Главная страница | Современная русская литература | Небо для всех

Небо для всех
Йоко Сан
Австрийская девушка и ее друг находят тайник. Найденные документы в нем побуждают их к новым поискам документов о судьбе русского авиатора. Из реалий современности они попадают в мир героя конца XIX и начала XX века.
Жизнь первых авиаторов совпадает с Первой мировой войной. Судьба одного из них особенно драматична и незаурядна.
Молодые люди прослеживают путь русского авиатора Васильева от начала до самого конца.
То, что может сломить слабого, дает силы выжить и противостоять. Небо влекущее сильных духом людей – как доказательство, что оно для всех. Несмотря на кровь, залившую Европу до самого Ла-Манша. Никто не забыт и ничто не забыто.

Йоко Сан
Небо для всех

© Йоко Сан, 2020
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2020
* * *

Памяти воинов Первой мировой войны
Спите, солдатики, спите, соколики.
Вам здесь простор и покой
Благословил вас Господь наш Всевидящий
Миротворящей рукой.
Русь защищая, ребята бывалые.
Долго дрались вы с врагом
Спите, родимые, спите, усталые,
Под деревянным крестом.
    Владимир Палей
Это была великая и бессмысленная битва.
Война, которая унесла жизни не менее двадцати миллионов человек, а искалечила несравненно больше. Война, чьи битвы выкатились из Европы на Ближний Восток и в Африку. Эта война и память о ней уходят в прошлое. Новые поколения не только не знают главных сражений Первой мировой, и вряд ли вспомнят даты залитые кровью и засыпанные порохом: «В каком, говорите году? Ах, это так давно…»
В Великой войне участвовало тридцать восемь государств из пятидесяти тогда существовавших. На мировую бойню было мобилизовано почти семьдесят два миллиона мужчин разных национальностей и вероисповедания.
В основном жертвами войны стали юноши и молодые люди до сорока, цвет каждой нации. Прорасти их кровь маками, получилось бы бескрайнее красное поле до самого Ла-Манша.
Но спустя более сотни лет после окончания сражений есть люди, которых считают пропавшими без вести.
Место упокоения, русского военного авиатора, Александра Васильева, не найдено до сих пор. Я посвящаю книгу его памяти, словно кладу цветок на его безымянную могилу. Полетели, Саша! Полетели!

На бульваре Монпарнас, неподалеку от кафе Ротонда в центре Парижа прогуливался молодой джентльмен: подвижное, тонкое, красивой лепки лицо излучало энергию и задор; живые глаза пронзительно вглядывались в окружающих, одет он был просто, изящно, в темно-синию триковую пару.
К нему неторопливо приблизилась старая цыганка и воркующим голосом, нараспев произнесла вечное:
– Laisse-moi te dire, mon seigneur! Давай погадаю, господин хороший!
– Je suis de bonne humeur, ne le g?che pas, – на чистейшем французском учтиво обратился он к ней. – Голос его был доброжелателен и искренен. – У меня хорошее настроение, не порть его.
– Ты останешься жив, если покинешь небо! – со значением произнесла та и, прозвенев монистами, исчезла внезапно как и появилась.
Джентльмен рассмеялся, афиша с его «мёртвой петлёй» красовалась неподалёку и несложно было догадаться, что старая цыганка узнала в нем пилота. Он был в возрасте Христа, совершенный возраст, после которого начинается новый отсчет в жизни.

Глава первая
Тайник
Все только сон – и я, и кто мне дорог.
Из слабых рук вся разронялась кладь.
Я только жду, и наплывает морок.
Я нищий у отчаянья задворок,
Что так и не решился постучать
    Фернандо Пессоа
Я австрийка и мне немногим больше двадцати. У меня необычное книжное имя: Даниэль Дефо. Мой отец, известный путешественник, погиб в шторм, огибая мыс Магеллана, и его последняя радиограмма была: Я, Даниэль Дефо, всем ближайшим судам, прошу помощи, SOS! Позывные в честь автора Робинзона Крузо.
Я появилась на свет в ту злосчастную ночь и в память об этом меня назвали мужским именем. Очевидно, имя повлияло на мой характер. Я упряма и решительна. В выборе профессии не сомневалась и сейчас заканчиваю университет, где изучала славистику. Мне нравится русская словесность, литература Достоевского и Чехова.
Недавно на меня свалилось наследство: старинный дом недалеко от знаменитого дома Хундертвассера, в центре Вены. Состояние дома оставляет желать лучшего, и мы с другом Лукасом весь последний месяц занимаемся ремонтом. Лукас дизайнер. Он обожает подобные дома с колоннами и лепниной.
– Лукас, – кричу со второго этажа. Акустика в доме хорошая, – пора обедать!
– Я готов, – тут же откликается Лукас, уже оказываясь рядом.
Поневоле любуюсь им. Высокий, загорелый, любитель горных лыж и горного туризма. Всегда собранный и дисциплинированный, в отличие от меня, вечно просыпающей и опаздывающей на встречи.
За столиком соседнего кафе мы обсуждаем план действий на завтра.
– У тебя готов проект? – интересуюсь я.
Для меня важно закончить ремонт весной, тогда уже этим летом можно отправиться в путешествие. Лукас вызвался сделать всё по своему вкусу, и я полностью ему доверяю. У него опыт, а главное, он чертовски талантлив.
– Можешь не беспокоиться. Лукас сказал – Лукас сделал.
– Отлично, значит, я займусь библиотекой.
В доме огромная библиотека, на целый этаж, где дубовые стеллажи от потолка до пола. Мне предстоит разобрать картотеку, посмотреть, всё ли на своих местах. Обожаю запах старинных книг и если трогаю старые кожаные переплеты, чувствую себя путешественником во времени.
Через пару часов в поиске тома истории животного мира я раздвигаю книги на верхней полке одного из стеллажей и за ними обнаруживаю металлическую дверку скрытого сейфа с торчащим в замочной скважине ключом. У меня прерывается дыхание от волнения, и я кричу, что есть сил:
– Лукас! Тут клад!
Когда подбегает Лукас, он видит только мои ноги на верхней ступеньке качающейся стремянки. Сейф оказывается необычайно глубок. У задней стенки лежит пухлая чёрная папка. Опасаясь свалиться, я кричу Лукасу, чтобы он держал стремянку, а сама, только встав на цыпочки и вытянувшись, умудряюсь подцепить папку за уголок. Вздохнув с облегчением, я передаю находку Лукасу. За те секунды, пока я спускаюсь со стремянки, он уже успел развязать тесёмки и, отбросив в стороны какие-то записи, выкапывает карандашный рисунок и издаёт вопль победителя.
– Это Шиле! Эгон Шиле!
– Что за Шиле?
– Австрийский экспрессионист.
– Известный?
– Недавно на аукционе Sotheby’s его рисунок «Любовники» продали почти за восемь миллионов фунтов стерлингов, – выпаливает Лукас, захлёбываясь от восторга.
Лукас разбирается в живописи, сам имеет небольшую коллекцию картин и ему можно верить.
– Кстати, – Лукас рассматривает на свет портрет человека в военной форме без погон с измождённым лицом, – зная твою любовь ко всему русскому, могу сказать, что Шиле добровольно записался караульным в конвой к русским военнопленным в первую мировую.
– Значит, этот рисунок сделан с натуры, – я тоже разглядываю рисунок, подписанный «Больной русский. 1915 год».
Кто же это может быть? Ведь сохранились военные архивы.
Мама моей подруги работает в одном из таких и я решаюсь позвонить ей.
– Фрау Элизабет, как ваше здоровье, как поживаете? Это Даниэль, мне нужна ваша помощь. Вы не могли бы принять меня завтра?
Назавтра я с головой ухожу в бумаги военного времени. Прошло сто лет и странно разбирать четкий почерк армейского писаря.
– А где бумаги, касающиеся военнопленных русских, фрау Элизабет? Они сохранились?
– Конечно, и в наилучшем виде! Хотя до сих пор под грифом секретно. Но, девочка моя, будь аккуратнее, пожалуйста, и поспеши, я иду на должностное преступление. Это только из-за твоей дружбы с моей Лиззи…
– Кстати, Лиззи обещала на нашей с Лукасом помолвке.
– Да-да, я помню об этом. Ты же знаешь, она выбрала учебу в Австралии, а это не ближний свет, – фрау Элизабет недовольно поджимает губы.
– Ничего, скоро увидитесь, – я спешу её успокоить.
Надо скорей заняться бумагами, пока фрау Элизабет разрешает в них копаться. Прежде предстоит изучить документы лагеря военнопленных, в котором служил конвойным художник Эгон Шиле.
И тут сразу удача. Мне попадается депеша от июня тысяча девятьсот семнадцатого года. Министерство иностранных дел Австрии доводит до сведения Испанской королевской миссии, бывшей посредником между Россией и Австрией, что Министерство согласно освободить суб-лейтенанта Александра Васильева, так как он «признан неспособным к военной службе и будет отправлен на родину со следующим поездом инвалидов в Швецию, причем военное управление не требует взамен австро-венгерского военнопленного.
Кто такой этот суб-лейтенант на фото, так напоминающий рисунок Эгона Шиле, датированное тысяча девятьсот пятнадцатым годом?
Фрау Элизабет, обещает посмотреть сведения о нем в других архивах и может быть, сделать запрос в русское военное ведомство. И уже через несколько дней я слышу в трубке её взволнованный голос.
– Даниэль, все, что связано с этим человеком, особо засекречено, он трижды бежал из плена и в четвертый – последний, наделал столько шума, что тебе лучше не знать об этом даже спустя сто лет. Единственное, что могу сказать, что он был авиатором, у себя на родине достаточно известным. В плен попал вместе с генералом Мартыновым. Того потом обменяли, а Васильев остался в плену аж до тысяча девятьсот восемнадцатого года. У русских произошла революция, было не до пленных. Это все, чем могу помочь, милая…
Я благодарю Фрау Элизабет и решаю, что дальше буду действовать самостоятельно. Теперь, когда мне известны имя и фамилия, род занятий, думаю, что следы какие-то остались, то, как говорят русские, человек – не иголка в стоге сена. Вперёд в сеть!
Вот, что я нахожу: «Александр Васильев родился 24 августа 1882 года (и это спорно) в Тамбовской губернии. Юрист. Авиатор. Погиб в плену, предположительно в 1918 году».
Какой короткой была его жизнь! Всего-то тридцать шесть лет…

