Главная страница | Историческая литература | Для кого встаёт солнце. Доблестным предкам посвящается

Для кого встаёт солнце. Доблестным предкам посвящается
Олег Иралин
Исторический роман о событиях конца одиннадцатого века в Руси и сопредельных с ней землях – половецкой Степи, Польше, а также княжестве бодричей на южном побережье Балтики. В центре событий – судьба двух дружинников и половецкого воина. Отправляясь на поиски своих пленённых возлюбленных, герои проходят многие испытания, заставляющие по-иному взглянуть на мир. Книга рассчитана на читателей, интересующихся историей Руси и древнейших славянских держав на территории нашей страны.

Для кого встаёт солнце
Доблестным предкам посвящается

Олег Иралин

© Олег Иралин, 2021

ISBN 978-5-4496-5398-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Знакомство
Дружины тяжёлой поступью шли вперёд, спеша на выручку осаждённому половцами Переяславлю. Конница, шествуя в голове колонны, поднимала пыль столбом, её умножал топот множества пеших ратников, и всё воинство было окутано серой пеленой. Пыль лезла в нос, хрустела на зубах и, оседая на кожаных и металлических доспехах, приводила их в единый цвет, заставляя меркнуть блеск начищенных шлемов и зерцал. А вокруг, среди залитых солнцем полей, тут и там темнели, трепеща изумрудной листвой, многочисленные перелески. Порой, совсем рядом, взвивался в синее небо потревоженный глухарь или, поднятая шумом, мчалась прочь грациозная лань. Вот, впереди, сверкнула серебряной чешуёй речушка, и скрылась за холмом, чтобы открыться вновь за поворотом дороги, раскинувшись синей лентой на пути.
«Опять переправа!» – с раздражением подумал Милослав, князь города Вырьев. Он представил себе толчею и неразбериху и, как следствие, очередную заминку при преодолении водной преграды. «А вдруг не успеем? – мелькнула мысль. – Вдруг Святополк, подойдя с киевлянами прежде, вкупе с переяславльским Владимиром, сами с погаными управятся? И тогда слава и злато-серебро с добром отбитым – всё им одним!»
Русь, особенно её приграничные со Степью княжества, давно вынуждена была терпеть половецкое влияние. Ей и раньше приходилось соседствовать со скорыми на набег степняками, но этот народ, пришедший на смену предыдущим, был особенно опасен. Воинственные половцы, разметав печенегов, нахлынули на разобщённые княжества, неожиданно возникая то в одном, то в другом месте, и, раскинувшись на многие вёрсты облавой, угоняли полон, жгли поселения и уводили многочисленные стада в Степь. Князья выступили навстречу, но их объединённые войска, ощутимо превосходящие числом грозного противника, у реки Альта оказались наголову разбиты. Такого разгрома от степняков не помнили давно, но князья не пали духом. Русские дружины, поддержанные вновь набранными ратниками, не раз ещё заступали путь хищным ордам и вскоре, в упорных сечах, стали одерживать победы. Сейчас, в самом конце одиннадцатого века, война шла с переменным успехом, то затухая, то разгораясь вновь. Но не только одна она являлось итогом общения земледельцев и кочевников. В годы перемирий по всей границе со Степью активно шла торговля, соседствующие народы ближе узнавали друг друга и роднились. Роднился не только чёрный, то есть простой люд, но и высокие князья. Едва ли не четверть гордых потомков Сокола или, по-славянски, Рюрика, имели в жёнах, матерях или бабках дочерей могущественных половецких ханов. Их родственная поддержка обеспечивала гарантированную помощь лучшими в Европе всадниками в междоусобных конфликтах, коими расцвела Русь. Князь Милослав был типичным представителем породнившегося с могучей Степью рода – его покойная мать была половчанкой, хотя своего язычника-деда, как и дядей, он никогда не видел. Серьёзных врагов по смерти отца у Вырьевского княжества не было, и потребности в помощи степных родичей не возникало. Матушка Милослава была из так называемых «жёлтых» половцев, тех, что обличьем мало рознились с русичами. Тот же светлый цвет кожи, чуть более привычного выдающиеся скулы и совсем светлые, цвета соломы, или половы, волосы. Правда, сильно отличались глаза. Слегка раскосой, по-восточному, формой, они сразу привлекали взгляд, но всего разительней был их цвет. Чёрный как ночь или карий, но чаще изумрудно зелёный, словно у их тотемного предка волка. Милослав совсем не унаследовал черт лица матушки. Высокий ростом, с холодным блеском голубых глаз и узким лицом с едва заметными скулами, он пошёл в отца, что недавно почил, оставив сыну свою вторую жену и второго же сына, приходящегося тому сводным братом. «Хорошо, что не взял с собой Родиона! – подумал о нём князь, вспомнив, как тот умолял позволить участвовать в походе. – Два князя на одну дружину – уже перебор! Признаться, тут и одному-то, с таким воеводой…» Снова нахлынули неприятные мысли, и Милослав, бросив косой взгляд на ехавшего справа воеводу, тут же поспешил отвернуться. Вышата командовал княжьей дружиной ещё при отце. И теперь, в возрасте, перевалившем уже за сорок, он слегка погрузнел, но оставался всё так же крепок телом и мыслью. Ратной славы и опыта у воеводы хватало на двоих полководцев любых соседних княжеств, и в дружине он пользовался непререкаемым авторитетом. Казалось бы, что ещё желать, имея такого мудрого, умело распоряжающегося людьми воинского начальника? Но, к досаде Милослава, в управлении собственной дружиной не нашлось места для него самого. Когда это началось? Не с того ли времени, когда он, совсем ещё юный княжич, стал ходить в походы под опекой своего воинского наставника? Уже тогда ему, равно как и всем остальным, было понятно, кто на самом деле командует дружиной в сражении. А может, всё решилось, когда по зову переяславльского князя они выступили на галичан? Когда он, уже став полноправным князем, выхватил меч, собираясь возглавить атаку, но был остановлен Вышатой? «Куда конным на вставшую стеной пехоту? – кричал воевода, багровея лицом. – Пусть переяславская рать их строй порушит, а там и мы ворвёмся!» Так или иначе, но и сейчас, прежде чем отдать приказ, Милослав невольно оглядывался на Вышату, осознавая, что у того всегда найдётся более приемлемое решение. Прошли годы, но в единоличном влиянии воеводы на дружину ничего не изменилось.
Вскоре обогнули холм, и перед глазами, сразу за крутым спуском, в низине предстала извилистая лента реки. На счастье, мосток через неё оказался цел, и князь, спешившись, дождался, когда отроки под уздцы провели его коня по крутому склону. У самого моста они остановились, ожидая, когда князь спустится к ним. Ждали недолго. Уже верхом Милослав пустил своего белого красавца по зыбким доскам моста шагом и пришпорил его, оказавшись на другом берегу. Он выбрал возвышенность и с неё стал наблюдать за перемещением своего войска. Сначала прошла конная дружина. Сойдя с лошадей, большинство дружинников вело их под уздцы, придерживая на склоне, но были и такие, кто предпочёл преодолевать преграду верхом, по-половецки. В основном храбрецами выступили потомки недавних степняков – осевших в приграничных княжествах торков с берендеями, что в большом количестве служили в русских дружинах, в том числе вырьевской. И не только этих храбрецов. Вот, после преодоления моста первой сотней, не слезая с коня, спустился командир второй – Болот. Его отец когда-то пришёл из восточного края Великой Степи и, взяв в жёны местную девушку, определился на службу в Вырьев. Он дослужился до сотника, но вскоре погиб вместе с братом в жестокой рубке, когда вырьевцы участвовали в очередной усобице в борьбе за великокняжеский Стол. Сам Болот был смугл, даже смуглее прочих потомков степных витязей. На нешироком с едва выдающимися скулами лице обращали внимание карие глаза с непривычным для русичей разрезом и небольшой курносый нос, что даже для соседствующих с Русью степняков было редкостью. За ним, сдерживая с сёдел коней, спустилась по склону и его сотня. Следуя примеру командира, никто не стал спешиваться. Всадники, откинувшись к самому крупу своих лошадей, один за другим приближались к мосту и через короткое время выстраивались в отведённом им месте. Во второй сотне потомков степных воинов было больше, чем в двух других. Все они, отличные наездники, помимо обычного вооружения, имели при себе луки, которыми, в большинстве своём, отлично пользовались. И всё же стрелка, равного Болоту, не было во всей вырьевской дружине. Он одинаково поражал цели с места и на скаку, и ему не было разницы, подвижны они или нет. Из всей его сотни только под одним, совсем ещё молодым, воином конь понёс и, споткнувшись у самого подножия, кубарем скатился вниз. Дружинник, описав в полёте дугу, в кувырке приземлился в разросшиеся у дороги кусты. Он поднялся, очищая бармицу и кольчугу от застрявшей листвы и веток, и все выдохнули с облегчением – парень и его конь отделались лёгким испугом. Под дружный хохот он взобрался на перебирающего ногами скакуна и уже на противоположном берегу выслушал всё, что накопилось в душе воеводы. Освободившись от вертевшейся на языке ругани, тот наконец прокричал:
– Ну какого лешего ты в поводу его не повёл? Раз не можешь с седла совладать, чего ухарем полез, кто тебя гнал?
Парень предусмотрительно молчал, опустив глаза долу, и ждал, когда «батя» выдохнется. Зато колоритную речь начальника прервал его сотник. Имея полное основание обратить весь смысл услышанного и на себя, Болот не счёл возможным пережидать в стороне.
– Бать, не гневись понапрасну! – начал он, подъехав вплотную. – А кабы в бою, преследуя или, что хуже, отрываясь от погони…
– Не лезь, сотник! – рыкнул на него Вышата, не дав закончить. – Не лезь, когда не спрашиваю! Так, ещё до боя, половину коней потеряем! И таких вот, дубоголовых, тоже! Не голова, так выя переломится, а на что мне потом кикиморы скособоченные – при виде их последние лошади от смеха передохнут!
Теперь настала пора помолчать и сотнику. Вдвоём с дружинником они дослушали полную витиеватыми изречениями вдохновлённую речь воеводы, по завершении которой, наконец, поспешили к своему отряду.
Третья сотня, видя и слыша учинённый Вышатой разнос, к мосту добиралась поголовно в спешенном порядке. В этот раз обошлось без происшествий, и настал черёд ратникам. За ними спустили по склону облепленные со всех сторон повозки с войсковым скарбом и предусмотрительно распряженных лошадей. Милослав с удивлением взирал на пустующее за последней подводой пространство.
– А где князь Андрей Рыльский? – спросил он ожидавшего рядом воеводу.
– Со своими рыльчанами влево подался, брод искать! – ответил тот. – Не найдут переправу – догонят. Если повезло, то впереди уже ждут.
В этот день князю Рыльскому сопутствовала удача. Успешно преодолев речушку, его воины уже ждали впереди. Завидев приближающихся к ним вырьевцев, рыльское войско окончило отдых и стало выстраиваться, намереваясь продолжить движение в голове колонны. Возмущённый Милослав подскакал к Андрею и, не скрывая раздражения, прокричал:
– Ты пошто, князь Андрей, не своё место занял? Был же уговор, что моим в голове следовать!
– Так то раньше, до переправы! – вспыхнув, ответствовал рыльский князь.
– И что изменилось?!
– Случай подвернулся! Раз уж вышло, что я первый реку преодолел, так мне впереди и идти!
По обычаю, кто первый вступал в бой, тот мог рассчитывать на больший куш в добыче, и вырьевский князь понял, на что замахнулся князь Андрей.
Разгорелся короткий, но горячий спор, в завершение которого князь Милослав выкрикнул:
– Сам добычу заграбастать захотел? Как в бой, так твои рыльцы не охочи, а как обозы отбитые делить, так первые!
– Что мне с тобой в спорах время терять! Не желаешь позади следовать, так иди сам, всё одно, пока твои скороходы к Переяславлю доберутся, там уж всё закончится! – в ответ воскликнул князь Андрей в сердцах.
Рыльское войско ушло, возвращаясь к злополучной реке, и вырьевцы продолжили путь одни. Князь Милослав, мерно покачиваясь в седле, испытывал двойственное чувство. С одной стороны, силы воинства, спешившего на выручку осаждённым, ослабли вдвое, зато теперь, в случае успеха, можно было рассчитывать на единоличную славу, и не только на неё. Дело в том, что князь действительно не думал уже успеть к началу сражения. По поступившим из Переяславля сведениям, силы осадивших их половцев не так уж велики. Разорив близлежавшие сёла, они подступили к городу и взяли его в осаду, что для степной тактики совсем нехарактерно. Неведомо, что двигает ханом этой орды Тугорканом. Может, он ждёт подкреплений из Степи, может быть, излишне понадеялся на свои силы и неспособность русских князей, переступив через вражду, прийти на помощь. Но, если верить слухам, хан этот, даже среди сородичей своих, отличается чрезмерной воинственностью и тягой к опасным, но скоро дающим свои плоды действиям. Уже известно, что Тугоркан в первый же день осады вызвал переяславского князя на поединок, но, получив отказ, сосредоточил свою едва превосходящую числом орду в поле, прямо у главных ворот. Верно, гордый хан надеялся на такое же тщеславие осаждённого князя, но просчитался, ставя на вспыльчивость Владимира. Тот, против его ожиданий, не вывел свою дружину в чисто поле, а продолжил сидеть за крепкими стенами, затягивая время, которое сейчас работало на него. Также он не учёл, что занявший великокняжеский престол Святополк, нуждаясь в союзниках и воинской славе, уже спешил на выручку родича, вызвав к месту битвы дружины ближайших к нему княжеств. «Да, скорее всего, Святополк поспеет первым!» – размышлял князь. Зная его, Милослав предположил, что ждать прибытия подкреплений Великий князь не станет и ударит, надеясь на могучую дружину, многочисленную рать киевлян и одновременное выступление на врага переяславцев. «Если я приду к завершению сражения, то сохраню людей. – продолжал мыслить князь. – Когда же успею добраться раньше, то противники будут заняты друг другом настолько, что мне только и останется, что направить атаку в сторону половецкого полона с обозом. Тогда, попутно захватив отбитое добро, можно ударом в спину поганым решить исход битвы и тем снискать себе славу!» Милослав повеселел и улыбнулся, согреваемый приятными мыслями. Но его воины не разделяли настроение своего князя. Они шли, понурившись, прекрасно понимая, что с убытием рыльчан их возможность вернуться к родным очагам уменьшилась вдвое. Милослав вгляделся в невесёлые лица дружинников. «А что, если нас разгромят? – вдруг подумал он. – Что, если к половцам подоспеет подмога или справятся сами, как бывало не раз? Тогда убьют? Нет, не должны! – решил он тут же. – Ведь я, как ни крути, родич им! Опять же князь! На худой конец, в степь уволокут для выкупа, ну а там дядья по матери не дадут пропасть!» Он ещё раз оглядел своих воинов. И старшая, и младшая дружина неоднократно была испытана в боях и никогда не подводила ни отца, ни его самого. Мрачные мысли улетучились, и снова припомнилась недавняя ссора. «В голове колонны захотел следовать! – со злостью подумал князь. – Востёр князь Андрей… Знает ведь, что головному всегда кусок пожирней достаётся, эка замахнулся!»
Шли, не останавливаясь, до завершения дня. Уставшее солнце скрылось за верхушками деревьев, когда до осаждённого города оставалось подать рукой.
– Гляди, солнце какое красное! – заметил вслух кто-то рядом с князем. —Видать, к завтрашней прохладе!
– Ага, устроит тебе половец прохладу, до самых пяток вспотеешь! —возразил насмешливый голос, и вдоль всей сотни раздался довольный хохот людей, привыкших ценить сегодняшний день.
В сумраке, за стволами деревьев обозначилась поляна, и Милослав повернулся к следовавшему справа воеводе:
– Ночуем здесь!
– Стой! Ставь палатки! – протяжно, во всю мощь своего голоса возвестил Вышата, и тут же по колонне прокатилось разноголосье команд.
Наступившее утро действительно выдалось прохладным, что при предстоящем сражении было весьма кстати. Милослав позавтракал в расставленном для него шатре и вышел наружу. Вокруг, среди обступивших поляну деревьев, щебетали невидимые глазу птицы, и лучи солнца исполосовали края занятого людьми пространства, пробиваясь через раскинутые ветви сосен. Рядом ожидал отрок, удерживая под уздцы уже осёдланного коня, а вокруг завершали приготовления к выступлению наскоро перекусившие воины.
– Становись! – пронеслась команда, и всё пришло в движение.
Через несколько часов вырьевцы вышли к Переяславлю. Милослав не ошибся – Великий князь намного опередил его, и под стенами города уже кипел бой. Прибывшие накануне киевляне на подходе были обнаружены рыскающими окрест степными ватагами, и атака на половецкий лагерь не оказалась неожиданной. Ложным бегством их заманили к городской стене, навстречу поспешившим на выручку переяславцам. Дружины и ратники смешали боевые порядки, образовав разнородную кучу бойцов, и тут же были взяты в кольцо кочевых отрядов. Стрелы сыпались градом, собирая кровавую жатву, но князь Владимир, сумев перестроить переяславцев, бросил рати в направлении реки, стремясь пробиться к ней и тем отрезать часть вражеской конницы от основных масс. Их стремительный напор оказался удачным. Пехота закрепилась на рубеже и, поддержанная конной дружиной, продолжила развивать успех. Стена из червлёных щитов и копий ломила на отряд степняков, оттесняя его к городу, и сейчас в самый раз пришлась бы атака киевлян к крепостной стене, наперерез откатывающемуся вдоль неё половецкому отряду, но Святополк замешкался. Как знать, что послужило тому причиной – невозможность перегруппировать войска под стрелами, несвоевременный наскок степняков или просто неспособность правильно оценить обстановку, но теснимые переяславцами половцы прорвались к своим основным силам, избегнув грозившего им самим окружения. Сражение продолжилось. Половецкие стрелы изрядно проредили ряды русичей, но общим числом те всё ещё превосходили кочевников. Несмотря на это, степняки не прекращали попыток прорвать боевые порядки ратников, постоянно наскакивая конницей под прикрытием метко разящих стрел. Обе стороны бились с ожесточением, и наступил тот момент, когда вот-вот решится судьба сражения.
– Пора! – крикнул воевода, обратив возбуждённое лицо к князю Милославу. – Пора ударить, не то упустим…
Конечно, под словом «упустим» он имел в виду драгоценное время, возможную победу и воинскую славу, но Милослава сейчас занимало не только это. Перед ними справа, у самой кромки леса, на две версты раскинулся половецкий обоз. Полон из крепких мужиков и молодых женщин, стадо угнанного скота и набитые доверху повозки со свисающим до самых колёс скарбом!
– Давай! – одобрительно бросил князь.
Воевода не заставил себя ждать. С копьями наперевес, в блеске доспехов, сизыми кречетами налетели на врага дружинники. Ударом с тыла они разметали ханский резерв и продолжили атаку, гася активность теснящих киевлян отрядов. Следом за ними спешила стена рати, лишая кочевников возможности на охват своей дружины. Приблизившись, пехота обошла схватившихся на копьях всадников и направила свою поступь против половецких отрядов, осыпающих стрелами рати киевлян. Князь Милослав в окружении преданных отроков, на белом коне следовал рядом с младшим воеводой за ратниками. Тот уже осип, отдавая команды, стараясь докричаться до сотников и десятских. Он то и дело покидал Милослава, скача на тот или иной фланг, но всегда возвращался, полагая, что место его при князе. В какой-то момент он опять обратил своё багровое от натуги лицо и крикнул:
– Князь, я к правому крылу! Есть возможность охватить отряды стрелков и смять…
Милослав, едва расслышав его в грохоте боя, кивнул, и младший воевода поскакал прочь, не закончив фразы. Собственно, воеводой этот старший дружинник был от случая к случаю, при нечастой необходимости в сборе рати. В ратники, как правило, откликались на призыв одни и те же, лёгкие на подъём, не боящиеся испытать судьбу горожане. Те, кому удалось выжить в первом походе, уже имели какой-то навык, с ними иногда успевали провести дополнительную подготовку, но всё же ратник по своим боевым качествам значительно уступал дружиннику. Младший воевода сумел выполнить охват половецких ватаг на своём участке, и они, яростно отбиваясь, вынуждены были пятиться, сами попадая в окружение тех, кого недавно ещё терзали со всех сторон. Казалось, что ещё немного, и, покончив с зажатыми в «клещи» ватагами, вырьевцы смогут совместно с киевлянами развивать успех, но тут вступил в дело один из половецких отрядов. Кошевой, оценив исходящую от рати угрозу, прекратил бой со сковавшими его силы переяславцами и, прорвавшись через конный заслон, остатками своего коша ударил во фланг вырьевской рати. Пехота дрогнула и откатилась в беспорядке, оставив под копытами половецких коней добрую сотню ранеными и убитыми. Вот уже пал, сбитый с коня, младший воевода. Закрывшись щитом, он уберёгся от пущенной стрелы, но пропустил копьё в грудь, что вошло почти всем наконечником, раздвинувшим пластины доспеха. Вот ратник, сумев поразить коня, рухнул рядом от сабельного удара спешенного им седока. Один за другим падали русичи в бурую от крови траву, потери вырьевцев росли на глазах, и Вышата бросился навстречу лаве с последней, бывшей в резерве полусотней. С вступлением в бой дружинников напор степняков иссяк, но угроза разгрома всё ещё нависала над сражающимися вырьевцами. Понимая это, Болот с трудом набрал четыре десятка из своей увязнувшей в сече сотни и стал пробиваться на помощь тающему, словно весенний снег, резерву. Он успел выстроить часть ратников в боевой порядок и, спешившись, повёл их на врага. За стеной пехоты сотник оставил владеющих луками дружинников, которые, возвышаясь с коней, через головы атакующих осыпали кочевников стрелами, не позволяя тем вести прицельную стрельбу. Ратники, выставив копья из-за щитов, тут и там ссаживали с коней отчаянно наскакивавших половцев. Их потеснили и уже поравнялись с вступившим в бой резервом, но здесь боевой порядок снова изломался и вскоре рассыпался. Отряды русичей и половцев смешались, и теперь сражение на всём поле приняло вид схватывающихся меж собой групп ожесточённых людей, часто переходящее в поединки.
Всем народам, от свеев за Ругеном и ромеев в Царьграде и дальше, в жарких сарацинских странах, известна половецкая удаль и сила. Один половец с лёгкостью брал верх в поединке, как правило, одолевал двоих, а то и троих врагов сразу! Десяток степняков при встрече с десятком европейских воинов играючи развеивал его по степи, сотня крушила сотню, несколько их в силах были противостоять стольким же, но тысяча уже обычно уступала в бою тысяче, и дальнейшее увеличение численности сражающихся сторон не шло в пользу половцев. Свободные кочевники, наряду с высочайшими боевыми качествами, имели громадный недостаток. Непривычные к жёсткой дисциплине, в отсутствие навыков действия в составе многочисленных отрядов, они несли огромный урон в крупных регулярных сражениях.
Сейчас, когда боевые порядки русичей оказались сломлены, половцы, несмотря на подавляющее меньшинство, казалось, получили возможность воспользоваться своим воинским превосходством. Но сражающиеся бились настолько скученно, что степным коням не осталось места для разгона, и теперь преимущество получал тот, кто твёрдо стоял на ногах. Пехота копьями и топорами повергала боевых коней, через миг расправляясь и с недавними всадниками. Отскакивая, ратники уклонялись от половецких клинков и, тут же сократив дистанцию, наносили губительные удары. Когда солнечный диск достиг зенита, стало понятно, в чью сторону склонилась победа. Где-то рядом с ханским бунчуком протяжно завыли рожки, он резко склонился в одну, затем в другую сторону, и остатки орды отхлынули, оставив в центре поля ещё бившихся с русичами десятки половцев. Степные витязи дорого продавали свою жизнь. В разных местах ещё продолжались упорные схватки. Кочевники бились, стараясь уйти к своему Тенгри, прихватив с собой как можно больше врагов, но очаги яростного сопротивления гасли один за другим, словно звёзды на предутреннем небосклоне. Князь Милослав из-за спин своих воинов видел, как его дружинники обступили половцев, оставшихся от атаковавшего ратников коша. Их предводитель, раненый сулицей, что нашла путь в широких кольцах байданы, ещё держался в седле. Кровь густо выступила, почернив кольчугу у самого плеча, но он ещё сражался среди своих занявших круговую оборону товарищей. В крепких руках при каждом взмахе блестели клинки и чеканы, и падали, поражённые ими, храбрые русичи, но и обороняющихся всадников с каждым мгновением становилось меньше. Когда кошевой, окинув взглядом своих, увидел, что рядом осталось только двое, он с протяжным кличем направил коня вперёд. Следом устремились его воины, и половец, выделив в скоплении врагов владельца самых богатых доспехов, стал пробиваться к нему. Краем глаза он успел заметить, как, забрав с собой двух попутчиков, повисли на русских копьях, поникнув буйными головами, его последние воины. «Сейчас, братья, сейчас и я! – стрелой мелькнула мысль. – Вот только заберу…» Его аргамак грудью налетел на серого в яблоках коня и опрокинул, выбив из седла выронившего щит седока. В воздухе блеснуло зерцало брони, и грузное тело тяжело плюхнулось на сырую от крови землю. Как пожалел сейчас кошевой о копье, сломанном о пластинчатую броню русича, ссаженного ударом с лёту! Древко, изрядно посечённое мечами и секирами, сломалось, вогнав прежде острие наконечника в могучую грудь богатыря. Теперь, оставшись без копья, половец не мог дотянуться саблей до оглушённого падением воеводы, и он поднял своего аргамака на дыбы. Конь взвился, перебирая в воздухе копытами, и уже готовился опуститься всей своей массой на поверженного, когда брошенное сбоку копьё пронзило покрытую гривой шею. Конь, всхрапнув, завалился в сторону, и кошевой едва успел спрыгнуть на землю, когда туша его любимца грохнулась в двух шагах. От потерянной крови потемнело в глазах, но он справился с нахлынувшей слабостью. Сквозь пелену тумана, словно издалека, послышался крик: «Не замай, мне оставьте!» Туман перед глазами рассеялся, и половец увидел, как подают назад своих коней окружившие его русы. Один из них, чьё копьё поразило его аргамака, спешился и приблизился нескорым шагом. Видя, что пошатывающийся степняк без щита, он отбросил в сторону свой. В руке поединщика блеснула сталь меча, и степняк усмехнулся краем губ. У него оставалась ещё его верная сабля, и до сих пор никому не удавалось выстоять против её владельца! Изогнутый лебединой шеей клинок устремился вверх и, замерев на мгновение в обманном выпаде, с воем распорол воздух, нанося удар в нижней позиции, метя в незащищённое кольчугой колено. Звон металла возвестил о неожиданной преграде, и русский меч скользнул вперёд, вынуждая уклоняться вместо нанесения повторного удара.
Схватка была недолгой. Дружинник при первых же выпадах успел ранить своего противника в руку. Когда по рукаву выше наручей расплылось красное пятно, он отбил очередной выпад и коротко ткнул степняка в грудь, в залитую кровью кольчугу. Тот рухнул навзничь, от пронзившей боли потеряв сознание, и русич вложил меч в ножны. Это была последняя схватка. По всему полю бродили воины, добивая тяжелораненых половцев и сгоняя в одно место тех, кто ещё мог передвигаться.
– Чего смотришь на него, Белояр! – крикнул победителю Ратай, командир первой сотни. – Вяжи, пока не очухался! Эти степняки и ранеными готовы в глотку вцепиться!
Белояр кивнул. Он успел уже снять с поверженного усеянный серебряными бляшками пояс и стянул позвякивающую кольцами байдану. Половец тем временем очнулся и сидел, зажимая ладонью продолжавшую кровоточить рану. Глядя на него, дружинник замялся, медля выполнять распоряжение своего начальника.
– Зачем вязать! – раздражённо сказал Болот, глядя, как дружинники помогают воеводе встать на ноги. – Голову отсечь, и все хлопоты!
Его замечание вызвало гул одобрительных возгласов, хотя тут же нашлись и несогласные. Поднялся спор, но пришедший в себя Вышата прервал его, прикрикнув:
– Тихо! Полно языками трудиться! Князь где? Жив ли, не ранен?!
Взоры всех обратились к облепленному толпой слуг, подъезжавшему на белом коне князю. Отроки, напряжённо озираясь, показательно удерживали руки на мечах, всем своим видом выражая готовность защитить своего хозяина от любого, невесть откуда взявшегося врага. Милослав только что из-за спин своих воинов видел, как, грозя страшной смертью, завис над поверженным воеводой половецкий конь. Тогда он поймал себя на мысли, что совсем не переживает за своего недавнего наставника, того, кто с детства учил держать меч и вести войсковой бой. Бесстрастно взирал он на приближающуюся развязку, и когда копьё Белояра в одно мгновение изменило исход последней половецкой атаки, князь недовольно нахмурился. Теперь, холодно улыбаясь, он обратил бледное лицо к своему воеводе и, выражая радость, воскликнул:
– Хвала Господу, ты жив, Вышата!
– С победой тебя, князь! – поспешил с приветствием воевода, и его сразу поддержал дружный хор голосов.
– Ну, покажи молодца, что едва не лишил нас лучшего защитника! – словно не замечая хвалебных речей, обратился Милослав к Белояру.
Пленный половец сидел в трёх саженях от князя и был весь на виду, но стоявший за его спиной дружинник отошёл ещё на шаг и молча наблюдал, как подскочившие княжеские слуги рывком поставили взятого им кочевника на колени.
– Кто таков и какого рода?! – грозно вопросил князь. – Или ты русского не понимаешь?
Степь давно активно соседствовала с Русью, и множество кочевников, равно как и жителей приграничной Руси, прекрасно владели обоими языками. Милослав не знал тюркского, на котором изъяснялась вся Великая Степь, протянувшаяся от угорских степей до самого Жёлтого моря у границ Китая, но им вполне владела едва ли не половина его дружины. Прежде чем ответить, половец сделал попытку подняться на ноги, но она тут же была пресечена теми же княжескими отроками.
– Звать меня Кубар, старший коша Тугоркановской орды, – на русском, совсем без акцента ответил он, стараясь придать ослабевшему голосу больше твёрдости. – Я не знатен и к ханскому роду отношения не имею, так что выкупа за меня, князь, не жди.
– Что привело вас, разбойников, в земли Святой Руси?! – громко, чтобы слышно было всем столпившимся воинам, вопросил князь.
Кубар ответил не сразу. Некоторое время он размышлял, стоит ли вообще отвечать на вопросы, ответ на которые и без того известен всем присутствующим, но всё же произнёс:
– Известно что: нажива в лихом набеге, удаль молодецкая да удача воинская!
По плотным рядам русичей пронёсся недовольный шум, но сразу стих при словах князя:
– На кол всех!
Услышав команду, один из удерживающих половца отроков подтолкнул другого, и тот помчался в сторону в поисках подходящих стволов. Озвучив своё решение, Милослав рассчитывал на безоговорочное одобрение своей дружины, но с удивлением отметил, что она придерживается другого мнения. Воины, от простого ратника до старшего дружинника, молчали, потупив хмурые лица.
– Негоже так, княже, – тихо промолвил подошедший воевода. – Не приличествует так с воинами.
– Тогда как?! – воскликнул князь, обращаясь ко всей дружине. – Как с ними поступить?
– На кол, может, и не за что, но голову долой! – крикнул кто-то из-за спин.
– Добро тебе полоном разбрасываться! – не согласился с ним другой. – Щедротам княжеским, чай, рад, ведь о деньге голова не болит!
– Что рядить, всех мечу предать, и вся недолга! – послышался третий голос.
– Пошто заведённое менять? – выкрикнул кто-то. – В Корсунь их, караимам на продажу!
Мнения разделились, и вспыхнул спор, к которому внимательно прислушивались с десяток половцев, собранных вырьевцами на поле боя. Они, получив лёгкие ранения, уцелели и теперь гадали, к лучшему ли такой поворот судьбы. Среди поднявшейся разноголосицы трудно стало разобрать отдельные фразы, и воевода не выдержал. Он уже взобрался в седло и, подняв руку, громко крикнул:
– Всем молчать!
Вышата дождался, когда восстановится тишина, и продолжил:
– Князь не всех вас слушать хочет, оглоеды! Говорить только старшей дружине!
Он остановил взгляд на командире первой сотни.
– Говори, Ратай.
Сотник снял шлем, вытер густой пот с высокого лба и лишь тогда произнёс:
– Чего тут рядить? Продать их всех, как водится, вон уж и караимы тавридские, по слухам, в Киеве ждут! Словно чуют набеги эти. Не половцы в Киеве полоном, так русичи в степи, им всё верная нажива!
За спинами впереди стоящих поднялся одобрительный ропот, и воевода перевёл взгляд на Болота. Молодой сотник в нетерпении ждал своей очереди и сразу стал высказываться, не в силах скрыть возбуждения:
– По мне, так не о деньгах вырученных надо думать, но о мести и спокойствии Руси! Уже сколько времени половцы людей наших терзают! Сколько народа разорили да перебили, скольких баб с девицами угнали, да хоть и мужиков! А мы их за это сарацинам в султанские нукеры? Не велика ли честь?
Сотник остановился, понимая, что в горячности своей был слишком многословен, но не смог удержаться от последней фразы:
– На кол, конечно, незачем, но головы их, в назидание сородичам, здесь оставить!
Болот отвернулся, всем своим видом показывая, что высказал всё, и поймал на себе удивлённый взгляд мужика из рати. «Видать, дивно ему такое слушать от чернявого да раскосого!» – подумал он, усмехаясь. Сотник вырос при княжеском тереме, среди славянских сверстников и на славянских сказках. Мать, как и все жители южной Руси, исповедовала греческую веру. Его отец тоже был крещён при рождении, как и все его сородичи в таком далёком от Руси кереитском ханстве, и вполне естественно, что и сам Болот был христианином. Ещё в детстве, имея пытливый ум, он овладел грамотой и с упоением читал всё, что попадалось под руку, особенно предпочитая то, что связано с битвами, нравами различных народов и всем тем, что называется летописью земель. Мальчиком Болот рано лишился матери, а затем и отца и взрослел он уже в дружине, продолжая познавать мир через тяготы военной службы. Народ своего отца он не знал, помнил только обрывки рассказов о кереитах, услышанные в детстве от него, но, зная об их доблести, силе и стойкости, никогда не стыдился оповещать, какая кровь течёт в нём. Когда же впервые видевшие его собеседники спрашивали, какого рода-племени он, Болот, то ответ был один – русич! И в самом деле, кем может быть человек, рождённый северянкой и выросший в Руси! Он с детства любил свой народ и с самой юности сражался, защищая его от врагов во многих битвах. Уже служа, он вдруг заметил, что в дружине его ненависть к досаждавшим набегами половцам разделяют далеко не все. «Что они тебе так не любы? – спрашивали иные после очередной битвы с ними, видя как Болот, перестреляв и перерубив одних, бросался, не зная устали, в преследование других, уже почти избегнувших смерти в жестокой сече. – Может, кого из родичей убили или угнали? Другие по завершении боя бросаются сокровища с бронёй собирать, а ты за погаными, что уже спины показали!» Ни один половец не причинял вреда ни самому сотнику, ни его немногочисленной родне по материнской линии, но он искренне возмущался, не понимая, почему эти люди допускают месть лишь за личные обиды! Он видел трупы в сожжённых селениях, видел несчастные глаза тех, кого удалось отбить у степняков, – все они были люди его, родного народа!
Воевода, хорошо зная своего сотника, не ожидал другого ответа. Выслушав Болота, он повернулся к командиру третьей сотни. Еруслан, воин в летах, до сих пор не проронил ни слова. Он отстранил дружинника, закончившего к этому времени перевязывать его раненую копьём руку, и сказал:
– Не в наших правилах с пленёнными так обходиться. Но если судьбу вот этого воина решать, так надо Белояра спрашивать – он его в поединке взял!
Взоры всех обратились к Белояру. Воин взглянул на князя, и в повисшей тишине прозвучал одобрительный голос Милослава:
– Что стоишь, решай!
– Дозволь, князь, его при себе оставить. Тесть мой в прошлом походе в ратники подался, так и сгинул под Киевом вместе со старшими сыновьями. Скоро осень, время урожай собирать, у тёщи в селе мал мала на вые, а рабочих рук нет! С пленного хоть какая-то польза, на меня ведь, служивого, надёжи нет! И товарищи его пусть живут. Вместо русского полона получат цепи на невольничьих рынках, а ты – прибыток казне!
Князь, хотя и досадуя, не возражал, и ожидавшие в стороне пленники облегчённо вздохнули. Не видеть им больше родных степей, но служба в телохранителях у султана – не самое худшее из того, что могло произойти! Редко кто из половцев задерживался в рабах. Зная боевые качества степняков, расхватывали их султаны и все, у кого хватало денег, пополняя воинские отряды свои и охрану. А Милослав, скоро потеряв интерес к захваченным кочевникам, уже был занят другими мыслями. Отбитый отроками в самом начале сражения обоз оставался под их контролем, но вокруг него всё больше собиралось пока любопытствующих переяславцев и киевлян. Требовалось срочно усилить его охрану и встретиться с князьями Святополком и Владимиром, чтобы подтвердить свои права на добычу.
– Ратай, спеши со своей сотней к обозу, русский полон гони прочь, а всё, что есть, принять до последнего возка! – крикнул он сотнику.
– Весь обоз? – переспросил сотник, переглянувшись с воеводой. – А что оставить полону?
– Обойдутся! – решительно заявил князь. – Пусть радуются, что освободили, не то век бы им в кандалах на чужбине маяться!
Князь ускакал, а дружинники, глядя вслед направляющейся к обозу первой сотне, принялись осматривать добытые в бою трофеи. Никто не торопился увидеть благодарные глаза счастливых, дорогой ценой освобождённых от уготованного им рабства людей. Им уже приходилось отбивать русский полон, видеть эти глаза и слышать идущие от самого сердца слова, что врезаются в память и звучат в душе самой дивной на свете мелодией, но…
Когда Ратай со своей сотней достиг обоза с награбленным половцами добром, навстречу им бросились уже освобождённые от своих пут мужчины и женщины. Их возгласы слились воедино, но сотник расслышал слова тех, кто был ближе к нему.
– Родные вы наши, сынки! – кричал крепкого вида мужик с бородой, что местами уже была посеребрена сединой. – Спаси вас Бог, ослобонили…
– Родимые, мы уже и не чаяли, что переймёте нас! – вторила ему женщина со свежим рубцом на всю щёку и распоротой кнутом рубахой. – Ведь до самого города бегом гнали, окаянные…
Неожиданно она подскочила, вцепилась в стремя, прильнула к сапогу лицом и завыла, и тут же навзрыд заревели ещё три бабы. Тогда Ратай, желая поскорее покончить с неприятной для него ситуацией, приподнялся на стременах и во всю мощь своих лёгких прокричал:
– Послушайте меня, люди!
Шум утих, люди воззрились на него, и сотник, каменея лицом, продолжил:
– Благоволением Божьим вы теперь свободны! Время к вечеру, а путь ваш, чай, не близок! Идите же с Богом по своим домам!
Он тут же поспешил отдать необходимые распоряжения десятским, и, слыша их, крестьяне убедились, что возвращаться им придётся с пустыми руками.
– Как же так?! – развёл руками крепыш. – Касатики! Ну куды нам на пепелища голыми? Ведь все телеги, почитай, от нашего добра ломятся, да и скотина вот эта, она тоже…
– Сказано тебе, домой ступайте! – выкрикнул Ратай, готовый сорвать охватившую его ярость на этом мужике.
«Что я на него, за что?!» – подумал он, беря себя в руки, и уже другим, не свойственным ему тоном, продолжил:
– Не рви ты мне душу, отец! Приказ князя весь обоз себе оставить. Понимаешь? Весь! Не пойдёте сами, в нагайки возьмём…
Сотник оглядел собравшийся люд и снова повысил голос:
– Радуйтесь, правоверные, что свободны! И в добрый путь!
По толпе пронёсся ропот, но вскоре стих. Седеющий крестьянин тяжело вздохнул и, прежде чем уйти, произнёс:
– Оно, конечно… Раз князь, то куды попрёшь! Только всё одно мы вам благодарны! И то, вона сколько ваших сегодня полегло… За всё спасибо вам, родимые!
Мужик поклонился в пояс, и Ратай почувствовал, как глаза его непривычно влажнеют. Сердце забилось, как в бою, к горлу подступил ком, и рука с плёткой опустилась на круп коня. Тот заржал, просев от боли на задние ноги, но через миг уже уносил седока прочь, всё дальше от расходящихся прочь людей.

Глава 2
Княжий суд
Как-то незаметно, без всяких событий миновала осень. На смену ей вступила в свои права зима, заботливо укрыв землю-матушку белым одеялом. Давно отпраздновали Коляду, по традиции дедов, нарядив ветви сосен и елей, что росли поблизости. Молодёжь с плясками и песнями ходила по дворам, прославляя древнеславянского бога, столы ломились от яств, и все двенадцать дней народ пребывал в сплошном веселье. Как всегда, Коляда победил Кощного бога, и настал черёд Велесовых Святок. Церковь, несмотря на своё столетнее владычество, так и не смогла изжить эти языческие обычаи и принуждена была смотреть на чуждые ей празднества со снисхождением, уповая на время и проповеди. Отыграли рожками да бубнами праздники, и русичи предались покою. В полях надёжно сковал реки стужень, вокруг, словно волшебные узоры, замерли укутанные снегом деревья, утихли звуки, и лишь завывающий ветер играл свою музыку в печных трубах. Милослав видел, как заскучала его княгиня. Она всё чаще подходила к окну и смотрела вдаль в задумчивости, рассеяно, иногда невпопад отвечая на его вопросы. Как непохожа она теперь на ту, что встречала его из переяславльского похода! Когда он во главе дружины, с богатой добычей вступил в Вырьев, встречающий народ торжествовал. То и дело слышны были восхваления князю, одержавшему столь решительную победу, приветственные возгласы и торжество в синих глазах Миланы – её Милослав возвратился победителем! И не беда, что, по поступившим сведениям, князь Андрей, возвращаясь через земли вырьевского княжества, разорил по пути ряд деревень. На фоне одержанного триумфа эти события стали настолько мелочны, что никто из горожан не обратил на них внимания. Тогда Милослав просто купался в восторженном приёме и счастливых глазах Миланы. Но, как сказал один древний царь, всё проходит. Сейчас княгиня хандрила. Её худенькая, невысокая фигурка всё чаще замирала у окна, проводя у него битый час, а то и больше, в созерцании далей. В это время, теребя светло-русый локон, в мыслях своих Милана была далеко отсюда, от всей этой дворни, боярынь с боярышнями, всей этой челяди и его, Милослава, своего супруга! Она подарила князю наследника, что подрастал, окружённый няньками и мамками, но сама, посвятив сыну первые годы, теперь вспыхивала любовью к нему от случая к случаю, находя себе время и для других интересов. Сначала Милана обратила своё внимание на ведение хозяйства, чем изрядно попортила нервы ключнику. К счастью для последнего, княгиня быстро охладела к сему занятию и нашла себе новое – контроль над дворовыми девками, занятыми трудом на ткацких станках и прочим рукоделием. Но и этот предмет деятельности недолго занимал её внимание. С наступлением холодов, не находя себе больше занятий, она стала всё чаще раздражаться по любому мелкому поводу или подолгу скучать одной, избегая общения с мужем. И вот однажды, в ясный морозный день, князь нашёл чем заинтересовать свою возлюбленную.
– Взгляни, какое сегодня чудесное утро! – сказал он супруге, снова застав её у окна. – Безветренно, и снег неглубокий. Я на охоту собрался, на кабана. Едешь со мной?
В глазах Миланы заплясали искорки, и, прежде чем она произнесла слово, князь понял, каков будет ответ.
Утро действительно выдалось чудесное. Под копытами коней взметался снег, а в безоблачном небе щедро дарило свет солнце. Снег то и дело выдавал охотникам следы тех или иных обитателей чащи, но и они, и взятая с собой малочисленная охрана понимали, что целью сегодняшнего выхода служит не охота, а забава. Последняя всегда брала верх в присутствии женщин, и добрая полусотня всадников, забыв о первоначальных намерениях, то и дела нарушала тишину спящего леса.
– Это не охота! – воскликнул воевода, подскакав к княжеской чете. – Уже четыре кабаньих тропы проскочили, а об облаве никто не заикается!
– Экий ты скорый, Вышата! – упрекнул его боярин Ровда – княжеский советник. – Не одной охотой жив человек!
– Так вышли мы зачем? – не захотел его понять воевода. – Эвон, народа сколько с собаками сгребли!
