Таежный рубикон
Таежный рубикон
Кирилл Казанцев
Оборотни в законе
Капитан в отставке Андрей Мостовой, похоже, родился в рубашке. Дело в том, что во время сбора в тайге кедрового ореха он вместе с напарниками попал под огонь бандитских разборок. В результате товарищи Андрея погибли, а сам он, тяжело раненный, едва ушел от преследующих его озверевших оборотней: его, еле живого, подобрал в тайге охотник Семеныч и оттащил на волокуше в соседнее село. Стремясь зачистить следы преступления, убийцы устроили облаву на Мостового по всем правилам звериной охоты. Но живуч оказался раненый капитан, и от его праведного гнева вздрогнули махровые бандюки...
Кирилл Казанцев
Таежный рубикон
Шел по старым трехдневным следам хозяйки с самого рассвета уже четвертый час. Шел, почти не таясь, открыто. Аккуратно обходя суметы и запорошенные валежины. Широкие, наново обшитые камусом лыжи легко скользили по снегу, уже успевшему порядком просесть и подплавиться на жарком солнце. Легкий морозец только приятно холодил разгоряченное лицо. От того и на душе все было ровно да спокойно. Только б не ушла, голуба, совсем за дальний перевал, а так-то он ее все равно вытропит. А там, глядишь, и прищучит, бог даст, если нигде сам дуру не сваляет.
Давно пора передохнуть чуток, перехватить чего под горячий чаек. Перед выходом с зимовья как раз заварил с пахучими травками. Но неугасающий азарт все тянул и тянул его вперед: «Ну, неужели так нигде ничего толком и не пошамкала, горемычная? Так, одним косым да скунсом, задохликом и успокоилась? Да быть того не может!.. Да не должно такого быть! В этом-то году – грех жаловаться. Всякой тебе копытной твари, считай, – в достатке».
Поднялся на лысый покатый взлобок, поглядел вдаль, щурясь от ярких солнечных лучей. Следы молодой тигрицы уверенно вильнули с чистого на сторону. Дальше потянула в сумрачную широколиственную урему, густо увитую лианами. «Да, все ж таки, точно, профурсетка малая, чего-то причуяла! А ну-ка, глянем...»
Не успел проскочить и пары сотен метров, как наткнулся на место звериной охоты. Постоял с минуту, отдышался. Обтер мокроту со лба да принялся неспешно и обстоятельно разбирать записанную картину.
* * *
К двум отдыхавшим на лежке изюбрям тигрица подобралась по замерзшему руслу ручья под прикрытием крутого берега. Долго, видать, лежала за толстым стволом поваленного ильма. Снег здесь основательно подтаял и даже взялся прочной гладкой коркой. Потом поползла на брюхе, осторожно скрадывая жертву. К нападению готовилась тщательно. Задние толчковые лапы четко пропечатались на утрамбованном пузом снегу. Выбрав самку, настигла ее в два громадных, почти пятиметровых прыжка, но мгновенно удавить не смогла. По обломанным кустам, оборванным лианам было видно, что обреченная изюбриха, в последний момент все-таки успевшая сорваться с лежки, тащила ее на себе еще метров пятнадцать, пока не упала, совершенно обессилев. Дальше уже тигрица понесла в зубах пойманную добычу. В самой теснине густорастущего подлеска полезла с тяжелой стокилограммовой ношей через примерзшую к земле колодину. Застряла. Рванула так, что колодину эту легко с места сдвинула. Только и остались висеть на торчащих в разные стороны сучьях большие ошметки изюбриного бока.
Продолжая тропить по широкому и глубокому волоку, метров через триста вышел, подняв на крыло шумную воронью стаю, к плотно выбитой, вытоптанной поляне, усыпанной обрывками шерсти, обломками костей, густо усеянной уже потемневшими кровавыми сгустками. «Долго же ты тут трапезничала, умелица! – подумалось, когда оглядел почти ополовиненную изюбрячью тушу. – Уж никак не меньше двух-трех дней. Вон какие кучи дерьма-то навалила! Да и немудрено... Считай, что два пудочка с лихвой со стегна[1 - Стегно – бедро, ляжка у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).]да с лена[2 - Лен – шейная часть хребтины у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).]отчихвостила... Но ушла, однако, не так давно. Скорее всего – по ночи... Воронье еще, по всему видно, только-только себе халяву надыбало...»
Вот теперь уже можно было и с чистой совестью чайку похлебать. Теперь уже, точно, любая спешка только во вред пойдет. Теперь чем прочнее облежится, голуба сытая, тем легче к ней будет на верный выстрел подобраться. Ну, а где она кемарить настропалится – так это, считай, дело для него известное. Далеко-то с полной утробушкой никак не потащится. Или в какой недалекой буреломине или на отстоях[3 - Отстой – недоступное место на скальном уступе (мест. охот. жарг.).]на солнопеке[4 - Солнопек – южный склон сопки (мест. жарг.).] наверняка устроится набитое пузо греть.
Присмотрев поблизости толстую валежину, распустил на ней прихваченный из дома туесок с нехитрой снедью. Нацедил в кружку чая до самых краев. Хлебанул обильно, так, что заныли от горячего прихваченные морозцем зубы, а через мгновенье и внутри все жаром рассвело, и как-то незаметно для себя свернул в мыслях к прошлому. И даже услышал как будто оттуда далекий знакомый собачий лай. Без малого уж десять лет прошло, а вот припомнилось...
* * *
Промысловый сезон уже к концу катил. Еще пару недель – и пора было бы совсем сбираться, капканы подвешивать[5 - Подвешивать капканы – после окончания промыслового сезона основная часть капканов оставляется охотниками прямо на местах промысла.]. Годок тот неплохим выдался. Соболей, правда, маловато, но побелковал[6 - Белковать – охотиться на белок (охотн.).]с Комою, своим трехгодовалым башковитым кобельком, урясно. И местной – пропасть, и переходная[7 - Переходная белка – в определенных кормовых условиях белка совершает массовые миграции.]попозже валом пошла. И колонка – почти под каждым вторым очепом[8 - Очеп – подъемник для капканов. (охот. жарг.).]. Да и норку по ручью без избытка, конечно, но брал-таки. И харзу – случалось. А когда и добрую выдру. В общем, все бы хорошо, да приперлась на угодье старая немощная тигрица. Повадилась, стерва наглая, тягать мелочь из капканов да кулемок. Что ни день – то больше и больше, пока совсем, вражина, с путика не выжила. Уже совсем мандражно стало – вот-вот нос носом стукнешься.
Забросил все к чертям. С зимовья – ни на шаг. Так только – по дрова да по воду. Думал – почудит да уйдет. А чего ей пастись-то, когда больше ничего в пустые капканы не лезет. Она ж, тварюга, всю, как ни есть, живность вокруг распугала. Даже приваду мерзлую вчистую подмела... А не тут-то было. Пошаталась, тварь, по голому путику да к зимовью и приползла. Решила, видно, Кому изловить. Она же его давно заприметила, хоть и уже с другого дня, как только на участке появилась, с собою его больше ни разу не брал. Запирал, уходя, в зимовье на замок. Отродясь псов в хату не пускал. Еще не хватало в человечьем жилье да псиною чухаться. А теперь пришлось. Ну куда ж его, гаденыша, денешь-то при такой прорухе?..
И до того, скотина подлая, со временем плотно обложила, что и сам уже теперь боялся за дверь носа высунуть. И пару шагов от порога не отойдешь, как непременно на ее свежие следы натыкнешся. Так уже и по нужде на двор перестал заглядывать. Сцепя зубы, на ведро в углу ходил. Через неделю какую так с Комой в хате насвинячили, что не продыхнуть стало. А что делать-то? На глаза, изверь полосатая, совсем не кажется. Да и что ты там в одном окошке-то малом углядишь? А и углядишь, повезет, все равно по-верному ее не выцелишь. Так и метался с угла в угол, пока злость в конец не разобрала: «Врешь, падла пархатая! Шиш да кумыш тебе! Накось – выкуси! Ничего тебе здесь не обломится!»
Выскочил на мороз, как ошпаренный, и давай палить по кустам почем зря. Вроде примерещилось, что мельканул-таки рыжеватый бок в чапыжнике. Пока охолонился, в себя пришел – всего пара-тройка патронов-то и осталась. Да и то не в обойме – в кармане россыпью. Почти все попусту, считай, по полной глупости, и извел. Стал, опомнясь, их в пустую обойму пихать – так корявки дрожмя бьет, совсем не сгинаются. Поронял и давай в снегу шариться. А поднял глаза и обомлел. Стоит как раз бестия шальная совсем в другой стороне, в пяти шагах от крыльца, да, озлобясь, молотит хвостом и щерится. Вскинулся. Выстрелил. Только раз и успел. И пропала начисто! Словно и не было ее вовсе. Одно слово – привиделась! Подбежал, обглядел все кругом. Ни одного пятнышка на снегу! Ни единого! Аж в кишках запилило от обиды и немощи: «Вот же дрянь, твою мать! Как же угораздило с пяти-то шагов спуделять? Как же так жалко обмишурился?!»
Уже начал дверь за собой затворять, когда увидел, как Кома прямиком к зимовью летит. За всей этой суетой и не заметил, видно, что он следом-то на двор выскочил. Несется стремглав, язык вывалив, а за ним и эта тварь полосатая прет напролом. Хотел уже в хату прошмыгнуть, да спотыкнулся об порог, завалился на спину. Да и на счастье вышло-то! Пролетела с рыком по-над ним в раскрытую дверь. Только когтем по ичигу и чиркнула. Потянулся к винтовке и ни за что бы не поспел (опять, шельма, нападать наладилась!), если бы в тот момент Кома на нее не кинулся. Не повис на загривке. На один тот краткий миг его и хватило-то. Удавила махом. Но и ей, как есть, капец пришел. Нахлебалась свинца досыта...
* * *
От того дня зарекся собак в зимовье держать. Нечего зверюгу усатую леденцом дразнить. А охотничать совсем по-другому взялся. Не стал больше понапрасну со всякой мелочовкой-то корячиться. Одна маета выходит. А тут тебе, считай, за один раз – штука зелеными обломилась...
После горячего питья да долгих вспоминаний его даже разморило малость. Курнуть захотелось, но об этом, знал, теперь-то и думать было нечего. Потому больше без дела не рассиживал. Бережно устроил на коленках свою старую, не раз проверенную в серьезном деле трехлинеечку, дотошно обсмотрел ее, любовно обмахнул скомканным носовым платком от снежной пыли. Тихо клацнул затвором, проверяя патрон в патроннике. Задрав почти до локтя тугую резинку маскхалата, придирчиво общупал запасную обойму в кармашке, пришитом за обшлагом рукава суконной охотничьей куртки. И через минуту после этого снова поднялся на ноги.
И снова стал на оставленный ненадолго след. Но теперь уже продвигался вперед по этому новому, более свежему совсем медленно и предельно осторожно, с частыми остановками, чутко прислушиваясь буквально к каждому шороху. Сжимая в руках оружие, до рези в глазах всматривался в лежащую впереди тайгу, стараясь с максимального расстояния определить место вероятной звериной лежки.
Издалека заметил, что цепочку тигриных следов, обочь которой крался, вдруг пересекла, перекрестила наискось еще одна новая. И на какой-то миг ожгло под ложечкой: «Вот же хрень какая! Чего же это она проверялась-то? Никак меня зачуяла?! Да нипочем не могла!.. Она же здесь, как не маракуй, еще потемну прошла, а теперь-то уж далеко за полдень?.. Что ж тогда-то?..» Но, подобравшись поближе, все сразу же и легко для себя прояснил. Это был совсем другой зверь! И, определенно, – крупный самец. По следам было видно. Но на всякий случай, словно не до конца доверяя своим собственным глазам, он все-таки присел на корточки, приложил к четкому отпечатку спичечный коробок. И тот в пятку по ширине почти три раза уложился! А это – явно больше десяти сантиметров, что, как знал доподлинно, для самочки – верхний предел. «Да, здоровенный деляга будет! – удовлетворенно отметил про себя. – За такого-то, не в пример, покруче взять можно!.. Ну, и добро... Ну, и возьмем попозже... Возьмем, бог даст!..» И настроения у него явно поприбавилось. А когда, пройдя еще под какую сотню метров, обнаружил к тому же, что след самца, сделав небольшую петлю, вернулся на след тигрицы и дальше уже безо всяких сходов, прямехонько потянул поверху, в груди его вообще все зашлось, заколыхалось от восторга: «Так ты ж, мать, похоже, в охотке-то[9 - В охоте (в охотке) – в течке (охот. жарг.).]будешь?! Да что там – похоже?.. Да так оно и есть!.. Вот это, паря, повезло тебе! Вот тут-то тебе конкретно подфартило!.. Ну, Филиппыч, готовь мошну, жмотяра склизкий!»
Шишкари
...Если только мы сами не уйдем от Него «на страну далече».
Лк. 15. 13
– Ну все... Все, я сказал! – Андрей Мостовой поднял руки, пытаясь укрыться от летящих в лицо снежков. – Ты что, совсем сдурел? Ну, кончай... – Не успел договорить, как увесистая ледышка ударила прямо в лоб. Да так, что в глазах потемнело и он, оступившись, пластом рухнул в сугроб. Серега с диким воплем навалился сверху, и, сцепившись, они кубарем покатились под откос, обрастая по пути вязким липким месивом. Хорошо еще, что через сотню метров удалось затормозить, плотно приложившись боками к толстенной кедре[10 - Кедра – кедр (мест.).]. Неизвестно, чем бы закончилась эта невинная забава. Уж парой-тройкой поломанных ребер – это уж как пить дать! Дальше вроде покатый от вершины склон сопки резко шел на излом и рвался вниз уже под углом градусов в шестьдесят.
– Нет, ты определенно придурок, – выгребая пригоршнями снежную кашу из-за шиворота, продолжил было возмущаться Андрей, но, натолкнувшись взглядом на нарочито дурашливую гримасу на лице друга, не смог сдержать улыбки. – Все детство в заднице играет?
– Да ладно тебе... Не тормози... – Сергей примирительно похлопал друга по плечу. – Не все ж постной рожей зверье пугать. Хоть какая-то разрядочка, а то горбатимся тут, как проклятые.
– На себя же горбатимся, – проворчал Андрей. – И нечего тут сопли на кулак мотать. Или ты уже все свои денежные проблемы разрешил?
– Нет, Андрюха, не решил. И бабули позарез нужны – без них никуда. Но на сегодня каюк. Я свои тридцать мешков сделал. Да и ты – около того. Пошли лучше Петровичу молоть поможем. Быстрей управимся.
– Ты что, не видишь, что на снег тянет? – возмутился Андрей. – Вон уже в гнилом углу совсем темно. Сейчас навалит по колено, и хрен ты ее возьмешь. Вся шишка вниз уйдет. Давай еще хоть пару кедрин разделаем.
– Нет, не хочу, – заартачился Серега. – И так уже прилично напластали. Пусть Филиппович еще те сорок мешков ореха вывезет, а то в зимнике уже ступить некуда, все завалено. Позвони ему, кстати, что он там вола за уши тянет.
– Ближе к вечеру позвоню. Все равно сегодня уже вряд ли появится. На ночь глядя не поедут... Ну давай еще пару кедрин... – попробовал еще раз вразумить друга.
– Да не хочу, – отрезал Сергей. – И тебе не советую. Потом будешь как дурак потемну здесь ноги ломать.
– И черт с тобой, – вспылил Андрюха. – Не хочешь, и не надо. Давай «кошки».
– А вот это хренушки. Ты же лазишь, как беременный таракан. Только шею себе свернешь, и все.
– Да пошел ты! – взорвался Андрей и, повернувшись спиной к другу, с остервенением полез в гору, то и дело оскальзываясь, обжигая ладони попадающейся под руку зловредно колючей аралией, действительно рискуя в запарке свернуть себе шею. А внутри все так и кипело: «Вот же олух! Ну шага лишнего не ступит. Только бы пупок не надрывать, не корячиться. Будто у него действительно этих дерьмовых бабок немерено!»
Но кипятился он, конечно же, напрасно. Зря взъелся на Сергея. Ну какие у того проблемы в жизни? Один. Ни жены, ни детей на шее. Зачем ему эти проклятые бумажки? Так только – чтобы поесть и погулять всласть. На баб да на рестораны. Имелась, правда, у Сереги «мечта идиота» – купить какой-нибудь крутой навороченный джип со всеми прибамбасами, чтобы можно было всем местным красоткам пустить пыль в глаза, но как сугубый прагматик к ее осуществлению он относился предельно спокойно. Получится – хорошо. А на нет – и суда нет. Поездим и еще чуток на уже имеющемся в наличии стареньком «паджерике». Для женщин, в этом он был абсолютно уверен, главная «замануха» заключена совсем в другом предмете мужской гордости... А вот ему-то, Андрею, деньги позарез нужны.
Это только на первых порах, когда из армии выбросили «по сокращению», казалось, что теперь-то он быстро свое наверстает. Да запросто и в минимально короткий срок. А что? Бог умом не обидел. И в училище, и в части всегда был в числе лучших. А что с карьерой не заладилось, так то совсем по другой причине. Унижаться, лебезить перед зажравшимися дуболомами с широкими просветами на погонах не умел и не хотел. Это было ниже его достоинства. А без этого в армейской среде на очередные звания и звездочки нечего и рассчитывать. Как мудро изрекал ротный в «бурсе», напутствуя их накануне выпуска: «Хотите расти – это запросто. Надо только точно выполнять все правила игры: полная преданность начальству, беспрекословная исполнительность и полное отсутствие всякой инициативы. При таком раскладе считайте, что к пенсии минимум две большие звезды вам обеспечено. Даже при отсутствии должной волосатости соответствующей руки». И он оказался чертовски прав. Стоило хоть на йоту отступить от этих правил, и ты тут же застревал на обочине, неминуемо отставая от сослуживцев. Да не просто отставая – становясь изгоем, и вчерашние приятели уже шарахались от тебя, как от прокаженного. Система тут же всеми своими потрохами силилась тебя отрыгнуть словно враждебное, чужеродное тело. Такие «чудаки» на букву «м» были для нее абсолютно неудобоваримы, как зажаренный до хруста бекон для хронического язвенника.
Но «по-скорому» вывести свою семью из унизительной нужды как-то не получалось, несмотря на то что прилагал к этому максимум усилий. И не только физических. Чтобы натянуть на себя «позорную» шкуру челнока, кадровому офицеру-связисту с пятнадцатью годами безупречной службы за плечами пришлось буквально, сцепив зубы, «наступить на горло собственной песне». Что стоило хотя бы свыкнуться с косыми взглядами бывших сослуживцев, в которых сквозило почти неприкрытое «пролетарское» презрение, не сорваться, не запить по-черному или другим способом не пуститься во все тяжкие! Пусть и понимал, что этим, таким же, как он, вчерашним капитанам да майорам и вовсе гордиться нечем – единицам удалось пристроиться на гражданке, да и то какими-то затурканными сторожами да завхозами, учителями по труду или ОБЖ с нищенской зарплатой, которую приходилось выпрашивать, как подаяние. Большая же часть «сокращенцев» с каким-то маниакальным упорством денно и нощно попросту пропивала по гаражам свои жалкие пенсионные копейки. Да притом еще костеря на все лады неразумное «Отечество», устроившее им, «лучшим сынам Родины», такое постыдное кидалово. Костеря, но надеясь, что оно, неразумное, все-таки опомнится и обеспечит им в дальнейшем достойное трудоустройство. В общем, в отличие от него, все они, эти «сыны», – «честь имели»... Но, сколько ни таскал, надрывая жилы, тяжеленные баулы с ширпотребом, ни торчал за сбитым из плохо оструганных досок прилавком, пытаясь толкнуть с наваром вонючие китайские шмотки, денег хватало только на самое необходимое. На пусть и не первоклассное, но все же вполне сносное питание, на обновки для жены и дочери Ксюшки, которой к тому времени уже исполнилось четырнадцать, и, чтобы хоть частично удовлетворить ее резко возросшие запросы, требовалась теперь просто уйма денег. Все тяжким трудом заработанное как-то мгновенно улетучивалось, и даже на «черный день» редко что удавалось отложить. «Завтра» по-прежнему пугало своей непредсказуемостью, зловеще зияло, как темное жерло незнакомого туннеля, пробитого в отвесных скалах, который, к сожалению, нельзя обойти, как ни морщи лоб.
Прошло почти пять лет, пока наконец-то осознал, что таким способом из нужды не вылезти. Необходимо предпринять что-то мало-мальски радикальное. Но что, если не воровать, не грабить? Если нет в тебе всепожирающей страсти к деньгам? Если ради обладания энным количеством оных ты не согласен пойти на любую мерзость?! Что можно предпринять в окончательно «опущенном» провинциальном российском городке с его до предела обнищавшим населением? Когда к тому же никто из твоих друзей не способен ни на какой компромисс со своим совковым «я», а потому ты один как перст в своем стремлении подняться?
Продуктовый киоск – это все, к чему Андрей пришел после мучительных раздумий. Но для этого нужно много этих шелестящих бумажек, очень много. Гораздо больше, чем удалось выкроить из семейного бюджета за пять лет ударного труда на ниве купипродайства... Но действительность превзошла все его самые смелые ожидания. В каких астрономических цифрах на самом деле выражается это абстрактное «много», Андрей начал доподлинно понимать только тогда, когда впрягся в бесконечный процесс оформления «соответствующих» документов. Расплодившаяся чиновничья братия за короткую закорючку под какой-нибудь там экспертизой или разрешением драла не просто по три шкуры, а еще и с мясом. А потому совсем скоро пришлось этот сволочной «процесс» временно приостановить по причине полного истощения семейной казны, чего жена уже перенести не смогла, сломалась окончательно. Полное и, как ей теперь казалось, беспросветное безденежье накрыло их «семейный челн» словно девятый вал. И до того частые ссоры постепенно переросли в постоянную конфронтацию. Очень скоро все они, включая и дочь, совсем перестали щадить друг друга, и любой невинный спор мгновенно перерастал в грязную свару. После очередной такой «разборки» Ольга, психанув, укатила с дочерью к своим родителям в Питер, предоставив ему возможность в одиночестве «убедиться, какой все-таки он козел и жалкий неудачник». После их отъезда Андрей две недели, день в день, заливал дешевой водкой свое ущемленное самолюбие, все больше залезая в и так уже астрономические долги. Но вовремя остановился. Сутки, страдая жутким похмельем, слонялся как неприкаянный по опустевшей квартире, но из непривычно затяжного запоя буквально «за волосы» себя вытащил. Выдраил свое «холостяцкое» жилище, превратившееся в натуральный свинарник, как матрос палубу, с усмешкой отметив, что Ольга оставила дома добрую половину своего и Ксюхиного «барахла», явно намекая на гипотетическую возможность их возвращения. Естественно, «при его полном исправлении». А потом снова впрягся в опостылевший «воз».
Он совершенно ясно осознавал, что отступать уже поздно, хоть порой и посещала его такая шальная мысль. Слишком много было убухано средств в дело построения светлого будущего, и, грубо говоря, «спустить их в унитаз», не добившись результата, было бы верхом головотяпства. И он бросился зарабатывать недостающую наличность теперь уже всеми, естественно, допустимыми, с его точки зрения, способами. Челночества все-таки не бросил, хоть и занятие это перестало приносить стабильный доход. Спрос на китайское шмутье давно уже многократно превышал предложение. Практически все производство в городе приказало долго жить. Число работающих стало настолько мизерным, что каждого из них неусыпно пасло теперь как минимум три-четыре торгаша в надежде всучить, впарить, втюхать этому счастливчику какое-нибудь копеечное синтетическое дерьмо. Андрей челночества не бросил, но, кроме того, не упускал уже любой другой возможности хоть как-то подкалымить. Занялся частным извозом. Естественно, нелегально. Ловил для китаезов змей и черепах, ходил в тайгу за корнем и дикоросами. Ну а уж щедрый урожай на шишку, выпавший в этом году, и вовсе стал для него «манной небесной» – можно было «реально намолотить бабок» и окончательно закрыть наболевшую «проблему» с киоском. Только надо капитально попластаться при этом, покорячиться изо всех сил!
* * *
Как это греет душу, когда после черной полосы неудач начинает у тебя хоть что-то ладиться! Кажется, еще немного, и вообще все пойдет как по маслу. Потому и, невзирая на короткую размолвку с другом, Андрей пребывал в прекрасном настроении, когда, нагрузившись под завязку отборной шишкой, топал себе потихоньку к зимовью по уже прилично укатанной лесовозами дороге. А что? За прошедшую неделю они втроем неплохо заработали – сдали Филиппычу, считай, почти пятьдесят мешков чистого ореха. Да и к завтрашнему вывозу больше сорока набралось. Даже с учетом того, что «начальничек» себе отполовинит, у них на каждого выходило по пятнадцать. А это приличные деньги! Еще какие приличные!
Пошел снег. Сначала довольно робко, но с каждой минутой усиливаясь. И вот уже в полном безветрии повалил крупными тяжелыми хлопьями, буквально на глазах разукрашивая притихшую тайгу, превращая наезженный зимник в первозданную целину. Оставалось каких-нибудь метров пятьсот-семьсот до места, но Андрею уже незачем было спешить. Здесь, на дороге, даже в полной темноте с пути не собьешься. И он решил устроить себе короткий перекур. Натянув на голову капюшон армейского бушлата, взгромоздился на мешок с шишками и с наслаждением затянулся ароматной сигаретой. Еще каких-нибудь десять минут хода, и можно будет расслабиться по полной, отдохнуть по-человечески после тяжелого дня. Петрович, наверно, кулеш сварганил «по заявкам трудящихся». А после плотного ужина, как заведено, забьют с мужиками пару-тройку раз «козла» в домино, и на боковую, чтобы встать пораньше, еще до рассвета. Тем более что завтрашний день обещает быть нелегким. По такому снегу шишку брать будет ох как непросто. Да и мокрую таскать – пупок надорвешь. Только бы снегопад к утру прекратился, иначе будет труба-дело. А времечка золотого терять совсем бы не хотелось.