Глава вторая
Роды
В камине поутру горел огонь, бывало,
И пламя комнату в морозы согревало;
Плясали отблески, а это добрый знак,
Когда на мебели поблескивает лак;
Обычно без ключей пылился шкаф просторный;
Стоял он запертый, коричневый и черный.
Где ключ? Не странно ли? Недвижно шкаф стоит,
Он тайны дивные, наверное, таит;
В шкафу диковинок, пожалуй, целый ворох;
Недаром слышится оттуда смутный шорох.
Опять родителей сегодня дома нет,
Неосвещенный дом камином не согрет;
Потеряны ключи от незабвенной сказки.
Нет ни родителей, ни радости, ни ласки.
И вправду к малышам неласков Новый год.
В пустынной комнате расплачутся вот-вот;
Глазенки синие увлажнены слезами;
В них можно прочитать: пора вернуться маме!
    Артюр Рембо
– Chеrie, veux-tu me donner le laitier?[1 - Дорогая, не передашь ли мне молочник?], – ласково обратился к сидящей напротив жене господин в сюртуке и с бакенбардами.
– S’il te plait, Alex, bonjour, chеri[2 - Пожалуйста, Алекс, доброе утро, милый.], – ответила Ольга Николаевна, протягивая мужу молочник.
Алексей Сергеевич Васильев, помещик средней руки служил землемером, его супруга была на сносях и дохаживала последние дни перед родами. Свободное платье из простого льняного холста, с кружевным воротником, ладно скроенное бывшей крепостной, а ныне горничной, девкой Дуняшей подчеркивало изящество белоснежного лица с большими синими глазами. Здесь, в захолустье, одевались по-простому. Жизнь налажена и отмерена как большие напольные часы в гостиной, обречённо отбивающие час за часом. Лето в тот год выдалось сухое и жаркое. Поля, засеянные вокруг имения, обещали хороший урожай. Алексей Сергеевич с любовью оглядел располневший стан жены и стал спешно прощаться.
– Ce n’est pas bien d’?tre en retard, ma chеrie[3 - Уже опаздываю, моя милая.].
Няня подвела девочек погодок, пяти и шести лет, Любочку и Лизу, поцеловать папеньку.
– Se comporte bien, mon cher[4 - Ведите себя хорошо, мои дорогие.], – пожелал он дочерям.
Старшие Мария, Настасья и Софья ввиду деликатного положения матери, гостили в соседнем имении, у родителей Ольги Николаевны. Образование Ольга Николаевна получила блестящее. Как и многие в дворянских семьях, не только говорила на прекрасном французском, но и думала на языке Мольера. Она выпустилась из Смольного института в числе первых. Именно поэтому обучение и воспитание собственных детей легло полностью на её плечи, чему Ольга Николаевна оказалась несказанно рада. Она была для своих деток мать-Ангел, спустившаяся с небес. Мужа Алексея Сергеевича любила всем сердцем, с той самой минуты, когда тот по служебным делам появился на пороге отцовского имения. Видно было, что молодой человек хорошо воспитан, учтив, но что немаловажно ещё и красив: высокий, статный, с внимательными серыми глазами. После первой встречи они случайно столкнулись на губернском балу в Рождество. Танцевали и, когда разгоряченная котильоном она быстро шла по залу, все внимание Алексея уже было приковано к её разрумянившемуся юному лицу, и он понял, что никогда и никого так не любил как эту девушку…
На следующий день были посланы сваты, и вот уже почти пятнадцать лет они женаты. Не было случая, чтобы супруги могли повысить друг на друга голос: душенька, mon ami, только так, и никак иначе.
Вставали в семь утра, пили чай, потом занятия с детьми; ровно в час пополудни обедали, опять занимались до четырех; ровно в шесть пили чай и в десять садились ужинать.
В одиннадцать, с последним ударом тех самых напольных часов в гостиной дети подходили к руке отца и матери, которые благословляли их на сон грядущий. Домашнее воспитание не лишало дворянских детей свободы, однако они всегда росли под присмотром. Быт патриархальной усадьбы девятнадцатого века складывался не одно десятилетие. Россия жила неспешно, сильное оживление наблюдалось лишь в больших городах, там проводились реформы, придумывались манифесты и время от времени даже говорили о преимуществе русского языка.
В Тамбовской губернии, где находится имение Васильевых, жили по старинке. Постройки усадьбы были крыты преимущественно соломой, лишь господские дома – с разнообразной затейливой архитектурой, щеголяли красной черепицей. Да и то не все. Некоторые остались покрыты досками, которые раз в три года приходилось перекрашивать. На губернских собраниях поговаривали о единообразии фасадов, крыш и оград, но после жарких дебатов, все так и оставались при своём.
Хозяйка имения, Ольга Николаевна, приходилась внучатой племянницей прославленному флотоводцу Фёдору Ушакову.
На дворе стоял одна тысяча восемьсот восемьдесят первый год от Рождества Христова. Макушкой лета в том году, супротив обычая, стал август, жаркий, без единого дождя. Земля задыхалась без влаги, и Алексей Сергеевич, землемер милостью его царского величества, видел, как бескрайние поля, готовые к уборке как девушка-невеста идущая к алтарю, клонились под венцом налитых колосьев. Охру полей окаймляли синие вездесущие васильки так созвучные его фамилии.
«Это сколько же хлеба нынче снимем», – задумывался Алексей Сергеевич, когда управляющий докладывал, сколько пшеницы пойдёт в закупку.
Будет сын-наследник, – будет кому вести хозяйство. У него уже росло пять дочерей, но барин мечтал о сыне. Дав лошади шенкеля, Алексей Сергеевич, отправил её в галоп; требовалось поспешать, чтобы обернуться к вечеру. Не приведи Господь, Ольга Николаевна разродится, когда муж в отъезде!
Вдоль дороги полынь и васильки обнимались с желто-серыми колосками ржи и розоватой пшеницей, выросшей тут от прошлогоднего сева.
Дорога шла по задам крестьянских дворов, за огородами. В распутицу на коляске он сюда даже не совался, тут и запряжённая битюгом крестьянская телега могла застрять по самые оси. Но в сухое лето Алексей Сергеевич любил проезжать окольным путём и смотреть на бесконечные ярко-зеленые гряды любовно окученного картофеля, За последним деревенским домом, в полуверсте по пологому подъему виднелись две старые ветлы. Издалека они казались нежно склонёнными друг к дружке двумя головами. Эти ветлы сотню лет назад посадил кто-то из предков Алексея Сергеевича. Совсем тоненькими они даже нашлись на пейзаже крепостного художника, висевшем в гостиной барской усадьбы.
Здесь, у вершины возвышенности, Васильев уже ехал по собственной земле, и за пологим спуском виднелась усадьба, пруд, плотина с рядами тисов, большой амбар за прудом, крытый, супротив всего остального кровельным железом и уже дальше, на повороте дороги за огромными трёхсотлетними дубами, стоящими подобно сторожам, Дом.
– Смотрите, он родился в рубашке! – воскликнула повитуха, принимавшая роды.
Счастливая мать, барыня Ольга Николаевна, успела бросить взгляд на новорожденного сына, прежде чем впала в бессознательное состояние. Сил больше не осталось. У нее началось кровотечение.
В доме горели свечи, плакали домашние, и убивалась нянька. Целую ночь продержалась Ольга Николаевна, время от времени выплывая из своего беспомощного состояния и даже в таком положении она помнила о только что рожденном сыне и беззвучно, одними умоляющими глазами на бескровном лице просила поднести его к ней поближе.
К утру, казалось, кризис миновал, и посветлевшие синие глаза Ольги Николаевны вдруг приняли такое выражение, словно внезапно она увидела что-то необъяснимо прекрасное, но вдруг судорога прошла по её измученному лицу, и улыбка остановилась на пересохших губах.
– Господь прибрал, – вздохнул священник, за час до того вызванный соборовать барыню.
Алексей Сергеевич сидел неподвижно почти сутки, бессмысленно уставившись в лицо покойной. Ходили и выходили какие-то люди, в доме закрыли зеркала, и в сумрачной тишине среди шепота и любопытствующих взглядов прислуги, он казалось, утратил связь со временем и событиями, вместе с любимой женой потеряв навсегда и себя самого.
Через несколько дней после похорон, когда происходящее длилось большим, неловким сном, кормилица дала ему на руки кричащий сверток с младенцем, причиной всех его несчастий. Он взглянул на его красное от крика и чуть одутловатое лицо и поспешил вернуть свёрток кормилице, велев больше не показывать.
В доме на месяцы повисла больная, вязкая тишина, которую всякий вечер разрезал ломкий нетрезвый голос Алексея Сергеевича, отдающего распоряжения. На службу он больше не ходил, с людьми не общался. Единственно, с кем еще поддерживал связь, – с соседями, князем Кильдишевым, поручиком Тверского гусарского полка и вдовой губернского секретаря Наталией Павловной Илышевой. Они и стали крестными мальчику.
Семья князя Кильдишева играла в дворянском обществе города Темникова первейшую роль. Кильдишевы – древний род, происходящий из татар Золотой Орды. Своим указом Екатерина Вторая пожаловала князя Евдокима Патрикеевича Кильдишева чином генерал-майора. Его внук, Павел Андреевич Кильдишев, член Государственной думы, действительный статский советник, как и подобает потомственному дворянину, стал крестным осиротевшему мальчику.
В старинной церкви, увенчанной семью куполами, в храме, стоявшем на торговой площади с трапезной и трёхъярусной колокольней в стиле русского классицизма, с большим колоколом сто пяти пудов чистого серебра звучал малиновый перезвон. В крестильне улыбался младенец Александр, еще не знающий своей судьбы.
Отец так и не простил несчастному малышу смерти супруги, так что ласку будущий авиатор видел только от своих старших сестер, особенно Марии, заменившей ему мать. Своего крёстного, всюду его водившего и баловавшего без меры, слушался и почитал как батюшку.
Князь Кильдишев приучил мальчика и к верховой езде, и к настоящей джигитовке, давал уроки фехтования и стрельбы.
Сам же Алексей Сергеевич пил горькую долгими вечерами, а наутро протрезвевший, прятал глаза и даже пытался виновато приласкать детей, но сын обычно от объятий уворачивался.

Глава третья
Смерть отца
Мальчик искал свой голос,
спрятанный принцем-кузнечиком.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.
– Сделал бы я из голоса
колечко необычайное,
мог бы я в это колечко
спрятать свое молчание.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках,
а голос звенел вдалеке,
одевшись зеленым кузнечиком.
    Федерико Гарсиа Лорка
Все мужчины в роду Васильевых были страстными охотниками. Ещё при жизни матушки отец держал полную псарню. Он самостоятельно следил за кормлением гончих и легавых, вычёсывал подшёрсток, снимал зубной камень. А уж дрессировкой занимался всласть, оставляя выжлятнику совсем мало работы.
Ружья он выбирал в городе в одном и том же оружейном магазине. Приказчик привык к привередливому барину и лишь посмеивался, глядя как Алексей Сергеевич приминает пальцами кожаную прикладную подушечку или глядит внутрь ствола на свечу. На зиму все ружья промазывались не обычным, а оливковым маслом из широкой деревянной бутыли или жиром. После охоты, ружья отец веретённым маслом никогда не протирал, не продувал стволы, а лишь затыкал дула суконными или бумажными пробками и вешал в кабинете на специальной этажерке ложами вверх.
– Хороший порох, Саша, не должен пачкаться. Раз и вспыхнул! – наставлял сына Алексей Сергеевич, будучи в хорошем расположении духа, – и потом никакой сажи, никакой копоти. Хоть на зеркале жги, никаких пятен, можешь сразу бриться или пускать солнечные зайчики.
Но такие светлые часы случались в жизни вдовца все реже. Лишь когда он начищал ружья к предстоящей охоте, как будто загорался, свистом подзывал к себе любимую легавую, трепал за холку, утыкался носом в тёплую собачью макушку. Но вскоре вновь впадал в оцепенение, уставившись куда-то в угол, никого не замечая. Тоска и нежелание жить разъедали его изнутри.
Утро, когда Александру исполнилось десять лет, началось с заполошного крика Дуняши:
– Убили! Убили барина!
Деревенская кормилица Саши с растерянным лицом выбежала из комнаты хозяина и зашлась в истерике. Вскоре в доме появились врач, жандарм и судебный пристав. Расположились они в кабинете отца, где лежал на кушетке раненый.
Первой вызвали Дуняшу:
– Барин Алексей Сергеевич вот уже неделю перед обедом полштофа водки осушить изволят… Я принесла ему покушать в кабинет, как водится. Алексей Сергеевич чистил шомполом ружье, я к столу еду-то ставить, и тут барин спрашивает, мол, барыня Ольга Николаевна уже проснулась? Хочу, говорит, с ней кофию отпить. Я и взмолилась, помилуйте, барин, Ольги Николаевны уже десять лет как в живых нет… Тут барин пришел в совершенную ярость, схватил за ствол ружье и кинулся догонять меня, чтобы прикладом стукнуть. Я конечно от него и вдруг слышу – выстрел. Алексей Сергеевич как бежал, так повалился на пол в дыму, а из живота кровь хлещет…
Тут Дуняша опять разрыдалась, и врач велел вывести ее из кабинета. Опросили других домочадцев. Случившиеся никто не видел, но все подтверждали сумрачное состояние барина и его пьянство.
– Позовите Александра, – крикнул доктор через час после того как Дуняша выбежала в слезах из кабинета. Испуганного и оробевшего мальчика подвели к отцу. Бледное лицо и ввалившиеся глаза за несколько часов превратили некогда цветущего мужчину в старика.
– Поближе, сын, – прошептал тот, открыв глаза.
– Да, батюшка, – Александр придвинулся и несмело взял отца за руку, – вы ведь не умрете?
– Послушай, – жарко зашептал Алексей Сергеевич, чуть приподнявшись на постели, – я так виноват перед тобой. Прости меня, Саша. Держи экзамены, милый мой, в университет, станешь юристом, не придётся топтать землю как мне, будешь в сытости… Ну, ступай, ступай. Устал я. И нечего тебе на меня такого смотреть. И прости.
Отец опустился на подушку. Поцеловав сухую руку отца Александр, вышел.
После похорон князь Кильдишев поселил мальчика у себя в доме и до самого отъезда крестника в Казань много времени проводил с ним в разговорах о служении родине.
Учеба давалась Саше легко. В детстве он много читал, прячась на чердаке имения от отца и сестер. В книгах он как будто проживал иную жизнь, полную приключений и страсти. У него не было семьи, где бы им гордились, где он был бы равным, его только жалели и втайне сожалели, что из-за него умерла мать.
Не то чтобы он решил стать юристом, повинуясь последней воле отца. Скорее это была долгая и планомерная работа крёстного. Но чаши весов слепой Фемиды вдруг показались молодому Васильеву символом справедливости. Уже студентом юридического факультета, когда новые друзья вспоминали детство, Александр с удивлением отметил, что ему и вспоминать особо нечего. Вот он сидит на расписной деревянной лошадке, покачиваясь, ест крендель, что дала ему нянька. Вот почти сразу скачет верхом на палочке. На нее насажена голова лошади из папье-маше, а сзади укреплена широкая перекладина с двумя колесиками. Особо помнил сбрую с бубенцам, попону из зелёного сукна с шёлковым подбоем, укреплённую маленькими гвоздиками прямо к палке. А вот он уже одиннадцатилетний после Пасхи, когда впервые нёс фонарь на крестном ходу, напившийся кагора в шумной трапезной и вдруг зло захмелевший, кричит, тряся маленьким кулаком: «Черти все! Черти! Подите прочь!» Или он же на свадьбе любимой сестры Манечки, выходящей замуж за земского врача. Он уже почти взрослый. Надо сказать тост, а он вдруг немеет и чтобы не мычать, просто кричит «Ура!», чем всех смешит.
В Великую войну доктор этот, бывший земский врач, окажется на передовой. Его заменит в местной больнице неопытный лекарь, который проглядит прободной аппендицит у Наташеньки, единственной племянницы Васильева, и та умрет на операционном столе. Васильев об этом уже не узнает.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны чистые сердцем, ибо, (Васильев не был уверен, но ему казалось, что так должно быть): они Бога узрят. Кто как не чистые сердцем? Кто?
Но главным, словно корневым воспоминанием детства был запуск воздушного змея. Сын крестного Дмитрий, юный князь Кильдишев, был моложе Васильева на пять лет. Он часами самозабвенно клеил плоского змея, огромного, по грудь рослому мужчине. Для его сооружения нужны были деревянные дранки. Такие использовали для штукатурки стен. После уроков гимназисты бродили по улицам и искали, где проводят ремонт. Везло, если старые стены уже вынесли на улицу, но ещё не увезли на огромных подводах-фурах. Тогда дранка набиралась в тугие пучки и заматывалась стальной проволокой, найденной тут же. Хвосты мастерились из цветных лент. Иногда к лентам привязывали пучки мочал. Их покупали за три копейки пук в скобяной лавке Михайловых на углу Гражданской и Алексеевской. Напротив был кондитерский, но теперь кондитерский уже не казался столь интересным. Александр помнил непередаваемый смоляной запах канатов для барж и пароходов в этом магазине. Дранки скреплялись крестовиной, на каркас наклеивалась плотная цветная бумага. Три веревочки от верхних углов и середины змея определяли нужный угол к ветру. К нижним углам цеплялся мочальный хвост, быстро сходившийся в один конец. Потом во дворе один заносил змея, другой маневрировал бечевой, то пуская, то натягивая. Бечева с мотка перематывалась на палочку крест-накрест. Наконец, змей попадал в нужное течение ветра и резко возносился вверх, дёргая бечеву.
Васильев как-то прочёл, что Бенджамин Франклин запустил шелкового змея в грозу, пытаясь доказать, что молния и электричество – одно и то же. Еще до Франклина змеи запускались с прикрепленными к ним термометрами для изучения температуры облаков. Где-то здесь была граница науки и мечты.
Вообще, читал Васильев много. Уже в средних классах гимназии одолевая Толстого, его сверстники воспринимали «Войну и мир» и «Анну Каренину» только как описание балов, боев и барьерных скачек. Еще хуже обстояло дело с Достоевским. Васильев же за строчками сложных русских романов видел людей, иногда даже узнавал кого-то из взрослых, иногда чувствовал себя самого. У многих сверстников Александра были гувернантки – немки и француженки, и с ними читались европейские писатели. Да он и сам обожал романы, посвященные эпохе германского нашествия на Европу.
Уже тогда в голове мальчика сладко рычали французские согласные, заикались британские дифтонги, строились в шеренги немецкие артикли. А вослед за ними звенел доспехами Генрих фон Офтендингер, веками позже постукивал кончиком шпаги о шпору Виконт де Бражелон, рассыпалась звоном упавших на брусчатку самоцветов Варфоломеевская ночь.
Еще до поступления во второй класс гимназии крестный подарил Саше атлас Маркса. Книга была в твердом переплете зелёной кожи, ею можно было хорошо треснуть по затылку одноклассника. Но она ещё и дарила своему хозяину невероятное наслаждение. Он открывал атлас на архипелагах Тихого океана и на полу в гостиной водил по листам карты маленький деревянный клипер с парусами из простроченного Манечкой на «Зингере» шёлка. И, кажется, что взаправду чувствовал горячий ветер Сахары, а злой антарктический шквал царапал его щёки замерзающими каплями в Южных широтах. Обворожительные креолки целовали те же щёки, потом, когда парусник добирался до Латинской Америки и вставал на якорь, на время, пока детей звали к обеду. Уже у взрослого Васильева, не было неожиданностей с географией – все карты мира с детства сохранились с большой ясностью в памяти.
С пяти лет старшие сёстры, готовя брата к гимназии, принуждали Александра заниматься по несколько часов. Каждый день были уроки немецкого и французского. Уже в этом возрасте у мальчика не оставалось времени на праздность. Занятия в домашнем классе сменялись спортивными играми – лапта, плавание, игра в мяч, в теплое время, коньки и лыжи зимой.
Десять лет пролетели незаметно. Князь привез Александра в Казань к началу занятий в университете.
– Вот Саша, Казань – этот город взял Иван Грозный. Бывшая волжская Булгария. Здесь тебя обучат должному делу. Юрист хорошая профессия, твой батюшка был прав.
Александр после небольшого уездного Темникова, только головой успевал вертеть по сторонам, следя за рассказом крестного, бывавшего в Казани много раз по делам.
Казань к началу двадцатого века стала великолепна. Многочисленные минареты каменных и деревянных мечетей словно подпирали небо; вокруг располагались роскошные дворцы. Улицы, повторяющие изгиб Волги, солидно выставляли к брусчатке чугунные фонари и карнизы дорогих особняков. Здесь хотелось жить.

