Главная страница | Триллеры | Осьминог

Осьминог
Саша Шумаков
«Осьминог» – роман в рассказах. На его страницах раскрывают свои истории восемь персонажей. Их объединяет история взаимоотношений Генри и Профессора.Генри страдает мигренями и обращается за помощью к Профессору – выдающемуся врачу, которому есть что скрывать. Между ними завязывается дружба, в которую каждый вступает без сомнений.Но к чему приведет их знакомство?Способна ли любовь изменить одержимую душу?И что может спасти человека от самого себя?

Осьминог

Саша Шумаков

Иллюстрация обложки, дизайн обложки Айдар Бекчинтаев
Дизайн обложки, оформление издания Митя Горячевский
Редактор Дарья Зарубина
Корректор Ирина Шкарлатюк

© Саша Шумаков, 2022

ISBN 978-5-0051-0485-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Саша Шумаков
ОСЬМИНОГ

Роман в рассказах

18+

Редактор Д. Зарубина
Иллюстрация обложки А. Бекчинтаев
Оформление издания М. Горячевский

© Саша Шумаков, 2020
© Айдар Бекчинтаев, иллюстрация обложки, 2020
© Митя Горячевский, оформление издания, 2021

0. Суп из угрей
1

Без десяти семь. Полчаса до выхода. Номер на высоком этаже токийской гостиницы. Мужчина, женщина и их сын готовятся к предстоящему ужину.

Мама читала вслух. Она ходила по комнате с путеводителем по Японии в руках, и перечисляла правила столового этикета, кивая после каждого пункта:
– «…Не указывать на собеседника палочками при разговоре. Не перекрещивать их в руке. Нельзя облизывать палочки… – Мама на мгновение оторвалась от путеводителя, посмотрела на Генри и опять погрузилась в чтение: – …после еды нужно класть приборы параллельно друг другу. Не следует втыкать палочки в рис, это ассоциируется со смертью…» – Она остановилась и замолчала.
Генри слушал вполуха. Он пытался пригладить рыжевато-пшеничную копну волос, разглядывая себя в зеркале. На лбу из-за привычки часто хмуриться наметилась ранняя морщина. Рот в состоянии покоя стал горизонтальной прямой, но синие глаза над острыми скулами казались смеющимися, как будто Генри что-то задумал.
Генри был на голову выше родителей. В свои семнадцать он был худ – казалось, рост забирает все его силы. Несмотря на насмешливое выражение лица, худоба придавала ему отрешенный вид.
Он был одет в джинсы и футболку: даже с пиджаком – вызывающе свободное сочетание, учитывая, с каким лоском оделись родители.
Генри уже приходилось носить пиджак по разным семейным поводам. Сейчас ему вспоминались только похороны деда и новогодний ужин на прошлой работе отца. Тогда он был одет в костюм, как полагается. Но сегодня во время примерки ткань предательски лопнула «на самом интересном месте», а на то чтобы зашить брюки или купить новые уже не оставалось времени. Родители устроили между собой целое совещание: «Не будет ли лучше, если Генри наденет рубашку, хотя бы и с джинсами?». В итоге отец поставил точку на том, что «подростки всего мира – охламоны» и «придурковатый видок» Генри может «сыграть даже на руку». «Как психологический фактор», это может спровоцировать уместные шутки и поможет пробить барьер, из-за которого «япошки не считают европейцев за людей».
Слушая отца и завязывая кроссовки, Генри ухмылялся. Он был отличником в каждой из школ, которые ему приходилось менять из-за частых переездов. Роль «придурковатого» недоросля его вполне устраивала и даже развлекала.

2

Время, проведенное в Японии, казалось Генри до ужаса растянутым. Путешествие было познавательным и экзотичным, но почему-то не радовало. Для отца его присутствие – сплошной «психологический фактор» в тактической игре. Всё, лишь бы завоевать позиции на новой работе.
Мама отдалилась. Она видела, как меняется сын. Дурацкий возраст. Отец отсутствовал с утра до вечера, а она не решалась предложить Генри вместе поехать в парк Миядзаки или устроить вылазку за местными сладостями. Как будто развлечения, которые еще год назад были бы для обоих естественными, теперь могли как-то помешать взрослению или задеть самолюбие Генри. Мужское самолюбие. Само понятие «мужской» применительно к сыну внесло неприятный холодок в их отношения. Генри чувствовал настроение мамы, но и сам смущался своего ломающегося голоса и появившихся в нем новых интонаций. За завтраком мама следила за тем, как он трогает пальцами растущую на щеках щетину. Он думал, что теперь у него будет расти борода, и как будто спрашивал у какого-то невидимого собеседника, какой она будет формы. Мысли подхватывали и несли его. Что если борода вырастет с проплешинами, как у некоторых ребят? Как жалко будут смотреться ямы голых щек и клочковатая щетина. Неужели это может случиться с его лицом?
Разговоры не ладились. Мама частенько оставляла сыну карманные деньги, а сама отправлялась на шоппинг или в бассейн. Пару раз за прошедший месяц им все же удалось выбраться в город за суши и мороженым. Они ненадолго сбегали от самих себя, от его взросления, от ее растерянности. Но время возвращалось на круги своя, и они опять отдалялись.
В присутствии отца неловкость на троих становилась невыносимой. Отец и здесь пытался демонстрировать полную уверенность. Понимая, что взросление сына есть процесс естественный и неизбежный, он нарочито небрежно обращался к нему как к молодому мужчине, но выходило неуклюже. Чтобы подбодрить маму, отец завел привычку шутить про «стариковские замашки», отпускал при ней и Генри «взрослые» шуточки и травил анекдоты. Это было еще хуже, чем если бы он взялся читать Генри мораль о нравах и поколении.

3

Скучая, Генри по целым дням не выходил из гостиницы. Если у семьи не было билетов в театр или кино или других планов, Генри уходил в гостиничный бар. Чаще всего сразу после ужина он шел на первый этаж.
Отель был рассчитан на иностранцев, и для развлечения гостей ежедневно устраивались развлечения: музыкальные вечера, стендап и всякие другие шоу-программы. Когда бар бывал закрыт, Генри подолгу сидел в лобби, вперившись в карманную приставку, книгу, или разглядывал других постояльцев и персонал. Взгляд Генри сам собой останавливался на молодых японках. На задворках воображения у него случался роман. В голове разворачивалась не совсем ясная история знакомства и близости с японской девушкой, больше похожей на вечную школьницу-подростка, чем на женщину. Надежда на встречу облаком окружала его в течение скучного дня и томила бесконечными вечерами в баре отеля. Засиживаясь до закрытия, он смотрел, как девушки протирают столики. Несколько раз он решался заказать в пустеющем баре джин или мартини. Пока готовили напиток, Генри придумывал слова, с которыми обратится к официантке. У них завяжется разговор, а потом он будет ждать, пока она закончит смену.
Утопая в грезах, он сидел в пустом лобби, ловя на себе ленивые взгляды ночного администратора, или прогуливался вдоль бассейна, за баром, снаружи отеля. Через стекло он смотрел, как в закрытом баре гасят свет. Он вспоминал улыбку официантки, представлял, что она что-то значила. Он не рисовал себе того, что будет дальше, когда она, закончив работу, выйдет к нему. Его занимала только призрачная аура возможной встречи. Образы были далекими, даже менее объемными, чем его первые впечатления от аниме. Молодая страстная японка была не такой настоящей, как двухмерные нарисованные девушки из виденных в детстве переводных мультиков.

4

Через неделю после приезда в Токио Генри купил себе тамагочи. Обычно он бережно относился к родительским деньгам, а туристические побрякушки не вызывали у него интереса. В свои семнадцать он не смог бы объяснить, что им двигало, когда среди множества местных электронных изысков он выбрал именно тамагочи. Невольная дань уважения той мощи, с какой тамагочи в свое время подняли волну повального увлечения среди детей западной цивилизации.
Генри понимал, что он, мягко говоря, староват для тамагочи. Трудно было придумать более бессмысленное времяпрепровождение, но абсурдность идеи как будто подстегивала его.
Поддавшись ностальгии, Генри купил классическую модель, «без наворотов». В современном исполнении выбор питомцев сделали шире, а экран стал цветным. В остальном это было все то же старое доброе содержание в меру капризного электронного зверька, который живет в брелоке в форме яйца.
Обломком скрепки Генри нажал маленькую кнопку, скрытую в углублении на тыльной стороне, и игра началась. В погоне за максимально дикой насмешкой над самим собой он выбрал в меню питомца-лягушку. После первого включения он прилежно кормил, мыл, развлекал виртуального лягушонка и регулярно делал у него уборку.

5

Дома Генри ждал его настоящий питомец – золотистый ретривер по кличке Бари. Родители подарили его Генри на десятилетие. Бари был ласковый и игривый пес. Как большинство представителей его породы, он сохранял характер щенка и в солидном по собачьим меркам возрасте.
Умница, с большой головой, Бари смотрел на Генри грустными глазами, когда перед отъездом они всей семьей повезли его к соседке, чтобы оставить той на попечение. Пес чувствовал, что его оставят надолго – не на день или два – но вел себя хорошо. Он не скулил, и когда соседке передали его вещи – мячик, миски и собачий матрас, Бари даже изобразил воодушевление вежливым помахиванием хвоста.
Генри долго выпрашивал у родителей собаку и после появления Бари исправно ухаживал за ним, но в этот раз, покидая его, Генри все равно почувствовал себя виноватым. Хотя родители увезли самого Генри, не слишком интересуясь его мнением. Они полагали, что посещение новой страны, тем более такой как Япония – безусловно будет полезно для его развития. Им и в голову не пришло спросить его согласия. Генри, сам того не замечая, вспоминал о Бари, когда играл с виртуальной лягушкой.

6

На предстоящем деловом ужине должны были встретиться инвесторы строительной компании, а также архитекторы и их семьи. Отец Генри был архитектором, и его проект недавно представили главам корпорации. Теперь влиятельные японские толстосумы снизошли до личного знакомства. Эта встреча много значила для отца: от того, как инвесторы оценят его семью, не в последнюю очередь зависело их решение по проекту.
В глубине души Генри радовался, что его участие ограничивается ролью подростка-оболтуса. Он был весел и взволнован. Машина с шофером везла их к центру Токио. Чтобы отрешиться от напряжения, которое исходило от обоих родителей, Генри вертел в руках тамагочи. Отец бросал на брелок раздраженные взгляды. Мама то отворачивалась к окну, то придирчиво оценивала отцовский костюм. Она следила за тем, как он беспокойно дергает галстук, но не вмешивалась. В номере она дважды переделывала узел и жаловалась на местную мануфактуру, хотя галстук из японской ткани был отличного качества – намного лучше тех, что отец покупал в Европе. Она и сама это знала.
– Ну, дорогая, ты затмишь всех. Рядом с тобой на меня никто и внимания не обратит, – успокаивающе сказал отец, оправляя рукав. Губы в улыбке нервно дрогнули.
Машина ехала медленнее. Они приближались к месту назначения. Мама достала из сумочки перчатки, надела, сняла и опять убрала в сумочку. Такси остановилось у небоскреба Токио Опера Сити Тауэр. Они вышли из машины – отец впереди, коренастый, осанистый, с выпяченной грудью. Казалось, он представляет себя уменьшенной копией Супермена. За ним мама. Генри обогнул ее и встал рядом с отцом.
– Все готовы к поеданию несусветной гадости? – спросил отец. – Марк говорил, что живых скорпионов здесь не подают, но вообще эпатаж в меню считается допустимым.

