Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.
Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.
Константин Яковлевич Булгаков
Александр Яковлевич Булгаков
Переписка Александра и Константина продолжалась в течение многих лет. Оба брата долго были почт-директорами, один – в Петербурге, другой – в Москве. Следовательно, могли они переписываться откровенно, не опасаясь нескромной зоркости постороннего глаза. Весь быт, все движение государственное и общежительное, события и слухи, дела и сплетни, учреждения и лица – все это, с верностью и живостью, должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня.
Князь П.Я. Вяземский
Братья Булгаковы. Том 1
Переписка. Письма 1802–1820 гг
Александр и Константин Булгаковы
Александр Яковлевич Булгаков (1781–1863) – сенатор, московский почт-директор, старший сын известного дипломата, действительного тайного советника Якова Ивановича Булгакова и француженки Екатерины Любимовны Эмбер; родился 15 ноября 1781 года в Константинополе, где отец его был тогда чрезвычайным посланником; в 1790 году вместе с братом получил фамилию и герб Булгаковых. Воспитывался в Петербургской немецкой школе Св. Петра. Записанный с 1789 года сержантом в Преображенский полк, в 1796 году поступил юнкером в Коллегию иностранных дел. С 1802 года состоял при миссии в Неаполе и Палермо, в 1809 году, чтобы жить в Москве вместе с отцом, причислился к Московскому архиву иностранных дел; в 1812 году назначен чиновником для особых поручений к графу Ростопчину, чью особую любовь и доверие сумел заслужить; в этой должности он состоял и при преемнике Ростопчина графе Тормасове. Произведенный в 1819 году в действительные статские советники и пожалованный в 1826 году в камергеры, А.Я.Булгаков продолжал числиться при архиве, пока в 1832 году не был назначен московским почт-директором, к большому удовольствию москвичей и чиновников почтового ведомства, еще живо помнивших всеми искренне любимого его брата, К.Я.Булгакова, положившего немало сил на устройство Московского почтамта. Сам мастер писать письма, страстный любитель новостей, А.Я.Булгаков имел теперь в своем распоряжении богатый материал для удовлетворения этой своей слабости. По выражению князя Вяземского, он «купался и плавал в письмах, как осетр в реке». Поэтому для него большим ударом стало перемещение в 1856 году с должности почт-директора в Сенат, и спустя семь лет, в 1863 году, он умер в Дрездене.
Сын француженки, уроженец юга, Булгаков по внешности и темпераменту напоминал южанина, по убеждениям же и вкусам был вполне русским человеком. Не имея глубокого ума, считался образованнейшим человеком своего времени, был приятен в обществе, умел хорошо подмечать слабости людей и искусно их передразнивать. Мастер рассказывать, А.Я.Булгаков любил чтение и сам был не чужд литературы, хоть и без особенного успеха. Был дружен со многими выдающимися людьми своего времени – Вяземским, Тургеневым, Закревским, Воронцовым, пользовался благоволением государя Николая Павловича и великого князя Михаила Павловича, которого умел развлекать в Москве своими остроумными рассказами. Человек общительный, Александр Яковлевич имел обширный круг знакомств; часто получая от брата петербургские новости, Булгаков являлся в Москве как бы живой газетой и любил первый сообщить какое-нибудь приятное известие. В его обширной переписке, по словам князя Вяземского, отразились «весь быт, все движение государственное и общежительное, события, слухи, дела и сплетни, учреждения и лица, с верностью и живостью».
Константин Яковлевич Булгаков (1782–1835) – петербургский почт-директор и управляющий почтовым департаментом, родился в Константинополе 31 декабря 1782 года. Учился вместе со старшим братом А.Я.Булгаковым в Петербургской немецкой школе Св. Петра ив 1797 году поступил в Архив иностранных дел в Москве. В 1802 году причислен к посольству в Вене и заслужил расположение как князя А.Б.Куракина, так и графа Разумовского, доверивших Булгакову секретные дела. В 1807 году сопровождал Поццоди-Борго в Архипелаг, а в 1810–1812 годах состоял правителем дипломатической канцелярии главнокомандующих Молдавской армией графа Каменского и Кутузова. Оба полюбили способного, всегда бодрого и веселого Булгакова, и первый в своем завещании поручал его покровительству государя, а второй любил говорить: «Когда вижу Булгакова, у меня сердце радуется». Посланный в Константинополь адмиралом Чичаговым, Булгаков блестяще исполнил поручение, достигнув ратификации султаном мирного договора.
В 1813 году К.Я.Булгаков управлял Гродненской губернией, затем состоял при князе П.М.Волконском и графе Нессельроде, а в день вступления русских войск в Париж находился при Александре I, и ему поручено было принимать прошения; затем сопровождал государя в Лондон и графа Нессельроде на Венский конгресс. В 1816 году незадолго перед тем женившийся на дочери валахского вестиария румынке Марии Константиновне Варлам Булгаков отказался от места посланника в Дании и был назначен московским почт-директором. В Москве он заслужил всеобщую любовь: почтовые чиновники, провожая его, благодарили за заботы об их нуждах и «всевозможные благодеяния», которые он «возвышал искренним и всегда ободряющим обращением, благосклонными и с отеческой нежностью соединенными наставлениями». В 1819 году К.Я.Булгаков был переведен на ту же должность в Петербург, в 1821 году награжден орденом Святого Владимира 2-й степени, в 1826 году произведен в тайные советники, в 1832 году получил Белого Орла. Булгаков умер от удара 29 октября 1835 года, всего пятидесяти трех лет от роду, и похоронен в церкви Св. Духа Александро-Невской лавры.
Он сделал много полезного в почтовом деле: ускорил движение корреспонденции, впервые устроил городскую почту, уменьшил таксу, ввел дилижансы, экстра-почту, заключил конвенцию с Пруссией и пр. Государи Александр I и Николай I, императрицы Мария Федоровна и Александра Федоровна выражали ему свое благоволение. Благодаря своим личным качествам, Булгаков пользовался общей симпатией. Живой и общительный, он и внешностью напоминал старшего брата, но его нравственные правила и убеждения были чище, его сердечность глубже, его доброта чужда своекорыстных соображений. Он был всем доступен и со всеми вежлив, особенно с подчиненными; его готовность помочь всякому была общеизвестна, и он являлся, по словам Вяземского, «средоточием, к которому стекались повсеместные просьбы». К.Я.Булгаков обладал «особенной ловкостью» убеждать людей холодных и недоступных, и его ходатайства достигали цели. Он никогда ничего не просил для себя и никому никогда не отказывал сам, так что почти все считали себя в долгу перед ним.
В доме его собиралось множество гостей, и эти собрания были «биржей животрепещущих новостей», но сам Булгаков был надежным хранителем известных ему тайн. Устраивая у себя благотворительные вечера и лотереи, он любил сам отыскивать бедных и оказывать им помощь. Его обширная переписка, изданная в «Русском Архиве», является богатой и интересной хроникой русского общества начала XIX века и дает обильный материал для положительной характеристики самого писавшего.
Текст взят из репринтного издания книги: Русские портреты XVIII и XIX веков. Издание великого князя Николая Михайловича Романова. В 5 томах. Т. I. – М.: «ТРИ ВЕКА ИСТОРИИ», 1999. – (Русская историческая библиотека).
Воспоминание о Булгаковых
Александр Яковлевич Булгаков, хотя, собственно, и не принадлежал ни к «Арзамасу», ни к литературной деятельности нашей, был, тем не менее, общим нашим приятелем – то есть Жуковского, Тургенева, Дашкова, моим и других. Он был, так сказать, членом-корреспондентом нашего кружка. В печати известен он некоторыми статьями, более биографическими и полу- или бегло-историческими, но в нем, при хорошем образовании и любви к чтению, не было ни призвания литературного, ни авторского дарования. Впрочем, что касается до некоторых его печатных статей, то и тут надобно сделать оговорку. Дружба дружбой, а правда правдой. Он не всегда держался правила «не мудрствовать лукаво», увлекался своим воображением и живостью впечатлений и сочувствий. Помню, между прочим, статью его, где-то напечатанную, в которой он будто записал слова Карамзина, сказанные в кабинете графа Ростопчина за несколько дней до вступления французов в Москву. Сущность рассказа, вероятно, отчасти и справедлива, но много придал он Карамзину и своего собственного витийства. Карамзин ни до войны 1812 года, ни при начале ее не был за войну. Он полагал, что мы недостаточно для нее приготовлены: опасался ее последствий – при настойчивости, властолюбии, военных дарованиях и счастье Наполеона. Он знал, что Наполеон поведет на нас всю Европу и что она от него не отстанет, покуда он будет в силе и счастии. Он был того мнения, что некоторыми дипломатическими уступками можно и должно стараться отвратить, хоть на время, наступающую грозу. Патриотизм его был не патриотизмом запальчивых газетчиков: патриотизм его имел охранительные свойства историка.
Собственно литературой Булгакова была его обширная переписка. В этом отношении он поистине был писатель, и писатель плодовитый и замечательный. Вольтер оставил по себе многие тома писем своих: они занимают не последнее место в авторской деятельности и славе его; они пережили многие его трагедии и другие произведения. Разумеется, не сравнивая одного с другим, можно предполагать, что едва ли не столько же томов писем можно было бы собрать и после Булгакова. Нет сомнения, что и они, собранные воедино, могли бы послужить историческим или, по крайней мере, общежительным справочным словарем для изучения современной ему эпохи, или, правильнее, современных эпох, ибо, по долголетию своему, пережил он многие. Кроме нас, вышепоименованных, был он в постоянной переписке со многими лицами, занимавшими более или менее почетные места в нашей государственной и официальной среде. Назовем, между прочими, графа Ростопчина, князя Михаила Семеновича Воронцова, графа Закревского. Вероятно, можно было бы причислить к ним и Дмитрия Павловича Татищева, графа Нессельроде, графа Каподистрию и других. Но важнейшее место в этой переписке должна, без сомнения, занимать переписка с братом его Константином Яковлевичем. Она постоянно продолжалась в течение многих лет. Оба брата долго были почт-директорами, один – в Петербурге, другой – в Москве. Следовательно, могли они переписываться откровенно, не опасаясь нескромной зоркости постороннего глаза. Весь быт, все движение государственное и общежительное, события и слухи, дела и сплетни, учреждения и лица – все это, с верностью и живостью, должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня. Судя по некоторым оттенкам, свойственным характеру и обычаям братьев и отличавшим одного от другого, несмотря на их тесную родственную и дружескую связь, можно угадать, что письма Константина Яковлевича, при всем своем журнальном разнообразии, были сдержаннее писем брата. Константин Яковлевич был вообще характера более степенного. Положение его в обществе было тверже и определеннее положения брата. Вероятно, некоторые из приятельских отношений к лицам, стоящим на высших ступенях государственной деятельности, перешли к последнему, так сказать, по родству, хотя и от младшего брата к старшему. К.Я.Булгаков смолоду шел по дипломатической части и бывал в военное время агентом Министерства иностранных дел при главных квартирах действующих армий. Это сблизило его с графом Нессельроде, графом Каподистрией, князем Петром Михайловичем Волконским и другими сподвижниками царствования Александра I. Умственные и служебные способности его, нрав общительный, скромность, к тому же прекрасная наружность, всегда привлекающая сочувствие, снискали ему общее благорасположение, которое впоследствии на опыте умел он обратить в уважение и доверенность. Император Александр особенно отличал его и, вероятно, имел на виду и готовил для определения на один из высших дипломатических заграничных постов. Говорили, что государь очень неохотно и с трудом, по окончании Венского конгресса, согласился на просьбу его о назначении на открывавшееся тогда почт-директорское место в Москве. Но незадолго перед тем Булгаков женился и желал для себя более спокойной служебной оседлости. Московским старожилам памятно его директорство, всем доступное – подчиненным и лицам посторонним, для всех вежливое и услужливое; памятен и гостеприимный дом его, в котором запросто собирались приятели и лучшее общество. С перемещением его из Москвы в Петербург, на таковую же должность, круг его служебной деятельности и общежительных отношений еще более расширился. Бильярд (оба брата были большие охотники и мастера в этой игре) был два раза в неделю, по вечерам, неутральным средоточием, куда стекались все звания и все возрасты: министры, дипломаты русские и иностранные, артисты свои и чужеземные, военные, директоры департаментов, начальники отделений и многие другие, не принадлежащие никаким отделениям. Разумеется, тут была и биржа всех животрепещущих новостей, как заграничных, так и доморощенных. В другие дни, менее многолюдные, дом также был открыт для приятелей и коротких знакомых. Тогда еще более было непринуждения во взаимных отношениях и разговоре. Тут и князь П.М.Волконский, вообще мало обходительный и разговорчивый, распоясывался и при немногих слушателях делился своими разнообразными и полными исторического интереса воспоминаниями. Тут, между прочим, рассказывал он нам, в продолжение целого вечера, многие замечательные подробности о походах императора
Александра, или воспоминания свои о преимущественно анекдотическом царствовании императора Павла.
Собираясь говорить об одном брате, я разговорился о другом, но это не отступление, а, скорее, самое последовательное и логическое вводное предложение. Тем, которые были знакомы с обоими братьями и знали их тесную связь, оно не покажется неуместным.
Александр Яковлевич – уроженец константинопольский и чуть не обыватель Семибашенного замка, в котором отец его довольно долго пробыл в заточении, – провел годы молодости своей в Неаполе, состоя на службе при посланнике нашем Татищеве. Он носил отпечаток и места рождения своего, и пребывания в Неаполе. По многому видно было, что солнце на утре жизни долго его пропекало. В нем были необыкновенные для нашего северного сложения живость и подвижность. Он вынес из Неаполя неаполитанский темперамент, который сохранился до глубокой старости и начал в нем остывать только года за два до кончины его, последовавшей на 82-м году его жизни. Игра лица, движения рук, комические ухватки и замашки, вся эта южная обстановка и представительность были в нем как будто врожденными свойствами. От него так и несло шумом и движением Кияи и близостью Везувия. Он всегда, с жаром и даже умилением, мало свойственным его характеру, вспоминал о своем Неаполе и принадлежал ему каким-то родственным чувством. И немудрено! Там протекли лучшие годы его молодости. Молодость впечатлительна, а в старости мы признательны ей и ею гордимся, как разорившийся богач прежним обилием своим, пышностью и роскошью. Он хорошо знал итальянский язык и литературу его. В разговоры свои любил он вмешивать итальянские прибаутки. Впрочем, вместе с этой заморской и южною прививкой, он был настоящий, коренной русский и по чувствам своим, и по мнениям. От его сочувствий и сотрудничества не отказался бы и современник его, наш приятель Сергей Николаевич Глинка, русский первого разбора и основатель «Русского вестника». И ум Булгакова имел настоящие русские свойства: он ловко умел подмечать и схватывать разные смешные стороны и выражения встречающихся лиц. Он мастерски рассказывал и передразнивал. Беседа с ним была часто живое театральное представление. Тут опять сливались и выпукло друг другу помогали две натуры: русская и итальянская. Часто потешались мы этими сценическими выходками. Разумеется, Жуковский сочувствовал им с особенным пристрастием и добродушным хохотом. Булгаков вынес из Италии еще другое свойство, которое также способствовало ему быть занимательным собеседником: он живо и глубоко проникнут был музыкальным чувством. Музыке он не обучался и, следовательно, не был музыкальным педантом. Любил Чимарозе и Моцарта, немецкую, итальянскую и даже французскую музыку, в хороших и первостепенных ее представителях. Самоучкой, по слуху, по чутью, разыгрывал он на клавикордах целые оперы. Когда основалась Итальянская опера в Москве предприятием и иждивением частных лиц – князя Юсупова, князя Юрия Владимировича Долгорукова, Степана Степановича Апраксина, князя Дмитрия Владимировича Голицына и других любителей, – Булгаков более всех насладился этим приобретением: оно переносило его в счастливые годы молодости. Впрочем, имело оно, несомненно, изящное и полезное влияние и на все московское общество.
…После Неаполя едва ли не лучшее время жизни Булгакова было время его почт-директорства. Тут был он также совершенно в своей стихии. Он получал письма, писал письма, отправлял письма: словом сказать, купался и плавал в письмах, как осетр в Оке. Московские барыни закидывали его любезными записочками с просьбой переслать прилагаемое письмо или выписать что-нибудь из Петербурга или Парижа… Булгаков недаром долго жил в Неаполе и усвоил себе качества cavaliero servente и услужливого сичизбея. Теперь, за истечением многих законных давностей, можно признаться, без нарушения скромности, что он всегда, более или менее, был inamorato. Казенные интересы почтового ведомства могли немножко страдать от его любезностей, но зато почт-директор был любимец прекрасного пола.
В одном письме своем Жуковский говорит ему: «Ты создан быть почт-директором дружбы и великой Русской империи». В том же отношении, в другом письме, Жуковский, со своим гениальным шутовством, очень забавно определил письмоводительное свойство Булгакова: «Ты рожден гусем, т. е. все твое существо утыкано гусиными перьями, из которых каждое готово без устали писать с утра до вечера очень любезные письма».
Но наконец бедного гуся, Жуковским прославленного, ощипали. Когда уволили его из почтового ведомства с назначением в Сенат, он был как громом поражен. Живо помню, как пришел он ко мне с этим известием: на нем лица не было. Я подумал: Бог знает, что за несчастие случилось с ним. Убежден, что сенаторство, то есть отсутствие почтовой деятельности, имело прискорбное влияние на последние годы жизни его и ее сократило. До того времени бодро нес он свою старость. Сложения худощавого, поджарый, всегда держащийся прямо, отличающийся стройной талией черкеса, необыкновенной живостью в движениях и речи, – он вдруг осунулся телом и духом. Таким находил я его, когда в последнее время приезжал в Москву. Мы и тогда часто виделись, но беседы были уже не те. Я видел пред собою только тень прежнего Булгакова, темное предание о живой старине. После и того уже не было. Бедный Булгаков, уже переживший себя, окончательно умер в Дрездене у младшего сына своего.
В один из последних приездов моих в Москву уже не нашел я и старшего сына его Константина. Разбитый недугом и параличом и в последние годы жизни казавшийся стариком в виду молодого отца своего, он обыкновенно угощал меня артистическим вечером. Тут слушал я стихи Алмазова, комические рассказы Садовского и самого хозяина, которого прозвал я Скароном; а сам себя называл он скоромным Скароном. На этих вечерах, уже хриплым голосом, но еще с большим одушевлением, распевал он романсы приятеля своего Глинки. По наследству от отца имел он также отличный дар передразниванья: представлял, в лицах и в голосе, известных певцов итальянских и русских. Особенно умел он схватить приемы пения нашего незабвенного Виельгорского и картавое произношение его. Вот также была богатая русская натура: это второе поколение Булгаковых. Музыкант в душе, но также самоучка, остроумный, без приготовительного образования, хорошо владеющий карандашом, особенно в карикатуре, – он был исполнен дарований, не усовершенствованных прилежанием и наукой. Все это погубила преждевременно жизнь слишком беззаботная и невоздержанная. Он тоже был особенной и оригинальной личностью в московской жизни. Все это переходит в разряд темных преданий.
Все близкое и знакомое мне в Москве год от года исчезает. Москва все более и более становится для меня Помпеей. Для отыскивания жизни, то есть того, что было жизнью для меня, я не могу ограничиваться одною внешностью: я должен делать разыскания в глубине почвы, давно уже залитой лавою минувшего.
П. А. Вяземский, 1868.
Текст взят из книги: Князь Петр Андреевич Вяземский. Полное собрание сочинений. Т. VII. – СПб., 1882.
1802 год
Александр. Неаполь, 19 мая 1802 года
Радуюсь, что ты в Вену едешь; право, завидный город. Я был там только шесть дней, и этого довольно было, чтобы прельстить меня. Удовольствия там бесчисленны, множество можно найти упражнений, нет тех опасных искушений, которые здесь ежеминутно встречаются.
Очень тебе рекомендую Рибопьера: на редкость добрый, вежливый и услужливый малый; я пишу к нему и рекомендую тебя. Васильчиков тоже хороший малый. Анстет, твой второй шеф, преприятного нрава, веселого и не имеет чванства, на которое место его дает ему несколько право. Кудрявский, мне кажется, педант, но я не даю это за истину: не водился с ним и не успел его апрофондировать. Не давай ему, ради Бога, брат, над собой верх, до чего он охотник. Не бери работу от него (которую не имеет права давать) без приказа на то Анстета. С самого начала поставь себя на ноге человека несколько значащего; всем уж там известно, кто ты, и ты увидишь, что не будут тебя мешать с Кудрявским и Волынским. Там не скажут, что ты спесив, а скажут, что умеешь хорошо себя вести. Дружись с Рибопьером; с ним будешь выезжать: это уж даст в городе хорошее мнение о тебе, а первый шаг – главное.
Впрочем, дабы не делать мои советы слишком пространными, потребуй оных при приезде твоем у Рибопьера моим именем; он весьма хорошего нрава и рад, конечно, будет иметь еще товарища, кроме Васильчикова, благовоспитанного и не повесу; впрочем, в сем последнем я уверен, что и вперед таким не будешь. Помни советы батюшки, любезный брат, не огорчай его; я знаю, что говорить тебе это – лишнее, но, любя тебя, я их напоминаю тебе и позволяю тебе, прошу тебя даже – то же мне повторять.
Представь себе, сколь бы было мучительно для нас, когда воротимся в Москву, вместо его восторгов и объятий слышать упреки, и еще справедливые? Нет, этого не будет никогда: мы слишком хорошо знаем друг друга, чтоб не быть в том уверенными.
Это письмо доставит тебе Лубяновский. Третьего дня приехал сюда наш кавалер посольства, статский советник Леонтьев, который служил сперва в конной гвардии, теперь помещен к нам; он женат на Пестелыпиной сестре. Он привез мне письмо от Лубяновского, который пишет из Флоренции, что едет в Россию и отвезет туда мои письма.
Я приехал сюда тому ровно месяц, живу в доме нашего министра Италинского, – прередко честный, добрый, умный человек. Имею у него стол, завтрак и все возможные выгоды. Дай Бог тебе такого начальника.
Много хорошего здесь, местоположение совсем Буюкдерское; я вижу Везувий из своих окон. Я всякий день обедаю, ужинаю, езжу в театр, прогуливаюсь, езжу за город – все с князем Гагариным, который прелюбезнейший человек; хотел, чтобы я у него жил и проч. Княгиня редкая женщина[1 - Предмет рыцарской страсти императора Павла. Ее прекрасный портрет был у князя Б.Лобанова. Супруг ее, князь Павел Гаврилович, перед тем был нашим министром в Турине и уехал оттуда, потому что французы завладели Пьемонтом. (Здесь и далее все примечания – как в тексте в прямых скобках, так и в сносках – принадлежат первому издателю этой переписки Петру Бартеневу. – «Захаров».)]; я думаю, что скоро поклонюсь низко Москве и стану жертвы приносить Неаполю.
Я был только в двух театрах, а их здесь шесть, и шесть трупп, и часто случается, что играют во всех шести вдруг. Князь дал мне навсегда место в своей ложе.
Александр. Неаполь, 27 мая 1802 года
Вся Князева (Гагарина) компания, в которой и я место занимаю, едет на сих днях в Пестум смотреть достопамятные остатки древних греков. Завтра будем карабкаться на самую вершину Везувия. Мало оное делают; говорят, от большого жару, который лазанье делает мучительным; притом же есть одно место, в котором вязнешь по колено, – вроде мелкого песку или, лучше сказать, пыли, из лавы составленной. Впрочем, большая половина дороги делается на осле. Я даже положил с князем, Пиниевым братом и графом Бальменом [Александром Антоновичем], который в Князевой миссии (большой востряк), спуститься в кратер или отверстие, из которого выходили пламя, камни и проч. в последнее извержение.
Не успел я сюда приехать, а уж много работы, потому что я один только: ни Пиния, ни Свечина нет. Правда, что последнего и считать нельзя. Вот что мне сказал Италинский: «Я действительно хочу обременить вас всею российскою и французскою перепискою, а господин Пиний будет ведаться с итальянским языком». Я очень этому рад и готов всей душою работать.
В Вене надобно тебе быть, покуда не займешь места Волынского, следующего непременно тебе, ежели сей как-нибудь отбудет; ибо Волынский вострит уши на какое-либо консульское место в Италии и говорил мне, что, ежели женится выгодно, пойдет в отставку. Старайся заранее заставить всех желать видеть тебя на месте Волынского, которого, не знаю за что, не очень любят.
Александр. Неаполь, 1 июня 1802 года
Обедаю по почтовым дням, а еще в другие дни, когда заблагорассудится или если Гагарина нет дома, у своего министра, прочие все дни от утра до вечера всякий Божий день у князя Гагарина. Там подлинно приятно провожу время: ем, пью хорошо, играю в бостон, ежели хочу, езжу с ними в театр, гулять и проч. Кстати сказать, князь, по желанию своему и просьбе, уже не министр, а при прежней генерал-адъютантской должности; на его место тайный советник и сенатор Лизакевич. Все в Сардинской миссии плачут о потере столь хорошего начальника. Он пробудет здесь еще несколько месяцев, а потом поедет в Россию к своему месту.
Хорошо сделал батюшка, что раздумал продавать деревни, ежели может, и избежав сие, заплатить долг; впрочем, все его распоряжения не могут не быть благоразумны. Я писал тому две почты к маменьке, с прошлою также; досадно, ежели она их не получала.
С Фавстом не знаю, что делается: пишет престранное мне письмо, где говорит, что недостоин быть моим другом, ибо я его превышаю разумом, дарованием; что я буду большим человеком и стану его презирать, яко окончившего уже свою карьеру и бесполезного своему отечеству, и другие подобные пустяки. В другом письме пишет, что посвятил себя уединению, честности и добродетели, что станет заниматься природою и делать добро.
Третьего дня король приехал из Сицилии на «Архимеде», большом военном корабле, при пушечной пальбе, и имел торжественный въезд в город при крике и восклицании народном. Множество настроено храмов, ворот, амфитеатр пребольшой и прекрасный и проч., все сие было ночью иллюминовано; все войска были под ружьем. Праздник был очень хороший, продолжался вчера и сегодня.
Александр. Неаполь, 15 июля 1802 года
Министр меня любит и ласкает; знакомых я не имею, кроме графини Скавронской и князя Гагарина, у которого я с утра до вечера. О княгине я тебе говорить не стану, ибо довольно уж ее расхваливал во всех письмах, которые к тебе писал. Ты будешь иметь счастие ее видеть, ежели поедут, возвращаясь в Россию, через Вену, что, однако ж, очень сомнительно. Князь думает ехать отсюда через месяц или полтора; не утерплю, поеду провожать до Рима, где выпрошу позволение пожить с ними месяц.
Нового здесь не слышно ничего. По данной в Пьемонте французским губернатором Журданом прокламации, край сей присоединен к Французской республике, и имения тех, которые в течение двух месяцев туда не явятся, будут конфискованы. Бонапарт оправдывает поведение свое отречением короля Сардинского от престола своего, хотя оный и назначил себе преемника. В Константинополе большой мятеж, и султан, говорят, удавлен. Визирь заступил его место. Королева Неаполитанская, за которою отправлен в Триест корабль, еще не прибыла сюда.
Александр. Неаполь, 12 августа 1802 года
Граф Италинский получил копию с указа о назначении его в Царьград, куда думает ехать на английском фрегате с графом Друмондом через месяц. По сю пору не знаем, кто будет на его место. Говорят, Бибиков, и говорят у Скавронской, что Дмитрий Павлович Татищев; ни один ни другой после графа Италинского меня не обрадует. Сему последнему определено на заведение дома и проезд 5000 рублей с курсом.
Александр. Неаполь, 26 августа 1802 года
Бонапарт ассигновал, говорят, королю Сардинскому 2 миллиона ливров в год. Его величество поедет в Вену, другие говорят – в Сардинию, третьи – в Венецию. Пишут сюда, что Панин воротился в Россию из Швеции, оттого что король не хотел его иметь в своем государстве и выслал генерала к границе для объявления ему того.
Александр. Неаполь, 2 сентября 1802 года
На сих днях прибыла сюда испанская эскадра со 120-пушечным военным кораблем, имеющим отвезть здешнего наследного принца в Испанию, для восприятия там супружества с принцессою Испанскою. Оный же корабль отвезет туда принцессу Неапольскую Марию-Антуанетту, невесту принца Астурийского. Город наполнен теперь испанцами всех цветов и величины.
Третьего дня было здесь поутру в третьем часу маленькое землетрясение, то есть легонький толчок, а ночью видно было лунное затмение; ? луны только была видна, прочее все покрыто, так что из прекрасного месячного времени сделалась темная ночь. Мы смотрели сие с Князева балкона.
Намедни за столом у князя была престранная история между Карповым и Бальменом, в которой сей последний кругом виноват. Князь запретил ему вход к себе, покуда не попросит прощения у Карпова. Карпов требовал сатисфакции; не получив ее от Бальмена, просился в отставку и хотел ехать в Петербург, с сожалением объявил князю, что не может у него бывать, будучи обижен в его доме. Послали к нему Дубри, который ни в чем не успел. К вечеру пошел я; все, что я мог сделать, было уговорить Карпова быть к князю. Мы вместе пошли, и князь упросил его не делать, как говорится, огласки и забыть все. Он наконец согласился, но не думаю, чтобы он сие так оставил, когда князь уедет, и Бальмену будет худо.
Имеем известие, что наши войска прибыли уже в Корфу и что граф Моцениго было принят с большой пышностью; вот и все. Юрасов женится на мамзель Лицыной [Дарье Петровне, князя Петра Алексеевича Голицына дочери].
Александр. Неаполь, 16 сентября 1802 года
Вообрази, что Немировский, тот, коего я при здешнем посольстве занял место, в Корфу, скоро по приезде своем, застрелился из двух пистолетов, оставив Моцениге письмо, в котором между прочим говорит: «Прощайте, господин граф. Надеюсь снова вас увидеть там, куда приведут вас обстоятельства вашей экспедиции на Корфу: на Елисейских Полях или в аду, и проч. Передайте мои комплименты всем моим друзьям и просите их не жалеть обо мне, ибо с этой минуты я делаюсь счастливейшим человеком Земли». Моцениго в большом затруднении теперь, не имея секретаря. Требует у графа Италинского Пиния, который, однако же, послан не будет.
Александр. Неаполь, 30 сентября 1802 года
Ты говоришь мне проситься с Италинским. Признаюсь, что мне бы приятно сие было; но соседство твое и частая переписка, притом надежда, что батюшка сюда будет, сильно меня привязывают к Неаполю. Император позволил князю [то есть князю Павлу Гавриловичу Гагарину, женатому на княжне А. П.Лопухиной] ввезти в Россию с собою что хочет и освободил от всякого осмотра.
Ты, может быть, знаешь, что наш советник посольства Павел Свечин[2 - Этот Свечин, Павел Сергеевич, был сделан итальянским графом Свечиным-Гальяни.] по именному указу отрешен от всех дел. Рассуди, что он, дабы иметь свою жену, переменил закон и обвенчался по католическому обряду. Весьма меня удивило слышать, что Тургенев[3 - Андрей Иванович, служивший в Вене; оказывается, что и он, как и брат его Николай, был коротконог.] танцевать хочет учиться, – у него одна нога другой короче, и скажи ему, что он более похож на иноходца, нежели на танцовщика. Василий Львович[4 - Пушкин. Его супруга Капитолина Михайловна, урожденная Вышеславцева, вышла потом замуж за Ивана Акимовича Мальцева.] развелся с Капочкою за то, что она брюхата, но, видно, не маленьким поэтом. Вот что называется быть глупцом. Пусть плод чужой, но зато слава наша. Князю пишут, что в Летнем саду кто-то выстрелил из пистолета и ранил гвардейского офицера в руку. Государь обещал 5000 рублей тому, кто найдет виноватого[5 - Известный мнимый заговор, устроенный семеновским офицером Шубиным.].
Александр. Неаполь, 12 октября 1802 года
Курьер, который должен был здесь долго пробыть, вместо того отправляется завтра в угодность королеве, чтобы избавить ее от посылки своего курьера в Петербург. Он тебе сие письмо вручит. С ним посылаю я посылку к Приклонскому для доставления ее к батюшке; состоит она в табакерках из лавы, той мозаики, которую ты у меня видел. Княгине посылаю нитку пурпурины на шею, то же – Анне и Ал. Петровне, тетушке – черепаховую табакерку, а князю Сергею Ивановичу – из лавы. Александру Васильевичу – струны, маменьке – табакерку черепаховую с прекрасным золотым медальончиком, а Фавсту – ту булавочку с птичкою, которую ты также видел у меня; вот и все.
Ежели будешь писать, то сделаешь пакет разный; впрочем, ежели тебе угодно, можешь распечатать мои и положить свои туда, только не расстрой моего расположения. Ты найдешь курьера готовым исполнить все твои комиссии и взять все пакеты, которые ему дашь.
Граф Италинский уже укладываться начинает. Он писал к одному английскому адмиралу, командующему в Средиземном море, испрашивая у него для переезда своего фрегат. Он, верно, оный получит и, будучи готов, тотчас уедет, оставив Леонтьева поверенным в делах. Я как собака работал эти два дня.
Александр. Неаполь, 20 октября 1802 года
Радуюсь, что ваша Вена наполняется русскими, а сюда даже бешеная собака из России не забегает. Очень мне грустно видеть, что так мало своей братии, но что делать? Хорошо, что есть еще приятели, которые утешают своими письмами. Удивляюсь, что Ланской оставил столь хорошее место, но кого Париж с ума не сводит? Я думаю (не прогневайся!), что ежели бы пришлось послать из Вены курьера в Париж, то вся Венская миссия перебилась бы и перецарапалась за сие счастие.
Тургенев, несмотря на свою флегму и на дружбу к тебе и Грише, выставил бы свои кулаки. Не худо, ежели бы удалось тебе это; тогда бы только оставалось тебе видеть Лондон.
Александр. Неаполь, 8 ноября 1802 года
Как может Тургенев думать волочиться за танцовщицею? Он не умеет танцевать сам, следственно, не может ей делать комплиментов в рассуждении ее искусства, дабы не заставить ее смеяться, назвав падеде, который она, может быть, прелестно сделает, кадрилью, шассе – алагреком, паграв – пируэтом и блистательное название менуэт аларен (по пристрастию своему к немцам) аллемандом и проч. Впрочем, скажи ему, чтобы он вытянул нос свой, ибо женщины не любят маленькие носы: они делают по оным заключения свои, а притом – выросла ли у него борода с тех пор, что мы расстались? Не иметь оной также худой знак.
Третьего дня прибыл сюда английский 36-пушечный фрегат, который повезет Италинского в Царьград. Он думает в сию субботу, то есть через 5–6 дней отправиться; очень позывает меня перейти к миссии его, но этого нельзя вдруг сделать. Спишусь о сем с батюшкой. Он говорит, что не будет иметь никого, знающего по-русски, ибо половина миссии едет с Тамарою назад в Россию, а ты знаешь, что он всю переписку производит на русском языке. Пиниево туда назначение что-то плохо идет. Леонтьев остается поверенным в делах. Он прелюбезный человек, смирен, добр, чувствителен, услужлив; жена его также.
Ты знаешь, что вся Татаринова миссия поехала к Лизакевичу, к должности в Рим, и давно даже. Бальмен не рассудил за благо то же сделать и, не имея ни позволения, ни хорошего претекста, остался здесь, говоря, что ему в Риме скучно будет. Я думаю, что долги его задержали, и он бы чисто пропал без щедрого князя, который помог ему деньгами; но к чему это служит? Все издержано уже, и теперь я не знаю, куда он прибегнет. Я не знаю, как Лизакевич терпит его самовластие и поведение против всякого порядка службы.
На сих днях поехал отсюда в Петербург бывший наш советник Свечин. Ежели увидишь его в Вене, советую поволочиться за женой, которая недурна. Приехал англичанин с известием, что Этну рвет огнем, камнями, золою и проч. Я хочу завтра идти на Везувий, откуда иной раз чуть видно какое-то красное пятнышко, к которому я бы не желал подойти близко.
Александр. Неаполь, 18 ноября 1802 года
На прошлой неделе приехал сюда титулярный советник Рихтер, причисленный к нашей миссии, сверх комплекта. Он, мне кажется, очень смирный и хороший малый, хорошо очень воспитан и приехал теперь из Парижа, от которого, однако ж, с ума не сошел. Мы с ним уже несколько познакомились, и я возил его к Скавронской. У нее был недавно бал, и завтра также. То, что ты мне говоришь о Тургеневе, довольно меня удивляет; мне кажется, что он не для того создан, чтобы куры строить, и комплименты его должны быть слишком учены и высокопарящи. Но кого не развяжет проклятая любовь?
Сейчас едет Италинский; я провожу его до фрегата, на оном с ним отобедаю и пожелаю ему весьма искренно счастливую дорогу. Король, после прощальной аудиенции, пожаловал ему табакерку со своим портретом, осыпанным бриллиантами, в 6000 дукатов по крайней мере. Королева написала к нему преласковое прощальное письмо.
Александр. Неаполь, 2 декабря 1802 года
Ничего не может быть приятнее, как любить и быть любимым. Моя пословица теперь: избыток счастья – это избыток любви. Подлинно не могу не смеяться, воображая себе Тургенева влюбленным, которого я не инако видал, как с длинною косою, с полно-открытым лбом, с двенадцатью пуговицами у колен на штанах и престрашными пряжками разного фасона и проч.; но чего не делает любовь? Косу он, верно, отрезал и дал своей любезной, ежели не залогом нежности своей, то по крайней мере на парик. Что касается до пуговиц, то он видел, верно, сам неудобство их…
Мой поклон Ланскому, а Тутолминым почтение. Право, будете вы умницы, ежели будете сюда, то есть Гришак[6 - Вероятно, это князь Григорий Иванович Гагарин, впоследствии наш посланник в Риме и Мюнхене.] с тобою; то-то повеселимся, особливо ежели будет батюшка с тобою, я от сей мысли одной в восторге; вообрази себе, что ежели будет батюшка, то и Фавст с ним, а я Фавста, несмотря на то, что он шельма ленивая, люблю всей душою. Рибопьерша идет замуж, но за кого – ты не пишешь. Для Комаровского я сделаю все, что от меня зависит, ибо ты этого требуешь, и заплачу ему за дружбу его к тебе. Волынскому мой поклон, или лучше скажи ему: гегорстер динер[7 - То есть покорный слуга.], чтоб вспомнил он, как мы весело проводили время в Вене.
У нас здесь все идет по-старому; все веселятся, кроме меня. У графини Скавронской каждая середа бал, а в субботу концерт; я там был только один раз. Боюсь, чтоб не дошло до милых ушей, что я веселюсь так скоро после разлуки, и чтоб не подумала, что я ее уже забыл; пожалуй, уверяй ежеминутно, что я только об ней думаю, об ней тебе пишу целые страницы, и право, делал бы оное в самом деле, ежели бы не боялся докучать тебе. Теперь затевают у графини светский театр. Много здесь очень англичан и англичанок, все это бывает у графини. Между первыми знаешь кто? Те лорды, которые во время коронации бывали на всех балах и которых звали всюду кучею; ты помнишь их тонкие, длинные и смешные косы, и как они прыгали, хлопая пальцами, держа руки кверху? Лорд Гринхэм тотчас меня узнал, обрадовался мне, и он всем говорит о Москве с восхищением. Ты помнишь Мотекса, англичанина, который был влюблен в Масальскую и с утра до вечера у нее сидел, не говоря ни слова? Так вот, он тоже здесь. Мне очень их приятно видеть всех, а все оттого, что были мы вместе в России.
Приехал сюда титулярный советник Рихтер, который у нас сверх штата, хороший мальчик и мягкий; между нами, Лобанова им завладела. Я с нею как можно подалее, ибо она не терпит княгиню, и ей досадно, что я по сю пору ей верен. С нею племянница ее Арцыбашева, которая, можно сказать, как говаривал Илья Дмитрия (учитель) Фавсту: «Ох, ты птица!» Я получил недавно от Гагариных прекрасный подарок из Рима: печать, на которой вырезан славно Амур на колеснице, запряженной львом и ослом.
1803 год
Александр Клагенфурт, 16 апреля 1803 года
В Сен-Вейте какая встреча! Бедный русский солдат без ноги, которую у него оторвало в Швейцарии; его ведут в Вену, а оттуда он будет стараться дойти до своей отчизны. Я ему дал денег и записочку к тебе, так, когда явится, не оставь его; более ничего тебе не говорю, прочее он сам тебе расскажет. Приключения с нами, как ты видишь, часто, часто случаются. Мы здесь думаем кое-что поесть; Антоша [итальянец, камердинер А.Я.Булгакова] в том настоит не от того, что есть хочется, но влюбился в немочку, от которой получил уже славного трюха, но сие его не обескураживает. Я свою собачку назвал «бибишкой», и она от меня ни на шаг не отходит. При всей моей грусти не могу я не смеяться, глядя на Антошу; жаль, что нет здесь Гришака: он был лопнул со смеху.