Глава четвёртая
Переломный момент
Так потихоньку, день за днём,
раскрутим нить воспоминаний;
был день, когда – предел мечтаний! —
я стал заправским школяром.
Так Alma mater день за днём
гоняла нас по всем регистрам…
Что ж, я не сделался магистром,
но стал заправским школяром.
    Райнер Мария Рильке
Я сижу в библиотеке своего огромного дома в центре Вены и перебираю старые бумаги, газетные вырезки, статьи в европейских журналах начала двадцатого века. Я так пристально вглядываюсь в судьбу авиатора Васильева, словно он мой родственник, или очень близкий мне человек.
«Благодаря тому, что я изучала русскую словесность мне заглянуть в русскую душу легче», – говорю я себе.
По архивным справкам я обнаруживаю, что мой герой, авиатор Васильев закончил юридический факультет Казанского университета с отличием. Его ждала адвокатская карьера. В те времена все молодые юристы мечтали быть как знаменитый Плевако. О том, что после окончания университета ты будешь вначале скучным маленьким клерком по юридическим вопросам никто и думать не хотел. Все грезили о блестящей служебной карьере в столице.
Время, когда при императоре Александре в университете произошла памятная ревизия Магницкого, изгнавшая дух вольнодумства и безбожия, забылось. Конец века оказался гуманнее, не случайно здесь появились первые революционные кружки. Умы бродили модными идеями социального переустройства. Совсем недавно был отчислен с факультета за вольнодумство будущий вождь русской революции.
– Александр, Саша! – кто-то окликает Васильева, и он задумчиво бредущий весенним набережным бульваром, оглянувшись, видит вольнослушательницу Лидию. Она ему нравилась. Лидия держалась независимо, не посещала кружки и не состояла ни в одной модной партийной ячейке. Одевалась изящно, не в пример другим курсисткам, ходившим в черном как монашенки. Носила украшения, умело пользовалась помадой и пудрой, казалась всегда дружелюбна и приятна в общении. И главное: не заносилась, хотя была из состоятельной семьи.
– Ты расстроен? Может быть, прогуляемся?
– Мы уже гуляем, – улыбнулся Александр.
Погода, несмотря на запоздавшую весну, была чудесной. В прозрачной волжской воде отражались бегущие облака, подсвеченные кое-где солнцем. Хотелось идти без всяких мыслей, не задумываясь ни о чем, даже сочинять на ходу.
Этот день в дневнике Васильева, хранящемся в московском архиве, был помечен единственной записью: «Встретил Лиду». Уверена, если бы сохранился дневник Лидии, там тоже оказалась бы одна запись: «Встретила Сашу».
– Допивай молоко скорее, иначе рискуем опоздать на выставку.
В зеркале видна счастливая пара: он худощавый, слегка скуластое лицо, умный и пытливый взгляд, над четко очерченными губами темные усы. И она, с толстой косой каштановых волос и зелёными глазами лесной феи.
Для выхода в свет в этот день десятого октября девятьсот девятого года Лидия принарядилась особенно. Платье с завышенной талией с элементами восточного стиля, узкий лиф и широкая юбка с оборками подчеркивают изящество фигуры.
Это их свадебный тур. Они скромно отметили празднество в кругу родственников в Казани и отправились вначале в Москву, а потом в Санкт-Петербург. Петербургская гостиница, заказанная по телефону, оказалась в самом центре. Широкая лестница с коваными фонарями, ковровая дорожка, притянутая к мрамору латунными прутами, обходительный портье. Они прожили здесь уже неделю, ежедневно выбираясь то в Летний сад, то на острова.
Сегодня решили пойти завтракать в «Метрополь». Солнце блестело в огромных витринах Невского проспекта. Навстречу по тротуару бежали мальчишки-газетчики и кричали:
– Покупайте «Русское слово», впервые в России, господин на биплане, покупайте «Русское слово»!
– Погоди, малец, дай-ка и нам почитать, – с этими словами Васильев протянул мальчишке монетку.
– Смотри, – Васильев обратился к Лидии, – весь Петербург оклеен афишами. «Полет господина Леганье на биплане Вуазена! Во время известной на всю Европу Реймской недели во Франции Вуазье пролетел десять километров за девять минут».
– Тебе это интересно, Дорогой?
– Ты ещё спрашиваешь! Срочно за билетами в «Пассаж»! Там их продаёт контора «Оазис». Никак невозможно такое пропустить.
Билеты оказались недёшевы – но Васильев, не поскупившись, отдал за два места на трибуне шесть рублей. Это были билеты с местами, но не в самом центре. На следующее утро Васильев с молодой супругой извозчиком прибыли на Варшавский вокзал и на дополнительном, «по случаю наплыва пассажиров», поезде отправились в Гатчину. Там с поля для военных манёвров, расположенного неподалёку от станции, в небо впервые должен был подняться аэроплан. Зрителей набралось несколько тысяч. По рядам, не смотря на холодную погоду, сновали мороженщики и продавцы пива. Леганье оказался похож на свой портрет на афише – невысокий человек в кепи с твёрдым козырьком, затянутый в кожаную автомобильную куртку с пуговицей под самым воротом. Он влез на сиденье и дал отмашку рукой в краге. Кто-то крутанул пропеллер, мотор затарахтел. Низшие чины и механики, державшие аппарат за крылья, отпустили руки и аэроплан, побежал по направляющему рельсу, подпрыгнул, но плюхнулся обратно и тут же подобно жирной осенней утке поскакал по траве.
Публика хохотала. Какой-то купец, обернувшись к Васильеву сказал: «В Парижопелях в двигатель нефть пополам с кровью негров льют. У нас либо негров нет, либо кровопролития не дозволяют, а без крови оне не летають».
Солдаты в полевой форме под командой прапорщика опять поставили биплан на рельсы. Леганье, пока аппарат возвращали на старт, курил, широко шагая вдоль направляющих. Наконец он выстрелил окурком в сторону солнца, сел в седло, отдал салют зрителям и дал команду запустить мотор. Ветер, идущий от винта трепал полы солдатских шинелей, доходил до трибун и гнал над публикой запах одеколона «Четыре короля», мыла «Ролле и Брокар» и жжёного касторового масла. Леганье поднял руку, солдаты отпустили крылья, аппарат побежал по рельсу, поднялся на чуть-чуть, буквально на пол-аршина, и тут же клюнул носом землю.
Несколько раз Леганье под смех и улюлюканье не расходящейся публики пытался поднять машину в воздух. Полёт получился только под вечер.
Мотор вдруг взревел как-то особо грозно, аппарат разогнался и вот уже виден вначале небольшой зазор между шасси и жухлой октябрьской травой, а тут он становится больше и больше. И уже публика смотрит вверх, придерживая шляпы и фуражки.
Не шевелясь, простоял Васильев то недолгое время, пока парило в воздухе необыкновенное чудо. Полёт длиной полтора километра на самолете братьев Вуазен. И этот миг перевернул жизнь Васильева.
С чем это можно было сравнить? Так бабочка машет крыльями в счастливом полете, кузнечик в поле набирает ход, задирая хвост и покачиваясь, перелетает с травинки на травинку… Нет! Всё не так! Это человек осмелился взлететь так высоко, прямо к облакам, висящим сегодня особенно красиво как будто их бережно приготовил сам Бог.
– Лидочка, какое же это чудо! К чёрту юриспруденцию! Это скука, каких мало. Буду летать! Голос Александра звенел от волнения, глаза блестели.
Лида, знавшая спокойного и рассудительного Сашу, была удивлена и взволнована не меньше.
– Не переживай, Сашенька, Бог даст – будешь летать! – поддержала она мужа.
Решено было, что Александр едет получать удостоверение пилота во Францию.
– Учиться надо у Блерио, – кричал кому-то репортёр, сидевший над ними на трибуне гатчинского военного поля, – У Блерио своя школа под Парижем. Он человек-сенсация. Выиграл пари и пролетел над Ла-Маншем.
Ещё живя в петербургской гостинице, Васильев навёл справки. Действительно, школа Блерио прославилась на всю Европу, но сейчас набор не проводился. Французский был для Александра почти родным языком, деньги от приданого растратить молодая чета не успела, потому уже в конце ноября экспресс с того же Варшавского вокзала увозил Александра Алексеевича в Софию, а оттуда во Францию. Но конечным пунктом был Реймс, где жил другой известный авиатор того времени Рене Анрио.
Не получив ответа от Блерио, Васильев написал месье Анрио из Петербурга и попросил разрешения приехать в организованную бывшим автогонщиком лётную школу. Тот любезно согласился, оговорив отдельно плату за занятия, условия проживания и то, что будет рад воспользоваться помощью русского энтузиаста в качестве механика, О как же ошибся Васильев и как же ошибся Анрио! Француз никак не мог себе представить, что мечтающий о полётах русский дворянин не имеет технического образования. Лидия провожала мужа на перроне. Они условились, что как только Васильев определиться с учёбой и жильём, он будет обязательно ждать жену в Европе.
Небольшой городок Этамп, в часе езды от Парижа. На арендованном автомобиле мы с Лукасом быстро домчались до места.
– В эпоху античности здесь располагалось селение Стампе. Это название отчеканено на монетах периода Меровингов, – бойко начал экскурсию молодой гид Анри.
В офисе туристической компании мне и Лукасу предложили именно его кандидатуру, как наиболее знающего старину.
– В седьмом веке эта артерия проходила между Парижем и Орлеаном и была одной из главных дорог во французском королевстве. По ней шли паломники поклониться мощам апостола Иакова в испанский город Сантьяго-де-Компостела.
– Подождите, – я останавливаю его поток исторических данных, – Мы заказали экскурсию с одной целью, выяснить, где именно находилась авиашкола Блерио, обучающая молодых пилотов в начале двадцатого века.
– Но это было так давно и мало кому интересно, – растерянно протягивает экскурсовод.
– Никак не раньше, чем ваши достопримечательности, – парирую я, указывая на старинный готический собор.
– Это совсем другое дело, – окончательно смущается молодой человек, – надо расспросить у настоятеля храма, может быть он что-то слышал от прихожан.
– Поздно, молодой человек. Надо лучше готовиться!
Мне надоело тащить клещами информацию из неопытного сотрудника музея.
– Лукас, как говорят русские, пора на вольные хлеба. Пойдём и пораспросим местных жителей.
Провинциальный город это вам не Париж. В полдень, когда солнце жжет макушку, город как будто вымирает. Лишь приблудная собака-клошар, увязывается за нами и долго идёт следом в надежде, что перепадет кусок булки с сосиской. Но вскоре и она отстаёт, найдя тень под раскидистым каменным дубом.
Мы говорим с местными. Узнаём меньше, чем знали до того. Пора возвращаться домой. У Лукаса много незавершенных дел, к тому же мы не разобрали толком тайник в стене, там еще много бумаг, исписанных неразборчивым почерком.

