Главная страница | Биографии и мемуары | Американский доктор из России, или История успеха

Американский доктор из России, или История успеха
Владимир Юльевич Голяховский
Биографии и мемуары
Все русские эмигранты в Америке делятся на два типа: на тех, которые пустили корни на своей новой родине, и на тех, кто существует в ней, но корни свои оставил в прежней земле, то есть живут внутренними эмигрантами… В книге описывается, как русскому доктору посчастливилось пробиться в американскую частную медицинскую практику. Ничто так не интересно, как история личного успеха в чужой стране. Эта книга – продолжение воспоминаний о первых трудностях эмигрантской жизни, изданных «Захаровым» («Русский доктор в Америке», 2001 год).

Владимир Голяховский
Американский доктор из России, или История успеха
Посвящается моим американским внукам – Кортни, Грегори и Лорин.

Текст печатается в авторской редакции

© Владимир Голяховский, автор, 2003
© Игорь Захаров, издатель, 2003

Предисловие
Автобиография – лучший способ рассказать правду о других людях.
    Аба Эбан, израильский политик
Все русские иммигранты в Америке делятся на пустивших корни в этой чужой стране и тех, которые проживают в ней, но корни свои оставили в родной земле. В 1978 году я в возрасте почти пятидесяти лет эмигрировал с семьей в Америку. Мы сумели пустить здесь корни. Сначала я приспосабливался к Америке, но, добившись успеха стал приспосабливать Америку к себе. На долгом пути было много интересных событий, встречалось много интересных людей – американцев и русских.
Первые годы нашего пребывания в США я описал в книге «Русский доктор в Америке» («Захаров», 2001). Многие читатели спрашивали: что с нами случилось дальше, смогли мы стать американцами? Пусть по этой моей новой книге читатели судят сами, кем мы стали. Ничто так не интересно, как личные истории, тем более – истории успеха.
Попасть в элиту частной медицины США непросто: американские доктора весьма неохотно принимают в свою среду коллег-иммигрантов. Они закономерно гордятся достижениями своей медицины и настороженно относятся к врачам с другим уровнем подготовки и оставляют им лечение иммигратов. В Соединенных Штатах проживают более двух миллионов иммигрантов из бывшего Советского Союза: широкое поле деятельности для докторов-соотечественников.
Мне посчастливилось быть свидетелем и участником взлета американской медицины в 1980—1990-х годах. Если больной может выбирать, лечиться ему лучше всего в Америке. Но вот вопрос: кто такой хороший специалист и кто такой хороший доктор? Можно быть хорошим специалистом, но не стать хорошим доктором. И, наоборот, хороший доктор – не обязательно хороший специалист. Специалист отличается глубиной знаний. Но практическая медицина – это самая человечная изо всех профессий: это и наука, и сложное искусство врачебного подхода к больному человеку. Хороший доктор – это носитель человечности медицины. Чтобы лечить болезни средней тяжести, больному нужен хороший доктор. Но когда состояние тяжелое, победить может только специалист.
Я много ездил по миру с лекциями и операциями и видел, что лицо медицины меняется повсюду: все больше хороших специалистов и все меньше хороших докторов. И, при всех успехах медицины, у меня сложилось впечатление, что чем она богаче лекарствами и инструментами, тем меньше в ней человечности отношений между доктором и больным.
Я старый врач, проработавший 25 лет в России и столько же в Америке. Я сумел сохранить в себе традиции русского доктора, но успел стать в Штатах специалистом нового типа. В этой книге я рассказываю, как непросто сочетать в себе эти черты.
Мемуары – социально-историческое повествование, отражающее личный опыт. В этой книге – весь мой личный опыт за годы, прожитые в Америке. Я заканчиваю ее рассказом о том, что думает старый хирург, оставаясь один на один с воспоминаниями.
Д-р Владимир Голяховский,
Нью-Йорк, 2003 г.

Неожиданная улыбка судьбы
Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, случайный…
    Булат Окуджава
У всех бывает свой «синий троллейбус», последний, случайный, когда жизнь делает неожиданный поворот. Со мной такое случалось много раз и случилось в одно октябрьское утро 1987 года в Нью-Йорке.
Осень – это лучшее время года здесь. После надоевшего летнего зноя и влажности установились ясные теплые дни, ночи стали прохладными, деревья в парках и на бульварах окрасились великолепным багрянцем. Обычно в это время у меня становилось легко на душе и улучшалось настроение. Но в тот октябрь на душе лежала тревога и настроение было грустное: я совершенно не знал, что ожидало меня в ближайшем профессиональном, врачебном будущем.
В группе докторов, с которыми проходил пятилетнюю стажировку по специальности, я делал утренний обход послеоперационных больных в Бруклинском госпитале. Переходили от одного больного к другому, негромко обмениваясь замечаниями по ходу лечения, делали перевязки, записывали назначения в историях болезней. За окном сияло солнце, мои молодые коллеги выглядели расслабленнее, чем всегда, улыбались и заигрывали с молоденькими сестрами.
Я был старше их вдвое, и мне было не до улыбок. Девять лет иммиграции ушло у меня на то, чтобы снова стать доктором, теперь – в Америке.
В 1978-м я выехал из России, четыре года ушли на изучение английского, на работу ортопедическим техником и на сдачу экзамена, обязательного для всех иностранных докторов. Наконец мне удалось найти место в «Inner City Hospital» (что-то вроде «Госпиталя гетто»). Брали туда лишь иммигрантов, которых не приняли ни в один другой госпиталь, и я был в их числе.
Жилось трудно и грустно; какое-то время я подумывал совсем уйти из медицины. Куда? У меня была вторая профессия, писательская. Но быть в Америке русским писателем и этим зарабатывать на хлеб невозможно. В пятьдесят семь я был, наверное, самый старый врач-резидент в Америке. Ну кому нужен такой начинающий хирург?..
Хотя, по-настоящему, за плечами у меня был опыт 25 лет работы и положение профессора в Москве. Неужели я никому не нужен? – Это грустно.
Услышав мой русский акцент, заведующий хирургическим отделением, иммигрант из Гаити, сказал с французским акцентом: «Я могу поставить вас в список на очередь, и вызову, если будет свободное место ночного дежурного в приемном покое…»
Это была самая низкая врачебная позиция.
Между иммигрантами это называлось «очередью акцента»: все старались брать на работу своих. Госпиталей с явным преобладанием иммигрантов из России в Америке не было. Имелась, впрочем, возможность открыть частную клинику в районе, где густо селились русские, и пользовать их, потому что американцы к русским докторам не обращались. Многие наши так и делали, и это давало неплохой заработок. Но я всю жизнь простоял у операционного стола, умел и хотел делать не только деньги, но и операции, постоянно думал об этом и все больше мрачнел. Вдобавок меня раздражал частым писком биппер на поясе: операторы вызывали меня в другие отделения. Вот опять он запищал. На этот раз звонок был из города. Я услышал голос Уолтера Бессера:
– Владимир, в Нью-Йорк приезжает Илизаров!..
Он исказил фамилию, произнеся с ударением на втором слоге – Илизаров. Поэтому я не сразу понял, о ком идет речь.
– Кто-кто приезжает?
– Доктор Илизаров из России, твой друг. Ты писал о нем в своей книге. В нашем госпитале объявлена его лекция. Его пригласил доктор Френкель, наш директор. Он хочет внедрять метод Илизарова. Приходи на лекцию, это, может быть, хорошая возможность для тебя…
Если бы Уолтер знал, в какой грустный час моей жизни он сообщал мне это! Возможность… Америку называют «страной возможностей», но вот именно теперь этого для меня и не было.
– Хоро-о-ошая возможность, – протянул я вяло, – но меня ведь не приглашали…
– Зайди вечером ко мне в офис, обо всем поговорим.

С Илизаровым был связан один из ключевых моментов моей жизни. В 1950—1960-х годах он, работая врачом в сибирском городе Кургане, придумал аппарат для наружной фиксации конечностей. Доктор Илизаров удлинял укороченные от рождения или после травмы кости на 10, 15 и даже на 25 сантиметров. Это был переворот в травматологии и ортопедии! Все новое в науке пробивается тяжело, со скрипом, и лучший пример тому – великий Галилей. В советское время косностью бюрократов от науки было загублено много прекрасных идей и погублено, в буквальном смысле слова, много светлых голов.
Я впервые увидел Илизарова в 1958 году в Боткинской больнице и совсем молодым аспирантом ассистировал ему на его первой московской операции. Как ни мало я тогда понимал, но его метод показался мне интересным. Однако большинство московских профессоров не хотели поверить в то, что неизвестный провинциальный врач смог открыть что-то, чего они не знали. Поэтому Илизарова в Москву долгие годы не приглашали, и метод его там не применялся. А он в Кургане продолжал успешно работать и упорно доказывать свое, чем нажил множество противников.
В 1965 году я был старшим научным сотрудником ЦИТО, Центрального института травматологии и ортопедии, карьера шла вверх. И вот меня послали в Курган, якобы осваивать метод Илизарова, а на самом деле парторг института дал мне задание развенчать «этого жулика». Два зимних месяца я учился у Илизарова. В примитивных условиях старого бедного госпиталя для инвалидов войны он творил чудеса. Когда я вернулся в Москву, мои начальники ждали, что я выполню их задание и раскритикую Илизарова. От этого зависела моя карьера. Но я не поступился совестью и профессиональными принципами: сделал доклад, в ходе которого доказывал, что Илизаров не только не жулик, но первооткрыватель, что ему нужна поддержка и что я готов делать в Москве операции по его методике. Меня сразу понизили в должности, отстранили от проведения операций и отправили сидеть на поликлиническом приеме.
В 1967 году в ЦИТО на лечение поступил олимпийский чемпион и мировой рекордсмен по прыжкам в высоту Валерий Брумель. У него был тяжелый перелом ноги с инфекцией, грозила ампутация. За спиной начальства я дал ему совет: «Поезжай в Курган». Илизаров сделал ему блестящую операцию, и Брумель не только не потерял ногу, но снова стал прыгать в высоту. Правда, он не повторил своего рекорда (2,29), но достиг фантастического результата – два метра!.. Слава Брумеля катапультировала славу его доктора, и метод «курганского кудесника» быстро стал распространяться по всему Союзу. В Москве я был единственным, кто знал этот метод, меня срочно вернули к операционному столу, и я добился, чего хотел: внедрил метод Илизарова.
Илизаров был человек сложный, недоверчивый и осторожный в отношениях с людьми. Но мы с ним сдружились, а потом, став профессорами, совместно писали научные статьи…
Но все это было двадцать лет назад. Как отнесется ко мне мой старый друг теперь? Я слышал, что он стал большим человеком. В Америке, правда, про Илизарова не знали. А жаль. Я рассказывал о нем в первые годы эмиграции некоторым коллегам, но они не проявляли интереса: на все русское тогда смотрели через призму холодной войны. Теперь Уолтер сказал, что доктор Френкель пригласил Илизарова прочитать лекцию в лучшем ортопедическом госпитале Нью-Йорка. Я когда-то хотел попасть в него, мне отказали… Неужели теперь засветила улыбка судьбы?