Александр Венеция, 18 апреля 1803 года
Здравствуй, любезный брат. Я теперь на площади Св. Марка в кофейне «Конкордия», и покуда не дадут нам позавтракать, напишу тебе все, что успею и что на ум придет.
Я, правду сказать, и не думал быть в Венеции, но, приехав в Местре и узнав, что только час езды сюда, не утерпел не посмотреть чудного сего города. Другого имени, по моему мнению, он не заслуживает. Еще более нечистоты, чем в Неаполе. Дорогой все, слава Богу, шло хорошо, только около Понтиебы не везде были лошади. У Антония проказы с курьером, которые очень меня веселят. Последний спал, выставив из коляски ноги, и потерял сапог. Антоний тоже так раз заснул, что упал совсем с козел. Нищие не дают мне покоя, мешают к тебе писать. Получил ли ты мои два письма, из Фриула и Клагенфурта? Я теперь еду день и ночь; в Риме хочется помешкать ради самого города, ради Карпова и некоторых покупок. Куда теперь спешить, и бог знает, буду ли иметь удобнейший случай видеть лучшие города Италии. Гагарины, я думаю, уже уехали; поминали ли они меня, говорила ли княгиня обо мне? Я очень нетерпеливо жду писем твоих, но бог знает, когда дождусь удовольствия сего.
Александр Рим, 16 апреля 1803 года
Приезжаю сюда, стал у Карпова; сей в тот же день получил от канцлера письмо, уведомляющее его о назначении его к неапольскому посту и что вслед за сим присылают его инструкции, аккредитование и проч. Карпов просил меня подождать до следующей почты, по которой ожидал обещанные бумаги, и два дня после хотел ехать в Неаполь и меня с собою взять. Я на это согласился, тем более, что Кассини не было в Риме, и он приезжает только в почтовые дни, а как ты знаешь, я имел от графа письмо к нему, которое не хотел поверить чужим рукам.
Почта пришла, Карпов ничего не получил, и я завтра дуну в Неаполь; о всем вышеописанном уведомил я Леонтьева по прошедшей почте. Всякий день обедаю я у Лизакевича, это бонвиван и большой хлебосол. По утрам бегаю смотреть, что есть примечательного, после обеда гуляю пешком в вилле Боргезе или по Корсо. Ввечеру в театре, который только что изряден. Нигде не видал я таких лихих женщин, как здесь. У меня чуть не дошло до авантюрки с дамою, которую всего два раза видел в театре. Вчера ввечеру возил меня Лизакевич к Торлони, это дало мне представление о здешних собраниях. Играют в карты, занимаются любовью, и ничего более, и не думают блистать остроумием, как в некоторых городах. Здесь нашел я Бальмена. Он принужден был Неаполь оставить, разгласив везде, что Актонова жена в него влюблена, что хочет с мужем развестись, чтоб выйти за него, и проч. Он это узнал; брат министра публично Бальмена стал ругать и упрекать ему дерзость его. Бальмен от всего отперся. Это много шума наделало.
Леонтьев, боясь, чтобы с Бальменом не было чего дурного, заплатил его долги и послал его к Лизакевичу. Здесь он начал делать всякие проказы, ходил в незнакомые дома, плакал, говорил, что его хотят убить, просил паспорт, чтоб уехать бог знает куда, и проч. Он совсем не тот стал: томен, печален, ни слова не говорит, со всем тем потолстел. Лизакевич хотел дать ему комнату у себя; он отказался, а нанять чем не имеет; все это на него похоже, но он жалок. Он писал в Петербург и просится назад к матери. Это и было бы лучше всего для него.
Долгоруков, брат генерал-адъютанта, зовет меня с собою в Неаполь; но он едет только через 4 дня, а мне мешкать более нельзя, я еду. Здесь тоже говорят о войне, но неопределенно.
Александр. Неаполь, 5 мая 1803 года
Здесь был я принят от всех с восклицаниями. Леонтьева так забылась, что хотела меня обнять. Он удивился, что я не более пробыл в Риме. Ежели бы я это мог предвидеть, то остался бы там еще с неделю и приехал бы сюда с Карповым или с Долгоруковым. Старая Скавронская также очень мне обрадовалась. Жаль, что милые и добрые Леонтьевы едут скоро, то есть через месяц. Пожалуй, сделай им тысячу учтивостей в Вене; у них ангельские сердца. Кстати сказать, ты можешь готовить посылочку батюшке с ними: они с радостью возьмут это на себя. Я ему тоже кое-что пошлю.
Ты не можешь поверить, с каким равнодушием я увидел Неаполь; но как скоро приблизился к Chiaie и увидел Ла Гран Бретанья, равнодушие сделалось печалью: вспомнил, кто там живал, вспомнил Вену, тебя и заплакал. Мне теперь кажется, что я в Вену совсем не ездил и год как тебя не видал. Неаполь очень будет скучен, когда уедут отсюда Леонтьевы, но еще скучнее будет ехать в Палермо, что не замедлит случиться, ежели разразится война. Нашему Фердинанду худо будет, ежели, как говорят, Бонапарт хочет его принудить заплатить папе все недоимки. Это составит важную сумму, а где ее взять? – банк здешний обанкротился. Зурло, директор или, лучше, министр финансов, судится, а между тем сидит в Кастель дель Уово. Многие банкиры, например Торлоний, имевшие суммы в банке, очень от того пострадали.
Приехав сюда, нашел я пять твоих писем, которые здесь лежали и ждали меня. В одном из них Волынского стихи, а в другом, что лучше, – батюшкино письмо № 28, которое я полагал потерянным. Я не отвечаю на письма сии: они старее Адама. Пожалуй, вперед навещай меня почаще. Я счастлив, когда читаю что-нибудь тобою и батюшкою написанное давно, а кольми паче письмо свежее; меня не надобно просить к тебе писать, и ты на меня жаловаться не можешь.
Здесь узнал я Бальменову историю подробнее. Вбил себе в голову, что миледи Актон от него с ума сходит, что хочет мужа оставить, а с ним бежать, но не довольствовался думать то: по всему городу стал разглашать. Отец ее на одном балу начал ему мыть голову при всем собрании, как он смел это выдумать, тогда как миледи даже почти не говорит с ним; он струсил и от всего отперся, но со всем тем все продолжал проказы свои; наконец дошло до того, что генерал Актон был принужден стараться, чтобы Бальмена отдалили, и Леонтьев, заплатив его долги, послал его к Лизакевичу. Что же? Оттуда вздумай он написать к генералу Актону, которому говорит: «Не принуждайте мучиться два любящие сердца; вы слишком стары, чтобы уметь любить свою жену; откажитесь от нее и уступите ее мне; составьте ее и мое счастие…» – и проч.
Один сумасшедший может писать такие чудеса, но Бальмен в полном разуме, и это увеличивает мое удивление. Он же малый умный, и кто-нибудь, верно, ему наговорил, и теперь доискиваются, но безуспешно. Мать миледи писала Бальмену письмо, в котором божилась все забыть и с ним помириться, ежели он скажет, кто его уверил, что миледи его любит, или что дало ему повод думать это; но все старания были тщетны. Он сделал в Риме общее покаяние, как те, которые в монастырь идут; обещался, кроме того, не грешить, также не смеяться даже, не жадничать, не садиться при старших себя и проч. Он стал как ягненок и почти не говорит: всю неделю не мог я добиться трех слов от него. О чудак!
Со здешним Пинием я немного в церемониях; что делать, ежели человек не по сердцу? Рихтер болен лихорадкою. Здесь есть некто молодой человек Петерсон, премилый малый; жаль, что не пришит к миссии нашей. Вот еще будет Долгоруков. Какая молодежь! Здесь еще у нас молодой принц Мекленбург-Стрелицкий, брат королевы Пруссии, молодой человек, прекрасный лицом, очень вежливый и хорошо воспитанный. Я вчера с ним познакомился; жаль, что едет в Палермо, но на малое время, и опять сюда воротится. Вот все здешние новости. Не много, как видишь. Мне Леонтьев сказал, что на сих днях едет курьер через Вену в Петербург, и я пишу сие письмо заранее; что сделано, то сделано, а у меня есть с десяток писем на совести.
Александр. Неаполь, 9 мая 1803 года
У нас теперь пропасть дела, и я все то делаю, что не успеет Леонтьев. Какие редко добрые люди он и она! Я всякий день обедаю у них или у принцессы Филипстальской, с которой они в одном доме живут. Вся наша шайка там собирается, то есть Леонтьевы, принцесса, Рихтер, Петерсон (милый малый и давно здесь путешествующий), я и некоторые другие: мы смеемся, болтаем, музицируем, играем в карты, читаем и проч. В четверг король дает в Фаворите бал для принца Мекленбург-Стрелицкого, – молодой учтивый и преблаговоспитанный человек. Он брат королевы Пруссии; ежели она на него похожа, то хороша.
Александр. Неаполь, 15 мая 1803 года
На балу все были во фраках, и очень весело. Король сидел очень задумчив и печален в греческом уборе; дама упала и заголилась, он начал хлопать, встал с места, закричал что-то по-неаполитански, смеялся и целый вечер был весел. Он такой, кажется, добрый; не дивлюсь, что народ его так любит. Между нами сказано, он едет в Палермо: но мы, как говорят, остаемся при наследном принце, который, купно с министерством, будет иметь пребывание здесь.
Вчера чуть не убили герцогиню Авеллино в Толедо; ее кучер чуть не задавил мальчика, только чур! Кучера стащили с козел, лакеи вступились за кучера. Шум. Госпожа выглянула из окошка, чтобы только посмотреть, что делается; один лазаронец ударил ее дубиною по голове, но не до смерти, да тем дело и кончилось. Экий народ! Намедни один солдат расквасил другому голову камнем у самого моего балкона. Вот наши приятные неапольские вести, а в Вене немца, пожалуй, хоть в грязь столкни, только не ругай: ни слова не скажет, разве только «да», «нет».
Александр. Неаполь, 17 мая 1803 года
Приехал Долгоруков, брат генерал-адъютанта, с которым я еще в Риме познакомился. Он едет через месяц отсюда в Сицилию и Мальту. Также здесь венский красавец, от которого, ты говорил, что… кажется, пахнет, то есть Буш.
Ни один русский более к Скавронской не ходит; вшивый один эмигрант, буффон графинин (но между нами это останется), сделал грубую невежливость Леонтьевой; муж пошел на другой день к старухе просить, чтобы она или ему отказала от дома или заставила его просить прощения. Скавронская ни туда ни сюда; говорит, что не хочет входить в это. Леонтьев ей поклонился и уверил, что его ноги более не будет у нее. Мы все, узнав, что она променяла вшивого французишку (Ладвез) на жену своего поверенного в делах, одним словом, иностранца на русского, не признаем ее за единоземку и более к ней не ходим. Сим лишилась она компании человек в 10, и те, которые ходят к ней, все ее обвиняют, и старуха не знает, как бы поладить дело.
Александр. Неаполь, 19 мая 1803 года
Прошу тебя, ради дружбы твоей, более себя поберегать. Кутай себя хорошенько, когда выходишь; заведи малину и пей ее вместо чаю; ты знаешь, как это хорошо для груди. Но чтобы письмо не походило на тетушкино, перестану говорить о лекарствах, только повторяю просьбу быть осторожнее.
Знаешь ли ты, что без твоего тулупа я бы пропал, и до самого почти Неаполя он мне очень был нужен, особливо ночью. Курьер ставит за тебя свечи перед мадоннами и очень тебя благодарит. Письмо к Леонтьевой от княгини отдано после зрелых размышлений; боялся ошибиться, но выходит, что так. Комаровского здесь нет и не бывало, а маркизшу ожидаю. Я так околдован венскими театрами, что сюда ни в один идти не хочется; на клавикордах только и играю, что пьесы из ваших опер и балетов. Теперь лафа у нас, и я сам хочу приняться за украшение наших мундиров, и для того отложил сегодня ехать во дворец, где большой публичный стол, это значит, что король будет есть один за столом, в присутствии всех тех, кто захочет прийти и убедиться, что царственные особы так же еду в рот кладут, как все другие люди. Вообрази себе, что за 30 миль от Неаполя Барбарески взяли американский фрегат со всеми, которые на нем были, между прочими один мой знакомый, г-н Шмидт. Разбойники сии, очевидно, усиливаются, а смелость их – еще более. Фрегат 18 часов защищался.
Теперь нет сомнения, что будет война. Витворт уехал из Парижа, а Андреоси тоже оставляет Лондон. Сей разрыв произошел от некоторых новых требований Англии. Приехал курьер в Париж, который привез медиацию [акт посредничества] нашего императора. Следовательно, надобно иметь Палермо в перспективе. В этом нет никакого зла: желаю видеть Сицилию, Этну, перед которой Везувий ребенок, и притом охотно побываю еще раз на море, и ежели поедем, то в большой компании. Это будет прелестно.
Александр. Неаполь, 5 июня 1803 года
Я устал смертельно. Рассуди: обедал у английского поверенного в делах, английской королевы рождение, сели обедать в 7 часов, а встали в полночь. Я не мог вытерпеть и после десерта уехал, извинясь, что почтовый день. Пили без ума, пели «Боже, спаси короля», а также во здравие нашего императора. Другой раз не так скоро меня заманят на английский обед. Все говорили только по-английски, который я не разумею. К счастью, сидел возле меня Буш, а то бы язык отнялся.
Один швед, который там обедал, уморил нас. Он прикидывался удальцом и пытался пить более, нежели англичане, кои всякую минуту заставляли его пить, находя беспрестанно различные поводы: то здоровье Карла II, то Густава Адольфа, Кристины и проч.; после у него спрашивают, любит ли он литературу. «Я? – говорит он. – До безумия». – «Ну так, значит, надо пить за здоровье манускриптов, кои развертывают в Портичи». – «Отлично», = ис тем проглотил стакан шампанского. Надобно было видеть рожу его, есть с чего лопнуть со смеха.
Война между Англией и Францией тебе, должно быть, известна. Почти в виду Неаполя крейсирует английский флот, состоящий из одиннадцати линейных кораблей и нескольких фрегатов под командою адмирала Пикертона. Английский поверенный в делах сказывал мне, что через три недели будет сюда Нельсон из Гибралтара с несколькими фрегатами и что уповательно возьмет главное начальство над флотом. Говорят, что англичане уже взяли три судна генуэзские, а сегодня слышал я, что их фрегат почти из здешнего порта увел французское судно, купеческое, нагруженное маслом. Двор здесь и, говорят, переезжает в Кастелламаре, загородный дом и городок в заливе Неапольском, который виден с моего балкона.
Александр. Неаполь, 9 июня 1803 года
Козловский, видно, все тот же: начал в твоем письме фразу и не кончил. Рим, верно, одушевит пиитические его восторги. Я заведу с ним переписку. Ему будет, верно, хорошо у Лизакевича, который бонвиван, любит, чтоб у него хорошо кушали; посуди, полюбит ли Козловского, который не заставляет себя дважды просить об этом[8 - Князь И.Б.Козловский впоследствии поселился в Лондоне, потому что там в трактирах подают целое блюдо, и плата за него все одна, сколько бы ни было съедено.].
Александр. Неаполь, 21 июня 1803 года
Мы скоро ждем сюда из Рима графиню Воронцову [Ирину Ивановну, урожденную Измайлову]; совсем не знаю, кто такая, едет из Парижа и вдова. Я слышал, что Пиний едет к родне в Пизу, но не слыхал ничего о данном ему на то позволении. Французы, говорят, сожгли уж в Абруццо деревню, коей мужики не хотели им дать съестные припасы, корм лошадям и проч.
Александр. Неаполь, 7 июля 1803 года
О Козловском Карпов хорошо говорит: его голова – это библиотека в беспорядке; он стал страшный педант, а в Риме о ином не говорит, как о Вестфальском мире.
Третьего сего месяца Леонтьевы выехали из Неаполя. Я с ними ехал до Моллоди-Гаета; там стали мы в Кастеллоне у принца Гессен-Филипстальского (мужа нашей К.), главнокомандующего Гаетой и всей провинцией. Мой фаворит принц Мекленбург-Стрелицкий также там нашелся; у нас был чудесный обед, а ввечеру бал превеселый. Славные были девушки, одна особливо – с черными глазами, к которой я притрунился: за ужином сидел возле нее и отбил ее от ее воздыхателя, одного офицера из гарнизона Гаеты. Что удивительно, все там хорошо танцуют. На другой день видел бани и могилу Цицерона. Князь сам сел на козлы, посадил нас с Рихтером в коляску и повез в Гаету, где видел я фортификации и тюрьмы, в коих более пятисот колодников; большая часть разбойники.
Александр. Неаполь, 14 июля 1803 года
Мне пишут, что Козловский бегает по развалинам, удивляется и кричит: «Чогт знает, как это сравно!» А Бальмен сделался богомольцем: только и дела, что ходит по церквам, на последние деньги покупает мадонны чудотворные и посылает в Петербург к матери. Теперь начались здесь ужины на улицах в Санта-Лючия, и множество бывает людей; но так как там очень воняет устрицами и рыбою, то я не очень часто бываю. Брат Долгорукова (который здесь) знает о дуэли и очень огорчен, однако же он не считает своего брата дурным. Здесь есть игроки в шары. Я в первый раз видел это вчера. Король там был, хлопал, кричал и смеялся. Мяч упал как раз на нос какому-то серьезному и важному парику, из которого, то есть не из парика, но из носу, пошла кровь. Жара у нас так велика, что можно выходить только к вечеру. С.Крузе скоро едет. Она намедни накормила Лихтенштейна оплеухами и драла его за волосы, а на другой день поехала с ним в Сорренто на два дня. Весело смотреть, как итальянки над ним смеются: иначе не ходит, как в мальтийском [мундире] с двумя эполетами, большим галстуком и шляпою.
Александр. Неаполь, 16 июля 1803 года
В Риме сестра Воронцовой, прекрасная Голицына; скоро ждем ее сюда. Мы вместо Скавронской бываем теперь часто все у Воронцовой, которая очень любезна. Скавронская, однако же, очень склонна на мир, и сим дело и окончится. Один дом, куда можно ходить: неприятно в оном не бывать.
Прошу тебя сообщать все новости, которые узнаешь; мы с Карповым страстно любим политику, и теперь у нас ничего нет нового, и вот отчего я и Анстету не пишу. Карапузный Антонио очень благодарит за память твою.
Карпов всякий день велит тебе писать поклон; вчера пили мы твой чай за твое здоровье. Не знаю, чем наполнить письма; прочти мое к батюшке, может быть, что найдешь, что тебе забыл сказать. Гришака-волокиту целую, а писать некогда, нечего. У нас на сих днях новый балет. Чемпилле, первая танцовщица, так мне мила, как Тургеневу Черути; она не хочет танцевать, и дельно: импресарио хотел, чтобы она в балете упала с моста сажен 8 вышины и повесилась волосами за дерево, покуда любовник придет ее освободить. Какой скот! Я его разругал.
Александр. Неаполь, 11 августа 1803 года
С Карповым я уже живу, и ты это должен знать по письмам моим. Выгоды, впрочем, нет для меня большой, то есть для кармана: платим все пополам, я не хочу быть в тягость доброму Петру Ивановичу, который человек сам небогатый. Григорию, верно, не любо будет съехать с княжеской квартиры и перейти в 3-й этаж, особливо ради прекрасной горничной. Экое счастие поповичам! Кто бы думал в запачканном архиве найти прекрасную Анну с алмазами? Вот каково быть проворным. Уж не поднес ли он наши переводы, то есть твой «Слава Негоциатору», а мои «Негоциации» и проч. Мальцевым?
Ты заставил меня смеяться. Ты учишься фехтовать, – это дело; а я взял уже уроков десяток рисования и пристращиваюсь к оному; хотел было утаить это от тебя, но к чему? Опять глупые сюрпризы. Однако ж батюшке не писал о том, и ты, пожалуй, не говори ему о сем ничего; ежели научусь, спишу сам с моего окна виды для него и тебя. Я сам очень нетерпелив знать, что значат слова батюшкины: «О мне помнят, слава Богу, в Петербурге». Жду от тебя описания путешествия в Пешт. Гришак вместе с тобою? Да что он не пишет, шутит, что ль?
У вас жара, а у нас третий день буря. Третьего дня была страшная гроза; молния упала на «Архимед», здешний военный первый корабль, и зажгла оный. Бог хотел, чтобы не было ни крошки пороху на корабле, а то, ежели бы загорелось, взорвало бы все 2000 судов, стоящих в порту. Стоило бы извержения господина Везувия; молнией убило одного матроса на английском военном судне 74-пушечном, у коего сгорела средняя мачта. В тот же день, кажется, сижу я, пишу спокойно; вдруг маленький удар землетрясения так меня испугал, что перо из рук выпало; оное было чувствительно только в малой части Неаполя, около Санта-Лючии.
Ежели ты такой охотник до политических новостей, как я, то узнаешь оные от Анстета. В Калабрии революция, взбунтовался народ и не хочет платить новые наложенные на них подати; сунулись было 50 солдат их усмирить, но народ ударил в набат, многих солдат убил, других взял в плен, а прочих разогнал. Вчера послано туда три гренадерские роты, 2 пушки, 50 человек конницы, с нужною артиллерией. Калабрийцы народ прехрабрый, и ежели захотят сделать сопротивление, то выйдет дело весьма серьезное. Французы, которые там, верно, их поощряют; их войско, говорят, будет умножено до тридцати тысяч и займет даже Неаполь.
Александр. Неаполь, 18 августа 1803 года
Ты правду говорил о человеке Козловского. Он пишет Карпову: «Пожалуйста, пошлите моего человека в Одессу, посадите его хоть в бочку с сельдями». Карпов ему отвечал: «Когда случай представится, я вам о сем сообщу, и тогда присылайте мне вашего орангутанга, я велю его упаковать и отправлю». Козловский болен, и его старик ему совершенно бесполезен; надобно и можно было это предвидеть.
Прилагаю печатный лист о бомбардировании Алжира англичанами; прочтя, отдай Анстету. Испанский посол сказывал мне, что его правительство дало повеление всем своим портам принять и учинить все нужные пособия русскому флоту, идущему из Черного моря и состоящему из одиннадцати линейных кораблей и шести фрегатов.
Александр. Неаполь, 6 сентября 1803 года
Не знаю, за что, но очень люблю венгерцев, а теперь еще более, узнав, как они оплакивают ангела усопшего, Александру Павловну. Смерть нашего дорогого Андрея нас ужасно тронула. Кто бы это подумал? Вот третий день, что образ его беспрестанно в моих глазах; куда ни пойду – в театр, гулять, – везде он со мною, и я ничем не могу прогнать печальных мыслей. Ты ничуть не как педант говоришь: конечно, нельзя собою располагать, Бог один знает, сколько всякому жить. Но кто бы подумал, что милый наш Тургенев в Вене навеки с нами простился? Жаль, брат, очень, очень. Бедный его брат Александр, который так его любит! Каково ему? Каково Андрею умереть не в руках родителей, не обнять их хоть в последний раз? Это мучительно; мой Антоний даже как шальной целый день ходил и плакал. Как и от чего умер он? Дай Бог ему царства небесного и лучшего жребия на том свете.
Полно говорить о сем несчастий, и Боже нас избави от того самих. Ежели, как ты говоришь, состоится перемена, то не Разумовского ли посадят? Тогда держи ухо востро, не мирись с ним менее как на 5000; в самом деле, он тогда тебе будет полезен, и я ранжирую себя умильно под твою высокую протекцию.
Пришедший сюда корабль из Туниса привез известие, что Барбарески с двенадцатью большими судами от двадцати четырех до тридцати шести пушек и нужным войском сбираются в сем месяце сделать высадку и нападение на Сицилию и Калабрию. Бомбардирование англичанами Алжира не подтверждается и, видно, вздор. Я хожу теперь во многие неаполитанские дома, даже позволяю себе иной раз строить куры, к двум вдруг адресовался, и они чуть меня по одиночке не прибили за плутовство.
Александр. Неаполь, 13 сентября 1803 года
На сих днях приехала сюда княгиня Голицына, то есть красавица сестра Воронцовой, которая здесь с месяц или более пробудет. Голицына прекрасна: черные власы, черные брови и черные глаза, зубы диковинные, рот, осанка прекрасны, хотя и дурно держится, только нос нехорош; одевается, говорит, смотрит – все странно и не так, как другие. Весь Неаполь о ней говорит: она похожа на принцессу моей души; все здешние красавицы от нее упали и приуныли; за всеми ними волочится Лихтенштейн, и жалко смотреть, как над ним смеются, а он не чувствует. Он добрый малый, впрочем, не много думает об себе; ты знаешь, как он говорит носом и смешно; намедни в театре из одного этажа в другой начал не знаю что-то кричать; все обернулись, чтоб видеть это чудо. Он едет с Долгоруковым (редкий малый) и одним французом, очень любезным, месье Декуром, известным в революции под именем Мезонфора, в Сицилию; хотят только видеть чудо св. Януария, а потом отправятся.
Александр. Неаполь, 19 сентября 1803 года
Сегодня праздник св. Януария и делается чудо, разжижение крови св. Януария. Но беда, когда в какую-нибудь партию входят женщины. Уговорились все ехать смотреть это чудо. Я в Гран Бретанья явился в 8 часов: Воронцова спит, Голицына спит. Покуда встали, покуда славно позавтракали у последней, время прошло, и мы в церковь приехали, чудо сделано, кусок отверделой крови святого сам собою растаял и наполнил склянку, в которой сия кровь сохраняется, и лазаронцы, бабы и проч. гладили святого, называя его красавчиком, умницею и проч. Полагают, что св. Януарий объявил, что будет делать чудо восемь дней сряду, дабы восстановить свой кредит, который св. Антоний поколебал. Ежели правда, то завтра пойду смотреть эту церемонию, о которой так много везде говорят.
Александр. Неаполь, 3 октября 1803 года
Козловский проказит в Риме; не имея, что писать, расскажу анекдот один, с ним приключившийся. Собрание у папы. Все туда съезжаются; Козловский в шелковых чулках идет также по улицам с двумя лакеями[9 - И по дням и часам их нанимает: из чего, не знаю. – Прим. А.Я.Булгакова.], – инако он из ворот своих не выходит, говоря: один – чтоб обо мне объявлять, другой – чтобы чистить мне туфли, – приходит во дворец, входит в комнату, множество людей, видит одного кардинала, думает, что папа, подходит к нему, целует его руку, говоря: «vostra sanita» вместо «santita». Все «ха-ха-ха!» Один француз говорит ему: «Сударь, это не папа». – «А кто же?» – «Это кардинал». – «Где же папа?» – «Дальше, сударь, но его не видно». – «Выдающиеся иностранцы всегда всюду имеют доступ», – отвечает Козловский и идет далее, входит в комнату папы, сам себя рекомендует. Папа его обласкал и много с ним говорил. Козловский, говорят, ночи не спал от радости. Теперь объявил всем, что начал писать римскую историю. «Я показал план ее, – говорит он, – моему другу Шатобриану, который от него в восхищении». Шатобриан – сочинитель книги «Гений христианства» и при французской миссии в Риме.
Александр. Неаполь, 11 октября 1803 года
Бонапарт хочет мир творить, а между тем везде разбойничает: приказал, чтобы первого португальского министра не только сменили, а выгнали в 24 часа из Лиссабона, что и учинено; то же требует, чтобы учинили и с принцем де ла Паче в Испании, и, верно, исполнят. Много раз уж требовано отдаление Актона (Карпов его называет думным дьяком), и, может быть, возобновятся требования. Его величество очень печален с некоторого времени; намедни на балу не смеялся и рано изволил ретироваться. В субботу именины вашей императрицы [Марии Терезии Сицилийской], и здесь опять бал в Фаворите. Наши, русские, будут: надеюсь, что будет веселее прошедшего.
Александр. Неаполь, 1 ноября 1803 года
Княгиня Голицына потащила меня с собою в малое ее путешествие вокруг Неаполя, которое продолжалось 8 дней. Мы начали городком Кастелламаре, потом были в Сорренто, где ели славных телят, Ввело, где гробница Филангьери, писателя новых времен; в Сорренто видели дом Тассо; в Капри прожили мы три дня. Сей остров наполнен древностями, и недавно вырыли множество комнат Тибериева дворца, в землю зарытого; 23 грота, один другого чудеснее, заслуживают также внимания любопытных. Княгиня покупает паркет, найденный в одном древнем здании, он сделан из мраморов разного цвета, мозаикою. Из Капри пустились в Искию (остров), где дурное время и буря продержали нас три дня; потом видели Прочиду, Кар-де-Мизене и порт, Неронову тюрьму, Писсина амирабиле и проч., одним словом, все, что заключается примечательного в Байском заливе и городе Пуццоли.
С женщиною, как Голицына, такой вояж не мог не быть приятен. Нас было только трое: она, Рихтер и я, и мы время провели преславно, ели плотно, лазили по горам, спали крепко, по вечерам обыкновенно читали дон Метастазия. В Капри чуть я над своею головушкою не напроказил. Вообрази, что в темноте, не видя, что за мною нет ни перил, ни забора, а вместо того пропасть, начал я пятить осла моего назад; он осадил, я – еще, и до того, что задние ноги его поскользнулись. Он потерял равновесие, и я с моим ослом совсем упал вниз, по крайней мере сажени четыре, по счастью – в сад не на дерево, не на камень, но на мягкую нововспаханную землю, так что ни малейшего вреда себе не причинил. Княгиня видела кувырколлегию и упала в обморок. Я, упав, только очень испугался, но, собрав тотчас силы, дабы успокоить всех, которые по темноте не могли знать, что со мною делается, побежал наверх; никто поверить не мог, как я цел остался; подлинно, Бог хотел меня спасти от неминуемого несчастья. Дома нашел я, что рука оцараплена и левая нога несколько ушиблена, но на другой день почти и следов не было. Надобно было видеть суету всех: кто кричит, что надобно мне кровь пустить, кто пластырь советует, кто спирт, но, слава Богу, без всего обошелся, зато набрался ума для переду и осторожности. Приезжаю в Пуццоли, мой Антоний на берегу почти плачет: ему сказали в Неаполе, и все почти говорили, что я плечо себе изломал; его привязанность ко мне меня, право, тронула.
История Маркова в Париже с господином Наполеоном вам, верно, известна, и вам, я чаю, прислали дерзкий бюллетень, в котором все сие описано фальшивыми и мерзкими красками. Какие-то будут сего следствия? Мы бы сим господам отвечали как должно, ежели бы знали, откуда подлинно прислано. Я думаю, что Марков, будучи умен, женирует тамошнее министерство, и что хотят избавиться от него; один он нос подымает, все его товарищи не иное что, как твари первого консула.
Третьего дня приехал сюда майор Энгельгардт; он говорит, что был в Вене, когда был великий князь Константин Павлович, и что тебя видел много раз; он путешествовал с князем Борисом Степановичем Куракиным. Их разбили воры между Болоньей и Флоренцией в горах, 14 человек на них напали; человек Энгельгардта выстрелил из двух пистолетов и за то был убит пулею, которая пролетела чрез все туловище, самого же барина прикатали до полусмерти. У Куракина отняли на 40 000, у Энгельгардта – 9000, – вот что он мне сам сказал; ежели солгал, то и я. Куракин теперь во Флоренции, шьет себе рубахи и платье, ибо все было отнято. Какова земелька? Какова наша Италия?
Всему, сказанному Энгельгардтом, я не верю, и он час от часу делается подозрительнее. Рассуди: только что приехал, сегодня уже едет опять в Рим. Зачем же сюда приезжал? Просил денег у Карпова, сей отказал натурально; говорит, что он кавалер Св. Георгия 2-го класса (каково?), что адъютант государя, что путешествует по его приказанию и на его счет. Сегодня вызывал меня почти на поединок, жаловался Карпову на меня, что я сомневаюсь в том, что он говорит. Я ему повторил, еще раз повторил ясно при Карпове, что он не может иметь Георгия 2-го класса и, верно, не имеет. Он говорит Карпову: «Господин Булгаков вчера со мною грубо разговаривал». Карпов: «Сударь, я вчера был все время со всеми вами, как же я сего не слышал?» Энгельгардт: «Вы тогда выходили». Я перебил речь, говоря: «Господин Энгельгардт, ежели я вам вчера сказал вещи неприятные, вы должны, как честный человек, прежде всего не отвечать мне в том же тоне и не приходить сегодня жаловаться на меня». Он сбился, отвечал: «Да нет, вчера, конечно, это было пустяки; но вы сказали, что я авантюрист, и мне об этом донесли». – «Кто?» – «Не могу вам этого сказать». – «Нет, сударь, вы должны это сказать, я этого требую», – сказал Карпов. Энгельгардт тут видел, что плохо дело, и сослался на слугу одного курляндца, барона Ропа, который вчера уехал, – говоря, что он это ему открыл.
Теперь я спрашиваю, какого барыша мог ждать от сего доноса человек? Меня замарать не мог он и не имел прибыли, зная, что все откроется и падет на его спину; какой же интерес имел он подслужиться Энгельгардту, которого сроду и в глаза не знает? Стало быть, все ложь; но поведение Энгельгардта не может поместиться ни в чьей голове. Приехал сюда, зачем – сам не знает, только что приехал, на другой день почти едет, и говорит, что хочет драться с бароном Ропом, потому что он виноват, а не я, который известен ему по моей фамилии, честности и проч. Не чепуха ли это все? Если бы тебе рассказать все его слова, не было бы конца.
Говорит, что приехал из Парижа, – Воронцова два года там жила и не слыхала о нем. Говорит, что 20 раз был у Бонапарта, который его ласкал очень, и что сие было помещено в газетах даже. Отец его, говорит, генерал-губернатор в Полоцке; мы показали ему в календаре, что Полоцк уездный город. Слава Богу, что мы избавляемся от такого сокровища. Я тебя обо всем предупреждаю: неравно поедет он в Вену. Он толст, мал ростом, лицо большое, рябое, говорит дурно по-французски и по-русски не очень хорошо. Я сейчас послал ему записку, требуя решительный ответ, кто именно сказал – камердинер или лакей Ропа, потому что последний остался здесь, в Неаполе, будучи его местным лакеем. Энгельгардт велел мне сказать, что сам прежде отъезда ко мне будет, и, верно, вместо того сегодня ночью улизнет. Теперь поехал к нашему агенту Манзо просить денег. Сию минуту узнал, что он уехал, и неизвестно – куда. Вот и конец комедии.
Александр. Неаполь, 8 ноября 1803 года
Мой поединок с Энгельгардтом кончился тем, что он, видно, спятя и труся Карпова, улизнул. Прочти всю историю в моем письме к батюшке; я не хотел умолчать, ибо могло бы до него дойти, и он, видя, что я все сие умалчиваю, подумал бы, что есть что-нибудь для меня неприятное. Видно, Кассини почувствовал свою ошибку, что он взял теперь в Риме Энгельгардта под караул; теперь откроется, что он за человек.
В Риме Хитров, путешествующий по комиссии императора, и сюда будет.
Александр. Неаполь, 13 ноября 1803 года
Новая моя квартира возле дома, где жил французский посол, возле Гран Бретанья, где ты бывал у Гагариных, на противолежащем берегу Позилипа, то есть мы Вилла Реале видим не в ширину, как Гагарины, но во всю длину; понимаешь ли? Местоположение славное, воздух чист. У Карпова три комнаты, у меня две, обе на улицу и море, две комнаты общие, у людей также свои; одним словом, живем мы, как цари, и занимаем весь этаж; но зато я плачу 25 дукатов, а Карпов – 45. Мой кабинет славный, уютен, и всякий угол чем-нибудь да занят: две полки книг, стол для письма, бюро с платьем, канапе для гостей, большие вольтеровы кресла, подаренные принцессой Гессенской и в кои кидаюсь, чтобы читать или спать иной раз под вечер. В другой комнате сплю, фортепианирую, чешусь и проч.
Жаль Долгорукова, генерал-адъютанта. Брат его, бывший здесь, князь Михайло Петрович, любил его очень и часто ко мне из Флоренции пишет. Предобрый малый! В последнем письме говорит мне между прочим: «Вы говорите мне о г-не Энгельгардте; как мне досадно, милый мой, что вы не угостили его хорошенькою палкою. Этот чудак представлялся мне князем Куракиным, морским офицером и кавалером креста Св. Георгия, беспрестанно говорил о своем дяде, князе Александре Куракине; да это просто-напросто мошенник». Вот подтверждение, что Энгельгардт плут; жаль подлинно, что я его не приколотил; впрочем, не было за что! Слышу, что Кассини его прижал в Риме, видя, что сделал глупость, дав ему паспорт.
Слухам о мире верить не надобно, нет сомнения, что десант состоится. Посол французский говорил мне вчера, что ждет с нетерпением курьера из Парижа. Прислание сюда главного французского генерала Монришара из ганноверской армии заставляет думать, что войска их, сие королевство занимающие, имеют какое-либо важное препоручение; но нельзя угадать, что это. Полагать не можно покушения на Сицилию, разве на Морею. Двор довольно беспокоится, войска сии переменили свои позиции в Пулии, и все их жены отправлены в северную часть Италии. Мадам Сен-Сир даже тоже оставила мужа и в Риме сказала одной приятельнице, что уехала поскорее из Неаполитанских областей, не дожидаясь там свалки. Это останется между нами; скажи, однако ж, сие Анстету, которому, может быть, написать не успею. Известно заподлинно, что в Тулоне готова к выходу эскадра, 9 военных кораблей, фрегат и проч. с народом; может быть, сия эскадра имеет какую-нибудь связь со здешними войсками.
Кассини мне пишет, что сюда в Рим будут: мать 1-го консула, Иосиф, ее сын, со вдовою мадам Леклерк, идущею замуж за принца Боргезе. Анекдот: ты знаешь, что в Риме Канова работает статую Бонапарта, представляющую его нагого с земным шаром в одной руке и шпагою в другой. Покойный лорд Бристоль, придя к Канове и рассматривая статую (тогда много говорили о десанте), сказал скульптору: «Мой милый Канова, я сделаю вам два замечания: сей земной шар, который положили вы в руку, слишком мал, чтобы содержать Англию, и потом вы сделали Бонапарту слишком маленькую задницу для человека, побывавшего в Египте и Италии».
Сегодня был у Скавронской по случаю свадьбы мамзель Жермини (ее фаворитки) с одним морским офицером, месье Превилем.
Александр. Неаполь, 6 декабря 1803 года
Ты знаешь, что здесь Протасова [камер-фрейлина Екатерины II, графиня Анна Степановна], особа пречванная; в претензии, что мы все, русские, не ходим к ней на поклон; говорит: эти господа любили графиню Воронцову и Голицыну, а меня не жалуют; беспрестанно напоминает, что была в милости Екатерины II. «Мое имя всем известно», – есть конец всех ее песен, жалуется на Ханыкова из Дрездена и проч. Племянницы не хороши и ни рыба ни мясо. Один итальянец нас очень насмешил намедни, говорит: «Это приехала мадам Прокачьов с двумя племянницами». Ты знаешь, что по-итальянски «прокачьо» – большая фура для перевоза тяжелой почты, а Протасова претолстая баба и дурна лицом. Вчера Скавронская давала ей бал, довольно было весело.
1804 год
Александр. Неаполь, 3 января 1804 года
На Кассини все русские в Риме жалуются. Он допустил по прихотям кардинала Феша посадить в Сен-Анж господина дю Вернега, натурализованного русским и пользующегося пенсиею от нас, ни за что ни про что, за то, что Вернет был прежде агентом дюка дю Берри, от коего найдены у него старые письма. Папа послал курьера в Петербург. Смотря по тому, как сие дело представят и как примут у нас, это может иметь худые следствия. Известно, что Кассини слепо предан римскому правлению, дабы держаться на своем посту. Он довольно это доказал в деле, которое имел с Карповым в Риме.
Люсьен Бонапарт впал в немилость к своему брату, от коего получил повеление выехать из Франции и вояжировать по Италии. Первый консул и Фешом недоволен и пришлет ему наставника.
Александр. Неаполь, 20 февраля 1804 года
Панины очень милостивы ко мне. Двор принял их отменно хорошо, сегодня обедали у королевы; но все это, мне кажется, по расчету. Мне все советуют перейти в Вену; зачем бы нет? Но больно бы мне было иметь над тобою в чем-нибудь выгоды и отнять у тебя следующее твое награждение, хотя и знаю, что по любви нашей все у нас общее и счастие одного составляет счастие другого. Доходцы бы наши, слив вместе, составили почетный ревеню, с которым славно бы можно жить. Не хотелось бы мне, однако, потерять 400, выслуженные не протекцией, но службою; вот пятый год, что мы бьемся. Что делать? Придет воли Божией час…
Я два года один здесь все делаю, а другой, лежа на боку, тысячи более получает. Свечину дали 1000 рублей пенсии.