– Что толку в них, собаках! – отмахнулся Ровда. – Там, в глубине, сугробы по пояс, собакам не перемахнуть!
Князь перехватил благодарный взгляд Миланы, брошенный на советника, и приказал главному псарю:
– Уводи псарей с собаками! Дальше едем без вас!
Они проехали по глубокому снегу ещё, и княгиня хлестнула свою лошадь, поддразнивая князя. Его белоснежный скакун устремился вдогонку, и вскоре они оторвались от остальной массы всадников, которые и не спешили сокращать расстояние между ними. Чем глубже путешественники удалялись в лес, тем трудней становилась дорога. Снега здесь намело столько, что лошадям приходилось высоко вскидывать колена, преодолевая отдельные её участки. Душа Милослава пела, наслаждаясь покоем, но когда путь перегородила лежащая поперёк сосна, князь почуял неладное. Из-за густых деревьев и разросшегося вдоль дороги кустарника послышался шум, лес пришёл в движение, и князь растерянно оглянулся. К ним, погоняя коней, уже спешила четвёрка дружинников с Вышатой во главе. Позади старались не отстать Ровда со слугами, но их кони, утопая в снегу, приближались слишком медленно!
– Назад! – закричал князь, разворачивая коня вспять.
Тот под частыми ударами кнута скакнул в сторону и, разворачиваясь, задел лошадь княгини. Кобылу отбросило, и её копыто зажало скрытой в сугробе корягой. Животное пронзительно заржало и дёрнулось, сбросив с седла некрепко сидевшую наездницу. Увидев Милану лежащей в снегу, Милослав спрыгнул с коня. К ним уже подбегали какие-то люди в грязных и драных зипунах, и наличие в их руках дубин, топоров и оглобель не вызывало сомнений в их намерениях. «Что вы делаете?! Я князь!» – закричал он и с надеждой оглянулся на приблизившихся уже всадников. Но люди с дубьём продолжали выскакивать из-за своих укрытий, и стало очевидно, что нападавших гораздо больше. Вот двое из них перегородили дорогу спешащему на выручку воеводе. В сильных руках описала короткую дугу оглобля, и оглушённый конь его стал медленно заваливаться набок. В глубоком снегу лошади стали вязнуть, и всадники спешились. Ни копий, ни щитов с доспехами не брали, и уповать приходилось лишь на мечи. Меч слабый соперник оглобле или длинной, увесистой дубине, если его не держит рука воина. Но сейчас на пути почуявших добычу мужиков встали бойцы, умеющие убивать. В стороне, у сваленного дерева, склонился над княгиней князь, рядом, с ножами в руках, притихли его немногочисленные слуги, а впереди, горланя, напирало десятка два истошно орущих мужиков. Но, нимало не смущаясь сложившимся раскладом, дружинники вступили в бой.
Милослав, вытянув из ножен меч, наблюдал, как, тесня разбойников обратно в лес, уменьшают их число его воины. Воодушевлённые их успехом, сорвались со своих мест слуги и поспешили, стремясь поспеть к скорой победе. Но вот за спиной послышался скрип снега, и князь увидел, как к нему подбираются трое. И тогда он с силой тряхнул за плечи жену, пытаясь привести её в сознание.
– Милана, очнись! – прокричал он. – Надо бежать!
Князь снова обернулся и увидел, как здоровенный детина замахнулся на него дубиной. Не в силах подняться, он вытянул вперёд руку с судорожно зажатым в ней мечом. Дубина опустилась, и осушенная ударом рука выронила клинок. Ещё замах, и готовое размозжить голову орудие замерло в воздухе… Милослав интуитивно выбросил вперёд левую руку и закрыл глаза. Тянулись томительные секунды, но удара не следовало. Когда же он снова взглянул перед собой, то увидел, как на него обрушивается обезглавленное тело. Князь слабо вскрикнул и отпрянул прочь. Тело плюхнулось рядом, орошая кровью вытоптанный снег. Только теперь Милослав увидел Белояра. Он стоял, сжимая в руке окровавленный меч, и молча рассматривал поверженного им врага. Князь встал на ноги и осмотрелся. Двое других нападавших лежали рядом без признаков жизни. Схватка закончилась. Уцелевшие разбойники скрылись в лесу, оставив в руках дружинников двоих, успевших поднять руки. Ими тут же занялись слуги, и весь измазанный в чужой крови воевода поспешил к князю. Подойдя, он мельком взглянул на обезглавленный труп и довольно пробасил:
– Лихо ты его, князь, хороший удар!
И, уже глядя куда-то за спину Милослава, спросил:
– Ты-то как, княгиня?
Милана уже пришла в себя и твёрдо стояла на ногах. «Когда она успела? И видела ли?!» – с ужасом подумал Милослав, пытливо вглядываясь в лицо жены. Но когда та дружески улыбнулась ему и бросилась на грудь, у князя отлегло от души. Один за другим подходили дружинники, и каждый поздравлял князя с боевым успехом. Слушая их, Милослав поймал себя на мысли, что отрицать своё участие поздно и не в его пользу, и теперь молча стоял, не отвечая. Как бы невзначай он скользнул взглядом по лицу Белояра, и тот, уловив немой вопрос, приблизился.
– С победой тебя, князь! – сказал он уклончиво, но видя, что князь в молчании не сводит с него глаз, добавил: – Действительно, хороший удар!
Но вот слуги подтащили слабо упирающихся пленных, сбили с них шапки и поставили перед Милославом на колени. Вперёд выступил Ровда.
– Схватили двоих! – доложил он. – Один, похоже, за главного у них. Кому допрос чинить?
Всем своим видом он выражал готовность приступить к нему самому, но князь решил заняться допросом лично.
– Кто такие? – спросил он, вглядываясь в измождённые, с потускневшими глазами лица.
– Крестьяне мы, из Сосновки! – просипел один, тот, что постарше, сплёвывая кровь из рассечённой губы.
– Какой Сосновки? Той, что рядом с Быковкой? – удивился Милослав и, получив утвердительный ответ, спросил ещё: – Так вы вырьевские?
– Вырьевские, – подтвердил мужик. – Не губи нас, боярин!
– Какой тебе боярин! – прикрикнул на главаря Ровда. – Сам князь перед тобой!
– Князь?! – разинул в удивлении рот разбойник.
Сообразив, что с ним не шутят, он плюхнулся в снег в земном поклоне, и его примеру последовал второй пленник.
– Поднимитесь! – приказал князь. – Зачем шалить принялись? Али жилось вам скучно?!
– Помилуй князь! – вскричал всё тот же предводитель. – Хорошо поживалось, пока в серпень рыльчане не нагрянули! Когда ты под Переяславлем половца останавливал, князь Андрей Сосновку с Быковкой пожёг. Кого из наших смерти предал, кого кнуту. Баб с девками его воины обесчестили, весь скарб подчистую выгребли и скот до последней козы угнали! Хуже поганых зверствовали. Мы, как ушли они, возрадовались поначалу, что живы, да потом пожалели! Жрать-то нечего, все запасы воинство рыльское выгребло, и крова лишились! Оглянуться не успели, уж и осень, а за ней зима подбирается! Мы в лес охотой промышлять, да с неё одной семьи не прокормишь!
Мужик замолчал, сглатывая пересохшим горлом, и заговорил второй:
– Смилуйся, князь! – с жаром произнёс он, заблестев глазами. – Кабы знали мы, кто перед нами, разве пошли бы! Мы ведь тебя прежде и в глаза не видали, откуда нам ведать, каков ты? Опять же, не по своей воле, нужда заставила в лиходеи податься! Нам бы зиму только пережить, а там… Старики, дети с жёнами в землянках мёрзнут, от голода мрут! Каждую неделю…
– Ну хватит! – остановил его Ровда. – Тебя послушать, так и вины на вас никакой, прямо ангелы из леса выпорхнули!
Он выдержал паузу и обратился к Милославу, давая понять, что настало время для решения:
– Какова твоя воля, князь?
Князь думал недолго. Он вполне понимал двойственность своего положения. С одной стороны, не будь его ссоры с князем Андреем, и эти люди сейчас грелись бы в своих избах в кругу сытой родни, не помышляя ни о каком разбое. Где-то в глубине души подала голос совесть, ведь именно он, князь, обязан был защитить народ своей вотчины, а при допущенном несчастье предпринять всё, чтобы облегчить их судьбу! Но перед глазами снова предстали бегущие, жаждущие расправиться с ним люди, пережитый ужас и занесённая над его головой дубина…
– Повесить! – коротко бросил он и отвернулся, сжав губы.
За всё время, пока готовили верёвки и сук для повешения, Милослав не бросил и взгляда в сторону приговорённых.
– Князь, помилуй, ведь дети… помрут они без меня, а с ними и жена со старухой матушкой! – что было сил завопил младший по возрасту пленник. – Князь, ведь со всей деревни сегодня лишь два мужика осталось, передохнут все, и месяца не пройдёт!
– Молчи, Мирон! – громко произнёс вожак. – Разве не видишь, пусты наши надежды. Не вступился наш князь прежде, не помилует и сейчас!
Скоро все приготовления завершились, и мужиков потащили к приготовленному для них лобному месту. Милана, более не в силах оставаться в стороне, бросилась к мужу:
– Отпусти их, ведь они и вреда нам причинить не успели … – только и успела произнести она, но наткнулась на холодный взгляд серых глаз.
– Не лезь в мужские дела! – повысил голос Милослав. – Не успели – не значит, что без вины!
Он отвернулся, давая знать, что её дальнейшие просьбы бесполезны, и отошёл в сторону. Княгиня замолчала, обескураженная отказом и тоном, каким он был озвучен. Давно уже муж не повышал на неё голоса, и она, ища поддержки, огляделась вокруг. Пожалуй, из всех присутствующих только воевода с боярином могли высказать своё несогласие князю. Вышата покрикивал на княжьих слуг, торопя их с исполнением приговора, и женщина поняла, что старый служака, если и намерен перечить своему воспитаннику, то не в этом вопросе. Пленные никаким образом не относились к его дружине, более того, не являлись даже воинами, а все остальные для него не представляли никакого интереса. К тому же в десятке сажень валялась туша его любимого коня, которого пришлось добить после сокрушительного удара одного из нападавших, что симпатий к ним со стороны воеводы никак не прибавляло. Боярин Ровда прятал усы в усмешке, явно довольный происходящим, а поодаль от него с безразличным видом топтались трое дружинников. Четвёртый вёл в поводу её прихрамывающую лошадь. Он подошёл ближе и несколько замялся, видя расстроенное лицо княгини.
– Я осмотрел его ногу, – сказал он наконец. – Похоже, серьёзных повреждений нет, но неделю надобно дать отдых.
Воин передал повод и добавил:
– И не взирай на казнь, не для твоих очей это!
Белояр повернулся, готовый уйти, но обернулся при окрике:
– Постой! – позвала Милана и продолжила уже тише: – Я благодарна тебе за лошадь и… за спасение.
Дружинник молча кивнул и удалился, а княгиня, глядя ему вслед, вздохнула украдкой. Конечно, там, у дерева, она, придя в сознание от торопливых усилий князя, видела всё, что последовало за появлением перед ними разбойной троицы. «Что это я расчувствовалась, как девчонка! – подумала княгиня. – Эти страшные мужики, и дружинник, пленные, и Милослав, такой напыщенный в своей глупой жестокости и жалкий перед опасностью…» Недавние события заставили её изрядно поволноваться, и она, пожалуй, впервые за много лет, дала волю чувствам, выступая наперекор князю. За годы совместной жизни женщина достаточно изучила характер своего супруга и, конечно, догадывалась, что он не тот человек, за которого пытается выдать себя перед окружающими. До сих пор она снисходительно относилась к слабостям своего мужа, стараясь делать вид, что продолжает восхищаться им, и соглашаться со всем, умело добиваясь своей выгоды. Но сейчас… «В самом деле, что мне до этих крестьян! – удивилась Милана своей недавней слабости. – В конце концов, ведь это они хотели причинить нам зло, а никак иначе. Были бы они так благосклонны, доведись им воплотить задуманное?!» По совету дружинника, княгиня не смотрела, как вешали двух несчастных. Она никак не прореагировала потом, услышав, как Ровда спросил:
– С гнездом разбойным что делать, князь? Ведь там трое убежавших, а сколько ещё – одному Господу ведомо!
Милослав понял, к чему клонит боярин. Стараясь не встречаться взглядом с женой, он повернулся к воеводе.
– Ты, Вышата, по охоте соскучился? Вернёмся в город – бери десяток и выходи по следу на тех злодеев. Всех, кто из мужеского пола способен держать оружие, предать смерти!
– А с остальными что? – спросил старый воин, будучи явно не в восторге от полученного задания.
– Остальных оставь Богу, пусть он решает!
Все понимали, что в зимнем лесу женщины с малыми детьми обречены, но в этот раз никто не проронил ни слова.
Поздним вечером Милослав вошёл в горницу жены. Милана вышивала, сидя перед свечами, в обществе двух боярышень. С появлением князя те переглянулись с княгиней и вышли.
– Что вышиваешь? – как можно непринуждённее спросил князь.
– Рубаху тебе, – ответствовала Милана. – Вот, рукава заканчиваю, остался ворот.
– Мне? – приятно удивился князь. – Значит, не обижаешься?
Он шагнул к жене, опустился на пол, обнял её колени и уткнулся в них лицом.
– За что мне на тебя обижаться, милый? – проворковала женщина, гладя его взъерошенный затылок. – За то, что спас нас от тех озверевших людей?!
Рука княгини продолжала гладить голову, а затуманенный взгляд устремился куда-то вдаль, вдогонку мыслям, что летят подобно свободным птицам…

Глава 3
Слово и дело
Наконец отзвенели зимние морозы, и на Русь своим чередом пришла весна. Снега подтаяли, чистой слезой заплакала капель, и в свои владения вступил месяц березень. Русичи весело встретили младшего брата Коляды, радуясь пробуждению природы. Малый Овсень – знаменовал наступление Нового года, или, как говорили славяне, лета. В этот день, четырнадцатого, принято было начинать готовиться к посевным работам и строить планы на будущее. Чего-чего, а планов у переяславльского князя Владимира было предостаточно. Деятельный по своей натуре князь вдобавок ко всему отличался изрядной осторожностью, что, казалось бы, трудно уживается в одном характере. Он принимал активное участие в политической жизни Руси: ходил походом на вторгнувшихся в Галицкое княжество чехов, был одним из претендентов на великокняжеский престол, но когда пришло время занимать его, Владимир, трезво оценив свои шансы удержаться на нём, отказался в пользу Святополка. Переяславль не был пределом мечтаний князя, но он счёл, что ещё не время, и теперь выжидал, наблюдая, как нынешний Великий князь совершает ошибку за ошибкой. Святополк, сумев объединить ряд князей, совместными силами выступил против половцев, но при реке Стугна был разбит наголову. Срочно требовалось восстановить дружину, призвать рать и поддержать разорённый степным набегом люд, но денег в казне не было, и Великий князь пребывал в затруднении. Владимир же сидел в своём Переяславле, копя силы, и готовился к грядущим битвам. Ближе к Комоедице в размеренную жизнь переяславцев ворвались нежданные события. Сначала в город прибыли половецкие гонцы. Гордые степняки, блестя доспехами, восседали на горячих конях, скача сквозь глазеющую толпу. Князь их принял и долго думал, узнав о принесённой ими вести. Ханы сильных половецких орд – Кытан и Итлар – предлагали свою дружбу и союз и, встав вежами у самой границы, готовы были прибыть для ведения переговоров. Переданное через гонцов предложение было настолько неожиданным, что Владимир не сразу нашёл, что ответить. Пока гонцы отдыхали с дороги в отведённой им горнице, князь призвал свою старшую дружину на Совет.
– Оно, конечно, не худо бы было таких союзников приобрести! – высказался главный советник. – Слыхал я, много воинов у Кытана с Итларем, и в Степи за ними многие с других орд потянутся, ибо большим влиянием пользуются!
– Тебе лишь бы было кем границу закрыть! – не согласился с ним другой боярин. – И так у нас в княжестве, почитай, едва ли не четверть всех этих торков, берендеев да разных клобуков, а ты хочешь ещё и половцев аж в две орды привадить?
– Ну и что с того? – удивился советник. – Наши степняки служат верно и с доблестью, а врагов у князя не убавилось. Случись завтра война – на кого надёжа? Али на крестьян с горожанами?
– А хоть бы на них! – вспыхнул боярин. – Они хоть и далёкие от ратного дела, а всё же в спину не ударят!
Но тут Владимир, видя, что Совет вот-вот превратится в перепалку, поспешил успокоить спорящих:
– Полно вам, бояре, перекрикивать друг друга, словно холопам! Послушаем, что Ратибор скажет!
Ратибор, воевода в летах, не спешил. Из-под густых бровей сверкнул его хмурый взгляд, и наконец раздался густой бас:
– Оно, конечно, все правы! Вот только как на половецких послов Великий князь посмотрит?
Вопрос его повис в воздухе. Все понимали ту неоднозначность, что присутствовала в отношениях двух князей. Святополк, несмотря на поддержку Владимиром при принятии киевского наследства, помнил, кто был вторым претендентом на великое княжение. Конечно, даже одна крупная орда, примкнувшая к переяславскому князю, весьма возвышала того в воинской силе, а с двумя он вполне мог противостоять не только Святополку, но и всем его союзникам вместе взятым! Вот только готов ли сам Владимир к таким переменам?
Князь уже отвлечённо выслушивал мнение своей старшей дружины, напряжённо размышляя в принятии верного решения. Большинство бояр склонилось к союзу, и Владимир распустил всех, так и не высказавшись. Ратибор, покидая зал последним, обернулся у самых дверей.
– Дозволь, князь, помощь предложить. Знаю, что от киевского князя послов половецких не утаить, добрые люди всегда сыщутся! Если надумаешь, князь, прежде, чем с ханами переговоры вести, о том князя Святополка известить, то любой из моих сыновей готов с той вестью в Киев скакать. Тут ведь дело тонкое, человек надёжный потребен!
Князь кивнул и, оставшись один, глубоко задумался. Конечно, узнай Святополк о планируемых переговорах от других, он воспримет их как подготовку к мятежу. Но если удастся уверить его в благих намерениях, скажем, подготовкой к совместному походу на Степь, тогда всё будет выглядеть в ином свете! Владимир долго ещё размышлял, взвешивая все «за» и «против», и ближе к вечеру принял решение. Вызвали гонцов, и князь объявил им, что готов принять ханов для переговоров и, более того, согласен на выполнение выдвинутого половцами условия: на время переговоров выдать им своего сына в обеспечение их безопасности на переяславской земле.
Едва забрезжил рассвет, степняки направили своих коней в родные кочевья, а сразу за ними, теми же воротами, в сторону Киева поскакал одинокий всадник. Ольбег нахлёстывал коня, спеша доставить послание от своего князя. Ему предстояла встреча с хотя и формальным, но владетелем всея Руси, но не только он занимал мысли юного всадника. В ушах до сих пор звучал наказ отца – воеводы Ратибора, и надобно было без лишних глаз прежде великого князя навестить другого, тоже весьма важного человека.
Ханы прибыли в самый разгар Комоедицы. Вся городская площадь была заполнена праздным народом, тут же пекли блины и водили пляшущих под дудку медведей. Комы – как их величали издревле, трудились не зря. То и дело их угощали круглыми, словно солнце, блинами, а их хозяева едва успевали собирать медные монеты, которыми в эти дни так щедро вознаграждал люд. Тут и там плясали в вывернутых наизнанку шубах мужи, медвежьим плясом чествуя хозяев леса. В стороне, у калашных рядов, боролись крепкие богатыри, а рядом, в десяти шагах, широкими кольцами кружились хороводы. Изо всех сил старались гусляры и скоморохи, но их песни и крики тонули в многоголосом шуме. Он разом стих, когда из-за поворота прорезающей площадь улицы показались всадники. Хан ехал вслед дружинникам в сопровождении всего двух своих телохранителей. В руках одного из них возвышался бунчук с трепетавшими на ветру конскими хвостами, на всех троих блестели на солнце дорогие доспехи. Ханский колонтарь в убранстве своём не уступал княжескому: стальные пластины украшены были золотой насечкой и причудливым орнаментом. На голове слепил позолотой расписанный арабской вязью шлем, на навершии которого вместо яловца крепился пучок конских волос. Итлар с безразличным лицом восседал на своём горячем иноходце, за ним тянулась череда всадников, но уже своих, русских. Процессия пересекла площадь, и громче прежнего зашумела подгулявшая толпа.
– Неужто с миром приехали? – недоумевали люди, с надеждой глядя вслед удаляющимся всадникам.
Мир с половцами, кроме прекращения набегов и кровопролития, сулил взаимовыгодный для обоих народов обмен. Одни получали довольно дёшево пригнанную скотину, вторые – ячмень, просо и все плоды, которыми одаривала земледельцев русская земля.
Владимир принял хана, встретив его у ворот княжьего двора. Под князем гарцевал белый, в яблоках конь, переливался позолотой пластинчатый доспех, переходящий в чешую на подоле. Под порывами ветра развевался накинутый на плечи красный плащ, на груди, поверх пластин, зерцало в виде большого, с крупными лучами солнца, выполненного золотом, с драгоценными камнями по краям. Правители приветствовали друг друга, затем спешились, и Владимир повёл почётного гостя в терем.
В просторной комнате уже накрыт был ломящийся от яств стол, и, следуя русскому и степному обычаям, не приступили к переговорам, сначала не отведав приготовленных угощений.
– Так что привело вас с Кытаном, хан? – задал вопрос Владимир, когда пришёл черёд дела.
Перед ним за другим концом стола сидел один лишь Итлар, но он вёл переговоры за двоих. Второй хан, получив в залог юного Святослава, старшего сына Владимира, с малым отрядом воинов разбил лагерь недалеко от городских стен, у самых переяславских валов.
– Не хотим больше вражды с Русью, – ответствовал хан. – Хотим дружбы, чтобы вместе на врагов наших выступать, а в мирное время торговать на пользу друг друга.
Владимир задумался, ища подвох в словах собеседника.
– Что, в Степи намечается большая война? – спросил он наконец.
– Нет. Всё спокойно в кочевьях, – заверил хан.
– Так что изменилось?
Теперь замялся Итлар. Он отхлебнул уже остывший чай и произнёс:
– Ты, наверное, знаешь, князь, что наши зимовья у моря. Как настают холода, мы, словно перелётные птицы, на полдень тянемся. Там, со всеми нашими стадами, тесно приходится, что многим не по нраву. Опять же, много наших, на вас глядя, также жить хотят. Чтобы вежи в одном месте раскинуть, чтоб сено на зиму здесь же заготавливать, чтобы и летовки, и зимовья в одном месте!
– Понятно, – кивнул князь, – решили у моих границ осесть?
– Есть такое желание, – подтвердил половец, – и не только у нас. Ещё два хана ждут твоего решения. Если договоримся, то и они к нашему соглашению примкнут, а за ними, глядишь, и другие потянутся. Слыхали мы, что ты умён. Настолько, что, не имея достаточно сил, от стольного Киева отказался!
Не сводя глаз с насторожившегося Владимира, хан едва усмехнулся и продолжил:
– Ещё слыхали мы, что ты не настолько глуп, чтобы от своего права на наследство отворачиваться! Когда придёт время, у одного тебя будет половецкая конница: сами за тебя выступим и другим твоих недругов поддержать не дадим! Знаешь сам, в конном бою нам равных нет!
– Хорошо, в военное время вам цены нет, согласен! – признал правоту хана князь и, уводя разговор от щекотливой темы, продолжил: – Но в мирное время что за спокойствие потребуете?
– Ничего! – заверил Итлар. – Нам самим мир выгоден. Во-первых, сможем беспрепятственно свои стада на продажу гонять, а чем обширнее твои владения, тем и нашему товару раздолья больше. Во-вторых, и тебе выгода: купцы твои не только речным путём под стрелами, как сейчас, но и посуху, под нашей защитой, смогут до самого моря добираться. Пойдут караваны – и нам прибыток с твёрдого сбора, и купцам, и тебе!
Владимир задумался. Картина вырисовывалась заманчивая, вот только неясно, какая сила готова примкнуть к нему, помимо этих двух орд, и насколько они, Итлар с Кытаном, способны подмять под себя остальные ханства? Не получится ли, что вместо ожидаемой поддержки Владимир сам увязнет, поддерживая слабых в степной междоусобице? Опять же, Святополк, при всей своей наивности, догадается, против кого может быть направлен этот союз, а готов ли к открытому противостоянию он сам, Владимир? «Что-то запаздывает сын Ратибора, – подумал князь. – А между тем совсем не мешало бы знать мнение Великого князя!» Время шло, но Олбега всё не было, и пришлось принимать решение без великокняжеского ответа. Перед самым заходом солнца Владимир дал согласие на мир и дружбу. Оба, он и Итлар, принесли клятвы – один перед иконой Спасителя, другой – вознеся глаза к небесному Тенгри. С лица хана спало напряжение, и он, собрав морщинки у глаз, сиял уставшими, но довольными глазами.
– Сейчас же отправлю воина с известием Кытану! – сообщил он. – Пусть празднуют заключение мира!
– Верно! – поддержал князь. – Переночуй у меня, а утром я тебя с ответными дарами, с почётом до валов провожу. Там ещё с Кытаном переговорим, и в счастливый путь!
Ночью в дверь спальной комнаты постучали. Доложили о возвращении Олбега, а с ним киевского боярина от Святополка. Владимир оделся и принял прибывших в той же самой горнице, в которой ещё днём вёл переговоры с ханом Итларем. Здесь уже ожидал поднятый с постели Ратибор. Он дождался, когда князь опустится в свой резной, крытый золотом стул, и встал по правую руку. Вошли двое. Они остановились перед князем, и неверный свет свечей заиграл тенями на их непокрытых головах. Рядом с вернувшимся дружинником стоял пышнотелый Славята – боярин из старшей дружины Святополка, которого Владимир пару раз примечал в его окружении. Ольбег, перехватив взгляд князя, шагнул вперёд и, указывая на спутника, представил:
– Ближний боярин великого князя Святополка – Славята. Великий князь просил…
– Великий князь Святополк просил сказанное мной принимать так, словно сказано им! – перебил дружинника боярин, полагая, что соблюдать дальнейшее молчание ниже его достоинства. – Шлёт тебе привет Великий князь и признательность за верность твою, что множит расположение к тебе старшего брата!
– И Великому князю привет с заверениями в моей сердечной с ним дружбе, – ответил на приветствие Владимир и сразу перешёл к делу. – Что передал Святополк?
– Великий князь с дружиной своей и набранной из горожан ратью уже на подходе к Переяславлю, утром здесь будет! – провозгласил боярин, и Владимир переглянулся с Ратибором.
То, что Святополк вышел из Киева с дружиной, да ещё усиленной городской ратью, многое объясняло.
– Великий князь настаивает на войне? – спросил Владимир, слегка уязвлённый столь решительными действиями, предпринятыми в одностороннем порядке.
– Настаивает! – подтвердил Славята.
– Насколько мне известно, великий князь был в большом затруднении. На какие средства рать в поход снарядил?
– Нашлись добрые люди, помогли, – усмехнулся боярин. – Раби со Святополком сговорились, так ростовщики жидовинские расщедрились, деньгами ссудили!
– А взамен что? – не уставал с вопросами князь.
Киевский боярин лишь пожал плечами.
– Мне то неведомо, князь. Это дело их и Святополка.
Владимир едва улыбнулся, глядя на посуровевшего Славяту. Тот, желая блеснуть своей осведомлённостью, успел сказать лишнее, но сумел остановиться, не желая выдавать и дальше то, что ему, со всей очевидностью, было известно. Переяславский князь давно был наслышан о способах действий иудейских ростовщиков. Те предоставляли кредиты под немыслимый процент, что непосильным бременем ложился на плечи тех, кто волею судьбы был принуждён к ним обращаться. Те несчастные, кому довелось испытать на себе такого рода «помощь», редко не оставались ободранными до нитки, но были и такие, для которых невыплата разбухающего на глазах долга оборачивалась невольничьими рынками, на которые должников продавали целыми семьями. Разумеется, к князьям, королям и прочим сильным мира сего у ростовщиков был другой подход. Задолжавшим им высоким особам предлагалось не тратить свои драгоценные время и внимание на столь несущественные мелочи, лишь доверить сбор очередной дани самим ростовщикам и их людям, а уж они своё вернут! Своё возвращали с изрядной лихвой, оставляя разорёнными целые селения и пополняя уже пресыщенные русскими рабами и рабынями восточные рынки. Поняв, какой ценой куплено временное благополучие, Владимир не позавидовал ближайшей судьбе Киевского княжества, а значит, и благополучию самого Великого князя.
– С половцами как поступим, князь? – нарушил ход его мыслей Ратибор.
– Если Святополк на них войной собрался, так я ему не помеха! – заявил Владимир. – Я с ними мир заключил, но против своего Великого князя, конечно, не пойду. Завтра же, не встречаясь с Кытаном, Итларя отпущу, и пусть киевляне с ними уже в степи разбираются!
Известие о заключённом договоре и нежелание князя идти на его нарушение несколько смутили киевского боярина, и он с надеждой взглянул на Ратибора. Оба они уже давно привыкли к частым подаркам еврейских купцов, каждому прощены уже были взятые у ростовщиков займы, и теперь, сведённые недавно с иудейскими наставниками, известными на Руси как раби или рабины, бояре дружно отрабатывали свои долги. Переяславльский воевода не заставил себя ждать.
– Не иди в поводу у поганых, князь! – воскликнул он с жаром. – Они ведь веками Русь терзают, что другие князья скажут?
– Эка ты загнул, советник! – иронично усмехнулся Владимир. – Положим, не столько от самих половцев Русской Земле убыль, сколько от усобицы князей! С погаными в союзе или без них, а Русь раздирают так, что едва ли не половина от всего проданного полона – одних только князей заслуга!
Боярин взял смелость возражать, и Славята подал голос:
– Прости, князь, в горле пересохло, да и с коней мы только, разреши мне по надобности… Я ненадолго, скоро вернусь!
Киевлянин юркнул в дверь, оставив спорящих наедине, и вскоре выбежал на улицу к ожидавшему у коней долговязому кучерявому мужчине в одежде торгового гостя.
– Беда, рабин! – с ходу выпалил Славята. – Упёрся Владимир, дескать, мир я уже заключил!
– Веди к нему, боярин! – властно произнёс мужчина, сверкнув в гневе глазами. – И побыстрей! Скажешь, что по пути меня встретили, что есть у меня к князю весть!
Обратно боярин возвратился, ведя с собой третьего спутника.
– Это ещё кто? – удивился Владимир, разглядывая незнакомца.
– Вот, князь, торгового гостя в дороге встретили, так он для тебя весть имеет. Я решил, что тебе с ним самому перемолвиться любопытно будет, прости, коли не так!
– Кто таков? – спросил князь, уже обращаясь к незваному гостю.
Тот, словно только что пришёл в себя, рухнул на колени и распластался на полу в поклоне. Затем он поднял голову и, не смея подняться, зачастил тоном холопа, ошарашенного вниманием богоподобного господина:
– Я Соломон, гость торговый! Не гневайся, мудрейший князь, что осмелился пред твои очи показаться! Сам то я здесь ненароком, еду в Киев из Степи.
– Иудей? – спросил князь, уже предугадывая ответ.
– Так, великодушный князь! Хотел на хлеб заработать, караван собрал, у всех, у кого можно было, денег занял, а проклятые половцы разграбили, так и не добрался я до Булгара!
– Что за весть? – поторопил его Владимир, не желая выслушивать дальнейшие стенания. – Да встань ты на ноги, наконец!
– Так вот, я и говорю! – продолжил Соломон, поспешно вскакивая. – Едва я откупился от них, спасся, хвала Яхве! У самого Киева, на обратном пути, повстречался мне мой сородич, тоже купец, третьего дня из Чернигова. Он мне и скажи, что у князя тамошнего, Олега Святославича, сын половецкого хана гостит. Его отец Итлар вместе со вторым ханом, Кытаном, у того князя гостили и, прежде чем к тебе податься, своего сына ему и оставили!
В горнице надолго повисло молчание. Князь Чернигова Олег был давним соперником Владимира, и сам факт того, что половецкие ханы предприняли такой крюк на пути в Переяславль, наводил на мрачные мысли. Это значило, что половцы искали дружбы не только с ним, Владимиром, но и Олегом, а оставленный в гостях малолетний сын одного из них – явный признак того, что с черниговским князем у них тоже сладилось! Безусловно, половцы поддержат Владимира в предстоящем устранении от киевского престола Святополка, но чью сторону они примут, случись ссора с Олегом? «У меня Итлар Святослава в залог потребовал, а сам Олегу своего сына оставил!» – подумал Владимир, чувствуя себя обманутым.
– Сын Итларя гостит у Олега?! – словно не расслышав, вдруг переспросил Ратибор. – Неужто они в такой тесной дружбе с ним стали?
– Если только в дружбе! – воскликнул Славята. – А то ведь больше похоже на залог. Только вот что такого они обещали в Чернигове, что даже сыном поручаться пришлось?!
– Послушай Святополка, князь! – продолжил увещевать Ратибор и, зачем-то понизив голос, сообщил: – Я ведь тем половцам, что за валом дожидаются, много бурдюков с вином отправил, да вино то не простое, сон-трава в нём изрядно намешана! Предадим всех поганых смерти прежде, чем Великий князь подойдёт, а там, с ним вместе, и на вежи ударим!
– Да как я могу это сделать, давши им клятву? – всё ещё колебался князь, не отваживаясь выступить убийцей своих гостей и клятвопреступником.
– Не будет на тебе греха! – заявил киевский боярин. – Половцы всегда дают клятвы, но всё губят Русскую землю, льют кровь христианскую. Те два хана сами могут оказаться клятвопреступниками, так что следует убить их раньше, чем те успеют проявить коварство!
После сих слов князь колебался недолго. Единственным препятствием на пути предложенного советниками плана оставался остающийся в руках Кытана малолетний Святослав, но и здесь бояре сумели убедить князя.
– Господом нашим клянусь, ни единого волоса с твоего сына не упадёт! – перекрестился Славята, глядя на князя преданными глазами. – Сам выручать его пойду! Ты мне только дружинников своих половчей отряди да торков дай. Слыхал я, что они у тебя воины удалые, да и от половцев в ночи не отличить!
Владимир вздохнул. Он уже принял решение, но, чтобы соблюсти хотя бы видимость чести, обречённым тоном вымолвил:
– Что ж, вы делайте что хотите, но я не хочу ни для чего, дав клятву, переступить её и век о том сожалеть!
Не прошло и часа, как городские ворота приоткрылись, и к спящему лагерю половцев один за другим проскользнули воины. Едва заметными тенями они пробрались к раскинутому среди палаток шатру и проскользнули внутрь. В слабом свете лучины проступили контуры спящего на кровати мальчика. И шатёр, и кровать с прочей утварью были заранее приготовлены по распоряжению Владимира, когда согласно уговору он отдавал в руки половцев своего сына, но кто знает, не подложили ли подозрительные степняки вместо него другого? Против всех опасений, на кровати спал именно Святослав, и Ратибор вздохнул облегчённо.
– Он! – подтвердил воевода, и Славята, зажав мальчику рот, вместе с одеялом подхватил его на руки.
– Не бойся княжич, свои! – успокоил Святослава Ратибор, и вошедшие поспешили покинуть шатёр.
Весь лагерь спал. Узнав о заключённом договоре, половцы совершенно позабыли об осторожности. Половину ночи они пили доставленное из княжеского терема вино, орали песни и плясали и теперь, умаявшись от бурного празднования мира, спали мёртвым сном. Безмолвными призраками покинули лагерь бояре в сопровождении ловких торков. Уже за его пределами Славята, опустив мальчика на землю, повернулся к Ратибору.
– Я к князю, обрадую его успехом. А ты знаешь, что делать дальше.
Хищной стаей окружили переяславцы доверившихся им степняков. По знаку воеводы палачи шагнули к палаткам. В них и повсюду вокруг, у тлеющих костров лежали спящие воины. Мерно вздымались могучие груди, а окутавшие сны продолжали нести храбрых батыров по родной степи, когда сверху обрушилась разящая сталь.
Своим чередом взошло солнце. Оно снова дарило людям тепло и свет, кроме тех, кому уже не суждено было проснуться. Лишь только рассвело, в горницу к Итлару постучали. Половцы переглянулись и поправили пристёгнутые к поясам мечи. Итлар, не признавая из веселящих напитков ничего, кроме кумыса, не притронулся к присланному Владимиром вину, заставив последовать своему примеру и сопровождавших его воинов. Он проснулся с первыми молочно-белыми лучами, что едва пробивались через узкое окно. Вокруг было тихо, но никогда не подводившим, почти звериным чутьём хан ощутил разлитую в воздухе опасность. Один из двух его воинов шагнул к двери и распахнул её. У порога стоял улыбающийся во весь свой щербатый рот княжеский отрок.
– Князь Владимир передал, чтобы вы, собравшись и позавтракавши в тёплой избе у Ратибора, пришли к нему на княжий двор! – провозгласил парень. – Я провожу!
Все трое уже были обуты и одеты. Заметив, что половцы собрались облачиться в доспехи, он хмыкнул:
– Пошто торопитесь, гости? Вас ведь на завтрак зовут, не на бой! Сюда ещё будет время вернуться с подарками от князя!
Пристыженные за свою подозрительность, степняки вышли, накинув тулупы, и вслед за отроком прошли длинным коридором, миновали просторную комнату и вскоре вышли на переполненную морозной свежестью улицу. Солнце поднялось достаточно высоко и с каждым часом согревало щедрее, провозглашая победоносное шествие в Явь покинувших Сваргу светлых Богов. Птичьим щебетом пробуждались леса, ширились освобождённые от снега пятна пахоты на полях, а там, где-то за холмами, навстречу весне, раскрывала свои объятия Степь.
В натопленной избе пахнула жаром печь. В просторной горнице стоял стол со стопками блинов и кувшинами, доверху наполненными молоком. Итлар огляделся и, обнаружив, что они одни, спросил у отрока:
– Где же воевода?
– Видать, наверху! – пожал плечами тот. – Сейчас сбегаю, а вы пока за столом располагайтесь!
Парень повернулся, подошёл к ведущей на второй этаж лестнице с резными балясинами, в несколько прыжков преодолел её и скрылся, хлопнув за собой дверью. Весь верхний этаж был полон одетых в доспехи дружинников. Они молча замерли на отведённых местах, сжимая в руках луки и оружие ближнего боя. С прибытием отрока Ольбег взмахнул рукой и осторожно потянул на себя заранее откреплённую от потолка доску. Его примеру последовали стоящие по обеим сторонам лучники. Вслед за первой последовали ещё две, и глазам стрелков открылись все три половца, ожидающих гостеприимного хозяина за столом. Уже через мгновение десяток пущенных разом стрел пронзили доверчивых гостей, не оставив им ни единого шанса, и Ольбег повернулся к ожидавшим у двери меченосцам:
– Зря готовились, без вас обошлись!
Не прошла и неделя, как объединённые рати Святополка и Владимира вышли к границе Переяславского княжества. Снег в полях растаял, лишь в ложбинках ещё белели его остатки, словно запоздалые напоминания о недавней зиме. Половцы совсем не ждали русские рати. Их ханы уехали заключать мир, и, полагаясь на неприкосновенность гостей и послов, степняки при любом раскладе ожидали прежде их возвращения, но вместо них пришли враги. Атака была столь неожиданной, что воины не успели собраться в боевые порядки. Многие сражались тем, что подвернулось под руку, и падали от стрел и копий на глазах растерянных от ужаса женщин и детей. Лишённые единого командования, немногие успевшие подготовиться к бою воины действовали разрозненно и безуспешно, и захваченные врасплох обезглавленные орды оказались обречены. В этот день русичам досталась богатая добыча. Захваченному скоту, коням и верблюдам не было числа. Больше того – в русский полон попали все половецкие семьи – женщины, красные девицы и малые дети. Теперь пришло время половецких страданий. Тут и там бесчинствовали ратники и дружинники, среди тёплых ещё трупов раздавались истошные крики детей и женщин. Натешившись вволю, приступили к дележу. Оба князя не скрывали торжества – такой добычи в степи никто из русичей не захватывал: с лихвой хватило не только им, но и всем воинам, и ещё приходилось приложить изрядные старания, чтобы доставить весь полон и добычу в свои княжества. Солнце ещё возвышалось в зените, когда оба обременённых грузом воинства тронулись в обратный путь, погоняя скот и связанных женщин. Следом, держась ручонками за материнские подолы, едва успевали хныкающие дети, а среди трупов и сожжённых кибиток, осев на мёрзлую землю, остались встречать смерть никому не нужные старухи и старики.
На третий день, когда распродали купцам-работорговцам всех полонённых половцев, князья со своими дружинами подступили к Чернигову. Олег с малой дружиной встретил их у самых ворот.
– Чего хотите? – спросил он, заранее догадываясь о причине визита столь не милых сердцу гостей.
– У тебя есть Итларевич! – заявил Святополк без всяких обиняков. – Либо убей, либо дай нам, он враг нам и Русской земле!
Олег Святославич, услышав такой пафос, не счёл нужным сдерживать улыбку.
– Я понимаю вас двоих! – сказал он. – Ваши подвиги будут помниться век, и не только сынами убитых, но при чём здесь Русская земля?
– Прекрати эти намёки, князь! – вспылил Владимир, но его поспешил перебить Святополк.
– Не будем ссориться из-за ничтожного волчонка, братья! Выдай нам сына Итларя, в знак дружбы, а нет, так ведь мы твой Чернигов возьмём! Стоит ли половецкий ребёнок благополучия и жизней сотен русичей?
Олег ответил не сразу. Но когда он заговорил, его голос зазвучал с прежней твёрдостью:
– У Великих князей, видать по всему, свои правила, но я гостей не выдаю!
Олег Святославич повернул коня, давая понять, что встреча окончена, и лицо Владимира омрачилось. Уже у своих дружин, придержав коня, Святополк поравнялся с приотставшим Владимиром.
– Что пригорюнился? – натужно усмехаясь, сказал он. – Возьмём рати и подтянем их сюда. С ними да нашими дружинами Олег и недели не продержится!
Владимир согласился с ним, но его занимали совсем другие мысли. «Не отдал мальчика! – думал он, испытывая двойственное чувство к черниговскому князю. – Значит, не в заложниках итларев сын, но в гостях! Может, и правда, что никакого сговора между ним и ханами не было? Может, дело только в обычной приязни, и моя выгода была в союзе, а вовсе не убийстве собственных гостей?» Князья отъехали ещё на значительное расстояние, весьма перекрывающее полёт стрелы от городских стен, и определились с рубежами планируемой осады. «Не выдал, значит! – снова задумался Владимир, уже ведя дружину ко вторым воротам. – Смог устоять, не повёлся на соблазн!» Он вспомнил события недавних недель, и на душе стало муторно. Так, что уже не хотелось ни Чернигова, ни стольного Киева, ни жизни этого осиротевшего по его вине мальчика. Владимир уже был близок к сожалению от всего того, что случилось в последние дни, но сделанного не воротишь, и приходилось, соблюдая лицо, следовать всему тому, к чему подталкивал его Святополк.
Вскоре подошли рати, но возросшее количество войск не возымело ожидаемого воздействия на непокорного князя. Как и прежде, Олег не торопился менять свои понятия о чести, и осада Чернигова грозила перерасти в активные действия. Первым о них заговорил Святополк.
– Придётся готовить приступ! – предложил он Владимиру, с каждым днём всё более раздражаясь бездействием.
Переяславский князь соглашался, но продолжал затягивать время штурма, ссылаясь на неготовность своих войск. И вот, когда он и вовсе уже собрался объявить о своём нежелании вести войну с черниговским князем, пришли тревожные вести. В Степь из похода на Византию возвратились две самые мощные половецкие орды под предводительством ханов Боняка и Тугоркана. И теперь они, желая мести за предательство русских князей, пошли на Русь. Первый, разоряя Поросье, уже двинулся к Киеву, а второй осадил Переяславль, превратив в пепел и пыль уцелевшие после прошлогоднего набега предместья. Над приграничной Русью нависла очередная война.
В отрезанном от остального мира Чернигове ничего не знали о выступлении половцев. Под рукой у князя Олега было всего две сотни дружины, остальные малыми отрядами несли службу в других городах княжества, и сейчас на них рассчитывать не приходилось. Жители Чернигова собрали ополчение, но и его было явно недостаточно для отражения решительной атаки переяславцев и киевлян. Тем не менее, город готовился к обороне. На стену подвозили запасы камней и смолы, не прекращалась раздача оружия новым ратникам – черниговцы были полны решимости поддержать своего князя. Олег Святославич, стоя на крепостной стене, в который раз окинул взглядом разъезды и лагерь противника.