В девять вечера я приехал в офис Уолтера Бессера на 1-й авеню на Манхэттене. Уолтер был трудоголиком. На шестнадцать лет моложе меня, он родился в Панаме, в Америку приехал дипломированным врачом, прошел резидентуру. Я встретил его в 1982 году, когда работал техником-ортопедом в Госпитале святого Винсента. Он был первым, кто взял меня ассистировать на операциях, помог получить место резидента в госпитале. И теперь он старался помочь мне сделать новый шаг в американской карьере.
– Уолтер, ты не представляешь, в какой момент опять помогаешь мне! Ведь я все время только и думаю о хирургической работе!..
– Э, Владимир, для того и друзья, чтобы помогать друг другу. Don’t worry, be happy! (He горюй, держись бодрей!)
Уолтер мне очень часто напоминал эту американскую поговорку.
– Но я совсем не представляю, какая у меня может быть возможность получить работу в вашем госпитале.
– Есть план, – с хитрой улыбкой сказал он и повел меня в маленький французский ресторан по соседству.
– Сделаем вот что: ты дай мне обе книги твоих воспоминаний о жизни в России, я передам их доктору Френкелю. Я почти уверен, что после этого он сам позовет тебя.
– Думаешь, он успеет их прочитать до приезда Илизарова? По-моему, врачи – самый малочитающий народ.
– Ты не знаешь Френкеля: он все читает и все любит делать быстро. Завтра же привези мне свои книги. Как я понимаю, ему хочется первым в Америке внедрить метод Илизарова. Когда Френкель чего-то хочет, он этого добивается. Знаешь, он даже ездил в Россию, в тот сибирский город…
Уолтер замялся, вспоминая название.
– В Курган, – подсказал я.
– … Да, в Курган. Френкель приехал оттуда воодушевленный и сразу объявил, что пригласил Илизарова прочитать лекцию и провести семинар, чтобы начать работать по его методу в нашем госпитале. Я передам Френкелю твои книги, и он поймет, что ты как раз тот человек, который ему нужен. Нужный человек в нужное время и в нужной ситуации!
– Хорошо быть нужным, – кивнул я. – Знаешь, я ведь уже начал думать, что никому не нужен.
– Vladimir, don’t worry, be happy!
За полночь я вернулся домой и передал нашу беседу Ирине, своей жене.
– Господи, только бы взяли, – опять вздохнула она.

Все произошло, как и предсказывал Уолтер: через несколько дней мне позвонила секретарь Френкеля и сказала, что директор приглашает меня на прием утром в день лекции Илизарова.
– Пойдем вместе, – сказал Уолтер, когда я сообщил ему о звонке, – я тебя представлю и расскажу, что мы работали вместе, что ты хороший хирург и хороший человек.
Всегда лучше идти на дело с другом.
Мое напряжение достигло предела, когда мы шли по длинному коридору 14-го этажа госпиталя, мимо кабинетов заведующих отделами и столов секретарей. Вот и кабинет директора; дверь полуоткрыта, высокий седоватый Френкель сидит за столом, спиною к нам.
С порога Уолтер сказал:
– Доктор Френкель, это Владимир.
Френкель живо повернулся в кресле, быстро встал и пошел мне навстречу с протянутой рукой:
– Владимир, где вы были до сих пор?!
Много в жизни я слышал прекрасной музыки, но эти слова до сих пор звучат во мне едва ли не самым восхитительным аккордом. Краем глаза я увидел на письменном столе обе мои книги: значит, прочитал (!). Уолтер ткнул меня коленом: «А что я тебе говорил!..»
С тех пор прошло пятнадцать лет, мы с Френкелем стали друзьями, давно уже на «ты», вместе работали в частной практике, теперь оба вышли в отставку, и до сих пор каждый год в октябре я напоминаю ему о нашей встрече, и мы оба радуемся тому, что и как произошло в тот день.
А произошло вот что: Френкель не только пригласил меня на лекцию Илизарова и на фуршет, но предложил мне работу в качестве fellow, доктора, специализирующегося в узкой области. Когда Уолтер попытался охарактеризовать меня, Френкель сказал:
– Я все знаю о Владимире. Я прочитал его книги и позвонил в Бруклин его руководителю доктору Лернеру. Он сказал, что я не пожалею, если возьму Владимира к себе работать…
А потом Френкель рассказывал нам с Уолтером о своей поездке в Курган, о том, как его запаивали водкой и закармливали пельменями. Френкель там был первым американским гостем. Уолтер заливисто хохотал над его рассказом, я вежливо посмеивался. Меня снедала одна мысль: поскорее позвонить Ирине…
Выйдя из кабинета Френкеля и распрощавшись с Уолтером, я поспешил найти на первом этаже госпиталя телефон-автомат. Ирина взяла трубку, я выпалил:
– Взяли! Доктор Френкель предложил работу! Вечером он пригласил меня в ресторан, рано домой не жди.
– А Илизарова ты уже видел?
– Нет, он приедет позднее…

В назначенный час мы с Френкелем встретились в вестибюле госпиталя. Он сразу заговорил со мной как со старым знакомым. Когда мимо нас в аудиторию проходили врачи, он быстро представлял меня им:
– Это Владимир.
Они с удивлением косились на меня, пожимая руку. В госпитале не было ни одного русского, и поскольку сегодняшнюю лекцию читал профессор из России, то неизвестный Владимир мог быть одним из его команды. А я присматривался к ним: насколько же все они были не похожи на докторов-иммигрантов, с которыми я работал в Бруклине! Здесь все были белые, подтянутые, хорошо одетые, самоуверенные, настоящие американцы. Да и вся обстановка тут была совсем другая. Неужели мне выпадет счастье работать в таком госпитале?..
Пока мы ждали Илизарова, я рассказывал Френкелю о том, как ему ставили палки в колеса, и что больные называли «кудесником из Кургана», «Magician from Kurgan». Это рассмешило Френкеля, он повторял по-русски слово «cood’yes’nick». А я все поглядывал на входную дверь…
Но вот, наконец, он вошел. Постарел, конечно, даже как будто усох немного. Понятно: возраст – под семьдесят. На пиджаке значок народного депутата. Шагнув навстречу, я помедлил мгновение, угадывая его реакцию. Старый друг смотрел на меня с улыбкой. Мы крепко обнялись и расцеловались по русскому обычаю, троекратно в щеки. Никогда не любил я эти лобзания, но рад был Илизарову чертовски! Похлопывая меня по спине, он сказал, подзадоривая:
– Ну что, поспешил ты уехать из России, а? Поспешил, брат! А у нас удивительные перемены к лучшему, удивительные. Вот как!..
Он имел в виду Горбачева, политику «перестройки и гласности», от которой тогда ждали многого. Но мне совсем не хотелось прямо в дверях начинать обсуждать политику, я просто сказал:
– Мне, Гавриил, в Америке хорошо.
Если б он знал, как мне стало хорошо именно сегодня! Но он мог еще помочь…
Подошел стоявший в стороне Френкель. Я уловил, что теплота нашей встречи произвела на него впечатление. И мне сразу пришлось включиться – переводить им. Чуть ли не с первой фразы импульсивный Френкель сказал:
– Я хочу, чтобы Владимир помогал мне внедрять ваш метод в Америке.
Илизаров посмотрел на меня, на Френкеля, опять на меня, и все понял.
– Что ж, доброе дело, доброе дело… Владимир хороший специалист, знает мой метод. Мы работали вместе и стали друзьями. Я его высоко ценю и могу с чистой совестью рекомендовать вам в помощники.
Мне понадобилась пауза, чтобы осознать услышанное. Френкель смотрел выжидающе:
– Что он сказал?
Я переводил, а Илизаров утвердительно кивал головой, как будто понимал английский.
– О’кей! – сказал Френкель, подхватил нас обоих под руки и повел в аудиторию.

Триумф профессора Илизарова
В зале, рассчитанном на триста человек, собралось не менее пятисот. Люди сидели на ступенях боковых лестниц и плотно стояли на верхотуре. Как я потом узнал, пришли не только врачи и другие сотрудники, многие доктора привели своих жен и детей.
Лекция русского профессора была невиданным событием после долгих лет холодной войны. Любое незнание, как известно, порождает недоверие: ну что может быть интересного в советской медицине? Это я знал по опыту бесед со многими коллегами. И в тот вечер большинство докторов было настроено скептически, несмотря на то что Френкель заранее успел возбудить сотрудников рассказами о поездке в Курган.
Вместе с Илизаровым приехал его молодой помощник доктор Владимир Шевцов, обязанностью которого было по ходу лекции показывать слайды. Слайдов Илизаров привез более семисот. Он заранее потребовал, чтобы в аудитории установили три проектора, всю ночь накануне лекции сам закладывал слайды в кассеты. Невиданное число слайдов поразило воображение Френкеля, но он все сделал, как просил докладчик. Илизаров не говорил по-английски, поэтому Френкель пригласил переводчика из ООН, старичка с эспаньолкой, представителя эмигрантской интеллигенции 1920-х годов. Тот с порога заявил, что забыл очки, поэтому не ручается за точный синхронный перевод. Френкель вопросительно взглянул на меня, и я обещал помогать в переводе.
Илизаров говорил не много, он показал свое изобретение: металлический аппарат из колец, которые соединялись с костью тонкими спицами, проходящими сквозь нее. Потом он стал быстро показывать на широком экране одно за другим, сразу по три изображения своих больных: до операции, снимки с аппаратом и тут же – результат операции.
– Следующий больной, с дефектом кости более 25 сантиметров, ходил на протезе и с костылями, справа он же, после операции удлинения кости, ходит без палочки… Следующий больной, с врожденным отсутствием бедра, до двадцати лет не ходил; мы вытянули часть недоразвитой кости и создали новое бедро. Справа, как видите, он ходит на двух ногах… Следующий больной…
Слайды и комментарии поражали воображение аудитории. И мое тоже: до чего же много Илизаров успел сделать за годы моего отсутствия! Это была феерия, ничего из того, что он показывал, американские хирурги не знали. Аудитория наэлектризовалась, когда он стал показывать снимки людей ростом чуть более метра, которым он удлинил ноги на 30–40 см и руки на 10–20 см, сделав из карликов нормальных людей невысокого роста. За полтора часа лекции Илизаров показал все семьсот слайдов и покорил сердца всей аудитории. Когда он закончил, публика вскочила с мест и аплодировала, наверное, минут десять.
Френкель с трудом успокоил аудиторию, поблагодарил Илизарова, вручил ему сувенир и диплом и пригласил всех подняться на 13-й этаж: там, в кафетерии госпиталя, был устроен фуршет. Но Илизарова сразу плотно окружили и стали забрасывать вопросами. С особым энтузиазмом его осаждали жены докторов, протягивая для автографа программку конференции. Многие просили посмотреть своих знакомых больных. Он поворачивал голову во все стороны:
– Да, да… но где мой переводчик?..
Старичок с эспаньолкой уже получил чек и смылся. Я протиснулся встать рядом, чтобы переводить. Меня здесь не знали и приняли тоже за гостя из России. Облепленные толпой, как пчелиным роем, мы с трудом смогли войти в лифт. В присутствии Илизарова люди вежливо молчали, и он спросил меня:
– Ну, как тебе лекция?
– Знаешь, я потрясен, как много ты успел за эти годы.
– Работаем, работаем… Вот видишь, а ты поспешил уехать…
Мы поднялись на 13-й этаж. Просторный зал был украшен цветами и воздушными шариками с именем Илизарова, на длинных столах красовались блюда с множеством закусок, бармены в двух концах зала разливали напитки. А посередине возвышалось необычное сооружение: в ледяную глыбу был вморожен аппарат Илизарова, внутри которого красовалась большая бутылка водки с краном, как у самовара.
Френкель сквозь толпу протолкнул нас с Илизаровым и сказал:
– Вы нам показали ваше изобретение. А это мое изобретение, как еще можно использовать ваш аппарат.
Илизаров замысловатым сооружением остался доволен:
– Это доказывает универсальность моего аппарата. – И мы втроем выпили…
В последующие два дня Френкель организовал в одной из гостиниц на Манхэттене семинар по методике и технике илизаровских операций. Семинар проходил на средства известной фирмы хирургических инструментов «Smith and Nephew, Richards», которая собиралась купить у Илизарова право производить его аппараты в Америке и не жалела средств на рекламу. В больших залах были расставлены столы с аппаратами Илизарова и с муляжами костей из пластмассы. У каждого стола инструктор показывал технику сборки аппарата и фиксации его к кости. Инструкторами были наскоро подготовленные фирмой инженеры. Илизаров, Френкель и Шевцов ходили от стола к столу и помогали. Я стеснялся вмешиваться.
– Владимир, вы нам нужны, – вдруг позвал меня Френкель.
– Давай, давай, помогай, иди работай! – подбодрил Илизаров.