7

Марк, коллега отца, которого Генри уже однажды видел в Париже, вышел из другой машины, как две капли воды похожей на ту, которая привезла семью Генри. Марк расслышал окончание фразы и свое имя и направился прямиком к ним.
– Сплетничаешь на мой счет в семейном кругу? Это лестно.
Марк повернулся, учтиво поклонился маме и пожал руку Генри, как взрослому.
– Кларисса, Генри.
Генри ответил Марку доверчивой улыбкой.
Марк был успешный сорокалетний инженер, высокий, вытянутый, с острыми плечами, открытым лбом. У Марка был большой рот, впалые щеки и морщинки в уголках глаз. При первой встрече он запомнился Генри отличным чувством юмора и полным отсутствием снобизма при прекрасных манерах. Марк шутил и говорил тогда с пятнадцатилетним подростком, как с равным, и искренне им интересовался. Он сразу понравился Генри. Между ними было заметное сходство. Генри представлял, что, когда станет старше, будет держаться так же и будет чем-то похож на него. Отец пожал Марку руку:
– Привет.
Он перевел взгляд на Генри и обратился к нему с деланой строгостью в голосе:
– Что, сын, как настрой? Может, надо было предварительно устроить тебе ужин из скорпионов?
– Ага. – Генри напустил на себя вид искушенного скептика. – Настойки на змее и жареных сверчков в Таиланде, думаю, уже хватит для моей инициации.
Он был страшно доволен вниманием Марка и тем, как удачно ввернул слово «инициация» в разговоре со взрослыми. Отец ухмыльнулся. Мама, сдержанно улыбаясь, смотрела на мужчин.
– По-моему, ты зря нагнетаешь, – обратилась она к отцу. – Я навела справки, это классический ресторан. Образцовый по свежести продуктов. Они делают упор на качество и традиции.
Марк подмигнул Генри:
– Значит, эти японцы – не извращенцы, и все будет в порядке.

8

Они вчетвером пришли раньше остальных и устроились за столом.
Генри, как это свойственно подросткам, вскоре наскучила светская беседа старших. Разговор казался ему пустым, а чувство голода мешало сосредоточиться. В ожидании ужина он разглядывал зал. Расшитые узорами скатерти в несколько слоев покрывали столы, стены украшали элементы традиционного декора – каллиграфия и фонарики. У дальней стены стоял большой аквариум с экзотическими рыбами.
Генри потянулся к карману и достал брелок тамагочи. Ужин скорее всего займет весь вечер. Сейчас у него была последняя возможность навести у электронной лягушки порядок и покормить ее, чтобы ей хватило бодрости до того, как он сможет заняться ей в следующий раз. Закончив моцион тамагочи, Генри включил режим «развлекать». Открылась примитивная игра – «Собери фрукты». Пиксельные плоды сыпались сверху экрана, и лягушонок, повинуясь кнопкам под пальцами игрока, скакал влево и вправо, ловя своим телом яблоки, бананы и нечто, похожее то ли на сливу, то ли на финик. Периферическим зрением Генри отмечал снующих по залу официантов и красную обивку на стенах. «Как в аквариуме», – машинально подумал он.
Громкое шипение отвлекло его от тамагочи. В паре столов от них повар готовил горячее прямо при гостях. Зажженная горелка со сковородой стояла на серебристой тележке. Повар налил в сковороду масло, добавил соус, и блюдо зашкварчало. Посетители – европейцы – восторженно ахали и обменивались одобрительными взглядами. Вместе с Генри на звук обернулось еще несколько человек из-за других столиков, но они тут же вежливо отвернулись обратно. Генри посмотрел на экран. Когда он отвлекся, лягушонок пропустил несколько фруктов и теперь сидел с грустной мордочкой. Игра закончилась.

9

Он выключил тамагочи, и вовремя – в зале появилась целая процессия европейцев и японцев. Они шли к столу в однотипных глянцевитых черных костюмах. Одутловатый, лоснящийся японец с лицом, натянутым, как футбольный мяч, шел впереди. Остальные держались по сторонам и чуть позади него. Один коллега отца что-то тихо говорил на ухо другому.
Процессия подошла к столу, возникла заминка. Приехав до времени, семья Генри и Марк случайно перехватили первенство у принимающей стороны. К счастью, никто еще не успел притронуться к приборам. Гости отошли от стола, давая японцам возможность заново распределить позиции. Отцу Генри предложили разместиться во главе стола, под композицией из свитков и каллиграфии. Как полагалось, он продемонстрировал, что польщен, и с достоинством отказался. Место под свитками занял круглолицый японец. Генри сел на углу и оказался рядом с Марком, на другом конце стола от родителей.
Когда все рассаживались, несколько японцев неодобрительно покосились на джинсы Генри. Отец поймал их взгляды и, воспользовавшись моментом, пояснил, что Генри собирается стать художником. Он суеверный и считает, что брюки могут украсть талант, подобно тому, как индейцы верили, что фотографии воруют душу. Отец принес извинения за сомнительный вид сына. Сам он не слишком верит в талант, который можно спугнуть брюками, но рад, что ни у них, ни у японцев современная молодежь по крайней мере не пытается ходить совсем без штанов.
Переводчик повторил слова отца на японском. Повисла тишина, затем двое из группы инвесторов засмеялись. К ним присоединились еще несколько голосов. На всех лицах появились улыбки. Отцу удалось разрядить обстановку.
Генри отметил, что присутствующие украдкой следят за реакциями того, надутого японца. Он смеялся натужным смехом – звук был глухой, как со дна кастрюли, глаза в тяжелых складках век увлажнились. «Как бы не лопнул», – подумал Генри. Он не понимал по-японски, и ему не удавалось разобрать почти ничего из того, что со страшным акцентом говорил переводчик. Оставалось только наблюдать за происходящим и втайне от всех развлекаться собственными комментариями.
Некоторые японцы и коллеги отца пришли с женами. Женщина, прической похожая на Маргарет Тэтчер, с интересом рассматривала Генри. Лицо у нее было плоское и широкое. Когда она улыбалась, глаза исчезали в узких прорезях век. Генри механически улыбался ей вежливой улыбкой «для взрослых знакомых родителей».

10

Стороны обменялись подарками. Отец передал японцам нарядные зеленые свертки, перевязанные желтыми лентами. Внутри были национальные сувениры – вино и сладости из Иерусалима.
Генри сильно проголодался. Из-за примерки и зубрежки этикета семья пропустила гостиничный обед, а завтрак, казалось, был еще вчера.
На столе были расставлены кувшины с напитками, бутылки водки и другой крепкий алкоголь. Водка была обыкновенная, хоть и дорогая – модной западной марки.
Рюмки были подняты еще до подачи блюд. «Хотят проверить твоего папу на прочность, – тихо сказал Марк и, ухмыляясь, добавил: – Наивные люди».
Генри налили, как взрослому, и он выпил наравне со всеми. После первой же порции спиртного он расслабился. Алкоголь огнем обжег пустой желудок, и согревающая волна распространилась по телу. Как будто водка на время расплела ту незримую связь, благодаря которой волнение родителей передавалось и ему.
Когда подали рис, слегка осоловевший Генри приступил к еде с опасным энтузиазмом. Небрежно обтирая руки теплым полотенцем, он торопился и был готов пробовать все, что ему предложат. Перед мысленным взором нетерпеливо теснили друг друга воображаемые креветки и суши с угрем. Он не заметил, как проглотил содержимое пиалы, и только после этого, снова подняв глаза, сообразил, где находится. Он не знал, не облизывал ли случайно палочки во время еды и не стучал ли ими по посуде. Генри взглянул на мать, та слушала беседу мужчин и улыбалась. Оглядевшись, он понял, что никто на него не смотрит. К тому же уничтожение риса заняло у него всего пару минут.
Только «японская Тэтчер» кивала ему с материнской заботой. Она радовалась здоровому молодому аппетиту Генри и не собиралась выставлять ему тот или иной школьный балл за поведение.

11

Официанты в белых рубашках начали подавать закуски. На столе появилось несколько видов сашими. Рыбья икра, тунец, гребешки – различные морские животные, самые чистые и питательные их части, чередовались с зеленью и разноцветными водорослями в маленьких тарелочках.
К столу вышел повар. В руках он держал овальную корзину с высоким бортиком, плетеную из бамбука. С места нельзя было разглядеть содержимое корзины. Генри с любопытством вытянул худую шею. Мама с нежностью посмотрела на него.
Повар бережно держал корзину обеими руками – как новорожденного. Он поздоровался, что-то спросил у собравшихся, видимо, поинтересовался, как им нравится еда. Он опустил корзину на стол. В корзине на подушке из водорослей лежала целая рыба. Она была еще жива. Подачу украсили овощами – свежий салатный лист кудрявого сорта и тонкие, как пух, стружки редьки соседствовали с живой плотью. На мгновение воцарилась тишина. Все взгляды были обращены на рыбу.
Хвост и голову рыбы поддерживали деревянные подпорки, туловище загибалось полумесяцем. Рядом были аккуратно выложены только что срезанные с нее куски. Голова рыбы как будто специально была приподнята так, чтобы она могла как следует оценить проделанную над ней работу. Через тонкий покров искромсанных мышц белели кости. «Зачем они делают так, чтобы она себя видела?» – подумал Генри.
Повар заботливо оставил часть телесных тканей на позвоночнике – если бы кто-то из гостей вдруг ощутил недостаток свежести, можно было отщипнуть филе прямо от рыбы. Попробовать живую еду.
После нескольких секунд молчания собравшиеся загудели. Оценив подачу, они кивали друг другу и улыбались повару. Каждый хотел продемонстрировать свое восхищение его мастерством.
Толстый японец через переводчика обратился к отцу: приходилось ли тому раньше пробовать нечто подобное? Отец вежливо ответил, что настолько свежее сашими ему подают впервые. Переводчик заботливо подсказал, что блюдо называется «икизукури». Повар выслушал их короткий диалог, пожелал приятного аппетита и отошел от стола, важно подняв кверху палец, как бы предупреждая, что это еще не всё.

12

Взгляд рыбы не имел ничего общего с тусклым глазом убитой снеди, и даже с блестящим, еще не поблекшим взглядом только что выложенной на лед тушки. Ее глаз сверкал. Расширенный зрачок заполнил радужку. Вот-вот он выйдет за границы отведенной ему орбиты. В темном зрачке плескался страх. Генри никогда бы не подумал, что у рыбы может быть такой осмысленный взгляд. Рот был приоткрыт, как будто в немом, удивленном восклицании. Рыба тяжело и часто вдыхала. Все внимание Генри сосредоточилось на бесполезном сокращении жабр рыбы, обреченной глотать воздух, задыхаться, используя для тщетных спазмов все силы изуродованного тела.
– Интересно, когда очередной ублюдок придумал у них растить бамбук через людей, они тоже спешили к нему на поклон всем народом? – тихо спросил язвительный голос Марка у Генри над ухом. – Наверняка, хотели поскорее узнать, кто это у них такой психопат.
Генри смотрел на палочки, которые со всех сторон тянулись к рыбе.
– Надо попробовать, – участливая интонация Марка вывела Генри из транса. – Иначе мы нарушим местные законы гостеприимства.
Стряхивая оцепенение, Генри огляделся: во всех тарелках, кроме его и Марка, уже лежали куски макрели. Партнеры отца оживленно переговаривались. Родители тоже положили себе по полоске рыбьего тела. Марк выдохнул долго и горячо, близко от него, точно хотел, чтобы Генри услышал, и потянулся палочками к корзине. «Он как будто извиняется», – подумал Генри.
Он попытался успокоиться. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, как ему плохо. «Дышишь, как гребаный астматик. Возьми себя в руки!»
Он потянулся палочками к деревянной плетенке. «Даже посуда у ней из дерева, прямо как гроб». Сквозь прозрачную плоть он видел очертания сердца. Оно все еще билось. «Умри, почему ты не умираешь?» Все происходило слишком медленно. Мыслей было мало, но каждая из них занимала больше, чем нужно, места. Они распухали, изнутри давили на череп. Вот сейчас он доберется до корзины и, преодолевая застывшее время, всадит свои палочки в рыбье сердце. Он прекратит эту пытку. Хвост дернется в последний раз, и ужас в глазу начнет затухать. Непрошеный голос в голове подсказал: «Ну, конечно, ведь рыба – не рис – в нее можно втыкать палочки вертикально». Генри истерически улыбнулся собственной мысли, но окружающие приняли его улыбку за выражение восхищения. Кто-то сказал отцу, что «Мы рады, что ваша семья высоко оценила традиционную кухню». Генри хотелось посмотреть, кто это говорит, но он не мог отвести взгляд от корзины с рыбой. Как не мог и назвать ее про себя «икизукури» или «сашими». Как ни крути, перед ним была умирающая рыба. Умирающая рыба, тело которой он собирается попробовать, чтобы угодить каким-то людям.
Генри дотянулся до корзины. Замедленная съемка восприятия прекратилась. Он быстро взял палочками белую полоску и, стараясь не задумываться, откусил насколько мог небольшой кусок. Он жевал и повторял про себя: «прости», «прости», «прости». Вкуса он не почувствовал.