– Устоим ли, князь? – спросил один из бояр.
Князь, не отвечая, повернулся к стоявшему рядом воеводе.
– Что скажешь, Баксай?
Баксай ответил не сразу.
– Месяц продержимся! – сказал он наконец. – Большой ценой, но выстоим.
Ни боярин, ни Олег не стали уточнять, почему воевода ограничился лишь месяцем. Всем троим было известно, что именно на такой срок имеющиеся запасы позволяли отдалить голод. Дальше – либо отчаянная и обречённая на неудачу атака горстки полуголодных воинов, либо позорная сдача с выдачей защищаемого князем мальчика. Ради него одного, сына когда-то враждебного русичам хана, предстояло сложить головы или доживать свои дни калеками сотням людей, и ещё большее число горожан, скорее всего, лишится крова под горящими стрелами и камнемётными машинами осаждающих! Князь прекрасно знал переменчивый характер толпы. Сегодня народ полон решимости стоять за своего князя, отказавшегося от бесчестья, но что эти же люди скажут завтра, после неминуемых потерь? Олег взглянул на стоявшего поодаль священника, прибывшего с ним из Царьграда. Леонтий – высокий, худой пресвитер с иссиня-чёрной бородой – достиг того возраста, который принято называть зрелым. В молодости своей он был воином. Ещё нося имя Светозар, он отправился в Константинополь наёмником, воевал в Малой Азии под началом Алексея Комнина, но был ранен в ногу. Ранение оказалось настолько серьёзным, что о дальнейшей службе думать не приходилось, и ветеран, осев в столице, стал зарабатывать на жизнь тем, что умел делать помимо ратного дела – лечить людей травами. Его отец, разбираясь в них, весьма успешно излечивал болезни и, как говорят на Руси, знахарствовал. Своему ремеслу он обучил и сына, хотя тогда у Светозара душа лежала к иному, но в трудное время знания пригодились. Однажды он вылечил от тяжёлой хвори обратившегося к нему человека. Тот больной в обращении и манере держать себя выделялся из общей массы константинопольцев, но Светозар никогда не лез с лишними расспросами. Он вскоре забыл о нём в череде страждущих помощи, но вскоре случай снова свёл их при совсем уже других обстоятельствах. Его, как ворожея, взяли по навету и, продержав в темнице два дня, представили на суд священной комиссии. Каково же было удивление узника, когда в числе вершащих его судьбу священников он узнал своего бывшего больного! К тому времени Светозар уже достаточно хорошо знал людей и решил, что эта встреча ничего хорошего ему не сулит. Он ждал, что святоша, очевидно втайне от своей братии воспользовавшись его помощью, теперь, во избежание огласки, поспешит предать обвиняемого казни, но этот судья оказался из совсем другой категории. Когда, после ознакомления с наветами, священники приступили к допросу, то в общем сонме обвинений раздался его голос:
– Скажи, крещён ли ты?
Светозар вытащил из-за пазухи серебряный крестик на ремешке и предъявил высокому суду.
– Как давно?
– С младенчества. У нас, в Северской Земле, многие крещены ещё до Владимира.
Обвинительные речи других священников прекратились, теперь вёл допрос только один.
– Скажи, чьим именем ты исцелял страждущих?
По тому, как допрашивающий повысил голос, задавая вопрос, и по тону его Светозар понял, что сейчас его ответ решит всё, и, собираясь с мыслями, немного промедлил.
– Всё в мире создано всемогущим Богом: и трава, и земля с небесами, и человек. Дуновение ветра, и свет от лучей, и само дыхание наше с его соизволения, и я, желая добра людям, свои умения применял, уповая на Его помощь!
Священники многозначительно переглянулись, но не промолвили и слова. Продолжал говорить всё тот же, знакомый лекарю человек, видимо, старший среди них.
– Выходит, перед нами никакой не колдун, – произнёс он, обращаясь к остальным членам комиссии, – только целитель, чьими руками творится Божий промысел!
– Это так, Ваше преосвященство, но Святая Церковь не приветствует чрезмерную заботу о бренном теле, тем паче действиями, выходящими за рамки молитв! – вкрадчивым голосом усомнился один из судей.
– Разве мало в Константинополе врачей! – возразил епископ, стараясь не показывать охватившее его раздражение. – Ведь не думает никто объявлять их богоотступниками!
– Но они оканчивают учебные заведения и врачуют понятными и дозволенными способами, не прибегая к травам. Где разобраться простому мирянину, глядя, как ставит на ноги этот человек немощного – травами возвращено здоровье ему, Божьим именем или колдовскими заговорами?!
Повисло молчание, и главный судья задумался. Он понимал, что несмотря на его заступничество, обвиняемый продолжает оставаться в опасности. Даже если ему и удастся благополучно выбраться на свободу, он всё равно вскоре окажется в застенках по очередному доносу, только в следующий раз судить его будут без него, в другом составе. Наконец епископ поднял голову и задал вопрос Светозару:
– Давно ли ты лекарствуешь?
– Года не прошло, – ответствовал Светозар. – С тех пор, как в Киликии сарацин ногу проткнул, пришлось армию оставить. Вот и…
– Значит, истинную Веру нашу мечом защищал? – перебил священник, не давая допрашиваемому наговорить лишнее.
– Защищал! – коротко буркнул тот.
– Насколько я знаю, Северская Земля в Руси?
– В Руси, – подтвердил Светозар.
– А обучен ли ты грамоте?
– С детства, – подтвердил русич. – И славянскую грамоту разумею, и греческую.
– Хочешь ли ты, русич, теперь не тела, но души людские спасать? – вопросил епископ и, видя недоумение в глазах допрашиваемого, продолжил: – Согласен ли принять схиму, поступить в семинарию и, окончив её, посвятить всего себя Богу? Если труды твои вознаградятся успехами в постижении Учения Спасителя нашего, то, возможно, будешь удостоен чести проповедовать на Руси, своей Родине. Много сил пресвитерами нашими приложено, чтобы наставить на путь истинный народы, проживающие за краем империи, но ещё больше сил предстоит приложить!
Светозар догадался, что длинная речь епископа предназначалась скорее присутствующим и вершащим суд священникам в оправдание своего заступничества, ему же ничего не оставалось, кроме согласия. Он дал его, и епископ, платя сторицей за свою жизнь, не только уберёг его от грозящей расправы, но и устроил в семинарию, по завершении учёбы в которой Светозар, уже с новым именем Леонтий, начал свою новую жизнь. Служа в одном из столичных храмов, Леонтий не прекращал утолять своё любопытство в библиотеках. Его вниманием овладевало всё: и бурное настоящее, и недавнее, ещё совсем свежее прошлое, и дряхлая старина. Он пришёл в Церковь, спасая свою жизнь, но вскоре обнаружил, что Вера настолько овладела им, что дальнейшее существование вне её казалось попросту бессмысленным. Шли годы, но никто из церковных патриархов не спешил отправлять иерея на Родину. И вот однажды, свергнув с престола Никифора Вотаниата, к власти пришёл умный и решительный Алексей Комнин. Узнав, что пресвитер одной из церквей когда-то сражался солдатом в его войске, он немедленно пожелал встретиться с ним. Они познакомились, и мудрый император приблизил Леонтия к себе, как и всех тех, кого счёл способным и желающим изменить этот мир к лучшему. Разумеется, лучшим для базилевса Алексея считалось то, что лишь укрепляло его славную, но так сдавшую свои позиции империю. Собственно, власть его при восшествии на престол ограничивалась лишь самим Константинополем да небольшой территорией Фракии. В Малой Азии безраздельно хозяйничали сельджуки, а Балканы были охвачены мятежами местной знати. Но новый император в короткий срок доказал, что он не только талантливый полководец, но и выдающийся политик. Укрепив армию, он при помощи нанятого венецианского флота отбросил норманнов Робера Гвискара и подавил мятежи на Балканах. Тогда же Алексей Комнин занялся государственными реформами, не упустив из внимания и состояние дел в Церкви. Он принялся ограничивать материальное благополучие духовных иерархов, спасая тех от излишков того, чему допустимо радоваться лишь мирянам, – без долгих размышлений прибегнул к конфискации части церковных владений и храмовой утвари. Вместе с тем император принял ряд мер для устроения жизни духовенства на канонических началах, объявил Афон свободным и вывел его из подчинения гражданских властей и епископата, основал монастырь Иоанна Богослова на острове Патмос. Но не только это заботило нового хозяина ромейской империи. Понимая, что мощь его государства поддерживается крепкими единоверными союзниками в самых дальних уголках известной в Константинополе земли, он предпринял усилия для упрочения позиций восточной Церкви в них. Одним из заинтересовавших Комнина уголков стало южное побережье Варяжского моря, где проживали ещё народы, в которых Учение Христа если и пролило свет, то не укрепилось. Для выполнения насущной задачи как нельзя лучше подходил русич Леонтий, которого базилевс с согласия архиерея Константинопольского и отправил через Русь. С ним, дав обещание в содействии пресвитеру, отпустили и наследника Черниговского престола – князя Олега Святославича, пленённого предавшими его тмутараканскими иудеями. Прежний император, удерживая его в неволе, сослал на остров Родос, но мудрый Комнин поспешил исправить эту глупость. Русский князь был с почётом принят при дворе, и, когда пришло время прощаться, император представил ему соотечественника.
– Вот, – сказал он, – уроженец твоей земли, ныне воин Духа Святого, коему доверено нести слово Божие пребывающим во мраке народам. Слышал я, что ныне слаба Русь, множатся в ней раздоры, а тем временем растёт движение католиков на восток. Уже поддались их ложной вере поляки и угры, но даже и ныне Русь им не по силам. Зато в опасности другие: верные Ватикану саксы, франки и прочие германцы жмут вагров, бодричей с лютичами, навязывая свою веру, захватывая земли и истребляя несогласных. Вашему Великому князю дальние земли не интересны, а между тем, овладев теми варягами, примутся за Русь, и кто знает, не суждено ли ей разделить судьбу соседей. Сегодня она одна в союзниках наших, падёт – с кем останется моё государство?
– Разделяю твою заботу о Вере и моей Отчизне, базилевс, – ответствовал князь Олег. – Вот только я не Великий князь, и им мне не быть. Мечтаю лишь удел свой вернуть, Черниговщину. С ним можно и Леонтию в его святом деле помочь, и католикам дорогу к Руси заступить, только хватит ли сил?
– Сил хватит! – заверил Алексей. – У самого Вендского залива, в государстве бодричей, раньше правил граф Готшалк. Под сильным давлением с Запада он принуждён был принять католичество, но присылал тайную весть, что готов обратиться к нашей, истинной, Вере и привести к ней народ свой, что в большинстве своём до сих пор прозябает в язычестве. Но тридцать лет назад его вместе с вельможами своими предали казни восставшие язычники. И теперь, по смерти князя их, у власти снова христианин именем Генрих, сын Готшалка. Поможешь ему даже малыми силами – выстоит, и тогда слово Спасителя нашего найдёт путь к сердцам заблудших! А сейчас дам тебе сильный отряд из наёмников русских, что сослал в дальние провинции Никифор при мятеже. С ними вернёшься в Тмутаракань и отберёшь её для себя. Предвижу успех твой, ибо доносят мне, что и по сей день помнит тебя тамошний люд. Все они: и славяне, и ясы с касогами, и половцы – готовы поддержать тебя против верхушки иудейской, что так подло предала тебя в руки несчастного предшественника моего!
Базилевс умолк и устремил пронзительный взгляд на своего гостя, ещё недавно содержавшегося на правах пленника. И русский князь не разочаровал его. Нисколько не сомневаясь, Олег заверил, что желания императора ромеев созвучны и его намерениям, что сам он желает сильной Руси, способной противостоять движению рыцарей, и, как только укрепится в наследном уделе, отправится со своей дружиной на родину своих предков, помогая Леонтию в его святом деле и поддерживая Генриха в борьбе с католическим рыцарством.
Обласканный Алексеем Комниным князь получил заверения в дружбе и необходимые для возвращения домой средства, но теперь, добившись Черниговского княжения, пока не мог исполнить своего намерения относительно похода к варягам. Долгих одиннадцать лет Олег, вернувшись в Тмутаракань, копил силы. По возвращении он заставил иудейских толстосумов пожалеть о предательстве и укрепился в сем отдалённом, но столь важном осколке Руси. И вот, при поддержке дружественных князю половцев, князь наконец-то выбил из наследственной вотчины узурпатора Владимира. Минул год его княжения в Чернигове, и снова враг осаждает стены города, но теперь обороняется он, а грозит всё тот же Владимир в союзе со Святополком! Не на кого больше надеяться Олегу, предательски убиты дружественные ему Итлар и Кытан, разгромлены их орды, да и сам он заперт в своей столице, отрезан от всей Черниговской земли, не имея возможности собрать рати и разбросанные по городам дружины! Снова он оказался в том состоянии, когда решается его судьба, а быть может, и жизнь! «Эх, не послушались меня ханы! – погрузился в грустные воспоминания князь. – Поспешили искать дружбы с Владимиром!» Те ханы, пользуясь отсутствием в Степи двух влиятельнейших половецких предводителей, решили изменить расклад сил в свою пользу. Ханы Тугоркан и Боняк, диктовавшие свою волю остальным ордам, по призыву византийского императора увели своих воинов на войну с печенегами, и Итлар с Кытаном, отражая волю других, согласных с ними ханов, вознамерились заключить мир с князем Владимиром. При достижении удачи в переговорах целый ряд орд получали возможность обустраивать свои вежи в верховьях Дона, Сейма и другой части пограничной Степи круглогодично, не утруждаясь постоянными перекочёвками к морю. Всё больше народа тяготело если не к оседлости, то по крайней мере, приближенному к этому состоянию образу жизни. Степная знать также разделилась в своих предпочтениях – появилось достаточное количество тех, кто хотел с русичами твёрдого мира. В Степи прекрасно представляли положение дел в русских княжествах. Киевский князь, хотя и обладая формальной верховной властью, в состоянии был оказывать влияние лишь в пределах территории, примыкающей к его княжеству, не имея возможности сколько-нибудь воспрепятствовать намерениям Владимира. Сам же Святополк никакого интереса для жаждущих мира ханов не представлял по причине того, что степи напротив киевского и волынского княжеств контролировал Боняк, а его непримиримость к Руси, равно как и ко всем прочим соседям, была известна всем. Не таков был Тугоркан. Часто непредсказуемый в своих действиях, он всё же находил возможным мир при тех условиях, когда они несли очевидную выгоду своей орде, и его, по возвращении в Степь, надеялись склонить в пользу намечающегося Союза.
– Не верю я в ваш успех! – сразу заявил Олег, выслушав ханов, при поддержке которых он занял Черниговский престол. – И речь не только о Владимире! Не даст ему Святополк мира с половцами! Слишком много интересов за этим миром стоит!
– Чьи интересы?! – пренебрежительно отмахивались ханы. – И что слабый Святополк Владимиру? Сколь раз был он нами бит, и не он один!
– Не настолько слаб Святополк, есть кому его поддержать сегодня! – не соглашался с ними черниговский князь. – Что до Владимира, так от него твёрдого слова не ждите. Ласков сей князь в обхождении, да жёсток на деле! Хотя бы сына своего оставь, Итлар! Своего Святослава Владимир, пожалуй, в заложники отдаст – вы же, оставаясь рядом, итак будете в его власти!
Половцы согласились и вот теперь, после их убийства в Переяславле, здесь, в Чернигове, он вынужден, следуя чести, спасать сына одного из них!
Ожидающий подле Леонтий прочёл в глазах князя сомнение и приблизился.
– Не сомневайся, князь! – сказал он. – Горожане тебя поддержат. До последнего будут биться, но тебя не оставят!
– Меня не оставят… – в раздумье повторил Олег. – Но будут ли сражаться за мальчика чужой крови и веры?
– Здесь кровь не в счёт! – решительно заявил священник.– А что до Веры, так я с ним уж не один день беседы о Боге веду. Мальчик жив умом и добр сердцем, путь к Христу перед ним открыт, и он готов принять Веру, ждёт лишь твоего слова, ведь ты теперь ему вместо отца! Окрестим, и народу легче на смерть за единоверца идти, и сам мальчик под защитой Бога будет. Я уже и имя ему христианское нашёл – Георгий!
С крещением не стали затягивать. На следующий день после короткого весеннего дождика из-за туч выглянуло ласковое солнце.
– Видишь, – обратился к новообращённому Георгию князь Олег, – сама природа тебе благоволит! У нас поверье: дождь к счастливому пути, а ты сейчас новую жизнь начинаешь, в самом начале дороги!
Неожиданно из-за забора ближнего дома показался всадник. Его взмыленный конь мчал седока, тяжело дыша. Дружинник натянул поводья перед церковной оградой и оставшиеся метры преодолел бегом.
– Князь! – громко объявил он. – Воевода передать велел, что Святополк с Владимиром сняли осаду! Все ушли, ни единого воина не оставили! Наши их ратника перехватить успели, так тот сказывает, что поспешают князья в родные вотчины вернуться, ибо в наказание за предательство наскочили на них возвратившиеся от ромеев половцы. Баксай сейчас разъезды за город выслал, хочет вызнать, не уловка ли какая от князей, но пока похоже на правду!
Дружинник замолчал, и тишину вспороли ликующие возгласы толпы.

Глава 4
Весенние грёзы
Вступивший в свои права цветень зелёным бархатом украсил вырьевскую землю. Озорная Вырь, обретя долгожданную свободу, шумно несла свои воды вдаль, повсюду раздавался переливчатый свист птах, и душа Миланы, подобно лесным обитателям, готова была петь. Утром, прослышав от прислуги, что князь созывает бояр на Совет, она подошла к мужу и, взглянув на него как можно ласковее, проворковала:
– Так скучно стало в тереме, милый! Вокруг весна, а мы сидим на месте, словно скобарь в своей мастерской! Поедем за город, прогуляемся в поле!
Как и предвидела княгиня, Милослав отказал, и она сморщила лобик, капризничая.
– Ты, верно, разлюбил меня! – воскликнула Милана. – Я давно заметила, что ты всё чаще отказываешь в моих просьбах!
– Голубка моя! – оправдывался князь. – Ты несправедлива! Ведь не могу же я отменить Совет из-за какой-то прогулки!
– Верно сказал, голубка! – вздохнула жена. – Сижу здесь, словно птица в клети, не то что в поле, и в город не выйти запросто!
– Да ведь ты не крестьянка какая, всё ж княгиня! – ласково произнёс князь и, не желая более тратить время, предложил: – Проедься на рынок, там сегодня купцы товар из Киева подвезли, может, присмотришь что! Возьми только в гриднице дружинника в охрану, какой первый подвернётся!
Князь ушёл, а Милана, едва улыбаясь своим мыслям, поспешила вернуться в гридницу, в которую успела заглянуть накануне разговора. Белояр ещё находился там. Скучая, он продолжал править о точило нож, не зная, чем ещё занять время.
– Пойдём! – позвала княгиня. – Князь велел тебе сопровождать меня в город!
Белояр бросил взгляд на сидящего рядом десятника и поспешил вслед за княгиней, радуясь, что нашлось дело до конца смены. Не прошло и часа, как Милана в традиционном сопровождении одной из боярынь, в обществе Белояра оказалась за пределами города. Её вовсе не интересовали столичные товары. Всё самое лучшее уже было представлено ей купцами, и рыночную площадь они миновали, не задерживаясь. Теперь их лошади скакали той же дорогой, на которой так примечательно завершилась зимняя охота. Ярило уже вошёл в полную силу, и с небосклона наполнял благоуханием и светом изукрашенную сочными красками землю. Ехали молча, пока в самой чаще Милана не перевела разгорячённую лошадь на шаг. Её тут же поспешила догнать боярыня.
– Пора возвращаться, княгиня! Что нам в этом лесу?!. – только и успела произнести она, но княгиня не собиралась её выслушивать.
– Не навязывай мне свою волю, Снежана! – прервала Милана свою спутницу окриком. – И будь позади, не успели одолеть и двух вёрст, а ты уж умудрилась мне опостылеть!
Боярыня нисколько не удивилась взрыву эмоций своей госпожи и послушно придержала коня. Она отстала сажень на десять и молча озиралась по сторонам, всем своим видом выражая неодобрение столь дальней прогулкой. Но княгиня недолго пребывала в одиночестве. Вскоре она обернулась и поманила рукой дружинника. Белояр поравнялся с ней, но женщина не спешила начинать разговор. Некоторое время она ехала с отстранённым видом, разглядывая кроны деревьев, и наконец заговорила:
– Никак не припомню, давно ты в дружине?
– Уж десять лет, – ответствовал Белояр.
– А раньше?
– Раньше в других дружинах был.
– Интересно! – усмехнулась Милана, не скрывая лёгкого разочарования. – Неужто кого из князей бросил?
Белояр явственно услышал прозвучавшие из уст княгини нотки пренебрежения и понял, чем они были вызваны. Конечно, любой дружинник обладал личной свободой и мог уйти из дружины помимо воли князя, если в это время не шли боевые действия или отсутствовала угроза таковых. Но подобные случаи в русских княжествах случались крайне редко и почитались дурными поступками, вызывающими сомнения в верности. Неверные воины не нужны были никому и никогда, поэтому перебежчиков на Руси не жаловали. Обида кровью прилила к вискам, и Белояр, вспыхнув, поспешил оправдаться:
– Не бросил, убил! – произнёс он, стараясь подавить вспыхнувший гнев.
Разочарование княгини уступило место удивлению и любопытству.
– Убил?! – воскликнула Милана. – Князя?! Какого княжества?
– Тебе он не ведом, княгиня. И никому на Руси тоже.
Но видя, что Милана жаждет подробностей, дружинник собрался с мыслями и продолжил:
– Я ведь совсем из другой Руси, варяжской! Там, за самой псковской землёй, на полдень от Варяжского моря, простираются наши владения с древних времён. Поляки, саксы с франками и другие соседние народы зовут нас по-разному: полабы, ободриты, варги… Мы же – союзы бодричей, лютичей, кашубов… Много храбрых и сильных народов, входящих в наши военные союзы, не возьмусь докучать твоим ушам, перечисляя их.
– Отчего же, мне всё интересно! – поспешила заверить Милана, и воин увидел в её глазах совсем другое выражение.
– Как бы ни звали нас соседи и недруги, все мы – вары или варны, или, как звались когда-то наши прадеды, венды или венеты. Ныне саксы, по имени предков наших, союз лютичей на свой манер вельтами или велетами кличут. Ещё по названиям рек, у которых проживаем, называть принялись, да только по крови мы все едины – всё те же варны да ререги, что по-вашему – рюрики, то есть соколы.
– Знаю, имя варяги – от варнов, коих саксы неверно зовут варгами! – бросила княгиня.
– Верно! – подтвердил воин. – Давно закрепилось за нами то название, но ведь не в нём одном дело, а в смысле, что вкладывают, произнося его!
Говоря последнюю фразу, Белояр вдруг поймал себя на мысли, что слишком уж рассловоохотился при княгине, и замолчал.
– Продолжай! – вынудила прервать молчание Милана, одарив чарующей улыбкой.
– Что продолжать? – замялся он. – Ты об убитом мною князе спрашивала. Так вот там он такой властью, как здесь, не владеет. Никаких вотчин и особых привилегий, в мирной жизни они мало чем от остальных сородичей отличны. Скажу больше – часто князьями называются даже те, кому под своё начало дружину для набега собрать удалось.
– Как половцы?
– Почти. Половцы всё ж таки своей ордой во главе ханов наскакивают, а варяги на время похода кого угодно набирают!
– И на кого походы? – продолжала засыпать вопросами Милана.
– По-разному. Деды наши тех жаловали, кому рядом жить не посчастливилось: и саксов с франками, и англов с норманами, всех перечислять долго. Всё больше морем ходили на ладьях. В наше время уже нет той силы: народы славянские во вражде, земли варгов, что ближе всех к врагу, с трудом отбиваются от германцев, от вендов одно название осталось, а лютичи от смертельных раздоров к Пскову бегут.
В словах Белояра прорвалась горечь, и он поймал себя на мысли, что совсем не о том ведёт разговор с женщиной. Зачем этой разодетой княгине слышать рассуждения мужчины о войнах, предательстве и злосчастиях народов, о которых она толком и не ведает! Но плохо знал женщин суровый воин. Милана, как и все представительницы княжеских семей, сама принадлежала к русскому роду и, вполне естественно, достаточно знала о Родине своих знатных предков, хотя и не столь много, как выходец оттуда. Ей действительно интересно было всё, что касалось малой, так называемой варяжской Руси, но больше того по сердцу был сам голос дружинника, что сейчас растекался мёдом по её трепещущей душе.
– Что, так всё плохо? – округлила она синие озёра выразительных глаз.
– Зачем же плохо?! – ухмыльнулся дружинник. – Есть в море остров, его по-всякому гости зовут: кто Рюгеном, кто Руяном, но для нас, варягов, он Русь. В нём Аркона – самый главный город и величайший храм. Народ со всего побережья морского стремится побывать в нём, цвет жречества служит родовым Богам, а золота и драгоценных камней в том храме столько, что своим блеском затмевают они и листву, и траву, и камень. Много жителей на острове, и все они есть народ русы – самый известный и сильный среди всей варяжской земли. Много богатств в полуденной от моря земле – леса переполнены дичью, озёра кишат рыбой, и сама земля щедро дарит урожаем. Купцы италийские, франкские и прочие, приходя к тамошним славянам, дивятся тому богатству и спешат выменивать свой товар на пушнину и злато, но нет предела дарам той земли! Больше всего богатств скопилось на острове – ведь нет воинственнее народа, чьи дружины бороздят просторы морей! Вот и я, как и товарищи мои, жил походами. Однажды в очередной раз собрались мы навестить данов – островных норманнов, что осели к западу от нас. Как водится, выбрали на время набега князя, набрали ладей и пустились в путь! Даны, хоть и пребывали настороже, но нам заслон дать не смогли, перебили мы тех, кто навстречу вышел. Досталось нам несколько селений, набрали мы злата-серебра разного да полона, и в обратный путь. Причалили к родному берегу, и добычу делить. Смотрю – а князю-то нашему разложенные на песке богатства разум помутили. Забыл он о мере, себе да ближним своим доли крупные, а прочим – что останется от того! Ну я и напомнил ему, что есть правила. Он вспылил, обидное слово высказал, я за меч, он тоже… За мной обделённые, за князем одарённые сверх меры да те, кто расположения его ищет! Одни кричат, что доля по заслугам каждого, мол, князю всегда больше положено, да и другие мечи крови попили неравно, но те, что со мной, не согласны. И как согласиться, когда иной обделённый в бою сталь обагрил, а ближние князя всё больше при грабежах! Закончилось поединком. Дружина порешила, что кто жив останется, за тем и правда.
– И что потом? – поспешила с вопросом Милана.
– Как видишь, правда за мной! – едва улыбнулся Белояр. – Поделили честно, но родичи князя и те из воинов, из чьих рук я княжеские милости вырвал, мне смерть его не забыли. Известили меня добрые люди, что готовятся они кончину мою приблизить, причём не раз упреждали. Знал я, что уж и разные волхвы против меня склонены, и если не от меча, так от какой напраслины на костре суждено сгинуть. Поразмыслил я, да и подался на Большую Русь, к вам.
Дружинник замолчал и продолжать разговор не спешил. Княгиня ехала, задумавшись о своём, и в полной тишине они вскоре приблизились к тому месту, в котором зимой была устроена разбойничья засада. Княгиня остановила лошадь и бросила взгляд на спутника. Ей вдруг расхотелось продолжать путь. Так и казалось, что вот там, на полянке за поворотом, за густыми ветвями распустившего листву дуба, до сих пор лежат тела крестьян и туша добитого воеводиного коня. Весенний ветер потревожил деревья, и они зашелестели листвой. Женщина помрачнела лицом, и Белояр, поняв её состояние, повернул коня.
– Возвращаемся. – сказал он. – Ещё обратный путь предстоит. В тереме хватятся, а тебя нет!
Княгиня не стала спорить. К вящей радости следовавшей поодаль боярыни, она послушно потянула рукой повод. Выехали из чащи, и солнце снова осыпало дорогу снопом лучей. Исчезли мимолётные страхи, и в душе снова поселилась безмятежность. Милана поманила к себе прощённую уже Снежану и теперь болтала с ней, наслаждаясь всеми прелестями весеннего дня. Уже приближаясь к городу, она вдруг вспомнила о сопровождавшем их дружиннике:
– Подъедь ближе, Белояр! – крикнула она, обернувшись.
Тот подъехал, польщённый тем, что княгиня среди сотен других воинов помнит его имя.
– Правду говорят, что тебе воевода жизнью обязан?
– Правду! – подтвердил дружинник.
– Где же тот злодей, которого ты в поединке одолел, ведь он твой теперь?
– У тёщи моей, в селе, в работниках. Чай, зажили раны, теперь крепкие руки на пахоте в самый раз!
– Какой же из половца работник! – рассмеялась Милана. – Не сбежит?
– Конечно, сбежит! Вот только с весенними работами поможет и пусть уходит!
– Отчего ты так уверен, что поможет?
– Я просил.
– Послушает?
– Не знаю? Вот только тёща с ребятнёй столько над его ранами выкорпели, что у него теперь выхода нет!
– Нет выхода?! – рассмеялась княгиня. – Высокого же ты мнения о пастухе!
– Не пастух он, но воин! – поправил её дружинник и замолчал, полагая, что сказанного предостаточно.
Некоторое время они ехали молча. Милана прекрасно поняла то, что имел в виду Белояр.
– Ты поэтому не дал его продать? – спросила она и задержала взгляд на его лице. – Потому, что он воин?
Белояр ответил не сразу. Он какое-то время сомневался, стоит ли откровенничать со знатной, но всё же женщиной, и наконец ответил:
– Не пристало воину в рабах. Если не смерти достоин, так свободы!
Они проехали городскими воротами и весь остальной путь следовали молча. Уже во дворе, у самого крыльца княгиня жестом остановила бросившегося к ней слугу и, оставаясь в седле, обратила властный взгляд к Белояру.
– Помоги сойти! – приказала она.
Её слова удивили дружинника, но раздумывал он недолго.
– Прости, княгиня! – произнёс он смущённо. – Моя служба мечом помахивать, стремя поддерживать не умею!
Тогда княгиня, осознав неуместность выбранного ею тона, настояла, но теперь совершенно другим голосом.
– Ты всё не так понял, Белояр! – проворковала она и, потупивши взор, продолжила: – Мне без твоей помощи не обойтись. От долгой скачки свело ногу, а слуга неуклюж, боюсь, на руках не удержит…
Других слов больше не требовалось. Дружинник уже спрыгнул с коня и торопился к ней, обходя фыркнувшую в лицо морду лошади. А ещё через миг, протянув крепкие руки, он принимал в свои объятия раскрасневшуюся лицом княгиню.
Милослав так и не заметил позднего возвращения своей жены. Все его мысли были заняты совершенно другим, тем, что всецело захватило его с утра, когда заезжие купцы принесли вести об удаче Святополка и Владимира. Таких потерь половцам не удавалось нанести никому из князей, а размеры полона и добычи просто поражали воображение. И, конечно, через неделю-другую слава о ратном подвиге этих князей достигнет всех уголков Руси, и на каждом пиру последний гусляр станет воспевать хвалебные песни, воздавая почести их доблести и отваге!
Перед собранными на Совет боярами князь поставил один вопрос: время выхода в Степь! Причём, горя желанием обойти Святополка и Владимира в славе, Милослав затеял поход не в приграничье, а далее, в глубину степей, дерзостью своей снискав ещё больше удачи. Как он и ожидал, мнения разделились. Одни утверждали, что поход в глубину мало изведанного поля сулит неминуемое поражение. Что, как бы ни были ослаблены кочевья скудностью зимнего корма, половцы сильны и по-прежнему непобедимы на открытом со всех сторон пространстве. Другие, и их, к вящей радости, оказалось большинство, горячо поддержали своего князя. Выступать нужно, заявили они, и выступать именно сейчас, не медля ни дня! Кочевья только что совершили длительный переход из приморских зимовок, половецкие кони вымотаны скудным подножным кормом и не успели откормиться на молодой, едва пробившейся траве. Больше того – из Степи от надёжных людей поступают сведения, что ханы Тугоркан и Боняк, разорив предместья Киева и Переяславля, по возвращении в Степь столкнулись с недовольством ряда других, тоже влиятельных среди половцев ханов. Те ханы не хотят большой войны и настаивают на мире, считая, что Русь достаточно заплатила за предательство своих князей. Известно также, что оба хана, перессорившись со всеми остальными, увели своих воинов из Степи, направляясь на соединение с ордой Атрака, воюющего за грузинского царя. С ними за добычей и славой ушло множество могучих воинов из других орд, и сейчас Степь слаба, как никогда! Князь внимал этим речам и радовался всем сердцем, предвкушая скорый поход и выгоду, извлекаемую из него. Единственным обстоятельством, омрачившем общее впечатление от Совета, было то, что Вышата примкнул к несогласному меньшинству. При всей скрытой неприязни к нему князь отчётливо сознавал, что воевода в военном деле весьма сведущ и своих противников изучил достаточно хорошо, но прислушиваться к его словам не стал. В самом деле, сколько можно идти в поводу у этого старика! Словно прочтя его мысли, с места поднялся сводный брат Родион.
– Я с тобой, брат! – заявил он с жаром. – Настала пора преломить копьё о степь половецкую!
По залу пронёсся гул одобрения. Почувствовав, что пришло время, Милослав встал и объявил о заранее принятом решении. Оставалось уточнить вопросы, сопутствующие любому походу, но на них ушло гораздо меньше времени. Вскоре князь отдал необходимые распоряжения и покинул зал. Он долго ещё бродил по терему в тяжёлых раздумьях, пока не вышел во двор. Лёгкий ветерок толкнул в лицо поток свежего воздуха, и Милослав вдохнул его полной грудью. Сомнения оставили его, и он прошёл несколько шагов, благодушно взирая на суетящуюся челядь. Остановившись, князь поднял голову и посмотрел на безоблачное небо, и взгляд его упал на крытый переход между жилой и хозяйственной постройками. Меж кровельных опор он заметил двоих – княгиню и воеводу, о чём-то увлечённо беседующих. Милослав не слышал разговора, но отчётливо видел выражение лиц беседующих. Вышата стоял, смущённо потупив взор, и что-то говорил, тщетно стараясь спрятать улыбку. Свою жену и вовсе было не узнать. Такой Милослав не видел её давно. Он успел позабыть это умиление в её лице, возбуждённый блеск глаз и совсем девичью порывистость в движениях. Они перебросились ещё парой фраз и разошлись, а князь долго ещё стоял, терзаемый подозрениями. Ему припомнились частые капризы жены, её холодность во взгляде и уже столь привычное безразличие в лице. Что до воеводы, то смущение как таковое для него совсем не было характерным явлением, по крайней мере, до сегодняшнего дня. Вдруг всплыло в памяти недавнее нежелание Вышаты поддержать предложение князя о походе и его нескрываемое раздражение, когда Милослав озвучил своё решение. «Неужели опечалился тем, что предстоит расставание с чужой женой? – подумал князь. – Видать, правду говорят: седина в бороду…»
Тем временем Милана вбежала к себе в горницу и схватилась за зеркало. На неё смотрело довольное лицо уже не юной, но молодой ещё женщины с упругими щёчками и задорными, обведёнными сурьмой небесно-голубыми глазами. «Да ведь я ещё хороша, и даже очень! – подумала она. – Должно быть, не только я замечаю это, иначе на что ему очи!..» Княгиня вспомнила серые, словно сталь, выразительные глаза Белояра, и сердце её затрепетало сильней. Расставшись с ним менее часа назад, она столкнулась в переходе с воеводой. Увидев её, Вышата облегчённо вздохнул. «Наконец-то, княгиня! – произнёс он. – Я уже было заволновался о вас!» Конечно, Милана догадалась, что прежде всего он беспокоился о своей дочери. Снежана, её боярыня, хотя и вышла недавно замуж, всё же оставалась любимицей Вышаты, и он, зная о затянувшейся прогулке, успел изрядно встревожиться.
– Что ты, воевода! – воскликнула княгиня. – С твоим Белояром гуляй хоть до самого вечера, никакой разбойник не страшен!
Она запнулась, решив, что сказала лишнее, но воевода не заметил её оплошности.
– Что, моя Снежана не наскучила болтовнёй? – только и спросил он.
– Не наскучила! – рассмеялась княгиня. – Хорошую ты дочь вырастил, умницу! Будет мне ближайшей помощницей.
Милана заметила, как от похвалы раскраснелся от удовольствия воевода. Она сама, недавно расставшись с мужчиной, к которому обнаружила в себе страсть, душой парила в облаках. Все и всё вокруг было милым и прекрасным, и она, объятая нахлынувшими чувствами, продолжила:
– И сын твой толковый, по всему видать, дружинник! Только не долго ли он в младшей дружине задержался?
Вышата, совершенно смутившись, потупил взор.
– Да как же, княгиня! – только и сказал он. – Ведь пойдут разговоры…
– А ты не слушай глупых речей! – повысила голос Милана. – Раз отец воевода, так, что же, сыну теперь всю жизнь в простых дружинниках маяться?! Сегодня же попрошу мужа за него! Как только начальная должность освободится, вспомнит о твоём сыне.
Оба настолько увлеклись разговором, что не замечали взирающего на них князя. Воевода благодарил за заботу, хотя и не надеясь на благосклонность Милослава, но всё же польщённый вниманием княгини. Потом он пошёл к себе, пряча довольную улыбку в усах, а Милана поспешила в хоромы, согревая сердце приятными воспоминаниями.
Совсем противоположные чувства испытывала в этот самый миг свекровь Миланы. Узнав о намеченном походе в Степь и непременном желании её родного сына присоединиться к нему, Ярина не находила себе места. Она только что возвратилась из покоев Родиона с ощущением надвигающейся беды. Её подросший мальчик совершенно отказывался внимать её доводам и слезам. Закончилось тем, что он порывисто обнял её и тоном, не допускающим возражений, произнёс:
– Мама, я давно уже взрослый мужчина! Милослав задумал благое дело, и я не прощу себе, если ты сможешь удержать меня от участия в нём! Накажем поганых половцев, и я вернусь к тебе, живой и невредимый. Ты же, гордая за своего сына, скажешь: «Вот, вернулся настоящий князь, достойный своего отца!»
«Настоящий князь! – вспомнила его слова княгиня, смахивая набежавшую слезу. – Едва семнадцать исполнилось, а торопится равняться со здоровенными воинами!» Она прекрасно знала, что в дружинники набирали уже с четырнадцати лет и что под началом Вышаты таких юных, как её сын, было предостаточно, но ведь это были совсем чужие ей, грубые дети простолюдинов! И хотя Родиону как княжичу совсем не обязательно окунаться в гущу боя, сердце Ярины продолжала точить тревога. Снова припомнились слова сына, и она вдруг услышала в них то, о чём сама думала неоднократно. Ну конечно, её Родион, довольно неглупый юноша, имел в виду то же! Хватит ему ходить в тени своего сводного брата, пришла пора заявить о себе. А где же ему сделать этого лучше, как не на поле брани! Княгиня немного успокоилась, впустив в сердце сомнение: «А может, и прав мой повзрослевший сын?» – думала она, усаживаясь в резное кресло.
– Плед мне подай! – бросила она ожидавшей рядом служанке. – И Ровду ко мне пригласи, живо!
К советам боярина Ровды прислушивался не один только князь. Ярина прежде него уже имела возможность довольствоваться помощью столь мудрого мужа. Он, после смерти мужа, был одним из немногих, кому она доверяла, и со временем их отношения стали ещё теснее. Настолько, что их продолжение приходилось скрывать от посторонних глаз и ушей.
– Скажи мне, Ровда, – спросила княгиня вошедшего в комнату советника, – насколько опасен затеянный Милославом поход?
– Не больше, чем все остальные, моя княгиня! – ответствовал тот, подходя всё ближе.
Боярин приблизился вплотную и, пользуясь тем, что они наедине, приобнял её за плечи.
– Что заботит мою радость? – спросил он, заглядывая в лицо. – Али привиделся плохой сон?
Ярина повела плечами, стряхивая руки своего любимца.
– Пусть сны заботят древних старух! – сказала она в раздражении. – Я же спрашиваю о походе в Степь, понимаешь?! Наши воины у себя дома едва от них отбиваются, а там эти половцы хозяева!
– Не вижу причин для беспокойства! – настаивал Ровда. – Святополк с Владимиром доказали, что этих разбойников можно бить и в их Степи, причём с большой выгодой для себя.
Последние слова советник произнёс, понизив голос и в совершенно другой интонации, давая понять их значимость.
– Выгодой! – хмыкнула княгиня. – Давай, хотя бы оставаясь вдвоём, называть вещи своими именами! Этим двум неудачникам, до недавнего времени постоянно битым теми разбойниками, только и остаётся гордиться тем, что под родными стенами едва избавились от врага, уступающего им числом! И весь их успех в разгроме приграничных веж только в том, что смогли предать доверчивых степняков!
– Никогда не сомневался в твоём уме! – восхитился боярин, но княгиня отмахнулась, словно от назойливой мухи.
– Не лести от тебя жду, Ровда, но совета!
Боярин молча взглянул на неё совершенно другими, вдруг посерьёзневшими глазами, и Ярина продолжила:
– Тебе, верно, ведомо, что с Милославом в поход собрался князь Родион?
– Ведомо, – подтвердил советник.
– Мы оба знаем, что в случае гибели Милослава вотчину, согласно древней традиции, наследует его брат.
Ровда кивнул, и княгиня продолжила:
– Полагаю, что Милославу закон известен не хуже нашего! Кто знает, не использует ли он удобную возможность убрать брата с пути своего сына? И что предпринять, чтобы не допустить гибель князя Родиона от стрелы – половецкой либо своей?!
– Нет нужды сомневаться в намерениях князя Милослава, княгиня! – заверил боярин. – Смерти твоего Родиона он не желает хотя бы по той причине, что не верит в скорое наступление своей. Если бы хотел погубить юного княжича, то не стал бы отговаривать его от участия в прошлом походе в Переяславль! Но скажу ещё: сейчас, когда, по дошедшим вестям, в кочевьях остались жалкие остатки их сил, никакого серьёзного сопротивления не предвидится, и слава падёт в руки без лишних усилий и крови!
Ровда заметил, как в глазах Ярины мелькнул ужас при произнесённом им последнем слове, и поспешил её успокоить.
– Душа моя! – произнёс он со всей нежностью. – Знаю, как страдаешь от тревоги за сына! Поверь, всё отдам за покой в твоём сердце! Хочешь, отправлю с княжичем своих сыновей? Верой и правдой будут заслонять его от меча и стрелы днём и ночью, клинком и телом!
– Да справятся ли двое? – усомнилась женщина.
– Отправлю ещё надёжных слуг, что с мечами управляются и верность имеют. Самых лучших отдам, себя не пожалеют, а княжича уберегут!
Ярина заметно успокоилась и теперь, ласково взглянув на любимца, вздохнула.
– Что же делать, видно, такова судьба княжеская! Пусть идёт!
Между тем судьба сводного брата в этот день менее всего заботила Милослава. Мрачнее осенней тучи он вошёл в горницу жены и властным жестом выдворил двух боярынь, что-то оживлённо обсуждавших с княгиней.
– Что случилось? – вскочила с места Милана. – Что-то с Боруславом?
– С сыном всё в порядке, надеюсь! – заверил князь. – Верно, как и всегда, с мамками да няньками!
– С мамками?! – переспросила княгиня так, словно услышала в словах мужа что-то новое. – Да ему пора уже с дядьками заниматься! Кстати, я присмотрела для него одного…
– Вышату? – грозно спросил князь, в охватившей ревности не в силах дослушать жену.
– Почему Вышату? – удивилась Милана. – Разве мало…
– О чём с ним давеча беседу вела? – тем же тоном продолжил Милослав.
– Так, о пустяках каких-то! – непринуждённо произнесла княгиня. – Ах да, вспомнила! О детях его. Ведь не сыскать вернее людей и смышлёней! Подумай сам: сын его который год в простых дружинниках! Не пора ли чести удостоить в начальные люди?
Она так непринуждённо и искренне озвучила просьбу, что князя охватили сомнения. «Наверное, я напрасно заподозрил их! – подумал он, раскаиваясь в выказанном жене гневе. – Она так молода и красива, а он почти старик. Какие чувства могут их связывать?!»