Предчувствия начинают реализовываться
Когда десять лет назад я принял решение эмигрировать, я был глубоко оскорблен гонениями на меня коммунистов и еще глубже неудовлетворен всем уровнем жизни в Советской России. Но я ничего не знал об американской медицине и не мог точно предвидеть, что меня ожидало. Конечно, я предполагал, что войти в нее будет нелегко. Но у меня были предчувствия, что я смогу добиться хоть какого-то успеха: я знал себе цену и по натуре всегда был оптимистом. Люди часто живут предчувствиями, которые манят их, но и обманывают, как линия горизонта – чем ближе к ней подходишь, тем дальше она отодвигается. Так и мои ожидания обманывали меня девять лет в Нью-Йорке. При всем оптимизме, я уже начинал отчаиваться. Одно дело ЗНАТЬ себе цену, другое – суметь ДОКАЗАТЬ это другим. Для этого нужны подходящие условия, а их-то у меня как раз и не было. И вот только теперь что-то из моих предчувствий начало реализовываться.
Я уже многое знал об американской жизни и медицине и мог объективно понять, как мне повезло, что я попал в «Hospital for Joint Diseases – Госпиталь для заболеваний суставов».
Американское общество построено на классовых началах: три класса – низший, средний и высший – в зависимости от доходов и налогов, которые они платят с этих доходов. Эта структура незыблема, хотя в XX веке в нее ввели некоторые элементы социализации для поддержки бедных слоев – система welfare (велфэр), за счет налогов с богатых классов.
Уровень медицины в Америке высокий и довольно ровный по всей стране, в каждом госпитале и частном офисе основы лечения всегда на высоте. Это неудивительно, потому что расходы на медицину составляют около 15 % национального дохода страны (для сравнения, в Советском Союзе они составляли тогда 2,5 %). Вся медицина в Америке частная, платная, за счет страховок, оплачивающих лечение, или за наличные деньги. Все американцы могут лечиться в любом докторском офисе и в любом госпитале. Могут… Но это не означает, что они там лечатся.
Госпиталь, из которого я пришел работать к Френкелю, был построен в начале XX века. Поблизости его жили преимущественно чернокожие иммигранты с островов Карибского моря. Большинство не имели никакой страховки, считанные единицы работали, остальные жили на велфэр, городскую социальную дотацию. Много было среди них наркоманов и преступников, так что даже ходить по улицам было опасно. Все доктора в госпитале – иммигранты из бедных стран, уровень квалификации пестрый и, как правило, довольно низкий (хотя были и исключения). За пять лет работы мне довелось разглядеть во всех подробностях дно американской медицины.
И теперь я вдруг возносился на ее вершину.
Мой новый госпиталь – Hospital for Joint Diseases, Госпиталь по лечению суставных заболеваний, как его называли в начале века, ставший впоследствии Нью-Йоркским Институтом ортопедической хирургии, – считался одним из самых богатых в стране. Его 20-этажное здание было построено в год моего приезда в Америку, в 1978-м, как будто специально для меня. Все доктора в нем были только американцы, многие считались лучшими специалистами в своей области. Докторов-иммигрантов туда на работу не принимали. Для меня попасть в эту среду было честью, которой не удостаивался еще ни один хирург из России. Наконец, я попадал в языковую среду без китайского, индийского, пуэрториканского, филиппинского и прочих акцентов. Я был счастлив, что наконец-то смогу ходить на работу без опасения быть ограбленным или убитым. Но больше всего я радовался тому, что оказался нужным человеком в нужное время в нужном месте. Несколько вечеров мы с Ириной возбужденно обсуждали нежданную улыбку судьбы.
– Слава богу, что тебя взяли, – счастливо повторяла она.
– Бог-то бог, да и сам не будь плох, – парировал я. – Помнишь, как двадцать лет назад я вернулся из Кургана? Сделай тогда я то, что они хотели, меня бы сразу вознесли. Я не сделал. Меня понизили. Теперь мне возмещается…
И как бы в доказательство моих предчувствий Френкель пригласил нас с Ириной на торжественный бал-обед в ресторан отеля «Плаза», один из самых фешенебельных в Нью-Йорке. Это был традиционный ежегодный бал госпиталя для всех докторов с женами и для участников симпозиума, всего более восьмисот человек. Илизаров был на нем почетным гостем.
Ничего подобного в Бруклинском госпитале не бывало, да и быть не могло. Мужчины явились на бал в смокингах (в Америке их называют «tuxedo», по месту, откуда пошла традиция надевать их к обеду) и в бабочках: так называемое «black-tie party», «собрание в черных галстуках». У меня был смокинг, приобретенный по случаю раньше, а Ирине пришлось срочно покупать первое в Америке вечернее платье. Она успела купить его перед самым балом, так что мы чуть не опоздали к началу.
Конечно, я не Наташа Ростова из романа «Война и мир», чтобы волноваться перед первым балом. В прежней жизни в Москве я бывал на приемах в иностранных посольствах и даже в Кремле. Но перед первым балом в моем новом госпитале я был взволнован. Был снят Большой Бальный Зал, в котором устраивались приемы по случаю приезда королей, президентов и других важных особ. Накануне там был прием в честь принца Филиппа, мужа королевы Англии Елизаветы II. Мы с Ириной не знали, что каждый приглашенный в тот вечер заплатил за билет 500 долларов. С нас денег не взяли, а если бы попросили, мы бы вряд ли согласились прийти: тысяча долларов за обед!.. В тот раз, как за своих гостей, за нас заплатил доктор Френкель, чего мы тоже не знали (потом я тоже много раз платил на госпитальных балах за приглашенных гостей, какими мы с Ириной были в тот вечер).
Сначала был коктейль в двух огромных смежных комнатах перед Бальным залом, украшенных цветами. По столам у стен и посредине в изобилии были расставлены холодные и горячие закуски, икра, осетрина и другие деликатесы. Бармены разливали напитки всех видов. Нарядная толпа расхаживала от стола к столу с бокалами и тарелками в руках. Мы с Илизаровым примостились у стены, Ирина и я все время были заняты переводом вопросов-ответов. Импозантный в смокинге, Френкель то и дело подводил к Илизарову кого-то из гостей и рекомендовал:
– Конгрессмен такой-то…
– Профессор такой-то…
– Известный киноактер (помню, там был Тони Рэндал)…
Все они почтительно говорили русскому профессору несколько приветливых слов, после чего Френкель представлял им нас с Ириной:
– Доктор Владимир и его очаровательная жена, из России. Владимир теперь работает со мной, мы будем внедрять методы профессора Илизарова.
Гости почтительно говорили русскому профессору два-три слова и отходили, сменяясь новыми. С людьми такого ранга нам с Ириной в Америке общаться еще не приходилось. После нескольких лет общения с бедняками, наркоманами и бандитами в Бруклине в голове не укладывалось: неужели вот это – наше новое окружение?!.
Илизаров переспрашивал меня:
– Это кто был? А это кто? Так, так, хорошо, хорошо…
Как всякому старому человеку, ему нравились внимание и почет.
Обед в Бальном зале был роскошно сервирован на круглых столах, по десять человек за каждым. Френкель с женой Руфью усадили Илизарова и нас с Ириной за свой стол. К Илизарову продолжали подходить гости с бокалами вина, говорили комплименты. Нам с ним постоянно приходилось вставать, отвечать на их приветствия. Он опять у меня спрашивал:
– Это кто был?.. А это кто такой?..
Я, к своему стыду, почти никого не знал и переспрашивал у Френкеля. Тот был весел, сказал в микрофон общий тост, приветствуя Илизарова. Потом отвечал Илизаров, я переводил. После аплодисментов Френкель добавил:
– Прошу всех также приветствовать нашего нового сотрудника доктора Владимира.
Так, в непривычной торжественной обстановке, я был представлен тем, с кем отныне мне предстояло работать.
Мы с Ириной вернулись домой за полночь. Я сказал:
– Видишь, оправдываются мои лучшие предчувствия!
И мы стали целоваться…