13

Японка с прической Тэтчер, покачивая головой, заботливо смотрела на Генри. Ей доставляло удовольствие наблюдать за тем, как «ребенок ест». Он выдавил из себя ответную улыбку. Ему хотелось еще посмотреть на рыбу, проверить, умерла ли она. Сердце щемило, в груди ходил сквозняк. Будто его самого расчленили, оголив ребра.
Когда он проглотил плохо пережеванное филе, цвета в зале стали ярче. Кровавый узор вышивки на красной скатерти проступил, приобретая новый объем. Цветы персика надвинулись на него. Вот-вот они оторвутся от поверхности, повиснут над ней выпуклыми голографическими шарами. Генри переводил взгляд с лампы в плафоне на аквариумы и на свитки на стенах. Поднимая проглоченный рис тошнотворным комом к самому горлу, зал описал вокруг него несколько виражей и замер на привычном месте.
– Тост за шеф-повара, – голос Марка прозвучал громко, как из мегафона.
Генри машинально выпил одновременно со всеми. «Мне плевать, что они подумают, – пронеслась в голове мысль, и вслед за ней вопрос: – О чем это я?».
Удовольствие от того, что взрослые принимают его как равного, растворялось, покидало грудную клетку, стекало по конечностям вязким киселем. Завеса условности разорвалась, обнажая зияющую пустоту. Внутри образовывалась пропасть, и это ощущение мешалось с предчувствием, неясным ожиданием чего-то. Чего-то тревожащего. Чего-то худшего.

14

Сознание Генри сгущалось вокруг этого предчувствия. Он едва не увидел внутренним зрением то, что должно было произойти в следующие несколько минут. Еще немного, и он успел бы сгруппироваться, подготовиться, но реальность опередила его. Повар опять вышел к ним раньше, чем Генри предостерег свой рассудок, что бредовое видение еще не закончилось.
Широко улыбаясь, повар нес большую глубокую керамическую тарелку. Он поставил ее на стол, и содержимое стало доступно взгляду Генри. Увиденное придавило его к стулу. Он почти застонал, но сжатое горло ловило просящиеся наружу звуки, так что на выходе стон ссохся до еле слышного сипа и закончился слабым свистящим выдохом.
На блюде сидела лягушка. Вернее, корпус лягушки, срезанный до половины, стоял на тарелке, подобно колоколу. Лягушка была огромная. Ее окружали освежеванные нижние лапы и крупные кубики мяса, вырезанные из ее спины и живота. Как и рыба на деревянной подставке, лягушка была еще жива – чтобы замедлить процесс умирания, тело было обложено льдом. Как будто самого факта вивисекции было недостаточно.
Лягушачья морда приобрела новое, осмысленное выражение досады. Так смотрит человек на только что сломанную ногу, разглядывая торчащие из открытого перелома кости. Шок еще не допускает до мозга импульсы боли, но в разуме уже селится неприятное осознание необратимого. В глазах лягушки можно было видеть, как происходило это принятие свершившейся утраты собственной целостности. Все ее хладнокровное существо составляло страдание. Ни страха перед людьми, ни желания спастись, ничего, кроме тоскливого ожидания скорейшего конца, не было в этом еще живом существе.
Генри посмотрел на мать, она широко улыбалась, но глаза блестели воспаленным блеском. Отец громко общался с партнерами на английском.
«Жаль, мы не жили в Америке и я не учился в их школе, – с отвращением подумал Генри. – Если бы к такому готовили заранее, было бы легче». Ему вспомнился спилберговский «Инопланетянин» с его беспомощным «звонить домой».
Генри против воли опять посмотрел на лягушку. Она дышала редко и прерывисто. Уголки лягушачьего рта резко опустились. С этим опущенным ртом она была похожа на грустного мима, такая же немая, такая же невозможная.
Тушку несколько раз передернуло, как в ознобе. Рот приоткрылся. Горло страшно сокращалось, почти уходя внутрь черепа. Свет лягушачьих зрачков на секунду сделался ярче, и теперь затухал. Палочки одной из женщин небрежно коснулись блюда. Поднимая кубик мяса, она задела колокол лягушачьего тела, чуть сдвинула живой труп. Лягушка медленно моргнула и зашевелилась, в последнем усилии забирая передними лапками кверху. Она – вернее, то, что от нее осталось – повалилось на бок. Со стороны среза стало видно темную внутренность с мясной окантовкой и овальными сферами отдельных органов.
Генри закрыл глаза. Он услышал над ухом шепот Марка. Звуки голоса были громкие и шипучие, как аспирин:

«Старый пруд.
Прыгнула лягушка в воду.
Слышен всплеск воды».

В интонации Марка смешивались горечь и ирония.
– Мацуо Басе… – задумчиво заключил он.
Генри чувствовал, что Марку не по себе. Но как он может думать о хокку, глядя на этот кошмар? В эти минуты Генри был охвачен ненавистью. Как же он ненавидел этих японцев с их уродливой эстетикой жестокости. Ненавидел отца за то, что тот хочет им понравиться, за то, что говорит с ними, как ни в чем не бывало. Ненавидел эту по-матерински заботливую японку и ее навязчивое внимание. И больше всех – ненавидел Марка.
Чувствуя бешенство, Генри давил из себя улыбку. Он усилием воли поднял уголки губ вверх. «Пока их не опустили вниз, как этой лягушке» – — пронеслось в голове.
Улыбка, видно, вышла не очень. Марк посмотрел на него испуганно. Генри быстро отвернулся. Напряжение в скулах передалось выше и сообщилось всей голове, как будто лицо заклинило. Голоса за столом стали громче. Не только отец, но и все взрослые были лихорадочно оживлены. После подачи двух блюд икизукури они как будто задышали чаще. «Они боятся думать о том, что делают. Боятся смотреть, как у них на глазах угасает жизнь. Низачем. Ради их прихоти».
Это озарение разогнало прочие мысли, отрезало Генри от настоящего момента, от других, наделило особой способностью не участвовать в происходящем, даже сидя с ними за одним столом.

15

Некоторое время он сидит неподвижно и смотрит на этих людей. Голос матери в голове выводит его из оцепенения: «…приличным считается попробовать все предложенные блюда…». «Ну, нет, извини, мам, это уж точно без меня» – Генри начинает судорожно накладывать себе сашими из всех остальных пиал. Тунца, лосося, неизвестную ему желтую рыбу. Даже не обмакнув в соус, он запихивает в рот первый попавшийся кусок и начинает яростно жевать. Рот наполняет тяжелый болотный вкус.
Взгляд как магнитом притягивает то к деревянной корзине, то к блюду с лягушкой. Рыба в корзине, кажется, успокоилась. Наконец-то ее взгляд остывает. Умерла.
Пока рот наполнен едой, Генри не может заставить себя посмотреть на блюдо с лягушкой, но и не смотреть он не может. Он не понимает, мертва она или нет. Он кладет в рот еще один кусок, на этот раз креветку. Снова тот же вкус – болото, и к нему примешивается что-то еще. «Вкус земли», – понимает Генри. В детстве он отдыхал в дачном поселке и помнит вылазки к лесному пруду. Это вкус болотной земли. Земли и ила. Он сглатывает. Подцепив палочками кусок маринованной редьки, он подносит его к губам. Очередная попытка. Запах уксуса бьет в нос, на вкус редька кислая и пряная. Он тщательно жует, стараясь перебить тяжелый илистый смрад. Но безуспешно. После первого глотка воды привкус возвращается. И вместе с ним еще новое, тоже пакостное – вонь разлагающихся медуз, выброшенных из воды на берег.

16

К столу подошел официант, он забрал корзину с изуродованной, обглоданной тушей рыбы. Генри вздохнул с облегчением. Следом за этим убрали икизукури из лягушки.
Наступило время подачи супов. Перед Генри поставили порцию мисо. Глядя на коричневую жижу с водорослями, он продолжал думать об илистой болотной воде с взбаламученной, поднятой со дна грязной землей. Генри не мог заставить себя попробовать. На поверхности мисо ему мерещилось шевеление. Капли жира казались живыми, как будто в супе плавали лягушачьи глаза. Генри отщипнул палочками пластилиновый комок васаби и положил в рот. Затылок защипало сотней иголок, как если бы он выпил газировки или нырнул под воду, и на миг ему удалось отвлечься.
Рядом с ним Марк перемешал суп в своей пиале и зачерпнул. В ложке плавали поднятые со дна крупицы риса. «Так должно выглядеть лягушачье дерьмо, – подумал Генри. – Дерьмо мертвой лягушки. Белое как призрак». Рот переполнился слюной. Цвета ослепляли. Голоса за столом неистово орали ему в самые уши.
Внезапно калейдоскоп пережитых впечатлений сложился в единый кошмарный узор. Цветы персика сорвались со скатерти и полетели на него. Лампы-фонарики полыхнули, как будто он перенесся во времена газового освещения. Дух соевого соуса и рыбы напомнил запахи в стоматологическом кабинете – лидокаиновую заморозку, кислый вкус укола – и вместе с тем вонь испорченной зелени. Колыхающиеся водоросли в аквариуме стали похожи на гнилой укроп. Хотя Генри понимал, что не может чувствовать запах через аквариум, ему казалось, что он слышит, как они пахнут. Глаза заболели, будто кто-то нажал на веки. Живот сдавило, словно его пережало защитным барьером на аттракционе. Все объекты приобрели еле заметное свечение прозрачных аур.

17

Всем налили водки, Генри тоже. Лучше всего было бы выпить и уже потом незаметно отлучиться. Но если он сделает хоть глоток, его вывернет прямо здесь.
Какое-то время Генри прокручивал в голове порядок действий – встать, развернуться и пойти в уборную. В видение вклинивался один и тот же образ – вот он отодвигается на стуле и, прежде чем подняться, втыкает в рисовый холмик палочки. «Это ассоциируется у них со смертью», – мамин голос в памяти звучал подбадривающе, как будто подговаривал его сделать это.
Секунду назад мама смотрела на переводчика, но под взглядом сына сразу обернулась. Она хмурилась, как бы спрашивая, что с ним. Он не хотел огорчать ее и изобразил безмятежность. Чтобы не расстраивать маму, притвориться было легче. Наконец Генри почувствовал в себе силы подняться. Придерживая спинку соседнего стула, он резко выпрямился и, кивнув маме и Марку, быстрыми шагами покинул зал.

В уборной было чисто, как в операционной. Он рухнул бы перед толчком на колени, даже если бы было грязно. Опустившись на холодный кафель, Генри погрузился в состояние дурноты. Когда его вырвало первый раз, показалось, что сейчас наступит облегчение. Он посмотрел в керамический унитаз, испытывая безотчетную потребность проверить содержимое своего желудка. Непереваренный рис с соей и еще непонятно чем снова напомнил ему лягушачьи и рыбьи глаза. Дальше рвота была неукротимой, до головокружения и боли в мышцах. Когда приступ закончился, Генри потряхивало. Он закрыл крышку унитаза, сел на нее и какое-то время сидел так, сцепив пальцы и опустив голову на руки. Он старался ни о чем не думать. Пение воды в трубах утешало слух. Кислый привкус во рту и ощущение опустошения отвлекали его от ужаса увиденного. Он с четверть часа оставался в кабинке уборной, стараясь сдержать озноб. Его никто не беспокоил. Только несколько раз с писком сработал автоматический распрыскиватель освежителя воздуха.