Глава пятая
Французские уроки
«У каждого человека две Родины —
его собственная и Франция»,
    Анри де Борнье
Реймс компактный городок, но старинный и внушительный. Приятная французская провинция. Реймский собор – воплощенная готика. Васильев приехал сюда незадолго до Рождества и провёл в здешней школе несколько месяцев, застав даже цветение фруктовых деревьев и турецкой акации.
Увы, лишь через несколько месяцев Александр Алексеевич отчетливо уяснил, что ничего, кроме значительных материальных расходов лётная школа месье Анрио ему не даст. У бывшего автогонщика была несомненная предпринимательская жилка и дух авантюризма, но никак не педагогический талант. Рене Анрио пытался построить свой первый самолет, интересовался разработками лодок, словом, человеком был «высокого полета», сам схватывающий все на лету, но учить летать ему просто оказалось некогда. Того и гляди уведут из-под носа какую-нибудь новую авиационную идею, не до преподавания.
Да и чему он мог научить человека, закончившего юридический факультет Казанского университета, впервые увидевшего аэроплан только за пару недель до поступления на учёбу?
– Как жаль, месье, что вы не механик. Как жаль! Поезжайте в Этамп, – сжалился он над русским энтузиастом спустя полгода занятий в классе, когда отчаявшийся Васильев прямо спросил, когда же он, наконец, будет летать?
– Сейчас Луи Блерио, по слухам, опять проводит набор в свою школу. Поезжайте, месье Васильев. Там вас научат полёту на монопланах. Мне нужны механики, а не юристы. Механики, месье Васильев. Se la vie.
Кто он такой, Луи Блерио, о котором взволнованно говорили тогда и в дамских салонах, и в мужских клубах? Луи Блерио получил образование инженера и в двадцать три года уже основал собственное фонарное производство. Однако электрические и газовые фонари достаточно быстро наскучили молодому инженеру и он заинтересовался теорией полёта. К сожалению, первый орнитоптер – воздушный аппарат, приводимый в движение посредством последовательных махов крыльями, где в качестве двигателя применялась собственная паровая установка, так и не поднялся в воздух.
Это были годы поиска оптимального типа летательного аппарата. Инженеры во всем мире пробовали различные конструкции. Но наиболее перспективной казалась теория подъёмных сил. После нескольких лет упорного труда, в тысяча девятьсот седьмом году первый аэроплан изобретателя поднялся в воздух.
Однако всемирно известным Блерио стал спустя два года, когда Альфред Хармсворт, он же лорд Нортклифф объявил через собственную газету «Daily Mail», что им назначена награда в размере одной тысячи британских фунтов тому, кто первым пересечёт пролив Ла-Манш на аэроплане. В пари приняли участие несколько пилотов, но никому из них не удалось преодолеть пролив на своей технике. Лорд Хармсворд сам был страстным сторонником воздухоплаванья, однако этот приз он придумал не ради пропаганды спорта или авиации, а чтобы увеличить тиражи своей газеты. И он их увеличил! Интерес к полётам через пролив был столь велик, что продажи каждого номера «Daily Mail» резко пошли вверх. Статьи перепечатывали все европейские газеты.
Попытку пересечь пролив между островами и континентом предпринял даже всемирно известный американец Уилбур Райт. Но и ему не удалось.
И вот, двадцать пятого июля Луи Блерио поднял в воздух свой новый моноплан «Bleriot XI». Полёт проходил неспокойно из-за мощных порывов бокового ветра, однако Луи удалось справиться с трудностями и приземлиться на берегу Британии вблизи Дувра.
Это событие не только сделало его первым пилотом, пересёкшим Ла-Манш, но и прославило его имя и технику на весь мир. В Соединённых Штатах двухместный «Bleriot XI» стал первым почтовым самолётом.
Завтра же в Этамп, к Блерио!
«Милая Лида! Ты была права – Этамп, как и Париж – стоили мессы. Город в пятидесяти верстах от столицы. Народ здесь простой и сердечный. Когда увидел местную речушку, то вспомнил нашу Цну. Как хорошо там сейчас и как было хорошо прошлым летом гулять по её берегам вдвоём. Помнишь поспевшую землянику, и как пели девки, когда её собирали? Голоса у них красивые. Тут поют только в костёлах. Завтра мой новый друг Кузминский покажет местные достопримечательности. Он уверяет, что городок средневековый но, несмотря на революции, уцелели многие церкви, – пишет жене, взволнованный Васильев спустя месяц, – Учеба моя идёт пока не очень, к полетам, ссылаясь на разные причины, не допускают. Иной раз, чтобы сесть в кабину аэроплана приходится проявлять русскую смекалку. С Кузминским мы здорово сблизились, он стал мне настоящим товарищем».
Авиатор Александр Александрович Кузминский сын известного сенатора, приходился племянником самому графу Льву Толстому.
– Представляешь, когда я, решив окончательно посвятить себя авиации, отправился учиться летать во Францию, – со смехом рассказывал Кузминский своему новому приятелю, – соседи сплошь соболезновали моим старикам: «Бедные Кузминские, у них три сына, а четвертый – авиатор».
– Это звучало как будто я убогий.
Еще в июле Кузминский заказал себе в Париже аэроплан на заводе Блерио и теперь со дня на день ждал свой собственный аппарат.
– Вот так, Саша, французы делают что угодно, только не учат, – расхохотался Кузминский, когда Васильев поведал ему о неудачной учёбе в Реймсе.
Третьим за столиком сидел Виссарион Кебурия, грузинский инженер, на последние деньги приехавший в школу к Блерио, чтобы получить удостоверение пилота. Ещё у себя в Грузии он, будучи железнодорожным инженером, рисовал чертежи аэропланов и собирался по возвращению из Франции сконструировать свой, поставив на него двигатель от моноплана Bleriot.
– Так по всей Франции. Они заставят тебя изучать двигатель, будут рисовать на грифельной доске схемы, даже может быть, разрешат покататься на колёсиках по лётному полю. Но в воздух они тебя не пустят, если только не будут видеть своей в том прямой выгоды, – с уверенностью произнёс Виссарион.
– Например, я сразу предупредил, что вторую половину денег за аэроплан заплачу только после получения сертификата пилота французского аэроклуба, – веско заметил Кузминский, – так что, у меня есть шансы действительно научиться летать.
Кузминский налил себе и остальным в бокал белого вина и закурил длинную папиросу. Он был чуть старше своих товарищей и любил продемонстрировать жизненный опыт и смекалку.
– Французы вечно секретничают, скрывают настоящие лётные приёмы, дерут втридорога за пустяшные поломки. Ты думаешь, что ты внёс две тысячи франков за обучение и это всё. Но нет, на следующий день тебя заставляют подписать страховое, и ты вносишь ещё три тысячи за возможные поломки. Тебя, конечно, уверяют, что в конце обучения ты получишь эти деньги назад. Как бы не так! Не поверишь, я разговаривал с одним немцем, Клаусом Мюллером, кажется, из Дюссельдорфа, который учился у Блерио ещё зимой. Вот того ободрали словно липку. Он клялся, что подаст на проклятого французишку в суд, но, кажется, до суда дела так и не дошло.
В Этампе Васильев оказался с Кузминским и Кебурией соседями по небольшому пансиону, где кроме них жило ещё четверо румынских пилотов и один чех, целыми вечерами резавшихся на первом этаже в карты. Тут же жил и месье Коллэн, заведующий лётной школой, сподвижник Блерио и инструктор. Он жил в апартаментах на втором, и каждое утро Васильев, умываясь, слышал, как официант из кафе напротив стучит в дверь: «Завтрак месье! Ваш круассан, месье, и рыбная котлета».
Васильев никак не мог представить, что заставляет взрослого мужчину ежедневно по утрам есть на завтрак рыбную котлету. Да и сам месье Коллэн был похож на карпа с полными, раскрытыми, словно для зевка, губами и глазами навыкате. Жёсткие чёрные усы топорщились у него под носом.
Поговаривали, что Коллэн сам летать не умеет и никогда не поднимался в воздух. Впрочем, это не мешало ему быть придирчивым учителем. Уже на следующий день после приезда, на лётном поле Коллэн подошёл к Васильеву, смерил его взглядом, потом вдруг попросил подпрыгнуть несколько раз на месте. Посмотрев на прыжки, он хмыкнул и сунул в руки растерянному русскому кожаную подушечку, набитую песком где-то на полпуда.
– Клади под мягкое место. Пилоту не должно быть толстым, но и худосочные пилоты в небе не нужны.
Всех по очереди сажали в кабину, показывали, как заводить двигатель и заставляли набирать такую скорость, чтобы хвост отрывался от земли. Это оказалось сложно. Аппарат никак не хотел бежать по прямой линии, чтобы достичь необходимой скорости для подъёма и начинал крутиться волчком.
Коллэн, как и предупреждал Кузминский, давал ученикам весьма туманные указания, словно бы ждал, что ученики должны сами угадать правильное действие и его смысл: «Если хочешь, чтобы аппарат повернул направо, двигай вперёд правую ногу, налево – левую ногу».
Лишь на второй неделе обучению Васильеву удалось совершенно случайно уловить правильное движение ножным рулём. Хвост аппарата поднялся, и аэроплан на передних колёсах помчался по полю. Даже от поездки по земле на двух колёсах Васильев испытывал восторг, однако не забывал следить за скоростью. Попадись какая кочка или скорость будь чуть больше, аппарат мог подняться в воздух. А как его сажать курсантам школы пока не объяснили.
– Молодец! – похвалил приятеля Кузминский, – Не поверишь, я так поломал шасси. Взлетел, а потом со всей дури шмякнулся о землю. Думал, этот злобный француз заколет меня своим колючим взглядом или защекочет усами до смерти. Но обошлось. Только пообещал выставить счёт за ремонтные работы. Хорошо, не успел прибыть мой собственный аппарат. Ломать лучше чужой. Кстати, мон шер, я рекомендую тебе тоже купить у Блерио моноплан.
Васильев был бы и рад, но летательный аппарат стоил значительных денег, которых у него не было. Между тем, Кузминский уверял, что если иметь собственный двухместный аэроплан, в России можно хорошо зарабатывать, катая пассажиров. Васильев поделился сомнениями в письме к Лиде: «Душа моя! Прямо не знаю, что предпринять. Кузминский очень советует. Он подсчитал, что аэроплан окупится за два года, если летать только с марта и до ноября. Но ему легко говорить, у него есть деньги. В отличие от меня, он успел уже послужить и скопил кое-какое состояние. Он даже предлагает одолжить мне почти всю сумму и без процентов. Но могу ли я позволить себе такое?»
Всю следующую неделю курсанты летали над самым полем по прямой и после тихо садились на землю. Характерной особенностью самолёта конструкции Блерио были крылья, которые легко демонтировались для транспортировки.
– Я погружу аппарат на платформу прямо тут, в Этампе, на следующий день эту платформу прицепят к пассажирскому в Париже, который через три дня уже будет в Санкт-Петербурге, – Кузминский поглаживал крыло приехавшего накануне его собственного аэроплана.
– Платформу придётся арендовать полностью. Там место для трёх монопланов. Второй повезёт Кебурия, я ссужаю его деньгами, но остаётся место ещё для одного. Решайся, Саша!
Васильев уже почти был готов на покупку, но ждал письма или телеграммы от Лидии. За время проведённое в лётной школе он уже настолько свыкся с этими аэропланами, производства фирмы Блерио, что ни о каких иных, даже о «форманах» не хотел и думать.
Фюзеляж «Bleriot XI» представлял собой решётчато-коробчатую балку, сужающуюся в задней части и заканчивающуюся рулём направления. Шасси с рычажно-пружинной амортизацией с самоориентирующимися колесами. Место пилота между крыльями. Деревянный двухлопостной винт отполирован до блеска. Крылья из двух лонжеронов, на которые крепились деревянные модули, обтянутые водонепроницаемой тканью. Поперечное управление осуществлялось “перекашиванием” крыла. В качестве задней опоры шасси использовалось колесо на резиновом ходу или “костыль”.
Вскоре летать по прямой надоело, но месье Коллэн не спешил учить делать разворот в воздухе. Румыны с хохотом уверяли, что это он сам не умеет, потому ждёт какого-нибудь заезжего пилота. И пилот действительно появился. Им оказался лейтенант французской армии Беланже, который прибыл для получения самолёта, и с которым друзья разговорились за обедом в гостиной.
– Конечно, он не умеет летать, – смеялся Беланже, – О том по Парижу давно ходят анекдоты. Он не только не умеет, но и смертельно боится воздуха. Однажды его подняли на двухместном, так он орал так, что горгульи на Нотр-Дам зажимали уши. Но не переживайте, я вас научу.
Тем же вечером на лётном поле лейтенант Беланже инструктировал курсантов, обступивших его полукругом.
– Значит так. Поднимитесь наверх, заметьте себе какой-либо предмет вдали, ну, например, лесок, – Беланже указал рукой на дальний лес, – Когда долетите до него, двиньте немного ножной руль налево, ручным же рулём поддерживайте аппарат от падения на крыло, и вы увидите, что лесок останется у вас с правой стороны. А затем исчезнет. И вам откроется вид на ангары. Значит, поворот сделан. Вот и всё.
Этого оказалось достаточно. В тот же вечер Кузминский и Васильев одолели искусство разворотов.
Первым взлетел Кузминский, потом Кебурия, Васильев за ними. Он забрался в кабину, открыл масляный кран – порядок, перевел ручку управления двигателем вперёд. Потянул колокол управления на себя. Ноги на педалях, руки на колоколе управления, – все как учили. Механик, залил бензин в цилиндры мотора, сделал два-три оборота, просигналил. Аэроплан привычно побежал по полю, ручку ещё на себя, и вот уже полёт. Лес, ангары, церковь, река Жюин, петляющая между полей, железная дорога с бегущим по ней поездом на Орлеан и вдруг закатное солнце, которое казалось можно потрогать рукой.
Через две недели друзья уже сдавали экзамен на получение пилотского свидетельства комиссару аэроклуба, вызванному из Парижа. Для этого требовалось выполнить три полёта по кругу по пять минут каждый.
В свой день рождения двадцать четвёртого августа Васильев получил диплом за № 225. Двумя днями позже, привезли пилотские свидетельства Кузминскому и Кебурии. За неделю до этого друзья успели съездить в Париж на завод, купить и отправить в Россию ещё два аэроплана. Вдохновлённый успехами Кебурия прямо из Парижа договорился о показательных полётах на ярмарке в Нижнем Новгороде. Пришлось заказывать не одну, а две платформы. Платформы подцепили к Берлинскому поезду, где знакомый Кузминского должен был встретить и далее проследить, чтобы аэропланы отправились по назначению.
Двадцать шестого августа Васильев, Кебурия и Кузминский бродили по Парижу. На следующее утро «норд-экспресс» увозил их из французской столицы. Кузминский ехал в Санкт-Петербург, чтобы принять участие в первом всероссийском празднике авиации, а Васильев с Виссарионом тем же «норд-экспрессом» отправлялись в Москву, а оттуда в Нижний Новгород. Друзья гуляли по парку Пале Рояль, где было красиво и светло хоть в мае, хоть в августе. Отсюда открывался вид на Сену, лавки букинистов и башни Нотр-Дам-де-Пари. Они долго бродили среди книжных развалов, трогали корешки и вдыхали особенный запах старинных книг, потом не торопясь пили кофе в небольшом кафе на набережной. В тот вечер, на веранде безымянного кафе с видом на остров Сите они договорились, что облетят всю Россию с показательными полётами. Здесь же, на крахмальной салфетке химическим карандашом авиаторы поделили между собой губернии и договорились каждый год встречаться в Петербурге, а если получится, то и в Париже.
– Я обязательно сделаю лётную школу в Тифлисе, – с восторженным лицом говорил приятелям Кебурия, – Вот увидите, французы ещё будут приезжать учиться у Виссариона. А потом сделаю собственный завод. Я инженер и у меня уже есть проект аэроплана. Поставлю на него тот же мотор «Гном», что на «Bleriot XI» и первым совершу перелёт Тифлис-Баку. Что смеётесь? Вы ещё будете летать на аэропланах «Кебурия XI».
«Милая Лидия, – пишет жене Васильев поздно вечером из гостиницы «Брабант» – потратил сумасшедшие деньги на покупку двух аэропланов у Блерио и скоро буду дома. Диплом в кармане, отработаю гастролями, буду ездить по стране, уже обдумал маршруты, готовься встречать героя, родная.
Сестрам мой поклон, вчера обегал весь Париж в поисках подарков и гостинцев».
Я рассматриваю старинные снимки. Первые пилоты как ласточки в весеннем небе. Глядя на черно-белые сохранившиеся фотографии, думаешь, как далеко шагнул прогресс и продвинулась авиация в своем развитии. Но горстка мужественных и отчаянных людей завоевала небо.
– Лукас, даже если мы ничего не найдем в Этампе о Васильеве, этот город стоило навестить, здесь романтика просто витает в воздухе, – произношу я, улыбаясь.