– Я подумаю, – заверил он жену, шагнул к ней и крепко обнял. – Прости за… если чем обидел. Пришлось важное решение принимать: скоро пойду в Степь, к половцам. Расставание терзает сердце, но зовут стоны да слёзы жён и матерей, всей земли русской, по которой, собирая полон, скачут поганые!
Милослав отстранился и взглянул в помрачневшее лицо Миланы. Её синие, широко раскрытые глаза подёрнулись влагой, и она, коротко всхлипнув, отвернулась. «Как я был неправ! – укорил себя князь. – Разве можно ревновать этого ангела!» Благо, что не знал князь о том, кто послужил причиной набежавшей слезы и заполыхавших щёк!
Наступившим утром Милана проснулась с гнетущим чувством. Весна разливала тепло, и каждый приходящий день становился всё краше, но он приближал разлуку с любимым. Княгиня, сама не своя, терзалась мыслями половину дня, пока вдруг не поняла, что из сложившейся ситуации можно извлечь выгоду! Что, если получится убедить мужа оставить Белояра в Вырьеве, в числе тех, кому доверена будет охрана княжеской семьи и горожан? Тогда она сможет ещё чаще видеться с ним, и никто не помешает их встречам! Милана дождалась обеда и, зная, что после трапезы Милослав находится в благом расположении духа, поспешила к нему. Она прошла распахнутыми дверями в комнату и застала у князя воеводу. Они, прервав беседу, обернулись к ней, и Милана, не желая мешать, сказала:
– Вижу, у вас небольшой Совет?
– Что ты, лебёдушка моя! – ответствовал князь, расточая ласку напоказ. – Вышата вот просит сына своего в составе той дружины оставить, что остаётся в городе. Не верит, видать, воевода в успех!
– Разве можно, князь! – поспешил с оправданиями воевода. – Моё ли дело сомневаться в победе! Как лучше хочу, чтобы княгиня с сыночком и матушка твоя под верной защитой были. Кому, как не моему сыну доверить?
– Надо же! – изумлённо протянул Милослав. – А княгиня мне вчера иное утверждала. Мол, пора твоему Пересвету в старшую дружину, в начальные люди перебираться! А где, как не на ратном поле, командиру о себе заявлять? Болота в Вырьеве воеводствовать оставляю. На вторую сотню толкового десятника назначай, ну а на его место, так и быть, своего сына ставь. Пойдёт с нами, славу стяжать и…
Милослав взглянул на Милану и, не желая при ней вспоминать о желаемой добыче, продолжил фразу иначе:
– И опыта командного набираться.
Во всём Вырьевском войске, вплоть до последнего ратника, царило ожидание скорой победы и, как следствие, богатой наживы. Повсюду только и слышались разговоры об удачном походе Святополка и Владимира. Старшая дружина традиционно рассчитывала на довольно весомую долю, и никто не хотел попасть в число гарнизона, оставляемого для защиты города. Болот не имел знатной или богатой родни. Больше того, кроме вышедшей за крестьянина сестры, у него вообще никого не было, и в силу независимости его характера, за плечами никто из влиятельных людей не стоял. Кроме того, оставляя сотника, князь высвобождал место в старшей дружине, имея хороший предлог, идя наперекор просьбе воеводы, вовлечь его сына в поход. По хмурому лицу Вышаты было заметно, что решение князя не привело его в восторг, но возражать он не решился. Воевода поклонился и вышел, и княгиня приступила к исполнению задуманного.
– Как не хочется с тобой расставаться, милый! – сказала она, печально вздыхая. – Что будет с тобой там, вдали от дома, и с нами без тебя?
– Не беспокойся, моё золотце, врагу не устоять! Я разбил их у Переяславля, разобью и в степи. Знай, что в самой жестокой сече я буду думать о тебе! Под тучей стрел и стеной копий, разя половца мечом, я буду помнить о тебе и Боруславе!
– Но что будет с нами? – спросила княгиня с тревогой. – Вдруг, пользуясь твоим отсутствием, к нам пожалует враг?
Услышав её, Милослав расхохотался от всего сердца.
– Какой враг?! Все боеспособные половцы грузин защищают, а среди соседей врагов у меня нет! Разве Андрей Рыльский, так у него силёнок не хватит на осаду, да и кто из князей после этого его поймёт: идти войной на того, кто сейчас за всю Русскую землю стоит!
– Одному Господу ведомы наши пути, – сказала Милана, подняв глаза к потолку. – Всё может измениться в одночасье, а все сильные воины с тобой. Оставь и в Вырьеве кого-то! Взять хотя бы Белояра, ведь нет в дружине умелее и храбрее его! С ним нам всем спокойнее будет твоего возвращения дожидаться!
– Оставить Белояра? – удивился князь и снова рассмеялся.
В этот раз смех выдался другой, какой-то натужный и скорее похожий на кашель. «А вдруг она видела, вдруг успела очнуться тогда, в зимнем лесу? – кольнула мысль в самое сердце. – Может, в её переменчивости причиной вовсе не воевода, а этот дружинник?!»
– Что в том смешного? – спросила княгиня и надула губки.
– Ты права, душа моя, Белояр лучший мечник, но именно поэтому его место в бою. За свою безопасность не волнуйся – я сам позабочусь о ней.
Милана поджала губы, но поняв, что разговор окончен, с каменным лицом вышла, шурша складками платья. Хлопнула дверь, и Милослав задумался. Он вдруг вспомнил битву под Переяславлем и ту схватку, в которой Белояр спас воеводу. Он поймал себя на мысли, что ему вовсе не хочется, чтобы, случись что-то подобное в степи, этот дружинник снова спас Вышате жизнь. «Надо отдалить его от воеводы на поле боя, чтобы ни по какой случайности его не оказалось рядом с этим наскучившим стариком! – решил он. – А определю-ка я его в телохранители к Родиону! Он воеводе неподвластен и в бою будет особняком, вместе с тем, по юности своей, на месте не усидит, в гущу кинется!» Милослав улыбнулся своим мыслям. Широкими шагами он подошёл к окну, взглянул на стаю летящих к лесу птиц и подумал: «А не кинется, так надоумим!»
Милана возвратилась в горницу в слезах. После разговора с мужем ей ничего не оставалось, как страдать в ожидании предстоящей разлуки. Каждый день она старалась увидеться с влекущим её дружинником и переброситься с ним парой фраз, но ей никак не удавалось остаться с ним наедине.
– Что это княгиня наша к тебе зачастила? – спросил как-то один из дружинников у Белояра.
– Ко мне… княгиня? – удивился тот. – Ты что, белены объелся? Кто я и кто она! Так, общаемся при встрече!
– Ну да! – хмыкнул сослуживец, но озвучивать свои мысли не стал.
«Зачастила княгиня! – вспоминая услышанное, усмехнулся Белояр, уже направляясь в конюшню кормить своего коня. – Скажет тоже! Как будто она к нам с моей Златой в гости зачастила! Просто помнит, что зимой жизнь спас, ну и не обходит вниманием! Хорошо, хватило ума перед дружиной не признаться! Князю, поди, итак неловко!»
Застоявшимся скороходом бежало время, и вот наступил отведённый Милославом срок. Назавтра предстоял выход дружины и собранной из горожан рати. Прослышав о готовящемся выступлении, пришёл охочий люд из других городов и сёл, даже князь Андрей, призвав забыть все обиды, решил присоединиться со своей дружиной. «Не слишком ли много народа? – думал князь Милослав. – Эдак и добычи на всех недостанет! Да ведь не гнать же их!» Весь оставшийся день Милослав пребывал в возбуждении. «Завтра начнётся моя слава!» – думал он, и приятные мысли сладким вином дурманили голову. Он вспомнил прошлогодний поход и те почести, что щедро разносились ему, обоз захваченного добра, табуны коней и скот… Выход в Степь обещал принести намного больше, настолько, что у князя захватывало дух в ожидании столь богатой, но лёгкой добычи.
Совсем в другом состоянии находилась Милана. Печалясь, она закончила вышивать узорами рубаху, предназначенную Белояру, и теперь задумалась, каким образом передать её и объясниться наконец, открыв ему своё сердце. И вот, надумав предлог, она решительно шагнула к порогу. Спеша, чтобы не раздумать от обуявшей её робости, княгиня миновала ряд просторных комнат и вышла к гриднице. Как раз ей навстречу, торопясь по своим делам, вышел Белояр. Он скользнул по женщине взглядом и ещё больше ускорил шаг, не обнаруживая желания задерживаться.
– Постой! – позвала Милана и, нарочито возвысив голос, спросила: – Я слышала, ты к княжичу Родиону переведён? Зайди, у меня к тебе дело.
– К тебе, княгиня? – переспросил Белояр, не представляя, как возможно войти в горницу к такой женщине простому дружиннику.
– Али робеешь? – усмехнулась Милана, задержав взгляд.
Вспыхнув, Белояр проследовал за ней, но, шагнув в комнату, обнаружил, что они совершенно одни, и смутился.
– Всё же оробел! – сказала княгиня с неожиданной лаской в голосе и приблизилась так, что дружинник разглядел каждую ресничку над её синими, словно весенние озёра, глазами.
– Что за дело? – спросил он, не горя желанием задерживаться ни минуты.
Милана помолчала, задумавшись, но, решившись, произнесла:
– Болит душа за князя. Береги его там, в степи. Но ещё пуще береги себя, ибо знай, что жду тебя и…
Княгиня, зардевшись, опустила глаза, но когда подняла их, то воин прочёл в них немой вопрос.
– Спасибо за заботу, княгиня! – сказал он и запнулся, подбирая слова. – За то, что нас с князем ждать будешь, и за ласку твою… Только вот, есть ещё кому ждать меня: жена моя Злата и сын наш Яробор встречать выйдут. Я как завижу их, так душой млею, и не надо мне в те минуты…
Дружинник замялся, подбирая слова, но княгиня остановила его:
– Не продолжай, в том нет нужды! – произнесла она сухо и отвернулась.
Белояр, решив, что разговор завершён, повернулся к выходу, но Милана окликнула его. Он развернулся и увидел в её руках свёрток.
– Возьми! – сказала она с прежней нежностью. – Пусть будет на тебе. Говорят, если обереги с любовью вышиты, то человек неуязвим. Я же буду молиться и ждать!
Дружинник потянулся к свёртку, и ладонь его коснулась нежной руки. От прикосновения его кинуло в жар, и сердце молотом застучало в груди. Он поднял взгляд и увидел заблестевшие глаза на побледневшем лице женщины. «Всё! Теперь так не уйти… Невозможно! – подумал он. – Эти глаза, и руки, и вздымающаяся грудь!..» Белояр шагнул вперёд и решительно притянул ждущую женщину к себе.

Глава 5
Найдёныш
Залитая солнцем Варна томно раскинулась на морском побережье. Наступил полдень, и кишевшие суетливым людом улицы заметно опустели. Жители трапезничали или дремали, следуя древней славянской традиции. Уже отзвучала капель, и всё живое давно проснулось. Дожди успели смыть промозглый запах зимы, и в чистом, свежем воздухе разлился волшебный аромат душистых цветов.
– Божедар! – позвала женщина, выглянув из окна рыбацкой хижины.
Она поправила наползающий на лоб белый платок с яркой вышивкой по краям и снова позвала:
– Божедар, иди полдничать!
– Сейчас, тётя Стана! Только со снастями закончу!
Худощавый юноша с копной светло-русых курчавых волос уже заканчивал ремонт порванной сети. Завершив работу, он пересёк небольшой дворик и вошёл в дом. Внутри царил полумрак, но поток света, врываясь через окошко, разлился на накрытом скатертью столе. На нём в котелке дымилась трахана – каша из дроблёной пшеницы, на рушнике лежали нарезанные ломти ржаного хлеба.
– Поворачивайся живей! – поторопила Стана дочь – девочку семи лет. – Видишь, брат уже здесь!
Девочка и так уже спешила с кувшином молока в руках. Вытянув слабые ручонки, она осторожно поставила его на стол рядом с юношей. Тем временем женщина поднесла посуду и села напротив. Рядом с Божедаром юркнула на скамью и девочка. Строго говоря, никаким братом юноша девочке не приходился, равно как и сыном этой премилой женщине. Двенадцать лет назад, после жесточайшей бури, его, едва живого, нашли на берегу среди обломков мачт. Мальчик был едва жив, и муж Станы Любомир принёс его на руках. У них уже было два своих сына, а рыбацкая семья, как и весь посёлок, жила небогато, но сомнений относительно дальнейшей судьбы найдёныша ни у кого не возникло. Есть два сына – теперь Бог дал третьего! Мальчик в тот страшный день потерял всю семью. Разбушевавшаяся стихия вздыбила целые горы вод, которые поглотили корабль и людей. Натан помнил крики, заглушаемые воем ветра и грохотом волн, себя, привязанным материнским платком к обломку доски и её, из последних сил плывущую рядом. Женщина недолго продержалась в воде. Он видел одну только голову матери, то и дело захлёстываемую волной, её разметавшиеся вокруг волосы и искажённое ужасом лицо. Она, видимо из последних сил, крикнула что-то, но Натан не расслышал её. На мгновение лицо матери прояснилось, она последний раз взглянула на него полным любви и надежды взглядом и разжала удерживающую сына ладонь. Вода накрыла её и теперь не отпустила, оставив мальчика одного среди бушующего безбрежного моря. Когда Любомир нашёл его, то, кроме имени, Натан помнил только, что плыли они, направляясь к новому, присмотренному главой семьи дому. Кроме отца с матерью, на корабле находились две его сестры и брат. Мальчик назвал их имена, но чем занимался отец, откуда и куда плыло судно, он не знал. На вид ему было не больше пяти. Одет в красивую расшитую серебром рубашку и такие же порты, а на шее, видимо, одетый матерью в последнюю минуту, золотой медальон на цепочке из того же металла. Внутри находился ничем не примечательный клок волос, но на лицевой стороне медальона – выгравированная лилия и встроенный над ней алмаз. Мальчик рос среди названных братьев, занимаясь тем же, что и все рыбацкие дети, – ходил с приёмным отцом в море, смолил лодку и чинил порванные снасти, в свободное время успевая помогать Стане в полевых работах. При всём его старании, от мальчика было мало проку: сложением и ростом он гораздо уступал своим болгарским сверстникам, но, похоже, живи он среди своего народа, и тогда не отличался бы силой и сноровкой. Ко всему прочему Натан оказался слаб здоровьем и часто болел, будучи источником переживаний и хлопот всей семьи. Четыре года назад он, возвратившись с осенней рыбалки, сильно захворал. Все дни, пока приёмный сын метался в жару и бреду, Стана не находила себе места. Пригласили знахарку, и она, вытянув все сезонные накопления, принялась лечить молитвами и травами. Шло время, но болезнь не отступала. Тогда бабка, щурясь выцветшими, подслеповатыми глазами, посоветовала:
– Имя ему менять надо. Видать, пришла Мара от Чернобога по его душу забрать то, что в тот день на море не удалось. Ты его в сыновья приняла, так теперь и имя ему новое дай! Одень его в новую рубаху с тем именем, вышитым внутри ворота, умой в ней, называя по-новому, и иди в церковь, ставь на то имя свечу во здравие.
– Кому ставить-то? – спросила женщина.
– Известно кому! – с прозвучавшей в голосе строгостью ответствовала старуха – Матери-Сва в образе Пресвятой Богородицы! Ей, родимой!
Она помолчала, оглядывая покрытого потом мальчика, и добавила:
– Ставь три свечи перед ней: Матери-Сва, Макоши и Живе. И молись им, пока пламя тех свечей не погаснет. Да не вздумай на попа с его приспешниками отвлекаться, не Прави они служат!
Бабка ушла, а Стана, посоветовавшись с Любомиром, нарекла того, кого приняла даром Богов, своим, славянским именем – Божедар. Она в точности поступила так, как советовала ей старая знахарка, и мальчик пошёл на поправку. Что явилось тому причиной – всё побеждающая юность, заботливость Станы с её материнскими хлопотами или принятый совет, известно одному Всемогущему Богу, но с тех пор в семье, а вскоре и во всём посёлке мальчика стали звать его новым именем. Все последующие годы женщина не могла нарадоваться, глядя на младшего сына. Он подрос и перестал так часто болеть, но она, для пущего спокойствия на душе, уговорила его креститься, а окрестив, стала брать в церковь, которую рыбацкие семьи исправно посещали в праздничные богослужения. Священник сразу приметил смышлёного юношу и определил его в церковный хор. Натан, обладая хорошим голосом и слухом, тем не менее оказанной честью тяготился, но зато, взамен постылому занятию, приобрёл захватившее его увлечение. Однажды по окончании церковной службы он помог священнику отнести пожертвованные мирянами продукты. Его дом находился рядом, но пришлось делать несколько ходок. Юноша занёс последнюю корзину и собирался уже уходить, когда взгляд его скользнул по лежавшей на столе книге. Она была раскрыта на странице, в половину которой пестрела картинка. Натан приблизился и взял увесистую книгу в руки, всей ладонью ощущая шершавость кожаного переплёта. Он с любопытством рассматривал библейский сюжет, затем внимание его привлекли крупные, расписанные замысловатыми крючками буквы. Разглядывая их, он перелистнул страницу и услышал голос священника:
– Интересно? А вот моему остолопу только картинки разглядывать! Все силы положишь, прежде чем псалтырь прочесть заставишь!
С того дня настоятель принялся обучать юношу грамоте и вполне преуспел в своих стараниях. Натан на лету схватывал все премудрости и вскоре, научившись всему, что мог ему дать новоявленный учитель, взахлёб перечитал все его написанные на греческом церковные книги. Он быстро выучился счёту и стал уже овладевать старинным руническим письмом, но в прошлом месяце пришлось оставить занятия. К этому времени старшие сыновья Любомира успели жениться и со своими семьями проживали отдельно. Теперь Натан выходил в море с приёмным отцом чаще, но помощник из него вышел не такой сноровистый, как из братьев. В очередной раз, запрягая коней в полный воз рыбы, юноша провозился с постромками. Погода на глазах портилась, и надо было успеть на рынок до того, как размоет дорогу. Неожиданно грянул гром, и кони, испугавшись, прянули вперёд, сбив незадачливого юношу с ног. Он так и лежал, ошарашенный видом проносящихся перед глазами копыт, когда огромное, облепленное грязью колесо наехало на откинутую в сторону руку. Натан, словно наяву, помнил боль в сломанной кости, свой истошный крик и безжизненно повисшую руку, когда он вскочил на ноги. На крик сбежались приёмные родители с сестрой, за ними соседи. Все засуетились, стараясь оказать помощь, но их усилия мало помогали.
– Срочно везите к врачу! – посоветовал сосед, толстяк с лысеющей головой и густой русой бородой. – Только он кость вправит как надо, опять же рана открытая, зараза по всей руке разойтись может!
Забыв о ломящемся от улова возе, быстро собрали все имеющиеся в наличии деньги и на одолженной у соседа телеге повезли пострадавшего в Варну. Благо, что врача застали на месте. Он долго осматривал и щупал опухшую руку, не обращая внимания на громкие стоны, затем оглядел ожидавших рядом Любомира и Стану. Рыбак одёрнул грязный, в пятнах жира подол и узловатыми, покрытыми ссадинами и мозолями руками потянулся за пазуху.
– Ты в нас не сомневайся, мил человек! – поспешил заверить он и достал звякнувший медью монет холщовый мешочек. – Деньги есть!
– Видишь ли, рыбак! – сказал врач. – Мои услуги дороги, по карману только состоятельным горожанам, а здесь и вовсе случай сложный, горсткой меди не отделаться. Поищи кого подешевле, хотя не думаю, что кто-то возьмётся!
– Как же так, родимый! – всхлипнула, упрашивая, женщина. – Погляди на него! Едва добрались до тебя! И так ведь сын мается, а тут ещё эта тряска!
– Ничего не знаю! – отрезал эскулап. – Даром больных не принимаю!
– Да какая же сумма тебя устроит? – спросил Любомир, сдвигая густые брови.
Врач назвал, и супруги переглянулись. Стана, вздохнув, выудила откуда-то из потайного кармана блеснувший золотом медальон и положила на стол.
– Вот, в залог оставляем. Соберём по соседям недостающее – выкупим. А ты уж постарайся, голубь, от всей души просим!
Врач потянул за золотую цепочку и поднял медальон, внимательно рассматривая его на свету. Затем повернулся к рыбацкой паре и строго спросил:
– Откуда взяли?! Не придут за ним?
– Не бойся, его эта безделица! – сказал Любомир, кивая в сторону приёмного сына. – При нём была, когда нашли!
Ему, не утаивая, рассказали всё, и врач, пристально вглядевшись в примолкнувшего юношу, спрятал предложенный залог в ларец. Затем он помыл руки и приступил к операции. Этот врач пользовался известностью в городе. Будучи евреем, как и многие его коллеги, он при более внимательном рассмотрении узнал в своём пациенте родную кровь и теперь прилагал всё своё старание. Лекарь довольно долго провозился с раненой рукой и, уже накладывая отвердевающую повязку, задал юноше давно вертевшийся на языке вопрос:
– Каким именем назвали тебя при рождении?
– Натан! – бесцветным голосом произнёс молодой человек, совсем вымотавшись от перенесённой боли.
Еврей хмыкнул, утвердившись в своём предположении, но озвучивать его не стал.
– Через два месяца приводите для снятия повязки, – сказал он, обращаясь к мужчине с женщиной. – И назначенную сумму не забудьте! Не соберёте к сроку – оставлю медальон себе!
Сегодня, когда ещё не наступило время снятия повязки, Натан выполнял посильную работу во дворе, пока Любомир продавал рыбу в городе. Рука зажила, и юноша в нетерпении ждал, когда уже освободится от наложенной врачом основы. Стана некоторое время смотрела, как он управляется ложкой, неуверенно удерживая её в левой руке.
– Не болит? – спросила она.
– Говорю же тебе, тётя Стана, – давно уже! Будь по-моему, так уже и сам бы эту штуку снял!
– Экий ты быстрый! – упрекнула женщина. – Вот сегодня продаст Любомир улов, завтра ещё, сколько недостаёт, у родственников займёт, а там и в Варну поедем. Потерпи, всё равно до оговоренного срока ещё целая неделя!
– Знаю, – буркнул Натан. – Вот только, как деньги соберёте, надо сразу, не дожидаясь означенного дня, к тому врачу идти. Мало ли что у него на уме. Вдруг уедет куда, потом докажи, что долг вовремя принёс! Присвоит медальон, и правды не добьёмся!
– Не переживай попусту, так и сделаем, – успокоила юношу Стана.
Натан опустил раскрасневшееся от волнения лицо и молча доел кашу. Затем поднял голубые глаза на женщину и с юношеской горячностью заверил:
– Ты не думай, тётя Стана! Я те деньги за сломанную руку возмещу… Как только от этой штуки избавлюсь, так и заработаю!..
– Вот ещё! – прикрикнула женщина. – Что значит возмещу?! Ты ведь нам не чужой, о своём заботились. Да и сам посуди: о ком нам ещё стараться? Старшие выросли и отложились, только и остались у нас, что ты да Белава!
– И всё же мы эти деньги быстро вернём! – поправился Натан, говоря уже не только о себе. – Конечно, в море подольше бывать придётся, но и кроме рыбы есть чем в базарный день заработать! Я ведь грамоту хорошо разумею, могу письма на заказ писать. А нет, так счетоводом к какому купцу устроиться, настоятель меня весьма хвалил!
Стана, улыбаясь, склонила голову на ладонь и вздохнула.
– Какой же ты худой да низкорослый удался! Скоро время женой обзаводиться, да где тебе такую малютку найти?
– Найду, тётя Стана! – со всей горячностью заверил Натан. – Не только болгарские девушки есть на свете! Взять хотя бы Варну – вон сколько в ней гречанок, а они передо мной все в росте уступают!
Болгарка улыбнулась, но, решив не спорить, промолчала. Болгары на Балканах проживали уже несколько веков, и всё это время отношения с соседями у них оставались сложными. С ними то воевали, то заключали союзы, выступая против общих врагов. Империя упорно отказывалась оставлять в покое этот славянский народ, но и владеть им сил тоже не имела. В свете этих событий болгары греков не жаловали и терпели, пока соблюдался мир. Впрочем, те платили им той же монетой, и на их расположение к взращённому болгарами юноше вряд ли можно было рассчитывать. Но вскоре от невесёлых мыслей её отвлёк возглас Натана:
– Любомир вернулся, тётя Стана!
Они с мужем всегда называли Натана сыном – при своих и посторонних, не делая для него никакого отличия от родных детей.
– Почему он не называет вас отцом и матерью? – спросила как-то соседка. – Ведь вы взяли его в семью!
– Зачем? – удивилась Стана. – Ладно, если бы он нам грудным достался. А так, в его возрасте, родную мать из памяти не выветришь, да и ни к чему это! Она ему жизнь дала, и никто ему её не заменит. Пусть зовёт, как есть, главное – что на сердце!
С улицы раздалось тарахтение телеги, ржание коней и крики соседской ребятни. «Чего это они сбежались? – подумала женщина. – Как будто телегу с лошадью впервые увидели!» Она быстро убрала со стола посуду и вышла во двор. И только там поняла причину поднявшегося шума. Из Варны Любомир возвратился не один. За их возом остановилась крытая парчой дорогая колымага, запряжённая двумя парами рысаков. Кучер проворно спрыгнул с козел и открыл узорчатую дверь. Первым показался высокий худощавый мужчина в дорожном коричневом камзоле и такого же цвета шляпе. Он на мгновенье задержался на порожке экипажа, одним коротким взглядом рассмотрев вышедших навстречу людей, и уверенными шагами приблизился к распахнутой калитке. За ним уже спешил знакомый Стане врач. В этот раз лицо его излучало радушие и довольство, граничащее с восторгом от одного только вида своего спутника. Любомир, напротив, выглядел растерянным. Он привязал повод к плетню и распахнул калитку пошире, приглашая гостей в дом. Те прошли во дворик, но следовать дальше отказались.
– Зачем? Тот, за кем я приехал, уже здесь! – твёрдо заявил незнакомец, и взгляды приезжих сошлись на юноше.
У Станы похолодело в груди. Она, затаив дыхание, продолжала взирать на мужчин, не произнеся ни слова.
– Что застыла! Твоему Божедару… эээ… Натану радость! Дядя его нашёлся! – громко провозгласил врач и повернулся к спутнику, представляя его. – Господин Соломон, важный человек из…
– Хватит! – властно оборвал его тот и, уже обращаясь к юноше, тем же тоном приказал: – Подойди!
Божедар переглянулся со Станой и приблизился. Они действительно во многом были похожи. Та же курчавость волос, худощавость в сложении и голубые глаза на узких, лобастых лицах. Незнакомец недолго рассматривал юношу. Он принялся расспрашивать его об именах своей кровной родни и задал ещё несколько вопросов, но ими и ограничился. Окончательно признав племянника, Соломон шагнул к нему и обнял, едва улыбнувшись краями губ.
– Слава Яхве, ты жив! – воскликнул он радостно – Собирайся, едешь со мной!
Натан искренне обрадовался обнаружившемуся родственнику, но он совсем не ожидал столь скорой разлуки с приёмной семьёй. Когда дядя освободил его от объятий, юноша растерянно посмотрел на окаменевшую у порога Стану, перевёл взгляд на хмуро теребящего конец поясного ремешка Любомира и на готовую разрыдаться сестру.
– Что, вот так сразу? – спросил он.
– А что тебя здесь держит? – удивился Соломон.
Натан замялся, не находя слов для ответа, но похоже, дядя и не собирался его выслушивать.
– Сейчас же едем к этому достопочтенному человеку, освобождаем твою руку и в путь, мне время дорого! – сказал он.
– Да, у меня уже всё нужное приготовлено! – поддержал его врач. – А что до медальона фамильного, так Соломон его уже выкупил, за это не беспокойся!
Частя и перемежая свой рассказ выражением радости, еврей принялся объяснять, как обратившийся к нему с зубной болью Соломон совершенно случайно увидел у него оставленную в залог драгоценность, забыв упомянуть, что он сам предложил её на продажу по довольно внушительной цене. Он расписал в красках своё счастье, когда столь уважаемый пациент опознал медальон своей погибшей сестры и благосклонное желание увидеться с племянником при полученном известии о нём. Как он, врач, нашёл-таки на городском базаре Любомира и свёл их, и вот теперь вместе со всеми радуется счастью воссоединившихся родственников! Богатый господин при подтверждении своих ожиданий обещал весьма круглую сумму золотом, и радость новоявленного помощника была искренней, но об этой подробности он тоже предпочёл умолчать.
Пока врач старался, расписывая своё участие в состоявшейся встрече, Любомир подошёл к жене и перебросился с ней парой фраз. И когда Натан по завершении монолога врача повернулся к ней, она уже справилась с охватившими её чувствами.
– Бог сподобил тебя встрече с родным дядей, Божедар!.. – сказала она и замялась, но через малое время нашла нужные слова. – Наверное, он тоже любит тебя… Ты знаешь, что нам… мы все любим тебя и желаем добра. Останешься ли ты с нами или покинешь, наше благословение всегда будет с тобой!
Она замолчала, и в воздухе повисло неловкое молчание.
– Да что же мы всё у порога стоим? – спохватился хозяин и повторил приглашение. – Прошу в дом!
Но гости снова решительно отказались и в ожидании ответа воззрились на топтавшегося на месте юношу. Тот, поняв, что пришла пора принимать решение, подбежал к приёмным родителям и обнял их.
– Дядя Любомир, тётя Стана! – с жаром воскликнул он. – Простите меня! Я всех очень люблю: и вас, и сестру с братьями, но поеду с дядей! Ведь знаю, что не осудите вы меня за то, что хочу воссоединиться с прежней роднёй!
Проводы были недолгими. За столь короткое время весть о том, что Божедара нашёл родной дядя, облетела всю улицу, и за плетнём собралась внушительная толпа. Прибежали старшие братья с жёнами, соседи и весь проживающий по улице люд. Все радовались благополучному исходу и высказывали добрые пожелания, только Стана едва сдерживала слёзы.
– Ну что ты испереживалась? Перестань! – сказал ей муж непривычно осипшим голосом. – Что ему у нас? Кроме любви, нам ему дать нечего! А тут родной дядя, и какой! Заберёт его, важным человеком сделает, нужды не знающим. Встанет на ноги, глядишь, и о нас вспомнит, навестит!
Дочь вынесла кувшин молока в дорогу, и мать, перехватив его, подала в руки Божедара вместе с завёрнутой в рушник ковригой свежевыпеченного хлеба.
– Вот, поснедаете в дороге, – сказала она с грустью.
В тот же миг подскочил расторопный кучер и принял молоко со свёртком, освободив юноше руки для прощания. Божедар обнял всех и срывающимся от волнения голосом пообещал:
– Я скоро приеду! Как только смогу, так и приеду!
– С Богом! – сказал Любомир на прощание, и юноша повернулся к ожидавшему в экипаже дяде.
Он вскочил на подножку и через миг уже сидел на узенькой скамейке, выглядывая через окошко на улицу. Там, всё более отдаляясь от тронувшейся с места колымаги, застыли у плетня те, кто долгие годы был ему семьёй. Навзрыд заголосила сестрёнка, и Стана, продолжая махать правой рукой, вскинула к лицу левую. Дорога изогнулась в крутом повороте, и провожающие скрылись из вида. Вот уже, оставшись где-то за холмом, скрылся рыбацкий посёлок, а юноша всё смотрел за окно, вглядываясь в пока знакомый пейзаж. Радость от нежданной встречи сменила непривычная грусть расставания, и он сидел, погружённый в свои мысли, понимая, что сейчас находится на том этапе, когда меняется привычная жизнь. Экипаж, трясясь на ухабах, уже въехал в Варну, когда Соломон нарушил молчание.
– Хватит печалиться, – сказал он. – Теперь забудь о жизни среди гоев! Тебя ждёт прекрасное будущее, полное почестей и богатства!
– А кто это, гои? – спросил юноша, впервые слыша это слово.
– Те, кто не относится к людям.
В глазах Натана так и остался вопрос, и дядя счёл нужным пояснить:
– Сегодня за весь день я видел лишь трёх человек: тебя, вот этого, сидящего напротив, достойного лекаря, и себя, когда утром смотрелся в зеркало. Лишь мы принадлежим к евреям – Господом избранному народу, все остальные, встреченные мной с начала дня, – гои.
– И мои приёмные родители?
Соломон переглянулся с врачом и с некоторым усилием подавил вскипевшее раздражение.
– Твои родители – утонувшие в море отец и мать! – произнёс он, когда Натан уже и не рассчитывал на ответ. – С ними же упокоились твои сёстры и брат! У тебя остался только я, твой родной дядя, больше никаких родственников, особенно среди гоев, у тебя нет и быть не может!
Тон Соломона не располагал к спору, и юноша благоразумно промолчал. Впрочем, дядя вовсе не желал давить на своего племянника, навязывая своё видение в столь короткий срок.
– Ты, судя по всему, умный мальчик! – сказал он примирительно. – Кстати, иначе и быть не должно, ведь ты сын женщины, предки которой всегда были правой рукой Домов венецианских! Нашими руками вершатся судьбы целых народов, и в этом мире много того, что подвержено влиянию Венеции!
– Расскажи о моих родителях, дядя Соломон, – попросил Натан.
Мужчина, хотя и ожидал этот вопрос давно, несколько повременил с ответом, собираясь с мыслями.
– Что тебе сказать? – начал он, не желая впадать в подробности при постороннем. – Твоя мать была умницей и красавицей, но однажды по воле Яхве наш отец, будучи в пути, подвергся нападению разбойников. Охрана оказалась перебита, и нашему отцу, помимо ограбления, грозила уже и гибель, но случайные путники, едущие следом в сопровождении слуг, неожиданно отбили его. Ими оказались твои будущий отец и второй дед. Впрочем, в той схватке дед получил смертельное ранение и прожил недолго. Мой родитель не забыл оказанного такой ценой спасения и облагодетельствовал сына погибшего своей опекой. А когда заметил, что между ним и моей сестрой вспыхнула симпатия, то не стал противиться их просьбе, несмотря на то, что отец твой был из простых, мелкого пошиба торговцев, делающих своё жалкое состояние на продаже пряностей. Он благословил их на свадьбу, и твой отец в тот же день преподнёс своей невесте в подарок этот предмет.
При этих словах Соломон протянул юноше выкупленный медальон.
– Он твой.
Натан тотчас надел его на шею, и мужчина усмехнулся, оглядывая простую, расшитую славянским узором одежду и тускло блеснувший серебром крестик.
– Сейчас приедем к лекарю, снимем эту основу с руки и сразу позаботимся о твоём одеянии. Оденем достойно и в путь! Я и так в этом захолустье задержался! – произнёс дядя.
Не прошло и часа, как экипаж въехал в центр Варны.
Кучер остановил лошадей у крыльца одного из домов, и лекарь выкатился из экипажа, торопясь придержать дверцу перед Соломоном.
– Прошу в дом, прошу! – пригласил он – Рад такому важному гостю… гостям!
Затем, дождавшись, когда нога Соломона ступит на землю, неуклюже побежал вперёд. Через мгновение он юркнул в проём открытой двери, и откуда-то изнутри раздались его крики – вернувшийся хозяин торопился раздать необходимые распоряжения прислуге. Не успели гости приблизиться к крыльцу, как перед ними снова появилась согнутая в поклоне знакомая фигура.
– Входите! – умильно улыбаясь, сказал лекарь. – Сейчас быстренько руку освободим, а там и за стол! Милости прошу!
Через каких-то полчаса Соломон имел возможность убедиться в верности слов хозяина дома: повязка была снята, обнажившаяся рука промыта, а из соседней комнаты, с обеденного стола уже доносились вызывающие аппетит запахи. Он придирчиво осмотрел освобождённую от повязки руку юноши и, лишь убедившись в успехе приложенных врачом усилий, выложил на стол несколько серебряных монет. При виде них глаза лекаря засияли, но он, соблюдая приличия, слабо запротестовал:
– Зачем? Вы ведь уже оплатили операцию!
– Это за возвращённого мне племянника! – тускло, без всякого пафоса, сказал Соломон и, желая переменить предмет разговора, поторопил: – Обедать когда позовёшь?
Они прошли в столовую и сели за стол, накрытый чистой расшитой узорами по краям скатертью. На нём, заставленном блюдами, оставалось мало свободного места, и, глядя на яства, Натан воскликнул:
– Я же про хлеб с молоком забыл! Тот, что тётя Стана в дорогу дала! Я сейчас к столу их поднесу!
Соломон улыбнулся с лёгким презрением, и тут же раскатился дробный смех врача.
– Зачем нам та заскорузлая коврига? – воскликнул хозяин. – Ты посмотри перед собой!
– В самом деле, не ставь нас в неловкую ситуацию! – заметил Соломон. – Пожитки гоев тут лишние. Отдай лучше всё это кучеру, ему они придутся в самый раз!
Юноша послушно встал и вышел, а мужчина поднялся с изукрашенного резьбой стула и подошёл к окну. Он увидел, как Натан вынес узелок с кувшином слуге, но, передав хлеб, спрятал за пазуху рушник, в который он был завёрнут. Соломон хмыкнул недовольно, но по возвращении племянника ничего не сказал, не желая показаться в его глазах чрезмерно требовательным и нудным. Не медля, Натан присоединился к старшим, и втроём они приступили к трапезе. Юноша не помнил, чтобы раньше доводилось вкушать ему такую пищу. Мясные кусочки таяли во рту, а от одного только запаха блюд, которых он и не видел прежде, можно было подавиться слюной! Он принялся за предложенные блюда, но довольно скоро насытился, не привычный к такому количеству пищи. Запив её соком, он теперь терпеливо ждал, когда дядя с хозяином поднимутся из-за столь щедрого стола.
Впрочем, явно спешивший Соломон не счёл нужным задерживаться у гостеприимного врача. Покушав, гости поблагодарили хозяина за угощение и поспешили к ожидавшему их экипажу. Изрядно потяжелев после сытного обеда, они взобрались внутрь, и кучер взялся за поводья. Колымага тронулась с места и затряслась, подпрыгивая на дорожных ухабинах и кочках, и уже по прошествии часа путники въехали на окраину Варны, противоположную той, где находился порт.
– Тут, совсем недалеко, один крупный чиновник живёт. Я с ним встречусь, побеседую недолго, потом и в гостиницу! – произнёс Соломон. – Разговаривать придётся с глазу на глаз, так что тебе, Натан, в экипаже подождать придётся.
Повозка въехала в какую-то узкую улочку, и кони замедлили шаг. Час был ещё не поздний, но прохожих вокруг изрядно поубавилось.
– Кварталы бедняков, – произнёс мужчина. – Все на заработках или попрошайничают, по домам расходятся поздним вечером, вот тогда здесь таким, как мы, путешествовать небезопасно! Впрочем, случается, что и днём…
Он не успел завершить фразу. Снаружи послышался истошный крик, повторенный хором лужёных глоток.
– Стой! Стой, приехали! – кричали где-то рядом, коротко всхрапнули лошади, и экипаж остановился.
Дверь распахнулась, и внутрь просунулась красная ухмыляющаяся морда.
– Вылезай! – гаркнул он. – Да поторапливайтесь, если жизнь дорога!
Соломон поднялся с места и бросил на ходу племяннику:
– Сиди здесь!
– Как же я тебя оставлю, дядя! – воскликнул племянник и устремился вслед.
Когда юноша ступил на землю, то его взору предстали пятеро. Они стояли напротив непривычно ссутулившегося Соломона, сжимая в руках дубины, ножи и топоры, и намерения их были столь очевидны, что всякие слова казались излишними. Тем не менее без общения не обошлось. Рослый детина со свисающими вдоль подбородка усами коротко хохотнул:
– Нюхом чую – жиды! Мои любимые владельцы пухлых кошелей!
– Достойные господа! – голосом, переполненным страхом, пролепетал Соломон. – Мы бедные путники с горстью медяков, возьмите их и отпустите, ради всего святого!
– Горсть медяков! – удивлённо повторил детина и огласил улочку заливистым смехом. – Нет, вы видали! У еврея в таком роскошном экипаже и всего горсть медяков! Выкладывай нам всё, что имеешь, живо!
Соломон стоял на своём, дрожащим голосом убеждая в своей бедности, тем временем выискивая вожака взглядом. Тот не замедлил объявить себя. Невысокий ростом, но довольно коренастый мужик в длиннющем кожухе уверенным жестом воткнул топор за пояс и голосом, полным превосходства, крикнул усачу:
– Долго ты ещё кривляться будешь, Сыч?! Рви кошель и раздевай донага, там сами разберёмся, богаты они или нищи!
При этих словах здоровяк приблизился вплотную к своей жертве и навис над ней, пахнув гнилью зубов:
– Чего вылупился, чучело, снимай всё, что на тебе!
Соломон вдруг резко подался вперёд, в его руке блеснула сталь, и детина, схватившись обеими руками за окровавленное горло, стал медленно оседать на землю. В следующее мгновение преобразившийся на глазах еврей подбросил в воздух нож и перехватил его над самой своей головой за красное от вражеской крови лезвие. Он шагнул вперёд и без замаха метнул смертоносную сталь в главаря. Нож с хрустом раздираемой плоти вошёл в грудь, сбив с ног увесистую тушу. Троица пока ещё живых разбойников воззрилась на два бившихся у их ног тела. Одно ещё дёргалось в предсмертных конвульсиях, а второе, с торчащей из груди рукоятью, неподвижно лежало без всяких признаков жизни. Когда они перевели полные ужаса взгляды на Соломона, то увидели, как тот вытаскивает откуда-то из-за поясницы второй нож. Тут уже охватившее их оцепенение мгновенно улетучилось, и остатки шайки со всех ног бросились прочь. Вслед им пронеслась запоздалая стрела, но она пролетела мимо, лишь придав прыти удирающим искателям удачи.
– Ты что, пентюх, с самого начала про арбалет вспомнить не мог!? – беззлобно упрекнул Соломон кучера.
– Где мне уж было, хозяин! – оправдываясь, сказал слуга. – Не до него, когда ножи у горла!
– У горла! – передразнил Соломон, улыбаясь. – И потом болт в пустоту пустил… Стрелок! И зачем я тебя держу?
– Наверное, за другие умения! – отозвался слуга, но хозяин уже не слушал его.
Он подтолкнул племянника к подножке повозки и сам взобрался следом.
– Пошёл! – крикнул он уже с места, и кучер огрел кнутом лошадей.
Ближе к вечеру юноша со своим дядей уже переступали порог просторной комнаты, сдаваемой в гостинице, что располагалась у самого берега протекающей через Варну речки. Следом за ними внесли вторую кровать, не менее просторную, чем та, что уже стояла у стены. Но не успел Натан как следует осмотреться, как в дверь снова постучали. Вошёл уже знакомый кучер-слуга и объявил:
– Продавец одежды пришёл, за которым вы ещё от лекаря посылали, и с ним слуги.
– Впускай! – сказал Соломон и обернулся к племяннику. – Сейчас тебе приличное одеяние подберём!
В комнату, подобострастно кланяясь, семенящими шагами вплыл разодетый в дорогой наряд толстяк. За ним, волоча сундук, спешили двое особенно отличающихся своей худобой на фоне хозяина молодых слуг. Они с облегчением опустили на пол громыхнувший груз и откинули крышку. Из глубины, одна за другой, стала извлекаться одежда, которую Натану доводилось видеть разве на богатых покупателях в базарный день. Они иногда проходили мимо рыбных рядов, направляясь к той части, в которой продавались меха, драгоценности и прочий товар, недоступный большинству жителей далеко не бедной Варны.
– Желаете что-нибудь из франкского или ромейского? – спросил торговец.
– Нет, только славянского пошива! – уточнил Соломон.
– Болгарская одежда подойдёт?
– Вполне.
На свет показались плащи, кафтаны с откидным воротом, рубахи и порты. Соломон остановился на наряде поскромней, хотя и не самом дешёвом. Разглядывая одетого уже в него племянника, мужчина усмехнулся.
– Для дороги сойдёт!
Соломон расплатился с толстяком, и он удалился вместе с слугами и громоздким сундуком, спеша успеть посетить и другие адреса богатых горожан. Оставшись наедине с юношей, Соломон в который раз взглянул на темнеющий из-под короткого ворота шнур.
– Вижу, тебя эти гои окрестить успели! – с сарказмом произнёс он.
– Нет, я сам… – неуверенно возразил племянник. – Вернее, тётя Стана попросила, а я…
– Не имел возможности ей отказать! – продолжил за него дядя.
Юноша, не видя необходимости в споре, благоразумно промолчал, а Соломон, усевшись в мягкое кресло, потребовал:
– Дай мне этот крест!
