Главная страница | Современная русская литература | Бедная девушка

Бедная девушка
Юля Беломлинская


Бедная девушка – это всегда – да.Бедная девушка – это всегда – дать.Накормить, напоить собою —мужчину, ребенка, землю.Добывать огонь трением.Огонь тела, огонь души.Трением – тела о тело, души о душу.Бедная девушка – мать, жена, монахиня, проститутка, маркитантка.Бедная девушка – мать Тереза и Эдит Пиаф. Бедная девушка – сестра милосердия Всея Земли……Богородица – Бедная девушка. Книга содержит нецензурную брань.





Бедная девушка



Юля Беломлинская



АВТОР КУКОЛ «ЛИЗА И ПОЛИНА» ЕЛИЗАВЕТА МИХАЙЛОВНА БЕЛОМЛИНСКАЯ



© Юля Беломлинская, 2024



ISBN 978-5-0051-1395-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero


БЕДНАЯ ДЕВУШКА

ИЛИ

ЯБЛОКО, КУРИЦА, ПУШКИН




ПРОСЬБА К КОРРЕКТОРУ





ЮЛЯ БЕЛОМЛИНСКАЯ В ПИТЕРЕ, В СТАВКЕ МИТЬКОВ ФОТО АНДРЕЯ КУЗНЕЦОВА – МИТЬКА» КУЗЯРУШКИ»

2000 год



ЭТА ВЕЩЬ ПЕЧАТАЕТСЯ В АВТОРСКОЙ ОРФОГРАФИИ И ГРАММАТИКЕ

ВЕСЬ ЭТОТ ТЕКСТ ЯВЛЯЕТСЯ МОНОЛОГОМ АВТОРА, В КОТОРОМ САМ АВТОР И ЕГО ГЕРОИ ГОВОРЯТ ТАК, КАК ИМ – ПРЕДСТАВИТЕЛЯМ АРТИСТИЧЕСКОЙ БОГЕМЫ, СВОЙСТВЕННО ГОВОРИТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ, ТО ЕСТЬ С АКТИВНЫМ ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ СЛЕНГА, ПРОСТОРЕЧИЙ И НЕНОРМАТИВНОЙ ЛЕКСИКИ

ОДНА ИЗ ГЕРОИНЬ, ДЕВОЧКА – ГОВОРИТ, КАК МНОГИЕ ЭМИГРАНТСКИЕ ДЕТИ – НЕПРАВИЛЬНО И С НЕОЛОГИЗМАМИ, И ЭТО ТОЖЕ ВАЖНАЯ РЕЧЕВАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

ВСЕ ЭТО СОГЛАСОВАНО С ЛИТЕРАТУРНЫМ РЕДАКТОРОМ

ВСЯ ПРАВКА ПО ГРАММАТИКЕ, ОРФОГРАФИИ И СТИЛЮ ПРОИЗВЕДЕНА АВТОРОМ И ТАКЖЕ СОГЛАСОВАНА С РЕДАКТОРОМ

С РЕДАКТОРОМ ТАКЖЕ СОГЛАСОВАННЫ ВСЕ СЛУЧАИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЗАГЛАВНОЙ БУКВЫ, КУРСИВА И КАВЫЧЕК

ВСЕ ИНОСТРАННЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ ТАКЖЕ ОСТАЮТСЯ В АВТОРСКОЙ РЕДАКЦИИ И СОГЛАСОВАНЫ С ЛИТЕРАТУРНЫМ РЕДАКТОРОМ

ПРОСЬБА НИЧЕГО НЕ МЕНЯТЬ




Добрым покупателям!


(Эта чудная фраза, когда-то, в семидесятые, была напечатана на пластиковых бутылочках с вьетнамским соевым соусом.)



Добрый покупатель – любезный читатель, прими без огорчения бедность языка и примитивность литературного стиля этой книги. Эта прикладная, (в том смысле, что в отличие от абстрактной, ее сразу можно брать и прикладывать к собственной жизни), философия, переложенная, как шоколад орехами, интимными приключениями главной героини, поможет тебе по-новому взглянуть на собственную жизнь и, независимо от твоего пола, возраста и социального положения, обнаружить, что жизнь твоя протекает плавно и хорошо. Кроме того, ты можешь быть уверен не только в подлинности всех событий, имен, фамилий и географических мест, упоминаемых в этой книге, но и в том, что каждое утверждение автора, безусловно, является истиной в последней инстанции – абсолютной и неделимой. Это – свойство прикладной философии, которую не сочиняют в тиши кабинета, но проживают, то в королевском дворце, то во Дворе объедков. На Мерсер-стрит, на Большой Конюшенной, на улице Пигаль…

Знание того, что в Париже, Нью-Йорке и Санкт-Петербурге – ширина койки в камере предварительного заключения – абсолютно одинакова, наводит на философские размышления, о единстве мира и братстве человечества. Но приобрести таковое знание возможно лишь только собственной спиной. Я избавляю тебя, Добрый покупатель, от необходимости самолично кочевать по миру, встречаясь, то с сумой, то с тюрьмой, и радостно поделюсь с тобой накопленным опытом

Бедная девушка Юля Беломлинская




Бедная девушка

или яблоко, курица, Пушкин


Бедным девушкам и русским поэтам…







ЧАСТЬ ПЕРВАЯ





ЯЩИК ПАНДОРЫ


…КАК ЯБЛОКО ИЛИ ОБЛАКО
НОВОСТИ И БОРОДА,
АМЕРИКА – НЕНАДОЛГО
НЕ НАВСЕГДА…
Володя Друк

…Будут девками ваши дочери
И поэтами сыновья….
Марина Цветаева.




О ПЛАВАЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ


Я приходила к нему два раза в неделю. Мы немножко курили (без этого он давно уже не мог сотворять любовь), потом ложились в постель и это было удивительно хорошо – я чувствовала, что внутри у меня – Питер – все его шпили и адмиралтейская игла, все его камни, и кони на Аничковом, все его голуби (ну вот же их голос: полу-клекот – полу-стон) и все подворотни.

Потому что Ярмола – это Ярмола, он – свой, он был с Хвостом в Салихарде и в эфедрине, он был с Курехиным в начале Поп Механики, от него пахнет Питером – корюшкой, плесенью и болотом – ну как же такого его не любить?

И когда он со мной, то я КАК БУДТО снова дома. Тут нужно много этих КАК БУДТО:

Вот моя работа – маленькая студия на углу 8-й и 30-й, американская девушка – хозяйка, мы с Иркой и четверо грузин, сбежавших от гражданской войны – брат и сестра, и еще, брат, и сестра – все из тбилисской Академии Художеств.

Ирка из Мухи, еще по Питеру моя любимая подруга (я ее сюда и выдернула), а я вот после Театрального – Постановочный факультет. Все мы называемся гордо «Художник-дизайнер тканей» и рисуем в основном абстракции для дорогих мужских рубашек – это легкая и приятная работа, и нам с Иркой кажется, что мы КАК БУДТО в мастерской в Мухе или в Театральном или в Академии – шесть столов, диван, кактус, кофеварка, по пятницам мы пьем и грузины поют. Хозяйка дала нам всем ключи, и мы работаем, когда нам удобно, а она с 9-и до 5-и – в это время работают клиенты- заказчики. Как будто…. Но дружить с грузинами не выходит – они слишком вписались в этот новый мир – говорят все время о деньгах или о том, что увидели в телевизоре. Ну и о еде, конешно – это уж обязательно. Хозяйка с ними дружит и почти всю работу отдает им, а нам – остатки. Ну, как- то концы с концами сводить удается.

Мы с Иркой говорим по-прежнему только о любви и о книжках, а книжки мы себе выписываем по почте (как положено провинциальным барышням из старинной России, из той предыдущей Дореволюции), выписываем на двоих и по очереди читаем. КАК БУДТО мы дома – на Петроградской. Я – на Ораниенбаумской, а она за углом, на Гатчинской. Утром мы просыпались и созванивались – у кого будем кофе пить? Счастье ненормированного рабочего дня…

Она меня и провожала. Все, что угодно я могла предположить, уезжая в Америку «навсегда», но только не продолжение этих безумных кофеепитий – тут в Нью-Йорке.

Я через год написала ей письмо, и после первого путча она принесла мне его и прочитала эти строчки:

«…Вали оттуда, вали скорее! Ты не себя, ты Алешу должна оттуда увезти – он слишком хороший мальчик. Ты же знаешь, как у нас бывает – вот там сейчас жахнет, и пусть даже не сильно, пусть даже погибнут только пятеро мальчиков – но это будут самые лучшие, самые вот такие – как твой, потому что такие выскакивают под танки – за Родину первыми – ВСЕГДА. И твой – выскочит. Увози!»

В общем, я ошиблась в своем предсказании на двух мальчиков. Одного как раз увезли по моему совету. Ирка взяла сына – закинула его в Германию к дальней родне (она из петербургских немцев – часовщиков), а сама сюда – неизвестно за каким хером – знаменитая мухинская красавица Ирка – идиома превращается в казарменную шуточку – к началу моего рассказа уже было известно за каким: уже возник на горизонте черновицкий еврей Эмиль Лудмер, (Ирка для простоты звала его Шуриком), прошедший питерскую Консерву по классу рояля, Израиль, Бельгию, (там он купил землю и стал Вассалом бельгийского короля – а попросту – гражданство получил), Париж – (там он жил в замке у графа и плавал пианистом на пароходике по реке-Сене), но бродяжий дух его из Парижа вынес и донес до квартирки для бедных на Ист-Сайде, а это я вам скажу – сокровище. Вторым его сокровищем являлась мечта каждого провинциального еврея – красавица-шикса, то есть Ирка. Ирка, стало быть, была уже пристроена, а я – не вполне.



Ярмола меня вроде как не любил. То есть физически – он меня любил – со здоровым физиологическим интервалом в три-четыре дня, но душой он явно со мной не лег – это было по всему заметно – супом не угощал (он вообще был скуповат, как многие старые холостяки и ухаживанье его за дамами выражалось не в походах в ресторан, а в варке им грибного супа – мои предшественницы говорили, что суп был с песком и несоленый, но мне он и такого не предлагал). В гости не брал меня с собой и даже не любил, когда я оставалась ночевать. А я оставалась иногда и писала, сидя в ванной на полу поэму о двух наркоманах – питерцах, живущих в отеле для нищих «Вашингтон-Джефферсон». Поэма называлась «Сердце моряка» и рассказывала о моей любви к Ярмоле, то есть о тоске по Родине, о которой нельзя было говорить впрямую, потому что мы все сами себе Родину отменили – и хули ж теперь? Еще ТЕ из Ярмолиной волны могли тосковать – их выгнали из страны злое «КейДжиБи» и паганая «Софья Власьевна», а мы то, вроде как уехали, как раз от страха перед их отсутствием.

И теперь нужно было представить себе, что все КАК БУДТО нормально хорошо и правильно. Что у нас там КАК БУДТО не было еще одной МАЛЕНЬКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, и сейчас там не происходит НЕБОЛЬШАЯ ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА, а просто мы вот такие любители свободы и демократии, или мы невероятные любители американской культуры и языка, или мы просто любители путешествовать – ну вот ездить себе по свету, глядеть чужие страны – так когда-то во время «оттепели» – в неугомонных любителей путешествовать – этаких «тури-тура-туристов» превратились многие деятели русской культуры – в предисловиях шестидесятых писалось: «…в 1922-м году Бахтин переезжает с семьей в Саранск…» – НУ ТИПА – НАДОЕЛО ЧЕЛОВЕКУ В МОСКВО-ПИТЕРЕ – В САРАНСК ПОТЯНУЛО. Последний раз я обнаружила этот стиль у Вани Толстого в предисловии к Набокову: неутомимый путешественник Набоков, неизвестно по какой причине покинул в середине тридцатых Берлин, а в конце тридцатых – Париж, чего это он? Остальные жили спокойно – Лифарь, Бунин и т.д., а этот кузнечик – вишь скакать принялся. Это Ваня уже писал в свободные времена. По старой советской привычке, желая избежать неприятного слова «еврей», в случае Набокова совсем уж нелитературное «еврейка» – ну зачем об этом, это удел антисемитов – грязные инсинуации на тему приставания евреек к русским гениям, Ваня – чистый человек, но, знаете, «…ложки нашлись, а неприятный осадок остался…» – не нужно таких слов – они нервируют, а пусть лучше Набоков вот так ездит себе, путешествует, как Бахтин и прочие…

А тут нужно было самому себе стать Ваней – поставить в голове заслонки. Да – вот путешествуем по Австрии и Италии, да с бабушками и младенцами – а что? – бабушкам и младенцам тоже хочется мир увидеть. А эти чемоданы – подушки, запас мыла на пару лет вперед, альбомы с фотографиями, (книг, слава Богу, не видно – их отправили морем), а что? – мы любим русские подушки и всюду их возим с собой. И потом, когда приехали – самое главное быстро выстроить заново полностью укомплектованное светлое будущее. Должен быть определенный набор необходимых свершений.

Квартира – все показывают друг другу квартиры. Мебель.

– Ты ездила в Бруклин получать ортопедический матрас?

– Нет, зачем он мне?

– Все получают – нам положено.

– Ты ездила за ботинками?…



Работа. Очень важно если в Манхэттене. За мной идет по родному Квинсу кореец – кадрит меня:

– Я живу тут, а работаю в МАНХЭТТЕНЕ!

Машина, конешно, если ты семейный, а одиноким нужны обязательно домашние животные под названием «бойфренд» и «гелфренд». Они, как корова молоко, приносят в новое хозяйство важную составляющую американской мечты – СЕКС.

– У тебя есть бойфренд?

– Что ты не можешь себе никого завести?

– Не могу.

Любовь – не лошадь, корова, коза и кошка; она – вша, клоп и таракан – ее не заводят – она заводиться! (Когда санитарные условия души позволяют…)








– ГДЕ ТВОЙ БОЙФРЕНД, ЮЛЯ? (это уже мама).

– Ты представляешь, сначала она долго выясняла у всех моих знакомых – не лесбиянка ли я, а вчера она сказала, что собрала мне три штуки баксов на пластическую операцию носа! Может сделать?…

– С ума сошла? Ты посмотри на мой нос!

Ирка прикасается пальцем к своему носу – американцы не верят, что он у нее с рождения – точно такой сделали всей семье Джексонов, и теперь такие носы носит весь Голливуд – Ирке даже немножко обидно.








– А что у меня в личной жизни? Вот с этим моим носом? Шурик! К сорока пяти годам. Не нос нам с тобой мешает. Вот, что мешает, вот!

Ирка стучит себя пальцем по изумительной формы лбу.

– Мозги мешают! Они этого не любят. Им надо чтоб давала и слушала. Давать и слушать. А ты не можешь, ни слушать, ни давать! Тебе скучно. Это я отлично понимаю, только нос тут причем? Думаешь, с красивым носом тебя полюбит умный – что ж интересно меня – вот такую красивую до сорока лет никто не подобрал? Умные любят полных идиоток и притом – безответных. А у тебя еще и характер. Сама знаешь…

Нету бойфренда и все сторонятся меня – никуда не приглашают, как-то незаметно начинается репутация городской сумасшедшей. Бойфренд бы хоть защитил, а так – некому!

Сначала я сделала все правильно, после года в подвале у львовских хозяев – реставрация антикварного фарфора:

– Толя, скажи этой, пусть сходит на угол, возьмет мне в салат-баре немного риса, морковь и пулочку…

Через год я сделала портфолио и устроилась уж почти по специальности – по крайней мере, рисовать кисточкой по бумаге – в НАСТОЯЩУЮ американскую компанию, а вскорости и вовсе поступила разумно – вышла замуж. За НАСТОЯЩЕГО американца – русского князя – Рюриковича и профессора – слависта, да еще и исследователя Бахтина. Это был, конешно, пик моей американской жизни. И все мною гордились – друзья, родители.

А потом началось сползание вниз: на работе увидели, что я работаю в два раза быстрее всех остальных, и начальница быстренько уволила девицу, сидящую со мной рядом и стала каждый день давать мне двойное задание, а я только радовалась, любила эту работу. Через пять месяцев у меня вырубились глаза – вышли из фокуса, очень страшно стало – я ведь всю жизнь художник и этим зарабатываю.

Пришлось взять Полю и уехать к мужу в американскую жопу – Мид-вест Индиана. Там университет. Три года прожила. Летом было здорово – мы ездили в знаменитую Норвиджскую школу русского языка – Поля пела в ансамбле Покровского, а я гуляла по аллеям парка с разными гениями русской культуры – они туда приезжали на каникулы.

А потом взяла и развелась. Встретила своего питерского вечно любимого Гастона в Лаковых Сапожках – в доску женатого человека. Он тоже в Америку подался.

Первый раз я из-за него в Питере развелась, а тут уж во второй. Это понятно – роковая любовь называется, и описывать эту душевную болезнь в сто первый раз я не стану. Развелась в общем, а он ко мне и не вернулся. Зато я вернулась в Нью-Йорк. Нашла работу. Какой к черту бойфренд, когда каждую ночь вижу во сне своего ненаглядного Гастона. А в промежутках – город Питер – что снова мы идем белой ночью по мосту. Я такое правило завела – в пьяном виде, первым делом переходим на НАШУ сторону мостов и там уж выябывайся сколь душе угодно – хочешь песни пой, хочешь в канаве спать ложись…

Я жила на Петроградской – мир мой был абсолютно круглый и счастливый. Он состоял из ЯБЛОКА, КУРИЦЫ и ПУШКИНА. Помните такую детскую игру? Сначала пишешь на бумажке три слова:

ЯБЛОКО.
КУРИЦА.
ПУШКИН.

Потом прячешь эту бумажку, подходишь к какому-нибудь человеку и просишь:

– Назови быстро: фрукт, домашнюю птицу и поэта!

Очень многие говорят: яблоко, курица, Пушкин! И тут ты с восторгом предъявляешь свою бумажку, а потрясенный человек говорит:

– Ой, а откуда ты знал?

Я-то точно тот, кто всегда скажет именно эти три слова. Из них и состоял мой мир.

Яблоком и курицей я кормила ребенка. Яблоко было зеленое – полезное, а курица – синяя, потому что без очереди и за рупь семьдесят. Иногда еще родители с криком: «Ты не мать, а фашистка!» распахивали мой холодильник и закидывали туда… курицу! Но все же розовую – из кулинарии – за три восемьдесят.

Так и жили…

А главное был – Пушкин. Пушкин был «Наше Все». Никто не верил ни в Бога, ни в Советскую власть, ни в Россию – а в Пушкина все верили и всегда. Он висел на небе Солнцем русской поэзии и просвечивал дырочкой в левом боку. И Маяковский просвечивал, и Лермонтов, а снизу болтались на своих веревочках Марина и Сережа – «золотые головы», как елочные игрушки, и все остальные вокруг; самым младшим стал Башлачов, наверное, они гоняли его за небесной водкой и ему выдали Гермесовы крылатые сандалии – чтобы легче леталось из окна…

С ними было не страшно. И за Полю не страшно – от яблока и курицы – выживет ее тело, а от Пушкина и Ко – душа. А потом сделалась вот эта – точно из учебника истории – НЕкровавая реформистская революция. Сначала пошатнулось яблоко. Я помню свою первую очередь за яблоками – летом – на Петроградской – я стояла часа два с половиной. Тогда я испугалась – и стала вместе со всеми ждать гражданской войны.

А потом к гражданской войне подошли вплотную – и тут пошатнулся мой Пушкин – он стал получаться вроде как и не мой, а лишь временно взятый напрокат. И все – не мои: и Марина, и Сережа, а мне только Мандельштам остается и еще, почему то Фаня Каплан, (нет, конешно, все-таки Леня Канегиссер – он был поэтом). В общем, подошли вплотную к Гражданской и пришла пора отвечать за козла. Или отрекаться – но гены не позволяют. Дедушка в 13 лет убежал из Парголова в царский торговый флот, а брат его – дядя Наум устроил революцию в доме собственного отца – обойщика мебели, красавца, любовника баронессы (так гласило семейное предание). Дядю Наума я никогда не видела – его не любили, он не сидел – попал в один список с Крупской, и Сталин этот список не подписал – больше оттуда никого не трогали. У него было 4 жены, а дети его умерли ужасно: Тамарку зарезал пьяный араб, (она стала валютчицей), а Володька получил передозняк – дети Дома на набережной. В Питере все они никогда не появлялись. В войну дядя Наум ушел на фронт добровольцем – политруком. И 4-я жена Клава была медсестра, которая вытащила его раненого из воронки – он там все в атаку бегал.

– Политруков ВАШИХ в атаке СВОИ стреляли в спину.

– Правда, правда… Для того, чтобы тебя в атаке СВОИ стреляли в спину, ты должен, по крайней мере, бежать впереди – первым выскочить из окопа на пулемет – ЗА РОДИНУ. За Родину, с оружием в руках отбитую в 17-м году у коренного населения.

В общем, от всех этих гатчинских аптекарей и парголовских обойщиков мебели (это все столыпинские местожительства) осталась я – единственное потомство. Вот я и решила, что отвечать – мне. Больше – некому. А чего отвечать – не знаю.

– Зачем вы сделали у нас революцию?



Остальные НАШИ мальчики вокруг отвечали:

– Не мы, мол, дедушки наши – паганые мудаки,

и с еще большим чувством, чем прежде, затягивали: «…Поручик Голицын, раздайте патроны…». Ну, это – которые мальчики. А мужики – жестоковыйные питерские фарцовщики, санитарные врачи и контрабасисты – мрачно шли в Овир. Мужики в этом городе никогда друг друга не любили. У нас ведь тут та самая ЧУЖА ДЕРЕВНЯ, в которой:

Мужики дерутся, топорами бьются

А по будням там дождь, дождь,

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь,

А по праздникам… дождь!