Медицина и реклама
Американское общество стоит на сугубо экономических началах: все должно хорошо продаваться. И медицина тоже: коль скоро за медицину платят, значит, она тоже товар. А для успешной продажи нужна реклама. Легко понять, зачем рекламируются дома, автомобили, курорты и разнообразные виды туалетной бумаги. Но мне, врачу из Советской России, долго было непонятно: зачем и как рекламировать медицину? Лечение необходимо людям, если они больны. Тогда они обращаются в ближайшие клиники или в госпитали, и их там лечат как могут, что понятно и без рекламы. Тем не менее с первых дней жизни в Америке я на каждом шагу сталкивался с тем, что по телевидению, радио, в газетах и особенно в журналах назойливо рекламировались новые лекарства и новые методы лечения. Госпитали и клиники зазывали пациентов, рекламируя себя по всем каналам, даже на плакатах в вагонах метро. Постепенно я к этому привык. Я понял, что хотя больным реклама не так уж нужна, но тем, кто продает лекарства, и кому платят за операции, она необходима для продажи.
Теперь, с началом илизаровских операций в Америке, я увидел, как все это делается и что это дает. В конце 1980-х потепление отношений между Америкой и Россией способствовало интересу ко всему русскому. И Френкель устроил так, что пять дней, пока Илизаров был в Нью-Йорке, его атаковали журналисты телевидения и журналов, показывали его и писали о нем, а заодно и о Френкеле. Телевизионные бригады чуть ли не всех основных каналов приезжали в госпиталь и на семинар. Упоминание о Сибири, где работает «кудесник» Илизаров, звучало как цитата из «Архипелага ГУЛАГ»: «Сибирь?!. Не может быть!..» Операторы снимали Илизарова, комментаторы задавали ему вопросы, я выступал его англоязычным рупором, хоть меня и не показывали. Вечером, возвратясь с очередного позднего обеда, в его гостиничном номере я включал телевизор, и мы смотрели некоторые из отснятых сюжетов в «Последних известиях». Гавриил все время спрашивал:
– Что он сказал?.. Ага… А этот что говорит?.. Ага… Что Френкель им сказал?.. Ага… А это кто такой?.. Ага…
Один тележурналист сравнил его с Альбертом Эйнштейном:
– Невысокого роста человек с пышной шевелюрой…
Если можно было еще усмотреть нечто общее в гениальности и в корнях (отец Илизарова был горский еврей, тат, представитель немногочисленной народности Кавказа, исповедующей иудаизм), то вот уж чего у Илизарова совсем не было, это пышной шевелюры! Волосы он зачесывал с одной стороны на другую, прикрывая лысину…
Когда я перевел ему пассаж о пышной шевелюре, он долго смеялся, а на следующий день, при новых встречах, просил:
– Ты им расскажи, как меня перепутали с Эйнштейном.
У него было хорошо развитое чувство юмора, но с возрастом появилось и другое чувство – любовь к почету.
Комментируя передачи телевидения, он то и дело назидательно говорил мне:
– Видишь, в Америке интересуются русскими достижениями. А ты поспешил уехать. Поспешил, брат, поспешил.
– Гавриил, мне здесь хорошо.
– Хорошо? Ну-ну… После твоего отъезда у нас про тебя разные слухи ходили. Одни говорили, что ты делаешь бумажные игрушки и ходишь, продавая их, по дворам. А другие говорили, что ты переехал в Израиль и стал там главным хирургом армии.
Диапазон слухов был так неправдоподобен, что я хохотал от души, а он посмеивался в усы.
Буквально на следующий день после приезда Илизарова в газетах и в журналах стали появляться фотографии с короткими статьями о нем и о его методе. На фотографиях он всегда стоял рядом с Френкелем. Приводились чертежи аппарата и снимок единственной больной, которой Френкель сделал в США первую такую операцию. В комментариях писалось приблизительно так: «В Ортопедическом институте Нью-Йорка доктор Френкель первым начал успешно лечить своих пациентов новым русским методом профессора Илизарова. Профессор был приглашен для почетной лекции. Его метод лечения – самый передовой способ избавления от страданий после переломов, которые не срослись, или при деформации ноги или руки. Рекомендуем звонить в госпиталь по телефону…» Далее следовал номер секретаря.
Звонки начались после первых телепередач и статей в газетах – реклама работала. Люди просили записать их на прием к доктору Френкелю, многие хотели, чтобы их проконсультировал сам русский гений. Несколько назойливых больных пришли в госпиталь и даже в гостиницу, где проходил семинар. Илизарову приходилось отрываться от дел и консультировать их. Они тут же просили, чтобы он сделал им операцию. Гавриил указывал на Френкеля:
– Он делает это не хуже меня, а мне скоро возвращаться домой.
– А можно приехать к вам? – спрашивали некоторые.
– Милости просим. У нас есть специальное отделение для иностранных больных и свои переводчики.
– А не холодно там, в Сибири?
– Что вы! У нас паровое отопление.
– Но только чтобы вы сами делали операцию!
– Конечно.
– А сколько это будет стоить?
– А сколько это стоит в Америке? – спрашивал он в ответ.
Вопрос был закономерный, но даже Френкель не знал ответа: еще не было установлено официальных расценок на илизаровские операции. С другой стороны, Френкель не хотел отпугивать пациентов высокой ценой.
Большое участие в рекламе принимала фирма «Smith and Nephew, Richards». Но была загвоздка: советские аппараты изготовлялись по низким техническим стандартам, и Илизаров через Внешторг продал задешево лицензию на изготовление аппарата итальянской фирме «Bianci Magiocci» в Милане. Поэтому первые аппараты на семинаре и в операционной госпиталя были добротного итальянского производства. Американцам захотелось перекупить лицензию. Но как? Итальянцы на симпозиуме ревностно следили, чтобы в рекламе не ущемили их права. Вся работа направлялась умелым Френкелем, и он тонко лавировал между интересами своего госпиталя и обеих фирм.
Что в итоге дала хорошо организованная реклама? Итальянцы могли продавать во много раз больше аппаратов непосредственно «Smith and Nephew, Richards». Эта фирма могла гораздо успешнее распространять аппараты и зарабатывать на еще не запатентованных модификациях. Доктора, которые обучились методу Илизарова на семинаре, могли начинать лечить своих больных и назначать более высокую цену за свои операции. Ортопедический Институт и его директор д-р Френкель получили преимущество первого лечения многих записанных на операцию больных, что тоже давало значительный доход. Так что реклама работала…
К моему приходу на работу в госпиталь на илизаровские операции уже были записаны десятки больных. Мне это тоже давало преимущество: чем больше операций, тем больше у меня возможностей показать себя, а раз так, тем вернее смогу я остаться в этом госпитале. Когда тебе уже к шестидесяти, а ты только начинаешь на новом месте, не хочется думать, что придется искать еще и другое.

На новом месте
В Америке время – деньги больше, чем где бы то ни было. Деловые люди могут потерять деньги, если им не повезет, но никогда не позволят себе терять время: рано или поздно оно обязательно принесет вложенные в него деньги обратно. И доктор Френкель тоже времени зря не терял. Он детально продумал план моего вовлечения в работу и перед отъездом Илизарова сказал:
– Я хочу, чтобы Владимир был нашим связным, чтобы он звонил вам в Курган для консультаций, если понадобится.
После чего передал меня на попечение администратору госпиталя мистеру Эйбу Мошелу.
Администраторов я всегда недолюбливал: по-моему, они специально созданы для разведения бюрократии. Но тут я впервые в жизни увидел толкового администратора, без бюрократических амбиций и проволочек. Значит, подумал я, в настоящем американском госпитале и администраторы настоящие.
Эйб, высокий лысоватый еврей, под сорок, с кипой на макушке, ловко и быстро вел все бумажные дела, так что в итоге все в госпитале делалось как будто само собой, легко и просто. Уже во время семинара он доброжелательно объяснил мне мое положение в госпитале:
– Доктор Френкель просил меня ознакомить вас с обязанностями в госпитале. Вы будете ассистировать ему на операциях. Пока у вас не будет лицензии на право частной практики, у вас нет права самому делать операции. Когда сдадите экзамен, получите лицензию на право оперировать.
Это я знал, потому что сдал половину труднейшего трехдневного экзамена на лицензию, FLEX; я выдержал часть по практической медицине, но мне еще предстояло сдать теоретический курс. Меня, конечно, интересовало, сколько будут мне платить.
– Получать вы будете 35 000 долларов в год, – сказал Эйб.
Это было меньше, чем я получал в резидентуре, и я удивился. В Америке нет стандартов оплаты за должность, можно за одну и ту же работу получать больше или меньше. Каждый американец не только всегда обязательно спрашивает о своей зарплате, но и постарается выторговать больше. Я решил быть американцем.
– По-моему, это мало.
– Сколько вы получали раньше?
– Тридцать восемь.
– И сколько вы хотите? – спросил Эйб, явно довольный таким «американским разговором».
– Ну… больше, чем я получал. Надеюсь, у меня будет много работы, и все это внове.
– Хорошо, мы дадим вам сорок тысяч.
Ага, сработало! Пять тысяч я выторговал и дальше решил не торговаться. Вместе с Ириниными тридцатью тысячами это составляло семьдесят (что теперь больше ста тысяч), и нам было достаточно. Это неплохой заработок американской семьи среднего класса; ну а о богатстве я тогда не думал, был счастлив, что взяли в такой госпиталь.
Накануне нового, 1988 года Эйб позвонил мне домой:
– Доктор Френкель просит, чтобы вы начали работать по илизаровскому методу прямо в операционной с самого первого рабочего дня следующего года.
И вот ранним январским утром, немного волнуясь, я впервые вошел в госпиталь как его сотрудник. В моей жизни это был девятый госпиталь, и я по опыту знал, что вначале можно ждать разных организационных задержек. Я никого не знал, и сотрудники операционной тоже меня не знали. Четыре этажа операционного блока помещались в основании двадцатиэтажного здания, под землей. Это было рационально, потому что госпиталь стоял в районе активного городского движения, и шум и пыль города могли проникать в надземные этажи. Я не привык к такой структуре и спускался на лифте вниз с любопытством. Толковый Эйб Мошел предупредил обо мне и дал инструкцию старшей операционной сестре. Вирджиния, молодая стройная филиппинка с красивыми черными глазами, принесла мне зеленую операционную форму и дала номер шкафа для переодевания с секретным кодом: поворот круглой ручки направо до определенной цифры, потом два поворота налево до определенной цифры, опять направо – тогда дверка открывается. Вирджиния улыбнулась:
– А я вас знаю.
– Да? Каким образом?
– Я читала вашу книгу.
– Правда? Надеюсь, вы не сильно меня критиковали.
– Нет, что вы, мне понравилось! Я знаю, что вашу жену зовут Ирина.
Никак не ожидал встретить здесь своего читателя, но это сразу как будто протянуло между нами невидимую нить неформального знакомства. Вирджиния показала мне длинный список сегодняшних операций: около пятидесяти в двадцати операционных. Никогда раньше я не слышал, чтобы столько ортопедических операций делалось за один день.
– Где я должен начинать работать?
– В операционной № 8. Вы будете ассистировать доктору Гранту. Он будет делать удлинение ноги по методу Илизарова… Доктор Владимир, – доверительно вполголоса добавила Вирджиния, – мы только начинаем делать эти операции. Не сердитесь на операционную сестру, если она каких-то инструментов не знает. Помогайте ей.
Я понял это предостережение: есть хирурги, капризничающие на операциях, особенно если у них что-нибудь не ладится. Нервничая, они срывают злобу на сестрах. Как бы ни были они несправедливы, сестры не имеют права уходить с операции, даже возражать не должны; приходится терпеть. Я иногда замечал, как под хирургической маской катились слезы обиды. Я успокоил Вирджинию:
– Вы читали мою книгу. Можете вы думать, что я способен обидеть операционную сестру? Поверьте, если приходится трудно, я ни на кого не сержусь, кроме как на себя самого. Это мое правило.
С Вирджинией мы потом стали друзьями. Она говорила, что я напоминаю ей отца, и в шутку звала меня отцом. Не знаю, чем я похож на филиппинца, но я отвечал ей тем, что называл ее дочкой.
Доктор Альфред Грант, солидный грузный мужчина за пятьдесят, говорил и поворачивался медленно. Он был приветлив:
– Это вы Владимир? Добро пожаловать в наш госпиталь!
С ним в операционной был другой хирург, полная ему противоположность: лет тридцати с небольшим, худой, необычайно подвижный, бородатый, восточной наружности. Он подскочил ко мне и ухватился за пластмассовую карточку с фотографией и именем на моей рубашке.
– Владимир русский? Давно в Америке? Сдали экзамен? Где проходили резидентуру?..
По акценту я заподозрил, что он израильтянин. Так и оказалось: Дани Атар проходил в госпитале двухгодичную стажировку.
С самого начала я понимал, что вести себя мне нужно тактично и правильно. Я был взят в госпиталь, чтобы помогать. Помогать, но не учить. Американские специалисты учить себя иммигранту не позволят. Ему надо долго, согласно индейской поговорке, «походить в мокасинах» американца, чтобы многое понять. Ну и, кроме того, в природе американцев заносчивость, еще Пушкин писал об этом, с чем тоже надо считаться.
Доктор Грант делал илизаровские операции из любопытства к новому методу. Сразу было видно, что он в них не имел никакого опыта: действовал он медленно и нерешительно. Дани Атар, напротив, был настоящий энтузиаст, ему нужна была скорость.
– Ну, давайте, доктор Грант, ну, давайте! – то и дело восклицал он, перебегая с одной стороны операционного стола на другую. Грант ворчал:
– Где эти е. ные гайки? Черт меня дернул взяться за это дело!.. Для такой операции нужно иметь адское терпение… Ну, а дальше что?..
Сестра сконфуженно смотрела на меня, я подсказывал ей, что нужно хирургу. Мы кое-как управились за три часа, а можно было за полтора… К концу операции настроение у всех поднялось. Грант больше не ворчал, а Атар прямо сиял от восторга:
– Мы сделали это, мы сделали!..
Хирурги из соседних операционных заходили к нам иногда, становились за нашими спинами и молча наблюдали, что мы делаем. Лица их были скрыты под масками, но по поднятым бровям и выражению глаз ясно читалось их удивление и даже скептицизм: «Посмотрим, посмотрим, что из этого получится…»
Удивляться их настороженности не приходилось: по илизаровским операциям не было никаких руководств, никакой статистики по результатам этого лечения. Американцы доверяют своей и западной медицинской литературе, но понятия не имеют о русской. Кроме того, илизаровский метод еще не имел кода в индексе расценок на хирургические операции. Поэтому страховые компании вполне законно могли отказаться платить хирургам. Френкелем руководил задор первооткрывателя. Но, чтобы другие делали новые операции бесплатно, нужно было найти таких же энтузиастов. Можно быть какого угодно мнения об американских хирургах, но заподозрить их в бескорыстии нельзя.
Уже в первые дни работы стало ясно, что мне придется пройти долгий и нелегкий путь преодоления настороженности, скептицизма, а возможно, и сопротивления. Может быть, двух-трех докторов поначалу стимулировала любознательность. Надолго ли ее хватит? Любознательность бывает похожа на искру: если ее не поддержать, она погаснет и огонь не разгорится. Моей задачей становилось любыми возможными путями ее поддерживать.

Наконец среди американцев
Хотя я прошел курс хирургической резидентуры в Бруклинском госпитале и сдал экзамен на лицензию по практической медицине, ортопедическая хирургия была там поставлена слабо. Если я собирался стать американским специалистом в этой области, мне было необходимо знать, какие основы ее преподают резидентам в моем новом госпитале. Я решил по утрам, до работы, ходить на ежедневные занятия. Для этого требовалось получить разрешение у Френкеля. Беспокоить его, занятого человека, я стеснялся. Но в стиле работы Френкеля была редкая для большого начальника деталь: дверь в его кабинет почти никогда не закрывалась, сотрудники и посетители заходили к нему запросто, лишь назвав свое имя его секретарше Айрин. Я видел много директоров-профессоров, и сам был в Москве одним из них. Большинство держали с подчиненными дистанцию, многие проявляли даже высокомерие. Была такая советская поговорка: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Но другое дело – в Америке.
Чтобы поговорить с Френкелем, я выждал момент, когда от него вышел очередной посетитель.
– Доктор Френкель, можно войти?
– Конечно, заходите, Владимир! Вам всегда можно.
– Я хотел бы походить на утренние занятия для резидентов.
– О чем вы спрашиваете! Я сам собирался предложить вам это. Кстати, я приготовил для вас последнее издание вопросника экзамена по ортопедической хирургии – вот оно. Вы наш сотрудник и можете ходить на любые занятия и конференции, которые вам интересны.
Так я стал начинать каждый свой рабочий день в полседьмого утра вместе с резидентами. Когда я оказался среди них, то поразился: какая разница по сравнению с теми резидентами-иммигрантами, среди которых я провел пять лет в Бруклине. Вместо скованных, угрюмых и заискивающих перед старшими докторов из Индии, Пакистана, Филиппин и других бедных стран здесь все были американцы: тридцать один молодой парень и одна девушка. Высокие, энергичные, приветливые, веселые. В резидентуру к нам отбирали только лучших выпускников лучших институтов страны. Передо мной было то, что называется «creme de la creme», «крем кремовый», сливки молодой американской медицины.
Когда-то, живя в Союзе, в своем воображении я представлял себе американцев именно такими. Теперь, глядя на этих ребят, я думал: «Наконец-то попал в настоящую Америку!»
Занятия проходили в той самой аудитории, в которой недавно читал лекцию Илизаров. Еще до занятий, с половины шестого, резиденты должны были обойти больных на этажах, сделать необходимые назначения и записи в историях болезни. К их приходу в аудитории стояли столики с сэндвичами, банками с кока-колой и кофейники с горячим кофе. Ребята сразу налетали на еду. Но никакой толкучки, все выстраивались в быструю очередь. Доктор Френкель и еще несколько профессоров тоже становились в очередь за завтраком. Приятно поражала непринужденность отношений между старшими и младшими. Готовые к конференции, все рассаживались с сэндвичами на бумажных тарелках, попивая кофе.
Начинались занятия. Старшие поочередно читали короткие лекции с демонстрацией слайдов, резиденты очень толково делали короткие сообщения. Все всегда шло динамично, на высоком научном уровне. Однако даже самый серьезный разговор перемежался шутками. Молодые не стеснялись при случае отпустить острое словцо в адрес старших, не исключая Френкеля. И никто не обижался.
Сам я всегда любил шутки в работе, но прежним опытом был научен, что шутить надо с оглядкой.
Когда-то в Москве я пытался привить сотрудникам своей клиники легкое отношение к шуткам. Ничего хорошего из этого не получилось: люди шуток боялись, даже безобидных. На шутников писали анонимки в парткомы. На меня тоже писали.
В Бруклинском госпитале резиденты-иммигранты боялись шутить со старшими, а из-за национальных интриг предпочитали не шутить и между собой. Теперь я впервые попал в совершенно другую, освежающую атмосферу. Передо мной был настоящий повседневный американский демократизм.
В один из первых дней единственная девушка-резидент по имени Морин налила две чашки кофе и одну принесла мне.
– Это вам, доктор Владимир, – просто сказала она.
Я был тронут.
Все резиденты относились ко мне приветливо, но при этом не проявляли никакого любопытства. Как все молодые, они быстро освоились с новым человеком и обращали на меня мало внимания. Это означало, что они просто приняли меня в свою среду.
В 7.30 конференция заканчивалась, и все расходились – кто в операционную, кто на прием больных, кто в лабораторию. Операции должны были начинаться строго в восемь, и Френкель следил, чтобы это правило не нарушалось.
В один из первых дней работы я ассистировал ему. Накануне он позвал меня вместе с молодым доктором Стюартом Голдом, недавно окончившим здесь резидентуру, обсудить завтрашнюю операцию. Стюарт уже дважды ассистировал на илизаровских операциях и поэтому считал себя их знатоком. Почему-то и Френкель так думал, наверное потому, что Стюарт был его любимый ученик.
Пациент, учитель пятидесяти лет, был один из первых, кто явился к Френкелю, увидев рекламу илизаровского метода по телевидению. Когда ему было три года, у него был тяжелый перелом ноги, и она отстала в росте на 15 сантиметров. Всю жизнь он вынужденно наступал на пальцы стопы, развилась так называемая эквинусная деформация. План Френкеля состоял в том, чтобы сделать операцию двумя разрезами и постепенно удлинить укороченную ногу. Стюарт предлагал заодно исправить положение стопы. Мне казалось, что для недоразвитой ноги это слишком рискованная операция, кровообращение могло не выдержать. В моем положении я мог лишь скромно возразить:
– Илизаров рекомендует исправлять подобные сложные деформации постепенно, в несколько приемов.
Стюарт был довольно высокомерен, даже заносчив. Говорил он с манерой южанина, цедил слова сквозь зубы; так говорит киноактер Марлон Брандо. На мою реплику он даже не посчитал нужным ответить. Френкель же был, как всегда, любезен. Он спросил:
– Почему, Владимир? В Кургане я видел, что они сразу исправляют сложные деформации. Надо начинать и у нас.
Но в Кургане работал сам Илизаров, и многие его хирурги имели большой опыт в таких операциях. Чего-чего, а курганского опыта у нас в госпитале не было.
Но спорить не приходилось. Не только потому, что Френкель был мой босс, но и потому, что это был его частный пациент. По законам частной американской медицины врач несет полную ответственность за своего пациента, и никто не должен вмешиваться. Хирургия вся основана на опыте. Когда хирург берется за операцию, у него должно быть особое хирургическое предчувствие – профессиональное шестое чувство хирурга, – что результат будет хорошим. Мое предчувствие подсказывало мне, что результат будет неверным. Но спорить не приходилось.
Дома вечером я размышлял, как все получше сделать, рисовал разные варианты. Утром показал рисунки Френкелю.
– Владимир, вы же – художник!
Я знал, что я художник. Но в данном случае хотел, чтобы оценили не мое искусство, а мою идею. Изучив рисунки, Френкель все же сказал:
– Будем делать, как решили. Я так хочу.
Френкель был хороший хирург – быстрый, точный, решительный. Сам про себя он говорил, что его «хирургический конек» – протезирование тазобедренного сустава. Операции Илизарова для него были новы, он прислушивался к советам Стюарта и многое давал делать ему самому. Моя обязанность была чисто ассистентская. Операция получилась долгая и тяжелая, больному перелили много крови, мы едва управились за пять часов. Но все-таки план был выполнен, аппарат Илизарова наложен, положение стопы исправлено. Мы со Стюартом зашивали операционный разрез, когда Френкель весело спросил:
– Владимир, вы китайскую еду любите? По традиции я заказываю ланч на всех.
– Спасибо, я могу есть все, даже гвозди, если не очень ржавые.
Все в операционной расхохотались. Френкель тут же по телефону заказал на всю бригаду еду из недорогого местного китайского ресторана. Через несколько минут принесли набор блюд в бумажных коробках, много риса и подлив. Еда была, по-моему, немногим вкуснее гвоздей.
Многие годы потом я делал то же самое, только еду покупал вкусней.

