно было понять, что за человек в классе появился. И чтоб не пытать по школьной программе, потому что что-то могло быть упущено при переезде, мне предложили рассказать о книге, которую я прочитала последней.
А я прочитала!
В то время моим проводником в книги была мама (да и сейчас порой).
Она-то мне и «подсунула» Катаева с его воспоминаниями в прелестной книге «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».
Такое сложное название и такое волшебство внутри!
Книга до сих пор значится моим фаворитом, и перечитывала я ее несколько раз, и даже купила «тот самый экземпляр», какой у меня был в детстве, 1983 года, потому что прежний сожрала Геенна Огненная.
Так вот, про урок.
Я принесла с собой книгу как подтверждение, что это правда такое название, я не придумала. Ну и вдруг попросят что-то особое зачитать.
А класс-то новый. И все такие смотрят – ну-ну, скажи-ка нам.
И я такая, большой любитель аудитории (нет, если спеть, то я пожалуйста!).
Словом, оказалось не так страшно.
Нужно было только начать.
«На самом деле книга – не про разбитую жизнь». И все. Дальше аудитория была моя. И меня не хотели отпускать (оваций не было), и просили дальше-дальше, и в итоге, что самое интересное, выяснилось, что учитель-то наш не читал! Не знал, что у прекрасного и великого Катаева есть такое произведение.
В общем, стала я в минуту героем.
И класса, и учительницы, и русского языка, в частности. Во веки веков!
Александра (Александра!)
Вот «русички», конечно, преобладают в моей памяти. Что-то это да значит, наверное.
Александра (я честно не помню отчества) так и значилась у нас – Александра (р-р-р можно было сделать подлиннее и повыразительней). Не напрасно имя было дадено.
Масштабировать если человека (физически), раза в 4 увеличить, вполне б на полководца потянул. А духа, стойкости, решимости и силищи управлять не занимать было этой даме микроскопических размеров. Ну не выше 1.50. И глаза. Мы говорили «рыбьи» – светло-светло-голубые, яркие, с прицелами-зрачками! Очень страшные глаза!
А еще вместе с именем!
Зато русский язык все знали на «5», так-то!
Александра вела у нас русский недолго, какой-то период.
Что-то там не срослось с командировкой другого преподавателя, и поэтому.
Мне кажется, что не полный год мы учились с нею.
А потом приехала Вера Юрьевна.
Вера Юрьевна и Зинаида Ивановна (физики и лирики)
Вернее, наоборот. Верочка Юрьевна – лирик, а Зинаида Ивановна – физик (т.е. математик). И вот насколько эти два преподавателя были дружны и близки друг другу, настолько я не могла определиться никогда, умная я или все же красивая.
Они появились, кажется, одновременно. И жили где-то по соседству со школой, мы часто видели их уходящими под ручку после уроков. В то время, как ученики преимущественно разъезжались по домам на автобусах, в Старый город.
Да это и не важно.
Они дружили.
А мы их любили. Не все, наверное. Но в основном.
Самые яркие, наверное, учителя из всех, кто помнится. И потому что позже всех появились, и потому что яркие – яркие и есть. Никогда не давали скучать. Олимпиады, конкурсы, спектакли, сочинения и чтения стихов. И на уроке, и кроме уроков, и вместо уроков, и после, и вообще всегда.
Мы жили этими предметами. Если ты математик – в среду бежишь после уроков «к Зинаиде», там мини-олимпиада между классами, прямо блиц – сели "А" и "Б" напротив друг друга за столы и как давай решать! Аж уши краснели! И "пятерки"-то у нас были уже, и четверть, и следующие два года, но как интересно же!
А сколько интересного, внепрограммного, нового приносила нам Зинаида Ивановна. И будто смущалась сама всегда, специфический румянец на лице у нее был, даже немного заикалась, но с такой душой всегда несла нам эту вселенную – математику.
И Вера Юрьевна.
Русский язык! Литература!
Ну я-то уже признанный гений на тот момент была, это понятно. Однако репутацию свою нужно было все время поддерживать. В чем я помощь непременно и непрестанно получала. Мои сочинения отправлялись «домой», на показать где-то там для отчета, что тут дети не теряют русскости. Меня даже цитировали на уроках (без указания авторства), и класс кивал – да-да, мы знаем, можете не говорить, кто это. Это было очень мило.
А потом театральный кружок. С ним не до конца что-то сладилось. Спектакль, что мы готовили, так и не попал на сцену. Но огромное количество времени мы провели вместе.
Это была история о женах декабристов. Каждой из нас был предложен текст с тем, чтобы выбрать персонаж. Когда я выбрала Волконскую, Вера Юрьевна сказала, что и не сомневалась в моем выборе, она сама так и видела меня.
Потом были чтения, ссоры, объяснения, что не так, что страдание это необязательно слезы и что молчание может сказать больше. И такой пласт жизненной мудрости откуда девочке-то взять, если не из классики и от учителя.
А в другой раз Вера Юрьевна открылась нам с совсем новой стороны. Мы то ли ехали отдыхать, то ли на экскурсию – был долгий путь в автобусе.
И, чтобы мы не скучали, Вера Юрьевна стала учить нас забавным туристическим песенкам. Наша учительница русского языка знает туристические песенки про кролика, морковку и червячка, которые:
…а в общем всем они друзья-друзья-друзья,
и друг без друга им нельзя-нельзя-нельзя,
и друг без друга им нельзя!
или про:
"Если уши на морозе побелели,
Ты внимания на них не обращай,
Через несколько минут уши сами отпадут -
Никогда и нигде не унывай!"