***
Через несколько дней в гостинице Генри приснились похороны Бари. Пес лежал в овальной яме, а Генри вместе с родителями стоял рядом с кучей вырытой земли. С ними был могильщик-японец. Он ждал, пока они закончат прощание.
В могиле лежала верхняя половина лабрадора. Задних ног не было, вместо этого из обрезанного корпуса торчали позвоночник, спинной нерв и кишки. Среди кишок Бари лежала печень – огромная, почему-то зеленого цвета. Генри видел, как она пульсирует. Пес смотрел на хозяев и жалобно скулил. Пытаясь вывернуться и встать, он беспомощно дергал передними лапами в воздухе, вытягивая их на всю длину.
Японец-могильщик стал теснить их от ямы, давая понять, что пришло время закапывать собаку и надо уходить. Генри хотелось остановить это, быть с Бари до конца. Нужно как-то объяснить японцу, чтобы тот понял, как важно Генри остаться рядом с Бари и не позволить ему страдать в одиночестве. Сейчас он вспомнит, что нужно сказать. Какие-то слова вертелись в голове. Он достал из кармана овальный брелок, во сне он не понял, что это за предмет, но прочитал с экрана:
«Старый пруд.
Прыгнула лягушка в воду.
Слышен всплеск воды».
Точно! Вот они, эти слова. Генри нашел то, что искал.
Японец все теснил их, и родители уже отошли метров на двадцать от могилы. Они стояли, не шевелясь, как вкопанные. Генри стал напирать на японца. Он подвигал его назад, к Бари, повторяя ему в лицо: «Старый пруд», «Старый пруд». С каждым повторением ему удавалось сдвинуться на шаг ближе к Бари. Он слышал, как пес скулит и зовет из ямы. Но когда до Бари оставалось несколько шагов, ноги Генри точно отнялись, и он не мог сделать ни шага ближе. Японец посмотрел ему в глаза. Генри размахивал руками, стараясь достать до могильщика, врезать ему или уцепиться за него и подъехать к яме, как на буксире. «Старый пруд», «Старый пруд», – повторял он умоляющим тоном, но японец только отрицательно покачал головой. Он отвернулся от Генри и, взяв диковинную лопату с двойным древком, стал закапывать яму. Пес заскулил громче, затем залаял.
«Старый пруд!», «Старый пруд!», – в отчаянии кричал Генри, пытаясь пошевелиться.
«Старый пруд!» – Японец только черпал новые комья земли и не оборачивался.
«СТАРЫЙ ПРУД!» – Генри орал, что было сил. Бари выл из могилы.
Он проснулся, когда в комнату вошли родители. Мама смотрела на него испуганно. Генри не мог вспомнить подробностей того, что ему снилось, не помнил, о чем кричал. Перед глазами стояло только располовиненное тело Бари, которого хоронили заживо. Генри заплакал.

I. Цезарь
1
Профессору 30 лет. Сегодня день его рождения. Он идет по улице и смотрит по сторонам. Он закончил третью степень, получил пока только доктора, но еще с университета все зовут его Профессором. Наверное, сказалась привычка носить один и тот же костюм и еще склонность беспрестанно учиться. Некоторые называли его усердие в учебе «занудством», стали поддразнивать, потом один студент назвал его «Профессором», и кличка сразу к нему приклеилась. Кое-кто из однокурсников не вспомнил бы, как его зовут на самом деле, а среди поздних знакомых нашлись бы и те, кто знал его только под этим прозвищем.
Профессор вовсе не зануда, он просто педантичен.
Месяц назад умерла его мать, а сегодня день его тридцатилетия. Утром он встал, надел спортивные штаны и кофту с капюшоном, взял рюкзак, сложил в него какие-то вещи и поехал в пригород за восемьдесят километров от дома. Таксист, излишне приветливый и разговорчивый для утреннего часа, обратил внимание на спортивную одежду и спросил, едет ли его пассажир на тренировку. Профессор соврал, что присматривает дом в пригороде, а заодно, если позволит время, хочет пробежаться на свежем воздухе.

2

Профессор вышел из машины и гуляет по незнакомому пригороду, идет, не зная куда. Прохожие без лиц идут ему навстречу. Он заехал сюда неизвестно зачем и теперь просто шагает по улице. Недавно Профессор защитил докторскую. Скоро он получит должность врача в больнице. Давно пора, после долгой практики. За усердие и успехи ему предложили место в отделении и свой кабинет.
Одинаковые люди. Одинаковые дома. Ужасно хочется есть. Голод сверлит в нем дырку. Сверлит который год. Как сверлят коренной зуб. Профессор не любит дантистов. У него прекрасные зубы. Он совершенно не боится боли, его не пугает наркоз. Но этот запах, запах жженой кости, раздражает, заставляет слюну клокотать в гортани, пузыриться и течь по небу.
Голод сверлит в нем дырку. Он идет по улице. В прошлом году он убил крупную собаку на пустыре. Она отбилась от стаи, и он убил ее камнем. Кожа разошлась у нее на голове, открыла череп. Потекла кровь. Собачья кровь. А месяц назад умерла мать. Тоже расшибла голову. У нее были первые признаки болезни Альцгеймера или деменции. Он не успел разобраться. Она расшибла голову раньше. Она хотела приготовить ему ужин. Подставила табурет, полезла за приправами на верхнюю полку и разбила голову. И теперь он голоден. Если бы она успела покормить его, голод был бы не таким сильным, но теперь. Но теперь…

3

Он идет по улице, а безликие люди идут навстречу. Среди них могут быть его будущие пациенты. Он старается не фокусироваться на лицах. Некоторые идут и хмурятся.
Позже от этого у них заболит голова. Сейчас он все про них знает.
Он идет, и ему хочется есть. Ужасно хочется есть. Сегодня ему тридцать лет. За прошедшие годы он всяко заслужил на праздничный обед. Годы воздержания, терпения, усилий. В конце концов, кто бы вытерпел столько? Если Бог есть и смотрит на него, Он знает, каким его сделал. И кто бы на его месте смог дольше?
Профессор смотрит наверх. Яркое солнце. Утренняя улица залита маревом. Голод немного отпускает. Он не знает, чего хочет. Сигарету? Вредное для здоровья, бессмысленное действие. Напиться? Этого делать не стоит.
В прошлый раз он напился на день своего рождения пять лет назад. Он пришел тогда в свой бывший кампус и надрался с друзьями. На факультете была шумная гулянка, и он со своим днем рождения пришелся как нельзя кстати. Какая-то студентка в пьяном угаре. Он переспал с ней или изнасиловал? Она была очень пьяная. Шептала ему, почти шипела: «Возьми меня, возьми меня». Он старался не всматриваться в ее лицо, пенящийся рот. Начал целовать ее, потом укусил. Сильнее. На губе у нее выступила сукровица. Она вскрикнула, испугалась, потом захохотала, находилась в истерике. Она все шипела: «Да, сильнее». Вдруг она широко раскрыла глаза, посмотрела прямо на него: «Ударь, ударь меня по лицу». Зря она это сказала.

4

Напиваться – плохая идея. Профессор идет по улице. Он очень голоден. Нужно подумать о чем-нибудь другом. Подумать о медицинских книгах, о будущем, о том, как уладить дела. Мать умерла месяц назад. Скоро сорок дней. Опять соберутся немногочисленные родственники. Ее брат на похоронах смотрел на него так, как будто это он, Профессор, ее убил, а не сама она упала и ударилась головой, когда готовила ужин.
Он нашел ее. У нее был оголен череп. Как у той собаки. Умудрилась упасть, удариться об угол столешницы и разбить себе башку. Свою старую голову. Нужно думать о другом. Нужно позвонить на работу, попросить заменить в кабинете кушетку. Учеба позади, практика позади, впереди блестящая карьера. Нужно сосредоточиться на работе. Он старается думать о делах пациентов, о тестах, операциях. Ничего не идет в голову.
Он еле слышно напевает. Мычит себе под нос: «С днем рождения тебя» – и оглядывается по сторонам. «Ну и что, что я голоден? С этим все равно ничего нельзя поделать». Он идет по улице, ноги сами несут его.
Впереди магазин, небольшой одноэтажный мини-маркет. Перед входом стоит коляска. Розовая коляска. За магазином поворот к домам. Мать заскочила внутрь «на секунду». Проходя мимо стеклянной двери, Профессор мельком видит очередь на кассе. Он не заметил, как вышел на эту улицу между домами. Больше похоже на двор, чем на улицу. Двор с мини-маркетом. Женщина заскочила в магазин и оставила коляску у входа. Мгновенное решение. Значит, так должно было случиться. Значит, сама жизнь делает ему подарок. Это просто не может, не может быть совпадением. Что, если там ребенок? Он нашаривает в рюкзаке большой пакет (пакет для подарка ко дню рождения). Все к этому шло. Так и должно было быть. Он понимает это очень быстро. Он знает, что надо делать, если там ребенок.

5

Он мешкает не дольше доли секунды. Кто-то может увидеть его лицо. Что тогда? Конец карьере. Конец всему. Нет же, он специально уехал в пригород, он не стал бы никогда и не сделал же такого рядом с домом. Незнакомый город, незнакомый двор. В университете он всегда был в костюме. На работе тоже в костюме. В спортивной одежде его видели только на зарядке, еще в школе. Он никогда не ходит в ней на улице. Проходя на расстоянии полутора метров от коляски, он видит, что ребенок внутри. По дороге на работу нужно завезти малыша к бабушке. Мать зашла в магазин на минуту. Ошеломленный, он задерживает дыхание – откуда он это знает? Не время сейчас думать об этом. Улица-двор пуста, за мини-маркетом стройка, и там нет никого. Он огибает коляску, подходит с той стороны, которую не видно изнутри, через дверь магазина. Он хватает ребенка. Судя по розовому одеяльцу и коляске – девочку. И прежде чем она успевает сказать «агу», он сворачивает ей шею. Резко. Не задумываясь. Со щелчком, вроде того, с каким открывают банку консервов, он ломает позвоночник и убирает тело в пакет. Быстрыми шагами он уходит за магазин и потом за угол – за дома.
Сердце колотится. «Господи, прости меня» (сердце колотится). «Прости мне содеянное». «Неужели никто не видел? Никто не видел? Никто не видел». Он старается идти медленно. Не спешить. Ему хочется бежать, хочется скорее поймать машину, но он не бежит. За спиной, метрах в пятидесяти, уже слышатся истерические крики, он еще замедляет шаг, почти останавливается, оборачивается, натягивая на лицо маску обеспокоенного гражданина.
Что теперь? Теперь нужно уйти в другой квартал. Он идет спокойным прогулочным шагом, с большим пакетом в руке. Со стороны похоже, что он сам только вышел из супермаркета. Нельзя слишком задерживаться, но машину нужно поймать на какой-нибудь другой улице. Он думает, не зайти ли действительно в магазин, чтобы прикрыть труп сверху на случай, если кто-то захочет осмотреть пакет, но решает, что это лишнее, ведь он поедет на такси. Главное теперь вести себя непринужденно.

6

Доехав до другого пригорода, в десяти километрах от дома, он все же зайдет в супермаркет. В магазине он оставит пакет в ячейке для хранения. Он купит овощи: кочан латука, сетку лука-шалот, чеснок, зелень, банку горчицы с зернами и набор специй – подарочный, в блестящей коробке. Все это он сложит в пакет поверх тела девочки. Когда он складывает продукты в пакет, он успокаивается. Нужно действовать неторопливо.
Позже он выйдет из машины на автозаправке. Там, в случайной забегаловке, в просторном туалете для инвалидов, он повесит пакет с девочкой на крючок для одежды, достанет из рюкзака сложенный деловой костюм и переоденется в него. В общей сложности он сменит шесть машин – две в одну сторону и четыре в другую. Таксист, который вез его наибольший отрезок пути к дому, будет молчать и слушать радио.
Профессор кладет пакет на сиденье рядом с собой. Большой пакет из спортивного магазина. Все складывается само. Все сходится в его уме быстро. Под конец пути они слушают новости. Водитель заводит разговор о предстоящих выборах. Профессор соврет, что не разбирается в политике. «Расходы на праздничный обед», – подумает он, протягивая купюры водителю последнего такси.

7

Когда он подходит к дому, кто-то внутри уже ликует. «С днем рождения, Профессор», – шепчет голос. Он улыбается в ответ. Еще немного терпения, еще несколько часов. После стольких лет ожидания – что эти несколько часов? Он волнуется, словно влюбленный перед свиданием. Он все про это читал, много раз слышал, но с женщиной не знал ничего подобного. Он старался вызвать в себе сильное чувство, но все это было только пародией на то, что он переживает сейчас. Сейчас это нечто действительно большое, настоящее. Именно то, что нужно.
Зайдя в квартиру, он садится и смотрит на пакет. Кладет его напротив себя на журнальный столик, садится на диван, сцепляет руки перед собой на коленях, как в молитве, и смотрит. От волнения желудок подступает к горлу. Он чувствует себя, как в детстве – вот-вот надо будет идти с мамой в гости, на праздник. Пахнет ее духами, и от запаха кружится голова.