Новый прилив энергии
Душе бывает нужна передышка. Девять лет добивался я своего места под американским солнцем, девять лет мои душевные силы были на пределе. Теперь во мне жило предчувствие, что новый госпиталь – мое последнее пристанище. Я всегда доверял своим предчувствиям, потому что основывал их на знании самого себя. Бывает так: примеряешь на себя какую-нибудь новую вещь, надел – и сразу ощутил, что она как раз по тебе. Именно это чувство я испытывал с первого рабочего дня. Конечно, могло случиться, что я, пожилой русский доктор, не впишусь в коллектив. Но предчувствие подсказывало, что я сумею и приспособиться к новым условиям, и остаться самим собой.
Есть американская поговорка: «Если дерево не гнется, оно ломается». Вся моя жизнь учила меня гнуться – не сгибаться, а гнуться – и опять выпрямляться. И теперь я чувствовал, впервые за девять лет, что выпрямляюсь.
Я работал по десять часов в день, но не уставал. Каждую неделю мы с Френкелем делали по три-четыре операции по методу Илизарова. У того учителя, которому сделали мы тяжелую операцию, развились серьезные осложнения, пришлось их исправлять. Френкель понял, что я тогда был прав, и все больше мне доверял. Я регулярно планировал наши операции, заранее подготавливал рисунки. Во время операций Френкель вешал их на стене, и по ним мы учили других, как работать «по Илизарову». В этом не было ничего удивительного: у меня был опыт, которого не было у них. Удивительным было то, что впервые американские хирурги слушали русского.
Впрочем, шел 1988 год, наступило потепление отношений между Америкой и СССР. У многих американцев появился интерес к России и ко всему русскому. Возросли и мои акции. Многие коллеги задавали мне вопросы о России, чаще всего спрашивали, что я думаю о Горбачеве.
По случайному совпадению у Илизарова в Кургане работал молодой референт-переводчик Олег Горбачев. Когда мы с Френкелем звонили в Курган, чаще всего связывались именно с Олегом. Френкель, большой любитель пошутить, иногда в присутствии других докторов громко спрашивал:
– Владимир, вы звонили вчера Горбачеву?
Наивные доктора настораживались. Наверное, думали, что раз я оттуда, то должен его знать.
Мои молодые приятели-резиденты больше других интересовались всем русским, и особенно, конечно, методом Илизарова.
– Как Илизарову пришла в голову идея изобрести свой аппарат?

Я рассказывал, что работал с ним в Сибири зимой 1965 года, что там было очень холодно. И начинал рассказ, как в 1940-х годах он, работая в глуши, был единственным доктором на район размером с небольшую европейскую страну. Не имея настоящего хирургического оборудования, он не был удовлетворен результатами лечения переломов и стал искать новых путей… Но им, выросшим в условиях богатой американской цивилизации, это казалось непонятным: почему он работал в глуши изолированно?., почему без оборудования?., почему до него никто не задумался над результатами?., почему новые методы не были описаны в учебниках?.. Для них 1940-е российские годы были так далеки и непонятны, как времена дремучего Средневековья.
Тогда я нарисовал шарж: Илизаров в костюме европейца XVII века сидит под деревом, а с ветки ему на голову, как Ньютону яблоко, падает его аппарат.
Френкель, увидев рисунок, пришел в восторг:
– Владимир, мы готовим специальный выпуск госпитального журнала, посвященный Илизарову. Вы напишете статью о нем, и мы опубликуем этот шарж!
Обо всех новостях я рассказывал по вечерам Ирине. Все предыдущие годы она переживала за меня и теперь была счастлива, что наступили перемены в нашей жизни. Она тут же делилась новостями с моей старой мамой, которой было под девяносто лет. Мама жила на одной улице с нами, через дорогу. Обе гордились моими успехами, быть может, несколько преждевременно.
С новым приливом энергии во мне вдруг пробудился интерес к внешнему виду. Чтобы выглядеть, как говорят, не хуже других, я купил на распродаже в самом большом Нью-йоркском магазине «Мейсиз» два приличных костюма. Выбрать их было непросто: от изобилия товаров у меня началось головокружение. Я готов был уйти без покупки: или цвет не нравился, или цена не подходила. Но у «Мейсиз» есть реклама: «Если вы сами не знаете, чего вам хочется, то у нас это есть!» И действительно нашлось. Нужны были еще галстуки. Я купил их на улице у лоточника: товар дешевый, а выглядит прилично. И Ирина тоже стала покупать недорогие, но элегантные наряды, чего не делала много лет. Теперь нам предстояли новые знакомства и новые развлечения, надо было «держать фасон».
Появились у нас и новые интересы и возможности, мы стали больше читать по-английски, выписали «Нью-Йорк таймс». Я стал собирать вторую в своей жизни библиотеку, на этот раз на английском языке. В Америке очень интересно пишут биографии и популярные книги по истории, их я и начал собирать. Книги дорогие, в магазинах могут стоить 20–30 долларов, а то и больше. Но для покупки не обязательно ходить в магазин: книги с большой скидкой рекламируются в газетах, нужно только послать чек и их доставят по почте.
Добирался я до работы на метро – всего 35–40 минут от двери до двери. Жители Манхэттена почти никогда не ездят на работу на машине: это занимает больше времени и энергии. А я как раз недавно купил новую синюю «Тойоту», и теперь она стояла в гараже возле дома. Она стояла, а плата за гараж возрастала. И мы решили ее продать. Жаль было с ней расставаться, но надо быть рациональным американцем! А если хотелось поехать куда-нибудь на день-два, без проблем можно было взять напрокат любую марку.

Наступило время перемен и в иммигрантском мире. С потеплением отношений с Советским Союзом начался новый приток иммигрантов, а к старым иммигрантам стали приезжать в гости их родственники и друзья. Это было чудом: советские власти разрешали своим гражданам общаться с иммигрантами, они проявляли человечность – небывалое! Приезжали и наши знакомые и с возбуждением рассказывали о новых изменениях – о политике перестройки и гласности:
– Теперь у нас в прессе открыто критикуют прошлое и публикуют запрещенные ранее книги Солженицына и других.
– Ну а как у вас жизнь вообще?
– Жизнь? Жизнь все еще трудная: продуктов мало, товаров вообще нет, по целым дням стоим в очередях.
Значит, в политике изменения были, а улучшений в жизни не так и не наступало, товарный и продуктовый голод коммунизма все равно оставался, как было все годы советской власти. Мы в Америке уже отвыкли от того, что в магазинах чего-то нет и что надо стоять в очередях. А гости удивлялись – до чего в Америке быт легкий! Поэтому приезжавшие гости, даже с небольшими деньгами, которые могли им дать их еще неустроенные родные, старались скупить как можно больше в дешевых районах Нью-Йорка и других городов – все, что годами валялось на прилавках. Особенно любили раскупать дешевую одежду и электронную технику. И делали это с такой жадностью и активностью, что иммигранты в шутку прозвали их «пылесосами». (Некоторые из тех «пылесосов» на перепродаже сумели сделать себе большие деньги и стали потом богачами – «новыми русскими».)

Американская стамина – особая выносливость
Все больше я внедрялся в жизнь госпиталя. Когда бывал свободен от илизаровских операций, старался учиться у американцев. Каждый день шел поток разнообразных операций, многих из которых я почти не знал. Мне надо было «догонять и перегонять Америку». (Выражение Никиты Хрущева.)
Больше всего у нас делали операций по замене больных суставов на искусственные. Ничего подобного в России не было. Медицинская промышленность по сравнению с американской там была, как телега по сравнению с «Кадиллаком». Соответственно и техника операций там была намного более отсталая.
Френкель был большим мастером этих операций. Я напросился помогать ему. Однажды хотел о чем-то спросить:
– Доктор Френкель…
Он улыбнулся и прервал:
– Владимир, зови меня просто Виктором.
Так мы перешли на «ты».
Мне нравилось наблюдать за его работой. Поразительная у него была способность схватывать любую идею на лету. В возрасте уже за шестьдесят он помнил абсолютно все, о чем бы мы ни говорили. Каждую неделю делал не менее пяти операций, принимал в частном офисе два дня по 10–15 пациентов, заседал на многочисленных деловых совещаниях, ежедневно прочитывал и диктовал на магнитофон десятки деловых бумаг и писем. Меня поражало, как он все успевал и как мог выдержать такую нагрузку. На людей, занимающих положение, требующее ответственное-ти, почти всегда накладывается отпечаток общественной формации и доминирующих традиций их стран. В России это безалаберность, в Германии порядок, во Франции легкость, в Бразилии необязательность, в Англии непредсказуемость, ну а в Америке – выносливость.
Чем больше работал с американцами, тем больше поражался их выносливости. Коллеги мои делали в день по 3–4 большие операции, многие оперировали еще и в других госпиталях. Стимулировали их, конечно, деньги, однако деньги деньгами, но не поражаться работоспособности американских докторов – невозможно.
Правда, хирурги наши нередко выглядели утомленными и любили пожаловаться:
– Как мне это все надоело!..
В перерывах между операциями они разваливались на диване вздремнуть или просто расслабиться.
Но я никогда не видел Виктора лежащим на диване или жалующимся на усталость.
У него была прямо противоположная манера поведения – он всегда был на людях и никогда не выглядел при них скучным, больным и ничего не делающим. Он был доброжелателен ко всем, ни на кого не сердился, не повышал голоса. И я ни разу не слышал, чтобы он хоть на что-то пожаловался. Если бывал простужен, то принимал таблетку тайленола (жаропонижающее) и никогда не показывал вида больного человека. Я с восторгом рассказывал о нем Ирине:
– Знаешь, всю жизнь я мечтал о таком шефе – деловом, энергичном, умном, добром и веселом. Какая у него память! Только скажи ему что-либо по любому поводу, он, оказывается, все помнит. Впечатление такое, будто в его голове все лежит на поверхности мозга и ему ни для чего не надо копаться в памяти.
В другой раз я опять выражал ей свое удивление им:
– Трудно представить – откуда у него берется столько энергии? Вчера мы с ним ушли из операционной в 10 часов вечера. Я приехал домой на такси и завалился спать без задних ног. Утром я опоздал на конференцию, а когда пришел – он уже рассказывал резидентам какой-то веселый анекдот. И хоть бы хны – свеж, как огурчик!
У Ирины нашлось объяснение:
– Я думаю, у твоего Виктора особая американская выносливость (по-английски stamina).
– Пожалуй, ты права – это американская stamina, особое качество выносливости.
Мне все больше доводилось узнавать американцев на работе. Я сравнивал их с докторами других национальных групп, на которых насмотрелся за пять лет в Бруклине. Работать с американцами намного приятнее и легче. Их поведение всегда профессиональное, они не интригуют между собой, увлекают своей выносливостью и доброжелательностью, многие охотно помогают и почти всегда приветливы.
Больше всех работал и более всех был приветлив, конечно, Виктор.