Натан промедлил мгновение, но, не говоря ни слова, снял с шеи крестик и передал дяде. Тот сжал лежащий на ладони символ греческой веры и, размахнувшись, выбросил его в раскрытое окно.
– Пусть его подберёт кто-то из гоев, он создан для них, – сказал дядя совершенно спокойным голосом, – у тебя же теперь другая жизнь. Завтра с утра в путь. Нас ждёт Константинополь и Русь, дела во имя Господа нашего Яхве! А пока давай поужинаем и спать!
На следующий день, когда лучи солнца едва разогнали предутренние сумерки, они уже любовались Варной с борта отчалившего корабля. На небе радовали глаз лёгкие, пушистые облака, совершенно не способные препятствовать лучам весеннего солнышка. Морская гладь, едва колыхаясь, пестрела пляшущими отблесками, и город, всё более отдаляясь, стал похож на изображённую на холсте картинку. Соломон вдоволь налюбовался открывшимся видом и повернулся к племяннику, собираясь сказать что-то, но тому было не до беседы. Он стоял, разглядывая рыбацкие чалики, щедро усеявшие прибрежные воды, охваченный нахлынувшими чувствами. Вот так же в эти воды он выходил с дядей Любомиром и приёмными братьями, вместе с ними рыбачил, радовался успехам и грустил при неудачах. «А вдруг я всё это вижу в последний раз? – подумал он, и в груди разлилось лёгкое, щемящее чувство, испытанное им вчера при расставании. – Вдруг не придётся мне больше вернуться к этим берегам, залитому солнцем городу и той рыбацкой хижине, в которой живут люди, что так дороги моему сердцу?» Взор подёрнуло туманом, и юноша отвёл в сторону повлажневшие глаза, подставив лицо прохладному ветру. Соломон, видя состояние Натана, стоял молча. Он дождался, когда морская синь скрыла уже едва заметную полоску суши, и произнёс:
– Ничто не стоит нашей печали, мой мальчик! Скоро ты увидишь величайшую столицу мира, а за ней ещё множество прекрасных городов и мест, в которых будет всё, что достойно потомка нашего рода!
– Как не печалиться, дядя! – вздохнул Натан и бросил взгляд в сторону скрывшегося берега. – Конечно, у меня есть Родина – место, где я родился и провёл первые годы, но я её совсем не помню. Зато есть место, где я вырос, люди, что окружали меня и заботились…
– Родина еврея там, где ему хорошо! – тоном, не допускающим возражений, объявил Соломон. – Глупо жалеть о местечке, в котором пришлось жить среди каких-то гоев, когда тебе распахнул объятия целый мир! Пора заканчивать эти детские сопли. Ты теперь мужчина и мой помощник!
Натан ничего не ответил. Он долго молчал, затем задал вопрос, меньше всего ожидаемый его собеседником.
– Почему ты до сих пор не женат, дядя?
Соломон не сразу нашёлся с ответом.
– Наверное, ещё годами не вышел! – пошутил он.
– А если серьёзно?
Мужчина взглянул на юношу, его полные внимания глаза и понял, что одной шуткой здесь не отделаться. Он вздохнул, снова посмотрел на племянника и, решив, что нет смысла темнить с ним, выдал сокровенное:
– Видишь ли, Натан, я, конечно, уже немолод, но пока не встретил ту… Да что говорить, не достиг ещё того положения, чтобы взять в жёны девушку из того рода… вернее колена, которое..
– Будет править миром? – спросил юноша, повторяя однажды услышанную от дяди фразу.
– Это очень непросто, Натан! – произнёс Соломон с некоторой тоской в голосе. – Почти невозможно. Однако есть надежда, что при определённом успехе в делах я смогу рассчитывать на свою известность и руку той, что даст возможность моим потомкам владеть народом Израилевым, а не бегать подобно псу с высунутым языком, любой ценой выполняя разные поручения.
– Но разве тогда твои дети не будут того же рода, что и ты?
– Конечно, нет! – уверил Соломон. – Ах да, ты ведь ещё не знаешь! У нас, евреев, принадлежность к роду определяют по матери. Вот, скажем, ты… Род твоего отца по сравнению с нашим… не такой значимый, как мой и моей сестры. Но ты наш, и в этом нет и не будет никаких сомнений! Я тебе скажу больше – если так случится, что еврейка родит от гоя, то их ребёнок будет тоже считаться евреем.
– Такое бывает? – удивился юноша, вдоволь успев наслушаться от самого дяди о неполноценности других народов.
– Очень редко. Закон не признаёт таких браков, но уж если еврейке пришлось родить от гоя, то её ребёнок считается евреем, независимо от того, признаёт он это или нет.
– А что для него с того, еврей он или нет?
– Как что?! – воскликнул Соломон. – Тогда в беде или прочем неудобстве, будучи среди гоев, он может рассчитывать на помощь всего нашего народа. А если случится, что он причинит вред соплеменнику или даже убьёт его, то судить того человека сможет только наш, еврейский суд, и никакие гойские князья и судьи над ним не властны.
Юноша смотрел на дядю, не вполне понимая, как можно не считаться с местной властью, и Соломон продолжил:
– Не смотри ты так недоверчиво, Натан! Во всех городах, где есть наша диаспора, мы выкупили у знати такое право для нас. Больше того – те евреи, что победнее: всякие сапожники, лекари с малым доходом и прочий сброд —нами согнаны руками гойской знати в гетто – районы единого проживания, в которых действуют только наши законы, и ни один гой не вправе совать своё рыло на ту землю.
– А если придёт в голову сунуться?
– На тот случай входы в гетто охраняет надёжная стража из самих же гоев. Их задача – не пропускать других своих, ну и наших заодно иногда, когда они выходят из повиновения, но это уже совсем другая история!
Они ещё долго беседовали, глядя на поднимающееся по небосклону солнце, а усилившийся ветер, надувая паруса, гнал корабль на юг, туда, где, затмевая блеском все остальные столицы, стоял тысячелетний Константинополь. К исходу дня их судно вошло в бухту Золотой Рог и, пробившись сквозь массу кораблей, причалило к пристани. Натан заворожённо смотрел на открывшийся перед ним вид. Раньше Варна, в его представлении, олицетворяла собой всю известную ему роскошь, искусство и величие, которую способна породить цивилизация, но, увидев Константинополь, юноша понял, что сильно заблуждался. Его Варна в сравнении со столицей выглядела так, как тот же рыбацкий посёлок перед ней. Высокие, в пятнадцать метров, городские стены сплошь были усеяны башнями, в них тут и там блестели окованные медью ворота, а за ними, словно разворошённый улей, шумел город.
Когда нанятая повозка въехала в очередной квартал, Натан обратил внимание на едва уловимые изменения вокруг. Стены домов здесь во многих местах были обшарпаны, тут и там валялись кучи мусора, а одежда на встреченных жителях потеряла краски и привлекательность. В ней стали преобладать нейтральные, тёмные цвета, и редко на какой женщине блестели драгоценные украшения.
– Это наши, мы в гетто, – сказал Соломон.
– Здесь одни бедняки? – спросил Натан.
– Нет, просто не в традициях евреев выряжаться и обращать на себя внимание. Также и дома: снаружи разруха, а внутри богатство и уют. Зачем мозолить глаза гоям!
– Тпруу, стой! – вдруг закричал возничий и натянул поводья.
Лошади остановились, и седоки сошли на землю. Перед ними, за высоким забором, возвышались несколько двухэтажных зданий, столько же массивных, сколько и нелепых своей мрачностью и безвкусицей в архитектуре. Соломон подошёл к дубовым воротам и потянул за шнур колокольчика. Раздался звон, и двери в одной из створок распахнулись. В проёме показалась фигура дородного мужчины с крепкими руками. Он посмотрел на Соломона, тряхнул копной кучерявых волос в приветствии и повернул крючковатый нос в сторону юноши.
– Он со мной! – произнёс Соломон и добавил: – Мой племянник.
Толстяк молча посторонился, и они прошли во двор, в котором бездельничали ещё четверо таких же здоровяков с ножами у пояса, и вошли в расположенное напротив входа здание. Их встретил лысоватый, преклонного возраста и совершенно невзрачный слуга. Он поприветствовал Соломона и молча воззрился на его спутника.
Соломон, поймав устремлённый на юношу взгляд, представил его так же, как и перед этим охраннику.
– Самуил здесь? – спросил он затем.
Слуга отвечал, что Самуил изволил приехать два дня тому назад, что сейчас с ним хозяин и ещё три высокочтимых гостя, что все они заняты, но он тотчас же доложит об их прибытии.
– Кто этот Самуил? – спросил Натан, когда они остались одни.
– Очень важный начальник из Венеции! – сказал Соломон. – В нашей иерархии я подчиняюсь непосредственно ему.
– А хозяин этого дома… домов?
– Он старший над всеми евреями Константинополя.
– Он важнее тебя и Самуила?
Услышав вопрос, дядя растянул губы в улыбке.
– Самые важные те, кто приближен к Домам Венеции, именно там решаются судьбы мира.
– Но ведь ты сам говорил, что Константинополь столица сильнейшего государства!
– Пока так! – уклончиво ответил Соломон. – Но всё её влияние сосредоточено в деньгах, которые перемещаются по велению наших венецианских хозяев, а учитывая глупость императоров и высших сановников, что правят этой империей, её годы уже сочтены.
Натан помолчал, обдумывая услышанное, и спросил, озвучивая свою догадку:
– Эти Дома и есть тот главнейший род?
Соломон улыбнулся шире прежнего и поощрительно потрепал вихры племянника.
– Сразу видна наша кровь! – воскликнул он. – Мозги и смекалка на месте!
– А разве… – произнёс юноша, собираясь озвучить очередной вопрос, но смолк при возвращении слуги.
Тот неслышными шагами приблизился и бесцветным голосом сообщил, что Самуил скоро их примет, но пока придётся подождать в одной из комнат. Он провёл гостей широким коридором с медными подсвечниками на стенах, и оставил их в просторной гостиной с покрытыми позолотой узорчатым столиком и мягкими креслами вокруг. Соломон первым опустился в одно из них. И с наслаждением откинулся на высокую спинку.
– Садись! – пригласил он племянника, указывая на кресло рядом.– Верно, не приходилось нежиться в таком удобстве?
– Не приходилось, – подтвердил Натан и сел, вынужденный придать телу непривычную позу.
– Нас прервал этот старик. Ты что-то собирался спросить? – напомнил Соломон, желая продолжением беседы скрасить время ожидания.
– Ах да, дядя! – вспомнил юноша. – Ты, говоря обо мне, всегда вспоминаешь значимость рода матери. Но разве не был умён мой отец?
Соломон внимательно посмотрел на племянника и, уловив подтекст прозвучавшего вопроса, как можно мягче произнёс:
– Твой отец, Натан, был довольно неглупым человеком, несмотря на то, что происходил из ашкеназов. После свадьбы твой дед сделал всё, чтобы семья его любимой дочери ни в чём не испытывала недостатка. Мало того, что твоему отцу досталось приданое, о котором он раньше не мог и мечтать, ему ещё и купили прекрасный дом в богатой Корсуни, что в Таврии у самого Русского моря. Мы потеснили тамошних караимов и воткнули его в самое прибыльное на земле дело – работорговлю. Твоему отцу только и оставалось, что ложно принять христианство и начать зарабатывать достойные деньги, но он отказался, говоря, что не собирается, даже ложно, предавать нашу Тору. Подумать только! Все евреи так поступали и поступают, когда к этому подталкивают обстоятельства, при этом нисколько не отдаляясь от нашего Закона и продолжая чтить Пятикнижие, как и прежде! Нет, твоему отцу вздумалось проявлять характер! Хотя, мне кажется, ему просто не хватило духа торговать гоями. Эта слабость его и погубила. Он продал всё в Корсуни и с вырученными деньгами и семьёй сел на корабль, надеясь начать новую жизнь в Константинополе. Моя бедная сестра! Ни она, ни мои племянники, ни её простодушный муж так и не добрались до столицы мира! Только через годы судьба наградила меня тобой, и теперь, по смерти моих драгоценных родителей, только мы вдвоём являемся продолжателями нашего рода!
Соломон отвернулся, не желая объявлять перед племянником нахлынувшие на него чувства, но по дрогнувшему голосу Натан понял, в каком состоянии сейчас находится его родственник. Он выждал немного и, не желая расстраивать дядю, переменил предмет разговора.
– Скажи, зачем нужно менять Веру, даже и ложно, для занятия работорговлей? Неужели евреи ущемляются в этом деле из-за приверженности Торе?
– Нет, дело не в иудаизме, а в греческих законах. Эти христиане настолько погрязли в лицемерии, что, не желая расставаться с прибыльными налогами, решили обозначить заботу о единоверцах. Император объявил, что заниматься продажей христиан может только торговец одной с ними Веры. Караимы и наши, давно оседлавшие эту торговлю, моментально окрестились для вида, в душе своей оставаясь приверженцами оглашённого Мойшей Закона, и поток славян, гонимых через Тавриду к портам Египта и Малой Азии, так и остался в их руках.
– А кто это, кого ты назвал караимами? – спросил любознательный юноша.
Соломон поморщился, но всё же ответил:
– Это те, кто считают себя евреями. Когда-то, несколько столетий назад, к востоку от рек Дон и Ра существовало крепкое государство, с которым вынуждены были считаться целые империи. Гонимые мусульманами, к ним из Согдианы перебрались наши, еврейские купцы, которые вскоре взяли власть над местными гоями, прозывающимися хазарами. Правя ими, они размножились и стали допускать противные Господу нашему смешанные браки. Если рождался ребёнок от хазарина и еврейки, то их ребёнок пользовался покровительством родственников с обеих сторон, ибо, как я уже рассказывал, по нашему Закону рождённый еврейкой есть еврей, а у хазар, как и у всех гоев, принадлежность к народу судится по отцу. Когда же рождался ребёнок от еврея и хазаринки, то обе стороны отворачивались от него, не давая ему поддержки ни в чём. Со временем таких отверженных скопилось множество, и они, вырастая, уходили искать лучшей доли, оседая в благословенной Таврии среди прочих гоев. Караимы – и есть их потомки.
– И что, все они заняты в работорговле?
– Конечно, нет! – рассмеялся дядя. – Для этого их слишком много! Есть разные – от нищих до пресытившихся жизнью богачей, от сапожника до купца.
Скрипнула дверь, и в комнату заглянул всё тот же слуга. Он сообщил, что Самуил уже освободился и ждёт. Они, ведомые им, прошли тем же коридором, поднялись по широкой лестнице на второй этаж и вошли в небольшую комнату с ещё одной дверью напротив. Они снова остались вдвоём, но ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и вошёл высокий, поджарый мужчина со свисающими от висков косичками и посеребрённой сединами бородой. Соломон поклонился, и юноша поспешил последовать его примеру. Самуил ответил коротким кивком и остановил внимательный взгляд на незнакомце.
– Это Натан, мой единственный племянник! – сообщил Соломон начальнику. – Милостью Господа нашего Яхве он выжил, и теперь, если позволите, я приобщу его к нашему благому делу.
Самуил после недолгой паузы согласился, не видя причин отказывать в просьбе лучшему своему помощнику, и сразу перешёл к делу.
– Помнится, ты обрабатывал Никифора, чиновника из торговой палаты? – спросил он. – Этот гой сейчас важный сановник, надо напомнить ему о его возросшем долге. Отдавать ему, при его запросах, нечем, но соглашайся на списание процентов при условии, что обеспечит нам приоритет в продаже пряностей. В последнее время нам очень досаждают персы. Они наполнили рынки своими дешёвыми товарами и тем теснят нас, заставляя свернуть свою деятельность в этом направлении. Пусть приложит старания к тому, чтобы их лишили полноценного доступа к рынкам и потеснили заодно греческих купцов. Наша задача – добиться передачи всей торговли с правом взимания пошлин в руки Генуи и Венеции, с полным разорением местных ремесленников и крестьян. Вот тогда можно напрямую диктовать свою волю этим гоям, не опасаясь никаких досадных случайностей!
– У меня тесные отношения и с другими полезными людьми, не только с ним, – заметил Соломон. – Может быть, есть смысл надавить и на них?
– Не только ты имеешь на них влияние, Соломон! – ответил ему Самуил. – С ними прекрасно справятся и другие, но к Никифору имеешь подход только ты. Добьёшься успеха с ним, немедля возвращайся на Русь. Сейчас ты со своими талантами нужнее там. Князья снова вместо обоюдных сражений один за другим заключают мир с половцами, и если найдётся среди них сильный, то сможет, собрав Русь в единый кулак, при дружбе со Степью возродить величие древних Славии и Русколани. А тогда… Впрочем, не тебе, Соломон, рассказывать о наших интересах. Необходимо срочно разрушить не только созданные союзы, но и саму память о них! Нам нужны слабые осколки от прежней Руси, множество княжеств, беспрестанно воюющих друг с другом и соседями, и в этом наши интересы сходны с рыцарством, что собирают силы, ища приобретений в восточных землях.
– Мне наладить отношения с ними? – уточнил задачу Соломон.
– Нет, об этом позабочусь я. Там есть свои сложности, требующие немедленного разрешения. Ашкеназы, коих мы допустили в Европу, всё менее поддаются нашему влиянию. Мало того что они возомнили себя евреями, равными нам, они ещё преступают данный нам Закон – всё чаще общаются с гоями и перенимают их обычаи, заводя среди них друзей! Ты слышал, Соломон! Гои в друзьях избранного Господом народа! Больше всего в этом разврате преуспели ашкеназы, живущие среди германцев. Что ж, они сами выбрали себе судьбу! Пусть те же германцы и возвращают это стадо под нашу руку!
Самуил остановился, не желая говорить лишнего при новичке, и произнёс:
– Пожалуй, я задержался. Есть ещё неоконченное дело.
Он шагнул к двери, но, открыв её, обернулся:
– Мы одного отступника судим. Таких редко встретишь. Наверное, вам полезно будет на него взглянуть!
Гости поспешили за Самуилом и оказались в помещении, размерами своими сравнимыми с залой. На возвышении у стены стоял длинный, покрытый красной скатертью стол, за которым восседали четыре убелённых сединами старца. Перед ними, с двумя молодцами за спиной, едва держался на ногах такой же старик, только изрядно избитый. Грязные лохмотья, когда-то бывшие вполне приличной одеждой, свидетельствовали о длительном пребывании их хозяина в заточении, а разбитые губы, синяки и ссадины на истощённом лице и руках – о неустанном внимании тюремщиков. Самуил прошёл к столу и уселся во главе его, дав знак Соломону. Тот, оставив племянника у окна, тут же присоединился к заседающим судьям.
– Значит, ты, Исайя, отрицаешь Закон Господа нашего? – раздался резкий, заметно погрубевший голос Самуила.
Узник молчал, очевидно, собираясь с мыслями, но тишину снова нарушил крик другого старца:
– Отвечай, сын гиены и пса, отвечай председателю Сената!
Один из стражников толкнул пленника так, что тот, не удержавшись, рухнул на пол, но его тотчас подняли на ноги, ставя перед лицом сенаторов. Старик воззрился на своих судей подслеповатыми глазами, стараясь рассмотреть каждого, и разлепил посиневшие губы.
– Никогда не преступал я законов Бога, – прохрипел он. – Только те, что навязаны Врагом человечества и народа моего!
– Что? Называть Господа врагом?! До какой ещё мерзости ты способен упасть, впадая в безумие? – вскричал тот же сенатор.
– Позвольте? – вкрадчивым голосом спросил один из судей и, дождавшись кивка, уже совсем другим, обвинительным тоном спросил громогласно: – Как смеешь ты, глупец, разделять народ Израиля, избранный, и человечество! Разве не знаешь, что одно заменяет другое?
Исайя откашлялся, сплёвывая сочащуюся горлом кровь, и с прежней натугой ответил:
– Да, ты прав, Миха, народ наш избран, избран при попущении Бога.
Он снова откашлялся и повысил сиплый голос:
– Но избран, поборов слабости свои и страх, низвергнуть ложь и те беззакония, что порождаете вы и стоящие над вами! Дорогой ценой обходится народу моему его избранность! Травите его грехом и заставляете грех этот сеять вокруг, озлобляя народы. Знаю, добившись своего, бросите народ мой под копыта чужих коней и, на том извлекая выгоду, скажете: «Не наши они и не были никогда таковыми!»
– И это слова того, кому доверили мы учить, кого провозгласили в наставники и ввели в общество наше! – воскликнул Миха, воздев руки к потолку.
– Я вижу, нашему Исайе слава своего тёзки глаза затмила! – сказал, усмехаясь, Самуил. – Что, переполняет злоба к народу Израилеву? Ведь сказано у пророка твоего: «Ужас и яма, и петля для тебя, житель земли!».
Слушая речь председателя, узник скривил окровавленные губы в натянутой улыбке.
– Не Исайи это слова, приписаны по смерти его в эпоху «Второго храма», в слепленных вами «Второ и Третьеисайях». Не зря называл он хозяев ваших князьями содомскими, превративших иудеев в народ грешный, обременённый беззакониями, племя злодеев, сынов погибели! И ещё сказано им о вас: «Хульники, вы говорите: мы заключили союз со смертью, и с преисподней сделали договор; когда всепоражающий бич будет проходить, он не дойдёт до нас, – потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя. Градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства! И союз ваш со смертью разрушится, и договор ваш с преисподней не устоит! Когда пойдёт всепоражающий бич, вы будете попраны!»
Голос старика креп с каждой фразой и, достигнув апогея на последней, оборвался. Сенаторы переглянулись и в глазах друг друга прочли плохо скрываемый страх.
– Видишь, Миха, слово в слово цитирует, а ты боялся, что ему в подвале мозги отбили! – произнёс Самуил после некоторой паузы, деланно рассмеялся и продолжил, уже обращаясь к обвиняемому: – И после этих слов ты утверждаешь, что любимый тобой пророк был снисходителен к евреям?
– Нет, не был! – отвечал узник. – Не снисхождением, а любовью и заботой окружал он народ свой. Разве не помните шесть заповедей его? Честность в действиях, искренность в словах, отказ от нечестной прибыли, неподкупность, отвращение к кровавым действиям, удаление от всякого зла. Впоследствии им же они сведены к двум: справедливости и милосердию!
При последних словах Соломон опустил глаза. Он, не будучи избран в сенат, всё же сидел среди высокого собрания, и имел право озвучить своё мнение. Ещё была возможность, следуя призыву пророка, подать свой голос, хотя и навлекая на себя гнев власть имущих. Он всей кожей ощущал на себе взгляд племянника и понимал, какого действия тот ждёт от своего дяди, и мозг его разрывался от мыслей, призывающих к действию и благоразумию одновременно. Но Соломон не успел ещё прийти к какому-либо решению, когда раздался скрипучий голос третьего сенатора:
– Давайте вернёмся к другим пророкам и законам, данным нам, – сказал он. – Вот, взять, к примеру, утверждение: «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост!» А чему учишь ты?
– Отдавая в рост иноземцу, человек грешит так же, как если бы отдавал брату своему, – отвечал старик потускневшим голосом, заранее осознавая, какая участь ожидает его.
Среди сенаторов прокатилось некоторое оживление, но скоро смолкло.
– Но знаешь ли ты, что ростовщичество – одна из составляющих нашего благополучия? – продолжал вопрошающий. – Зачем посягаешь на народ свой?!
– Не посягаю, но защищаю! – коротко ответил обвиняемый.
– Я слышу, ты приравнял инородца с братом евреем? – вопрошая, снова высказал обвинение Миха. – Но разве тебе, раввин, не известно сказанное: «Не вступай с ними в союз и не щади их!»
– Эти слова не от Бога! – только и ответил старик.
Повисло молчание, но ненадолго. Председатель, понимая, что ждать раскаяния бессмысленно, наконец подвёл итог:
– Высокий суд рассмотрел доносы и твои показания. Из прочитанного и услышанного явствует, что не признаёшь ты Закона, данного народу нашему.
Самуил выдержал паузу и продолжил:
– Ты здесь приводил слова столь любимого тобой Исайи, но знаешь ли, как на самом деле кончил этот пророк? Его поместили в большое дупло, в сердцевину древесного ствола, и распилили надвое. Хочешь такой смерти?
Узник молчал, борясь с охватившими его чувствами, и на измождённом, чёрном от застывшей крови лице его отразилась душевная борьба.
– Отрекись от слов и намерений своих! – возвысил голос Самуил. – Ведь ты одной крови с нами, так не вынуждай нас прибегать к последнему средству!
– Отрекись! Отрекись! – завопили остальные сенаторы, но скоро стихли в ожидании ответа.
Старик в лохмотьях, едва держась на ногах, сглотнул слюну и поднял голову.
– Нет, – только и прохрипел он, не сводя взгляд с председателя.
Тот поднялся и провозгласил приговор фразой того же Второзакония:
– Ты скоро погибнешь! – изрёк он. – Как – ты уже знаешь.
Часом позже, уже трясясь в подпрыгивающей на мостовой повозке, Натан молча обозревал открывающиеся в окно виды. Вот, увлекая взгляд белоснежностью высоких колонн, проплыл мимо окружённый молодёжью университет. За ним, после череды украшенных лепными узорами домов, широкая площадь. Столичный люд неспешно прогуливался, разодетый и важный, дискутируя и философствуя на высокие темы, тут и там сияли шлемы городских стражников, а где-то за спиной готовился к смерти верящий в людей старик.
По прошествии суток путники снова ступили на землю, покинув борт очередного корабля. Как всегда, в наполненный солнцем день в благословенной Тавриде шла своим ходом размеренная жизнь. Прибрежная Корсунь, привычно переполнилась людом. За широкой, покрытой судами гаванью возвышалась высокая стена из тёсаных огромных камней с многочисленными башнями. За ней, надёжно укрытый с моря и суши, процветал богатый и великолепный город. Повсюду работали мастерские – гончарные, кузнечные, литейные, наполнялись товарами склады, ждали путников постоялые дворы с доносящимися из кухонь ароматами. В разных концах города принимали посетителей окутанные паром термы, а по керамическим, протянутым в несколько веток трубам лилась вода. От древней, но прекрасной и поныне площади Агора в разные стороны растекались мощёные улицы. Семь храмов с золотыми куполами возвышались по её краям, а в центре, словно разворошённый улей, кишел снующими людьми рынок. Заезжие купцы торговали украшениями из драгоценных металлов, оружием из русского булата и дамасской стали, изящными стеклянными и бронзовыми сосудами, расписной посудой, пряностями и благовонием. Здесь же рыбаки предлагали дары моря, крестьяне – зерно, виноград и вино. Тут же продавались хлеб, скот, меха, мёд и воск и, конечно, рабы. Поток полонённых или проданных за долги славян, не ослабевая, прибывал с Руси, издревле составляя основную долю дохода от всей торговли. Ежегодно пригоняли тысячи, а то и десятки тысяч пленников и пленниц, которые вскоре переполняли рынки всего Средиземноморского побережья. Вот и сейчас, разорив предместья Киева, половцы пригнали очередной товар. Его быстро расхватали перекупщики, и, как всегда, по довольно низкой цене. Половцам задерживаться в городе не с руки, а в приморских городах империи цена на рабов подскочит вдесятеро! Так было издревле, и ничего не изменилось сейчас. Кроме одного: в этом году эпархом – главой города – стал сородич перекупщиков. Стремясь к этой должности, он ложно крестился и теперь во всём отстаивал интересы еврейских купцов и ростовщиков, употребляя своё влияние. А влиянием Шимон обладал весомым. Мало того, что его на эту должность выдвинули знатнейшие сановники Константинополя, его утвердил сам император! Окрылённые новыми надеждами, многие не крестившиеся еврейские купцы решили, что теперь им возможно послабление, и снова появилась возможность поучаствовать в едва ли не в самом доходном византийском бизнесе. Они недолго досаждали просьбами нового эпарха. Обласканный ими Шимон дал согласие на участие в работорговле и им. Был издан соответствующий указ, и десятки новых представителей избранного народа заново принялись осваивать прибыльное дело. Но одно дело – указ эпарха, действующий в пределах Корсуни, и совсем другое – запрет императора! Никто не знал наверняка, как отнесётся к этому нововведению власть в Константинополе. Не прошла и неделя, как караимы вернулись, подсчитывая барыши от выгодной продажи славян за морем. Одни только евреи придерживали живой товар, выжидая, когда придёт подтверждение из Константинополя. Больше всех приобрёл рабов торговец воском Эфраим. Он, в погоне за наживой, вложил всё состояние, купив пять десятков крепких русичей, и теперь нёс убытки, вынужденный содержать такое количество. Когда же, наконец, из столичной диаспоры прислали весть, то она совсем не обрадовала новоявленных работорговцев. Как оказалось, обойти указ императора не представилось никакой возможности, и с нелепым правилом приходилось считаться. Понеся большие убытки, все еврейские купцы, успевшие приобрести рабов, вынуждены были отдать их за бесценок караимам, но всё же сохранили свои состояния, рассчитывая в своём деле не только на них. Только Эфраим не спешил расстаться с таким убыточным теперь товаром. Решив пойти по другому пути, он со своими слугами день и ночь мучил пленников, заставляя тех отречься от своей Веры. Но, на его беду, среди них оказался монах именем Евстратий, принявший постриг незадолго до своего пленения. Постригшись, он часто постился, за что и получил от своей братии прозвище Постник. Когда Эфраим решил морить своих пленником голодом, то Евстратий, более всех приспособленный к отсутствию пищи, продержался дольше всех. Укрепляя своих братьев по несчастью в Вере, он подбадривал их, не давая пасть духом, и скоро в живых остался один – истощавший до костей, но не сломленный. И Эфраим, совсем потеряв голову от досады и убытков, решил принародно расправиться с ним, причём так, как когда-то расправились с Тем, от Кого сейчас этот упрямый славянин не хотел отречься. Постника распяли на глазах горожан, а рядом, беснуясь, скакал Эфраим, вопя:
– Видишь, чего ты добился, глупый гой! Ведь сам же когда-то был купцом и знаешь, что значит вложить в дело всё состояние своё! А теперь, из-за упорства твоего, я и вся семья моя будем нищенствовать, познав нужду! Ты этого хотел, жалкий раб, уча других противиться мне?!
Глядя на распятого, Натан спросил своего дядю:
– Разве он поступает по закону?
Тот, поняв его по-своему, ответил, презрительно сощурившись:
– Конечно, нет! Ибо сказано: гоев истребляй мало-помалу, не можешь истребить их скоро. Но идём же, не следует нам задерживаться, тратя время на глупое зрелище!
– Но что же будет дальше? – снова спросил Натан, когда они уже перешли на другую улицу.
– Ничего хорошего. Зная Алексея Комнина, скажу, что он не оставит эту глупость без последствий. Считай, что на месте руса уже прибит тот недоумок, что беснуется рядом. И, может быть, не один, а в компании с эпархом, который, по слабости ума своего, допустил это.
– Но не обернётся ли месть императора против остальных евреев?
– Возможно! – бросил венецианец безразличным тоном.
– Тогда не лучше ли помешать?
– Пусть этим занимаются представители Генуи, – усмехнулся Соломон, – здесь их территория воздействия! К тому же нам объявляться не с руки, нет необходимости заявлять о себе прежде, чем приступим к делам своим в Руси!
– Но чего нам опасаться? – не уставал сыпать вопросами юноша. – Разве Таврида – Русь?
– Вспомни, как называется море, по которому плыли мы? – отвечал дядя. – Русским. Таврида, как и прилегающие степи, всегда относились к Руси. Сейчас она потеряла её, но осталось влияние. Каждое событие или слово, сказанное здесь, становятся известным на Руси. Впрочем, и в Константинополе тоже. Не пройдёт и суток, как о содеянном сегодня станет известно императору.
– Донесут русские купцы?
– Им нет дела до своих пленных сородичей, да и портить отношения с работорговцами, не стоящими на их пути, они не захотят.
– Значит, караимы?
– Ты не по годам смышлён, мой мальчик! – похвалил племянника Соломон. – Но хватит об этом, у нас достаточно и других забот, помимо проблем, решать которые придётся генуэзцам!
Они подошли к перекрёстку и у самого поворота столкнулись с группой мужчин в округлых шлемах, кожаных доспехах и мечами у пояса. Оба застыли, давая тем возможность обойти их, но громко хохочущие воины и не думали сворачивать с пути. От резкого толчка Натан шлёпнулся оземь, а его дядю отбросили к стене, повторно толкнув плечом, проходя.
– Кто это? – спросил, поднимаясь, Натан, когда гурьба воинов отошла дальше.
Соломон бросил взгляд вслед обидчикам и сказал, стараясь произносить слова как можно спокойнее:
– Рыцари с Запада. Гордыни много, но перед низшими, а перед сеньорами раболепствуют. На выходе – один гонор. В бою же, побеждённые, сразу умоляют о пощаде.
– Все воины так?
– Нет, на востоке, на Руси, куда направляемся, при поражении молча бегут, пока не заарканят или полоснут саблей.
– Но кто-то сопротивляется?
– Степняки! – отвечал Соломон. – Те бросаются навстречу врагу, пытаясь вцепиться в глотку. Нельзя допускать объединения вторых с третьими!

Глава 6
Пустые хлопоты
Солнце с каждым днём набирало силу, пригревая почти по-летнему. Распустилась молодая листва, и степи покрылись сочными красками. В эту пору, когда пробуждённая жизнь входит в полную силу, в половецких кочевьях готовились к войне. В этот раз к набегу готовились не славные сыны степей, а русичи. Ханам поступили тревожные вести о сборе в поход воинов князя Милослава и ряда других дружин. Ожидаемые силы были не столь уж и значительны, и в прежние времена вызвали бы только усмешку кочевников: добыча сама торопится в аркан! Но сейчас ханам не до веселья. Степь осталась без воинов. Накануне, по возвращении из набега на киевлян, Тугоркан и Боняк собрали ханов на Совет. Они пришли с кошевыми, и вернувшиеся из похода ханы заявили, что несправедливо, когда за преданных сородичей мстят только две орды. Разве забыт Закон Степи, гласящий, что предательство есть самое страшное преступление, за которое подлежит смерти весь род? Но теперь, несмотря на предпринятые усилия, не только русские роды, а и сами виновники – Святополк с Владимиром – ещё живы, и души Итларя и Кытана взывают с небес о справедливости! Так почему тогда степному Закону следуют лишь они, а не все кыпчакские роды, что кочуют в донской степи? Им отвечали, что Закон Степи по обычаю надлежит исполнять родичам преданных, но Кытан с Итларем с ними не в родстве! Что с погубленными Святополком и Владимиром вежами погибли все, кому надлежало мстить, а значит, поднимать воинов просто некому и незачем. К тому же, никто из других русских князей не поддержал тех предателей, и начинать большую войну нет никакого смысла! Разгорелся жаркий спор, и Тугоркан с Боняком ушли в гневе, уведя через день свои орды к Железным Вратам, за которыми грузинский царь взывал к помощи. Его тесть, хан Атрак, уже откликнулся на призыв и со своей ордой сражался, сдерживая теснящих грузин врагов. Отважные ханы ушли, не только уведя своих доблестных воинов, но и всех, поспешивших к ним примкнуть, степных батыров, не пожелавших прятать стрелы в колчанах.
И вот теперь, перед лицом опасности, защитить кочевья стало некому. Ханы собрались снова. Они долго совещались, решая, как вернуть воинов. Да, здесь остались семьи тех, кто ушёл с ордами гордых воителей, но сейчас там, за каменным хребтом, они находились в действующем войске, а по законам войны покидать его считалось бесчестьем. К тому же сейчас требовалась помощь ханов, признанных всем народом, способных возглавить объединённое кыпчакское войско, а таковых, кроме Тугоркана и Боняка, просто не было. К исходу дня на Совет вызвали воина, недавно сбежавшего из русского плена. Он вошёл в просторную юрту и молча поклонился восседающим на хорезмийских коврах ханам.
– Это Кубар, предводитель коша тугаринской орды! – представил его один из ханов.
Кубар успел уже позабыть о своём относительно коротком и совсем не обременительном плене. Оправившись от ран, он, по обоюдной договорённости с Белояром, покинул его родню, как только стаял снег. Но, вернувшись в родное кочевье, кошевой уже не застал его в прежнем виде. Его встретило холодное молчание вдов и упрёки стариков. «Зачем, выручая орду своей атакой, не уберёг ты воинов своих вежей? – говорили они, не сводя строгих глаз. – Теперь нет нам того уважения, что было в минувшее время на общих сходах, и на летовку скота достаются нам худшие пастбища. Ведь нет больше многих батыров, что стояли за честь рода! Полегли они в русской земле, а теперь спасённые ими не бросят и обглоданной кости, презирая нас за беспомощность!» Но помимо упрёков тяготило и то, что дальний родич его, выбранный на Круге новым кошевым, не только не торопился уступать своё место негаданно вернувшемуся предшественнику, но более того – не хотел видеть его в коше, подозревая в нём соперника своей власти. Кубар не стал осуждать ни его, ни так быстро охладевших к нему сородичей. На второй же день он оседлал коня и подался в другую орду, ища счастья в ней. Его, помня как хорошего воина, приняли, и, хотя никакой командной должности не предоставили, новоявленному изгою вполне хватило и этого. Сейчас, пройдя к самому очагу, он в молчании остановился, давая возможность ханам рассмотреть себя в свете жаркого пламени.
Все молчали, ожидая, что теперь скажет хотя и не самый старший по возрасту, но влиятельнейший среди них хан Сырчан. Тот, поглаживая редкую бородку, тронутую сединой, некоторое время рассматривал вошедшего.
– Подойди ближе, – наконец произнёс он негромко. – Ты знаешь, какая опасность нависла над Степью. Мы решили доверить тебе судьбу нашего народа. Как только на краю неба пробудится заря, скачи во весь опор к Железным воротам, за самый Каменный пояс. Найди там наших ханов и расскажи, что кыпчаки взывают к ним, просят забыть обиды и заслонить кочевья от русского меча! Ведь знают они, что, кроме юнцов да нас, стариков, заступать пути русичам некому! Передай славному Тугоркану, что только в нём наша последняя надежда…
Сырчан приходился родным братом хану Атраку, но все заметили, что он не обмолвился и словом о нём. Он лучше других знал характер своего родича и не питал особых надежд в отношении него, зато широта души Тугоркана была известна всей Степи. Люди верили, что этот горячий воин, неотступно следующий законам степи и не прощающий её обиды, не оставит в беде свой народ.
Выслушав приказ, Кубар поклонился и вышел, а наутро, едва забрезжил робкий свет первых лучей, он поскакал им навстречу, спеша доставить такую важную, сколь и недобрую весть.
Тем временем в дальней, цветущей за высокими горами земле, на защиту грузин встал весь цвет половецкого воинства. Взошедший на престол Давид, стараясь отделаться от владевшего Грузией, но весьма ослабленного в распрях султаната, возмутил свой народ на борьбу. Сельджуки, и без того измотанные внутренними дрязгами, ко всему прочему вынуждены были отвлечься на крестоносцев, что по призыву Папы хлынули в их владения, стремясь к наживе под расшитыми крестом знамёнами. Но, против ожиданий грузин, султанат нашёл в себе силы ответить на атаки посылаемых грузинским царём отрядов. Сельджуки, с ходу разбив войско царя Давида наголову, теперь едва сдерживались его остатками, вовремя подкреплёнными ордой подоспевшего Атрака. По сути, теперь вся мощь оставшихся под рукой Давида армий заключалась в половецких саблях его тестя, но и их было явно недостаточно. Мусульмане, превосходя численностью, загнали утративших стойкость грузин в горы и вынудили отступить следом половцев. Овладев предгорьями, они приостановили натиск, ожидая подкреплений для успешных действий в пересечённой местности, прекрасно осознавая, что для войны в ней потребуется больше сил. А пока, прекратив активные действия, сельджуки обратили свои взоры на беззащитное население. Кровь полилась рекой. Насилиям и грабежам не было предела, и укрывшимися в горах овладело уныние. Поползли слухи, что жестокие воины наполняют кровью убитых целые бассейны брошенных знатью дворцов, и их предводители купаются в них, каждый раз требуя свежей. Давид знал, что это всего лишь плоды воображения испуганных насмерть людей, но эти слухи подтверждали плачевное состояние остатков его воинства. И вот, когда с каждым днём участились случаи дезертирства, когда его азнауры готовы были увести свои утратившие воинский дух отряды и оставить его наедине с половцами тестя, неожиданно пришла помощь. Тридцать тысяч степняков, разметав отряды прикрытия, очистили предгорья от сельджукской конницы и заняли боевые порядки, готовясь к продолжению атаки. К ним поспешили половцы Атрака, а вслед им и воспрянувшие духом грузины. Давид, вне себя от счастья, то и дело возносил хвалу Богу и пришедшим на выручку ханам, не скупясь в размере богатств, обещанных после победы. Но пока князь, его приближённые и ханы совещались, вырабатывая дальнейшую тактику, с равнины поступили сведения о прибытии к сельджукам свежих сил. Теперь, по докладам грузинских лазутчиков, мусульман стало триста тысяч против сорока пяти тысяч половцев, единственно боеспособных из всех воинов под рукой царя Давида.
– Сорок пять против трёхсот! – сокрушался Вахтанг, советник царя, на тюркском языке, коим грузины вполне сносно владели после десятилетий сельджукского владычества. – На каждого всадника по шесть таких же! Нужно немедля возвращаться в горы, только там останется возможность отбиться от этого скопища дикарей. В горах станет полезным и то, что осталось от грузинского войска, ведь Господь свидетель – на равнине мы просто бессильны!
Он посмотрел на ханов. Лица двоих выражали полное бесстрастие, но в зелёных глазах Боняка он прочёл затаённую усмешку.
– Ну хотя бы в ущелье их заманим, чтобы атаковать из засады! – продолжил Вахтанг. – Расстроим их ряды, вытянем на себя в горы, а там, с Божьей помощью, и отобьёмся!
Взоры всех присутствующих остановились на Тугоркане. Его одного сородичи удостоили приставки кан к имени, чем признали его особую доблесть и высокий полёт мысли.
– Мы, кыпчаки, привыкли сражаться на равнине, там, где есть простор нашей коннице! – заявил хан. – К тому же предпочитаем атаковать. Что до количества врагов – посчитаем в бою!
Он поднялся, давая понять, что окончательное решение им принято, и грузинскому царю не осталось иного выбора, как поддержать его.
– Слова великого воина! – воскликнул он, вскочив с золочёного стула. – Да будет так! Атакуйте, а я с верными мне воинами составлю ваш надёжный резерв!
Ханы переглянулись, но промолчали в ответ. Они достаточно нагляделись на грузинских воинов и уже составили представление об их надёжности. Разумеется, никто и не собирался принимать их в расчёт, и они, покинув княжеский шатёр, продолжили совещание в тугоркановской юрте, продумывая действия своих отрядов. Им противостоял сильный и храбрый противник – потомки тех, кто когда-то соседствовал в Великой Степи с их предками, такие же степняки, как и они сами. В бою с ними трудно рассчитывать на значимое превосходство: на коне они держались не хуже и стреляли так же метко, как и кыпчаки. Весь расчёт в предстоящей битве строился на внезапности и дерзости. Решили атаковать в тот самый момент, когда утро только намеревается потеснить ночь, когда ещё окутывает сонную землю мгла, а разлитые озёрами тени отдыхают на траве. Атаковать решили так, как традиционно атаковали кочевники: усиленный центр сминал боевые порядки врага, нанося решающий удар, в то время как отряды правого и левого крыльев наваливались на фланги и тыл, круша охватываемого в кольцо неприятеля. Но в этот раз Тугоркан решил изменить одному из правил: ввиду пограничного времени суток, приходящегося на первый этап сражения, пришлось отказаться от стрел лёгкой конницы, предшествующих атаке тяжело вооружённых воинов. Им надлежало выступать первыми, с задачей смять самый многочисленный отряд сельджуков, в глубине которого возвышались белоснежные шатры эмира Мардина и главнокомандующего Иль Гази с двуглавым орлом на развевающемся стяге. Когда обусловились обо всех сопутствующих подготовке к сражению мелочах, в юрту вошёл встревоженный Давид.
– У меня плохие новости! – заявил он с порога. – Надёжные люди сообщили, что ряд моих азнауров при начале сражения готов переметнуться к врагу.
– Много ли под их началом воинов? – спросил Тугоркан, нисколько не изменившись в лице.
– Пара сотен, но, глядя на них, следом устремятся оставшиеся пятнадцать тысяч, и тогда при мне только и останутся что пришедшие с Балдуином рыцари!
Хан Атрак поспешил уткнуть взор в колени, пряча лицо, а Боняк, не скрывая ироничной улыбки, уставился на взволнованного царя. Лишь Тугоркан, приложив некоторое усилие, сохранил видимое спокойствие. Давид понял, что принесённая им весть нисколько не опечалила степняков и что, питая открытое пренебрежение к боевым качествам грузинских всадников, они не только не заметили бы потерю двух сотен, но и всего давидовского войска. Царь вспыхнул, пунцовея лицом, но счёл за благо промолчать, ведь сейчас его судьба зависела от палашей и набитых стрелами колчанов, что крепились к поясам степных витязей, так послушных своим ханам.
– Что представляют из себя эти рыцари, которых ты упомянул сейчас? – снова спросил Тугоркан, жестом приглашая Давида сесть напротив.
Царь сел на ковёр, непривычно скрестив ноги, и лишь тогда ответил:
– Они славные воины, не раз доказавшие свою храбрость в битвах с неверными!
Давид спохватился, вспомнив, что сидящие в юрте ханы тоже не принадлежат к одноверцам, и поспешил поправиться:
– С сельджуками!
Тугоркан едва улыбнулся уголками полных губ и уточнил:
– А сколько раз они были биты… неверными?
– Много! – признался грузинский царь. – Последнее время счастье изменило им.
– Хорошо, – произнёс хан и, уловив удивление во взгляде собеседника, пояснил: – Мы используем как верность твоих азнауров, так и храбрость приведённых Балдуином рыцарей.
При последней фразе Боняк прыснул, едва не расхохотавшись в лицо царю, а Атрак с покрывшимся пятнами лицом принялся рассматривать ножны своей сабли.
– У твоих предателей есть время сбежать сейчас, – продолжал Тугоркан, – но они собрались совершить подлость во время сражения, на глазах у всех. Это значит, что враг извещён об их намерении, иначе это сборище будет расстреляно лучниками сразу, как только достигнет расстояния, равное полёту стрелы. Накануне сражения мы возьмём этих азнауров, вынудив их всадников по нашему сигналу скакать к сельджукам на оговоренном ими участке. Как только они достигнут не ожидающего подвоха врага, пусть рубят и колют, пока пришедшие в себя воины не погонят их обратно, на вышедших вслед рыцарей. Если между ними и мусульманами такая нелюбовь, то, скорее всего, в преследование азнауровских всадников будут вовлечены многие. И ещё больше воинов атакуют, сломав свои порядки, увидев выступивших навстречу крестоносцев! Когда, да поможет нам Тенгри, свершится задуманное, мой резерв ударит в один фланг, а ты поддержишь с другого!
Над расставленными вкруг кибитками кочевников разнёсся запах приготавливаемой пищи – наступил вечер, а с ним и время ужина. Кыпчакские женщины склонились над казанами, рядом сбились в табуны кони, тут и там резвились стайки ребятишек. Прошёл час, за ним второй, над благословенной землёй сгустилась тьма, и плотно покушавшие воины стали готовиться ко сну. Наутро предстояло сражаться, и сейчас требовалось хорошо отдохнуть.
А в грузинском лагере продолжался шум. В просторной палатке, несмотря на позднее время, десяток азнауров продолжал пировать. Крики и песни заглушали разговор расположившихся неподалёку воинов, то и дело сновали гружёные бурдюками слуги, и провозглашаемым тостам не было числа. Внезапно послышался топот копыт. Из темноты вынырнула сотня конных половцев и рассредоточилась вокруг палатки, оттеснив от неё растерянных грузин. Подскакал ещё десяток, и вновь прибывшие всадники спешились. Давид в сопровождении половцев шагнул в палатку, и веселье закончилось. Донеслись короткие реплики, шум возни, и вскоре степняки выволокли троих азнауров с лицами, залитыми кровью. Их, словно тюки, бросили на крупы коней, и кыпчаки с Давидом снова скрылись во тьме, словно их и не было.
Ночь выдалась тёплой. Под утро померкли звёзды, подул свежий ветер, и горизонт с востока заметно просветлел. Сельджуки знали, что в наступающий день не миновать битвы, но совсем не ждали её начала в столь ранний час. Воины только пробудились и о выстраивании в боевой порядок никто и не помышлял, когда совсем рядом с лагерем раздался кыпчакский клич. Его подхватили тысячи голосов, и удивлённые сельджуки увидели, как на них надвигается стена сомкнутого строя всадников. Тяжело вооружённые, укрытые металлическими доспехами кыпчаки не оставили никаких шансов передовым лагерям мусульман. Немногие обратились в бегство. Но большинство, воспылав присущей тюркютам храбростью, почти безоружными бросались навстречу врагу, погибая под копытами и ударами копий. Всё пространство огласилось криками и воплями. А из темноты, словно стена призраков, снова вырвался тесно сомкнутый строй, за ним ещё один, и тяжело вооружённая конница врезалась в самую глубь врага, оставив позади обрушенные палатки и горы трупов. Сельджуки быстро пришли в себя. Те, кому повезло расположиться лагерями в тылу, успели облачиться в доспехи и выстроиться. Кыпчаки, успев к тому времени изрубить едва ли не половину султанского войска, теперь с каждой минутой замедляли своё продвижение. Всё чаще на их пути вставали полностью вооружённые, готовые к сопротивлению отряды, и вскоре, воодушевляя так и не сломленных мусульман, в утреннем воздухе раздался крик: «Аллах Акбар!» Диск красного солнца уже достаточно приподнялся над горизонтом, и его лучи отразились на шлемах воинов, которые в тесных рядах, перейдя в рысь, мчались навстречу, ведомые эмиром Марди. Конные ряды сшиблись, протыкая коней и всадников копьями, сбивая тех и других оземь и безжалостно топча копытами, а со спин вступивших в схватку воинов уже нахлынула вторая волна конских и человеческих тел, за ней третья, и вскоре выжившие смешались, продолжая рубиться в неимоверной тесноте, часто не имея возможности повернуть коня вспять.
Царь Давид обозревал поле сражения с невысокого холма. Он не скрывал довольства от ожидавших рядом придворных: степняки успешно убивали степняков, что не могло не радовать грузинскую знать. И те, и другие были чужды горцам, и большой разницы в них они не видели: просто одни из сражающихся были мусульманами, а другие – ещё нет. Больше того, воевавшие на их стороне кочевники бились за обещанную награду, и чем больше наёмников останется на этом поле, тем меньшему их числу придётся платить! Давид повернул голову к ожидавшему рядом Вахтангу и спросил:
– Как думаешь, осилят огузов наши кыпчаки?
Советник пожал плечами и внимательнее вгляделся в разыгравшуюся перед ними драму. Всё поле сражения окуталось клубами пыли. Если в самом центре его шла интенсивная рубка, то по краям всё чаще наблюдались короткие стычки с продолжительной перестрелкой между ними. Обе стороны отлично владели луками, и успешно использовали своё умение.
– Смотри, государь! – наконец произнёс Вахтанг. – На правом фланге сельджуков всё больше, и с тыла подходит свежее подкрепление. Мало кыпчаков перед ними, не устоять им перед решительной атакой.
Действительно, противник, накопив силы на правом фланге, имел здесь явное преимущество перед обескровленными отрядами кыпчаков, что тонкой лентой растянулись перед ним. Но сельджукские всадники не торопились переходить в наступление. Грузины вгляделись, и вскоре стало очевидно, что враг, используя образовавшийся выступ, готовит удар во фланг продвинувшимся в центр кыпчакским ударным отрядам. Обстановка накалялась с каждой минутой, и Давид потемнел лицом.
– Гонец от хана! – послышался крик от подножия холма, оттуда, где скопились в ожидании команд азнаурские отряды.
На холме, на взмыленном гнедом коне, показался всадник. Кыпчак подскакал к оживившейся знати и во всеуслышание, надрывая горло, передал послание Тугоркана.
– Пора, царь! – прокричал он. – Верховный хан ждёт, когда отправишь ты тех воинов, что под рукой неверных тебе азнауров! Сейчас самое время!
Действительно, время назрело, и это понимал не только фактический командующий. Правый фланг выдавался в том месте, где накануне намечен был предательский переход изменивших царю отрядов. Хан торопил, и приходилось придерживаться договорённости. Давид кивнул своему советнику, и тот поскакал, торопясь отдать приказание, а царь знаком подозвал ожидавшего неподалёку Балдуина Иерусалимского.
– Как только поскачут наши, выступай со своими рыцарями вслед, – сказал он. – Остановишься на намеченном рубеже и жди, как договаривались.
– Посмотри вперёд, Давид! – хмуро возразил Балдуин. – Если твоим всадникам удастся увлечь за собой эту массу, то моим двум сотням придётся противостоять тясячам! Не правильнее ли будет заступить им путь вместе, ведь под твоей рукой здесь пятнадцать тысяч!
– Отбрось сомнения, храбрый Болдуин! – произнёс царь. – Твоя задача – вместе с моими витязями выманить огузов на себя. Там, в низине, что вон за той рощей, притаился резерв Тугоркана. Как только оторвутся преследователи от своих, кыпчаки ударят во фланг, а там вступлю в дело и я! Ты же, как только увязнут сельджуки в схватке с кыпчаками, отступай обратно, ведь сейчас твои рыцари – самая верная моя опора!
Вскоре дальний край скопившихся у холма грузинских тысяч пришёл в движение, и несколько сотен принуждённых к атаке всадников гурьбой поскакали к месту битвы. Вслед неспешным шагом выдвинулась рыцарская конница, за ними последовали все две тысячи оруженосцев и вооружённых слуг. Грузинские всадники наконец достигли места схватки, кыпчакские лучники расступились, и сотни копий пронзили грудь не ожидавшим подвоха мусульманам. Как и предвидел Тугоркан, месть за предательство настолько овладела сердцами тюркютов, что они, воспылав гневом, уже не слышали команд своих начальников. Воины легко опрокинули грузинских витязей вспять и погнали прочь. Теперь все отряды, подготовленные для удара во фланг основных кыпчакских сил, оказались вовлечены в преследование. Тщетно эмир Хилла пытался остановить их, надрывая осипшее горло и приказывая горнистам трубить отступление: разъярённые воины не слушали его. Когда же пред их очами предстали выстроенные в боевой порядок западные рыцари, по несущейся лаве воинов пронёсся боевой клич. И вот, когда их копья почти касались спин удиравших грузин, когда уже рукой подать до опустивших забрала рыцарей, справа ударила выстроенная в боевой порядок конница Тугоркана. В сотне метрах от рыцарских шеренг завязалась жестокая сеча, но они не спешили вступать в бой. Нет, верный рыцарской чести Балдуин Иерусалимский не стал бежать вдогонку не сбавляющим ход давидовским витязям, но и не устремился вперёд, торопясь на помощь выручившим его союзникам: его крестоносцы не сделали ни шага. Они просто сидели на крепких конях, сжимая в руках тяжёлые щиты, и смотрели.
Четыре резервные тысячи, ведомые Тугорканом, смяли беспорядочную толпу сельджуков, успев выбить из сёдел их треть, но увязли, столкнувшись с остервенелым сопротивлением последних, а через малое время уже вели бой, со всех сторон окружённые напирающей массой бесстрашных воинов. Несмотря на понесённые потери, враги продолжали превосходить в несколько крат, но царь Давид всё не отдавал приказа. Пятнадцать тысяч всадников оставались на месте, словно не видя бедственного положения гибнущих в неравном бою кыпчаков.
– Почему мы не атакуем, дядя? – спросил Вахтанга племянник, едва удерживая на месте застоявшегося скакуна.
Он сильнее натянул поводья и наконец заставил своего коня успокоиться. Дядя окинул взглядом бьющиеся совсем рядом тысячи и ответил, усмехаясь:
– Рано атаковать, Реваз! Давид хороший стратег, доверься ему!
Юноша тяжело вздохнул и устремил взгляд на сражающихся.
– Как я желаю сражаться там, а не стоять здесь в ожидании, когда решится исход битвы! – воскликнул он.
– Зачем торопишься, мальчик мой! – назидательно заметил старый воитель – Горячность – плохой помощник!
– Как мне не горячиться, дядя! – возмущённо крикнул юноша. – Прошла неделя после того, как мой благословенный отец погиб в битве, а я, владея верными воинами, так и не отомстил до сих пор, не убил ни одного врага, не имея возможности действовать из-за проклятой нерешительности Давида!
– Отомстишь! Обязательно отомстишь, мой витязь! – спокойным тоном ответствовал мудрый Вахтанг. – Когда поступит приказ, ударим на этих безбожных варваров и изрубим столько, что и небо покраснеет от их крови!
– Когда он поступит, этот приказ! – возразил Реваз. – Да и что за радость мстить, рубя бегущих! Наша Родина стонет под копытами вражеских коней, а мы спокойно смотрим, как сражаются вступившиеся за нас наёмники! Хватит ждать, дядя, я веду в бой своих воинов, не медля и минуты!
– Остановись, глупец! – прокричал Вахтанг уже вдогонку скачущему к своей дружине Ревазу, но тот только пришпорил коня.
Азнаур, поняв, что ему не воспрепятствовать порыву племянника, бросился к выжидавшему на прежнем месте царю, но едва он приблизился к нему, как услышал топот копыт. Восемь сотен всадников мчались на врага, полные решимости принять смерть, но сохранить честь. Они, с юным Ревазом во главе, достигли спешно выстроившихся перед ними сельджуков и под ливнем выпущенных ими стрел ударили в копья, идя на помощь отважно сражающимся кыпчакам. Те пробились к ним встречным броском и под ударами сабель развернулись, выстроившись в боевой порядок, готовые снова атаковать. Сеча продолжилась, но теперь сельджуки не рисковали окружать объединённый отряд, опасаясь повторного удара со стороны давидовского войска. Реваз, в иссечённом саблями шлеме, выстроил остатки своих витязей на кыпчакском фланге. Он искал глазами Тугоркана, но не мог его найти в общей массе воинов. Видимо, тот, против традиции, давно уже рубился в первых рядах. Несмотря на понесённые потери, сельджуки здесь всё ещё имели преимущество и не намеревались отдавать инициативу в руки своих степных собратьев. Они, пользуясь короткой передышкой, перегруппировались и снова двинулись в наступление, но уже не той беспорядочной массой, как прежде. Пронзительно заверещали сигнальные рожки, и по рядам всадникам разнёсся боевой клич. Туча стрел вознеслась в воздух и просыпалась густым дождём, осыпая оба войска, и тысячи воинов сшиблись в новой схватке. Сельджуки без особого труда опрокинули грузинские сотни, но те, всё ещё оказывая сопротивление, удерживали хотя и сильно просевший, но так и не смятый фланг. Кошевой соседнего кыпчакского отряда, видя отчаянное положение своих союзников, под жестоким натиском врага сумел вывести из боя одну из довольно поредевших сотен и бросить её на выручку. Отряд кыпчаков потеснил насевших на грузин сельджуков, тем самым убрав угрозу охвата с фланга. Реваз рубился среди своих и кыпчаков на израненном коне, сжимая в руке скользкий от крови меч. Он не знал, чья это кровь – его или чужая. Сражаясь, юный витязь успел достать троих, но его доспехи тоже испытали мощь сельджукских сабель и боевых топоров. Внезапно конь под ним рухнул на колени и пронзительно заржал. Очередная стрела впилась ему в шею, глубоко войдя в плоть, и молодой азнаур вылетел из седла. Упав на скользкую траву, он тут же вскочил на ноги, боясь быть растоптанным, и едва увернулся от топора пронёсшегося совсем рядом всадника.
– Сюда! – крикнули ему откуда-то сзади.
Реваз обернулся, и в тот же миг удар копья снова сбил его на землю. Тело пронзила боль, но быстро прошла. Он сделал усилие, пытаясь подняться, но не смог. Над ним то и дело мелькали копыта коней, рядом валились тела своих и врагов, но этого Реваз уже не видел.
Потеряв своего храброго предводителя, остатки грузинских сотен попятились, но в это время, далеко отсюда, в самом центре кипевшего по всему полю сражения рухнул стяг с двуглавым орлом. Хан Боняк с горсткой своих воинов, пробившись к ставке Иль-Гази, поверг наземь его знаменосца и едва не пленил самого эмира. Над ставкой врага гордо взвилось жёлтое полотнище с устремившимся к добыче соколом, и воодушевлённые успехом кыпчаки усилили напор. Через считанные минуты всё сельджукское воинство оказалось разрезанным надвое, и стало ясно, что сражение ими проиграно. Гордые кыпчаки в который раз доказали, что не зря носят звание самых сильных воинов не только в Европе, но и по всему Средиземью. К этому времени они, пролив реки своей и вражеской крови, уже стали преобладать на поле боя, и сражение всё больше напоминало истребление врага. Мусульмане, не желая признавать поражения, ещё отчаянно сражались, но это было отчаяние обречённых.
Давид, вглядываясь в развёрнутую перед ним картину битвы, понял, что ещё немного, и там наступит развязка. Не мешкая, он заставил коня проскакать несколько метров и выхватил из ножен меч.
– Вперёд, мои витязи! – прокричал царь и вытянул руку с клинком в сторону завершающегося сражения. – Вперёд, за великую и благословенную Грузию!
На холме и под ним раздались команды, и вся пятнадцатитысячная масса всадников пришла в движение. Она, набирая скорость, понеслась вперёд, туда, где доблестные союзники, превозмогая последнее сопротивление сельджуков, уже обращали их в бегство.
Когда солнце взошло в зенит, с армией султана было покончено. Победа нелегко досталась кыпчакам. Из всех вступивших в сражение степняков погибла треть, а добрая половина оставшихся в живых была настолько изранена, что нескоро ещё могла возобновить своё участие в боевых действиях.
– Сколько вас было на заре, до нашей атаки? – спросил Тугоркан подведённого к нему пленного.
Стоявшие рядом Боняк и Атрак молчали, с любопытством разглядывая воина. С него уже успели снять доспехи, но порванное в нескольких местах одеяние выдавало знатного начальника.
– Сто восемьдесят тысяч, – ответствовал тот твёрдо, глядя исподлобья.
– Откуда тогда сведения о трёхстах тысячах? – удивился Тугоркан, оглянувшись на других ханов.
Боняк красноречиво усмехнулся, и за двоих ответил Атрак.
– У страха глаза велики! – заметил он. – Да и надо же грузинам как-то оправдаться перед своими женщинами. Одно дело, когда бегут от ста восьмидесяти, другое – от трёхсот!
– Из свиты эмира? – поинтересовался Тугоркан у пленного.
На допрашиваемом не было ран, и он решил, что в плен его взяли при бегстве, но никак не в бою. Тугоркан, как и многие из его соплеменников, не раз оказывал услуги Византийской империи, добывая золото саблей, и имел возможность составить мнение о тех разодетых вельможах, что в избытке окружают высоких сановников. В глазах Тугоркана проступило презрение, и он обратился к своему воину, ожидавшему за спиной допрашиваемого:
– Как взял?
– В бою, – ответил тот. – Под ним рухнул конь, но он бился пешим. Я его арканом на скаку взял, пока он от других отбивался.
Хан снова взглянул на пленного, но теперь уже совсем другими глазами. Как оказалось, перед ним стоял командир тех двенадцати тысяч, что, сломав строй, бросились вслед обещавшим перебежать на их сторону грузинам. Он бился храбро, и, конечно, не его вина в том, что сейчас он, живой и здоровый, стоит со связанными руками здесь, когда его воины уже спят вечным сном. Полководец опустил голову и некоторое время молчал, размышляя. Затем он поднял взгляд на воина, пленившего этого военачальника.
– Какой выкуп ты ждёшь за него? – спросил он.
Воин назвал сумму, и Тугоркан сказал:
– Я выплачу тебе. А сейчас освободи ему руки!
Он обратил лицо к пленному и громко, чтобы слышали другие ханы, кошевые и стоявшие рядом воины, произнёс:
– Ты свободен! Возьми любого из моих коней и скачи к своим – тем, что успели унести ноги. Скажи эмирам и султану, что пока кыпчаки здесь, Грузия под надёжной защитой!
Освобождённому сельджуку подвели коня, но тот не торопился вскочить в седло. Он перевёл взгляд с затёкших кровью, только что освобождённых от пут рук, на стоявшего напротив Тугоркана.
– Тебе надлежит знать тех, за кого сражаешься! – сказал он. – В обычаях этого народа искать покровительства и предавать своих покровителей при удобном случае, ища себе других хозяев. Когда-то они звали наших дедов к себе, ища защиты от горцев, что поднялись против притязаний грузин, затем вошли в состав великой империи наследников достойного Сельджука, теперь же говорят, что мы – никем не званные захватчики, и терзают султанат со спины, когда он занят большой войной с дикими и алчными носителями креста. Что скажут о вас через полвека, и не станете ли вы первыми врагами тем, за кого сегодня проливали свою и чужую кровь?
Воин не стал ждать ответа. Уже сидя на коне, он крикнул:
– Подумай над моими словами, великий хан!
Удар камчи заставил коня всхрапнуть и понести чужого седока прочь, оставляя позади задумавшихся над его словами кыпчаков.
А в это время в грузинском лагере готовились к пиру. С гор гнали отобранный у крестьян скот, а посланные Давидом команды рыскали по оставленным сельджуками селениям, собирая то, чем не успели поживиться они. Вахтанг вместе с другими азнаурами вышел из царского шатра, испытывая двойственное чувство. Его, как и других, переполняла радость от выпавшего на долю сельджуков поражения, но она омрачалась гибелью племянника. Он с содроганием представил глаза своей сестры, ещё недавно потерявшей мужа, а теперь и единственного сына. Что он скажет ей, когда…
– Вахтанг! – вдруг окликнул его женский голос, который сейчас он меньше всего хотел бы слышать.
Чуть промедлив, азнаур обернулся и развёл руки, торопясь навстречу сестре.
– Хатуна! Как ты здесь?! – воскликнул он, мучительно размышляя, как сообщить ей страшное известие.
Но сестра уже знала о гибели сына. Он понял это, увидев её скорбные, заплаканные глаза и дрожащие губы. Женщина бросилась брату на грудь и зарыдала, давая волю слезам. Вахтанг что-то говорил, успокаивал её, прекрасно осознавая бесполезность своих слов, но Хатуна вскоре взяла себя в руки.
– Как это случилось? – спросила она, отстраняясь.
Князь глубоко вздохнул.
– Молод он был, неопытен и горяч! – произнёс он голосом, полным скорби. – Мы сражались плечом к плечу, но не уследил я за ним! Всё в руках Господа, особенно в жестокой сече! Не успел я, сестра! Собой бы от стали закрыл, но не успел!
Голос его дрогнул, и Вахтанг отвернулся, скрывая опечаленное лицо. Сестра снова обняла брата и застыла, не произнеся больше ни слова. Не зря накануне у неё так ныло сердце! Не зря она спешила, торопя возничего, не зря! Многих, дорогих сердцу людей потеряла она за последний месяц: сначала в занятом врагами Тбилиси убили отца, мать и многих других родственников, затем погиб муж, и теперь, не успела она снять траур по погибшим, её единственный сын. На всём свете у неё остались только дочери и брат, который благодаря Богу сегодня уцелел в битве!
Упредив заход солнца, похоронили павших, и Давид пригласил ханов и кошевых на пир. Прямо под открытым небом накрыли столы, и на расставленные скамьи расселась грузинская знать. Когда количество тостов перевалило за десять, развязались языки. Хвалили победоносного царя, своих товарищей и себя. Пили за победу и удачу, что позволила им одержать её в столь трудном и много решающем сражении. Кыпчаки молча уплетали разложенные перед ними яства, не понимая произносимых на грузинском языке речей.
– О чём они? – спросил Тугоркан Атрака, успев насытиться.
Тот, сражаясь на стороне Давида не первый месяц, уже стал понимать язык своего зятя.
– Похоже, хвалятся своей победой. Давид вот только что провозгласил, что наскок азнауровских сотен – его личная задумка, которую он готовил задолго до битвы, что сами азнауры вели переговоры с огузами по его приказу, и что их атака принесла победу всему грузинскому войску.
Боняк, не взирая на очередной тост, произносимый каким-то азнауром во славу царя, презрительно расхохотался, и тостующий замолчал.
– Крепкое вино! – поспешил заметить Атрак по-грузински, давая понять, что хан просто перебрал лишнего, и застолье продолжилось своим чередом.
– Вот ведь какие умники! – восхитился Тугоркан. – Под стать нашим сказителям: на ходу придумывают!
– Это ещё что! – поддакнул ему Атрак. – Посмотрим, что они через десяток лет петь будут!
Один из князей поднялся и затянул песню. Её подхватил дружный хор, и под сладкие звуки чонгури в сгущающиеся сумерки вознеслись высокие голоса. Пели о так любимой Грузии, о её равнинах и холмах, горах и реках, её красоте и неповторимости. Петь в Грузии умели всегда.
Наутро, когда поднявшееся солнце озарило белёсые вершины дальних гор, в ставку Тугоркана прискакал Кубар. Последние сутки он не покидал седла, не останавливаясь даже на ночлег, и теперь, едва не загнав коня, стоял перед ханами, глядя на них воспалёнными от бессонницы глазами. Воин уже передал послание Сырчана и ждал ответа, но Тугоркан не спешил.
– Что скажешь, славный Атрак? – спросил он прежде, обращаясь к царскому зятю.
– Пока здесь война, нет мне пути назад! – хмуро заметил хан. – Мой народ со мной, и много воинов моих пало в сражениях с огузами! Уйдём сейчас, до полного поражения врага – кто заплатит обещанное золото, кто принесёт их долю семьям?
– А что скажешь ты, мой верный товарищ? – обратил Тугоркан свой взор к Боняку.
Тот пожал плечами и беззаботно бросил:
– Атрак прав: обидно после такой трудной победы возвращаться в степь с пустыми руками! Только хотел бы я взглянуть на лица русских князей, появись мы перед ними! Особенно ты, Тугоркан! Слыхал я, что Святополк, после нашего отступления из-под Киева, повсюду разнёс весть о решающей победе. Даже признал в каком-то обезображенном трупе тебя и рыдал над ним, словно над телом любимого тестя!
– А что моя дочь?
– Не знаю! Надо думать, горюет.
Тугоркан вздохнул. У него их было две. Одну – старшую – он выдал замуж за Великого князя, желая мира с Русью. Но надёжного мира так и не вышло, а дочь, наверное, до сих пор тоскует по родным степям под косыми взглядами ненавидящих её людей! Каково живётся сейчас его любимице? Тяжёлые думы камнем легли на встревоженную душу, но хан прогнал их. Он хмуро взглянул на Кубара и произнёс:
– Зря ты скакал, пересекая бескрайние поля и крутые склоны гор, зря загонял коней! Нет больше места мне в родной степи! Те, за кого проливал я свою кровь, отвернулись от меня, и народ мой, тогда оказавшийся один перед лицом сильного врага, в поисках счастья теперь здесь.
– Тебя не поддержала знать, но Степь по-прежнему видит в тебе верховного хана! – возразил Кубар. – И заявила об этом, отдав в твой поход всех своих воинов!
– Они мои на войне! Но в родных кочевьях их голоса слабы в сравнении с теми, кто сейчас у власти! – отвечал хан.
Кубар ещё простоял, в ожидании, но скоро понял, что сказано всё. Он взглянул на своего вымотанного долгой дорогой коня и снова обратился к Тугоркану.
– Дай мне свежего коня, сейчас же поспешу обратно в надежде успеть к… Помочь своим!
– Оставайся! – предложил хан. – Что тебе в чужих родах? Твоя орда здесь, а с ней и твой кош. Правда, другой кошевой там у власти, но разве не найдётся место батыру на войне?!
– Прости, хан! – отвечал воин. – Когда я, залечив раны, вернулся с Руси, меня приняли в чужом роду, ибо я одного народа с ними. Как я брошу тех, кто в тяжёлое время приютил меня?
Тугоркан не нашёл, что возразить, и некоторое время молчал, отвернув лицо в сторону.
– Дайте ему лучшего коня из моего табуна! – наконец приказал слугам хан и повернулся к своей юрте. – И кумыса мне, да побольше! Идём в юрту, славные ханы. Пришла пора отведать нашего питья вместо той виноградной водицы, что подносят нам новые друзья!
Ханы ушли, и теперь вместо них гонца обступили кошевые, торопясь с расспросами, но он не мог уделить им много времени. Кубар снял заседельную суму и взялся за седло, но задержался, отстёгивая пряжку ремня. Он вспомнил ещё одно поручение хана Сырчана, которое пришло время исполнить. Через минуту воин уже перешагивал порог юрты, держа в руках пучок степной травы. Он положил его у ног сидящего на ковре хана и сказал:
– Вот последний наказ готовящихся к последнему бою ханов. Если Тугоркан откажется возвращаться в родную степь, то пусть этот ковыль напомнит ему о ней в далёкой земле!
Хан взял в руки ковыль и перевёл взгляд на потупившихся Атрака и Боняка. Кубар же, исполнив последний наказ, повернулся, собираясь покинуть юрту. Но едва он взялся за полог, как услышал резкий окрик: «Стой!» Воин обернулся и не узнал Тугоркана. Его глаза увлажнились, а лицо от прилившей крови стало пунцовым.
– Стой! – повторил он дрогнувшим голосом. – Мы возвращаемся назад, в родные степи. Лучше на своей земле костьми лечь, чем на чужой в славе быть!
После обеда остатки кыпчакской орды двинулись в обратный путь. За Тугорканом последовал и Боняк, но Атрак решил закончить начатое дело.
– Не могу я оставить зятя в тяжёлый час! – сказал он. – Брошу его – обреку на гибель и дочь, и Давида, и весь народ его!
– Оставайся! – сказал Тугоркан. – И после окончательных побед сдери с него золота втрое, получив и за нас с Боняком тоже!
Переход предстоял сложный, и тяжелораненых оставили на попечение атраковских сородичей. Под рукой ханов едва набралось семь тысяч способных к бою воинов, но никто из них не сомневался в победе. Они готовы были сражаться, невзирая на силы выступившего из Руси врага, и одна только мысль терзала всех: успеть вовремя! Вскоре две орды растянулись на многие вёрсты, вздымая пыль предгорных равнин до самого солнца, что так щедро обогревало покрытые лесом склоны гор и далёкую, но такую желанную степь.

Глава 7
Превратности судьбы
Четвёртые сутки дружины шли, утопая в степном разнотравье. Близился к излёту травень, повсюду раздавался переливчатый щебет птиц, а лёгкий ветерок обдувал залитые потом лица и колыхал верхушки деревьев, что переполнили изрезавшие степь балки. От опрелой земли поднимался дурманящий запах, а вокруг, насколько хватало взгляда, полыхала густыми красками входящая в летнюю силу степь. Но воинам было не до красот природы. Девять тысяч пехоты и конницы топтали степь, настигая преследуемые кочевья. Те, на перегруженных кибитках, обременённые многочисленной живностью, тщетно пытались спастись. Испуганные женщины то и дело хлестали запряжённых в оглобли быков, детвора на конях гнала отары и стада, но оторваться от преследователей не получалось. На исходе дня высланная вперёд разведка доложила, что в четырёх верстах, у переправы через реку скопилось множество кибиток и стад. Судя по всему, там целый кош, а может, и два. Переправа только начата, и противоположного берега достигли немногие. В кибитках и у стад – только женщины и дети, из воинов только две сотни стариков и юношей, что расположились отдельно на холме и значимого препятствия не представляют. Весть, словно птица, облетела ряды русичей, и всё войско Милослава оживилось. Сердце князя забилось чаще, и в предвкушении лёгкой добычи разгорелись глаза. Он осмотрелся и увидел, что те же чувства овладевают едущими рядом людьми: князьями Андреем и Родионом, воеводами дружин и ратей, и даже всегда невозмутимым Вышатой. Милослав оглянулся на усталых, едва волочивших ноги ратников и поморщился.
– Идём одной конницей! – провозгласил он. – Двух тысяч на три сотни достаточно! Ты, князь Андрей, со своими ударишь справа, а ты, князь Родион, – с отрядом пришлых дружин слева. Я наступаю в центре. Ну, с Богом!
Князья поскакали к своим дружинам, и вскоре несколько конных колонн выдвинулось вперёд, широко охватывая место переправы. Под копытами шелестела трава, а степь надвигалась, приближая долгожданную встречу, и вот, за очередной левадой, открылся вид на переполненную людьми и животными переправу. Когда половцы заметили скачущих на них русичей, то от общей массы оторвались одиночные всадницы с малыми ребятишками на руках, но они, заметавшись по степи, наткнулись на выстраивающиеся в цепь дружины Андрея с Родионом и поспешили обратно. Люди в страхе сбились в большую и тесную кучу, замерев в ожидании грядущих событий. Перед ними разворачивались в совсем редкую линию их немногочисленные защитники. Когда идущие в рыси русичи приблизились, им навстречу полетели стрелы, но их плотность была столь мала, что не причинила наступающим существенного вреда. И всё же, потеряв десятки убитыми и ранеными, обе тысячи остановились, словно споткнувшись о невидимую преграду. Завязалась короткая перестрелка. Русские лучники не могли похвастаться такой же, как у степняков, меткостью, но их было неизмеримо больше, и множество стрел заставили половцев ослабить обстрел перешедших в атаку копейщиков.
Белояр скакал, прижав локтем нацеленное вперёд копьё, и вдруг поймал себя на мысли, что впервые в бою не желает встречи с врагом. Нет, он совсем не испытывал страха, один только холодок в груди при сближении со сбившимся в небольшие группки противником. «Какой из них его? Кто окажется перед моим копьём, когда мы сблизимся через миг? А вдруг спасённый однажды Кубар? Что если он?..» Дружинник придержал вырвавшегося из общего строя коня и продолжил скакать почти стремя в стремя со своими товарищами. Вот они, не сбавляя ход, сблизились с вражескими лучниками, и теперь Белояр смог рассмотреть того, кому выпала доля подвернуться под его копьё. Из-под косматой шапки сверкнули полные ненависти глаза, и половец, запоздало вспомнив о бесполезном теперь луке, судорожно схватился за свисающую у бедра саблю. Рядом, притороченный к седлу, висел щит, но воспользоваться им у воина совсем не осталось времени. «Или дряхлый старик, или совсем молодой юнец!» – с некоторым разочарованием подумал Белояр, удерживая наконечник копья в пределах открытого корпуса врага. Они сшиблись, и удар выбил половца из седла в тот момент, когда он едва вытянул саблю из ножен. Она отлетела в сторону и скрылась в густой траве, и дружинник поднял на дыбы коня, разворачивая его в сторону упавшего тела. Животное, послушное крепкой руке, развернулось и поскакало вперёд, на поднявшегося с земли врага. Только теперь Белояр рассмотрел, кто противостоял ему. Перед ним, с обнажённой головой, стоял совсем ещё юный паренёк лет тринадцати, чуть старше его сына и даже чем-то похожий на него: та же худоба и нескладность в движениях, тот же светло-русый цвет волос, только глаза зелёные, как у волка. Он стоял, слегка согнувшись, с повисшей плетью рукой, другой сжимая окровавленный бок. Белояр перехватил удобнее копьё и дёрнул повод, направляя коня ещё правее, прямо на застывшего, словно вкопанного в землю врага. Он ждал, что этот доставшийся ему отрок отвернёт взгляд и побежит прочь, но тот, выхватив из-за голенища нож, неожиданно прыгнул навстречу. Половчонок тут же скривился от боли, но, глядя вперёд затуманенным страданием взглядом, выбросил вперёд руку с зажатым в ней клинком. Рука с копьём вскинулась в привычном движении, и через миг мальчик упал, раскинув руки в багровеющей под ним траве. Белояр остановил коня и осмотрелся. Хрупкая защита половецких веж была смята. Повсюду валялись проткнутые и изрубленные тела, но даже под густо выступившей кровью можно было понять, что им только что противостояли одни старики и дети. Большинство воинов уже перемешалось со сбитыми в огромную кучу кибитками, и грабили вопящих половчанок, всё чаще окрашивая мечи их кровью. Иные уже приступили к насилию, не щадя даже девочек, и над переправой поднялся сплошной визг и крик. Белояр, не желая остаться без добычи, подскакал к нетронутой ещё крытой повозке и прямо с коня запрыгнул в неё. В ней, прижавшись друг к другу, среди кучи тряпья сидели перепуганные старуха, две молодухи и мальчик с девочкой, оба лет пяти. Дружинник молча сорвал с шеи девушек монисто и бросил беглый взгляд, выискивая, чем поживиться ещё. Поймав его, одна из девиц подтолкнула ногой окованный медью сундучок, и Белояр, схватив его, откинул крышку. Он наполовину оказался набит монетами и всякими украшениями, отделанными редкими камнями и жемчугом. «Удача со мной!» – подумал дружинник обрадованно и снова поднял взгляд. Перед ним, в двух шагах, в ужасе застыли женщины и дети, ожидая худшего. Воин некоторое время стоял, раздираемый противоречивыми чувствами, но вскоре решительно подхватил доставшийся ему сундучок. Он выбрался наружу, чувствуя приятную тяжесть в руках, и принялся приторачивать сундучок к седлу. К только что оставленной им кибитке подскакали двое уже с набитыми добром сумами и заглянули внутрь.
– Ого, какая здесь лепота! – воскликнул один, собираясь запрыгнуть внутрь.
Глядя на них, Белояр, неожиданно для себя, крикнул:
– Не замай чужое, я первым успел!
– Ну и что, что первым! Не много тебе на одного?! – возмутился самый прыткий, совсем не собираясь отказываться от своих намерений.
Они оба не были знакомы Белояру и, очевидно, были из рыльской дружины. Глядя на них, он подумал, что без лёгких ран им всё же не обойтись, и опустил ладонь на рукоять меча. Но второй, видимо, наслышанный о Белояре, громко крикнул своему товарищу:
– Оставь этих баб, найдём себе ещё! Разве не узнал ты этого воя? Зачем нам связываться с лучшим мечником!
Последней фразы оказалось достаточно, чтобы охладить пыл воспылавшего похотью воина. Не говоря больше ни слова, оба хлестнули коней нагайками и поспешили в поисках новых жертв, а Белояр с лёгким удивлением подумал: «Чего я набросился на них? Взял ведь своё на подарок Злате, так чего же ещё? Вступился, словно те бабы с детишками мне родня!» Он вскочил в седло и тронул нагайкой бок коня. Тот шагнул вперёд, но тут же остановился, повинуясь натянутому поводу. «Да что со мной? – раздражаясь, подумал дружинник. – Старею я, что ли?!» Он повернул коня и хлестнул запряжённых в повозку быков. Быки поплелись, потащив кибитку за собой, и из неё выглянула девушка постарше.
– Поворачивай! – крикнул Белояр по-тюркски и махнул в сторону.
Половчанка перехватила вожжи и стала править, заставляя быков выполнить поступившее требование. Через считанные минуты кибитка достигла границ располагающегося лагерем русского войска, и сопровождавший её дружинник услышал:
– Куда ты так далеко, Белояр? Али тебе здесь с ней возлечь не по нраву?!
От собравшихся в кучку воинов раздался многоголосый хохот, а за ним, уже в спину прозвучало:
– Не трожь его, Яромир, не знаешь разве, что Белояр у нас щепетилен, уединения требует!
Воин не отвечал, и они спокойно углубились в степь, подальше от посторонних глаз. Отъехав на значительное расстояние, Белояр подал знак половчанке и остановил коня.
– Здесь мы расстанемся. – сказал он. – Езжайте на полночь, не останавливаясь. В ту сторону никто из наших не пойдёт: либо дальше за переправу, либо назад.
Девушка, просветлев лицом, огрела быков камчой, но Белояр остановил её вновь.
– Погоди! – крикнул он и спрыгнул с коня.
Затем отвязал от седла сундучок и поставил рядом с возницей.
– Теперь трогай! – сказал он и, перейдя на русский, добавил. – Мне Злата и без подарка обрадуется, обойдёмся щедротами князя!
На широкую донскую степь опустилась ночь, но русичи, окрылённые лёгкой победой, всё не засыпали. Жареное мясо доставшихся в избытке овец уже не помещалось в набитых желудках, в руках радовали глаз добытые грабежом драгоценности, а рядом томились в неволе красавицы половчанки и дети. Несмотря на позднее время, Милослав собрал остальных князей и воевод с тысяцкими в расставленном для него шатре.
– Мы доблестно сражались сегодня и на славу поживились! – сказал он. – Но что делать завтра? Продолжать ли поход или вернуться к себе?
– Что нам с тех крох, что достались у этой жалкой переправы! – пользуясь правом старшинства, заявил первым князь Андрей. – Утром продолжим путь, подбирая добро и полоня красных дев половецких, добывая себе славу, а врагам горе!
– Твоя правда, князь! – поддержал рыльский воевода, и его возглас подхватили тысяцкие.
– А по мне, так полно испытывать судьбу в чужой земле! – возразил Вышата. – Одержали победу и ополонились вдосталь, теперь не зазорно и в обратный путь! И ещё: с захваченной добычей да полоном не навоюешь, а отправлять их в Русь нужны воины, и немало! Разделим силы и ослабнем перед лицом врага. Кто ведает, сколько его будет завтра!
С ним согласились только двое тысяцких, остальные приняли сторону князя Андрея, и Милослав, втайне торжествуя, объявил своё решение:
– Продолжаем поход!
Миновала короткая ночь, и наступившее утро осветило широкую степь, густо усеянную трупами у самой переправы. Русичи пробудились ото сна и увидели, что теперь они не одни. Вокруг, беря их в полукольцо, занимали боевые порядки половцы. Числом они не превосходили дружину и рать, но каждому воину стало понятно, что в этот день удача отвернулась от них. Милослав, бросив взгляд окрест, срочно потребовал к себе Вышату. Воевода прибыл, и не один. С ним уже торопились князья Андрей, Родион и их воеводы. Отовсюду к шатру спешили тысяцкие, слышались команды на построение от сотских.
– Что будем делать? – спросил Милослав Вышату, но тот медлил с ответом.
– Сражаться! – опередил его Андрей. – Ведь затем и пришли!
– Правильно! – поддержал его юный Родион. – Перебьём этих поганых, как перебили вчера, и полоним всё, что кочует в степи до самой Волги!
– Говори! – поторопил князь воеводу, отчётливо осознав, что сейчас доверяет лишь ему одному.
– Я выслал разведку: оглядеться, узнать их силы и неохваченные участки. Дождёмся их и будем решать! – сказал Вышата, и князь согласился с ним.
Разведка не заставила себя долго ждать. Их командир, торчин, остановил перед Милославом запыхавшегося коня и спрыгнул на землю.
– Плохо дело, князь! – доложил он. – Всё перекрыли половцы – не проскользнуть. Сил немногим меньше нашего, а воины – не чета вчерашним. Одно нам на руку: не было этой силы в степи раньше, не иначе, пришли они из—за самого Каменного пояса на утомлённых походом лошадях.
– Тогда седлаем коней! – обрадованно крикнул князь. – Соберём в кулак всю конницу и прорвёмся, оставив этим пастухам их скот и женщин!
– А как же ратники? – возразил Вышата. – Нельзя бросать чёрный люд!
Повисло неловкое молчание, которое нарушил князь Андрей:
– А если попробовать через брод? Перейдём на тот берег. Хотя и отдалимся от Руси, да всё ж избежим окружения!
– Только и ждут половцы, когда мы разделим силы на оба берега. Наверняка ждут в укрытии, чтобы ударить с двух сторон при затянувшейся переправе! – сказал вырьевский воевода.
Взоры всех обратились к торчину, и он подтвердил, сообщив, что в балке за рекой замечено движение, и стаи вспугнутых птиц поднялись, не спеша возвращаться в облюбованные ими места.
– Значит, погибель?! – не то спросил, не то подытожил рыльский воевода.
– Мёртвые сраму не имут! – изрёк Вышата. – Сойдём с коней и будем биться пешими вместе! Сомкнув щиты, пробьёмся на Русь или усеем степь своими костями!