Глава шестая
«Петербург – голова России, Москва – её сердце, а Нижний – карман»
С ярмарки ехал ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец,
Вздумал купец лошадей напоить,
Вздумал деревню гульбой удивить.
Вышел на улицу весел и пьян,
В красной рубашке, красив и румян.
Старых и малых он поит вином,
Пей-пропивай, пропьем – наживем!
Красные девицы морщатся, пьют,
Пляшут, играют и песни поют.
К стыдливой девчонке купец пристает,
Он манит, целует, за ручку берет…
    Старинная песня. Слова Иван Никитина.
Про знаменитую нижегородскую ярмарку мне рассказывали в университете. Я сижу по-турецки на кровати, листаю альбом со странинными фотографиями и рассказываю Лукасу, что в девятнадцатом веке ярмарку перенесли из-под стен Макарьевского монастыря на Стрелку. Так называется земля в месте слияния Волги и Оки. По искусственным каналам суда и баржи могли попадать прямо к складам и торговым рядам. По весне во время паводка вода разливалась и затапливала практически всю прибрежную территорию. Люди перемещались на лодках, словно в гондолах по Венецианским каналам. Всю эту красоту придумал французский архитектор Огюст Монферран, тот, что позже возвел Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге.
На Стрелке было множество озер и заболоченных низин с протоками и старицами, которые остроумно использовал архитектор в паре с испанским инженером-механиком Августином Бетанкуром.
Рядом с торговым городком был построен собор Александра Невского. Сама ярмарка раскинулась на полутора сотнях гектаров, как самостоятельный город с восемью площадями и тридцатью улицами. Здесь, а вовсе не в столицах, впервые в России состоялась демонстрация киноаппарата, заработал телефон, пустили первые трамваи и фуникулеры, а также построили первую в Европе канализацию.
На знаменитую Нижегородскую ярмарку съезжались негоцианты со всего света: из Европы, Османской империи, Персии, стран Средней Азии, Индии и Китая.
И вот, в конце августа 1910 года, в самый разгар ярмарки, в нижегородских газетах появилось объявление, отправленное телеграфом из Парижа. Объявление гласило, что на местном беговом ипподроме состоятся полёты «авиационной недели», которые организуют русские авиаторы Александр Васильев и Виссарион Кебуров: «Полеты на вновь полученных из Парижа монопланах «Блерио» (бабочка) с моторами «Гном» в 50 лошадиных сил и «Анзани» в 25 лошадиных сил”. Для полётов в России Виссарион зачем-то переиначил свою фамилию на русский лад.
– Знакомьтесь, Клаус Мюллер, немецкий авиатор, – представил Кузминский невысокого сухощавого немца в кожаной шофёрской куртке и высоких рыжих крагах под самые колени. Он подошел к выходу из вагона, и теперь помогал Кебурии и Васильеву выгружать чемоданы.
Ещё вечером «Норд-экспресс» покинул Францию, стрелой пронёсся через территорию Бельгии и ночью пересёк границу Германии. На паспортном контроле неулыбчивые немецкие пограничники придирчиво осматривали документы троих российских авиаторов, прежде чем поставить на них печати. Теперь поезд прибыл на Силезский вокзал Берлина.
– Вы, кажется, учились у Блерио, – вспомнив давнишний рассказ приятеля, пожал Васильев протянутую руку.
– Скорее пытался учиться, – улыбнулся и кивнул головой немец, – Месье Коллэн вытянул с меня чуть ли не пять тысяч франков, но так ничему и не научил. Пришлось доучиваться в Великобритании. Тамошние инструкторы сделали из меня пилота и окончательно убедили, что лягушатники могут только болтать. После получение лётного сертификата, я заехал в Париж и пригрозил Блерио, что подам в суд на его школу и на него лично. Знаете, что он мне ответил? Он сказал, что пусть вначале Германия вернёт им Эльзас, а потом он уже будет учить немецких пилотов летать над Францией. Каков наглец? Такое впечатление, что я заплатил ему не за учёбу, а за унижение. Ну, ничего! Я докажу, что поломки аэроплана связаны не с моим пилотированием, а с неудачной конструкцией его «Bleriot XI». И это не я должен Блерио, а он мне и сумму весьма солидную. Уже разосланы письма десятку пилотов с просьбой незамедлительно оповещать о возникших неисправностях, приведших к авариям этих аппаратов. Кстати, господа, это касается и вас. Если, не дай бог, конечно, но что-то пойдёт не так, присылайте мне нотариально заверенные данные о поломках. Блерио ещё поплачет.
– Сколько у нас времени? – Васильев достал из кармана часы и посмотрел на циферблат.
– Увы, мой друг, не более десяти минут. Экспресс отправляется без двух восемь. Так что, настала пора прощаться с Герр Кузминский, а с вами мы пойдём завтракать.
– Что с аэропланами? – осведомился Кузминский.
– Не беспокойся, майне фройнде! Твой перегрузили в Эйд-кунене на другую платформу, и он уже в Санкт-Петербурге, а два других на пути в Нижний Новгород. В Варшаве, правда, был курьёз. Ваши таможенники требовали заплатить пошлину за ввозимую медь. Посчитали, что в двигателе слишком много медных деталей. Но вмешалось германское посольство. А мои друзья в немецком консулате в Москве вчера вечером любезно встретили платформу с аппаратами и подцепили к почтовому Казанскому поезду.
– Ты оказал нам всем огромную услугу, Клаус!
– Рад был помочь. Небо одно на всех, господа! Одно на всех.
Сложно сказать, чего Александр Васильев ждал с большим нетерпением – самостоятельного полёта над Волгой или встречи с любимой Лидой. С Силезского вокзала в Берлине, где он прощался с Кузминским, была отправлена телеграмма в Темников Кильдишевым: «передайте лиде буду нижнем тридцатого ночью пусть приезжает встречать номер гостинице для нас заказан».
Первого августа Васильев проснулся в номере гостиницы «Петербургъ» после полудня. Лида ещё спала. Её расплетённые каштановые волосы разметались на подушке. Васильев залюбовался женой. За окном слышны были трамвайные звонки, дробот колёс извозчичьих телег по брусчатке, направляющихся по Плашкоутному мосту на другой берег Оки, свистки лодочников, крики газетчиков. Он приехал накануне ночью. Лида встречала мужа на вокзале. Увидев его через окно вагона, она чуть не задохнулась от волнения. И вот уже её Александр раскрывает объятия, и она прижимается к нему, вдыхает запах табака и французского одеколона.
Как ни уговаривал жену Васильев, Лида наотрез отказалась ехать в гостиницу одна. Два с половиной часа, пока муж со своим грузинским другом ползали по огромным аэропланам, замершим на краю ипподрома уже с заранее установленными местными механиками крыльями, она стояла поодаль, не решаясь подойти ближе двадцати шагов, словно опасаясь диковинных рукотворных птиц. Васильев и Кебурия проверили все растяжки, убедились в надёжном креплении лонжеронов, завели оба двигателя и даже прокатились несколько метров по полю, не поднимаясь в воздух.
– Ну, всё нормально, Александр Алексеевич! Значит, как договаривались. Завтра, – тут Кебурия протёр руки платком от машинного масла и достал из жилетного кармана часы, – То есть, конечно, уже сегодня, пробный полёт. В полдень лечу я и какой-то француз на таком же «Bleriot XI». А ты уже после обеда. Так что отдохни, к началу не торопись. Публика, если и появится, не раньше трёх. Авиационная неделя официально стартует только первого сентября.
– Приеду утром.
– Саша, – Виссарион снизил голос так, чтобы его слышал только Васильев, – Не обижай жену. Она тебя почти год ждала.
Васильев обернулся и посмотрел на Лиду, зябко ежившуюся от утренника.
– Уговорил. Но не геройствуй. Взлетаешь, поднимаешься на семьдесят метров, делаешь круг, потом до сотни, второй круг и сразу на посадку. Вечером все проверяем, что надо подтягиваем, а уже завтра показываем всю программу и катаем публику.
– Обещаю не геройствовать! – Кебурия в шутку по-военному отдал честь.
Тихо, чтобы не разбудить Лиду, Васильев прошёл в ванную комнату и только налил из кувшина воду в медный таз для умывания, как послышался настойчивый стук в дверь.
– Господин Васильев! Господин Васильев, проснитесь! Александр Алексеевич! Это Соколов Николай Фёдорович, член городской Думы и председатель общества воздухоплавателей. Собирайтесь скорее! Кебурия разбился. Аэроплан вдребезги, сам ранен.
Через несколько минут Васильев уже мчался по Плашкоутному мосту в экипаже Соколова.
– Вы только не волнуйтесь. Виссарион Савельевич жив. Мне самому сообщили четверть часа назад. Прибежал посыльный от Жукова, это редактор нашей газеты. Его репортёры дежурят на ипподроме с раннего утра. А Жуков тоже член городской Думы, я его когда-то с Горьким познакомил, так он теперь считает себя обязанным и мне первому доносят все новости.
– А как узнали, где я остановился?
– Обижаете Александр Алексеевич! Это вам не Франция, это Российская империя. Здесь порядок. Ну а если честно, управляющий гостиницы мой родственник. Он и сказал ещё третьего дня, что авиатор Васильев по телеграфу заказал у него двухкомнатный номер с удобствами.
– Благодарю вас, Николай Фёдорович! – Васильев крепко сжал руку Соколова, – Вы меня очень обязали.
– Не стоит благодарности. Вы выбрали себе героическую стезю. И мы все должны гордиться вами и в меру сил помогать. Механиков-то по просьбе Виссариона Савельевича это я нашёл. Наши инженеры из депо и члены общества воздухоплавателей аэропланы с платформы сняли, на ипподром доставили и по чертежам собрали. Кстати, мы с вами коллеги, у меня частная адвокатская практика. Вот, кстати, моя карточка с адресом и телефоном. Аппарат у меня дома.
Соколов только успел передать Васильеву визитку, как экипаж подъехал к воротам ипподрома. Навстречу уже бежали репортёры.
– Господин Васильев! Правда, что французские монопланы не такие надёжные как «Фарманы»?
– Господин Васильев! Уточкин уверяет, что будущее за бипланами. Повлияет ли сегодняшнее крушение на судьбу российского авиаторного спорта?
– Господин Васильев! Господин Васильев! Почему вы безответственно предлагаете всем желающим прокатиться? Вы готовы отвечать за чужую жизнь?
– Зачем вы летаете на непроверенной технике? Нам известно, что аэропланы прибыли в Нижний два дня назад, а вы только сегодня ночью. Вы не успели бы проверить аппараты перед полётом. Уточкин перед полётами свой «Фарман» проверяет три часа.
Васильев, уже было спустившийся на землю, вновь поднялся на ступеньку коляски и спокойным уверенным голосом произнёс:
– Господа! Неудачи при полётах случаются. В Париже господин Кебуров, летал хорошо. Мы вместе учились у Луи Блерио. Наши аэропланы таможенники задержали в Варшаве, но через двое суток, слава богу, отпустили. Здесь я и господин Кебуров осмотрели аппараты, поправили моторы. Мы не спали всю ночь и страшно устали. Возможно, авария связана с этим. Сегодня, господа, только проверочные полёты. Полёты для публики будут завтра. И вам обещаю, что я обязательно полечу и докажу, что русские авиаторы летают не хуже французов. Будущее за летным спортом, господа! Будущее за аэропланами. Как сказал наш немецкий коллега: «Небо одно на всех!» А теперь позвольте нам пройти.
Репортёры расступились, и Васильев с адвокатом Соколовым прошли на ипподром.