или уж совсем невозможное про эскимоса и Барбоса:
"Ой, ырбана, ой-ой-ой-дырдынбай!
Эй, ырбана, ой-ой-ой-дырдынбай!
Ой-ой-ой, о-о-о-о-дырдынбай!"
Я порывалась несколько раз залезть в Сеть и разыскать исконные тексты этих шедевров, но потом останавливалась. Потому что хочется сохранить в кармане этот "мятый фантик" из детства, эту картинку – автобус, Вера Юрьевна, мы хохочем и орем: "О-о-о, дырдынбай!"
А потом окончание 8-го класса и экзамены.
Сдавали русский и математику, помню.
Простите меня все, кто будет сейчас упомянут, но это так тепло лежит до сих пор в моем сердце.
Как вы помните, класса было два. Человек по 15-18, небольшие. И письменные экзамены мы сдавали все вместе. Оба потока сразу. Для того, чтобы психика детей травмировалась не так сильно, за партами все сидели так, как сидели на уроках. Ничего не менялось. Только рассаживали по очереди – парта "А" класса, парта "Б" класса. Можно подумать, это чему-то мешало.
И вот мы с моей соседкой по математической парте Юлей норовим войти в класс. Но нас останавливают и отводят в сторонку. Мол, подождите. Мы ждем и немного напрягаемся, что такое. Мы обе готовы написать экзамен за 15 минут и радостно покинуть класс, потому что видели эту вашу математику даже на экзамене. Но нас оставляют до момента, когда садятся все, кроме двоих.
Из класса "А". Скворцов и Дмитриев.
Это такие Петров и Васечкин, ей-богу! Просто скажи «Скворцов и Дмитриев», и сразу станет ясно, что случилось с окном или дверью в туалете.
Ну не важно. Видимо, с математикой там тоже что-то случилось, потому что нас с Юлей ведут (!) к партам. Разным. Последним в двух соседних рядах. И рядом с каждой сажают по «отличнику». Никто ничего не говорит.
Но когда Зинаида Ивановна раздает варианты работ, она кладет чистые листы каждому – мне, Дмитриеву, Юле, Скворцову. А варианты заданий – по два, мне, мне, Юле, Юле. Аккуратненько под чистые странички.
И нам все становится понятно. За 15 минут не выйдет, придется потратить 30.
Шепотом нам рекомендуют все же для видимости сделать по паре ошибок (опечаток) и после их подправить совершенно незаметно для «комиссии» в лице ВЮ и ЗИ.
На сочинении история повторилась с той только разницей, что я не помню, с кем меня разлучили. Но посадили с Анжеликой снова из класса "А". Она даже и не поняла, что произошло, но радостно защебетала – ой, ты же мне поможешь, а то сегодня что-то совсем не пишется, да и вообще.
Сочинения тоже пришлось писать два.
Итогом стали «пятерки» по всем экзаменационным работам у нас и отстающих. И итоговые «3» у них. Страшно подумать, что было б, если б не.
Вот так.
Кто, если не мы.
Собственно, противостояние этих двух стихий преследовало меня всю жизнь.
Сначала я становилась экономистом-экономистом-экономистом, как родители. Как велит страна Математика и как завещает Зинаида Ивановна.
Я работаю помощником бухгалтера, бухгалтером, старшим специалистом отдела взаиморасчетов, считаю, считаю.
Пока мне не становится скучно и меня не прибивает к берегу полиграфии.
Тут уж тексты, буквы, знаки – и опять счет.
Кто победил – очевидно из того, что вы сейчас видите.
Сергей Иванович
Физкультура!
По-моему, мастер спорта по гребле – такой торс, ой!
И красные штаны – закачаешься!
Да мы и без этого любили спорт, почти все. Особенно пока тепло – можно заниматься на улице. Чаще всего – играть. Волейбол или футбол. В песочек попрыгать или покидать в Сергейиваныча гранаты.
Смешной и смешливый был.
Но «лучшими спортсменами» нас сделал он. Его вроде бы была идея – тот иконостас создать. А мы с сестрами и рады, втроем – в разных возрастных группах.
Тоже помимо уроков и соревновались, и тренировались, и всякое интересное устраивали. И почти «олимпиада» была школьная, в которой каждый мог стать «лучшим спортсменом», да еще и международного уровня – иностранцы тоже участвовали, они же ученики, как и все. Немцев помню, вот это команда! Дружная, крепкая, такие болельщики за своих! Выиграла, помню, Мануэла у меня бег! Как я ревновала, но все равно победила, потому что попа (у меня) тогда поменьше была – прыгнула лучше, бе-бе!
Бассейн, его дУшу!
Его не любила – школьный. Мало того, 12,5 метра, не развернешься. Еще эти ритуалы с помывкой-проверкой. Стоишь такая, и так дура, в купальнике перед классом, а еще СИ тебе по плечику пальцем поскребет (это стеснительно ужасно) и отправляет скрестись мочалкой еще раз! И так с каждым.
А там от 45 минут 15 осталось, и уже пора обратно. А кому-то повезло, кто-то мальчик, протерся и побежал. А кто-то мало что девочка, так еще и прическу носит такую, что три шапочки на одну голову нужно выдавать. А выдавали только одну. Такую, в цветочек, как у пенсионерки. А что она мне? Когда у меня коса до попы?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/elizaveta-miheeva/beogradzhanka-58528598/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Елизавета Михеева
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 04.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Немного о детстве, семье и любви. О том, как это прекрасно – взрослеть. С благодарностью к родителям, учителям и друзьям автор вспоминает свою жизнь в Белграде в конце 80-х годов XX века.