8

Он столько лет был голоден, теперь нужно действовать точно. У него нет сомнений, что он сможет избавиться от следов. Растворит в кислоте, что получится, а остальное выбросит.
Он приоткрывает пакет, выкладывает на диван продукты, чтобы не портить момент, старается не заглядывать внутрь. Относит на кухню то, что купил в супермаркете, возвращается в гостиную и опять садится перед пакетом. Наконец открывает. Он схватил ребенка вместе с одеяльцем. Сейчас она выглядит как сверток в розовой тряпке. Он приоткрывает ей лицо. Бледное, но такое свежее, как будто не весь розовый цвет еще сошел с нее. Милая девочка. «Милая! О, милая!» – негромко восклицает он, разглядывая спокойное, словно бы сонное личико. Он смеется. Тихо, сдерживая себя. Достает тельце из пакета. Чуть не плачет от счастья.
Маленькая нежная девочка. На вид не больше полугода. Он гладит ее по заду. Его охватывает неприятное предчувствие. Он ждет, что сейчас кто-нибудь позвонит или постучит в дверь. Он машинально оглядывает квартиру, оценивая, куда лучше спрятать сверток. Но никто не стучится. Телефон молчит. Сегодня его выходной, день его тридцатилетия, он рано вернулся домой, сейчас только двенадцать дня. Вряд ли кто-то захочет его поздравить. Вряд ли ему станут устраивать вечеринку-сюрприз. Обычно он сам наведывается, куда ему нужно. Не сказать, чтобы он был популярен и имел много друзей. «Теперь это придется менять», – думает он. «Придется менять». Собаки. Кого волнуют собаки? «Собаки – чушь. Но это. Это уже серьезно».

9

– Господи, сохрани меня, – бормочет он себе под нос. – Вот здесь, здесь я мог бы ужаснуться, «что я наделал?» Но, Господи, Ты же знаешь, что этого не будет. Ты знаешь – я тысячи раз сожалел о том, что наделал, прежде чем совершить это. Теперь, когда это произошло, что мне остается, кроме как принять содеянное во всей полноте и уповать на Тебя еще больше, чем я уповал раньше? Господи, я спасу стольких людей от боли. Прости меня за то, что я совершил. Ведь эту девочку я тоже спас от страданий. Я избавил ее от боли прежде, чем она узнала ее. Прости меня.
Сегодня его ждет праздничный ужин. Тридцать лет. Половина жизни. Он не верил, что проживет так долго. С его наклонностями. Это огромная цифра. Он не ожидал, что вытерпит столько. Но сегодня его день, ему тридцать, и вот, наконец-то. Он знает – то, что произошло, не может стать привычкой, и это не войдет в привычку. Это не войдет в привычку. Но сейчас ему надо было. Он должен был это сделать, чтобы двигаться дальше. Это было надо. Очень надо. И он это сделал. Он бережно снимает с нее памперс с канареечным нутром, сворачивает и выбрасывает в ведро. Подносит тело к раковине, держа на одной руке, другой обмывает ее. Ребенок выглядит спящим. Он вертит ее так бережно, как будто не замечает, что она умерла. Он старается не бить ее головой о раковину. Девочка. Маленькая чудесная девочка. Какая же хорошая. Глядя на тело, он сглатывает слюну. Сглатывает громко. Раз, другой. Как собака. «Как собака», – думает он. Он надрезает шею, сливает в раковину кровь. Отрезает голову. «Надо будет сварить язык. Нет. Слишком маленький». Отделяет конечности. Ему хочется сделать фото, пока голова и корпус целы. Фото на память. Но нельзя. Нельзя. Он не должен быть глупым. Он все про себя понимает. Профессор разбирает тельце на части, как хорошо знакомый конструктор. Все ему известно. Как будто он уже проделывал такое с младенцем.

10

Эта канистра с кислотой стояла у него пять лет. Пять лет ждала своего часа. Он унес ее из кампуса после того, как закончил с той сумасшедшей девицей. Пробрался в комнату знакомого химика и забрал канистру. Тот хвастался, что тащит реактивы из лаборатории, где проходит практику, и очень в этом наловчился. Настолько, что даже вынес несколько пятилитровых бутылей. Он смешно рассказывал, как под носом у охранника выходил с походным рюкзаком, набитым добычей.
Когда наутро парень бегал по кампусу в поисках пропажи, похмельный смех товарищей эхом отдавался от стен коридоров. Естественно, на Профессора никто не подумал. Он оставил пьяную девицу и ушел с канистрой. Девица не смогла бы после сказать, во сколько именно. Она была вся в синяках, но, как ни странно, осталась довольна. Профессор боялся, что она будет жаловаться, но она ничего не сказала. После он пару раз издали видел ее. Она улыбалась и махала ему рукой. Ему было безразлично, что она себе думала. Тогда все сошло ему с рук, и мог ли он желать большего?

11

Разделывая мясо, он мысленно смакует меню, соображает, что следует готовить и из каких частей, чтобы максимум плоти пошло в дело. Разобрав ее почти всю, он пытается отделить мышцы от костей ладошек. Но ручки настолько крохотные, что, если снимать с них сырую плоть, получится фарш. Он отрезает обе кисти от запястий, пинцетом удаляет ногти. Положив ладошки в глубокую чугунную сковороду, он ставит их на огонь. Думает – не добавить ли к ним и стопы? Руки и ноги он кладет в большой противень. Пока мясо готовится, он моет листья салата и раскладывает их на белом керамическом блюде. Он нарезает подсохший хлеб, запекает сухарики, натирает их чесноком. Он забыл купить пармезан. Не сходить ли за ним до магазина? Но ему не хочется никуда идти, и он решает, что плавленый сыр, в сущности, не так уж плох. Это ведь авторская вариация, а не классический «Цезарь». «Пришел, увидел, победил».
Все получилось очень хорошо. Но он не упивается своим успехом. Нельзя забыться. Стоит только допустить искреннюю, безоговорочную радость, как его тут же настигнет расплата. Он не знает, почему, но уверен, что будет именно так.
Профессор думает, какие специи добавить. Нужно учесть как можно больше деталей, чтобы получился полноценный праздничный стол. В процессе он пускает в готовку все, что можно. Из ливера делает маленькие котлетки. Хочет растянуть ее. Растянуть на подольше. Ближе к вечеру о нем вспоминают родственники и пара коллег. Они отвлекают его звонками и СМС. Он жует на ходу, со смартфоном в руках и как никогда весело принимает поздравления. По счастливому стечению обстоятельств все как один заняты. Они повторяют, что хотели бы заехать поздравить его, но никто никак не может: работа, срочное дело, семейные дрязги. Все нарочно устроилось так, чтобы у него получилось. Как будто жизнь дала ему выходной. Специальный, особенный день.
К ночи он съедает ее всю.
«Маленькая девочка».
Доев ее, он плачет, потому что голод скоро вернется.

II. Сахарный череп
1

В детстве единственным по-настоящему близким Шибел человеком был ее старший брат Оскар. Безбашенный и веселый. Хотя Оскар был на восемь лет старше, на две головы выше и не был женоподобен, в чертах их было поразительное сходство. Они были почти как близнецы. У Оскара был широкий высокий лоб, прямой нос, улыбчивый рот с ровными зубами и большие глаза, посаженные глубоко и смотревшие слегка раскосо, как бы в разные стороны.
Этот взгляд – у обоих – усиливал настойчивое сходство брата и сестры.
Такая посадка глаз еще не была косоглазием, но производила впечатление некоторой расфокусированности взгляда, придавая лицам выражение спокойной, никому не адресованной задумчивости.

2

Несчастье произошло, когда Оскар делал селфи. Это был его двадцать девятый год, и перед своим днем рождения он вместе с друзьями отправился в тур по Мексике. Оскар шутил, что раз уж он не женился до тридцати и у него не было свадебного путешествия, он устроит себе «деньрожденьческий медовый месяц». Он говорил, что «перед тридцатником надо оттягиваться, как в последний раз». Главные поездки у людей моложе тридцати чаще всего совпадают со свадебным путешествием. В итоге весь оттяг остается на мальчишник, а в самой поездке приходится вести себя прилично, примеряя роли взрослых.
– Раз уж с любовью не сложилось, я, по крайней мере, могу взять от жизни всё, – сказал он родителям, хитро улыбаясь и вертя в руках билеты.
Шибел он прихватил с собой в качестве забавного дополнения. Оскар часто брал ее с собой.

3

Оскар, его друзья и сестра действительно веселились, как в последний раз. Они ночевали в машине, толкались в очередях за тако, шлялись в нетуристических районах, требовали текилу в каждом баре, в который чувствовали потребность завалиться, какое бы время суток ни показывали часы. Они с равным нагловатым любопытством заглядывали в католические храмы и святыни ацтеков. Они были и в Центральной Библиотеке Мехико (поразившей их своим фасадом), и в Темпло Майор (нисколько не заинтересовавшем и показавшемся всем чрезвычайно скучным), и много где в Мехико и за его пределами. Спустя месяц все они бегло говорили по-испански и даже пробовали раздобыть мескалин. И все время фотографировались.
Они делали фото с продавцом буррито и с деревянной статуей девы Марии, с рассветами и закатами, на запруженных улицах и на пустынных дорогах меж городов. Оскар заставил Шибел на спор съесть маринованного червя со дна бутылки с текилой и запечатлел это на видео. Они искололи пальцы о бесчисленные колючки, фотографируясь с фигурными кактусами вдоль дорог – дурачились, надевая кактусам шляпу то на воображаемую голову, то на воображаемый пенис, – и ужасно много смеялись.
Когда подошло время уезжать, Оскар подбивал компанию задержаться еще и посмотреть День Мертвых. До дня рождения оставалась куча времени, а жизнь в Мексике проходила у них очень весело и непростительно дешево. Утром того дня он опять уговаривал их «не быть занудами» и поменять дату билетов. Он где-то раздобыл маску-череп, надел ее под шляпу и разбудил Шибел, ворвавшись в комнату с завываниями:
– Нууу, давай же, Шииибел, не ворчи! Можно подумать, это ты старший брат! – подзадоривал он, тормоша и щекоча ее, сонную, на мятой постели провинциального мини-отеля.
Незадолго до возвращения домой они поехали на мексиканский залив. Оскар высмотрел «шикарный камень», всего в двух метрах над линией дикого пляжа. Он непременно хотел с ним сфотографироваться. Вычурные выступы породы напоминали силуэт обнаженной девушки, крутобедрой, с большой грудью. Она нависла над пляжем и на фоне воды напоминала раздавшуюся мексиканскую Венеру. Оскар старался придумать позу посмешнее. Он говорил, что камень покорил его сердце, что он наконец нашел свою суженую. «Всё как надо – красавица без головы! Мы точно поладим». Он повис на камне, уцепившись одной рукой, обвил «невесту» ногами и делал бедрами неприличные движения. Он хотел сделать снимок с руки. Шибел и его друзья хохотали, сам Оскар веселился больше всех. Держа телефон на вытянутой руке, он резко повернул корпус, стараясь поймать удачный ракурс. В этот момент вторая рука сорвалась с камня. Заваливаясь назад, Оскар даже не вскрикнул – глаза удивленно расширились, и он рухнул на острые камни пляжа. Падение было неудачным. Он сильно ударился о камень правой стороной головы. Лицо его приобрело странное и жутковатое выражение. Он нахмурился, как будто был обижен на свою новую каменную подругу или на товарищей, которые в решающую минуту не пришли ему на помощь. Щеки надулись, рот скособочился в болезненном оскале. Позже черты Оскара стали немного спокойнее, но общее искаженное выражение, к ужасу родных, сохранялось до самого конца.