18 марта – ирландский праздник Святого Патрика, традиционно отмечаемый многими американцами. В середине XIX века в Америку иммигрировали, спасясь от голода в своей стране, полтора миллиона ирландцев. Они, католики по религии, быстро влились в протестантское общество страны, стали заметной группой и привезли с собой много своих традиций. Одна из них – праздновать весной день их святого.
Мы с Ириной знали об этой традиции, но были, конечно, далеки от нее. На этот раз Виктор с женой Руфи пригласили нас поужинать в роскошный клуб элиты Нью-Йорка. Они были членами этого «Клуба актеров», размещенного в красивом старинном особняке.
Ответить им на эту любезность я решил шутливым подарком. Несколько вечеров я рисовал в красках на большом картоне картину под названием «Сотворение илизаровского человека». Идею я позаимствовал у Микеланджело, из его фрески на потолке Сикстинской капеллы в Ватикане, где Бог-творец вселяет в дремлющего Адама жизнь, пальцем касаясь его пальца. На моей картине Богом был Илизаров (с медалью Героя Социалистического Труда на груди), оживотворяющий обнаженного Френкеля-Адама. Вместо фигового листа Френкель прикрыт был эмблемой нашего госпиталя, а соприкосновение пальцами происходило через аппарат Илизарова. Сам я на картине лечу следом за Илизаровым, а вокруг в виде ангелов парят доктора нашего госпиталя, делающие илизаровские операции. Зная, как Виктор любит шутки и розыгрыши, я собирался не просто подарить ему этот картон, а хотел еще и разыграть его.
Приехав с Ириной в клуб, я оставил прикрытый бумагой картон на лестнице у гардероба. Уже собралась толпа нарядных людей, держа в руках стаканы с коктейлями. Виктор возвышался среди них.
Я отвел его в сторону:
– Хочу поговорить с тобой по секрету.
– По секрету?! Почему – по секрету?
– Знаешь, я привез тебе в подарок одну картину.
– Картину? Спасибо, конечно. Но почему – по секрету?
– Потому что картина – краденая.
– Краденая картина? Мне? О чем ты говоришь, Владимир?!
– Ну да, я украл картину Микеланджело из Сикстинской Капеллы Ватикана.
На лице Френкеля застыло непонимание и недоверие. Я подвел его к прикрытому бумагой картону. Еще не видя изображения, он понял, что под бумагой и впрямь должна быть картина, и поразился еще больше. Тогда я снял бумагу. Виктор мигом оценил и мою работу, и шутку. На его громкий смех стали оглядываться и с любопытством подходить его знакомые. Держа картон над головой, он указывал им на меня:
– Это автор, русский профессор-хирург, художник и писатель Владимир Голяховский. Теперь он работает со мной. А это его очаровательная жена Ирина.
В тот вечер мы с Ириной познакомились со многими известными людьми. Там были мэр Нью-Йорка, сенаторы, писатели и знаменитые актеры. Когда-то в Москве мы часто бывали среди элиты советского общества и сами принадлежали к ней. В самые трудные первые годы нашей эмиграции мы превратились в то, что американцы называют «пыль на дороге». Но во мне всегда жило предчувствие, что я смогу подняться. Нет, не зря я верю в свои предчувствия.
В тот раз мы с Виктором впервые хорошо выпили вместе, что продолжаем делать и до сих пор, и зачастую в том же самом клубе.
А картина моя, в большой раме и под стеклом, висит в нашем госпитале.

Советские иммигранты – наши больные
Почти каждую неделю среди рабочего дня меня вызывал по бипперу телефонный оператор госпиталя и соединял с каким-нибудь из отделений.
– Это вы русский доктор? – спрашивали меня.
– Да, это я.
– Извините, не могли бы вы прийти в наше отделение? К нам поступила русская больная (или больной). Она (он) не говорит по-английски, и мы не можем получить письменное согласие на операцию. Доктор очень просит вас помочь.
С притоком новых иммигрантов из СССР в наш госпиталь стали все чаще поступать русскоговорящие больные. Их направляла благотворительная организация «НАЙАНА», оказывающая поддержку новым американцам. Она располагалась в нескольких кварталах от нас, и мы были для нее самым удобным госпиталем. На первый прием присылали с больными сопровождающих переводчиков; общаясь через них с пациентами, доктора проводили обследования и назначали операции. Но после переводчиков им уже не предоставляли.
Почти все они были старики с артритом и артрозом или с несросшимися переломами. Некоторым из них уже делали операции в СССР, но неудачные. Они ходили на костылях или с палочками, а кого-то привозили в инвалидном кресле. Они не говорили и не понимали по-английски и были напуганы перспективой операции. Старые люди живут старыми представлениями, для них операция – это мучительные боли, страдания и чуть ли не верная смерть. Понятно, что они были подавлены.
Ко всему в придачу, они испытывали растерянность от непривычной обстановки американского госпиталя, где не могли ничего понять. У них возникал так называемый культурный шок, характерный для многих иммигрантов, настоящий психологический сдвиг.
Когда я к ним приходил, освободившись от своих дел, видел всегда одну и ту же картину: на постели сидит старая седая женщина или, реже, мужчина, с безумными от ужаса глазами, и горько плачет. Перед ней стоит медицинская сестра и кто-нибудь из молодых резидентов. Оба растерянно смотрят на больную и говорят:
– Мы не понимаем, почему она плачет. Мы стараемся ее успокоить, и не можем. Все русские больные какие-то странные, все плачут.
Я подхожу к больной, трогаю ее за плечо и спрашиваю: – Почему вы плачете?
Она не реагирует, и мне приходится повторить вопрос. Тогда она поднимает на меня глаза и вскрикивает:
– Ой, вы говорите по-русски!
– Да, я говорю по-русски и пришел, чтобы помочь вам. Она сама себе повторяет несколько раз:
– Ой, он же говорит по-русски! – И все никак не может прийти в себя от счастья.
Я подсаживаюсь к ней на кровать, щупаю пульс. Наконец мне удается ее успокоить. Я говорю:
– Вам завтра будут делать операцию, надо, чтобы вы подписали вот эту бумагу.
– Какую бумагу? У нас в Одессе никаких бумаг не подписывали!
– Но мы с вами теперь не в Одессе, а в Америке. Здесь полагается подписывать согласие на операцию.
– А кто мне будет делать операцию? Этот молодой будет делать?
– Нет, он будет только ассистировать вашему доктору. – А доктор такой же молодой, как этот?
– Нет, доктор пожилой,
– А он говорит по-русски, тот пожилой?
– Нет, он американец.
Старуха испытующе смотрит мне в глаза:
– Я хочу, чтобы вы мне делали операцию!
Неожиданный поворот!
– Это невозможно. Я не ваш доктор, у вас очень хороший хирург.
– Доктор, я вас умоляю! – Она заламывает руки.
– Но поймите: я не ваш доктор. Меня попросили только вам переводить.
Резидент и сестра следят за беседой с нетерпением. Им всего-то нужна подпись, а вместо этого идут непонятные дебаты. Мне тоже неловко, что разговор затягивается. Резидент протягивает ей бумагу. Я даже не решаюсь сказать ему, о чем она меня просит, настолько это нелепо. И я не хочу, чтобы ходили разговоры, что русские больные предпочитают меня. Я продолжаю уговаривать ее. Она – угрюмо:
– А как я буду с ним разговаривать, с тем пожилым доктором, а?
– Кто-нибудь из ваших родственников знает английский?
– Ой, что вы!.. Мы все только недавно приехали.
– Вы сейчас подпишете эту бумагу, а завтра утром я приду к вам и помогу перевести ваш разговор с доктором. Я обещаю.
Она неловко подписывается латинскими буквами, мне приходится ей помогать и тоже подписаться как переводчику. Резидент ставит свою подпись как свидетель и сразу исчезает. Сестра просит меня объяснить больное все, что необходимо для предоперационной подготовки, при этом она помогает себе жестикуляцией: куда вставлять градусник, куда клизму. Но старуха не хочет отпускать меня:
– Ой, что я тут буду делать одна? Они же не говорят по-русски…
– Я обещаю, что приду завтра утром.

Это и называется «культурным шоком» иммигрантов (cultural shock), он возникает от непонимания при столкновении с обстановкой в новой стране. Все иммигранты переживают его в той или иной степени. Но нигде это так отчетливо не выявляется, как в госпитале, особенно – когда нужна операция: к языковому барьеру и страху перед операцией здесь прибавляется ужас беспомощности и беззащитности. В госпитале русские больные впадали в настоящую панику. Это надо понимать!
Назавтра утром, рано – до своих операций, я спешу навестить ту больную в предоперационной (waiting area). Хотя мне абсолютно некогда, но врачу обманывать доверие больного – это страшный профессиональный грех.
Она лежит на каталке рядом с другими больными и опять плачет. Но, завидев меня, сразу начинает улыбаться: мы уже друзья. Подходит ее хирург:
– Это ваша знакомая? Почему она плачет?
Я объясняю коллеге, что меня вчера попросили переводить, а ей – что это и есть ее доктор. Он ее раньше не видел: обследование проводили резиденты. Она испытующе всматривается в него. Улыбаясь, он успокаивает больную. Немного успокоенную, ее увозят в операционную.
Такие случаи стали повторяться все чаще. Потом уже все сестры знали, что в госпитале есть русский доктор Владимир, и меня регулярно вызывали ко всем русским пациентам. И сотрудники «НАЙАНЫ», разузнав, что в нашем госпитале есть единственный на весь Нью-Йорк русский ортопед, присылали нам их все больше.
Виктор был доволен наплывом русских пациентов. Благодаря им у госпиталя выросли доходы. Практически все иммигранты из Союза имели в Америке статус беженцев. Поэтому им автоматически давалась медицинская страховка для неимущих «Медикэйд». Эта страховка полностью покрывает расходы на госпитальное лечение. А стоимость лечения, в котором нуждались многие русские иммигранты, составляла от пятидесяти до ста тысяч долларов. Однако «Медикэйд» мало платит хирургам, всего пятьсот долларов за серьезную операцию. Но и эти деньги полагалось жертвовать на организационные нужды резидентуры.
Частные страховые компании за такие операции платят от двух до пяти тысяч. Поэтому в нашем госпитале немногие соглашались оперировать русских иммигрантов. Обязать делать это их не мог никто, в Америке медицина – свободная профессия, над докторами начальников нет. Но Френкель уговорил наших докторов делать операции иммигрантам – для выгоды госпиталя.
Американские хирурги – высококлассные специалисты, оперироваться у них можно почти без риска. Но они люди деловые, любят делать деньги, постоянно заняты «деловой медициной» – и можно ли их за это осуждать? Операции они проводили на высоком уровне, но обращали мало внимания на «медикейдных» пациентов до и после операции. Особенно на таких, с которыми даже нет общего языка. Поэтому русских они полностью передавали резидентам. Для их выздоровления ничего плохого в этом не было, лечение шло по принятым высоким стандартам (антибиотики сильные, лекарства хорошие). Но русские больные не могли понять, почему после операции они не видят своего хирурга, страдали от того, что с ними не разговаривают.
Мои коллеги в госпитале не знали психологических особенностей русских больных. Хотя в России чаще всего лечили «по старинке», но больные привыкли к вниманию доктора, к тому, что с ними разговаривал «хороший доктор».
Резиденты забегали в палаты к русским больным ненадолго, проверяли по записям, как идет выздоровление, и тут же убегали. Выздоровление почти всегда шло успешно, но больные были недовольны и опять плакали. Меня вызывали к ним, и мне вновь приходилось их успокаивать. Резиденты с недоумением спрашивали:
– Владимир, почему все русские пациенты такие нервные?
Я начинал мягко объяснять, что это «культурный шок». Резидентам было трудно меня понять: они-то выросли в Америке, что это еще за «культурный шок»?..