Осталось свернуть с дороги на знакомую прогалину, чтобы через пару минут выйти к зимнику, когда неожиданно увидел впереди, метрах в трехстах, силуэт грузовой машины с горящими габаритами. В белоснежной пелене ранних сумерек невозможно было даже с такого расстояния определить ее марку. Но на «зилок» Филиппыча явно не похоже. Да и не поедет он в такую непогоду. Похоже на «Урал», крытый тентом. Интересно, кого это принесло на ночь глядя? Наверное, тоже шишкари. Может, пообломались или просто решили на «огонек» заглянуть. Решил не гадать, мужики расскажут, и поспешил к дому.
Дверь в зимник оказалась распахнутой настежь, но самое странное, что там было совершенно темно и тихо. От пока еще смутного, но явно дерьмового предчувствия похолодело внутри, и, буквально пересилив себя, он шагнул внутрь. Тут же, поскользнувшись, загремел на пол, извозился в чем-то липком. Вытерев пятерню о полу бушлата, щелкнул зажигалкой и замер, чувствуя, как на голове в буквальном смысле начинают шевелиться волосы. Рядом в огромной кровавой луже, раскинув в стороны руки, на спине лежал Петрович с перерезанным горлом. Его седую голову с широко раскрытыми остекленевшими глазами соединял с туловищем лишь какой-то грязный кровавый сгусток. Андрей судорожно сглотнул, пытаясь справиться с подступающей тошнотой, и отвел в сторону взгляд. Серега был тут же, рядом, в какой-то чудовищно неестественной позе с вывороченными за спину руками и подтянутыми к подбородку коленями. В затылке у него торчал напильник. Тот самый знакомый напильник, без ручки, которым они ежедневно правили топор!
Ноги предательски дрожали, когда поднимался, одной рукой опираясь на косяк двери, а другой стараясь подсветить себе зажигалкой, и, теряя равновесие, он привалился плечом к стене. Попытался вздохнуть полной грудью, но воздуха не хватало, и Андрей, рванув воротник бушлата, вывалился за порог. Не успел сделать и двух шагов, когда в скулу вдруг что-то сильно ударило, и он инстинктивно резко отшатнулся назад. Зажигалка улетела в снег. Поднеся руку к лицу, нащупал длинную щепку и, ни секунды не медля, выдрал ее из щеки. За воротник тут же ручьем побежала кровь, и голова взорвалась спасительной болью – вышел-таки из шока. Метнулся в темноту зимовья, понимая, что путь через дверь ему отрезан. И за мгновение до того, когда второй автоматной очередью полоснуло по двери, успел закатиться за печку. Мысли лихорадочно работали, пытаясь найти выход из кошмарного положения. Оставалось только небольшое окно на противоположной от входа стене, и, нащупав в темноте чурбачок для рубки дров, он, неуклюже размахнувшись, швырнул его в оконный переплет. Рванулся в образовавшийся узкий проем, но тут же застрял. Пришлось, сбросив бушлат, повторить попытку. На этот раз удалось протиснуться наружу и упасть головой в сугроб. И вовремя – в дверь уже кто-то ломился с матюгами. Андрей, вскочив, бросился к углу сруба и только оттуда, свернув, припустил что есть духу вверх по сопке. Проваливаясь почти по пояс в рыхлом снегу, скользил и падал и, снова поднимаясь, изо всех сил ломился вверх через сплошной колючий кустарник. А над головой злобно, омерзительно свистели пули. Но ему очень долго просто чертовски везло. Уже было рукой подать до долгожданной хребтины, когда тупо садануло по ноге чуть выше колена. Еще успел до наступления неминуемой боли в несколько прыжков преодолеть узкий десятиметровый взлобок вершины и кубарем покатиться вниз по противоположному крутому склону.
Алина
Бывшая жена начальника ГОВД Зареченска Алина Васильевна Савченко, хозяйка фирмы «Нюанс», включающей в себя целую сеть косметических салонов и парикмахерских, стояла у окна в просторном светлом офисе, затылком ощущая вызывающе насмешливый взгляд своего любовника Игоря Дорофеева, исполняющего при ней обязанности начальника охраны. Стояла, не столько пытаясь собраться с мыслями, сколько старательно выдерживая паузу. Необходимо было поставить его «на место». Поставить, пока еще не поздно, пока еще хоть относительно управляем и предсказуем. Благо и повод для этого наконец-то нашелся – допустил серьезный просчет, – и не воспользоваться этим обстоятельством было бы для нее непростительной глупостью.
* * *
Надо-то надо, но как это сделать, не перегнув палку? Апломба у Игоря – хоть отбавляй. Чуть пережмешь – и вспыхнет, как спичка. А там и потерять недолго, что в планы Алины пока совершенно не входило: слишком много серьезных препятствий возникло перед ней в последнее время. И устранить их она была в состоянии только его руками. Да и не в одном этом дело... Не девочка же, в конце концов, – скоро сорок пять. В таком возрасте надо быть форменной дурой, чтобы из-за какого-то «рабочего недочета» расстаться с таким бесподобным молодым мужчиной: «Это же полный эксклюзив, штучная работа! Кругом, куда взгляд ни кинь, одни пропойцы да извращенцы, одни задохлики, которых и мужиком-то не назовешь...»
* * *
На Игоря Дорофеева Алина положила глаз уже давно – еще в первые месяцы его службы следователем городского уголовного розыска под началом ее мужа. Да и как можно было не обратить на него внимания? Высокий, почти двухметрового роста, атлетически сложенный кареглазый шатен, широкой кости, с мощным торсом и крепкими ягодицами – ну натуральный мачо из глянцевого журнала, просто излучающий всем своим видом какую-то животную, дикую силу и страсть! И это в неполных-то двадцать пять, когда иной мальчишка еще и оформиться-то толком не успел?! Еще при первой встрече он окатил Алину таким жадным и открыто похотливым взглядом, что она с большим трудом устояла перед соблазном заполучить его немедленно, тем более что и усилий для этого, как она сразу же поняла, прилагать никаких не пришлось бы. Только пальчиком помани – и он твой, всем бабам на зависть... Но тогда она позволить себе этого просто не могла. Не могла по нескольким веским причинам. Во-первых, у Игоря с самого начала совершенно не сложились взаимоотношения с ее мужем: уж больно схожи оказались они по характеру – оба вспыльчивые и норовистые. И адюльтера с «этим неуправляемым сопляком» Станислав бы ей ни за что не простил, хоть и, по взаимной договоренности, они никогда особо не вникали в интимную жизнь друг друга. Во-вторых, в случае с горячим и напористым Дорофеевым вряд ли бы все это закончилось кратковременной, ни к чему не обязывающей интрижкой. Их связь непременно имела бы продолжение, а это уже было связано с риском бросить тень на непререкаемый авторитет Станислава, опорочить свой высокий статус жены всемогущего хозяина района.
Но своего часа Алина все-таки дождалась. Не мешкая, прибрала Дорофеева к рукам сразу же после развода со Стасиком. Волею судьбы она опять была свободна и имела полное право делать все, что считала нужным. А Дорофеев был ей действительно необходим. И теперь, когда у нее появился свой собственный бизнес, не только для постельных утех, а и в качестве сильной мужской руки, способной ежедневно решать возникающие перед ней проблемы. Тем более – с его образованием и соответствующей подготовкой.
И Дорофеев полностью оправдал все ее ожидания. Он не просто оказался великолепным неутомимым любовником, способным довести ее в постели до натурального умопомрачения, но и стал настоящей надежной опорой в любых ее начинаниях. До крайности честолюбивый, напористый, а при этом еще и лишенный абсолютно всяких принципов, он легко «улаживал» разного рода щепетильные вопросы, решение которых требовало жесткого подхода, а потому было ей не под силу. И чем больше ширились и прирастали ее «именные владения», тем больше она нуждалась в его услугах. Особенно после того, когда решила серьезно расширить «сферу своего влияния», осознав в определенный момент, что ее «косметический» бизнес достиг предельной точки в своем развитии. Дальше в захолустном Зареченске двигаться было некуда. Покупательная способность населения расти практически перестала. Жалкие «подачки» правительства в виде мизерных прибавок к пенсиям и зарплатам инфляция тут же сжирала без остатка, а потому количество людей, способных оплатить предлагаемые ее салонами и парикмахерскими качественные, но дорогостоящие услуги, больше не увеличивалось. А денег Алине хотелось все больше. К ним со временем у нее развился просто неуемный аппетит. Тогда-то и решила попробовать себя на незнакомом, но уж очень соблазнительном поприще (вот уж где доподлинно – золотое дно!) – прибрать к рукам всю заготовку таежных дикоросов в районе, а там, если все пойдет гладко, и весь оборот драгоценных дериватов.
По привычке попыталась заручиться поддержкой Стаса, но отставной муженек к ее новой затее отнесся с явной прохладцей. Помочь при необходимости, конечно же, пообещал, но от непосредственного участия в деле наотрез отказался. Да и к чему ему нужна была очередная головная боль, когда полновесные «зеленые рубли» от налаженного им тотального «красного» крышевания разного рода коммерческих структур, лесовиков и т. д и т. п. текли в его карман полноводной рекой. А потому полагаться пришлось в первую очередь на свои силы. На себя и на Игоря – теперь он стал для Алины просто незаменим.
Поначалу нахрапистой «команде» Дорофеева, которую он сам и подобрал, легко удавалось, по разработанному ею сценарию, «приручать» конкурентов одного за другим, а отдельных неуступчивых и вообще выдавливать из этого сектора рынка. Камнем преткновения стал Иван Филиппович Глотов, когда-то, в незабвенные советские времена, директор местного госпромхоза, а ныне вполне преуспевающий предприниматель, при первом знакомстве с которым человек несведущий ни за что не воспринял бы его всерьез. Худощавый седовласый мужичонка преклонного возраста, обычно в какой-нибудь заношенной «кацавейке» и вытертых дешевых джинсах – ну просто явный образчик городского пенсионера, едва сводящего концы с концами. Однако на самом деле был Иван Филиппович на удивление обеспечен – отгрохал настоящую усадьбу из красного силикатного кирпича под натуральной, а не какой-нибудь там металлической, итальянской черепицей со всеми надлежащими быть у ультрасовременного богатого жилища наворотами. А все благодаря тому, что вовремя после полного краха госпромхоза, случившегося не без его личного участия, выкупил за гроши пусть и пришедшую в полное запущение, но все-таки капитальную матбазу и продолжил заниматься тем же, что и раньше, но теперь уже исключительно на свой карман. Заново запустил сувенирный, таксидермический[11 - Таксидермический – цех по изготовлению чучел животных.] и деревообрабатывающий цеха. Все ж таки какая-никакая, а копейка. Кроме того, на него теперь горбатилось немало разбросанных по тайге бригад, летом копая «корень» и заготавливая самые разнообразные дикоросы, а начиная с поздней осени переходя на сбор кедровой шишки и пушной промысел. Всем им он предоставлял необходимую технику и инвентарь, а к началу охоты и нарезное оружие. И, что самое главное, при любой накладке стопроцентно «отмазывал» от ментов и бандитов, «скромно» отрезая себе половину полученных работягами доходов. Но все это было, естественно, только побочной частью масштабной «деятельности» Ивана Филипповича, предназначенной не столько для извлечения доходов, сколько для отчета перед всевозможными фискальными органами. Основные же средства приносил Глотову явный криминал – абсолютно нелегальная оптовая торговля дериватами[12 - Дериваты – ценные продукты животного происхождения, используемые главным образом в традиционной китайской медицине.] и всевозможными другими «дарами» тайги, находящимися под чисто гипотетической охраной государства. И этот «бизнес» также был отлажен Глотовым до мелочей, ведь, «войдя в рынок», он почти без потерь сохранил все свои старые проверенные связи в верхах – и в городе, и в крае. Сохранил потому, что всегда умел вовремя потрафить кому следует, щедро одарить всем тем, что ему «бог послал», нужных людей.
Естественно, ни с кем делить сферу своего «бизнеса» Глотов не собирался. А потому, трезво оценив ситуацию (такую глыбу, как Иван Филиппович, ни объехать, ни убрать с дороги было невозможно), Алина для начала задумала принудить его слегка потесниться. Но на все ее многочисленные попытки войти с ним в «контакт» Глотов неизменно отвечал мягким отказом, считая, что ни в каких партнерах абсолютно не нуждается. Эта его несговорчивость не привыкшую отступать Алину только еще больше раззадорила. И еще раз все тщательно продумав, она решила действовать по-иному. Раз уж наехать на него просто и без затей, как это делал Дорофеев со всеми другими, невозможно, пусть дорофеевская орда основательно пощиплет людей Филипповича непосредственно на местах, нанесет ему через это существенный материальный урон. Да проделает это максимально жестко, так, чтобы надолго запомнилось. А там, глядишь, и этот упертый маразматик Глотов пойдет на разговор. Пусть не сразу, но пойдет, конечно. Куда он денется.
Первые «налеты» у дорофеевских работничков (сам он, как правило, в таких «мероприятиях» личного участия не принимал) прошли без сучка и задоринки. Перепуганные трудяги безропотно отдавали все, что от них требовалось, и дело обычно заканчивалось банальным мордобоем «в назидание». Но вчера, как поняла Алина из телефонного разговора с Игорем, ситуация вышла из-под контроля и дело дошло до стрельбы. Что там у них в действительности произошло, она уточнять не захотела – не для ее женских ушей такие страсти. Напортачил – так пусть сам и исправляет. Но главное для себя определила сразу – появился хороший повод Дорофеева как следует отчитать, а это значит – еще раз указать на существующую между ними дистанцию: «Пусть, наконец, знает свое место!»
* * *
Алина повернулась, демонстративно медленно прошла к своему рабочему столу и, только опустившись в обитое мягкой кожей кресло, удобно устроив руки на широких подлокотниках, долгим и тяжелым взглядом посмотрела Дорофееву в глаза.
– Я что, по-твоему, мечтаю рассориться с Глотовым? – произнесла спокойно, уже полностью владея собой.
– Аля, прекрати... – ответил Игорь, не успев еще стереть с лица усмешку.
– Нет. В последнее время ты, по-моему, делаешь все возможное, чтобы так и случилось, – оборвала его Алина на полуслове.
– Аля, кончай... – попробовал увещевать ее Дорофеев. – Ну, слегка напортачили мои недоноски...
– Ничего себе напортачили! Да они у тебя давно творят все, что в голову взбредет. Ты тут как будто совсем ни при чем.
– Прекрати, говорю! – попытался взбрыкнуть Игорь. Терпеть не мог малейших нравоучений.
– Нет, ты послушай, – немедленно осадила Дорофеева Алина, не обращая внимания на то, что он готов вспылить. – Послушай и сделай для себя выводы. – И, не дождавшись возражений, добавила: – Глотов, к твоему сведению, уже успел нажаловаться армянам, и уж теперь, если твое последнее художество вылезет наружу, они без труда вычислят все твои проделки... Именно твои... Я тебе таких задач не ставила. Размахивать пистолетами – это твоя глупая инициатива. Или я не права?
– Алина, – все еще стараясь сопротивляться, произнес Игорь. – У меня же все под контролем. – Произнес, но после ее слов неприятно засосало под ложечкой: «Если за дело возьмутся черножопые, да еще, не дай бог, нароют что-нибудь об этой гребаной последней резне в лесу, – дело может принять совсем хреновый оборот. Да эта свора армянская на куски меня рвать будет... Сколько я их кровушки поганой за службу попортил...» И все основания для беспокойства у Дорофеева были. Пусть и оказалась вроде бы не у дел армянская диаспора после ухода Ашота Галустяна с поста мэра Зареченска, но силу свою отнюдь не растеряла. Ни одного мало-мальски серьезного вопроса в городе по-прежнему не решалось без ее непосредственного участия – слишком велико было ее влияние в крае.
– Может, мне все-таки обратиться за помощью? – намеренно бесстрастно спросила Алина. – Так будет надежнее...
– Нет, не надо, – прекрасно поняв, куда она клонит, побагровев лицом, отрезал Игорь. – Сам справлюсь... И не хуже твоего муженька... Нечего по пустякам ментовку на уши ставить.
– Хорошо, – подытожила Алина, скривившись от его нарочитой грубости. – Только всем этим займешься лично сам. Без посредников... И не когда-нибудь, а немедленно. Можешь взять мой «Чероки».
Дорофеев
– Теперь че? – Солдат, остановив машину, вопросительно посмотрел на Дорофеева. На языке давно крутилась пара-тройка смачных матюгов по поводу беспонтовой ездки за этим недострелянным сучьим потрохом, но он благоразумно помалкивал – с Игорьком лучше не препираться. В мах слетит с катушек и уроет. А может и покалечить в запаре. Такое с пацанами уже бывало.
– Разворачивайся, – после недолгого раздумья ответил Игорь. – Еще раз до развилки на трассу. А там посмотрим. – Он сидел рядом с водителем, спиной к притихшему на заднем сиденье Сычу, и непрестанно курил, натянув на лицо привычную маску непреклонной решимости и полной уверенности в себе. На самом деле его пресловутая уверенность давно уже дала трещину. И трещина эта с каждым часом бесплодных поисков расползалась все шире. Он в какой-то момент даже усомнился в правильности своего категоричного отказа от помощи Савченко, но, вспомнив, в какой форме Алина эту помощь предлагала, заиграл желваками. «Вот уж хрен там! Не дождется, мудило, чтобы я перед ним бисер метал. Тогда, в ментуре, ни о чем не просил, а сейчас – тем более... Да что я микшуюсь, в конце концов. Что я, сам не доберу этого жалкого шишкаря? Не какой-нибудь там вэдэвэшник безбашенный, – успел навести по нему кое-какие справки через бывших сослуживцев, – а обыкновенный вояка, связист. Ну, пусть там охотник и все прочее. Не попрет же дальше, в глубь тайги, раненый, да в мороз, да практически без верхней одежды. Сыч-то божится, что хорошо его зацепил. Юшкой у зимника все следы заляпаны. Значит, должен выйти где-то к поселку. А поселков в округе – раз два и обчелся: Ретиховка да Отрадное. До Отрадного километров тридцать пять. Это вряд ли... Скорее всего – Ретиховка...»
Машина упорно ползла вперед по изломанной буераками колее старой лесной дороги, мягко покачиваясь на мощных рессорах. Время близилось к обеду. Хотя какой, к черту, сейчас обед при таком раскладе. Пошел уже шестой час с начала поисков, а выходного следа из двадцатикилометрового полукруга, отделяющего участок тайги с зимовьем от поселков, они так и не обнаружили. Пропустить никак не могли. На свежевыпавшем снегу любая вмятина была видна издалека, буквально за сотню метров. Мелькнула, правда, в голове смутная надежда на то, что этот недобиток окочурился где-то в сугробе от потери крови, но ее Дорофеев решительно отмел. Интуиция подсказывала, что не может вся эта мутотень так легко и благополучно закончиться. Не может, и все тут, как бы ни хотелось.
Вчера, когда вылетел, как ошпаренный, из кабинета Алины, зло на нее вчистую выедало нутро. Даже не столько на нее, сколько на себя: «Вот же сучонка! Все-таки соскочила с крючка!» А он уже совсем было решил, что умелым траходромом привязал ее накрепко. Никуда она теперь от него не денется. Будет как шелковая, озабоченная пуделиха, жрать с ладони. И совсем недалек теперь тот долгожданный день, когда он эту стареющую дуру отволочит в загс. При всей своей внешней крутости и немереных деньжищах она же, в сущности, обыкновенная слабая баба, рыдающая взахлеб от одиночества (в этом Игорь был уверен на сто процентов!), а потому, как и все они, спит и видит, как достойный, вроде него, мужик возьмет на себя все ее проблемы, отогреет и защитит. Однако, оказывается, он явно просчитался. Не так уж крепко он ее к себе привязал, если все еще ерепенится, пытаясь отодвинуть его на приличное расстояние. Сиди, мол, попка, на своем шесте и не вякай. Ты для меня просто-напросто обыкновенный живой вибратор, машинка для сношения. И не больше того. А так, по жизни, такой же холоп, как и все остальные. «Вот же сучка!.. Ну ладно. Не все так клево в жизни, как ты там себе думаешь, тепленькая моя, – усмехнулся Дорофеев. – Этот наш с тобой спектакль еще не окончен. Сейчас бы только разобраться с этим недобитком, а уж потом я за тебя возьмусь по-взрослому. Никуда ты, золотко, от меня не денешься. Охмурю на хрен!»
В машине стояла полная тишина. «Молчат, ханорики, – удовлетворенно отметил про себя Игорь. – И правильно делают, что молчат. Такой кипеш устроили на ровном месте. Нет чтобы начистить мужичью рожи, если по-доброму не понимают. И все. И без проблем. Так нет же – давай сразу кромсать. Это все этот зечара, Сыч, выеживается. Зря, наверно, я его в свое время от зоны отмазал. Совсем отмороженный садюга. Извилин не хватает уразуметь, в конце концов, что иногда для пользы дела можно и по-тихому ситуацию разрулить. Не обязательно за собой гору трупяков наваливать».
Игорь посмотрел на часы. Часовая стрелка подбиралась к двум, пора было выходить на связь со второй группой, которую он отправил тропить шишкаря прямо от зимника. Отправил, хотя и знал, что это дохлый номер. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Сильный снегопад, закончившийся перед самым рассветом, начисто стер любой его наслед. Да и если бы Щир хоть что-нибудь существенное обнаружил, уже давно бы сам связался. Не утерпел бы. Уже бы визжал от распирающей гордости, расписывая свои немереные заслуги. И Игорь, поразмыслив, вернул в бардачок портативную рацию.
Неожиданно в десятке метров от капота джипа на дорогу выскочил весь в снежной пыли здоровенный вепряк и, вопреки здравому смыслу, понесся, дурень, впереди, перед машиной, прямо по выбитой колее.
– Дай я его! – дико заорал прямо в ухо Сыч.
– Вали, – не отдавая себе отчета, согласился Дорофеев. Его, как и всякого мужика, мгновенно разобрал вечно живущий внутри неутолимый охотничий азарт.
Андрей
Едва приоткрыл глаза, с трудом расцепив смерзшиеся ресницы, и тут же зажмурился от нестерпимо яркого солнечного света. Медленно, по капле, вернулась боль, а через минуту потоком хлынула в застывшее тело, и он не смог удержать стона. В ушах стоял какой-то чудовищный шум, будто в полуметре ошалело громыхал товарняк в тысячи вагонов, норовя сатанинским лязгом стылого металла разнести голову на куски. Но где-то на самом донышке замутненного сознания все еще жила данная когда-то установка на борьбу, и он попытался приподняться на одеревеневшем локте. Попытался, но даже для этого судорожного неловкого движения не хватило сил, и пришлось снова откинуться на спину...
В одну бесконечно долгую гонку на выживание превратилась прошедшая ночь. Андрей прекрасно понимал, что на него очень скоро будет объявлена настоящая охота, ведь был последним живым свидетелем бойни, устроенной на таежной заимке. И шанс на спасение оставался только один – уйти от зимовья как можно дальше. Идти и идти, превозмогая боль, пока спасительный снегопад надежно прячет от преследователей его следы. Пока разгоряченное ходьбой тело почти не чувствует холода. В тонком свитере, без шапки, не имея возможности развести костер, уже через какой-нибудь час после остановки легко превратиться в ледяной столб.
Ему очень повезло, что пуля не задела ни кости, ни артерии, а прошла навылет, только разорвав связки в нижней части бедра. Повезло, что, перетянув ногу брючным ремнем, удалось приостановить кровотечение. Хотя бы на несколько часов, в течение которых можно не ослаблять жгут без риска вообще потерять ногу. Чертовски повезло, что, под жутким обстрелом «штурмуя» сопку, не потерял свой охотничий нож и сумел вырезать из сухого дубка подобие костыля, без которого очень скоро совсем бы не смог передвигаться.
Он шел и шел, скрипя зубами. Ковылял на последнем издыхании, уже не уклоняясь от хлеставших по лицу невидимых веток. Шел, изо всех сил стараясь отогнать от себя навязчивую картину страшной нелепой смерти пусть и не слишком близких, но хорошо знакомых людей. Сейчас, когда на карту была поставлена сама его жизнь, нельзя было позволить себе думать о произошедшем! Ни в коем случае нельзя было думать вообще ни о чем, кроме маячившей за спиной опасности! И это не было проявлением трусости или черствой души. Это было единственной возможностью выжить и уцелеть.
Совсем немного, каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров отделяло его от Ретиховки. Но разве возможно точно определить нужное направление, когда даже звезды упрятаны в сплошной снежной пелене?! И он двигался почти наобум, стараясь ориентироваться по едва видимой хребтине перевала. Падал и полз на брюхе, из последних сил продираясь через бесконечные буреломы и лозняки, жадно хватая снег пересохшими кровоточащими губами. Падал и полз, заставляя себя поверить, что сможет, что успеет добраться до человеческого жилья, пока не потерял сознания.