4

Они везли его в больницу на той же арендованной машине, на которой до этого катались по Мексике. Маска-череп, прихваченная Оскаром из отеля, всю обратную дорогу зловеще ухмылялась с задней панели, как будто передразнивая своим оскалом его искаженное лицо. Шибел не могла ни о чем думать. Она не осознавала, что для ее брата это было последнее селфи и конец развлечениям. Она не осознавала этого, даже когда через восемь часов после падения врач сообщил им, что сделать ничего невозможно. Необратимые изменения наступили почти сразу после удара, если бы его доставили к врачу в первые десять минут, все могло бы сложиться не так плохо, но теперь ничем нельзя помочь. Шибел никак не могла поверить в происходящее до тех пор, пока они не привезли Оскара в «нормальную» больницу в Израиле. С огромными сложностями и затратами дышащее тело переправили в Иерусалим. Несмотря на надежды Шибел, сознание Оскара отказалось сопроводить их в обратный путь. Как он и хотел, разум его остался в Мексике на празднование Дня Мертвых.

5

Глубже других ужасающих переживаний, среди которых были и вина, и страх, в Шибел впиталось ощущение уязвимости перед лицом глупой случайной смерти. В момент трагедии они были далеко от города, связи не было, они не смогли вызвать скорую. Шибел была уверена – если бы Оскару оказали помощь хоть немного быстрее, он бы поправился. Вместо этого уже три года он овощем лежал на койке в госпитале. Сначала в Иерусалиме, потом в Москве. Израильские врачи отказались оставить его «на аппарате», чтобы поддержать жизнь тела Оскара, на основании страховки. После всех затрат, попыток его вылечить расходы на дальнейшее содержание в Израиле оказались не по карману семье Шибел. Решено было перевезти его обратно в Россию. Мать Шибел уехала вместе с ним. Отец остался работать в Иерусалиме в зубной клинике. По сути, семья распалась. Но никто не говорил об этом прямо. Как никто не говорил и о том, что Оскар как личность мертв и никогда больше его пространный взгляд не сосредоточится ни на ком из них.

6

Ни Шибел, ни родители не питали тайных надежд на чудо. В молчаливом согласии они поддерживали дыхание Оскара и знали, что он будет жить ровно до тех пор, пока у них не закончатся деньги. Но из всей семьи только Шибел однажды обмолвилась о безнадежном состоянии Оскара вслух. Еще до того, как его перевезли в Москву, Шибел обсуждала с отцом, что делать с вещами брата. Мать вошла на кухню, когда Шибел говорила папе, что одноклассник забрал теннисные ракетки Оскара. Она вспомнила, что «когда Оскар был жив», он любил играть разными ракетками. На этих словах мать вошла и застыла:
– Твой брат жив до сих пор, – сказала она ледяным тоном.
– Да, мама, я имела в виду…
– Не надо. Я слышала.
Отец попытался вступиться за дочь и ободряющим жестом взял жену за плечо. Но та дернулась, скидывая руку. Сделав шаг назад, она проговорила срывающимся голосом:
– Не думай, что я стану экономить на больнице ради твоих развлечений.
Шибел отшатнулась от нее.
– Мама! Каких развлечений?
От беспомощности и обиды на глазах Шибел выступили слезы. Зажатая в углу кухни, она не знала, что сделать, уйти или постараться ответить, успокоить. Мать смотрела на нее, и взгляд ее был исполнен ненависти, она сжимала и разжимала дрожащие руки. Вдруг слезы брызнули из маминых глаз. Истерически всхлипывая, она выбежала из кухни.
Вскоре после того разговора решено было отправить Оскара в Москву, и мать уехала вместе с ним. Таким образом, с момента падения и до того, как ему исполнилось тридцать лет, Оскару удалось предпринять еще два путешествия.

III. Интернет-кафе
1

Когда Умар зашел в интернет-кафе, его обычное место было занято каким-то бледным мужчиной в очках. Умар в нерешительности постоял в дверях, пока хозяин не окликнул его. Умар буркнул, что передумал, и ушел.
Возвращаться домой было рано – он соврал маме, что весь день будет гулять с друзьями. Умар слонялся по улице, разглядывал кусты у обочины, пинал носком сандалии ветки и камешки у дороги. Вдалеке, у подножия усеянного домиками склона, какой-то бедуин пас стадо овец.
Побродив так больше двух часов, Умар почувствовал, что устал от жары. Он пошел в ресторан к одному из братьев отца – дяде Вазулю. Дядино заведение располагалось здесь же, недалеко, в арабском районе.
Умар подходил к ресторану, когда на парковке остановилась машина. Из нее вышел тот же мужчина в очках, которого он видел в интернет-кафе. На минуту Умару почудилось, что мужчина ищет его – в голове, как в книжке-панораме, моментально развернулись резные картонные декорации неотвратимого будущего – задержание за просмотр нелегальной порнографии, полицейский отдел по делам несовершеннолетних, ошеломленные взгляды мамы и бабушки. В школе пойдут слухи, он потеряет работу в кафе. А дальше что? Арест? Общественные работы?
Мужчина прошел мимо и зашел в ресторан, не обратив на Умара никакого внимания. Взгляд за очками был мрачный и сосредоточенный. Захлопнув воображаемую панораму с бумажным хрустом, Умар зашел следом.
Официанты знали его. Кассир приветливо поздоровался и сказал, что дядя скоро должен подъехать. Вечером буднего дня в ресторане было почти пусто – кроме Умара в зале сидела еще пара с детьми и тот мужчина. Маленький мальчик молотил ногой в ботиночке по ножке стула. В розовой коляске лежал младенец. Женщина нежно смотрела на малыша и поправляла одеяльце. Купол коляски, округлый, как шарик клубничного мороженого, закачался, когда она облокотилась на люльку.
На центральной колонне висел плоский экран телевизора. Там крутили какую-то программу, Умару со своего места было не разглядеть, что там идет – он смотрел на отражение экрана в стекле. Мужчина в очках выглядел несчастным – с отсутствующим видом он водил взглядом по орнаменту на плитке.

2

Через несколько минут приехал Вазуль. Он заулыбался, увидев племянника, и отправил официанта на кухню позаботиться об ужине для мальчика. Ему хотелось расспросить Умара, как у того дела в школе, как подработка, но сперва нужно было проверить выручку.
Сделав строгое лицо, Вазуль прошел за стойку и, пересчитывая купюры в кассе, вполоборота оглядывал зал. Он тоже следил за мужчиной в очках. Сначала мужчина показался Вазулю злым, но, приглядевшись, он понял, что тому плохо. Опасаясь, что дело, чего доброго, в еде, Вазуль подошел убедиться, что все в порядке.
– Все хорошо?

Профессор надел очки:
– Просто задумался. Тяжелый день на работе, – добавил он со сдержанной улыбкой. Улыбка подействовала как обычно.
– Ужин в порядке? Вам нравится?
– Да, спасибо. – Профессор догадался, что перед ним хозяин ресторана.
– На здоровье. – Помедлив, Вазуль кивнул и оставил посетителя в покое.
Когда Профессор положил чаевые в конверт со счетом и уже собирался уходить, ему подали бумажный пакет с пластиковой коробкой внутри. Гость вопросительно посмотрел на официанта.
– Сладости за счет заведения, в подарок, – пояснил молодой араб.
Профессор взглянул на стойку с кассой – глаза хозяина ресторана как бы говорили: «Не за что, взбодрись, приятель». Профессор поблагодарил его наклоном головы.

Умар наблюдал всю сцену – приятно было осознавать, что его дядя такой радушный хозяин, хотя немного необычно, что он решил подарить десерт странному посетителю. Может быть, потом, когда дядя освободится, Умар спросит его об этом.

3

Умару было четырнадцать лет. После школы он подрабатывал в веганском ресторане у своего дяди Джулани в Абу-Дисе. Их семья занималась ресторанами уже много лет. У дяди Вазуля тоже был ресторан, и у дяди Арслана, и у Джулани, где работал Умар.
«„ Единство“ – веганское кафе», – гласила визитка на английском и арабском. В кафе «Единство» подавали супы из помидора и тыквы, хумус со специями и икру из копченого баклажана, кускус по домашнему рецепту, чечевицу, бурекасы и веганскую шаурму. Сам Умар тоже был веганом уже целый год. Он любил животных. Его бабушка даже не понимала разницы между «веганами» и «вегетарианцами».
В школе над ним смеялись за то, что он не ест как все:
– Ей, Умар, сегодня после уроков идем в бургерную. Ты с нами? Будешь наггетсы?
– Оставьте его. Умар ест только фрукты – как обезьянка. Да, Умар? Полезешь на пальму за финиками, Умар?
Умар понимал, что на самом деле им стыдно за себя, оттого они его и дразнят. Их злит, что он не такой, как все. Думают, что он лучше других. Вроде как он поступает правильно, а они нет. Но Умар знал, что он не такой уж хороший.

4

Назавтра Умар снова пошел в интернет-кафе. Он всегда занимал один и тот же компьютер, в углу, чтобы нельзя было со спины подсмотреть, что он будет делать. Днем в кафе сидело не больше пары человек, и на этот раз его место было свободно.
Зуд привел его сюда – гудение, как над полем, полным насекомых. Только он улавливал стрекотание не слухом, а как бы схватывал бедрами. Умар сел, подсоединил флешку к компьютеру, установил анонимный браузер. Достаточно было бы просто удалить историю в конце сеанса, но Умар этим не ограничивался. Он открыл страницу поисковика. Внизу приятно закололо.
От предвкушения стало немного дурно.
Умар пересмотрел десятки видеороликов. Начал с обычных. Одна женщина, один мужчина. Подростки. Молодые девушки. Американские девушки. Русские девушки. Учительница и ученик. Постепенно картинка наскучила ему. С каждым разом так случалось все быстрее – обычное приедалось, становилось неинтересным. Ему захотелось чего-нибудь нового. Он открыл «арабско-английский словарь онлайн». Умар переводил ключевые запросы, подбирал похожие слова. «Вводить», «вставлять», «заполнять», «втиснуть», «вогнать», «напихать», «затолкать», «растянуть», «раздолбить», «разорвать». Цепочка синонимов от «полюбил» до «уничтожил». Так он находил самые разные видео. Некоторые из них довольно противные: огромная толстуха за пятьдесят, старик с якобы своей внучкой, одноногая женщина с игрушками, карлик в маске, обмотанный веревками.
Не думая, что делает, Умар написал в строке поиска запрос «скотоложество».
Умар не зоофил. Просто ему четырнадцать, он хорошо знает английский, и у него пытливый ум. Он только хочет знать, что еще бывает. Не может удержать себя от исследования мира с разных сторон.
Умар понимает, что он – чудовище. Ужасное раздирающее желание и отсутствие девушки (потому что портить девушек до брака – страшный грех, и мать вдолбила ему это по самое не балуй) не так-то просто выдержать. Про то, что человек вообще может совокупляться с животным, Умар узнал благодаря религии – перечисление грехов и подробные предостережения со списком всего, чего не стоит делать, существенно расширили его кругозор.
Умар открыл страницу видео с животными. В основном там были лошади и собаки. Отвратительно. Он включил трехминутный ролик, снятый в ужасном качестве, где пса заставляли сношаться с женщиной. Мужские руки держали средних размеров собаку на весу, стараясь присоединить к распластанному под ним женскому телу. Гадость. Умар испытал острое чувство стыда и жалости к собаке, но не остановился. Ему было противно от себя, гнусно, что он это смотрит. Желание спало под напором брезгливости. Умар закрыл видео одним движением пальца. Чувство вины уже хотело затопить его, но он не собирался сдаваться так легко. Беспомощная собака. Это выглядело «мерзко, мерзко, мерзко». Умар старался отделаться от внутреннего голоса, который зачем-то втолковывал ему, что животное невинно и что это похоже на растление. Напротив, как будто назло этим увещеваниям, он принялся искать видео с совсем юными детьми. Ролики не открывались, страницы подвисали, и он видел только фото девочек с плоскими бесполыми телами, на вид пяти-восьми лет. В глубине души он чувствовал облегчение от того, что не смог добраться до самой дряни. Нужно посмотреть что-нибудь приятное, прежде чем он пойдет в туалет. Сегодня он уже достаточно испытывал себя.