Ещё издали Васильев заметил уткнувшийся в траву «Bleriot» Кебурии. Оперение хвостовой части торчало почти вертикально вверх. Но двигатель не дымился, и это было хорошо.
– Не волнуйся, дорогой! Всё хорошо. Жив. И почти здоров.
Кебурия сидел на траве, прислонившись спиной к лонжерону крыла. Рука его была перебинтована в кисти и висела на груди. Всю левую часть лица украшал огромный синяк.
– Это я о рычаг при падении, – Виссарион заметил взгляд друга, – Да ничего страшного. Приезжал лекарь из госпиталя, осмотрел. Даже переломов нет. Ушибы, вывихи. Но кисть не сжимается. Очень сильный удар.
– Что стряслось?
– А вот это самое странное. Ничего особо и не стряслось. Всё как всегда. Разве что боковой ветер, так не очень и сильный. Я свой шёлковый шарф отдал унтеру, он в сотне шагов стоял, так чтобы хорошо было его видать. Как набрал скорость, поднялся на двадцать метров, легонько так на крыло и пропеллером уже к ветру, ну и набираю высоту. Ветер есть, я рычаги на себя, а он не вверх, а как нырнёт. Так что я с двадцати метров прямо в грядку носом. Повезло, что винт сразу лопнул, ось не погнулась. Я уже смотрел. Но боюсь, что летать на нём завтра нельзя даже с новым винтом.
– Смотри! – Васильев поманил Кебурию, – свети сюда.
Солнце уже садилось и его лучи не попадали на поле ипподрома. До самого вечера они сантиметр за сантиметром осматривали аэроплан Кебурии. Виссарион поднял фонарик.
– Да не сюда, на трос управления, который к стабилизатору.
Виссарион направил луч, куда указывал пальцев Васильев. В свете фонаря блеснула гладкая сталь муфты.
– Как думаешь, что это такое?
– Муфта какая-то.
– Понятно, что муфта. А зачем она? Что-то не помню я такой детали. Может быть, это какое нововведение нашего Блерио? И в странном она месте. Обычно тросы идут напрямую и закрепляются уже за рычагами. Мы же снизу видим крепление и проверяем, чтобы не было перехлёста. А тут, похоже, не на перехлёст, а на ограничение.
– Пойдём, взглянем на твой, – предложил Кебурия.
Они вместе заглянули под кабину и в свете фонаря сразу же нашли знакомый блестящий цилиндр.
– Глупость какая-то, – раздосадовано сплюнул Васильев. Блерио великий инженер. Он никогда бы не поставил соединительную муфту на трос туда, где она может сработать как ограничитель стабилизатора. Я понимаю, если бы это был Рене Анрио. Тот только в двигателях может копаться, всё касающееся авионики его не особо интересует. Но это Луи Блерио. А Луи Блерио – гений.
– Мюллер так не считает. Он уверен в обратном. Кстати, вот, обязательно пошлю ему описание происшествия.
– Да-да, пошли, конечно, – задумчиво произнёс Васильев, даже не слыша, что говорит товарищ.
– Эврика! А давай поглядим, как у француза? Ведь у него такой же новый «Bleriot XI».
Друзья поспешили через всё поле к стоящему у другого края ипподрома аэроплану француза Леона Летора, третьего участника авиационной недели.
– Вот это да! – только и смог вымолвить Кебурия.
Там, где у Васильева и Кебурии блестела соединительная муфта, на «Bleriot» Летора под кожух уходили гладкие переплетённые многожильные тросы.
– Да, загадка. Но что же делать? С этой штукой летать опасно. Трос должен ходить свободно.
– Надо менять тросы. Такие мы вряд ли найдём, но, по сути, подойдут любые стальные тросы похожего диаметра. Поехали к Соколову!
Когда друзья подъехали на Рождественскую к дому адвоката, уже совсем стемнело. В окнах особняка горел свет. Они постучались. Дверь открыл слуга.
– Что угодно господам?
– Передайте его превосходительству, что к нему авиаторы Васильев и Кебурия по срочному делу.
Слуга удалился, оставив гостей у входа. Здесь горела неяркая электрическая лампа в матовом плафоне, освещая стену с полосатыми обоями и литографию бородинского сражения. Свет лампы падал на небольшой столик с медными ножками и мраморной столешницей для визиток.
– Да, – прошептал Кебурия, – богато.
Тут появился хозяин. Одет он был в домашний полухалат, накинутый поверх делового жилета.
– Господа! Всё ли хорошо? Виссарион Савельевич, может быть, вам всё же в больницу? Как-никак, такой удар. Может быть сотрясение головного мозга, которое пока никак не проявляется.
– Благодарю покорно, господин Соколов, всё хорошо, мы к вам по другому вопросу.
– Николай Фёдорович, – вступил в разговор Васильев, – Мы определили причину аварии. Это некая конструктивная странность, ранее нами не замеченная. Для того чтобы завтра полететь, нам необходим трос, приблизительно такой, – Васильев достал из кармана, завёрнутый в плотную бумагу кусок, – Нужно метров пятнадцать. Лучше, чтобы с запасом. Это возможно? Конечно, мы купим и оплатим доставку.
– Друзья! Ни о чём не беспокойтесь. Завтра утром трос будет у вас. Я попрошу инженеров помочь с монтажом. А теперь покорно прошу отужинать со мной.
Несмотря на протесты друзей, Соколов уверенно отвёл гостей в столовую. Послали в гостиницу за Лидой. Через полчаса служанка уже несла к столу запечённого в бруснике тетерева.
– А скажите, господа, что вы думаете о «фарманах»? – наклонив голову, спросил хозяин дома, когда подали кофе и портвейн.
– Я летал на «Farman IV», дрянь машина, – резко ответил Кебурия, – Во-первых нет кабины. Клош не по центру, а справа, педали руля направления тугие и нужно иметь ноги как у Паганеля.
– Что такое «клош», Виссарион? – удивилась Лида, – Вроде французское слово, а какое-то не авиационное, даже церковное.
– Ах, простите. Это ручка управления. Двигатель такой же, как на «Bleriot», то есть пятидесятисильный «Гном». Но Блерио придумал, как устанавливать ещё и «Анзани». Работают наши «гномы» на смеси бензина и касторового масла. А оно, пардон муа, чадит и воняет. Если на «Bleriot» дым уходит вниз, то на «Farman IV» при поворотах летит точно в лицо переднему пилоту. Оттого пилоты «фарманов» всегда чёрные, как мавры. А только уменьшишь тягу, двигатель глохнет. И дальше только планирование. Слава создателю, на бипланах это несложно.
Ну и на посадке, при увеличении угла атаки, провисает хвост. Большинство аварий происходит из-за перехода его на болтающееся планирование и медленное снижение, как правило, с небольшим креном. Я пробовал летать на «Farman IV» в Реймсе на тамошних гонках. Инструктор советовал не очень резко отдавать ручку управления «от себя», чтобы не потерять скорость, для чего не всегда хватает высоты. Собственно, этим проблемы не ограничиваются. На посадке глиссада такая резкая, что чудом не врезаешься в землю. Но если что случится в полёте с двигателем, у пилота больше шансов остаться живым.
– Это же важно, Саша? Скажи, почему ты не летаешь на «Farman»?
– «Farman» – это вчерашний день, дорогая. Ты бы видела, как они взлетают. Человека четыре держат аппарат, а техник в это время пролезает в хвостовую балку. Когда он там, кричит: «Я здесь, месье!» Пилот ему в ответ: «Зажигание выключено!» Техник вопит: «Контакт, месье!» и начинает прокручивать винт. Пилот в этот момент тоже орёт «Контакт!» и включает зажигание. Техник наутёк, самолёт трясётся, как больной малярией, пока двигатель не наберёт оборотов. Потом эти четверо его отпускают, ну а дальше Виссарион уже рассказал.
– Очень забавно, господа, – Соколов слушал с горящими глазами.
– Забавно, – но это хорошо для богатых французских буржуа. А где мы в России найдём столько униформистов к нашим полётам? Нет уж. Наши «Bleriot» пусть и не так внушительны, но проще, маневреннее и легче управляются. И главное – они разбираются за тридцать минут и за столько же собираются обратно!
Ипподром назавтра был полон. Для охраны городские власти задействовали конную полицию. Вдоль трибун выстроилась шеренга солдат в летней пехотной форме. Полёт назначили на семь часов вечера, когда солнце уже освещало ипподром косыми лучами. Однако, публика начала собираться ещё к трём.
Всё казалось таким же, как и на военном поле в Гатчине, где в прошлом году он с Лидой наблюдали полёт француза Леганье на аэроплане конструкции братьев Вуазен. Только сейчас на трибунах Лида была не с ним, а в компании адвоката Соколова и его супруги. Сам же Васильев на виду у всех, в короткой кожаной куртке и автомобильных бриджах, повязанный белым шёлковым шарфом, стоял возле своего (Да-да! Своего собственного!) «Bleriot XI» – одного из самых лучших европейских летательных аппаратов.
День для полётов оказался на удивление удачным. Ветер, дующий со вчерашнего дня, к полудню стих. Облака, грозившие ливнем, словно передумали и по дальней кромке неба отправились куда-то к Уральским горам.
После того, как механик из местного общества авиаторов два раза с силой крутанул винт, на третий раз двигатель «Bleriot» заработал ровно и уверенно. И вот, как дома, на лётном поле под Парижем, аэроплан понёсся по ровному полю ипподрома и через мгновение уже оторвался от земли и взлетел. На тридцати метрах Васильев развернулся, добавил скорости и резко пошёл ввысь, поднявшись метров на четыреста. Он наклонился посмотреть вниз и увидел неистовствующие трибуны.
– Voil?, господа репортёры! Voil?! – крикнул Васильев, но за шумом мотора и криком толпы, слова его, конечно, никто на земле не услышал. Возможно, только невидимые волжские ангелы некоторое время удивлённо летели рядом, рассматривая диковинную машину, с русским пилотом в кабине.
Васильев поднялся ещё выше и после двух кругов над ипподромом полетел в сторону Оки, там вдоль этой блестящей золотом закатного солнца широкой ленты, мимо стен древнего Кремля, сделал вираж над Стрелкой и добрался до середины Волги. Развернулся, на секунду ослепнув от закатного солнца, вернулся к ипподрому, где за два круга снизился вначале до пятидесяти метров, а потом пошёл на посадку. Наконец, аккуратно, словно притерев свой «Bleriot» к дорожке ипподрома, остановился напротив трибун.
Публика ликовала. Ни конная полиция, ни пехотинцы, конечно, не смогли сдержать толпу, бросившуюся на поле. Васильева подняли на руки, начали качать, а потом понесли на руках как триумфатора.
– Пардон, французы! Русские могут! – кричали со всем сторон.
– Ну как? – спросил он Кебурию, когда, наконец, удалось выбраться из объятий публики, и он сидел рядом с другом за столом, накрытым белой скатертью на банкете в ложе ипподрома.
– Молодец, Саша! Я переживал, что опять что-то пойдёт не так. Но ты герой! – Виссарион обнял друга и дважды расцеловал в щёки.
На следующий день Васильев поднялся на тысячу метров. Полёт его длился тридцать семь минут. Он одновременно поставил всероссийский рекорд высоты и продолжительности.
Уже через пять дней дня друзья отправились в турне по Волжским городам. Всё это время оба провели в паровозном депо в компании инженеров и механиков, ремонтируя аэроплан Кебурии. Заменили погнутый лонжерон, стойку шасси, все до одного тросы, чтобы быть уверенными в надёжности.
В понедельник шестого сентября оба «Bleriot» были погружены на буксирную баржу. А сами авиаторы на пароходе общества «Кавказ и Меркурий» под звуки оркестра и крики восхищённой толпы отплыли от Нижегородской пристани.