Всегда они различали – кто какого роду- племени. И в пору моей юности после бесконечного просеиванья, прочесыванья этого города кровавой расческой (последние коренные питерцы перемерли в блокаду – им, НЕВАЖНЫМ людям не выпало ни пайков, ни эвакуации), – опять МОИ выжили лучше – дедушка вот вовсе убежал в 47-м. Убежал из «Вечерки» в Мурманск, штурманом на селедошный флот и до 53-го пахал на ледяной каторге – но за зарплату и, зная, что дети не в детском доме, а дома – на Моховой. А моряком он уже давно не был – с 24-го:

– Партия дала мне в руки перо!

На войне он, конешно, опять воевал изо всех сил и высаживался прямо на эту самую МАЛУЮ ЗЕМЛЮ с морским десантом.

Отчего и умер впоследствии, когда ему было 74 года. Это вышло вот как:

В 72 он стал капитаном спасательного катера в питерской

команде водных скутеров, они там все время

опрокидываются на соревнованиях и их надо вылавливать.



В общем, поехали они на соревнования в Сталинград, и дед встретил моряка,

с которым тогда ходил в этот морской десант. И сели они выпить и пили десять

дней.

А потом он приехал домой – счастливый – наша команда всех победила, на следующий день утром вышел за газетой, встретил соседа – тот рассказал ему анекдот, дед вернулся, стал рассказывать этот анекдот бабке – рассмеялся и умер. В одно мгновенье. Не факт, что такую смерть посылают святым – им может и мучительная полагается, но я уверена, что такую дарят – только чистой душе. Каждый, наверное, о такой мечтает.

Он так и остался для меня идеалом мужчины – мой худой, похожий на беркута революционный дедушка. Я знала, что надо за него отвечать – только не знала что ответить. Я вообще растерялась от этой гражданской войны, так вплотную подступившей – это друг друга они не любили, а меня то они любили все подряд, и я их в ответ – всех подряд, не разделяя на наших и не наших – и всеми возможными способами – от минета до эпистолярного романа, от групповухи до Светлой Братской Любви. Я умудрилась почти ничем кроме любви до 30 лет не заниматься, все остальное (фильмы, спектакли, картины, песни…) делалось между делом и являло собою некий жмых – отходы основного – любовного производства.

В основном любила я (как настоящая героиня настоящей антисемитской прозы) гениев русской культуры. И захватывала их в плен! Как впрочем, и они меня. Когда любовь перетекала в нетелесные формы, происходил обмен пленными. Еще немножко я любила местечковых евреев – за родственность и голубые глаза, иногда казанских татар, сибирских латышей, обрусевших украинцев ну и донских казаков само собой.

Этим в моем круглом мире завершалось слово «Русь», которую я единственно и любила всегда, по завету дедушки, который в 17-м году с оружием в руках… трофейная моя Русь.

Меньше всего перепало от меня любви дворянам и питерским еврейским интеллектуалам – эти мне всегда казались не мужиками, а мальчиками – у них и дружить получалось между собой, и я с ними дружила, а влюбляться не могла – на них одинаково лежит печать вырождения: талант, слабость и мечтательность, и похожи они друг на друга – князья и потомки древних мудрецов, а я то – полная дворняжка! Земляная – деревенская – первобытная. Если я с таким лягу, моя душа – грубая, его нежную душу – заспит.

В общем, все эти разговоры велись именно со мной. И Ромка Смирнов именно мне кричал:

– Я – русский человек! Обьясни, почему я должен работать в русском театре у жида Додина?

Ромка был красивый – полу-цыган и пел чудно, а работал он режиссером. В театре. У жида Додина.

Жид-Додин должен писаться через черточку, как Змей-Жидовин. Это вероятно и есть один и тот же персонаж. И он бедного Ромку – к себе в театр заманил и мучил. Репетиционным процессом. Жид-Додин перепутал – посчитал Ромку за Иван-царевича – то есть человека, берущего свое трудом и смекалкой. А Ромка – классический Емеля – он любит чтоб на печке – и быстро. На эмоциях и на обаянии. Иногда еще храбрость участвует.

Главного Емелю русской истории – Гришку Отрепьева народ не уважает. Не пишут о нем романов, не снимают кино. Только Марина помянула его, пишучи о Марине:



В маске дурацкой лежал

С дудкой кровавой во рту

– Ты – гордецу своему,

Не отершая пота…



Жалко, что про Гришку не снимают кино, Ромка гениально сыграл бы его – себя. И стало бы понятно – почему толпами сдавались, почему впустили поляков на Москву.

Так они и бьются по сей день – Емеля с Жидовином-Змеем. За Россию – любимую Невесту. А я уж и не пойму – сама-то я – жидовинская дочка, которая влюбилась и вынесла ключ от темницы?

Не влюбилась и не вынесла. Тогда, все это слушая, увидела за этой сказкой много чего интересного. И даже Германию тридцать третьего года. Схватила дите, и валить отсюда подальше. Ладно, если тетя не приедет, останусь как дурак с чистой шеей…

Ромка принес ко мне гитару Башлачова, и две недели она стояла в комнате. Пару раз они звонили с Башлачовым по-русски, с угла – хотели зайти – познакомить нас, а я была занята чем-то, а потом Башлачов взял и вышел в окно.

А мы оба уехали на Запад и там мне пришлось стать русской – там тебе давали деньги за то, что ты еврей, могли целый год давать, а мне через три месяца перестали – потому что я сказала, что еще не нашла своего Бога и не решила куда же мне идти – в синагогу или в православную церковь – возраст еще такой – 30 лет – можно думать над этим и дальше. Ведущий у меня был хасид, и он нас с Полей немедленно после этого от денег отлучил. Слава Богу, уже львовские хозяева были. А я никуда не ходила еще долго – лет пять, потом все же стала ходить в русскую церковь – совсем маленькую, куда ходят все художники, поэты, выкресты и прочая шелупонь и на крестный ход шепчутся, как в деревне, (или как в синагоге):

Глянь-ка, Машка вона – с мужиком пришла и платок новый…

А Ромка в Германии стал еврей (так он пишет в своих мемуарах – с немного виноватой обаятельной своей улыбкой – ну понятно же, ребята – Запад, бабки, тяжело в общем,).

Из-за тебя, сука, я прожила тринадцать лет в Америке, и со мной случилось, все, что случилось.

А ты поиграл год в Заграницу и вернулся. Теперь я тоже вернулась, и мы мирно гуляем по каналу Грибоедова – оказывается, мы друг по другу соскучились. Что тут скажешь?



Уж если ты, бродяга безымянный

Смог обмануть чудесно два народа,

То должен быть, по крайней мере,

Достоин своего обмана…



Все мы нынче и Змей и Невеста. Напиши мужскую историю про Гришку Отрепьева, а я – женскую про Парашу Жемчугову. Пусть снимут кино и поставят спектакль.



Там, в Америке я видела другое – я видела русских женщин – «еврейских подстилок», которые сначала принимали на себя все, что было за это положено тут – увольнения с работы, сидения в отказе, издевательства в Овире и т.д., а потом там – в Хеасе – гордо доставали свой нательный крест – и прощай Найана с ее деньгами, бесплатными курсами и ортопедическими матрасами.

– У нас – только для евреев, а вам – в Толстовский фонд – там денег не дадут, но иногда могут выдать шкаф или табуретку.

И шли они мыть полы, пока другие шли на курсы английского.

Единственный комментарий – у всех этих теток – все в Америке сделалось хорошо – и с деньгами, и с любовью, и с детьми. Господь их все же разглядел. Нужно об этом сказать, не плачь по ним, Россия.

Меня редко спрашивают, почему, я уехала. Разве что Митьки иногда. А в основном спрашивают – почему вернулась.

– Совсем что ль спятила? В Питер! Нет, ну в Москву – это понятно, но сюда, в болото!

– «Чего сидишь, чего сидишь?» Живу я тут!



Пушкин упал, и Яблоко упало. Осталась одна Курица – подозрительно похожая на самолет. Вот мы и полетели. Теперь через 13 лет, я уж знаю чего кому отвечать. Для этого нужно было прожить 3 года возле самой большой в Америке русской библиотеки, там было и все дореволюционное и все эмигрантское и три года слушать и слушать эти голоса мертвецов – на рассыпающейся под пальцами желтой бумаге.

Почему мужчины ищут ответа на все вопросы в философии?

Почему они так уверены что Фуко, Хайдеггер, Будда или свод законов династии Дзынь – помогут им разобраться в том, что же случилось в селе Горюхине или в городке Верхнее Подвздошье в 1918-м году?

Нет, помогут только голоса из-под земли – ТОЙ САМОЙ, а они есть, и их – несметное множество.

Три года я жила неработающей женой профессора-слависта в Мид-вест Индиане – американской глубинке, в 15-и милях от центра Ку-Клукс-Клана – Мартинсвилля. Это с моей-то неарийской физиономией! Вот повезло!

Там Америка из пьес Сэма Шепарда – ихнего Чехова. Там фермы, на которых не только отцы трахают дочерей, но и мамаши, сыновей, потому что вокруг – на много миль – никого, только иногда заедет пастор, тогда его тоже трахают. Потом детей-внуков душат и закапывают на заднем дворе. Вокруг – нищета. «Белая шваль» так это обычно переводят.

В баре они набьют тебе морду, если у тебя черные глаза и волосы, не за то, что ты – еврей, (нет, ТЕ – с двумя головами, они забрали все золото у народа и живут в страшном НЬЮ-ЙОРК ГОРОДЕ, в котором мы никогда не были и даже пролетать над ним боимся.) Нет, тебе начистят чайник за то, что ты – ближний враг – реальный «католик-итальяшка». Все живут в трейлерах и все в клетчатых фланелевых рубашках. Это – Шепард.

После Индианы понимаешь, что нью-йоркская «Черная шваль» – это просто тихие зайчики.

Есть еще Техас – тамошние казаки.

(Глухие заборы, злые псы и кружку воды выносят на ржавой цепи. Ненависть к каждому, кто говорит с каким бы то ни было, акцентом – даже с акцентом соседней губернии). Оказывается все это отлично можно устроить и без заборов, и без псов. Мы однажды потерялись с мужем в маленьком техасском городке, подъехали к какому то дому – дорогу спросить, и дядька выбежал с ружьем, щелкая затвором. Хорошо у меня реакция мгновенная – я окошечко в машине закрутила со скоростью света и заорала, как резаная:

– Дави на газ!!!

Эти гордятся:

– Америка – это мы!

И вполне по праву. Крепкая кость – как и наше казачество. Да, и тем и другим есть, чем гордится. Но гордость – родная сестра гордыни, а гордыню – христианский Бог, которому молятся и те, и другие – не шибко жалует…



В Индиане, в университетском городке Блюмингтон находится самая крупная в Америке русская библиотека. Мой дом был в 10-и минутах ходьбы от нее. Наверное, поэтому и машину водить не выучилась – в супермаркет мы с дочкой ходили пешком, дочка придумала связывать целлофановые мешки по две штуки и вешать на плечи – оказывается это старый деревенский способ, а больше мне никуда было не нужно в этом городке – только в библиотеку.



Вот оно – знание, ответы на все вопросы, голоса из-под земли, из-под

МОЕЙ русской земли – они были рядом; вышла из дома и через 10 минут уже слушаешь крик, стон или неторопливый рассказ…

Вот питерский профсоюз железнодорожников – одна из последних, яростных попыток несуществующего рабочего класса все же осуществиться.

Вот продотряд – во главе двоюродный дедушка, он «за хлебом для детей питерских рабочих», он почему-то твердо уверен, что если голодать будут дети не в Питере, а в деревне Малые Хренки, то в мире от этого прибавится счастья и справедливости. В результате, дети поумирали и в деревне, и в Питере, да и своих детей двоюродный дедушка не уберег.

А вот – Батька Махно идет себе по Парижу:

– Месье, купите марионетку!

Он, оказывается – Папа Карло!








И Русский Париж шел, плача, за его гробом.

А убийцу Петлюры, оправданного прямо в зале суда, вынесли на руках и забросали цветами. Тоже Русский Париж. А из телевизора, учебников по истории и прогрессивного фильма «Россия, которую мы потеряли» смутно представляется что «Махно-Петлюра» – это некое общее неприятное животное о двух головах.

Вот « Красная книга» – донской казак написал историю погромов в Гражданскую войну, и Господь пожаловал его за это смертью от старости, редкость для того поколения – дар Господень чистой душе, а может он денно и нощно мечтал о смерти – там в Париже?

Вот мой дед – красный матрос, еврей, атеист – учит меня семилетнюю молиться Николе Морскому:

– Святой Никола внучку русского моряка никогда в беде не бросит!

…И бросала его молодость на кронштадский лед. А других на «Белую лошадь» и «Красную горку».

Все уже мертвы, и победители и побежденные, но нам издали если что и видно – то только кровь, а любовь уж вовсе не разглядеть. А из-под земли о любви говорят не меньше, чем о крови.

Я прочла не только печально известное тем, что его никто не осилил, «Красное колесо», (и еще больше прослыла городской сумасшедшей, утверждая, что это замечательная книга – о любви; смеются, а ведь на всей земле, до конца дочитали, только я да Дора Штурман, учительница-пенсионерка из Израиля – говорят, есть еще какая то Ленка в Париже – надо бы с ней списаться), но и все источники, коими пользовался Исаич. Все эти стоны из могил впечатляют, но сантиментов лишают начисто: уже ни над кем не заплачешь – от излишнего знания перестаешь видеть малые слезки – все выстраивается в одну огромную мозаику, которую укладывает кто-то с умыслом и четким рисунком, в результате своих ученых штудий, полностью в идею этого рисунка въехала и теперь отвечу за козла, каждому, у кого найдется хотя бы полчаса – послушать, но человеки в результате, превратились в моем сознании в цветные кусочки смальты – и как же их теперь пожалеть?

Вот и приходится жалеть только ближнего своего – кто поближе подвернется – изблизи хорошо видать, что это не божье стеклушко, а напротив «хьюмен бин» – человечья фасолина.

Одним словом, обнаружив, что Родина у меня трофейная и язык – тоже, а сама я происхожу из рода зверских завоевателей, я решила дедовское занятие продолжить, но Америку завоевывать было неинтересно, потому что она – на все согласная – ее не надо закидывать на лошадиный круп – вот она лежит перед тобой, по крайней мере, к Америке я явно опоздала. Главным завоеванием – Землей Обетованной так и осталась Россия и совсем уж было горько оттого, что в Америке ее нету. Тогда я решила попытаться ее вырастить – вырастить из слов – из ничего – но так колдовство и происходит. В общем, так вышло, что и мне пришлось выскочить из окопа в некую метафизическую атаку, а уж СВОИ – они всегда СВОИ, и на этот раз не пожалели патронов на мою спину. В конце концов, метафизические эти патроны привели к физическим ведрам, полным моей крови – я так думаю, что ведра три набралось – может и больше, чем вытекло из дедушек за две войны…




ЛАМПА


Но это все было еще впереди, а в тот момент – мне показалось, что я счастлива – вот опять выстроился мой – Правильный Эмигрантский Домик:

Я – «дизайнинг вумен» прямо в таком черном плаще, как в телесериале, дочь моя в Школе искусств учиться на певицу, квартира – чудесная, в хорошем спальном районе, и бойфренд у меня – а вот он, пожалуйста! Роскошный мужчина с седыми усами – два метра росту, и сам он тоже дизайнер, и хата у него за углом от моей работы, в самом, что ни на есть сердце этого города – в Мидтаун. Для легенды моего благополучия – все годилось.

В Мидтауне было несколько таких одиноких успешных красавцев и всем я им по очереди нравилась – просто потому что умела одеваться – нормально – все они были полу американизированы, и с одной стороны, их тянуло к русским женщинам, а с другой, почти никого из русских нельзя было привести на американское скучнейшее «парти», а на этих «парти» и шла вся центровая Раздача Пирога. У большинства наших девушек – неистребимо неправильный вид, если говорить о моде нью-йоркских монстров Яппи. У них особый стиль, и я его быстро усвоила, потому что он – классный, так же как и япповская еда.

Яппи – это вообще натуральные люди-роботы.

Спят они часа по 4 в день, с утра съедают «таблетку счастья», «прозак» называется, и целый набор витаминов: аппетит, желудок, стояк и т. д. Само ничего не работает – все постепенно заменено, как у Железного Дровосека. При этом они не все педики, много разнополых натуралов, (если это слово хоть как то к ним можно применить!)

Вообще- то этот Манхэттенский Нью-Йорк – это не Город Победившего Пидара, это Город Победившей Женской Идеи, и в результате этой победы – Город Андрогенов, ведь победив Мужскую Идею, Женская, немедленно и сама скончалась. Наверное, Берлин 39-го был Городом Победившей Мужской Идеи – трудно сказать, что является более НЕЕСТЕСТВЕННЫМ зрелищем, но все же, Нью-Йорк не столь злобен и агрессивен, и там на окраинах – у эмигрантов еще теплиться какая то человеческая жизнь.

Я уж не говорю о диссидентском антияпповском движении – растет и множиться движение людей, которые обьявили этот очередной Эксперимент по установлению счастья, провалившимся и называют любимую страну: «Концлагерь с усиленной кормежкой и принудительным «шоппингом», но такие вот и сбегают из центра в Квинсы-Бруклины, а то и вовсе в Мэны-Вермонты. А в городе сплошной Яппи-бал.

С любовью у них все сложно. Такой расклад: с Яппи-бабами не живет никто.

Это невозможно. Они злые как собаки, некрасивые и не знают, что макароны надо кидать в кипящую воду. Морщинами они покрываются годам к 30-и и это при непрерывном хождении ко всяким косметичкам, парикмахерам, психоаналитикам и т. д. – они ведь все свободное время должны тратить на покупание чего-нибудь. В общем, бабы ихние – живут с вибраторами и это – целая культура. Однажды мои друзья, пожалевши мое одиночество, прислали мне каталог. Мы с Иркой его долго изучали – там был хрен «Лебединое озеро», была еще такая Бабочка – целая машина, в которую вставляется женщина, прикрепляется ремнями, и машина ласкает ее всюду, куда живой мужик и достать то не может! Больше всего нам понравилась реклама на обложке:

«С НАШИМ ОБОРУДОВАНИЕМ ВЫ СМОЖЕТЕ ИМЕТЬ ДО 160-и ОРГАЗМОВ В ДЕНЬ!!!»

Для мужчин там тоже были всякие штучки и резиновые красавицы, но мужчины – даже если они Яппи, предпочитают живых и вообще, например, жениться и размножаться. И они себе живут с желтыми бабами – кореянками, китаянками, вьетнамками и японками. Эти «ориентал вумен» отлично вписались в Яппи-Бал,

я только никогда не могла понять, с кем теперь живут их азиатские мужики – ну может их просто меньше родилось, или меньше приехало. Азиатки дико стильные, женственные и достаточно мягкие – В общем, вот такой альянс. Конешно Яппи мечтали бы жить и с русскими, и с испанками (так зовут всех латиноамериканцев – «испанцы», как и всех россиян – «русские», по языку), и с негритянками – но все эти бабы в массе своей живут только со своими – так принято.

Из всего этого ясно, что у русских красавцев, попавших в этот монстро-мир и сделавших в нем карьеру есть проблема, как добыть себе подругу, приятную и душе и телу и пригодную, для вывода в свет. Я помню рассказ одного такого:

– Конешно я ее бросил, я ее привел в хороший дом на Бликер, а эта дура – шубу до пят напялила, как будто я ее на Аппер Ист-сайд позвал, к богатым евреям! Представляешь – все в курточках – а ЭТА в шубе стоит, все на нее смотрят и давятся от смеха, говорят «Оу, итс риал фер! У гот риали рашн вумен!» НУ МОГ Я С НЕЙ ЖИТЬ ПОСЛЕ ЭТОГО?

Там все это важно. Это тут в Питере, пока еще полегше – хоть Захар Михалыч и прочитал мне нотацию:

– Понимаешь, у нас тут молодой капитализм – надо хотя бы делать вид, что одеваешься дорого, а ты хиппуешь!

Это была его реакция на сумочку Армани и шарфик от Донны Каран – два самых дорогих предмета в моем гардеробе, но все же не бросил!

Несмотря на провалившийся эксперимент, Яппи создали свою культуру – кухню, одежду, музыку. Считается, что и литературу, но это – трындеж, книга, конешно же, из культуры Яппи – культуры потребления, исключена – ее полностью заменили кино, телек и компьютер. Они пытаются делать вид, что читают иногда, но в общем, не сильно и пытаются. Обычно в год читается одна

МОДНАЯ книга. Я думаю, что наши Яппи-авторы это Сорокин и Пелевин – у нас

не читающая продвинутая молодежь ограничивает чтение этими двумя культовыми авторами.

Яппи создали замечательную кухню – такая могла родиться только в Нью-Йорке – это смесь всего самого здорового и полезного из этнических кухонь всего мира (трагическая попытка бедных Яппи спасти стремительно угасающее от недосыпа и таблеток здоровье). Кухня – «Анти упадок Рима», туда тоже свозилась еда со всего света, но самая неполезная – жареные волы и киты, копченые львы и тигры….

У нас когда-то был повар Михайлов – он выступал по телеку, доказывая, что основой питания должны быть хлеб и каша. Каши должны быть многослойные и разнообразные. Но взрослого человека хлебать размазню не заставишь – ему покажется, что он в садике, или в богадельне, или в лагере, и возникнет чувство, что жизнь не удалась. Яппи изобрели крупяной салат – горячий или холодный – это любая крупа – не сильно разваренная и смешанная с овощами и разными соусами – для человека здорового – эта еда – гениальное открытие, и по всему Нью-Йорку она продается в салат-барах. Из простого риса можно сделать и «Оливье», и винегрет, и будет не менее вкусно, чем привычная нам, картошка – но в сто раз полезнее. Что касается самих Яппи, то, будучи больными «Железными Дровосеками» – людьми, героически отдающими жизнь и здоровье в борьбе за усиление наслаждения и «160-и оргазмов в день», они в течение всего дня стоически едят изобретенные ими салатики, а к ночи у них начинается истерика по поводу того, что еще один день кончается, а наслаждение не усилилось, и они съедают огромную пиццу, или пару сильно жареных куриц. (После этого – прибавка веса, в 6 утра – спортклуб, таблетки против аппетита, потом для аппетита – снова курицы и т.д.) …Грустно, господа.