5

Спустя полчаса Умар шел домой и вертел флешку в кармане. Он сжимал пластиковый корпус в ладони, пока тот не стал горячим. Проходя мимо женской школы, он увидел в смежном проулке мужчину, который стоял, засунув руку в ширинку штанов, и через забор пожирал девочек маслянистыми глазами. У мужчины было тяжелое небритое лицо с обвисшими черными щеками.
Умару стало противно и стыдно. Как будто это он заставил мужчину появиться в проулке со своими грязными желаниями. Из-за того, что Умар смотрел в интернет-кафе, теперь и в реальности этого стало больше. Как будто он не смотрел уже готовые записи, а сам создавал их. У него потемнело в глазах. Палящее солнце, казалось, поглотило все тени и наполнило улицу душным жаром. Умар попытался вспомнить, когда последний раз пил и что ел на завтрак. Жареные блинчики из слоеного теста. Много масла. Пришлось в который раз отговариваться от мяса, спорить, обижать маму.

6

Через месяц начались каникулы.
До осени Умар свободен от издевательств одноклассников. Почти полностью. Разве что случайно встретит кого-то из них на улице.
Хорошо, что его, по крайней мере, не избивают. Это уже немало. Ему повезло.
Он поехал отдыхать на Мертвое море с мамой, тетей и бабушкой. Отец и дяди были против, чтобы он ехал с женщинами, как маленький, но те все равно взяли его с собой. Они приехали в гостиницу днем, и до ужина он играл на мобильном. Ему очень хотелось смотреть видео прямо на смартфоне, но он никогда так не делал. Слишком велик был страх того, что может произойти, если мама или бабушка узнают. Поэтому он ходил в интернет-кафе. И то иногда. Совсем редко.
Металлический стул с черными ножками и серой продранной обивкой, дешевый компьютерный стол, неудобная выдвижная подставка для клавиатуры. Достаточно представить их, и жар поднимается снизу живота.
Утром, еще до завтрака, Умар отправился в бассейн. Несколько пожилых людей и мамаши с маленькими детьми были уже здесь. Старики сидели в шезлонгах, как мумии. Они грели свои вялые дряблые тела, подставляя солнцу испещренную коричневыми складками, черепашью кожу. Дети плескались в мелкой луже лягушатника. В главном бассейне плавала одинокая девочка. Она была его возраста, тоненькая, в раздельном купальнике. Секунду он колебался. Как зайти в воду, когда там она?
Он сделал над собой усилие и плюхнулся с бортика, поднимая брызги. Он щурился в сторону девочки и не мог удержаться, чтобы под толщей воды исподтишка не потрогать себя через плавки при очередном маневре. Прорезиненная ткань приятно прижималась к коже. Девочка тоже украдкой смотрела на него. Как только их глаза встречались, Умар быстро отворачивался с фальшивым выражением безразличия на лице. Тело его стало легким, как будто в нем не было веса, так что от этого было даже тяжело. Он зажмурился и нырнул под воду. Под закрытыми веками из темноты на него выплыл непрошеный образ, запечатленный в сознании негативом кадра – женщина под черным псом. «Я – монстр».
Умар резко подтянулся на руках, сел на край бассейна, затем поднялся на колени и, наконец, выпрямился во весь рост. Капая на мокрые плиты, он пошел к никелированной штанге душа. Какое-то время стоял под стучащими струями, стройный и смуглый. Он больше ни разу не посмотрел на девочку.
Зачем он рылся в интернете? Теперь это отложилось в голове, как личинка мухи под кожей у собаки. Когда он в следующий раз сможет пойти в кафе?

7

Дома Умар регулярно откладывал карманные деньги, чтобы спускать их на интернет. Хозяин кафе опасался, что Умар ходит играть в онлайн-игры. Несколько раз он строго предупреждал, чтобы Умар не начинал играть за деньги, что это обман для детей. Умар серьезно заверил его, что готовится к экзаменам и приходит читать книги, которые задали в школе. Хозяин кафе недоверчиво усмехался и качал головой.
Как-то раз, исчерпав очередную порцию воображения на изощренные запросы, Умар задал поиск по словам «дети, трогать себя руками», но вместо желанных девушек наткнулся на фотографию ладони, которую как будто истыкали карандашом. Подушечка под большим пальцем была испещрена одинаковыми отверстиями, отдаленно напоминавшими пчелиные соты или муравейник. Трудно было представить, что могло оставить такие раны, но выглядело жутковато. Надпись под фото предупреждала: «Это ждет каждого блудника».
Умару стало интересно, что за болезнь делает такое с руками. Поиск в интернете мало что прояснил ему: похожая картинка иллюстрировала статью про «трипофобию» – боязнь скопления отверстий. В описании фобии говорилось, что врачи пока не могут с точностью определить причину такого страха. Преодолевая отвращение (в этом он был мастер), Умар пытливо разглядывал ладонь на фото. Отверстия выглядели так, как будто в руке поселились черви. «Все очень просто, – сообразил он – это страх того, что черви съедят тебя заживо».

IV. Густав на гриле
1

Густав несколько раз пробовал человеческое мясо. «И что?» – Так он думал об этом, не более. Поедание мяса было не редкостью на закрытых собраниях, где ему случалось оказаться в юности, сперва в Петербурге, потом в Москве.
Когда все это началось, Густаву было шестнадцать лет. Общества, в которых среди прочих увеселений ели человечину, были из числа таких закрытых компаний, глубокое единение участников которых трудно распознать извне. Человеку постороннему эти собрания показались бы скоплением чуждых друг другу людей, слишком разных по статусу и возрасту. На первый взгляд, различий было больше, чем сходства.
Для Густава это был близкий круг товарищей. Именно по отношению к своим тайным друзьям Густав чувствовал наибольшую приязнь, какую не испытывал до этого ни к кому, даже к родителям. Родственников он уважал, но истинное родство ощутил, только встретив тех, кто совпадал с ним по интересам, кто был «в теме». Это были его настоящие, видовые соплеменники.

2

В школьные годы Густав считал себя неформалом. Он обожал диснеевских злодеев, смотрел на кассетах фильмы ужасов и уже в тринадцать лет увлекся оккультизмом. Темные науки притягивали его. Он доставал заветные книги по магии в специальном магазине. Магазин был начинен эзотерической литературой и будившими воображение предметами. Хрустальные шары и блестящие медью поющие чаши с деревянными пестиками-резонаторами, обтянутыми замшей, пхурбы, четки, ритуальные свечи и ножи лежали тут и там в стеклянных шкафах.
В квадратных отсеках под витриной ждали своего часа разнообразные самоцветы: малахит, опалы, сердолик. Кроме книг в таких магазинах Густава особенно занимали имитации черепов, черные зеркала и разнообразные колоды Таро.
На рок-концерте или на тусовке ему случалось разговориться с другим начинающим оккультистом. Иногда они продолжали общение после концерта и обменивались книгами.
Именно так он познакомился с Владом. Новый друг был старше Густава лет на двенадцать. Он был из обеспеченной семьи и представился Густаву потомком старинного широко известного румынского рода. В этом довольно молодом еще человеке уже созрела жажда власти и способность получать эстетическое наслаждение от развращения других. С Густавом Влад впервые во всей полноте прочувствовал удовольствие от заражения другого своим пороком.

3

Несколько вечеров подряд они отправлялись на долгие прогулки и вели доверительные разговоры. Оба в черных одеждах. Густав в черных джинсах и футболке. Влад – в кожаных штанах и шелковой рубашке навыпуск. Оба носили модную в субкультуре тяжелую обувь с металлическими вставками на носках. Этот стиль был сродни униформе. Они шли вдвоем вдоль каналов, глядя на серую воду, и болтали обо всем – о любимой музыке, фильмах, книгах. Разговор сам собой плавно переходил на эзотерические темы. Они рассказывали о том необычном, что успели повидать и попробовать, исподволь соизмеряли и узнавали силы и способности друг друга.
Густав не мог похвастаться богатым арсеналом магических артефактов. В его личной коллекции было несколько камней черного оникса и клык акулы (который он выклянчил у отца), горсть могильной земли (он собрал ее на кладбище, но пока ни к чему не применил), черные свечи (на деле – обыкновенные хозяйственные свечки, которые он перекрасил в черный цвет) и главная его гордость – маленькая библиотека магической литературы.
Новый друг оказался гораздо опытнее. Он обещал показать Густаву кости животных и человеческий череп, живого ворона, шкуру змеи, благовонные порошки для обрядов и другие предметы силы, которые хранились у него дома.
Вдыхая прохладный влажный воздух, овеваемые ветрами с Невы, они говорили о виденных ужасах и чудесах, о совпадениях, снах и сложных опасных ритуалах. Словно бы стремясь перещеголять один другого, они по очереди называли более и более кошмарные обряды из тех, о которых им доводилось слышать. Магия Вуду – управление волей и создание зомби. Заговоры с помощью пропитанных темной энергией предметов – гвоздя из сгоревшей церкви, мыла, которым обмывали покойного. Таинственная сила «руки славы» – свечи, сделанной из ладони мертвеца, которую набивают его же жиром, а фитили делают из волос умершего. Сексуальная магия – ритуальное лишение девственности, призывание суккубов, совокупление с животными, целование зада козла на Лысой горе. Говоря о гомосексуальных магических практиках, молодые мужчины общались особенно непринужденно, искоса поглядывая друг на друга, как представлялось Густаву, с взаимным оценивающим интересом (Позднее это его смутное предчувствие оправдает себя).
С первых же дней Густав сблизился с новым знакомым. Когда они обсуждали самые страшные из известных им темных практик, Густав на ходу придумывал новые ритуалы и дополнял их деталями. Незаметно для себя он заговорил о том, что ему интересно было бы воплотить в жизнь (Не то чтобы ему самому и не прямо сейчас, но в целом, вообще, интересно): ритуальное убийство животных, кровавые жертвоприношения, для начала – кошек или голубей, оргии с участием духов, антропомантию – гадание на внутренностях человека и, отдельно, ее сокровенный раздел – антинопомантию – гадание на частях тел убиенных младенцев и юных девушек.

4

На очередную прогулку «румынский маг» (так Густав прозвал про себя Влада) принес альбом с японским комиксом – «мангу». Сюжет манги не отличался оккультной тематикой, да и в целом был не до конца понятен – диалоги были на японском, без перевода. Зато издание пестрило изображениями самого будоражащего содержания – сценами истязания людей и каких-то звероподобных, антропоморфных существ, а также тех и других одновременно. «Это называется „гуро“», – услужливо пояснил Влад. Он с удовольствием наблюдал, как Густав, не в силах скрыть интерес, на ходу жадно листал страницы. Необычный альбом, выполненный в никогда не виденной им прежде рисовке, увлек его. Влад небрежно предложил ему оставить альбом у себя на несколько дней и спокойно рассмотреть в свое удовольствие.
В отличие от многих других тем, по поводу этой не было высказано ни одной скабрезной шутки. Но между ними образовалась новая грань доверия, новая тайна. Густав не думал об этом, но в глубине души знал, что его друг понимает, зачем он использует альбом этим же вечером. Это было ясно обоим как бы само собой и добавило интимности их общению.
Влад услужливо подбрасывал новые поленья в огонь воображения Густава. Он поощрял и поддерживал разговоры на запретные темы. Густав узнал от Влада о понятии «снафф». Он впервые с удовольствием убедился, что это не только его болезненная фантазия, но, оказывается, «вполне распространенная и уважаемая практика».
Влад внимательно выслушал мнение Густава о значении и возможной роли подобных упражнений в ритуальной магии. Доверительная атмосфера и уважительное отношение Влада раскрепостили Густава. Он с трудом уже различал грань между возможным и недопустимым.
Во время той прогулки все представлялось ему простительным, разрешенным. Он предложил обсудить, как усовершенствовать практику – дополнить обладание и последующее убийство расчленением и поеданием жертвы на алтаре. Он свободно делился всем, что приходило в голову. Эту его придумку Влад особенно похвалил.