Семеныч
«А давай-ка мы передохнем маленько, – с трудом переводя дух, произнес Семеныч и смахнул с толстой валежины белоснежную кухту. – Вон сколько за день отмотали!» Бросил короткий взгляд на оставленную позади чащобу. Облегченно вздохнул и, не торопясь, примостился на шершавом промерзшем стволе, предварительно пристроив под «пятую точку» овчинные вихотки[13 - Вихотки – варежки (простор.).] – не ровен час, опять радикулит прижучит. На этот раз Акай возражать не стал, несколько раз прокрутился юлой, утрамбовывая рыхлый свежевыпавший снег, и тяжело бухнулся у ног хозяина. Да тут же, задрав заднюю лапу, принялся с ожесточением выгрызать намерзшие между пальцев ледышки. «Видно, теперь и ты, дружок, в конец ухайдохался, – закурив, усмехнулся в усы Семеныч. – А чего носился как чумной, за версту впереди?»
На душе хорошо было – светло и радостно, хоть и притомился порядком за день в бесплодных поисках зверя. Ну да разве ж подпустит он на выстрел в такую пору: тихо, безветренно, как и всегда после большого ненастья. И собаке не работа, а одно мученье – свежака-то по колено навалило. Вот и елозит челноком вверх-вниз да обратно. Даром что сам, охотничек, напросился. «Да что уж там, – подумалось, – хлебушко есть, вчерашнего варева еще осталось. Переживем как-нибудь. Не впервой». Много ли нужно ему теперь, одному-то, без Маши? Так только, чтобы день пережить, да ночку перебиться, да не распрощаться с божьим светом раньше отпущенного срока. Хотелось же еще и на правнука посмотреть. Скоро уже, в этом месяце, внучка Олюшка родить должна. А там, глядишь, чуток погодя и приедут домой в Ретиховку всем своим пополневшим семейством. А то и он, если бог даст, к ним в Хабаровск на недельку какую наведается. Мог бы и подольше погостить, что ему теперь – кроме курочек, никакого хозяйства... Да, правда, стеснять их там долго не хотелось. И так не протиснуться. Друг на дружку наступают. Попробуй, поживи вчетвером в двух малюсеньких комнатках...
Спешить было незачем. Сидел да покуривал, блаженно прищурившись, на самом краю высокого каменистого увала. По трем сторонам сумрачно помалкивал вековой кедрач, а впереди весело искрилась на ярком полуденном солнышке неоглядная, ровно запорошенная марь с чахлой низкорослой порослью заиндевелого чозенника на закрайках. Чистая да гладкая, без единого пятнышка, без помарочки, как недавно сотканное полотно. И таким умиротворяющим покоем дышала вся эта знакомая, но ненадоедливая благолепная красота, что сидел бы да сидел вот так, часами, ни о чем не думая, не сожалея, не обращая никакого внимания на то, что колючий морозец пощипывает разгоряченное лицо, ползет за воротник распахнутой кухлянки. Сидел бы да любовался заснеженной тайгой, не переставая удивляться великой силе божьего промысла, всему этому сотворенному им совершенству.
Резко, заполошенно прокричала где-то совсем недалеко потревоженная сойка, выводя Семеныча из блаженного забытья. А потом совсем зашлась, не смолкая, как оглашенная. И Акай встрепенулся, навострил уши. Поднял голову, шумно втягивая воздух черным кожаным носом. «На месте», – тихо предупредил собаку Семеныч и, подхватив старенькую тозовку, поднялся на ноги. Стоял, прислушиваясь, соображая, как ловчее будет подойти к дичине. А Акай уже весь изошелся в ожидании команды. Начал тонко повизгивать, то и дело бросая на хозяина недоуменные, укоризненные взгляды. «Нельзя», – непреклонно прошептал Семеныч и приложил палец к губам. А в голове все крутилось: «Как же, как же сподручнее-то будет?» Птица кричала в густом кедровом подросте метрах в двухстах, чуть левее которого начиналась и уходила вниз узкая неширокая балка, густо поросшая высоким ковылем. На противоположной ее стороне, на покатом склоне невысокой сопки темнел сравнительно редкий ельник. «Вот туда, верно, верхами и потянет, – определился он наконец. – Только б этот дурень усидел до времени. Я тебе! – погрозил собаке кулаком. – На месте! Ждать».
Перемахнуть релочку было делом минутным, но, чтобы не подшуметь, пришлось дать кругаля. А потому к нужному месту подошел, порядочно запыхавшись. Подождал, отдышался, поглядел назад из-под ладони. Акай нетерпеливо крутился, но, как хозяин и наказывал, у той же насиженной валежины. «Ну молодец, малец, выдюжил», – улыбнулся Семеныч и дал отмашку собаке.
Не прошло и двух минут, как звонкий, заливистый собачий лай разорвал лесную тишину. По «серьезному» тембру с хрипотцой хозяин сразу опознал, что она кабана гонит. Да накоротке, по-зрячему. И, дослав по пуле в стволы, приготовился к стрельбе. Но тут случилось непредвиденное – где-то впереди прозвучала короткая автоматная очередь, и Акай резко замолчал. В груди у Степаныча захолонуло от неприятного предчувствия, и он бросился навстречу.
На одном дыхании, будто и не было за плечами без малого семидесяти лет, продрался сквозь заросли лещины, перескочил балку, умудрившись не сверзиться с высоких шатких кочек, и попал на старую лесную дорогу в аккурат там, где и нужно было: поперек колеи стоял здоровущий японский джип, сверкая никелем, как елочная игрушка. А рядом троица квадратных лбов в камуфляже. Двое с оружием в руках – у одного АК, а у другого помповуха. Семеныч, не обращая пока на них внимания, растерянно огляделся по сторонам, и от сердца отлегло – в десяти шагах у битого кабана, ощетинившись в сторону непрошеных гостей, замер с измазанной в крови мордой целый и невредимый Акай. Увидев хозяина, завилял было от радости бубликом пушистого хвоста, на секунду отвлекся от справедливого дела охраны принадлежащего ему трофея, но, не сойдя с места, тут же снова оскалился и зарычал на чужих.
А трофей, безусловно, впечатлял – старый матерый секач, славно зажиревший на желуде и шишке, богато уродившихся в нынешнем сезоне. Не меньше двух метров длиной, с сединой на мощном загривке и в палец толщиной полустертыми желтыми клыками, от одного вида на которые уже начинало сосать под ложечкой: такому раскроить собаку от хвоста до головы – плевое дело. Семеныч уже хотел похвалить верного своего помощника за хорошую работу, но вспомнив, что этого вепряка у них с Акаем попросту украли, нахмурившись, вовремя прикусил язык.
– Слышь ты, чухан, – прогнусил один из «охотничков» на удивление для своей внушительной комплекции высоким голосом, – бобика своего забери, а то я счас с него лапши нарежу. Достал, падла.
– ...
– Ты че, марамойка, не сечешь, что ли?! – не дождавшись ответа, угрожающе повел стволом автомата в сторону Семеныча.
– Закройся, – оборвал его на полуслове самый высокий из троицы и примирительно прибавил: – Мы как вроде старику мясо должны...
– ...
Семеныч опять благоразумно промолчал, теперь уже внимательно рассматривая незнакомцев. Широкоплечие, все в одинаковом, должно быть дорогом, утепленном камуфляже и добротных унтах, они лишь на первый взгляд были похожи как близнецы-братья. Тот, что говорил последним и явно был у них за старшего, самый высокий и смурной, в отличие от своих напарников, все-таки носил на своем широкоскулом и грубом лице, с ямочкой на массивном подбородке какой-то отпечаток интеллекта. Его большие карие глаза глядели на Семеныча из-под густых черных бровей с хищным прищуром, внимательно и цепко, но без малейшей доли пренебрежения.
– Ну что молчишь, отец? – продолжил он. – Твоя псина кабана выставила – значит, с нас причитается. Так ведь, кажется, у охотников положено?
– А у вас на положено знамо что наложено, – проворчал Семеныч. С трудом отозвал Акая, по злобному виду которого было понятно, что пес настроился биться за свои права не на жизнь, а на смерть, и, от греха подальше, взял его на поводок.
– Идите свежуйте, – сказал как отрезал старший, обращаясь к своим. – Половину задка – деду. – И, повернувшись к Семенычу, улыбнулся: – А мы с батей покурим пока. Может, по сто грамм?
– Не надо.
– Ну, как знаешь, отец, – не стал настаивать незнакомец. – А откуда сам будешь-то?
– А зачем тебе? – все еще настороженно спросил Семеныч. Ну не нравился ему этот парень – и все тут. Несмотря на вполне приветливое обращение, от его массивной крепкой фигуры исходила какая-то невидимая, но вполне осязаемая волна скрытой агрессии. И чувствовалось, что в любой момент она может выплеснуться наружу, и тогда от его мнимой благожелательности не останется и следа.
– Да что ты набычился, батя? – ухмыльнулся парень. – Мы к тебе в гости не напрашиваемся. Так я просто спросил.
– С Ретиховки, – нехотя ответил Семеныч. Для себя он уже решил, что своей доли от дичины, конечно же, дождется, как-никак они с Акаем честно себе на ужин заработали, но с этими натуральными бандюками ни на какой контакт не пойдет. А что этот здоровенный детина явно к чему-то клонит, Семеныч понял сразу. На своем веку немало таких хватов повидал. Мягко стелет, да жестко спать. Да и откуда у этих сопляков, каждому из них не больше тридцати, такие деньжищи? Это ж один джип сколько стоит? Разве своим трудом столько заработаешь? Точно ворье или рэкетиры какие. Бандюки – одним словом. А значит, нечего со шпаной всякой тут разговоры рассусоливать. И Семеныч демонстративно отвернулся в сторону, всем своим видом давая понять, что больше из него и слова не вытянешь.
Дорофеев
Игорь, привалившись спиной к открытой дверце джипа, провожал задумчивым и вполне беззлобным взглядом удаляющуюся сгорбленную спину старика. Как все-таки правильно он поступил, решив не задавать деду вопросов о подстрелянном шишкаре, которые так и крутились на языке. Толку от этого «партизана» было бы – на грош. Таких замшелых совков хоть на куски режь, а ни за что не заставишь кого-нибудь «слить», погрешить по отношению к своей гребаной совести. А вот насторожил бы непременно, что в теперешней ситуации – недопустимая промашка. Через час вся Ретиховка будет об этом судачить, а там, к бабке не ходить, кто-то слишком правильный обязательно начнет в ментуру названивать.
Пока же все шло почти по накатанной. Сыч после своих художеств, ясный день, зачистил территорию грамотно. Этого «таланта» у садюги не отнимешь. Трупы – в проруби. С надежным грузом на ногах. Искать их долго никто не будет: оба холостяки, привыкшие месяцами шарахаться по лесу. Зимник зечара тоже спалил аккуратно, до последней доски и без пожара в тайге. Щир еще утром доложил, самолично проверил на месте. Значит, с этой стороны опасаться нечего. Одна заноза в заднице – этот недобиток. Но тут тоже вроде бы проблем особых не намечается. Раз он из района не выходил – а об этом наглядно говорит отсутствие наследа, – значит, примерз без верхней одежды да еще с тяжелым ранением где-то под кедрой. И без посторонней помощи может вообще окочуриться. Правда, надеяться на это все же не стоит – как-никак офицер запаса, а уж выживать в любых условиях их, сволочуг, учили. Надо будет, кстати, на всякий случай, попросить мужиков из райотдела разузнать о нем поподробнее...
Но как ни раскладывал привычно в голове все по полочкам, пытаясь подсознательно привести себя к мысли о том, что тревожиться не о чем, на душе оставалось непривычно муторно. Что-то где-то явно не срасталось. Может быть, оттого, что на хвосте теперь висели армяне и на решение возникшей «проблемы» было слишком мало времени?
– Все, шеф, распластали... Можем ехать, – осторожно, боясь нарваться «на грубость», тронул Сыч Дорофеева за плечо. – Жирный, падла, попался. На три пальца сала.
– Заводи, – рассеянно бросил Игорь, все еще погруженный в свои размышления, продолжая глядеть в сторону уже пропавшего из виду старика. Что-то подсказывало Дорофееву, что с этим дедом они еще обязательно перехлестнутся. Где и почему, конечно же, одному богу известно. Но эта встреча не будет для них первой и последней.
Савченко
– Нет... Я сказал – нет... – Станислав Сергеевич, прижимая к уху трубку сотового телефона, кажущегося буквально крошечным в его короткопалой пятерне, поросшей черным вьющимся волосом, по старой ментовской привычке отошел в самый дальний угол своего домашнего кабинета, чтобы содержание разговора осталось неизвестным для посторонних. Еще с лейтенантских времен хорошо усвоил, что нет ничего в жизни важней информации. Но делиться ею с окружающими нужно строго дозированно, лишь в той мере, в которой она действительно предназначена для ушей конкретного человека. Вот тогда ты – на коне. Тогда ты способен легко манипулировать людьми с пользой для дела, способен всегда неожиданно и в нужный момент ставить их в «неудобное» положение, извлекая из этого максимальную выгоду.
В данном конкретном случае, правда, в этом не было надобности. В кабинете кроме Алины – никого, а ей он всегда доверял как себе самому. Да и речь с этим похотливым армяшкой Самвелом шла в основном о касающихся непосредственно ее вопросах. Однако, как говорится, привычка – вторая натура.
Обменявшись с собеседником еще парой коротких фраз, Станислав Сергеевич, дав отбой на трубку, отключил ее, чтобы не трезвонили каждые пять минут, и, досадливо поморщившись, потер свой массивный с широкими залысинами лоб так, что на нем проступило ярко-красное пятно. Разговор явно не прибавил ему настроения.
– Ну что там? – нетерпеливо спросила Алина.
Савченко ответил не сразу. Окинул внимательным изучающим взглядом свою бывшую «благоверную» с головы до пят. Отличная укладка – волосок к волоску. Неброский, но изящный макияж. Ухоженная кожа. В светлом приталенном костюме из мягкого велюра, ненавязчиво подчеркивающем женские прелести – все еще высокую грудь, тонкую талию, плавно перетекающую в тугую соблазнительную попку, – она по-прежнему выглядела «на все сто». Это в свои-то сорок пять, когда подавляющее большинство ее ровесниц уже давно напоминают изношенную подошву. Конечно, при ее возможностях – лучших мастеров со всего края постепенно собрала к себе в «Нюанс» – поддерживать себя в соответствующем виде не так уж и сложно. Но иную «коровенку» к каким высококлассным специалистам в руки ни отдавай, все равно «старая перечница» через любую «работу» наружу вылезет. Станислав Сергеевич удовлетворенно хмыкнул, отметив про себя, что практически ничего не изменилось в облике Алины с тех пор, когда она приносила ему неоспоримые дополнительные очки в негласном соревновании с сослуживцами. И он зримо представил себе, что и теперь еще эта «чертовка» вытворяет в постели с мужиками. Представил без малейшей ревности, которой и тогда, в супружестве, не имел глупости испытывать, хоть и повод для нее можно было при желании легко найти. Только зачем, когда они уже после первых лет совместной жизни, выяснив, что их «постельные приоритеты», мягко говоря, абсолютно не совпадают, легко перевели свои взаимоотношения в другую плоскость. И удалась тогда такая метаморфоза в первую очередь благодаря врожденному Алининому такту. Умнейшая баба, она никогда не устраивала Савченко диких сцен, обнаруживая очередную его пассию, обычно еще более молоденькую, чем предыдущая, только наедине с мужем позволяя себе беззлобно подтрунивать над его непроходящей страстью к нимфеткам. Но при этом Алина делала все для того, чтобы скрытые «пунктики» супруга не стали известны окружающим. И даже в тех случаях, когда это не совсем удавалось, она стремилась сразу же, в зародыше, пресечь дальнейшее распространение просочившихся слухов. Да и все свои мимолетные связи на стороне тщательно скрывала, на колесо людской молвы лишней воды не лила, понимая, что не имеет права вести себя как обыкновенная озабоченная самка. Она ведь, по сути, – своеобразная визитная карточка всемогущего хозяина района.
Вот потому и сейчас, будучи с ней давно в разводе, смотрел Савченко на свою бывшую «половинку» потеплевшими глазами, зная, что никогда не откажет ей в помощи, в чем бы эта помощь ни заключалась. Что, как бы там в дальнейшем ни сложилась жизнь, они всегда будут оставаться с Алиной одним целым – их своеобразный, но неразделимый тандем уже давно выдержал испытание временем... Да и не расстались бы они, наверное, никогда, если бы в какой-то момент не набежала на него мимолетная блажь завести потомство. А Алинушка, к сожалению, страдала неизлечимым бесплодием. Вот и понесло мужика к «высокой» цели. Дурь эта минутная совсем скоро после формального разрыва сошла на нет. Не таким уж и чадолюбивым он оказался на самом деле. Скорее всего, хотелось и тут никому из сослуживцев не уступить. А отношения их с Алиной в прежнюю стадию уже не вернулись – решили больше под одну крышу не съезжаться, оставаясь, по сути, друг для друга близкими людьми.
– Может, кофе заварить? Как ты любишь, с пенкой, а? – Станислав Сергеевич наконец прервал затянувшееся молчание. – У меня хороший есть – колумбийский.
– Ну не юли, Стасик. Что тебе сказал Самвел? – нетерпеливо переспросила Алина.
– Да что мне этот чернозадый может сказать? Обещал, конечно, в твою епархию не лезть. Но ты же сама понимаешь... – продолжил Савченко, привычно для себя уклоняясь от прямого ответа. – Я уже не могу этого слизняка прессануть как следует. У него теперь через Гургена – прямой выход на губернатора. А это более чем серьезно... Но особо ерепениться он уже не должен... Не будет. Если, безусловно, твой оборзевший жиголо дров не наломает и не киданет Самвельчику в клюв свежий компромат. – И Станислав Сергеевич пристально посмотрел своей «половинке» прямо в глаза.
«Уже знает об инциденте с глотовскими, – мгновенно поняла Алина. – И, естественно, во всех подробностях. Вот и славненько. Не придется, случись что, самой вводить в курс дела, краснея при этом, как нашкодившая девчонка». Нет, ничего от Станислава она скрывать и не собиралась. Просто пока еще не разуверилась в том, что с этой «проблемой» вполне может справиться и Дорофеев. А потому зачем лишний раз нагружать своего безотказного Стасика?
Савченко, заметно косолапя, в раздумье прошелся по кабинету из конца в конец, что, как обычно, вызвало на лице Алины невольную улыбку. Невысокого роста, почти квадратного телосложения, коротконогий да еще с заметным животиком, вид он имел не вполне презентабельный. Натуральный сельский увалень, как, впрочем, и было на самом деле – отец его когда-то заправлял животноводческим совхозом в находящейся поблизости Афанасьевке. С грубыми замашками и категорическим неприятием любой «интеллигенщины», к которой он легко относил все, что ему лично было непонятно, все, что не вписывалось в его бесхитростную и довольно примитивную «схему» бытия. Но, как натура цельная и волевая, он нисколько не комплексовал по поводу своего простецкого внешнего вида. И даже то, что был на полголовы ниже жены, его никогда не смущало. Ему бы и на ум никогда не пришло озаботиться такими «глупостями».
Станислав Сергеевич остановился, секунду помедлил и опустился рядом с Алиной на низкий чернокожий диван, на который в другое время предпочитал не садиться. Предпочитал, потому что подняться с этого «бытового урода» при необходимости быстро и легко было абсолютно невозможно. А это старого мента, привыкшего всегда и везде быть настороже, порядком нервировало. Придвинулся поближе и взгромоздил тяжелую ладонь на гладкое точеное Алинино колено.
– И зачем тебе вообще эта лишняя головная боль? Не лезла бы ты, хорошая моя, в эту сферу... Там такие ушлые ребята крутятся – при первом удобном случае сдадут в момент, – произнес с какой-то совершенно не свойственной ему просящей интонацией, так, что Алина невольно с изумлением на него покосилась. – Да тот же Самвел, к слову сказать... Ты же нынешними объемами не ограничишься? Так?
– А зачем, в таком случае, встревать? – теперь она ответила вопросом на вопрос. – Да и ты, Стасик, я уверена, меня без помощи не оставишь.
– Помогу, конечно, какой разговор. И с таможней все утрясем, как просила... Но разве только в этом дело?
– А в чем же? – ответила недоуменно. Что-то сегодняшний разговор начинал ей все меньше нравиться. Неужели у Стасика возникли трудности?! Совсем на него не похоже. – Слушай, ты явно что-то не договариваешь. У тебя неприятности?
– Да нет... Все в норме... Пока... – вывернулся Савченко. И это «пока» Алину тоже неприятно удивило.
Но она решила не обострять. Если посчитает нужным – сам обо всем расскажет.
– И все-таки, – настойчиво продолжил Станислав Сергеевич. – У тебя же есть своя собственная ниша... Сколько на сегодняшний день у тебя салонов? Пять? Шесть?
– Ну это же неважно, – раздраженно прервала его на полуслове. – Как ты не понимаешь, что для нашей Тмутаракани это уже предел?! Все. Рынок заполнен...
– Выходи на Владивосток. Без проблем... И люди нужные есть. Помогут. И уровень должный обеспечим.
– ...
– А не хочешь... давай я тебе на ресторан денег дам, чтобы из оборота не тянула? Хочешь, готовый подарю?
Алина уже было решила съязвить, но передумала. Мягко отстранилась, поднялась на ноги, привычным движением оправив юбку. Демонстративно, молча, скуксившись, как девочка, покопалась в сумочке, всем своим видом давая понять, что вполне в состоянии и обидеться. Савченко все это время наблюдал за ней ироничным взглядом, чувствуя, что еще немного, и она опять заставит его пойти на попятную. Ну не мог, не способен он был устоять перед этими ее умилительными «женскими приемчиками».
Семеныч
В обожженном морозным, жестким, как наждак, ветерком горле нещадно першило, ноги, подкашиваясь, дрожали. Сердце, казалось, еще какой шаг ступи, и нипочем не удержишь – выпорхнет из груди, как птаха из клетки. Не больно-то потаскаешь по тайге в без малого семьдесят лет тяжеленную ношу. Да и годочки-то эти, право дело, не на припечке провалялся. Всю жизнь корячился, жилы рвал. «Да стой ты! Стой, говорю!» – тяжело отдуваясь, сорвавшимся голосом прохрипел Семеныч. Акай, холера такая, еще раз ломанулся вперед, резко поддернув постромки, так, что едва не свалил хозяина. Но видя, что тот вперед не спешит, ловко извернувшись, подпрыгнул, лизнул шершавым языком Семеныча в нос да с чувством исполненного долга бухнулся в снег. Что, мол, нам-то? Можем и переждать. А нет, так опять поиграем в пристяжного коника. «Тебе бы все баловать, засранец, – незлобиво пожурил его хозяин и, нагнувшись, отцепил собаку от поволока. – Побегай малость. Опростайся». А сам, покряхтев, опустился на корточки: «Ну как ты там, парень? Живой, нет?» И, не дождавшись ответа, озабоченно потрогал горячий, весь в бисеринках выступившего пота лоб Андрея, недовольно покачал всклокоченной непокрытой седовласой головой: «Поспешить бы надо. Совсем, видать, мужика лихоманка разбила. Дай-то бог – в целости до деревни дотащить».
Это, конечно, надо бы поспешить, а как тут поспешишь, когда уже у самого, пердуна старого, глаза на лоб лезут. Никаких силов не осталось вот так-то, волоком, его конячить напрямки да по кочкам. По дороге-то не пойдешь – а вдруг как нелюди те, что шкуру парню продырявили, по пути встретятся. Совсем тогда дело швах будет. Беды не оберешься: и тебя самого заодно с им не за понюх табаку порешат, злыдни.
Семеныч удовлетворенно хмыкнул, отметив про себя, что сработанная им повязка на ране у мужика вроде как поменьше кровит, запахнул на нем поплотней свою старую кухлянку, нахлобучил тому ушанку поглубже на голову: всю верхнюю одежу с себя содрал, стараясь согреть болезного. «Видать, крепко его погоняли, – подумалось, – если почти в одних портках на мороз выскочил». Страсть как хотелось перекурить – уже уши опухли. Да не стал. И так дыхалка ни к черту, а еще идти да идти...
Он бы и не нашел парня-то, если б Акай с дороги не причуял, не позвал, возвернувшись, за собой громким лаем. И Семеныч, подойдя к раненому, покумекав, сделал все, что мог: перевязал ему ногу разорванным рукавом своей нательной рубахи, насилу влил в растресканные, плотно сжатые губы остаток воды из фляжки, растер побелевшее бескровное лицо и руки, приодел, как дите малое. Срубил две небольшие мохнатые пихтушки, снайтовал и ловко приторочил к ним парня, обернув под мышками оторванными от заплечного мешка лямками. На таком вот импровизированном поволоке и доставлял его, надрываясь, во все еще неблизкую Ретиховку. Жаль, что кабанятину пришлось в тайге оставить. Да какая уж тут, к лешему, кабанятина, когда человека спасать надо. Не ровен час – околеет!
Мало-мальски отдышавшись, Семеныч перекрестился, забросил за спину ружье. Перекинул через плечо веревку, прицепленную к поволоку, намертво закрепив ее на поясе. Подозвав, привязал к пихтушкам Акая (хоть и невелика, а все ж подмога) и, коротким взглядом наметив свой дальнейший путь, напружинившись, тронул с места. Снова шел, хватая широко открытым ртом обжигающий стылый воздух, шел, не раздумывая и не пытаясь сейчас разобраться во всей этой поганой истории, приключившейся с пареньком, справедливо полагая, что придет час – и все это прояснится, развеется само собой. Может, те варнаки с джипа с зэковскими рожами? Может, кто другой... «Может, от «лесовиков» убег. Давно уже в поселке поговаривают, что у них на валке леса, где-то за Татарским ключом, натуральные рабы пупок надрывают. А чуть что – и хоронят их там заживо... Чего пока-то попусту-понапрасну голову ломать».