Я за этого скота здесь работал; теперь ему пенсия за то, что закон переменил. Бог с ним, оставим важные мои претензии; батюшка нам часто говорил, что в наши лета не был тем, чем мы, а ты знаешь, нам далеко тягаться; счастливы бы были хоть душою с ним равняться, ежели не умом. Я нечувствительно из письма сделал процесс и предику; впрочем, что ж? Великий пост кстати!
Александр. Неаполь, 27 февраля 1804 года
У нас здесь знаешь кто? Тот принчик Мекленбургский, которого мы часто в Москве у Пушкиных видали, который мазурку танцевал и проч. Не знаю, откуда взялась престрашная дружба ко мне, но не отстает. Сегодня приехал сюда князь Боргезе, что женат на Бонапартше, один: жена в Риме осталась. Вся морская неапольская сила скоро выйдет в Сицилию для всякого случая, для защиты от Барбаресков или других неприятелей, кои могли покуситься на Сицилию. Вся эскадра будет состоять из одного 50-пушечного корабля, четырех фрегатов и четырех корветов. Командование дано графу Турну, управляющему морским департаментом. К находящимся здесь французским войскам прибавляется еще сот до четырех и довольно артиллерии; она уж в марше к Пулии и третьего дня ночевала в Капуе. Это немало беспокоит двор, коего издержки и боязнь сим умножаются. Надобно ожидать какую-либо экспедицию, ибо войска французские в сем королевстве запасаются сухарями и другими провизиями.
Александр. Неаполь, 6 марта 1804 года
Иду к Панину: что-то писать дать хотел. Спасибо за все новости, тобою сообщаемые; я сдал списочек оным, который дал Панину. Предупреждаю тебя и Анстета, что Актон дней через пять отправляет курьера в Петербург; но как сие отправление может замешкаться, то успеете вы, может быть, кое-что приуготовить к проезду его через Вену. Сюда приехал курьер из Парижа, привез пребольшой пакет к Карпову от Убри; что ж вышло? Чепцы для графини Паниной!
В Париже делается большая кутерьма. Приехавший туда скрытно Пишегрю был схвачен. Открыт заговор, в котором замешан Моро и проч.
Я должен быть сегодня на русском обеде у Скавронской и на концерте, который дается для Паниных княгиней Караманики. Я только что окончил труды свои для Панина; он мне диктовал несколько писем, удалось заслужить его апробацию; теперь за Карпова работу примусь.
Александр. Неаполь, 12 марта 1804 года
Часто бываю у Паниных, и граф заставлял меня часто у себя работать, писал несколько писем под его диктовку по-французски, он был доволен мною и очень ласков; ежели всегда таков, то счастием бы почел быть его подчиненным; кажется, хорошо к нам расположен, говорит часто о батюшке, тебе и проч. Он думает быть в Страстную неделю в Риме. Не худо заставить им себя заметить: пригодится всегда, может вспомнить и сделать счастие нашего брата. Графа здесь очень угощали, король, королева и бояры. На той неделе едет он с королем на охоту.
Александр. Неаполь, 27 марта 1804 года
Скоро будет сюда Пален, бывший при Парижской миссии и путешествующий теперь. Он во Флоренции. Вернегово дело не так много шума произвело в Петербурге, как многие думали. Государь требует доказательств вины его, подавшей повод к его заключению в крепости Св. Ангела. Кассини отвертелся счастливо в сем деле. Все думают, что неминуемая участь английского короля произведет великую перемену в делах Европы[10 - Король Георг III прожил после того еще 16 лет.].
Александр. Неаполь, 2 апреля 1804 года
Страстная неделя здесь как карнавал: весь город на улицах и бегает по церквам; ни одной кареты не видать, потому что запрещены; даже королева и вся фамилия пехтурою дули все в черном платье. Двор препровождаем всеми придворными чиновниками и офицерами всех полков, гвардейского полку отряд напереди и сзади и играет печальный марш в миноре. Здесь Святая неделя совсем не так торжественна, как у нас, где всякий камень, кажется, радуется.
Александр. Неаполь, 10 апреля 1804 года
Часто ли бываешь у Голицыной? Не правда ли, что она немного на княгиню Гагарину похожа? Я не мог никак к ней привязаться: она слишком необыкновенна, и ее тронуть можно только вещьми и поступками чрезвычайными. Я полагаю, что ее сердце холодно и нечувствительно, а голова немного в беспорядке, или, лучше, как говорят, экзальтированна, но хороша, умна и любезна, отчаянная особа. Воронцова – женщина, достойная почтения всех; сын ее предобренький мальчик. Письмо к нему отдай Голицыной, ежели думаешь, что Воронцова не будет в Вену. Это письмо о ящиках, кои графиня Воронцова здесь оставила и кои г-н Карпов отправил в Петербург с Панделли.
Вчера выпустили здесь тревогу, что французы идут в Неаполь; это совсем неосновательно, равно как и вести, что в Корфу прибыли новые от нас войска; мы о сем никакого сведения не имели еще. Удивительно, что пришедшее из Занта в 6 дней судно то же подтверждает. Двор сей год совсем не едет в Казерту. Здесь все говорят, что у вас война с французами, кои потребовали высылку из Германии всех эмигрантов.
Александр. Неаполь, 24 апреля 1804 года
У меня все идет помаленьку, но я также любезничаю с полячкой, у которой бедный муж очень болен, а с нею я всякий день гуляю в саду, который от нас очень близко и где никто нас не видит; но из сего не делай заключений: я бы сам сказал.
Напрасно ты не бываешь у Голицыной; я очень тебя ей рекомендовал и предупредил, что ты немного дик вначале; она тебя уже здесь знала по портрету твоему, коим всякий день утешаюсь. Мы с нею были довольно дружны, и я никогда не забуду поездку нашу в Капри, Искию и проч. Напомни ей мою кувырколлегию, скучного г-на Хитрова, устрицы, которые препарировал, нерешимость, ехать ли в Неаполь назад по страшной непогоде, чтение Метастазия, поездку на ослах и проч. Все сие воспоминаю с восхищением. Ни о ком мы столь не сожалели, как о Голицыной и Воронцовой.
Александр. Неаполь, 1 мая 1804 года
Здесь глазная боль неизбежна из-за ужасного солнца, белой мостовой, домов и неба. Я ничем никогда не лечусь; пробуду в комнате, где нет большого света, – тотчас в два дня все проходит.
Сто раз спасибо, что посылают нам Татищева, а Пинию пишут противное, а что Куракина опять на старое место – это вздор! То-то бы хорошо, кабы Панина. Скавронская очень обрадовалась, узнав, что ее посылка в Дрезден дошла, и велела тебя поблагодарить и пригласила сегодня к себе на бал; это очень некстати: почтовый день, и дела очень много. Ты не поверишь, как мы заняты: всякую почту получаем пакеты от двора с предписаниями. Император оказал милость всем грекам: здесь будет построена православная греческая церковь. По сие время была все униатская, зависевшая от папы, и служба шла по-гречески. Мы построим церковь во имя св. Александра, тогда-то пойдет у нас богомолье, говенье и проч.; тогда-то, нагрешив в Вене, приезжай спасаться в Неаполь к нам.
Александр. Неаполь, 7 мая 1804 года
Воронцова милая и добрая женщина; она, может быть, первая, которая заставила себя здесь любить иностранцев и итальянок, ибо у первых дурацкий манер с последними не знаться, и ты знаешь, что Скавронская их не принимает.
Сходство наше, должно быть, велико, ибо Никольский, поляк, долго бывший в Вене, в прошлый карнавал, увидев меня у Скавронской на балу, спросил, давно ли я из Вены приехал, приняв меня за тебя. Странная фигура! Помнишь ли ты его? Каково делает па д’экосез! Наскажи пропасть учтивостей от меня Воронцовой, а Ванише[11 - То есть сыну графини Ирины Ивановны, тогда еще просто графу Ивану Илларионовичу Воронцову, позднее принявшему имя графа Воронцова-Дашкова.] буду писать; все итальянки по ней плачут.
Сюда прибыл на днях английский 80-пушечный корабль «Кент», на оном двое русских мичманов, кои волонтерами служат. Всех наших, русских, у Нельсона с семнадцать и разделены по два на каждом судне. Сии два предобрые малые, Меллер и Авинов. Я, узнав, тотчас поехал к ним на корабль, и они отменно мне обрадовались; послезавтра с нами обедают.
Актон прервал всякое сношение с французским послом вот по какому поводу. Алькье требовал арестования всех англичан здесь; генерал отказал, говоря, что то же бы сделал, ежели бы английский посол Эллиот потребовал арестования французов, и что англичане не учинили ничего противного неапольскому правительству. Посол упрекал генерала в его преданности к Англии и проч. Наконец оба очень разгорячились, и Актон объявил, что более не будет с ним трактовать, что его угроз пожаловаться первому консулу он не боится, и проч. Алькье в сердцах послал нарочного в Портичи к королю с жалобами; но его величество отвечал, что он не принимает нот от министров чужестранных и с оными не трактует, а что есть у него на это министр иностранных дел. Посол отправил немедленно курьера в Париж с жалобами, и ответ им, как и здешним двором, ожидается с нетерпением. Между тем выбран Мишру для конференции с французским послом. Сие дело может иметь важные следствия. Актон, надо думать, слетит; но люблю за то, что много показал духу, будучи министром кавалка[12 - Кавалка, по словарю Даля, – комок (земли или навозу).] земли, тогда как великие державы ползают перед Бонапартием. Я бы все это не написал, ежели бы не удобная оказия, и это останется между нами.
Несчастный кавалер Вернет, давно уж заключенный в Риме в крепость Св. Ангела, 2-го сего месяца был папою предан французам; смерть неизбежная есть его перспектива. Несмотря на столь дерзкий поступок, Кассини ездил после того к папскому министру Гонзальви, имел с ним конференцию, даже был у папы, и только 6-го должен был выехать из Рима, а может быть, и еще там. Его слабое поведение в начале сего дела есть причиною гибели несчастного Вернега; ты знаешь, что он русский подданный.
Люсьен Бонапарт прибыл в Рим; он, говорят, с братом в ссоре, ибо хотел противиться и уговаривал его не расстреливать дюка д’Энгиена. Консул в ссоре с женою по той же причине. Много говорят здесь, что король едет в Сицилию; ежели последует министерство, то и нам придется туда ехать, но все это еще не верно, и дай Бог, чтоб это не сбылось: переписка наша много пострадает от сего.
Александр. Неаполь, 13 мая 1804 года
Меллер и Авинов, находящиеся на английском корабле волонтерами, добрые малые; я их везде таскаю; теперь повезу по театрам, будем ездить гулять верхом и проч. Я очень им рад; только 10 месяцев, что они из России; можешь представить, сколько вопросов им делаю о всем.
Теперь Актон потребовал быть уволенным от конференции с чужестранными министрами, и полученною третьего дня от министерства нотою дано дипломатическому корпусу знать, что кавалер Мишру определен директором департамента иностранных дел и что к нему должно адресоваться по всем делам между Неаполем и другими державами. Сим отдалением генерала Актона, я думаю, хотели предупредить французов, которые, верно, потребуют, чтоб Актон был отрешен от дел. Двор с великим нетерпением ожидает возвращения курьера, посланного в Париж. Алькье, как говорят, также писал, прося отзыва своего отсюда.
Кассини едет, говорят, в Триест, где будет ждать повелений двора; теперь он в Ливорно. В прочем вестей у нас никаких нет. Все, что о Франции говорят, давно должно быть вам известно.
Прекрасная погода наконец началась у нас. Эллиот едет в загородный дом в Портичи, где мы будем отменно веселиться. Дня на два буду туда забираться. Поутру будем ездить верхом, потом купаться, там плотно есть, один алагер после обеда, там опять гулять; ввечеру партия в вист – веселее нельзя провести дня. Поеду в субботу, останусь воскресенье, а понедельник рано опять в Неаполь. Эти прогулки мы проделаем с дамами. Кабы ты видел, какие дети прекрасные у Эллиота, такие настоящие англоманы. Один похож на нашего императора.
Александр. Неаполь, 22 мая 1804 года
У нас здесь большие тучи начинают накопляться. Актон с последней конференции, которую имел с французским послом, так разгорячился, что, встав со стула, показал ему, где Бог и где двери. Алькье взбешен от этого и ждет из Парижа ответа на жалобы свои; подробности ссоры тебе я описал уже. Сию минуту нам говорят, что вышел королевский указ, коим Актон, ради слабости здоровья и в уважение столь часто повторенной им просьбы, отставлен от всех дел совершенно, и за примерную его и долголетнюю службу пожалованы земли в Сицилии, приносящие 30 000 дукатов годового дохода. Генерал, видно, предвидел (и резонно), что Бонапарт потребует его отдаления, как то сделал с первым министром в Португалии, и для того почел за нужное его предупредить.
Неаполитанский военный 74-пушечный корабль готов и стоит на рейде. Генерал Актон на оном отправляется в Палермо. Вот что весь город говорит: отдаление Актона сделает во всем величайшую перемену. Курьер, которого ждут из Парижа, решит некоторым образом судьбу здешнего королевства. Посол уже теперь очень досадительные употребляет выражения: говорит, что имеет от Бонапарта повеление объявить королю войну, ежели он не согласится на некоторые требования, и особливо на отдаление Актона. Ежели курьер привезет печальные известия, король, вероятно, удалится в Сицилию, оставив королеву здесь или наследного принца.
Александр. Неаполь, 7 июня 1804 года
Вручитель сего письма есть месье Борель, секретарь нашего здесь агента коммерции г-на Манзо, по коего делам он едет в Петербург. Сия хорошая оказия доставляет мне случай вольно с тобою говорить. После Актонова отдаления здесь начинает заводиться каша: французы господствуют, и число их в сей столице каждый день умножается. Королева всем теперь ворочает, и нет сомнения, что она главною причиною падения Актона, коего сила и кредит у короля возбуждали ее ревность; она тем более теперь командует, что король ни во что входить не хочет и никогда в столице не бывает. Того и гляди, что уедет в Сицилию, оставив всю фамилию здесь и министерство.
Ежели мы поссоримся с Бонапартом, то худо Неаполю. Он только и поддерживал себя нашим покровительством и в случае разрыва сделается первой жертвою Франции. Кажется, к тому дело начинает клониться. Посол их очень грубо здесь начинает обходиться, требовать некоторые важные крепости, яко Капую, Гаету и проч., уменьшение войск здешних, даже запрещает, чтобы были учения и маневры. В случае несчастья, не знаю, куда Карпов удалится; я уверен, что в Корфу не поедет, а я все силы употреблю убедить его ехать в Вену; ежели не захочет жить в Триесте, я к тебе приеду, но всего вероятнее, что поедет в Петербург. Этого, пожалуй, не говори никому; мы от этого не так-то далеко, но верно никто себе того не воображает. Сицилия не уцелеет также, и ежели французы займут Неаполь, то англичане не отстанут и тотчас завладеют Сицилией, где жители их любят отменно и примут без малейшего сопротивления.
Каков тебе кажется новый император? Мне кажется, я бы решился скорее поцеловать жену русского мужика, чем сказать Бонапарту: ваше величество. Что за народ эти французы! Проливали кровь более десяти лет, чтоб основать вольность свою, а теперь будут оную лить за чужестранца, бог знает откуда пришедшего и заставившего дать себе самодержавную власть, потерянную законным королем на эшафоте. Это, право, непонятно. Французы унижают род человеческий. Но г-н Бонапарт поторопился слишком; боюсь, что это ему шею сломит: фанатики еще не истреблены во Франции.
Александр. Неаполь, 8 июня 1804 года
Вручитель сего письма поляк Лозинский – наш подданный, взятый французами в плен в Италии и бежавший от них теперь. Мы хотели его отправить в Корфу; но, к его несчастью, был он бог знает за что изувечен одним неаполитанским солдатом на всю свою жизнь. Ты знаешь, что неаполитанцы очень храбры против тех, которые без всякой обороны. Борель из человеколюбия взял его с собою, дабы доставить в Каменец-Подольск, где его отец и вся родня. Ежели он Бореля оставит в Вене, то постарайся доставить ему способ попасть как-нибудь в свою отчизну. Жаль сего бедного, несчастного. Рассуди, что мы по сю пору не можем добиться наказания виновного. Лозинский сам расскажет тебе подробно все свое приключение несчастное.
Александр. Неаполь, 9 июня 1804 года
Королева вчера прислала просить Карпова отправить, не теряя времени, курьера в Петербург, а как у нас большая часть экспедиции была готова, то и согласились на просьбу ее. Я одиннадцать часов не выходил из канцелярии, всю эту ночь прописал: хотя устал как собака, не хочу, чтобы Артемьев явился к тебе с пустыми руками; он у нас стоял во все время, что был в Неаполе, и расскажет тебе, что мы делаем, как веселимся и как скучаем. Не знаю, что приспичило так королеве: то и дело отправляет теперь курьеров.
По случаю беспрестанных грабежей курьеров французами, кои отнимают у них депеши, послали мы фельдъегеря морем до Триеста. Французский посол объявил Бонапартово императорство и ждет новых кредитивов. Здешний двор признает сей новый титул и на днях сих отправит курьера в Париж с новыми кредитивными письмами и инструкциями к своему послу. Что скажет ваш император [Франц II]? Господство французов начинает здесь несколько чувствоваться, и надобно думать, что скоро потребуют, чтобы неапольские порты были англичанам заперты. Им уже делают маленькие шиканы. Казначею их, платившему здесь пенсии различным эмигрантам и проч., внушено выехать из Неаполя, и он удалился. Находящемуся здесь английскому военному кораблю не хотели было давать нужных для пропитания провизий и тому подобное. На ссору французского здесь посла с Актоном первый консул сказал: «Что это сия маленькая, ничтожная держава забрала себе в голову? Но теперь не время о сем говорить», – и подлинно знают, что он никогда не велел требовать удаления Актона и что все угрозы объявить войну и проч. французским послом выдуманы для лучшего успеха в намерении его опрокинуть Актона, что и удалось. Ежели неосновательные слухи о восстановлении сего министра не оправдаются, то можно полагать, что король поедет в Сицилию.
Александр. Неаполь, 14 июня 1804 года
Карпов все болен и очень еще слаб, смесь всяких болезней, между прочим и Гришина; но чур молчать! Он даже не может подписываться, так рука трясется, и теперь я пишу от себя к Чарторыжскому и веду именем Карпова все прочие переписки. Оно так, ничего. Прошу ко мне относиться с почтением, забыть, что я ваш братец, и помнить, что я полномочный и чрезвычайный канцелярский служитель.
Александр. Неаполь, 3 июля 1804 года
Король намедни аплодировал Болье и сим переклонил на его сторону малую часть упрямцев, коим он не нравился. Он танцевал па-де-де с Тарабатони и делал Зефира бесподобно. Между тем здесь не все бесподобно. На той неделе мальчик восемнадцати лет зарезал родного брата и отца. Я хотел идти смотреть, как будут его вешать, но ужаснулся одною мыслию видеть такого изверга. Другой, с ним повешенный, зарезал в самой тюрьме двух человек. Каков наш Неаполь? Невероятно, до какой степени дошли здесь пороки и развращение. В Риме папа принужден был в Св. Петре велеть ставить во всех углах часовых, ибо в Страстную неделю, когда церковь иллюминована одним только огненным крестом, поставленным в середине, по углам римлянки со своими кавалерами-servente делали спокойно свои дела.
Александр. Неаполь, 7 июля 1804 года
Знаешь, в котором часу я лег спать? В четыре часа утра. Вчера был бал на английском корабле и, может быть, теперь еще продолжается. Я поехал оттуда в половине четвертого, когда все садились ужинать. Там были все неаполитанские содержанки, и любо было смотреть, как английские мичманы их дергали и на свой манер настраивали. Корабль так был славно убран, что походил совершенно на галерею лучшего дворца, тем более, что не было качки. Завтра капитан звал к себе множество обедать, и мы на его 80-пушечном корабле поедем кататься вокруг Капри, и ежели попадется француз, то и сражение дадим. Капитан покажет нам все маневры и проч. Он очень любезен и попросту, без затей.
Александр. Неаполь, 12 июля 1804 года
Правду ты говоришь, что Неаполь мерзкая земля, и лучше, кабы от нее отвязаться как-нибудь. Нет сомнения, что, ежели случится ехать курьером, непременно поеду морем до Триеста и сяду на корабль в Манфредонии; но неуповательно, чтоб меня послали. Я так привык теперь к главноначальству, что не знаю, как после исправлять подьяческую должность. С тобою могу я говорить откровенно. Я уверен, что моими донесениями будут довольны: теперешние обстоятельства делают их интересными и полезными для нас. Мне незачем спешить; принимаюсь день заранее и хорошенько всякую фразу обдумываю, прежде чем ее написать. Сегодня пошло донесение в цифрах. Карпов все еще в постели и, покуда не можно ему будет сидеть за столом, сказал, что все оставит на моих руках: это продолжится, я думаю, недели две-три. Любезного Тургенева жду с нетерпением, но без слез нельзя мне будет его обнять: какую мы потерю сделали в бесценном нашем Андрее! Помнишь, как мы, бывало, в Вене проводили вместе вечера, как он иной раз сердился, тогда как сердце его, кроме добра, никому ничего не желало; жаль мне очень бедного Андрея.
Я так теперь стеснен, что не могу взять к себе Александра, но ежели найду новую квартиру, какую мне хочется, то непременно к себе его втащу. Кланяйся ему много от меня. Помнишь, как Андрей дьяконом певал[13 - Братья Тургеневы с детства приучены были к церковной службе. Адриан Федорович Гомзяков, их товарищ по университетскому пансиону, вспоминал, бывало, как мать Тургеневых Екатерина Семеновна в университетской церкви дирала их за уши при малейшей небрежности в стоянии на молитве.]? Все сии воспоминания очень грустны. Мой поклон al bambino, al picco-lino, так называли принчика Мекленбургского в Риме. Каков тебе кажется другой Стрелицкий? Всякое сухое дерево здесь приводило его в восхищение, всем восхищался; такой сладенький! Мы всякий день вместе бывали.
Александр. Неаполь, 7 августа 1804 года
Самозванец писал к папе длинное письмо, приглашая его в Париж для коронования. Папа согласен на это под тремя кондициями: 1) что католическая религия будет единственной и главенствующей во Франции; 2) что он должен быть признан первыми европейскими державами; 3) что он подчинится клятве, делавшейся другими императорами предыдущим папам, а именно клятве Карла Великого, копию коей папа ему посылает. Все боятся, ежели папа поедет в Париж, что ему назад не воротиться: легко статься может, что Бонапарт, из благодарности за коронование, отымет у папы Рим и даст ему Авиньон столицею; от него всего ждать можно.
Александр. Неаполь, 9 августа 1804 года
Я сделал большое дурачество; спешу уведомить тебя, покуда Бароцци тебе не напишет, что Везувий меня проглотил. На той неделе был я с Паленом на самом верху горы и спускался даже несколько вниз. Ах, боже мой, какая картина! Ты себе вообразить не можешь. Совершенный ад! Каменный дождь, шум престрашный, подземельная стрельба, живое представление ада; в середине большая дыра, в нем кипят камни, лава, земля и проч. Теперь в Везувии пять отверстий, из двух выходит огонь и проч., а из прочих зола, коей все окружности горы покрыты.
Мы почти шесть часов тащились на гору, были там с четверть часа; но, видя, что ветер переменяется и дым горючий идет на нас, да притом почувствовав сильное подземельное потрясение, пустились бежать назад и в 3? минуты сделали дорогу, которую вверх лазили. Нашему дурачеству многие последовали, но теперь опасность сделалась велика, и мало ходят на Везувий. Я слышал, что один англичанин там без вести пропал, будучи немного с похмелья. Я не могу тебе изобразить то, что видел; но это вечно останется в моей памяти. Полагают, что скоро потечет лава.
Будучи на Везувии, я взял там кусок раскаленного камня, выкинутого из нового кратера; чичероне с щипцами принес его до кареты, и шесть часов после камень был тепл. Я сохраню это как памятник дурачества моей молодости.
Александр. Неаполь, 14 августа 1804 года
Я долго старался извинить моего доносчика, полагая, что он за меня принял Карпова или Рихтера (кои русские; а здесь наших имен не знают и называют нас «синьоры московиты»); но Рихтер давно уехал, а о Карпове кто не знает, что он поверенный в делах, да притом и не моих лет. Оба они шибко играли и много проиграли. Итак, тут недоумения нет, и меня точно назвать хотели: ибо другого нет русского ни при миссии, ни в городе. Я того не скрываю, что играю, это правда. Как у Руфано всякий вечер conversazioni, где съезжаются молодые дамы из лучшего общества, бывая там довольно часто, не всегда можешь обойтиться без игры; но разница играть, как я и некоторые старухи, или другие, разоряющие себя. Сверх того, Бог – мой свидетель, что в банк я только два раза играл, раз выиграл восемь пиастров, а другой – шесть или около того проиграл; из этого ты можешь судить, какую я сильную игру веду.
Но положим, что, играя и по малой, я наделал пропасть долгов: честь моя и боязнь, чтоб не дошло это до батюшки или тебя, заставили бы меня употребить все зависящие от меня средства для уплаты долга. 1) Я бы распродал все, что имею не необходимого, клавикорды, часы и проч., 2) я бы какою-нибудь хитрою выдумкою или под видом другой надобности выманил бы у батюшки деньги, 3) я бы прибегнул к Карпову, коего дружба ко мне бесконечна; любя сам игру и имея пречувствительное сердце, он бы легко вошел в мое несчастное состояние и избавил бы меня от поругательства и бесчестия, ежели не как друга своего, то как русского, служащего при его миссии, 4) я бы не тратил так деньги на пустяки, не посылал бы в Москву и другие места гостинцы. Наконец, сошлись на мое к тебе письмо под № 75 или 76, не помню, в коем не только прошу тебя из присланных батюшкою денег послать маменьке 60 рублей, и даже удержать для себя, ежели имеешь в том нужду, остальные деньги, кои не были мне очень надобны в эту минуту. Эти доказательства, кажется, основательны; да притом, как могу я скрыть от тебя что бы то ни было? Разве твоя душа мне не известна? Не уверен ли я, что от тебя, кроме утешения, хорошего совета и помощи, и ничего ждать не могу? В человеке, доброе сердце имеющем, всякий дурной поступок производит раскаяние, а раскаяние приятно сообщать искреннему другу; кто же мой первый друг, ежели не ты? Твое письмо меня тронуло до бесконечности.
Бароцци, ежели бы не был дурак, получил бы от меня пресоленое письмо, над которым бы попотел; но я тем довольствуюсь: прервать с ним всякое сношение, яко с человеком, думающим, что дружба доказывается одними только ябедами. Но ежели узнаю имя того, который обо мне Бароцци говорил, не спущу так, верно, и потребую у него сатисфакцию за оклеветание и за то, что хотел рассеять раздор в семье, столь согласной, как наша. Я батюшке буду о сем писать.
Александр. Неаполь, 16 августа 1804 года
Мы с Дамасом ладим; были вместе с принцессою Патерио на Везувии, то есть я в другой раз сделал это дурачество. Дамас взял с собою плащи, сюртуки, фуфайки, дабы не простудиться наверху. Чудак! Но спасибо, что посадил меня с нею, а сам сел в другую карету. Возвратясь, поужинали мы у «Отшельника», и я объелся до невозможности; было около пятидесяти человек всего, 5 или 6 разных обществ. У меня успех: молодая Монтелеона, вышедшая недавно замуж за Сан-Марко (графа), вздумала в меня влюбиться, и мы в театре, и где ни встретимся, смотрим друг на друга как голубки.
Александр. Неаполь, 24 августа 1804 года
Я понимаю, что у вас теперь, должно быть, недосуг, ибо теперь везде дела много. Мне все кажется, что и посольша к нам не будет, ежели заварится на сем свете каша, а в сем случае Италия непременно сделается котлом или, лучше сказать, горшком. На вас великую все полагали надежду и очень теперь скорбят, что вы признали Бонапарта.
В прочем нового здесь ничего нет. Ожидаем с неописанным нетерпением курьера из Парижа, с известием, какой дан Убри ответ на последнее предложение нашего государя, и проч.
Я тебе уже описал проказы нашего Везувия. С 30 августа (ввечеру) начала течь лава; она делает милю в день, ибо идет очень тихо; со всем тем надобно полагать, что завтра или послезавтра она загородит дорогу в Портичи и, кажется, в море. Я ездил ее смотреть, приблизился так близко, что мог ее тростью трогать. Кажется, что не лава течет, но целая часть Везувия, с самой вершины донизу. Она множество наделала зла, покрыла множество огородов и садов, кои отважились быть на дороге.
Александр. Неаполь, 30 августа 1804 года
Я в большой тоске. Мою прекрасную Costanza муж-собака увозит в Палермо. Ты не поверишь, как она мила и как меня любит. Вчера в ложе плакала все время. Я имел с нею свидание; но как муж не отставал ни на пядь, я не мог много с нею говорить, но мы взаимно изъяснили нашу страсть многим другим, кроме слов. Она немного похожа на княгиню Елизавету Васильевну [княгиню Голицыну, двоюродную сестру братьев Булгаковых]; не так хороша, как она, но милее. Мне смертельно ее жаль, и я с досады брошу всех женщин на время, ежели не навсегда.
Я сижу в партере; как кончился па-де-де, захлопал кто-то тихонько около меня, оглянулся, вижу: это моя крошка, и улыбаясь смотрит на меня. Вот этакие вздоры делают меня счастливым надолго. Самое сладкое чувствование есть любовь взаимная между двумя особами, какого бы полу или звания они ни были. Правду говорит не помню кто: любовь для добрых то же, что ненависть для злых. Прости, иду спать, мочи нет, хочется; уж час пополуночи. Я обедал на английском корабле и от множества здравий почти пьян. Пили за короля Георга, нашего императора, за отъезд Убри из Парижа и проч. и проч., а ты знаешь, что я не хват на питье: болит немного голова.
Спасибо, что послал исправно пакет мой к Чарторыжскому, но еще более благодарю за все то, что ты мне говоришь о поездке твоей в Москву. Это меня несказанно радует: мне кажется, будто я сам еду туда, когда ты едешь. Обойми за меня нашего неоцененного татулю.
Александр. Неаполь, 4 октября 1804 года
Папа как ни отбояривался, но теперь решился к отъезду и 3 ноября отправляется во Францию для коронования самозванца, который прислал к нему своего адъютанта Кафарелли, дабы понудить его святейшество скорее решиться на сей опасный прыжок. Бонапарт объявил также в Риме, что, несмотря на желание его, ему никак нельзя не занять Анконы и Чивитавекии, по причине русских, которые в Корфу. Папа берет с собою кардиналов Антонелли, Боргио, Казелли и Депьетро, четырех прелатов, дюка Браски, принца Алтьери и маркиза Сакетти. Он публикует, что отсутствие его продолжится только три месяца; но увидим, как вырвется из рук Бонапарта, и не оставит ли перья в западне, ежели не более.
Александр. Неаполь, 18 октября 1804 года
Отъезд Панина в Россию не значит ли что-нибудь? Я сего очень желаю: мы с ним были ладно.
Вюртембергский вдруг поднялся и завтра, ежели не сегодня, едет в Рим, с обещанием быть назад, чему не верю; он все у посольши. Во дворце была толпа в этот день; сначала было скучно, но потом начали к нам выходить дамы, и моя княгинюшка меня навещала всякие полчаса. Мы очень ладно и не скрываем это ни от кого. А более люблю Хованских за то, что батюшку так утешают; нас кого-то из двух сосватали за старшую княжну. Скавронская спрашивала меня: правда ли это? Откуда взялось это? А право бы, счастие быть в подобной семье.
Слышно, что папа опять не хочет ехать в Париж. Он ко всем кардиналам писал своеручно, говоря, что критические обстоятельства понуждают его следовать воле Бонапарта, но что, ежели не возвратится через три месяца, это знаком будет, что его насильно удерживают; в таком случае слагает с себя папское достоинство и предписывает кардиналам немедленно собраться и избрать нового папу. Всем же бумагам, которые им будут подносимы после трех месяцев за скрепкою его, Пия VII, не верить, яко поддельным. По сю пору все в ожидании: поедет ли иль нет?
Александр. Неаполь, 6 ноября 1804 года
Знаешь, кто у нас? Коцебу. Был у меня, я у него. Я не нахожу его разговор ни острым, ни весьма приятным; в своих сочинениях он совсем другой. Только что приехав, пошел в театр; представляли его пьесу, как будто нарочно, «Der Opfer», что-то такое; но пьеса была худо принята. Говорив с ним о его сочинениях, я не пустился с ним по-немецки, а по-французски говорит он изрядно. Жена его здесь и брюхата.
Поздравь нас с Долгоруковой, нашей петербургскою соседкою, которая стоит ваших Тюфякиных и проч. Она очень любезна и хороша еще. 4-го был Сан-Карло иллюминован, но она ослепляла более свеч: все глаза были на нее обращены. Ее дом будет очень приятен и террасирует общество Скавронской. Zichy также сюда приехала; будут сюда скоро Головкина, Демидовы и проч., и все это на долгое житье. Лафа!
Александр. Неаполь, 14 ноября 1804 года
Здешний двор очень притесняем Бонапартом, который требует, чтобы оный объявил войну Англии. Для короля уже очищено место на английском военном корабле, который перевезет его в Сицилию. Королева хочет крепиться, сколько может, но вряд ли устоит. Посол французский с некоторого времени весьма груб, надменно здесь поговаривает, и слова его подпираемы французскою армиею, которая поставила себя на такую ногу, что в 8 часов может быть готова, чтобы идти на Неаполь. Не только наш один, но все Дамасы света не в состоянии сему помешать, ибо армия неаполитанская не существует, и за этим слишком поздно здесь хватились. Наша участь будет, следовательно, Сицилия, а может быть, и совсем нас отзовут.
Александр. Неаполь, 31 декабря 1804 года
Третьего дня в 6 часов поутру скончалась наша графиня Скавронская, следствием стечения разных болезней, а главная – рак на груди, который она таила долго даже от своего доктора; без того, может быть, могли бы ее еще спасти. Она не хотела делать ни завещания, ни духовной; люди ее должны идти почти по миру. Так не хотела умирать, что сказала доктору Томсону, несколько часов до кончины: «Никогда мне не говорите, ежели буду я, может быть, безнадежна». После смерти думала воскреснуть, потому что велела именно три дня себя не хоронить. Грустно видеть, что она умерла, не открыв перед Богом сердца своего, не перекрестясь даже. Она церкви лет десять не видела. Всякую всячину говорят на ее счет, но что нам разбирать чужие грехи: и своих довольно. Эта смерть оплакиваема многими бедняками, коим дом ее служил ежедневным пристанищем; нам дает она лишние хлопоты и переписки.
У нас пропасть теперь русских; одних офицеров с нашего корабля, из Корфу пришедшего, человек 12; между ними знаешь кто? Никогда не отгадаешь. Франц Иванович Кличка. Ты его помнишь? Он стал красавец, служит не помню в которому полку в Корфу и выпросился сюда с кораблем в отпуск.
1805 год
Александр. Неаполь, 8 января 1805 года
Третьего дня после обедни были мы все, русские, на нашем корабле. Капитан дал нам хороший завтрак, водил нас везде; слушали славных песельников, видели плясунов, как матросы обедают. Все это перенесло как будто нас в Россию, и мы все были тронуты; даже дух щей радовал нас.
Александр. Неаполь, 7 февраля 1805 года
Какая была для меня радость узнать, что ты готов ехать в Москву! Ну, милый мой и бесценный Костя, поздравляю тебя от всей души: пришла минута столь много нами желаемая. Да препроводит тебя Господь Бог в путешествии твоем! Наслаждайся удовольствием, коего три года ты был лишен. Это письмо, может быть, будешь читать в Москве, сидя в твоей тепленькой конурке или у батюшки в саду; ну, где бы то ни было, все это живее приведет тебе на память того, который к тебе пишет.
Пожалуй, опиши мне подробно путешествие твое, прием князя Чарторыжского, что будет тебе говорить, ибо верно вспомнит Анстетову[14 - Анстет был одним из чиновников русского посольства в Вене, где тогда служил К.Я.Булгаков.] рекомендацию; о маменьке, как ее найдешь, о прочих знакомых, а особливо также то, что узнаешь о Татищеве и о всем, до миссии нашей касающемся, о Гагариной и о тысяче пустяков, коих теперь припомнить не могу. Из Москвы также, милый брат, навещай меня как можно чаще письмами; ты можешь себе вообразить, какой они будут для меня цены.
Я следую тебя теперь воображением, а мне кажется, что ты теперь выезжаешь в Москву, что ты у Кузнецкого моста, встречаешь множество знакомых, у коих, видя тебя, лицо переменяется от радости или удивления, всякая встреча производит волнение в твоем сердце, приближаешься к Слободе[15 - То есть в Немецкой слободе, где в Демидовском переулке были дом и усадьба Я.И.Булгакова.], сердце бьется, приезжаешь в дом, батюшка на крыльце или в своей комнате, не ожидая тебя так скоро; ты входишь в его кабинет, кидаешься ему на шею, какая минута!
Любезный брат, какое удовольствие для тебя найти отца, благословляющего тебя за хорошее твое поведение, за спокойствие, за радости, кои ты доставил ему вкушать во все время твоего отсутствия! Вкушай сии плоды: ты столь их заслуживаешь.
Ежели это письмо дойдет до тебя после свидания твоего, то послужит нежным воспоминанием счастливой той минуты, в которую совершились желания твои: ежели же прежде, то умножит, может быть, твое нетерпение. Но нет беды. Я нечувствительно предался пылкости моего воображения, а пришла охота грустить, вспомня, что не могу ни видеть, ни разделять счастья твоего. Мы здесь веселимся сколько можно, хотя и менее балов против прошлогоднешнего; редуты в С.-Карло зато гораздо веселее. Третьего дня было более 4000 масок. Я теперь большой приятель с Кауницем; он волочится за сестрой моей княгини, и дела его клеятся очень хорошо, под моим присмотром и поручительством. У нас проект теперь трактуется: все мы сядем на наш корабль и поедем гулять по Неапольскому заливу, объедем острова и поедем посмотреть Капри. Общество наше будет состоять из пяти десятков человек, всякий берет блюдо с собою.
Александр. Неаполь, 14 февраля 1805 года
Посолыие[16 - То есть, вероятно, первой жене нашего посла при императоре германском графине Елизавете Осиповне Тун (ум. 1806), проживавшей для здоровья в Неаполе, пишет из Вены муж ее, граф Андрей Кириллович Разумовский.] пишет граф: «Милый Булгаков уехал; это меня сильно огорчает, ибо я к нему привязался, он старается», – и проч. Это должно тебе быть приятно: ты знаешь, что посол не очень щедр на комплименты подчиненным своим. Посолына уверяет, что Гриша[17 - Князь Григорий Иванович Гагарин.] более не воротится в Вену, а Рибопьер даже вымаран из миссии вашей. Она очень грустна.
Здесь маленькая распря. Французский посол требовал, чтоб Дамаса выслали из здешнего королевства и отняли команду над армиею; не знают, как и чем сия претензия кончится. Я не делаю секрета из сего, ибо весь город о том говорит.
Линевская приехала, но я ее еще не видал. Демидова, говорят, уж в Риме и скоро будет сюда. Сегодня последний день карнавала, и я этому рад: балы у меня по горло уже. Мы с княгинею оба просим отдыха; кстати, Великий пост подходит, а я думаю говеть с Долгоруковыми, благо имеем нашего попа на корабле «Прасковея». Можно ли быть столь странною, как Головкина: поехала в Рим только за тем, чтобы провести там последние три дня карнавала, а там опять воротится. Может быть, это подложная причина, а есть другая, настоящая, которую мы не можем найти.
Александр. Неаполь, 21 февраля 1805 года
Твоя Демидова[18 - Это супруга Николая Никитича Демидова Елизавета Александровна (ум. 1818), сестра графа Г.А.Строганова, успехи которого между женщинами помянуты даже Байроном во 2-й сцене «Дон Жуана». Она была тоже счастлива в мужчинах. Граф Блудов говаривал: «Наши бабушки были чисты сердцем, но не плотью».] отменно мне нравится: любезна, весела и, что более всего мне приятно, очень к тебе привязана. Она, Балковы[19 - Петр Федорович Балк-Полев и жена его (которую далее Булгаков называет Балкшею) Варвара Николаевна, урожд. Салтыкова, родная тетка московского князя В.А.Долгорукова.] и Николушка живут вместе; я отменно часто у них бываю. Все здешние достопамятности очень мне известны и даже прискучили, но для них охотно все еще раз просмотрю и с ними всюду поеду в звании цицерона-чичероне. Демидова с приезда лежала больна в постели лихорадкою, теперь выздоровела и выезжает. Мы сбирались было говеть, но теперь надобно отложить попечение, ибо бедный священник нашего корабля умер на этих днях.