5

Густаву хотелось блеснуть еще, и он завел разговор об агхори – индийской мистической секте, в которой, как он слышал, практиковали каннибализм, употребление испражнений, медитацию на обнаженных женщин и другие необычные приемы. Но Влад поспешно оборвал его. Он грубо сообщил Густаву, что эти практики изжили себя и хороши только для истории. На медитации, пока, во всяком случае, ему, Густаву, не стоит задерживать свое внимание. Эта практика зачастую пуста и сама по себе бесполезна, как бег на месте. Впрочем, смягчая тон, Влад добавил, что из всех достижений агхори можно отметить разве «работу с человеческими жидкостями», так как испражнения, конечно, относятся к самым активным и наполненным энергией субстанциям, хоть и не так могущественны, как плоть и кровь. На этом Влад умело перевел обсуждение с агхори на употребление мочи женщинами на шабашах и в темных обрядах посвящения.

6

Убедившись в полном расположении Густава, Влад впервые пригласил его встретиться с «друзьями».
Квартира, куда его привел Влад, на первый взгляд показалась Густаву странной. Полупустой ветхий дом, где осталось всего несколько жильцов, хотя здание стояло в самом центре Петербурга, недалеко от Невского проспекта. Квартира на последнем этаже, под которым четыре заброшенных пролета. Две комнаты, скудно обставленные и на вид нежилые.
Полностью меблирована была только одна из комнат. В ней сидели трое мужчин и совсем юная девушка. Облезлые обои, кушетки и журнальный столик с потрескавшимся на углах стеклом – все это никак не соответствовало дорогим костюмам мужчин. Впрочем, убогая обстановка, похоже, не мешала присутствующим чувствовать себя респектабельно.
Их юную спутницу выбранное для вечеринки место, похоже, тоже не смущало. Она вела себя развязно. Мужчины, развалившись, сидели на кушетках по сторонам от столика. Девушке они уступили единственное кресло, она царственно утопала в нем, положив руки с ярко-красными ногтями на подлокотники. Девушка представилась Изабеллой (очевидно, имя не было настоящим). Она была одета в легкомысленные юбочку и черную майку, ноги обтягивали черные колготки в очень крупную сетку. Изабелла была уже несколько пьяна или одурманена чем-то.
Из модного CD-проигрывателя в углу доносилась приятная тяжелая музыка. На журнальном столике стояли бутылки дорогого алкоголя и стеклянные стаканы, валялись пачки сигарет сразу нескольких западных марок, какие-то порошки и покрытая гарью ложка. Густав не хотел показаться наивным и обводил все небрежным взглядом из-под полуприкрытых век. Он быстро подхватил общее настроение мужчин. Сбрасывая зажим, он вразвалку прошелся по квартире, хозяйски осматривая обшарпанную кухню и вторую, пустую комнату без отделки. Смотреть в этой комнате было не на что: балконная дверь, лампа без абажура на проводе свисает с потолка, в углу – прислоненные к стене мусорные пакеты из черного пластика, на всем – бетонная пыль. Вот и вся обстановка.
Густав зашел в сортир, он торопился и готовился к новым впечатлениям. Наркотики, если их предложат, ему предстояло попробовать впервые. Он не боялся зависимости. Выпивать ему уже доводилось, и довольно помногу. Он беспокоился только о том, сумеет ли контролировать свое опьянение. Застегивая ширинку, Густав напомнил себе, что нужно держаться так, чтобы выглядеть опытным и не ударить в грязь лицом.

7

Мужчины были значительно старше чем Влад, Густав и Изабелла. Одному из них на вид было не меньше пятидесяти. Они говорили о бизнесе, о неясных и не интересовавших Густава «рабочих моментах». Влад держался с ними повелительно, иногда даже грубо. Временами казалось, что главный здесь он, а вовсе не обрюзгший пятидесятилетний делец. С подачи Влада разговор перешел на вопросы оккультизма, он нарочно поднял эту тему, чтобы Густав смог вступить в разговор.
Влад рассказывал истории о ритуалах – из тех, что они обсуждали во время прогулок накануне. Густав искоса поглядывал на Изабеллу, она слушала с детским любопытством, как слушают страшилки вечером у костра. Когда она ахала или что-нибудь спрашивала, наивно хлопая глазами, Влад делал паузу и смотрел на Густава, как бы приглашая его включиться в беседу. Глаза Влада говорили: «Давай, ты же в теме, все это мы с тобой только вчера обсуждали».
Густав так и сделал. Будучи самым молодым, он легко увлек разговором близкую по возрасту девушку. Старшие мужчины внимательно слушали их диалог, лишь изредка – на самых острых моментах – подпуская непристойные замечания. Изабелла излишне громко смеялась. Мужчины постоянно подливали молодежи спиртного и предлагали очередную дозу наркотиков.
То, чем продолжилось веселье, отложилось в памяти Густава как нечто среднее между явью и сном. Вспоминая подробности своего «посвящения», он не мог бы с точностью сказать, что совершил на самом деле, а что ему только хотелось сделать.
Он ясно запомнил только то, что было после. Двое мужчин убирали вещи девушки и ее саму в один из плотных черных пакетов (содержимое мусорного мешка, того, что стоял в пустой комнате, приятно удивило Густава. Развлекаясь, он не мог и ожидать ничего подобного). Один мужчина остановил другого, чтобы тот не завязывал пакет. Большим ритуальным ножом, которым они уже пользовались сегодня, вырезал из ноги трупа кусок мяса. Он завернул мясо в целлофан, протянул Густаву, который наблюдал за всем, прислонившись к дверному проему, и приветливо, как равного, попросил: «Отнеси, пожалуйста, на кухню».
В это время Влад, встав на одно колено, отскребал резаком от пола свечной воск. Усталый Густав послушно поплелся на кухню. Там третий мужчина, сняв пиджак, разогревал на обшарпанной старой плите тефлоновую сковороду. Он молча забрал сверток и ободряющее улыбнулся. Через некоторое время, еще накачав Густава гашишем, они накормили его свежеприготовленным стейком. Затем ему объявили, что «на первый раз хватит» и ему лучше сейчас ехать домой, а они «закончат тут всё сами».

8

Стояла глухая ночь. Мужчина вывел Густава во двор и сунул ему несколько купюр «на такси» (суммы с лихвой хватило бы на дорогу в обе стороны, но Густав не собирался отказываться от денег). Затем он сдержанно спросил Густава, понимает ли тот, что о случившемся не надо рассказывать никому, ни дома, ни в школе. Густав ответил, что все понимает. Долго и пристально посмотрев ему в глаза, мужчина кивком отпустил его, и Густав уехал.
Он и не собирался никому ничего рассказывать. Он ведь не был дураком. Сбывалась сокровенная его мечта о настоящем, темном делании. Сидя в такси, он не испытывал ни страха, ни чувства вины. Обрывки великолепных воспоминаний, словно кадры фильма, один за другим вставали перед его внутренним взором. Это был его первый опыт с наркотиками, первая женщина. Все ему очень понравилось. Во время развлечений старшие следили, чтобы он был аккуратен и на его одежде не осталось следов. Только на футболке (хотя самую интересную часть вечера он провел без нее) сохранился запах таинственной квартиры. Приехав домой, Густав неслышно прошел в свою комнату. Он лег на кровать и, укрывшись одеялом, положил футболку себе на лицо. Глубоко вдыхая запах, Густав трогал себя, источая через кожу пары веществ, пока не заснул.

9

В следующий год жизни Густава подобное повторялось не раз. То, как редко проходили встречи, разочаровало его. После перенасыщенной впечатлениями первой ночи он был в хищном предвкушении и ожидал чуть ли не ежедневных повторений. Постепенно он привык к размеренности встреч, но не терял надежды, что их станет больше. Его всегда приглашал Влад, и всегда эти закрытые встречи проходили в похожих квартирах в полупустых домах. Районы могли меняться, но уже на четвертый раз Густав заметил закономерность – это были либо новостройки, либо дома, предназначенные под снос.
Бывало, его приглашали по два раза в месяц. Иногда Влад не звонил по несколько недель, и Густав скучал и нервничал. В периоды затишья ему оставалось только переваривать старые впечатления. Он стал отращивать волосы, выбрил виски – почувствовал себя достаточно уверенно для новой прически, которую не решался сделать раньше и которая шикарно дополнит его неформальный образ.
В перерывах между встречами он часто испытывал потребность в полной неподвижности. В выходные и на каникулах он мог часами лежать, не шевелясь. Вслед за изменением сознания тело его вошло в новую фазу формирования. Он становился крепче и увеличивался в размерах. Густав вырос на десяток сантиметров и прибавил в весе.

10

На первых порах встречи привлекали его общением и доступностью женщин. Очень скоро Густав распробовал и наркотики. Из всего, что ему довелось продегустировать, он отдал предпочтение амфетамину. Иногда новые друзья снабжали его дополнительным пакетиком порошка «на потом», который Густав мог использовать на свое усмотрение. Это скрашивало ожидание нового приглашения, а подчас помогало «уговорить» очередную девушку.
Он постепенно осваивал принципы одиночной охоты. Он все схватывал «на лету» и скоро понял, что если девушку хорошенько накачать, с ней можно будет делать что угодно и где угодно, а после она и не вспомнит ничего.
Частенько он откладывал полученную волшебную пыль для особых случаев. Периоды лежки и апатии стали чередоваться с дикими приливами сил. К концу года он поднабрался опыта и начал в отсутствие приглашений от Влада устраивать самостоятельные вылазки.

11

Вскоре Густав осознал, что для его новых знакомых девушки как таковые представляли не только не главное, но и не обязательное удовольствие. Среди общих увеселений не близость и даже не пытки были тем, что объединяло всех участников собраний.
Сами участники тоже менялись. Кроме мужчин, с которыми Густав познакомился в первый вечер, за год он перевидал еще пару десятков респектабельных взрослых, среди которых были и женщины. Объектами развлечений становились как девушки, так и молодые люди. Участники по желанию могли воспользоваться жертвой для прямого контакта или воздержаться от него. Однажды они только пытали девушку до смерти, даже не раздев. Неизменно повторялось только поедание. Оно всегда происходило в конце. Несколько раз он видел, как мужчины подробно расчленяют тела. Густав гадал, как хранились и использовались части туши впоследствии, но об основном назначении заготовок догадаться было нетрудно.

12

На одну встречу, которая примерно совпала с годовщиной знакомства с Владом, был доставлен ребенок – девочка лет девяти. В этот раз место было выбрано гораздо дальше от центра, чем обычно, и Густаву пришлось долго туда добираться. Ища продиктованный по телефону адрес, он сел на автобус, который шел в противоположную сторону, и прежде чем понял ошибку, проехал несколько остановок в обратном направлении.
Он опоздал, и когда добрался до нужного дома, Влада уже не было на условленном месте. Густав не стал искать подъезд и тем более квартиру самостоятельно и топтался во дворе, переживая, что придется сегодня уехать домой ни с чем. Его заметили из окна. Вскоре за ним спустился Влад. К тому моменту, когда они вдвоем поднялись в квартиру, другие участники уже накачали девочку наркотиками и сняли с нее одежду.
Присутствие девочки смутило Густава. Это был первый и единственный раз, когда он испытал сомнения относительно того, что делает. Кроме того, дети не интересовали его в известном смысле, и поначалу он растерялся.
По предыдущим встречам он усвоил, что его ценят в первую очередь за молодое энергичное воображение и скорость мысли. В этот раз ему пришлось проявить изобретательность, чтобы подтвердить сложившееся о нем впечатление. Особенно пригодились услужливо пришедшие на ум картинки из манги, которую когда-то дал ему Влад. Не зря он несколько вечеров подряд подробнейшим образом изучал ее наедине с собой.
Этот опыт принес Густаву необычайно яркие впечатления. Вызваны они были отнюдь не общением с ребенком, от которого он не испытал ни особого удовольствия, ни, впрочем, особых угрызений совести. Сюрпризом стало гастрономическое переживание. Нежное детское мясо оказалось на редкость вкусным. Это было так же хорошо, как наркотики.
Густав напрягся. Не стоило развивать привычку к этому сорту наслаждений. Ее может быть трудно скрыть. Доставать человечину тоже было бы проблематично. Он отметил про себя этот опыт, как интересный и яркий, но разумно решил в будущем не дразнить себя надеждами на повторение.

13

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sasha-shumakov/osminog/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.