Глава седьмая
В имении графа Льва Толстого
Сколько душ сокрыто в теле?
Я менялся всякий миг.
Самого себя доселе
Не прозрел и не постиг.
И в душе ни на минуту
Я смирить не властен смуту, —
Умножаясь и дробясь,
Сам с собой теряю связь.
И душа моя стремится
Самое себя прочесть:
За страницею страница,
За благой – дурная весть;
Мимолетных мыслей прах,
Позабытый на полях…
Мой ли почерк? Мой ли слог?
Я не знаю. Знает Бог.
    Фернандо Пессоа
– А нашему приятелю Мюллеру я рекламацию всё же отослал, – сказал Кебурия, глядя на проплывающую встречным ходом груженую лесом баржу, которую тянул упорно пыхтящий углём буксир.
Виссарион курил на верхней палубе дорогие папиросы фабрики Асмолова с золотым ободком, купленные на первый гонорар за полёты. Ветер сорил искрами в начинающее темнеть небо и относил к левому берегу тягучий запах смеси турецкого и египетского табаков.
– А телеграмму Кузминскому в Петербург?
– Конечно! Тоже через германское посольство. Думаю, так вернее.
– Всё правильно, – Васильев привычным жестом пригладил усы, – у немцев в таких делах ordnung. Наши могут и потерять. Иногда мне кажется, что беспечнее русских только французы.
– Это потому что ты не был в Грузии, дорогой Александр Алексеевич. Вот прилетишь в Тифлис, встретишься с настоящей беспечностью. Ты думаешь, откуда она берётся в характере? От красоты она берётся. От того, что живёт человек и видит, что Господь сотворил для него целый чудесный мир. Так чего волноваться? Устанешь, ляжешь спать под любым деревом, проснёшься, снимешь с этого дерева плод, вот и сыт. Видел бы ты, как цветёт алыча по берегам Куры! А как пахнет нагретым виноградом в Авлабаре! Полетим с тобой над горами, да над долинами, всё на свете забудем. Это же мечта моя: взлететь в Тифлисе, а приземлиться уже в Батуми, на море. Как два орла полетим!
– Какие же вы мальчишки, господа! Большие мальчишки, – почти пропела Лида, подойдя к друзьям и взявшись за поручень между ними.
– Когда я выходила замуж за выпускника юридического факультета, я была уверена, что меня ждёт скучная, но спокойная жизнь жены адвоката. Как же я ошибалась! Мой избранник оказался романтиком и авантюристом. И друзей нашёл себе под стать, таких же башибузуков.
– Неужели ты сожалеешь? – Васильев, смеясь, обнял жену.
– Ничуть! Но посмотрим, как отнесётся ко всему батюшка. Уверен, что он прибудет на ипподром, чтобы посмотреть на увлечение своего безумного зятя. Так что, если что пойдёт не так, и если ему не понравится…
– Он лишит нас содержания, – со смехом закончил за женой Васильев, – Ну, ничего страшного. Авиация принесёт прибыль во много раз больше, нежели обычная адвокатская практика. Не пройдёт и года, как букмекерские конторы и клубы начнут принимать ставки на наши полёты. Мы ещё будем знамениты больше чем сам Луи Блерио.
Слова Васильева оказались пророческими. Не через год, а уже вскоре в Казани их встречали как всероссийских знаменитостей. Пока они плыли по Волге, не просто губернские, но и столичные газеты напечатали портрет Васильева с заметкой о рекорде по высоте полёта. Фотограф поймал миг, когда, стоя на ступеньке коляски перед ипподромом, молодой авиатор с горячим взором произносил «Небо одно на всех!» Подпись гласила: «Лик отечественной авиации – авиатор господин Васильев. Господин Васильев на авиационной неделе в Нижнем Новгороде установил рекорд высоты полёта в одну тысячу метров над землёй».
– Вот, извольте! – отец Лидии, Владимир Степанович, нацепил на нос пенсне в блестящей золотой оправе, развернул «Казанский телеграф» и с выражением прочёл: «Гром рукоплесканий всей многотысячной толпы сопровождал Васильева во время его полета, продолжавшегося двадцать минут. Мастерски выполненный спуск увенчал блестящий воздушный маневр молодого русского авиатора. Не успел красавец-моноплан коснуться земли, как публика со всех мест рванулась к нему и при восторженных аплодисментах подхватила Васильева и на руках донесла до ангара». Ай да зять у меня!
Они сидели в гостиной огромного дома Лидиных родителей в компании Кебурии и друзей отца.
Лидия захлопала в ладоши.
– Он у нас герой!
– Вне всякого сомнения, – серьёзно ответил Владимир Степанович, – Или вот ещё: «Подобно гордым волжским орлам парили российские пилоты над ипподромом. Только парили выше, чем орлы и дольше, чем орлы. Полёты Александра Васильева и Виссариона Кебурова – это начало целой эпохи, чему все мы, несомненно, являемся счастливыми свидетелями». Каково? Орлы! Тут и фотография.
Владимир Степанович передал газету дочери. Та несколько раз подряд перечитала заметку и подпись под фотографией и пролистала газету, в надежде найти что-нибудь ещё про полёт мужа.
– Саша!
Её взволнованный голос насторожил Васильева.
– Твой друг Кузминский по отчеству Александрович?
– Совершенно верно. Он Александр Александрович. Мы тёзки. А что случилось?
– Слушай: «Трагедией закончился полёт племянника писателя Льва Толстого, Александра Александровича Кузминского на Комендантском аэродроме столицы, где в эти дни проходит первый Всероссийском праздник воздухоплаванья. Его моноплан «Bleriot XI» упал с высоты двадцать метров и разбился вдребезги. Сам пилот получил сильные травмы. Военный медик, профессор медицинской академии полковник Головин, присутствовавший на полётах в качестве зрителя, определил у пострадавшего повреждение челюсти, сложную травму коленной чашечки, а так же некомпенсированный перелом правой руки».
На несколько секунд в гостиной воцарилась тишина. Слышно было, как этажом ниже прислуга препирается с посыльным из лавки.
– Но я же послал телеграмму! Оу шени дэда! – Виссарион в сердцах выругался по-грузински. – Не могли не передать! Или не передали?
– Может быть, передали, но не прочёл? – предположила Лида.
– А как он в гостиницу не возвращался, а ночевал в ангаре? – Васильев вскочил и нервно зашагал по комнате, – Это всё проклятущая муфта.
– Я Блерио за уши оттаскаю! – Кебурия сделал зверское выражение лица и изобразил, как он расправится с французом, – Если бы Кузминский взлетел выше тридцати метров, так это верная смерть… Прав был Мюллер! Французский пижон не проверяет свою технику перед продажей.
Не смотря на печальное известие, друзья продолжили свои гастроли по Волжским городам. И везде, от Самары и до Астрахани их встречали с неизменным ликованием. К концу сентября об авиаторах Васильеве и Кебурии знали во всех уголках Российской империи.
В Астрахани Васильева ждало письмо от Кузминского, отправленного до востребования на главный почтамт.
«Дорогой Саша, – писал Кузминский, – ты, конечно, знаешь, о неприятности, приключившейся со мной и моим «Bleriot». К величайшему сожалению, восстановить аэроплан не удаётся. Двигатель дал клина при падении, погнуты лонжероны на обоих крыльях. Так что, по моей просьбе, механики императорского общества автолюбителей, где у меня друзья, разобрали несчастный моноплан на запасные детали. Мне предстоит покупать новый. Если тебя это не сильно обременит, не мог бы ты вернуть мне любую часть суммы, что я одалживал. Понимаю, что в требовании досрочного погашения долга, мало доблести, но я лишь только смиренно прошу тебя мне помочь, если есть такая возможность. Коль скоро моя просьба покажется тебе обременительной, считай, что её не было вовсе. И это никоим образом не повлияет на нашу с тобой дружбу. Буду раз видеть тебя вместе с супругой в доме моей матушки в Ясной Поляне уже в этом октябре. Сейчас еду туда, в уверенности, что тамошний воздух окажется для меня целебным. Матушка договорилась с доктором Маковицким, который пользует самого графа, что он меня осмотрит и назначит процедуры. Этот Маковицкий иностранец, словак, по убеждению толстовец, как почти все, кто окружает моего дядю. Пусть бы и так. Признаться, на самом деле, тешу себя тайной надеждой, что граф посчитает возможным выделить мне средства для покупки нового аппарата. Хотя, судя по письмам матушки и Софьи Андреевны, характер его, и без того ругательный, вконец испортился. Как анекдот рассказывают, что к приехавшей к нему в имение делегации от Государственной Думы он даже не вышел, спрятавшись в каретном сарае. Такое вот странное для восьмидесятилетнего писателя чудачество».
«Ни о чём, господин Кузминский, не думайте, кроме как о своём драгоценном здоровье, – писал ему в ответ Васильев, сидя в астраханской гостинице, – Ты осёл, что не послушался моего совета в телеграмме и полный кретин, если думаешь, что твой друг и брат по небу, заработав за турне ошеломительную сумму в пятнадцать тысяч рублей не вернёт тебе долг. Мало того, я, как ранее и ты мне, помогу тебе в покупке аэроплана. Приглашение погостить в Ясной Поляне принимаем. До встречи! О своём прибытии заранее извещу телеграфом на адрес имения. Твой Васильев. Р.S. Лидия передаёт тебе пожелания скорейшего выздоровления. При встрече, если можно, не пугай её подробностями крушения. Она очень переживает за меня».
Кузминский встретил Васильева и Лиду на станции «Козлова Засека». Заметив друга в окне вагона, он отсалютовал ему костылём. Платформы на станции не было и пассажирам приходилось спускаться и подниматься по откидной вагонной лестнице.
– Андриан, будь любезен, помоги гостям. Я бы и рад, но сам понимаешь.
Мрачный кучер принял из рук Васильева один чемодан и хмуро посмотрел, как Васильев спускается, держа второй перед собой.
– Ну, здравствуй, брат! – Распахнул объятия Кузминский и друзья обнялись.
– Не поверишь, ещё в пятницу стояла удивительная для нынешнего времени года и этих мест жара. Я даже купался в пруду. Но потом подуло с севера. Третьего дня облетели яблони в саду, сегодня понедельник, а кажется, вот-вот начнутся утренники. Пока же милая русскому сердцу грязь и запах прели. Матушка моя Татьяна Андреевна тоже гостит здесь у сестры, по случаю вашего приезда, вместо прислуги, лично напекла пирогов с рыбой и картофелем. Кроме того нас ждёт сидр, который делают кузины. Вечером обещала зайти Сашенька, Александра Львовна. Мы с ней смеёмся, что в нашем доме за столом редко собирается меньше трёх разных Александров.
Пока они шли к коляске, Васильев заметил, что друг сильно хромает.
– Что говорят эскулапы?
– А что они могут говорить? Говорят, что надо расхаживать. Маковицкий раз в два дня утраивает мне прогревания, раз в пять прикладывает пиявок. Он бы и чаще делал, но, во-первых ленюсь я, а во-вторых он почти безвылазно подле графа.
– Стесняюсь спросить, ты говорил с Львом Николаевичем о деньгах?
Кузминский махнул рукой.
– Граф не склонен к беседам. Я пытался начать разговор, когда был у него в доме. Но буквально после моих начальных слов, граф изрёк, что люди не галки, чтобы летать, и что весь прогресс должен быть в развитии морали и отношений между людьми, а не в том, каким способом проще убивать друг друга и природу. Мол, полёты – это противоестественно. Так что, вместо того, чтобы попросить деньги на новый аэроплан, я выслушал очередные дядюшкины бредни. До сих пор не могу понять, как в одном человеке прекрасно уживаются великий писатель и абсолютный мракобес.
Коляска выехала со станции и покатила по аллее.
– Послушай, Саша, о какой телеграмме ты упоминал в письме?
– О телеграмме, в которой мы с Кебурией просили тебя посмотреть на тросы управления и если заметишь на них цилиндрические муфты, сменить тросы на новые.
– Ты знаешь, а я ведь ничего не получил, – нахмурился Кузминский.
Настал черёд удивляться Васильеву. Наконец друзья сошлись на том, что телеграмме помешала нерасторопность немцев и путаница в их петербургском посольстве.
На следующий день, во вторник, двадцать шестого октября все вместе гуляли по старому парку имения. В тенистых аллеях не было ни души. Только у запруды возле моста близ Калинова луга мальчишки ловили рыбу. Друзья вспоминали прошлое лето в Париже. Наперебой рассказывали про забавные случаи в лётной школе, стараясь рассмешить Лиду и хором пели французские песни. Где-то после Поддонного верха, на перекрёстке они увидели впереди силуэты двух человек. Один в колоколе осеннего пальто, другой в английском костюме.
– Это дядя и Маковицкий, – охнул Кузминский, – Поторопимся!
Они ускорили шаг. Это действительно оказался Толстой.
– Лев Николаевич! Как приятно вас встретить! – приветствовал графа Кузминский, – А мы тут с коллегой-авиатором бродим по имению.
Толстой как-то растерянно посмотрел на племянника, словно и не узнал вовсе, потом на Васильева и не проронил ни слова в ответ. Вдруг, словно услыхав что-то, он поправил на голове вязаную шапку и, не разбирая тропы, ринулся через рощу к виднеющемуся середь деревьев дому. Доктор же остался стоять.
– Здравствуйте, Душан Петрович, что это с графом?
– Ах, это вы, господин Кузминский. Каюсь, не признал вас, хотя, как лечащий врач наблюдаю вашу хромоту уже третью неделю. А кто с вами?
– Мой друг, авиатор Васильев, Александр Алексеевич. Теперешняя знаменитость, и его супруга Лидия Владимировна.
Доктор Маковицкий поцеловал руку Лиде.
– Граф устал. Ему мерещится, что окружающие только и хотят, что использовать его имя или средства. Никто его не понимает или не хочет понять. Те же, кто считает себя его учениками, ему давно не любезны. Ваш покорный слуга остаётся подле лишь потому, что милостью Божьей врач и лечит не только семейство, но и крестьян. А так мне бы устроили отставку. Ни с кем не хочет разговаривать. Все его утомляют.
– Он старый, – вдруг сказал Кузминский, – и вздорный. Мать говорит, он всегда был такой, но с годами…
– Вообще, да, – согласился доктор, – это, конечно, возраст, да и болезни. Который день грозится уехать. Но куда ему ехать осенью? Разве что к зятю. Тот его якобы понимает. Хотя, приедет, на следующий день уже разругается. Одно радует, недалеко это – на границе с Орловской губернией.
Маковицкий говорил с небольшим приятным славянским акцентом, чуть смягчая окончания некоторых слов или вдруг теряя гласные в тех местах, где они должны быть.
– Мы ведь сейчас из Овсянников от мадам Шмидт, это вёрст шесть от усадьбы. Ещё утром, по холодку приказал запрягать и верхом… Да-да! Верхом, господа! Верхом на двух меринах отправились к Марии Александровне. Она здесь, пожалуй, единственная, с кем граф ещё общается.
– Я её помню. Хорошая женщина.
– Хорошая, но сумасшедшая, – Маковицкий остановился, расстегнул пальто, нашёл в кармане сюртука коробку с папиросами и закурил. – Почитает вашего дядю за нового Христа. Чуть ли не молится на него. А, может быть, даже и молится. Кто знает, чем она там у себя в избе занята, когда никто не видит. Везде иконы и календари с портретами Льва Николаевича. Утром ехали к ней, так сам вдруг оказался в необъяснимом волнении, потому как спросонья через поле поехал, да, по его словам «зеленя помял», то есть озимые потоптал. Ну, казалось, потоптал да и потоптал. Много ли восемь копыт натопчут? Ан нет! Почти трагедия. Вот по сию минуту про те зеленя мне говорил. И пока распрягали, и пока шли. А тут вы и с вами молодая женщина.
– Бедный Лев Николаевич, – произнесла Лида.
– Он не бедный. Он вздорный, и своими фантазиями всех измучил. Мы с вами, господа, люди двадцатого века. А он напрочь застрял в девятнадцатом. Вот вы, Александр Александрович, ещё неделю назад изволили рассказывать ему про воздухоплаванье. А знаете, что когда вы покинули гостиную, Лев Николаевич взял в руки чугунную утятницу, взвесил на ладони, рассмеялся и подбросил её над столом. Конечно, она рухнула прямо на столовые приборы, поколола тарелки. А после так скривился по-толстовски, ну вы знаете, и говорит: «Мир рушится, а они железяки в небо пускают. Это, Софья Андреевна, всё ваша Берсовская кровь: дурь и фантазии».
– Вот, Саша, а ты говоришь попросить у графа средств, – Кузминский горько усмехнулся, – Никаких шансов.
На следующий день приехали представители инженерного общества из Тулы, зазвали с собой. До обеда гуляли по городу, встречались с любителями авиации, потом обедали в «Савое», после опять лекция в Собрании, потом ужин. После, уже к полуночи поехали на трёх извозчиках к инженеру Васягину, работавшему на Косогорском металлургическом заводе, просидели почти до половины третьего ночи. И лишь в начале четвёртого на извозчике отправились в Ясную Поляну.
Уже при въезде в усадьбу, Лиду укачало. Не то выпитое шампанское, не то просто усталость. Попросили извозчика остановить. На вопрос Васильева о самочувствии, Лида жестом показала, чтобы мужчины шли в сторону. И они с Кузминским прошли мимо пруда и свернули в сад. Кое-где на ветках ещё оставались яблоки. Васильев подпрыгнул и схватил одно, потом другое, третье. Яблоки были крепкие, пахучие. Казалось, что всё тепло, что грело их летом, осталось под полосатой кожицей в соке и аромате заморского штрихеля. Утренний туман покрывал сад и дорогу, превращая окружающий пейзаж в подобие ученического рисунка акварелью.
– Едет кто-то, наверное, к почтовому послали, – сжав голос и закашлявшись от дыма папиросы, произнёс Кузминский.
Из-за поворота от конюшни выехала коляска, запряжённая мерином.
Друзья стояли у самой канавы. Но из-за тумана седоков было не разглядеть. Только когда коляска почти поравнялась с тем местом, где стояли друзья, Васильев и Кузминский различили на козлах кучера Адриана, а на задней лавке силуэт доктора Маковицкого. Сидящий рядом был укутан шарфом. Лишь на миг Васильеву показалось, что он заметил знакомую по портретам бороду и высокий лоб. Но лишь на миг.