Его поддержали князь Андрей и тысяцкие, и всем стало понятно, что решать больше нечего. Дружинники спешились и заняли отведённые им места среди выстроившейся рати. Верхом остались только князья с воеводами и степняки-ковуи, но последних, зная о присущих им традициях ведения боя, никто не вздумал упрекать. К этому времени половцы закончили приготовления и двинулись вперёд, сужая кольцо окружения. Синее небо изрезали стрелы, и острые наконечники впились в красные щиты, зазвенели о шлемы и воткнулись в русичей, пробивая кольчужные кольца и пластины. Застонали раненые, но их тут же заглушил боевой клич пошедшей в атаку тяжеловооружённой конницы. Копейный удар взломал оборону вырьевцев, но вовремя подоспевшие ковуи встречным ударом остановили элитных всадников, не дав им развить успех. Тугоркан, воспользовавшись брешью в обороне русичей, направил подкрепление, но Вышата вовремя перебросил сюда сотню Еруслана, и она, крепкой стеной встав на пути, раз за разом отбивала наскоки лёгкой конницы, нанося немалый урон степнякам. Тяжёлая конница половцев обозначилась не только на участке обороны вырьевцев. Вот уже пятятся, изнемогая в жестокой сече, ковуи, вот уже, взломав боевые порядки рыльцев, со всех сторон наседают на их отдельные отряды половцы. Атаковав сразу в нескольких местах, степняки вклинились в ряды русичей, но более всех потеснили сборный полк княжича Родиона. Врубившись в него с ходу, степные витязи отбросили остатки его вглубь обороны и уже близки были к завершению бойни, но положение снова спас Вышата. Увидев нависшую над остатками родионовского полка угрозу, он снял две сотни ополчения и, теряя людей на каждом шагу, повёл их в тыл добивающих родионовцев степнякам. Те, сами не желая оказаться в зыбком, но всё же кольце, вынуждены были отвлечь часть своих сил, но и оставшихся вполне хватило на то, чтобы продолжить начатое, хотя и без прежнего успеха. Передовые всадники уже почти подобрались к княжескому стягу. Ржание коней заглушило крики и вопли, копыта топтали тела павших и ещё живых, изредка поскальзываясь в кровавых лужах. Уже полегло почти всё ближнее воинство князя, выделенное в поход Ровдой. Сложили головы оба его сына, но не покрыли позором честь своего боярского рода. Вот, пронзённый стрелой в шею, пал хорунжий Родиона, выронив стяг, но некому уж поднять его. Едва полусотня осталась рядом с княжичем, и встали плотным кольцом, заслонив его своими телами. Но уже нет дела храбрым всадникам до горстки сбившихся в кучку русичей. Заметив широкую брешь в изрядно прохудившихся боевых порядках русских дружин, Тугоркан вовремя воспользовался успехом. Он успел подвести сюда свежие силы и ударил в тылы ещё удерживающих свои места полков. В считанные минуты единая оборона русичей развалилась на отдельные островки среди скачущих со всех сторон кочевых воинов, рассыпающих смертоносные стрелы и сулицы. За обстрелом следовала атака. Под ударами копий и секир с обеих сторон падали в смятую траву воины, но когда волны атакующих откатывались, снова поднимался свист поражающих живые цели стрел. В первый же час боя рухнул пронзённый стрелой князь Андрей. Он, обильно истекая кровью, испустил дух на руках своего воеводы, и тот, видя, как тает на глазах его полк, повёл рыльцев в отчаянную, но совершенно бесполезную атаку. Встречный удар пеших ратей не удивил степняков. Им не в новинку было разделываться с подобными храбрецами. Их пропустили, заманивая в сторону от основных сил, и набросились со всех сторон, словно волки на отбившуюся отару. В считанные минуты резня закончилась, и те, кто не был обременён заарканенной добычей, устремились на ещё отбивавшиеся отряды русичей.
Из первой сотни Ратая, оставленной Вышатой для прикрытия Милослава, через два часа боя осталось четыре десятка. Сбитый копьём с коня, погиб под копытами Ратай, сложил голову Пересвет, сын Вышаты, с двумя стрелами в боку и груди, а с ними многие богатыри русские нашли смерть в степи. Один из половцев, на вороном коне, сверкая позолотой шлема и блеском металлических пластин доспеха, с чеканом в руке, почти прорубился к князю. Тщетно двое дружинников пытались заступить ему путь, тыча копьями. Он принимал удары слева на щит, не особенно заботясь о безопасности справа. Доспех надёжно защищал от копейных ударов степняка, но вот, поражённый в шею поверх чалдара, рухнул на колени конь, и удар секиры обрушился на спину храбреца, не давая ему подняться с земли. Милослав облегчённо выдохнул, разглядывая едва не добравшегося до него джигита. Половцы отхлынули, собираясь с силами для нового броска, и сквозь их поредевшую ватагу пробился ковуйский воин.
– Князь! – крикнул он. – Командир велел передать, что вон там, в створе с рощей, у них слабое место! Мы ударим туда, вы же прорывайтесь за нами! Дойдём до рощи, там и закрепимся, степняки середь деревьев биться не мастера!
Воин ускакал, снова пробиваясь к своим, и Милослав последовал его совету. Как только ковуи атаковали, он приказал, указывая им вслед:
– Вперёд, пробиваемся к ним!
Он давно уже потерял связь с воеводой и другими князьями, не имея возможности высылать гонцов, и теперь всё его влияние ограничивалось этими жалкими десятками дружинников, что пешими закрывали его своей грудью. Спеша успеть в прорванную ковуйской конницей щель, дружинники устремились на редкую цепь всадников, освобождая путь своему князю. Половцы вяло отстреливались, но больше не атаковали, и, когда изрядно поредевший отряд пробился к месту прорыва вражеского кольца, у Милослава сдали нервы. Он что есть силы хлестнул коня и поскакал вперёд, вдогонку достигающим рощи ковуям. Беспрестанно погоняя своего каурого, он уже преодолел половину расстояния, когда с обеих сторон рощи показались выдвигавшиеся из засады половецкие отряды. Они, словно в клещи, взяли верных князьям степняков и после короткой, но ожесточённой схватки погнали остатки ковуев обратно, к ещё кипевшему сражению у переправы. Милослав обернулся и понял, что немного осталось русичам времени на сопротивление. Треть его воинства уже была выбита, а оставшаяся часть таяла на глазах. Осмотревшись внимательнее, он убедился, что ему не миновать растянувшейся загоном половецкой цепи, что преследовала скакавших навстречу ковуев, и поворотил коня обратно. Князь уже почти достиг оставленных им воинов, когда прожужжала падающая на излёте стрела и скользнула по неприкрытому наручами локтю. Она не нанесла серьёзной раны – только порвала рукав и глубоко порезала кожу, но когда закапала кровь, князю стало не по себе. Это было его первое ранение. Больше того – сейчас он был совершенно один, без единого дружинника рядом, а вокруг, словно вороньё, сновали разъярённые степняки! От неожиданности Милослав выронил плеть и, погоняя коня кулаком в шею, закричал: «Н-но-о! Пошёл!» Каурый заржал, но прыти не прибавил, и князь обречённо вздохнул.
Кубар, состоя простым воином в легкоконной сотне, сражался с уже знакомыми ему вырьевцами. Он израсходовал почти все свои стрелы и все четыре сулицы. Первая воткнулась в щит успевшего прикрыться им воина, вторая отскочила от металлической чешуи доспеха, не отыскав зазора, зато две других поразили цели. Теперь его джид был пуст, а в колчане осталось всего две стрелы. Батыр натянул лук и прицелился тщательнее, стремясь на скаку поразить отбившегося от горстки воинов коренастого дружинника. Тот только что, увернувшись от брошенного в него копья, словно играючись, мечом сбил с седла метившего в него всадника, и развернулся, готовясь отразить следующую атаку. Из-под шлема выбилась прядь светло-русых волос, и блеснули серые, словно сталь, глаза. «Белояр! – пронеслась мысль. – Ну, конечно, он!» Кубар опустил лук и остановил коня, растерянно осматриваясь и не зная, что предпринять. Он видел, что минуты русича сочтены. Кыпчаки, познав его мастерство и не желая больше ввязываться в рукопашную, умело выманивали его на себя, всё больше отдаляя от сбившихся в круг дружинников. Белояр, успешно действуя мечом, так же эффективно заслонялся круглым щитом, но открытая часть лица не представляла трудной мишени для меткого лучника, и уж совсем легко будет поразить его, пустив стрелу со спины! Краем глаза батыр заметил, как далеко впереди загоняемых обратно ковуев скачет одинокий всадник. Он с первого взгляда узнал в нём князя, в мозгу мгновенно созрел план, и батыр, шлёпнув своего вороного рукоятью камчи, поскакал ему наперерез. Через минуту Милослав, затянутый тугой петлёй аркана, уже волочился по густой траве вслед за боевым конём. Кубар натянул поводья и соскочил на землю. Он рывком поднял своего ошеломлённого пленника и, поднатужась, словно барана, перебросил его через луку седла. Затем он вскочил на коня и поскакал к месту боя, стремясь успеть до того, когда его товарищам удастся воплотить задуманное. Он успел вовремя. Ничего не подозревающий Белояр, атакуя трёх спешившихся половцев, достаточно отдалился от своих, и четвёртый, восседая на коне, уже достал лук, собираясь, заскочив со спины, пустить стрелу. Батыр сбросил князя и тоже спрыгнул с коня. Не тратя ни секунды, он поставил Милослава на колени, сорвал с его головы изукрашенный позолотой шлем и приставил к горлу лезвие палаша.
– Прикажи всем сложить оружие! – крикнул он и слегка прижал к оголённому телу заострённую сталь.
Милослав не стал долго раздумывать. Он прохрипел что-то, но тотчас же откашлялся и в полный колос прокричал:
– Всем бросить оружие! Сдаёмся! Прекратить сопротивление!
Его голос не сразу услышали в шуме битвы. Сначала сложили оружие защищавшие княжича Родиона дружинники, за ними воины других отрядов, и вскоре всё приведённое Милославом войско сдалось, помимо ковуев, что остервенело сражались, не рассчитывая на снисхождение от своих степных собратьев. Переметнувшихся под власть русских князей вольные кочевники не жаловали никогда.
Белояр слышал команду князя, но не спешил исполнить её. Когда он поймал взгляд половца, брошенный за его спину, и услышал топот копыт, то сразу понял причины непривычной робости степняков перед ним. Он схватил рогатину, лежащую под рукой убитого ратника, и развернулся, задержав отведённую с ней руку позади. Конный половец скакал, натягивая тетиву лука, и дружинник поспешил метнуть тяжёлое копьё. Стрела вонзилась в подставленный щит, став третьей по счёту, зато бросок рогатины не прошёл даром. Конь продолжил скакать налегке, а его недавний седок корчился на траве, зажимая рану в боку. «Попал!» – как-то отвлечённо, без особой радости подумал Белояр, и тут же спину пронзила боль. Наконечник копья, войдя в кольцо кольчуги, не смог нанести глубокую рану, но от силы удара воин упал и выронил щит. Он слышал, как подбегают к нему враги, и, ещё не успев подняться, уже разворачивался на корточках, выбрасывая руку с мечом в их сторону. Белояр успел отбить повторный удар копья и броском вперёд приблизился к ещё открытому половцу, всаживая сталь в незащищённый бронёй живот. Он сразу же вытянул меч, пока его не зажало плотью, и вовремя. Над головой блеснула сабля второго, и Белояр шагнул в сторону, уворачиваясь от удара и нанося свой. Меч скользнул по руке половца, и она повисла плетью, но добивать его уже не было времени. Он едва успел отскочить от сабельного удара проскакавшего совсем рядом всадника и избежал тычка копьём от второго. Рана в спине дала о себе знать всплеском боли, но Белояр заставил себя забыть о ней. Он продолжал отбивать удары и наносить свои, замечая, что с каждой минутой темнеет перед глазами белый свет. Он видел, как побежали потерявшие волю к сопротивлению, но не желающие сдаваться ратники, как настигают их, рубя с плеча, разъярённые в пылу боя половцы, как, сгрудившись в стороне, из последних сил отбиваются ковуи, падая под градом стрел и ударами боевых топоров. «Пробиться к ним! – пронеслось в мозгу. – Успеть, чтобы погибнуть позже, отобрав лишние жизни врагов, пасть в боевом строю, у плеча сражающегося рядом товарища!» Белояр из последних сил стал пробиваться к ним, с каждым шагом обрастая всё большим количеством спешенных половцев. Но вдруг скорее почувствовал, нежели увидел образовавшуюся пустоту вокруг. На него во весь опор неслись два всадника. Всё ближе раздувающиеся ноздри коней и их смертоносные копыта! Вот-вот наскочат, собьют грудью и затопчут подкованными копытами! «Не такой смертью!» – подумал воин. Взгляд упал на обломок копья под ногами. Рядом – в двух шагах, под мёртвым дружинником – целое. Белояр кинулся к нему, выворачивая из-под непосильно тяжёлого тела, и почувствовал, как сжимает горло петля аркана. Выпустив из рук древко копья, он упал, и сознание оставило его. Воин уже не видел, как половцы отгоняют в сторону от брошенного оружия сдавшихся русичей, как тут же обирают их, присваивая себе награбленное, и как, истекая кровью, отбивается последний десяток ковуев. С ними быстро разделались, изрубив в считанные минуты, и деловито принялись разбирать пленных, ловить разбежавшихся по степи лошадей.
Пленных набралось свыше пяти тысяч. Они стояли, понурив головы, в ожидании своей незавидной участи. Что ждёт их в руках тех, чьих соплеменников они терзали ещё вчера? Страшные глумления в плену, жалкая доля раба или скорая расправа? Первым делом с них содрали броню, затем приступили к распределению между победителями. Те, кто был схвачен в ходе боя, по праву принадлежали пленившим их воинам, остальные по решению ханов доставались им самим или отдавались тем или иным кошам, с последующей передачей во владение отличившимся участникам сражения. Кубар, восседая в седле, неспешно объезжал группы пленённых русичей, таща в поводу связанного по рукам Милослава. Он внимательно вглядывался в их мрачные лица, ища знакомые черты. Наконец он увидел Белояра, сидящего на земле с ещё двумя пленными. Все уже были без доспехов и обуви, со связанными за спиной руками. Рядом деловито навьючивал заводного коня воин одной с Кубаром сотни.
– Неплохой улов, Бурчь! – похвалил он, приблизившись.
– Ты про этих? – спросил, обернувшись, воин. – Мой лишь вон тот подранок. Тугоркан распорядился отдать по одному пленному семьям погибших, остальных пока оставил при себе. Кроме тех, разумеется, кого, как мы с тобой, до завершения битвы добыть успели.
Он всмотрелся в застывшего изваянием кубаровского пленника, его холёное лицо и сверкающие позолотой, искусно изготовленные доспехи.
– Неужто князь? Значит, это ты Милослава взял!
– Старый знакомый! Под Переяславлем лично меня изволил допрашивать! – усмехнулся батыр и неожиданно спросил: – Хочешь, поменяемся?
– На кого? – не понял Бурч, сомневаясь в самой возможности такого обмена.
– Моего князя на твоего воина.
– Князя на воина?! – изумился Бурч. – Зачем он тебе?
Кубар не сразу ответил, раздумывая, но всё же решил признаться:
– Он мне жизнь спас.
– Вот как! – протянул воин. – Тогда согласен!
Но против ожидания, вместо условий доплаты со своей стороны, он выдвинул совсем другое предложение:
– Я тебе мастера меча, а ты мне это знатное чучело с надетым на него доспехом и оружием!
Теперь пришла очередь изумляться Кубару.
– Как же так? – спросил он. – Главнокомандующего на простого воина, да ещё и с таким доспехом в придачу, которому цена в хороший табун!
– А как ты хотел! – прищурился Бурч.– Думаешь, долго пробудет в моих руках этот князь? Не пройдёт и часа, как его Тугоркан потребует, а разве смогу я запросить высокую цену у своего хана? Понятно, что и хан не обидит, но всё ж это не тот выкуп, который дадут за него в Руси! Так что доспех и вот тот красавец меч, что вместе с поясом на этом долговязом теле, мне будет в самый раз!
Кубар понял, что совершил ошибку, раскрыв перед Бурчем важность Белояра для него, но слова не вернёшь, и приходилось идти на уступки. У него были свои виды на дорогие, даже очень дорогие доспехи Милослава. Ему давно уже была по сердцу младшая дочь Тугоркана – Котена. Всем хороши русские девицы, но не сравниться им со степными красавицами! Не отвести глаз от их гордого стана, от тонкой талии, что оттеняет манящие пышностью бёдра, но всего более притягателен взгляд их. Словно стрелами, пронзают они сердца, и, словно мёд, тают те сердца пред карими и зелёными очами!
Не накопил Кубар, будучи кошевым, злата-серебра, а теперь, лишившись старшинства в роду, и подавно не мечтал о богатом калыме, достойном ханской дочери. И вот, когда судьба подбросила ему такую возможность, перед ним неумолимо встал выбор: сватовство к любимой или свобода человека, не так давно спасшего ему жизнь.
– Ладно! – согласился он не без долгих раздумий. – Забирай Милослава с доспехом, но его меч с поясом оставлю себе! И кольчугу своего воина с оружием тоже отдай!
Как и предвидел Бурч, новое приобретение недолго задержалось у него. К исходу дня Милослав уже был в собственности Тугоркана, но он не стал относиться к нему как к пленнику.
– Что привело тебя в наши степи, князь? – спросил он, когда Милослав, уже со свободными руками, предстал перед ним в раскинутой посреди круга кибиток юрте.
Князь ждал этого вопроса и ответил тотчас, совсем не раздумывая.
– Грехи и алчность тех, кто окружал меня, великий хан!
– Но разве ты не хозяин в своей вотчине? – удивился Тугоркан.
– Если бы… – наглядно вздохнул Милослав. – По смерти батюшки кто только не правит от моего имени в уделе моём!..
Князь хотел продолжить жалобы, но хан прервал его, спросив:
– Так, может, тебя и не ждёт никто в Вырьеве?
– Как же, ждёт! – поспешил заверить князь. – И семья, и народ мой! Сколь запросишь, столько и соберут золота, вот только не так уж и богато княжество моё…
– Не о золоте сейчас речь! – снова прервал его хан. – Не нужна мне больше война с Русью! Много замыслов имею о будущем народа моего, и нет места в них нашей вражде! Обещаешь ли мне дружбу и союз во веки вечные или видишь во мне одного лишь супротивника?
– Слово даю, великий хан! – объявил князь, наконец поняв, что от него ждёт половец. – Не искать с тобой войны, но дружбы, и для твёрдости намерений своих готов скрепить союз наш, женив брата своего на дочери твоей Котене!
Хан задумался, не спеша с ответом. Предложение Милослава не отличалось новизной, но опыт замужества первой дочери подсказывал, что никакого веса в союзах с князьями такие браки не придавали. Больше того – Котена обещана Боняку, и совсем не ясно, какая из намечающихся партий выгоднее для спокойствия степи. «Да что гадать! – наконец решил хан – У Боняка уже есть две жены, и не в том он возрасте, чтобы, как мальчишка, страдать из-за сорванной помолвки с третьей! С ним дружба и так крепка, а вот с князьями ещё столько хлопот! И кто знает, может, в этот раз сладится, и свадьба эта будет способствовать миру?»
– Хорошо, я согласен! – сказал Тугоркан, пытливо вглядываясь в лицо собеседника. – Как только решу наболевшие вопросы с остальными ханами, начну приготовления к свадьбе. Ты же будешь при мне на правах гостя. Свободно ходи и охоться в окрестностях, везде к тебе будут относиться с почётом, дай лишь слово, что не будешь пытаться бежать, пока не отпущу тебя сам!
При этих словах лицо Милослава просветлело, и он, заблестев глазами, почти прокричал:
– Даю в том слово, великий хан! Ни помыслами, ни поступками не причиню тебе неудобств или разочарования во мне, оставлю мысли о всяком бегстве, желая лишь одного – скорейшего воссоединения семей наших!
Тугоркан, удовлетворённый услышанным, кивнул, но не спешил закончить разговор.
– Когда после свадьбы ты возвратишься в удел свой, – сказал он, – то расскажи всем князьям русским о намерениях моих. Если удастся тебе склонить их к миру со Степью, то в знак доброй воли отпущу я те пять тысяч воинов, что небо и храбрость кыпчаков сегодня отдали в мои руки. А пока ты, твой воевода и брат будете гостить в отдельных юртах, не зная нужды в еде и отдыхе, и пусть синее небо поможет нам в делах наших!

Глава 8
Мольба
Из степного похода в Вырьев вернулось только четверо. Иссечённые саблями воины едва добрались до родных стен. Один умер в тот же день на руках своей семьи, двое надолго слегли, залечивая раны, и только четвёртый смог предстать перед городской знатью, поведав в подробностях о настигнувшей войско беде. Весть о сокрушительном поражении быстро разнеслась не только в княжестве, но и по всей русской земле. Надежды о скорой перемоге над Степью растаяли, как весенний снег, и южную Русь окутала печаль. В Вырьеве два дня не стихали рыдания. Княгиня Ярина заперлась у себя в горнице и не показывалась, допуская лишь одну старую служанку. Милана бродила по терему, не скрывая мокрого от слёз лица. Все её мысли были с Белояром, тем, без кого она теперь не видела жизни. Первый день княжна клала поклоны в церкви, а во второй, с запавшими от бессонницы слезами, обратилась к Снежане:
– Найди мне ворожею. Хочу знать, жив ли милый и как облегчить судьбу его, если томится в плену!
Через час обе женщины переступили порог неприметной хижины на самой окраине города. Им навстречу поднялся рослый мужчина в вышитой рунами сорочке.
– Мы к знахарке! – объявила Снежана.
Мужчина, не удивляясь услышанному, обернулся к обращённому на огород окну и позвал:
– Беляна, к тебе!
Он скользнул по незваным гостьям равнодушным взглядом и вышел прочь, оставив тех наедине. Милана осмотрелась. Нечасто приходилось ей пребывать среди такого простого убранства. В углу, из-за не полностью задёрнутой занавеси виднелась аккуратно застеленная кровать, у самого окна покрытый серой скатертью стол с придвинутыми стульями и второй кроватью рядом, на стене икона Пресвятой Божьей Матери. Увидев её, женщины переглянулись, но не произнесли ни слова. Снаружи раздались лёгкие шаги, и в хорумину вошла хозяйка. Она приблизилась и молча остановилась, рассматривая посетительниц. Те, пребывая в лёгком изумлении, тоже не спешили начинать разговор. Они ожидали увидеть перед собой преклонённую годами древнюю старуху, но перед ними, вытирая руки о подол, стояла девочка-подросток с густой, до самого пояса светло-русой косой и зелёными, под цвет изумрудов, глазами.
– Что привело сюда княгиню? – спросила та, не обнаруживая ни капли удивления или смущения.
– Ты ли та ворожея, на которую нам указали? – спросила Милана, не скрывая своего недоверия.
Девочка подтвердила, и княжна перевела взгляд на висевшую на стене икону.
– Разве ворожеи почитают Пресвятую Богородицу? – спросила она снова.
– Почитают! – подтвердила Беляна. – Те, в ком вера Буса Белоярова. Или думаешь, что о Христе славянам возвестил Владимир?
– Белоярова? – переспросила княгиня, сосредоточив всё своё внимание только на одном слове.
– Был у нас такой святой князь, сын великого Белояра, но о нём мало кто помнит. Он принёс людям откровение в единстве вед, рекомых волхвами, учения о Спасителе, что несут старцы с полуденной стороны, и той Веры, что движет народами, населяющими земли к востоку. Но с чем пришла ко мне ты?
Милана, словно опомнившись, выложила на стол золотой браслет с каменьями малахита, но девочка даже не взглянула на него. Она продолжала стоять, не сводя с гостьи внимательного взгляда.
– Я хочу знать об одном человеке! Вернее, о двух… – твёрдо начала княгиня, но скоро запнулась. – Но больше об одном…
– Назови имя! – потребовала ведунья.
Милана оглянулась на спутницу, раздумывая, стоит ли продолжать при ней, но выставлять её наружу не решилась. Она вдруг испытала неодолимую робость перед стоящей пред ней хрупкой девочкой и поняла, что не хочет оставаться наедине с ней. Княгиня снова перевела взгляд на Беляну и почувствовала, как взор ворожеи словно проникает в её мысли, вскрывая самое потаённое.
– Белояр! – почти выкрикнула она и услышала звон выроненных из рук Снежаны серёжек.
Беляна застыла в недолгом молчании, но теперь зелёные глаза её, словно подёрнувшись плёнкой, не видели собеседниц. Наконец они снова прояснились, и девушка произнесла:
– Он остался жив, но лишён свободы.
– Он вернётся из плена?
Ворожея на мгновение задумалась и качнула головой:
– Мне то неведомо, – сказала она. – Всё в руках Божьих и людских!
– Но как мне помочь ему?
– Рано поутру ступай на самую высокую стену и брось в крепостной ров самую дорогую вещь. Потом проси Бога, обращаясь ко всему, чем он движет и в чём пребывает: небу, солнцу, ветру и земле. Проси о том, что лежит у тебя на душе, и возможно, Он услышит тебя!
Кровь прилила княгине в голову, и сейчас она, вся во власти нахлынувших чувств, едва держалась на ногах.
– А второй … – едва произнесла она вяло, но девочка, видя её состояние, прервала её.
– Иди на воздух! – сказала она твёрдо. – О втором не думай: он жив, а значит, скоро вернётся!
Княгиня поспешила выйти, ещё не зная, как отнестись к последнему известию. Лицо обдул свежий ветер, и женщине сразу полегчало. Она, всё ещё под впечатлением от встречи, дождалась Снежану и вместе с ней поспешила в терем, обдумывая услышанное. В молчании своей помощницы Милана не сомневалась, да и меньше всего сейчас княгиня думала о ней. Как вернуть того, кто милее всех стал на всём белом свете, кого единственного жаждала увидеть она подле себя – усладу истомлённого сердца её, Белояра!
Следующее утро выдалось ветреным. Небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождик. И хотя погода не располагала к прогулкам, княгиня решительно покинула терем. Уже глядя с крепостной стены в залитый мутной водой ров, она отбросила от себя алмазное ожерелье и простёрла руки к небу.
– Ветер, ветрило! – вскричала она. – Зачем веешь ты навстречу, зачем мчишь стрелы на моего милого? Разве мало тебе под облаками веять, гоняя корабли в синем море, зачем мою радость по степи развеял?! Светлое солнце! Всем ты тепло и прекрасно! Пошли ты свои горячие лучи на моего воина, обогрей его в стужу, подсвети путь ко мне из плена жестокого! Подуй, ветрило, в спину моего милого, облегчи дорогу домой! Мать земля, помоги моему Белояру в трудный час, не дай сгинуть в чужой стороне! Помоги ему, Боже, в битве лютой и пути трудном, выведи из плена на Русь!
Ветер усилился и выдул из глаз слёзы. Вокруг потемнело, и Милана увидела, как стену накрыла тень от проплывающей мимо тучи. Она прошла стороной, разрядившись проливным дождём в полях, и сквозь серую пелену пробились лучи солнца. Женщина улыбнулась, восприняв их как хороший знак, но решила не останавливаться на достигнутом.
– Вели коней запрягать! – приказала она Снежане. – Едем в Киев!
А в Киеве принимали гостей. К Святополку одновременно прибыли послы ганзейские и венецианские, а с ними в превеликом множестве их купцы с богатыми дарами. Святополк принял всех, обласкал вниманием и, конечно, ожидаемыми от него благодеяниями. Купцы получили право торговли на условиях, более выгодных, чем прежние, предмет же беседы с послами остался окутан тайной, хотя среди великокняжеского двора пошли слухи, что речь шла о сокращении отношений с их природными соперниками: хозяйничающими в Причерноморье генуэзцами и руянскими, или русскими купцами, сохраняющими огромное влияние на побережье Варяжского моря. По окончании переговоров Святополк закатил пир, созвав почти всех, владеющих вотчинами, князей, и по весьма довольным лицам послов было заметно, что переговоры увенчались решениями, для них весьма привлекательными. Но в самый разгар веселья случилось неожиданное. В праздничный зал, к пирующим мужчинам скорым шагом вошла вырьевская княгиня Милана.
– Здравы будьте, честные князья! – произнесла она громко, едва склонив гордую голову в приветствии.
Разговоры за столами смолкли, и взоры всех обратились к ещё молодой и весьма привлекательной женщине.
– И тебе долгих лет, Милана свет Ярославна! – отозвался Святополк, продолжая восседать на престоле. – Что привело тебя к нам?
– Правды ищу и заступничества! – громко ответствовала княгиня.
– Неужто обидел кто?
Милана, ожидая, когда утихнет поднявшийся было ропот, молчала.
– Не для себя защиты ищу, но для мужа! – сказала она твёрдо. – Ведомо всем, что он вышел в степь, мстя за обиды Руси, что одолели его поганые в неравном бою, и теперь он с ближними своими томится в неволе. Заступись, храбрый Святополк, и вы, доблестные князья, не оставьте Милослава Вячеславича на поруганье врагам!
– Али у самих казны для выкупа не станет? – спросил галицкий князь, едва ухмыляясь в густые усы.
С разных сторон стола послышались недоумённые возгласы в тон прозвучавшему вопросу, и снова раздался звонкий глас княгини.
– Не денег прошу, но мужества! – заявила она, сверкнув глазами. – Князь Милослав один обнажил меч, выйдя в степь вместо всех вас, так воспылайте честью теперь, выступив с дружинами своими на вызволение князя и верных воинов его!
Весь зал взорвался восклицаниями, по большей части недовольными, и с места поднялся Святополк. Он воздел руку и призвал к тишине. Дождавшись её восстановления, он сказал:
– Горьки слова твои, княгиня! Горчат они вкус медов моих, но не нам собирать обиды на несведущих женщин! Ведомо ли тебе, что ныне мир у нас с половцами и что муж твой, не спросясь совета моего, поспешил в Степь, нарушив его и тем самым снова озлобив поганых на набег? Не готова ныне Русь к большой войне, только собирает силы, и выступления на половцев в ближайшее время не жди!
Как только князь завершил речь, зал наполнился одобрительными криками, и Милана не стала больше тратить время. Она устремилась к выходу, и, когда уже почти миновала длинный коридор, у самых дверей перед её затуманенным набежавшими слезами взором предстал незнакомый ей чужеземец. Он, часто кланяясь, преградил ей путь, и голосом, полным участия, заявил:
– Ни к чему такой высокородной красавице проливать слёзы! Если она не нашла поддержки у Великого князя, то это не повод отчаиваться! Соломон рад оказать ей помощь и разобьётся в прах, но выполнит желание столь прелестной княгини!
– Кто ты таков и почему разговариваешь со мной в третьем лице? – громко спросила Милана, даже не стараясь скрыть своего раздражения.
– Тсс! – почти зашипел, прикладывая палец ко рту, незнакомец. – Ради всего святого не надо так кричать! Я всего лишь венецианский купец Соломон, но часто, ведя свои караваны в Тавриду и Булгарию, прохожу половецкой степью, имея в ней достаточно влиятельных людей, небезразличных к моему слову!
Княгиня огляделась вокруг и, выждав, когда мимо прошмыгнёт спешащая по своим делам стайка слуг, уже без прежней надменности спросила:
– Что же ты хочешь предложить…
– Соломон! – напомнил торговец, в очередной раз поклонившись.
– Ну да, Соломон! Так, кажется, звали какого-то известного еврея?
– Ваша правда, красавица! – подтвердил собеседник. – Но позвольте продолжить наш разговор в другом, более спокойном и безопасном месте! К великому сожалению, я сейчас принуждён спешить, возвращаясь к великокняжескому столу, но сочту за величайшее счастье, если Вы примите меня через день у себя. Один из моих караванов отправляется в Булгарию, и я смогу лицезреть Вас, немного отклонившись от пути, если только Вы соблаговолите принять меня!
Милана смотрела на Соломона, не находя, что ответить сразу. Она совсем не знала этого человека и, не имея привычки доверяться незнакомцам, не спешила изменять ей и теперь. Больше того, ей совсем не льстили излишне льстивые манеры и нарочитое подобострастие, которое спешил выказать перед ней собеседник, тем более что своим женским чутьём княгиня почувствовала, что они ему при других обстоятельствах совсем не присущи. Всё это в глазах Миланы свидетельствовало не в пользу чужестранца, тем более что обращённые к ней слова «Вы» и «Вам» на Руси всегда использовались для обозначения врага или сил Нави, во всяком случае, при обращении к единственному лицу. Вместе с тем она осознавала, что беседующий с ней чужестранец вполне мог и не знать таких тонкостей, к тому же было совершенно очевидно, что в эти слова он вкладывал совсем иной, весьма уважительный смысл. Но самое главное – он подавал хотя и зыбкую, но надежду на благополучное разрешение того, что так терзало её изболевшееся сердце! И Милана, наконец, приняла решение.
– Хорошо! – сказала она. – Через день жду.
В обратной дороге с вечерними тенями угас остаток дня, за ним, уже в Вырьевской земле, наступил следующий. Он, словно нарочно, тянулся невыносимо долго, и княгиня мучилась, не зная, чему посвятить время. Все занятия, к которым Милана принуждала себя, ей быстро наскучивали, и она бесцельно слонялась по терему, пока за окнами не сгустились сумерки. Она без всякого аппетита поужинала и, листая увесистую книгу «Жития святых», скоротала ещё часок. Раньше ей доводилось пробегаться взглядом по некоторым её главам, но изложенные в книге события нисколько не захватывали её. Вот и сейчас, почти не вчитываясь в строки, женщина методично перелистывала листы, окидывая их пустым взглядом. Все её мысли были заняты Белояром. Она, уже насытившись ими вдосталь, гнала их, но совершенно безрезультатно. Теперь к ним добавилось ожидание встречи с тем странным венецианцем, что дал ей такую зыбкую, но столь драгоценную надежду. Когда пришло время сна, Милана разделась и улеглась в расстеленную прислугой кровать, но ещё долго не могла сомкнуть глаз. Наконец, далеко за полночь, княгиня впала в забытьё, и вскоре перед ней предстал образ того, кто который уже месяц владел всеми её помыслами.
На следующий день, как только солнце остановилось в зените, прибыл долгожданный гость. Когда его долговязая фигура, сопровождаемая высланным для встречи воином, предстала перед Миланой, она облегчённо, едва слышно выдохнула.
– Жди в гриднице! – приказала княгиня дружиннику и перевела внимательный взгляд на купца.
– Рад видеть Вас прекрасной и здоровой, моя княгиня! – провозгласил Соломон и протянул усеянную перстнями руку в сторону закрывшейся за воином двери. – Там остались слуги с подарками, извольте взглянуть!
Он набрал в рот воздух, готовый криком позвать своих помощников, но княгиня остановила его, воскликнув:
– Потом! Подождут твои подарки! Разве ты лишь затем и пришёл, чтобы радовать меня своим товаром?!
– Простите мою глупость, княгиня! – поспешил оправдаться Соломон. – Ради всего святого простите! Конечно, дело прежде всего. Вижу, что не только красавица передо мной, но и умнейшая властительница!
Суровые прежде глаза женщины потеплели. Этот стоящий перед ней иноземец впервые озвучил то, что и так было ясно ей, но не другим.
– Чем ты поможешь мне? – спросила Милана, тщетно пытаясь напустить безразличие на побледневшее от волнения лицо.
Соломон задержал взгляд на разгоревшихся глазах княгини и не стал тянуть с ответом.
– Всё просто и старо, как мир! – заявил он. – Мои люди подкупят нужных людей из числа приближённых хана, и через каких-то пару недель пред Вами предстанут все, кто дороги.
– Все? – переспросила Милана недоверчиво и услышала в ответ:
– Да, но лишь после того, как будут собраны деньги.
– Какая сумма необходима?
Венецианец назвал её, и княгиня задумалась в некотором замешательстве.
– Я понимаю, сумма очень большая, но слишком много людей придётся привлекать к освобождению! – поспешил заверить купец. – Мало того что придётся подкупать далеко не бедную знать с охраной, потребуются проводники и сильная охрана для пересечения степи, больше того – отвлекающая преследователей группа, что пустит погоню по ложным следам, ну и моим людям нужно дать, дело ведь весьма опасное и хлопотное, очень великий риск!
– С этим понятно! – сказала княгиня уже без прежней решительности. – В какой срок нужны деньги?
– Слышал я, что князю, как и всем пленникам, худо в неволе! – проникновенно сказал Соломон, выражая в лице всю еврейскую скорбь. – Ежечасно глумятся над ними половцы и, не дождавшись большого выкупа, уже готовы перебить всех до единого.
– Велик ли требуемый выкуп? – спросила Милана срывающимся голосом и сжала ладошки на подлокотниках кресла.
– Велик! – вздохнул купец. – Слышал я, что хотят они собрать дань со всей Руси, присовокупив к тем бедам, что успел причинить им князь Милослав, и те, что нанесли им Святополк с Владимиром!
Милана опустила глаза, терзаемая сомнениями, и Соломон, выждав паузу, предложил:
– Я и мои люди поможем тебе! Знаю, что почти всех воинов забрал в поход князь Милослав, что оставшихся с тобой едва хватает для защиты города, не то что для сбора дани в короткий срок. На Западе, в близкой вам Европе, давно уже доверяют сбор налогов нам, евреям! Когда ростовщикам и их помощникам требуется срочно возместить убытки, то нет лучших сборщиков!
Женщина в растерянности смотрела на говорящего, не зная, что ответить. Конечно, ей приходилось раньше встречаться с еврейскими купцами, предлагающими свой товар по приезде в Вырьев, но столь долго, тем паче о серьёзном деле, она ни с кем из них бесед не вела. Больше того – при всей формальной власти она не чувствовала себя настолько влиятельной для того, чтобы принимать решение о передаче сбора налогов в чужие руки. После выступления её мужа в степь почти всю власть подобрала в свои руки Ярина, мачеха Милослава, и теперь, с учётом сложившейся обстановки, говорить даже о двоевластии можно было с большой натяжкой. Ярина, пользуясь поддержкой своего любимца Ровды, давлела над всем происходящим в городе и княжестве. Поступление и распределение денежных средств, контроль прислуги и надзор за оставшимися боярами, всё было в их руках, и любое событие, требующее мало-мальски серьёзного решения, зависело от них. Соломон помолчал, гадая, почему тянет с ответом его собеседница, и, расценив её нерешительность по-своему, решил привести ещё один довод:
– Если Вам, княгиня, недостаточно ссылок на опыт блистательной Европы, то позволю себе сослаться на счастливый опыт ваших русских князей…
Он приготовился уже перечислить имена, когда за спиной с шумом распахнулась дверь и в комнату стремительно вошла Ярина. От его внимательного взгляда не укрылась перемена в лице Миланы, он заметил, как вдруг напряглась и отвела взгляд в сторону его собеседница. Вошедшая дама остановилась рядом с Миланой, и следовавший за ней боярин поднёс стоявшее в стороне тяжёлое кресло. Она с величественным видом воссела, а её спутник замер рядом, с интересом разглядывая замолчавшего Соломона.
– Как мило! – произнесла Ярина, даже не глядя в сторону Миланы. – У нас такой интересный гость, а моя добрая родственница держит его посещение в тайне!
– Никакой тайны нет! – заметно смутилась молодая женщина. – Венецианский купец предлагает свой товар!
– Один, без каравана и товарищей? – изумилась Ярина и наконец удостоила Милану взглядом. – Только не убеждай меня, что все его интересы – сбыть в каком-то городке содержимое пары сундуков, что ожидает с людьми за дверью!
Несколько мгновений длилась неловкая пауза, и молодая женщина наконец решилась на откровенность.
– Ты права! – заявила она. – Дело не в товарах. Речь о вызволении твоих приёмного и родного сыновей. И тех, кто с ними, разумеется! Этот человек обещает содействие, но за весьма большие деньги. Своими силами в короткий срок нам внеочередной оброк не осилить, но он и здесь готов выручить, предлагая свои услуги. Я как раз собиралась послать за тобой и боярами, чтобы обсудить предложенное.
Ярина перевела взгляд на незнакомца, и тому снова пришлось изложить свой план. Закончив, Соломон с удовольствием отметил, как зарделись увядающие щёки женщины, и в глазах вспыхнула надежда.
– И ты раздумываешь?! – воскликнула она, повернувшись всем корпусом к Милане. – Там, среди жестоких кочевников, томятся твои муж и деверь, а ты медлишь, собирая чужих людей для совета!
Ярина, торопясь высказать своё возмущение, пропустила мимо ушей то, что Милана прежде всего собиралась обратиться именно к ней самой, но та, достаточно изучив характер своей названной свекрови, не стала поправлять её. Зато подал голос стоявший возле Ровда.
– Княгиня! – сказал он как можно почтительнее. – Дело действительно сложное, и предстоит принять весьма ответственное решение, так не предпочтительнее ли будет, если…
– Никаких если! – почти прокричала Ярина, перебивая. – Когда есть хотя бы призрачная возможность выручить моего сына, то я не собираюсь упускать её, невзирая на глупые советы всяких бояр!
Ровда замолчал, не решаясь перечить своей госпоже, и женщина продолжила, уже обращаясь к купцу:
– Мы даём согласие. Действуй не мешкая, а подробности дела согласуй вот с этим моим боярином. Обо всех новостях сразу шли вести ко мне… с княгиней Миланой. Исполнишь задуманное – одарю сверх меры. Теперь вся надежда на тебя!
Через час Соломон покинул Вырьев в сопровождении избавленных от тяжёлой ноши слуг. Он скакал на гнедом коне, хозяйским взглядом окидывая обширные пашни и раскинувшиеся вдоль дороги селения. Несмотря на ошибочно расставленные приоритеты власти, он сумел достигнуть искомого результата и теперь прикидывал в уме барыши, что сулило затеянное им дело. Но главное, что грело душу, – возможность срыва очередного мира между Русью и набиравшей могущество Степью. Он давно уже располагал принесёнными от половцев сведениями, что разгромленный наголову Милослав со своим братом, ближними боярами и большей половиной всего войска в плену. Надёжные люди сообщали, что претендующий на верховенство в степи Тугоркан не торопится продавать захваченных воинов в полон. Больше того, он не собирается требовать выкуп за князей, но намерен, женив младшего на своей дочери, установить мир с Русью, удовлетворившись той местью, которой насытился при разгроме войск Милослава. Такого допустить никак нельзя! Союз Руси с половцами, владеющими огромными пространствами на Шёлковом пути, не в интересах венецианских ростовщиков и купцов! Если только в Степи снова объявится сильный властитель, он приобретёт в свои владения всю степь от Днепра до границ Китая и тогда не только перехватит движение немыслимо ценных товаров, но и поможет восстановить русским былое могущество своих славянских предков, о котором те во многом успели позабыть! Впереди ждали многие и скорые хлопоты, и Соломон подстегнул коня.
Предприимчивый иудей ещё навестил пару своих земляков, проживающих в разных местах, и к исходу второго дня возвратился в стольный град Киев, прихватив с собой кое-какой товар, сулящий пусть небольшую, но выгоду. Он остановил коня у богатого, отделанного замысловатыми узорами дома и поморщился. Здесь проживала семья приютившего его с Натаном ростовщика, разумеется еврея. Давать деньги в рост, то есть ссужая под проценты, все религии строго воспрещали. Все, кроме одной, настоятельно рекомендующей вести дела с инородцами именно таким способом. Множившаяся из года в год финансовая братия располагалась в верхней части города, сюда же с Подола, стараниями когда-то симпатизирующего им Великого князя Изяслава Ярославовича, для их удобства был переведён городской рынок, что весьма упростило участие богатых евреев в деловой жизни столицы. Соломон вспомнил нарочитую непритязательность фасадов домов, принадлежащим живущим на Западе соплеменникам, и невольно сравнил её с неприкрытой роскошью укоренившихся на Руси евреев. Сойдя на землю, он бросил поводья слуге, и решительно зашагал по выложенной голышами дорожке. Несмотря на длительное уже пребывание в гостях у местного ростовщика, Соломон никак не мог привыкнуть к его избыточной услужливости. Всякий раз, когда он, возвращаясь, заставал хозяина дома, тот выскакивал навстречу, торопясь встретить у самой двери. Вот и сейчас, едва завидев остановившегося в его доме важного гостя, чернявый Шлома выбежал, широко распахнув перед ним дверь.
– Зачем утруждаться всякий раз? – с укором произнёс Соломон. – Скоро уж месяц, как мы с Натаном у тебя, а ты всё встречаешь нас, словно видишь впервые! Пора уже и отдохнуть!
– Как можно! – возразил Шлома, растянув морщинистое лицо в привычной улыбке. – На Руси ведь живём, а здесь такой обычай!
Соломон знал о славянских обычаях не хуже хозяина дома и прекрасно понимал надуманность озвученного утверждения, но спорить не стал. Он лишь окинул коротким взглядом украшенную растительными и животными узорами стену здания и наставительно заметил:
– Мог бы и без роскошной отделки обойтись. Зачем лишний раз дразнить гоев!
В ответ хозяин лишь развёл руками.
– Да как же без узоров? – недоумённо воскликнул он. – Оглянитесь вокруг: на Руси все здания в резьбе, иных и не найти! Ведь, устроив, по примеру Европы, какое-то убожество, мы только вызовем недоумение у соседей!