Александр. Неаполь, 12 марта 1805 года
Трудно мне отвыкать от старой привычки иметь всякую неделю по два письма от тебя, но как быть? Утешаюсь мыслию, что желания твои совершились и ты в России, милый и любезный брат.
Не поверишь, как я теперь приятно разделяю время между моей княгиней с Демидовою. Сия очень мне нравится, нрава открытого и предоброго сердца; я не удивляюсь нимало, что ты ее любил, и не хулю этого: заслуживает того, время с нею не видишь как проходит; вчера пришел я к ней в 10 часов вечера и до трех часов пополуночи заболтался.
Мы были все на превеселом обеде у Кауница третьего дня, а завтра вся наша шайка, и дамы также, едем в Баю и Фузаро есть устриц, в чем я вовсе не силен, ибо терпеть их не могу. Дамас на днях едет и ждет только благополучного ветра; ему дана большая лента Св. Фердинанда, и он теперь щеголяет со звездою. Посолына очень грустна: говорят, что чрез шесть недель ворочается в Вену. Я рад, что подоспела сестра Линевская в столь нужную минуту.
Александр. Неаполь, 14 марта 1805 года
Слава Богу, ты благополучно доехал до Питера; радуюсь всем оказанным тебе ласкам и посла люблю без ума. Мы видим теперь, что он не таков, каковым большая часть его полагает. Я прочел посольше, что ты пишешь о муже, и она была тронута до слез. «Вот, – сказала она, – что выигрывают, будучи таким славным мальчиком, как ваш брат». Я тебе признаюсь, что не ожидал бы таковых доказательств привязанности посла к тебе. Не оставляй ни под каким видом его миссии: кажется, нам не должно теперь сомневаться, что тебе дадут жалованье.
Благодарю за все, что пишешь о маменьке; я бы ей послал денег с отъехавшим вчера в Петербург курьером, но, по несчастью, батюшкин вексель ко мне в 500 червонцев принужден был отослать Гумпту, ибо он адресован тебе, и платеж должен сделаться тебе, в Вене, гульденами; просил Гумпта все это устроить, несмотря на твое отсутствие. Я к маменьке пишу довольно часто, но что делать с почтою, и я об ней был в беспокойствии, а в четверг получил вдруг три письма, из коих одно 17 января, каково? Татищев едет; по твоему письму везет еще двух; не знаю, что со мною будет, но надеюсь не быть ему бесполезным. Демидова говорит, что он был в нее влюблен. Она его встретит и скажет ему, что любит меня очень и что знаться с ним не будет, ежели я не буду его фаворит. Комиссии к знакомым в Петербурге не могу тебе давать: тебя теперь там нет, я думаю.
Ты говоришь, что многое говорят у вас, а не пишешь, что именно. Кто об нас представлял, коллегия ли, князь Чарторыжский или наши министры? Лучше бы, вместо чина, хорошее жалованье.
Я получил вдруг два письма от батюшки; он, кажется, намекает, что и моя очередь придет ехать в Москву, тогда в Вене погощу у тебя два раза хорошенько. Да и тебе из Москвы зачем спешить? Я воображаю, что ты воротишься к послу через Петербург. Мы время славно здесь препровождаем. Что за женщина эта Демидова, и как я ее худо судил, покуда только видом ее знал; право, заслуживает любовь хоть кого. Она была огорчена, что в письме твоем, которое принудила почти все прочесть ей, нет ни слова о ней. Она в больших ажитациях, ибо едет из Парижа вслед за нею какой-то испанец, кажется, Пиньателли, который влюблен в нее, и она не знает, как его принять после того, что было в Вене. Она очень к тебе привязана.
Все здешние достопамятности видел я сто раз, но ее долгом почел везде провожать. Вчера были мы в Казерте и до того доходились, что приехал я без ног в Неаполь от усталости. Как смеялись! Мы были пятеро: Демидова, Балкша, Томас, старый аббат-чичероне и я. Сколько раз тебя поминали!
Ко мне из Вены пишет какой-то чудак Ротиакоб, коего в глаза не знаю, и просит, чтобы я заставил тебя заплатить Беттере 100 гульденов и оные ему переслал. Что, я обер-полицмейстер, что ли? Скажу, как Демидова: «Нет, все это вздор».
Пожалуй, напиши мне, под секретом, все, что ты мог слышать в Петербурге о Карпове, особливо в княжеской канцелярии и пр. Когда будет Татищев, куда, думаешь, денется Карпов?
Александр. Неаполь, 21 марта 1805 года
Верно, увидишь Татищева в Москве. Что за люди с ним едут и какого они складу? Вообще все, до миссии нашей касающееся, должно меня интересовать натурально.
Мы делаемся теперь сиротами: в воскресенье уехала Долгорукова, в понедельник Балкша с мужем, в четверг едут Демидова и Головкина. Очень мне будет жаль Демидову, с которой я очень тесно подружился. Ее нельзя не любить, когда два раза только увидишь; жалуется, что многие ее ненавидят и завидуют ей. Сие заставило меня написать ей в Стамбул на одном листочке с тобою: «Вы милы, любезны, добры, чувствительны, у вас есть завистники; будьте еще милее, любезнее, добрее, чувствительнее, и вы их поразите, а я буду наслаждаться вашим триумфом». Не знаю, отчего в России имел я от нее такое большое отвращение, а теперь люблю ее очень. Она совершенно вбила себе в голову, что ты ее забыл, как я ни уверяю ее в противном. Она говорит о тебе: «О, теперь он днем и ночью у своей красавицы Долгоруковой. Что же он находит в этом маленьком чудовище?» Жаль мне очень, что она покидает нас; провожу ее почты три, что ни с кем не делал, кроме как с Гагариными.
Александр. Неаполь, 23 марта 1805 года
Наконец возвратился ты в Москву, и все желания твои сбылись. Я, право, был тронут всем тем, что ты мне говоришь, и мне казалось, что я стою между батюшкою и тобою, что у окошка Фавст смотрит будто на термометр, дабы не показать, что плачет, глядя на наше благополучие; у кровати Александра Петровна потупила глаза на китайца, вышитого на завесах; княгиня сидит в больших красных креслах, с платком на носу, который весь покраснел; князь Сергий говорит батюшке, смотря то на одного, то на другого: «Эх, дядюшка, да вам радоваться должно, по-смотрите-ка, какими воротились молодцами!» В эту минуту входит Биянки, кричит, всем кланяется, никто ему не отвечает. Эта картина так сильно представилась моему воображению, что я только тогда очнулся, что в Неаполе, как пришел Антонио с завтраком. Теперь узнал я, что можно быть счастливу мысленно; но как жаль, что это счастие есть одна только минута.
К нам едут опять много русских, то есть Демидова обратно на все лето с мужем (ладно!), князь Дондуков (бывший Корсаков) с женою Каньера, двое Яковлевых, Щербатов-драчун и не помню, кто еще. Балкша тоже сюда будет, а муж ее едет в Россию – проситься в Китай с посольством нашим. Правду ты говоришь, что редкость найти женщину, которая была бы достойна быть единым предметом человека. У меня с княгинею пречастые ссоры за проклятую ее страсть к игре, а ежели она не бросит играть, то я ее верно брошу, ибо не поверишь, как больно моему сердцу видеть молодую женщину, которую люблю, расстраивающую свое имение. Всякий день у нас ссора за это, и я так оной встревожен, печален, что болен даже бываю. Какая несчастная и неизлечимая страсть – карты! Какая наука для меня, и какую ненависть имею теперь к игре.
Как я рад, что наш бесценный Фавст не переменился нимало, что бы очень меня огорчило и охолодило бы сердце ко всякому чувствованию дружбы. Мне батюшка не писал о продаже деревни Азанчевскому, и не знаю, сколько душ. Дай Боже, чтобы это уменьшило долг, который столь его беспокоит и о коем он столь часто упоминает. У вас Екатерина III – Пушкина[20 - То есть графиня Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина, урожд. княжна Волконская.], а мы здесь Долгорукову так называли.
Александр. Неаполь, 18 апреля 1805 года
Поверь, брат, что охоты никакой не имею быть камер-юнкером; теперь это неважно, и, право, божусь тебе, что лучше предпочту место секретаря посольства, которое есть цель всех моих желаний. Слушай! Министры наши здесь довольно часто переменяются; при отъезде всякого я бы был поверенным в делах, а наконец, привыкши быть мною довольными и произведя меня раза четыре, сделали бы и министром тем охотнее, что двор и дела неважны. Так ли? Вот план мой: с помощью Татищева надеюсь достигнуть моего желания. Тогда дам пир, и хотя не люблю вина, но по-твоему вытяну полдюжину бокалов шампанского.
Александр. Неаполь, 2 мая 1805 года
Ей-богу, больно: пишу тебе под № 119, а ты мне на 102-й только отвечал в последний раз. Спасибо тебе, что устроил дела бедного Приклонского.
Приступим теперь к Неаполю. В нем делаются страшные проказы. По случаю отъезда Бореля могу с тобою говорить без особого риска. Не знаю, известно ли тебе о несчастном случае с Щербатовым, случае тем более досадном, что он не только задевает основы права человеческого и оскорбляет Щербатова, но отражается и на всей нашей нации. В ночь с 9-го на 10-е отряд сбиров [полицейских] с офицером явились в комнату Щербатова, арестовали его, посадили в коляску и отвезли таким манером, как злоумышленника, за пределы Неаполитанского королевства, без какого-либо предварительного согласования с Карповым. Можешь вообразить, какой эффект произвел подобный способ действий на такого ревностного русского, каков Карпов. Он обратился с очень соленой нотою, в коей потребовал быстрейшей репарации, и такой, какая бы дала ему знать, должен ли он продолжать или прекратить исполнение своих функций при сем дворе. Вчера нам наконец отвечали другою нотою, которая может считаться шедевром пошлости и в коей одна фраза уничтожает другую. Обвинения против Щербатова таковы: он не представился при дворе, у него нашли ружье, он не носил мундира, он явился в Неаполь, чтобы бросить вызов двору своею дуэлью с Саксом, коего он убил по крайней мере не по-неаполитански, то есть сзади.
Избавлю тебя от остального и спрашиваю, может ли все это позволить трактовать иностранца как злоумышленника, и без предуведомления, ни до, ни после, его министра; ибо нам все известно через одного человека в полиции. Все это приказано королевою в возмездие за высылку из Петербурга; а ты, может быть, не знаешь, что он был ее любовником. Королю сказано все это только вчера. Мы посылаем курьера в Питер и увидим, как государь это дело примет. Арестуя Щербатова, принесли ему кошелек с деньгами, чтоб заплатить долги, ежели найдутся; но он сказал офицеру, чтоб убирался и он, и тот, кто деньги прислал, что он долги, которые умеет делать, умеет и сам платить, что придет время, что все это отомстит, написал записку Гагарину и Карпову, сел в карету, и его помчали.
Не поверишь, любезный, как у меня кровью сердце заливается от подобного скаредного поступка; не должна Россия терпеть подобные дерзости от державы, которую алжирцы заставляют себя бояться. Я, право, второй день хожу как шальной. Посолына изволит защищать сей поступок; ты можешь вообразить, какой шум мы подымаем, мы, русские в душе. Неаполь стал для меня гнусен, и не вижу минуты убраться. Я так откровенно всем говорю мой образ мыслей, что, верно, дошло до знатной особы, чему я и рад, и готов на все; лучше есть русское говно, чем неапольские макароны. Записка к Гагарину была, верно, в руках здешнего двора, который будет коситься на него за дружбу Щербатова.
К маменьке через Приклонского посылаю ассигнацию, которую купил на нашем корабле у матроса. Пини наш воротился из Корфу, был в Венеции, где видел Маруци, который тебе кланяется, а дочь Бароцци большие имеет на тебя претензии.
Александр. Неаполь, 7 мая 1805 года
Я буду проситься курьером в Вену, где добрый наш посол меня несколько задержит и потом отправит в Петербург, а ежели ехать туда прямо, то когда же с тобою пожить? Дороги по Италии теперь очень верны, по крайней мере уж давно не слыхать, чтоб шалили.
Благодарю за вести московские и все твои подробности о доме нашем: от всего этого сердце бьется. Батюшка, кажется, весел и предоволен нами, пишет: «Канцлер[21 - Государственный канцлер граф А.Р.Воронцов.] меня утешил похвалою о тебе, хвалит, да и много, все то, что ты писал во время болезни Карпова: но сие да не возгордит тебя. Обещался мне о вас обоих писать к князю Чарторыжскому. Я с ним переговорил о всем, что только может касаться до вашего будущего блага; увидим, что сделают в Петербурге, между тем радуюсь, что начальники вас за глаза знают и хвалят». Не поверишь, как сии слова меня порадовали: стоят всякого награждения.
Отгадай, кто к нам явился вдруг. Виленский знакомый, красноносый и краснощекий генерал Лассий, такой же все чудак, приехал лечиться и начал тем, что ложится в семь часов спать, обедает в час, по сю пору только мне сказал: «Бачка! Как ты, братища, вырос; приходи обедать к нам». Приехал из Рима Щербатов, да что-то невзлюбил Неаполь и едет чрез две недели, возвращаясь в Россию. Скоро будут сюда Демидовы, жду их с большим нетерпением, а Балк, кажется, раздумал ехать в Китай.
Вот три года, что я здесь, а впервой видел чудо св. Януария. Удивительно, что в церемонии сей, основанной на ослеплении и глупом суеверии народа, не наблюдается по крайней мере благопристойности. Старые бабы сидят на первых местах и ругательски ругают бедного святого за то, что мешкает, а не делает чуда; когда же зазвонит колокольчик, начинают кричать: «Bravo S. Gennaro, nostro саго, quanto piacere ci fai provare, quanto sei grazioso, amabile, quanto ti vogliamo bene»[22 - То есть: «Браво, св. Януарий, дорогой наш, какое удовольствие ты даешь нам испытывать, как ты мил и любезен, как мы тебя любим».], – и другие подобные глупости. Какая разница в наших священных обрядах, какая у нас тишина, благолепие, благопристойность, а здесь поют кастраты, играют 200 музыкантов, иллюминация, процессии и проч.
Александр. Неаполь, 9 мая 1805 года
Я получил третьего дня письмо от батюшки, который говорит: «Вчера (29 марта) отпустил я брата в Петербург, и поплакали». Вот что он пишет: «Тебя желаю избавить от Неаполя, где нечего тебе лучшего ожидать; а я стар, дряхл и хотел бы иметь при себе которого-нибудь из вас, даже и для вашей пользы. Глаза мои, кои мне столь верно служили 60 лет без очков, начинают худо видеть, рука ослабела, голова также ненадежна. Как же мне не желать иметь при себе человека, на которого положиться могу, а где его найти, кроме одного из вас?»
Не можешь вообразить, как я на Васильчикова[23 - Алексея Васильевича, являвшегося родным племянником нашего посла в Вене графа А. К. Разумовского и служившего там под его начальством.] зол. Что за фофан! Куда девались все мои письма?
Одиннадцатого сего месяца Татищева всякую минуту ждали в Триесте, так что он, может быть, прибудет сюда в конце этой недели, и тогда будут здесь три наши корабля; теперь имеем мы «Прасковею», линейный корабль и фрегат «Венус». Сегодня Пини, Николушка, Веттера едут обедать к капитану Сотланову и есть щи.
Маменька пишет, что ожидает тебя всякую минуту. Я послал ей денег с Борелем, а в этом месяце еще пошлю, ибо буду богат. Кстати: батюшка пишет, что дал тебе для меня 500 червонцев; сделай одолжение, перешли из оных 100 матушке: это всего короче и лучше, чем мне отсюда посылать вексель; из Вены удобнее и вернее можно доставить деньги в Петербург.
Все идет по-старому, с княгинею все ладно, она добрый парень, только страшная игрица, что терпеть в женщине не могу. Сегодня должны приехать Демидовы; он будет брать бани острова Пекин, а она, я чаю, амуриться с испанцем парижским, о котором она тебе, верно, говорила и который явился в Италию специально ради нее.
Александр. Неаполь, 16 мая 1805 года
Ну, брат, теперь нас занумерили, и надеюсь, все пойдет как по маслу. Все то, что князь Чарторыжский тебе говорил, очень меня обнадеживает и радует; теперь не надобно нам унывать.
Я матушке много писал о желании нашем, чтоб она переселилась в Москву: ежели там Шумлянские[24 - Мать братьев Булгаковых в это время была уже вдовою доктора Шумлянского и с двумя от него дочерьми жила в Петербурге.] докучают, то, по крайней мере, карману ничего не стоят, а в Питере не так с прочею роднею.
Александр. Неаполь, 9 июня 1805 года
Так и быть, умру, но Пиния не отпущу в Вену без письма к любезному и милому моему Костюше.
Это заглавие тебе покажется трагично, но успокойся. Дело в том, что я три ночи не сплю за работою, которую делаю один, – Пиний занят приготовлениями к отъезду; право, не чувствую ни рук, ни глаз. 16 больших депешных листов исшифровал для государя, да к князю Чарторыжскому еще изрядная кучка. Мне была предложена поездка, но я не хочу ехать, не видавшись с Татищевым, что ему бы показалось несколько странно или неучтиво. Как его по сие время здесь нет, то заключаю, что он заехал в Корфу.
Виленский наш знакомый[25 - То есть генерал Борис Петрович Лассий, бывший литовский военный губернатор, начальник русских войск, высадившихся в Неаполе в первую войну с Наполеоном.] дал мне уверение, что стоит мне только сказать ему, когда мне хочется, то он меня отправит в Петербург, и так я с этой стороны очень покоен и уверен насчет себя. Я с ним живу очень ладно, меня любит и много хвалил и рекомендовал князю Чарторыжскому. Приглашает с ним быть на основании, как был, помнишь, при нем П.Я.У.[26 - Павел Яковлевич Убри.] в Вильне; все это может устроиться, и с большими для меня выгодами. Это усмотрение заставляет меня не торопиться в Россию, ибо фортуна моя может быть сделана.
Александр. Неаполь, 14 июня 1805 года
Шпренгпортен сумасшедший человек и удивительные делал дурачества и проказы в Корфу. Надобно знать, что жена его уверяет беспрестанно, что брюхата, и в последний раз в переезд его из Корфу в Венецию, при страшной буре, ей будто сделалось дурно и будто она выкинула, ему показала кусок телячьей почки, в чем-то выпачканный, говоря, что это выкинутый зародыш. Он поверил и говорил всем: «Я видел сверток, которым разрешилась жена моя». Она, кажется, костромская купчиха.
Скажи, имеет ли Турчанинова с собою еще капельмейстера-итальянца, который, верно, ее где-нибудь обокрадет. Рад я, что ты с послом со дня на день лучше: ежели чуть здесь не так пойдет, то к вам турну, и давай вместе жить. Посолыиа тебе кланяется; она меня представила какой-то Коллоредо, приехавшей из Вены и которая просит передать тебе тысячу любезностей. С Демидовым я приятель; добрый малый, велел сказать батюшке, что на все его предложения соглашается, не зная даже, в чем оные состоят; желательно было, чтоб батюшка скорее меня уполномочил трактовать то дело, а я берусь выходить все то, что он хочет. Напиши тотчас батюшке обо всем этом, ибо Демидов останется здесь, кажется, на все лето. Она сию минуту приехала, и я ее еще не видал. Балкша будет позже.
О Турчаниновой это правда, что она сущая фурия; я ее сам не любил. Головкина добрая женщина, а на бедную Долгорукову, здесь бывшую, напечатали в миланских газетах преехидную сатиру, в коей, между прочим, обвиняют ее за то, что она смеет себя называть публично приятельницею неаполитанской королевы, приверженной к Англии, и проч.; одним словом, в этой сатире помещено все, что может только кольнуть самолюбие женщины, что у ней нос попугая, язык сороки, что в Париже хотела держать винную лавку, которая обанкротилась по недостатку средств.
Александр. Неаполь, 9 июля 1805 года
На той неделе, любезный брат, воротился я с Казертской ярмарки, узнав, что здесь был сигнал двух военных кораблей: я не хотел, чтоб Татищев, приехав, может быть, меня не нашел, и вышло, что очень хорошо сделал. Весь третьесегодняшний день «Крепкий» танцевал между Капри и Неаполем, ибо был почти совершенный штиль, а вчера наконец фрегат до рейда нашего дотащился. Он был еще далеко от порта, когда я поехал навстречу Дмитрию Павловичу, но как тотчас прибыл и Карпов, то я с ним много говорить не мог. Он вбежал тотчас в каюту, вынес указ о прибавке мне жалованья и сам оный прочел. Он в карантине, и мы только подъезжать к нему смеем, что очень беспокойно по причине качки.
Сегодня встал я поранее и поехал к нему. Узнав меня издали, вышел он в окошко, и я, держась за корабельную цепь, часа с два с ним разговаривал путем, ибо вчера, кроме «здравствуйте» и «до свиданья», ничего не было. Он меня так обласкал, что я не знал наконец, что отвечать. «Ваше намерение, – сказал я, – есть послать меня скоро курьером?» На это он отвечал: «Мое намерение? У меня вынудили обещание это, а я ничего столь не желаю, как чтоб вы со мною остались хотя месяца два-три». Потом много спрашивал о важных здешних особах, о чужестранных министрах, их инфлюенции, об образе жизни неапольской, о дворе и проч. и проч. С первого разу он столь на ласковую ногу себя поставил со мною, что я, кроме хорошего, ничего не предвижу. Дал мне комиссию людей ему искать, дом и проч.; взял всех, которых я ему рекомендовал.
Выйдя из карантина (удивительно, что здешний двор не дал еще давно приказания освободить фрегат от карантина под каким-либо предлогом), сойдет в трактир «Крочелла», а там переедет в бывший Скавронской дом; но вероятно, что оный не будет для него достаточен по малости и что он возьмет другой, о чем он и мне уже говорил, прибавив: «Хочу вас иметь при себе».
Ежели вздумается похитителю Франции и здешним королевством завладеть, мы куда-нибудь да денемся и поедем ежели не в Россию, то в Вену. Как ты думаешь?
Смерть бедной Гагариной[27 - Это знаменитая княгиня Анна Петровна, урожд. княжна Лопухина; она скончалась 25 апреля 1805 года.] меня огорчила. Между радостями, которые думал найти в России, считал и ту: еще раз ее обнять. Мы, как бешеные, друг друга любили, и я с нею провел здесь 8 месяцев, наиприятнейших в свете. Без ее малодушия умерла бы она моею. Дай ей Бог царства небесного!
Благодарю любезного Званцева за приписку; приятно мне будет обнять столь старинного приятеля и товарища.
Александр. Неаполь, 18 июля 1805 года
Пишу, чтоб вывести тебя из заблуждения, если у вас разнесется слух, что мы погибли от сильного землетрясения, которое мы ощутили 14-го сего месяца в 10 часов вечера. Беды, им произведенные, чрезмерны; все дома, которые не развалились, повреждены. Но столица еще не столько пострадала, сколько окружности, в Кампобассо, Изернии, Авелино и проч. страшные разорения, и погибло несколько тысяч душ. Казертский славный дворец треснул, в Капуе завалило целый эскадрон. Мы все страх как перепугались. Сидели у посольши, как вдруг начали хрустали в люстрах звенеть, все колокольчики сами собою зазвонили, три потрясения были отменно сильны. Физик Казелли уверял короля, что, если бы продолжилось землетрясение еще 6 секунд, весь бы Неаполь исчез. Вот достоверное и плачевное известие: верь только этому, все прочее – басни.
Я боялся за посольшу, но она очень хорошо все перенесла; я признаюсь, что меня бросило в пот и в содрогание, которое не скоро прошло. Что это за чувство, изобразить нельзя; народ, ходя по улицам, воет, женщины кричат без-милосердно, весь город еще в унынии.
Александр. Неаполь, 1 августа 1805 года
У нас со дня на день ладнее идет все. Намедни заболтались мы на балконе до полуночи. Спрашивал о моей службе и удивлялся, что я не более асессора, прибавив: «Прошлого года вас обоих хотели произвести, но слишком много перед вами есть старших; но это не помешает нам выхлопотать при первом удобном случае чин. Я вам обещаю, что это не замедлит произойти и что мы не упустим случая», – и пр. Мы целый день почти неразлучны.
Ты знаешь, что Карпов человек прелестный, но имеет странный нрав, и с ним ужиться очень трудно. Дмитрий Павлович очень его ласкает, когда наткнется на него, но, кажется, не ищет случаев. Полетика[28 - Петр Иванович Полетика, бывший потом посланником в Америке.] отменно ленив и, кажется, хочет оставить меня хозяином положения, Межаков употребляется только для переписывания набело, из чего можешь посудить, что большая часть бремени на мне лежит, и я теперь удостоверился, что с доброю охотою можно горы ворочать. В этой экспедиции большую часть депешей дал мне сочинить; это хорошо, но скучно отменно дьявольское шифрование и переписывание. Когда прочел я ему проекты двух писем к вам, прочтя их, он сказал: «Славно, сударь; то-то у единородного в Вене забьется сердце, когда увидит подвиги Неапольской миссии; теперь прошу тебя переписать, ибо у других заваляется и никогда не поспеет», – и пр.
Ну, сударь, прошу отгадывать, где я теперь был? Знайте, что в сию минуту, 10 часов вечера, вспыхнул Везувий престрашным образом. Вся восточная часть неба как будто кровью облита, лава менее нежели в час дотечет, без сомнения, до моря. Что за зрелище! Никто не видал здесь подобной эрупции; на улице хоть письма читай. Завтра почта идет, я дам тебе описание подробное, а теперь успел едва намарать пару слов, покуда печатают пакеты. Поручик Реди остается в графском распоряжении, для отправления сюда обратно. Я тебе его рекомендую: бедный, но хороший человек, служил в старину у нас и говорит по-русски. Прошу с ним прислать мне сургучу вашего, который надобен и Дмитрию Павловичу; а про обе гитары некогда было и подумать, но в оказиях недостатка не будет; между тем посылаю тебе, любезный, струн самых лучших запасец.
У нас все берет грозную осанку, и бог знает, что будет с нами. Вперед я тебе буду писать лимонным соком иногда, а дабы не заставлять тебя коптить все письма, то знай, что соком будет писано только в тех, которые будут начинаться словами «любезный брат». Ты то же самое делай в рассуждении меня: впрочем, не буду употреблять это условие, покуда не получу от тебя ответа и известия о получении сего письма. Эта предосторожность не худа, а я множество имею вещей, которые для тебя крайне интересны, а по почте писать не могу.
Александр. Неаполь, 2 августа 1805 года
Вчера отправили мы нашего курьера в Петербург; с ним поехал также поручик Реди, мне очень знакомый, которому я дал к тебе письмо и посылку, то есть гитарные струны.
Сидим мы за работою и очень торопимся, ибо Дмитрий Павлович хотел непременно, чтобы курьер уехал к вечеру; вдруг поднялся шум, все бегут, народ кричит, спрашиваем, что сделалось; «II Vesuvio butta fuoco», – закричали нам множество голосов. Услышав сии слова, заперлась канцелярия, и все бросились на угол улицы, откуда виден Везувий. Какая картина представилась нашим глазам! Прошедшие эрупции ничто в сравнении с сей. Лава с вышины кратера до моря (то есть мили три с половиною) протекла минут в 50. Я бы никогда не поверил, что огонь может в самой воде гореть, и довольно долго. Татищеву беспокоиться было незачем, ибо, писавши, из своего кабинета видит Везувий как нельзя лучше во всем его пространстве. Как это для меня не новое, то я тотчас воротился в канцелярию и, покуда те, разинув рот, смотрели, я написал тебе письмецо, которое тебе вручено будет поручиком Реди. Дмитрий Павлович тотчас подписал бумаги и поехал с Кауницем, Гагариным и Коллоредо смотреть вблизи лаву; сегодня я у него был, и он восхищен тем, что видел.
Что мне делать с Дондуковым? Я был довольно глуп, взяв переслать ему женины бриллианты; черт знает, где они теперь возятся, а между тем мне беда, ежели украдут их как-нибудь. Пожалуй, друг мой, напиши Бароцци, ежели они будут в Венеции, чтобы он им сказал, что, ежели не напишут мне тотчас, кому или какому банкиру их вручить, я ни за что ответствовать не буду. Я им не брат и не приятель, чуть в глаза знаю, не намерен лелеять их пожитки. Ежели в Вену будут, скажи им это сам, и вообще старайся разведывать, где они обретаются. Балкше шаль доставлена.
Александр. Неаполь, 5 августа 1805 года
Мы все были у посольши. Вижу, что графиня Кауниц на меня смотрит пристально, спрашиваю у нее причину; она мне говорит: «Зачем вы толкаете мой стул?» Я не успел рта раскрыть, чтобы ей отвечать, как случается новый толчок; тогда я вскакиваю с криком: «Это землетрясение!» Один маркиз здешний, с нами сидевший, хотел удерживать, что въехала карета на двор; но не было никакого сомнения, когда в люстре, которую качало, как колыбель, начали звенеть хрустали, и все колокольчики сами собою зазвонили. Тут и маркиз закричал: «Боже! Это ужасное землетрясение!» – «Ах, боже мой, – сказала посольша. – Что же делать?» Мне первая мысль, которая тотчас пришла в голову, было лиссабонское землетрясение, от которого срезало все дома. Ожидая, что и наш провалится, бросил я очень непохвально дам и кинулся на улицу, куда также сбежали с 3-го этажа Гагарин, Беттера и весь трактир. «Погибнуть вместе – одна из сладчайших кончин», – говорит Флориан, но, видно, ему не случалось быть при землетрясении. Меня кинуло в пот, и сделалась тошнота, которая продолжалась дня два, а в нервах имел столь неприятное чувствование, что не могу тебе изобразить.
Увидев после посольшу, думал, что будет меня бранить за то, что их бросил и убежал; но так как немки сентиментальны, она меня похвалила, что я в сию минуту вспомнил мою княгиню и тотчас к ней побежал, и поскольку сделал я это, о том не раздумывая, то вышла мне заслуга в том, что было, разумеется, достойно осуждения. Но признаюсь, что такой испуг на меня тогда нашел, что кинулся бы, верно, и с балкона, ежели бы нашел дверь запертою. На лестнице нашел женщину в обмороке, все ее оставили. Татищев один ей помог, принес уксус и проч. Это тем прекраснее, что это была француженка, а он русский министр. Козловский тотчас бы написал стихи. Демидов бросил костыли, забыв подагру, и пустился бежать.
Непонятным счастием здесь убило человек с 12, не более, два или три дома провалились, но повреждены почти все без изъятия, и нет сомнения, что, ежели бы продолжалось еще секунд 6, Неаполь бы исчез; но, слава Создателю, все миновало, мы все живы, и никому из наших ничего не случилось. Гагарин весьма счастливо избежал, ибо в доме Скителли, который рядом с ним и отделен от его комнаты одной только стеною, все провалилось. В доме Серра-Ка-приоли крыша провалилась, и 3-й этаж очень поврежден, также и Скавронской дом пострадал; в комнате посольши большая также нашлась трещина. С этого рокового дня все площади города и Вилла Реале наполнены каретами, в которых устроили постели, чтобы там спать всю ночь, дома совершенно пусты; бездельники сим, конечно бы, воспользовались, ежели бы не поставили под ружье весь гарнизон, они собрались перед собором с криками: «Кровь св. Януария, покажись!» – прося у него чуда. Весь город наполнен процессиями, молитвами, кругом ужасный шум и гам. Все это продолжится еще несколько дней, пока народ совершенно не успокоится; все театры закрыты.
Ну, брат, какое мне с министром житье, как мы ладим! Нельзя лучше. Он ни пылинки от меня не скрывает, отменно откровенно обходится со мною, и не могу тебе описать, как милостив; что бы ни хотел делать, всегда мне наперед намекает; дела ли, гулянье, пустяки, – все «пошлите-ка Булгакова!» Вчера пришел я к нему в семь часов вечера, попил чаю, потом сели на балкон, начали говорить, заболтались до одиннадцати часов нечувствительно, а он было дома остался, чтоб многое написать, и принужден был работать всю ночь.
Полетика того не показывает, но не верю, чтоб внутренне был доволен оказываемыми мне Дмитрием Павловичем ласками; впрочем, его уважает министр, а он мне, сколь мог приметить, кажется человеком, с которым легко ужиться. Межаков все гуляет, разве когда Карпов его поймает и заставит переписывать. Сей последний здесь, я думаю, останется, и Дмитрий Павлович занимает его разными препоручениями, касающимися до здешних. Он мне пространно говорил о выгоде здесь остаться, прибавив: «Вы не раскаетесь». И я не сомневаюсь, что с ним очень легко я выйду. Ему у двора очень хорошо, и он очень запанибрата с Чарторыжским. Сей в собственноручном письме к Л., который меня ему рекомендовал, говорит: «Все, что вы мне говорите о молодом Булгакове, дает ему право на доверенность императора, я поговорю о сем с его императорским величеством». Это очень меня порадовало: все сии по клочкам приходящие хорошие рекомендации, когда еще прибавится и Татищева, сделают мне добро, по крайней мере заставят заметить и не отказывать первому обо мне представлению.
Все эти дни не выходил я со двора, как только, чтобы идти к Дмитрию Павловичу, как ради дела, так и по причине опасности на улицах: народ суеверный, ни за что ни про что в ухо свистнет. Одну женщину башмачник колодкою замертво положил, говоря, что, ходя с открытою грудью (что проповедниками запрещено), женщины раздражали Бога и навлекли землетрясение. Они этак могут подумать, что и соломенная моя шляпа, обшитая черною тафтою, может также навлечь вторичное землетрясение. Слуга покорный с такими чудаками!
Батюшка, говоря о пятидесяти червонцах, которые нам давать хочет помесячно, включает ли тут то, что нам идет от государя, или только свои одни деньги, что составило бы большие богатства? Да притом он говорит: «Буду вам давать вместо 40–50», – да я 40 никогда не получал, а только 25. Пожалуй, выведи меня из этого недоумения, чтобы я мог путем батюшке отвечать, и растолкуй мне новый план хорошенько, то есть вообрази себе, что перед тобою стоит князь Александр Щербатов и говорит: «Это смешно, как можно из рублей червонцы делать, и как можно вести счет с червонцами, я ведь не банкир, я почему знаю то, что ни есть, да я знаю», – и проч.
Каковы же ваши немцы! Поди-ка, так расшумелись, что и не уймешь. Здешних грешных сильно прижимают общие враги и заставляют кричать «аминь». Чем-то все это кончится, но приходится терять терпение.
Александр. Неаполь, 8 августа 1805 года
Император прислал с курьером, который привез мне письмо твое, прекрасную золотую табакерку, обсыпанную бриллиантами, Карпову, и велено ему дать, кроме жалованья, 1200 червонцев пенсии. Как меня это обрадовало! Давно заслуживал это бедный наш Карпов.
Александр. Неаполь, 22 августа 1805 года
Я был уверен наперед, что слухи о землетрясении дойдут до вас чрезмерно увеличены. Сие побудило меня два письма к тебе писать для большей верности; одно послано по почте, другое через курьера; вижу с удовольствием, что оба до тебя дошли. Но что меня очень тронуло и обрадовало, это поступок посла. Я посольше прочел этот пассаж; она была в восхищении и довольна, что ты признаешь так ласки ее мужа, о чем, верно, ему писать будет. Она велела тебе сказать: «Раз так, когда увижу вашего брата, он найдет у меня холодный прием». Она живет с королевою в Кастелламаре, и тамошний воздух приметно восстановил ее здоровье: стала пополнее, и локотки начинают становиться покругловатее. Место, ею обитаемое, называется Квисисана, чего лучше? Вдобавок к реляции моей о землетрясении прилагаю эктракт с рапорта, поданного обер-полицмейстером королю. Ну, что за суматоха! Как вспомню, так по коже подирает. Бедному Неаполю досталось: нет дома без починок.
Полно о сем, да притом Реди может тебе рассказать все подробнее; а я тебе его рекомендую. Когда возвратите его нам, не забудь сургучу прислать, в коем терпим нужду. Ну, брат, что за лады у меня с Татищевым и как он меня любит! Ты говоришь: грей железо, а мне кажется, что согрел да и сковал уже. Я был нездоров на той неделе: изволил детиночка обкушаться. Услышав это к вечеру от княгини (а я у него обедал в тот день), которая просила его заставить меня взять лекарство, он ей это обещал, прибавив, что любит меня как брата. Можно ли большее сделать уверение? Для меня оно кажется превыше всех, и я сколько бы ни жил, не буду в случае оное употребить. На другой день подлинно ко мне пришел и просидел часа с два.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-bulgakov/bratya-bulgakovy-tom-1-pisma-1802-1820/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Предмет рыцарской страсти императора Павла. Ее прекрасный портрет был у князя Б.Лобанова. Супруг ее, князь Павел Гаврилович, перед тем был нашим министром в Турине и уехал оттуда, потому что французы завладели Пьемонтом. (Здесь и далее все примечания – как в тексте в прямых скобках, так и в сносках – принадлежат первому издателю этой переписки Петру Бартеневу. – «Захаров».)
2
Этот Свечин, Павел Сергеевич, был сделан итальянским графом Свечиным-Гальяни.
3
Андрей Иванович, служивший в Вене; оказывается, что и он, как и брат его Николай, был коротконог.
4
Пушкин. Его супруга Капитолина Михайловна, урожденная Вышеславцева, вышла потом замуж за Ивана Акимовича Мальцева.
5
Известный мнимый заговор, устроенный семеновским офицером Шубиным.
6
Вероятно, это князь Григорий Иванович Гагарин, впоследствии наш посланник в Риме и Мюнхене.
7
То есть покорный слуга.
8
Князь И.Б.Козловский впоследствии поселился в Лондоне, потому что там в трактирах подают целое блюдо, и плата за него все одна, сколько бы ни было съедено.
9
И по дням и часам их нанимает: из чего, не знаю. – Прим. А.Я.Булгакова.
10
Король Георг III прожил после того еще 16 лет.
11
То есть сыну графини Ирины Ивановны, тогда еще просто графу Ивану Илларионовичу Воронцову, позднее принявшему имя графа Воронцова-Дашкова.
12
Кавалка, по словарю Даля, – комок (земли или навозу).
13
Братья Тургеневы с детства приучены были к церковной службе. Адриан Федорович Гомзяков, их товарищ по университетскому пансиону, вспоминал, бывало, как мать Тургеневых Екатерина Семеновна в университетской церкви дирала их за уши при малейшей небрежности в стоянии на молитве.
14
Анстет был одним из чиновников русского посольства в Вене, где тогда служил К.Я.Булгаков.
15
То есть в Немецкой слободе, где в Демидовском переулке были дом и усадьба Я.И.Булгакова.
16
То есть, вероятно, первой жене нашего посла при императоре германском графине Елизавете Осиповне Тун (ум. 1806), проживавшей для здоровья в Неаполе, пишет из Вены муж ее, граф Андрей Кириллович Разумовский.
17
Князь Григорий Иванович Гагарин.
18
Это супруга Николая Никитича Демидова Елизавета Александровна (ум. 1818), сестра графа Г.А.Строганова, успехи которого между женщинами помянуты даже Байроном во 2-й сцене «Дон Жуана». Она была тоже счастлива в мужчинах. Граф Блудов говаривал: «Наши бабушки были чисты сердцем, но не плотью».
19
Петр Федорович Балк-Полев и жена его (которую далее Булгаков называет Балкшею) Варвара Николаевна, урожд. Салтыкова, родная тетка московского князя В.А.Долгорукова.
20
То есть графиня Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина, урожд. княжна Волконская.
21
Государственный канцлер граф А.Р.Воронцов.
22
То есть: «Браво, св. Януарий, дорогой наш, какое удовольствие ты даешь нам испытывать, как ты мил и любезен, как мы тебя любим».
23
Алексея Васильевича, являвшегося родным племянником нашего посла в Вене графа А. К. Разумовского и служившего там под его начальством.
24
Мать братьев Булгаковых в это время была уже вдовою доктора Шумлянского и с двумя от него дочерьми жила в Петербурге.
25
То есть генерал Борис Петрович Лассий, бывший литовский военный губернатор, начальник русских войск, высадившихся в Неаполе в первую войну с Наполеоном.
26
Павел Яковлевич Убри.
27
Это знаменитая княгиня Анна Петровна, урожд. княжна Лопухина; она скончалась 25 апреля 1805 года.
28
Петр Иванович Полетика, бывший потом посланником в Америке.
Константин Яковлевич Булгаков
Александр Яковлевич Булгаков
Переписка Александра и Константина продолжалась в течение многих лет. Оба брата долго были почт-директорами, один – в Петербурге, другой – в Москве. Следовательно, могли они переписываться откровенно, не опасаясь нескромной зоркости постороннего глаза. Весь быт, все движение государственное и общежительное, события и слухи, дела и сплетни, учреждения и лица – все это, с верностью и живостью, должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня.