Дорофеев
– Ну-ка, притормози, – приказал Игорь. Солдат слишком резко нажал педаль, и машина пошла юзом, вылетев из колеи. – Сдай назад. – И, терпеливо выждав, пока лихой водила с трудом, враскачку, вернет джип на дорогу и отъедет к нужному месту, процедил сквозь зубы: – Стой, раллист долбаный.
Выйдя из машины, Дорофеев присел у обочины. Следы деда (Игорь, и сам не понимая почему, не отдавая себе в этом отчета, постарался хорошо их запомнить – старые кирзачи со стертыми почти начисто каблуками) и собаки тянули влево, в сторону зимника. И за каким, спрашивается, хреном понесло туда старого, ведь Ретиховка в противоположной стороне? Решил опять поохотиться? Вряд ли. По его уделанному вконец внешнему виду понятно было, и к гадалке не ходить, что тот за день не один десяток верст намотал – не двужильный же. И зачем в таком случае сворачивать с дороги, лезть опять в самую чащобу? Странно...
Все непонятки разрешились уже метров через двести, когда опять пришлось притормозить.
– Опа-на! Шеф! – возбужденно проорал Сыч. – Дак тут чухан этот древний точно тралил что-то. Смотри вон – прогалина, что после трактора. Точно, сука старая, зашкварился, бля буду.
Игорь внимательно осмотрел широкую и глубокую борозду, идущую слева направо через зимник, а дальше теряющуюся в зарослях по направлению к поселку, с редкими отпечатками кирзачей по краям. Складывалось стойкое впечатление, что дед, а это был определенно он, волоком тащил какой-то тяжелый габаритный груз. Что это могло быть? Ну явно не та кабанячья ляха, что они ему щедро отстегнули. Что-то гораздо более объемное и весомое.
– Так... Сыч, – протянул Игорь и суеверно сплюнул, боясь сглазить замаячившую впереди удачу. – Ну-ка пробежались вдвоем по его следам. Посмотрим, что он там наковырял.
А уже через пять минут Сыч с Солдатом рядом с Дорофеевым радостно вопили в голос, вырывая друг у друга из рук рваную окровавленную тряпку, чуть ли не пританцовывая при этом в полном восторге.
– Нет, ты, слышь, шеф? – визжал Сыч. – Этот там шишкарь ветошный, как пер с сопки, так и навернулся. Все, сучок, кровиной залил... А этот, марамой, пенек старый, он его на горба и ходу. Ну он тут косяка упорол. Он, подлюка, теперь у меня красными слезами умоется. Я его в хлам порву вместе с этим задохликом недорезанным!
Игорь спокойно курил, самодовольно ухмыляясь, уже мало прислушиваясь к тому, что там плетут взахлеб его шестерки. Теперь-то он все подчистит наверняка. Теперь этот вояка от него никуда уже не денется. Сколько там прошло с того времени, когда они с дедом трепались? Часа два с половиной. А тут до поселка – не меньше шести километров. Да и то если по прямой, через болотину. Едва ли до темноты управится. Так что спешить им теперь ни к чему. По-любому успеют перехватить на подходе. И, достав из машины радиопередатчик, Дорофеев вышел на связь со Щиром: «Прием... Все. Свернулись по-быстрому. Мы его нашли. Пилите в Ретиховку. Там встречаемся». И даже какое-то давно забытое чувство, похожее на жалость к незнакомому, такому же, в принципе, как и он, бывшему служаке, ворохнулось внутри. Ведь он же, бывший ментяра Игорь Дорофеев, по большому счету, и не был кровожаден, как эти недоношенные беспредельщики, что козлами скакали сейчас рядом, предвкушая потеху. Но Игорь без тени сомнения тут же отогнал от себя ненужные вредные мысли, так как давно и прочно усвоил, что в этом мерзопакостном человеческом муравейнике правит только грубая сила, а значит – только одна простая и жестокая рациональность.
Филиппович
«Что за ерунда такая?» – недоумевал Иван Филиппович. Вот уже который час пытался связаться с Андрюхой по сотовому. Но никак не получалось. И гудок временами шел. Пускай через раз, но все ж таки. Известное дело – связь там плохая: сопки. Берет только местами. Но когда соединение все-таки устанавливается, почему не отвечает? Трубку на зимовье оставил? Так там Петрович. Давно бы отозвался. Неужели на радостях водки обожрались, черти бородатые? Ну, это тоже вряд ли. Никогда за ними такого не замечалось, чтобы посередь самой пахоты, не ко времени, беспричинно за воротник заливать. Мужики серьезные. Не на отдых небось поехали, а деньжат зашибить. Какая тут может быть пьянка?
Но пока, правда, Филиппович особо не волновался. Ну не вывез от мужиков вчера орех, как обещал. И бес с ним. Ну не вывез так не вывез. Совсем не хотелось в тайгу соваться, пока лесовозы после очередного снегопада дорогу не набили. Только лишний раз машину гробить. И ничего страшного. За какую-то пару-тройку лишних дней ничего не случится. Да и что там орех – сущие гроши. Голова у него сейчас о более важном болела. Вот уже полмесяца никак не удавалось переправить в Китай капитальную партию «товара»: две подсоленные тигриные шкуры, за которые узкоглазые, не чинясь, выложат по три штуки зеленых, плюс – два полных «комплекта» костей из этих «матрасов», больше двухсот кабарожьих «струй»[14 - «Струя» кабарги – железа на животе у самца, выделяющая мускус. Ценный продукт для парфюмерии.], полста штук медвежьей желчи, что у китаезов тоже катит неслабо, почти по триста баксов, да двадцать один «комплект» медвежьих лап. Причем большая часть из них весомые – по три кило. Потому точно потянут по шестьсот-семьсот рублей каждая. А весь груз – не меньше чем на пятьдесят тысяч долларов. И причем сразу в момент. Можно было, конечно, шкуры хорошо выделать на «ковер», поступил такой заказ из Москвы... Но и партию дробить не хотелось, и ждать обещанных денег в этом случае пришлось бы подольше... В его нынешнем положении и полста штук зеленых – неплохой навар. Можно будет кое-какие житейские вопросы порешать в одночасье. Ну, хотя бы, добавив к тому, что уже до этого прикопил, Юлечку, внучку, наконец-то отправить на учебу в Англию. Конечно, по его стариковскому разумению, все это – пустая канитель. Можно подумать, наша школа хуже их заморского колледжа. Только дочку разве убедишь? Уперлась – и ни в какую. Для них же эта Европа драная как будто медом намазана.
Однако вот уже две недели дело с мертвой точки никак не сдвигалось. То прикормленный заместитель начальника таможни подполковник Одинцов на неделю в Москву в командировку мотался, то трясла их там какая-то вышестоящая проверка. Конечно, можно было и при таком раскладе вопрос решить. Был у него в крае, на худой конец, бывший однокашник Колька Шлыков, вышедший, к полному изумлению, в таможенные генералы. Уж как там он умудрился – одному богу известно. В техникуме дурак дураком был, а вот гляди ж ты, вылез. Но ему же, охламону, опять же отстегивать придется. И немало. Скорее всего гораздо больше, чем прощелыге Одинцову. Генерал есть генерал, и аппетиты у него соответствующие. Они же взятки жрут, как бык помои, в три горла. Лучше уж подождать, чем таким образом «делиться». И Филиппович ждал. Ждать-то ждал, да мысли тревожные в голову лезли. А вдруг как Сашка, перекупщик из Хейхэ, влупит неустойку? Сговорились-то совсем на другой срок. А он, змееныш, рожа азиатская, коснись денег, так своего уж ни за что не упустит. Что-что, а торговаться эти хитрожопые желтолицые «братья» умеют! Этого у них, прохвостов, не отнимешь. Быть того не может, чтобы под шумок да не объегорили!.. Или, не дай бог, какой-нибудь ушлый «оптовик», – а таких по краю Филиппович знал не меньше десятка, – возьмет да и выбросит на «рынок» не менее крупную партию товара, да еще и продешевит по дури своей? Тогда уж, без сомненья, Сашка собьет цену до мизера. А может, что еще хуже, и вообще от его глотовского «товара» отказаться. У Филипповича мурашки по коже ползли при мыслях о такой поганой перспективе. И он снова и снова начинал прокручивать в голове один варинт за другим. Да только толку от этого никакого не выходило. Соломку бы он, как в пословице брешется, осторожненько подстелил, да вот знать бы наверняка, где ее, родимую, получше пристроить...
А еще к тому же начинало тревожить Ивана Филипповича то, что эта шлюшка полицейская, Алина, потихоньку прижимает к ногтю мужиков по тайге. И на его глотовский «каравай» уже роток свой прожорливый разевает. Дважды безнаказанно ее головорезы, сволочи, его «точки» прошерстили. Спит и видит, наверно, мормышка, как он, Глотов, тоже под нее ляжет. «На нее – это мы с удовольствием, – пытаясь хорохориться, каламбурил Филиппович. – А что, Алина еще баба хоть куда. И спереди и сзади. Сто очков форы любой молодухе даст запросто. – А вот «под» – это хрен ты, давалочка, угадала!» Но одно дело – хорохориться, и совсем другое – в действительности эту «скользкую проблему» решать. Пришлось даже, грешным делом, к армяшкам на поклон сходить. Самвел, безусловно, пообещал с Савченко все уладить, но Филиппович на этот счет особых иллюзий не питал. Если Станислав захочет кого поприжать, то уж, будь спокоен, прижмет. И армяшки, если уж на то пошло, ему тоже, как слону дробина. Все это понятно, как божий день. Однако Филиппович, на Самвела особо и не надеясь, все-таки полагал, что поддержка в его лице при дальнейшем неблагоприятном развитии событий ему явно не помешает...
Неожиданно для себя в размышлениях своих, путаных, но не беспричинных, Глотов как-то незаметно успокоился. Чего уж там? Будь что будет. Решил еще раз позвонить в «бригаду».
– Да, – неожиданно после долгих протяжных гудков трубка отозвалась каким-то хриплым незнакомым голосом.
– Это ты, что ли, Андрей? – по инерции спросил Филиппович.
– А кто его спрашивает? – ответили вопросом на вопрос, как будто это был не сотик, а какой-то стационарный «номер» где-нибудь в общаге.
– А ты кто такой? – озадачился Глотов.
– Хрен с горы, – грубо рявкнула трубка. И Филиппович, быстро отключившись, внимательно посмотрел на дисплей. Да нет... все правильно... номером он не ошибся. Тогда в чем дело? Почему Андрюхин телефон у какого-то незнакомого мужика? Странно. Может, он его потерял, разиня? Или отдал кому? Но долго мозги пудрить не хотелось. Да и недосуг – надо еще от снега дорожку к коттеджу очистить, скоро ведь и Юлечка из школы прибежит.
Татьяна
Глядя на Таньку Осипову, поселковую фельдшерицу, старики часто качали головой: «Вот шебутная же!» И не поймешь при этом – то ли с укоризной, то ли с восхищением. А вернее, и того и другого понемногу. И то правда. Жила, как в театре каком. Вечно с шутками-прибаутками. Чаще всего что-нибудь под нос себе напевая, она даже ходить-то спокойно, как все люди, не умела. Все спешит, все несется стремглав куда-то, пигалица малая, со своей огроменной сумкой на плече, скачет, подпрыгивая, будто в «классики» играет, по шатким поселковым мосткам. Вся какая-то голенастая, угловатая, как недавно вылупившийся гусенок. Там, где у нормальных баб груди быть положено – вот уж совсем пустяшные остренькие бугорочки. В общем – срамота одна, глаз положить не на что. Ослепительно, ну просто страсть какая рыжая. Веснушки, мелким крапом, – кажется, везде, даже на веках, на мочках ушей. Со вздернутым, пуговкой, задорным носиком.
И пора бы вроде уже остепениться, поумнеть, что ли. Все ж не пацанка – под тридцать лет. Вести себя поспокойнее, прилично возрасту. Хоть бы изредка, для близиру, посидеть с соседками на завалинке, посудачить, поплакаться о своей нелегкой бабьей доле. Чтоб могли они пожалеть тебя, всплакнуть с тобой за компанию, приобщить, посчитав ровнею, к своему сообществу. И ведь есть от чего – совсем одна, дуреха, осталась. Вроде как где-то там, на Западе, двоюродный дядька у нее имеется, но о нем в поселке – ни сном ни духом. Знать, так она ему по жизни нужна, если за все годы ни разу о себе хоть как-то не напомнил... Так нет же! Никого зловредная гордячка Танька в душу к себе не пускала, не просила, из дурацкого принципа, конечно, ни у кого помощи. Все сама, настырная. Да быстро, да походя, будто нет для нее никаких трудностей, за что ее бабы, естественно, недолюбливали. А ей-то, по всему видно, на любовь на их начихать с высокой башни. И не только на их любовь. И с мужиками вела себя Танька, по поселковым понятиям, в высшей степени странно, как будто способна была вот так, одна, без мужа, без детей до скончания века своего прожить. Никого из них, как ни пытались, близко к себе не допускала. Нет, не то чтобы вообще – не давала к душе своей прирастать. Бывало, и на ночь кого у себя оставит. Но после ночки-то этой непременно унизит, да чаще всего при народе. Считай, ни за что ни про что, отбреет так, что только держись. И мужики, хоть и тянуло их к ней, как мух на варенье, к полному непроходящему изумлению женской половины поселка, всегда старались держаться с ней настороже. Редко кто из них, да и то не надолго, решался продолжить отношения с этой оторвой дальше зубоскальства. Да ну ее к лешему, шебутную. Что, в поселке других баб мало? Раз в пять, наверно, больше, чем мужиков. И каждая просто мечтает хоть на день какой, на час почувствовать себя счастливой замужней. А потом – хоть потоп, хоть – трава не расти.
Но при всем при том фельдшерицей Танька была настоящей. Все могла, все умела. Хоть днем, хоть ночью обратись к ней кто, даже и совсем для нее первый вражина, со своей бедою, тут же летит на помощь, отбросив в сторону все другие, порой неотложные дела. Никогда не откажет под каким-нибудь удобным предлогом, не оставит без участия.
Окончив в Зареченске медучилище, она и не думала, как большинство сокурсниц, оставаться в городе. Чего она там такого особенного не видала? Шумных компаний никогда не любила. Они всегда напоминали ей юность, когда пришлось настрадаться от шальных материнских застолий, которые та все чаще после смерти отца устраивала, панически боясь своей теперешней женской неприкаянности. Гуляла, уже вконец опустившаяся, со всеми подряд, порой уж просто с последними завалящими мужиками напропалую, пока и сама не сгорела, захлебнувшись зеленой блевотиной под столом после очередной грязной и безмерной попойки... Сколько потом времени, после нелепой и жалкой материнской кончины, ну уж точно не один месяц, с просто маниакальным упорством выдраивала Танька каждый угол в хате, держала открытыми настежь все окна и двери, пытаясь выветрить ненавистный запах этих бесконечных попоек, вечно замурзанных, провонявших потом материнских ухажеров. И до тех пор вылизывала, пока не стал ее неказистый пятистенок отдавать почти что стерильной чистотой больничной палаты...
Ни к каким пресловутым благам цивилизации Таньку особо не тянуло. Да и какие там блага в шестидесятитысячном Зареченске? Из «культурных центров» – один захудалый музей, да два кинотеатра, да куча забитых под завязку всевозможным товаром магазинов да магазинчиков. Вот это уж действительно музеи! Да толку-то. Все равно почти все, что манит, – не по деньгам. Попробуй найти такую работу, чтобы там вовремя да еще и хорошо платили. А потому Танька после окончания вернулась в Ретиховку, не раздумывая. Недаром же слово молвится – где родился, там и пригодился. И в родном поселке чувствовала она себя действительно нужной, необходимой людям. Твердо понимала, что без нее станет им, при их и так уже нелегкой деревенской жизни, еще гораздо плоше, труднее. Случись какая беда, а до того же Зареченска – почти двадцать пять километров. Автобус давно ходит раз в два-три дня, а машин на весь поселок всего четыре осталось. Да и те давно на ладан дышат. Старикам не по карману содержать личный транспорт. Один бензин в какие сумасшедшие деньги обходится. Так что попробуй доберись. Да вовремя. А иной раз счет не на часы идет – на минуты. Вот и носилась Танька по поселку как угорелая... То у старика какого-нибудь сердечко прихватит или вконец изведет проклятущая гипертония, то ребенок прихворнет или чем поранится, или цепанет какая поселковая псина одного из местных пьянчужек, озверясь, за задницу... Чего только не приключится с людьми в богом забытом таежном селении, считай, почти отрезанном от человеческого мира! Бывало, и роды принимать приходилось. Сколько уже крестников у Татьяны со щенячьим восторгом носится по грязи на извилистых улицах Ретиховки? А немало – кто бы их считал... Ну и кто же всем им теперь, волею судьбы неприкаянным сельским безработным, без нее поможет? Кому они теперь нужны? Да все такие ершистые, озлобленные на власть, порою с просто непомерным крестьянским гонором...
* * *
За минуту собралась, когда уже поздно вечером ввалился в хату насмерть уставший, до подмышек промокший Семеныч и позвал к какому-то там неведомому раненому парню. Так и бросила, не успев развесить, на морозе во дворе тазик с постирушками. Не добившись от соседа (жил он от нее за три дома) подробностей, как всегда, «партизан» доморощенный, и слова лишнего не уронит, запихнула в свою необъятную фельдшерскую сумку все, что могло пригодиться при любом раскладе. Понеслась за ним в темень, напрямки через огороды, по завьюженному полю к давно заброшенной сторожевой будке у силосной башни на закрайках села. Семеныч предусмотрительно домой к себе парня не потащил, справедливо полагая, что пострелыша могут усиленно искать. Зачем лишний раз маячить перед бабьем, давать новый повод их длинным языкам?
Парень этот, к которому привел ее Степаныч, изможденный и худющий, как показалось на первый взгляд, находился в полном беспамятстве. Только тихонько постанывал в забытьи, плотно сцепив зубы. Содрав с него изодранные в клочья штаны вместе с синими сатиновыми трусами, Татьяна бережно обмыла синюшную, пупырчатую от озноба кожу его простреленной ноги прихваченной из дома в термосе кипяченой водой и внимательно осмотрела рану. И та ей совсем не понравилась. Даже в тусклом свете керосинки было заметно, что по припухшим краям она уже обметана опасной краснотой. Внутрь явно попала инфекция, и при неблагоприятных обстоятельствах это могло привести к неминуемому заражению крови. А на какие благоприятные тут вообще-то можно надеяться?! Его нужно срочно вести в райцентр. Срочно! Но как это сделать, когда на весь поселок – всего-то несколько машин на ходу, у бывшего егеря Витьки Фесуненко да у председателя сельсовета Степана Егорыча? Егорыч еще три дня назад уехал в Каменку к родне, а Витька в это время уже обязательно, как и каждый вечер, обожранный самогонкой до соплей, до полного бесчувствия. Его теперь до утра даже пожаром буйным не разбудишь, пока сам не проспится. Так и сгорит заживо, с бока на бок не перевернувшись. Были еще, правда, один старенький задрипанный «Москвич», который начиная с первых морозов колом стоял у хозяина на приколе, да подержанная иномарка у Маркела Носова, но в поселке давно смирились с мыслью, что ее как бы и нет на самом деле. Такой куркуль чертов – почище жида из анекдота. Действительно, зимой снега не допросишься. Так что оставалась одна надежда на Толика, привозившего в Ретиховку по средам (а завтра как раз среда и выходила) продукты в сельмаг, давно уже ставший частным и работающий теперь и не по часам даже, а буквально «по требованию».
И, тяжело, протяжно вздохнув, но тут же опомнившись, Татьяна осторожно ввела в отверстие раны резиновую дренажную трубку и, аккуратно наложив сверху антисептическую повязку, вколола парню пять кубиков баралгина. Мимолетом, уже просто по-бабьи, про себя отметила, что мужик-то вроде ничего – стоящий. Его бы побрить, отмыть да приодеть... Измерив давление, добавила ко всему прочему еще один укол с кофеином. И только потом поделилась с Семенычем, который все это время молча, сосредоточенно возился у печурки, стараясь нагнать в сторожку необходимое тепло, своими сомнениями.
– До утра, верно, ничего не выйдет, – покачал головой старик. – Да и вот какое дело, дочка. Его ведь те, что подстрелили, искать могут. И не приведи господь, встретимся... Тогда беды не миновать. И его порешат, и нас заодно.
– Разве ж это важно, Иван Семеныч? – укорила его Татьяна, и лицо ее зарделось в негодовании. – Что ж теперь, бросить человека умирать тут?! Я же уже все... все, что могла, сделала. Больше ничего – не в состоянии... И медикаментов нужных нет... И вообще... его обязательно в больницу нужно. Начнись заражение, я же ничем помочь ему не смогу, понимаешь ты, в конце-то концов? Я ему тогда что – ножовкой пилить ногу буду?!
– Да ты погоди, Танюха, не гоношись... Его ведь, истинный крест, и в больнице добьют, нехристи... Найдут и добьют. Сама же по телевизору каждый день про такие страсти смотришь... Давай мы с тобой все как следует обмозгуем. Не нужно нам вот так-то, с кондачка...
– Иван Семеныч, – нетерпеливо перебила его Татьяна, – да ты что такое говоришь?! Тут время на часы идет... – но, внезапно оборвав себя на полуслове, задумалась: «Есть выход. Есть! Надо в город Андрею Ильичу позвонить. Он-то ни за что не откажет – не такой он человек... Приедет обязательно». И, вскочив на ноги, тут же укорила себя последними словами: «Вот же раззява глупая! Как могла «сотик» дома оставить? А еще фельдшер называется. А если б «Скорую» вызывать?»
– Я сейчас, мигом... Телефон в хате забыла, – засуетилась, собираясь. – Своему знакомому доктору в Зареченск позвоню. Он у меня практикой руководил. Он хирург-травматолог. Он приедет обязательно. Сейчас прямо и приедет.
– Вот и хорошо, – отлегло от сердца у Семеныча. – Ты беги. Я тут с ним посижу.
Уже взявшись за дверную ручку, спохватилась. Обернулась, бросив мимолетный взгляд на изгвазданную мокрую одежду старика:
– А вы как же? Вам бы переодеться надо. Совсем, наверное, продрогли...
– А ничего, дочка... Я вон печку накочегарил... Ты беги...
И Татьяна, не ответив, так и не застегнув фуфайку, шмыгнула за порог.
Демин
– Ну ты что, Ильич? – в явном нетерпении вторично переспросил дежурный по хирургическому отделению заядлый преферансист Саша Чернов. – Заканчивай тормозить.
– Я – пас, – рассеянно проговорил Андрей Ильич Демин, сухощавый, но жилистый, импозантный брюнет с уверенным, слегка жестковатым лицом знающего себе цену человека, хотя еще за пару минут до неожиданного и крайне несвоевременного звонка из Ретиховки у него и в мыслях этого не было. Нужно быть форменным идиотом, чтобы не вистовать, когда на руках длинная «пика», да не сорвать банк в последней пулечке. Нельзя сказать, что их короткий, только что состоявшийся разговор с Таней полностью выбил его из колеи, но чем глубже, абсолютно непроизвольно, он пытался его теперь анализировать, тем быстрее улетучивалось легкое настроение, навеянное приятным времяпровождением.
– Пока без меня, – быстро произнес Демин, едва дождавшись последнего хода, не обращая внимания на протестующие возгласы возмущенных коллег. Отпил из пузатой «наполеонки» порядочный глоток коньяка, даже не ощутив при этом никакого послевкусия. Выудив из портсигара беломорину, машинально размял ее длинными сильными пальцами так, что на брюки посыпался табак, прикурил и, выбравшись из-за стола, подошел к окну ординаторской. Бросил взгляд на заметенную снегом вечернюю улицу в коротких желтых всполохах неисправного, как обычно, фонаря и передернул плечами, представив себе, что рано или поздно все равно придется туда выходить. Придется независимо от решения, которое ему еще предстояло принять.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/kirill-kazancev/taezhnyy-rubikon/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Стегно – бедро, ляжка у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).
2
Лен – шейная часть хребтины у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).
3
Отстой – недоступное место на скальном уступе (мест. охот. жарг.).
4
Солнопек – южный склон сопки (мест. жарг.).
5
Подвешивать капканы – после окончания промыслового сезона основная часть капканов оставляется охотниками прямо на местах промысла.
6
Белковать – охотиться на белок (охотн.).
7
Переходная белка – в определенных кормовых условиях белка совершает массовые миграции.
8
Очеп – подъемник для капканов. (охот. жарг.).
9
В охоте (в охотке) – в течке (охот. жарг.).
10
Кедра – кедр (мест.).
11
Таксидермический – цех по изготовлению чучел животных.
12
Дериваты – ценные продукты животного происхождения, используемые главным образом в традиционной китайской медицине.
13
Вихотки – варежки (простор.).
14
«Струя» кабарги – железа на животе у самца, выделяющая мускус. Ценный продукт для парфюмерии.
Кирилл Казанцев
Оборотни в законе
Капитан в отставке Андрей Мостовой, похоже, родился в рубашке. Дело в том, что во время сбора в тайге кедрового ореха он вместе с напарниками попал под огонь бандитских разборок. В результате товарищи Андрея погибли, а сам он, тяжело раненный, едва ушел от преследующих его озверевших оборотней: его, еле живого, подобрал в тайге охотник Семеныч и оттащил на волокуше в соседнее село. Стремясь зачистить следы преступления, убийцы устроили облаву на Мостового по всем правилам звериной охоты. Но живуч оказался раненый капитан, и от его праведного гнева вздрогнули махровые бандюки...