Новая встреча с Илизаровым. Ирина едет в Москву
В мае 1988 года в Америку опять приехал Илизаров. Как и в первый раз, организовал его лекцию и симпозиум Виктор Френкель вместе с молодым ортопедом Дрором Пэле из Балтимора. Дрор настолько заинтересовался методом русского хирурга, что на полгода ездил в Курган – обучался операциям, а заодно русскому языку. Другой американский хирург, Стюарт Грин, тоже побывал в Кургане и теперь делал илизаровские операции в Лос-Анджелесе. Так из нашего госпиталя началось их распространение по всей Америке.
На этот раз Илизарова приласили в Вашингтон. Весна там – самое красивое время года: по всему городу пышно цветут японские вишни. В столицу съехалось более ста докторов со всей страны. Оплачивала симпозиум компания хирургического оборудования «Ричардс». Они сняли в центре города гостиницу для участников симпозиума и хорошо заплатили Илизарову, надеясь подписать с ним выгодный контракт на производство его аппаратов. На этот раз «Ричардс» официально пригласил меня, как инструктора для занятий с участниками. К тому же, конечно, я должен был переводить ему. Я радовался предстоящей встрече, мне хотелось, чтобы он узнал, как успешно мы с Френкелем внедряем его операции в нашем госпитале и распространяем их по всей стране. Впервые за всю историю русский метод становился популярным в Америке. И впервые на английском была напечатана статья о методе Илизарова. Это был мой подарок ему: в номере Бюллетеня госпиталя были статья за подписью Илизарова и моя статья о нем самом с моим шаржем на него в виде Исаака Ньютона. Для него это был сюрприз, потому что… сам он свою статью не писал. После первого приезда он не оставил текста своей лекции, но я успел сделать заметки и снимки с его слайдов прямо с экрана. Редактор Бюллетеня настаивала, чтобы я дал ей текст для публикации. Я несколько раз просил его об этом по телефону, но он ничего не прислал. И мне пришлось восстанавливать его по памяти. Конечно, это не была подделка, хотя написано не им – все соответствовало принципам его метода и было близко к тексту. Но нелегко было мне самому писать первые статьи на английском. Я был рад, что справился.

На время моего пребывания в Вашингтоне Ирина решила съездить в Москву – навестить свою маму Мирру Моисеевну Вермонт. Моя теща была умная и властная женщина, избалованная принадлежностью к артистической элите Москвы. Ее муж, Иринин отец, писатель Евгений Вермонт, был известный фельетонист, он умер от лейкемии в 1948 году, когда Ирине было 16 лет. После этого Мирра Моисеевна еще не раз выходила замуж. Теперь она доживала свою бурную жизнь в тесной квартирке вместе с четвертым мужем, альтистом Давидом Абрамовичем Раппопортом, тихим и послушным интеллигентом, которого она полностью подавила. С Ириной теща не виделась более десяти лет, а здоровье ее становилось все хуже, и она, конечно, хотела вновь после стольких лет увидеть свою единственную дочь.
Поездка в прошлое волновала Ирину. Мы так долго и так прочно были отдалены от России железным занавесом, так оторваны от прежней жизни, что даже не знали, все ли наши друзья и родные живы. Уезжая, мы были уверены, что тот мир был полностью для нас потерян. Но, по американской пословице, never say never – никогда не говори никогда, – теперь люди ездили туда и обратно. И все-таки мы не доверяли советским властям. Поэтому Ирина решила ехать не по приглашению матери, а как туристка. Конечно, туризм стоил денег, но для этого они у нас были.
Туристический агент заказал ей номер в роскошной гостинице «Националь» и «Чайку» для встречи и проводов в аэропорту. Моя Ирина, покинувшая родину как беженка, теперь возвращалась туда состоятельной американской туристкой. Когда-то мы изредка видели таких туристов на улицах Москвы. Тогда мы даже боялись подходить к ним близко, чтобы нас не засекли вездесущие агенты КГБ. Но теперь…
Теперь, собираясь в путь, Ирина, говорила:
– Насколько приятнее мне приехать из Америки именно сейчас, когда наша жизнь здесь уже наладилась, а не когда мы каждый день боролись за существование. Теперь я могу рассказывать друзьям и родственникам, что ты работаешь в одном из лучших госпиталей, что мы добились успеха, устроили нашу жизнь в Америке, как хотели.
Я не завидовал Ирине, что она едет в Москву: мне совсем не хотелось возвращаться в прошлое. Тем более – «к теще на блины» (хотя я знал, что у моей тещи блинов не подадут). Я не оставил в России ничего, что тянуло бы меня туда. Я был полон настоящим, а в настоящем была интенсивная работа, приезд Илизарова.
Мы встретились в холле гостиницы и обнялись. На этот раз он был в окружении сотрудников советского посольства, которые встречали его в аэропорту, – ведь Илизаров был народный депутат. Они с удивлением косились на меня, говорившего по-русски и обнимавшегося со светилом-депутатом. Я сразу заметил, что Илизаров хромает на правую ногу. Надо будет спросить, что с ним, подумалось мне.
На следующий день он прочитал две лекции. Воображение аудитории опять было поражено слайдами с показом удивительных результатов лечения. Его забрасывали вопросами, я едва успевал переводить. Когда мы наконец остались одни в его номере, я заказал туда из ресторана еду и стал расспрашивать его о жизни в России.
– Людям живется трудно, – сказал он. В отличие от прошлого приезда он не говорил с энтузиазмом о важных переменах и том, что я поспешил уехать.
Я подарил ему журнал с его и моей статьей и с шаржем на него в костюме и парике Исаака Ньютона. Гавриил детально расспрашивал, параграф за параграфом, что написано в статьях.
– Так-так, значит, это моя американская статья? Надеюсь, ты при переводе не наделал ошибок?
– Я старался.
Шарж он долго рассматривал, смеясь, и попросил сделать ксерокопии, чтобы раздаривать всем докторам на симпозиуме со своим автографом. Тут я спросил:
– Ты хромаешь. Почему?
– Ерунда, просто новые туфли жмут.
– Дай я осмотрю твою ногу.
– Зачем? Говорю тебе, это новые туфли. Надо разбить задники. Достань где-нибудь молоток и помоги мне.
Я знал, что он упрямый, и пошел просить молоток в технической службе отеля.
– Вы не беспокойтесь, – сказали там. – Мы пришлем вам мастера с инструментами, он все починит.
Я объяснил, зачем нужен мне молоток. Они очень удивились, узнав, что с его помощью я собираюсь «чинить» туфли. Наверное, техники поразились бы еще больше, узнав, что туфли молотком «оперируют» два профессора хирургии (правда, оба из России).
Несмотря на наши старания, Гавриил продолжал хромать. Я предложил ему купить кроссовки. Он упрямо отказывался.
– Да ты попробуй надеть их! Сразу почувствуешь, что они удобнее туфель. Вся Америка в них ходит.
– Твоя Америка мне не пример. Ты думаешь, что американцу хорошо, то и русскому здорово? Так, да?
Но все-таки поехал со мной в магазин. Там он долго осматривал и ощупывал разные кроссовки, надевал, ходил перед зеркалом. Наконец выбрал черную пару, с виду не отличить от модельных туфель. В них ему стало удобнее, но хромота не проходила. Только на третий день уговоров он согласился, чтобы я осмотрел его ногу. Пальцы были холодные и бледные, пульс почти не прощупывался – признаки нарушения циркуляции крови. Оказалось, что у него давно уже диабет, ему были прописаны лекарства, но Гавриил часто забывал их принимать. Он, как истый горец, не обращал внимания на болезни.
– Тебе надо обследовать сосуды. Пока ты в Америке, давай попросим сделать тебе ангиограмму. Американские специалисты хорошо это делают.
– Хорошо, говоришь? У вас в Америке все хорошо, да? А сколько это будет стоить?
– Точно не знаю, наверное, две-три тысячи.
– Ого! Две-три тысячи!.. А кто будет платить?
– Я попрошу Френкеля, может, он уговорит кого-нибудь сделать это бесплатно или хотя бы дешевле для знаменитого иностранного коллеги.

Тем временем представители фирмы «Ричардс» встретились с ним для переговоров о лицензии на аппараты. Хотя Илизаров был и депутат, и герой Соцтруда, и лауреат Ленинской премии, но, как советский гражданин, он не имел права вести официальные переговоры сам. Для этого в гостиницу приехали представители советского торгпредства. «Ричардс» предлагала очень выгодные, с моей точки зрения, условия: Илизаров передаст им чертежи изобретения и право производить аппараты, доходы они разделят пополам: 50/50.
Но недоверчивый характер Илизарова брал свое, и советские представители его поддерживали. Он знал, что деньги будет забирать Внешторг, давая ему только часть, да и то не прямо, а через институт в Кургане. Он горячился, спорил, требовал больше. Американцы удивлялись и вежливо его уговаривали. Переговоры шли полдня, но подписать приготовленный заранее контракт он так и не согласился.
По моей просьбе Френкель с Грином нашли известного профессора-специалиста по ангиограммам, рассказали ему, кто такой Илизаров, и он согласился не брать с него денег. Оказалось, что вся процедура стоит десять тысяч, а не две-три, как я по неопытности предполагал, из них доктору полагались четыре, но он от них благородно отказался. Техническую часть обследования обещала оплатить фирма «Ричардс», все еще не теряя надежды на подписание контракта. Илизаров ворчал, нервничал и весьма неохотно согласился на исследование.
Для этого в сосуды вводится контрастная жидкость и делается серия быстрых рентгеновских снимков. Они показывают проток крови, и есть ли затруднения для него. У Илизарова обнаружилась почти полная закупорка основной артерии бедра, снабжение ноги кровью было лишь за счет небольших вспомогательных артерий – следствие далеко зашедшего диабета. В таких случаях в Америке делают операцию: вместо закупоренного сосуда вшивают вену с другой ноги больного или вставляют искусственный сосуд.
Илизаров об операции и слышать не хотел:
– Я поеду к себе в Курган и вылечусь сам.
– Как ты это сделаешь?
– Как? А вот увидишь! В следующий раз приеду, и ты сам убедишься, что я себя вылечил без вашей сосудистой операции. Если уж припрет, мне сделают операцию и там. И не хуже, чем в вашей Америке.
Он, конечно, был великий хирург, но очень трудный пациент…

Улетал Гавриил из Нью-Йорка. Френкель дал свою госпитальную машину, чтобы я возил его по городу и провожал в аэропорт. За день перед отлетом Илизаров сказал, что ему нужно сделать покупки для жены и дочки.
– Что они просили купить?
– Сейчас достану записку, – он стал рыться по карманам пиджака. – Куда она задевалась? Вот ведь Светка дотянет всегда до последнего момента, а потом на ходу сунет мне в руки какую-то бумажку… Ага, нашел! Вот она, прочитай – чего там?
Он дал мне смятый клочок, на котором вкривь и вкось, наспех было написано: «Зимняя шуба внуку, кукурузные хлопья внуку, альбом Сальвадора Дали мне, колготки мне и маме, сумку мне…» и еще длинный список всякой всячины.
– Знаешь, я повезу тебя в самый большой магазин «Мейсиз», это недалеко, в Манхэттене. Там все есть.
– Дорогой магазин?
– Не самый дорогой, но и не дешевый.
– Нет, поедем туда, где подешевле…
Мы долго ездили по дальним районам в Бруклине, на Орчард-стрит и по 14-й стрит, где были самые дешевые товары. Почти везде были русскоговорящие продавцы. Заходим в магазин готовой одежды. Гавриил обстоятельно всматривается в развешенные товары.
– Ты спроси их, есть у них зимняя шуба для мальчика?
– Сколько ему лет?
– Пять, но ты проси на шесть-семь. Чтобы на вырост.
Нам приносят шубу. Илизаров рассматривает, щупает, недоверчиво спрашивает:
– Это на шесть-семь лет? Не мало ли? А побольше нет?
Продавец приносит другую шубу и говорит:
– Это на восемь-девять лет.
Я вижу, что шуба большая и осторожно вставляю:
– Слушай, для пяти лет это, пожалуй, великовато; у него рукава будут висеть до пола.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/vladimir-golyahovskiy/amerikanskiy-doktor-iz-rossii-ili-istoriya-uspeha-42893599/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.