Князь П.Я. Вяземский
Братья Булгаковы. Том 1
Переписка. Письма 1802–1820 гг
Александр и Константин Булгаковы
Александр Яковлевич Булгаков (1781–1863) – сенатор, московский почт-директор, старший сын известного дипломата, действительного тайного советника Якова Ивановича Булгакова и француженки Екатерины Любимовны Эмбер; родился 15 ноября 1781 года в Константинополе, где отец его был тогда чрезвычайным посланником; в 1790 году вместе с братом получил фамилию и герб Булгаковых. Воспитывался в Петербургской немецкой школе Св. Петра. Записанный с 1789 года сержантом в Преображенский полк, в 1796 году поступил юнкером в Коллегию иностранных дел. С 1802 года состоял при миссии в Неаполе и Палермо, в 1809 году, чтобы жить в Москве вместе с отцом, причислился к Московскому архиву иностранных дел; в 1812 году назначен чиновником для особых поручений к графу Ростопчину, чью особую любовь и доверие сумел заслужить; в этой должности он состоял и при преемнике Ростопчина графе Тормасове. Произведенный в 1819 году в действительные статские советники и пожалованный в 1826 году в камергеры, А.Я.Булгаков продолжал числиться при архиве, пока в 1832 году не был назначен московским почт-директором, к большому удовольствию москвичей и чиновников почтового ведомства, еще живо помнивших всеми искренне любимого его брата, К.Я.Булгакова, положившего немало сил на устройство Московского почтамта. Сам мастер писать письма, страстный любитель новостей, А.Я.Булгаков имел теперь в своем распоряжении богатый материал для удовлетворения этой своей слабости. По выражению князя Вяземского, он «купался и плавал в письмах, как осетр в реке». Поэтому для него большим ударом стало перемещение в 1856 году с должности почт-директора в Сенат, и спустя семь лет, в 1863 году, он умер в Дрездене.
Сын француженки, уроженец юга, Булгаков по внешности и темпераменту напоминал южанина, по убеждениям же и вкусам был вполне русским человеком. Не имея глубокого ума, считался образованнейшим человеком своего времени, был приятен в обществе, умел хорошо подмечать слабости людей и искусно их передразнивать. Мастер рассказывать, А.Я.Булгаков любил чтение и сам был не чужд литературы, хоть и без особенного успеха. Был дружен со многими выдающимися людьми своего времени – Вяземским, Тургеневым, Закревским, Воронцовым, пользовался благоволением государя Николая Павловича и великого князя Михаила Павловича, которого умел развлекать в Москве своими остроумными рассказами. Человек общительный, Александр Яковлевич имел обширный круг знакомств; часто получая от брата петербургские новости, Булгаков являлся в Москве как бы живой газетой и любил первый сообщить какое-нибудь приятное известие. В его обширной переписке, по словам князя Вяземского, отразились «весь быт, все движение государственное и общежительное, события, слухи, дела и сплетни, учреждения и лица, с верностью и живостью».
Константин Яковлевич Булгаков (1782–1835) – петербургский почт-директор и управляющий почтовым департаментом, родился в Константинополе 31 декабря 1782 года. Учился вместе со старшим братом А.Я.Булгаковым в Петербургской немецкой школе Св. Петра ив 1797 году поступил в Архив иностранных дел в Москве. В 1802 году причислен к посольству в Вене и заслужил расположение как князя А.Б.Куракина, так и графа Разумовского, доверивших Булгакову секретные дела. В 1807 году сопровождал Поццоди-Борго в Архипелаг, а в 1810–1812 годах состоял правителем дипломатической канцелярии главнокомандующих Молдавской армией графа Каменского и Кутузова. Оба полюбили способного, всегда бодрого и веселого Булгакова, и первый в своем завещании поручал его покровительству государя, а второй любил говорить: «Когда вижу Булгакова, у меня сердце радуется». Посланный в Константинополь адмиралом Чичаговым, Булгаков блестяще исполнил поручение, достигнув ратификации султаном мирного договора.
В 1813 году К.Я.Булгаков управлял Гродненской губернией, затем состоял при князе П.М.Волконском и графе Нессельроде, а в день вступления русских войск в Париж находился при Александре I, и ему поручено было принимать прошения; затем сопровождал государя в Лондон и графа Нессельроде на Венский конгресс. В 1816 году незадолго перед тем женившийся на дочери валахского вестиария румынке Марии Константиновне Варлам Булгаков отказался от места посланника в Дании и был назначен московским почт-директором. В Москве он заслужил всеобщую любовь: почтовые чиновники, провожая его, благодарили за заботы об их нуждах и «всевозможные благодеяния», которые он «возвышал искренним и всегда ободряющим обращением, благосклонными и с отеческой нежностью соединенными наставлениями». В 1819 году К.Я.Булгаков был переведен на ту же должность в Петербург, в 1821 году награжден орденом Святого Владимира 2-й степени, в 1826 году произведен в тайные советники, в 1832 году получил Белого Орла. Булгаков умер от удара 29 октября 1835 года, всего пятидесяти трех лет от роду, и похоронен в церкви Св. Духа Александро-Невской лавры.
Он сделал много полезного в почтовом деле: ускорил движение корреспонденции, впервые устроил городскую почту, уменьшил таксу, ввел дилижансы, экстра-почту, заключил конвенцию с Пруссией и пр. Государи Александр I и Николай I, императрицы Мария Федоровна и Александра Федоровна выражали ему свое благоволение. Благодаря своим личным качествам, Булгаков пользовался общей симпатией. Живой и общительный, он и внешностью напоминал старшего брата, но его нравственные правила и убеждения были чище, его сердечность глубже, его доброта чужда своекорыстных соображений. Он был всем доступен и со всеми вежлив, особенно с подчиненными; его готовность помочь всякому была общеизвестна, и он являлся, по словам Вяземского, «средоточием, к которому стекались повсеместные просьбы». К.Я.Булгаков обладал «особенной ловкостью» убеждать людей холодных и недоступных, и его ходатайства достигали цели. Он никогда ничего не просил для себя и никому никогда не отказывал сам, так что почти все считали себя в долгу перед ним.
В доме его собиралось множество гостей, и эти собрания были «биржей животрепещущих новостей», но сам Булгаков был надежным хранителем известных ему тайн. Устраивая у себя благотворительные вечера и лотереи, он любил сам отыскивать бедных и оказывать им помощь. Его обширная переписка, изданная в «Русском Архиве», является богатой и интересной хроникой русского общества начала XIX века и дает обильный материал для положительной характеристики самого писавшего.
Текст взят из репринтного издания книги: Русские портреты XVIII и XIX веков. Издание великого князя Николая Михайловича Романова. В 5 томах. Т. I. – М.: «ТРИ ВЕКА ИСТОРИИ», 1999. – (Русская историческая библиотека).
Воспоминание о Булгаковых
Александр Яковлевич Булгаков, хотя, собственно, и не принадлежал ни к «Арзамасу», ни к литературной деятельности нашей, был, тем не менее, общим нашим приятелем – то есть Жуковского, Тургенева, Дашкова, моим и других. Он был, так сказать, членом-корреспондентом нашего кружка. В печати известен он некоторыми статьями, более биографическими и полу- или бегло-историческими, но в нем, при хорошем образовании и любви к чтению, не было ни призвания литературного, ни авторского дарования. Впрочем, что касается до некоторых его печатных статей, то и тут надобно сделать оговорку. Дружба дружбой, а правда правдой. Он не всегда держался правила «не мудрствовать лукаво», увлекался своим воображением и живостью впечатлений и сочувствий. Помню, между прочим, статью его, где-то напечатанную, в которой он будто записал слова Карамзина, сказанные в кабинете графа Ростопчина за несколько дней до вступления французов в Москву. Сущность рассказа, вероятно, отчасти и справедлива, но много придал он Карамзину и своего собственного витийства. Карамзин ни до войны 1812 года, ни при начале ее не был за войну. Он полагал, что мы недостаточно для нее приготовлены: опасался ее последствий – при настойчивости, властолюбии, военных дарованиях и счастье Наполеона. Он знал, что Наполеон поведет на нас всю Европу и что она от него не отстанет, покуда он будет в силе и счастии. Он был того мнения, что некоторыми дипломатическими уступками можно и должно стараться отвратить, хоть на время, наступающую грозу. Патриотизм его был не патриотизмом запальчивых газетчиков: патриотизм его имел охранительные свойства историка.
Собственно литературой Булгакова была его обширная переписка. В этом отношении он поистине был писатель, и писатель плодовитый и замечательный. Вольтер оставил по себе многие тома писем своих: они занимают не последнее место в авторской деятельности и славе его; они пережили многие его трагедии и другие произведения. Разумеется, не сравнивая одного с другим, можно предполагать, что едва ли не столько же томов писем можно было бы собрать и после Булгакова. Нет сомнения, что и они, собранные воедино, могли бы послужить историческим или, по крайней мере, общежительным справочным словарем для изучения современной ему эпохи, или, правильнее, современных эпох, ибо, по долголетию своему, пережил он многие. Кроме нас, вышепоименованных, был он в постоянной переписке со многими лицами, занимавшими более или менее почетные места в нашей государственной и официальной среде. Назовем, между прочими, графа Ростопчина, князя Михаила Семеновича Воронцова, графа Закревского. Вероятно, можно было бы причислить к ним и Дмитрия Павловича Татищева, графа Нессельроде, графа Каподистрию и других. Но важнейшее место в этой переписке должна, без сомнения, занимать переписка с братом его Константином Яковлевичем. Она постоянно продолжалась в течение многих лет. Оба брата долго были почт-директорами, один – в Петербурге, другой – в Москве. Следовательно, могли они переписываться откровенно, не опасаясь нескромной зоркости постороннего глаза. Весь быт, все движение государственное и общежительное, события и слухи, дела и сплетни, учреждения и лица – все это, с верностью и живостью, должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня. Судя по некоторым оттенкам, свойственным характеру и обычаям братьев и отличавшим одного от другого, несмотря на их тесную родственную и дружескую связь, можно угадать, что письма Константина Яковлевича, при всем своем журнальном разнообразии, были сдержаннее писем брата. Константин Яковлевич был вообще характера более степенного. Положение его в обществе было тверже и определеннее положения брата. Вероятно, некоторые из приятельских отношений к лицам, стоящим на высших ступенях государственной деятельности, перешли к последнему, так сказать, по родству, хотя и от младшего брата к старшему. К.Я.Булгаков смолоду шел по дипломатической части и бывал в военное время агентом Министерства иностранных дел при главных квартирах действующих армий. Это сблизило его с графом Нессельроде, графом Каподистрией, князем Петром Михайловичем Волконским и другими сподвижниками царствования Александра I. Умственные и служебные способности его, нрав общительный, скромность, к тому же прекрасная наружность, всегда привлекающая сочувствие, снискали ему общее благорасположение, которое впоследствии на опыте умел он обратить в уважение и доверенность. Император Александр особенно отличал его и, вероятно, имел на виду и готовил для определения на один из высших дипломатических заграничных постов. Говорили, что государь очень неохотно и с трудом, по окончании Венского конгресса, согласился на просьбу его о назначении на открывавшееся тогда почт-директорское место в Москве. Но незадолго перед тем Булгаков женился и желал для себя более спокойной служебной оседлости. Московским старожилам памятно его директорство, всем доступное – подчиненным и лицам посторонним, для всех вежливое и услужливое; памятен и гостеприимный дом его, в котором запросто собирались приятели и лучшее общество. С перемещением его из Москвы в Петербург, на таковую же должность, круг его служебной деятельности и общежительных отношений еще более расширился. Бильярд (оба брата были большие охотники и мастера в этой игре) был два раза в неделю, по вечерам, неутральным средоточием, куда стекались все звания и все возрасты: министры, дипломаты русские и иностранные, артисты свои и чужеземные, военные, директоры департаментов, начальники отделений и многие другие, не принадлежащие никаким отделениям. Разумеется, тут была и биржа всех животрепещущих новостей, как заграничных, так и доморощенных. В другие дни, менее многолюдные, дом также был открыт для приятелей и коротких знакомых. Тогда еще более было непринуждения во взаимных отношениях и разговоре. Тут и князь П.М.Волконский, вообще мало обходительный и разговорчивый, распоясывался и при немногих слушателях делился своими разнообразными и полными исторического интереса воспоминаниями. Тут, между прочим, рассказывал он нам, в продолжение целого вечера, многие замечательные подробности о походах императора
Александра, или воспоминания свои о преимущественно анекдотическом царствовании императора Павла.
Собираясь говорить об одном брате, я разговорился о другом, но это не отступление, а, скорее, самое последовательное и логическое вводное предложение. Тем, которые были знакомы с обоими братьями и знали их тесную связь, оно не покажется неуместным.
Александр Яковлевич – уроженец константинопольский и чуть не обыватель Семибашенного замка, в котором отец его довольно долго пробыл в заточении, – провел годы молодости своей в Неаполе, состоя на службе при посланнике нашем Татищеве. Он носил отпечаток и места рождения своего, и пребывания в Неаполе. По многому видно было, что солнце на утре жизни долго его пропекало. В нем были необыкновенные для нашего северного сложения живость и подвижность. Он вынес из Неаполя неаполитанский темперамент, который сохранился до глубокой старости и начал в нем остывать только года за два до кончины его, последовавшей на 82-м году его жизни. Игра лица, движения рук, комические ухватки и замашки, вся эта южная обстановка и представительность были в нем как будто врожденными свойствами. От него так и несло шумом и движением Кияи и близостью Везувия. Он всегда, с жаром и даже умилением, мало свойственным его характеру, вспоминал о своем Неаполе и принадлежал ему каким-то родственным чувством. И немудрено! Там протекли лучшие годы его молодости. Молодость впечатлительна, а в старости мы признательны ей и ею гордимся, как разорившийся богач прежним обилием своим, пышностью и роскошью. Он хорошо знал итальянский язык и литературу его. В разговоры свои любил он вмешивать итальянские прибаутки. Впрочем, вместе с этой заморской и южною прививкой, он был настоящий, коренной русский и по чувствам своим, и по мнениям. От его сочувствий и сотрудничества не отказался бы и современник его, наш приятель Сергей Николаевич Глинка, русский первого разбора и основатель «Русского вестника». И ум Булгакова имел настоящие русские свойства: он ловко умел подмечать и схватывать разные смешные стороны и выражения встречающихся лиц. Он мастерски рассказывал и передразнивал. Беседа с ним была часто живое театральное представление. Тут опять сливались и выпукло друг другу помогали две натуры: русская и итальянская. Часто потешались мы этими сценическими выходками. Разумеется, Жуковский сочувствовал им с особенным пристрастием и добродушным хохотом. Булгаков вынес из Италии еще другое свойство, которое также способствовало ему быть занимательным собеседником: он живо и глубоко проникнут был музыкальным чувством. Музыке он не обучался и, следовательно, не был музыкальным педантом. Любил Чимарозе и Моцарта, немецкую, итальянскую и даже французскую музыку, в хороших и первостепенных ее представителях. Самоучкой, по слуху, по чутью, разыгрывал он на клавикордах целые оперы. Когда основалась Итальянская опера в Москве предприятием и иждивением частных лиц – князя Юсупова, князя Юрия Владимировича Долгорукова, Степана Степановича Апраксина, князя Дмитрия Владимировича Голицына и других любителей, – Булгаков более всех насладился этим приобретением: оно переносило его в счастливые годы молодости. Впрочем, имело оно, несомненно, изящное и полезное влияние и на все московское общество.
…После Неаполя едва ли не лучшее время жизни Булгакова было время его почт-директорства. Тут был он также совершенно в своей стихии. Он получал письма, писал письма, отправлял письма: словом сказать, купался и плавал в письмах, как осетр в Оке. Московские барыни закидывали его любезными записочками с просьбой переслать прилагаемое письмо или выписать что-нибудь из Петербурга или Парижа… Булгаков недаром долго жил в Неаполе и усвоил себе качества cavaliero servente и услужливого сичизбея. Теперь, за истечением многих законных давностей, можно признаться, без нарушения скромности, что он всегда, более или менее, был inamorato. Казенные интересы почтового ведомства могли немножко страдать от его любезностей, но зато почт-директор был любимец прекрасного пола.
В одном письме своем Жуковский говорит ему: «Ты создан быть почт-директором дружбы и великой Русской империи». В том же отношении, в другом письме, Жуковский, со своим гениальным шутовством, очень забавно определил письмоводительное свойство Булгакова: «Ты рожден гусем, т. е. все твое существо утыкано гусиными перьями, из которых каждое готово без устали писать с утра до вечера очень любезные письма».
Но наконец бедного гуся, Жуковским прославленного, ощипали. Когда уволили его из почтового ведомства с назначением в Сенат, он был как громом поражен. Живо помню, как пришел он ко мне с этим известием: на нем лица не было. Я подумал: Бог знает, что за несчастие случилось с ним. Убежден, что сенаторство, то есть отсутствие почтовой деятельности, имело прискорбное влияние на последние годы жизни его и ее сократило. До того времени бодро нес он свою старость. Сложения худощавого, поджарый, всегда держащийся прямо, отличающийся стройной талией черкеса, необыкновенной живостью в движениях и речи, – он вдруг осунулся телом и духом. Таким находил я его, когда в последнее время приезжал в Москву. Мы и тогда часто виделись, но беседы были уже не те. Я видел пред собою только тень прежнего Булгакова, темное предание о живой старине. После и того уже не было. Бедный Булгаков, уже переживший себя, окончательно умер в Дрездене у младшего сына своего.
В один из последних приездов моих в Москву уже не нашел я и старшего сына его Константина. Разбитый недугом и параличом и в последние годы жизни казавшийся стариком в виду молодого отца своего, он обыкновенно угощал меня артистическим вечером. Тут слушал я стихи Алмазова, комические рассказы Садовского и самого хозяина, которого прозвал я Скароном; а сам себя называл он скоромным Скароном. На этих вечерах, уже хриплым голосом, но еще с большим одушевлением, распевал он романсы приятеля своего Глинки. По наследству от отца имел он также отличный дар передразниванья: представлял, в лицах и в голосе, известных певцов итальянских и русских. Особенно умел он схватить приемы пения нашего незабвенного Виельгорского и картавое произношение его. Вот также была богатая русская натура: это второе поколение Булгаковых. Музыкант в душе, но также самоучка, остроумный, без приготовительного образования, хорошо владеющий карандашом, особенно в карикатуре, – он был исполнен дарований, не усовершенствованных прилежанием и наукой. Все это погубила преждевременно жизнь слишком беззаботная и невоздержанная. Он тоже был особенной и оригинальной личностью в московской жизни. Все это переходит в разряд темных преданий.
Все близкое и знакомое мне в Москве год от года исчезает. Москва все более и более становится для меня Помпеей. Для отыскивания жизни, то есть того, что было жизнью для меня, я не могу ограничиваться одною внешностью: я должен делать разыскания в глубине почвы, давно уже залитой лавою минувшего.
П. А. Вяземский, 1868.
Текст взят из книги: Князь Петр Андреевич Вяземский. Полное собрание сочинений. Т. VII. – СПб., 1882.
1802 год
Александр. Неаполь, 19 мая 1802 года
Радуюсь, что ты в Вену едешь; право, завидный город. Я был там только шесть дней, и этого довольно было, чтобы прельстить меня. Удовольствия там бесчисленны, множество можно найти упражнений, нет тех опасных искушений, которые здесь ежеминутно встречаются.
Очень тебе рекомендую Рибопьера: на редкость добрый, вежливый и услужливый малый; я пишу к нему и рекомендую тебя. Васильчиков тоже хороший малый. Анстет, твой второй шеф, преприятного нрава, веселого и не имеет чванства, на которое место его дает ему несколько право. Кудрявский, мне кажется, педант, но я не даю это за истину: не водился с ним и не успел его апрофондировать. Не давай ему, ради Бога, брат, над собой верх, до чего он охотник. Не бери работу от него (которую не имеет права давать) без приказа на то Анстета. С самого начала поставь себя на ноге человека несколько значащего; всем уж там известно, кто ты, и ты увидишь, что не будут тебя мешать с Кудрявским и Волынским. Там не скажут, что ты спесив, а скажут, что умеешь хорошо себя вести. Дружись с Рибопьером; с ним будешь выезжать: это уж даст в городе хорошее мнение о тебе, а первый шаг – главное.
Впрочем, дабы не делать мои советы слишком пространными, потребуй оных при приезде твоем у Рибопьера моим именем; он весьма хорошего нрава и рад, конечно, будет иметь еще товарища, кроме Васильчикова, благовоспитанного и не повесу; впрочем, в сем последнем я уверен, что и вперед таким не будешь. Помни советы батюшки, любезный брат, не огорчай его; я знаю, что говорить тебе это – лишнее, но, любя тебя, я их напоминаю тебе и позволяю тебе, прошу тебя даже – то же мне повторять.
Представь себе, сколь бы было мучительно для нас, когда воротимся в Москву, вместо его восторгов и объятий слышать упреки, и еще справедливые? Нет, этого не будет никогда: мы слишком хорошо знаем друг друга, чтоб не быть в том уверенными.
Это письмо доставит тебе Лубяновский. Третьего дня приехал сюда наш кавалер посольства, статский советник Леонтьев, который служил сперва в конной гвардии, теперь помещен к нам; он женат на Пестелыпиной сестре. Он привез мне письмо от Лубяновского, который пишет из Флоренции, что едет в Россию и отвезет туда мои письма.
Я приехал сюда тому ровно месяц, живу в доме нашего министра Италинского, – прередко честный, добрый, умный человек. Имею у него стол, завтрак и все возможные выгоды. Дай Бог тебе такого начальника.
Много хорошего здесь, местоположение совсем Буюкдерское; я вижу Везувий из своих окон. Я всякий день обедаю, ужинаю, езжу в театр, прогуливаюсь, езжу за город – все с князем Гагариным, который прелюбезнейший человек; хотел, чтобы я у него жил и проч. Княгиня редкая женщина[1 - Предмет рыцарской страсти императора Павла. Ее прекрасный портрет был у князя Б.Лобанова. Супруг ее, князь Павел Гаврилович, перед тем был нашим министром в Турине и уехал оттуда, потому что французы завладели Пьемонтом. (Здесь и далее все примечания – как в тексте в прямых скобках, так и в сносках – принадлежат первому издателю этой переписки Петру Бартеневу. – «Захаров».)]; я думаю, что скоро поклонюсь низко Москве и стану жертвы приносить Неаполю.
Я был только в двух театрах, а их здесь шесть, и шесть трупп, и часто случается, что играют во всех шести вдруг. Князь дал мне навсегда место в своей ложе.
Александр. Неаполь, 27 мая 1802 года
Вся Князева (Гагарина) компания, в которой и я место занимаю, едет на сих днях в Пестум смотреть достопамятные остатки древних греков. Завтра будем карабкаться на самую вершину Везувия. Мало оное делают; говорят, от большого жару, который лазанье делает мучительным; притом же есть одно место, в котором вязнешь по колено, – вроде мелкого песку или, лучше сказать, пыли, из лавы составленной. Впрочем, большая половина дороги делается на осле. Я даже положил с князем, Пиниевым братом и графом Бальменом [Александром Антоновичем], который в Князевой миссии (большой востряк), спуститься в кратер или отверстие, из которого выходили пламя, камни и проч. в последнее извержение.
Не успел я сюда приехать, а уж много работы, потому что я один только: ни Пиния, ни Свечина нет. Правда, что последнего и считать нельзя. Вот что мне сказал Италинский: «Я действительно хочу обременить вас всею российскою и французскою перепискою, а господин Пиний будет ведаться с итальянским языком». Я очень этому рад и готов всей душою работать.
В Вене надобно тебе быть, покуда не займешь места Волынского, следующего непременно тебе, ежели сей как-нибудь отбудет; ибо Волынский вострит уши на какое-либо консульское место в Италии и говорил мне, что, ежели женится выгодно, пойдет в отставку. Старайся заранее заставить всех желать видеть тебя на месте Волынского, которого, не знаю за что, не очень любят.
Александр. Неаполь, 1 июня 1802 года
Обедаю по почтовым дням, а еще в другие дни, когда заблагорассудится или если Гагарина нет дома, у своего министра, прочие все дни от утра до вечера всякий Божий день у князя Гагарина. Там подлинно приятно провожу время: ем, пью хорошо, играю в бостон, ежели хочу, езжу с ними в театр, гулять и проч. Кстати сказать, князь, по желанию своему и просьбе, уже не министр, а при прежней генерал-адъютантской должности; на его место тайный советник и сенатор Лизакевич. Все в Сардинской миссии плачут о потере столь хорошего начальника. Он пробудет здесь еще несколько месяцев, а потом поедет в Россию к своему месту.
Хорошо сделал батюшка, что раздумал продавать деревни, ежели может, и избежав сие, заплатить долг; впрочем, все его распоряжения не могут не быть благоразумны. Я писал тому две почты к маменьке, с прошлою также; досадно, ежели она их не получала.
С Фавстом не знаю, что делается: пишет престранное мне письмо, где говорит, что недостоин быть моим другом, ибо я его превышаю разумом, дарованием; что я буду большим человеком и стану его презирать, яко окончившего уже свою карьеру и бесполезного своему отечеству, и другие подобные пустяки. В другом письме пишет, что посвятил себя уединению, честности и добродетели, что станет заниматься природою и делать добро.
Третьего дня король приехал из Сицилии на «Архимеде», большом военном корабле, при пушечной пальбе, и имел торжественный въезд в город при крике и восклицании народном. Множество настроено храмов, ворот, амфитеатр пребольшой и прекрасный и проч., все сие было ночью иллюминовано; все войска были под ружьем. Праздник был очень хороший, продолжался вчера и сегодня.
Александр. Неаполь, 15 июля 1802 года
Министр меня любит и ласкает; знакомых я не имею, кроме графини Скавронской и князя Гагарина, у которого я с утра до вечера. О княгине я тебе говорить не стану, ибо довольно уж ее расхваливал во всех письмах, которые к тебе писал. Ты будешь иметь счастие ее видеть, ежели поедут, возвращаясь в Россию, через Вену, что, однако ж, очень сомнительно. Князь думает ехать отсюда через месяц или полтора; не утерплю, поеду провожать до Рима, где выпрошу позволение пожить с ними месяц.
Нового здесь не слышно ничего. По данной в Пьемонте французским губернатором Журданом прокламации, край сей присоединен к Французской республике, и имения тех, которые в течение двух месяцев туда не явятся, будут конфискованы. Бонапарт оправдывает поведение свое отречением короля Сардинского от престола своего, хотя оный и назначил себе преемника. В Константинополе большой мятеж, и султан, говорят, удавлен. Визирь заступил его место. Королева Неаполитанская, за которою отправлен в Триест корабль, еще не прибыла сюда.
Александр. Неаполь, 12 августа 1802 года
Граф Италинский получил копию с указа о назначении его в Царьград, куда думает ехать на английском фрегате с графом Друмондом через месяц. По сю пору не знаем, кто будет на его место. Говорят, Бибиков, и говорят у Скавронской, что Дмитрий Павлович Татищев; ни один ни другой после графа Италинского меня не обрадует. Сему последнему определено на заведение дома и проезд 5000 рублей с курсом.
Александр. Неаполь, 26 августа 1802 года
Бонапарт ассигновал, говорят, королю Сардинскому 2 миллиона ливров в год. Его величество поедет в Вену, другие говорят – в Сардинию, третьи – в Венецию. Пишут сюда, что Панин воротился в Россию из Швеции, оттого что король не хотел его иметь в своем государстве и выслал генерала к границе для объявления ему того.
Александр. Неаполь, 2 сентября 1802 года
На сих днях прибыла сюда испанская эскадра со 120-пушечным военным кораблем, имеющим отвезть здешнего наследного принца в Испанию, для восприятия там супружества с принцессою Испанскою. Оный же корабль отвезет туда принцессу Неапольскую Марию-Антуанетту, невесту принца Астурийского. Город наполнен теперь испанцами всех цветов и величины.
Третьего дня было здесь поутру в третьем часу маленькое землетрясение, то есть легонький толчок, а ночью видно было лунное затмение; ? луны только была видна, прочее все покрыто, так что из прекрасного месячного времени сделалась темная ночь. Мы смотрели сие с Князева балкона.
Намедни за столом у князя была престранная история между Карповым и Бальменом, в которой сей последний кругом виноват. Князь запретил ему вход к себе, покуда не попросит прощения у Карпова. Карпов требовал сатисфакции; не получив ее от Бальмена, просился в отставку и хотел ехать в Петербург, с сожалением объявил князю, что не может у него бывать, будучи обижен в его доме. Послали к нему Дубри, который ни в чем не успел. К вечеру пошел я; все, что я мог сделать, было уговорить Карпова быть к князю. Мы вместе пошли, и князь упросил его не делать, как говорится, огласки и забыть все. Он наконец согласился, но не думаю, чтобы он сие так оставил, когда князь уедет, и Бальмену будет худо.
Имеем известие, что наши войска прибыли уже в Корфу и что граф Моцениго было принят с большой пышностью; вот и все. Юрасов женится на мамзель Лицыной [Дарье Петровне, князя Петра Алексеевича Голицына дочери].
Александр. Неаполь, 16 сентября 1802 года
Вообрази, что Немировский, тот, коего я при здешнем посольстве занял место, в Корфу, скоро по приезде своем, застрелился из двух пистолетов, оставив Моцениге письмо, в котором между прочим говорит: «Прощайте, господин граф. Надеюсь снова вас увидеть там, куда приведут вас обстоятельства вашей экспедиции на Корфу: на Елисейских Полях или в аду, и проч. Передайте мои комплименты всем моим друзьям и просите их не жалеть обо мне, ибо с этой минуты я делаюсь счастливейшим человеком Земли». Моцениго в большом затруднении теперь, не имея секретаря. Требует у графа Италинского Пиния, который, однако же, послан не будет.
Александр. Неаполь, 30 сентября 1802 года
Ты говоришь мне проситься с Италинским. Признаюсь, что мне бы приятно сие было; но соседство твое и частая переписка, притом надежда, что батюшка сюда будет, сильно меня привязывают к Неаполю. Император позволил князю [то есть князю Павлу Гавриловичу Гагарину, женатому на княжне А. П.Лопухиной] ввезти в Россию с собою что хочет и освободил от всякого осмотра.
Ты, может быть, знаешь, что наш советник посольства Павел Свечин[2 - Этот Свечин, Павел Сергеевич, был сделан итальянским графом Свечиным-Гальяни.] по именному указу отрешен от всех дел. Рассуди, что он, дабы иметь свою жену, переменил закон и обвенчался по католическому обряду. Весьма меня удивило слышать, что Тургенев[3 - Андрей Иванович, служивший в Вене; оказывается, что и он, как и брат его Николай, был коротконог.] танцевать хочет учиться, – у него одна нога другой короче, и скажи ему, что он более похож на иноходца, нежели на танцовщика. Василий Львович[4 - Пушкин. Его супруга Капитолина Михайловна, урожденная Вышеславцева, вышла потом замуж за Ивана Акимовича Мальцева.] развелся с Капочкою за то, что она брюхата, но, видно, не маленьким поэтом. Вот что называется быть глупцом. Пусть плод чужой, но зато слава наша. Князю пишут, что в Летнем саду кто-то выстрелил из пистолета и ранил гвардейского офицера в руку. Государь обещал 5000 рублей тому, кто найдет виноватого[5 - Известный мнимый заговор, устроенный семеновским офицером Шубиным.].
Александр. Неаполь, 12 октября 1802 года
Курьер, который должен был здесь долго пробыть, вместо того отправляется завтра в угодность королеве, чтобы избавить ее от посылки своего курьера в Петербург. Он тебе сие письмо вручит. С ним посылаю я посылку к Приклонскому для доставления ее к батюшке; состоит она в табакерках из лавы, той мозаики, которую ты у меня видел. Княгине посылаю нитку пурпурины на шею, то же – Анне и Ал. Петровне, тетушке – черепаховую табакерку, а князю Сергею Ивановичу – из лавы. Александру Васильевичу – струны, маменьке – табакерку черепаховую с прекрасным золотым медальончиком, а Фавсту – ту булавочку с птичкою, которую ты также видел у меня; вот и все.
Ежели будешь писать, то сделаешь пакет разный; впрочем, ежели тебе угодно, можешь распечатать мои и положить свои туда, только не расстрой моего расположения. Ты найдешь курьера готовым исполнить все твои комиссии и взять все пакеты, которые ему дашь.
Граф Италинский уже укладываться начинает. Он писал к одному английскому адмиралу, командующему в Средиземном море, испрашивая у него для переезда своего фрегат. Он, верно, оный получит и, будучи готов, тотчас уедет, оставив Леонтьева поверенным в делах. Я как собака работал эти два дня.
Александр. Неаполь, 20 октября 1802 года
Радуюсь, что ваша Вена наполняется русскими, а сюда даже бешеная собака из России не забегает. Очень мне грустно видеть, что так мало своей братии, но что делать? Хорошо, что есть еще приятели, которые утешают своими письмами. Удивляюсь, что Ланской оставил столь хорошее место, но кого Париж с ума не сводит? Я думаю (не прогневайся!), что ежели бы пришлось послать из Вены курьера в Париж, то вся Венская миссия перебилась бы и перецарапалась за сие счастие.
Тургенев, несмотря на свою флегму и на дружбу к тебе и Грише, выставил бы свои кулаки. Не худо, ежели бы удалось тебе это; тогда бы только оставалось тебе видеть Лондон.
Александр. Неаполь, 8 ноября 1802 года
Как может Тургенев думать волочиться за танцовщицею? Он не умеет танцевать сам, следственно, не может ей делать комплиментов в рассуждении ее искусства, дабы не заставить ее смеяться, назвав падеде, который она, может быть, прелестно сделает, кадрилью, шассе – алагреком, паграв – пируэтом и блистательное название менуэт аларен (по пристрастию своему к немцам) аллемандом и проч. Впрочем, скажи ему, чтобы он вытянул нос свой, ибо женщины не любят маленькие носы: они делают по оным заключения свои, а притом – выросла ли у него борода с тех пор, что мы расстались? Не иметь оной также худой знак.
Третьего дня прибыл сюда английский 36-пушечный фрегат, который повезет Италинского в Царьград. Он думает в сию субботу, то есть через 5–6 дней отправиться; очень позывает меня перейти к миссии его, но этого нельзя вдруг сделать. Спишусь о сем с батюшкой. Он говорит, что не будет иметь никого, знающего по-русски, ибо половина миссии едет с Тамарою назад в Россию, а ты знаешь, что он всю переписку производит на русском языке. Пиниево туда назначение что-то плохо идет. Леонтьев остается поверенным в делах. Он прелюбезный человек, смирен, добр, чувствителен, услужлив; жена его также.
Ты знаешь, что вся Татаринова миссия поехала к Лизакевичу, к должности в Рим, и давно даже. Бальмен не рассудил за благо то же сделать и, не имея ни позволения, ни хорошего претекста, остался здесь, говоря, что ему в Риме скучно будет. Я думаю, что долги его задержали, и он бы чисто пропал без щедрого князя, который помог ему деньгами; но к чему это служит? Все издержано уже, и теперь я не знаю, куда он прибегнет. Я не знаю, как Лизакевич терпит его самовластие и поведение против всякого порядка службы.
На сих днях поехал отсюда в Петербург бывший наш советник Свечин. Ежели увидишь его в Вене, советую поволочиться за женой, которая недурна. Приехал англичанин с известием, что Этну рвет огнем, камнями, золою и проч. Я хочу завтра идти на Везувий, откуда иной раз чуть видно какое-то красное пятнышко, к которому я бы не желал подойти близко.
Александр. Неаполь, 18 ноября 1802 года
На прошлой неделе приехал сюда титулярный советник Рихтер, причисленный к нашей миссии, сверх комплекта. Он, мне кажется, очень смирный и хороший малый, хорошо очень воспитан и приехал теперь из Парижа, от которого, однако ж, с ума не сошел. Мы с ним уже несколько познакомились, и я возил его к Скавронской. У нее был недавно бал, и завтра также. То, что ты мне говоришь о Тургеневе, довольно меня удивляет; мне кажется, что он не для того создан, чтобы куры строить, и комплименты его должны быть слишком учены и высокопарящи. Но кого не развяжет проклятая любовь?
Сейчас едет Италинский; я провожу его до фрегата, на оном с ним отобедаю и пожелаю ему весьма искренно счастливую дорогу. Король, после прощальной аудиенции, пожаловал ему табакерку со своим портретом, осыпанным бриллиантами, в 6000 дукатов по крайней мере. Королева написала к нему преласковое прощальное письмо.
Александр. Неаполь, 2 декабря 1802 года
Ничего не может быть приятнее, как любить и быть любимым. Моя пословица теперь: избыток счастья – это избыток любви. Подлинно не могу не смеяться, воображая себе Тургенева влюбленным, которого я не инако видал, как с длинною косою, с полно-открытым лбом, с двенадцатью пуговицами у колен на штанах и престрашными пряжками разного фасона и проч.; но чего не делает любовь? Косу он, верно, отрезал и дал своей любезной, ежели не залогом нежности своей, то по крайней мере на парик. Что касается до пуговиц, то он видел, верно, сам неудобство их…
Мой поклон Ланскому, а Тутолминым почтение. Право, будете вы умницы, ежели будете сюда, то есть Гришак[6 - Вероятно, это князь Григорий Иванович Гагарин, впоследствии наш посланник в Риме и Мюнхене.] с тобою; то-то повеселимся, особливо ежели будет батюшка с тобою, я от сей мысли одной в восторге; вообрази себе, что ежели будет батюшка, то и Фавст с ним, а я Фавста, несмотря на то, что он шельма ленивая, люблю всей душою. Рибопьерша идет замуж, но за кого – ты не пишешь. Для Комаровского я сделаю все, что от меня зависит, ибо ты этого требуешь, и заплачу ему за дружбу его к тебе. Волынскому мой поклон, или лучше скажи ему: гегорстер динер[7 - То есть покорный слуга.], чтоб вспомнил он, как мы весело проводили время в Вене.
У нас здесь все идет по-старому; все веселятся, кроме меня. У графини Скавронской каждая середа бал, а в субботу концерт; я там был только один раз. Боюсь, чтоб не дошло до милых ушей, что я веселюсь так скоро после разлуки, и чтоб не подумала, что я ее уже забыл; пожалуй, уверяй ежеминутно, что я только об ней думаю, об ней тебе пишу целые страницы, и право, делал бы оное в самом деле, ежели бы не боялся докучать тебе. Теперь затевают у графини светский театр. Много здесь очень англичан и англичанок, все это бывает у графини. Между первыми знаешь кто? Те лорды, которые во время коронации бывали на всех балах и которых звали всюду кучею; ты помнишь их тонкие, длинные и смешные косы, и как они прыгали, хлопая пальцами, держа руки кверху? Лорд Гринхэм тотчас меня узнал, обрадовался мне, и он всем говорит о Москве с восхищением. Ты помнишь Мотекса, англичанина, который был влюблен в Масальскую и с утра до вечера у нее сидел, не говоря ни слова? Так вот, он тоже здесь. Мне очень их приятно видеть всех, а все оттого, что были мы вместе в России.
Приехал сюда титулярный советник Рихтер, который у нас сверх штата, хороший мальчик и мягкий; между нами, Лобанова им завладела. Я с нею как можно подалее, ибо она не терпит княгиню, и ей досадно, что я по сю пору ей верен. С нею племянница ее Арцыбашева, которая, можно сказать, как говаривал Илья Дмитрия (учитель) Фавсту: «Ох, ты птица!» Я получил недавно от Гагариных прекрасный подарок из Рима: печать, на которой вырезан славно Амур на колеснице, запряженной львом и ослом.
1803 год
Александр Клагенфурт, 16 апреля 1803 года
В Сен-Вейте какая встреча! Бедный русский солдат без ноги, которую у него оторвало в Швейцарии; его ведут в Вену, а оттуда он будет стараться дойти до своей отчизны. Я ему дал денег и записочку к тебе, так, когда явится, не оставь его; более ничего тебе не говорю, прочее он сам тебе расскажет. Приключения с нами, как ты видишь, часто, часто случаются. Мы здесь думаем кое-что поесть; Антоша [итальянец, камердинер А.Я.Булгакова] в том настоит не от того, что есть хочется, но влюбился в немочку, от которой получил уже славного трюха, но сие его не обескураживает. Я свою собачку назвал «бибишкой», и она от меня ни на шаг не отходит. При всей моей грусти не могу я не смеяться, глядя на Антошу; жаль, что нет здесь Гришака: он был лопнул со смеху.