Кирилл Казанцев
Таежный рубикон
Шел по старым трехдневным следам хозяйки с самого рассвета уже четвертый час. Шел, почти не таясь, открыто. Аккуратно обходя суметы и запорошенные валежины. Широкие, наново обшитые камусом лыжи легко скользили по снегу, уже успевшему порядком просесть и подплавиться на жарком солнце. Легкий морозец только приятно холодил разгоряченное лицо. От того и на душе все было ровно да спокойно. Только б не ушла, голуба, совсем за дальний перевал, а так-то он ее все равно вытропит. А там, глядишь, и прищучит, бог даст, если нигде сам дуру не сваляет.
Давно пора передохнуть чуток, перехватить чего под горячий чаек. Перед выходом с зимовья как раз заварил с пахучими травками. Но неугасающий азарт все тянул и тянул его вперед: «Ну, неужели так нигде ничего толком и не пошамкала, горемычная? Так, одним косым да скунсом, задохликом и успокоилась? Да быть того не может!.. Да не должно такого быть! В этом-то году – грех жаловаться. Всякой тебе копытной твари, считай, – в достатке».
Поднялся на лысый покатый взлобок, поглядел вдаль, щурясь от ярких солнечных лучей. Следы молодой тигрицы уверенно вильнули с чистого на сторону. Дальше потянула в сумрачную широколиственную урему, густо увитую лианами. «Да, все ж таки, точно, профурсетка малая, чего-то причуяла! А ну-ка, глянем...»
Не успел проскочить и пары сотен метров, как наткнулся на место звериной охоты. Постоял с минуту, отдышался. Обтер мокроту со лба да принялся неспешно и обстоятельно разбирать записанную картину.
* * *
К двум отдыхавшим на лежке изюбрям тигрица подобралась по замерзшему руслу ручья под прикрытием крутого берега. Долго, видать, лежала за толстым стволом поваленного ильма. Снег здесь основательно подтаял и даже взялся прочной гладкой коркой. Потом поползла на брюхе, осторожно скрадывая жертву. К нападению готовилась тщательно. Задние толчковые лапы четко пропечатались на утрамбованном пузом снегу. Выбрав самку, настигла ее в два громадных, почти пятиметровых прыжка, но мгновенно удавить не смогла. По обломанным кустам, оборванным лианам было видно, что обреченная изюбриха, в последний момент все-таки успевшая сорваться с лежки, тащила ее на себе еще метров пятнадцать, пока не упала, совершенно обессилев. Дальше уже тигрица понесла в зубах пойманную добычу. В самой теснине густорастущего подлеска полезла с тяжелой стокилограммовой ношей через примерзшую к земле колодину. Застряла. Рванула так, что колодину эту легко с места сдвинула. Только и остались висеть на торчащих в разные стороны сучьях большие ошметки изюбриного бока.
Продолжая тропить по широкому и глубокому волоку, метров через триста вышел, подняв на крыло шумную воронью стаю, к плотно выбитой, вытоптанной поляне, усыпанной обрывками шерсти, обломками костей, густо усеянной уже потемневшими кровавыми сгустками. «Долго же ты тут трапезничала, умелица! – подумалось, когда оглядел почти ополовиненную изюбрячью тушу. – Уж никак не меньше двух-трех дней. Вон какие кучи дерьма-то навалила! Да и немудрено... Считай, что два пудочка с лихвой со стегна[1 - Стегно – бедро, ляжка у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).]да с лена[2 - Лен – шейная часть хребтины у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).]отчихвостила... Но ушла, однако, не так давно. Скорее всего – по ночи... Воронье еще, по всему видно, только-только себе халяву надыбало...»
Вот теперь уже можно было и с чистой совестью чайку похлебать. Теперь уже, точно, любая спешка только во вред пойдет. Теперь чем прочнее облежится, голуба сытая, тем легче к ней будет на верный выстрел подобраться. Ну, а где она кемарить настропалится – так это, считай, дело для него известное. Далеко-то с полной утробушкой никак не потащится. Или в какой недалекой буреломине или на отстоях[3 - Отстой – недоступное место на скальном уступе (мест. охот. жарг.).]на солнопеке[4 - Солнопек – южный склон сопки (мест. жарг.).] наверняка устроится набитое пузо греть.
Присмотрев поблизости толстую валежину, распустил на ней прихваченный из дома туесок с нехитрой снедью. Нацедил в кружку чая до самых краев. Хлебанул обильно, так, что заныли от горячего прихваченные морозцем зубы, а через мгновенье и внутри все жаром рассвело, и как-то незаметно для себя свернул в мыслях к прошлому. И даже услышал как будто оттуда далекий знакомый собачий лай. Без малого уж десять лет прошло, а вот припомнилось...
* * *
Промысловый сезон уже к концу катил. Еще пару недель – и пора было бы совсем сбираться, капканы подвешивать[5 - Подвешивать капканы – после окончания промыслового сезона основная часть капканов оставляется охотниками прямо на местах промысла.]. Годок тот неплохим выдался. Соболей, правда, маловато, но побелковал[6 - Белковать – охотиться на белок (охотн.).]с Комою, своим трехгодовалым башковитым кобельком, урясно. И местной – пропасть, и переходная[7 - Переходная белка – в определенных кормовых условиях белка совершает массовые миграции.]попозже валом пошла. И колонка – почти под каждым вторым очепом[8 - Очеп – подъемник для капканов. (охот. жарг.).]. Да и норку по ручью без избытка, конечно, но брал-таки. И харзу – случалось. А когда и добрую выдру. В общем, все бы хорошо, да приперлась на угодье старая немощная тигрица. Повадилась, стерва наглая, тягать мелочь из капканов да кулемок. Что ни день – то больше и больше, пока совсем, вражина, с путика не выжила. Уже совсем мандражно стало – вот-вот нос носом стукнешься.
Забросил все к чертям. С зимовья – ни на шаг. Так только – по дрова да по воду. Думал – почудит да уйдет. А чего ей пастись-то, когда больше ничего в пустые капканы не лезет. Она ж, тварюга, всю, как ни есть, живность вокруг распугала. Даже приваду мерзлую вчистую подмела... А не тут-то было. Пошаталась, тварь, по голому путику да к зимовью и приползла. Решила, видно, Кому изловить. Она же его давно заприметила, хоть и уже с другого дня, как только на участке появилась, с собою его больше ни разу не брал. Запирал, уходя, в зимовье на замок. Отродясь псов в хату не пускал. Еще не хватало в человечьем жилье да псиною чухаться. А теперь пришлось. Ну куда ж его, гаденыша, денешь-то при такой прорухе?..
И до того, скотина подлая, со временем плотно обложила, что и сам уже теперь боялся за дверь носа высунуть. И пару шагов от порога не отойдешь, как непременно на ее свежие следы натыкнешся. Так уже и по нужде на двор перестал заглядывать. Сцепя зубы, на ведро в углу ходил. Через неделю какую так с Комой в хате насвинячили, что не продыхнуть стало. А что делать-то? На глаза, изверь полосатая, совсем не кажется. Да и что ты там в одном окошке-то малом углядишь? А и углядишь, повезет, все равно по-верному ее не выцелишь. Так и метался с угла в угол, пока злость в конец не разобрала: «Врешь, падла пархатая! Шиш да кумыш тебе! Накось – выкуси! Ничего тебе здесь не обломится!»
Выскочил на мороз, как ошпаренный, и давай палить по кустам почем зря. Вроде примерещилось, что мельканул-таки рыжеватый бок в чапыжнике. Пока охолонился, в себя пришел – всего пара-тройка патронов-то и осталась. Да и то не в обойме – в кармане россыпью. Почти все попусту, считай, по полной глупости, и извел. Стал, опомнясь, их в пустую обойму пихать – так корявки дрожмя бьет, совсем не сгинаются. Поронял и давай в снегу шариться. А поднял глаза и обомлел. Стоит как раз бестия шальная совсем в другой стороне, в пяти шагах от крыльца, да, озлобясь, молотит хвостом и щерится. Вскинулся. Выстрелил. Только раз и успел. И пропала начисто! Словно и не было ее вовсе. Одно слово – привиделась! Подбежал, обглядел все кругом. Ни одного пятнышка на снегу! Ни единого! Аж в кишках запилило от обиды и немощи: «Вот же дрянь, твою мать! Как же угораздило с пяти-то шагов спуделять? Как же так жалко обмишурился?!»
Уже начал дверь за собой затворять, когда увидел, как Кома прямиком к зимовью летит. За всей этой суетой и не заметил, видно, что он следом-то на двор выскочил. Несется стремглав, язык вывалив, а за ним и эта тварь полосатая прет напролом. Хотел уже в хату прошмыгнуть, да спотыкнулся об порог, завалился на спину. Да и на счастье вышло-то! Пролетела с рыком по-над ним в раскрытую дверь. Только когтем по ичигу и чиркнула. Потянулся к винтовке и ни за что бы не поспел (опять, шельма, нападать наладилась!), если бы в тот момент Кома на нее не кинулся. Не повис на загривке. На один тот краткий миг его и хватило-то. Удавила махом. Но и ей, как есть, капец пришел. Нахлебалась свинца досыта...
* * *
От того дня зарекся собак в зимовье держать. Нечего зверюгу усатую леденцом дразнить. А охотничать совсем по-другому взялся. Не стал больше понапрасну со всякой мелочовкой-то корячиться. Одна маета выходит. А тут тебе, считай, за один раз – штука зелеными обломилась...
После горячего питья да долгих вспоминаний его даже разморило малость. Курнуть захотелось, но об этом, знал, теперь-то и думать было нечего. Потому больше без дела не рассиживал. Бережно устроил на коленках свою старую, не раз проверенную в серьезном деле трехлинеечку, дотошно обсмотрел ее, любовно обмахнул скомканным носовым платком от снежной пыли. Тихо клацнул затвором, проверяя патрон в патроннике. Задрав почти до локтя тугую резинку маскхалата, придирчиво общупал запасную обойму в кармашке, пришитом за обшлагом рукава суконной охотничьей куртки. И через минуту после этого снова поднялся на ноги.
И снова стал на оставленный ненадолго след. Но теперь уже продвигался вперед по этому новому, более свежему совсем медленно и предельно осторожно, с частыми остановками, чутко прислушиваясь буквально к каждому шороху. Сжимая в руках оружие, до рези в глазах всматривался в лежащую впереди тайгу, стараясь с максимального расстояния определить место вероятной звериной лежки.
Издалека заметил, что цепочку тигриных следов, обочь которой крался, вдруг пересекла, перекрестила наискось еще одна новая. И на какой-то миг ожгло под ложечкой: «Вот же хрень какая! Чего же это она проверялась-то? Никак меня зачуяла?! Да нипочем не могла!.. Она же здесь, как не маракуй, еще потемну прошла, а теперь-то уж далеко за полдень?.. Что ж тогда-то?..» Но, подобравшись поближе, все сразу же и легко для себя прояснил. Это был совсем другой зверь! И, определенно, – крупный самец. По следам было видно. Но на всякий случай, словно не до конца доверяя своим собственным глазам, он все-таки присел на корточки, приложил к четкому отпечатку спичечный коробок. И тот в пятку по ширине почти три раза уложился! А это – явно больше десяти сантиметров, что, как знал доподлинно, для самочки – верхний предел. «Да, здоровенный деляга будет! – удовлетворенно отметил про себя. – За такого-то, не в пример, покруче взять можно!.. Ну, и добро... Ну, и возьмем попозже... Возьмем, бог даст!..» И настроения у него явно поприбавилось. А когда, пройдя еще под какую сотню метров, обнаружил к тому же, что след самца, сделав небольшую петлю, вернулся на след тигрицы и дальше уже безо всяких сходов, прямехонько потянул поверху, в груди его вообще все зашлось, заколыхалось от восторга: «Так ты ж, мать, похоже, в охотке-то[9 - В охоте (в охотке) – в течке (охот. жарг.).]будешь?! Да что там – похоже?.. Да так оно и есть!.. Вот это, паря, повезло тебе! Вот тут-то тебе конкретно подфартило!.. Ну, Филиппыч, готовь мошну, жмотяра склизкий!»
Шишкари
...Если только мы сами не уйдем от Него «на страну далече».
Лк. 15. 13
– Ну все... Все, я сказал! – Андрей Мостовой поднял руки, пытаясь укрыться от летящих в лицо снежков. – Ты что, совсем сдурел? Ну, кончай... – Не успел договорить, как увесистая ледышка ударила прямо в лоб. Да так, что в глазах потемнело и он, оступившись, пластом рухнул в сугроб. Серега с диким воплем навалился сверху, и, сцепившись, они кубарем покатились под откос, обрастая по пути вязким липким месивом. Хорошо еще, что через сотню метров удалось затормозить, плотно приложившись боками к толстенной кедре[10 - Кедра – кедр (мест.).]. Неизвестно, чем бы закончилась эта невинная забава. Уж парой-тройкой поломанных ребер – это уж как пить дать! Дальше вроде покатый от вершины склон сопки резко шел на излом и рвался вниз уже под углом градусов в шестьдесят.
– Нет, ты определенно придурок, – выгребая пригоршнями снежную кашу из-за шиворота, продолжил было возмущаться Андрей, но, натолкнувшись взглядом на нарочито дурашливую гримасу на лице друга, не смог сдержать улыбки. – Все детство в заднице играет?
– Да ладно тебе... Не тормози... – Сергей примирительно похлопал друга по плечу. – Не все ж постной рожей зверье пугать. Хоть какая-то разрядочка, а то горбатимся тут, как проклятые.
– На себя же горбатимся, – проворчал Андрей. – И нечего тут сопли на кулак мотать. Или ты уже все свои денежные проблемы разрешил?
– Нет, Андрюха, не решил. И бабули позарез нужны – без них никуда. Но на сегодня каюк. Я свои тридцать мешков сделал. Да и ты – около того. Пошли лучше Петровичу молоть поможем. Быстрей управимся.
– Ты что, не видишь, что на снег тянет? – возмутился Андрей. – Вон уже в гнилом углу совсем темно. Сейчас навалит по колено, и хрен ты ее возьмешь. Вся шишка вниз уйдет. Давай еще хоть пару кедрин разделаем.
– Нет, не хочу, – заартачился Серега. – И так уже прилично напластали. Пусть Филиппович еще те сорок мешков ореха вывезет, а то в зимнике уже ступить некуда, все завалено. Позвони ему, кстати, что он там вола за уши тянет.
– Ближе к вечеру позвоню. Все равно сегодня уже вряд ли появится. На ночь глядя не поедут... Ну давай еще пару кедрин... – попробовал еще раз вразумить друга.
– Да не хочу, – отрезал Сергей. – И тебе не советую. Потом будешь как дурак потемну здесь ноги ломать.
– И черт с тобой, – вспылил Андрюха. – Не хочешь, и не надо. Давай «кошки».
– А вот это хренушки. Ты же лазишь, как беременный таракан. Только шею себе свернешь, и все.
– Да пошел ты! – взорвался Андрей и, повернувшись спиной к другу, с остервенением полез в гору, то и дело оскальзываясь, обжигая ладони попадающейся под руку зловредно колючей аралией, действительно рискуя в запарке свернуть себе шею. А внутри все так и кипело: «Вот же олух! Ну шага лишнего не ступит. Только бы пупок не надрывать, не корячиться. Будто у него действительно этих дерьмовых бабок немерено!»
Но кипятился он, конечно же, напрасно. Зря взъелся на Сергея. Ну какие у того проблемы в жизни? Один. Ни жены, ни детей на шее. Зачем ему эти проклятые бумажки? Так только – чтобы поесть и погулять всласть. На баб да на рестораны. Имелась, правда, у Сереги «мечта идиота» – купить какой-нибудь крутой навороченный джип со всеми прибамбасами, чтобы можно было всем местным красоткам пустить пыль в глаза, но как сугубый прагматик к ее осуществлению он относился предельно спокойно. Получится – хорошо. А на нет – и суда нет. Поездим и еще чуток на уже имеющемся в наличии стареньком «паджерике». Для женщин, в этом он был абсолютно уверен, главная «замануха» заключена совсем в другом предмете мужской гордости... А вот ему-то, Андрею, деньги позарез нужны.
Это только на первых порах, когда из армии выбросили «по сокращению», казалось, что теперь-то он быстро свое наверстает. Да запросто и в минимально короткий срок. А что? Бог умом не обидел. И в училище, и в части всегда был в числе лучших. А что с карьерой не заладилось, так то совсем по другой причине. Унижаться, лебезить перед зажравшимися дуболомами с широкими просветами на погонах не умел и не хотел. Это было ниже его достоинства. А без этого в армейской среде на очередные звания и звездочки нечего и рассчитывать. Как мудро изрекал ротный в «бурсе», напутствуя их накануне выпуска: «Хотите расти – это запросто. Надо только точно выполнять все правила игры: полная преданность начальству, беспрекословная исполнительность и полное отсутствие всякой инициативы. При таком раскладе считайте, что к пенсии минимум две большие звезды вам обеспечено. Даже при отсутствии должной волосатости соответствующей руки». И он оказался чертовски прав. Стоило хоть на йоту отступить от этих правил, и ты тут же застревал на обочине, неминуемо отставая от сослуживцев. Да не просто отставая – становясь изгоем, и вчерашние приятели уже шарахались от тебя, как от прокаженного. Система тут же всеми своими потрохами силилась тебя отрыгнуть словно враждебное, чужеродное тело. Такие «чудаки» на букву «м» были для нее абсолютно неудобоваримы, как зажаренный до хруста бекон для хронического язвенника.
Но «по-скорому» вывести свою семью из унизительной нужды как-то не получалось, несмотря на то что прилагал к этому максимум усилий. И не только физических. Чтобы натянуть на себя «позорную» шкуру челнока, кадровому офицеру-связисту с пятнадцатью годами безупречной службы за плечами пришлось буквально, сцепив зубы, «наступить на горло собственной песне». Что стоило хотя бы свыкнуться с косыми взглядами бывших сослуживцев, в которых сквозило почти неприкрытое «пролетарское» презрение, не сорваться, не запить по-черному или другим способом не пуститься во все тяжкие! Пусть и понимал, что этим, таким же, как он, вчерашним капитанам да майорам и вовсе гордиться нечем – единицам удалось пристроиться на гражданке, да и то какими-то затурканными сторожами да завхозами, учителями по труду или ОБЖ с нищенской зарплатой, которую приходилось выпрашивать, как подаяние. Большая же часть «сокращенцев» с каким-то маниакальным упорством денно и нощно попросту пропивала по гаражам свои жалкие пенсионные копейки. Да притом еще костеря на все лады неразумное «Отечество», устроившее им, «лучшим сынам Родины», такое постыдное кидалово. Костеря, но надеясь, что оно, неразумное, все-таки опомнится и обеспечит им в дальнейшем достойное трудоустройство. В общем, в отличие от него, все они, эти «сыны», – «честь имели»... Но, сколько ни таскал, надрывая жилы, тяжеленные баулы с ширпотребом, ни торчал за сбитым из плохо оструганных досок прилавком, пытаясь толкнуть с наваром вонючие китайские шмотки, денег хватало только на самое необходимое. На пусть и не первоклассное, но все же вполне сносное питание, на обновки для жены и дочери Ксюшки, которой к тому времени уже исполнилось четырнадцать, и, чтобы хоть частично удовлетворить ее резко возросшие запросы, требовалась теперь просто уйма денег. Все тяжким трудом заработанное как-то мгновенно улетучивалось, и даже на «черный день» редко что удавалось отложить. «Завтра» по-прежнему пугало своей непредсказуемостью, зловеще зияло, как темное жерло незнакомого туннеля, пробитого в отвесных скалах, который, к сожалению, нельзя обойти, как ни морщи лоб.
Прошло почти пять лет, пока наконец-то осознал, что таким способом из нужды не вылезти. Необходимо предпринять что-то мало-мальски радикальное. Но что, если не воровать, не грабить? Если нет в тебе всепожирающей страсти к деньгам? Если ради обладания энным количеством оных ты не согласен пойти на любую мерзость?! Что можно предпринять в окончательно «опущенном» провинциальном российском городке с его до предела обнищавшим населением? Когда к тому же никто из твоих друзей не способен ни на какой компромисс со своим совковым «я», а потому ты один как перст в своем стремлении подняться?
Продуктовый киоск – это все, к чему Андрей пришел после мучительных раздумий. Но для этого нужно много этих шелестящих бумажек, очень много. Гораздо больше, чем удалось выкроить из семейного бюджета за пять лет ударного труда на ниве купипродайства... Но действительность превзошла все его самые смелые ожидания. В каких астрономических цифрах на самом деле выражается это абстрактное «много», Андрей начал доподлинно понимать только тогда, когда впрягся в бесконечный процесс оформления «соответствующих» документов. Расплодившаяся чиновничья братия за короткую закорючку под какой-нибудь там экспертизой или разрешением драла не просто по три шкуры, а еще и с мясом. А потому совсем скоро пришлось этот сволочной «процесс» временно приостановить по причине полного истощения семейной казны, чего жена уже перенести не смогла, сломалась окончательно. Полное и, как ей теперь казалось, беспросветное безденежье накрыло их «семейный челн» словно девятый вал. И до того частые ссоры постепенно переросли в постоянную конфронтацию. Очень скоро все они, включая и дочь, совсем перестали щадить друг друга, и любой невинный спор мгновенно перерастал в грязную свару. После очередной такой «разборки» Ольга, психанув, укатила с дочерью к своим родителям в Питер, предоставив ему возможность в одиночестве «убедиться, какой все-таки он козел и жалкий неудачник». После их отъезда Андрей две недели, день в день, заливал дешевой водкой свое ущемленное самолюбие, все больше залезая в и так уже астрономические долги. Но вовремя остановился. Сутки, страдая жутким похмельем, слонялся как неприкаянный по опустевшей квартире, но из непривычно затяжного запоя буквально «за волосы» себя вытащил. Выдраил свое «холостяцкое» жилище, превратившееся в натуральный свинарник, как матрос палубу, с усмешкой отметив, что Ольга оставила дома добрую половину своего и Ксюхиного «барахла», явно намекая на гипотетическую возможность их возвращения. Естественно, «при его полном исправлении». А потом снова впрягся в опостылевший «воз».
Он совершенно ясно осознавал, что отступать уже поздно, хоть порой и посещала его такая шальная мысль. Слишком много было убухано средств в дело построения светлого будущего, и, грубо говоря, «спустить их в унитаз», не добившись результата, было бы верхом головотяпства. И он бросился зарабатывать недостающую наличность теперь уже всеми, естественно, допустимыми, с его точки зрения, способами. Челночества все-таки не бросил, хоть и занятие это перестало приносить стабильный доход. Спрос на китайское шмутье давно уже многократно превышал предложение. Практически все производство в городе приказало долго жить. Число работающих стало настолько мизерным, что каждого из них неусыпно пасло теперь как минимум три-четыре торгаша в надежде всучить, впарить, втюхать этому счастливчику какое-нибудь копеечное синтетическое дерьмо. Андрей челночества не бросил, но, кроме того, не упускал уже любой другой возможности хоть как-то подкалымить. Занялся частным извозом. Естественно, нелегально. Ловил для китаезов змей и черепах, ходил в тайгу за корнем и дикоросами. Ну а уж щедрый урожай на шишку, выпавший в этом году, и вовсе стал для него «манной небесной» – можно было «реально намолотить бабок» и окончательно закрыть наболевшую «проблему» с киоском. Только надо капитально попластаться при этом, покорячиться изо всех сил!
* * *
Как это греет душу, когда после черной полосы неудач начинает у тебя хоть что-то ладиться! Кажется, еще немного, и вообще все пойдет как по маслу. Потому и, невзирая на короткую размолвку с другом, Андрей пребывал в прекрасном настроении, когда, нагрузившись под завязку отборной шишкой, топал себе потихоньку к зимовью по уже прилично укатанной лесовозами дороге. А что? За прошедшую неделю они втроем неплохо заработали – сдали Филиппычу, считай, почти пятьдесят мешков чистого ореха. Да и к завтрашнему вывозу больше сорока набралось. Даже с учетом того, что «начальничек» себе отполовинит, у них на каждого выходило по пятнадцать. А это приличные деньги! Еще какие приличные!
Пошел снег. Сначала довольно робко, но с каждой минутой усиливаясь. И вот уже в полном безветрии повалил крупными тяжелыми хлопьями, буквально на глазах разукрашивая притихшую тайгу, превращая наезженный зимник в первозданную целину. Оставалось каких-нибудь метров пятьсот-семьсот до места, но Андрею уже незачем было спешить. Здесь, на дороге, даже в полной темноте с пути не собьешься. И он решил устроить себе короткий перекур. Натянув на голову капюшон армейского бушлата, взгромоздился на мешок с шишками и с наслаждением затянулся ароматной сигаретой. Еще каких-нибудь десять минут хода, и можно будет расслабиться по полной, отдохнуть по-человечески после тяжелого дня. Петрович, наверно, кулеш сварганил «по заявкам трудящихся». А после плотного ужина, как заведено, забьют с мужиками пару-тройку раз «козла» в домино, и на боковую, чтобы встать пораньше, еще до рассвета. Тем более что завтрашний день обещает быть нелегким. По такому снегу шишку брать будет ох как непросто. Да и мокрую таскать – пупок надорвешь. Только бы снегопад к утру прекратился, иначе будет труба-дело. А времечка золотого терять совсем бы не хотелось.