Еще одно изобретение Япппи – это страсть к этнической музыке – вообще кухня и музыка – места странного слияния Яппи с их антиподом – Хиппи. Я думаю, что Питер Габриел и его фестиваль «Ворлд Мьюзик» – это порождение времени Яппи.

И – мода. Яппи создали моду минимализма и абсолютного удобства. Например у женщин – два варианта. Если ты хочешь нести на себе некую сексуальную нагрузку – это Калвин Кляйн, однотонные маленькие – узкие, но отнюдь не обтягивающие кофточки, свитерочки, юбочки и брючки. Именно так – в самом стиле заложены эти суффиксы – не брюки – брючонки – обдергунчики. Такую моду приняли все ориентальные женщины – т.е. маркитантки эскадрона Яппи. А если ты хочешь покоя и элегантности, то – Эллен Фишер – прямые балахоны —Греция и Рим, Япония – туники, тоги, кимоно. По будням – хлопок, лен, шерсть, по праздникам – шелк и бархат. В сексуальной Яппи-моде есть допуск на синтетику, у Эллен Фишер – «ноу вэй».

И вечные цвета – каждый год одни и те же, я работала несколько лет колористом – в кампании дорогих япповских мужских рубашек, помню, как стилист говорил:

– В этом году мы добавим в «бургунди» каплю оранжевого – пусть будет потеплей, а в серый немного изумрудно-зеленого…

И я добавляла – микроскопические дозы – непрофессионал никогда не отличил бы один серый от другого, но в целом гамма неуловимо менялась из года в год, и только носители этой моды, Яппи замечали эти тонкие перемены.

Моду Яппи я приняла и полюбила – обе ее ипостаси – и когда надо вынуть сексуальность – как пушечку из танка – так я учила дочь:

– Сексуальность – это оружие – как пушка в танке – имей ее всегда – при себе, но если надо воевать – завоевывать – вынимай, а если время мира – держи зачехленной.

И когда нужно просто быть милой и элегантной, когда не хочется показывать свои красивые ноги всем, потому что есть кто-то – у кого они иногда лежат на плечах и хочется их показывать только ему…

Ну вот, в общем, был у меня некоторый успех в среде немногочисленных русских Яппи, а для Правильного Эмигрантского Домика – Яппи – это полезно. Но Ермолу то я как раз по-честному полюбила – потому что от него пахло Питером – (помните, плесенью, болотом и корюшкой!) – а на самом деле, от него травой всегда несло за километр, и трава у него была удивительная – настоящий большой куст, в целлофановом пакете – все вокруг брали у русского Гриши с Мерсер-стрит, а Ярмола – у каких то заоблачных япповских дилеров.

Я его любила за то, что он – «дядя- землячок», из моей подворотни, за его безумие и, непонятно в чем, потерянную в Америке талантливость – он был просто, Ярмола – знаменитый человек Русского Нью-Йорка, без ничего за спиной. Без картин, стихов или песен – ну что такое дизайнер? Что-то – совсем неромантическое… Ярмола был – Легенда в чистом виде, не обремененная материальными доказательствами и любить его было легко – не требовалось восхищаться чем-нибудь, им содеянным, можно было восхищаться просто ИМ – раскосыми виноградными глазами под черными бровями – это была его красота. И седой хвост. И было так хорошо, что я после этого пару дней летала, как на крыльях, а потом уже было пора мечтать о следующей встрече.

Он то меня не любил. У меня такая горькая доля – быть женщиной, которую именно что заводят, как КОЗУ или КОШКУ – потому что умная, талантливая, хорошо одевается… Иногда для кого-то и желанная – конешно я покрыта такой аккуратно- белой кожей – ничего во мне нет физически раздражающего. А любовь – это, наверное, все же некое раздражение – вот и не любят. По крайней мере, такие – какие мне нравятся…

Но – как то мы все же сосуществовали, и пару раз в неделю он наклонял надо мною свои зеленые глаза, но однажды все это кончилось – странно и случайно, и настолько ничьей волей – ни его и ни моей, что мне пришлось в очередной раз признать, что все мы тут – в этом спектакле – только очередные режиссеры, а время от времени на сцене появляется ГЛАВНЫЙ.








Помимо одежды, кухни и музыки, Яппи конешно создали и свой стиль интерьера – на мой взгляд, совершенно отвратительный – это магазин ИКЕЙЯ – все эти черно-белые предметы, сделанные из «формайки» (ученое название «ламинат» – чтоб не так обидно было) и всяких алюминиевых железок. Тоже минимализм – но предельно холодный – синтетический.

У Ярмолы был именно такой дом – на черном столике возле дивана стояла лампа, сделанная из каких то черных проволочек – сооружение хрупкое и довольно безобразное.








Он разговаривал по телефону в спальне, а я только что пришла и села с каким-то журналом на диван, потом встала, неловко повернулась и своротила эту несчастную лампу на пол. И она, честно признаюсь, слегка рассыпалась. Ну, кусков на пять. И светить перестала! Ярмола выскочил из спальни и начал дико орать:

– Ты всегда все крушишь на своем пути! Еще удивляешься, что я тебя в гости не беру! Неуклюжая, как слон! Ты знаешь, сколько эта лампа стоит? Убирайся отсюда к чертовой матери!

Я молча поднялась и стала зашнуровывать ботинки – мне окончательно стало ясно, что он меня не любит. Он орал минут пять, я уже справилась с ботинками и пошла в прихожую, надевать пальто. Ярмола – обыкновенный вспыльчивый еврей-скандалист, не хуже моего любимого дедушки- матроса – тот вечно шкафами кидался и прочей мелкой мебелью. И когда я надела пальто, он уже отошел и решил оправдаться:

– Ну ладно, ладно… да развяжи ты свои ботиночки. Ну извини… извини, я – вспыльчивый… Но ты знаешь, сколько эта лампа стоит? Она триста баксов стоит! Мне теперь придется новую покупать!! Триста баксов – это большие деньги!!!



Последнюю фразу он уже кричал мне вдогонку – я надела пальто и побежала из квартиры прочь. Собственно говоря, вопль о том, что 300 баксов, это большие деньги, призывал меня вернуться и отнестись к, устроенной им истерике, с пониманием. Все мои мужчины – на самом деле – хорошие, а я – мало того, что неуклюжая, но еще и полная сука и эгоистка. Я его совершенно не пожалела и вернуться не захотела. Вышла из подъезда и решила, что больше я сюда, на 27- ю улицу, угол 3-ей авеню, в квартиру №17 – никогда не приду. Не любят меня там – нечего и ходить. В конце концов, мужчин в городе полно – уж такого то который только ебет и ничем больше в жизни не помогает, я себе всяко найду. Вот, например – прямо за углом на 14-й, угол 4-й живет точно такой же…








За углом жил – ТОЧНО ТАКОЙ ЖЕ. За углом жил Коля Рюмин. Коля был москвич и совершенно русский человек, когда-то уехавший на запад верхом на финской жене. Он был дизайнер – не хуже Ярмолы и красавец – не хуже. Рыжий и краснорожий – настоящий ковбой, мне такие очень нравятся, мне впрочем, из мужчин много какие нравятся. Сам- то Коля от меня был в полном восторге и что-то короткое между нами уже было, но я от него сбежала через три дня – он мне показался занудой и жадиной, уж полностью из анекдота – он сказал на первом свидании:

– Вот, девушка, напоил я тебя пивом, теперь пойдем, ты мне дашь – а то я потратился.

Всю романтику убил! А потом еще расстраивался, что я не согласна быть его гелфренд.

Но тут я о нем вспомнила и решила, что Ярмола не особо лучше, и вообще все они тут в Манхэттене – начисто охуевшие, в общем, разницы никакой и пойду-ка я к Коле. Не хочу я больше никакой любви, а лишь только циничного секса. Коля по-прежнему был одинок и всегда при встрече пытался за мной ухаживать.

На следующий день я ему позвонила прямо с утра:

– Здравствуй, Коленька. Слушай, если ты еще хочешь, чтобы я была твоей гелфренд, то давай я приду к тебе трахаться, а там – поглядим.

В ответ – молчание, потом – тяжкий вздох:

– Юля, мне 49 лет, я не хочу, чтобы люди в этом городе смеялись надо мной…

– Коля, зачем ты так говоришь, я что гулящая что ли? Ты же знаешь, что я – честная!

– Ты честная, но сегодня ты честно спишь со мной, а завтра – тебе моча в голову ударит и ты честно уйдешь от меня к Васе, Пете, Грише… мне 49 лет и я не хочу, быть посмешищем.

На это возразить было нечего.

– Да, Коля. Ты прав, но давай тогда просто трахаться – давай скрывать наши отношения! Мы же можем тайно встречаться! Вот и не будешь посмешищем.

– Мне 49 лет- (в третий раз повторил зануда Коля!), и я хочу иметь женщину, с которой не нужно встречаться тайно, я хочу иметь нормальную гелфренд и ходить с ней всюду совершенно открыто. А ты навлечешь позор на мою голову, стар я для тебя, дорогая.



Возразить было нечего. На следующий день Ирка кричала мне:

– Вот так и сказала: «здравствуйколядавайяпридуктебетрахаться!» АХ ТЫ, МОЛОДЕЦ! Прямо как в анекдоте про «приходи трахаться на сеновал – намек

поняла – приду». Да что ж ты прешь на них, как высадка десантных войск? Как группа захвата! Мужчине нужна возможность действовать, воздух ему нужен! В тебе гибкости ни на грош, и откуда в тебе эта русская душа нараспашку? В ТЕБЕ то откуда?

Я мрачно бубнила, что ни на кого я не нападала, а чего на пустые разговоры время тратить, никакой я не десантник, и конешно ей легко с таким носом… Ну в общем, все было как обычно. И, как обычно, через пару дней – уже по специально продуманному и составленному с вместе Иркой, Плану Соблазнения, я снова позвонила Коле и невинным голосом сказала, что хочу уйти из текстиля и попробовать себя в иллюстрировании, словом нельзя ли мне подойти и показать ему свое графическое портфолио. И он конешно сказал, что можно!

Я явилась в его квартиру на 14-й улице – там стояла вся такая же мебель, как у Ярмолы. Коля был чем-то занят и предложил мне сесть на диван – посмотреть пока журнал. У дивана на ТАКОМ ЖЕ СТОЛИКЕ стояла ТАКАЯ ЖЕ ЛАМПА.

– Я сюда садиться не буду.

– А что случилось?

– У меня был бойфренд – тут неподалеку живет за углом, вот я у него разбила такую же лампу, и он такой скандал закатил, что пришлось бросить его. Кричал триста баксов эта лампа стоит…

Коля рассмеялся:

– Ярмола, что ли?

– При чем тут Ярмола? Нет, другой.

– Не гони, за углом с такой же мебелью – это Ярмола, больше некому. Так тебе и надо – живешь со всякими кретинами. Ярмолину жадность еще Лимонов описывал сто лет назад. Да садись ты смело, не бойся, я тебе из-за лампы скандал устраивать не буду – триста баксов это, конечно, деньги, но не такие, чтоб на милую девушку орать.



На самом деле, Ярмола и вправду был героем одного лимоновского рассказа о жадности разных народов – он был одним из героев новеллы о еврейской жадности, но вовсе не главным, а второстепенным и лишенным, каких бы то ни было, характерных пороков и слабостей. Все они, и Коля, и Ярмола, и Лимон – жили в этой деревне Русский Нью-Йорк – 20 лет до нашего приезда и были связаны между собой какими то неведомыми нам общими работами, пьянками, гулянками и т. д. С нашим приездом деревня разрослась уже до города размером с Казань, но отношения все равно были деревенские.

Коля вел себя очень мило, правда, сопротивлялся соблазнению как мог – даже вывел меня на улицу – пивком угостить – опять потратился, но уже наоборот – не чтоб заманить меня в хату, а чтоб выманить. Но на этот раз все было продумано – я специально замаскировала портфолио в прихожей и когда пришла пора ехать домой – прямо из любимой Колиной пивоварни – выяснилось, что надо опять подниматься в дом. Коля, конешно все понял, но не рассердился и в общем, смирился со своей участью.

– Хитрая ты, Юлька. Нарочно ведь оставила!

– Нет, я не хитрая, рассеянная просто.

– Ну конешно. Ладно, иди уж раздевайся – ложись. Плохо, что мне завтра вставать в семь утра – я на горных лыжах еду, жалко тебя будить…

Коля был полностью американизированный и невероятно спортивный —он катался на горных лыжах, ездил в байдарочные походы, время от времени можно было от кого-нибудь услышать такой рассказ:

– Иду я тут по Пятой авеню, а навстречу с визгом и гиканьем толпа этих тинейджеров на роликах из Централ парка – знаешь они вечером делают такой общий проезд по Пятой – все в этих идиотских костюмах для езды на роликах – разноцветных, орут как резанные, и кого ты думаешь, я вижу среди этих малолетних идиотов? Рюмин! Наш Коляня – собственной персоной – пролетает стрелой мимо меня, красный, мокрый, вопит вместе со всеми – во мудак то…

В общем, Коля был в тот день хороший, и я решила тоже быть хорошей и вымыть ноги, перед тем как ложиться с ним в постель. Бывает, что ляжешь с мужчиной в постель, а потом твои ноги оказываются где-то прямо у его щек и неудобно, если они не мытые. Мои, например – целый день ходили по городу внутри ботинок. Я пошла в ванную – полностью принимать душ мне было лень, а ноги я стала по одной засовывать в раковину и мылить мылом. Все это я стала делать исключительно из уважения к Коле и признательности.

Первая нога помылась благополучно, но когда я дошла до второй – кусок раковины неожиданно отвалился и полетел вниз, отрезав по дороге кусок моей пятки. На пол полилась розовая от крови вода. Там давно уже была трещина в этой раковине… я заорала, и Коля конешно проявил себя как настоящий мужчина- первым делом он остановил воду. Потом перебинтовал мою ногу. И только после этого позволил себе осознать, что новая раковина – это не триста баксов. Ой, не триста, а все семьсот, а то и вся штука…

Я была просто убита.

– Ну вот, ты видишь? Лампа, теперь раковина… это Мелкие бесы меня кружат…

– Бесы ее кружат! Какие на хрен, бесы? Юля, ты знаешь еще хоть одного человека, который моет ноги в раковине? Одного? Люди ПРИНИМАЮТ ДУШ! ИЛИ ОНИ ВООБЩЕ НЕ МОЮТСЯ! Но никто не сует ноги в раковину! Да их и невозможно туда засунуть – раковина высоко, как ты умудряешься их туда засовывать?

– У меня ноги длинные…

– Давай-ка я тебе вызову тачку, и ты поедешь домой со своими длинными ногами – видеть я тебя, честно говоря, не хочу…

– Давай-ка…

Мне было жалко Колю и раковину, больше чем свою пятку и разбитое сердце, и я покорно уехала в родной Квинс.

Через пару недель мы встретились на какой то выставке, и он сказал, что раковину починил, и чтоб я как-нибудь заезжала, но за эти пару недель со мной уже случились два следующих происшествия, окончательно заставивших меня поверить в Мелких бесов.




МЕЛКИЕ БЕСЫ


Ясное дело, Ирка опять ругалась. Тот факт, что меня охватывает ужас, когда вода льется сверху на голову, впоследствии явился важным аргументом для официального признания меня сумасшедшей и выдачи мне пенсии. Но если психиатру все это можно как то объяснить, (фрустрации детства: слишком рано прочитанные «Записки сумасшедшего» – там ему льют воду на голову, и нежелание взрослеть – сменить детскую ванну на взрослый душ), то обыкновенному человеку – невозможно, даже если он – Ирка.

– Ты сумасшедшая! Понимаешь, сумасшедшая.

– Америку открыла! Что сумасшедшим ебаться не положено?

– Нет, не положено! Им положено в психушке сидеть. Там – санитары и они…

– Трахают! Это у меня бывает каждый раз, когда я замуж выхожу за хорошего человека – полное ощущение дорогой психушки с заботливым санитаром, в обязанности которого входит еще и сексуальное обслуживание. Последний раз проходила лечение три года по адресу город Блюмингтон, Мид-вест Идиана!



У самой Ирки дела матримониальные дела двигались неплохо. Вчера Лудмер впервые взял ее с собой в синагогу на Аппер Ист-сайд. Что такое Аппер Ист-сайд вы уже примерно представляете, после главы о Яппи, а что такое нью-йоркская синагога (так же как мечеть, кирха, православная церковь или костел) – я вам сейчас разьясню.

Это вовсе не то, чем вы привыкли считать все подобные заведения – то есть место, где собираются люди, для того, чтобы под руководством должностных священных лиц, совершать общение с Богом, выражаюшееся в пении ему псалмов, просьбе о прощении и передачи разного рода других просьб и поручений. Так может быть, и заведено во всем остальном мире, но Нью-Йорку, аэропорт которого, каждый день выплевывает из своего чрева сотни растерянных новорожденных американцев с младенцами, бабушками и запасом мыла на три года вперед – такая роскошь просто не по карману. У нас

– Не до жиру – быть бы живу

и опять же

Люди женятся – гребутся, а нам не во что обуться.

У нас во всех вышеуказанных учреждениях – непрерывно идет раздача одеял, ботинок, ортопедических матрасов и прочих атрибутов материального благополучия. Традиция Первых Поселенцев – не умирает, СТАРЕНЬКИЕ экипируют НОВЕНЬКИХ. При этом каждое религиозное заведение обслуживает только СВОИХ, (или тех, кто, по крайней мере, удачно притворяется таковыми.) Помимо материальных благ, в культовых учреждениях выдают и духовные – дружеские, любовные и деловые связи, наколки на черную работу для нелегалов, на дешевое жилье и т. д. Храмы и синагоги стоят в спальных районах через каждые десять улиц и всюду одно и тоже. Разница только в том, что если в маленькой русской церкви, которую я стала посещать впоследствии, вам выдадут табуретку или пару носок и пристроят на мытье полов, то скажем, в синагоге на Аппер Ист-сайд – вам могут выдать роскошный гарнитур в стиле Людовика 14-го или пристроить вашего ребенка в Гарвард. Но система – общая.

Все это – не про Церковь. Но никогда не повернется у меня язык, сказать, что все это – не про Бога.

Отчего ж не про Бога – если Бог и есть – самый Главный Маклер, самая Главная Сваха на свете? Он – Творец, Созидатель, Соединитель всех и вся. Он – главный на хлеборезке – раздаче одеял, и все эти суетные люди в храмах – разве не первые ему помощники? Изобрели эту систему наверное древние евреи, а подхватили – здешние Первые Поселенцы – протестанты – потому что, вот мы и вот голый берег – и надо пережить первую зиму, да, мы приплыли сюда во имя и во славу Господа нашего, но если не пережить первую зиму – то некому будет его славить. А следующей весной – пришел новый пароход, и для следующей партии настала ПЕРВАЯ ЗИМА.

Нынче уж прошло около трехсот лет, а ПЕРВАЯ ЗИМА в Америке все не кончается – для кого-то она всегда существует.

А церковная служба? Служба идет… но как что-то очень неглавное в этом месте – типа, «Солдат спит – служба идет…»

Одним словом Эмиль Лудмер – посещал синагогу на Аппер Ист-сайд и возлагал на нее большие надежды. Ирку он, признаться, честно любил и собирался, пока суть да дело, перевести ее в иудаизм – ну на всякий случай – может и придется на ней жениться – любовь все-таки, а не придется – так тоже не беда – «не приедет тетя – останешься как дурак с чистой шеей» и только.

Из книги «Руфь» всем нам хорошо известно, что переход в иудаизм из другого вероисповедания по причине желания вступить в брак с иудеем – невозможен. Это считается вроде как нечестно. Но – Аппер Ист-сайд… это все же Аппер Ист-сайд. Однажды, в первый свой американский год, мы шли с мамой по Третьей авеню, рассматривали витрины и ужасно радовались, что в мире так много всякой красивой всячины. И мама сказала:

– Какое счастье, что в нашей семье никто не знает зависти, из копилки пороков – этого Господь никому из нас не отсыпал, даже на грамм – будь по-другому, нам было бы трудно в этом городе. Тут есть все и со всего света. Завистник тут сойдет с ума, а нам просто кажется, что живем в огромном музее…



Мне приходилось видеть холодных англичанок из старинных семей, или ретивых католичек итальянок, которые старательно готовились к сдаче экзамена по иудаизму, делая вид, что наконец то им открылся истинный Бог, и клянясь во врожденной любви к евреям, (ну а где ж, как не в закрытом английском клубе учат жидолюбию!) и все это ради того чтобы, замуж туда – на вожделенный Аппер Ист-сайд. И я всегда удивлялась этой привычке моих богатых соплеменников – обязательно перед свадьбой перевести «шиксу» в иудаизм, как будто перед тем как войти в молодую жену и впустить ее в себя, Аппер Ист-сайд проверяет – способна ли эта женщина на предательство, обман и отречение. Если способна – экзамен пройден успешно и вперед – под хупу!

И все это в Нью-Йорке, который решил и эту вечную проблему человечества, воспетую в народных песнях многих народов – любовь к иноверцу.