Глава восьмая
Тифлис
В Ясной поляне Васильевы прогостили недолго. На следующий день в усадьбе поднялся переполох из-за исчезновения графа, его дочери Александры Львовны и доктора Маковицкого. Ни о какой поправке здоровья речи уже не шло, и Кузминский, извинившись перед другом, уже за завтраком предложил «как можно скорее покинуть этот сумасшедший дом, пока безумие дяди не перекинулось на остальных».
– Я смотрю, этот писательский сплин заразен. На что уже Сашенька разумная женщина, но и она поддалась на отцовские подначки и теперь вместе с несчастным доктором трясётся в каком-нибудь вагоне, следующем в неизвестном направлении по прихоти взбалмошного характера старого человека.
– Может быть, оно и к лучшему, – сказал Васильев, когда через час они уже сидели в закрытом экипаже, направляющемся к станции, – Мой «Bleriot» сейчас в Баку. Я думал принять участие в тамошней авиационной неделе, но вместо этого поехал к тебе. Теперь ещё можно успеть на последний день. Я телеграфирую организаторам, пусть готовят аэроплан к полёту.
На вокзале в Ростове-на-Дону Кузминский купил газету и прочёл вслух: «Уточкин совершил полет на «Фармане» при стечении до 20 000 народа, всех учащихся и большого наряда нижних воинских чинов. Авиатор поднимался 4 раза и летал до 10 минут»
– И вот ещё: «Ожидается прибытие знаменитых авиаторов Васильева и Кузминского, прошедших обучение в школе Блерио под Парижем. Васильеву принадлежит рекорд высоты полёта в тысячу метров во время авиационной недели в Нижнем Новгороде».
– Уточкин, – пробормотал Васильев, – я постоянно слышу эту фамилию. Он вечно оказывается передо мной в тех городах, где летаю я, да ещё и читает лекции для публики. Репортёры потом изводят меня вопросами: «А вот Уточкин сказал», «А вот Уточкин утверждает». Надо с ним, наконец, познакомиться.
Тридцатого ночью друзья прибыли в Баку, и в полдень Васильев уже поднялся в воздух.
За участие в первой кавказской авиационной неделе Александру Алексеевичу заплатили четыре тысячи рублей, которые он до копейки отдал своему другу Кузминскому на покупку нового аэроплана.
В Баку в последних числах октября было ещё тепло. По бульвару фланировали богатые господа в европейских костюмах со своими спутницами. Васильев с Лидой жили в «Метрополе» на Великокняжеской улице и приходили сюда на прогулку.
– Там Саша. Он машет нам, – Лида дотронулась до плеча мужа, засмотревшегося на Девичью Башню.
Васильев взглянул, куда показывала Лида и увидел Кузминского за столиком летнего ресторана. Он действительно махал им, приглашая. Когда они подошли, Кузминский представил плотного мужчину с крутым лбом, сидевшего рядом с ним.
– Прошу любить и жаловать, маэстро Уточкин Сергей Исаевич. А это, – Кузминский протянул в сторону Васильева открытую ладонь, – ваш теперешний соперник в небе Александр Алексеевич Васильев со своей супругой Лидией Владимировной.
Авиаторы крепко пожали друг другу руки. Уже через полчаса Васильеву показалось, что он знает Уточкина целую вечность. Они говорили на одном языке, они были увлечены одной страстью – полётом.
– Мне нравится ваш «Blerio», Александр. Если бы я не был охвачен мистической боязнью остановки двигателя в полёте, я летал бы на таком. А так надеюсь, в случае, если это произойдёт, спланировать на биплане.
– А почему так должно произойти? – удивилась Лида.
– Сон приснился. Два года назад. Приснилось, что лечу, вдруг глохнет мотор, и я разбиваюсь вдребезги. Да, такой яркий сон. Не поверите, проснулся от удара о землю, в холодном поту и возле кровати, бросился налить себе пива, а спросонья перепутал, хлебнул подсолнечного масла.
– Если полетите на «Blerio», Сергей Исаевич, ни на чём другом уже летать не сможете, – уверил Уточкина Васильев, – Управляемость, маневренность, скорость, наконец. Биплан такую никогда не разовьёт.
– Всё может быть, господа. Всё может быть. Это привычный спор между сторонниками монопланов и нескольких подъёмных плоскостей. Но авось, когда-нибудь решусь. Пока же я отправляюсь в Тифлис. У меня там гастроль. Аппарат уже погружен. Завтра поедет через Елисаветполь в Грузию.
– Там наш товарищ Виссарион Кебурия. Он устраивает Тифлисскую авиационную школу. Как приедете, найдите его. Думаю, что знаменитое грузинское гостеприимство будет вам обеспечено. Хотите, я дам телеграмму? – предложил Кузминский.
– Не откажусь! – обрадовался Уточкин, – а как сами? Не думаете полетать над Тифлисом?
Васильев не ответил и перевёл разговор на погоду и политическую обстановку с Турцией. Он не хотел рассказывать Уточкину о своих планах. А планы у него были самые грандиозные. Это придумал Кебурия и предложил Васильеву – совершить беспосадочный перелёт от Елисаветполя до Тифлиса. И «Blerio» Васильева со дня на день тоже должен был быть погружен на платформу Тифлисского поезда.
– Ты бывал в Тифлисе? – спросил друга Васильев, когда они возвращались в гостиницу и остановились посмотреть на уличного жонглёра.
– Говорят, там удивительные серные бани, источники минеральной воды, которые полезны при травмах. Пока мы с Кебурией будем развлекать местную публику, ты прекрасно восстановишься. Там ещё и удивительные массажисты. О них даже был огромный очерк в журнале «Нива», назывался «Волшебные руки Колхиды».
Кузминский согласился. Васильев планировал прилететь в Тифлис в первых числах ноября, но случилось непредвиденное. При погрузке аэроплана на платформу, уронили винт, который, как и крылья транспортировался отдельно. Винт треснул, это не могли не увидеть железнодорожные рабочие, но они не сказали ни слова представителям общества авиаторов, которые прибыли чуть позже, когда «Blerio» стоял на платформе. Трещину заметил уже Васильев, поднявшись на платформу, чтобы проверить натяжение удерживающих тросов.
Увы, в Тифлис поехала пока только Лида в сопровождении Кузминского. Сам Васильев отправил поездом аэроплан до Елисаветполя и остался в Баку ждать заказанный по телеграфу из Парижа винт. По плану Васильева именно из Елисаветполя, бывшей столицы Гянджинского ханства, у северо-восточного подножья малого Кавказа, он собирался стартовать в Тифлис. По прямой это расстояние на картах получалось около двух сотен вёрст. Телеграммой Луи Блерио уведомил Васильева, что высылает пропеллер сразу же коммерческим грузом. Памятуя все несуразности на Варшавской таможне, Васильев рассчитывал получить посылку не ранее чем через неделю. Однако чего он никак не мог предположить, что новый винт к его аэроплану прибудет в Баку только двадцать шестого ноября.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=51972651?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Дорогая, не передашь ли мне молочник?

2
Пожалуйста, Алекс, доброе утро, милый.

3
Уже опаздываю, моя милая.

4
Ведите себя хорошо, мои дорогие.