Александр Венеция, 18 апреля 1803 года
Здравствуй, любезный брат. Я теперь на площади Св. Марка в кофейне «Конкордия», и покуда не дадут нам позавтракать, напишу тебе все, что успею и что на ум придет.
Я, правду сказать, и не думал быть в Венеции, но, приехав в Местре и узнав, что только час езды сюда, не утерпел не посмотреть чудного сего города. Другого имени, по моему мнению, он не заслуживает. Еще более нечистоты, чем в Неаполе. Дорогой все, слава Богу, шло хорошо, только около Понтиебы не везде были лошади. У Антония проказы с курьером, которые очень меня веселят. Последний спал, выставив из коляски ноги, и потерял сапог. Антоний тоже так раз заснул, что упал совсем с козел. Нищие не дают мне покоя, мешают к тебе писать. Получил ли ты мои два письма, из Фриула и Клагенфурта? Я теперь еду день и ночь; в Риме хочется помешкать ради самого города, ради Карпова и некоторых покупок. Куда теперь спешить, и бог знает, буду ли иметь удобнейший случай видеть лучшие города Италии. Гагарины, я думаю, уже уехали; поминали ли они меня, говорила ли княгиня обо мне? Я очень нетерпеливо жду писем твоих, но бог знает, когда дождусь удовольствия сего.
Александр Рим, 16 апреля 1803 года
Приезжаю сюда, стал у Карпова; сей в тот же день получил от канцлера письмо, уведомляющее его о назначении его к неапольскому посту и что вслед за сим присылают его инструкции, аккредитование и проч. Карпов просил меня подождать до следующей почты, по которой ожидал обещанные бумаги, и два дня после хотел ехать в Неаполь и меня с собою взять. Я на это согласился, тем более, что Кассини не было в Риме, и он приезжает только в почтовые дни, а как ты знаешь, я имел от графа письмо к нему, которое не хотел поверить чужим рукам.
Почта пришла, Карпов ничего не получил, и я завтра дуну в Неаполь; о всем вышеописанном уведомил я Леонтьева по прошедшей почте. Всякий день обедаю я у Лизакевича, это бонвиван и большой хлебосол. По утрам бегаю смотреть, что есть примечательного, после обеда гуляю пешком в вилле Боргезе или по Корсо. Ввечеру в театре, который только что изряден. Нигде не видал я таких лихих женщин, как здесь. У меня чуть не дошло до авантюрки с дамою, которую всего два раза видел в театре. Вчера ввечеру возил меня Лизакевич к Торлони, это дало мне представление о здешних собраниях. Играют в карты, занимаются любовью, и ничего более, и не думают блистать остроумием, как в некоторых городах. Здесь нашел я Бальмена. Он принужден был Неаполь оставить, разгласив везде, что Актонова жена в него влюблена, что хочет с мужем развестись, чтоб выйти за него, и проч. Он это узнал; брат министра публично Бальмена стал ругать и упрекать ему дерзость его. Бальмен от всего отперся. Это много шума наделало.
Леонтьев, боясь, чтобы с Бальменом не было чего дурного, заплатил его долги и послал его к Лизакевичу. Здесь он начал делать всякие проказы, ходил в незнакомые дома, плакал, говорил, что его хотят убить, просил паспорт, чтоб уехать бог знает куда, и проч. Он совсем не тот стал: томен, печален, ни слова не говорит, со всем тем потолстел. Лизакевич хотел дать ему комнату у себя; он отказался, а нанять чем не имеет; все это на него похоже, но он жалок. Он писал в Петербург и просится назад к матери. Это и было бы лучше всего для него.
Долгоруков, брат генерал-адъютанта, зовет меня с собою в Неаполь; но он едет только через 4 дня, а мне мешкать более нельзя, я еду. Здесь тоже говорят о войне, но неопределенно.
Александр. Неаполь, 5 мая 1803 года
Здесь был я принят от всех с восклицаниями. Леонтьева так забылась, что хотела меня обнять. Он удивился, что я не более пробыл в Риме. Ежели бы я это мог предвидеть, то остался бы там еще с неделю и приехал бы сюда с Карповым или с Долгоруковым. Старая Скавронская также очень мне обрадовалась. Жаль, что милые и добрые Леонтьевы едут скоро, то есть через месяц. Пожалуй, сделай им тысячу учтивостей в Вене; у них ангельские сердца. Кстати сказать, ты можешь готовить посылочку батюшке с ними: они с радостью возьмут это на себя. Я ему тоже кое-что пошлю.
Ты не можешь поверить, с каким равнодушием я увидел Неаполь; но как скоро приблизился к Chiaie и увидел Ла Гран Бретанья, равнодушие сделалось печалью: вспомнил, кто там живал, вспомнил Вену, тебя и заплакал. Мне теперь кажется, что я в Вену совсем не ездил и год как тебя не видал. Неаполь очень будет скучен, когда уедут отсюда Леонтьевы, но еще скучнее будет ехать в Палермо, что не замедлит случиться, ежели разразится война. Нашему Фердинанду худо будет, ежели, как говорят, Бонапарт хочет его принудить заплатить папе все недоимки. Это составит важную сумму, а где ее взять? – банк здешний обанкротился. Зурло, директор или, лучше, министр финансов, судится, а между тем сидит в Кастель дель Уово. Многие банкиры, например Торлоний, имевшие суммы в банке, очень от того пострадали.
Приехав сюда, нашел я пять твоих писем, которые здесь лежали и ждали меня. В одном из них Волынского стихи, а в другом, что лучше, – батюшкино письмо № 28, которое я полагал потерянным. Я не отвечаю на письма сии: они старее Адама. Пожалуй, вперед навещай меня почаще. Я счастлив, когда читаю что-нибудь тобою и батюшкою написанное давно, а кольми паче письмо свежее; меня не надобно просить к тебе писать, и ты на меня жаловаться не можешь.
Здесь узнал я Бальменову историю подробнее. Вбил себе в голову, что миледи Актон от него с ума сходит, что хочет мужа оставить, а с ним бежать, но не довольствовался думать то: по всему городу стал разглашать. Отец ее на одном балу начал ему мыть голову при всем собрании, как он смел это выдумать, тогда как миледи даже почти не говорит с ним; он струсил и от всего отперся, но со всем тем все продолжал проказы свои; наконец дошло до того, что генерал Актон был принужден стараться, чтобы Бальмена отдалили, и Леонтьев, заплатив его долги, послал его к Лизакевичу. Что же? Оттуда вздумай он написать к генералу Актону, которому говорит: «Не принуждайте мучиться два любящие сердца; вы слишком стары, чтобы уметь любить свою жену; откажитесь от нее и уступите ее мне; составьте ее и мое счастие…» – и проч.
Один сумасшедший может писать такие чудеса, но Бальмен в полном разуме, и это увеличивает мое удивление. Он же малый умный, и кто-нибудь, верно, ему наговорил, и теперь доискиваются, но безуспешно. Мать миледи писала Бальмену письмо, в котором божилась все забыть и с ним помириться, ежели он скажет, кто его уверил, что миледи его любит, или что дало ему повод думать это; но все старания были тщетны. Он сделал в Риме общее покаяние, как те, которые в монастырь идут; обещался, кроме того, не грешить, также не смеяться даже, не жадничать, не садиться при старших себя и проч. Он стал как ягненок и почти не говорит: всю неделю не мог я добиться трех слов от него. О чудак!
Со здешним Пинием я немного в церемониях; что делать, ежели человек не по сердцу? Рихтер болен лихорадкою. Здесь есть некто молодой человек Петерсон, премилый малый; жаль, что не пришит к миссии нашей. Вот еще будет Долгоруков. Какая молодежь! Здесь еще у нас молодой принц Мекленбург-Стрелицкий, брат королевы Пруссии, молодой человек, прекрасный лицом, очень вежливый и хорошо воспитанный. Я вчера с ним познакомился; жаль, что едет в Палермо, но на малое время, и опять сюда воротится. Вот все здешние новости. Не много, как видишь. Мне Леонтьев сказал, что на сих днях едет курьер через Вену в Петербург, и я пишу сие письмо заранее; что сделано, то сделано, а у меня есть с десяток писем на совести.
Александр. Неаполь, 9 мая 1803 года
У нас теперь пропасть дела, и я все то делаю, что не успеет Леонтьев. Какие редко добрые люди он и она! Я всякий день обедаю у них или у принцессы Филипстальской, с которой они в одном доме живут. Вся наша шайка там собирается, то есть Леонтьевы, принцесса, Рихтер, Петерсон (милый малый и давно здесь путешествующий), я и некоторые другие: мы смеемся, болтаем, музицируем, играем в карты, читаем и проч. В четверг король дает в Фаворите бал для принца Мекленбург-Стрелицкого, – молодой учтивый и преблаговоспитанный человек. Он брат королевы Пруссии; ежели она на него похожа, то хороша.
Александр. Неаполь, 15 мая 1803 года
На балу все были во фраках, и очень весело. Король сидел очень задумчив и печален в греческом уборе; дама упала и заголилась, он начал хлопать, встал с места, закричал что-то по-неаполитански, смеялся и целый вечер был весел. Он такой, кажется, добрый; не дивлюсь, что народ его так любит. Между нами сказано, он едет в Палермо: но мы, как говорят, остаемся при наследном принце, который, купно с министерством, будет иметь пребывание здесь.
Вчера чуть не убили герцогиню Авеллино в Толедо; ее кучер чуть не задавил мальчика, только чур! Кучера стащили с козел, лакеи вступились за кучера. Шум. Госпожа выглянула из окошка, чтобы только посмотреть, что делается; один лазаронец ударил ее дубиною по голове, но не до смерти, да тем дело и кончилось. Экий народ! Намедни один солдат расквасил другому голову камнем у самого моего балкона. Вот наши приятные неапольские вести, а в Вене немца, пожалуй, хоть в грязь столкни, только не ругай: ни слова не скажет, разве только «да», «нет».
Александр. Неаполь, 17 мая 1803 года
Приехал Долгоруков, брат генерал-адъютанта, с которым я еще в Риме познакомился. Он едет через месяц отсюда в Сицилию и Мальту. Также здесь венский красавец, от которого, ты говорил, что… кажется, пахнет, то есть Буш.
Ни один русский более к Скавронской не ходит; вшивый один эмигрант, буффон графинин (но между нами это останется), сделал грубую невежливость Леонтьевой; муж пошел на другой день к старухе просить, чтобы она или ему отказала от дома или заставила его просить прощения. Скавронская ни туда ни сюда; говорит, что не хочет входить в это. Леонтьев ей поклонился и уверил, что его ноги более не будет у нее. Мы все, узнав, что она променяла вшивого французишку (Ладвез) на жену своего поверенного в делах, одним словом, иностранца на русского, не признаем ее за единоземку и более к ней не ходим. Сим лишилась она компании человек в 10, и те, которые ходят к ней, все ее обвиняют, и старуха не знает, как бы поладить дело.
Александр. Неаполь, 19 мая 1803 года
Прошу тебя, ради дружбы твоей, более себя поберегать. Кутай себя хорошенько, когда выходишь; заведи малину и пей ее вместо чаю; ты знаешь, как это хорошо для груди. Но чтобы письмо не походило на тетушкино, перестану говорить о лекарствах, только повторяю просьбу быть осторожнее.
Знаешь ли ты, что без твоего тулупа я бы пропал, и до самого почти Неаполя он мне очень был нужен, особливо ночью. Курьер ставит за тебя свечи перед мадоннами и очень тебя благодарит. Письмо к Леонтьевой от княгини отдано после зрелых размышлений; боялся ошибиться, но выходит, что так. Комаровского здесь нет и не бывало, а маркизшу ожидаю. Я так околдован венскими театрами, что сюда ни в один идти не хочется; на клавикордах только и играю, что пьесы из ваших опер и балетов. Теперь лафа у нас, и я сам хочу приняться за украшение наших мундиров, и для того отложил сегодня ехать во дворец, где большой публичный стол, это значит, что король будет есть один за столом, в присутствии всех тех, кто захочет прийти и убедиться, что царственные особы так же еду в рот кладут, как все другие люди. Вообрази себе, что за 30 миль от Неаполя Барбарески взяли американский фрегат со всеми, которые на нем были, между прочими один мой знакомый, г-н Шмидт. Разбойники сии, очевидно, усиливаются, а смелость их – еще более. Фрегат 18 часов защищался.
Теперь нет сомнения, что будет война. Витворт уехал из Парижа, а Андреоси тоже оставляет Лондон. Сей разрыв произошел от некоторых новых требований Англии. Приехал курьер в Париж, который привез медиацию [акт посредничества] нашего императора. Следовательно, надобно иметь Палермо в перспективе. В этом нет никакого зла: желаю видеть Сицилию, Этну, перед которой Везувий ребенок, и притом охотно побываю еще раз на море, и ежели поедем, то в большой компании. Это будет прелестно.
Александр. Неаполь, 5 июня 1803 года
Я устал смертельно. Рассуди: обедал у английского поверенного в делах, английской королевы рождение, сели обедать в 7 часов, а встали в полночь. Я не мог вытерпеть и после десерта уехал, извинясь, что почтовый день. Пили без ума, пели «Боже, спаси короля», а также во здравие нашего императора. Другой раз не так скоро меня заманят на английский обед. Все говорили только по-английски, который я не разумею. К счастью, сидел возле меня Буш, а то бы язык отнялся.
Один швед, который там обедал, уморил нас. Он прикидывался удальцом и пытался пить более, нежели англичане, кои всякую минуту заставляли его пить, находя беспрестанно различные поводы: то здоровье Карла II, то Густава Адольфа, Кристины и проч.; после у него спрашивают, любит ли он литературу. «Я? – говорит он. – До безумия». – «Ну так, значит, надо пить за здоровье манускриптов, кои развертывают в Портичи». – «Отлично», = ис тем проглотил стакан шампанского. Надобно было видеть рожу его, есть с чего лопнуть со смеха.
Война между Англией и Францией тебе, должно быть, известна. Почти в виду Неаполя крейсирует английский флот, состоящий из одиннадцати линейных кораблей и нескольких фрегатов под командою адмирала Пикертона. Английский поверенный в делах сказывал мне, что через три недели будет сюда Нельсон из Гибралтара с несколькими фрегатами и что уповательно возьмет главное начальство над флотом. Говорят, что англичане уже взяли три судна генуэзские, а сегодня слышал я, что их фрегат почти из здешнего порта увел французское судно, купеческое, нагруженное маслом. Двор здесь и, говорят, переезжает в Кастелламаре, загородный дом и городок в заливе Неапольском, который виден с моего балкона.
Александр. Неаполь, 9 июня 1803 года
Козловский, видно, все тот же: начал в твоем письме фразу и не кончил. Рим, верно, одушевит пиитические его восторги. Я заведу с ним переписку. Ему будет, верно, хорошо у Лизакевича, который бонвиван, любит, чтоб у него хорошо кушали; посуди, полюбит ли Козловского, который не заставляет себя дважды просить об этом[8 - Князь И.Б.Козловский впоследствии поселился в Лондоне, потому что там в трактирах подают целое блюдо, и плата за него все одна, сколько бы ни было съедено.].
Александр. Неаполь, 21 июня 1803 года
Мы скоро ждем сюда из Рима графиню Воронцову [Ирину Ивановну, урожденную Измайлову]; совсем не знаю, кто такая, едет из Парижа и вдова. Я слышал, что Пиний едет к родне в Пизу, но не слыхал ничего о данном ему на то позволении. Французы, говорят, сожгли уж в Абруццо деревню, коей мужики не хотели им дать съестные припасы, корм лошадям и проч.
Александр. Неаполь, 7 июля 1803 года
О Козловском Карпов хорошо говорит: его голова – это библиотека в беспорядке; он стал страшный педант, а в Риме о ином не говорит, как о Вестфальском мире.
Третьего сего месяца Леонтьевы выехали из Неаполя. Я с ними ехал до Моллоди-Гаета; там стали мы в Кастеллоне у принца Гессен-Филипстальского (мужа нашей К.), главнокомандующего Гаетой и всей провинцией. Мой фаворит принц Мекленбург-Стрелицкий также там нашелся; у нас был чудесный обед, а ввечеру бал превеселый. Славные были девушки, одна особливо – с черными глазами, к которой я притрунился: за ужином сидел возле нее и отбил ее от ее воздыхателя, одного офицера из гарнизона Гаеты. Что удивительно, все там хорошо танцуют. На другой день видел бани и могилу Цицерона. Князь сам сел на козлы, посадил нас с Рихтером в коляску и повез в Гаету, где видел я фортификации и тюрьмы, в коих более пятисот колодников; большая часть разбойники.
Александр. Неаполь, 14 июля 1803 года
Мне пишут, что Козловский бегает по развалинам, удивляется и кричит: «Чогт знает, как это сравно!» А Бальмен сделался богомольцем: только и дела, что ходит по церквам, на последние деньги покупает мадонны чудотворные и посылает в Петербург к матери. Теперь начались здесь ужины на улицах в Санта-Лючия, и множество бывает людей; но так как там очень воняет устрицами и рыбою, то я не очень часто бываю. Брат Долгорукова (который здесь) знает о дуэли и очень огорчен, однако же он не считает своего брата дурным. Здесь есть игроки в шары. Я в первый раз видел это вчера. Король там был, хлопал, кричал и смеялся. Мяч упал как раз на нос какому-то серьезному и важному парику, из которого, то есть не из парика, но из носу, пошла кровь. Жара у нас так велика, что можно выходить только к вечеру. С.Крузе скоро едет. Она намедни накормила Лихтенштейна оплеухами и драла его за волосы, а на другой день поехала с ним в Сорренто на два дня. Весело смотреть, как итальянки над ним смеются: иначе не ходит, как в мальтийском [мундире] с двумя эполетами, большим галстуком и шляпою.
Александр. Неаполь, 16 июля 1803 года
В Риме сестра Воронцовой, прекрасная Голицына; скоро ждем ее сюда. Мы вместо Скавронской бываем теперь часто все у Воронцовой, которая очень любезна. Скавронская, однако же, очень склонна на мир, и сим дело и окончится. Один дом, куда можно ходить: неприятно в оном не бывать.
Прошу тебя сообщать все новости, которые узнаешь; мы с Карповым страстно любим политику, и теперь у нас ничего нет нового, и вот отчего я и Анстету не пишу. Карапузный Антонио очень благодарит за память твою.
Карпов всякий день велит тебе писать поклон; вчера пили мы твой чай за твое здоровье. Не знаю, чем наполнить письма; прочти мое к батюшке, может быть, что найдешь, что тебе забыл сказать. Гришака-волокиту целую, а писать некогда, нечего. У нас на сих днях новый балет. Чемпилле, первая танцовщица, так мне мила, как Тургеневу Черути; она не хочет танцевать, и дельно: импресарио хотел, чтобы она в балете упала с моста сажен 8 вышины и повесилась волосами за дерево, покуда любовник придет ее освободить. Какой скот! Я его разругал.
Александр. Неаполь, 11 августа 1803 года
С Карповым я уже живу, и ты это должен знать по письмам моим. Выгоды, впрочем, нет для меня большой, то есть для кармана: платим все пополам, я не хочу быть в тягость доброму Петру Ивановичу, который человек сам небогатый. Григорию, верно, не любо будет съехать с княжеской квартиры и перейти в 3-й этаж, особливо ради прекрасной горничной. Экое счастие поповичам! Кто бы думал в запачканном архиве найти прекрасную Анну с алмазами? Вот каково быть проворным. Уж не поднес ли он наши переводы, то есть твой «Слава Негоциатору», а мои «Негоциации» и проч. Мальцевым?
Ты заставил меня смеяться. Ты учишься фехтовать, – это дело; а я взял уже уроков десяток рисования и пристращиваюсь к оному; хотел было утаить это от тебя, но к чему? Опять глупые сюрпризы. Однако ж батюшке не писал о том, и ты, пожалуй, не говори ему о сем ничего; ежели научусь, спишу сам с моего окна виды для него и тебя. Я сам очень нетерпелив знать, что значат слова батюшкины: «О мне помнят, слава Богу, в Петербурге». Жду от тебя описания путешествия в Пешт. Гришак вместе с тобою? Да что он не пишет, шутит, что ль?
У вас жара, а у нас третий день буря. Третьего дня была страшная гроза; молния упала на «Архимед», здешний военный первый корабль, и зажгла оный. Бог хотел, чтобы не было ни крошки пороху на корабле, а то, ежели бы загорелось, взорвало бы все 2000 судов, стоящих в порту. Стоило бы извержения господина Везувия; молнией убило одного матроса на английском военном судне 74-пушечном, у коего сгорела средняя мачта. В тот же день, кажется, сижу я, пишу спокойно; вдруг маленький удар землетрясения так меня испугал, что перо из рук выпало; оное было чувствительно только в малой части Неаполя, около Санта-Лючии.
Ежели ты такой охотник до политических новостей, как я, то узнаешь оные от Анстета. В Калабрии революция, взбунтовался народ и не хочет платить новые наложенные на них подати; сунулись было 50 солдат их усмирить, но народ ударил в набат, многих солдат убил, других взял в плен, а прочих разогнал. Вчера послано туда три гренадерские роты, 2 пушки, 50 человек конницы, с нужною артиллерией. Калабрийцы народ прехрабрый, и ежели захотят сделать сопротивление, то выйдет дело весьма серьезное. Французы, которые там, верно, их поощряют; их войско, говорят, будет умножено до тридцати тысяч и займет даже Неаполь.
Александр. Неаполь, 18 августа 1803 года
Ты правду говорил о человеке Козловского. Он пишет Карпову: «Пожалуйста, пошлите моего человека в Одессу, посадите его хоть в бочку с сельдями». Карпов ему отвечал: «Когда случай представится, я вам о сем сообщу, и тогда присылайте мне вашего орангутанга, я велю его упаковать и отправлю». Козловский болен, и его старик ему совершенно бесполезен; надобно и можно было это предвидеть.
Прилагаю печатный лист о бомбардировании Алжира англичанами; прочтя, отдай Анстету. Испанский посол сказывал мне, что его правительство дало повеление всем своим портам принять и учинить все нужные пособия русскому флоту, идущему из Черного моря и состоящему из одиннадцати линейных кораблей и шести фрегатов.
Александр. Неаполь, 6 сентября 1803 года
Не знаю, за что, но очень люблю венгерцев, а теперь еще более, узнав, как они оплакивают ангела усопшего, Александру Павловну. Смерть нашего дорогого Андрея нас ужасно тронула. Кто бы это подумал? Вот третий день, что образ его беспрестанно в моих глазах; куда ни пойду – в театр, гулять, – везде он со мною, и я ничем не могу прогнать печальных мыслей. Ты ничуть не как педант говоришь: конечно, нельзя собою располагать, Бог один знает, сколько всякому жить. Но кто бы подумал, что милый наш Тургенев в Вене навеки с нами простился? Жаль, брат, очень, очень. Бедный его брат Александр, который так его любит! Каково ему? Каково Андрею умереть не в руках родителей, не обнять их хоть в последний раз? Это мучительно; мой Антоний даже как шальной целый день ходил и плакал. Как и от чего умер он? Дай Бог ему царства небесного и лучшего жребия на том свете.
Полно говорить о сем несчастий, и Боже нас избави от того самих. Ежели, как ты говоришь, состоится перемена, то не Разумовского ли посадят? Тогда держи ухо востро, не мирись с ним менее как на 5000; в самом деле, он тогда тебе будет полезен, и я ранжирую себя умильно под твою высокую протекцию.
Пришедший сюда корабль из Туниса привез известие, что Барбарески с двенадцатью большими судами от двадцати четырех до тридцати шести пушек и нужным войском сбираются в сем месяце сделать высадку и нападение на Сицилию и Калабрию. Бомбардирование англичанами Алжира не подтверждается и, видно, вздор. Я хожу теперь во многие неаполитанские дома, даже позволяю себе иной раз строить куры, к двум вдруг адресовался, и они чуть меня по одиночке не прибили за плутовство.
Александр. Неаполь, 13 сентября 1803 года
На сих днях приехала сюда княгиня Голицына, то есть красавица сестра Воронцовой, которая здесь с месяц или более пробудет. Голицына прекрасна: черные власы, черные брови и черные глаза, зубы диковинные, рот, осанка прекрасны, хотя и дурно держится, только нос нехорош; одевается, говорит, смотрит – все странно и не так, как другие. Весь Неаполь о ней говорит: она похожа на принцессу моей души; все здешние красавицы от нее упали и приуныли; за всеми ними волочится Лихтенштейн, и жалко смотреть, как над ним смеются, а он не чувствует. Он добрый малый, впрочем, не много думает об себе; ты знаешь, как он говорит носом и смешно; намедни в театре из одного этажа в другой начал не знаю что-то кричать; все обернулись, чтоб видеть это чудо. Он едет с Долгоруковым (редкий малый) и одним французом, очень любезным, месье Декуром, известным в революции под именем Мезонфора, в Сицилию; хотят только видеть чудо св. Януария, а потом отправятся.
Александр. Неаполь, 19 сентября 1803 года
Сегодня праздник св. Януария и делается чудо, разжижение крови св. Януария. Но беда, когда в какую-нибудь партию входят женщины. Уговорились все ехать смотреть это чудо. Я в Гран Бретанья явился в 8 часов: Воронцова спит, Голицына спит. Покуда встали, покуда славно позавтракали у последней, время прошло, и мы в церковь приехали, чудо сделано, кусок отверделой крови святого сам собою растаял и наполнил склянку, в которой сия кровь сохраняется, и лазаронцы, бабы и проч. гладили святого, называя его красавчиком, умницею и проч. Полагают, что св. Януарий объявил, что будет делать чудо восемь дней сряду, дабы восстановить свой кредит, который св. Антоний поколебал. Ежели правда, то завтра пойду смотреть эту церемонию, о которой так много везде говорят.
Александр. Неаполь, 3 октября 1803 года
Козловский проказит в Риме; не имея, что писать, расскажу анекдот один, с ним приключившийся. Собрание у папы. Все туда съезжаются; Козловский в шелковых чулках идет также по улицам с двумя лакеями[9 - И по дням и часам их нанимает: из чего, не знаю. – Прим. А.Я.Булгакова.], – инако он из ворот своих не выходит, говоря: один – чтоб обо мне объявлять, другой – чтобы чистить мне туфли, – приходит во дворец, входит в комнату, множество людей, видит одного кардинала, думает, что папа, подходит к нему, целует его руку, говоря: «vostra sanita» вместо «santita». Все «ха-ха-ха!» Один француз говорит ему: «Сударь, это не папа». – «А кто же?» – «Это кардинал». – «Где же папа?» – «Дальше, сударь, но его не видно». – «Выдающиеся иностранцы всегда всюду имеют доступ», – отвечает Козловский и идет далее, входит в комнату папы, сам себя рекомендует. Папа его обласкал и много с ним говорил. Козловский, говорят, ночи не спал от радости. Теперь объявил всем, что начал писать римскую историю. «Я показал план ее, – говорит он, – моему другу Шатобриану, который от него в восхищении». Шатобриан – сочинитель книги «Гений христианства» и при французской миссии в Риме.
Александр. Неаполь, 11 октября 1803 года
Бонапарт хочет мир творить, а между тем везде разбойничает: приказал, чтобы первого португальского министра не только сменили, а выгнали в 24 часа из Лиссабона, что и учинено; то же требует, чтобы учинили и с принцем де ла Паче в Испании, и, верно, исполнят. Много раз уж требовано отдаление Актона (Карпов его называет думным дьяком), и, может быть, возобновятся требования. Его величество очень печален с некоторого времени; намедни на балу не смеялся и рано изволил ретироваться. В субботу именины вашей императрицы [Марии Терезии Сицилийской], и здесь опять бал в Фаворите. Наши, русские, будут: надеюсь, что будет веселее прошедшего.
Александр. Неаполь, 1 ноября 1803 года
Княгиня Голицына потащила меня с собою в малое ее путешествие вокруг Неаполя, которое продолжалось 8 дней. Мы начали городком Кастелламаре, потом были в Сорренто, где ели славных телят, Ввело, где гробница Филангьери, писателя новых времен; в Сорренто видели дом Тассо; в Капри прожили мы три дня. Сей остров наполнен древностями, и недавно вырыли множество комнат Тибериева дворца, в землю зарытого; 23 грота, один другого чудеснее, заслуживают также внимания любопытных. Княгиня покупает паркет, найденный в одном древнем здании, он сделан из мраморов разного цвета, мозаикою. Из Капри пустились в Искию (остров), где дурное время и буря продержали нас три дня; потом видели Прочиду, Кар-де-Мизене и порт, Неронову тюрьму, Писсина амирабиле и проч., одним словом, все, что заключается примечательного в Байском заливе и городе Пуццоли.
С женщиною, как Голицына, такой вояж не мог не быть приятен. Нас было только трое: она, Рихтер и я, и мы время провели преславно, ели плотно, лазили по горам, спали крепко, по вечерам обыкновенно читали дон Метастазия. В Капри чуть я над своею головушкою не напроказил. Вообрази, что в темноте, не видя, что за мною нет ни перил, ни забора, а вместо того пропасть, начал я пятить осла моего назад; он осадил, я – еще, и до того, что задние ноги его поскользнулись. Он потерял равновесие, и я с моим ослом совсем упал вниз, по крайней мере сажени четыре, по счастью – в сад не на дерево, не на камень, но на мягкую нововспаханную землю, так что ни малейшего вреда себе не причинил. Княгиня видела кувырколлегию и упала в обморок. Я, упав, только очень испугался, но, собрав тотчас силы, дабы успокоить всех, которые по темноте не могли знать, что со мною делается, побежал наверх; никто поверить не мог, как я цел остался; подлинно, Бог хотел меня спасти от неминуемого несчастья. Дома нашел я, что рука оцараплена и левая нога несколько ушиблена, но на другой день почти и следов не было. Надобно было видеть суету всех: кто кричит, что надобно мне кровь пустить, кто пластырь советует, кто спирт, но, слава Богу, без всего обошелся, зато набрался ума для переду и осторожности. Приезжаю в Пуццоли, мой Антоний на берегу почти плачет: ему сказали в Неаполе, и все почти говорили, что я плечо себе изломал; его привязанность ко мне меня, право, тронула.
История Маркова в Париже с господином Наполеоном вам, верно, известна, и вам, я чаю, прислали дерзкий бюллетень, в котором все сие описано фальшивыми и мерзкими красками. Какие-то будут сего следствия? Мы бы сим господам отвечали как должно, ежели бы знали, откуда подлинно прислано. Я думаю, что Марков, будучи умен, женирует тамошнее министерство, и что хотят избавиться от него; один он нос подымает, все его товарищи не иное что, как твари первого консула.
Третьего дня приехал сюда майор Энгельгардт; он говорит, что был в Вене, когда был великий князь Константин Павлович, и что тебя видел много раз; он путешествовал с князем Борисом Степановичем Куракиным. Их разбили воры между Болоньей и Флоренцией в горах, 14 человек на них напали; человек Энгельгардта выстрелил из двух пистолетов и за то был убит пулею, которая пролетела чрез все туловище, самого же барина прикатали до полусмерти. У Куракина отняли на 40 000, у Энгельгардта – 9000, – вот что он мне сам сказал; ежели солгал, то и я. Куракин теперь во Флоренции, шьет себе рубахи и платье, ибо все было отнято. Какова земелька? Какова наша Италия?
Всему, сказанному Энгельгардтом, я не верю, и он час от часу делается подозрительнее. Рассуди: только что приехал, сегодня уже едет опять в Рим. Зачем же сюда приезжал? Просил денег у Карпова, сей отказал натурально; говорит, что он кавалер Св. Георгия 2-го класса (каково?), что адъютант государя, что путешествует по его приказанию и на его счет. Сегодня вызывал меня почти на поединок, жаловался Карпову на меня, что я сомневаюсь в том, что он говорит. Я ему повторил, еще раз повторил ясно при Карпове, что он не может иметь Георгия 2-го класса и, верно, не имеет. Он говорит Карпову: «Господин Булгаков вчера со мною грубо разговаривал». Карпов: «Сударь, я вчера был все время со всеми вами, как же я сего не слышал?» Энгельгардт: «Вы тогда выходили». Я перебил речь, говоря: «Господин Энгельгардт, ежели я вам вчера сказал вещи неприятные, вы должны, как честный человек, прежде всего не отвечать мне в том же тоне и не приходить сегодня жаловаться на меня». Он сбился, отвечал: «Да нет, вчера, конечно, это было пустяки; но вы сказали, что я авантюрист, и мне об этом донесли». – «Кто?» – «Не могу вам этого сказать». – «Нет, сударь, вы должны это сказать, я этого требую», – сказал Карпов. Энгельгардт тут видел, что плохо дело, и сослался на слугу одного курляндца, барона Ропа, который вчера уехал, – говоря, что он это ему открыл.
Теперь я спрашиваю, какого барыша мог ждать от сего доноса человек? Меня замарать не мог он и не имел прибыли, зная, что все откроется и падет на его спину; какой же интерес имел он подслужиться Энгельгардту, которого сроду и в глаза не знает? Стало быть, все ложь; но поведение Энгельгардта не может поместиться ни в чьей голове. Приехал сюда, зачем – сам не знает, только что приехал, на другой день почти едет, и говорит, что хочет драться с бароном Ропом, потому что он виноват, а не я, который известен ему по моей фамилии, честности и проч. Не чепуха ли это все? Если бы тебе рассказать все его слова, не было бы конца.
Говорит, что приехал из Парижа, – Воронцова два года там жила и не слыхала о нем. Говорит, что 20 раз был у Бонапарта, который его ласкал очень, и что сие было помещено в газетах даже. Отец его, говорит, генерал-губернатор в Полоцке; мы показали ему в календаре, что Полоцк уездный город. Слава Богу, что мы избавляемся от такого сокровища. Я тебя обо всем предупреждаю: неравно поедет он в Вену. Он толст, мал ростом, лицо большое, рябое, говорит дурно по-французски и по-русски не очень хорошо. Я сейчас послал ему записку, требуя решительный ответ, кто именно сказал – камердинер или лакей Ропа, потому что последний остался здесь, в Неаполе, будучи его местным лакеем. Энгельгардт велел мне сказать, что сам прежде отъезда ко мне будет, и, верно, вместо того сегодня ночью улизнет. Теперь поехал к нашему агенту Манзо просить денег. Сию минуту узнал, что он уехал, и неизвестно – куда. Вот и конец комедии.
Александр. Неаполь, 8 ноября 1803 года
Мой поединок с Энгельгардтом кончился тем, что он, видно, спятя и труся Карпова, улизнул. Прочти всю историю в моем письме к батюшке; я не хотел умолчать, ибо могло бы до него дойти, и он, видя, что я все сие умалчиваю, подумал бы, что есть что-нибудь для меня неприятное. Видно, Кассини почувствовал свою ошибку, что он взял теперь в Риме Энгельгардта под караул; теперь откроется, что он за человек.
В Риме Хитров, путешествующий по комиссии императора, и сюда будет.
Александр. Неаполь, 13 ноября 1803 года
Новая моя квартира возле дома, где жил французский посол, возле Гран Бретанья, где ты бывал у Гагариных, на противолежащем берегу Позилипа, то есть мы Вилла Реале видим не в ширину, как Гагарины, но во всю длину; понимаешь ли? Местоположение славное, воздух чист. У Карпова три комнаты, у меня две, обе на улицу и море, две комнаты общие, у людей также свои; одним словом, живем мы, как цари, и занимаем весь этаж; но зато я плачу 25 дукатов, а Карпов – 45. Мой кабинет славный, уютен, и всякий угол чем-нибудь да занят: две полки книг, стол для письма, бюро с платьем, канапе для гостей, большие вольтеровы кресла, подаренные принцессой Гессенской и в кои кидаюсь, чтобы читать или спать иной раз под вечер. В другой комнате сплю, фортепианирую, чешусь и проч.
Жаль Долгорукова, генерал-адъютанта. Брат его, бывший здесь, князь Михайло Петрович, любил его очень и часто ко мне из Флоренции пишет. Предобрый малый! В последнем письме говорит мне между прочим: «Вы говорите мне о г-не Энгельгардте; как мне досадно, милый мой, что вы не угостили его хорошенькою палкою. Этот чудак представлялся мне князем Куракиным, морским офицером и кавалером креста Св. Георгия, беспрестанно говорил о своем дяде, князе Александре Куракине; да это просто-напросто мошенник». Вот подтверждение, что Энгельгардт плут; жаль подлинно, что я его не приколотил; впрочем, не было за что! Слышу, что Кассини его прижал в Риме, видя, что сделал глупость, дав ему паспорт.
Слухам о мире верить не надобно, нет сомнения, что десант состоится. Посол французский говорил мне вчера, что ждет с нетерпением курьера из Парижа. Прислание сюда главного французского генерала Монришара из ганноверской армии заставляет думать, что войска их, сие королевство занимающие, имеют какое-либо важное препоручение; но нельзя угадать, что это. Полагать не можно покушения на Сицилию, разве на Морею. Двор довольно беспокоится, войска сии переменили свои позиции в Пулии, и все их жены отправлены в северную часть Италии. Мадам Сен-Сир даже тоже оставила мужа и в Риме сказала одной приятельнице, что уехала поскорее из Неаполитанских областей, не дожидаясь там свалки. Это останется между нами; скажи, однако ж, сие Анстету, которому, может быть, написать не успею. Известно заподлинно, что в Тулоне готова к выходу эскадра, 9 военных кораблей, фрегат и проч. с народом; может быть, сия эскадра имеет какую-нибудь связь со здешними войсками.
Кассини мне пишет, что сюда в Рим будут: мать 1-го консула, Иосиф, ее сын, со вдовою мадам Леклерк, идущею замуж за принца Боргезе. Анекдот: ты знаешь, что в Риме Канова работает статую Бонапарта, представляющую его нагого с земным шаром в одной руке и шпагою в другой. Покойный лорд Бристоль, придя к Канове и рассматривая статую (тогда много говорили о десанте), сказал скульптору: «Мой милый Канова, я сделаю вам два замечания: сей земной шар, который положили вы в руку, слишком мал, чтобы содержать Англию, и потом вы сделали Бонапарту слишком маленькую задницу для человека, побывавшего в Египте и Италии».
Сегодня был у Скавронской по случаю свадьбы мамзель Жермини (ее фаворитки) с одним морским офицером, месье Превилем.
Александр. Неаполь, 6 декабря 1803 года
Ты знаешь, что здесь Протасова [камер-фрейлина Екатерины II, графиня Анна Степановна], особа пречванная; в претензии, что мы все, русские, не ходим к ней на поклон; говорит: эти господа любили графиню Воронцову и Голицыну, а меня не жалуют; беспрестанно напоминает, что была в милости Екатерины II. «Мое имя всем известно», – есть конец всех ее песен, жалуется на Ханыкова из Дрездена и проч. Племянницы не хороши и ни рыба ни мясо. Один итальянец нас очень насмешил намедни, говорит: «Это приехала мадам Прокачьов с двумя племянницами». Ты знаешь, что по-итальянски «прокачьо» – большая фура для перевоза тяжелой почты, а Протасова претолстая баба и дурна лицом. Вчера Скавронская давала ей бал, довольно было весело.
1804 год
Александр. Неаполь, 3 января 1804 года
На Кассини все русские в Риме жалуются. Он допустил по прихотям кардинала Феша посадить в Сен-Анж господина дю Вернега, натурализованного русским и пользующегося пенсиею от нас, ни за что ни про что, за то, что Вернет был прежде агентом дюка дю Берри, от коего найдены у него старые письма. Папа послал курьера в Петербург. Смотря по тому, как сие дело представят и как примут у нас, это может иметь худые следствия. Известно, что Кассини слепо предан римскому правлению, дабы держаться на своем посту. Он довольно это доказал в деле, которое имел с Карповым в Риме.
Люсьен Бонапарт впал в немилость к своему брату, от коего получил повеление выехать из Франции и вояжировать по Италии. Первый консул и Фешом недоволен и пришлет ему наставника.
Александр. Неаполь, 20 февраля 1804 года
Панины очень милостивы ко мне. Двор принял их отменно хорошо, сегодня обедали у королевы; но все это, мне кажется, по расчету. Мне все советуют перейти в Вену; зачем бы нет? Но больно бы мне было иметь над тобою в чем-нибудь выгоды и отнять у тебя следующее твое награждение, хотя и знаю, что по любви нашей все у нас общее и счастие одного составляет счастие другого. Доходцы бы наши, слив вместе, составили почетный ревеню, с которым славно бы можно жить. Не хотелось бы мне, однако, потерять 400, выслуженные не протекцией, но службою; вот пятый год, что мы бьемся. Что делать? Придет воли Божией час…
Я два года один здесь все делаю, а другой, лежа на боку, тысячи более получает. Свечину дали 1000 рублей пенсии.