В ранней прозе Горького, молодая казачка-вдова, живущая (потихоньку, под кустом!) с работником – татарином, жалуется автору:

– То, что у людей – Бог разный нам, бабам, очень мешает… нам, бабам, вообще многое мешает…

Мне кажется, что яростное увлечение атеизмом в 20-м веке – это и был ответ неразумного людского племени, на Разного Бога, на ситуацию, в которой люди живут рядом, встречаются каждый день, у них есть общий язык для общения, и им дозволено дружить, и вести дела совместно, и вместе выпивать иногда, а вот любиться – не дозволено, ни в коем случае. Какой это, однако, ужас!

И вспоминается отец-араб, виденный мною, в маленькой йеменской деревушке, сидящий на крыльце рядом с собственноручно отрубленной головой младшей дочери (согрешила с английским лейтенантом!) и горько плачущим – дочь все-таки, не хрен собачий. Не спрашивайте, когда и при каких обстоятельствах мне довелось посетить Йемен – печальное это зрелище перешло в мои глаза из ушей, а туда попало из уст Пети Грязневича – старого питерского арабиста, встреченного мною в Мид-вест Индиане.

Мир устал от Разного Бога, мешающего бабам, и к началу 20-го века был уже почти готов и вовсе всякого Бога отменить. Но по причине того, что Бога отменить не проще, чем его ближайших родственников – таракана, например или еврея, (а их можно только временно выморить, и с Богом это отлично получилось в России, в какой то момент), все же в конце века стало ясно, что атеизм – занятие бесполезное, и изобретательная Америка изобрела экуменизм – специально в помощь «нам бабам». Больше то он ни для чего не нужен – просто не бить любого иноверца при встрече СРАЗУ палкой по голове – мир, скрипясердцем, согласился уж пару веков назад, где-то сразу после Варфоломеевской ночи («Ой как неудобно…») На Балканах все еще пошаливают, но их явно испортил квартирный вопрос. А экуменизм – он для нас, для баб – и под лютую ненависть священнослужителей всего мира (а баб среди них – вроде как нету), он расцвел в Нью-Йорке пышным, цветом.

Каждый день в этом городе увеличивается колличество счастливых младенцев, имеющий право на получение матрасов и ботинок – не в одном, а сразу в двух религиозных учреждениях, а Бедные девушки больше не обязаны во имя любви предавать веру своих предков. Но такие девушки требуются не всем и недаром придумано обтекаемое слово «гибкость» – можно делать вид, что оно вовсе не является антонимом звонкого слова «верность», а так просто – само по себе.

Ирка с Лудмером – хоть и явились поводом для сего назидательного отступления, но хорошей иллюстрацией к нему не являются, оба они – выходцы из страны, где Бога морили сильнодействующими средствами, и если Эмиль – правильно разглядел в нем Великого Мага-Маклера, то для Ирки, Бог оставался местом, где пахнет ладаном и шипят злые церковные старушки – они всегда на тебя шипят в детстве, что ты не крестишься или крестишься не так, или встала не туда – не ставлю кавычек – это не только цитата из Ирки, но и мои собственные воспоминания. В общем, – никакого Бога она не любила, а любила Лудмера и с радостью научилась зажигать для него пятничные свечи, которые принято называть субботними. Что касается денег, то вся история их любви сводится к известному лирическому стихотворению:

Удивляется народ – в темном переулочке

Нищий нищего гребет, за кусочек булочки!



А проще говоря, регулярные посещения синагоги на Аппер Ист-сайд проходили для Лудмера, который почему-то бросил играть на рояле и возмечтал стать успешным маклером (не хуже самого Творца), столь безрезультатно, что он решил подключить Ирку к этим посещениям. Накануне она со мной советовалась – как ей там себя следует вести.

– Говори, что еврейка и все тут. Ври спокойно. Ты столько спала с евреями, что я тебя лично, без экзамена принимаю в иудаизм за заслуги перед еврейским народом.

– Что надеть то туда? Вроде надо что-то скромное… И вроде миллионеры все вокруг.

– Надо что-то закрытое, но роскошное. Есть? В церковь ты в чем ходишь?

– ???????????????????????????????????????????????????????????????????????

– Понятно. Мы с тобой похожи на героев комической книжки Кунина «Иванов и Рабинович». Да на них, пожалуй, похожи две трети всего русского комьюнити…

– Закрыто-роскошное я сошью. Тряпка у меня есть – дорогой кашемир. Серо-бордовые цветы.

Это платье еще долго потом служило Ирке, а потом еще и мне. Дальше его подарили куда-то следующим Бедным девушкам.

– Ну и как там было?

– Врать ничего не пришлось. Спросили, как моя фамилия, я честно сказала «БЛАУ» и они мне сразу объяснили, что это древний раввинский род, и я должна гордиться такой фамилией. А я честно сказала, что горжусь. Прадедушка был из остзейских немцев, держал часовую лавку на Петроградской на Большом. При этом он почему-то иногда выступал в Мариинке.

– Пел?

– Вроде не пел. Но остались его фотографии в оперных костюмах.

– Значит в массовке.

– Нет в маленьких ролях… Ну, в любом случае, я им горжусь. А вообще там – ничего… Ну скушно, конешно, но зато нет этих злобных старух. Все пьют. Бабы все быстро становятся пьяными – смеются. Я им понравилась. Дурак он, что раньше меня не брал…



…В маленькую, непарадную синагогу на Лермонтовском, я впервые приехала в тринадцать лет, (как раз в возрасте еврейского совершеннолетия – когда мальчику положено иметь Бар-митцву, а девочке Бат-митцву: выйти перед всем народом и сказать речь, о том, чему ты собираешься посвятить всю дальнейшую жизнь. Я надеюсь, что когда-нибудь у всего мира будет одна религия, созданная из всего лучшего, что есть в разных – тогда, пожалуйста, обязательно не забудьте про Бар-митцву!)

Большая парадная синагога всегда была закрыта, а когда открыта – то полна иностранцами и стукачами, иностранцы давали зеленые деньги,

стукачи и менты, с большим энтузиазмом, нежели в других местах, играли в «казаки-разбойники», а я старалась держаться от всего этого подальше, потому что мама мне однажды сказала:

– Я уверена, что ТАМ до сих пор пытают. Я уверена, что у них есть методы,

чтобы сломать почти каждого. Сломают, и станешь предателем. Самое лучшее – не маячить у них перед глазами, не давать им повода вообще обратить на тебя внимание.



Идея была хорошая. Она не вполне удалась – ни мне, ни маме. Да и героизма в нас оказалось, хоть и не намного, но больше, чем мы предполагали. Однако совет не лезть зазря на рожон – я старалась выполнить и от Большой синагоги, открытой по праздникам, держалась подальше.

А тут, в маленькой, всегда прямо от дверей сильно пахло старческой мочой – и первое, что встречало тебя – была огромных размеров буква «М» на дверях мужского туалета. Женского не было вовсе. Женщинам нужно было идти наверх, и я шла. Наверху было уютно и можно было спокойно наблюдать за стариками.

Сначала они молились, а потом все садились за длинный стол, пили лимонад из зеленых бутылок и закусывали селедкой! И все хором пели – ужасно красиво:



Ло мир алэ, а нейнэм, а нейнэм,

тринкене глэсэлэ ван…



Я учила английский и догадалась, что «ТРИНКЕНЕ ГЛЭСЭЛЕ ВАН» – значит «выпьем стаканчик винца». А остальных слов не понимала. Мой двоюродный дедушка с папиной стороны – был старостой в этой маленькой синагоге. Никаких больше слов я не понимала и через некоторое время уходила по лужам к Николе Морскому, где так понятно, до слез – как колыбельная (и на том же языке) пели:

Господи, помилуй…

С Богом надо говорить на том языке, на котором ты поешь своему ребенку колыбельную, или на котором ее пели тебе, а колыбельные мне пели папа и дедушка – больше никто. Потому что им было положено меня укладывать – для моего счастья. Дедушка пел:



Доля матросская, жизнь разбитая,

Как ты горька и трудна,

Потом и кровью, копейка добытая,

Долгие ночи без сна…



(Я думаю, в партии «Митьков» имею полное право на партбилет №0 – еще перед Шагиным), а папа – пел уже про Последний Троллейбус, про Леньку Королева, а иногда и прямо про Бога:



Господи, мой Боже, зеленоглазый мой….

Пока земля еще вертится и это ей странно самой,

Пока ей еще хватает, времени и огня,

Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня…



Ирка, стало быть, побывала в Аппер Ист-сайдской синагоге, а я в ту пору на вопрос, куда я хожу – в церковь или в синагогу, честно отвечала, что в таких случаях (то есть, когда душа тоскует и просит ее куда-нибудь сводить – где есть другие души) хожу в кабак.

И в этот вечер я решила отправиться именно туда. Ну не совсем в кабак, а в маленькое русское кафе «Энивэй», что значит – «В любом случае», тайно надеясь, что уж там-то я, в любом случае, подцеплю какого-нибудь кавалера, а если повезет, то можно и на Большое Светлое Чувство наткнуться ненароком.

В «Энивэе» сидел Ося Чурбаков.








Настоящее имя, этническая принадлежность, вероисповедание, возраст и пол Оси – были загадкой для всей русской общины. Осины рассказы о себе – содержали информацию туманную и невероятную. Считалось, что родился он в Англии в семье шпиона, но какой страны – неизвестно. Говорили что-то странное типа – Румынии или Албании… Некоторые москвичи помнили Осю в качестве золотого московского мальчика. Усы у него точно росли – но это не являлось доказательством того, что он мужчина – голос его тонкий и визгливый – как раз доказывал обратное. Евреев он не любил, но деньги зарабатывал, вот уже двадцать лет ведя в газете «Новое Русское Слово» рубрику: «Протяни руку брату!» – писал статьи для Хеаса по сбору благотворительных средств, (в общем, вполне трогательно участвовал, как мог, в раздаче одеял). На вид ему было в ту пору лет пятьдесят пять, но в его рассказах о себе часто мелькала странная фраза: «Помню, лежим мы в окопах…». В каких на хрен окопах? Непонятно… Может в Африке? Иностранный легион? Некоторые считали, что Ося – англичанин. (Это считали самые глупые и доверчивые). Другие сходились на том, что Ося обыкновенный еврей, продолжающий семейный бизнес, то есть, работающий шпионом, как и его отец. В общем, – очередная легенда Русского Нью-Йорка – эдакая истеричная полубаба с толстым задом, туманно намекающая на военно-героическое прошлое. Меня Ося терпеть не мог – неизвестно за что. Он был когда- то влюблен в мою маму – красавицу – не хуже Ирки, но мама его отвергла. Я тут во всех случаях была не причем.



Чурбаков сидел за столиком с каким-то незнакомым мужиком, был весел и, не проявив обычной ненависти, даже предложил мне с ними выпить. Я решила, что все это хороший знак, развеселилась, несла какую-то веселую хренотень и смешила их обоих. Неожиданно мужик (его звали Андрей) сказал:

– ЭТА – лучше всех. Однозначно. Из всего, что ты мне показывал – эта самая лучшая. И все выйдет. Спасибо, что привел меня сюда.

– Вот именно, а ты еще упирался. Хотя я бы на твоем месте посидел еще. Юля все-таки ИЗВЕСТНАЯ ГОРОДСКАЯ СУМАСШЕДШАЯ.



Ося все же не удержался и сказал мне гадость! Да еще и при Андрее, которому я явно понравилась. Я встала:

– Все, ребята, я пошла на хрен и там подожду, пока вы подойдете!

На углу Второй и Второй Андрей меня догнал и мы как то сразу – без предисловий начали целоваться. Ну, так бывает иногда, когда уж очень давно никого не было, и нет сил на разговоры. Потом он опять сказал, что я – лучше всех, и кажется, ему крупно повезло. Мы еще немножко поцеловались на улице, а потом он сказал, что живет рядом и можно пойти к нему и у него дома есть курнуть немного.

Мы пошли. По дороге он спросил, останусь ли я ночевать?

– Конешно, я могу остаться, но только если ты думаешь со мной трахнуться, то знай, что ничего не выйдет.

(Кажется, мне впервые в жизни пришлось произнести такие слова, достойные Поистине Порядочной Женщины).

– А я думал, что понравился тебе. Ты то мне зверски понравилась.

– Да нет, не из-за меня. Просто НЕ ВЫЙДЕТ. СО МНОЙ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ…

– Ист-инфекшн? Ну не эйтс же у тебя?

– Не со здоровьем! Меня бесы крутят. Мелкие…

– Мелкие все таки лучше крупных. А с брильянтами наоборот почему-то… ну давай рассказывай, чего происходит.

Шли мы минут десять, и я успела вполне подробно изложить всю историю с Ярмолой и всю историю с Колей. Конешно, он их обоих хорошо знал! По тем – лимоновским донашим временам.

– Ярмола – старый хрен! Рюмин – старый мудила! Ну ты даешь! Вот дурища то! Ах ты – глупое чучело… Хули ж ты ходишь к разным козлам?



У него был точно такой же слэнг, как у Ярмолы и Коли. К этому времени мы уже перешли границу Ист-Вилледжа с более респектабельным Вест-Вилледжем, поднялись на 25 этаж хорошего дома и вошли в квартиру. В гостинной ОПЯТЬ стояла ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ мебель. И ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ лапма! МЕЛКИЕ БЕСЫ ЯЗВИТЕЛЬНО ЗАХОХОТАЛИ И ПРИГОТОВИЛИСЬ К ПРЫЖКУ.

– Ничего не выйдет… дурища! Я не Ярмола и не Рюмин! Ты мне охуенно нравишься, понимаешь. ВСЕ у нас с тобой выйдет. Хочешь, хоть все тут разгроми. Вот тебе эта гребаная лампа, вот – эта гребаная раковина. Засовывай свои ноги, куда хочешь, бей, круши! Мне по фигу. Ты – самая лучшая, и я клянусь, что мы сейчас покурим с тобой траву, а потом ляжем в койку и все получиться, как твоим козлам и не снилось!

Все это звучало замечательно, я успокоилась. Андрей достал кальян – какой то специальный – навороченный и начался привычно нью-йоркский предлюбовный ритуал.

Я иногда годами не курю траву, так же как годами обхожусь без кино, но ничего против использования изредка и того и другого не имею. Хотя ни по траве, ни по кино никогда не скучаю. В общем, оба эти явления могут доставить мне радость своим присутствием, но никогда – не причиняют тоску и боль своим отсутствием, в то время как отними у меня книги или кабацкое хмельное веселье – я буду сильно горевать.

Кальян закурился, конопля – «Божья шалость» запахла сразу отовсюду, мы опять целовались, и я успела подумать, что вот вся эта хрень с бесами кончилась, и вообще все это мне показалось, а потом я уже и думать ничего не хотела, а только чувствовала его губы и руки везде-везде, и его запах, очень резкий – запах возбужденного зверя.

У молодых народов это проявляется сильнее, чем у древних – потому что они меньше прошли по дороге от животного к ангелу. Этот запах с непривычки пугает, но ничего в нем плохого нет, и он бесследно исчезает, когда наступает «пост коитус тристиа». Тогда любой человек уже просто пахнет сам собою – своею душой, после тридцати, каждый уж пахнет душой через все поры. Вот такой портрет Дориана Грея. Через запах можно узнать о человеке – хороший он или плохой.

Я – всегда пахну мятным молоком – ну которым в детстве лечат кашель. Володя Рекшан – лимоном (и кто бы мог подумать – такой нордический мужественный человек), Захар Михалыч – тревогой и мирской суетой, а Хвост – сухой стружкой и мокрым птенцом. Недавно мне довелось прыгнуть в оркестровую яму, на концерте «Аукцыона» – лето, танцующие полуголые детки – это был настоящий суп из запаха – наверное, о таком и мечтал Гренуй – запах счастливого благодатного язычества. Потому что это была паства «Аукциона».



Чем пахнут плохие люди – я не могу сказать – никогда не приходиться к ним подходить и их нюхать.



Но вот этот запах – совсем другая история – от него страшно и сразу чувствуешь себя ведьмой на Лысой горе, закрываешь глаза и думаешь что это волк или козел. Не какой-нибудь там СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧЕК, который тебя схватит за бочек, или СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК, который жил-был у тебя – бабушки, а НАСТОЯЩИЙ – ГОЛЫЙ ВОЛГЛЫЙ КОЗЛО-ВОЛК ИЗ ВАЛЬПУРГИЕВОЙ НОЧИ, из Брюсова, Белого, Кузьминского, Тиля Уленшпигеля, Испанского сапога, Маски голода, Капризов Гойи и прочего замечательного УЖАСА.

И вот этот сладкий ужас уже смешался с запахом травы, и последнее сознание стало улетучиваться…. И РАЗДАЛСЯ ЗВОНОК.

ПРЯМО В ДВЕРЬ – не с улицы, из домофона.

Мы оба посмотрели на часы – было полтретьего ночи.

Андрей подошел к дверям, и, спросив, «Ху из ит?», видимо остался удовлетворен ответом, ибо дверь открыл.

В квартиру вошла молодая негритянка-островитянка ослепительной красоты. Она толкала перед собой коляску, в которой сидел мальчик лет двух, чуть смуглый, светлокудрый и голубоглазый, но с ярко-выраженными негритянскими чертами лица.

Родословная этого прелестного ребенка, на фоне всего происходящего, не оставляла ни малейших сомнений.








– Лилька!

Потрясенно выдохнул Андрей и продолжил по-русски:

– Фантастика. Я уж год как сюда съехал. Она никогда не приходит без звонка. Ночью! Что все это значит? У тебя вправду бесы, что ли?

Я, как всегда в подобных ситуациях, решила, что хуже всего сейчас Лильке и утешать надо именно ее. Вид у нее был растерянный – на вопрос, что случилось, она сказала, что просто решила прогуляться с ребенком перед сном и незаметно дошла вот сюда. Ну и решила заскочить. А что?

– Незаметно дошла сюда? С 96-й улицы? Сколько ж ты шла?

– Часа два, наверное. А что?

– Я ее год назад бросил. Хату ей оставил. Все оплачиваю… да я и не сплю с ней уже месяцев шесть! У нее жених – храбрый капитан Марио… Блин – что ж такое делается?

Я не буду объяснять, что говорится по-английски, а что по-русски, ладно? Почему то считается хорошим тоном видеть в невидимом читателе полного идиота, да я в общем, то и не против, в конце концов, каждый из нас мечтает о больших тиражах, выступлениях перед стадионами, в шахтах и на ткацких фабриках, но если поразмыслить, (а это мое любимое занятие – праздные размышления «щелканье мудростью» – так звучит английская идиома), то становиться ясно, что ни на стадионе, ни на ткацкой фабрике, ни в шахте – идиот ЭТУ книжку в руки не возьмет, ни при каких обстоятельствах. Для обслуживанья его культурного досуга есть – разные газеты, журналы, кинофильмы и телепрограммы. Так что мне – при всем желании, рассчитывать на него нечего. Я вот лучше напишу для ребят с понятием, а уж как прославлюсь, да попаду в передачу «О бедных и знаменитых» – там я буду проще и доступнее.

В общем, я стала бедную Лильку утешать, на ходу сочинив историю, о том, что мы с Андреем – друзья детства, и я – гелфренд нашего 3-го друга детства, с которым поссорилась и пришла к Андрею посоветоваться. История о подлеце

бойфренде, друге детства, вышла длинной и совершенно достоверной. Я наделила его именем, внешностью и душевными качествами Ярмолы, (что-то в нем было и от Коли Рюмина). Постепенно мифический бойфренд ожил до такой степени, что я заторопилась к нему – мириться, (якобы по мудрому дружескому совету Андрея). Напрасно Андрей цедил сквозь зубы, думая, что так незаметно, что он говорит, (конешно было бы незаметно, если бы Лилька была глухой, зрячей, но ГЛУХОЙ, но она – не была!)

– Сиди, глупое чучело. Я ее сейчас выведу на улицу, и все будет нормально.

Нет, дело уже близилось к 4-м утра, я уже ничего не хотела, кроме как оказаться в родном Квинсе и уснуть. Мы вызвали такси, я опять получила от благородного почитателя пятнаху, (Коля мне тоже тогда после РАКОВИНЫ дал эту пятнаху) и уехала домой бедной нетоптаной курочкой. И опять вслед мне неслось:

– Звони!

Но звонить хотелось все меньше и меньше. Любви хотелось все больше и больше – но всякой вот такой мистической хуеты с раковинами, лампами и негритянками – все меньше и меньше, поэтому я решила никогда больше этому Андрею не звонить, хотя он точно был хороший, еще лучше, чем те два предыдущих. А следующий мужчина, с которым свела меня судьба – был не ничем не хуже, но история с ним вышла – ЕЩЕ ХУЖЕ. Тут уж впервые к любовным неприятностям начали присоединяться финансовые.




РЕКА ДЕЛАВЕР


«Газ стэйшн» – это маленький ночной клуб в Ист-виллидже, сделанный из бывшей газолинки – атозаправки. Весь его дизайн – модный в Виллидже металлолом – во всех видах, мы- то его навидались в пионерском детстве – именно этих швейных машинок и печатных станков, якорей – ведь старались тащить всем звеном – что потяжелее, чтобы быстренько выйти на первое место и – с победой до хаты – до коровы своей, до земли…

Лицензии на продажу спиртного у «Газ Стейшн» не было, и хозяин – испанец Орландо изобрел гениальный напиток – мы звали его «Арбузовка», (а надо бы назвать «Орландина») – он смешивал в миксере водку с арбузом. Это – ихнее национальное латиноамериканское питье – только забыла какой из многочисленных Латиноамерик.

Ничего вкуснее я в жизни не пила.

Там иногда играли «Унтер-апельсины» – мои настоящие друзья детства. Играли они по наколке Наташи Шарымовой – еще одной легенды Русского Нью-Йорка, я их к ней когда-то и привела.