Довод был весомым, и Соломон, несмотря на своё неудовольствие, вынужден был согласиться. Он, пропущенный Шломой, первым вошёл в дом, и вскоре уже сидел за уставленным яствами столом в компании своего племянника, ожидавшего его возвращения здесь, хозяина дома и двух его взрослых сыновей. Им прислуживали две девушки из полянок, которыми, в знак большого уважения к гостям, руководила дочь хозяина – Рахиль. Ей недавно исполнилось пятнадцать, и она уже ходила в невестах, вот только отец её так и не подобрал достойного для его положения жениха. Дело в том, что Шлома в ростовщиках ходил всего год. Раньше он, как и заведено исстари у богатых ашкеназов, был менялой. Нельзя сказать, что никто из его восточных соплеменников никогда не ссужал денег под процент, просто испокон веков эта прерогатива принадлежала евреям, бывшим выходцами с Ближнего Востока и Западной Европы, и последние полем своей деятельности делились неохотно. И всё же изворотливый Шлома нашёл возможность влезть в более прибыльное дело, но теперь испытывал определённую ограниченность в общении. Он совсем не желал возноситься над остальными ашкеназскими семьями, с которыми поддерживал отношения раньше, но в своём нынешнем положении и достатке считал, что выгоднее выдать дочь за кого-то из ростовщиков, хотя те совсем не горели желанием породниться. В итоге его Рахиль который год перехаживала в невестах, не имея ни одного мало-мальски подходящего жениха. Сейчас она распоряжалась вместо сказавшейся больной матери и совсем не скрывала свою радость. Рахиль стояла в сторонке, то и дело поправляя спадавшие на смуглое чело длинные и чёрные как смоль кудряшки. Чёрные глаза её поблёскивали в наполнявших столовую сумерках, шуршало бархатом усеянное жемчугом праздничное платье. «Вырядилась словно в Пейсах!» – подумал Соломон с усмешкой, не без некоторого удовлетворения. Как бы то ни было, но не каждый месяц у этих ашкеназов останавливаются столь высокие гости из самой Венеции!
– Принеси свечи, Айка! – приказала Рахиль одной из девушек-славянок, и та поспешила в соседнюю комнату, торопясь исполнить поручение.
– А вы, – обратилась хозяйская дочь к остальным двум, – подавайте жаркое да грязную посуду со стола прихватите!
Девушки безмолвными тенями скользнули к столу и тут же скрылись из вида, унося опустевшую посуду, но отсутствовали недолго. Их следующему появлению предшествовал вкуснейший запах запечёных уток. Когда их на удерживаемых перед собой подносах внесли служанки, к мужчинам снова возвратилось чувство голода. Но девушки не спешили ставить на стол принесённые яства. Они остановились в сторонке, пропуская вперёд Айку с двумя подсвечниками, в которых уже горели две толстенные свечи.
– Поторапливайся! – прикрикнул на неё Шлома. – Да ещё тащи, не видишь разве, что двух мало?!
Света за столом было уже более чем достаточно, столько, что при желании можно было прочесть книгу, почти не напрягая зрение, но всем было понятно, что хозяин желает излишним вниманием угодить гостям, а заодно и похвалиться перед ними своим достатком. Подстёгнутая окриком, Айка поторопилась, и склонённая над старшим сыном Шломы свеча капнула горячим воском на руку. Тот вскрикнул, но скорее от неожиданности, нежели от боли, и с силой оттолкнул успевшую поставить подсвечники девушку. Та, не удержавшись на ногах, упала на дощатый пол, но поспешила сразу подняться.
– Как подсвечники несёшь, дура! – заорал парень. – Без оклада остаться захотела? Пошла вон!
Айка выскочила, утирая на ходу выступившие слёзы, а оставшиеся девушки принялись осторожно, стараясь не задеть никого из сидящих, расставлять принесённые блюда. Когда одна из них приблизилась к Натану, Рахиль подскочила к ней и перехватила протянутый поднос. Затем она, ставя его перед юношей, склонилась так, что едва задела его плечо своей грудью, но тут же отпрянула, отворачивая зардевшееся лицо. Кожа её, от природы довольно смуглая, от прилившей крови стала ещё темнее, что только придало привлекательности очаровательному созданию. Натан невольно задержал взгляд на девушке, и он не укрылся от внимательных глаз Шломы. Улыбнувшись, он опустил довольное лицо и взялся за нож, но был вынужден отвлечься на раздражённый возглас сына.
– Пора преподать урок этим курицам! – заявил он. – Лишить её оклада за месяц, пусть за свою неуклюжесть отрабатывает бесплатно!
– И в самом деле, пап! – поддержал его младшенький. – Накажи её, чтобы в следующий раз была расторопнее!
При этих словах в столовую с ещё двумя зажжёнными подсвечниками вбежала Айка. Дрожащими руками она осторожно расставила их на столе и встала рядом с ожидавшими распоряжений остальными служанками. Натан бросил в её сторону взгляд, полный участия. Светлорусая Айка чем-то напомнила ему его названную сестру, и он помрачнел в лице. Его реакция не укрылась от хозяйской дочери. Она, вспыхнув, вдруг возвысила голос, и наперекор старшему брату, что с ней не случалось прежде, решительно вступилась за Айку:
– Зачем обвинять её в том, в чём она совсем не виновата? Ведь ты сам сидел, раскинув руки так, что тебя просто невозможно было обойти!
Оба брата раскрыли рты, не ожидая от сестры таких слов, но Шлома не дал им произнести ни слова.
– Хватит пустой болтовни! – прикрикнул он на сыновей. – Подумаешь – капнула воском на руку! Разве это повод, чтобы поднимать гевалт при гостях!
Сыновья притихли, и некоторое время были слышны только звон посуды, чавканье и шум проглатываемых кусков. По русской традиции, запивали квасом. После очередного глотка Соломон отставил кубок и хмыкнул:
– Живёте в русских…
– Хоруминах! – услужливо подсказал хозяин.
– Вот-вот, в них самых! Изукрашены резьбой по-русски, пьёте их напитки, скоро и едой, и одеждой на них походить станете. Так недолго и свои обычаи позабыть, как ваши братья в Германии!
– Ну что Вы, господин! – воскликнул Шлома, торопясь разуверить гостя. – Вы сами видите, что вся еда у нас кошерная, каждый раз посещаем синагогу, чтим Тору и все праздники! Как можно так говорить!
– А что случилось в Германии? – спросил младший сын хозяина, вступая в разговор, будучи не в силах сдерживать любопытство. – Беженцы из наших о таких страшных делах рассказывают! Будто приходят к каждому и отбирают всё, что попадёт на глаза, уводят скот, уносят все припасённые запасы и многих убивают, выкрикивая всякие оскорбления и проклятия! Не щадят даже детей, а женщин, прежде чем…
– Достаточно! – прикрикнул на сына Шлома, сверкнув разгневанными глазами. – Постыдился бы сестры!
– А что такого?! – попытался оправдаться младший, но тут же получил увесистый подзатыльник от старшего и закрыл рот, опасаясь повторения братской заботы.
Соломон тяжело вздохнул и счёл возможным ответить не только мальчику, но и всем присутствующим:
– Всё правда. Прогневали люди Яхве, перестали чтить данные им законы, обратили свой лик в сторону проживающих рядом гоев, перенимая их обычаи и заводя с ними дружбу. Забыли они, что вокруг только народы, изнывающие в ожидании, когда только предоставится возможность воспользоваться нажитым евреями добром. Гои, коим нет большего удовольствия, как обидеть и растерзать еврея! А тех, кому благоволением Господа нашего удастся выжить, спешат выдворить из обжитой земли, гоня нагими прочь!
В стороне, переполненная жалостью к гонимым, громко всхлипнула одна из прислуживающих славянок, глаза остальных тоже покрылись слезами.
– Надо же! – воскликнула дрожащим голосом всхлипывающая. – Вот так вот и с моими родичами под Дорогобужем было: пришли волыняне со своими князьями, половину народа мечами посекли, а кто жив остался, тех в рабство в полуденные земли продали. Немногим в лесах спастись удалось: моя тётка всю семью потеряла, а когда с уцелевшими селянами в чаще переждала да домой вернулась, то одни пепелища увидали. Все сёла с городками на своём пути волыняне выззорили, бревна на бревне не оставили!
– Так ваши, скорее всего, тот разор и начали, на волынян походами выступая! – упрекнул старший. – Опять же, нашла кого сравнивать…
Шлома не дал закончить фразу, громко хмыкнув. Сын моментально закрыл рот, и, поймав укоризненный взгляд отца, потупился.
– И в кого ты такой глупый пошёл?! – воскликнул Шлома. – Пора уже головой думать!
После ужина, уже лёжа на кровати в отведённой им спальне, Натан вспомнил застольный разговор.
– Неужели всё, что ты рассказывал о Германии, правда? – спросил он своего дядю.
Соломон помолчал, размышляя, стоит ли посвящать юношу в столь щепетильные подробности, но решил, что тому всё же не помешают дополнительные познания.
– Конечно правда, – произнёс он голосом, полным безразличия, и потянулся. – Когда Папа Римский призвал всех добрых католиков в поход на иноверцев, то германцы, свеи и даны заявили, что им незачем тащиться в Малую Азию, потому что прямо перед ними лежит свой Восток с теми же иноверцами, земли которых по богатству своему никак не уступают сарацинским. Те евреи, вернее ашкеназы, что жили среди них, совершенно уподобились германцам и стали выходить из-под нашего влияния. Видя это, наши венецианские хозяева намекнули правящей там знати, что совсем не будут против, если в отношении местных ашкеназов они будут действовать так, как угодно их гойской душе: грабить, насиловать и даже убивать в определённом количестве. Разумеется, преданные нам семьи заранее вывезли со всем их имуществом, остальных же оставили воле Господа и окружавшего их недавно братского народа. Сначала тех, кто остался побогаче, бросились грабить феодалы из герцогов и графов. Глядя на них, со своими отрядами набросились и бароны, а за ними не замедлили объявиться и простолюдины. Последние зверствовали почище рыцарей: отбирали последнее и глумились так, как не приходило в голову их господам. Люди бегут, будучи счастливы от одной только мысли, что им может быть удастся вырваться из тех проклинаемых ими мест!
– Да, теперь их обратно никаким золотом не затянешь! – задумчиво произнёс юноша.
– Плохо ты знаешь людей! – заметил Соломон. – Затянешь, и именно золотом! После таких погромов изгнанные ашкеназы снова наши, и когда мы увидим, что они полностью возвращены в нужное нам состояние, то вернём если не самих изгоев, так их потомков, заставив заплатить за их возвращение и проживание тех же самых германцев, причём вдесятеро от того, чем они поживились!
– Неужели всего этого нельзя было избежать?
– Зачем? – удивлённо переспросил Соломон. – Это называется обрезанием сухих ветвей. Кто не с нами, тот обречён!
– Но ведь ашкеназы тоже евреи! – заметил Натан.
– Настоящие евреи только мы! – твёрдо заявил дядя. – Они – лишь жалкое подобие! Мы правили миром со времён Давида, мы приводили к власти императоров и низвергали их в пыль, мы собрали всё Средиземье в одно целое, заставив гоев идти путём, предначертанным нами, а что совершили эти нахлебники? Веками сидели в своей забытой Господом Согдиане, оседлав Шёлковый путь, а когда одни конные дикари выбили их с насиженного места, то не нашли ничего лучшего, как осесть среди таких же! Единственное, на что хватило ума у этих людей, – подмять кочевников, взяв власть в свои руки. Большое достижение в малой части почти безлюдной Степи! Ну взяли, ну прирезали себе куски на севере и востоке, оставив своей новой державе прежнее имя – Хазария! Дальше что? А дальше смех: не провластвовав над этим дурачьём и двух столетий, разбежались, завидев перед собой сборище варягов – речных разбойников, которые вне пределов своих рек да лесов и воевать-то толком не умели! Расселились на краю Европы, смешали свою кровь с бежавшими следом рабами-хазарами, а теперь претендуют на братство с нами!
Соломон помолчал, понимая, что на сегодня и так слишком много выложил новой информации на племянника, но всё же решил не останавливаться на сказанном.
– Кстати, – продолжил он, – я ведь заметил, как вы переглядывались с Рахиль за ужином. Что ты думаешь о ней?
– Хорошая девушка! – отвечал Натан потупившись. – И красивая.
Затем он поднял глаза на Соломона и с вдруг нахлынувшей откровенностью признался:
– Мы с ней давно уже дружим. Признаться, дядя, я не встречал таких, как она!
– Каких? – спросил Соломон с очевидным интересом.
Его внимание польстило юноше, и он, наконец найдя того, перед кем можно было выложить всё накопившееся в душе, с жаром заговорил:
– Если бы ты знал, дядя, какая она умная! Она всё понимает: и то, что я уже успел произнести, и то, что ещё нет! Мы понимаем друг друга с полуслова и полувзгляда! А её глаза, её чёрные, как вороново крыло, волосы и…
Натан смутился, не в силах описать все прелести, которыми в его глазах обладала девушка, и Соломон усмехнулся.
– Понятно … – протянул он неопределённо – Первая любовь!
Мужчина помолчал, подбирая слова, и наконец продолжил:
– Посмотри на меня, дорогой племянник! Я давно уже расстался не только с юностью, но и молодостью, а между тем не женат и не спешу связать свою судьбу с первой встречной!
– Как ты можешь, дядя! – горячо возразил Натан. – Какая же она…
– Помолчи! – властно прервал его Соломон, повысив голос, что в общении с племянником было редкостью. – Не заводи привычку перебивать старших, а тем более единственно родного тебе человека! Уясни себе раз и навсегда: задача девушки – поскорее выскочить замуж за состоятельного мужчину, а парня – отыскать себе достойную. Достойную, понимаешь?!
– Но чем Рахиль недостойна внимания? – удивился Натан.
– Уже тем, что она не настоящая еврейка! – назидательно произнёс Соломон. – И как бы ты ни старался, прилагая усилия, те, от кого зависят судьбы многих, никогда не признают в твоих потомках людей, хотя бы отдалённо подобных себе! Я уже рассказывал, откуда берут начало ашкеназы и кто они есть на самом деле, так что тебе ещё?
– Но отчего столько ненависти к ашкеназам у тех, кто… кто считает себя настоящими потомками Авраама? Ведь признайся, дядя, есть и у ашкеназов часть еврейской крови! – вопросил юноша, стараясь быть учтивым.
Его родственник, сверкнув глазами, глубоко вздохнул, и ответил:
– На самой заре времён, когда стали заявлять о себе наши нищие предки, то их – отягощённые златом, имуществом и рабами, сбежали в Вавилон, обрушив на оставшиеся колена Израиля гнев всех народов, окружавших Иудею. Наши предки выжили, следуя приказам жрецов, но теперь время повернулось вспять. Сейчас наш черёд, пребывая в роскоши и власти, давлеть над ними, удерживая их на грани жизни и смерти!
Натан нахмурился, и Соломон, глядя на его посуровевшее лицо, продолжил уже более мягко:
– Знаю всё, что ты готов возразить мне. Да, твой отец тоже ашкеназ, но ведь мать чистая еврейка, а значит, такой же и ты! Но что будет, если ты возьмёшь замуж Рахиль? Твой вес в глазах раби и всех достойнейших понизтся до предела, а потомки… Впрочем, о них я уже сказал достаточно! Не хочешь заботиться о себе, так подумай о детях своих!
Юноша молчал, не зная, что ответить, и Соломон веско произнёс:
– Словом, хватит тебе отсиживаться без дела! Завтра же я приступаю к формированию команд для сбора оброка в вырьевской земле, возглавишь одну из них. Потом, по окончании трудов, на время осядешь в Вырьеве – там найдутся ещё дела, да и глупые мысли о Рахиль пройдут!
Он помолчал и, полагая, что сказанного достаточно, погасил горевшую у изголовья свечу.
Следующим утром, сразу после завтрака, молодые люди, как обычно, встретились в саду тыльного дворика, и девушка, вся поникнув, спросила:
– Надолго ты покидаешь нас, Натан?
– Не знаю! – промолвил юноша. – Дядя требует, чтобы мы управились в неделю, но…
– Ты успеешь! – воскликнула Рахиль, просияв. – В твоё отсутствие я буду считать оставшиеся до нашей встречи дни, а потом…
– Не будет никакого потом, милая Рахиль! – с горечью сказал Натан. – Дядя собирается купить мне дом в Вырьеве, а затем – одному Господу известно, куда забросит меня судьба!
– Но как же мы! – спросила девушка едва слышно. – Разве…
– Соломон против наших встреч, он не хочет, чтобы мы виделись впредь!
– Почему? – спросила девушка, повысив голос до крика.
Юноша запнулся, но всё же выговорил то, что так трудно было озвучить:
– Он не хочет, чтобы я роднился с ашкеназами.
Из глаз Рахиль хлынули слёзы, и она убежала в дом, не проронив больше ни слова. Натан же, задумавшись, с минуту ещё топтался на месте, но вскоре с тяжёлым сердцем зашагал следом. В просторной зале он застал всю хозяйскую семью. Те собрались, готовясь проводить важных гостей, но теперь, после разговора с заплаканной дочерью, стояли мрачными, отвернув свои лица в сторону. Как только Натан перешагнул порог залы, то понял, что всем уже известно о содержании только что произошедшего разговора. Ему самому теперь неловко было оставаться с этими людьми в одной комнате, и он сделал уже несколько шагов к выходу, когда раздался непривычно резкий голос Шломы.
– Есть люди, которые мнят себя выше нас! – сказал он, обращаясь ко всем, но прежде всего к Натану. – А между тем именно наши прадеды ушли из земли обетованной в Вавилон, оставив взбунтовавшуюся чернь мечам нанятых гоев. А теперь их потомки смотрят свысока, гнушаясь признать нас равными себе! Но кто они? Кто эти люди, называющие себя истинными евреями? Многими столетиями прятались за спинами королей и императоров, скрывая своё лицо, выполняли чьи-то прихоти и приказы, бросая в угоду себе на гибель народ свой! Мы же, кого ныне зовут ашкеназами, создали мощнейшее государство, диктовавшее волю могущественным империям! Наши еврейские полководцы мечами гоев громили сильнейшие армии, а правители не знали соперников себе в политике, и только волею Господа и врагов наших мы рассеяны по Европе, переживая трудные времена!
Юноша остановился и, поняв, что Шлома высказал всё, обернулся, и, окинув взглядом собравшихся, коротко бросил:
– Я ещё вернусь! Я обязательно вернусь!
Хозяева всё же вышли из дома, провожая постояльцев, и простились, соблюдая все формальности и выказывая уважение, впрочем, без всякого намёка на душевность. Всё это не ускользнуло от внимательного Соломона. Он, бросив короткий взгляд на племянника и Рахиль, понял, что объяснение между ними уже состоялось, но совсем не смутился. «Пожалуй, так даже правильнее! – подумал он. – Всё лучше, чем недосказанность! И то сказать: пусть знают своё место!»
Они дождались, когда слуга погрузит их немногие вещи, и взобрались в пролётку.
– Трогай! – крикнул Соломон кучеру и, когда они уже свернули на другую улицу, повернулся к племяннику.
Тот сидел, посуровев лицом, и всем своим видом показывал, что сейчас не намерен вступать в разговор. И мужчина не стал тревожить своего спутника, предоставив его своим мыслям до самого конца короткой поездки. Они остановились в другом районе Киева у одного из складов с товаром, как раз напротив ожидавшей их группы людей. От них отделилась юркая фигурка неказисто одетого человека, который поспешил к прибывшим, торопясь придержать распахнувшуюся дверь экипажа. Соломон ступил на землю и, как только Натан оказался рядом, велел кучеру отъехать поодаль. Затем он обернулся к Натану и подбежавшему к ним мужчине.
– Вот твой помощник, – сказал Соломон племяннику, – он же старший над выделенными в твою группу сборщиками. Ему уже приходилось заниматься подобным делом, потому вся хозяйственная деятельность на нём, твоя задача – лишь общий контроль. Там, в Вырьеве, уже ждут выделенные княгинями бирючи, одного из которых вместе с четырьмя дружинниками вы и возьмёте с собой. Ваша задача – вместе с другими группами ободрать население княжества до последней нитки, так, чтобы возвратившийся из степи князь вынужден был искать взаймы у нас, причём под нужные нам проценты. Так, разоряя их, мы сможем полностью контролировать ещё одну часть Руси. Пройдёт время, и…
Соломон вовремя остановился, поняв, что увлёкся, и закончил фразу:
– Срок вам – неделя, что совершенно достаточно для выполнения порученного дела. Вам же двоим необходимо, помимо прочего, ещё и следить за нашими пронырами, чтобы они не присвоили лишнего, а то из всего оброка увидим едва половину.
– Кто эти люди? – спросил Натан, кивая в сторону ожидавшей их группы, и тут же озвучил свою догадку:– Ашкеназы?
– Угадал! – едва улыбнулся Соломон. – Из евреев здесь только трое: мы с тобой да уже представленный тебе Яков, остальные те, кто считает себя таковыми. Твой помощник отобрал желающих из тех, кто пошустрей и смышлёней, да и то сказать: ни мы, ни они в накладе не останемся! Впрочем, пора уже и приступать к делу. Вам – спешить в Вырьев, меня же ещё ждут дела в Киеве. Через неделю встретимся у Якова, а сейчас прощайте!

Глава 9
Томление
Прибыв к означенному для сбора оброка месту, группа Натана рьяно принялась за дело. Помимо суммы выкупного сбора, собирались также и недоимки, учтённые в предоставленных им княжеских списках. В оставленных за спинами сборщиков селах скотины, имущества и денежных накоплений заметно поубавилось. Богачи в один день стали бедняками, а те, кто считался бедными, – нищими, лишившимися не только живности и имущества, но и самого крова. Но и им повезло больше, чем тем несчастным, которые, не имея возможности выплатить означенной суммы, вместе со своими семьями отправились в колодках, гонимые плетью на рынок рабов. По вырьевской земле поднялся стон, и возмущение крестьян достигло таких пределов, что отправленные в поддержку сборщиков воины едва сдерживали его, ввиду своей малочисленности подавляя его из последних сил.
– Побойтесь Бога, правоверные! – кричали бирючи, когда волочащие должников гриди натыкались на топоры разъярённых селян. – Ведь не для себя стараемся, лишь ради вызволения воев, таких же мужиков, что ушли с князем Милославом на защиту земли русской!
И несостоявшиеся мятежники пятились растерянно, уступая приведённым доводам, не давая воли разыгравшемуся гневу. К исходу третьего дня Натан насмотрелся такого и столько, что невольно очерствел душой. Он уже мог спокойно зреть, как в голос воют схватившиеся за голову бабы, все облепленные ребятнёй, в один миг лишившиеся не только коз, овец и птицы, но и последних кормилиц – коров! Как гаснет надежда в глазах забиваемых в колодки мужиков, как, словно стадо животных на убой, гонят по пыльной дороге обречённых на рабство женщин и детей, вдогонку своей же живности, изъятой у них за недоимки! Иной раз запустевали целые селения, но никакие крики и мольбы не трогали сердца сборщиков и приданных им дружинников.
Когда сёла, указанные для сбора оброка группе, уже почти все были охвачены вниманием подвластных Натану сборщиков, и оставалось последнее, совсем небольшое по размерам, юноша почувствовал полное опустошение в своей закостеневшей в эту неделю душе. Он почти потерял сон. Стоило ему прикрыть глаза, как начинали мелькать картинки с ревущим скотом, разлучаемыми с родителями детьми, угоняемыми на продажу, и целых семей, бредущих в невольничей веренице. Искажённые ужасом лица сменялись подавленным кротким безразличием сломленных обстоятельствами людей, и на смену им приходили сундуки, доверху набитые серебряными и золотыми монетами, разного рода украшениями. Для вывоза изъятого добра не хватало подвод, равно как и конвоиров угоняемых на продажу людей и скота, и постоянно приходилось нанимать тех, кому посчастливилось избежать лихой участи в уже пройденных его группой сёлах.
Как только сгустились сумерки, Натан, отказавшись от ужина, свалился на кровать в одной из очищенных от своих хозяев хорумин и погрузился в забытьё. Как и прежде, ему стали сниться какие-то кошмары, и он стонал во сне, часто просыпаясь от особенно страшных. Полежав с минуту с открытыми глазами, он снова впадал в сон, более похожий на бред, и лишь под самое утро ужасные образы оставили его утомлённое сознание. Ему вдруг привиделась вторая мать и младшая сестра. Они, стоя у ставшего родным дома, снова провожали его в дальний путь. Стана говорила что-то ласково, тая в глазах печаль, а сестрёнка протягивала завёрнутый в рушник хлеб, и Натан уже почувствовал его неповторимый запах, когда видение растаяло, уносясь прочь вместе со сном. Сейчас юноша совсем не желал просыпаться и, не в силах удержать милые ему сердцу образы, тяжело вздохнул. Он открыл глаза и долго лежал, уперев взгляд в потолок. Внезапно навалилась такая печаль, что захотелось плакать, но слёз не было, лишь душа содрогалась, рыдая над чем-то утерянным, таким хрупким и дорогим … «Рушник! Как же я позабыл о нём!» – подумал Натан и вскочил на ноги. Он наскоро оделся и выбежал на улицу к возу с сундуком, в котором хранились его изрядно прибавившиеся вещи. Коротко щёлкнул открываемый замок, откинулась крышка, и руки погрузились в кипу сложенных рубашек, штанов, кафтанов и прочей одежды. «Неужели потерял? – испугался Натан, перебирая содержимое сундука. – Ведь я так давно не брал его в руки, совсем позабыл о нём!» Наконец в руках появилась расписанная узорами материя, и юноша поднёс её к глазам, рассматривая узоры. Он почувствовал, как откуда-то нахлынул прилив нежности, и он не торопился выпускать рушник из рук, вызывая в памяти картины его жизни в болгарской семье.
– Хозяин! – послышался за спиной крик, и Натан обернулся.
У порога соседней хорумины стоял Яков. Он сообщил, что у них всё уже готово к завтраку и ждут его. Что после принятия пищи вся группа готова выехать в последнее, оставшееся в зоне их ответственности село, но путь неблизкий, и предстоит ещё, до наступления ночи, достигнуть Вырьева, потому следует поторопиться. Натан поспешил и, наскоро позавтракав, снова окунулся в определённые ему Соломоном заботы.
К полудню, где-то среди лесной глухомани, они отыскали прижавшееся к речке село и приступили к своей, ставшей уже привычной, работе. Снова поднялся рёв уводимой животины, причитания и стоны селян, рассерженные крики дружинников и новоявленных сборщиков. Натан ожидал, развалившись на сиденье повозки, не имея никакого желания приближаться вплотную к тому, что успело изрядно надоесть за прошедшую неделю. Он сидел, переводя взгляд с всё увеличивающегося стада, изъятого у недоимщиков, на такую же пополняющуюся группу угоняемых на продажу должников, и размышлял о суетности бренной жизни. Ещё вчера эти люди пребывали в своей размеренном, уединённом мирке в полной уверенности, что так будет до самого скончания их счастливого века. Они спозаранку выгоняли на пастбища своих тучных коров и овец, гнули спины, ковыряясь на пашне, кичились благополучием перед своими менее удачливыми соседями и завидовали тем из ближних, у кого потолще животы и побольше меди в мошне, но взошло солнце, возвестив начало очередного дня, и всё благополучие кануло в небытие. Все эти люди лишились многого или всего: кто-то, помимо накопленных денег и всех семейных украшений, большинства скотины, кто-то всего, что было в доме и дворе, а кто-то, коих всегда было немало, и свободы. Уводили тех, кто помоложе, а то и совсем ещё детей, лишь бы те смогли осилить долгие переходы к невольничьим рынкам. Разумеется, конечной части пути достигали не все, кости и косточки многих гонимых на юг и запад невольников усеяли обочины русских и иных дорог, но даже от доли выживших продавцы имели немалый навар. Нередко продавали целыми семьями, и тогда опустевшие дворы выставлялись на продажу, хотя после посещения сёл нынешними сборщиками ни у кого из оставленных в селении крестьян средств к выкупу не оставалось. В таких случаях дома просто жгли, предоставив хлопоты по убережению соседних строений от огня на плечи самих соседей, и оставляли за спиной пожарища. Неожиданно мысли юноши прервало восклицание:
– Куда прёшь, скотина безмозглая! – прокричал один из сборщиков, нагоняя приблизившегося к повозке Натана оратая.
Он в два прыжка настиг крепкого, с небольшим брюшком мужика и повис у него на плечах всем своим худосочным телом, давая возможность подбежать поближе торопящемуся вслед дружиннику. Тот, недолго думая, одним ударом сшиб пахаря наземь, так, что следом за ним рухнул и не успевший спрыгнуть с него еврей. Оба быстро вскочили, и мужик заорал во всю глотку, обращаясь к юноше:
– Помилуй, боярин! Дай слово сказать! – прокричал он, изо всех сил противясь старавшимся оттянуть его прочь людям.
– Оставьте его! – приказал Натан, усмехнувшись простодушной лести оратая.
Он прекрасно понимал, о чём сейчас заведёт речь этот толстяк, но ему вдруг захотелось развеяться от мрачных мыслей, скрасить тот будничный ужас, которым переполнен сейчас воздух этого несчастного селения. Освобождённый от цепких объятий мужик шагнул к повозке, но остановился, не решаясь приблизиться ещё. Он потянулся рукой к голове, собираясь стянуть шапку привычным движением, но вспомнил, что она, сбитая с него в борьбе, валяется где-то рядом, и отдёрнул руку обратно, уже падая на колени.
– Помилуй, боярин! – снова начал он. – У меня ведь семья! Вон они, рядом, посмотри! Всю живность у нас отобрали, опустошили сундуки и закрома – чем нам кормиться, как выжить, прежде чем заработаю на хлеб!
В глазах Натана промелькнуло разочарование. Мужик не сказал ничего нового из того, что он слышал прежде в посещённых им сёлах, и юноша отвернулся, не желая больше выслушивать того, что так наскучило в последнее время. Пахарь, поняв, что его вот-вот прогонят с глаз важного господина, завопил громче прежнего:
– Не губи, мил человек, оставь хотя бы корову, а взамен забирай дочь! Смотри, какая она у нас справная!
Его жена, окружённая стайкой малых детей, вытолкнула вперёд девочку постарше, совсем худую, в драном платке и выцветшем, не по росту коротком сарафане. Оглядев её, Натан рассмеялся.
– Какая же она справная? – сказал он, решив поторговаться, чем-то занимая время. – Даже две таких не окупят вконец отощавшей коровы!
– И не сумлевайся, боярин! – продолжал гнуть своё мужик. – Это она с виду такая заморышная, а так она у нас двужильная, за двоих здоровых баб работает! А что тощая – так то не беда! Её денёк другой откормить, так она такой ладной станет, что денег не токма что за корову, за четыре выручишь! Такой товар на любом рынке не задержится – в убытке не останешься!
– Эта худоба не то что до Тавриды – до Киева не дойдёт, какой мне с неё навар! – возразил Натан, прекрасно понимая, что в данном случае, как и со всеми юными девицами, продавец в накладе не останется.
Продолжая куражиться, он взглянул на опустившую голову девочку, на её теребящие подол руки, и вдруг рассмотрел вышивку, что шла по самому низу её простенького сарафана. Мелькнул знакомый узор, и юноша, вдруг изменившись в лице, подозвал девочку ближе. Та послушно приблизилась и замерла, не решаясь поднять взгляд. По склонённому лицу её полились слёзы, они частыми каплями оросили ручки, продолжавшие трепать подол, и Натан рассмотрел узор явственнее. На посеревшей, когда-то выбеленной материи знаки красных берегинь перемежались с разделёнными вчетверо синими ромбами с точками посредине, означавшими плодородное поле. Над каждым ромбом повёрнутые к берегиням курочки, а над всем этим, сливаясь в единую строку, нависали знаки огневицы. Не было нужды сверять этот узор с тем, что был вышит на хранящемся у него рушнике – они один в один повторяли друг друга! Сейчас Натан смотрел на девочку уже совсем другими глазами и даже нашёл определённое сходство между ней и его названной сестрой. Что-то ёкнуло в груди, и он без тени улыбки, совсем другим тоном произнёс:
– Хорошо! Беру взамен коровы!
Он готов был оставить её и так, вместе с той, настолько ценной для этой семьи коровой, но, глядя на родственников этой несчастной, понял, что наслаждаться свободой ей в любом случае недолго, что, оставшись без средств к существованию, её при первой возможности продадут заезжим купцам или кому-нибудь ещё, посулившему за неё ломаный грош! Отвлёкшись от мрачных мыслей, Натан заметил, как дружинник, оттолкнув прочь мужика, схватил за руку девочку, готовый отвести её к согнанным в кучу невольникам, и остановил его окриком:
– Постой, не туда! Она не на продажу, оставляю при себе!
При этих словах к нему подскочил всё тот же ожидавший рядом сборщик и зачастил:
– Хозяин предпочитает девочек? Зачем не сказал сразу! Вместо этой худобы подберём хоть две, да таких славных…
– Незачем! – перебил его Натан, внезапно покраснев. – Беру её в услужение, и только! Мне в Вырьеве дядя дом присмотрел, так что…
Он вдруг подумал, что совсем не обязан отчитываться перед этим ашкеназом, который к тому же находился в его подчинении, и несколько грубо крикнул приобретённой только что служанке:
– Чего медлишь? Забирайся в повозку!
Обратная дорога заняла весь оставшийся день. Пока они, втроём с Яковом, тряслись на ухабах, следуя впереди растянутой на вёрсты колонны, Натан отмалчивался, отвечая односложно на все реплики и вопросы своего помощника. Когда они, наконец, оставив полон и скот у городских стен под надёжной охраной, въехали с изъятым имуществом в Вырьев, на утомлённую заботами землю опустилась ночь. У городских ворот их встретил Соломон в обществе двух мужчин, довольно богатых годами, но ещё совсем не старых, по виду тоже евреев. Он обнялся с племянником и сказал с нескрываемой гордостью:
– Я знал, что ты справишься! Неделю принимал плоды трудов твоих в Киеве, и вот теперь поспешил сюда, торопясь встретить тебя с последним оброком.
– Я тоже рад тебя видеть, дядя, но не стану скрывать: тяжело дались мне эти успехи!
Соломон внимательно посмотрел в глаза Натана и ласково похлопал его по щеке:
– Всё понимаю, мой мальчик! – сказал он. – Но так уж устроен мир: чтобы чего-то достичь, нужно с чем-то расстаться. И неважно, с чем: золотой монетой, затраченными усилиями или пустой иллюзией – только так мы достигаем успеха! Но хватит философии – обозом с деньгами и прочим добром займутся вот эти достойные мужи, а мы с тобой едем в терем, что я купил для тебя у одного гойского купчины. Как только я приметил этот дом, его дела покатились под гору, и он был счастлив уступить его даже за ту жалкую сумму, что предложил ему я!
– Я теперь не один, дядя! – заявил Натан и подозвал приобретённую в селе девочку.
Та подошла, и Соломон, оглядев её внимательно, спросил:
– Как твоё имя?
– Анфиса! – сказала та и поклонилась в пояс.
– Сколько тебе, Анфиса?
– Скоро шестнадцать, – отвечала девушка, несколько удивив обоих.
– Надо же, а я принял тебя за ребёнка! – сказал Соломон, переглянувшись с Натаном. – Должно быть, из-за темноты.
– Совсем нет, дяденька! – заверила та. – И белым днём мне дают меньше. Это из-за моей худобы и малого роста, а между тем я уже совсем взрослая и по хозяйству управляюсь не хуже любой бабы! Умею и готовить, и в доме прибраться, и ткать, и…
– Достаточно и того! – заявил мужчина, не желая больше выслушивать девичью трескотню.
Затем он повернулся к племяннику и одобрительно заметил:
– Молодец, правильно поступил! Я ведь всю прежнюю прислугу из дома выгнал – нечего путаться под ногами тем, кто служил чужим господам. Так что на первых порах эта пигалица тебе как нельзя кстати, а там и других слуг наберёшь!
Он ещё раз взглянул на Анфису и довольно улыбнулся. «Эта сгодится не только по хозяйству! – подумал он. – Тем лучше: чем раньше племянник познает женщину, пусть и гойскую, тем быстрее выбросит из головы Рахиль!» Две повозки двинулись в глубь города по освещаемым одной лишь луной улицам и вскоре остановились у ворот забора, за которыми возвышался терем, в ночной мгле ничем не отличавшийся от других соседних. Их, с зажжённой свечой в руках, встретил соломонов слуга и сразу провёл на второй этаж, прямо к располагавшимся спальным покоям.
– Определи, где переночевать служанке, – приказал ему Соломон, кивнув в сторону девушки. – Да перенеси наши вещи и смотри не оставь что-нибудь в темноте!
Поздним утром, когда солнечные лучи вошли в полную силу, Натана разбудил дядя.
– Вставай! – сказал он, сильно тряся его за плечо. – Мне скоро уезжать, но хотелось бы с тобой переговорить перед отъездом. Кстати, твоя Анфиса уже управилась на кухне, мой слуга доложил, что завтрак готов!
Юноша потянулся, сел на кровати и осмотрелся. Соломон уже вышел, и взору открылась просторная опочивальня с широким, с расписной рамой окном и непривычно высоким потолком. Рядом с кроватью расположился столик с небольшим зеркальцем на нём и прибором для письма, у стены напротив – два окованных по углам сундука и совсем небольшой на их фоне его дорожный, с личными вещами.
Натан выглянул в окно и снова приятно удивился. Со второго этажа открылся примечательный вид на городскую площадь. В отсутствие базарного дня она почти пустовала – лишь немногие из разодетых в богатые одежды горожан праздно шатались по ней. Иногда появлялись торопливо шагающие ремесленники, всякого рода слуги и Бог весть кто, но они быстро исчезали, скоро пересекая небольшое пространство, свободное от построек. Всю площадь обступали добротные, в два, а то и три этажа узорчатые терема, тут и там виднелись купеческие лавки с пристроенными к ним складами, а над всем этим, обильно освещая небо и землю, зависло яркое летнее солнце. В дверь постучали, и в покои с тазиком и кувшином в руках вошла Анфиса. Её появление было столь неожиданным, что Натан, застигнутый в одном лишь исподнем, застыдился. Он всегда стеснялся своего отнюдь не богатырского сложения и сейчас, будучи полуголым, интуитивно прикрылся руками, на что девушка хмыкнула, пряча улыбку, и звонко произнесла:
– Меня слуга твоего дяди послал! Пора умываться и к столу, я его уже накрыла!
Юноша, всё ещё стесняясь, наскоро умылся, облачился в одежду и вышел, с интересом оглядываясь вокруг. В столовой его уже ждал Соломон. Он сидел за столом, не притрагиваясь к расставленным перед ним кубку и наполненным мискам. Увидев Натана, дядя указал на пустующее место во главе стола и коротко бросил:
– Садись!
Натан сел и снова окинул взором роскошную светлицу.
– Не знаю, какими словами выразить мою благодарность тебе, дядя! – воскликнул он, не в силах сдержать восхищения.
– Пустое! – усмехнулся тот и обернулся к своему слуге, ожидающему рядом, неподалёку от топчущейся на месте Анфисы.
– А ты не торчи здесь зря, поспеши покушать на кухне и запрягай экипаж – после завтрака выезжаем!
– Куда ты торопишься, дядя? – спросил Натан, не ожидая от того столь скорого убытия. – Побудь со мной и отдохни, мне так много есть что рассказать тебе!
– Надо спешить! – сказал Соломон потускневшим голосом, вдруг обнаруживая накопившуюся усталость. – Чтобы преуспеть в чём-то, надо постоянно действовать, а прожигать время, теша брюхо, – удел гоев, но не нас! Ты хорошо поработал, племянник, и, разумеется, это далеко не последнее дело, которое я на тебя возложу, но об этом после.
Он отпил из кубка, взял ложку и склонился над миской, занявшись едой, и юноша последовал его примеру. Через какое-то время, уже достаточно насытившись, они поднялись из-за стола и вышли в небольшой, но уютный дворик с двумя яблоньками и грушей, под которой устроена была небольшая скамейка. Оба неторопливо пересекли пустое пространство и опустились на неё, наслаждаясь покоем, и наконец Соломон, вздохнув, нарушил молчание:
– Вижу, как ты устал, мой дорогой племянник, – сказал он. – Нелегко пришлось тебе в этой поездке?
Соломон ещё со вчерашней встречи заметил, что Натана гнетёт что-то, и сейчас задал вопрос, заранее догадываясь, какой ответ прозвучит из его уст.
– Нет, эта поездка совсем не стоила мне труда, но… – задумчиво начал юноша и вдруг продолжил уже совсем другим, зазвеневшим невысказанной болью голосом: – Но знаешь, дядя, разве это справедливо, когда людей лишают всего нажитого из-за того только, чтобы вернуть тех, кто, призванный защищать их, не смог защитить даже себя? Когда лишают свободы всех, у кого не нашлось нужной суммы или состояния, когда людей продают, словно скот, и глумятся над ними, не боясь гнева людского и Божьего?
– Какое же ты ещё дитя! – усмехнулся дядя и, слегка призадумавшись, вновь заговорил: – Я много раз объяснял тебе, что никакой гой не стоит переживаний человека. Ты скорбишь, что с этими недоумками пришлось обращаться, словно со скотом? Но они и есть скот, и не более того!
Натан опустил недовольный взгляд, и дядя понял, что не пришло ещё время настаивать на том, что так очевидно было для него самого. Он приобнял племянника и с лаской в голосе пожурил:
– Эх ты, горе от собственного ума! Поменьше тебе нужно задумываться о всякой глупости, и жизнь будет проще и успешнее!
Соломон поднялся и прошёлся вдоль скамьи, подбирая нужные слова. Наконец он снова повернулся к племяннику, и тот встал с места, не находя возможным сидеть, когда к нему обращается дядя.
– Да сиди ты! – воскликнул Соломон.
Он положил свои тяжёлые, крепкие руки на плечи Натана и, заставив того опуститься на скамейку, сам сел рядом.
– Вот ты всё переживаешь о справедливости. Ну давай рассмотрим эту проблему с точки зрения самих гоев! Ты ведь помнишь, с тобой, кроме евреев, собирали оброк бирючи и гриди – младшие дружинники князя! Разве кто-то из них печалился, верша своё дело? Ручаюсь, ни один из них и не подумал отказываться от возложенного, напротив, усердствовал в заботах, ввергающих его же сородичей в нищету и рабство! Не задумывался, почему? Да всё из той же справедливости! А как иначе? Ростовщик живёт умом и риском: он может потерять, когда заёмщик возжелает не возвращать своего долга, может потерять при бунте, когда чернь грабит его в первую очередь, и при обычном разбое. Он всегда изворачивается, вынужденный просчитывать риски, и ломает голову, как вернуть отданное в долг, наказав того же зарвавшегося должника! Купец рискует, вкладываясь в товар, и когда бредёт с караваном, преодолевая зыбучие печки, дремучие леса, бурные реки и полное опасностей море! Те, кто мнят себя сильными мира сего, правят, не зная, когда и как наступит их последний час: полягут ли в бою, сгинут от ножа в своих же покоях или сдохнут в конвульсиях, отравленные на пиру! И все они щедро осыпают монетой воинов – тех, кто, рискуя своей жизнью, оберегает от большинства напастей. Но разве ремесленник или пахарь меньше них нуждаются в защите? Разве, кладя в бою жизни врагов и свои, не их в первую очередь обороняет дружина? А что же чернь? Она, пребывая в спокойствии, копя своё состояние и жир в брюхе, только и думает, как прижать из того, что предназначено другим! Не удивительно, что её периодически встряхивают, беря за самое горло, действуя с жестокостью, но иначе не выбить из них того, что причитается по праву! И не думай, что только мы виной всех их несчастий. Те же светлые князья дерут со своего народа в три шкуры так, что на их фоне бледнеют все те деяния, что сотворили мы, возвращая причитающееся нам! Посмотри, какой поток рабов устремляется с Руси, как только реки освобождаются ото льда! Ведь всё это – славяне, продаваемые прежде всего славянами! Неважно: за долги взяты эти люди или в бою, во время разорения соседнего княжества! Славяне сами с превеликим удовольствием полонят и продают друг друга, наживаясь при любой подвернувшейся возможности, так зачем тебе скорбеть о том, что совсем не печалит их самих! Скажу больше: князьям даже выгодно, когда их подданные, не жируя, испытывают лишения, когда видят, как уводят в колодках тех, кто совсем недавно проживал рядом! Таким народом легче управлять! Только на страхе и нищете черни держится благополучие и крепость мощных государств!

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/oleg-iralin/dlya-kogo-vstaet-solnce-doblestnym-predkam-posvyaschaetsya/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.