Я за этого скота здесь работал; теперь ему пенсия за то, что закон переменил. Бог с ним, оставим важные мои претензии; батюшка нам часто говорил, что в наши лета не был тем, чем мы, а ты знаешь, нам далеко тягаться; счастливы бы были хоть душою с ним равняться, ежели не умом. Я нечувствительно из письма сделал процесс и предику; впрочем, что ж? Великий пост кстати!
Александр. Неаполь, 27 февраля 1804 года
У нас здесь знаешь кто? Тот принчик Мекленбургский, которого мы часто в Москве у Пушкиных видали, который мазурку танцевал и проч. Не знаю, откуда взялась престрашная дружба ко мне, но не отстает. Сегодня приехал сюда князь Боргезе, что женат на Бонапартше, один: жена в Риме осталась. Вся морская неапольская сила скоро выйдет в Сицилию для всякого случая, для защиты от Барбаресков или других неприятелей, кои могли покуситься на Сицилию. Вся эскадра будет состоять из одного 50-пушечного корабля, четырех фрегатов и четырех корветов. Командование дано графу Турну, управляющему морским департаментом. К находящимся здесь французским войскам прибавляется еще сот до четырех и довольно артиллерии; она уж в марше к Пулии и третьего дня ночевала в Капуе. Это немало беспокоит двор, коего издержки и боязнь сим умножаются. Надобно ожидать какую-либо экспедицию, ибо войска французские в сем королевстве запасаются сухарями и другими провизиями.
Александр. Неаполь, 6 марта 1804 года
Иду к Панину: что-то писать дать хотел. Спасибо за все новости, тобою сообщаемые; я сдал списочек оным, который дал Панину. Предупреждаю тебя и Анстета, что Актон дней через пять отправляет курьера в Петербург; но как сие отправление может замешкаться, то успеете вы, может быть, кое-что приуготовить к проезду его через Вену. Сюда приехал курьер из Парижа, привез пребольшой пакет к Карпову от Убри; что ж вышло? Чепцы для графини Паниной!
В Париже делается большая кутерьма. Приехавший туда скрытно Пишегрю был схвачен. Открыт заговор, в котором замешан Моро и проч.
Я должен быть сегодня на русском обеде у Скавронской и на концерте, который дается для Паниных княгиней Караманики. Я только что окончил труды свои для Панина; он мне диктовал несколько писем, удалось заслужить его апробацию; теперь за Карпова работу примусь.
Александр. Неаполь, 12 марта 1804 года
Часто бываю у Паниных, и граф заставлял меня часто у себя работать, писал несколько писем под его диктовку по-французски, он был доволен мною и очень ласков; ежели всегда таков, то счастием бы почел быть его подчиненным; кажется, хорошо к нам расположен, говорит часто о батюшке, тебе и проч. Он думает быть в Страстную неделю в Риме. Не худо заставить им себя заметить: пригодится всегда, может вспомнить и сделать счастие нашего брата. Графа здесь очень угощали, король, королева и бояры. На той неделе едет он с королем на охоту.
Александр. Неаполь, 27 марта 1804 года
Скоро будет сюда Пален, бывший при Парижской миссии и путешествующий теперь. Он во Флоренции. Вернегово дело не так много шума произвело в Петербурге, как многие думали. Государь требует доказательств вины его, подавшей повод к его заключению в крепости Св. Ангела. Кассини отвертелся счастливо в сем деле. Все думают, что неминуемая участь английского короля произведет великую перемену в делах Европы[10 - Король Георг III прожил после того еще 16 лет.].
Александр. Неаполь, 2 апреля 1804 года
Страстная неделя здесь как карнавал: весь город на улицах и бегает по церквам; ни одной кареты не видать, потому что запрещены; даже королева и вся фамилия пехтурою дули все в черном платье. Двор препровождаем всеми придворными чиновниками и офицерами всех полков, гвардейского полку отряд напереди и сзади и играет печальный марш в миноре. Здесь Святая неделя совсем не так торжественна, как у нас, где всякий камень, кажется, радуется.
Александр. Неаполь, 10 апреля 1804 года
Часто ли бываешь у Голицыной? Не правда ли, что она немного на княгиню Гагарину похожа? Я не мог никак к ней привязаться: она слишком необыкновенна, и ее тронуть можно только вещьми и поступками чрезвычайными. Я полагаю, что ее сердце холодно и нечувствительно, а голова немного в беспорядке, или, лучше, как говорят, экзальтированна, но хороша, умна и любезна, отчаянная особа. Воронцова – женщина, достойная почтения всех; сын ее предобренький мальчик. Письмо к нему отдай Голицыной, ежели думаешь, что Воронцова не будет в Вену. Это письмо о ящиках, кои графиня Воронцова здесь оставила и кои г-н Карпов отправил в Петербург с Панделли.
Вчера выпустили здесь тревогу, что французы идут в Неаполь; это совсем неосновательно, равно как и вести, что в Корфу прибыли новые от нас войска; мы о сем никакого сведения не имели еще. Удивительно, что пришедшее из Занта в 6 дней судно то же подтверждает. Двор сей год совсем не едет в Казерту. Здесь все говорят, что у вас война с французами, кои потребовали высылку из Германии всех эмигрантов.
Александр. Неаполь, 24 апреля 1804 года
У меня все идет помаленьку, но я также любезничаю с полячкой, у которой бедный муж очень болен, а с нею я всякий день гуляю в саду, который от нас очень близко и где никто нас не видит; но из сего не делай заключений: я бы сам сказал.
Напрасно ты не бываешь у Голицыной; я очень тебя ей рекомендовал и предупредил, что ты немного дик вначале; она тебя уже здесь знала по портрету твоему, коим всякий день утешаюсь. Мы с нею были довольно дружны, и я никогда не забуду поездку нашу в Капри, Искию и проч. Напомни ей мою кувырколлегию, скучного г-на Хитрова, устрицы, которые препарировал, нерешимость, ехать ли в Неаполь назад по страшной непогоде, чтение Метастазия, поездку на ослах и проч. Все сие воспоминаю с восхищением. Ни о ком мы столь не сожалели, как о Голицыной и Воронцовой.
Александр. Неаполь, 1 мая 1804 года
Здесь глазная боль неизбежна из-за ужасного солнца, белой мостовой, домов и неба. Я ничем никогда не лечусь; пробуду в комнате, где нет большого света, – тотчас в два дня все проходит.
Сто раз спасибо, что посылают нам Татищева, а Пинию пишут противное, а что Куракина опять на старое место – это вздор! То-то бы хорошо, кабы Панина. Скавронская очень обрадовалась, узнав, что ее посылка в Дрезден дошла, и велела тебя поблагодарить и пригласила сегодня к себе на бал; это очень некстати: почтовый день, и дела очень много. Ты не поверишь, как мы заняты: всякую почту получаем пакеты от двора с предписаниями. Император оказал милость всем грекам: здесь будет построена православная греческая церковь. По сие время была все униатская, зависевшая от папы, и служба шла по-гречески. Мы построим церковь во имя св. Александра, тогда-то пойдет у нас богомолье, говенье и проч.; тогда-то, нагрешив в Вене, приезжай спасаться в Неаполь к нам.
Александр. Неаполь, 7 мая 1804 года
Воронцова милая и добрая женщина; она, может быть, первая, которая заставила себя здесь любить иностранцев и итальянок, ибо у первых дурацкий манер с последними не знаться, и ты знаешь, что Скавронская их не принимает.
Сходство наше, должно быть, велико, ибо Никольский, поляк, долго бывший в Вене, в прошлый карнавал, увидев меня у Скавронской на балу, спросил, давно ли я из Вены приехал, приняв меня за тебя. Странная фигура! Помнишь ли ты его? Каково делает па д’экосез! Наскажи пропасть учтивостей от меня Воронцовой, а Ванише[11 - То есть сыну графини Ирины Ивановны, тогда еще просто графу Ивану Илларионовичу Воронцову, позднее принявшему имя графа Воронцова-Дашкова.] буду писать; все итальянки по ней плачут.
Сюда прибыл на днях английский 80-пушечный корабль «Кент», на оном двое русских мичманов, кои волонтерами служат. Всех наших, русских, у Нельсона с семнадцать и разделены по два на каждом судне. Сии два предобрые малые, Меллер и Авинов. Я, узнав, тотчас поехал к ним на корабль, и они отменно мне обрадовались; послезавтра с нами обедают.
Актон прервал всякое сношение с французским послом вот по какому поводу. Алькье требовал арестования всех англичан здесь; генерал отказал, говоря, что то же бы сделал, ежели бы английский посол Эллиот потребовал арестования французов, и что англичане не учинили ничего противного неапольскому правительству. Посол упрекал генерала в его преданности к Англии и проч. Наконец оба очень разгорячились, и Актон объявил, что более не будет с ним трактовать, что его угроз пожаловаться первому консулу он не боится, и проч. Алькье в сердцах послал нарочного в Портичи к королю с жалобами; но его величество отвечал, что он не принимает нот от министров чужестранных и с оными не трактует, а что есть у него на это министр иностранных дел. Посол отправил немедленно курьера в Париж с жалобами, и ответ им, как и здешним двором, ожидается с нетерпением. Между тем выбран Мишру для конференции с французским послом. Сие дело может иметь важные следствия. Актон, надо думать, слетит; но люблю за то, что много показал духу, будучи министром кавалка[12 - Кавалка, по словарю Даля, – комок (земли или навозу).] земли, тогда как великие державы ползают перед Бонапартием. Я бы все это не написал, ежели бы не удобная оказия, и это останется между нами.
Несчастный кавалер Вернет, давно уж заключенный в Риме в крепость Св. Ангела, 2-го сего месяца был папою предан французам; смерть неизбежная есть его перспектива. Несмотря на столь дерзкий поступок, Кассини ездил после того к папскому министру Гонзальви, имел с ним конференцию, даже был у папы, и только 6-го должен был выехать из Рима, а может быть, и еще там. Его слабое поведение в начале сего дела есть причиною гибели несчастного Вернега; ты знаешь, что он русский подданный.
Люсьен Бонапарт прибыл в Рим; он, говорят, с братом в ссоре, ибо хотел противиться и уговаривал его не расстреливать дюка д’Энгиена. Консул в ссоре с женою по той же причине. Много говорят здесь, что король едет в Сицилию; ежели последует министерство, то и нам придется туда ехать, но все это еще не верно, и дай Бог, чтоб это не сбылось: переписка наша много пострадает от сего.
Александр. Неаполь, 13 мая 1804 года
Меллер и Авинов, находящиеся на английском корабле волонтерами, добрые малые; я их везде таскаю; теперь повезу по театрам, будем ездить гулять верхом и проч. Я очень им рад; только 10 месяцев, что они из России; можешь представить, сколько вопросов им делаю о всем.
Теперь Актон потребовал быть уволенным от конференции с чужестранными министрами, и полученною третьего дня от министерства нотою дано дипломатическому корпусу знать, что кавалер Мишру определен директором департамента иностранных дел и что к нему должно адресоваться по всем делам между Неаполем и другими державами. Сим отдалением генерала Актона, я думаю, хотели предупредить французов, которые, верно, потребуют, чтоб Актон был отрешен от дел. Двор с великим нетерпением ожидает возвращения курьера, посланного в Париж. Алькье, как говорят, также писал, прося отзыва своего отсюда.
Кассини едет, говорят, в Триест, где будет ждать повелений двора; теперь он в Ливорно. В прочем вестей у нас никаких нет. Все, что о Франции говорят, давно должно быть вам известно.
Прекрасная погода наконец началась у нас. Эллиот едет в загородный дом в Портичи, где мы будем отменно веселиться. Дня на два буду туда забираться. Поутру будем ездить верхом, потом купаться, там плотно есть, один алагер после обеда, там опять гулять; ввечеру партия в вист – веселее нельзя провести дня. Поеду в субботу, останусь воскресенье, а понедельник рано опять в Неаполь. Эти прогулки мы проделаем с дамами. Кабы ты видел, какие дети прекрасные у Эллиота, такие настоящие англоманы. Один похож на нашего императора.
Александр. Неаполь, 22 мая 1804 года
У нас здесь большие тучи начинают накопляться. Актон с последней конференции, которую имел с французским послом, так разгорячился, что, встав со стула, показал ему, где Бог и где двери. Алькье взбешен от этого и ждет из Парижа ответа на жалобы свои; подробности ссоры тебе я описал уже. Сию минуту нам говорят, что вышел королевский указ, коим Актон, ради слабости здоровья и в уважение столь часто повторенной им просьбы, отставлен от всех дел совершенно, и за примерную его и долголетнюю службу пожалованы земли в Сицилии, приносящие 30 000 дукатов годового дохода. Генерал, видно, предвидел (и резонно), что Бонапарт потребует его отдаления, как то сделал с первым министром в Португалии, и для того почел за нужное его предупредить.
Неаполитанский военный 74-пушечный корабль готов и стоит на рейде. Генерал Актон на оном отправляется в Палермо. Вот что весь город говорит: отдаление Актона сделает во всем величайшую перемену. Курьер, которого ждут из Парижа, решит некоторым образом судьбу здешнего королевства. Посол уже теперь очень досадительные употребляет выражения: говорит, что имеет от Бонапарта повеление объявить королю войну, ежели он не согласится на некоторые требования, и особливо на отдаление Актона. Ежели курьер привезет печальные известия, король, вероятно, удалится в Сицилию, оставив королеву здесь или наследного принца.
Александр. Неаполь, 7 июня 1804 года
Вручитель сего письма есть месье Борель, секретарь нашего здесь агента коммерции г-на Манзо, по коего делам он едет в Петербург. Сия хорошая оказия доставляет мне случай вольно с тобою говорить. После Актонова отдаления здесь начинает заводиться каша: французы господствуют, и число их в сей столице каждый день умножается. Королева всем теперь ворочает, и нет сомнения, что она главною причиною падения Актона, коего сила и кредит у короля возбуждали ее ревность; она тем более теперь командует, что король ни во что входить не хочет и никогда в столице не бывает. Того и гляди, что уедет в Сицилию, оставив всю фамилию здесь и министерство.
Ежели мы поссоримся с Бонапартом, то худо Неаполю. Он только и поддерживал себя нашим покровительством и в случае разрыва сделается первой жертвою Франции. Кажется, к тому дело начинает клониться. Посол их очень грубо здесь начинает обходиться, требовать некоторые важные крепости, яко Капую, Гаету и проч., уменьшение войск здешних, даже запрещает, чтобы были учения и маневры. В случае несчастья, не знаю, куда Карпов удалится; я уверен, что в Корфу не поедет, а я все силы употреблю убедить его ехать в Вену; ежели не захочет жить в Триесте, я к тебе приеду, но всего вероятнее, что поедет в Петербург. Этого, пожалуй, не говори никому; мы от этого не так-то далеко, но верно никто себе того не воображает. Сицилия не уцелеет также, и ежели французы займут Неаполь, то англичане не отстанут и тотчас завладеют Сицилией, где жители их любят отменно и примут без малейшего сопротивления.
Каков тебе кажется новый император? Мне кажется, я бы решился скорее поцеловать жену русского мужика, чем сказать Бонапарту: ваше величество. Что за народ эти французы! Проливали кровь более десяти лет, чтоб основать вольность свою, а теперь будут оную лить за чужестранца, бог знает откуда пришедшего и заставившего дать себе самодержавную власть, потерянную законным королем на эшафоте. Это, право, непонятно. Французы унижают род человеческий. Но г-н Бонапарт поторопился слишком; боюсь, что это ему шею сломит: фанатики еще не истреблены во Франции.
Александр. Неаполь, 8 июня 1804 года
Вручитель сего письма поляк Лозинский – наш подданный, взятый французами в плен в Италии и бежавший от них теперь. Мы хотели его отправить в Корфу; но, к его несчастью, был он бог знает за что изувечен одним неаполитанским солдатом на всю свою жизнь. Ты знаешь, что неаполитанцы очень храбры против тех, которые без всякой обороны. Борель из человеколюбия взял его с собою, дабы доставить в Каменец-Подольск, где его отец и вся родня. Ежели он Бореля оставит в Вене, то постарайся доставить ему способ попасть как-нибудь в свою отчизну. Жаль сего бедного, несчастного. Рассуди, что мы по сю пору не можем добиться наказания виновного. Лозинский сам расскажет тебе подробно все свое приключение несчастное.
Александр. Неаполь, 9 июня 1804 года
Королева вчера прислала просить Карпова отправить, не теряя времени, курьера в Петербург, а как у нас большая часть экспедиции была готова, то и согласились на просьбу ее. Я одиннадцать часов не выходил из канцелярии, всю эту ночь прописал: хотя устал как собака, не хочу, чтобы Артемьев явился к тебе с пустыми руками; он у нас стоял во все время, что был в Неаполе, и расскажет тебе, что мы делаем, как веселимся и как скучаем. Не знаю, что приспичило так королеве: то и дело отправляет теперь курьеров.
По случаю беспрестанных грабежей курьеров французами, кои отнимают у них депеши, послали мы фельдъегеря морем до Триеста. Французский посол объявил Бонапартово императорство и ждет новых кредитивов. Здешний двор признает сей новый титул и на днях сих отправит курьера в Париж с новыми кредитивными письмами и инструкциями к своему послу. Что скажет ваш император [Франц II]? Господство французов начинает здесь несколько чувствоваться, и надобно думать, что скоро потребуют, чтобы неапольские порты были англичанам заперты. Им уже делают маленькие шиканы. Казначею их, платившему здесь пенсии различным эмигрантам и проч., внушено выехать из Неаполя, и он удалился. Находящемуся здесь английскому военному кораблю не хотели было давать нужных для пропитания провизий и тому подобное. На ссору французского здесь посла с Актоном первый консул сказал: «Что это сия маленькая, ничтожная держава забрала себе в голову? Но теперь не время о сем говорить», – и подлинно знают, что он никогда не велел требовать удаления Актона и что все угрозы объявить войну и проч. французским послом выдуманы для лучшего успеха в намерении его опрокинуть Актона, что и удалось. Ежели неосновательные слухи о восстановлении сего министра не оправдаются, то можно полагать, что король поедет в Сицилию.
Александр. Неаполь, 14 июня 1804 года
Карпов все болен и очень еще слаб, смесь всяких болезней, между прочим и Гришина; но чур молчать! Он даже не может подписываться, так рука трясется, и теперь я пишу от себя к Чарторыжскому и веду именем Карпова все прочие переписки. Оно так, ничего. Прошу ко мне относиться с почтением, забыть, что я ваш братец, и помнить, что я полномочный и чрезвычайный канцелярский служитель.
Александр. Неаполь, 3 июля 1804 года
Король намедни аплодировал Болье и сим переклонил на его сторону малую часть упрямцев, коим он не нравился. Он танцевал па-де-де с Тарабатони и делал Зефира бесподобно. Между тем здесь не все бесподобно. На той неделе мальчик восемнадцати лет зарезал родного брата и отца. Я хотел идти смотреть, как будут его вешать, но ужаснулся одною мыслию видеть такого изверга. Другой, с ним повешенный, зарезал в самой тюрьме двух человек. Каков наш Неаполь? Невероятно, до какой степени дошли здесь пороки и развращение. В Риме папа принужден был в Св. Петре велеть ставить во всех углах часовых, ибо в Страстную неделю, когда церковь иллюминована одним только огненным крестом, поставленным в середине, по углам римлянки со своими кавалерами-servente делали спокойно свои дела.
Александр. Неаполь, 7 июля 1804 года
Знаешь, в котором часу я лег спать? В четыре часа утра. Вчера был бал на английском корабле и, может быть, теперь еще продолжается. Я поехал оттуда в половине четвертого, когда все садились ужинать. Там были все неаполитанские содержанки, и любо было смотреть, как английские мичманы их дергали и на свой манер настраивали. Корабль так был славно убран, что походил совершенно на галерею лучшего дворца, тем более, что не было качки. Завтра капитан звал к себе множество обедать, и мы на его 80-пушечном корабле поедем кататься вокруг Капри, и ежели попадется француз, то и сражение дадим. Капитан покажет нам все маневры и проч. Он очень любезен и попросту, без затей.
Александр. Неаполь, 12 июля 1804 года
Правду ты говоришь, что Неаполь мерзкая земля, и лучше, кабы от нее отвязаться как-нибудь. Нет сомнения, что, ежели случится ехать курьером, непременно поеду морем до Триеста и сяду на корабль в Манфредонии; но неуповательно, чтоб меня послали. Я так привык теперь к главноначальству, что не знаю, как после исправлять подьяческую должность. С тобою могу я говорить откровенно. Я уверен, что моими донесениями будут довольны: теперешние обстоятельства делают их интересными и полезными для нас. Мне незачем спешить; принимаюсь день заранее и хорошенько всякую фразу обдумываю, прежде чем ее написать. Сегодня пошло донесение в цифрах. Карпов все еще в постели и, покуда не можно ему будет сидеть за столом, сказал, что все оставит на моих руках: это продолжится, я думаю, недели две-три. Любезного Тургенева жду с нетерпением, но без слез нельзя мне будет его обнять: какую мы потерю сделали в бесценном нашем Андрее! Помнишь, как мы, бывало, в Вене проводили вместе вечера, как он иной раз сердился, тогда как сердце его, кроме добра, никому ничего не желало; жаль мне очень бедного Андрея.
Я так теперь стеснен, что не могу взять к себе Александра, но ежели найду новую квартиру, какую мне хочется, то непременно к себе его втащу. Кланяйся ему много от меня. Помнишь, как Андрей дьяконом певал[13 - Братья Тургеневы с детства приучены были к церковной службе. Адриан Федорович Гомзяков, их товарищ по университетскому пансиону, вспоминал, бывало, как мать Тургеневых Екатерина Семеновна в университетской церкви дирала их за уши при малейшей небрежности в стоянии на молитве.]? Все сии воспоминания очень грустны. Мой поклон al bambino, al picco-lino, так называли принчика Мекленбургского в Риме. Каков тебе кажется другой Стрелицкий? Всякое сухое дерево здесь приводило его в восхищение, всем восхищался; такой сладенький! Мы всякий день вместе бывали.
Александр. Неаполь, 7 августа 1804 года
Самозванец писал к папе длинное письмо, приглашая его в Париж для коронования. Папа согласен на это под тремя кондициями: 1) что католическая религия будет единственной и главенствующей во Франции; 2) что он должен быть признан первыми европейскими державами; 3) что он подчинится клятве, делавшейся другими императорами предыдущим папам, а именно клятве Карла Великого, копию коей папа ему посылает. Все боятся, ежели папа поедет в Париж, что ему назад не воротиться: легко статься может, что Бонапарт, из благодарности за коронование, отымет у папы Рим и даст ему Авиньон столицею; от него всего ждать можно.
Александр. Неаполь, 9 августа 1804 года
Я сделал большое дурачество; спешу уведомить тебя, покуда Бароцци тебе не напишет, что Везувий меня проглотил. На той неделе был я с Паленом на самом верху горы и спускался даже несколько вниз. Ах, боже мой, какая картина! Ты себе вообразить не можешь. Совершенный ад! Каменный дождь, шум престрашный, подземельная стрельба, живое представление ада; в середине большая дыра, в нем кипят камни, лава, земля и проч. Теперь в Везувии пять отверстий, из двух выходит огонь и проч., а из прочих зола, коей все окружности горы покрыты.
Мы почти шесть часов тащились на гору, были там с четверть часа; но, видя, что ветер переменяется и дым горючий идет на нас, да притом почувствовав сильное подземельное потрясение, пустились бежать назад и в 3? минуты сделали дорогу, которую вверх лазили. Нашему дурачеству многие последовали, но теперь опасность сделалась велика, и мало ходят на Везувий. Я слышал, что один англичанин там без вести пропал, будучи немного с похмелья. Я не могу тебе изобразить то, что видел; но это вечно останется в моей памяти. Полагают, что скоро потечет лава.
Будучи на Везувии, я взял там кусок раскаленного камня, выкинутого из нового кратера; чичероне с щипцами принес его до кареты, и шесть часов после камень был тепл. Я сохраню это как памятник дурачества моей молодости.
Александр. Неаполь, 14 августа 1804 года
Я долго старался извинить моего доносчика, полагая, что он за меня принял Карпова или Рихтера (кои русские; а здесь наших имен не знают и называют нас «синьоры московиты»); но Рихтер давно уехал, а о Карпове кто не знает, что он поверенный в делах, да притом и не моих лет. Оба они шибко играли и много проиграли. Итак, тут недоумения нет, и меня точно назвать хотели: ибо другого нет русского ни при миссии, ни в городе. Я того не скрываю, что играю, это правда. Как у Руфано всякий вечер conversazioni, где съезжаются молодые дамы из лучшего общества, бывая там довольно часто, не всегда можешь обойтиться без игры; но разница играть, как я и некоторые старухи, или другие, разоряющие себя. Сверх того, Бог – мой свидетель, что в банк я только два раза играл, раз выиграл восемь пиастров, а другой – шесть или около того проиграл; из этого ты можешь судить, какую я сильную игру веду.
Но положим, что, играя и по малой, я наделал пропасть долгов: честь моя и боязнь, чтоб не дошло это до батюшки или тебя, заставили бы меня употребить все зависящие от меня средства для уплаты долга. 1) Я бы распродал все, что имею не необходимого, клавикорды, часы и проч., 2) я бы какою-нибудь хитрою выдумкою или под видом другой надобности выманил бы у батюшки деньги, 3) я бы прибегнул к Карпову, коего дружба ко мне бесконечна; любя сам игру и имея пречувствительное сердце, он бы легко вошел в мое несчастное состояние и избавил бы меня от поругательства и бесчестия, ежели не как друга своего, то как русского, служащего при его миссии, 4) я бы не тратил так деньги на пустяки, не посылал бы в Москву и другие места гостинцы. Наконец, сошлись на мое к тебе письмо под № 75 или 76, не помню, в коем не только прошу тебя из присланных батюшкою денег послать маменьке 60 рублей, и даже удержать для себя, ежели имеешь в том нужду, остальные деньги, кои не были мне очень надобны в эту минуту. Эти доказательства, кажется, основательны; да притом, как могу я скрыть от тебя что бы то ни было? Разве твоя душа мне не известна? Не уверен ли я, что от тебя, кроме утешения, хорошего совета и помощи, и ничего ждать не могу? В человеке, доброе сердце имеющем, всякий дурной поступок производит раскаяние, а раскаяние приятно сообщать искреннему другу; кто же мой первый друг, ежели не ты? Твое письмо меня тронуло до бесконечности.
Бароцци, ежели бы не был дурак, получил бы от меня пресоленое письмо, над которым бы попотел; но я тем довольствуюсь: прервать с ним всякое сношение, яко с человеком, думающим, что дружба доказывается одними только ябедами. Но ежели узнаю имя того, который обо мне Бароцци говорил, не спущу так, верно, и потребую у него сатисфакцию за оклеветание и за то, что хотел рассеять раздор в семье, столь согласной, как наша. Я батюшке буду о сем писать.
Александр. Неаполь, 16 августа 1804 года
Мы с Дамасом ладим; были вместе с принцессою Патерио на Везувии, то есть я в другой раз сделал это дурачество. Дамас взял с собою плащи, сюртуки, фуфайки, дабы не простудиться наверху. Чудак! Но спасибо, что посадил меня с нею, а сам сел в другую карету. Возвратясь, поужинали мы у «Отшельника», и я объелся до невозможности; было около пятидесяти человек всего, 5 или 6 разных обществ. У меня успех: молодая Монтелеона, вышедшая недавно замуж за Сан-Марко (графа), вздумала в меня влюбиться, и мы в театре, и где ни встретимся, смотрим друг на друга как голубки.
Александр. Неаполь, 24 августа 1804 года
Я понимаю, что у вас теперь, должно быть, недосуг, ибо теперь везде дела много. Мне все кажется, что и посольша к нам не будет, ежели заварится на сем свете каша, а в сем случае Италия непременно сделается котлом или, лучше сказать, горшком. На вас великую все полагали надежду и очень теперь скорбят, что вы признали Бонапарта.
В прочем нового здесь ничего нет. Ожидаем с неописанным нетерпением курьера из Парижа, с известием, какой дан Убри ответ на последнее предложение нашего государя, и проч.
Я тебе уже описал проказы нашего Везувия. С 30 августа (ввечеру) начала течь лава; она делает милю в день, ибо идет очень тихо; со всем тем надобно полагать, что завтра или послезавтра она загородит дорогу в Портичи и, кажется, в море. Я ездил ее смотреть, приблизился так близко, что мог ее тростью трогать. Кажется, что не лава течет, но целая часть Везувия, с самой вершины донизу. Она множество наделала зла, покрыла множество огородов и садов, кои отважились быть на дороге.
Александр. Неаполь, 30 августа 1804 года
Я в большой тоске. Мою прекрасную Costanza муж-собака увозит в Палермо. Ты не поверишь, как она мила и как меня любит. Вчера в ложе плакала все время. Я имел с нею свидание; но как муж не отставал ни на пядь, я не мог много с нею говорить, но мы взаимно изъяснили нашу страсть многим другим, кроме слов. Она немного похожа на княгиню Елизавету Васильевну [княгиню Голицыну, двоюродную сестру братьев Булгаковых]; не так хороша, как она, но милее. Мне смертельно ее жаль, и я с досады брошу всех женщин на время, ежели не навсегда.
Я сижу в партере; как кончился па-де-де, захлопал кто-то тихонько около меня, оглянулся, вижу: это моя крошка, и улыбаясь смотрит на меня. Вот этакие вздоры делают меня счастливым надолго. Самое сладкое чувствование есть любовь взаимная между двумя особами, какого бы полу или звания они ни были. Правду говорит не помню кто: любовь для добрых то же, что ненависть для злых. Прости, иду спать, мочи нет, хочется; уж час пополуночи. Я обедал на английском корабле и от множества здравий почти пьян. Пили за короля Георга, нашего императора, за отъезд Убри из Парижа и проч. и проч., а ты знаешь, что я не хват на питье: болит немного голова.
Спасибо, что послал исправно пакет мой к Чарторыжскому, но еще более благодарю за все то, что ты мне говоришь о поездке твоей в Москву. Это меня несказанно радует: мне кажется, будто я сам еду туда, когда ты едешь. Обойми за меня нашего неоцененного татулю.
Александр. Неаполь, 4 октября 1804 года
Папа как ни отбояривался, но теперь решился к отъезду и 3 ноября отправляется во Францию для коронования самозванца, который прислал к нему своего адъютанта Кафарелли, дабы понудить его святейшество скорее решиться на сей опасный прыжок. Бонапарт объявил также в Риме, что, несмотря на желание его, ему никак нельзя не занять Анконы и Чивитавекии, по причине русских, которые в Корфу. Папа берет с собою кардиналов Антонелли, Боргио, Казелли и Депьетро, четырех прелатов, дюка Браски, принца Алтьери и маркиза Сакетти. Он публикует, что отсутствие его продолжится только три месяца; но увидим, как вырвется из рук Бонапарта, и не оставит ли перья в западне, ежели не более.
Александр. Неаполь, 18 октября 1804 года
Отъезд Панина в Россию не значит ли что-нибудь? Я сего очень желаю: мы с ним были ладно.
Вюртембергский вдруг поднялся и завтра, ежели не сегодня, едет в Рим, с обещанием быть назад, чему не верю; он все у посольши. Во дворце была толпа в этот день; сначала было скучно, но потом начали к нам выходить дамы, и моя княгинюшка меня навещала всякие полчаса. Мы очень ладно и не скрываем это ни от кого. А более люблю Хованских за то, что батюшку так утешают; нас кого-то из двух сосватали за старшую княжну. Скавронская спрашивала меня: правда ли это? Откуда взялось это? А право бы, счастие быть в подобной семье.
Слышно, что папа опять не хочет ехать в Париж. Он ко всем кардиналам писал своеручно, говоря, что критические обстоятельства понуждают его следовать воле Бонапарта, но что, ежели не возвратится через три месяца, это знаком будет, что его насильно удерживают; в таком случае слагает с себя папское достоинство и предписывает кардиналам немедленно собраться и избрать нового папу. Всем же бумагам, которые им будут подносимы после трех месяцев за скрепкою его, Пия VII, не верить, яко поддельным. По сю пору все в ожидании: поедет ли иль нет?
Александр. Неаполь, 6 ноября 1804 года
Знаешь, кто у нас? Коцебу. Был у меня, я у него. Я не нахожу его разговор ни острым, ни весьма приятным; в своих сочинениях он совсем другой. Только что приехав, пошел в театр; представляли его пьесу, как будто нарочно, «Der Opfer», что-то такое; но пьеса была худо принята. Говорив с ним о его сочинениях, я не пустился с ним по-немецки, а по-французски говорит он изрядно. Жена его здесь и брюхата.
Поздравь нас с Долгоруковой, нашей петербургскою соседкою, которая стоит ваших Тюфякиных и проч. Она очень любезна и хороша еще. 4-го был Сан-Карло иллюминован, но она ослепляла более свеч: все глаза были на нее обращены. Ее дом будет очень приятен и террасирует общество Скавронской. Zichy также сюда приехала; будут сюда скоро Головкина, Демидовы и проч., и все это на долгое житье. Лафа!
Александр. Неаполь, 14 ноября 1804 года
Здешний двор очень притесняем Бонапартом, который требует, чтобы оный объявил войну Англии. Для короля уже очищено место на английском военном корабле, который перевезет его в Сицилию. Королева хочет крепиться, сколько может, но вряд ли устоит. Посол французский с некоторого времени весьма груб, надменно здесь поговаривает, и слова его подпираемы французскою армиею, которая поставила себя на такую ногу, что в 8 часов может быть готова, чтобы идти на Неаполь. Не только наш один, но все Дамасы света не в состоянии сему помешать, ибо армия неаполитанская не существует, и за этим слишком поздно здесь хватились. Наша участь будет, следовательно, Сицилия, а может быть, и совсем нас отзовут.
Александр. Неаполь, 31 декабря 1804 года
Третьего дня в 6 часов поутру скончалась наша графиня Скавронская, следствием стечения разных болезней, а главная – рак на груди, который она таила долго даже от своего доктора; без того, может быть, могли бы ее еще спасти. Она не хотела делать ни завещания, ни духовной; люди ее должны идти почти по миру. Так не хотела умирать, что сказала доктору Томсону, несколько часов до кончины: «Никогда мне не говорите, ежели буду я, может быть, безнадежна». После смерти думала воскреснуть, потому что велела именно три дня себя не хоронить. Грустно видеть, что она умерла, не открыв перед Богом сердца своего, не перекрестясь даже. Она церкви лет десять не видела. Всякую всячину говорят на ее счет, но что нам разбирать чужие грехи: и своих довольно. Эта смерть оплакиваема многими бедняками, коим дом ее служил ежедневным пристанищем; нам дает она лишние хлопоты и переписки.
У нас пропасть теперь русских; одних офицеров с нашего корабля, из Корфу пришедшего, человек 12; между ними знаешь кто? Никогда не отгадаешь. Франц Иванович Кличка. Ты его помнишь? Он стал красавец, служит не помню в которому полку в Корфу и выпросился сюда с кораблем в отпуск.
1805 год
Александр. Неаполь, 8 января 1805 года
Третьего дня после обедни были мы все, русские, на нашем корабле. Капитан дал нам хороший завтрак, водил нас везде; слушали славных песельников, видели плясунов, как матросы обедают. Все это перенесло как будто нас в Россию, и мы все были тронуты; даже дух щей радовал нас.
Александр. Неаполь, 7 февраля 1805 года
Какая была для меня радость узнать, что ты готов ехать в Москву! Ну, милый мой и бесценный Костя, поздравляю тебя от всей души: пришла минута столь много нами желаемая. Да препроводит тебя Господь Бог в путешествии твоем! Наслаждайся удовольствием, коего три года ты был лишен. Это письмо, может быть, будешь читать в Москве, сидя в твоей тепленькой конурке или у батюшки в саду; ну, где бы то ни было, все это живее приведет тебе на память того, который к тебе пишет.
Пожалуй, опиши мне подробно путешествие твое, прием князя Чарторыжского, что будет тебе говорить, ибо верно вспомнит Анстетову[14 - Анстет был одним из чиновников русского посольства в Вене, где тогда служил К.Я.Булгаков.] рекомендацию; о маменьке, как ее найдешь, о прочих знакомых, а особливо также то, что узнаешь о Татищеве и о всем, до миссии нашей касающемся, о Гагариной и о тысяче пустяков, коих теперь припомнить не могу. Из Москвы также, милый брат, навещай меня как можно чаще письмами; ты можешь себе вообразить, какой они будут для меня цены.
Я следую тебя теперь воображением, а мне кажется, что ты теперь выезжаешь в Москву, что ты у Кузнецкого моста, встречаешь множество знакомых, у коих, видя тебя, лицо переменяется от радости или удивления, всякая встреча производит волнение в твоем сердце, приближаешься к Слободе[15 - То есть в Немецкой слободе, где в Демидовском переулке были дом и усадьба Я.И.Булгакова.], сердце бьется, приезжаешь в дом, батюшка на крыльце или в своей комнате, не ожидая тебя так скоро; ты входишь в его кабинет, кидаешься ему на шею, какая минута!
Любезный брат, какое удовольствие для тебя найти отца, благословляющего тебя за хорошее твое поведение, за спокойствие, за радости, кои ты доставил ему вкушать во все время твоего отсутствия! Вкушай сии плоды: ты столь их заслуживаешь.
Ежели это письмо дойдет до тебя после свидания твоего, то послужит нежным воспоминанием счастливой той минуты, в которую совершились желания твои: ежели же прежде, то умножит, может быть, твое нетерпение. Но нет беды. Я нечувствительно предался пылкости моего воображения, а пришла охота грустить, вспомня, что не могу ни видеть, ни разделять счастья твоего. Мы здесь веселимся сколько можно, хотя и менее балов против прошлогоднешнего; редуты в С.-Карло зато гораздо веселее. Третьего дня было более 4000 масок. Я теперь большой приятель с Кауницем; он волочится за сестрой моей княгини, и дела его клеятся очень хорошо, под моим присмотром и поручительством. У нас проект теперь трактуется: все мы сядем на наш корабль и поедем гулять по Неапольскому заливу, объедем острова и поедем посмотреть Капри. Общество наше будет состоять из пяти десятков человек, всякий берет блюдо с собою.
Александр. Неаполь, 14 февраля 1805 года
Посолыие[16 - То есть, вероятно, первой жене нашего посла при императоре германском графине Елизавете Осиповне Тун (ум. 1806), проживавшей для здоровья в Неаполе, пишет из Вены муж ее, граф Андрей Кириллович Разумовский.] пишет граф: «Милый Булгаков уехал; это меня сильно огорчает, ибо я к нему привязался, он старается», – и проч. Это должно тебе быть приятно: ты знаешь, что посол не очень щедр на комплименты подчиненным своим. Посолына уверяет, что Гриша[17 - Князь Григорий Иванович Гагарин.] более не воротится в Вену, а Рибопьер даже вымаран из миссии вашей. Она очень грустна.
Здесь маленькая распря. Французский посол требовал, чтоб Дамаса выслали из здешнего королевства и отняли команду над армиею; не знают, как и чем сия претензия кончится. Я не делаю секрета из сего, ибо весь город о том говорит.
Линевская приехала, но я ее еще не видал. Демидова, говорят, уж в Риме и скоро будет сюда. Сегодня последний день карнавала, и я этому рад: балы у меня по горло уже. Мы с княгинею оба просим отдыха; кстати, Великий пост подходит, а я думаю говеть с Долгоруковыми, благо имеем нашего попа на корабле «Прасковея». Можно ли быть столь странною, как Головкина: поехала в Рим только за тем, чтобы провести там последние три дня карнавала, а там опять воротится. Может быть, это подложная причина, а есть другая, настоящая, которую мы не можем найти.
Александр. Неаполь, 21 февраля 1805 года
Твоя Демидова[18 - Это супруга Николая Никитича Демидова Елизавета Александровна (ум. 1818), сестра графа Г.А.Строганова, успехи которого между женщинами помянуты даже Байроном во 2-й сцене «Дон Жуана». Она была тоже счастлива в мужчинах. Граф Блудов говаривал: «Наши бабушки были чисты сердцем, но не плотью».] отменно мне нравится: любезна, весела и, что более всего мне приятно, очень к тебе привязана. Она, Балковы[19 - Петр Федорович Балк-Полев и жена его (которую далее Булгаков называет Балкшею) Варвара Николаевна, урожд. Салтыкова, родная тетка московского князя В.А.Долгорукова.] и Николушка живут вместе; я отменно часто у них бываю. Все здешние достопамятности очень мне известны и даже прискучили, но для них охотно все еще раз просмотрю и с ними всюду поеду в звании цицерона-чичероне. Демидова с приезда лежала больна в постели лихорадкою, теперь выздоровела и выезжает. Мы сбирались было говеть, но теперь надобно отложить попечение, ибо бедный священник нашего корабля умер на этих днях.