Осталось свернуть с дороги на знакомую прогалину, чтобы через пару минут выйти к зимнику, когда неожиданно увидел впереди, метрах в трехстах, силуэт грузовой машины с горящими габаритами. В белоснежной пелене ранних сумерек невозможно было даже с такого расстояния определить ее марку. Но на «зилок» Филиппыча явно не похоже. Да и не поедет он в такую непогоду. Похоже на «Урал», крытый тентом. Интересно, кого это принесло на ночь глядя? Наверное, тоже шишкари. Может, пообломались или просто решили на «огонек» заглянуть. Решил не гадать, мужики расскажут, и поспешил к дому.
Дверь в зимник оказалась распахнутой настежь, но самое странное, что там было совершенно темно и тихо. От пока еще смутного, но явно дерьмового предчувствия похолодело внутри, и, буквально пересилив себя, он шагнул внутрь. Тут же, поскользнувшись, загремел на пол, извозился в чем-то липком. Вытерев пятерню о полу бушлата, щелкнул зажигалкой и замер, чувствуя, как на голове в буквальном смысле начинают шевелиться волосы. Рядом в огромной кровавой луже, раскинув в стороны руки, на спине лежал Петрович с перерезанным горлом. Его седую голову с широко раскрытыми остекленевшими глазами соединял с туловищем лишь какой-то грязный кровавый сгусток. Андрей судорожно сглотнул, пытаясь справиться с подступающей тошнотой, и отвел в сторону взгляд. Серега был тут же, рядом, в какой-то чудовищно неестественной позе с вывороченными за спину руками и подтянутыми к подбородку коленями. В затылке у него торчал напильник. Тот самый знакомый напильник, без ручки, которым они ежедневно правили топор!
Ноги предательски дрожали, когда поднимался, одной рукой опираясь на косяк двери, а другой стараясь подсветить себе зажигалкой, и, теряя равновесие, он привалился плечом к стене. Попытался вздохнуть полной грудью, но воздуха не хватало, и Андрей, рванув воротник бушлата, вывалился за порог. Не успел сделать и двух шагов, когда в скулу вдруг что-то сильно ударило, и он инстинктивно резко отшатнулся назад. Зажигалка улетела в снег. Поднеся руку к лицу, нащупал длинную щепку и, ни секунды не медля, выдрал ее из щеки. За воротник тут же ручьем побежала кровь, и голова взорвалась спасительной болью – вышел-таки из шока. Метнулся в темноту зимовья, понимая, что путь через дверь ему отрезан. И за мгновение до того, когда второй автоматной очередью полоснуло по двери, успел закатиться за печку. Мысли лихорадочно работали, пытаясь найти выход из кошмарного положения. Оставалось только небольшое окно на противоположной от входа стене, и, нащупав в темноте чурбачок для рубки дров, он, неуклюже размахнувшись, швырнул его в оконный переплет. Рванулся в образовавшийся узкий проем, но тут же застрял. Пришлось, сбросив бушлат, повторить попытку. На этот раз удалось протиснуться наружу и упасть головой в сугроб. И вовремя – в дверь уже кто-то ломился с матюгами. Андрей, вскочив, бросился к углу сруба и только оттуда, свернув, припустил что есть духу вверх по сопке. Проваливаясь почти по пояс в рыхлом снегу, скользил и падал и, снова поднимаясь, изо всех сил ломился вверх через сплошной колючий кустарник. А над головой злобно, омерзительно свистели пули. Но ему очень долго просто чертовски везло. Уже было рукой подать до долгожданной хребтины, когда тупо садануло по ноге чуть выше колена. Еще успел до наступления неминуемой боли в несколько прыжков преодолеть узкий десятиметровый взлобок вершины и кубарем покатиться вниз по противоположному крутому склону.
Алина
Бывшая жена начальника ГОВД Зареченска Алина Васильевна Савченко, хозяйка фирмы «Нюанс», включающей в себя целую сеть косметических салонов и парикмахерских, стояла у окна в просторном светлом офисе, затылком ощущая вызывающе насмешливый взгляд своего любовника Игоря Дорофеева, исполняющего при ней обязанности начальника охраны. Стояла, не столько пытаясь собраться с мыслями, сколько старательно выдерживая паузу. Необходимо было поставить его «на место». Поставить, пока еще не поздно, пока еще хоть относительно управляем и предсказуем. Благо и повод для этого наконец-то нашелся – допустил серьезный просчет, – и не воспользоваться этим обстоятельством было бы для нее непростительной глупостью.
* * *
Надо-то надо, но как это сделать, не перегнув палку? Апломба у Игоря – хоть отбавляй. Чуть пережмешь – и вспыхнет, как спичка. А там и потерять недолго, что в планы Алины пока совершенно не входило: слишком много серьезных препятствий возникло перед ней в последнее время. И устранить их она была в состоянии только его руками. Да и не в одном этом дело... Не девочка же, в конце концов, – скоро сорок пять. В таком возрасте надо быть форменной дурой, чтобы из-за какого-то «рабочего недочета» расстаться с таким бесподобным молодым мужчиной: «Это же полный эксклюзив, штучная работа! Кругом, куда взгляд ни кинь, одни пропойцы да извращенцы, одни задохлики, которых и мужиком-то не назовешь...»
* * *
На Игоря Дорофеева Алина положила глаз уже давно – еще в первые месяцы его службы следователем городского уголовного розыска под началом ее мужа. Да и как можно было не обратить на него внимания? Высокий, почти двухметрового роста, атлетически сложенный кареглазый шатен, широкой кости, с мощным торсом и крепкими ягодицами – ну натуральный мачо из глянцевого журнала, просто излучающий всем своим видом какую-то животную, дикую силу и страсть! И это в неполных-то двадцать пять, когда иной мальчишка еще и оформиться-то толком не успел?! Еще при первой встрече он окатил Алину таким жадным и открыто похотливым взглядом, что она с большим трудом устояла перед соблазном заполучить его немедленно, тем более что и усилий для этого, как она сразу же поняла, прилагать никаких не пришлось бы. Только пальчиком помани – и он твой, всем бабам на зависть... Но тогда она позволить себе этого просто не могла. Не могла по нескольким веским причинам. Во-первых, у Игоря с самого начала совершенно не сложились взаимоотношения с ее мужем: уж больно схожи оказались они по характеру – оба вспыльчивые и норовистые. И адюльтера с «этим неуправляемым сопляком» Станислав бы ей ни за что не простил, хоть и, по взаимной договоренности, они никогда особо не вникали в интимную жизнь друг друга. Во-вторых, в случае с горячим и напористым Дорофеевым вряд ли бы все это закончилось кратковременной, ни к чему не обязывающей интрижкой. Их связь непременно имела бы продолжение, а это уже было связано с риском бросить тень на непререкаемый авторитет Станислава, опорочить свой высокий статус жены всемогущего хозяина района.
Но своего часа Алина все-таки дождалась. Не мешкая, прибрала Дорофеева к рукам сразу же после развода со Стасиком. Волею судьбы она опять была свободна и имела полное право делать все, что считала нужным. А Дорофеев был ей действительно необходим. И теперь, когда у нее появился свой собственный бизнес, не только для постельных утех, а и в качестве сильной мужской руки, способной ежедневно решать возникающие перед ней проблемы. Тем более – с его образованием и соответствующей подготовкой.
И Дорофеев полностью оправдал все ее ожидания. Он не просто оказался великолепным неутомимым любовником, способным довести ее в постели до натурального умопомрачения, но и стал настоящей надежной опорой в любых ее начинаниях. До крайности честолюбивый, напористый, а при этом еще и лишенный абсолютно всяких принципов, он легко «улаживал» разного рода щепетильные вопросы, решение которых требовало жесткого подхода, а потому было ей не под силу. И чем больше ширились и прирастали ее «именные владения», тем больше она нуждалась в его услугах. Особенно после того, когда решила серьезно расширить «сферу своего влияния», осознав в определенный момент, что ее «косметический» бизнес достиг предельной точки в своем развитии. Дальше в захолустном Зареченске двигаться было некуда. Покупательная способность населения расти практически перестала. Жалкие «подачки» правительства в виде мизерных прибавок к пенсиям и зарплатам инфляция тут же сжирала без остатка, а потому количество людей, способных оплатить предлагаемые ее салонами и парикмахерскими качественные, но дорогостоящие услуги, больше не увеличивалось. А денег Алине хотелось все больше. К ним со временем у нее развился просто неуемный аппетит. Тогда-то и решила попробовать себя на незнакомом, но уж очень соблазнительном поприще (вот уж где доподлинно – золотое дно!) – прибрать к рукам всю заготовку таежных дикоросов в районе, а там, если все пойдет гладко, и весь оборот драгоценных дериватов.
По привычке попыталась заручиться поддержкой Стаса, но отставной муженек к ее новой затее отнесся с явной прохладцей. Помочь при необходимости, конечно же, пообещал, но от непосредственного участия в деле наотрез отказался. Да и к чему ему нужна была очередная головная боль, когда полновесные «зеленые рубли» от налаженного им тотального «красного» крышевания разного рода коммерческих структур, лесовиков и т. д и т. п. текли в его карман полноводной рекой. А потому полагаться пришлось в первую очередь на свои силы. На себя и на Игоря – теперь он стал для Алины просто незаменим.
Поначалу нахрапистой «команде» Дорофеева, которую он сам и подобрал, легко удавалось, по разработанному ею сценарию, «приручать» конкурентов одного за другим, а отдельных неуступчивых и вообще выдавливать из этого сектора рынка. Камнем преткновения стал Иван Филиппович Глотов, когда-то, в незабвенные советские времена, директор местного госпромхоза, а ныне вполне преуспевающий предприниматель, при первом знакомстве с которым человек несведущий ни за что не воспринял бы его всерьез. Худощавый седовласый мужичонка преклонного возраста, обычно в какой-нибудь заношенной «кацавейке» и вытертых дешевых джинсах – ну просто явный образчик городского пенсионера, едва сводящего концы с концами. Однако на самом деле был Иван Филиппович на удивление обеспечен – отгрохал настоящую усадьбу из красного силикатного кирпича под натуральной, а не какой-нибудь там металлической, итальянской черепицей со всеми надлежащими быть у ультрасовременного богатого жилища наворотами. А все благодаря тому, что вовремя после полного краха госпромхоза, случившегося не без его личного участия, выкупил за гроши пусть и пришедшую в полное запущение, но все-таки капитальную матбазу и продолжил заниматься тем же, что и раньше, но теперь уже исключительно на свой карман. Заново запустил сувенирный, таксидермический[11 - Таксидермический – цех по изготовлению чучел животных.] и деревообрабатывающий цеха. Все ж таки какая-никакая, а копейка. Кроме того, на него теперь горбатилось немало разбросанных по тайге бригад, летом копая «корень» и заготавливая самые разнообразные дикоросы, а начиная с поздней осени переходя на сбор кедровой шишки и пушной промысел. Всем им он предоставлял необходимую технику и инвентарь, а к началу охоты и нарезное оружие. И, что самое главное, при любой накладке стопроцентно «отмазывал» от ментов и бандитов, «скромно» отрезая себе половину полученных работягами доходов. Но все это было, естественно, только побочной частью масштабной «деятельности» Ивана Филипповича, предназначенной не столько для извлечения доходов, сколько для отчета перед всевозможными фискальными органами. Основные же средства приносил Глотову явный криминал – абсолютно нелегальная оптовая торговля дериватами[12 - Дериваты – ценные продукты животного происхождения, используемые главным образом в традиционной китайской медицине.] и всевозможными другими «дарами» тайги, находящимися под чисто гипотетической охраной государства. И этот «бизнес» также был отлажен Глотовым до мелочей, ведь, «войдя в рынок», он почти без потерь сохранил все свои старые проверенные связи в верхах – и в городе, и в крае. Сохранил потому, что всегда умел вовремя потрафить кому следует, щедро одарить всем тем, что ему «бог послал», нужных людей.
Естественно, ни с кем делить сферу своего «бизнеса» Глотов не собирался. А потому, трезво оценив ситуацию (такую глыбу, как Иван Филиппович, ни объехать, ни убрать с дороги было невозможно), Алина для начала задумала принудить его слегка потесниться. Но на все ее многочисленные попытки войти с ним в «контакт» Глотов неизменно отвечал мягким отказом, считая, что ни в каких партнерах абсолютно не нуждается. Эта его несговорчивость не привыкшую отступать Алину только еще больше раззадорила. И еще раз все тщательно продумав, она решила действовать по-иному. Раз уж наехать на него просто и без затей, как это делал Дорофеев со всеми другими, невозможно, пусть дорофеевская орда основательно пощиплет людей Филипповича непосредственно на местах, нанесет ему через это существенный материальный урон. Да проделает это максимально жестко, так, чтобы надолго запомнилось. А там, глядишь, и этот упертый маразматик Глотов пойдет на разговор. Пусть не сразу, но пойдет, конечно. Куда он денется.
Первые «налеты» у дорофеевских работничков (сам он, как правило, в таких «мероприятиях» личного участия не принимал) прошли без сучка и задоринки. Перепуганные трудяги безропотно отдавали все, что от них требовалось, и дело обычно заканчивалось банальным мордобоем «в назидание». Но вчера, как поняла Алина из телефонного разговора с Игорем, ситуация вышла из-под контроля и дело дошло до стрельбы. Что там у них в действительности произошло, она уточнять не захотела – не для ее женских ушей такие страсти. Напортачил – так пусть сам и исправляет. Но главное для себя определила сразу – появился хороший повод Дорофеева как следует отчитать, а это значит – еще раз указать на существующую между ними дистанцию: «Пусть, наконец, знает свое место!»
* * *
Алина повернулась, демонстративно медленно прошла к своему рабочему столу и, только опустившись в обитое мягкой кожей кресло, удобно устроив руки на широких подлокотниках, долгим и тяжелым взглядом посмотрела Дорофееву в глаза.
– Я что, по-твоему, мечтаю рассориться с Глотовым? – произнесла спокойно, уже полностью владея собой.
– Аля, прекрати... – ответил Игорь, не успев еще стереть с лица усмешку.
– Нет. В последнее время ты, по-моему, делаешь все возможное, чтобы так и случилось, – оборвала его Алина на полуслове.
– Аля, кончай... – попробовал увещевать ее Дорофеев. – Ну, слегка напортачили мои недоноски...
– Ничего себе напортачили! Да они у тебя давно творят все, что в голову взбредет. Ты тут как будто совсем ни при чем.
– Прекрати, говорю! – попытался взбрыкнуть Игорь. Терпеть не мог малейших нравоучений.
– Нет, ты послушай, – немедленно осадила Дорофеева Алина, не обращая внимания на то, что он готов вспылить. – Послушай и сделай для себя выводы. – И, не дождавшись возражений, добавила: – Глотов, к твоему сведению, уже успел нажаловаться армянам, и уж теперь, если твое последнее художество вылезет наружу, они без труда вычислят все твои проделки... Именно твои... Я тебе таких задач не ставила. Размахивать пистолетами – это твоя глупая инициатива. Или я не права?
– Алина, – все еще стараясь сопротивляться, произнес Игорь. – У меня же все под контролем. – Произнес, но после ее слов неприятно засосало под ложечкой: «Если за дело возьмутся черножопые, да еще, не дай бог, нароют что-нибудь об этой гребаной последней резне в лесу, – дело может принять совсем хреновый оборот. Да эта свора армянская на куски меня рвать будет... Сколько я их кровушки поганой за службу попортил...» И все основания для беспокойства у Дорофеева были. Пусть и оказалась вроде бы не у дел армянская диаспора после ухода Ашота Галустяна с поста мэра Зареченска, но силу свою отнюдь не растеряла. Ни одного мало-мальски серьезного вопроса в городе по-прежнему не решалось без ее непосредственного участия – слишком велико было ее влияние в крае.
– Может, мне все-таки обратиться за помощью? – намеренно бесстрастно спросила Алина. – Так будет надежнее...
– Нет, не надо, – прекрасно поняв, куда она клонит, побагровев лицом, отрезал Игорь. – Сам справлюсь... И не хуже твоего муженька... Нечего по пустякам ментовку на уши ставить.
– Хорошо, – подытожила Алина, скривившись от его нарочитой грубости. – Только всем этим займешься лично сам. Без посредников... И не когда-нибудь, а немедленно. Можешь взять мой «Чероки».
Дорофеев
– Теперь че? – Солдат, остановив машину, вопросительно посмотрел на Дорофеева. На языке давно крутилась пара-тройка смачных матюгов по поводу беспонтовой ездки за этим недострелянным сучьим потрохом, но он благоразумно помалкивал – с Игорьком лучше не препираться. В мах слетит с катушек и уроет. А может и покалечить в запаре. Такое с пацанами уже бывало.
– Разворачивайся, – после недолгого раздумья ответил Игорь. – Еще раз до развилки на трассу. А там посмотрим. – Он сидел рядом с водителем, спиной к притихшему на заднем сиденье Сычу, и непрестанно курил, натянув на лицо привычную маску непреклонной решимости и полной уверенности в себе. На самом деле его пресловутая уверенность давно уже дала трещину. И трещина эта с каждым часом бесплодных поисков расползалась все шире. Он в какой-то момент даже усомнился в правильности своего категоричного отказа от помощи Савченко, но, вспомнив, в какой форме Алина эту помощь предлагала, заиграл желваками. «Вот уж хрен там! Не дождется, мудило, чтобы я перед ним бисер метал. Тогда, в ментуре, ни о чем не просил, а сейчас – тем более... Да что я микшуюсь, в конце концов. Что я, сам не доберу этого жалкого шишкаря? Не какой-нибудь там вэдэвэшник безбашенный, – успел навести по нему кое-какие справки через бывших сослуживцев, – а обыкновенный вояка, связист. Ну, пусть там охотник и все прочее. Не попрет же дальше, в глубь тайги, раненый, да в мороз, да практически без верхней одежды. Сыч-то божится, что хорошо его зацепил. Юшкой у зимника все следы заляпаны. Значит, должен выйти где-то к поселку. А поселков в округе – раз два и обчелся: Ретиховка да Отрадное. До Отрадного километров тридцать пять. Это вряд ли... Скорее всего – Ретиховка...»
Машина упорно ползла вперед по изломанной буераками колее старой лесной дороги, мягко покачиваясь на мощных рессорах. Время близилось к обеду. Хотя какой, к черту, сейчас обед при таком раскладе. Пошел уже шестой час с начала поисков, а выходного следа из двадцатикилометрового полукруга, отделяющего участок тайги с зимовьем от поселков, они так и не обнаружили. Пропустить никак не могли. На свежевыпавшем снегу любая вмятина была видна издалека, буквально за сотню метров. Мелькнула, правда, в голове смутная надежда на то, что этот недобиток окочурился где-то в сугробе от потери крови, но ее Дорофеев решительно отмел. Интуиция подсказывала, что не может вся эта мутотень так легко и благополучно закончиться. Не может, и все тут, как бы ни хотелось.
Вчера, когда вылетел, как ошпаренный, из кабинета Алины, зло на нее вчистую выедало нутро. Даже не столько на нее, сколько на себя: «Вот же сучонка! Все-таки соскочила с крючка!» А он уже совсем было решил, что умелым траходромом привязал ее накрепко. Никуда она теперь от него не денется. Будет как шелковая, озабоченная пуделиха, жрать с ладони. И совсем недалек теперь тот долгожданный день, когда он эту стареющую дуру отволочит в загс. При всей своей внешней крутости и немереных деньжищах она же, в сущности, обыкновенная слабая баба, рыдающая взахлеб от одиночества (в этом Игорь был уверен на сто процентов!), а потому, как и все они, спит и видит, как достойный, вроде него, мужик возьмет на себя все ее проблемы, отогреет и защитит. Однако, оказывается, он явно просчитался. Не так уж крепко он ее к себе привязал, если все еще ерепенится, пытаясь отодвинуть его на приличное расстояние. Сиди, мол, попка, на своем шесте и не вякай. Ты для меня просто-напросто обыкновенный живой вибратор, машинка для сношения. И не больше того. А так, по жизни, такой же холоп, как и все остальные. «Вот же сучка!.. Ну ладно. Не все так клево в жизни, как ты там себе думаешь, тепленькая моя, – усмехнулся Дорофеев. – Этот наш с тобой спектакль еще не окончен. Сейчас бы только разобраться с этим недобитком, а уж потом я за тебя возьмусь по-взрослому. Никуда ты, золотко, от меня не денешься. Охмурю на хрен!»
В машине стояла полная тишина. «Молчат, ханорики, – удовлетворенно отметил про себя Игорь. – И правильно делают, что молчат. Такой кипеш устроили на ровном месте. Нет чтобы начистить мужичью рожи, если по-доброму не понимают. И все. И без проблем. Так нет же – давай сразу кромсать. Это все этот зечара, Сыч, выеживается. Зря, наверно, я его в свое время от зоны отмазал. Совсем отмороженный садюга. Извилин не хватает уразуметь, в конце концов, что иногда для пользы дела можно и по-тихому ситуацию разрулить. Не обязательно за собой гору трупяков наваливать».
Игорь посмотрел на часы. Часовая стрелка подбиралась к двум, пора было выходить на связь со второй группой, которую он отправил тропить шишкаря прямо от зимника. Отправил, хотя и знал, что это дохлый номер. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Сильный снегопад, закончившийся перед самым рассветом, начисто стер любой его наслед. Да и если бы Щир хоть что-нибудь существенное обнаружил, уже давно бы сам связался. Не утерпел бы. Уже бы визжал от распирающей гордости, расписывая свои немереные заслуги. И Игорь, поразмыслив, вернул в бардачок портативную рацию.
Неожиданно в десятке метров от капота джипа на дорогу выскочил весь в снежной пыли здоровенный вепряк и, вопреки здравому смыслу, понесся, дурень, впереди, перед машиной, прямо по выбитой колее.
– Дай я его! – дико заорал прямо в ухо Сыч.
– Вали, – не отдавая себе отчета, согласился Дорофеев. Его, как и всякого мужика, мгновенно разобрал вечно живущий внутри неутолимый охотничий азарт.
Андрей
Едва приоткрыл глаза, с трудом расцепив смерзшиеся ресницы, и тут же зажмурился от нестерпимо яркого солнечного света. Медленно, по капле, вернулась боль, а через минуту потоком хлынула в застывшее тело, и он не смог удержать стона. В ушах стоял какой-то чудовищный шум, будто в полуметре ошалело громыхал товарняк в тысячи вагонов, норовя сатанинским лязгом стылого металла разнести голову на куски. Но где-то на самом донышке замутненного сознания все еще жила данная когда-то установка на борьбу, и он попытался приподняться на одеревеневшем локте. Попытался, но даже для этого судорожного неловкого движения не хватило сил, и пришлось снова откинуться на спину...
В одну бесконечно долгую гонку на выживание превратилась прошедшая ночь. Андрей прекрасно понимал, что на него очень скоро будет объявлена настоящая охота, ведь был последним живым свидетелем бойни, устроенной на таежной заимке. И шанс на спасение оставался только один – уйти от зимовья как можно дальше. Идти и идти, превозмогая боль, пока спасительный снегопад надежно прячет от преследователей его следы. Пока разгоряченное ходьбой тело почти не чувствует холода. В тонком свитере, без шапки, не имея возможности развести костер, уже через какой-нибудь час после остановки легко превратиться в ледяной столб.
Ему очень повезло, что пуля не задела ни кости, ни артерии, а прошла навылет, только разорвав связки в нижней части бедра. Повезло, что, перетянув ногу брючным ремнем, удалось приостановить кровотечение. Хотя бы на несколько часов, в течение которых можно не ослаблять жгут без риска вообще потерять ногу. Чертовски повезло, что, под жутким обстрелом «штурмуя» сопку, не потерял свой охотничий нож и сумел вырезать из сухого дубка подобие костыля, без которого очень скоро совсем бы не смог передвигаться.
Он шел и шел, скрипя зубами. Ковылял на последнем издыхании, уже не уклоняясь от хлеставших по лицу невидимых веток. Шел, изо всех сил стараясь отогнать от себя навязчивую картину страшной нелепой смерти пусть и не слишком близких, но хорошо знакомых людей. Сейчас, когда на карту была поставлена сама его жизнь, нельзя было позволить себе думать о произошедшем! Ни в коем случае нельзя было думать вообще ни о чем, кроме маячившей за спиной опасности! И это не было проявлением трусости или черствой души. Это было единственной возможностью выжить и уцелеть.
Совсем немного, каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров отделяло его от Ретиховки. Но разве возможно точно определить нужное направление, когда даже звезды упрятаны в сплошной снежной пелене?! И он двигался почти наобум, стараясь ориентироваться по едва видимой хребтине перевала. Падал и полз на брюхе, из последних сил продираясь через бесконечные буреломы и лозняки, жадно хватая снег пересохшими кровоточащими губами. Падал и полз, заставляя себя поверить, что сможет, что успеет добраться до человеческого жилья, пока не потерял сознания.
Семеныч
«А давай-ка мы передохнем маленько, – с трудом переводя дух, произнес Семеныч и смахнул с толстой валежины белоснежную кухту. – Вон сколько за день отмотали!» Бросил короткий взгляд на оставленную позади чащобу. Облегченно вздохнул и, не торопясь, примостился на шершавом промерзшем стволе, предварительно пристроив под «пятую точку» овчинные вихотки[13 - Вихотки – варежки (простор.).] – не ровен час, опять радикулит прижучит. На этот раз Акай возражать не стал, несколько раз прокрутился юлой, утрамбовывая рыхлый свежевыпавший снег, и тяжело бухнулся у ног хозяина. Да тут же, задрав заднюю лапу, принялся с ожесточением выгрызать намерзшие между пальцев ледышки. «Видно, теперь и ты, дружок, в конец ухайдохался, – закурив, усмехнулся в усы Семеныч. – А чего носился как чумной, за версту впереди?»
На душе хорошо было – светло и радостно, хоть и притомился порядком за день в бесплодных поисках зверя. Ну да разве ж подпустит он на выстрел в такую пору: тихо, безветренно, как и всегда после большого ненастья. И собаке не работа, а одно мученье – свежака-то по колено навалило. Вот и елозит челноком вверх-вниз да обратно. Даром что сам, охотничек, напросился. «Да что уж там, – подумалось, – хлебушко есть, вчерашнего варева еще осталось. Переживем как-нибудь. Не впервой». Много ли нужно ему теперь, одному-то, без Маши? Так только, чтобы день пережить, да ночку перебиться, да не распрощаться с божьим светом раньше отпущенного срока. Хотелось же еще и на правнука посмотреть. Скоро уже, в этом месяце, внучка Олюшка родить должна. А там, глядишь, чуток погодя и приедут домой в Ретиховку всем своим пополневшим семейством. А то и он, если бог даст, к ним в Хабаровск на недельку какую наведается. Мог бы и подольше погостить, что ему теперь – кроме курочек, никакого хозяйства... Да, правда, стеснять их там долго не хотелось. И так не протиснуться. Друг на дружку наступают. Попробуй, поживи вчетвером в двух малюсеньких комнатках...
Спешить было незачем. Сидел да покуривал, блаженно прищурившись, на самом краю высокого каменистого увала. По трем сторонам сумрачно помалкивал вековой кедрач, а впереди весело искрилась на ярком полуденном солнышке неоглядная, ровно запорошенная марь с чахлой низкорослой порослью заиндевелого чозенника на закрайках. Чистая да гладкая, без единого пятнышка, без помарочки, как недавно сотканное полотно. И таким умиротворяющим покоем дышала вся эта знакомая, но ненадоедливая благолепная красота, что сидел бы да сидел вот так, часами, ни о чем не думая, не сожалея, не обращая никакого внимания на то, что колючий морозец пощипывает разгоряченное лицо, ползет за воротник распахнутой кухлянки. Сидел бы да любовался заснеженной тайгой, не переставая удивляться великой силе божьего промысла, всему этому сотворенному им совершенству.
Резко, заполошенно прокричала где-то совсем недалеко потревоженная сойка, выводя Семеныча из блаженного забытья. А потом совсем зашлась, не смолкая, как оглашенная. И Акай встрепенулся, навострил уши. Поднял голову, шумно втягивая воздух черным кожаным носом. «На месте», – тихо предупредил собаку Семеныч и, подхватив старенькую тозовку, поднялся на ноги. Стоял, прислушиваясь, соображая, как ловчее будет подойти к дичине. А Акай уже весь изошелся в ожидании команды. Начал тонко повизгивать, то и дело бросая на хозяина недоуменные, укоризненные взгляды. «Нельзя», – непреклонно прошептал Семеныч и приложил палец к губам. А в голове все крутилось: «Как же, как же сподручнее-то будет?» Птица кричала в густом кедровом подросте метрах в двухстах, чуть левее которого начиналась и уходила вниз узкая неширокая балка, густо поросшая высоким ковылем. На противоположной ее стороне, на покатом склоне невысокой сопки темнел сравнительно редкий ельник. «Вот туда, верно, верхами и потянет, – определился он наконец. – Только б этот дурень усидел до времени. Я тебе! – погрозил собаке кулаком. – На месте! Ждать».
Перемахнуть релочку было делом минутным, но, чтобы не подшуметь, пришлось дать кругаля. А потому к нужному месту подошел, порядочно запыхавшись. Подождал, отдышался, поглядел назад из-под ладони. Акай нетерпеливо крутился, но, как хозяин и наказывал, у той же насиженной валежины. «Ну молодец, малец, выдюжил», – улыбнулся Семеныч и дал отмашку собаке.
Не прошло и двух минут, как звонкий, заливистый собачий лай разорвал лесную тишину. По «серьезному» тембру с хрипотцой хозяин сразу опознал, что она кабана гонит. Да накоротке, по-зрячему. И, дослав по пуле в стволы, приготовился к стрельбе. Но тут случилось непредвиденное – где-то впереди прозвучала короткая автоматная очередь, и Акай резко замолчал. В груди у Степаныча захолонуло от неприятного предчувствия, и он бросился навстречу.
На одном дыхании, будто и не было за плечами без малого семидесяти лет, продрался сквозь заросли лещины, перескочил балку, умудрившись не сверзиться с высоких шатких кочек, и попал на старую лесную дорогу в аккурат там, где и нужно было: поперек колеи стоял здоровущий японский джип, сверкая никелем, как елочная игрушка. А рядом троица квадратных лбов в камуфляже. Двое с оружием в руках – у одного АК, а у другого помповуха. Семеныч, не обращая пока на них внимания, растерянно огляделся по сторонам, и от сердца отлегло – в десяти шагах у битого кабана, ощетинившись в сторону непрошеных гостей, замер с измазанной в крови мордой целый и невредимый Акай. Увидев хозяина, завилял было от радости бубликом пушистого хвоста, на секунду отвлекся от справедливого дела охраны принадлежащего ему трофея, но, не сойдя с места, тут же снова оскалился и зарычал на чужих.
А трофей, безусловно, впечатлял – старый матерый секач, славно зажиревший на желуде и шишке, богато уродившихся в нынешнем сезоне. Не меньше двух метров длиной, с сединой на мощном загривке и в палец толщиной полустертыми желтыми клыками, от одного вида на которые уже начинало сосать под ложечкой: такому раскроить собаку от хвоста до головы – плевое дело. Семеныч уже хотел похвалить верного своего помощника за хорошую работу, но вспомнив, что этого вепряка у них с Акаем попросту украли, нахмурившись, вовремя прикусил язык.
– Слышь ты, чухан, – прогнусил один из «охотничков» на удивление для своей внушительной комплекции высоким голосом, – бобика своего забери, а то я счас с него лапши нарежу. Достал, падла.
– ...
– Ты че, марамойка, не сечешь, что ли?! – не дождавшись ответа, угрожающе повел стволом автомата в сторону Семеныча.
– Закройся, – оборвал его на полуслове самый высокий из троицы и примирительно прибавил: – Мы как вроде старику мясо должны...
– ...
Семеныч опять благоразумно промолчал, теперь уже внимательно рассматривая незнакомцев. Широкоплечие, все в одинаковом, должно быть дорогом, утепленном камуфляже и добротных унтах, они лишь на первый взгляд были похожи как близнецы-братья. Тот, что говорил последним и явно был у них за старшего, самый высокий и смурной, в отличие от своих напарников, все-таки носил на своем широкоскулом и грубом лице, с ямочкой на массивном подбородке какой-то отпечаток интеллекта. Его большие карие глаза глядели на Семеныча из-под густых черных бровей с хищным прищуром, внимательно и цепко, но без малейшей доли пренебрежения.
– Ну что молчишь, отец? – продолжил он. – Твоя псина кабана выставила – значит, с нас причитается. Так ведь, кажется, у охотников положено?
– А у вас на положено знамо что наложено, – проворчал Семеныч. С трудом отозвал Акая, по злобному виду которого было понятно, что пес настроился биться за свои права не на жизнь, а на смерть, и, от греха подальше, взял его на поводок.
– Идите свежуйте, – сказал как отрезал старший, обращаясь к своим. – Половину задка – деду. – И, повернувшись к Семенычу, улыбнулся: – А мы с батей покурим пока. Может, по сто грамм?
– Не надо.
– Ну, как знаешь, отец, – не стал настаивать незнакомец. – А откуда сам будешь-то?
– А зачем тебе? – все еще настороженно спросил Семеныч. Ну не нравился ему этот парень – и все тут. Несмотря на вполне приветливое обращение, от его массивной крепкой фигуры исходила какая-то невидимая, но вполне осязаемая волна скрытой агрессии. И чувствовалось, что в любой момент она может выплеснуться наружу, и тогда от его мнимой благожелательности не останется и следа.
– Да что ты набычился, батя? – ухмыльнулся парень. – Мы к тебе в гости не напрашиваемся. Так я просто спросил.
– С Ретиховки, – нехотя ответил Семеныч. Для себя он уже решил, что своей доли от дичины, конечно же, дождется, как-никак они с Акаем честно себе на ужин заработали, но с этими натуральными бандюками ни на какой контакт не пойдет. А что этот здоровенный детина явно к чему-то клонит, Семеныч понял сразу. На своем веку немало таких хватов повидал. Мягко стелет, да жестко спать. Да и откуда у этих сопляков, каждому из них не больше тридцати, такие деньжищи? Это ж один джип сколько стоит? Разве своим трудом столько заработаешь? Точно ворье или рэкетиры какие. Бандюки – одним словом. А значит, нечего со шпаной всякой тут разговоры рассусоливать. И Семеныч демонстративно отвернулся в сторону, всем своим видом давая понять, что больше из него и слова не вытянешь.
Дорофеев
Игорь, привалившись спиной к открытой дверце джипа, провожал задумчивым и вполне беззлобным взглядом удаляющуюся сгорбленную спину старика. Как все-таки правильно он поступил, решив не задавать деду вопросов о подстрелянном шишкаре, которые так и крутились на языке. Толку от этого «партизана» было бы – на грош. Таких замшелых совков хоть на куски режь, а ни за что не заставишь кого-нибудь «слить», погрешить по отношению к своей гребаной совести. А вот насторожил бы непременно, что в теперешней ситуации – недопустимая промашка. Через час вся Ретиховка будет об этом судачить, а там, к бабке не ходить, кто-то слишком правильный обязательно начнет в ментуру названивать.
Пока же все шло почти по накатанной. Сыч после своих художеств, ясный день, зачистил территорию грамотно. Этого «таланта» у садюги не отнимешь. Трупы – в проруби. С надежным грузом на ногах. Искать их долго никто не будет: оба холостяки, привыкшие месяцами шарахаться по лесу. Зимник зечара тоже спалил аккуратно, до последней доски и без пожара в тайге. Щир еще утром доложил, самолично проверил на месте. Значит, с этой стороны опасаться нечего. Одна заноза в заднице – этот недобиток. Но тут тоже вроде бы проблем особых не намечается. Раз он из района не выходил – а об этом наглядно говорит отсутствие наследа, – значит, примерз без верхней одежды да еще с тяжелым ранением где-то под кедрой. И без посторонней помощи может вообще окочуриться. Правда, надеяться на это все же не стоит – как-никак офицер запаса, а уж выживать в любых условиях их, сволочуг, учили. Надо будет, кстати, на всякий случай, попросить мужиков из райотдела разузнать о нем поподробнее...
Но как ни раскладывал привычно в голове все по полочкам, пытаясь подсознательно привести себя к мысли о том, что тревожиться не о чем, на душе оставалось непривычно муторно. Что-то где-то явно не срасталось. Может быть, оттого, что на хвосте теперь висели армяне и на решение возникшей «проблемы» было слишком мало времени?
– Все, шеф, распластали... Можем ехать, – осторожно, боясь нарваться «на грубость», тронул Сыч Дорофеева за плечо. – Жирный, падла, попался. На три пальца сала.
– Заводи, – рассеянно бросил Игорь, все еще погруженный в свои размышления, продолжая глядеть в сторону уже пропавшего из виду старика. Что-то подсказывало Дорофееву, что с этим дедом они еще обязательно перехлестнутся. Где и почему, конечно же, одному богу известно. Но эта встреча не будет для них первой и последней.
Савченко
– Нет... Я сказал – нет... – Станислав Сергеевич, прижимая к уху трубку сотового телефона, кажущегося буквально крошечным в его короткопалой пятерне, поросшей черным вьющимся волосом, по старой ментовской привычке отошел в самый дальний угол своего домашнего кабинета, чтобы содержание разговора осталось неизвестным для посторонних. Еще с лейтенантских времен хорошо усвоил, что нет ничего в жизни важней информации. Но делиться ею с окружающими нужно строго дозированно, лишь в той мере, в которой она действительно предназначена для ушей конкретного человека. Вот тогда ты – на коне. Тогда ты способен легко манипулировать людьми с пользой для дела, способен всегда неожиданно и в нужный момент ставить их в «неудобное» положение, извлекая из этого максимальную выгоду.
В данном конкретном случае, правда, в этом не было надобности. В кабинете кроме Алины – никого, а ей он всегда доверял как себе самому. Да и речь с этим похотливым армяшкой Самвелом шла в основном о касающихся непосредственно ее вопросах. Однако, как говорится, привычка – вторая натура.
Обменявшись с собеседником еще парой коротких фраз, Станислав Сергеевич, дав отбой на трубку, отключил ее, чтобы не трезвонили каждые пять минут, и, досадливо поморщившись, потер свой массивный с широкими залысинами лоб так, что на нем проступило ярко-красное пятно. Разговор явно не прибавил ему настроения.
– Ну что там? – нетерпеливо спросила Алина.
Савченко ответил не сразу. Окинул внимательным изучающим взглядом свою бывшую «благоверную» с головы до пят. Отличная укладка – волосок к волоску. Неброский, но изящный макияж. Ухоженная кожа. В светлом приталенном костюме из мягкого велюра, ненавязчиво подчеркивающем женские прелести – все еще высокую грудь, тонкую талию, плавно перетекающую в тугую соблазнительную попку, – она по-прежнему выглядела «на все сто». Это в свои-то сорок пять, когда подавляющее большинство ее ровесниц уже давно напоминают изношенную подошву. Конечно, при ее возможностях – лучших мастеров со всего края постепенно собрала к себе в «Нюанс» – поддерживать себя в соответствующем виде не так уж и сложно. Но иную «коровенку» к каким высококлассным специалистам в руки ни отдавай, все равно «старая перечница» через любую «работу» наружу вылезет. Станислав Сергеевич удовлетворенно хмыкнул, отметив про себя, что практически ничего не изменилось в облике Алины с тех пор, когда она приносила ему неоспоримые дополнительные очки в негласном соревновании с сослуживцами. И он зримо представил себе, что и теперь еще эта «чертовка» вытворяет в постели с мужиками. Представил без малейшей ревности, которой и тогда, в супружестве, не имел глупости испытывать, хоть и повод для нее можно было при желании легко найти. Только зачем, когда они уже после первых лет совместной жизни, выяснив, что их «постельные приоритеты», мягко говоря, абсолютно не совпадают, легко перевели свои взаимоотношения в другую плоскость. И удалась тогда такая метаморфоза в первую очередь благодаря врожденному Алининому такту. Умнейшая баба, она никогда не устраивала Савченко диких сцен, обнаруживая очередную его пассию, обычно еще более молоденькую, чем предыдущая, только наедине с мужем позволяя себе беззлобно подтрунивать над его непроходящей страстью к нимфеткам. Но при этом Алина делала все для того, чтобы скрытые «пунктики» супруга не стали известны окружающим. И даже в тех случаях, когда это не совсем удавалось, она стремилась сразу же, в зародыше, пресечь дальнейшее распространение просочившихся слухов. Да и все свои мимолетные связи на стороне тщательно скрывала, на колесо людской молвы лишней воды не лила, понимая, что не имеет права вести себя как обыкновенная озабоченная самка. Она ведь, по сути, – своеобразная визитная карточка всемогущего хозяина района.
Вот потому и сейчас, будучи с ней давно в разводе, смотрел Савченко на свою бывшую «половинку» потеплевшими глазами, зная, что никогда не откажет ей в помощи, в чем бы эта помощь ни заключалась. Что, как бы там в дальнейшем ни сложилась жизнь, они всегда будут оставаться с Алиной одним целым – их своеобразный, но неразделимый тандем уже давно выдержал испытание временем... Да и не расстались бы они, наверное, никогда, если бы в какой-то момент не набежала на него мимолетная блажь завести потомство. А Алинушка, к сожалению, страдала неизлечимым бесплодием. Вот и понесло мужика к «высокой» цели. Дурь эта минутная совсем скоро после формального разрыва сошла на нет. Не таким уж и чадолюбивым он оказался на самом деле. Скорее всего, хотелось и тут никому из сослуживцев не уступить. А отношения их с Алиной в прежнюю стадию уже не вернулись – решили больше под одну крышу не съезжаться, оставаясь, по сути, друг для друга близкими людьми.
– Может, кофе заварить? Как ты любишь, с пенкой, а? – Станислав Сергеевич наконец прервал затянувшееся молчание. – У меня хороший есть – колумбийский.
– Ну не юли, Стасик. Что тебе сказал Самвел? – нетерпеливо переспросила Алина.
– Да что мне этот чернозадый может сказать? Обещал, конечно, в твою епархию не лезть. Но ты же сама понимаешь... – продолжил Савченко, привычно для себя уклоняясь от прямого ответа. – Я уже не могу этого слизняка прессануть как следует. У него теперь через Гургена – прямой выход на губернатора. А это более чем серьезно... Но особо ерепениться он уже не должен... Не будет. Если, безусловно, твой оборзевший жиголо дров не наломает и не киданет Самвельчику в клюв свежий компромат. – И Станислав Сергеевич пристально посмотрел своей «половинке» прямо в глаза.
«Уже знает об инциденте с глотовскими, – мгновенно поняла Алина. – И, естественно, во всех подробностях. Вот и славненько. Не придется, случись что, самой вводить в курс дела, краснея при этом, как нашкодившая девчонка». Нет, ничего от Станислава она скрывать и не собиралась. Просто пока еще не разуверилась в том, что с этой «проблемой» вполне может справиться и Дорофеев. А потому зачем лишний раз нагружать своего безотказного Стасика?
Савченко, заметно косолапя, в раздумье прошелся по кабинету из конца в конец, что, как обычно, вызвало на лице Алины невольную улыбку. Невысокого роста, почти квадратного телосложения, коротконогий да еще с заметным животиком, вид он имел не вполне презентабельный. Натуральный сельский увалень, как, впрочем, и было на самом деле – отец его когда-то заправлял животноводческим совхозом в находящейся поблизости Афанасьевке. С грубыми замашками и категорическим неприятием любой «интеллигенщины», к которой он легко относил все, что ему лично было непонятно, все, что не вписывалось в его бесхитростную и довольно примитивную «схему» бытия. Но, как натура цельная и волевая, он нисколько не комплексовал по поводу своего простецкого внешнего вида. И даже то, что был на полголовы ниже жены, его никогда не смущало. Ему бы и на ум никогда не пришло озаботиться такими «глупостями».
Станислав Сергеевич остановился, секунду помедлил и опустился рядом с Алиной на низкий чернокожий диван, на который в другое время предпочитал не садиться. Предпочитал, потому что подняться с этого «бытового урода» при необходимости быстро и легко было абсолютно невозможно. А это старого мента, привыкшего всегда и везде быть настороже, порядком нервировало. Придвинулся поближе и взгромоздил тяжелую ладонь на гладкое точеное Алинино колено.
– И зачем тебе вообще эта лишняя головная боль? Не лезла бы ты, хорошая моя, в эту сферу... Там такие ушлые ребята крутятся – при первом удобном случае сдадут в момент, – произнес с какой-то совершенно не свойственной ему просящей интонацией, так, что Алина невольно с изумлением на него покосилась. – Да тот же Самвел, к слову сказать... Ты же нынешними объемами не ограничишься? Так?
– А зачем, в таком случае, встревать? – теперь она ответила вопросом на вопрос. – Да и ты, Стасик, я уверена, меня без помощи не оставишь.
– Помогу, конечно, какой разговор. И с таможней все утрясем, как просила... Но разве только в этом дело?
– А в чем же? – ответила недоуменно. Что-то сегодняшний разговор начинал ей все меньше нравиться. Неужели у Стасика возникли трудности?! Совсем на него не похоже. – Слушай, ты явно что-то не договариваешь. У тебя неприятности?
– Да нет... Все в норме... Пока... – вывернулся Савченко. И это «пока» Алину тоже неприятно удивило.
Но она решила не обострять. Если посчитает нужным – сам обо всем расскажет.
– И все-таки, – настойчиво продолжил Станислав Сергеевич. – У тебя же есть своя собственная ниша... Сколько на сегодняшний день у тебя салонов? Пять? Шесть?
– Ну это же неважно, – раздраженно прервала его на полуслове. – Как ты не понимаешь, что для нашей Тмутаракани это уже предел?! Все. Рынок заполнен...
– Выходи на Владивосток. Без проблем... И люди нужные есть. Помогут. И уровень должный обеспечим.
– ...
– А не хочешь... давай я тебе на ресторан денег дам, чтобы из оборота не тянула? Хочешь, готовый подарю?
Алина уже было решила съязвить, но передумала. Мягко отстранилась, поднялась на ноги, привычным движением оправив юбку. Демонстративно, молча, скуксившись, как девочка, покопалась в сумочке, всем своим видом давая понять, что вполне в состоянии и обидеться. Савченко все это время наблюдал за ней ироничным взглядом, чувствуя, что еще немного, и она опять заставит его пойти на попятную. Ну не мог, не способен он был устоять перед этими ее умилительными «женскими приемчиками».
Семеныч
В обожженном морозным, жестким, как наждак, ветерком горле нещадно першило, ноги, подкашиваясь, дрожали. Сердце, казалось, еще какой шаг ступи, и нипочем не удержишь – выпорхнет из груди, как птаха из клетки. Не больно-то потаскаешь по тайге в без малого семьдесят лет тяжеленную ношу. Да и годочки-то эти, право дело, не на припечке провалялся. Всю жизнь корячился, жилы рвал. «Да стой ты! Стой, говорю!» – тяжело отдуваясь, сорвавшимся голосом прохрипел Семеныч. Акай, холера такая, еще раз ломанулся вперед, резко поддернув постромки, так, что едва не свалил хозяина. Но видя, что тот вперед не спешит, ловко извернувшись, подпрыгнул, лизнул шершавым языком Семеныча в нос да с чувством исполненного долга бухнулся в снег. Что, мол, нам-то? Можем и переждать. А нет, так опять поиграем в пристяжного коника. «Тебе бы все баловать, засранец, – незлобиво пожурил его хозяин и, нагнувшись, отцепил собаку от поволока. – Побегай малость. Опростайся». А сам, покряхтев, опустился на корточки: «Ну как ты там, парень? Живой, нет?» И, не дождавшись ответа, озабоченно потрогал горячий, весь в бисеринках выступившего пота лоб Андрея, недовольно покачал всклокоченной непокрытой седовласой головой: «Поспешить бы надо. Совсем, видать, мужика лихоманка разбила. Дай-то бог – в целости до деревни дотащить».
Это, конечно, надо бы поспешить, а как тут поспешишь, когда уже у самого, пердуна старого, глаза на лоб лезут. Никаких силов не осталось вот так-то, волоком, его конячить напрямки да по кочкам. По дороге-то не пойдешь – а вдруг как нелюди те, что шкуру парню продырявили, по пути встретятся. Совсем тогда дело швах будет. Беды не оберешься: и тебя самого заодно с им не за понюх табаку порешат, злыдни.
Семеныч удовлетворенно хмыкнул, отметив про себя, что сработанная им повязка на ране у мужика вроде как поменьше кровит, запахнул на нем поплотней свою старую кухлянку, нахлобучил тому ушанку поглубже на голову: всю верхнюю одежу с себя содрал, стараясь согреть болезного. «Видать, крепко его погоняли, – подумалось, – если почти в одних портках на мороз выскочил». Страсть как хотелось перекурить – уже уши опухли. Да не стал. И так дыхалка ни к черту, а еще идти да идти...
Он бы и не нашел парня-то, если б Акай с дороги не причуял, не позвал, возвернувшись, за собой громким лаем. И Семеныч, подойдя к раненому, покумекав, сделал все, что мог: перевязал ему ногу разорванным рукавом своей нательной рубахи, насилу влил в растресканные, плотно сжатые губы остаток воды из фляжки, растер побелевшее бескровное лицо и руки, приодел, как дите малое. Срубил две небольшие мохнатые пихтушки, снайтовал и ловко приторочил к ним парня, обернув под мышками оторванными от заплечного мешка лямками. На таком вот импровизированном поволоке и доставлял его, надрываясь, во все еще неблизкую Ретиховку. Жаль, что кабанятину пришлось в тайге оставить. Да какая уж тут, к лешему, кабанятина, когда человека спасать надо. Не ровен час – околеет!
Мало-мальски отдышавшись, Семеныч перекрестился, забросил за спину ружье. Перекинул через плечо веревку, прицепленную к поволоку, намертво закрепив ее на поясе. Подозвав, привязал к пихтушкам Акая (хоть и невелика, а все ж подмога) и, коротким взглядом наметив свой дальнейший путь, напружинившись, тронул с места. Снова шел, хватая широко открытым ртом обжигающий стылый воздух, шел, не раздумывая и не пытаясь сейчас разобраться во всей этой поганой истории, приключившейся с пареньком, справедливо полагая, что придет час – и все это прояснится, развеется само собой. Может, те варнаки с джипа с зэковскими рожами? Может, кто другой... «Может, от «лесовиков» убег. Давно уже в поселке поговаривают, что у них на валке леса, где-то за Татарским ключом, натуральные рабы пупок надрывают. А чуть что – и хоронят их там заживо... Чего пока-то попусту-понапрасну голову ломать».
Дорофеев
– Ну-ка, притормози, – приказал Игорь. Солдат слишком резко нажал педаль, и машина пошла юзом, вылетев из колеи. – Сдай назад. – И, терпеливо выждав, пока лихой водила с трудом, враскачку, вернет джип на дорогу и отъедет к нужному месту, процедил сквозь зубы: – Стой, раллист долбаный.
Выйдя из машины, Дорофеев присел у обочины. Следы деда (Игорь, и сам не понимая почему, не отдавая себе в этом отчета, постарался хорошо их запомнить – старые кирзачи со стертыми почти начисто каблуками) и собаки тянули влево, в сторону зимника. И за каким, спрашивается, хреном понесло туда старого, ведь Ретиховка в противоположной стороне? Решил опять поохотиться? Вряд ли. По его уделанному вконец внешнему виду понятно было, и к гадалке не ходить, что тот за день не один десяток верст намотал – не двужильный же. И зачем в таком случае сворачивать с дороги, лезть опять в самую чащобу? Странно...
Все непонятки разрешились уже метров через двести, когда опять пришлось притормозить.
– Опа-на! Шеф! – возбужденно проорал Сыч. – Дак тут чухан этот древний точно тралил что-то. Смотри вон – прогалина, что после трактора. Точно, сука старая, зашкварился, бля буду.
Игорь внимательно осмотрел широкую и глубокую борозду, идущую слева направо через зимник, а дальше теряющуюся в зарослях по направлению к поселку, с редкими отпечатками кирзачей по краям. Складывалось стойкое впечатление, что дед, а это был определенно он, волоком тащил какой-то тяжелый габаритный груз. Что это могло быть? Ну явно не та кабанячья ляха, что они ему щедро отстегнули. Что-то гораздо более объемное и весомое.
– Так... Сыч, – протянул Игорь и суеверно сплюнул, боясь сглазить замаячившую впереди удачу. – Ну-ка пробежались вдвоем по его следам. Посмотрим, что он там наковырял.
А уже через пять минут Сыч с Солдатом рядом с Дорофеевым радостно вопили в голос, вырывая друг у друга из рук рваную окровавленную тряпку, чуть ли не пританцовывая при этом в полном восторге.
– Нет, ты, слышь, шеф? – визжал Сыч. – Этот там шишкарь ветошный, как пер с сопки, так и навернулся. Все, сучок, кровиной залил... А этот, марамой, пенек старый, он его на горба и ходу. Ну он тут косяка упорол. Он, подлюка, теперь у меня красными слезами умоется. Я его в хлам порву вместе с этим задохликом недорезанным!
Игорь спокойно курил, самодовольно ухмыляясь, уже мало прислушиваясь к тому, что там плетут взахлеб его шестерки. Теперь-то он все подчистит наверняка. Теперь этот вояка от него никуда уже не денется. Сколько там прошло с того времени, когда они с дедом трепались? Часа два с половиной. А тут до поселка – не меньше шести километров. Да и то если по прямой, через болотину. Едва ли до темноты управится. Так что спешить им теперь ни к чему. По-любому успеют перехватить на подходе. И, достав из машины радиопередатчик, Дорофеев вышел на связь со Щиром: «Прием... Все. Свернулись по-быстрому. Мы его нашли. Пилите в Ретиховку. Там встречаемся». И даже какое-то давно забытое чувство, похожее на жалость к незнакомому, такому же, в принципе, как и он, бывшему служаке, ворохнулось внутри. Ведь он же, бывший ментяра Игорь Дорофеев, по большому счету, и не был кровожаден, как эти недоношенные беспредельщики, что козлами скакали сейчас рядом, предвкушая потеху. Но Игорь без тени сомнения тут же отогнал от себя ненужные вредные мысли, так как давно и прочно усвоил, что в этом мерзопакостном человеческом муравейнике правит только грубая сила, а значит – только одна простая и жестокая рациональность.
Филиппович
«Что за ерунда такая?» – недоумевал Иван Филиппович. Вот уже который час пытался связаться с Андрюхой по сотовому. Но никак не получалось. И гудок временами шел. Пускай через раз, но все ж таки. Известное дело – связь там плохая: сопки. Берет только местами. Но когда соединение все-таки устанавливается, почему не отвечает? Трубку на зимовье оставил? Так там Петрович. Давно бы отозвался. Неужели на радостях водки обожрались, черти бородатые? Ну, это тоже вряд ли. Никогда за ними такого не замечалось, чтобы посередь самой пахоты, не ко времени, беспричинно за воротник заливать. Мужики серьезные. Не на отдых небось поехали, а деньжат зашибить. Какая тут может быть пьянка?
Но пока, правда, Филиппович особо не волновался. Ну не вывез от мужиков вчера орех, как обещал. И бес с ним. Ну не вывез так не вывез. Совсем не хотелось в тайгу соваться, пока лесовозы после очередного снегопада дорогу не набили. Только лишний раз машину гробить. И ничего страшного. За какую-то пару-тройку лишних дней ничего не случится. Да и что там орех – сущие гроши. Голова у него сейчас о более важном болела. Вот уже полмесяца никак не удавалось переправить в Китай капитальную партию «товара»: две подсоленные тигриные шкуры, за которые узкоглазые, не чинясь, выложат по три штуки зеленых, плюс – два полных «комплекта» костей из этих «матрасов», больше двухсот кабарожьих «струй»[14 - «Струя» кабарги – железа на животе у самца, выделяющая мускус. Ценный продукт для парфюмерии.], полста штук медвежьей желчи, что у китаезов тоже катит неслабо, почти по триста баксов, да двадцать один «комплект» медвежьих лап. Причем большая часть из них весомые – по три кило. Потому точно потянут по шестьсот-семьсот рублей каждая. А весь груз – не меньше чем на пятьдесят тысяч долларов. И причем сразу в момент. Можно было, конечно, шкуры хорошо выделать на «ковер», поступил такой заказ из Москвы... Но и партию дробить не хотелось, и ждать обещанных денег в этом случае пришлось бы подольше... В его нынешнем положении и полста штук зеленых – неплохой навар. Можно будет кое-какие житейские вопросы порешать в одночасье. Ну, хотя бы, добавив к тому, что уже до этого прикопил, Юлечку, внучку, наконец-то отправить на учебу в Англию. Конечно, по его стариковскому разумению, все это – пустая канитель. Можно подумать, наша школа хуже их заморского колледжа. Только дочку разве убедишь? Уперлась – и ни в какую. Для них же эта Европа драная как будто медом намазана.
Однако вот уже две недели дело с мертвой точки никак не сдвигалось. То прикормленный заместитель начальника таможни подполковник Одинцов на неделю в Москву в командировку мотался, то трясла их там какая-то вышестоящая проверка. Конечно, можно было и при таком раскладе вопрос решить. Был у него в крае, на худой конец, бывший однокашник Колька Шлыков, вышедший, к полному изумлению, в таможенные генералы. Уж как там он умудрился – одному богу известно. В техникуме дурак дураком был, а вот гляди ж ты, вылез. Но ему же, охламону, опять же отстегивать придется. И немало. Скорее всего гораздо больше, чем прощелыге Одинцову. Генерал есть генерал, и аппетиты у него соответствующие. Они же взятки жрут, как бык помои, в три горла. Лучше уж подождать, чем таким образом «делиться». И Филиппович ждал. Ждать-то ждал, да мысли тревожные в голову лезли. А вдруг как Сашка, перекупщик из Хейхэ, влупит неустойку? Сговорились-то совсем на другой срок. А он, змееныш, рожа азиатская, коснись денег, так своего уж ни за что не упустит. Что-что, а торговаться эти хитрожопые желтолицые «братья» умеют! Этого у них, прохвостов, не отнимешь. Быть того не может, чтобы под шумок да не объегорили!.. Или, не дай бог, какой-нибудь ушлый «оптовик», – а таких по краю Филиппович знал не меньше десятка, – возьмет да и выбросит на «рынок» не менее крупную партию товара, да еще и продешевит по дури своей? Тогда уж, без сомненья, Сашка собьет цену до мизера. А может, что еще хуже, и вообще от его глотовского «товара» отказаться. У Филипповича мурашки по коже ползли при мыслях о такой поганой перспективе. И он снова и снова начинал прокручивать в голове один варинт за другим. Да только толку от этого никакого не выходило. Соломку бы он, как в пословице брешется, осторожненько подстелил, да вот знать бы наверняка, где ее, родимую, получше пристроить...
А еще к тому же начинало тревожить Ивана Филипповича то, что эта шлюшка полицейская, Алина, потихоньку прижимает к ногтю мужиков по тайге. И на его глотовский «каравай» уже роток свой прожорливый разевает. Дважды безнаказанно ее головорезы, сволочи, его «точки» прошерстили. Спит и видит, наверно, мормышка, как он, Глотов, тоже под нее ляжет. «На нее – это мы с удовольствием, – пытаясь хорохориться, каламбурил Филиппович. – А что, Алина еще баба хоть куда. И спереди и сзади. Сто очков форы любой молодухе даст запросто. – А вот «под» – это хрен ты, давалочка, угадала!» Но одно дело – хорохориться, и совсем другое – в действительности эту «скользкую проблему» решать. Пришлось даже, грешным делом, к армяшкам на поклон сходить. Самвел, безусловно, пообещал с Савченко все уладить, но Филиппович на этот счет особых иллюзий не питал. Если Станислав захочет кого поприжать, то уж, будь спокоен, прижмет. И армяшки, если уж на то пошло, ему тоже, как слону дробина. Все это понятно, как божий день. Однако Филиппович, на Самвела особо и не надеясь, все-таки полагал, что поддержка в его лице при дальнейшем неблагоприятном развитии событий ему явно не помешает...
Неожиданно для себя в размышлениях своих, путаных, но не беспричинных, Глотов как-то незаметно успокоился. Чего уж там? Будь что будет. Решил еще раз позвонить в «бригаду».
– Да, – неожиданно после долгих протяжных гудков трубка отозвалась каким-то хриплым незнакомым голосом.
– Это ты, что ли, Андрей? – по инерции спросил Филиппович.
– А кто его спрашивает? – ответили вопросом на вопрос, как будто это был не сотик, а какой-то стационарный «номер» где-нибудь в общаге.
– А ты кто такой? – озадачился Глотов.
– Хрен с горы, – грубо рявкнула трубка. И Филиппович, быстро отключившись, внимательно посмотрел на дисплей. Да нет... все правильно... номером он не ошибся. Тогда в чем дело? Почему Андрюхин телефон у какого-то незнакомого мужика? Странно. Может, он его потерял, разиня? Или отдал кому? Но долго мозги пудрить не хотелось. Да и недосуг – надо еще от снега дорожку к коттеджу очистить, скоро ведь и Юлечка из школы прибежит.
Татьяна
Глядя на Таньку Осипову, поселковую фельдшерицу, старики часто качали головой: «Вот шебутная же!» И не поймешь при этом – то ли с укоризной, то ли с восхищением. А вернее, и того и другого понемногу. И то правда. Жила, как в театре каком. Вечно с шутками-прибаутками. Чаще всего что-нибудь под нос себе напевая, она даже ходить-то спокойно, как все люди, не умела. Все спешит, все несется стремглав куда-то, пигалица малая, со своей огроменной сумкой на плече, скачет, подпрыгивая, будто в «классики» играет, по шатким поселковым мосткам. Вся какая-то голенастая, угловатая, как недавно вылупившийся гусенок. Там, где у нормальных баб груди быть положено – вот уж совсем пустяшные остренькие бугорочки. В общем – срамота одна, глаз положить не на что. Ослепительно, ну просто страсть какая рыжая. Веснушки, мелким крапом, – кажется, везде, даже на веках, на мочках ушей. Со вздернутым, пуговкой, задорным носиком.
И пора бы вроде уже остепениться, поумнеть, что ли. Все ж не пацанка – под тридцать лет. Вести себя поспокойнее, прилично возрасту. Хоть бы изредка, для близиру, посидеть с соседками на завалинке, посудачить, поплакаться о своей нелегкой бабьей доле. Чтоб могли они пожалеть тебя, всплакнуть с тобой за компанию, приобщить, посчитав ровнею, к своему сообществу. И ведь есть от чего – совсем одна, дуреха, осталась. Вроде как где-то там, на Западе, двоюродный дядька у нее имеется, но о нем в поселке – ни сном ни духом. Знать, так она ему по жизни нужна, если за все годы ни разу о себе хоть как-то не напомнил... Так нет же! Никого зловредная гордячка Танька в душу к себе не пускала, не просила, из дурацкого принципа, конечно, ни у кого помощи. Все сама, настырная. Да быстро, да походя, будто нет для нее никаких трудностей, за что ее бабы, естественно, недолюбливали. А ей-то, по всему видно, на любовь на их начихать с высокой башни. И не только на их любовь. И с мужиками вела себя Танька, по поселковым понятиям, в высшей степени странно, как будто способна была вот так, одна, без мужа, без детей до скончания века своего прожить. Никого из них, как ни пытались, близко к себе не допускала. Нет, не то чтобы вообще – не давала к душе своей прирастать. Бывало, и на ночь кого у себя оставит. Но после ночки-то этой непременно унизит, да чаще всего при народе. Считай, ни за что ни про что, отбреет так, что только держись. И мужики, хоть и тянуло их к ней, как мух на варенье, к полному непроходящему изумлению женской половины поселка, всегда старались держаться с ней настороже. Редко кто из них, да и то не надолго, решался продолжить отношения с этой оторвой дальше зубоскальства. Да ну ее к лешему, шебутную. Что, в поселке других баб мало? Раз в пять, наверно, больше, чем мужиков. И каждая просто мечтает хоть на день какой, на час почувствовать себя счастливой замужней. А потом – хоть потоп, хоть – трава не расти.
Но при всем при том фельдшерицей Танька была настоящей. Все могла, все умела. Хоть днем, хоть ночью обратись к ней кто, даже и совсем для нее первый вражина, со своей бедою, тут же летит на помощь, отбросив в сторону все другие, порой неотложные дела. Никогда не откажет под каким-нибудь удобным предлогом, не оставит без участия.
Окончив в Зареченске медучилище, она и не думала, как большинство сокурсниц, оставаться в городе. Чего она там такого особенного не видала? Шумных компаний никогда не любила. Они всегда напоминали ей юность, когда пришлось настрадаться от шальных материнских застолий, которые та все чаще после смерти отца устраивала, панически боясь своей теперешней женской неприкаянности. Гуляла, уже вконец опустившаяся, со всеми подряд, порой уж просто с последними завалящими мужиками напропалую, пока и сама не сгорела, захлебнувшись зеленой блевотиной под столом после очередной грязной и безмерной попойки... Сколько потом времени, после нелепой и жалкой материнской кончины, ну уж точно не один месяц, с просто маниакальным упорством выдраивала Танька каждый угол в хате, держала открытыми настежь все окна и двери, пытаясь выветрить ненавистный запах этих бесконечных попоек, вечно замурзанных, провонявших потом материнских ухажеров. И до тех пор вылизывала, пока не стал ее неказистый пятистенок отдавать почти что стерильной чистотой больничной палаты...
Ни к каким пресловутым благам цивилизации Таньку особо не тянуло. Да и какие там блага в шестидесятитысячном Зареченске? Из «культурных центров» – один захудалый музей, да два кинотеатра, да куча забитых под завязку всевозможным товаром магазинов да магазинчиков. Вот это уж действительно музеи! Да толку-то. Все равно почти все, что манит, – не по деньгам. Попробуй найти такую работу, чтобы там вовремя да еще и хорошо платили. А потому Танька после окончания вернулась в Ретиховку, не раздумывая. Недаром же слово молвится – где родился, там и пригодился. И в родном поселке чувствовала она себя действительно нужной, необходимой людям. Твердо понимала, что без нее станет им, при их и так уже нелегкой деревенской жизни, еще гораздо плоше, труднее. Случись какая беда, а до того же Зареченска – почти двадцать пять километров. Автобус давно ходит раз в два-три дня, а машин на весь поселок всего четыре осталось. Да и те давно на ладан дышат. Старикам не по карману содержать личный транспорт. Один бензин в какие сумасшедшие деньги обходится. Так что попробуй доберись. Да вовремя. А иной раз счет не на часы идет – на минуты. Вот и носилась Танька по поселку как угорелая... То у старика какого-нибудь сердечко прихватит или вконец изведет проклятущая гипертония, то ребенок прихворнет или чем поранится, или цепанет какая поселковая псина одного из местных пьянчужек, озверясь, за задницу... Чего только не приключится с людьми в богом забытом таежном селении, считай, почти отрезанном от человеческого мира! Бывало, и роды принимать приходилось. Сколько уже крестников у Татьяны со щенячьим восторгом носится по грязи на извилистых улицах Ретиховки? А немало – кто бы их считал... Ну и кто же всем им теперь, волею судьбы неприкаянным сельским безработным, без нее поможет? Кому они теперь нужны? Да все такие ершистые, озлобленные на власть, порою с просто непомерным крестьянским гонором...
* * *
За минуту собралась, когда уже поздно вечером ввалился в хату насмерть уставший, до подмышек промокший Семеныч и позвал к какому-то там неведомому раненому парню. Так и бросила, не успев развесить, на морозе во дворе тазик с постирушками. Не добившись от соседа (жил он от нее за три дома) подробностей, как всегда, «партизан» доморощенный, и слова лишнего не уронит, запихнула в свою необъятную фельдшерскую сумку все, что могло пригодиться при любом раскладе. Понеслась за ним в темень, напрямки через огороды, по завьюженному полю к давно заброшенной сторожевой будке у силосной башни на закрайках села. Семеныч предусмотрительно домой к себе парня не потащил, справедливо полагая, что пострелыша могут усиленно искать. Зачем лишний раз маячить перед бабьем, давать новый повод их длинным языкам?
Парень этот, к которому привел ее Степаныч, изможденный и худющий, как показалось на первый взгляд, находился в полном беспамятстве. Только тихонько постанывал в забытьи, плотно сцепив зубы. Содрав с него изодранные в клочья штаны вместе с синими сатиновыми трусами, Татьяна бережно обмыла синюшную, пупырчатую от озноба кожу его простреленной ноги прихваченной из дома в термосе кипяченой водой и внимательно осмотрела рану. И та ей совсем не понравилась. Даже в тусклом свете керосинки было заметно, что по припухшим краям она уже обметана опасной краснотой. Внутрь явно попала инфекция, и при неблагоприятных обстоятельствах это могло привести к неминуемому заражению крови. А на какие благоприятные тут вообще-то можно надеяться?! Его нужно срочно вести в райцентр. Срочно! Но как это сделать, когда на весь поселок – всего-то несколько машин на ходу, у бывшего егеря Витьки Фесуненко да у председателя сельсовета Степана Егорыча? Егорыч еще три дня назад уехал в Каменку к родне, а Витька в это время уже обязательно, как и каждый вечер, обожранный самогонкой до соплей, до полного бесчувствия. Его теперь до утра даже пожаром буйным не разбудишь, пока сам не проспится. Так и сгорит заживо, с бока на бок не перевернувшись. Были еще, правда, один старенький задрипанный «Москвич», который начиная с первых морозов колом стоял у хозяина на приколе, да подержанная иномарка у Маркела Носова, но в поселке давно смирились с мыслью, что ее как бы и нет на самом деле. Такой куркуль чертов – почище жида из анекдота. Действительно, зимой снега не допросишься. Так что оставалась одна надежда на Толика, привозившего в Ретиховку по средам (а завтра как раз среда и выходила) продукты в сельмаг, давно уже ставший частным и работающий теперь и не по часам даже, а буквально «по требованию».
И, тяжело, протяжно вздохнув, но тут же опомнившись, Татьяна осторожно ввела в отверстие раны резиновую дренажную трубку и, аккуратно наложив сверху антисептическую повязку, вколола парню пять кубиков баралгина. Мимолетом, уже просто по-бабьи, про себя отметила, что мужик-то вроде ничего – стоящий. Его бы побрить, отмыть да приодеть... Измерив давление, добавила ко всему прочему еще один укол с кофеином. И только потом поделилась с Семенычем, который все это время молча, сосредоточенно возился у печурки, стараясь нагнать в сторожку необходимое тепло, своими сомнениями.
– До утра, верно, ничего не выйдет, – покачал головой старик. – Да и вот какое дело, дочка. Его ведь те, что подстрелили, искать могут. И не приведи господь, встретимся... Тогда беды не миновать. И его порешат, и нас заодно.
– Разве ж это важно, Иван Семеныч? – укорила его Татьяна, и лицо ее зарделось в негодовании. – Что ж теперь, бросить человека умирать тут?! Я же уже все... все, что могла, сделала. Больше ничего – не в состоянии... И медикаментов нужных нет... И вообще... его обязательно в больницу нужно. Начнись заражение, я же ничем помочь ему не смогу, понимаешь ты, в конце-то концов? Я ему тогда что – ножовкой пилить ногу буду?!
– Да ты погоди, Танюха, не гоношись... Его ведь, истинный крест, и в больнице добьют, нехристи... Найдут и добьют. Сама же по телевизору каждый день про такие страсти смотришь... Давай мы с тобой все как следует обмозгуем. Не нужно нам вот так-то, с кондачка...
– Иван Семеныч, – нетерпеливо перебила его Татьяна, – да ты что такое говоришь?! Тут время на часы идет... – но, внезапно оборвав себя на полуслове, задумалась: «Есть выход. Есть! Надо в город Андрею Ильичу позвонить. Он-то ни за что не откажет – не такой он человек... Приедет обязательно». И, вскочив на ноги, тут же укорила себя последними словами: «Вот же раззява глупая! Как могла «сотик» дома оставить? А еще фельдшер называется. А если б «Скорую» вызывать?»
– Я сейчас, мигом... Телефон в хате забыла, – засуетилась, собираясь. – Своему знакомому доктору в Зареченск позвоню. Он у меня практикой руководил. Он хирург-травматолог. Он приедет обязательно. Сейчас прямо и приедет.
– Вот и хорошо, – отлегло от сердца у Семеныча. – Ты беги. Я тут с ним посижу.
Уже взявшись за дверную ручку, спохватилась. Обернулась, бросив мимолетный взгляд на изгвазданную мокрую одежду старика:
– А вы как же? Вам бы переодеться надо. Совсем, наверное, продрогли...
– А ничего, дочка... Я вон печку накочегарил... Ты беги...
И Татьяна, не ответив, так и не застегнув фуфайку, шмыгнула за порог.
Демин
– Ну ты что, Ильич? – в явном нетерпении вторично переспросил дежурный по хирургическому отделению заядлый преферансист Саша Чернов. – Заканчивай тормозить.
– Я – пас, – рассеянно проговорил Андрей Ильич Демин, сухощавый, но жилистый, импозантный брюнет с уверенным, слегка жестковатым лицом знающего себе цену человека, хотя еще за пару минут до неожиданного и крайне несвоевременного звонка из Ретиховки у него и в мыслях этого не было. Нужно быть форменным идиотом, чтобы не вистовать, когда на руках длинная «пика», да не сорвать банк в последней пулечке. Нельзя сказать, что их короткий, только что состоявшийся разговор с Таней полностью выбил его из колеи, но чем глубже, абсолютно непроизвольно, он пытался его теперь анализировать, тем быстрее улетучивалось легкое настроение, навеянное приятным времяпровождением.
– Пока без меня, – быстро произнес Демин, едва дождавшись последнего хода, не обращая внимания на протестующие возгласы возмущенных коллег. Отпил из пузатой «наполеонки» порядочный глоток коньяка, даже не ощутив при этом никакого послевкусия. Выудив из портсигара беломорину, машинально размял ее длинными сильными пальцами так, что на брюки посыпался табак, прикурил и, выбравшись из-за стола, подошел к окну ординаторской. Бросил взгляд на заметенную снегом вечернюю улицу в коротких желтых всполохах неисправного, как обычно, фонаря и передернул плечами, представив себе, что рано или поздно все равно придется туда выходить. Придется независимо от решения, которое ему еще предстояло принять.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/kirill-kazancev/taezhnyy-rubikon/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Стегно – бедро, ляжка у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).
2
Лен – шейная часть хребтины у изюбря, лошади и т. д. (мест. охот. жарг.).
3
Отстой – недоступное место на скальном уступе (мест. охот. жарг.).
4
Солнопек – южный склон сопки (мест. жарг.).
5
Подвешивать капканы – после окончания промыслового сезона основная часть капканов оставляется охотниками прямо на местах промысла.
6
Белковать – охотиться на белок (охотн.).
7
Переходная белка – в определенных кормовых условиях белка совершает массовые миграции.
8
Очеп – подъемник для капканов. (охот. жарг.).
9
В охоте (в охотке) – в течке (охот. жарг.).
10
Кедра – кедр (мест.).
11
Таксидермический – цех по изготовлению чучел животных.
12
Дериваты – ценные продукты животного происхождения, используемые главным образом в традиционной китайской медицине.
13
Вихотки – варежки (простор.).
14
«Струя» кабарги – железа на животе у самца, выделяющая мускус. Ценный продукт для парфюмерии.
Кирилл Казанцев
Тип: электронная книга
Жанр: Криминальные боевики
Язык: на русском языке
Издательство: Эксмо
Дата публикации: 26.04.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Капитан в отставке Андрей Мостовой, похоже, родился в рубашке. Дело в том, что во время сбора в тайге кедрового ореха он вместе с напарниками попал под огонь бандитских разборок. В результате товарищи Андрея погибли, а сам он, тяжело раненный, едва ушел от преследующих его озверевших оборотней: его, еле живого, подобрал в тайге охотник Семеныч и оттащил на волокуше в соседнее село. Стремясь зачистить следы преступления, убийцы устроили облаву на Мостового по всем правилам звериной охоты. Но живуч оказался раненый капитан, и от его праведного гнева вздрогнули махровые бандюки...