«Унтер-апельсины» – довольно унылые изящные юноши – неразлучные друзья. При этом один из них – человек хороший, а другой – не очень. Таланта особого в них не наблюдается. Как говорила моя мама « Наблюдается недовложение мясного продукта», (она нашла эту чудную фразу, в случайно попавшемся ей на глаза протоколе, освещающем работу какой-то общепитовки).

Пели «Апельсины» какой-то, якобы ими изобретенный Эрото-рок, а Шарымова вполне безуспешно пыталась их раскрутить – это в Нью-Йорке- то, где музыкальная энергия прет из под каждого камня – так, что идешь по городу и незаметно для себя – танцуешь.

В тот раз они играли на «Газолинке» и даже там умудрились развести тоску. От тоски я стала оглядываться вокруг (все вокруг были знакомые) и радостно заметила Колю. Нет, вовсе не того! С этим именем происходит вот что: имя, как известно, что-то да значит.

Вот например: пока я жила в России у меня за всю жизнь было только три знакомых Коли, а тут на Нью-Йоркщине их стало – шесть! И это при том, что местное русское комьюнити все же в массе своей – еврейское, а Коля – имя чисто русское. Вот такая странная, на первый взгляд статистика. Но если верить в силу и значение имен – то все становится на свои места, ведь Святой Николай – он же Никола Морской, в честь которого, все эти люди названы Колями – покровитель не только России и маленьких детей, но так же и всех моряков, путешественников, авантюристов и вообще рисковых людей, (уголовные преступники тоже молятся именно Святому Николе).

Вот и выходит, что сила, заключенная в этом имени, потащила множество Николаев со всей России – в дальнюю дорогу, за неведомой судьбой и оттого их так много скопилось тут – в еврейской Нью-Йоркщине. В моей истории появится еще двое Коль!

В общем, вижу – стоит КОЛЯ ХРЯПИН, старый знакомый. Коля Хряпин – красотой не отличается. И зуб у него золотой. Но при этом он какой-то – «Парень без кепки», и этим все сказано.

Неожиданно он мне очень обрадовался. Мы с ним оба были приятели «Апельсинов», вроде как, обязанные слушать их эротические завывания, это нас и сблизило. Коля обнял меня и стал нашептывать мне на ушко всякие нежные слова, типа:

– Ну и херня же этот их Эрото-рок. Ну и кретины же они… блин, за что ж мы должны так мучиться?

Постепенно я почувствовала в Коле – родственную душу, поняла, что нас связывает общее понимание искусства (хотя и на лицах всех остальных слушателей бродило довольно кислое выражение – видимо «недовложение мясного продукта» ощущалось не только нами.) Почувствовав в Коле родственную душу, я простила ему отсутствие нечеловеческой красоты и приникла к его могучему плечу на полную катушку. И тут Коля сказал:

– Давай уйдем отсюда. Делать тут дальше нефиг. Сейчас Сашка Некрасов на джипе подскочит. Поехали с нами. YOU, LL HAVE A GOOD TIME!

Вот эта стандартная фраза про хорошее время и явилась для меня в тот вечер роковой. Ее часто говорят бедным девушкам и всегда она означает одно и тоже – поход в ресторанчик или кафе, выпивание чего-нибудь, а потом и любовное свидание, если девушка не против. Я была Девушка Не Против и радостно согласилась. В конце концов, с лица воду не пить, по одежке встречают, по уму провожают, не в деньгах счастье, да и своя рубашка ближе к телу, то есть духовная общность – веский аргумент для физической близости.

Сашку Некрасова я тоже знала давно – буквально с первых дней в Америке. Сашка Некрасов жил в знаменитой «Некрасовке», и являлся старшим сыном ее хозяев – Володи и Шуры Некрасовых. Володя и Шура – питерские художники, по природе своей – люди полностью деревенские – не хуже меня, но если я – вечная голытьба, то Некрасовы – явное кулачье – крепкое хозяйство. Володя родом кажется с Вологодщины, а Шура вроде как, коренная питерская. Они приходятся некровной родней Олегу Григорьеву.

В Русском Нью-Йорке их знают все.

Посреди плохого, в ту пору, Бруклина, Володя купил когда-то за бесценок пару развалин, отстроил их и один дом начал сдавать посторонним испанцам, а в другом образовалась знаменитая «Некрасовка». На одном этаже хозяева жили сами, а все остальные части дома сдавали друзьям – художникам и поэтам. Долгие годы в «Некрасовке» обитал Костя Кузьминский с Эммочкой и тремя борзыми, там же поселились, и Генрих Худяков, и Витек Володин, и живая курица, чудесно спасенная от ритуального убийства в канун субботы.

Курица впоследствии размножилась и обросла другими мелкими домашними животными – козами, овцами, коровой и лошадью. Художникам и поэтам стало тесновато и все они посъезжали, оставив в «Некрасовке» уже вполне сформировавшееся кулацкое хозяйство, состоящее из Володи, Шуры и взрослых сыновей. Что же касается выпить, посидеть и послушать Шурино пение, равного которому, наверное нигде на свете нет, (и даже в Нью-Йорке это очевидно), все это по-прежнему в «Некрасовке» происходило. Я часто приходила туда с родителями. Получалось, что через родителей я дружу со старшими Некрасовыми, а сыновья их тогда были еще очень молодые и сильно американизированные, и мне с ними было не очень интересно. (Сашка впоследствии стал таким русским человеком – что дальше ехать некуда, а младший женился на ирландке, но, честно говоря, тоже сильно обрусел).

Все же пару раз я приходила к младшим Некрасовым на какие то пьянки – как раз с «Унтер-апельсинами». Кажется, и Колю Хряпина я впервые встретила именно там.

Одним словом, идея отправится с Колей, Сашкой Некрасовым и его в ту пору американской гелфренд, куда-то «иметь хорошее время» показалась мне вполне очень даже чудной и я доверчиво залезла в джип и прижалась к Колиному плечу. Мы поехали по ночному городу ….мимо «Энивея», мимо «Русского Самовара», мимо «Рюмочной», мимо «Дяди Вани», мимо «Черных очей», «Белых ночей» и все прочих питейных заведений Русского Манхэттена, но я не удивилась, решив, что мы направляемся во что – то американское – или вообще во что-то экзотическое (вот тут то я как раз и не ошиблась!). Дальше раз – хрясь – Бруклинский мост.

Ага, думаю, значит ужинать будем в Бруклине – и там же в «Некрасовке» ночевать. Видимо старшие Некрасовы – в отъезде и дом целиком в распоряжении младших.

Джип притормозил прямо у дома.

– Ага, думаю, значит ужинать будем просто дома. Поужинаем и спать. И чего он тогда так торжественно обещал «хорошее время» – в смысле – ТАК хорошо он меня трахнет что ли? С другой стороны трудно что-нибудь возразить против такой формулировки. Секс в большинстве случаев – время хорошее… ну ничего страшного – плохо конешно, что в Бруклин завезли – ну завтра суббота – съездим куда-нибудь на Брайтон или на океан, в общем, как завезли, так и вывезут….

Под эти неторопливые мысли, я уже оказалась в комнате на первом этаже. И тут началось что-то странное. Никто не пытался накрывать на стол или на худой конец стелить постели. В комнате шли бурные приготовления, к чему- то, чего я совершенно не могла понять: Коля и Сашка начали ходить взад- вперед с какими-то рюкзаками, носить во двор ящики с пивом, брезентовые палатки, потом они стали обматываться патронташами, забивать пыжи… на что они намекают? Не садо-мазой ли тут пахнет?

– На. Это будет твое.

Передо мной стоял Коля и протягивал мне – РУЖЬЕ.

– Чего, МОЕ?

– Ружье. Да оно не тяжелое, попробуй.

– Да я не умею. Стрелять то… зачем оно мне?

– Стрелять мы тебя научим. Ты же сказала, что хочешь с нами ехать.

– Куда ехать?

– Как куда? На Делавер, понятно. Мы ж едем на Делавер до понедельника – охотиться на оленей. Мы с тобой и Сашка с Деборой. А стрелять я тебя научу, не волнуйся, это просто, ну может с первого раза ты оленя и не завалишь, но все равно, будь уверена YOU, LL HAVE A GOOD TIME!

Мне уже был ясен весь ужас моего положения – плохой Бруклин – три часа ночи…

– А родители…?

– На Делавере. Они там дом строят. Ну, мы- то прямо там, в горах палатки поставим. Классно будет, вот увидишь.

Все ясно. Ночевать я тут не могу. Через Квинс они не едут – это ровно в обратную сторону, а им до Делавера пилить и так часа четыре…. В кармане у меня – последняя двадцатка и я на нее должна дотянуть до следующей пятницы. И дотянула бы, но кар-сервис отсюда до меня как раз столько и стоит…

Господи!!! Что ж ты издеваешься надо мной!!!

Дальнейшее вспоминать уж совсем неприятно – их удивление, уговоры… Мои, оправдания: вегетарианка, ненавижу охоту и поездки на природу, оленей, наоборот – люблю, звучали для них непонятно и оскорбительно, и уж совсем невозможно было им объяснить – зачем же я села в с ними в джип и сюда приехала. Потом вызывали кар-сервис, раздраженно ждали, когда он приедет, при этом было ясно, что колличество людей, считающих меня сумасшедшей – увеличилось еще на две штуки (Дебору – не считаю).

В общем, я опять покатила в Квинс – точно как поет Шура Некрасова, своим несравненным голосом в одной из песен:

Эх да на последнюю пятерку

Найму я тройку лошадей…



А ребята отправились на своем джипе на реку Делавер.

Я тогда не знала и не думала, что через несколько лет загадочная и прекрасная река Делавер – станет тем самым местом на земле, где находится мой ОТЧИЙ ДОМ.

Не метафизический, а конкретно-реальный Отчий дом, есть далеко не у каждого. У большинства жителей моей исторической родины России – в прежние годы, Отчие дома мало у кого встречались – последние сто лет истории этого места плохо располагали к сохранению Отчих домов, в каком бы то ни было виде. Метафизическим Отчим домом – являлся все тот же Пушкин ну и конешно – Береза, которая для всего годиться: и для «в лес погуляти…», и для «ты прежде, Отчизна, меня напои…», и для лапти сплесть, и для повеситься, если уж пришла такая нужда, одним словом – НАША РУССКАЯ БЕРЕЗКА, над которой никак мне не удается зарыдать, при встрече с ней где-нибудь в Мэне или Вермонте; а вот в сосновой роще – всегда готова плакать, стоит только увидеть эти сиренево- розовые голые стволы-мачты, уходящие высоко в небо, услышать запах сосняка – запах Родины. Всеволожского, там стоял зеленый дачный дом, построенный другим дедушкой – столяром. Там проходило самое раннее детство – все эти карты на темном чердаке и голые попы на помойке (игра в доктора) и война с осиными гнездами…

Все же там была дача, а Отчего дома – не было. Нынче в России все изменилось – повсюду леса и пилы, полным ходом идет постройка множества новеньких Отченьких домов – скоро будет как в Америке, а Америке – Отчий дом есть почти у каждого – ничего, что он часто находиться в какой- нибудь жопе, типа Мид-Вест Индианы – и к тому же в весьма захудалом состоянии – все равно это здорово, когда он есть. Раньше – в додвадцатом веке – и в России у многих эти Отчие дома находились, где попало и в захудалом состоянии, а все равно легче жить, зная, что где- то ОН есть.

Никто из моей семьи, ни о каком Отчем доме и не мечтал, мечты таковые несвойственны потомкам российских евреев и бакинских армян, достаточно для счастья и того, что все мы, в очередной раз живы и вместе – ну хотя бы по одну строну океана, но судьба, в лице писателя Василия Агафонова, а попросту Юлика Гантмана – рассудила иначе. Юлик первый купил старый дом на реке Делавер, привел его в порядок и начал жить там подолгу один или с гостями. Но в одиночестве Юлик скучал и по этой причине всегда внимательно просматривал объявления о продаже недвижимости в местной газете.

Когда Костю Кузьминского с Эммочкой и тремя борзыми начали в очередной раз выкидывать на улицу за неуплату – Юлик увидел некий вариант, показавшийся вполне подходящим. Костя, конешно, пытался остаться на Брайтоне, не из любви к маленькому Брайтону, который он все эти годы тихо ненавидел. А из любви к большому ОКЕАНУ, лежавшему прямо у ног Брайтона и соответственно у Костиных тоже.

Костя позвонил даже своему старому другу – ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ ХУДОЖНИКУ и рассказал, что вот плохи дела – если не внести к пятнице триста баксов – выкинут на хрен с вещами, борзыми и Эммочкой. Друг посочувствовал и сказал, что с жильем всегда большие расходы – у него вот в имении – тоже неприятность – погнулся чугунный столб для привязывания лошадей и вынь да положь – три штуки на починку – морока…

В общем, Юлик нашел что-то, правда без крыши, пола и стен – но зато на реке Делавер, да еще и на ручье, да еще и прямо возле узкоколейки. Кузьминский согласился в ЭТО – въехать. Он продал пару картин художника, которому лошадь, блин, важнее старой дружбы и купил… нет, Костя купил не Отчий дом, а свой собственный ДОМ-МУЗЕЙ.








И тут уж тема ПЕРВОЙ ЗИМЫ вступила на полную катушку – непонятно было как они с Эммочкой переживут эту первую зиму. Я звонила и спрашивала:

– Ну, унитаз у тебя, по крайней мере, есть?

– Есть, но куда ведет – неизвестно.

Вместо стен поначалу были какие – НАШИ РУССКИЕ БЕРЕЗКИ, обтянутые целлофаном. В общем, – ПЕРВАЯ ЗИМА.

А у моих все вышло наоборот – Юлик нашел для них совершенно игрушечный домик на горе в соседней деревне Экванак – оставшийся от двух гномов – мужа и жены. Все дверные ручки в этом доме находились где-то на уровне колен. Но зато там сразу было все, что необходимо для жизни – полный набор свершившейся Американской Мечты – кафель, коврики, креслица, даже ножи и вилки, и все к тому же подобранное по цвету в нежнейшей пастельной гамме «Кантри». Дети старичков-гномов решили ничего там не разрушать, а так и продать этот игрушечный набор «Счастливая старость» – в целом виде. Вот этот подарок и достался моим родителям.

Теперь там – на реке Делавер, прямо на горке – напротив пожарной команды стоит мой Отчий дом. И постепенно создается маленькая русская «артистическая» колония, вокруг Юлика, родителей, Кузьмы и Некрасовых.

Кузьма обжился и завел важные для хозяйства вещи – пулемет Калашникова, три неработающих джипа и яхту «Эмма Подберезкина» – яхта вполне исправная – но на воду ее никогда не спускают – лень. Эммочка посадила сад и огород. Потом они построили баню, а на втором этаже – комнаты для гостей. Каждый вечер ровно в десять, мимо усадьбы, на которой крупными русскими буквами написано «БАНЯ», проноситься товарный поезд, и машинист отдает Кузьминскому честь – вся округа знает – что это – русская знаменитость.

В деревне Экванак – горы и орлы. Иногда медведи…. Лирическое отступление:

Мама и медведь.

Мама стоит во дворе и готовит салат любимому мужчине (это папа). Вдруг кто-то тихонько и ласково трогает ее за плечо…

– Миша, пойди душ прими, эта ваша манера не мыться – и ты и твоя дочь… запах же! А купание – мытья не заменяет. Мыться надо в ванной с мыл…………..аааааааааааааа ааааааааааааааааааа!!!!!!!

Мама вбегает на веранду и запирается в доме, медведь некоторое время пытается выломать дверь, а потом мирно съедает не ему приготовленный салат (имя все же совпадает!) и уходит. Такие случаи на реке Делавер – нечасто – раза два-три за сезон. Мама говорит, что страшно было только в первый раз.

Внизу в деревне, меня спрашивают, в лавке мистера Ханта:

– Вы дочка русской писательницы, которая поселилась на горе?



Там на реке Делавер – охота на оленей. Мы давно знали эту реку – с того самого дня, как по редким первым питерским видикам прошла «Всегородская премьера» фильма «Охотник на оленей». Помните, как он начинается? Не гундосым голосом знаменитого переводчика Володи, а знакомым колокольным звоном, свадьбой в православной церкви и спутанной русско-украинской речью. Герои «Охотника на оленей» – фильма о вьетнамской войне и американском патриотизме – делаверские украинцы.

Там есть один кадр – героя спрашивают в сайгонском военном госпитале, как его имя и он отвечает:

– Mikolaytchyck.

– Mikolaytchyck? What, s kind of name – Мikolaytchyck?

– It, s AMERICAN name.

Так он отвечает – белоглазый красавец Кристофер Уолкер… Делаверский украинец, прошедший плен и пытки крысами, видевший деревни, сожженные напалмом… Там – трое друзей. Один стал калекой, другой умер, третий вернулся на Делавер живым и здоровым… Но выстрелить в оленя этот человек больше не может. Он возненавидел войну. Войну, но не Родину, которая его туда укатала. В конце фильма, выжившие ребята сидят, выпивают и поют: « Благослови Америку, господи…» – по-английски.

Когда-нибудь так станет и в России – кто-то скажет про непривычно звучащее имя:

– Это – РУССКОЕ имя.

И люди не удивятся… братство и прощение – иных вариантов – не предвидится….

Река Делавер…




БОРЬБА С БУДДИЗМОМ И ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ


– Река Делавер! Это уже полная фантастика!

На этот раз Ирка меня даже пожалела, одолжила двадцатку до пятницы, ни в чем обвиняла и только сокрушенно качала головой.

– Не знаю, что с тобой творится… правда бесы какие-то. Ну что ж с тобой делать то?

– Знаешь, Ирка, давай смотреть правде в глаза: Я – женщина немолодая…

– Это ты-то?

– Не перебивай! Немолодая, некрасивая, с ребенком на руках и… в доску бедная. ЗНАЧИТ НЕМОЛОДАЯ, НЕКРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ГРЕБАНОГО КВИНСА С РЕБЕНКОМ НА РУКАХ – ТО ЕСТЬ ПРЕДМЕТ – НА ХРЕН НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ…

– Перестань сейчас же глупости говорить!

– Не перебивай! В общем, единственный мой шанс найти кого-нибудь – это стать знаменитой. Моложе красивее и богаче – мне точно не стать, а знаменитой – могу. Для этого мне надо выйти из художниц и стать поэтессой. Буду выходить на сцену – читать стихи.

– Зачем стихи? Песенки свои пой. Они чудные! Ведь говорят же, что ты «Галич в юбке» и «поющая Цветаева».

Песенки я действительно сочиняла с 15-ти лет и пела друзьям на кухне.

– Песенки – забудь. И Цветаеву с Галичем. Особенно Цветаева – на редкость удачный пример для подражания. И конец у нее прямо голливудский! Нет, в Цветаеву я играть не буду, я должна стать не «Наш Галич» и не «Наша Цветаева», а «Наша Ахматова» – вот кем я должна стать! И тогда мне достанутся в конце жизни «Наши ахматовские сироты, Наша оксфордская степень и Наша законная могилка в Комарово», а не «Наша петля в Елабуге».

– Но ты ж Ахматову не любишь.

– Стихи ее я не люблю. И личность ее мне предельно не близка, но что-то важное она сделала. Вот наступил этот Двадцатый съезд – и людям вроде как разрешили снова в чего-нибудь верить. Ну, в чего-нибудь, или кого-нибудь, кроме Пушкина. Они оглянулись вокруг – а нет никого, и верить то не в кого. А тут Бродский, Найман, Бобышев и Рейн обнаружили на чердаке Ахматову – потемневшую икону – оставшуюся от ТЕХ, в кого можно было верить. Вытащили ее на свет божий и стало ясно, что икона – чистая, ничем не засранная и есть хоть что-то на что можно молиться. Так потихоньку народ и начал в себя приходить…

– Так ты хочешь стать не просто знаменитостью, ты иконой хочешь стать?

– Причем тут икона, я тебе просто объясняю свое отношение к Ахматовой. И стишки тут совершенно не важны. Песни мои – хорошие и, по-моему, даже лучше, чем ахматовские стишки. Но я их петь не буду. Я буду как раз стишки зачитывать – они у меня в основном плохие, но это не важно. Я просто должна ЕЕ сыграть. Как хорошая актриса.

Для осуществления моего замысла, мы с Иркой отправились в мастерскую Комара и Меламеда на поэтический вечер. Вечером руководил крупный розовый мужчина в очках – доктор Андрюша. Андрюша сам был поэтом и читал смешные стихи – про натюрморт, сделанный из внутренних органов человека. Мне он понравился и стихи его тоже. Поняв, что он самый тут главный, я подошла к нему в перерыве:

– Андрюша, можно я тоже буду поэтессой? Понимаете, я развелась и мне нужен какой-нибудь любовник. Я хочу выходить на сцену и читать стихи, чтобы сразу много мужчин меня увидели…

– А вам не лучше в таком случае куда-нибудь в топлесс, например?

– Нет. Не лучше. Потому что я – толстая, без чувства ритма и вообще от физкультуры освобождена с первого класса.

– Даже не знаю, что сказать…. С первого класса – да это серьезный аргумент… А стихи у вас есть?

– Стихи – плохие. Есть хорошие песни, но это неважно. Давайте я лучше плохие стихи прочту.

Как- то я его уболтала и он позволил мне выйти на сцену. Я вышла на сцену и объявила:

БОРЬБА С БУДДИЗМОМ



Дальше я начала читать:



Если ты полюбишь Будду

Я тебе давать не буду!



Тут все сразу засмеялись, и мне стало легше. Дальше я уже без запинки прочла всю поэму:



Сколько время?

Два яврея.

Третий жид —

По веревочке бежит.



Бежит себе шатается,

Спрашивает дорогу:

Вы не скажете, как пройти к китайцам?

Говорят, они сделали доброго Бога.



Заглянул он в лавку корейскую.

Стоит на пороге и плачет.

Обменяйте мне долю еврейскую

На что-нибудь послаще.



Я о многом просить не буду

Не хочу ни любви, ни удачи,

Дайте только круглого желтого Будду

И круглую сладкую дыню впридачу.



…Значит, ты от нас ушел?

У буддистов хорошо.

Там и сухо и светло,

Ходит дедушка По Ло



(Принял пегую кобылу

За гнедого жеребца…)

А ты его принял было

За Бога и Отца?



Значит, ты идешь в буддисты?

Там у них тепло и чисто.

Пахнет рисом и лапшой.

Просветленною душой.



Как тебе я замолвлю слово

За мой бедный народ пастуший?

И за нашего Бога – злого?

И за наши темные души?



И за то, что не медом и мятой

Пахнут женщины и младенцы:

Кровью, семенем, жестким мясом

Да куда ж от этого деться?



Значит, ты идешь в японцы?

Ну, иди, иди, не бойся…



Бог желает тебе удачи.

Он поможет тебе дойти.

Ни буран, ни разъезд казачий

Твоего не прервут пути…



Но однажды проснешься где-нибудь в Тянь-Шане,

У подножья восточных скал

И увидишь с дорожным мешком за плечами,

Бога, которого ты не искал.



Он встанет – усталый и спокойный.

(Его руки испачканы в НАШЕЙ грязи и крови)

и скажет:

Браток, ты просто меня не понял.

Я хотел тебе дать немного ЛЮБВИ…



Вот что я прочла. Это я сочинила для красивого скульптора Лени Лермана, еще когда замужем была. Леня увлекался буддизмом, а я с этим увлечением, как могла, боролась.

Не то что бы я особый враг буддизма – буддизм для меня вещь скорее неинтересная, нежели неприятная – это ловушка для слабых душ, ловушка-убежище, нет в буддизме ни стыда, ни счастья; буддизм и травка – неразлучные брат с сестрой – оба они призваны вызвать возбуждение – там, где не от чего возбудиться, умиротворение – там, где не с чего умиротвориться, нежность и страсть – там, где не хватает любви, искусственную энергию – там, где нет собственной. Ничего плохого во всем этом нет – но я предпочитаю искать настоящую любовь, настоящее возбуждение – от чего то, что меня «всухую» возбуждает и умиротворяться от истинного умиротворения. Если же этого не происходит – то куковать без всего вышеперечисленного, но уж зато, когда это есть – знать что это – взаправдашнее. Алкоголю я больше доверяю – он лишь усугубляет уже существующее состояние. Кроме того – я считаю, что за буддийским доброжелательным равнодушием – системой невмешательства, кроется – как и за любой формой нейтралитета – помощь врагу – в данном случае всякой дьявольщине. Я слишком деятельный человек, чтобы принимать буддизм без раздражения.

Но вообще – то нелюбовь к буддизму – это моя тайна, кажется, не любить буддизм так же неприлично, как не любить евреев – признаешься где-нибудь в приличном обществе, всяко можно по морде огрести. И правильно! Это все – сугубо личные проблемы, и их надо обсуждать дома – с домашними. Вот мы с Полей – любим иногда поговорить, на досуге, о нашей неприязни к буддизму и траве – интимный разговор матери с дочерью.

А стихи я написала, потому что Леня Лерман увлекался буддизмом, а мне хотелось, чтоб он мною увлекался, а вовсе не буддизмом этим – вот и написала. Кузьма – ужасно над этим стихом издевался и обзывал меня по-разному:

«Киплинг, говорящий на идиш», «Иосиф Уткин в пробковом шлеме»

и прочие ругательства.

А сама я считала, что это лучшее из моих стихотворений

Мой бедный пастуший народ, представленный в мастерской Комара и Меламеда некоторым количеством зубных врачей и адвокатов – тоже был в полном восторге.

Куда бы не занесла еврея жизнь – от телячьего вагона до Аппер Ист-сайда, никогда он не чужд изящной словесности. Любовь к слову видимо последнее, что остается – вымаривают ли наше тело голодом, или душу – излишней сытостью, а стихам находиться место везде…

Мои стихи кого-то просто развеселили, а кого-то тронули. Знание почти всех присутствующих о буддизме было не больше моего и сводилось к смутной сплетне о том, что «У Наташки Козловой муж ушел в буддийский монастырь…», некоторое время назад поразившей Русский Нью-Йорк. Тем не менее, мои стихи дали людям возможность почувствовать их личную причастность к какому-то, хоть и тоже смутному Богу – но, СВОЕМУ-НАШЕМУ, и из стихов явно следовало – что он-то будет получше, чем у буддистов!

Людям обычно такие стихи нравятся. (Мне тоже нравятся такие стихи!)



В результате, я снискала некоторый дешевый успех и уже следующим утром проснулась знаменитой, а в тот же вечер раздался телефонный звонок:

– Юля? Здравствуйте. Это Андрей Рицман – мы познакомились вчера. Вы что-то говорили насчет любовника. Я все же не понял – у вас есть любовник?

– Именно что – нет! Если б был – стала бы я со сцены стихи читать!

– Стихи у вас очень забавные, но вам совсем не обязательно становится поэтессой, для того чтобы иметь любовников. Вашим любовником – буду я.



Вот этот розовый доктор из предместья как- то решительно не вписывался в мою идею любовника.

– Нет, Андрюша, вы знаете, я такая женщина, ну дикая, некоторые меня считают даже СУМАСШЕДШЕЙ. Любовник мой должен быть – ну такой, знаете, такой Феденька Протасов. Чтобы он там пил, к цыганам ездил, кидал, знаете ли, хрусты направо и налево, требовал «Невечернюю»…

– Это – я.

– Чего?

– Все, что вы описываете – это я.

Ну вот – подумала я, кажется нашего полку сумасшедших и вправду прибыло – можно по крайней мере наладить группу поддержки и дружбу по интересам.

– Нет, Андрюша, вы все же меня не понимаете. Мне нужен такой человек, который пьет запоем, потом бродит ночью по городу…

– …Пешком, потому что полицейские отобрали у него ключи от машины, а потом они его вяжут и он одному из них разбивает нос, а потом ему приходиться долго судиться…

– Ой, откуда вы знаете такие истории?

– Потому что это – мои истории. Я же сказал – человек, который вам нужен – это я!



(Ну и что я теперь буду делать с этим, выдуманным мною чудовищем, которое пьет запоем и бродит, по ночному городу, разбивая носы полицейским? Этот хуев Голем может и мне запросто нос разбить….)

– Завтра встречаемся в «Дяде Ване» в полвосьмого. Вам подходит?

Мне подходило.



«Дядя Ваня» – маленькое кафе на 54-й между 8-й и 9-й. Над входом гордо реет Андреевский флаг. Хозяйка – красивая русская актриса Марина, но все ее зовут «Тетя Маша». В «Дяде Ване» – уютно и спокойно, под крылом у Маши собираются русские девушки с судьбой – актрисы, танцовщицы из топлессов, скучающие «американские жены», валютчицы, приехавшие в Нью-Йорк на гастроли или просто шалавы на отдыхе. Во всяком случае, если где в этом городе и можно встретить большое скопление красивых баб – так это в «Дяде Ване», поэтому я и указала точный адрес этого заведения.

Но, если для знакомства «Дядя Ваня» место самое подходящее, то для первого свидание – совсем неудобное – там все друг друга знают и нету никакой приватности.

Поэтому мы с Рицманом решили перейти оттуда в какое-нибудь другое место.

Мы вышли на улицу. Вокруг простиралась «Адова кухня» – так называется район Сороковых и Пятидесятых улиц между Девятой и Одиннадцатой авеню. Там куча всяких забегаловок.

– Я вам сочинил стихи.

Андрюша начал читать стихи прямо на улице – громко и вдохновенно, но в эту минуту грянул гром, и началась жуткая гроза. В Нью-Йорке, как и в Питере, погода меняется каждые полчаса без малейшего на то основания, так что Айрис Мэрдок с ее чудной фразой «Эта сумасшедшая старуха – лондонская погода» – может смело отдыхать, пожила бы она У НАС!

Гром грянул, и мы с Андрюшей заметались по «Адовой кухне» в поисках какого-нибудь славного местечка – нырять абы куда, нам не хотелось – все-таки, первое свидание – не хрен собачий! Славное местечко нашлось почти сразу – что-то забавное в стиле 60-х, с оранжевыми пластмассовыми креслами и розовыми торшерами, мы вбежали мокрые, плюхнулись в эти кресла и Андрюша снова начал читать стихи:

Ты лежишь на краю теплой бездны,
Названной одиночеством ночью.
Или покоем? Судить бесполезно.
Каждый себя доживает заочно

Так вот и я; оживая помалу,
Впрок берегу затвердевшую данность.
Мертво губами шепчу все условия
И прижимаю к себе одеяло…

…

Я помню страшный разговор,
Сердцебиенье без обмолвок,
Где слово – ледяной осколок,
Входило в ткань судьбы.

И не осталось ничего,
воздушной ток молчанья,
осел как мокрый снег…

Андрюша читал, вдохновенно запрокинув голову и прервать его было немыслимо – к тому же он читал мне посвященные любовные стихи:

…Забыть нельзя,
(я пью твой горький смертный сок),
но вот, остыв и не простив,
перетопить соль бурую
московских зимних улиц
в теченье речевых,
бездомных, донных строк…

…



Этот романтический вечер так и остался самым ярким моментом в нашей с Андрюшей любви. Дальше все пошло как-то странно: он звонил мне по несколько раз в день, и домой и на работу, объяснялся в любви и читал стихи – множество стихов. Но больше ничего не происходило. Ничего не произошло ни на следующий день, ни через неделю…

– Ирка, я все-таки не понимаю – что у меня с ним происходит?

– Но он тебя любит? Влюблен?

– Слушай, каждый день я прихожу с работы и там полный автоответчик стихов и признаний в любви! Да у меня такой СТРАСТИ в жизни не было!

– Но ты с ним спала? Хоть раз – было у вас?

– Нет еще. Но может это период ухаживанья?

– Какого ухаживанья? Ты же говорила, что он сразу в первый день в любовники попросился. Ты вообще с ним часто видишься?

– Да я не виделась с тех пор – с голого мальчика. Он все занят.

– Не виделась? Так уж две недели прошло! Ты не понимаешь, что происходит? Он никаким любовником тебе никогда не будет.

– Но он стихи читает, в любви объясняется!

– Правильно. Он сидит в своем госпитале, на дежурстве – делать ему не хрен – и пишет эти стихи, а потом читает на твою машинку. А потом едет домой – спать с женой. Он любит свою жену Лену и спит с ней, а ты ему нужна для вдохновения. Понятно?

– Так чего теперь делать?

– А что – он тебе мешает? Ну, стихи эти и клятвы?

– Да нет, наоборот приятно, но только я думала, дальше чего-нибудь будет.

– Ничего дальше не будет. С этим вариантом – все ясно. Это, между прочим – не худший вариант. Ты с ним, с Андрюхой этим – дружи. Дружи, но ни на какой секс не рассчитывай, он уже давно был бы, если бы хоть как-то входил в его планы.



Ирка было как всегда права, прошло и три недели и четыре, мы с Андрюхой действительно подружились и даже иногда встречались в «Дяде Ване» выпить по рюмочке, но никаких завершенных действий между нами не происходило.

Так проще, привычней. Забудь меня. Пыль

застынет знакомым и матовым слепком.

И оклик, приняв очертание «мы»,

Осядет на дно и запомнится пеплом…



В это время в моей жизни начало происходить что-то, что заставило меня отвлечься на некоторое время от поисков любви и сосредоточиться на поисках хлеба насущного.

Гармент-дистрикт – это район в Нью-Йорке, где делают одежду. Тридцатые – улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется «Фэшн эвеню» и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному – еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.

Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:

«Фэшн бизнес»

«Паблишинг бизнес» и

«Интертеймент бизнес».

А, проще говоря – Тряпки, Книжки и Зрелища.

Все это – на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила стихи:




ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ


Где пустили – там и княжим
Слава Всевышнему.
Наша денежка – портняжья,
Балаганная, книжная…

Не стыдись ее звона,
Поднеси ее к устам,
Мальчик – белая ворона,
Залетевший в волчий стан.

Мы устроили – как знали
От Бруклина – до Голливуда
Мальчик, хочешь жить с нами?
Среди храма и блуда,

Среди блуда и храма,
Шансонеток, жилеток,
Плохих стихов,
Человечьего хлама,
Сметенного со всех уголков.

Мы устроили, как веселей и проще,
А придут за нами, в который раз —
Утекай в кукурузу, хлопчик,
Не тебе – умирать за нас

Вожди, подстрекаемые народами,
Нас снова посадят в вагоны телячьи,
А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
Беги, прячься.

Не жалей обреченное племя,
Раздели с нами жизнь, но не смерть
Не жалей свое бедное семя,
что в нас не успело созреть…

Вот и кончился город человечьего хлама
Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
Снова варят суп из еврейской мамы,
Перинного пуха и куриных потрохов.

И опять настала полночь
И опять не стало нас…
Глухо воет Матерь волчья,
Матерь божья – не подымет глаз.
…………………………………………………………………………

…А в Австралии – за океаном —

Нас как – будто еще не били….

Остатки собрали храма и балагана

Оплакали и… поплыли!



За еврейскими деньгами,

За веселою наживой…

Мальчик, хочешь плыть с нами?

Мы пока еще – живы.



Это – тоже – «Киплинг, говорящий на идиш и Уткин – в пробковом шлеме». Но мне уж больше не приходилось читать стихи – в поэтессы меня приняли после первого раза – единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого не стало – никакая «Наша Ахматова» мне явно не светила – ни почета я не обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.

Однажды Яша Крейно – знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил меня на радио в свою передачу «Блуждающие звезды». Поскольку блуждающих звезд явно не хватало – его коллеги попросили одолжить меня им на прямой эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой – то я и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое стихотворение.

Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо. Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек, сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать, обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла поверить, что это – евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я, пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось. Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:

– Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я не предпринимаю…

– Яша! Эти мужчины – что они так орут на меня? Они обиделись? Они что – евреи?

– Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под названием СОВОК!

В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение – впоследствии могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились с момента перехода из художниц в поэтессы.

Значит – три кита – три еврейские денежки:

Зрелища – от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку – как ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.

Издательства – самые крупные во всем мире.

И – шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда – Париж, Милан и вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся эта одежда создается. А рядом – на соседних улицах – аксессуары, ювелирка, меха, кожа – все тут: Тридцатые – Сороковые улицы. Посредине Бродвей – именно в этом месте он становится пресловутым – Бродвей тянется через весь Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин всегда вел свои репортажи именно отсюда – с Таймс сквер и всегда начинал их словами:

– Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.



Большинство фабрик – подпольные. Еврейский портной остался только в бронзе

(так они и начинали – в 1905-м году), а теперь за машинками сидят китайцы – безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.

В нашем бизнесе – текстильном, происходит вот что: верхние деньги – еврейские, дальше – средний уровень, на среднем уровне вступают еще и корейцы – южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а художники – это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.

Все это – представители Великой китайской школы графики, из Китая она достигла ближайших соседей – Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут, но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что есть – тоже в нашем текстильном деле.

Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только благословляю судьбу, что так поздно догадался – успела вырастить Полю, пока еще работа наша стоила 10—15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы – те, из трюмов, сделают все задешево.

Наступили дни, когда Мелисса – хозяйка стала класть грузинам по десять заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо уходить из этого уютного места под названием «Русалочка», куда-то в большой и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала – она быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй девушке Тане.

Таня – красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа – тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке – исконным ремеслом предков – он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию – лениво, без энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку там подрабатывала, и, поняв, что «Русалочка» медленно, но верно идет ко дну, перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.

Остальные два стола у Тани были уже заняты – армянской и грузинской девушками.

Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне позвонил Сашка Захаров – художник и радостно сообщил, что послал к нам в студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.

– У вас там – грузинки, земляки, СВОИ – вот они ей и помогут. Грузины, они – не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.

– Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле выживаем. Конешно они ей помогут – СВОЯ. Но мы то им не СВОИ – значит кого- то из нас, ты без работы оставил! Не евреев – мифических, а нас с Иркой – твоих приятельниц. Меня вот, например – мать одиночку!

– Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?

– Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а тут, в Вашингтон Хайтс – на лесоповале.

– Прости.

– Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?

– Ангел!

– Наши то – толстые…

На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это нравилось, потому что непонятная речь – звучит как музыка и не отвлекает. Через три дня, эта «своя» кинулась к нам в слезах:

– Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми днями! Они говорят гадости!

– О нас?

– О вас тоже, но в основном, обо всех – обо всех знакомых! И мне тоже – прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я…



СВОЯ ….. В общем, мы с Иркой направили ее к Тане – учиться ремеслу, и к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там работала.

Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за личную жизнь.

Но мне – ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня повсюду – с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или шесть мест.

Повсюду я теперь видела одно и тоже – ничего похожего на архитектурную мастерскую. Везде теперь были – фабрики. В огромных комнатах – стояли столы – рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в неделю.

Последнее мое место называлось «Vogue» (лучше бы оно «Вок» называлось, в честь китайской сковородки, для приготовления овощей». )

Все как везде – комната, «парты», китайцы. Между ними ходит переводчик, орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит старик – лет 70-и – бывший профессор Пекинской Академии Художеств – графического факультета.



Когда мы приехали – детей определили в специальные классы – усиленного английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией – дочкой китайских художников. «Лидия» – это она себе сама придумала новое – американское имя.

Я помню – папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было – ни Академии, ни профессоров – все были сосланы в деревни на сельскохозяйственные работы. Книг – тоже не было – их сожгли. Вот там, в деревне – он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле – с утра до ночи вместе с родителями, папой – доцентом- биологом и мамой – оперной певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И он сберег книгу! Одну – русскую. Это был русский академический учебник рисования – сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом, Рембрантом. По ночам – после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу Лидии рисовать – по этой книге.

Может это тот самый профессор и есть?

Его вызвали к начальнице – и из ее кабинета раздался дикий крик – ее и переводчика – какой то лепесток, у какой то розы – старик, вероятно, неправильно нарисовал – более крупных трагедий в нашем текстильном деле не бывает. Потом он вернулся на место. Непроницаемое плоское лицо, а руки – вот они лежат на столе и трясутся. Несколько минут, он не сможет этими руками рисовать. Этими руками он рисовал всю жизнь, а потом – пятнадцать лет рыл землю.

Он счастлив, что опять можно рисовать.








Я пытаюсь представить на его месте своего папу – выпускника графического факультета Питерской Академии – он всегда рисует – кажется каждую минуту своей жизни – в гостях, в ресторане. В метро. Просто рисует все, что видит. Одна статья о нем начиналась цитатой из него же «Мне повезло, я всю жизнь рисую!».

В Америке ему повезло – буквально через неделю, его – знаменитого художника детской книги, за ручку привели в «Новое Русское Слово» – метранпажем. Потом даже вырос до старшего метранпажа. Поскольку не рисовать он не мог, то стал делать карикатуры для газеты – это был его приработок. Папа стал лицом этой газеты и фактически – ее художественным редактором (формально там была такая должность – «Арт-директор», и на ней числился сын владельца). Все это папе было не важно.

Он был счастлив, что опять можно рисовать.

Я собираю свои вещи и иду к начальнице – проститься, (это – пятое место за месяц, из которого я ухожу). Начальница, на самом деле, она владелица, но слово «начальница» к ней идеально подходит, крупная баба – светлоглазая еврейка – наверное, она была красивой, пока обжорство, пьянство и сволочизм над ней не поработали. В столе у нее всегда бутылка коньяку. Морда – красная.

– Вивиан, я ухожу. Мне не нравится, что тут орут на людей.

– Да брось ты, Джулия. Не бери в голову. Орут на китайцев – ну ты же знаешь, какие они бестолковые. На тебя тут никто не орет и никогда не будет. Ты же БЕЛАЯ ЖЕНЩИНА.

«Белая женщина» – это что-то из моего пионерского детства – Маршак, Михалков, Маяковский…

Мистер Твистер – «Бедный старик, он ночует на стуле!», какая-то идиотка-девочка, вылезшая на сцену, с рублем в руке: «Друзья, купите дядю Тома!…. И вся советская страна за этой девочкой стояла!…», «Белый сахар – делает черный…»

Там, в Мид-вест Индиане – был Мартинсвиль, но я никогда не смотрела в его живое лицо, он был в 15-ти милях, но для меня все равно – только на бумаге – у Шеппарда.

– Нет, я не белая! Никогда не была белой и не собираюсь ею быть. Это ты – белая. Белая сука.

(«Вайт бич» – так говорят негры.)

Последний раз останавливаюсь в дверях: вот он сидит – буддизм: сгорбленные над дизайнами спины, бесстрастные лица, ранние морщины у глаз – от бесконечного недосыпа. ПЕРВАЯ ЗИМА…

Плакали мои еврейские деньги! Что ж такое!

ЭЙ ВЫ, ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ! ДАЙТЕ ТРЕШКУ ДО СУББОТЫ!

Трешку до субботы дает мне Ирка – «еврейская невеста», ее личная жизнь медленно, но верно катится к свадьбе.

А я о личной жизни временно не думаю – кончаются последние заначки и скоро будет нечем заплатить за квартиру. Что делать – непонятно. Но в текстиль я больше не вернусь – не могу больше видеть эти парты с надсмотрщиками.




ПАНДОРА БОКС


В текстиль я больше не вернусь, хотя все говорят, что это глупо, я профессионал и надо продолжать искать себе нормальное место. Таня говорит, что у нее скоро будет побольше работы – теперь уже вся ее маленькая студия обсуждает мою бедную жизнь: и Ирка, и Феона, и армянская девушка Рая.

Таня говорит, что работа будет, но это все херня, у меня рент -700 баксов, со счетами – 900, мне каждый месяц надо, как минимум 1200 – вынуть и положить, а у них капает маленький ручеек, в основном, Ирке. Феона, с красотой своей – уже невеста молодого миллионера, а Рая – жена официанта из знаменитого армянского ресторана «Русь», тоже девушка небедная, к Тане они ходят – больше время проводить, чем зарабатывать. Заработков на Ирку еле-еле хватает и то, слава Богу. А мне – чего делать, непонятно.



И Я ВПЕРВЫЕ ОЩУЩАЮ СЕБЯ ЧЕЛОВЕКОМ БЕЗ ПРОФЕССИИ. Все это мое ручное рисование – больше не нужно. В текстиле осталась «белая» работа, но вся она делается на компьютере. Я компьютера не знаю и купить его не на что, и учиться не на что…

Мужчины у меня нет, и даже просто провести ночь с мужчиной мне не удается, вот уже несколько месяцев… Ни в кого я не влюблена и никому не нужна. Уж и Ярмолу я забыла – какое-то растерянное состояние. Вроде я и самой себе не нужна… И тут то меня осенило, как эту ненужность правильно использовать!



– Мне надо устроиться на работу в хороший дорогой эскорт-сервис! Там я убью двух зайцев сразу – буду трахаться и одновременно деньги зарабатывать!

Я всегда мечтала стать проституткой – с тех пор, как в 12 лет в Усть-Нарве мы с подружками пришли к моей тете, (она была педагог и считала, что неправильно уходить от ответов на ЭТИ детские вопросы), и спросили:

– Что такое «проститутка»?

Тетя, не моргнув глазом, ответила:

– Проститутка – это женщина, которая ПРОДАЕТ ЗА ДЕНЬГИ СВОЮ ЛЮБОВЬ И ЛАСКУ.

Это звучало потрясающе. Мы-то в наши 12 лет только и думали, как бы скорее кому-нибудь всучить свою ЛЮБОВЬ И ЛАСКУ, (ну хоть поцеловаться!), а оказывается их еще можно и за деньги продавать! В общем, все мы тогда поклялись, что как только вырастем, немедленно станем проститутками. Все мы тогда уже учились в Средней Художественной Школе, но решили, что рисовать будем – бесплатно, а за деньги – ну, конешно ж, ЛЮБОВЬ И ЛАСКУ!

Ну вот, кажется наконец, и пришла пора этим заняться, а то все было недосуг.

Ирке моя новая идея, как всегда, не понравилась.

– Ни в какой хороший эскорт-сервис тебя не возьмут. У тебя совершенно неподходящая внешность.

– Вот теперь ясно, что все трындеж был с твоей стороны, когда ты говорила, что можно без пластической операции обойтись!

– Но там нужно быть молодой! И ослепительно хорошенькой!

– Да, ОЧЕНЬ молодая и ОЧЕНЬ хорошенькая Сабина, например!

– Так ты в ТАКОЕ место хочешь? К Сабине? К русской «мамке»?

– Нет, я хочу в приличное американское место.

– Юля, ты не можешь ЭТИМ работать. Ты неспортивная. Это физический труд! Ты трахаться не любишь – от лени, это – всем известно…

– Ты у нас зато – большой эксперт во всех этих делах!

– Ну и не советуйся со мной тогда. Посоветуйся вон – с Рицманом, я уверена, что у него есть какой-то опыт.

– Ты же считаешь, что он ни с кем не спит, кроме жены.

– Нет, это он с тобой не спит, потому что не хочет отношений, а с проститутками – может у него и есть какой-то опыт.



С Рицманом мы теперь обе дружили – и Ирке он тоже читал любовные стихи на ее автоответчик, благо ревнивый Лудмер недавно отбыл в родную Францию, там он собирался развестись и, впоследствии, жениться на Ирке. Пока что Ирка жила одна-одинешенька, в его квартире, и не только одна ее оплачивала, но и посылала Лудмеру деньги, помогая ему устраиваться на новом месте. Маклерство свое он не бросал, продолжая непрерывно терять на этом деле последнее, но, потеряв ПОСЛЕДНЕЕ – он садился куда-нибудь играть на рояле – в кабак или в балетную школу и зарабатывал новое ПОСЛЕДНЕЕ.

В общем, Рицман – был нашей общей утехой. Мы часто ходили на вечера поэзии и там состоялась моя последняя отчаянная попытка – обрести любовника в лице женатого человека.

Это был Володя Брук – дальний родственник знаменитого английского режиссера и бывший знаменитый московский поэт.

Володя с женой Олей жили в Квинсе – в соседнем доме и переживали затянувшуюся ПЕРВУЮ ЗИМУ непривычного эмигрантского одиночества – я это давно прошла и помогала им как умела. В результате мы с Володей немножко в друг друга влюбились. Он каждый раз провожал меня домой – полквартала – была весна, и я все поднимала с земли черные ягоды – шелковицу, (весь наш Джексон – Хайтс был ею засажен), и клала ему прямо в рот – я его учила, есть с пола. Потом мы целовались этими черными от шелковицы губами, и было здорово.

А потом Володя объявил, что у нас любовь, но спать мы будем все вместе – с его женой Олей, потому что раньше у него конешно были любовницы, но он специально уехал в Америку, чтоб избавиться от лжи, которая окружала его там – вся эта «Софья Власьевна» опутывала людей, как паутина и вот его тоже заставляла ЛГАТЬ!

Жене, например.

Больше он этого не хочет, поэтому мы сейчас пойдем к Оле, расскажем ей ВСЮ ПРАВДУ и спать будем все вместе.

Оля была художница – концептуалистка, трагическая женщина с печальным носом. Нос у нее был еще на полсантиметра длинней моего, и спать мне с ней не хотелось ни за какие коврижки. Слава Богу – никакой ВСЕЙ ПРАВДЫ на тот момент, за мной и Володей не числилось, и мы с ним так и остались – друзьями.

Я познакомила его с Рицманом – и с Иркой – все мы иногда дружно выпивали в «Дяде Ване», там Рицман открыл клуб поэтов и чтение стихов – каждый второй вторник месяца.



– Посоветуйся – с Андрюхой!

Рицман – не особо удивился, но сказал, что в эскорт-сервис меня, правда, не факт, что возьмут, а вот в садо-мазу – возьмут, как пить дать, внешность у меня вполне ведьминская – а там это обожают.

Я вспомнила, что в каком-то месте работает русская доминиктриса Госпожа Наташа.



– Ну и давай прямо по телефонной книге смотреть. Не так уж их и много – можем все объехать на тачке, найдем твою Наташу.



Первым в телефонной книге числился «Вольт». Мы приехали по указанному адресу: «Вольт» помещался на 11-ю авеню – прямо на берегу Гудзона, возле знаменитых мясных складов.

На входе нас обыскал здоровенный негр. Вход стоил недорого – тридцатка с пары.

Это оказалась грязная дыра с советско-вокзальным туалетом.

Хозяйка – испанка с голыми несвежими грудями. На входе надпись:

«КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН ОБМЕН ЛЮБЫМИ ЖИДКОСТЯМИ ОРГАНИЗМА».








Там было несколько подвальных залов с клетками и пара девиц вполне проститучьего вида.

…



Следующим местом оказалась «Пандора бокс» – «Ящик Пандоры».

Там- то мы и встретили знаменитую русскую Наташу.



Наташа бывший профессор психологии из Москвы, жена Васи Арбатова – художника с Грузинки. Она закончила специальные садо-мазные курсы «Дневные красавицы». Наташа – сама красавица с демоническими голубыми глазами.

Она свою работу обожает и искренне верит, что садо-маза оттягивает агрессию у разных даммеров и чикатил, и они меньше ловят и кушают маленьких детей.



Все это не совсем так.

ЛЕГАЛЬНЫЕ садо-мазники – люди совершенно безобидные и никакого отношения к настоящим садистам не имеют, так что теория спасения общества при помощи таких клубов – совершенно ошибочна. Такие клубы – просто игры для взрослых детей, в телевизор, или в показыванье глупостей на помойке.

Наташа работала в «Пандоре» не только доминиктрисой, но и главным администратором. Она и поведала мне историю этого заведения.



Хозяин, (не помню его имя) был женат на хорошей еврейской девушке, и лет через пятнадцать, она обнаружила, что у него есть любовница, и он посещает ее три раза в неделю. Между супругами произошло объяснение, в ходе которого выяснилось, что он всю жизнь в садо-мазе, завсегдатай всех ихних клубов, а женщина, к которой он ходит, все эти годы – срет ему в рот, и это – его любимый вид секса.

Приличная еврейская девушка, узнав все это, не повесилась, не сошла с ума и не попросила развода. Она сказала, что любит его и пойдет за ним на край секса – то есть в садо-мазу.

В результате, она стала знаменитейшей доминиктрисой по кличке Рейвин

(Ворон). Главный ее конек был – сранье в рот, и она сама теперь проводила с мужем «сессии» два раза в неделю.

У сральщиц в рот специальное меню – они едят только картофельное пюре и манговый йогурт. Ужасно обидно, что никогда не доведется узнать – чем же они таким после этого срут? Иногда молодые люди так рассуждают:

– Ну, нельзя же прожить жизнь – так ни разу и не попробовав кокаина?

– ДА ЗАПРОСТО!

Приходится проживать жизнь, много чего не попробовав.

Вот например – СРАНЬЕ ДОМИНИКТРИС.

Или – что чувствуешь, удушая грудного младенца – это то, я думаю, очень приятно – он хрипит и синеет, как воробышек…



В общем, много чего интересного недоступно обыкновенному человеку, если кто-нибудь вовремя не подсуетился и не организовал Варфоломеевскую ночь или Утро стрелецкой казни, поэтому кое-что лучше проживать в фантазиях.

Сам сочиняй – как Маркиз де Сад, а не можешь – читай себе де Сада, или вон – Берроуза, а то и Кастанеду – и наслаждайся – хочешь наркотическим трипом, а хочешь триперическим разгуляйством…



В общем, счастливое семейство открыло в Нью-Йорке второй дорогой садо-мазный клуб – «Пандорабокс» – «Ящик Пандоры».

Есть еще один дорогой – «Наткракер» – «Щелкунчик», остальные все – сильно дешевле.

В «Щелкунчике» и «Пандоре» клиент платит двести в час. (В «Пандоре» бедной девушке только семьдесят доставалось, остальное капиталистам-хозяевам!)

В «Вольте» – четвертак с пары, есть еще -«Адский огонь», там кажется полтинник.

Наташе я наврала, что занималась этим в России, она меня моментально расколола, но все равно решила взять – там у них большая текучесть кадров.

Позвали хозяйку, и я ей очень понравилась – за сексуальность. Людям свойственно путать сексуальность с артистизмом и принимать одно за другое. Я и сама вечно попадаюсь на эту удочку, а потом переживаю, что это у меня если и бывают любовники, то все какие-то неудачные – больше похожи на надписи на заборе, чем на «Кама Сутру»…

В ОБЩЕМ, ВОРОНА РЕЙВИН РЕШИЛА, ЧТО Я – НЕВЕРОЯТНО СЕКСУАЛЬНАЯ И ВЗЯЛА МЕНЯ НА РАБОТУ.

Наталья – энтузиаст этой профессии, решила меня всему обучать.



Во-первых, чтобы освоить азы, я стала ходить в бесплатный садо-мазный клуб по интересам, в «Ойленшпигель». Они собирались раз в неделю в маленьком театрике на Ист-сайд. Там в отличие от игрушечной «Пандоры» – все всерьез.

Настоящие доминаторы и доминиктрисы – настоящие жервы-рабы. Я ходила на их заседания и смотрела «сессии», их показывали прямо на сцене – обмен опытом – все это было похоже на пьесу Ионеско, помните, у него есть садо-мазная пьеса про учителя и ученицу?

Привел меня туда Сашка Троепольский – еще одна живая легенда русского Нью-Йорка.

Он – киевский еврей, ростом метра два с полтиной, огромные полуседые усы – весь вышел из Параджанова и «Белой птицы с черной отметиной».

Он в Нью-Йорке давно и этакий «Нью-Йорк Ньюйоркыч» – и художник – концептуалист, и антикварщик, и вот -доминатор.

У него в пору нашей дружбы был роскошный лофт в Вильямсбурге – это хасидский район – ближний Бруклин – там живет много художников победнее, как и в моем Джерси-Сити.

В этом лофте у Сашки был собственный «данджен» (подземелье) и всякие удивительно редкие орудия пыток: очень меня впечатлил «сжиматель соска», сделанный из старинного фотообъектива. Сашка два раза с интервалом в пять лет делал мне предложение – внутри этого суперсовременного Нью-йоркского пижона жил местечковый еврей – сын киевского антикварщика и приходя в мой дом, он видел уютную еврейскую женщину с уютной дочкой – «из образованных», из петербургских – то есть ступень вверх.

Я познакомила Сашку с Натальей, и они потом долго дружили – доминатор с доминаторшей. Над моим доминиктричеством он смеялся, так как отлично знал, что в койке я люблю быть жертвой и только жертвой – так часто бывает у сильных личностей – в сексе они хотят отдыхать от своей силы. Он говорил:

– Ты – жертва КЛАССИЧЕСКАЯ, посмотрите на этот сладкий подбородочек, на эту припухлую щитовидку – она создана для удушения и перерезания горла…

Никто его не боялся. Сашка был человек добрейший. А слово «был» – уже почти уместно, потому что – ГЕРОИН.

Быстро, меньше чем за год героин «съел» его до почти скелетной худобы. Нет больше лофта. Да в общем, – нет больше Сашки. Худой нервный человек живет у злобноватой американской уродки-гелфренд. Бывшая гелфренд – взяла его. Старая баба – которая когда – то тусовалась с Энди Уорхоллом и трахалась с Джимми Хендриксом – Сашке она досталась уже совсем вышедшей в тираж, но зато не бросила его, когда он все потерял и себя в том числе. Денег она ему не дает, но кормит пока и держит в доме под крышей. Сама же и подсадила, небось, как Дункан Есенина на выпивку. А что делать – когда СТРЕЗВА – НЕ ЛОЖИТЬСЯ? ПЕРВЫЕ ПАРУ РАЗ – ЛЕГ, А ПОТОМ – НИ В КАКУЮ.

Сашка очень любил говорить про себя:

Я – ЭС-ЭН-ЭМ!

(Так называется садо-маза по- английски).



В «Ойленшпигеле» ко мне пристал маленький хасид – в рабы просился.








Раб начинает плотно жить в твоей жизни и судьбе – приходить в твою квартиру – делать уборку, приносить стакан воды, ну хочешь – будет лизать твои чресла, здорово, на первый взгляд, но вообще то, ты его обслуживаешь в большей степени, чем он тебя – ты должен непрерывно о нем думать – загружать его заданиями, проверять их, наказывать его – я то сразу поняла, что в нерабочее время – это дело не по мне.

А уж пытки – тем более. Там в «Ойленшпигеле “ – если кто хочет – то пытки настоящие. Иногда убивают до смерти. На самом деле, так можно организовать убийство – если есть возможность затащить человека в садо-мазу – они перед пытками подписывают бумагу – что если смерть – то никто не виноват – отличная возможность для реального убийства. Но такие случаи в доброй детской Америке – редкость. Еще в настоящей садо-мазе, конешно, все желающие по-настоящему трахаются.

Это я как раз понимаю и люблю – только в роли жертвы.

Но, слава Богу – Российские Добрые Бабы обеспечены этим выше крыши.

Наши мальчики знают только два спектакля:

Первый – «Солдат, которому отдали город на три дня – на разграбление. Это начинается с хватания за волосы и постановки «на четыре кости».

Второй – «Ионеску» – то бишь – злобный учитель и запуганная туповатая ученица:

– КАКАЯ же ты неразвитая в сексе! Что значит – локти и колени гнуться только внутрь, а наружу нет? Ты просто меня не ЛЮБИШЬ… Вот у Светы – ВСЕ гнулось.



В общем, мы полностью обеспечены и «Ночным портье», и «Похищенной», а вот Запад – он конешно страдает от недостатка садизма. Но все же и там бабы – меньше.

лимоновский «Палач “ – утопия.

Платных мужчин – доминаторов – ПОЧТИ НЕТ.

ДОРОГИХ НЕТ СОВСЕМ

(Я рассказываю только о гетеросексуальной тусовке – что делается в гомосексуальной садо-мазе – не знаю, по причине аутсайдерства).

У богатых женщин всегда находятся желающие мучить их, так сказать, «в рабочем порядке» простого романа.

Все платные клубы – это места, где бабы фигачут мужиков. Это дефицит и потому стоит денег.



В «Пандоре» три этажа, и хозяева устроили там настоящий ТЮЗ или фильм Александра Роу – «МАРЬЯ-ИСКУСНИЦА»



ОБСЛУЖИВАНЬЕ КЛИЕНТОВ ПРОИСХОДИТ ТАК:

В приемной вас встречает администратор – милая дама, выслужившаяся из простых садисток. Она произносит дежурную фразу:



– YOU SHOYD KNOW – ITS NOTHING ABOUT SEX HERE!



И только после этого подает вам меню, где написаны всякие смешные вещи. Например:

УНИЖЕНИЕ – это когда клиента заставляют лизать сапоги или водят в ошейнике.

ПУБЛИЧНОЕ УНИЖЕНИЕ – то же самое, но при свидетелях.

УДУШЕНИЕ – удушение, много разных методов всех времен и народов от «гаротты» до шелковых чулок.

СЕЧКА.

Плеткой.
Хлыстом.
Кнутом.
Бичом « А ля Иван Грозный».

КАНДАЛЫ

БОЛЬШОЙ ЗАЛ И МАЛЫЙ ЗАЛ ПЫТОК

(Это два подземелья с дыбами, маской голода, испанским сапогом, колесами для четвертования и прочим МУЗЕЕМ РЕЛИГИИ И АТЕИЗМА.

ВЕРСАЛЬСКАЯ КОМНАТА – там доминиктриса одевается в костюм мадам де Помпадур

МЕДИЦИНСКИЙ КАБИНЕТ – злодейка медсестра – она делает больные уколы.

МАРСИАНЕ – у них специальные маски – они как будто поймали тебя и изучают.

ШКОЛА – там злодейка-учителка.

«МЛАДЕНЧИК» – тебя пеленают и кормят из соски.

СОБАКА – ты – собака, ешь из миски, ходишь на поводке.

ПОРТОВАЯ УЛИЦА – это игра в моряка и проститутку.



«КОЛБАСКА» – заворачиванье в целлофан с небольшим элементом удушения— такая целлофановая мумия.

Это было любимое развлечение хасидов. Они часто приходили в «Пандору» – иудаизм не запрещает ходить к проститутке, хотя позволяет иметь любовницу. Считается, что если у тебя любовница – то ты отнимаешь у жены, причитающуюся ей любовь и ласку, а если идешь к проститутке – то просто помогаешь бедной девушке заработать на хлеб, и оттого это – не грех.

Но у хасидов все должно быть кошерное, поэтому они приносили с собой кошерные бумажные полотенца и обкладывали себя со всех сторон – соприкасались с нами только через эти полотенца.








КЛИЗМА – ставят клизму, а в туалет не пускают!



«ЗОЛОТОЙ ДУШ» И «КОРИЧНЕВЫЙ ДУШ» – это писанье и каканье в рот – очень важная часть садо-мазы.

Есть еще графа, в которой клиенту предлагается проявить фантазию и придумать собственный сценарий.

Клиент отмечает в меню – нужное блюдо, помещение, колличество часов и уровень боли, потом ему приносят ПОРТФОЛИО— специальную книгу – с фотографиями всех девушек, занятых в эту смену.

(Смены там с12-и до 6-и и с 6-и до 12-и. бывает, что за смену у тебя нет ни одного клиента и ты ничего не заработала).

Портфолио есть общие и индивидуальные. На моем индивидуальном портфолио было написано:

«MISTRISS SHASHA – RUSSIAN NIGHTMARE»

Это значит – «ГОСПОЖА САША – РУССКИЙ НОЧНОЙ КОШМАР»

Женщины там работали совершенно разные – и попадали они в садо-мазу по разным причинам. Я попробую описать несколько работниц «Пандоры»:



ЭДНА.

Маленькая блондинка – типа нашей Кореневой. Англичанка из настоящей Англии.








Эдна – кинорежиссер и садо-мазой зарабатывала деньги на свое кино.

Кино- тоже про садо-мазу.

Эдна была одной из самых популярных девушек в «Пандоре».

Работала она по две смены подряд и с чаевыми могла заработать штуку баксов в день.

В промежутках между клиентами она сидела в маленькой голубой гостиной, где все девицы должны были ждать, пока их кто-нибудь выберет, и писала

киносценарий на своем ноутбуке.

Мое обучение состояло в том, чтобы смотреть «сессии» разных продвинутых доминиктрис и я часто попадала «на урок» к Эдне.

Ее конек был Медицинский кабинет.

Помню, как она работает с маленьким толстеньким японцем. Он лежит на операционном столе, голый, похожий на резинового пупса, производства ГДР, о которых мы так мечтали в детстве, машет в воздухе толстыми ножками, а Эдна льет ему в пупок воск со стеариновой свечки. Потом вгоняет свечку в его желто-дынную японскую попу и говорит:

– Теперь, пой «HAPPY BIRTHDAY!».

Он поет.

– Теперь – то же самое – по-японски!

Японец поет по-японски. Ужасно, что смеяться, нельзя ни в коем случае. А я уже больше не могу не смеяться. Но тут на мое счастье, Эдна достает электрический вибратор огромного размера и говорит:

– А теперь, милый, пришло время для ЭТОГО. Выйди, госпожа Саша, это зрелище пока еще не для тебя.

Мне уже не смешно. Мне жалко японца. Я выхожу, и дикий вопль несется мне вслед…



ЭРИКА.

Эрика – «жертва». Остальные жертвы – маленькие балеринки. (Одна из них даже училась у Барышникова.) У них хлюпающие красные носики и глаза вечно на мокром месте. При этом их не били и вообще не обижали, а только играли с ними в маленьких девочек и злых учителей…

Балеринки все были хорошенькие, но вот если клиент-злодей заказывал битье жертвы – то ему выдавали Эрику и только ее.

Эрика страшней войны и смерти, но она настоящая мазохистка – физическая боль на самом деле доставляла ей радость и удовольствие, поэтому она и решила этим подрабатывать. Настоящая ее профессия была БУХГАЛТЕР.

Каждый день – с 9-и утра до 5-и вечера она сидела в какой-то затхлой конторе в Бруклине, а вечером ехала в «Пандору». Там ее каждый вечер лупили – изо всех сил – ягодицы у нее всегда были синие и исполосованные.

Она рассказывала, как сидит днем в конторе, вспоминает, как прошел вечерок и начинает хохотать.

– Представляешь, Джулия, какая скушная была бы у меня жизнь, если бы не садо-маза?

Эрика из тех людей, кого садо-маза сделала счастливыми.








ПРОФЕССОРША

Не помню ее имени. Она тоже была психолог или психиатр. Писала докторскую и в «Пандоре» собирала материал. Тоже довольно некрасивая – такой английский тип – почти совсем без носа. Ее главное блюдо было – «секретарша-злодейка». Она работала в английских бизнес костюмах, постепенно разоблачаясь до лифчика. Вся садо-маза заключалась в том, что ЭТУ секретаршу как раз ни за что нельзя было трахнуть.








Еще у профессорши был какой-то особый разговорный талант, который я не могла оценить в силу плохого английского.

РОЗАЛИ.

Это – грустная история. Розали для секс бизнеса – старуха. Она профессиональная доминиктриса, стоявшая у истоков садо-мазы, но за столько лет богатства и славы не нажила, и на пенсию не вышла. Внешне, она даже в свои, не слишком хорошие пятьдесят – была одной из самых прелестных женщин, которых мне доводилось видеть, но дела ее шли из рук вон плохо. Помню, как она шепчет Наташе:

– Умоляю, сделай мне сегодня хоть одну сессию, иначе меня выгонят с квартиры. Хоть одну!

Добрая Наташа начинала уговаривать клиента, объяснять, что Розали хоть и в возрасте, но зато опытнейшая, можно сказать ветеран и т.д., но чаще всего, клиент все это выслушивал, а потом твердым пальчиком тыкал в молодую гарлемскую испанку. Иногда ее все же брали пожилые люди.

Однажды Розали вызвала меня делать «золотой душ» одному своему постоянному клиенту – красивому старику, похожему на Жана Маре. При этом он был не пидар – «Пандора» – заведение для натуралов, а у пидаров – свои места.

Если клиент заказывает «золотой» или «коричневый душ», а сама садистка не может добыть из своих недр ничего «коричневого» или «золотого», то вызывают другую девушку, которая в данный момент на это способна. С «коричневым душем» – вообще большие проблемы – иногда никто не может! В общем, – тут уж нужны были специальные мастера, и мне – стажерке этого никогда не поручали. А на «золотой душ» – вызвали.

И вот я прихожу – в рабочей одежде – в сапогах на огромной платформе, чулках в сетку, мини-платье из черного пластика и пластиковой красной куртке, вижу на полу лежит старик – одетый в балетную пачку, в белокурый парик – этакая воздушная барышня в морщинах!

Розали говорит необходимый примитивный текст, (она не обладала особыми разговорными талантами

– Мери, ты плохая девочка, сколько раз я тебе говорила, что нельзя трогать свою пусси – когда лежишь вечером в кроватке. Признайся, ты опять делала ЭТО? Все, терпение мое лопнуло, и ты будешь наказана. Вот моя дочка Бетси – она хорошая девочка и никогда не трогает свою пусси, я велела ей тебя наказать. Сейчас она пописает тебе на голову.



Я становлюсь над бедным Жаном Маре, трусов на мне естественно нету, и прямо ему на голову льется «золотой душ».

А я впервые за все время в «Пандоре» думаю:

– Блин, за каким хером я здесь нахожусь и всей этой фигней маюсь? Нельзя ли мне отсюда как-нибудь исчезнуть?



К этому времени я уже около трех месяцев была там, но такая печальная мысль посетила меня впервые – до этого все было любопытно и интересно.

Вероятно, это был вопль в небеса – конешно неподходящая для небес форма, но там иногда и такую принимают – ровно через неделю меня оттуда и уволили. Но к этой истории мы еще вернемся. А пока – продолжаю описание работниц.



ДАЙАН.

Она была настоящая садистка. Кажется, ее изнасиловал в детстве собственный папаша – обычная история для американской «белой швали». В садистки Дайан подалась из ненависти к мужчинам и кастрировала собственного мужа. Правд, с полного его согласия – он был тоже настоящая жертва-раб.








Дайан – очень застенчивая, хорошенькая блондиночка, не похожая на Эдну – Эдна – жестковатая «пэтэушница», а Дайан, несмотря на простое происхождение – нежная голубка с виду. При этом натуральная садистка внутри – на этом несоответствии, она и выстраивала свой успех. При этом она не была ни артистичной, ни особо сексуальной – просто, замученная тяжелым детством сумашайка.

ДЖОВАННА.

Это было чудо, с бархатными глазами и сладким подбородочком. Итальянка лет тридцати пяти. Детская писательница, подавшаяся в садо-мазу от комплексов и бедности. Ее сексуальный опыт до «Пандоры» был, вероятно, невелик. Однажды она мне доверительно сказала:

– Ты знаешь, Джулия, я тут многое узнала о мужчинах, например, что у них задница – тоже чувствительная.

Джованна была инфантильная романтическая особа, и все время сочиняла сказки про какую-то обезьянку, которая научилась завязывать ботинки. Она искала художника и я попыталась свести ее с одной питерской барышней – воспитанницей Толи Белкина, которая тоже мечтала создать детскую книжку и ей как раз писателя не хватало, но ничего из их встречи не вышло.








Быть может бедная Джованна была в писательстве не более талантлива и успешна, чем в садо-мазе, а в садо-мазе она была полная двоешница, ну может чуть лучше меня, (я то наверное была коловичка), ее все время увольняли, но потом из жалости брали назад. Как она работала садисткой, я себе даже представить не могу – над ней все время все издевались – и клиенты, и товарки, особенно – сестры-испанки.

СЕСТРЫ – ИСПАНКИ

Тоже не помню имен – одну звали, кажется, Роза.

Это были наглые девки из Ист-Гарлема, стало быть – пуэрториканки. Пуэрториканцы самые агрессивные из всех латиноамериканцев, населяющих Нью-Йорк. Все «латинос» называются в Нью-Йорке испанцами, потому что говорят по испански.

Этих двух сестричек тоже в детстве трахали их отцы, но у «латинос» это принято – это часть их земляной деревенской культуры и особого впечатления на девочек не производит. Есть даже такая шутка:

– Что такое латиноамериканская девственница?

– Это девятилетняя девочка, которая умеет бегать быстрее, чем ее отец и старшие братья.

С братьями они тоже все спят.

Так что эти девицы были совершенно нормальны, они безостановочно курили траву и жутко шмыгали носами – вечно у них был насморк. Внешне обе были совершенно очаровательные, и клиентов у них было, хоть отбавляй, но все потому, что под прикрытием благородной садо-мазы, они занимались банальной проституцией.








Это мне доподлинно известно, так как однажды одна из них запаздывала, и меня послали развлечь ее постоянного клиента – молодого еврейского япппи – богатого и красивого.

Он сразу же достал из широких штанин своего незачехленного «мальчика» и предложил мне заняться оральным сексом.

– Сэр, это невозможно. Тут у нас – не хуже чем в «Вольте» – с ЖИДКОСТЯМИ ОРГАНИЗМА – строго. Уволят нафиг без выходного пособия.

– Ты новенькая, Госпожа Саша, и просто не знаешь, что некоторым людям ТУТ У ВАС можно ВСЕ! Потому что некоторые люди – тут у вас – СВОИ.

– СВОИ – НАШИ, это мы завсегда понимаем, но по всей вероятности, СВОИМ людям положены тут СВОИ женщины, а я – явно не в доле, так что ничего не выйдет, сэр, ложьте хрен свой обратно в карман жилету, доставайте задницу, и приступим к СЕЧКЕ, как положено…



Сечке нужно долго учится. Нельзя попадать ни по яйцам, ни по почкам, а только аккурат в середину ягодицы. Меня заставляли учиться на Джейкобе – он был бесплатник. Лирическое отступление:



БЕСПЛАТНИК



Бесплатниками назывались робкие юноши, которые приходили в «Пандору» побыть рабами – забесплатно. Они там делали всякую работу по хозяйству и, кроме того, служили тренажерами для ежедневных разминок.

Разминки были необходимы – садо-маза требует некоторой физической подготовки.

Этот бедный Джейкоб – по нашему – Яшенька, он и был «Яшенька» – эдакая душенька лет двадцати. Росту под два метра. Ресницы – лесом. Щеки – персиками. Губы – розаны. Глаза – как яхонты горят. Это почти точное описание моей дочери Поли – только мальчик, а не девочка.








Яшенька ходил к Эдне. Эдна была девушка серьезная, и каждый божий день оттачивала на нем искусство сечки.

В Эдну он был тайно влюблен. Но с момента моего появления в «Пандоре» счастье Яшеньки кончилось. Теперь его каждый день отдавали мне.

Мы шли иногда в подземелье, а чаще, просто в « Версальскую комнату» возле Наташиного офиса.

Я надевала резиновые перчатки. Раздевала вконец надоевшего мне Яшеньку.

Мне такие не нравятся. Ну, не нравятся.

Он на мою дочку похож!

Я блондинов люблю!

Вепсов!

Карело-финов!

Питерцев ленинградской области – которые Коренное Население!

Канадцев провинции Монреаль!

На худой конец, мужественного усатого брюнета Захар Михалыча…

Но не этого большого коричневого щенка. С его розанами щек и опахалами ресниц.



Разденешь – начинается сложный процесс связыванья – там, в садо-мазе узлов не меньше чем в моряцком деле. Потом в резиновых перчатках одеваешь на клиента презерватив. Много узлов и резины. Потом привязываешь бедного Яшеньку к столбам. К чреслам его – морскими узлами вяжешь какие-нибудь грузила.

Потом сама сечка начинается. Сначала простое похлопыванье – до покраснения. Потом легкий стек, потом начинаются плети – однохвостка, трехвостка, семихвостка… и так день за днем.

ЯШЕНЬКА СТРАДАЛ. Нет, не так. По честному страдал. Он ненавидел меня лютой ненавистью. Фискалил на меня Наташе. Жаловался, что больно. Что неправильно вяжу.

– Наташья! Она придавила мне вену!

В общем, до бича я так и не дошла – до роскошного «русского» – так он и назывался, у нас, оказывается, было сильно развито это палаческое искусство.

Это как в спорте – по ЭТОМУ виду бича, Россия, оказывается, на первом месте в истории мировой садо-мазы. Вот так, могла бы век прожить – не узнать.



В тот день, как обычно, приготовила Яшеньку, стою себе, мрачно, в рабочей одежде – КРАСНАЯ ПЛАСТИКОВАЯ КУРТКА, ПЛАСТИКОВАЯ МИНИ-ЮБКА И САПОГИ НА ШНУРОВКЕ, ДО БЕДЕР, поигрываю бичом, приступать к сечке – неохота. И его жалко, и себя жалко – а что поделаешь? Учиться то надо? А он все:

– Когда придет Эдна?

Эдна из милосердия иногда все же приходила его постегать – уж очень я жалостно рассказывала ей о том, как тоскует парень.

– Не придет она сегодня. У ней работы горы – до самой ночи. Давай что ль, парень, сам раздевайся… ох, надоел ты мне…

Я лениво взялась за это хуев бич имени Иван Васильича, (а все ж приятно,

СВОЕ-НАШЕ)…

Свой-Наш засвистел в воздухе… и тут Яшенька не выдержал и по-настоящему зарыдал.

– Пусти меня, нет, не хочу! Позови Наташью!

Я побежала к Наташе.

– Слушай, пойдем- ка со мной. Джейкоб – чего-то совсем плох. Рыдает. Тут конешно садизм – но не до такой же степени…

Мы вместе принялись его развязывать.

– Ну, что за проблема?

– Я ненавижу эту женщину. Я не могу видеть ее лицо! Я НЕНАВИЖУ ЕЕ ЛИЦО!



Лицо мое – обыкновенная жидовская морда – в профиль, смешное из-за носа, а в фас – нормальное лицо. Если не краситься – так и вовсе выходит «Святая женщина».

Это выражение, я однажды услышала от Полины – по телефону кто-то ей на меня жаловался, а она отвечала по русски:

– Да ладно тебе. Ну, наорала. Она на всех орет, если не выспится. Чего на нее сердиться то? Всему Нью-Йорку известно – МАМАША – СВЯТАЯ ЖЕНЩИНА…

Я тогда задумалась – где она такого языка нахваталась?

Забыла, как сама подсаживала бедную малютку на русский язык – когда у нее наступил возраст, в котором все американские дети читают только про вампиров, с невинным видом принесла ей сборник «Русские классики о вампирах». Там сложный язык – но метод старый проверенный, у нас всегда было заведено чтение вслух перед сном – почитаешь полчаса, а потом – на самом интересном месте:

– Все – одиннадцать. Завтра.

– Десять минут!!!

– Завтра. И чтоб никакого света я не видела!

Потом можно еще минут сорок делать вид, что никакого света не видишь. А завтра – уже можно начинать следующую историю. А через несколько дней можно услышать что Стивен Кинг, оказывается, пишет НЕНАСТОЯЩУЮ ЛИТЕРАТУРУ. А НАСТОЯЩУЮ – Гоголь. (Но и – Воннегут).



Еще однажды услышала про лицо.

В «Русском Самоваре» выпивали художники-палешане. Они привезли в Америку – свою дорогущую сувенирную Библию – на продажу. Вроде нормально расторговались и теперь отдыхали.

Занимались ими какие-то совсем уж американские люди, ни к Библии, ни к изобразительному искусству отношения не имевшие, но решившие, сложный для Нью-Йорка вопрос:

– Как продать предмет роскоши, не на Аппер Ист-сайд?

Потому как было ясно, что Ветхий Завет тамошним ребятам еще можно втюхать, но с Новым уже… трудно в общем.

Ясное дело, в Нью-Йорке есть всякие миллионеры – англо-немецко-голландского происхождения, но это все – мрачные люди с нездоровым цветом лица – и они не любят вот такое – ЗОЛОТУЮ, ПЕРЕЛИВАЮЩУЮСЯ, ЗАМОРСКУЮ ДИКОВИНУ, такое любят там – где все блестит и переливается, на Аппер Ист-сайде.

Но кого- то все же эти дилеры нашли. И я даже догадываюсь кого! Кто еще у нас в Нью-Йорке – и прекрасному не чужд, и деньгу имеет, а уж без Библии – дня прожить не может?

Вот именно. Старые наши знакомые, с родными лицами Дениро и Аль Пачино – итальянские мафиози.

Папу Готти как раз в это время посадили, и я живо себе представляю, как великий этот грешник с удовольствием рассматривает в лупу палешанскую версию Варравы. (Вряд ли его самоидентификация простирается куда-нибудь еще).

Одним словом – художники выпивали – довольные, а я тоже сидела с ними, и за них радовалась. Самый главный палешанин – такой красивый дядька с квадратной бородой и синими глазами, долго на меня смотрел, а потом говорит:

– Жалко уезжаем. Портрет бы, Жульета, с вас написать. Уж больно лицо у вас… Такое…

– Какое?

– Ну какое… СВЯТОЕ оно у вас. Сами же знаете.

И не пьяный был. И не кадрился. Меня еще спрашивают, почему я все хочу жить в России.

И особенно меня тронула его уверенность, в том, что я в курсе этой небольшой особенности своего лица. Я – то сама художник и понимаю, что он имел ввиду. Но я бы «святым» назвала вытянутое смуглое со светлыми глазами «модильяниевское» лицо, есть такие лица – со старых икон.

А он – в моем признал – девятнадцатый век, когда русские художники бредили Италией и стали, для правды жизни, рисовать в библейских сюжетах итальянцев – средиземноморский народ. В ту пору и народились эти картины, которые я никогда не полюблю – да, там я похожа на всех ангелов, девочек, мальчиков и стариков одновременно. И все – сладкие! И в каштановых локонах.



И еще однажды я слышала небольшое философское размышление на тему моего лица – от одного еврейского, питерского мафиози:

– У телки должно быть такое ебало, ну чтоб, типа, на него нормально спускать хотелось, а у тебя, понимаешь, ебало, ну типа, если б мне надо было на телку молиться – тогда такое подходит. Но телка – не для того чтоб молиться на нее. Я молиться типа, в церковь пойду. Или там, типа, в синагогу…

– В синагогу мог бы меня как раз прихватить – там же ничего не повешено, там типа, не на что молиться…

Это ты, типа шутишь? Ты остроумная, типа?

– Все! прости! Прости, виновата, прости голубчик!!!



Так мы беседовали с одним из героев моей – не этой, следующей книжки, о них – Отцах Основателях нынешней братвы. Почти все они – отвалили.

О них мало кто писал. Вот – Наташа Медведева – чудесно написала – она их успела повидать и описала с удивительной точностью. Извиняться надо было быстро- все эти Иосифы и их братья, уже сильно смахивали на тех, настоящих из Ветхого Завета. Дети выживших двадцатый век – они научились сначала бить, а потом уж думать, и начисто утратили некоторые черты, приобретенные в Диаспоре – например знаменитую еврейскую самоиронию.

Эти Кудрявые Бизоны – они были предтечей нынешних Гладкостриженых Бычков – и если и признавали юмор, то исключительно сверху вниз, а «телки»

всех видов, независимо от классификации «ебалов» – всегда являлись для них безусловным и непререкаемым НИЗОМ.



Из всего вышесказанного ясно, что лицо у меня, как лицо и чего было его ненавидеть, непонятно.

Наташа не стала особо церемониться с бедным Яшенькой.

– Джейкоб, я понимаю, что Госпожа Саша не твой сексуальный тип. Я понимаю, что тебе нравятся блондинки. Но ты, кажется, забыл, что ты тут раб. И притом бесплатный…

– Она похожа на мою мать! Я НЕНАВИЖУ ЛИЦО МОЕЙ МАТЕРИ! Я ненавижу мою мамочку! Как же я ее ненавижу…



Тут Наташа прониклась. Дело в том, что она приехала в Штаты с хорошим английским. Довольно быстро получила документы, и некоторое время работала по специальности – психиатром в госпитале. У нее там была группа пациентов, и через некоторое время творческая русско-еврейская Наташа, на каком-то семинаре зачитала доклад, об успешно проделанной работе.

Ну, то есть она там вылечила несколько человек от депрессии и хотела поделиться опытом с коллегами. После чего Бедную Девушку со скандалом уволили, на прощанье, объяснив, что излечение пациента ни коим образом, не входит в задачу психиатра – а входит в его задачу подсадить человека на эти сеансы два-три раза в неделю в течение всей жизни. Потому что излеченный – он перестанет ходить и ПЛАТИТЬ. Все просто и понятно. В результате, бедная Наташа стала известной доминиктрисой и администратором в «Пандоре». Но при этом, она продолжала вести частную группу психоанализа.

– Да, все ясно с ним.

Она дала Джейкобу водички и перешла на русский.

– Ты себе не представляешь, что у них тут твориться с мамами. Под Рождество – у всех моих – обострение депрессии – надо ехать в Отчий дом – видаться с мамой. Они все ненавидят своих матерей.

– У него – еврейская мама, да? Ну такая, которая висит у Вуди Аллена в небе в «Нью-йоркских историях» и рассказывает всему городу про его больной желудок? Ну, которая полностью заебала своей любовью?

– Нет, конешно! ЛЮБОВЬЮ, ни одна мама полностью никого не заебала. Эта Еврейская мама – персонаж из анекдотов. Вуди Аллен смеется, а не ненавидит. Эти мамы – заябывают окружающих – бесконечными рассказами о своих гениальных деточках – а деточки то их любят. Ну, стесняются немножечко иногда. Еврейская мама – как нарицательное. Нет, это не худший случай. У него – Английская мама – как нарицательное.

– Из фильма «Стена»?

– И оперы «Томми»!

– В России таких тоже было достаточно. По крайней мере, люди часто рассказывали.

– В России – такие жесткие нелюбовные матери – все равно другие. Это не равнодушие, а желание не перебаловать. Не сглазить.

– В литературе – они вообще все как-то мгновенно аннулируются – помирают от чахотки. Дальше любят уже портрет умершей мамы. Вообще не могу вспомнить никакой живой и любящей. Разве что Наташа Ростова с ее пеленкой… С другой стороны, если вспоминать знаменитых сумасшедших мам моего поколения – ну, от которых все уже шарахались, чтоб не слушать больше об этих уникальных малютках – то, две из них были еврейские девушки, еще одна – из под Тосно, а еще у одной – этнический бэкраунд – четыре четверти Рязанской губернии.

– В нашем поколении – русские матери изменились. Вся эта перемешанная жизнь в коммуналках – перепутанные традиции – ведь на этих жутких

кухнях, собиралась голь – деревня и местечко.

– Да и еще дворянская старушка…

– Еврейская кухня вошла и вот идея Еврейской мамы.

– Вместе с криком и подзатыльниками? У был у меня один муж – его дочка была ровесница моей. Он все смотрел, как я с ними обращаюсь – ну с дочкой и сестрой, и однажды решил со своей поговорить в такой непринужденной манере. Маня его залезла под стол и не выходила оттуда два часа! Не привыкла. А мои, обычно, вообще на этот крик никак не реагировали. Они были девушки повышенной жизнерадостности.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=56995780?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.