Александр. Неаполь, 12 марта 1805 года
Трудно мне отвыкать от старой привычки иметь всякую неделю по два письма от тебя, но как быть? Утешаюсь мыслию, что желания твои совершились и ты в России, милый и любезный брат.
Не поверишь, как я теперь приятно разделяю время между моей княгиней с Демидовою. Сия очень мне нравится, нрава открытого и предоброго сердца; я не удивляюсь нимало, что ты ее любил, и не хулю этого: заслуживает того, время с нею не видишь как проходит; вчера пришел я к ней в 10 часов вечера и до трех часов пополуночи заболтался.
Мы были все на превеселом обеде у Кауница третьего дня, а завтра вся наша шайка, и дамы также, едем в Баю и Фузаро есть устриц, в чем я вовсе не силен, ибо терпеть их не могу. Дамас на днях едет и ждет только благополучного ветра; ему дана большая лента Св. Фердинанда, и он теперь щеголяет со звездою. Посолына очень грустна: говорят, что чрез шесть недель ворочается в Вену. Я рад, что подоспела сестра Линевская в столь нужную минуту.
Александр. Неаполь, 14 марта 1805 года
Слава Богу, ты благополучно доехал до Питера; радуюсь всем оказанным тебе ласкам и посла люблю без ума. Мы видим теперь, что он не таков, каковым большая часть его полагает. Я прочел посольше, что ты пишешь о муже, и она была тронута до слез. «Вот, – сказала она, – что выигрывают, будучи таким славным мальчиком, как ваш брат». Я тебе признаюсь, что не ожидал бы таковых доказательств привязанности посла к тебе. Не оставляй ни под каким видом его миссии: кажется, нам не должно теперь сомневаться, что тебе дадут жалованье.
Благодарю за все, что пишешь о маменьке; я бы ей послал денег с отъехавшим вчера в Петербург курьером, но, по несчастью, батюшкин вексель ко мне в 500 червонцев принужден был отослать Гумпту, ибо он адресован тебе, и платеж должен сделаться тебе, в Вене, гульденами; просил Гумпта все это устроить, несмотря на твое отсутствие. Я к маменьке пишу довольно часто, но что делать с почтою, и я об ней был в беспокойствии, а в четверг получил вдруг три письма, из коих одно 17 января, каково? Татищев едет; по твоему письму везет еще двух; не знаю, что со мною будет, но надеюсь не быть ему бесполезным. Демидова говорит, что он был в нее влюблен. Она его встретит и скажет ему, что любит меня очень и что знаться с ним не будет, ежели я не буду его фаворит. Комиссии к знакомым в Петербурге не могу тебе давать: тебя теперь там нет, я думаю.
Ты говоришь, что многое говорят у вас, а не пишешь, что именно. Кто об нас представлял, коллегия ли, князь Чарторыжский или наши министры? Лучше бы, вместо чина, хорошее жалованье.
Я получил вдруг два письма от батюшки; он, кажется, намекает, что и моя очередь придет ехать в Москву, тогда в Вене погощу у тебя два раза хорошенько. Да и тебе из Москвы зачем спешить? Я воображаю, что ты воротишься к послу через Петербург. Мы время славно здесь препровождаем. Что за женщина эта Демидова, и как я ее худо судил, покуда только видом ее знал; право, заслуживает любовь хоть кого. Она была огорчена, что в письме твоем, которое принудила почти все прочесть ей, нет ни слова о ней. Она в больших ажитациях, ибо едет из Парижа вслед за нею какой-то испанец, кажется, Пиньателли, который влюблен в нее, и она не знает, как его принять после того, что было в Вене. Она очень к тебе привязана.
Все здешние достопамятности видел я сто раз, но ее долгом почел везде провожать. Вчера были мы в Казерте и до того доходились, что приехал я без ног в Неаполь от усталости. Как смеялись! Мы были пятеро: Демидова, Балкша, Томас, старый аббат-чичероне и я. Сколько раз тебя поминали!
Ко мне из Вены пишет какой-то чудак Ротиакоб, коего в глаза не знаю, и просит, чтобы я заставил тебя заплатить Беттере 100 гульденов и оные ему переслал. Что, я обер-полицмейстер, что ли? Скажу, как Демидова: «Нет, все это вздор».
Пожалуй, напиши мне, под секретом, все, что ты мог слышать в Петербурге о Карпове, особливо в княжеской канцелярии и пр. Когда будет Татищев, куда, думаешь, денется Карпов?
Александр. Неаполь, 21 марта 1805 года
Верно, увидишь Татищева в Москве. Что за люди с ним едут и какого они складу? Вообще все, до миссии нашей касающееся, должно меня интересовать натурально.
Мы делаемся теперь сиротами: в воскресенье уехала Долгорукова, в понедельник Балкша с мужем, в четверг едут Демидова и Головкина. Очень мне будет жаль Демидову, с которой я очень тесно подружился. Ее нельзя не любить, когда два раза только увидишь; жалуется, что многие ее ненавидят и завидуют ей. Сие заставило меня написать ей в Стамбул на одном листочке с тобою: «Вы милы, любезны, добры, чувствительны, у вас есть завистники; будьте еще милее, любезнее, добрее, чувствительнее, и вы их поразите, а я буду наслаждаться вашим триумфом». Не знаю, отчего в России имел я от нее такое большое отвращение, а теперь люблю ее очень. Она совершенно вбила себе в голову, что ты ее забыл, как я ни уверяю ее в противном. Она говорит о тебе: «О, теперь он днем и ночью у своей красавицы Долгоруковой. Что же он находит в этом маленьком чудовище?» Жаль мне очень, что она покидает нас; провожу ее почты три, что ни с кем не делал, кроме как с Гагариными.
Александр. Неаполь, 23 марта 1805 года
Наконец возвратился ты в Москву, и все желания твои сбылись. Я, право, был тронут всем тем, что ты мне говоришь, и мне казалось, что я стою между батюшкою и тобою, что у окошка Фавст смотрит будто на термометр, дабы не показать, что плачет, глядя на наше благополучие; у кровати Александра Петровна потупила глаза на китайца, вышитого на завесах; княгиня сидит в больших красных креслах, с платком на носу, который весь покраснел; князь Сергий говорит батюшке, смотря то на одного, то на другого: «Эх, дядюшка, да вам радоваться должно, по-смотрите-ка, какими воротились молодцами!» В эту минуту входит Биянки, кричит, всем кланяется, никто ему не отвечает. Эта картина так сильно представилась моему воображению, что я только тогда очнулся, что в Неаполе, как пришел Антонио с завтраком. Теперь узнал я, что можно быть счастливу мысленно; но как жаль, что это счастие есть одна только минута.
К нам едут опять много русских, то есть Демидова обратно на все лето с мужем (ладно!), князь Дондуков (бывший Корсаков) с женою Каньера, двое Яковлевых, Щербатов-драчун и не помню, кто еще. Балкша тоже сюда будет, а муж ее едет в Россию – проситься в Китай с посольством нашим. Правду ты говоришь, что редкость найти женщину, которая была бы достойна быть единым предметом человека. У меня с княгинею пречастые ссоры за проклятую ее страсть к игре, а ежели она не бросит играть, то я ее верно брошу, ибо не поверишь, как больно моему сердцу видеть молодую женщину, которую люблю, расстраивающую свое имение. Всякий день у нас ссора за это, и я так оной встревожен, печален, что болен даже бываю. Какая несчастная и неизлечимая страсть – карты! Какая наука для меня, и какую ненависть имею теперь к игре.
Как я рад, что наш бесценный Фавст не переменился нимало, что бы очень меня огорчило и охолодило бы сердце ко всякому чувствованию дружбы. Мне батюшка не писал о продаже деревни Азанчевскому, и не знаю, сколько душ. Дай Боже, чтобы это уменьшило долг, который столь его беспокоит и о коем он столь часто упоминает. У вас Екатерина III – Пушкина[20 - То есть графиня Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина, урожд. княжна Волконская.], а мы здесь Долгорукову так называли.
Александр. Неаполь, 18 апреля 1805 года
Поверь, брат, что охоты никакой не имею быть камер-юнкером; теперь это неважно, и, право, божусь тебе, что лучше предпочту место секретаря посольства, которое есть цель всех моих желаний. Слушай! Министры наши здесь довольно часто переменяются; при отъезде всякого я бы был поверенным в делах, а наконец, привыкши быть мною довольными и произведя меня раза четыре, сделали бы и министром тем охотнее, что двор и дела неважны. Так ли? Вот план мой: с помощью Татищева надеюсь достигнуть моего желания. Тогда дам пир, и хотя не люблю вина, но по-твоему вытяну полдюжину бокалов шампанского.
Александр. Неаполь, 2 мая 1805 года
Ей-богу, больно: пишу тебе под № 119, а ты мне на 102-й только отвечал в последний раз. Спасибо тебе, что устроил дела бедного Приклонского.
Приступим теперь к Неаполю. В нем делаются страшные проказы. По случаю отъезда Бореля могу с тобою говорить без особого риска. Не знаю, известно ли тебе о несчастном случае с Щербатовым, случае тем более досадном, что он не только задевает основы права человеческого и оскорбляет Щербатова, но отражается и на всей нашей нации. В ночь с 9-го на 10-е отряд сбиров [полицейских] с офицером явились в комнату Щербатова, арестовали его, посадили в коляску и отвезли таким манером, как злоумышленника, за пределы Неаполитанского королевства, без какого-либо предварительного согласования с Карповым. Можешь вообразить, какой эффект произвел подобный способ действий на такого ревностного русского, каков Карпов. Он обратился с очень соленой нотою, в коей потребовал быстрейшей репарации, и такой, какая бы дала ему знать, должен ли он продолжать или прекратить исполнение своих функций при сем дворе. Вчера нам наконец отвечали другою нотою, которая может считаться шедевром пошлости и в коей одна фраза уничтожает другую. Обвинения против Щербатова таковы: он не представился при дворе, у него нашли ружье, он не носил мундира, он явился в Неаполь, чтобы бросить вызов двору своею дуэлью с Саксом, коего он убил по крайней мере не по-неаполитански, то есть сзади.
Избавлю тебя от остального и спрашиваю, может ли все это позволить трактовать иностранца как злоумышленника, и без предуведомления, ни до, ни после, его министра; ибо нам все известно через одного человека в полиции. Все это приказано королевою в возмездие за высылку из Петербурга; а ты, может быть, не знаешь, что он был ее любовником. Королю сказано все это только вчера. Мы посылаем курьера в Питер и увидим, как государь это дело примет. Арестуя Щербатова, принесли ему кошелек с деньгами, чтоб заплатить долги, ежели найдутся; но он сказал офицеру, чтоб убирался и он, и тот, кто деньги прислал, что он долги, которые умеет делать, умеет и сам платить, что придет время, что все это отомстит, написал записку Гагарину и Карпову, сел в карету, и его помчали.
Не поверишь, любезный, как у меня кровью сердце заливается от подобного скаредного поступка; не должна Россия терпеть подобные дерзости от державы, которую алжирцы заставляют себя бояться. Я, право, второй день хожу как шальной. Посолына изволит защищать сей поступок; ты можешь вообразить, какой шум мы подымаем, мы, русские в душе. Неаполь стал для меня гнусен, и не вижу минуты убраться. Я так откровенно всем говорю мой образ мыслей, что, верно, дошло до знатной особы, чему я и рад, и готов на все; лучше есть русское говно, чем неапольские макароны. Записка к Гагарину была, верно, в руках здешнего двора, который будет коситься на него за дружбу Щербатова.
К маменьке через Приклонского посылаю ассигнацию, которую купил на нашем корабле у матроса. Пини наш воротился из Корфу, был в Венеции, где видел Маруци, который тебе кланяется, а дочь Бароцци большие имеет на тебя претензии.
Александр. Неаполь, 7 мая 1805 года
Я буду проситься курьером в Вену, где добрый наш посол меня несколько задержит и потом отправит в Петербург, а ежели ехать туда прямо, то когда же с тобою пожить? Дороги по Италии теперь очень верны, по крайней мере уж давно не слыхать, чтоб шалили.
Благодарю за вести московские и все твои подробности о доме нашем: от всего этого сердце бьется. Батюшка, кажется, весел и предоволен нами, пишет: «Канцлер[21 - Государственный канцлер граф А.Р.Воронцов.] меня утешил похвалою о тебе, хвалит, да и много, все то, что ты писал во время болезни Карпова: но сие да не возгордит тебя. Обещался мне о вас обоих писать к князю Чарторыжскому. Я с ним переговорил о всем, что только может касаться до вашего будущего блага; увидим, что сделают в Петербурге, между тем радуюсь, что начальники вас за глаза знают и хвалят». Не поверишь, как сии слова меня порадовали: стоят всякого награждения.
Отгадай, кто к нам явился вдруг. Виленский знакомый, красноносый и краснощекий генерал Лассий, такой же все чудак, приехал лечиться и начал тем, что ложится в семь часов спать, обедает в час, по сю пору только мне сказал: «Бачка! Как ты, братища, вырос; приходи обедать к нам». Приехал из Рима Щербатов, да что-то невзлюбил Неаполь и едет чрез две недели, возвращаясь в Россию. Скоро будут сюда Демидовы, жду их с большим нетерпением, а Балк, кажется, раздумал ехать в Китай.
Вот три года, что я здесь, а впервой видел чудо св. Януария. Удивительно, что в церемонии сей, основанной на ослеплении и глупом суеверии народа, не наблюдается по крайней мере благопристойности. Старые бабы сидят на первых местах и ругательски ругают бедного святого за то, что мешкает, а не делает чуда; когда же зазвонит колокольчик, начинают кричать: «Bravo S. Gennaro, nostro саго, quanto piacere ci fai provare, quanto sei grazioso, amabile, quanto ti vogliamo bene»[22 - То есть: «Браво, св. Януарий, дорогой наш, какое удовольствие ты даешь нам испытывать, как ты мил и любезен, как мы тебя любим».], – и другие подобные глупости. Какая разница в наших священных обрядах, какая у нас тишина, благолепие, благопристойность, а здесь поют кастраты, играют 200 музыкантов, иллюминация, процессии и проч.
Александр. Неаполь, 9 мая 1805 года
Я получил третьего дня письмо от батюшки, который говорит: «Вчера (29 марта) отпустил я брата в Петербург, и поплакали». Вот что он пишет: «Тебя желаю избавить от Неаполя, где нечего тебе лучшего ожидать; а я стар, дряхл и хотел бы иметь при себе которого-нибудь из вас, даже и для вашей пользы. Глаза мои, кои мне столь верно служили 60 лет без очков, начинают худо видеть, рука ослабела, голова также ненадежна. Как же мне не желать иметь при себе человека, на которого положиться могу, а где его найти, кроме одного из вас?»
Не можешь вообразить, как я на Васильчикова[23 - Алексея Васильевича, являвшегося родным племянником нашего посла в Вене графа А. К. Разумовского и служившего там под его начальством.] зол. Что за фофан! Куда девались все мои письма?
Одиннадцатого сего месяца Татищева всякую минуту ждали в Триесте, так что он, может быть, прибудет сюда в конце этой недели, и тогда будут здесь три наши корабля; теперь имеем мы «Прасковею», линейный корабль и фрегат «Венус». Сегодня Пини, Николушка, Веттера едут обедать к капитану Сотланову и есть щи.
Маменька пишет, что ожидает тебя всякую минуту. Я послал ей денег с Борелем, а в этом месяце еще пошлю, ибо буду богат. Кстати: батюшка пишет, что дал тебе для меня 500 червонцев; сделай одолжение, перешли из оных 100 матушке: это всего короче и лучше, чем мне отсюда посылать вексель; из Вены удобнее и вернее можно доставить деньги в Петербург.
Все идет по-старому, с княгинею все ладно, она добрый парень, только страшная игрица, что терпеть в женщине не могу. Сегодня должны приехать Демидовы; он будет брать бани острова Пекин, а она, я чаю, амуриться с испанцем парижским, о котором она тебе, верно, говорила и который явился в Италию специально ради нее.
Александр. Неаполь, 16 мая 1805 года
Ну, брат, теперь нас занумерили, и надеюсь, все пойдет как по маслу. Все то, что князь Чарторыжский тебе говорил, очень меня обнадеживает и радует; теперь не надобно нам унывать.
Я матушке много писал о желании нашем, чтоб она переселилась в Москву: ежели там Шумлянские[24 - Мать братьев Булгаковых в это время была уже вдовою доктора Шумлянского и с двумя от него дочерьми жила в Петербурге.] докучают, то, по крайней мере, карману ничего не стоят, а в Питере не так с прочею роднею.
Александр. Неаполь, 9 июня 1805 года
Так и быть, умру, но Пиния не отпущу в Вену без письма к любезному и милому моему Костюше.
Это заглавие тебе покажется трагично, но успокойся. Дело в том, что я три ночи не сплю за работою, которую делаю один, – Пиний занят приготовлениями к отъезду; право, не чувствую ни рук, ни глаз. 16 больших депешных листов исшифровал для государя, да к князю Чарторыжскому еще изрядная кучка. Мне была предложена поездка, но я не хочу ехать, не видавшись с Татищевым, что ему бы показалось несколько странно или неучтиво. Как его по сие время здесь нет, то заключаю, что он заехал в Корфу.
Виленский наш знакомый[25 - То есть генерал Борис Петрович Лассий, бывший литовский военный губернатор, начальник русских войск, высадившихся в Неаполе в первую войну с Наполеоном.] дал мне уверение, что стоит мне только сказать ему, когда мне хочется, то он меня отправит в Петербург, и так я с этой стороны очень покоен и уверен насчет себя. Я с ним живу очень ладно, меня любит и много хвалил и рекомендовал князю Чарторыжскому. Приглашает с ним быть на основании, как был, помнишь, при нем П.Я.У.[26 - Павел Яковлевич Убри.] в Вильне; все это может устроиться, и с большими для меня выгодами. Это усмотрение заставляет меня не торопиться в Россию, ибо фортуна моя может быть сделана.
Александр. Неаполь, 14 июня 1805 года
Шпренгпортен сумасшедший человек и удивительные делал дурачества и проказы в Корфу. Надобно знать, что жена его уверяет беспрестанно, что брюхата, и в последний раз в переезд его из Корфу в Венецию, при страшной буре, ей будто сделалось дурно и будто она выкинула, ему показала кусок телячьей почки, в чем-то выпачканный, говоря, что это выкинутый зародыш. Он поверил и говорил всем: «Я видел сверток, которым разрешилась жена моя». Она, кажется, костромская купчиха.
Скажи, имеет ли Турчанинова с собою еще капельмейстера-итальянца, который, верно, ее где-нибудь обокрадет. Рад я, что ты с послом со дня на день лучше: ежели чуть здесь не так пойдет, то к вам турну, и давай вместе жить. Посолыиа тебе кланяется; она меня представила какой-то Коллоредо, приехавшей из Вены и которая просит передать тебе тысячу любезностей. С Демидовым я приятель; добрый малый, велел сказать батюшке, что на все его предложения соглашается, не зная даже, в чем оные состоят; желательно было, чтоб батюшка скорее меня уполномочил трактовать то дело, а я берусь выходить все то, что он хочет. Напиши тотчас батюшке обо всем этом, ибо Демидов останется здесь, кажется, на все лето. Она сию минуту приехала, и я ее еще не видал. Балкша будет позже.
О Турчаниновой это правда, что она сущая фурия; я ее сам не любил. Головкина добрая женщина, а на бедную Долгорукову, здесь бывшую, напечатали в миланских газетах преехидную сатиру, в коей, между прочим, обвиняют ее за то, что она смеет себя называть публично приятельницею неаполитанской королевы, приверженной к Англии, и проч.; одним словом, в этой сатире помещено все, что может только кольнуть самолюбие женщины, что у ней нос попугая, язык сороки, что в Париже хотела держать винную лавку, которая обанкротилась по недостатку средств.
Александр. Неаполь, 9 июля 1805 года
На той неделе, любезный брат, воротился я с Казертской ярмарки, узнав, что здесь был сигнал двух военных кораблей: я не хотел, чтоб Татищев, приехав, может быть, меня не нашел, и вышло, что очень хорошо сделал. Весь третьесегодняшний день «Крепкий» танцевал между Капри и Неаполем, ибо был почти совершенный штиль, а вчера наконец фрегат до рейда нашего дотащился. Он был еще далеко от порта, когда я поехал навстречу Дмитрию Павловичу, но как тотчас прибыл и Карпов, то я с ним много говорить не мог. Он вбежал тотчас в каюту, вынес указ о прибавке мне жалованья и сам оный прочел. Он в карантине, и мы только подъезжать к нему смеем, что очень беспокойно по причине качки.
Сегодня встал я поранее и поехал к нему. Узнав меня издали, вышел он в окошко, и я, держась за корабельную цепь, часа с два с ним разговаривал путем, ибо вчера, кроме «здравствуйте» и «до свиданья», ничего не было. Он меня так обласкал, что я не знал наконец, что отвечать. «Ваше намерение, – сказал я, – есть послать меня скоро курьером?» На это он отвечал: «Мое намерение? У меня вынудили обещание это, а я ничего столь не желаю, как чтоб вы со мною остались хотя месяца два-три». Потом много спрашивал о важных здешних особах, о чужестранных министрах, их инфлюенции, об образе жизни неапольской, о дворе и проч. и проч. С первого разу он столь на ласковую ногу себя поставил со мною, что я, кроме хорошего, ничего не предвижу. Дал мне комиссию людей ему искать, дом и проч.; взял всех, которых я ему рекомендовал.
Выйдя из карантина (удивительно, что здешний двор не дал еще давно приказания освободить фрегат от карантина под каким-либо предлогом), сойдет в трактир «Крочелла», а там переедет в бывший Скавронской дом; но вероятно, что оный не будет для него достаточен по малости и что он возьмет другой, о чем он и мне уже говорил, прибавив: «Хочу вас иметь при себе».
Ежели вздумается похитителю Франции и здешним королевством завладеть, мы куда-нибудь да денемся и поедем ежели не в Россию, то в Вену. Как ты думаешь?
Смерть бедной Гагариной[27 - Это знаменитая княгиня Анна Петровна, урожд. княжна Лопухина; она скончалась 25 апреля 1805 года.] меня огорчила. Между радостями, которые думал найти в России, считал и ту: еще раз ее обнять. Мы, как бешеные, друг друга любили, и я с нею провел здесь 8 месяцев, наиприятнейших в свете. Без ее малодушия умерла бы она моею. Дай ей Бог царства небесного!
Благодарю любезного Званцева за приписку; приятно мне будет обнять столь старинного приятеля и товарища.
Александр. Неаполь, 18 июля 1805 года
Пишу, чтоб вывести тебя из заблуждения, если у вас разнесется слух, что мы погибли от сильного землетрясения, которое мы ощутили 14-го сего месяца в 10 часов вечера. Беды, им произведенные, чрезмерны; все дома, которые не развалились, повреждены. Но столица еще не столько пострадала, сколько окружности, в Кампобассо, Изернии, Авелино и проч. страшные разорения, и погибло несколько тысяч душ. Казертский славный дворец треснул, в Капуе завалило целый эскадрон. Мы все страх как перепугались. Сидели у посольши, как вдруг начали хрустали в люстрах звенеть, все колокольчики сами собою зазвонили, три потрясения были отменно сильны. Физик Казелли уверял короля, что, если бы продолжилось землетрясение еще 6 секунд, весь бы Неаполь исчез. Вот достоверное и плачевное известие: верь только этому, все прочее – басни.
Я боялся за посольшу, но она очень хорошо все перенесла; я признаюсь, что меня бросило в пот и в содрогание, которое не скоро прошло. Что это за чувство, изобразить нельзя; народ, ходя по улицам, воет, женщины кричат без-милосердно, весь город еще в унынии.
Александр. Неаполь, 1 августа 1805 года
У нас со дня на день ладнее идет все. Намедни заболтались мы на балконе до полуночи. Спрашивал о моей службе и удивлялся, что я не более асессора, прибавив: «Прошлого года вас обоих хотели произвести, но слишком много перед вами есть старших; но это не помешает нам выхлопотать при первом удобном случае чин. Я вам обещаю, что это не замедлит произойти и что мы не упустим случая», – и пр. Мы целый день почти неразлучны.
Ты знаешь, что Карпов человек прелестный, но имеет странный нрав, и с ним ужиться очень трудно. Дмитрий Павлович очень его ласкает, когда наткнется на него, но, кажется, не ищет случаев. Полетика[28 - Петр Иванович Полетика, бывший потом посланником в Америке.] отменно ленив и, кажется, хочет оставить меня хозяином положения, Межаков употребляется только для переписывания набело, из чего можешь посудить, что большая часть бремени на мне лежит, и я теперь удостоверился, что с доброю охотою можно горы ворочать. В этой экспедиции большую часть депешей дал мне сочинить; это хорошо, но скучно отменно дьявольское шифрование и переписывание. Когда прочел я ему проекты двух писем к вам, прочтя их, он сказал: «Славно, сударь; то-то у единородного в Вене забьется сердце, когда увидит подвиги Неапольской миссии; теперь прошу тебя переписать, ибо у других заваляется и никогда не поспеет», – и пр.
Ну, сударь, прошу отгадывать, где я теперь был? Знайте, что в сию минуту, 10 часов вечера, вспыхнул Везувий престрашным образом. Вся восточная часть неба как будто кровью облита, лава менее нежели в час дотечет, без сомнения, до моря. Что за зрелище! Никто не видал здесь подобной эрупции; на улице хоть письма читай. Завтра почта идет, я дам тебе описание подробное, а теперь успел едва намарать пару слов, покуда печатают пакеты. Поручик Реди остается в графском распоряжении, для отправления сюда обратно. Я тебе его рекомендую: бедный, но хороший человек, служил в старину у нас и говорит по-русски. Прошу с ним прислать мне сургучу вашего, который надобен и Дмитрию Павловичу; а про обе гитары некогда было и подумать, но в оказиях недостатка не будет; между тем посылаю тебе, любезный, струн самых лучших запасец.
У нас все берет грозную осанку, и бог знает, что будет с нами. Вперед я тебе буду писать лимонным соком иногда, а дабы не заставлять тебя коптить все письма, то знай, что соком будет писано только в тех, которые будут начинаться словами «любезный брат». Ты то же самое делай в рассуждении меня: впрочем, не буду употреблять это условие, покуда не получу от тебя ответа и известия о получении сего письма. Эта предосторожность не худа, а я множество имею вещей, которые для тебя крайне интересны, а по почте писать не могу.
Александр. Неаполь, 2 августа 1805 года
Вчера отправили мы нашего курьера в Петербург; с ним поехал также поручик Реди, мне очень знакомый, которому я дал к тебе письмо и посылку, то есть гитарные струны.
Сидим мы за работою и очень торопимся, ибо Дмитрий Павлович хотел непременно, чтобы курьер уехал к вечеру; вдруг поднялся шум, все бегут, народ кричит, спрашиваем, что сделалось; «II Vesuvio butta fuoco», – закричали нам множество голосов. Услышав сии слова, заперлась канцелярия, и все бросились на угол улицы, откуда виден Везувий. Какая картина представилась нашим глазам! Прошедшие эрупции ничто в сравнении с сей. Лава с вышины кратера до моря (то есть мили три с половиною) протекла минут в 50. Я бы никогда не поверил, что огонь может в самой воде гореть, и довольно долго. Татищеву беспокоиться было незачем, ибо, писавши, из своего кабинета видит Везувий как нельзя лучше во всем его пространстве. Как это для меня не новое, то я тотчас воротился в канцелярию и, покуда те, разинув рот, смотрели, я написал тебе письмецо, которое тебе вручено будет поручиком Реди. Дмитрий Павлович тотчас подписал бумаги и поехал с Кауницем, Гагариным и Коллоредо смотреть вблизи лаву; сегодня я у него был, и он восхищен тем, что видел.
Что мне делать с Дондуковым? Я был довольно глуп, взяв переслать ему женины бриллианты; черт знает, где они теперь возятся, а между тем мне беда, ежели украдут их как-нибудь. Пожалуй, друг мой, напиши Бароцци, ежели они будут в Венеции, чтобы он им сказал, что, ежели не напишут мне тотчас, кому или какому банкиру их вручить, я ни за что ответствовать не буду. Я им не брат и не приятель, чуть в глаза знаю, не намерен лелеять их пожитки. Ежели в Вену будут, скажи им это сам, и вообще старайся разведывать, где они обретаются. Балкше шаль доставлена.
Александр. Неаполь, 5 августа 1805 года
Мы все были у посольши. Вижу, что графиня Кауниц на меня смотрит пристально, спрашиваю у нее причину; она мне говорит: «Зачем вы толкаете мой стул?» Я не успел рта раскрыть, чтобы ей отвечать, как случается новый толчок; тогда я вскакиваю с криком: «Это землетрясение!» Один маркиз здешний, с нами сидевший, хотел удерживать, что въехала карета на двор; но не было никакого сомнения, когда в люстре, которую качало, как колыбель, начали звенеть хрустали, и все колокольчики сами собою зазвонили. Тут и маркиз закричал: «Боже! Это ужасное землетрясение!» – «Ах, боже мой, – сказала посольша. – Что же делать?» Мне первая мысль, которая тотчас пришла в голову, было лиссабонское землетрясение, от которого срезало все дома. Ожидая, что и наш провалится, бросил я очень непохвально дам и кинулся на улицу, куда также сбежали с 3-го этажа Гагарин, Беттера и весь трактир. «Погибнуть вместе – одна из сладчайших кончин», – говорит Флориан, но, видно, ему не случалось быть при землетрясении. Меня кинуло в пот, и сделалась тошнота, которая продолжалась дня два, а в нервах имел столь неприятное чувствование, что не могу тебе изобразить.
Увидев после посольшу, думал, что будет меня бранить за то, что их бросил и убежал; но так как немки сентиментальны, она меня похвалила, что я в сию минуту вспомнил мою княгиню и тотчас к ней побежал, и поскольку сделал я это, о том не раздумывая, то вышла мне заслуга в том, что было, разумеется, достойно осуждения. Но признаюсь, что такой испуг на меня тогда нашел, что кинулся бы, верно, и с балкона, ежели бы нашел дверь запертою. На лестнице нашел женщину в обмороке, все ее оставили. Татищев один ей помог, принес уксус и проч. Это тем прекраснее, что это была француженка, а он русский министр. Козловский тотчас бы написал стихи. Демидов бросил костыли, забыв подагру, и пустился бежать.
Непонятным счастием здесь убило человек с 12, не более, два или три дома провалились, но повреждены почти все без изъятия, и нет сомнения, что, ежели бы продолжалось еще секунд 6, Неаполь бы исчез; но, слава Создателю, все миновало, мы все живы, и никому из наших ничего не случилось. Гагарин весьма счастливо избежал, ибо в доме Скителли, который рядом с ним и отделен от его комнаты одной только стеною, все провалилось. В доме Серра-Ка-приоли крыша провалилась, и 3-й этаж очень поврежден, также и Скавронской дом пострадал; в комнате посольши большая также нашлась трещина. С этого рокового дня все площади города и Вилла Реале наполнены каретами, в которых устроили постели, чтобы там спать всю ночь, дома совершенно пусты; бездельники сим, конечно бы, воспользовались, ежели бы не поставили под ружье весь гарнизон, они собрались перед собором с криками: «Кровь св. Януария, покажись!» – прося у него чуда. Весь город наполнен процессиями, молитвами, кругом ужасный шум и гам. Все это продолжится еще несколько дней, пока народ совершенно не успокоится; все театры закрыты.
Ну, брат, какое мне с министром житье, как мы ладим! Нельзя лучше. Он ни пылинки от меня не скрывает, отменно откровенно обходится со мною, и не могу тебе описать, как милостив; что бы ни хотел делать, всегда мне наперед намекает; дела ли, гулянье, пустяки, – все «пошлите-ка Булгакова!» Вчера пришел я к нему в семь часов вечера, попил чаю, потом сели на балкон, начали говорить, заболтались до одиннадцати часов нечувствительно, а он было дома остался, чтоб многое написать, и принужден был работать всю ночь.
Полетика того не показывает, но не верю, чтоб внутренне был доволен оказываемыми мне Дмитрием Павловичем ласками; впрочем, его уважает министр, а он мне, сколь мог приметить, кажется человеком, с которым легко ужиться. Межаков все гуляет, разве когда Карпов его поймает и заставит переписывать. Сей последний здесь, я думаю, останется, и Дмитрий Павлович занимает его разными препоручениями, касающимися до здешних. Он мне пространно говорил о выгоде здесь остаться, прибавив: «Вы не раскаетесь». И я не сомневаюсь, что с ним очень легко я выйду. Ему у двора очень хорошо, и он очень запанибрата с Чарторыжским. Сей в собственноручном письме к Л., который меня ему рекомендовал, говорит: «Все, что вы мне говорите о молодом Булгакове, дает ему право на доверенность императора, я поговорю о сем с его императорским величеством». Это очень меня порадовало: все сии по клочкам приходящие хорошие рекомендации, когда еще прибавится и Татищева, сделают мне добро, по крайней мере заставят заметить и не отказывать первому обо мне представлению.
Все эти дни не выходил я со двора, как только, чтобы идти к Дмитрию Павловичу, как ради дела, так и по причине опасности на улицах: народ суеверный, ни за что ни про что в ухо свистнет. Одну женщину башмачник колодкою замертво положил, говоря, что, ходя с открытою грудью (что проповедниками запрещено), женщины раздражали Бога и навлекли землетрясение. Они этак могут подумать, что и соломенная моя шляпа, обшитая черною тафтою, может также навлечь вторичное землетрясение. Слуга покорный с такими чудаками!
Батюшка, говоря о пятидесяти червонцах, которые нам давать хочет помесячно, включает ли тут то, что нам идет от государя, или только свои одни деньги, что составило бы большие богатства? Да притом он говорит: «Буду вам давать вместо 40–50», – да я 40 никогда не получал, а только 25. Пожалуй, выведи меня из этого недоумения, чтобы я мог путем батюшке отвечать, и растолкуй мне новый план хорошенько, то есть вообрази себе, что перед тобою стоит князь Александр Щербатов и говорит: «Это смешно, как можно из рублей червонцы делать, и как можно вести счет с червонцами, я ведь не банкир, я почему знаю то, что ни есть, да я знаю», – и проч.
Каковы же ваши немцы! Поди-ка, так расшумелись, что и не уймешь. Здешних грешных сильно прижимают общие враги и заставляют кричать «аминь». Чем-то все это кончится, но приходится терять терпение.
Александр. Неаполь, 8 августа 1805 года
Император прислал с курьером, который привез мне письмо твое, прекрасную золотую табакерку, обсыпанную бриллиантами, Карпову, и велено ему дать, кроме жалованья, 1200 червонцев пенсии. Как меня это обрадовало! Давно заслуживал это бедный наш Карпов.
Александр. Неаполь, 22 августа 1805 года
Я был уверен наперед, что слухи о землетрясении дойдут до вас чрезмерно увеличены. Сие побудило меня два письма к тебе писать для большей верности; одно послано по почте, другое через курьера; вижу с удовольствием, что оба до тебя дошли. Но что меня очень тронуло и обрадовало, это поступок посла. Я посольше прочел этот пассаж; она была в восхищении и довольна, что ты признаешь так ласки ее мужа, о чем, верно, ему писать будет. Она велела тебе сказать: «Раз так, когда увижу вашего брата, он найдет у меня холодный прием». Она живет с королевою в Кастелламаре, и тамошний воздух приметно восстановил ее здоровье: стала пополнее, и локотки начинают становиться покругловатее. Место, ею обитаемое, называется Квисисана, чего лучше? Вдобавок к реляции моей о землетрясении прилагаю эктракт с рапорта, поданного обер-полицмейстером королю. Ну, что за суматоха! Как вспомню, так по коже подирает. Бедному Неаполю досталось: нет дома без починок.
Полно о сем, да притом Реди может тебе рассказать все подробнее; а я тебе его рекомендую. Когда возвратите его нам, не забудь сургучу прислать, в коем терпим нужду. Ну, брат, что за лады у меня с Татищевым и как он меня любит! Ты говоришь: грей железо, а мне кажется, что согрел да и сковал уже. Я был нездоров на той неделе: изволил детиночка обкушаться. Услышав это к вечеру от княгини (а я у него обедал в тот день), которая просила его заставить меня взять лекарство, он ей это обещал, прибавив, что любит меня как брата. Можно ли большее сделать уверение? Для меня оно кажется превыше всех, и я сколько бы ни жил, не буду в случае оное употребить. На другой день подлинно ко мне пришел и просидел часа с два.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-bulgakov/bratya-bulgakovy-tom-1-pisma-1802-1820/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Предмет рыцарской страсти императора Павла. Ее прекрасный портрет был у князя Б.Лобанова. Супруг ее, князь Павел Гаврилович, перед тем был нашим министром в Турине и уехал оттуда, потому что французы завладели Пьемонтом. (Здесь и далее все примечания – как в тексте в прямых скобках, так и в сносках – принадлежат первому издателю этой переписки Петру Бартеневу. – «Захаров».)
2
Этот Свечин, Павел Сергеевич, был сделан итальянским графом Свечиным-Гальяни.
3
Андрей Иванович, служивший в Вене; оказывается, что и он, как и брат его Николай, был коротконог.
4
Пушкин. Его супруга Капитолина Михайловна, урожденная Вышеславцева, вышла потом замуж за Ивана Акимовича Мальцева.
5
Известный мнимый заговор, устроенный семеновским офицером Шубиным.
6
Вероятно, это князь Григорий Иванович Гагарин, впоследствии наш посланник в Риме и Мюнхене.
7
То есть покорный слуга.
8
Князь И.Б.Козловский впоследствии поселился в Лондоне, потому что там в трактирах подают целое блюдо, и плата за него все одна, сколько бы ни было съедено.
9
И по дням и часам их нанимает: из чего, не знаю. – Прим. А.Я.Булгакова.
10
Король Георг III прожил после того еще 16 лет.
11
То есть сыну графини Ирины Ивановны, тогда еще просто графу Ивану Илларионовичу Воронцову, позднее принявшему имя графа Воронцова-Дашкова.
12
Кавалка, по словарю Даля, – комок (земли или навозу).
13
Братья Тургеневы с детства приучены были к церковной службе. Адриан Федорович Гомзяков, их товарищ по университетскому пансиону, вспоминал, бывало, как мать Тургеневых Екатерина Семеновна в университетской церкви дирала их за уши при малейшей небрежности в стоянии на молитве.
14
Анстет был одним из чиновников русского посольства в Вене, где тогда служил К.Я.Булгаков.
15
То есть в Немецкой слободе, где в Демидовском переулке были дом и усадьба Я.И.Булгакова.
16
То есть, вероятно, первой жене нашего посла при императоре германском графине Елизавете Осиповне Тун (ум. 1806), проживавшей для здоровья в Неаполе, пишет из Вены муж ее, граф Андрей Кириллович Разумовский.
17
Князь Григорий Иванович Гагарин.
18
Это супруга Николая Никитича Демидова Елизавета Александровна (ум. 1818), сестра графа Г.А.Строганова, успехи которого между женщинами помянуты даже Байроном во 2-й сцене «Дон Жуана». Она была тоже счастлива в мужчинах. Граф Блудов говаривал: «Наши бабушки были чисты сердцем, но не плотью».
19
Петр Федорович Балк-Полев и жена его (которую далее Булгаков называет Балкшею) Варвара Николаевна, урожд. Салтыкова, родная тетка московского князя В.А.Долгорукова.
20
То есть графиня Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина, урожд. княжна Волконская.
21
Государственный канцлер граф А.Р.Воронцов.
22
То есть: «Браво, св. Януарий, дорогой наш, какое удовольствие ты даешь нам испытывать, как ты мил и любезен, как мы тебя любим».
23
Алексея Васильевича, являвшегося родным племянником нашего посла в Вене графа А. К. Разумовского и служившего там под его начальством.
24
Мать братьев Булгаковых в это время была уже вдовою доктора Шумлянского и с двумя от него дочерьми жила в Петербурге.
25
То есть генерал Борис Петрович Лассий, бывший литовский военный губернатор, начальник русских войск, высадившихся в Неаполе в первую войну с Наполеоном.
26
Павел Яковлевич Убри.
27
Это знаменитая княгиня Анна Петровна, урожд. княжна Лопухина; она скончалась 25 апреля 1805 года.
28
Петр Иванович Полетика, бывший потом посланником в Америке.
Александр Булгаков и Константин Булгаков
Тип: электронная книга
Жанр: Литература 19 века
Язык: на русском языке
Издательство: Издательство Захаров
Дата публикации: 31.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Переписка Александра и Константина продолжалась в течение многих лет. Оба брата долго были почт-директорами, один – в Петербурге, другой – в Москве. Следовательно, могли они переписываться откровенно, не опасаясь нескромной зоркости постороннего глаза. Весь быт, все движение государственное и общежительное, события и слухи, дела и сплетни, учреждения и лица – все это, с верностью и живостью, должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня.