Главная страница | Книги о войне | Тени Королевской впадины

Тени Королевской впадины
Владимир Наумович Михановский
Коллекция военных приключений
Накрепко запомнил штурмбаннфюрера Миллера советский разведчик Иван Талызин, выполнявший сложное задание в самом сердце гитлеровской Германии. Запомнил, но конечно же представить не мог, что судьба снова сведет его с фашистом, и произойдет это спустя годы после окончания войны в далекой латиноамериканской стране…

Владимир Михановский
Тени Королевской впадины

© Михановский В.Н., 2015
© ООО «Издательство «Вече», 2015
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015
Сайт издательства www.veche.ru

Пролог
Жесткая ковровая дорожка скрадывала шаги. Идя по коридорам, Талызин подумал, что здание, куда он явился по вызову, на самом деле гораздо больше, чем выглядит снаружи: этим несколько загадочным свойством обладают многие старинные особняки.
У двери с табличкой «14» он остановился и, внутренне подобравшись, постучал.
Откровенно говоря, вызов в управление застал Ивана Александровича Талызина врасплох: он рассчитывал, что после возвращения из немецкого тыла, где он выполнил трудоемкое и сложное задание, ему дадут хотя бы недельку отдыха. «Разведчик предполагает, а начальство располагает», – улыбнувшись, подумал Талызин.
Кабинет, куда он вошел, был против ожидания невелик и отличался спартанской обстановкой: ничего лишнего.
Сидевший за столом человек в штатском вышел ему навстречу и радушно пожал руку.
– Присаживайся, – указал он на кресло. – Рад видеть в добром здравии.
За плотными шторами стрельчатого окна остался вечер, тревожный вечер военной Москвы.
Талызин окинул взглядом лепной карниз, обегавший по периметру высокий потолок, и поудобнее устроился в кресле, предчувствуя: разговор будет долгим.
Полковник Воронин переложил на столе несколько бумаг.
– Еще раз должен отметить, Иван Александрович, вы очень хорошо справились с заданием, – произнес он.
Талызин хотел что-то сказать, но хозяин кабинета жестом остановил его:
– Сильно устал?
Талызин не спешил с ответом.
– Говори, не стесняйся!
– Можно считать, что я в норме.
Андрей Федорович вздохнул, Талызину показалось – с облегчением.
– Немцы цепляются за все, чтобы переломить ход войны, – сказал после паузы старый разведчик, без видимой связи с предыдущим. – У нас появились сведения об очередном новом оружии немцев. Мы должны не опоздать с ответным ходом. И опередить союзников, которые, кажется, уже кое-что пронюхали. Суть дела такова: нам известно, что гитлеровцы сооружают где-то в районе балтийского побережья новый тип ракеты с серьезной начинкой…
– Я слышал об этом.
– Вот-вот. Мы замыслили кое-что по этому поводу. Хотим и тебя подключить.
– Я готов.
– Не сомневался в этом, Иван Александрович, – впервые за время разговора улыбнулся его собеседник. – Не стану скрывать: задание тебя ждет сложное, потруднее предыдущего. Речь идет как раз об этой самой начинке. Мы предполагаем, что немцы в пожарном порядке разрабатывают новое химическое оружие, которое может доставляться с помощью ракет.
– Значит, не взрывчатка?
Андрей Федорович покачал головой.
– Отравляющие вещества. ОВ широкого спектра действия. Может быть даже, нервно-паралитический газ.
– Но международные соглашения… Немцы ведь до сих пор не решались применять химическое оружие, – заметил Талызин.
– Верно, до сих пор не решались, – согласился Андрей Федорович. – И международные соглашения на сей счет имеют место. Но теперь ситуация на фронте резко изменилась. Смертельно раненный зверь способен на все… Наша задача – подготовить защиту против возможного удара немцев, – продолжал Андрей Федорович, – а для этого нам нужны полные сведения об этом новом оружии. Прежде всего об ОВ какой группы идет речь. Но не только это. Надо знать их химическую формулу и саму природу вещества. Нашим ученым необходима, я бы сказал, опорная точка.
…Теперь, глубокой ночью, снова и снова прокручивая в памяти разговор с начальником управления полковником Ворониным, Талызин не мог не признать, что дело ему и впрямь выпало заковыристое.
По сведениям, которые сообщили по тонкой и извилистой цепочке немецкие товарищи из Германии, в один из концентрационных лагерей под Гамбургом с месяц назад был брошен француз, до этого работавший в секретной лаборатории на мысе Свинемюнде.
О французе было известно немного: химик с ученой степенью, специалист в области синтеза высокомолекулярных соединений, в прошлом – работник крупнейшей парижской фирмы по производству взрывчатых веществ. Даже в Сорбонне преподавал… После того как немцы преодолели линию Мажино, попал в плен, работал на подземном предприятии. За попытку саботажа был арестован гестапо и брошен в концлагерь. Вот, пожалуй, и все. Имя, под которым он там, неизвестно, особых примет – кот наплакал: невысокого роста, тщедушный, очки носит… Человека по таким скудным признакам отыскать среди десятка тысяч заключенных – все равно что иголку в стоге сена. И потом: то, что француза бросили в лагерь… Что это? Оплошность немцев? Или ложный след, дезинформация? Немцы на такие дела мастаки…
– Твоя задача – найти в лагере этого француза и попытаться выяснить у него все, что он знает о работах на Свинемюнде. И в частности, где именно расположен опытный завод, – сказал Андрей Федорович.
Потом они долго обсуждали общий план операции, попутно уточняя все детали, начиная от внедрения Талызина в концлагерь и вплоть до явок, которыми он мог воспользоваться, когда после выполнения задания ему удастся вырваться из концлагеря. Последний пункт оставался совершенно неясным, хотя они и разобрали несколько вариантов.
– Там, на месте, разберусь, товарищ полковник, – бодро заключил Талызин.
– Мы позаботимся о твоей подстраховке, – сказал Андрей Федорович и помрачнел.
Он хорошо знал, как сложно будет возвратить Талызина на Родину. И дело здесь было не только в чисто технических трудностях. В конце концов путь возвращения наших разведчиков через нейтральные страны, с помощью немецких товарищей был более или менее апробирован. Не меньшие трудности возникали в другом… В том, что частенько начинало твориться вокруг разведчика, возвратившегося из-за границы домой после выполнения – и даже весьма успешного – задания. Затевались какие-то непонятные игры, повлиять на которые Андрей Федорович был бессилен: нагнеталась атмосфера тотальной подозрительности, в которой все привычные категории оказывались деформированными, более того – извращенными.
Обо всем этом начальник управления не мог думать без душевной боли.
– Есть вопросы? – Андрей Федорович внимательно посмотрел на собеседника.
– Подлинное имя француза известно?
– Он наверняка, как я уже сказал, сменил несколько имен. Тем не менее для ориентации, на всякий случай… – Андрей Федорович взял лежащую перед ним дешифровку и медленно, раздельно прочел несколько фамилий.
Талызин мысленно повторил их. Возможно, пригодятся, хотя Андрей Федорович прав: это маловероятно.
– Еще вопрос: как поверит француз, что мне можно доверять, если я выйду на него?
– У француза есть старший брат, моряк, который участвует в Сопротивлении. Нам удалось разыскать его. Ну, это совсем особая история… Так вот, братья еще с детства привыкли обмениваться такой фразой… Запомни ее, может, пригодится… – И начальник управления произнес несколько слов.
Большие «наркомовские» часы, стоявшие в углу, уже пробили полночь, когда Талызин покинул кабинет начальника управления.
Москва в этот поздний час была пустынной.
При мысли о холодном гостиничном номере Талызин поежился и решил добираться к себе пешком – благо недалеко, – чтобы оттянуть встречу с неуютной, по-казенному обставленной комнатой.
Несколько раз его останавливали патрули, тщательно проверяли пропуск.
Талызин задумчиво смотрел на дома, памятники, словно видел их впервые. Быть может, он, сознательно или подсознательно, старался запомнить их, крепко запомнить…
В Москве ему оставалось быть меньше суток. Завтра к вечеру за ним заедет нарочный и отвезет на аэродром.
Но путь Талызина теперь проляжет не далеко за линию фронта, как было в прошлый раз, не во вражеский тыл. Талызин полетит на фронт, на один из самых напряженных и трудных участков, название которого в последние дни все чаще повторялось в сводках военного командования.
Немцы, сосредоточив здесь живую силу и несколько танковых частей, стянутых с других участков, отчаянно стараются продвинуться в глубину наших боевых порядков, не считаясь с огромными потерями.
Талызин подумал, что, пока он идет в гостиницу, Андрей Федорович согласовывает детали операции – различные звенья механизма, который обязан сработать безукоризненно. Какой-то винтик или колесико дадут слабину – и весь труд полетит насмарку.
До войны Талызин успел закончить четыре курса Горного института, оставалось учиться совсем немного. Но, мечтая о полной романтики работе горного инженера или геолога, он по-юношески увлекался и космонавтикой. Зачитанная, несколько раз переплетавшаяся книжка Циолковского была его любимой. Привлекала его и фантастика, особенно Беляев.
Тверской бульвар был залит лунным серебром, – к ночи тучи над столицей разошлись. Задумчивый Пушкин смотрел на убегающую вдаль аллею.
Талызин присел на крайнюю скамью. На душе было тревожно.
Идет война, льется кровь, ежечасно, ежеминутно гибнут люди. И если ему удастся хоть чуть-чуть, хотя бы на единый миг, приблизить День Победы – его миссия будет заведомо оправдана. Что бы там ни готовил ему день грядущий, нужно идти в гостиницу и постараться если не заснуть, то хотя бы отдохнуть.
Завтра предстоит хлопотливый день. Впрочем, – он глянул на часы, – завтра уже наступило.

Часть первая

Глава первая
Круг замкнулся. Замысел руководства был осуществлен: наконец он попал в тот лагерь, где должен был находиться нужный человек. Долгие мытарства остались позади. Теперь они казались сном, а единственной реальностью – барак, битком набитый людьми, колючая проволока, через которую пропущен ток высокого напряжения, вышки с пулеметами, бесконечные издевательства, голод, изматывающая изнурительная работа, чаще всего бессмысленная. Но это был именно тот лагерь, где должен, по сведениям руководства, находиться нужный человек.
В каком-то смысле задача Талызина облегчалась тем, что военнопленные различных национальностей содержались фашистами отдельно. Французы обитали в особом бараке, расположенном справа от тяжелых чугунных ворот, специально для заключенных снабженных нравоучительной надписью, также отлитой из чугуна: «Труд делает свободным».
Иван попал в противоположный конец лагеря, в глубинку. Рядом был собачий питомник, где выхаживались и натаскивались для охоты на людей восточноевропейские овчарки.
Жизнь Талызина шла теперь под непрерывные команды. Первые дни он осматривался на новом месте, поджидал связного. Памятуя инструкцию, вел себя с максимальной осторожностью, в разговоры без крайней необходимости старался не вступать, опасаясь возможных провокаций.
Бежали дни – связной не появлялся.
Заключенные трудились с рассвета до поздней ночи на расположенной неподалеку от лагеря каменоломне. Часть пленных заготавливали камень, обрабатывали его, другие – транспортировали готовые глыбы тачками и носилками до узкоколейки и грузили их в вагонетки.
В паре с Талызиным работал молчаливый, донельзя истощенный человек. К Ивану он относился безразлично.
Связной не появлялся, и Талызин решил действовать на свой страх и риск. Улучив момент, он в один из дней попытался пробраться к участку карьера, где работали французы. Первая попытка, однако, оказалась неудачной.
Чтобы завязать разговор, Талызин шепнул что-то малозначащее изможденному человеку, который пытался перекинуть на носилки угловатую глыбу. Француз скользнул по нему невидящим взглядом и, ничего не ответив, продолжал свою работу. Тут же краем глаза Талызин заметил охранника, который по выбитой среди камней тропке не спеша направлялся в его сторону.
– О, новенький… – процедил немец сквозь зубы, разглядывая Ивана.
Француз, силы которого при виде охранника удесятерились, справился наконец с глыбой, его замешкавшийся напарник подхватил носилки с другой стороны, и они быстро, чуть не бегом двинулись прочь.
– Что здесь нужно? – спросил штурмбаннфюрер, ухмылка искривила его губы и, не дожидаясь ответа, резко, наотмашь ударил Талызина хлыстом, с которым редко расставался.
– Для первого знакомства. А теперь марш трудиться, скотина! Труд делает свободным, – добавил немец и грязно выругался.
В течение нескольких дней беспокойные мысли о связном, который так и не появился, не давали покоя. Ситуация тут, как и на фронте, меняется быстро. Уж не угодил ли связной в крематорий, пока Талызин добирался сюда долгим, тернистым путем?.. Вон как дымят закопченные трубы крематория – день и ночь, работа идет там в три смены, и жирная копоть клубами поднимается в весеннее небо…
Ровно в полдень по удару колокола люди прерывали работу и тянулись к дымящейся кухне получать обед. Этим словом именовалась мутная бурда, в которой плавали редкие кусочки брюквы.
Талызин, осторожно держа консервную банку со своей порцией, сел на камень поодаль от остальных. Так он делал всегда, чтобы на случай, если связной все же обнаружится, ему было легче подойти.
Несколько человек, закончив скучную трапезу, беседовали.
– Твоему-то, Кузя, сегодня повезло, – сказал негромко кто-то и показал взглядом на Талызина.
– Он такой же мой, как и твой, – пожал его собеседник плечами. – А в чем повезло-то?
– Охранник его пожалел – кулаки в ход не пустил. Хлыстом ограничился…
Ночью Талызин долго ворочался на нарах. Да, он не принадлежит себе и потому должен изо всех сил оберегаться – любых случайностей, любой провокации. Но один, без людей, без их дружеской помощи, он ничего не сделает, ничего не добьется.
Сон не приходил – его прогнали воспоминания о тревожных слухах, которые поползли по лагерю. Вести из внешнего мира просачивались сюда с трудом, поэтому широкое хождение приобретали всякого рода толки. Больше всего взволновали Талызина упорные разговоры о новом оружии немцев, которое тайно разрабатывается где-то на балтийском побережье, близ Свинемюнде, и сможет внести перелом в ход войны.
Говорили и о том, что авиация союзников все чаще бомбит территорию Германии.
…Это случилось в полдень.
Набирающие силу весенние лучи успешно сражались с остатками снега, который кое-где еще сохранился в ложбинках и выбоинах израненной почвы каменоломни. Камни, мокрые от талой воды, скользили в руках, поэтому обрабатывать и транспортировать их было труднее обычного.
Послышался отдаленный, словно идущий из-под земли, медленно нарастающий гул.
– Что это? – спросил Кузьма, напарник Талызина.
Иван сделал руку козырьком и посмотрел в небо, но оно было чистым, если не считать единственного легкого облачка.
Заключенные, прислушиваясь к утробному гулу, невольно замедлили работу, однако охранники с помощью окриков и ударов быстро восстановили темп.
Летели самолеты. Они надвигались с запада, и их было необычно много. Десятки? Сотни?..
– Немецкие! – с досадой сплюнул Кузьма, ни к кому не обращаясь, и ожесточенно поддел каменный обломок породы ногой, замотанной в немыслимое тряпье.
Иван покачал головой:
– Это не немецкие.
– А ты откуда знаешь?
– Те гудят прерывисто, а эти – однотонно.
Это был первый массированный налет авиации союзников на окрестности Гамбурга, где находились крупные военные заводы. Для большего психологического эффекта командование союзников решило провести налет днем.
Лагерная охрана на короткое время пришла в замешательство. Побросав работу, заключенные, так же как и охранники, смотрели в небо. Черные черточки самолетов сплошь заштриховали его – бомбардировщики шли на значительной высоте.
Внезапно характерный свист донесся сквозь самолетный гул. Свист нарастал, переходя в пронзительный вой.
– Нас бомбят! – истерически взвизгнул охранник и плашмя кинулся на землю.
Заключенные разбежались, ища укрытия. Только Кузьма, стоявший рядом с Талызиным, замешкался. После сильной контузии у него была замедленная реакция, да и со слухом неважно.
Вой бомбы сверлил уши. Талызин толкнул напарника и упал на него.
Бомба вонзилась в землю сразу за карьером. Тяжелый взрыв потряс почву, осколки и обломки щебня веером брызнули ввысь.
– Дура! – беззлобно сказал Кузьма, поднимаясь. – Эта смерть не про нас. Здесь тебе не передний край. Мне, видно, судьба не от бомбы погибнуть…
Жидкая грязь капала с него на землю, даже щеки были в грязи.
Талызин покачнулся, лицо его побелело.
– Ты что? – спросил Кузьма. – Ранен?
– Рука!.. – прохрипел Талызин. На левой кисти его быстро расплывалось красное пятно.
Кузьма огляделся, подозвал кого-то. К ним подошел человек, который опытным глазом осмотрел кисть Ивана и сказал:
– Легкое ранение – счастливо отделался.
Он быстро сделал из ветошки жгут и туго перетянул Талызину руку повыше раны.
– Мой гостинец на себя принял… Спасибо, Иван, – напарник впервые назвал Талызина по имени.
Все трое с тревогой озирались, но охранникам, к счастью, было не до них: сбившись в кучку, они оживленно обсуждали, на какой объект направилась воздушная армада союзников.
Гул постепенно затихал.
– Может, попросить немцев обработать рану? – предложил знакомец Кузьмы, заканчивая перевязку. – Может нагноиться.
Кузьма покачал головой:
– Госпиталь – верная смерть. Сначала всю кровь высосут, а потом гадость какую-нибудь впрыснут – и амба.
– Ну, гляди сам.
– Лучше рану в бараке золой присыплем, – продолжал Кузьма, – авось обойдется… Парень здоровый, выдюжит.
Напарник опустил Талызину рукав, чтобы повязка не была видна, после чего спросил:
– Работать-то сможешь?
Талызин нерешительно кивнул.
– Ладно, – решил Кузьма, – цепляй носилки. Ты только вид делай, что тянешь, чтобы этот гад ничего не заприметил.
Вечером в бараке они, укрывшись с головой, долго шептались.
Талызин решился открыться Кузьме, рассказав, что должен разыскать пленного француза, и описал его приметы.
– Постараемся, – коротко пообещал Кузьма, не вдаваясь в расспросы. – Я сведу тебя с людьми из интернациональной организации Сопротивления. Ею руководит наш, из русских.
Руководитель Сопротивления, когда они встретились с Талызиным, дал понять, что и он задействован в той же операции, что и Талызин. Ткнув пальцем кору платана, подле которого они стояли, заметил:
– Видишь, сколько времени понадобилось, чтобы нам удалось встретиться? Здесь, в лагере, любой шаг дается непросто.
И он был прав. Томительно долго пришлось ждать Талызину следующей встречи. Когда она наконец состоялась, руководитель Сопротивления капитан Савин со вздохом сообщил:
– Пока ничего не получается, правда, появилась одна тонкая ниточка…
– Какая?
– Удалось установить, что в лазарете под особым наблюдением находится какой-то француз. Его даже содержат в отдельной палате.
– Приметы совпадают?
– Лишь одна – француз в очках. Изуродован в процессе допросов. Их ведет сам Карл Миллер, заместитель начальника лагеря. Видимо, у француза какие-то серьезные прегрешения. Возможно, замешан в саботаже и немцы хотят выявить его сообщников. Вот и все, что нам удалось узнать.
– Каково его состояние?
– Тяжелое. Но немцы стараются подлечить его, не знаю с какой целью…
– Я должен проникнуть в лазарет.
– Это очень трудно.
– Другого выхода нет. Постарайтесь что-нибудь сделать…
Теперь вся деятельность участников Сопротивления сосредоточилась на лазарете.
В конце концов удалось выйти на санитара, работающего в лазарете, который согласился на короткое время под покровом темноты обменяться с Талызиным одеждой, благо они были почти одного роста.
…Поздно вечером Талызин с ведром и шваброй, уверенно миновав охранника, который только покосился на него, но не окликнул, вошел в здание лазарета и направился в палату, расположенную в конце коридора.
На узкой железной койке лежал человек. Глаза его были открыты, изредка он тихо стонал.
– Послушайте, – обратился к нему Талызин по-французски. – Не знаю, как вас зовут, возможно, вы вовсе не тот, кто мне нужен. Но времени у меня в обрез… Я проник сюда, в лагерь, ради встречи с вами – человеком, который работал в подземной лаборатории Свинемюнде.
– Грубо работаете, – тихо проговорил француз, едва шевеля распухшими губами. – То, что я из лаборатории Свинемюнде, не составляет для вас тайны. Я уже говорил вам: зря стараетесь. Не было у меня никаких сообщников, я действовал в одиночку.
– Меня не интересуют ваши сообщники.
– Вот как? – В глазах француза впервые вспыхнул слабый огонек интереса. – Что же вам нужно?
– Сведения о том, над чем вы работали в подземной лаборатории.
– Я не знаю, кто вы. И не хочу знать. Оставьте меня, – произнес француз и устало прикрыл глаза.
– У вас есть родной брат во французском Сопротивлении.
– О-о!.. – простонал француз. – Вы и до него докопались, боши проклятые!
– Я русский.
Талызин наклонился над распростертым французом и четко произнес:
– «Один из нас всегда прав».
Француз прошептал:
– Боже мой, вы действительно знаете брата… Теперь я верю вам. Скажите, он жив?
– По крайней мере несколько месяцев назад был жив. Проводил работу на морском флоте.
– Начнем, – сказал француз. – Мой истязатель может появиться с минуты на минуту. Значит, вас интересует, как получается новое нервно-паралитическое ОВ?
– Да.
– Пишите, я буду диктовать.
– Говорите, я запомню.
– Запомните структурные формулы органических соединений?
– Запомню. И еще назовите точные координаты этой подземной лаборатории.
Француз с сомнением посмотрел на Талызина и начал говорить. Он часто прерывался, задыхаясь от кашля, и Талызину приходилось ждать, когда пройдет приступ удушья.
На прощание француз, вконец обессиленный, еле слышно прошептал:
– Желаю вам выполнить задание до конца. Передайте на волю, если погибну: меня допрашивал…
– Я знаю, – перебил его Талызин, – Миллер.
– Остерегайтесь его. Это не простая штучка.
– Прощайте, – сказал Талызин и осторожно пожал искалеченную руку француза.
В коридоре, возвращаясь из лазарета, Талызин встретился со штурмбаннфюрером. Немец скользнул безразличным взглядом по привычно ссутулившейся фигуре санитара и, четко, по-солдатски отбивая шаг, проследовал дальше, в палату, где находился француз.
Талызин не мог знать, что это и был Карл Миллер, как не мог знать, что Карл Миллер был направлен сюда из Берлина национал-социалистским руководством с поручением собрать и вывезти из лагеря все ценности, остающиеся после ликвидации военнопленных: золотые коронки, кольца и прочее, чтобы золото не пропало для партийной кассы. Время становилось все более тревожным, Германия разваливалась под ударами союзнических армий, и в таких условиях возможно было всякое.
Что касается строптивого француза, едва не поставившего под удар важнейшие работы вермахта, то выбить из него показания было поручено Миллеру, так сказать, «по совместительству». Руководству было известно, что Миллер умеет добиваться признаний от подозреваемых.
Каждое свободное мгновение – и во время изнурительной работы, и в минуты короткого отдыха – Иван мысленно твердил формулы исходных веществ и химических реакций. Ему было необходимо срочно найти способ переправить полученную информацию в Москву.
С руководителем лагерного Сопротивления капитаном Савиным ему удалось встретиться только четыре дня спустя после тайного посещения лазарета.
– Теперь главное – как тебе выбраться отсюда.
– Только о том и думаю, Сергей, – признался Талызин.
– Дело сложное.
– Знаю. Послушай, а нельзя мне бежать вместе с французом?
– С Пуансоном?
(«Одна из фамилий, названных Андреем Федоровичем», – отметил про себя Талызин.)
– Да, – сказал он.
– Мы думали об этом. Ничего не получится.
– Почему?
– Он совсем плох. Долго не протянет.
– Его ведь лечат…
Сергей махнул рукой.
– Бесполезно, у него все внутренности отбиты. Миллер поначалу перестарался… Говорят, у этого гада фамильный перстень. Старинная камея. Мне объяснял один немец, политический, знаток средневековой геральдики. Перед тем как ударить заключенного, Миллер поворачивает перстень на пальце камнем внутрь.
– Зачем?
– Не знаю. Видимо, разбить боится, – пожал Сергей плечами. – Деталь говорит о многом: сильно предусмотрительный, гад… Мы обсуждали уже несколько вариантов, – продолжал он, – но все они связаны с большим риском и для тебя, и для всех нас. Но без риска тут не обойтись. Во всяком случае, теперь ты постоянно должен быть в состоянии полной готовности. Одежду для побега мы тебе приготовили: пакет на нарах, в изголовье.
Иван крепко пожал Сергею руку. Он представлял, каких трудов стоило ему и другим участникам подпольного Сопротивления готовить его побег, рискуя жизнью на каждом шагу.

Глава вторая
Воздушные налеты союзников на гитлеровскую Германию учащались, и потому случай бежать Талызину представился гораздо раньше, чем он мог надеяться.
…Ночью завыла сирена воздушной тревоги. Вся лагерная охрана была поднята на ноги.
В призрачном небе горели осветительные бомбы, спускаемые на парашютах.
С одной из сторожевых башен ударила длинная очередь: видимо, у дежурного охранника не выдержали нервы.
Несколько бомб с летящих в сторону Гамбурга самолетов с воем устремились вниз. Одна из них разорвалась на лагерном плацу, другая – поодаль, и взрывной волной сорвало двери барака. Люди высыпали наружу. Их встретила беспорядочная стрельба охранников.
– Назад! – истерически вопил Миллер. Стекла его пенсне поблескивали при вспышках огня.
Талызин мгновенно оценил ситуацию. Чутье разведчика подсказало: это случай, который может не повториться. Вскочив в барак, он схватил пакет с одеждой и бросился в сторону ограждений, где еще дымилась бомбовая воронка.
Высокий охранник с автоматом кинулся ему наперерез, но упал, кем-то сбитый с ног. Сзади слышались выстрелы и крики, но Иван бежал, не оглядываясь.
Одна из бомб разворотила ограждение. Талызин бросился в образовавшееся отверстие, колючая проволока больно зацепила плечо, но удара током не последовало, электрическая цепь, видно, разомкнулась.
Когда он пересек небольшое гречишное поле, со стороны лагеря донесся собачий лай.
Переодеваться было некогда. Главное теперь – успеть подальше уйти от лагеря.
Путь преградил ручей талой воды, и Талызин несколько десятков метров пробежал по топкому руслу, затем выбрался из ручья и углубился в кустарник.
Голые ветки больно хлестали по лицу, невыносимо болела раненая рука. Путь он выбирал наугад, доверяясь только интуиции. Может, его и не преследовали, а овчарки лаяли, потревоженные бомбежкой?
Вскоре крики вдали стали слабеть, и Талызин понял, что выиграл первый раунд.
На востоке занималась заря.
Он полз, отдыхал немного и снова полз. Временами ему чудилось, что ветер доносит отдаленный собачий лай, выкрики охранников. А может, это кровь шумит в ушах?
Саднило в пересохшем горле. Мучительно хотелось подняться и побежать, но если у него и был какой-то шанс выжить, то он заключался в том, чтобы ползком преодолеть открытое пространство, заросшее чахлым кустарником. Ведь любая встреча здесь, в чужой и враждебной стране, могла оказаться для него роковой.
На пути попалась дренажная канава, он скатился в нее. Пахло прелью, сыростью.
Талызин сделал короткую остановку, переоделся, а лагерное тряпье кое-как закопал здоровой рукой.
Иван поначалу не обратил внимания на странный гул, который налетал волнами, то возрастая, то затихая. Внезапно гул перешел в такой грохот, что заломило в ушах. Вконец обессиленный, Талызин упал лицом в землю, и она под ним вздрогнула как живая. Тяжкие бомбовые взрывы продолжали сотрясать почву, и казалось, этому не будет конца.
Талызин вылез из канавы и огляделся. Там, где располагался лагерь, постепенно разрасталось зарево.
Через несколько минут со стороны узкоколейки, проходившей недалеко от лагеря, донесся продолжительный грохот, приглушенный расстоянием.
«Взорвался склад с боеприпасами», – догадался Талызин.
В предыдущую ночь заключенные почти до рассвета грузили в вагоны ящики с гранатами и фаустпатронами. Подняли их глубокой ночью. Исступленный собачий лай смешивался с выкриками охраны.
Стояла темнота – хоть глаз выколи. Синие фонари в руках охранников, почти не дававшие света, – вот и все освещение.
К станции охранники гнали заключенных бегом, подгоняя ударами. Этот убийственный лагерный темп входил составной частью в единую, до мелочей продуманную систему уничтожения людей.
Охранники выстроились двойной цепочкой, протянув ее от пакгауза до высокой насыпи, на которую огромной гусеницей вполз состав.
Подниматься по насыпи с грузом было трудно: сеялся нудный весенний дождик, ноги разъезжались на мокрой земле, люди падали.
Продолговатые металлические ящики тащили по двое и по трое. «Боеприпасы для обороны Берлина», – пополз шепоток среди заключенных.
Мертвенные блики фонарей выхватывали из тьмы то автоматное дуло, нацеленное на военнопленных, то кусок расщепленной шпалы, то изможденное лицо.
– С ума сойти! – задыхаясь, бросил Кузьма Талызину на ходу. – Таскаем для фашистов боеприпасы… Гранаты для немцев… Я бы сейчас эсэсовцам глотку перегрыз! Броситься бы всем разом на охрану и…
– И всех перебьют как котят, – докончил Талызин. – Что ты сделаешь голыми руками против автоматов?
Не ответив, Кузьма охнул и рухнул наземь. Талызин опустил ящик и схватил товарища за руку. Рука была безвольной и странно легкой. Несколько синих лучей уперлись в распростертого узника.
Послышалась лающая команда эсэсовца. Немец вразвалку подошел к Кузьме, несколько секунд разглядывал его. Тот сделал попытку подняться, но из этого ничего не получилось. Тогда охранник приподнял Кузьму за ворот и нанес короткий удар в подбородок. Тело дрогнуло в последней конвульсии. Немец брезгливо столкнул его с дороги.
– Арбайтен! Шнель! – бросил старший охранник, и работа возобновилась в том же бешеном ритме.
Донести ящик до вагона Талызину помог другой заключенный, болгарин.
…Со времени ночной погрузки боеприпасов прошли только сутки, а сколько событий уложилось в них! И сам он, Иван Талызин, прижавшись щекой к земле, слушает, как рвутся боеприпасы, которые они грузили ночью.
Отдышавшись, двинулся дальше. Вдали, за леском, мелькнула сизая полоска реки. Он подошел поближе, остановился. На какое-то мгновение возникло безумное желание искупаться, окунуться в ледяную воду… Нет, необходимо подумать о временном пристанище.
Наклонившись над водой, он долго вглядывался в свое отражение, расплывающееся в утренних сумерках. Провел пальцем по широким скулам, втянутым щекам, покрытым грязью и кровоподтеками.
– Хорош, – усмехнулся он отражению.
В тот же миг издалека послышались звуки, заставившие его насторожиться. «Та-та-та-та-та» – неслось вдоль притихшей реки. Не успев сообразить, что к чему, он отпрянул от воды и отполз в прибрежные кусты. Что это? Стрельба?
Было ясно, что следы на влажной глине могут его демаскировать, и нужно как можно быстрее уходить. Однако он рассудил, что, если будет двигаться, его могут засечь в два счета. Значит, остается затаиться и ждать, пока опасность минует.
Татаканье усилилось. Вскоре из-за речного поворота показалась моторная лодка. За нею оставался пенный бурун, распарывающий надвое речную гладь. За рулем сидел человек и, кажется, вглядывался в берег – именно в ту сторону, где схоронился Талызин.
Фигура человека в лодке показалась Талызину знакомой.
Мотор резко сбавил обороты. Хрупкое суденышко, раскачиваясь на волнах, повернуло к берегу. Иван придвинул поближе к себе булыжник. У человека в моторке оружия он не заметил. Может, оно лежит на дне лодки?
Несколько раз чихнув, мотор умолк. Лодка ткнулась носом в берег.
Человек выпрыгнул на отмель, вытащил на нее лодку и медленно пошел вверх, явно что-то разыскивая. В одной руке он нес охотничью сумку, видимо тяжелую, в другой держал пистолет. На нем были ватные брюки и куртка на молнии. Довершал экипировку картуз с огромным козырьком.
Человек приостановился, огляделся и двинулся дальше. «Миллер!» – в какой-то момент осенило Талызина, и он крепче сжал булыжник. Чавканье глины раздавалось совсем рядом. Миллер шагал сутулясь, словно с трудом волочил за собой собственную огромную тень.
Талызин лежал неподвижно, вжавшись в землю. Облепленные грязью ботинки прошагали мимо. Миллер направлялся к какому-то возвышению за воронкой. Иван заметил это возвышение, еще спускаясь к реке, приняв за стог. Оказалось, это был шалаш.
Навстречу Миллеру из шалаша вышел человек. Даже при сумрачном свете Талызин сумел разглядеть необыкновенную смуглость его лица.
Ветер дул в сторону реки, и Иван, напрягая слух, улавливал отдельные реплики, которыми они обменивались.
– Уберите игрушку, – буркнул смуглый.
– Осторожность не повредит. Сами знаете, какое время. Рейх трещит по всем швам…
– И первое доказательство: верные его слуги драпают как крысы с тонущего корабля.
Миллер сделал угрожающий жест.
– Я пошутил, – быстро сказал смуглолицый. – А вы совсем не изменились.
– Вы тоже. Получили радиограмму?
– Судно ждет нас на рейде. Все, как договаривались полгода назад, в Берлине.
– Как сюда добрались?
– У меня мощный гоночный катер, не чета вашему: я слышал, как ваш кашлял.
– Отлично! На вашем и двинем. Пошли.
Смуглый не двинулся с места.
– Сначала договоримся о гонораре за доставку на мою родину, – произнес смуглый.
– Половина, – похлопал Миллер пистолетом по сумке. Талызину послышалось металлическое позвякивание.
– Расчет на борту?
– Нет, по прибытии на место.
– Ладно.
Они начали спускаться к реке.
– Свободно добрались сюда? – спросил Миллер.
– Более или менее.
– А что на побережье?
– Сущий бедлам. Кстати, в лагере вас не хватятся?
– Лагеря больше нет, – сказал Миллер. – Его разбомбили союзники.
– А заключенные? – спросил смуглый.
– Те, кто остался в живых, транспортируются в порт.
– Зачем?
– Акция, – лаконично ответил Миллер.
Они подошли к реке, и смуглый столкнул на воду стройное суденышко, настолько умело замаскированное в камышах, что Талызин его не заметил.
Мощный мотор заработал почти бесшумно.
– Хотите хлебнуть? – спросил смуглый. – Испанское.
– Нет, – отказался Миллер.
Плавно развернувшись, катер двинулся вниз по течению и вскоре скрылся из виду.
Талызин перевел дух. Только теперь он разжал пальцы, сжимавшие булыжник. Затем спустился к реке, сел в лодку, брошенную Миллером, и включил мотор. Быстро прикинув обстановку, решил, что нужно пробиваться вниз по течению реки, к морю, и чем быстрее, тем лучше. Конечно, это риск, и огромный. Но в любом случае необходимо поскорее удалиться от опасного места.
* * *
Гоночный катер подошел почти вплотную к судну и лег в дрейф. Миллер с некоторым страхом разглядывал небольшой корабль странной формы. Это было допотопное судно, которое, подумал он, можно увидеть разве что на старинной гравюре. Из косо поставленной трубы лихо валили жирные клубы дыма.
– Плавучий крематорий, – произнес Миллер и сплюнул за борт.
– Крематорий – это скорее по вашей части, – съехидничал его спутник.
На борту суденышка появилось несколько матросов, таких же смуглых, как Педро.
– Подайте конец! – крикнул капитан, задрав голову.
Вскоре над кормой лодки закачалась до невозможности замызганная лесенка из манильского троса. Несмотря на подозрительный вид корабля, команда, похоже, знала свое дело.
– Прошу, – подтолкнул Миллера к лестнице Педро. – Капитан покидает судно последним.
Немец не без труда поднялся на борт. Его сумка болталась, перекинутая через плечо. Следом за ним стал подниматься Педро, предварительно закрепив крючья для поднятия лодки.
Когда спутник ступил на палубу, Миллер спросил:
– Каким курсом пойдем?
– Это не ваша забота, – процедил капитан без всякой почтительности к пассажиру. – Я не лезу в ваши дела, вы не лезьте в мои. Ваш погибший шеф был куда сдержаннее на язык.
Корабль, набирая скорость, двинулся в открытое море.
Миллер посидел на влажном днище перевернутой лодки, несколько раз прошелся взад-вперед по палубе. Ему понравилась вышколенная команда, которая слаженно выполняла распоряжения капитана. Смуглолицые матросы были молчаливы, на вопросы пассажира никак не реагировали. Впрочем, возможно, испанский Миллера был для них слишком плох, а по-немецки они не понимали.
Миллеру отвели каюту, которая скорее смахивала на каморку, но долго он в ней не усидел. Соскучившись в одиночестве, направился к капитанскому мостику. При этом со своей сумкой он предпочел не расставаться.
– Итак, через океан на всех парусах! – воскликнул Педро, когда Миллер подошел к нему, и пропел:
Только в море,
Только в море
Может счастлив быть моряк.
– Вы любите стихи, Миллер? – неожиданно спросил капитан после паузы.
Миллер пожал плечами.
– Я имею в виду хорошие стихи, – пояснил Педро, вглядываясь в горизонт. – Нравится вам Генрих Гейне?
– Стихами не интересуюсь.
– Ну да, вы запретили его. И по-моему, зря. К вашему сведению, мои предки, знаменитые пираты южных морей, занимались добычей и сбытом живого товара. И имели на этом недурной процент.
– А при чем тут Гейне?
– Очень даже при чем. Он описал занятия моих предков, я бы сказал, с документальной точностью. Видите ли, мои предки промышляли тем, что добывали негров в Африке и переправляли их на Американский континент. А теперь послушайте, что пишет Гейне в «Невольничьем корабле», есть у него такая вещица…
Полуприкрыв глаза, капитан, не спеша, несколько нараспев прочитал:
Пятьсот чернокожих мне удалось
Купить за гроши в Сенегале.
Народ здоровый, зубы – кремень,
А мускулы тверже стали.
Я дал за них водку и ножи –
О деньгах там нет и помина.
Восемьсот процентов я наживу,
Если даже умрет половина.
– Я прочел эти стихи мальчишкой, – продолжал Педро. – И, естественно, меня заинтересовало: где у этого Гейне правда, а где поэтический вымысел? Я имею в виду – восемьсот процентов прибыли.
Миллер протер пенсне.
– Цифра приличная.
– Вот-вот, вы начинаете улавливать ход моей мысли, – подхватил капитан. – Я решил порыться в семейных архивах. Я знал: отец хранит их в своем кабинете, в постоянно запертом сейфе. Шифр мне удалось раздобыть. Однажды я забрался в кабинет, открыл сейф и вытащил из него связку бумаг, пожелтевших от времени.
– А ваш отец? – спросил Миллер, который никак не мог решить, дурачит его Педро или рассказывает правду.
– Папаша находился в отъезде. Но уверяю вас, застань он меня на месте преступления – ваш покорный слуга не вел бы сейчас это превосходное судно. Во-первых, семейный архив считался святыней, он собирался не одну сотню лет. Во-вторых, – выпятил Педро грудь, – в жилах нашего рода течет горячая кровь аристократии.
«Гранд, нечего сказать! – усмехнулся Миллер, бросив взгляд на смуглое лицо капитана. – Потомок разбойников и беглых рабов. Попался бы ты мне в лагере, я бы отучил тебя от хвастовства». – Он машинально потрогал перстень.
Капитан приставил к глазам бинокль, затем отдал отрывистое приказание.
Ловкий, как обезьяна, матрос мигом вскарабкался на ванты, и вскоре над кораблем развевался флаг со свастикой.
– Что там? – спросил Миллер.
Педро опустил бинокль.
– Корабли.
– Чьи?
– Немецкие.
– Вы уверены?..
– Друг мой, я плаваю не первый год и знаю контуры всех кораблей мира.
– Нельзя их обойти?
Капитан покачал головой.
– Понимаю ваше беспокойство, – с расстановкой произнес он. – Пойманный дезертир подлежит военно-полевому суду со всеми вытекающими последствиями.
– Они ведь далеко, – моляще посмотрел мигом утративший спесь Миллер.
– Нас наверняка уже заметили, – сказал капитан. – Поэтому изменение курса вызовет подозрения. Наш корабль – частная рыболовецкая посудина, вам ясно?
– Ясно.
– Думаю, у немцев сейчас есть заботы поважнее, чем терять время на такую жалкую скорлупку. Договоримся так: через несколько минут я спущусь вниз, а вы станете капитаном. Врите как можно правдоподобнее, от этого зависит ваша жизнь… Так, на чем я остановился? – Педро подчеркнуто спокойно посмотрел на хронометр. – Да, и раздобыл семейные архивы. Ну там, письма, судовые журналы и прочее. И сопоставил доходы с расходами. Представьте себе, поэт оказался прав, он гениально угадал процент доходов почтенных работорговцев. А вы его книги сжигать надумали…
– Послушайте, Педро, не ерничайте, я вас умоляю…
– Стоп! – перебил капитан. – Я ухожу в кубрик. Ваше спасение – в ваших руках. Вернее, в вашем языке.
Миллер заступил на место Педро. Наскоро постарался оценить ситуацию.
Этот чертов Педро не так прост, как могло бы показаться на первый взгляд. В минуту серьезной опасности подставляет его под удар, ведь капитан несет полную ответственность за судно, отвечает за грузы и людей, которые находятся на борту. А что он знает о них? Педро – темная лошадка. Хвастун и враль – это полбеды, а вот чем промышляет? И какие дела связывают его с ведомством Гиммлера?..
Едва капитан Педро исчез в кубрике, как матросов тоже словно ветром сдуло.
Миллер, оставшийся в одиночестве, наблюдал, как впереди по курсу вырастают громады трех океанских судов, – они шли малым ходом. Вскоре за их колоссальными тушами Миллеру удалось разглядеть еще несколько самоходных барж и пароходов.
Он вздрогнул от повелительного голоса, внезапно раздавшегося с верхней палубы ближайшего к нему судна.
– Стой! – прозвучала команда, многократно усиленная мегафоном.
Миллер крикнул по переговорному устройству распоряжение мотористу, и на сей раз его немецкий был понят: суденышко послушно легло в дрейф.
Штурмбаннфюрер сумел рассмотреть человека, отдавшего приказ, поскольку тот стоял близко к борту.
– Немец? – спросил мегафон.
– Немец, – ответил Миллер.
– Порт приписки?
Миллер наугад брякнул:
– Гамбург.
– Документы в порядке?
– О, конечно…
– Ладно. Как называется твоя посудина?
– «Виктория», – назвал штурмбаннфюрер первое пришедшее в голову имя.
– Почему нет названия на борту?
– Название стерлось… Нужно менять обшивку, она уже никуда не годится… Вернусь в Гамбург – стану на капитальный ремонт, – плел напропалую Миллер.
– Что надо здесь?
– Говорят, в этом районе появился косяк сельди, – промямлил штурмбаннфюрер.
– Сейчас ты вместе со своей старой калошей отправишься на дно.
Миллер вцепился в поручень. Похоже, влип в скверную историю. Обидно: свои потопят. Впрочем, разве теперь разберешь, где свои, а где чужие?
Отдать приказ «полный вперед»? Бессмысленно – изрешетят прямой наводкой, прежде чем он успеет докончить фразу.
С бортов свесились еще несколько фигур, рассматривающих Миллера. Все они были в эсэсовской форме.
Штурмбаннфюрер начал уже догадываться, куда попал. Накануне его ухода из лагеря стало известно, что готовится тотальная акция по уничтожению заключенных нескольких концлагерей. Их должны доставить в Гамбург, погрузить на суда, вывести в море и затопить. Неужели все эти большие суда готовятся пустить на дно? Не может быть. А если все же это так? У Миллера среди охраны могут встретиться знакомые. Если его узнает кто-либо из эсэсовцев – будет худо.
Чтобы скрыть лицо, он низко нахлобучил картуз.
– В этот квадрат заходить нельзя ни одному судну, – сказал человек с мегафоном. – Разве тебе не сказали об этом в Гамбурге?
– Не сказали. – Миллер так энергично замотал головой, что казалось, она вот-вот отлетит. – Разве я посмел бы нарушить инструкцию? В порту такое сейчас творится…
– Это не оправдание.
– Мне комендант порта ничего не сказал об инструкции, я видел его перед самым выходом в море, – быстро заговорил Миллер.
Последние его слова неожиданно заинтересовали эсэсовца.
– Ты видел старика Вебера? Разве он выходит? – спросил эсэсовец, подняв руку с мегафоном.
– Мы разговаривали с Вебером в порту. Он решил обследовать свое хозяйство. Вернее, то, что от него уцелело после бомбежек, – добавил Миллер.
– А как его нога?
– Только чуть хромает.
Собеседник удивился.
– Ходили слухи, что Веберу оторвало ногу во время налета. Поистине, чего только не наслушаешься… А ты не ошибаешься, рыболов? – подозрительно посмотрел он на Миллера.
– Исключено. Мы давно знакомы с Вебером, – врал напропалую Миллер, никогда не видевший в глаза коменданта гамбургского порта и до этой минуты понятия не имевший, как его зовут. Кстати, он и в Гамбурге-то не бывал ни разу, только видел его на открытке.
Сейчас – он понимал это – можно срезаться на любом пустяке. К счастью для Миллера, собеседнику не пришло в голову, что его нагло обманывают: ему очень хотелось, чтобы то, что рассказал этот тип с рыболовецкой шхуны, оказалось правдой. Тогда после завершения нынешней грандиозной акции можно будет снова наведаться к приятелю – хлебосольному Веберу.
Дернула же нелегкая этого рыбака-интеллигента залезть в запретную зону!
– Фамилия? – спросил эсэсовец.
– Миллер.
Он не боялся демаскировки и разоблачения: Миллеров в Германии – пруд пруди. Да и вообще, какое это сейчас имеет значение?..
– Я передам коменданту порта, твоему знакомому, что из-за его рассеянности гибнут немцы, – сказал эсэсовец.
Миллер помолчал.
– Кто у тебя на борту? – спросил эсэсовец.
– Моторист да трое помощников – сети вытягивать.
– А в трюме что?
– Пусто – шаром покати: рыбы наловить еще не успели, – сказал Миллер.
Верзила, стоявший рядом с человеком, вооруженным мегафоном, посмотрел вниз и спросил:
– Обыщем посудину?
Тот пожал плечами:
– Зачем? Это лишнее.
Человек с мегафоном на минуту задумался. Миллер еще раз бросил незаметный взгляд на ближайшую палубу, вкруговую закрытую металлической решеткой, высокой и плотной. Ячейки были мелкими, но не настолько, чтобы не разглядеть за ними массу людей.
– Гляди, гляди, Миллер, – с нескрываемой угрозой заметил верзила, затем нагнулся к своему шефу и что-то негромко сказал. Тот кивнул.
– Ладно, – произнес шеф, обращаясь к Миллеру. – Простим тебя на первый раз. Сделаем скидку. Но в следующий раз смотри. Если нарушишь инструкцию и попадешь в запретную зону – пеняй на себя…
– Следующего раза не будет, – заверил Миллер, который еще не мог поверить в неожиданное спасение.
– Валяй отсюда, да поживее, – рявкнул мегафон. – Чтоб духу твоего здесь не было.
– И никому ни слова о том, что здесь видел, – добавил верзила.
– Полный вперед! – Охрипшим голосом произнес штурмбаннфюрер, пригнувшись к переговорному устройству. Он слышал, как эсэсовцы, наблюдавшие «Викторию» сверху, перекидывались остротами в ее адрес:
– Плавучий крематорий!
– Копченый гроб!
Говорили и еще кое-что похлеще.
Миллеру казалось, что судно его стоит на якоре. Так и хотелось выругаться в переговорное устройство, заставить эту скотину моториста выжать из машины все, что можно. Главное – уйти от смерти, дыхание которой он только что столь явственно ощутил.
Но усилием воли он заставил себя держаться спокойно.
Нет, зря он мысленно честил моториста: судно набирало скорость. Пришлось даже дать команду, чтобы сбавили обороты, – Миллер боялся, как бы не врезаться в какое-нибудь судно.
Неужели он спасен благодаря смуглолицему, который вовремя велел поднять немецкий флаг? Возможно, прими его немцы за датчанина или какого-нибудь там норвежца – и «Виктория» шла бы уже на дно.
Суда стояли довольно кучно. Почти механически Миллер читал их названия: «Тильбек», «Атен», «Дейчланд»… Чуть поодаль возвышалась серо-зеленая громада трансатлантического красавца «Кап Аркона».
Слишком хорошо зная повадки эсэсовцев, Миллер все время ждал выстрела в спину. Очень хотелось обернуться, и лишь большим усилием воли он заставил себя не делать этого.
Суда, между которыми воровато пробиралась «Виктория», были разнокалиберными, но на каждом из них находились охранники-эсэсовцы, и каждую палубу, специально огороженную, заполняли люди.
«Виктория» шла неуверенно, какими-то судорожными рывками, – сказывалось отсутствие у Миллера опыта судовождения. Эсэсовцы, видимо, приписывали зигзаги суденышка тому, что капитан смертельно перепугался, и гоготали, поигрывая автоматами.
Когда «Виктория» шла мимо низкого борта «Тильбека», Миллер заметил на палубе за оградой какое-то движение. К решетке кто-то метнулся, изможденное лицо приникло к железным брусьям, и хриплый голос проговорил, задыхаясь:
– Эй, кто бы ты ни был!.. Передай там, на воле… Мы – заключенные из концлагеря Нейенгамме… Фашисты вывезли нас сюда, чтобы уничтожить!..
Послышалась короткая автоматная очередь, и голос умолк. Миллер видел, как тело заключенного медленно сползало вдоль решетки…
С других палуб тоже послышались выкрики, но выстрелы эсэсовцев оборвали их.
Теперь Миллеру стала ясной вся картина.
Нейенгамме!
Он знал этот лагерь.
Погибший при бомбежке комендант лагеря, в котором служил Миллер, называл Нейенгамме «параллельным предприятием». Эти два лагеря находились, опять-таки говоря его словами, «в творческом содружестве». Руководство ездило друг к другу в гости для обмена опытом и новинками в «наиболее рациональной постановке дела».
Лагерь Нейенгамме располагался в трех десятках километров от Гамбурга. Это было образцовое заведение.
Начать с того, что исключительно удачно было выбрано местоположение лагеря. Его построили в долине, где постоянно – зимой и летом – дули пронзительные, сырые ветры. Они уносили эфемерные жизни заключенных вернее, чем пули, побои, болезни и голод. Вернее, а главное – дешевле.
Лагерь Нейенгамме начал функционировать в 1940 году, когда все сильнее разгоралось пламя Второй мировой войны. Теперь – весна сорок пятого.
Комендант Нейенгамме рассказывал ему недавно, что за пять лет существования лагеря через него прошли примерно сто тысяч заключенных, в том числе тринадцать с половиной тысяч женщин.
Комендант хвастался высоким «коэффициентом полезного действия» своего лагеря: уничтожено более сорока тысяч заключенных.
«По профилю» Нейенгамме и его лагерь совпадали: и в том, и в другом содержались в основном военнопленные. В Нейенгамме можно было встретить чехов и югославов, французов и поляков. Но больше всего было русских: пятнадцать тысяч военнопленных и примерно тридцать пять тысяч гражданских.
Комендант Нейенгамме жаловался, что русские сильно «затрудняют работу», и поделился своим опытом: русских – как пленных, так и гражданских – лучше уничтожать, не регистрируя их в качестве заключенных, так меньше возни.
Все это молниеносно пронеслось в голове Миллера, пока он лавировал между судами.
Миллер замешкался с очередной командой мотористу, и «Виктория» бортом задела баржу, также до отказа набитую заключенными. Оттуда, как по команде, послышались крики – смертники называли лагеря, откуда их привезли:
– Любек!..
– Штутгоф!..
– Заксенхаузен!
– Равенсбрюк!
И снова выкрики обрываются выстрелами…
Миллер не мог не отметить про себя широту и размах проводимой акции.
Впереди уже маячил свободный морской простор, и «Виктория» смогла увеличить ход. Миллер вытер вспотевший лоб, и в тот же момент одиночная пуля тенькнула рядом с ним, расщепив деревянный поручень. Отлетевшая щепка больно впилась в щеку, Миллер тронул пальцем: кровь. Вслед за тем еще несколько пуль ударило в капитанский мостик. Эсэсовцы словно забавлялись, сужая круг смерти вокруг Миллера. Ударила пушка, вздыбив фонтан пенной воды рядом с бортом «Виктории».
Теперь ясно: они просто решили немного поразвлечься, уничтожив живую убегающую мишень…
Боже, каким же наивным идиотом был он несколько минут назад! Разве его коллеги эсэсовцы могут оставить в живых свидетеля такой акции?..
Следующий снаряд настиг «Викторию», когда она уже покинула строй судов. Взрыв вырвал мачту, которая рухнула, увлекая за собой немецкий флаг.
В этот критический момент из-за туч вывалилась целая стая самолетов.
Они шли со стороны солнца, и рассмотреть их было трудно. Судя по реакции на судах, это были самолеты союзников.
Обстрел «Виктории» прекратился: эсэсовцам было теперь не до нее. Увлеченные охотой, они прозевали появление самолетов противника.
Появление вражеской авиации здесь, в пустынной части моря, где бомбить-то, собственно говоря, нечего, да еще средь бела дня, было ошарашивающе неожиданным.
Первая эскадрилья самолетов снизилась и на бреющем полете пронеслась низко над морем, поливая корабли свинцом.
«Викторию» они, видимо, сочли мелочью, недостойной внимания.
Миллер в четыре прыжка покрыл расстояние до рубки и рванул дверь.
Смуглолицый капитан сидел у стола, покуривая. Перед ним возвышалась горка измятых окурков. Увидев Миллера, капитан вскочил с места, прошипел, вырвав изо рта сигарету:
– Обратно, идиот! Вы демаскируете меня и весь экипаж. На мостик!
– Самолеты налетели, нас обстреливают…
– Я не глухой. По-моему, такой тарарам – слишком большая честь для моей скорлупки. Они бомбят немецкие суда… Нужно улепетнуть, пока Господь предоставляет нам такой шанс. – И Педро вышел на палубу.
Несколько четких команд, отданных без излишней поспешности, и корабль, наращивая скорость, двинулся прочь от опасной зоны, никем не преследуемый.
Пока несколько матросов возились, избавляя судно от остатков мачты, вырванной снарядом, Миллер немного пришел в себя. Между тем в воздухе вслед за истребителями появились бомбардировщики.
Один из самолетов отделился от общего строя.
– Что ему нужно? Он же видит – у нас нет немецкого флага! – воскликнул Миллер. – У вас есть какой-нибудь другой флаг?
– У меня этого тряпья полный комплект.
– И английский есть?
– Конечно.
– Так давайте его выбросим!
– Нам теперь поверит только глупец, – отрезал капитан.
Самолет развернулся, делая заход. Теперь его намерения не оставляли никаких сомнений.
– Какое варварство – обстреливать мирное рыболовецкое судно, – пробормотал Миллер.
Капитан лишь усмехнулся.
Первая бомба небольшого калибра упала далеко перед носом корабля.
Миллер испуганно шарахнулся и присел за толстым бунтом каната.
Матросы выполняли команды капитана и не обращали на окружающее, казалось, никакого внимания.
«Низшая раса, – подумал Миллер. – Они не отдают себе отчета в ценности жизни как таковой».
– Можете спуститься в трюм, там безопаснее, – предложил ему капитан.
Миллер пожал плечами:
– Какая разница, где погибнуть?
Он отчаянно трусил, но ему не хотелось окончательно пасть в глазах капитана и матросов.
– Уйдем, – успокоил его капитан, – и не из таких передряг выходили. Нас преследует один самолет. Кроме того, похоже, он отбомбился.
– Совсем обнаглели, канальи! – Миллер с тревогой наблюдал, как английские самолеты преследуют суда.
Тревога была не напрасной: капитан ошибся, предполагая, что самолет, увязавшийся за ними, отбомбился.
Убедившись, что пулеметный обстрел не принес суденышку существенного вреда, – капитан умело бросал его из стороны в сторону, – пилот изменил тактику. Он заложил крутой вираж, на выходе из которого от самолета отделилась целая серия зловещих черных капель.
Миллер со страхом следил за летящими вниз бомбами. Впечатление было такое, что все они нацелены прямо на него. И никуда от них не убежать, не спрятаться…
Летчик был, видимо, искушен в бомбометании. На сей раз он учел ход корабля.
– Стоп! Полный назад! – отчаянно крикнул капитан в переговорную трубку.
Корабль дрогнул всем корпусом, словно живое существо, и подался назад.
Все бомбы ухнули в воду, – Педро и на этот раз вышел победителем из нелегкого поединка. Одна все же взорвалась совсем рядом с кораблем. Взрыв потряс корпус судна. Волна плеснула поверх палубы, вмиг обдав всех, кто на ней находился.
Самолет удалялся.
– Ну, вот и весь спектакль, – спокойно произнес капитан. – Наша посудина – слишком жалкая добыча для него. Вот если б мы открыли огонь, эта каналья не успокоилась бы до тех пор, пока нас не потопила… У вас вид мокрой курицы, дружище! – добавил он, обращаясь к Миллеру.
Карл Миллер одернул мокрые бесформенные брюки, облепившие ноги.
Гулкий взрыв потряс воздух. Длинный корабль, стоявший поодаль, переломился надвое. С борта «Виктории» было видно, как обе половинки поднялись кверху, словно в замедленной съемке, и затем опали.
– «Тильбек»… – прошептал Миллер.
Узники, облепившие палубы, кидались в воду. Их расстреливали с катеров эсэсовцы, а сверху поливали свинцом самолеты. Летчики, видимо, так и не смогли разобраться, на кого они совершили нападение.
И еще один взрыв тугой волной ударил в грудь. Высокое пламя, почти бесцветное в дневном свете, факелом вонзилось в небо. Бомбы подожгли самый большой из немецких кораблей – трансатлантический лайнер «Кап Аркона».
Миллер коротко объяснил капитану, чем гружены гибнущие корабли.
– Страшны дела твои, господи, – перекрестился капитан. – Клянусь, уж лучше торговать рабами, чем топить их.
Он успел отвести свой корабль от гибнущих судов. Крики тонущих здесь уже не были слышны, и картины пожаров и взрывов казались не такими трагичными, почти игрушечными.
Перед мысленным взором капитана начала вырисовываться некоторая, хотя и зыбкая пока что, перспектива: уйти прежде всего из опасной зоны; воспользовавшись общей неразберихой, стать на якорь в одном из нейтральных портов. Там можно будет произвести ремонт судна, пострадавшего при обстреле и бомбежке, залатать палубу, восстановить мачту, а также пополнить запасы воды, продуктов и угля перед долгим прыжком через океан…
– Хорошо идет «Виктория», – сказал Миллер.
Капитан удивленно посмотрел на него:
– Какая еще «Виктория»?
Услышав историю о том, как Миллеру на ходу пришлось наречь судно каким-нибудь именем, причем сделать это без запинки, чтобы не вызвать подозрения эсэсовцев, Педро развеселился.
– Ничего не вижу смешного. Я ведь до сих пор не знаю ни вашего настоящего имени, ни названия судна, – заметил Миллер.
– Моя посудина в судовых документах называется «Кондор», – сказал капитан, становясь серьезным. – Заметьте это на всякий случай. А что касается моего имени, думаю, оно вам ни к чему. Можете звать меня, допустим, Педро – так я, помнится, и представился вам.
– Педро так Педро, – согласился Миллер.
«А ведь этот Миллер в некотором роде капитал, – подумал капитан Педро, бросив взгляд на собеседника. – Военный преступник – разве это плохой товар? Вот сломят Германию, и за таких, как он, военная администрация будет платить с головы. Да уже и сейчас русские наверняка заплатили бы… Мало ли кем он был в прошлом. Об этом Миллере говорили в Берлине разное… Или уж лучше держать курс на его багаж. Надежнее. Тут нужно обмозговать все, чтобы не попасть впросак».
Кругом, сколько хватало глаз, расстилалось спокойное море. Гибнущие корабли и люди давно уже скрылись за горизонтом. Гребни волн кое-где курчавились белыми барашками, а если посмотреть вверх, то между облаков можно было увидеть сверкающие куски по-весеннему яркого неба.
– Вот прибудем мы с божьей помощью на место, – спросил капитан, – чем вы там намерены заняться, Миллер?
– Почему это вас интересует?
– Да так…
– Там видно будет… В слаборазвитых странах много точек для приложения сил.
– И капитала?
– И капитала, – кивнул Миллер и пристально посмотрел на Педро.
Тот небрежно швырнул за борт погасшую сигарету.
– Что ж, опыт у вас немалый.
– Это о чем вы?
– А вот о чем: уж не вздумаете ли вы, Миллер, соорудить у нас концлагерь на манер ваших?
– Если понадобится – соорудим. Свободный мир не раз еще пожалеет, что сокрушил Германию – бастион, который защищал Европу от большевистских варваров, – отчеканил Миллер.
– Вас ждут за океаном?
– У нас всюду есть единомышленники, – несколько туманно ответил Миллер.
Ничего более определенного капитану выжать из него не удалось.
Штурмбаннфюрер погрузился в думы.
«С драгоценностями и золотом придется нелегко, – размышлял он. – Золото всех притягивает словно магнит».
В этот момент капитан заметил, что судно теряет скорость.
– Почему падает ход? – спросил он.
Миллер пожал плечами:
– Непонятно.
– Бездельники! – загремел Педро. – В Любекской бухте мы взяли достаточно угля, а вы ленитесь швырнуть в топку лишнюю лопату!..
– Давление пара в норме.
– Поднять его до красной черты! К рыбам, на дно захотели? Олухи! – надрывался капитан в переговорную трубку. – Я вижу, вы всем скопом решили совершить обряд самоубийства. Каждая лишняя минута промедления может стоить нам жизни…
– Капитан, в трюме вода, – взволнованно доложил боцман.
Взрывы английских бомб не прошли для судна бесследно.

Глава третья
Шум лодочного мотора казался Талызину оглушительным. Придерживая здоровой рукой руль, он тревожно оглядывал берега. В любую минуту могла возникнуть опасность.
Из-за поворота показался аккуратный кирпичный домик под островерхой шиферной крышей. С крыльца, видимо, на шум мотора сбежал человек и спустился к воде. Крича что-то, он махал Талызину рукой, чтобы тот пристал к берегу. Иван на всякий случай помахал ему в ответ и промчался дальше.
Вскоре домик скрылся из поля зрения.
Свинцовая усталость сковывала тело, даже поворачивать руль стало тяжело. Спать хотелось так, что глаза слипались. Чтобы ненароком не задремать в лодке и не врезаться в берег, Иван принимался снова и снова повторять по памяти химические формулы, которые надиктовал ему Пуансон.
Сколько прошло времени с момента побега из лагеря, он не знал.
«Сейчас вот засну и бессмысленно погибну. Что может быть глупее?» – подумалось Талызину. В это мгновение мотор чихнул. Через минуту-другую он чихнул еще несколько раз и заглох. Талызин снова и снова нажимал на стартер, потом понял: кончился бензин. Он вывернул руль к берегу, лодка по инерции достигла его и мягко ткнулась носом в песок.
Иван осторожно огляделся, ничего подозрительного не заметил.
Дальше продвигаться на лодке нельзя – нет весел, раздобыть бензин негде. Оставлять лодку здесь тоже не имело смысла – лишняя улика для возможной погони. Из последних сил он столкнул лодку и пустил ее вниз по течению. Затем поднялся по косогору. Местность была, к счастью, безлюдной.
Пройдя метров триста, Талызин набрел на густые заросли краснотала, забрался в них, свалился и мгновенно уснул.
После короткого сна, освежившего силы, он снова двинулся в путь. Дорога шла среди аккуратно размежеванных полей, похожих на шахматную доску. Пахло прелым листом, набухшей землей, ранней весной.
Изредка навстречу шли люди, однако с ним никто не заговаривал. У каждого, видимо, хватало своих дел и забот. Встречались и бомбовые воронки, до половины заполненные водой. Видимо, когда союзники бомбили Гамбург, доставалось и пригородам.
Машин почти не попадалось. Однажды, когда издали послышался шум мощного мотора, Талызин, повинуясь интуиции, быстро свернул в сторону и спрятался за высокой насыпью. Тут же убедился, что предосторожность не была излишней: мимо промчался грузовик с солдатами. Подождав, пока машина скроется из виду, Иван двинулся дальше.
Он поставил перед собой четкую цель – добраться до Гамбурга и попытаться разыскать явку, которую ему дали в Москве.
Рассудив, что надежнее двигаться вдоль реки, он снова спустился к воде.
Талызин шел несколько дней. Ночевал где придется: в прошлогодних скирдах, полуразрушенных бомбежками строениях…
На четвертый день пути начало ощущаться дыхание большого города: чаще встречались люди, машины. Несколько раз реку пересекали мосты, близ которых было особенно опасно: мосты усиленно охранялись, и каждый раз Талызину приходилось делать огромный крюк, на который уходило немало времени. Тем не менее он упорно придерживался реки, поскольку она, как он убедился по встреченной на перекрестке дорожной схеме, вела к Гамбургу.
* * *
«Гамбург – 2 км» – лаконично извещала готическими буквами аккуратная табличка у дороги. Талызин замедлил шаг. Любой полицейский или военный патруль может счесть его подозрительным. Правда, солдатский мундир со знаками за ранения, которым снабдили его в лагере, сидел довольно ладно, и его можно привести в пристойный вид.
Он погляделся в окно одноэтажного домика, выбежавшего к самой дороге, поправил головной убор, мысленно повторил придуманную на ходу версию и решительно направился в сторону цирюльни. Над ее крыльцом весело скалился с вывески цирюльник в грязно-белом фартуке, с ножницами в руке. Что-что, а побриться было необходимо.
В скромном салоне клиентов не было. Скучающий парикмахер сидел у окна и просматривал «Фелькишер беобахтер». «Странно, совсем молодой мужчина – и не в армии», – отметил про себя Талызин, переступив порог.
– Добрый день, – сказал он.
– Не очень-то добрый, – проворчал мастер, отрывая взгляд от газеты.
– Что так?
– Того и гляди, бомба на голову свалится.
– Трудные времена… – неопределенно произнес Талызин и прошел в салон.
– Вы-то откуда такой? – спросил парикмахер, внимательно разглядывая посетителя и не торопясь встать со стула. – И куда направляетесь?
– К сестре иду. В Гамбург.
– В Гамбург? – покачал головой парикмахер. – Не советую. Там сплошной ад, бомбят день и ночь.
Талызин развел руками:
– Понимаете, у меня безвыходное положение. Приехал домой в отпуск по ранению, левую руку зацепило. Приехал, а дома нет. И никого нет, все погибли от бомбы.
– Да, дела, – протянул парикмахер и поднялся.
Одна нога у него была протезная. Он перехватил взгляд клиента и сказал, указывая на его знаки за ранения:
– Вижу, и вам хлебнуть пришлось. Много ранений…
– Потом посчитаем, – улыбнулся Талызин.
– Прошу, – указал парикмахер широким жестом на кресло.
Талызин сделал шаг.
– Честно вам скажу: у меня денег нет заплатить вам за работу. На ночевке обокрали.
– Бывает… Поэтому и вид такой? Ладно, ладно, солдат солдату всегда поможет. Садитесь!
Ловко намыливая лицо клиента, парикмахер без умолку разговаривал.
Талызин узнал, что народ разбегается от бомбежек, люди устали от войны, от очередей, от общей неразберихи. Даже девчонка-помощница – и та покинула парикмахера, и ему самому приходится взбивать мыльную пену. А что делать?
– В последнее время происходят странные вещи, – говорил парикмахер. – По шоссе, говорят, в течение нескольких дней гнали массу лагерных заключенных.
– Куда гнали? – спросил Талызин.
– Осторожнее, я вас порежу… В сторону Гамбурга. А там, говорят, в порт.
– Зачем?
Бритва мастера замерла в воздухе.
– Вот и я спрашиваю – зачем? Может быть, эвакуировать морским путем?
– Может быть, – пробормотал клиент, ошеломленный новостью. Он начал догадываться, что означает эта «эвакуация».
– Где же справедливость? – продолжал разглагольствовать парикмахер. – Мы, немцы, должны гибнуть под бомбами, а разная неарийская сволочь, враги рейха… – Он провел бритвой по щеке клиента, полюбовался сделанной работой и неожиданно спросил: – Послушайте, вы, наверно, гамбуржец?
– Нет.
– А говорите как коренной житель города.
– От сестры перенял. Она на лето всегда к нам в деревню приезжала, вместе росли, – произнес Талызин и подумал, что ни на мгновение нельзя утрачивать контроль над собой. Парикмахер не так прост, как кажется. Будет скверно, если клиент вызовет у него хоть малейшее подозрение.
– Где она живет в Гамбурге?
– Кто? – переспросил Талызин, чтобы выиграть секунду-другую.
– Ваша сестра.
– На Бруноштрассе.
Талызин назвал одну из улиц в Гамбурге. Готовясь к операции, он основательно изучил карту города.
– Бруноштрассе… – Парикмахер наморщил лоб, затем сочувственно поцокал. – Это близко к порту. Говорят, там мало домов уцелело…
Закончив работу, он ловко сдернул простынку, провел щеткой по жесткому солдатскому воротнику Талызина и подмигнул:
– Теперь хоть на свидание!
В Гамбург он добрался где-то около полудня. Общее направление к порту выдерживать было легко – время от времени на стенах домов попадались стрелки-указатели «К гавани» для транспорта.
Город был сильно разрушен. Лица людей хмуры, озабочены. Некоторые копались в развалинах, что-то искали. Много было беженцев – с узлами и чемоданами.
От дверей продуктовых магазинов и лавок тянулись длинные молчаливые хвосты очередей. Талызин чувствовал сильный голод, но поесть было негде, не было денег. Да если б и были, купить бы ничего съестного не удалось: все продавалось по карточкам.
На полуобвалившейся стене болталась табличка «Дитрихштрассе», чудом удерживаемая одним крючком.
Талызин нашел нужный дом – один из немногих, он уцелел. Это было мрачное четырехэтажное здание, кирпичные стены которого потемнели от времени. На уцелевших окнах крест-накрест наклеены полоски бумаги, чтобы стекла не вылетели от взрывной волны.
В парадном было полутемно, на лестничной клетке пахло мышами.
Талызин долго звонил в нужную дверь, но никто не откликался. Может быть, звонок не работает?
Он постучал – никто не отозвался. Уехали? Никто не живет?
Несколько минут он постоял в раздумье, затем повернулся и медленно двинулся к выходу.
Выходя на улицу, Иван столкнулся со стариком в поношенной одежде, который нес сетку с картошкой.
– Вы не из седьмой квартиры? – спросил Талызин.
– Из седьмой.
– Ганс Кирхенштайн?
– Нет.
– Как его найти?
Старик подозрительно оглядел Талызина:
– А вы кто ему будете?
– Привез ему с фронта привет от родственника, – сказал Иван. – Мы в одной роте служим, я отпущен по ранению на несколько дней.
– Вижу, что по ранению. – Старик пожевал губами, что-то соображая. – Что ж, входите.
Отпирая дверь, он долго возился с ключами – их у него была целая связка, а впустив Талызина, столь же долго запирал дверь, звякая какими-то цепочками и громыхая засовами.
– Ну, как там, на фронте? – спросил старик, справившись с последней задвижкой.
– Честно говоря, приходится нелегко, – проговорил Талызин. – Но духом не падаем.
– И мы не падаем, хотя и нам здесь не сладко. Видели, наверно, во что превращен город?
Талызин кивнул.
Старик привел его на кухню и усадил на табуретку, а сам принялся перекладывать картошку из сетки в картонный ящик.
«Хоть бы кофе угостил», – подумал Иван, но хозяину подобная мысль и в голову не приходила. Впрочем, голод – дело десятое. Сейчас разведчика больше всего на свете интересовало, где человек, которого он разыскивает. Если он его не отыщет, прервется единственная ниточка, ведущая к гамбургскому подполью. Однако расспрашивать старика нужно осторожно, чтобы не вызвать подозрений.
– Выходит, Кирхенштайн при бомбежке погиб?
– Нет, он в больнице.
– Ранен?
– Плеврит у него. Мирная болезнь, – усмехнулся старик, моя руки под краном.
– Вот оно что, – протянул Талызин. – Жаль. Думал поразвлечься здесь, в Гамбурге. А теперь придется потратить время, чтобы навестить его. Или не стоит?
– Дело ваше. – Старик вытер руки худым полотенцем и тяжело опустился рядом с гостем.
– Навещу, пожалуй, – решил Иван, – перед приятелем будет неудобно. Где он лежит?
– Больница далеко. Запишите адрес.
– Я запомню.
Повторив адрес и попрощавшись, Талызин вышел на улицу.
Оставшись один, старик долго бормотал себе под нос: «Какой это у Кирхенштайна родственник? Что-то не припомню. Надо бы расспросить его подробнее. Ну, да бог с ним, с солдатом».
Иван шел по Дитрихштрассе, и в голове у него звучали последние реплики, которыми он обменялся со стариком.
– Держитесь там, на фронте, – напутствовал его старик, не отпуская дверную ручку.
– Постараемся.
Старик повернулся к Талызину и, таинственно понизив голос, прошептал:
– Скоро в войне наступит перелом. Слышали, конечно?
Талызин кивнул.
– На берегах Балтики куется новое оружие. Оно повергнет в прах врагов рейха.
«Новое оружие, новое оружие, – билось в голове. – О нем уже говорят в открытую! Необходимо как можно скорее доставить в Москву добытую информацию».
На одной из улиц по дороге в больницу Талызин наткнулся на дымящую полевую кухню. Здесь раздавали еду беженцам и тем, чьи дома были разрушены бомбежкой. Он стал в очередь, одолжил у кого-то пустую консервную банку и получил порцию горячего супа и кусок хлеба.
К вечеру, добравшись наконец до больницы, он долго уламывал дежурную сестру, чтобы пропустила его к больному Кирхенштайну. В том, что она смилостивилась, решающим аргументом послужили знаки за ранения.
– Он лежит у окна, ваш родственник, – сказала она. – Только разговаривайте недолго. Врач сживет меня со света, если вас застукает.
Талызин открыл дверь в палату, поздоровался и прошел к кровати у окна. На ней спал, тяжело дыша, старый, совсем седой человек. Иван присел на табурет и дотронулся до руки старика. Тот открыл глаза и недоуменно посмотрел на Талызина.
Остальные больные с интересом наблюдали за поздним посетителем. Старика Кирхенштайна никто не навещал, а тут этот солдатик раненый. Надо же!
– Я с фронта… Привез привет от вашего племянника. Здесь буду совсем недолго, нужно скоро возвращаться, – громко сказал Иван, пожимая руку старику. – С трудом нашел вас!..
Последнюю фразу, являвшуюся паролем, Талызин выделил интонацией.
Старик приподнялся на постели и тихо произнес:
– Рад, что нашли меня, пусть и с трудом.
Это был ответный пароль.
Вскоре больные утратили интерес к посетителю, каждый занялся своим делом.
– Заболел я не вовремя, – сказал старик. – И многие мои друзья болеют, время такое. Но кое-кто сопротивляется простуде.
– Мне сестра разрешила быть тут всего несколько минут, – сказал Талызин. – К тому же скоро комендантский час, а я не устроен. Есть ли место, где можно остановиться?
– Найдем, – произнес старик. – У моего двоюродного брата, он поможет вам скоротать отпуск. – И назвал адрес.
Талызин поднялся.
– Спасибо, что навестили. Давно писем с фронта не было, я уж волновался…
– Выздоравливайте. До встречи! – сказал Талызин и вышел.
Добираясь до Эгона, адрес которого дал Кирхенштайн, Талызин чуть не угодил в облаву.
С противоположных сторон улицы навстречу друг другу шли два патруля. Повинуясь безотчетному чувству, Талызин свернул в первый попавшийся двор, а здесь, оглядевшись, нырнул в оконный проем разрушенного дома и затаился.
Интуиция его не обманула. Через несколько мгновений послышались крики:
– Стоять! Ни с места! Проверка документов.
Несколько голосов раздалось близко, над самым ухом:
– Кто-то сюда вошел!
– Тебе показалось…
– Возможно, здесь живет.
– Тогда он нам не нужен.
Голоса стихли. Затем с улицы послышался чей-то тонкий, отчаянный крик, а затем короткая автоматная очередь.
Быть может, следовало переночевать тут, в развалинах, но Талызин решил, что надо идти.
Через час он постучал в дверь одноэтажного домика. На стук долго не отзывались, хотя из-за плотной шторы, небрежно повешенной, пробивался слабый свет. Ему подумалось: «Сейчас в Германии мания у всех запираться, прятаться, забиваться поглубже в норы. Что это – боязнь бомбежек и смерти или комплекс вины?»
Наконец за дверью спросили:
– Кто там?
– От Кирхенштайна, – негромко ответил Талызин.
Дверь приоткрылась, и Иван вошел в коридор, слабый свет в который падал из комнаты.
– Эгон?
– Эгон.
– Я из госпиталя…
– Проходите в комнату. Осторожно, не споткнитесь, здесь заставлено, – сказал Эгон.
Комната была узкой и длинной. На столе горела настольная лампа с зеленым абажуром, лежала раскрытая книга.
Талызин, не ожидая приглашения, тяжело опустился на стул. Некоторое время он молчал. Молчал и человек, впустивший его. Было ему за шестьдесят. Высокий, прямой, узколицый, с обильной проседью.
Иван осторожничал. Сейчас вся надежда – этот молчаливый человек. Но как ему открыться?.. Кирхенштайном, кроме фразы «Он поможет вам скоротать отпуск», об этом человеке ничего не было сказано.
Наконец Талызин спросил:
– Мы одни?
– Одни. Жена на дежурстве.
Эгон, спокойно глядя на посетителя, ждал продолжения.
– Кирхенштайн сказал, что я могу рассчитывать на вашу помощь.
– В чем должна выразиться помощь? – Эгон подошел к окну и поправил уголок шторы.
– Мне необходимо срочно выбраться отсюда.
– Из Гамбурга?
– Да.
– А куда?
– В любую нейтральную страну.
– У вас есть документы?
– Никаких.
Эгон присвистнул:
– Ничего себе задачка… Как же вы добрались сюда?
Иван улыбнулся:
– Добрался. Вот как выбраться?
Эгон молча что-то обдумывал.
– Есть одна идея, но ответ я смогу дать только завтра, – сказал он.
– А нельзя ли сегодня? – вырвалось у Талызина.
– Никак, – покачал головой Эгон. – А пока располагайтесь, будем ужинать.
«Лишних вопросов не задает, сдержан. Добрый признак», – отметил про себя Талызин.
– Вижу, досталось вам, – сказал за ужином Эгон. – Вы немец?
– Нет.
– Я догадался, – кивнул Эгон, посыпая солью ломтик серого хлеба. – Не думайте, что вся наша нация состоит из извергов и палачей.
– Я так не думаю, – сказал Талызин и добавил: – Гамбург – город Тельмана!
– Я знал Тедди, – просто сказал Эгон.
– Тельмана? – С оттенком недоверия переспросил Талызин. Для него фигура вождя немецких коммунистов была легендарной еще с юношеских лет.
– А что вас удивляет? Я ведь тоже коренной гамбуржец, как и он. Мы проводили одну работу. Организовывали стачки в Красном Веддинге, среди рабочих, в порту.
– Расскажите о Тельмане, – попросил Талызин.
– Тедди рабочие любили. Он пользовался большим авторитетом. – Эгон глотнул кофе-эрзац. – Я расскажу вам об одном событии, в котором мне выпало участвовать. Это произошло давно, в тридцать третьем. Я тогда был корреспондентом «Роте Фане». Знаете о такой газете?
Иван кивнул.
– С начала года обстановка в стране была крайне напряженной. Необходимо было собрать Центральный комитет партии, чтобы выработать единую линию борьбы. Долго искали место, где можно было бы собраться. Всюду рыскали полицейские и штурмовики – партия фактически была вне закона.
Наконец выбрали небольшое местечко на реке Шпрее. Оно называлось Цигенхальс, по-русски это звучит как «горло козы». Да, там нам чуть и впрямь не перерезали горло… – Эгон побарабанил пальцами по столу. – Собрались мы, как сейчас помню, седьмого февраля. Съезжались тайком, минуя полицейские кордоны и облавы, со всех концов Германии. Заседание решено было проводить в деревенском кабачке, там такая задняя комнатка имелась, с выходом к реке. Председательствовал Тельман. Обсуждали, как бороться против Гитлера, против готовящейся войны. Работа уже шла к концу, когда в комнату вбежал запыхавшийся человек и сообщил, что полицейские напали на наш след.
«Без паники», – сказал Тедди. Мы выскальзывали по одному через черный ход прямо к реке, к причалу были привязаны лодки… Тедди уходил, когда в запертую дверь уже ломились полицейские. Это было последнее заседание ЦК, в котором участвовал наш Тедди.
– Тельман уже принадлежит истории, – произнес задумчиво Талызин.
– И знаете, с того дня, как я видел Тельмана в Цигенхальсе, прошло больше десяти лет, – продолжал Эгон, – и каких лет! А у меня до сих пор перед глазами мельчайшие детали той встречи. Помню горячую речь Тедди, его плотно сбитую фигуру, простой рабочий костюм, кепку. Шпрее сильно обмелела, берега были по-зимнему пустынны. Мы гребли что было сил, только весла трещали!.. Полиция нас обнаружила, когда основная часть лодок успела подойти к речной излучине. Послышались выстрелы, крики, кого-то ранило, но нам удалось уйти от преследования… Мы засиделись, вам нужно отдыхать, – сказал Эгон, поднимаясь. – Завтра вам понадобятся силы.
– С чем связан ваш план? – спросил Талызин.
– Не с чем, а с кем, – впервые улыбнулся Эгон, улыбка очень шла ему. – С моей женой.
– Она ваша единомышленница?
– Да. Она работает телефонисткой в порту. И кое-что знает о тамошней жизни. В порту стоит транспортное судно. Оно должно в сопровождении военных судов отправиться в Норвегию, на завод тяжелой воды.
– Когда?
– Завтра, если не будет бомбежки.
– Я вижу, бомбежек вам хватает, – произнес Талызин. – Гамбург лежит в руинах.
– Сегодня еще бог миловал, выдалась спокойная ночь. Подобное в последнее время случается редко. А на днях такое было – кошмар! Самолеты налетели днем. Бомбили что-то в порту…
– Что именно?
– Не знаю, слухи разные ходят… Жена, к счастью, в тот день не дежурила, была дома. Самолеты бомбили корабли, но и порту досталось.
– Нужно еще будет передать короткий шифр по радио…
Эгон кивнул, погасил настольную лампу, зажег крохотный ночничок.
Укладываясь спать, сказал:
– Разрешите задать вам вопрос?
– Пожалуйста.
– Я не спрашиваю, кто вы, как вас зовут. Как старый подпольщик я знаю: каждый из нас должен ведать только о том, что непосредственно относится к его участку работы. Но я хочу спросить лишь одно… – Эгон запнулся. – Впрочем, вы можете мне не отвечать…
– Спрашивайте.
– У вас было здесь задание?
– Да, – поколебавшись крохотное мгновение, ответил Талызин.
– Вы его выполнили?
– Выполнил. Точнее, буду считать выполненным, если сумею передать результат.
– Спасибо. Это единственное, что я хотел услышать, – произнес Эгон и отвернулся к стене.
Через минуту послышалось его тихое посапывание.
Талызин долго не мог уснуть. В памяти прокручивались события последних дней, насыщенных до предела. Что ждет его впереди? Какие испытания и опасности?
Вспомнилась Москва, особняк управления на тихой улице, кабинет полковника Воронина… Что он делает сейчас? Тоже, наверное, не спит: у него ведь таких, как Талызин, десятки. И каждую операцию нужно готовить, в каждую – вложить частичку собственной души…

Глава четвертая
Вскоре матросы «Кондора» обнаружили пробоину, и работа закипела. Пока двое качали насос, остальные пытались забить дыру, из которой хлестала вода.
Отверстие кое-как заделали, теперь предстояло опорожнить трюм. Люди сменялись, насос работал непрерывно, но вода продолжала прибывать. Видимо, где-то были еще пробоины, но обнаружить их, несмотря на поиски, не удавалось. Уровень воды в трюме медленно, но верно повышался.
Матросы были в рыбацких сапогах, только один Миллер в ботинках. А эта обувь, хотя и добротная, на толстой подошве, пропускала воду.
Капитан то поднимался наверх, чтобы наблюдать за морем, то снова спускался в трюм, и каждый раз его лицо становилось все более озабоченным.
На палубе матросы по приказу Педро готовили плот: когда бросились к спасательной лодке, она оказалась изрешеченной пулями и осколками.
– Будем спасаться вплавь, – решил капитан. – Судно обречено, это ясно. Однако на плаву какое-то время оно еще продержится…
– Помпа засорилась, – сказал боцман.
– Плюньте на нее. Ступайте наверх, погрузите на плот продукты, а я пойду приготовлю наши документы. – Капитан пожевал губами и добавил: – Запомните сами и объявите всем остальным: мы – рыбаки, терпящие бедствие. С нами – человек, бежавший из немецкого концлагеря. Так сказать, жертва нацизма, – протянул капитан руку в сторону Миллера. – Он бежал, а мы его подобрали и спасли, беднягу.
– Ясно, – кивнул деловито боцман: он своего капитана привык понимать с полуслова. – А где мы его, беднягу, подобрали?
Капитан пожал плечами:
– В открытом море, где же еще? Фашистские изверги разбомбили корабли с заключенными, а вот этому счастливчику Миллеру удалось выпрыгнуть с тонущего корабля. Правда, Миллер?
– Корабли разбомбили англичане, – произнес угрюмо штурмбаннфюрер.
– Скажите, какой поборник справедливости, – протянул капитан с иронией. – Но мы люди маленькие, мы в этих тонкостях не разбираемся. Пусть там, наверху, выясняют, кто кого бомбил. У рыбаков одна забота – думать об улове. Между прочим, утверждая, что вы бежали из немецкого концлагеря, я ни на йоту не погрешил против истины. Ну, так как, вы усвоили мою мысль, Миллер?
– Усвоил.
– Вы очевидец, участник и свидетель трагедии, которая разразилась в открытом море, – продолжал Педро. – Расскажете там все, как было… – Капитан сделал неопределенный жест и заключил: – Ваши достоверные показания явятся еще одной страницей в книге обвинений фашизму.
– У вас тут утонешь в два счета, – буркнул Миллер, переступив через лужу на палубе.
Капитан поиграл фонариком:
– Не ропщите, друг мой. Все-таки, что ни говори, у нас не лагерь смерти, из которого вы столь счастливо бежали, а кусочек нейтральной территории…
– Которая скоро скроется под водой, – закончил Миллер. Оступившись, он едва не растянулся.
– Осторожно, не гибните раньше времени, – сказал капитан. – Вы, Миллер, теперь наша опора и надежда. Мы спасли вас, вы спасете нас.
– Ваше судно застраховано, Педро?
– Суда вольных охотников не подлежат страховке.
– И вам не жаль «Виктории»?
Капитан поправил:
– «Кондора».
– Все равно.
– Видите ли, Миллер, всякая профессия имеет свои неудобства. В том числе и профессия свободного пирата. Но мне не так обидно, как некоторым другим: я по крайней мере не таскаю с собой никаких драгоценностей. Без них оно как-то спокойней…
Уровень воды в трюме продолжал повышаться. Вода колыхала всякую дребедень, вытащенную из укромных трюмных уголков: деревянные ящики, засохшие шкурки бананов, ложе сломанной винтовки, фанерный совок.
Матросы подготовили плот. Педро сплюнул на воду и сказал:
– Ваш выход, Миллер. Не опоздайте, иначе спектакль сорвется.
Плот был загружен.
Капитан в последний раз окинул взглядом обреченное судно. «Кондор» приметно осел, ватерлиния ушла под воду.
– Здесь оживленная морская трасса, – сказал капитан, сверившись с картой. – На нас, я уверен, рано или поздно кто-нибудь наткнется.
Миллер потрогал носком одно из бревен плота:
– Лучше бы раньше.
– Как судьба распорядится. Я фаталист.
– Судьбе тоже иногда нужно подсказывать.
Капитан согласился:
– Золотые слова.
Четверо матросов и боцман – весь экипаж – снесли на плот свой нехитрый скарб. Миллер подивился его скудости – у каждого был лишь небольшой морской сундучок. Видимо, экипаж «Кондора» исповедовал фатализм, так же, как и его капитан. Смуглые матросы не выглядели ни особенно озабоченными, ни встревоженными. Лица их были спокойны, движения размеренны. «Низшая раса», – привычно подумал Миллер.
– Как это ни парадоксально, то, что с нами случилось, – к лучшему, – сказал Педро. – У нас больше шансов, если мы покинем эту проклятую зону не на корабле, а на плоту.
– По крайней мере это будет выглядеть более естественно, – добавил боцман.
Капитан многозначительно посмотрел на своего угрюмого пассажира:
– Надеюсь, ваши средства, Миллер, помогут нам выпутаться из этой передряги.
Матросы старались как можно дальше отгрести от «Кондора», чтобы плот не попал в водоворот.
Через несколько минут от «Кондора» осталась только скособоченная труба, которая продолжала отчаянно дымить.
– Старик сражается до последнего, – сказал капитан, и Миллер с удивлением уловил дрожь в его голосе.
– Отлетался «Кондор», – вздохнул боцман и снял рыбацкую зюйдвестку. – Сложил крылья.
Корабль скрылся под водой.
Что-то ухнуло, над местом гибели «Кондора» поднялся водяной горб, и высокая волна, побежавшая от него, едва не перевернула плот.
Матросы внешне безучастно смотрели на гибель корабля. Но может, они умели глубоко таить свои чувства – кто их разберет?
С самого начала путешествия на плоту Миллер понял, что на комфорт рассчитывать не приходится: плот заливало, плохо скрепленные бревна скрипели, все время норовя схватить ногу в капкан.
Теперь они не гребли. Плот дрейфовал, покорный морским течениям и ветру. Грести, выбиваться из сил бессмысленно, рассудил капитан: вероятность встречи с каким-либо кораблем не зависит от того, движется плот или не движется.
Боцман прикорнул на солнцепеке: выглянувшее из-за тучи солнце вдруг пригрело совсем по-летнему.
– Корабль! – закричал матрос.
Видимо, так кричал впередсмотрящий Колумба, когда каравеллы отважного генуэзца приближались к Новому Свету, но Миллер догадался, о чем идет речь.
Он с беспокойством вглядывался вдаль: какой сюрприз преподнесет теперь ему судьба?
Капитан Педро оказался пророком: их действительно подобрали очень скоро.
Миллеру и тут повезло: судно, которое их подобрало, оказалось гражданским. Шкипер его, весьма эмоциональный француз, больше доверял не документам, которые просмотрел довольно невнимательно, а живому впечатлению.
Он и команда «Пенелопы» – так называлось судно, которое сняло с плота потерпевших бедствие, – затаив дыхание слушали рассказ Миллера о его печальной «одиссее». Оказывается, большинство из них недурно понимали по-немецки.
Размякший от горячей пищи и доброй порции арманьяка, Миллер поведал сначала о концентрационном лагере, в котором он провел четыре долгих года между жизнью и смертью.
Когда Миллер рассказывал о ночной погрузке боеприпасов, о том, как военнопленные бегом таскали тяжелые ящики, а падавших людей эсэсовцы добивали, кто-то спросил:
– И французы там были?
– Конечно. У нас был интернациональный лагерь: в бараках содержались и французы, и русские, и бельгийцы, и болгары, и югославы, и немцы…
– Немцы?! – удивленно переспросил шкипер.
– Те, которые шли против фю… Против этого подонка Гитлера, – пояснил Миллер. (Обмолвка могла ему дорого обойтись, но, кажется, на нее никто не обратил внимания.)
– А ты неплохо выглядишь, парень, – заметил один француз, хлопнув штурмбаннфюрера по плечу.
Даже измызганный, в трюмной грязи, прилипшей к мокрой одежде, Миллер производил впечатление здоровяка.
Штурмбаннфюрер вздохнул и негромко проговорил:
– У меня конституция такая, кость широкая, ничего не поделаешь. Все ошибаются. А у меня на теле живого места нет, – продолжал он с надрывом, – почки отбиты. Меня в лагере каждый день…
– Довольно, дружище, – громогласно прервал его шкипер. – Хватит вспоминать о том, что было. Нужно думать теперь не о прошлом, а о будущем.
– А я, когда читал, особенно в «Юманите», о немецких концентрационных лагерях, то думал, грешным делом: враки! – заметил тщедушный матрос с пышными усами. – Трудно поверить, что могут быть на свете такие ужасы. Только когда услышишь очевидца, того, кто прошел через все это…
– Все так и есть, как он рассказывает, – поддержал Миллера шкипер.
– Откуда ты знаешь, Пьер? – спросил пышноусый.
– Теперь уже можно об этом рассказать… Войне капут и Гитлеру капут, – сказал шкипер. – Мой младший брат служил во французской армии и в сороковом году, в самом начале «странной войны», попал в плен к бошам. Что-то там ему пришили, какую-то агитацию, что ли… В общем, упрятали его немцы в концентрационный лагерь.
– Во Франции? – поинтересовался Миллер, дуя на горячий эрзац-кофе.
– Нет, в Германии… Забыл я, как лагерь называется. Брату удалось переправить домой записку, одну-единственную… Больше мы от него ничего не имели. Страшная записка, доложу вам. Брат рассказывал в ней об одном надзирателе, который убивал пленных одним кулачным ударом.
Миллер поперхнулся. Откашлявшись, он покачал головой:
– У нас в лагере такого надзирателя, кажется, не было.
– В Германии не один лагерь… Слушай, а может, ты с братом моим сидел? – оживился шкипер. – Его звали Жан, Жан Леру… Дома все его звали Птижан. Он и впрямь был малыш. Сухощавый такой, в очках… Его долго в армию не хотели брать, но он настоял-таки, добровольцем пошел. Отечество, видите ли, защищать… Отечество, которое продал Петэн. Брат сложил, наверно, голову… Был отчаянный спорщик…
– Теперь отольются бошам все слезы, – вставил усатый.
– Птижан был гордостью семьи, – продолжал шкипер. – Ему прочили блестящее будущее. Уже на первом курсе Сорбонны он напечатал какую-то выдающуюся статью по химии. Я-то в химии, честно говоря, мало что смыслю, но Птижан мне объяснял – что-то там связано с органическими соединениями. А, да что говорить, – махнул рукой Леру-старший. – Так ты не встречал Птижана? Может, он жив?.. – спросил шкипер с внезапно пробудившейся надеждой. – Леру…
Миллеру не потребовалось особо напрягаться, чтобы припомнить тщедушного француза с вечно спадающими очками, изможденного, как смерть.
– Нет, не встречал. Но будем надеяться, что ваш брат жив, – ответил Миллер. – Сейчас, при усиленных бомбежках, многим заключенным, как мне, удается бежать из лагерей.
– Значит, ты, говоришь, бежал из лагеря во время бомбежки? – спросил Миллера капитан «Пенелопы». – А как же ты очутился в море?
Миллер отставил кружку с недопитым кофе.
– Я не прямо из лагеря бежал. Когда лагерь разбомбили – это случилось сразу после ночной погрузки боеприпасов, – эсэсовцы наскоро выстроили всех уцелевших заключенных в несколько колонн и погнали к морю. Мы решили – эвакуация…
– А оказалось? – нетерпеливо спросил кто-то из матросов.
– Оказалось – верно, эвакуация, да только… на тот свет, – усмехнулся Миллер. – Пригнали нас в Любек, а там уже приготовлены эшелоны. Затолкали нас в товарные вагоны, как скотину, и – к морю, в Любекскую бухту… И все это – в страшной спешке… В бухте стояли пустые суда… – Миллер полуприкрыл глаза, чтобы получше припомнить названия пароходов, между которыми он несколько часов назад чудом провел «Викторию» – «Кондора», и медленно, с паузами перечислил: – «Тильбек»… «Атен»… «Кап Аркона»… «Дейчланд»… Ну, еще там были сторожевые катера, баржи, мелкие суда…
Выражение настороженности исчезло с лица шкипера, – Миллеру трудно было не поверить, так убедительно, с деталями рассказывал он.
Усатый что-то сосредоточенно припоминал.
– Тебя на какое судно посадили? – спросил он Миллера.
– «Кап Аркона», – ответил наугад штурмбаннфюрер.
– Точно! Вспомнил! – радостно произнес усатый. – Это ведь такой большой океанский пароход, правда?
– Да.
– Я плавал на нем до войны, – улыбнулся воспоминаниям усатый, обращаясь ко всем.
– Задолго? – спросил шкипер.
– Задолго до войны, еще мальчишкой, с папой и мамой. Помнится, мы занимали каюту второго класса, на средней палубе… Комфортабельный корабль, ничего не скажешь. Отец говорил, что «Кап Аркона» обслуживает пассажирские линии Атлантики…
– Твои воспоминания потом, – перебил его шкипер.
Усатый смешался и умолк под его тяжелым взглядом.
– «Кап Аркона» – верно, комфортабельный лайнер. Но нас там набили столько, что яблоку негде было упасть. Я поднимался на борт одним из последних и прикинул на глазок, сколько заключенных прошло по трапу: пожалуй, около пяти тысяч, не меньше, – продолжал Миллер. – Дожидаясь своей очереди, я прислушивался к репликам, которыми перебрасывались эсэсовские охранники… Из этих разговоров я понял, что на нескольких баржах немцы разместили узников, пригнанных из Штутгофа, а на пароходе «Дейчланд» – заключенных из Заксенхаузена и Равенсбрюка, что пароходы с заключенными должны торпедировать гитлеровские подводные лодки.
Миллер слышал не столь давно о подобном плане из уст коменданта концлагеря Нейенгамме и решил приплести его сюда для пущей достоверности: уж больно неправдоподобной выглядела версия о том, что суда с заключенными потопили английские самолеты. Мог ли он знать, что своим рассказом попал в точку?
План немцев действительно совпадал с тем, что под большим секретом поведал комендант Нейенгамме, и немцы даже начали проводить его в жизнь, но внезапный налет авиации союзников их опередил.
На войне, как известно, не приходится зарекаться от неожиданностей. Там, в Любекской бухте, произошла одна из тех роковых случайностей, перед которыми позднейшие историки лишь разводят руками.
– Мы погрузились на исходе ночи, когда уже светало, – рассказывал штурмбаннфюрер, – и сразу же начались взрывы на кораблях. Это действовали подводные лодки…
Он старался, чтобы его рассказ выглядел документально точным, понимая, что от этого многое сейчас зависит.
– …Сначала немцы торпедировали баржи с заключенными из Штутгофа. Там были женщины и дети. Они кричали так, что кровь стыла в жилах.
«Ай да Миллер! – подумал Педро. – Фантазии ему не занимать. Можно подумать, что он и впрямь был там».
– Немцы не очень спешили. Возможно, торпедирование кораблей с заключенными носило для них учебный характер. И тут их опередила внезапно налетевшая авиация, – продолжал Миллер.
– Люфтваффе? Тоже «учебный характер»? – задал вопрос шкипер.
Миллер пожал плечами:
– Кто их разберет… Нам было не до того. Бомбы посыпались, как горох. Но кто-то крикнул, я сам слышал, что самолеты английские, – осторожно добавил он.
– Чушь! Быть такого не может, – убежденно произнес пышноусый француз.
– Может, ошибка вышла? – предположил кто-то из матросов «Пенелопы».
– За такие ошибки, знаешь… – сказал шкипер.
– Так или иначе, самолеты нас разбомбили, и это был конец, – сказал Миллер. – Я видел, как затонул «Тильбек». Бомба пробила верхнюю палубу, среднюю и взорвалась где-то в трюме. Корабль переломился надвое, словно кусок хлеба… – Он сломал пополам ломоть, который держал в руке, показывая, как затонул «Тильбек». – А вслед за «Тильбеком» пришел и наш черед. Бомба попала в «Кап Аркона», и корабль вспыхнул как свечка. Со всех палуб все, кто мог, бросались в воду, которая кипела от пуль и осколков. Тут же кружились катера, с которых эсэсовцы расстреливали тех, кто не погиб, пытался выплыть.
– Ну а ты?.. – спросил шкипер.
– Когда загорелся «Кап Аркона», я выпрыгнул. Вода была ледяная, тело мгновенно обхватили стальные клещи. Я почувствовал, что сейчас остановится сердце. Рядом, словно многоэтажный дом пылал «Кап Аркона», от него лился удушающий жар, а я – в двух шагах от пылающего корабля – погибал от холода. Через несколько минут стало вроде полегче: я схватил какой-то деревянный обломок – они во множестве плавали рядом – и двинулся куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого ада. Голову старался держать под водой, высовывал ее только для того, чтобы набрать воздуха. Эсэсовцам было уже, видимо, не до меня – они думали о том, как спасти собственную шкуру. Так мне удалось отплыть на порядочное расстояние, но взрывы и крики гибнущих людей были долго еще слышны. Когда я окончательно закоченел и решил, что пришел каюк, меня подобрали эти добрые люди, рыбаки, – кивнул Миллер в сторону экипажа «Кондора».
– Верно, – сказал капитан Педро, – мы вытащили его в ужасном состоянии. Он был без сознания, бредил…
Миллер уловил взгляд француза, устремленный на его ботинки, инстинктивно поджал ноги и торопливо пояснил:
– Я был бос… Обувь сбросил в воде, чтобы не потонуть. А ботинки эти мне дал капитан Педро, спасибо ему.
Педро посмотрел на Миллера и сказал:
– Мы его растерли, дали сухую одежду. Не оставлять же его босым? Эти ботинки я купил в Копенгагене, на черном рынке. Ну, а дальше и нам не повезло. Мой «Кондор» наскочил на мину. Спасибо, живы остались – кое-как успели пересесть на плот. – Миллер слушал капитана Педро, близоруко щурясь.
Наступила тишина. История, рассказанная Миллером, не могла не наводить на размышления.

Глава пятая
Ворочаясь на узкой подвесной койке кубрика, Миллер с тревогой вспоминал дневной разговор с французами. Ему показалось, что шкипер слишком подробно расспрашивал его. Нервы, нервы… Неужели Леру что-то подозревает?
И эти проклятые ботинки!.. Всегда в большом деле может найтись какая-нибудь мелочь, пустяк, который все погубит.
В кубрике душно. Ночь кажется бесконечной.
Кто-то из матросов «Пенелопы» бредит, зовет во сне Марианну. Люди с «Кондора» спят тихо. Педро, словно ангелочек, сложил руки на груди. «Разве что нимба вокруг головы ему не хватает», – подумал Миллер.
Выйти на палубу, подышать?
Он пробирался по кубрику осторожно, крадучись. Рассохшиеся половицы поскрипывали под ногами. С грохотом отлетела в сторону какая-то пустая жестянка, и Миллер замер. Он и сам не знал, чего боялся. Безотчетный ужас вдруг овладел всем его существом. Он загадал: выйдет сейчас из кубрика, никого не разбудив, – значит, все будет в порядке.
Храп прекратился.
«Бог с тобой, Марианна», – сонно произнес матрос, и храп, словно по команде, возобновился.
Убедившись, что никто не проснулся, Миллер снова двинулся к выходу. Без всяких приключений он отворил дверь и, зевая, вышел на палубу.
Вечером, прощаясь, капитан «Пенелопы» сказал, что на рассвете они бросят якорь в каком-то датском порту. Однако сам Миллер бросать здесь якорь не собирается: слишком близко от Германии. Нужно все-таки пробиваться подальше. Лучше всего, конечно, в Южную Америку. Туда, по словам коменданта Нейенгамме, собираются многие бежать. Только там, пожалуй, можно будет чувствовать себя в относительной безопасности, получить передышку, чтобы оглядеться, консолидировать силы. А главное, там у него есть нужный человек, обладающий определенной властью.
Но как туда доберешься? С гибелью «Кондора» все осложнилось.
Поеживаясь от холода, на палубу вышел усатый француз. В этот момент выглянула из-за тучи луна, и все вокруг просветлело.
– Не спится? – дружески подмигнул он Миллеру.
Усатый чувствовал некоторую неловкость перед этим человеком, которого обидел вчера подозрением. Человек – шутка сказать – прошел немецкий концлагерь, был обречен на смерть, бежал с горящего корабля, на котором погибли почти все такие же, как он, заключенные, – на «Кап Аркона» их было около пяти тысяч…
Непонятно, почему этот человек показался ему вчера таким здоровяком? А сейчас, при ясном свете луны, нетрудно убедиться, что вид у него довольно жалкий. Весь он какой-то пришибленный, перепуганный насмерть… Надо приободрить его. Человек еще в себя не пришел после всех ужасов, которые выпали на его долю.
– Не спится, – признался Миллер.
– О, я понимаю, – сочувственно подхватил француз. – Но теперь эти ужасы для вас позади. Повесят Гитлера, вернетесь к себе в Германию…
– Только не в Германию, – вырвалось у Миллера.
– А куда?
– Куда угодно, только подальше от Германии. Вы не представляете, сколько смертей я повидал, – вполне искренно сказал Миллер.
– Но ведь вы немец?
– Мне стыдно за то, что я немец. Над всей моей нацией, мне кажется, тяготеет ответственность за злодеяния Гитлера…
В продолжение разговора штурмбаннфюрер немного пришел в себя.
– Хорошо идет «Пенелопа», – перевел он разговор на другую тему.
– На рассвете прибудем в Нильсен, – сказал усатый.
Миллер потрогал пальцем горло:
– Пойду в кубрик.
– Простудились?
– Немудрено, – усмехнулся Миллер.
Через некоторое время вдали показалась пристань.
В кубрике матросов уже не было – они высыпали на палубу. Кондорцы помогали своим коллегам. Лишь один Педро по-прежнему спал сном младенца, чему-то улыбаясь.
Миллер схватил его за плечо.
Педро мгновенно проснулся и выхватил из-под плоской подушки нож.
– Спрячьте игрушку, – хрипло прошептал штурмбаннфюрер. – Дорога каждая секунда.
Спокойствие не покинуло Педро:
– А что, собственно, случилось? Почему вы хрипите?
– Нас могут разоблачить… Кое-кто подозрительно на нас косится.
– Но при чем здесь я? Людей убивали вы. Зверствовали вы. Преступник вы, а не я.
Миллер яростно прохрипел:
– Так просто вы от меня не отделаетесь, Педро! Мы теперь накрепко повязаны…
Капитан что-то прикинул:
– Что же вы предлагаете?
– Бежать.
– Кругом вода. Разве вы располагаете способом ходить по морю аки по суху?
– Скоро пришвартуемся в Нильсене.
– В Нильсене мне приходилось бросать якорь с «Кондором», трущоб там хватает, есть где спрятаться… Но все-таки Нильсен – это не стог сена, а мы – не иголка. А кроме того, мы даже не знаем, в чьих руках город… – Педро перехватил вопросительный взгляд Миллера и пояснил: – Вчера мне один матросик шепнул, пока вы всем заливали баки о своих лагерных похождениях, что они получили по рации интересные сведения: кое-где на берегу произошли волнения, немцы сброшены в море.
– У нас нет выбора. На «Пенелопе», если узнают правду, нас живьем сожрут.
Капитан рывком поднялся:
– Вся ваша Европа – котел кипящий. Довольно с меня этого мира приключений. Буду пробиваться домой.
Миллер умоляюще прижал руки к груди:
– Послушайте, Педро, и я с вами, ладно?
– Вы слишком заметный сувенир, чтобы брать вас с собой, – бросил капитан.
– Вы же знаете, меня там ждут… А ваш риск будет хорошо оплачен.
– Ладно, черт с вами! Я привык рисковать. Всю жизнь этим занимаюсь.
Дверь кубрика распахнулась. На пороге стоял капитан «Пенелопы» – свежий, подтянутый, улыбающийся.
– А, вы уже не спите? – сказал он. – «Пенелопа» сейчас бросит якорь в Нильсене. Мы дадим вам одежду поприличней, – обратился он к Миллеру, – а потом, если не возражаете, позавтракаем на берегу всей командой. Я получил радиограмму, Нильсен свободен. Заодно отпразднуем и это событие. Хотя, возможно, сведения не точны. Я знаю близ порта чудесный кабачок…
– «Якоб»? – спросил Педро.
– Он самый. Вижу, вы бывали в Нильсене?
– Приходилось.
– Ну как, договорились? – спросил капитан «Пенелопы».
– Сколько дней вы намерены пробыть в Нильсене? – спросил Миллер.
– Дня три-четыре, пока примем груз пива.
– Мы не хотели бы стеснять вас в течение этого времени, – произнес штурмбаннфюрер.
– Да о каком стеснении идет речь, черт побери?! – воскликнул француз. – Можете располагать «Пенелопой», как своим собственным домом.
– Нет, мы хотим на эти дни перебраться на берег.
– Лишние люди на борту во время погрузки всегда мешают, знаю по себе, – поддержал его Педро.
– Делайте как знаете. – Француз махнул рукой, сдаваясь.
Они вышли на палубу.
«Пенелопа» по дуге входила в бухту. Нильсенский порт еще спал. Застыли портальные краны, врезанные в бледное небо, массивное здание таможни, служебные постройки. Вдали виднелся шпиль ратуши, наполовину скрытый утренним туманом.
Миллер с надеждой вглядывался в берег, ища флаг со свастикой, но его не было.
Судно, застопорив ход, приближалось к причалу.
– Пожитки здесь оставите? – спросил француз.
– Пожалуй, с собой заберем, – с деланной небрежностью ответил Миллер, придвигая поближе свою поклажу.
На борту царили обычные для судна, прибывающего в порт назначения, оживление и суета. Матросы «Пенелопы» в предвкушении удовольствий, хотя и скудных по причине военного времени, наводили лоск и пересчитывали деньги.
Матросы с «Кондора» держались отдельной кучкой. Педро и Миллер к ним присоединились. Капитан что-то сказал матросам на своем языке.
Уже совсем рассвело.
Миллер продолжал рассматривать приближающийся порт. Он увидел, как из-за угла серого здания показался грузовой трамвайчик, ползший по неправдоподобно узкой колее. Кажется, даже сюда доносилось его дребезжание.
Матросы с «Кондора» споро разобрали свои сундучки, повесив их на лямках за плечами на манер рюкзаков.
«Пенелопа» толкнулась о причал.
Капитан то поднимал, то опускал подзорную трубу.
– Странно, – пробормотал он, хмурясь. – Вымер Нильсен, что ли? Или все попрятались?
– Что будем делать? – спросил усатый помощник.
– Раз уж мы здесь, разберемся на месте, – решил капитан. – Пиво люди пьют при всех режимах…
Однако люди с «Кондора» не стали дожидаться, пока перекинут трап. Педро коротко скомандовал, и матросы перескочили на мол. Следом прыгнул Миллер.
– Живо, к трамваю! – бросил сквозь зубы Педро.
Ни одной целой машины в порту не было – те, что встречались, были покорежены, побиты, сожжены. Поэтому подвернувшийся трамвай оказался как нельзя более кстати.
Миллер, обогнав матросов и Педро, первым вскочил на низкую платформу, груженную коксом. Педро залез последним.
Через минуту Педро, прошагав по коксу, ворвался в кабину вагоновожатого. Тот, не отпуская рукоятки, испуганно наблюдал за незнакомцами.
– Быстро! Быстро ехать! – велел ему Педро, с силой схватив за плечо.
Вагоновожатый, однако, вроде не понимал, чего от него хотят. Он лишь смотрел не отрываясь на смуглолицего незнакомца и вдруг произнес словно заклинание:
– Гитлер капут!
Педро столкнул вагоновожатого с сиденья, тот упал на пол и в испуге забился в угол тесной кабины. Педро сел на его место, схватил рукоять и наугад, но решительно повернул ее до отказа. Вагон понесся, звеня и постукивая на рельсовых стыках. Мотор взвыл, звук поднялся до высокой ноты.
Мимо проносились пакгаузы, складские помещения, какие-то бесконечной длины сараи.
Впереди показался высокий завал, который с каждой секундой приближался. Вскоре уже можно было разобрать, что он состоит из обтесанных булыжников, выдернутых, по-видимому, прямо из уличной мостовой. «Словно кордон на реке», – подумал Миллер и крикнул:
– Баррикада!
Реплика потонула в трамвайном грохоте.
Среди булыжников оказался узкий проезд, проделанный для транспорта.
Теперь трамвай с разбойным шумом карабкался вверх по узкой крутой улочке, будто возникшей из сказок Андерсена: слева и справа бежали домики с островерхими кровлями, фигурные палисаднички, аккуратные крылечки… Только вот многие стекла в окнах были вышиблены, а уцелевшие крест-накрест заклеены узкими полосками бумаги.
Скорость трамвая не падала, одна улица сменялась другой, но ни один человек не встретился им: тротуары были пугающе пустынны. Слишком ранний час? Или жители Нильсена опасались карательной немецкой экспедиции?..
Педро повернул рукоятку в противоположную сторону, и трамвай круто замедлил ход.
Миллер приоткрыл дверь в кабину:
– Что случилось?
– Довольно с нас этой кареты, – сказал Педро.
– А что?
Педро сплюнул:
– Слишком много шума. Не нравятся мне что-то эти безлюдные улочки…
Улочки не нравились и штурмбаннфюреру. Он вошел в кабину, аккуратно притворив за собой дверь.
Трамвай еле полз, готовый каждую минуту остановиться.
Миллер спросил:
– Высаживаемся?
Педро кивнул.
Немец посмотрел на скорчившегося в углу вагоновожатого:
– Этого убрать?
Миллер и сам не заметил, как в разговоре с Педро перешел на подчиненный тон.
Педро пожал плечами:
– Зачем? Пусть живет.
Миллер понимал, что связан с Педро и его людьми одной ниточкой, потому что без них он был беспомощен как младенец. В то же время он сознавал, что ниточка достаточно тонка и в любой момент может оборваться.
Трамвай остановился.
Они соскочили и углубились в пустынные, беспорядочно петляющие переулки, которые привели их в пустой сквер.
Посреди, рядом с памятником из позеленевшей бронзы, возвышался бездействующий фонтан, вокруг которого аккуратно расставлены облупившиеся скамейки.
– Наверно, с самого начала войны не красили, – заметил Педро, потрогав пальцем отслоившуюся краску. – Все в вашей Европе вверх дном. Не правда ли, «бывший узник»?
Миллер промолчал. Впрочем, Педро, кажется, и не ожидал от него ответа.
Он озабоченно обвел взглядом своих людей. Усталые, запыхавшиеся, в измятой одежде, они производили неважное впечатление.
Необходимо было найти местечко, где все они могли бы перекусить и привести себя в порядок, не опасаясь нарваться на неприятность.
Капитан раздумчиво пожевал губами. Он понимал, что от малейшей неосторожности сейчас зависит многое, и в первую голову – жизнь и безопасность команды, да и его собственная. Мало ли в какую ситуацию попадешь в этом заряженном грозовой тишиной Нильсене?..
Наконец он принял решение.
– Вот что, Карло, – обратился он к Миллеру. – Ты должен пойти и разыскать для всех нас кафе с надежным хозяином. Запомни этот сквер, мы ждем тебя здесь. Только не попади в «Якоб», там, помнится, всегда много народу толклось.
По знаку Педро команда заняла скамьи. Педро с явным облегчением откинулся на спинку скамьи. Кажется, он нашел правильное решение!..
– Может, возьмешь в помощь кого-нибудь из ребят? – бросил он вслед Миллеру.
– Не нужно. Один человек, пожалуй, менее подозрителен. А кроме того, говорю я без всякого акцента.
– Но говоришь-то по-немецки! – усмехнулся Педро.
– И что? К немцам и немецкому местное население, думаю, достаточно привыкло.
– Резонно, – согласился капитан. – Эй, а багаж-то свой куда тащишь? Ты уж его оставь, налегке идти сподручнее.
Вскоре Миллер убедился, что жизнь в городе, как это ни удивительно, теплилась, хотя и не била ключом. Открывались мелочные лавки, кое-где выстраивались очереди.
Он чувствовал всей кожей, что вскорости здесь начнется такая заваруха, в которой он, без денег и без документов, едва ли уцелеет. К тому же не исключено и то, что кто-то просто сможет опознать его, и тогда… Даже подумать страшно. Нет уж, планов своих ломать не стоит. Как знать, быть может, судьба в лице капитана Педро предоставляет ему неплохой шанс. К тому же багаж, который оставил у себя этот проходимец, удерживал Миллера, словно некий мощный магнит.
Однако прежде чем приступить к выполнению поручения капитана, необходимо было сделать еще одну важную вещь. Миллер разыскал почту, которая, к его приятному удивлению, была открыта. Он попросил бланк, присел к столику и долго ломал голову над тем, как составить текст, который выглядел бы достаточно невинно. С адресом проблем не было, хотя он и не знал его. Дело в том, что человек, которому предназначалась телеграмма, был достаточно важной персоной в далекой стране.
У окошка долго копошилась старушка, Миллер терпеливо ждал. Наконец она отошла, что-то бормоча под нос, и Карл протянул телеграмму.
– Как фамилия адресата? Не могу разобрать, – строгим голосом произнесла девица с обесцвеченными перекисью буклями, близоруко разглядывая телеграфный бланк.
– Генерал Четопиндо, с вашего разрешения, – четко, по складам произнес Миллер.
В этот день удача решительно сопутствовала ему. Интуиция завела его в подвальчик с грязной вывеской, глядевший на мир несколькими подслеповатыми, хотя и тщательно вымытыми окнами, до половины утопленными в землю.
В кафе было пусто, если не считать пожилой женщины, лениво протиравшей стаканы у стойки. Стулья были аккуратно перевернуты, пахло прокисшим пивом и чем-то горелым.
– Доброе утро.
– Да уж куда добрее, – пробурчала женщина, не прерывая своего занятия.
– Могу я видеть хозяйку?
– Зачем вам хозяйка? – насторожилась женщина. Бросив быстрый взгляд на посетителя, она отложила в сторону влажную тряпку. – Господин из военной полиции? Все распоряжения властей мы выполняем, а что касается затемнения, то…
Миллер улыбнулся.
– Упаси бог, какая там полиция, – добродушно произнес он. – Нужно просто перекусить.
– Ну, я хозяйка. А карточки у вас есть?
– В том-то и дело… – замялся Миллер.
– Все ясно, – деловито перебила хозяйка. – Чем рассчитываться будете?
– Есть рейхсмарки.
Хозяйка покачала головой:
– Оставьте их себе.
– Найдется и еще кое-что, – добавил Миллер многозначительно. – Колечко…
– Поставьте стул и садитесь, – решила хозяйка.
– Но я не один. Нас несколько человек, и все голодны как волки.
– Ладно. Ведите сюда своих волков.
Миллер застал Педро и его команду на прежнем месте. Кое-кто разлегся на скамьях. Карл подумал, что его попутчики довольно удачно вписались в городской пейзаж, гармонируя с невзрачным памятником и облупленными скамейками.
– Чем порадуешь, Карло? – лаконично спросил капитан.
Штурмбаннфюрер кратко проинформировал его о результатах своей экспедиции.
– Хозяйка не предаст?
– Она сама боится полиции. Видимо, есть к тому основания, – пояснил Карл.
– Ладно, рискнем, – решил Педро после короткого раздумья. – Веди нас. Да бери, бери свое имущество. – И добавил снисходительно: – Я же вижу, как ты переживаешь.
Выбрав момент, когда здоровенный боцман, сидевший рядом с Педро, куда-то отлучился, Миллер сел за его стол.
– Что скажешь, «узник»? – подмигнул ему капитан, ковыряясь в зубах.
– Пора в порт, – произнес Миллер, делая вид, что не замечает ехидного тона Педро.
– А французов встретить там не боишься?
– Чего их бояться, – пожал Карл плечами, – мы им ничего плохого не сделали.
– «Мы»! – повторил Педро и хохотнул. – Шутник ты, Карло.
Миллер не ответил.
– Что же прикажешь нам делать в порту? – снова спросил Педро.
– Посудину искать и готовить к отплытию.
Подошла хозяйка. Оба умолкли, ожидая, пока она уберет со стола грязную посуду.
– Хочу тебе, Карло, дать добрый совет, – заговорил Педро, когда женщина отошла. – Почему бы тебе не остаться здесь?
– Где это – «здесь»?
– Здесь, в Нильсене. Тихий городок, приятный во всех отношениях. Видишь, даже поесть дают без карточек. Не бойся, что-нибудь из твоего багажа я тебе, так и быть, оставлю. Купишь документы, лавочку откроешь и живи себе как порядочный бюргер. А еще того лучше – женись на хозяйке, чем не невеста? Молчишь? Да, для невесты она, пожалуй, старовата. Но в таком случае, почему бы ей не усыновить тебя?
– Все?
– Нет, серьезно. А то ведь путешествие через океан полно опасностей, говорю тебе как человек опытный. Глядишь, или волна за борт смоет, или еще что-нибудь случится…
– Зря стараешься, Педро, меня не напугаешь, – усмехнулся Миллер. – А вот тебе не мешает напомнить, что за океаном меня ждут.
– Вот как? Интересно, кто же это ждет тебя на причалах Королевской впадины? Может быть, прекрасная дама, которая влюбилась в тебя заочно, по фотографии, и проплакала все очи, ожидая своего ненаглядного Карло?
Закончив длинную тираду, капитан откинулся на спинку стула, испытующе глядя на Миллера.
– Прекрасную даму можешь оставить себе, – сказал Карл.
– Так кто же ждет тебя?
– Генерал Четопиндо.
– Генерал… Четопиндо? – недоверчиво переспросил Педро.
– Собственной персоной, – подтвердил Миллер.
– Ладно, – миролюбиво произнес Педро, – забудем прошлое. По рукам, «узник»?
– Кстати, чтобы этого гнусного словечка я больше от тебя не слышал, – повысил голос Миллер.
– Не услышишь, Карло, – пообещал капитан, спеси которого явно поубавилось.
Добравшись до пакгауза, расположенного у входа в порт, они остановились, и капитан послал боцмана на рекогносцировку местности.
Ожидая его, грелись на неярком весеннем солнышке.
– Какое это солнце? Видимость одна, – пренебрежительно махнул рукой Педро. – Вот у нас дома… Даст бог, сам убедишься, Карло. Оно столь же горячо и страстно, как наши женщины.
Боцмана не было довольно долго, так что Миллер даже начал волноваться, не случилось ли чего. Однако опасения его были напрасны.
Возвратившись, боцман доложил, что в порту ни души – он словно вымер. И причал пуст, близ него ошвартована только одна «Пенелопа».
– Кто на борту? – спросил Педро.
– Никого, кроме вахтенного, – ответил боцман.
– Добрый знак, – потер руки капитан. – А ты уверен в этом? Твоя ошибка может нам дорого обойтись.
– Я долго наблюдал за судном. Никого на нем нет, кроме вахтенного, – твердо повторил боцман.
– Видно, все сошли на берег, рассеяться после морского путешествия. Что ж, пусть рассеиваются, – решил Педро. – Это им дорого обойдется.
Он подозвал самого молодого из своей команды, почти мальчишку и, отведя в сторонку, несколько минут что-то горячо втолковывал ему. Матрос понимающе покивал, затем разделся, взял нож в зубы, прыгнул в воду и бесшумно поплыл к «Пенелопе» со стороны кормы, где небрежно болтался трап, оставленный кем-то из команды. Он плыл ловко, бесшумно, без брызг.
Подчиненные Педро внимательно наблюдали тем временем за портом, но он по-прежнему был пустынен.
Между тем ни о чем не подозревающий вахтенный, докурив сигарету, бросил ее за борт, проследив за траекторией. Затем принялся лениво расхаживать по палубе.
Посланец Педро быстро, по-обезьяньи вскарабкался на «Пенелопу» и затаился за рубкой, наблюдая за вахтенным. Нож он сжал в руке, немного отведя ее назад. Выждав момент, он сзади накинулся на беспечного француза, никак не ожидавшего нападения, и вонзил ему нож под левую лопатку. Вахтенный упал, не успев даже вскрикнуть.
– Точный удар, – удовлетворенно заметил боцман.
– Моя школа, – добавил капитан.
Через несколько секунд глухой всплеск от тела, переброшенного через борт, возвестил, что все кончено.
– Остается переименовать посудину в «Кондор». Или, если угодно, в «Викторию», в честь нашего уважаемого пассажира, – галантно улыбнулся капитан Миллеру. – Между прочим, я случайно узнал: «Пенелопа» пришла сюда за оружием. А пиво – лишь прикрытие…

Глава шестая
Всегда, приближаясь к Москве, ехал ли на машине, поездом, летел ли самолетом, Талызин чувствовал особое волнение.
Вот и сейчас, глядя в окно вагона на подмосковные березки, уплывающие за горизонт, он ощутил, как привычно перехватило горло.
Еще видны были следы минувших боев: разбитые танки и автомашины, воронки, зигзаги окопов с насыпанным бруствером – словно раны, которые уже начали затягиваться.
Талызин долго не отходил от окна, с каким-то невыразимым чувством вглядываясь в пыльные железнодорожные березки, обгоревшие остовы изб, сиротливо торчащие русские печи, уцелевшие посреди пепелища, покореженные срубы колодцев, не часто попадающиеся фигуры людей. Кое-где можно было увидеть противотанковые надолбы, проволочные заграждения.
Незаметно подкрались сумерки, и только когда замелькали знакомые очертания привокзальных строений, он оторвался от окна.
Белорусский вокзал выглядел по-военному строгим: много теплушек, груженных военной техникой товарных составов. Хриплый женский голос из динамика буднично оповещал о прибытии и отправлении поездов.
Талызин вышел на площадь и направился к небольшой очереди на такси.
Перед ним стояла женщина с тремя малолетними детьми и целой кучей разнокалиберных узлов.
– Куда собрались? – улыбнулся ей Талызин.
– Из эвакуации вот вернулись. Эшелон только что прибыл.
– Домой, значит?
– Домой!
Таксист в лихо заломленной кепке переспросил у Ивана адрес и резко тронул машину с места.
После узких и кривых улочек Гамбурга улица Горького показалась Талызину необычайно широкой. Он жадно глядел на прохожих, на хорошо знакомые дома.
Таксист попался на редкость словоохотливый. Он подробно отвечал на расспросы, часто улыбался, будто чувствуя необычное состояние пассажира.
В столице властвовала весна. На газонах пробивалась первая зелень, трепетала юная листва деревьев. На улицах полно народу. Многие одеты совсем по-летнему.
Перед входом в старинный особняк Талызин невольно замедлил шаг, поправил галстук, пригладил непокорные вихры, застегнул пиджак.
Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он приходил сюда. Сколько событий сумело уместиться на сравнительно коротком отрезке времени, после памятного ночного разговора с начальником Управления: «внедрение» в немецкий плен, кошмар лагеря, лазарет… Смертельно избитый фашистами француз, который поверил Талызину и назвал исходное сырье и формулы отравляющих веществ, такие длинные, что от сложности их запоминания, кажется, мозги переворачивались… А дальше – побег из лагеря, полный опасностей путь в Гамбург. Город и порт, превращенный в груды развалин. Явка антифашистов, чудом уцелевшая после гестаповских прочесываний… Наконец, долгий, полный приключений путь домой.
Зато возвращался он со спокойной душой и чистой совестью, считая, что теперь и погибнуть не обидно: Талызин знал, что сведения, раздобытые им, передала в Москву в зашифрованном виде гамбургская подпольная радиостанция.
…Пропуск ему был уже заказан.
Массивная дверь закрылась за Талызиным беззвучно. Он про себя отметил, что дорожка в коридоре та же – упругая, плотная, ворсистая, идешь по ней – словно по воздуху плывешь. Отметил знакомую лепнину на высоком потолке. Ведь тогда, в предыдущее свое посещение, все чувства его были обострены волнением, и потому малейшие детали прочно запали в память.
Он постучал в дверь нужного кабинета.
– Перефразируя известную поговорку, можно сказать: точность – вежливость разведчиков! – Улыбаясь, Андрей Федорович вышел навстречу Талызину из-за стола, обнял, крепко, по-отцовски, расцеловал. – Спасибо тебе, Иван! Дважды спасибо. Во-первых, за раздобытую информацию. Радиограмма получена и расшифрована, наши химики и биохимики там разбираются.
– А во-вторых?..
– Во-вторых, что живым вернулся, – еще шире улыбнулся полковник Воронин. – Да ты садись, садись, в ногах, как говорится, правды нет.
Они сели рядом.
– Ну, рассказывай, – произнес Андрей Федорович. – Круто пришлось?
– По-всякому, – коротко ответил Талызин.
– А ты немногословен, – рассмеялся начальник управления. – Между прочим, я знал, что ты обязательно вернешься.
– Это как?
– А так. Есть у меня свои особые приметы.
– Что же вы мне сразу не сказали?
– Не хотел тебя размагничивать. Нельзя, чтобы разведчик поверил в свою неуязвимость, это может плохо обернуться… Какие у тебя планы? – И, не дожидаясь ответа, предложил: – Хочешь в санаторий? Путевку подберем, отдохнешь с месячишко. Результаты медкомиссии мы получили…
– Некогда отдыхать. Потом, после войны. Я чувствую себя нормально и готов к выполнению нового задания, – выпалил Талызин заранее приготовленную фразу.
Андрей Федорович встал, не спеша прошелся по кабинету, выглянул в окно, обернувшись, веско произнес:
– Нового задания не будет, Иван Александрович. – И, отвечая на недоуменный взгляд Талызина, пояснил: – Войне каюк, пойми наконец это!.. А со здоровьем, брат, у тебя неважно.
Впервые за время беседы Талызин почувствовал нечто вроде растерянности. Кончается война, наступает мирная жизнь, сумеет ли он, военный разведчик, найти в ней место?..
– Не робей, дружище, – полковник Воронин словно угадал его мысли и положил Талызину руку на плечо. – Давай попробуем вместе помараковать, как тебе жить дальше.
Талызин отметил, что седины у Андрея Федоровича за время его отсутствия прибавилось.
– Что смотришь? Я не невеста. А вот невесту тебе подыскать надо.
Иван снова промолчал.
– Как рука? – неожиданно спросил Андрей Федорович.
– Откуда вы знаете, что я был ранен? – удивился Талызин.
– Я все, брат, про тебя знаю! Немецкие товарищи передали из Гамбурга.
– Все в порядке, рана зажила.
– Хорошо. Ты на фронт ушел из Горного института?
– Из Горного.
– Дело золотое… – мечтательно произнес Воронин. – Инженер-горняк, строитель шахт. Или, допустим, разведчик полезных ископаемых… К учебе не тянет?
Иван на мгновение задумался.
– Если сказать честно, тянет. Но беспокоит вот что… Перерыв большой в учебе. Позабыл, боюсь, все, что знал. Сумею ли наверстать? А отстающим уж очень быть не хочется.
– Послушай, Иван Александрович, – нарушил паузу начальник Управления, – а что самым трудным было в последнем деле?
– Самым трудным?
– Да.
– Пожалуй, химические формулы выучить наизусть, – улыбнулся Талызин. – Думал, голова от них лопнет.
– Однако выучил.
– Выучил.
– Значит, память прекрасная, институт успешно закончишь, – заключил Андрей Федорович.
Оба поднялись.
– Еще раз спасибо за службу! – Полковник Воронин крепко пожал Талызину руку на прощание.
Когда за Талызиным закрылась дверь, полковник подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру и, приложив лоб к холодному стеклу, на несколько мгновений прикрыл глаза. Хорошо все получилось, естественно. Похоже, Иван Талызин не почувствовал, как он осторожно «подталкивал» его к решению уйти из кадров.
Авось теперь все обойдется…
Он во всех деталях припомнил последнее совещание у наркома. На нем Воронин доложил, что сложное задание, связанное с добыванием информации о разрабатываемом гитлеровской Германией новом оружии, выполнено. Получены сведения о жестко засекреченных работах, которые ведутся немцами на Свинемюнде.
– Наши химики уже приступили к расшифровке полученной информации, – заключил Андрей Федорович свой доклад.
Лицо наркома оставалось непроницаемым. Поправив плавным жестом пенсне, он произнес, глядя куда-то поверх голов собравшихся в кабинете:
– Помню, помню эту операцию. Она нам недешево обошлась. – И спросил как бы вскользь: – Как доставлена информация?
– Радиограммой из Гамбурга.
– Представьте разведчика.
– Он еще не вернулся.
Нарком удивленно вскинул брови:
– Как прикажете это понимать?
– В Гамбурге невообразимая каша… Видимо, ему приходится добираться через нейтральные страны… – Воронин не называл разведчика, почему-то не спросил его фамилии и нарком.
– Вижу, он не очень торопится вернуться на родину, ваш разведчик. – Глаза наркома за стеклами пенсне стали колючими.
Он встал из-за стола, прошелся по комнате и произнес, ни к кому не обращаясь:
– Нельзя доверять никому, кто побывал за границей. Тем более во вражеской стране. И уж тем более – в плену.
– Но разведчик был внедрен в немецкий концлагерь по нашему заданию, – рискнул заметить полковник.
– Это не меняет дела, – отрезал нарком. И назидательно добавил: – Излишнее доверие может нам дорого обойтись.
«Излишнее доверие…» Андрей Федорович снова коснулся лбом запотевшего стекла. Неужели готовится новая волна репрессий? Неужели этому не будет конца?.. Так или иначе, Талызина необходимо как можно скорее укрыть от «всевидящего ока». И чем скорее, тем лучше. Пока – с глаз долой из кадров… О том, что он сам рискует и рискует серьезно, Андрей Федорович старался не думать.
Он присел к столу, побарабанил пальцами по папке, лежащей перед ним. В ней находился подробный отчет Талызина о проведенной операции.
Теперь нужно поразмыслить над тем, чтобы приказ об увольнении Талызина из органов разведки не привлек внимания наркома. Ну что ж, для этого у него, начальника управления, есть кое-какие возможности. Во всяком случае, он не собирался сдаваться без боя.
* * *
Берия терпеть не мог сквозняков, поэтому стекла машины, в которой он ездил, не опускались даже в самую лютую жару. Он сидел рядом с шофером, глядя вперед почти немигающим взглядом. Те, кто сидел сзади, молчали, не смея перекинуться словом, видели: шеф сосредоточен.
За окнами мелькали старинные уютные особнячки, чередующиеся с унылыми домами казарменного вида.
Эти извилистые улочки и переулки, казалось, таили неведомую опасность, она сочилась из окон, ее источали подворотни.
Машина выбралась из центра, по обе стороны шоссе замелькали низкорослые домишки. Берия облегченно вздохнул, достал квадратик замши и принялся тщательно протирать стекла пенсне. Рассеянно потер лоб, думая о предстоящем разговоре со Сталиным. Хозяин был не в духе последнее время, а поведение его, как всегда, непредсказуемо. Конечно, в его отношении к себе Берия уверен, но все-таки… Мало ли что? Хозяин имеет обыкновение время от времени менять свое окружение. Так убрал он его предшественника – Ежова, разумеется, с убедительной формулировкой – «за преступления против советского народа». А уж на что этот коротышка был изворотлив! И происхождения самого что ни на есть пролетарского, и с послужным списком безупречным – комар носу не подточит. А уж сапоги Хозяину лизал – с вожделением, сладострастием каким-то. Да и в выдумке ему не откажешь. Сочинил, что троцкисты пропитывали в его кабинете портьеры кислотой, в которой растворена ртуть, чтобы, значит, его, наркома внутренних дел, отравлять понемногу. Вроде бред, выдумка, чушь собачья. Но нужно досконально знать Сталина, его болезненную подозрительность, чтобы понять, что в такой выдумке кроется тончайший психологический расчет.
А что толку? Ничто в конечном счете не помогло Николаю Ивановичу. Даже воздействовать на него особыми методами не пришлось. Ежов попросил бумагу, карандаш и, криво улыбнувшись, сказал, что напишет нужное признание. Ясное дело – знал, что от него требуется, с его-то опытом допросов «врагов народа»!
Кунцевская дорога быстро разматывалась, вскоре из-за поворота показалась Ближняя дача.
Сталин сегодня выглядел особенно усталым, каким-то угнетенным. Под глазами набрякли грузные мешки, он старчески сутулился. Берия – в который раз! – подумал, как разительно отличается Хозяин от своих праздничных, помпезных портретов. Ну что ж, так надо. Народ должен всегда видеть своего вождя величавым, сильным, уверенным в себе.
На даче кроме охраны и прислуги никого не было, даже личного секретаря Сталина – Поскребышева.
Сталин принял наркома, как обычно, внизу, в небольшой гостиной, скромно, по-спартански обставленной.
Вошла пожилая женщина с простым русским лицом, принесла две чашки грузинского чая. Это было очень кстати – Берию после дороги мучила жажда.
– Чем порадуешь, Лаврентий? – вскользь бросил Сталин, не спеша набивая трубку.
– Работы много, Иосиф Виссарионович.
– Знаю, знаю твою работу, Лаврентий, – заметил Сталин, и в словах его Берии почудилась насмешливость, заставившая насторожиться.
Впрочем, уже через несколько минут разговора он безошибочным чутьем, которое выработалось многими годами, понял, что на этот раз ничего существенного на него у Сталина не имеется – так, может быть, пустяки, пара-тройка анонимок. Его предположение подтвердилось, когда Сталин дал ему прочитать несколько писем, прошедших сквозь фильтры секретариата, ежедневно разбирающего вороха почты со всех концов страны.
– Я чист перед тобой, Иосиф Виссарионович, – растягивая слова, произнес Берия. И добавил, кивнув на листки, лежащие между ними на чайном столе: – Это все происки врагов.
– Врагов у нас хватает, – согласился Сталин, сильнее пыхнув трубкой. И это коротенькое «нас» окончательно привело Берию в хорошее расположение духа. Он давно уже научился понимать Хозяина с полунамека.
– У меня для тебя добрая весть, Иосиф Виссарионович, – выдержав паузу, сказал Берия.
– Люблю добрые вести. Честно говоря, начал отвыкать от них. – Сталин вынул изо рта трубку и приготовился слушать.
– Удалось получить информацию из глубокого немецкого тыла, со Свинемюнде…
– О новых ОВ? – с живостью перебил Сталин, и желтые глаза его блеснули.
– Да.
– Отличный подарок, – разгладил Сталин усы. Он не спросил, чья это заслуга.
– Что-то Поскребышева не видно?
– У него поручение в Москве. А насчет врагов – все верно, они не унимаются, – повторил Сталин, повинуясь какому-то ходу своей мысли.
– Это так, – подхватил Берия. – У меня накапливается материал на таких людей, что, когда ты получишь его, очень удивишься, Иосиф Виссарионович.
Сталин ухмыльнулся в усы:
– Может, ты и на меня компромат собираешь, а, Лаврентий?
Вместо ответа Берия прижал руки к груди, дав понять, сколь невероятно и кощунственно такое предположение.
Заметив, как Сталин мельком глянул на настенные часы, Берия поднялся, догадавшись, что рассиживаться нечего.

Часть вторая

Глава первая
Рамиро Рамирес вставал рано. Это уже вошло в привычку. Осторожно, стараясь не разбудить жену, выскальзывал из-под одеяла, шел на цыпочках на кухню и там наскоро что-нибудь проглатывал. Затем на часок отправлялся побродить, «зарядиться бодростью перед работой», как он сам говорил. Чаще всего Рамиро шел к морю, иногда забредал в порт, где у него было множество знакомых среди докеров.
Сейчас около пяти, Люсию нужно будить в шесть, чтобы она не опоздала на табачную фабрику.
Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.
Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае, Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:
Вулкан дохнул –
И туча пепла
Перечеркнула небосвод,
Светило зоркое ослепло,
И пробудилась ярость вод…
Заканчивались они так:
Вот так народ
Дохнет вулканом
И цепи рабства разорвет,
И пенным валом
Океанным
Своих мучителей сметет!
Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».
После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…
Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия – это не огонь?
– И песня, и стих – это бомба и знамя, – вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.
В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит – крышей.
Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом – она пахнет беспросветным отчаяньем.
Над некоторыми крышами уже вился дымок.
Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса – звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было – бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина, – шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас – последним.
И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.
Из-за горизонта показалось солнце. Первые его лучи брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», – мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота – ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!
До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители – сельскохозяйственные рабочие – с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.
Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:
– У меня собственный дом…
Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.
Детишки помогали как могли: носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.
За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.
Кирпич не обжигали – для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.
Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро как заправский каменщик.
– Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, – говорил отец.
– Да где его возьмешь, конский волос? – вздыхала мать, подавая кирпич.
– Сойдет и так, – соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.
Собственный дом!
Он состоял из одной комнаты. В ней помещались все девять членов их семьи. Пол – земляной, мебель – деревянные топчаны, собственноручно сколоченные отцом, постельное белье – овечьи шкуры…
Из задумчивости Рамиреса вывел приветственный возглас. Из крайней хижины выскочил парень и вприпрыжку бросился навстречу.
– Доброе утро, Рамиро! – произнес он, запыхавшись от быстрого бега.
– Здравствуй, дружище, – остановился Рамирес. – Есть какие-нибудь новости?
– Да.
Рамирес остановился:
– Выкладывай.
– В порт собрался?
– Как видишь.
– Будь осторожен.
– А что случилось? – поинтересовался Рамирес. – Океан обрушился на сушу? Проснулся прибрежный вулкан? Или профсоюз выступил на стороне рабочих?
Парень рассмеялся:
– Ни то, ни другое, ни третье. В порту полно полиции и шпиков.
– Неужели о забастовке пронюхали?
– К счастью, нет. – Парень понизил голос. – Говорят, они наркотики ищут.
Глаза Рамиреса сузились и потемнели.
– Наркотики? – переспросил он.
– Да. Говорят, из-за океана к нам все больше поступает этой заразы.
– Вместе с недобитыми фашистами.
– Вот именно, – кивнул парень. – Говорят, кое-кто помогает гитлеровским молодчикам, которые просачиваются в Оливию… Может, вернешься? В порту опасно.
Рамирес пожал плечами:
– Я не трус.
– О собрании не забыл? В девять вечера, где обычно, – напомнил парень.
– Мне о собрании сказал сам Орландо Либеро. Когда начинаете бастовать?
– Т-с-с, – парень настороженно огляделся. – И у ветра есть уши. Наша сила – во внезапности.
– Ну, ладно. А я-то вам зачем?
– Ты нужен нам, Рамиро. Ты напишешь для нас новую песню! И она станет гимном бастующих.
– «И песня, и стих – это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс», – продекламировал Рамирес.
– «И песня, и стих – это бомба и знамя»! – восхищенно повторил парень. – Какие слова! Ты растешь, Рамиро, до тебя скоро рукой не дотянешься. Молодчина!
– Это не мои стихи, – усмехнувшись, покачал головой Рамирес.
– А чьи?
– Одного русского поэта.
Дорога сделала поворот. Вдали показались строения порта.
– До вечера, – попрощался Рамирес с парнем.
Времени оставалось немного, а он решил непременно заглянуть к докерам.
В главном порту страны работа не прекращалась круглые сутки. К ночи, правда, темп погрузки-разгрузки замедлялся, но всегда находились нетерпеливые судовладельцы, которые желали как можно скорее загрузить или, наоборот, разгрузить свою посудину, чтобы товар не залеживался, а зафрахтованное судно не простаивало лишние часы: бизнес есть бизнес.
Некоторые докеры соглашались на ночную погрузку: хотя работать в темноте, при скудном освещении опаснее, зато двойная плата…
Профсоюз докеров, несмотря на усилия левых, занимал пассивную позицию. В его руководстве окопались люди, далекие от интересов рабочих.
В этих сложных условиях готовилась забастовка.
По мере того как война в Европе близилась к концу, грузооборот в порту увеличивался. Портовые сооружения перестали справляться с нагрузкой, и по решению правительства Оливии в пожарном порядке рядом со старыми возводилось четырнадцать новых причалов.
С полной выкладкой трудились и пограничники вкупе с таможенниками: нужно было тщательно просеивать всех, кто спускался по трапам пришвартовавшихся кораблей, выяснить по мере возможности личность каждого, кто собирался ступить на оливийскую землю.
Подозрительных лиц, прибывающих из-за океана, в последнее время становилось все больше. Сначала, по распоряжению министра внутренних дел, их направляли в специально созданный для иммигрантов лагерь для дальнейшей проверки. Затем подозрительными приезжими заинтересовывался генерал Четопиндо. Не жалея времени, он подолгу беседовал наедине с некоторыми из задержанных, и дело частенько кончалось тем, что по приказу Четопиндо подозрительную личность отпускали на все четыре стороны, после чего она таинственным образом исчезала из поля зрения полиции.
Министр внутренних дел попробовал протестовать против такой «практики произвола», как он выразился.
– Я знаю, что делаю! – отрезал генерал. – Эти люди нужны мне для армии.
– Но они… – начал министр.
– На их политические воззрения мне в высшей степени наплевать, – перебил Четопиндо. – Они знают военное дело, этого достаточно. Кто занимается армией, я или вы?
Собеседник генерала хотел было возразить, что армией должен заниматься, если уж на то пошло, военный министр. Но вовремя прикусил язык. Связываться с Четопиндо было небезопасно. Генерал танковых войск имел большое влияние в армии. «Да будь он неладен, этот надменный щеголь Четопиндо! Хочет окружать себя темным иммигрантским отребьем – на здоровье! Мне свой покой дороже», – мудро рассудил министр внутренних дел. Кроме того, генерала Четопиндо, по слухам, поддерживает могучий северный сосед…
Рамиро Рамирес бросил взгляд на часы, украшающие здание таможни, и решительно ввинтился в портовую толчею. Тут он был своим – рабочие узнавали его, хлопали по спине, отпускали соленые шуточки. Рамиро в ответ улыбался, приветливо кивал.
Верно, в порту было много подозрительных типов. Они шныряли, обменивались на ходу короткими невразумительными репликами, что-то вынюхивали. Но докеры игнорировали их. Они делали свое дело, как всегда, шумно и весело. Может быть, чуточку более шумно, чем всегда.
Мелькнуло знакомое лицо. Рамирес приостановился. Смуглый до черноты человек тоже заметил его. Мгновение Рамирес раздумывал – подойти или нет.
Между тем смуглолицый махнул приветственно рукой, показал в улыбке ослепительные зубы и, ловко перепрыгнув бочонок, зашагал навстречу Рамиресу.
– Рамиро! Доброе предзнаменование! – воскликнул он радостно.
Это был Педро, человек неопределенного возраста и неопределенных занятий. Он, правда, числился в почтенном списке оливийских судовладельцев, но кто же в порту не знал, что Педро выполняет разного рода рискованные поручения влиятельных лиц? Что же касается «Кондора» – судна, которое он водил, то поговаривали, что на самом деле оно принадлежит генералу Четопиндо.
И команда у Педро была под стать капитану – головорезы, каких поискать. Кроме того, ходили упорные слухи, что Педро имел касательство к торговле наркотиками. А к торговцам наркотиками у Рамиреса выработалось особое отношение.
Однако не пойман – не вор, а Педро ни разу не был пойман «на горячем».
Рамирес все это понимал, но все-таки не мог победить в себе инстинктивную неприязнь к Педро. В то же время он не мог не отдать должное и неистощимой выдумке Педро, его начитанности, имевшей бог весть какое происхождение, и искрометному веселью, которое прорывалось вдруг, в самый неожиданный момент. Особенно подкупала Рамиреса способность Педро цитировать стихи – причем хорошие стихи, у него, несомненно, был вкус – и комментировать их на свой лад, иногда довольно-таки неожиданно.
– Встретить священника – к несчастью, встретить певца – к добру! – воскликнул Педро, потрясая руку Рамиресу. – А уж встретить поэта, – он закатил глаза, – к счастью!
Рамирес улыбнулся.
– И я рад видеть тебя, поэт морских просторов…
– Куда мне, – махнул рукой Педро. – Хотя в чем-то, возможно, ты и прав. Я – странствующий морской рыцарь, а это занятие сродни поэзии…
– И контрабанде, – вставил Рамирес.
– Фи, как грубо, – поморщился Педро.
– Правда груба.
– В это чудесное утро, Рамиро, я не собираюсь с тобой ссориться.
Мимо прошел человек в широкополой шляпе. Он окинул их внимательным взглядом.
– Не тобой, часом, интересуются эти молодчики, которые наводнили порт? – спросил Рамирес.
Педро вынул портсигар – необычный, дорогой, – не спеша закурил. Сладковатый дымок сигареты показался Рамиресу каким-то необычным.
– Послушай, Рамиро, – сказал Педро, гася зажигалку, – что это ты сегодня такой колючий? Когда мы в прошлый раз разговаривали с тобой в порту…
– Это было несколько месяцев назад, – перебил Рамирес. – Где ты пропадал? Болел?
– Занят был, – пробормотал Педро, отводя взгляд. Он выпустил дым и предложил: – Присядем на минутку.
– Я тороплюсь. В другой раз.
– Прошу тебя, Рамиро. Я искал тебя. Знаю, что ты утром заглядываешь в порт…
Они отошли в сторонку, в длинную тень, отбрасываемую пакгаузом, и сели на поваленный бочонок.
Ритм портовой жизни нарастал, учащался. Все пронзительнее визжали лебедки, стремительней проносились автокары, с глухим звуком тут и там хлопались оземь туго набитые мешки, ящики, контейнеры. Впрочем, эта симфония труда была настолько привычной, что Рамирес не замечал ее.
– Так где же ты пропадал, рыцарь морей? – повторил Рамирес свой вопрос.
– Там, где и положено рыцарю морей: в море, – ответил Педро, усаживаясь поудобнее.
– Промышлял?
– Каждый из нас промышляет в этой жизни, – философически заметил Педро.
Рамирес тихо произнес:
– Знаю, чем ты промышлял…
– Нет! – воскликнул Педро, вскочив с места. – Чего не было, того не было.
Рамирес усмехнулся:
– Так я тебе и поверил.
– Не занимался я наркотиками, – резко жестикулируя, воскликнул Педро. – Хочешь, поклянусь Божьей Матерью? Или памятью предков?
– Которых ты себе выдумал, – вставил Рамирес.
Смуглое лицо Педро напряглось.
– Ври, да не завирайся, – сказал он хрипло.
Рамирес пожал плечами:
– Разве не так?
Педро промолчал. Он выплюнул окурок, тщательно вдавил его в землю и затем вкрадчиво начал:
– Видишь ли, Рамиро, я всегда считал тебя своим другом, несмотря на твои шуточки. Но согласись, каждый человек должен заниматься тем делом, которое ему по душе. Ты, например, песни сочиняешь да по стране с гитарой колесишь…
– А ты?
– Я?.. О себе не буду говорить, ты и так меня насквозь видишь. У тебя взгляд пронзительный.
– Вижу, Педро.
– Разве я виноват в том, что господь прорубил у берегов Оливии Королевскую впадину и сделал ее удобной для морского порта? Разве я виноват в том, что есть на свете шхуны и соленый ветер, и свобода? Разве я виноват в том, что мой прадедушка…
Рамирес сделал попытку подняться, но Педро его усадил.
– Ладно, к черту прадедушку, – сказал он, перейдя с патетики на обычный тон.
Переход был настолько неожиданным, что Рамирес расхохотался.
– У меня к тебе дело, Рамиро, – сказал Педро.
– Выкладывай.
– Хочешь войти ко мне в долю? Барыши, само собой, честно пополам.
– Зелье ввозить контрабандой? Или марихуаной торговать, которую ты сейчас выкурил? – поинтересовался Рамирес.
– Ты наблюдателен, это хорошо, – сказал Педро. – Что же касается наркотиков и контрабанды, то это пустяки, – пренебрежительно махнул он рукой. – Нет, я предлагаю открыть дело на паях. Настоящее, с размахом. Солидное, выгодное дело.
– Например?
– Например, основать фирму, занимающуюся трансатлантическими перевозками. Или, еще лучше, покупать земельные участки и строить на них дома, а потом продавать их. Говорят, теперь, после войны, земля начнет сильно дорожать…
Рамирес поправил волосы, упавшие на лоб.
– Война еще не кончилась, – заметил он. – Если верить нашим газетам, у Гитлера есть шансы.
– Гитлер находится при последнем издыхании, – сказал Педро. – Немцы драпают так, что пятки сверкают.
– Ты был там, что ли?
– Я знаю, что говорю.
Рамирес сощурился:
– У меня к тебе один вопрос, Педро.
– Давай хоть сотню.
– У тебя есть штаны?
– Какие штаны? – опешил Педро.
– Я имею в виду, еще одна пара штанов, кроме тех, которые на тебе, – пояснил Рамирес.
– Думаешь, у меня нет денег? – обиделся Педро. – У меня, если хочешь знать, есть золото и драгоценности. А это деньги, много денег.
Рамирес покосился на Педро.
– Думаешь, украл? Ограбил? – продолжал Педро. – Нет, – покачал он головой, – я заработал свой капитал честным трудом. Так что, по рукам?
– Мне надо подумать о твоем предложении, – сказал Рамирес со значением.
– Да что там думать? – загорячился Педро. – Счастье само плывет тебе в руки, а ты нос воротишь. Подумай если не о себе, так о Люсии. Я за эти деньги головой рисковал, сквозь ад и чистилище прошел…
– А конкретней?
Педро поднял палец:
– Тайна.
– Как же я могу быть твоим компаньоном, – усмехнулся Рамирес, – если ты таишься от меня?
– Если примешь мое предложение, я все расскажу тебе, – заверил Педро.
– Все?
– Как на исповеди.
– Странная штука все-таки получается, – произнес задумчиво Рамирес. – Ты вносишь в дело капитал. Но у меня-то капитала, как тебе известно, нет, если не считать долгов. Какие же мы с тобой компаньоны?
– У тебя есть капитал, Рамиро, – ответил Педро. – Твое честное имя. И честные руки. Если хочешь знать, ты единственный человек, которому я доверяю, во всей Оливии. На тебя можно положиться, это главное. Ну, что скажешь?
– Послушай, Педро, – вдруг сказал Рамирес, – за время твоего отсутствия здесь, в порту, произошли некоторые события.
Педро насторожился.
– Какие события?
– Несколько раз бастовали докеры.
– Ну и что?
– Бастовали неудачно, потому что не могли толком договориться между собой.
Педро нетерпеливо пожал плечами.
– В результате последовали массовые увольнения, – продолжал Рамирес. – Люди ютятся в фавелах, проедая последние крохи. Пойдем со мной, я покажу тебе, как они живут, и ты сам убедишься, что…
– У меня нет времени на пустяки, – перебил Педро.
– Я, со своей стороны, тоже предлагаю тебе дело, Педро, – объявил Рамирес. – И согласен быть в этом деле твоим компаньоном.
– По рукам, – обрадовался Педро. – А какое, собственно, дело ты придумал?
– Нужно помочь тем, кто на грани гибели. Твои деньги…
– Мои деньги – это мои деньги! – зло перебил Педро. – Много вас найдется, голодранцев, прихлебателей…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vladimir-mihanovskiy/teni-korolevskoy-vpadiny-34463025/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.