Главная страница | Современная русская литература | Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания

Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания
Алексей Покровский
«Из Петербурга в Петербург» – это воспоминания об одной петербургской семье, жившей в Петербурге, Петрограде, Ленинграде и опять в Петербурге. В книге содержатся описания коротких встреч с интересными людьми, случаи из жизни автора.Автор с легкой иронией описывает то, что он видел, что отражалось в его памяти. Книга рассчитана на широкий круг читателей.Рис. Максима Покровского.

Из Петербурга в Петербург
Неформальные воспоминания

Алексей Покровский

© Алексей Покровский, 2023

ISBN 978-5-4485-6985-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero



Это было, было и прошло…
Посвящается моей жене
Покровской Алле Ивановне
(1940 – 1994)

Это было, было и прошло.
Что прошло, то вьюгой замело…»

Александр Вертинский, Раиса Блох

«Почему я пишу?
Потому…»

Блэз Сандрар, 1924 г.

Глава 1. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПЕТЕРБУРГСКОЙ СЕМЬИ

А почему Я пишу?
Все проходит, все канет в лету. Сколько людей прожило жизнь, а от них не осталось ничего. По дням и часам восстанавливается жизнь А.С.Пушкина или М. А. Булгакова. Но ведь эпоху составляют и люди никому неизвестные. Если от былых времен осталось хоть какое-то эпистолярное наследство, то в настоящее время, в большинстве своем после смерти остаются квитанции об оплате за квартиру, почетные грамоты, да множество никому не нужных справок – памятник бюрократии. Однако, в домашних архивах пока еще имеются документы эпохи (письма, записки).
В Рождество 2005, находясь в гостях у приятеля, я к слову рассказал о своей жизни. Несмотря на то, что он меня знает очень давно, он настолько удивился, что настойчиво попросил, чтобы я об этом написал. А поскольку и у меня были такие мысли, да я и делал кое-какие заметки, то я решил, не спеша, заняться этим.

Счастливое детство
Я – потомственный петербуржец, знаю свои корни с конца XIX в. Правда, знаю их очень плохо. В детстве я часто просил маму рассказать о своем детстве, так не похожем на мое. К сожалению, мама не оставила никаких воспоминаний, а я не удосужился записать то, что она мне тогда рассказывала.


Слева направо: Георгий, Евдокия Ивановна, Евгения, Александр Николаевич, Ксения Жиряковы (около 1905 г.)

В начале XX в. в Санкт-Петербурге на на М. Конюшенной ул жила простая трудовая семья: отец – солист Придворного симфонического оркестра, его жена и пятеро детей.
Итак, мой дед, Жиряков Александр Николаевич (30.08.1874 – 4.07.1918) был сиротой. Кто были его родители, я не знаю. По-видимому, государство дало ему музыкальное образование за свой счет. Он был солистом Придворного симфонического оркестра, играл на контрабасе (владел и какими-то еще духовыми инструментами). Кстати, его контрабас отличался грифом, который представлял собой не завиток, а львиную голову. Этот инструмент до сих пор находится в оркестре Филармонии. Кроме того, мой дед преподавал в бесплатной музыкальной школе, организованной Н.А.Римским-Корсаковым, в Капелле.
Деду было пожаловано звание «личный дворянин», что означает дворянство, которое не передается по наследству.


Генеалогическое древо

У него был брат, о котором в семье никогда не говорили (запрещенная в семье тема) и никогда его не видели. Возможно, он был каким-нибудь революционером.
Я нашел в справочниках «Весь Петербургъ» за 1910 – 1914 г.г. следующее упоминание о своем деде:
Жиряков Алдръ Никл. арт. М Конюшенная 4.
Именно по этому адресу провела свои детские годы моя мама (Евгения Александровна Жирякова-Покровская, 24.12.1902 – 27.10.1985). Этот дом был предназначен для музыкантов Придворного симфонического оркестра.
Бабушка, Жирякова (Васильева) Евдокия Ивановна (? – 1942), происходила из мещанской (я так думаю) семьи, живущей в Старой деревне г. Петербурга. Как я понимаю, это была дружная большая семья. Некоторых из старшего поколения этой семьи я застал еще в живых после войны. Кое-кто сразу после революции эмигрировал в Калифорнию (США). У нас даже остались фотографии двух маленьких девочек-близнецов, родившихся там.
После II мировой войны родственные связи разорвались, более молодое поколение деградировало, генеалогическое дерево, которое хранилось у старшего поколения, пропало.
Я не знаю, какое образование было у бабушки. Думаю, что высшего не было, но она обладала внутренней культурой, музыкальностью, прекрасно пела, играла на фортепьяно, говорила по-французски.
Семья жила так, как жили тогда семьи трудовой интеллигенции (см., например, «Воспоминания» Анастасии Цветаевой и др.).
Работал один дедушка, причем много работал. В семье было пятеро детей (старшие две девочки – Ксения и Евгения и три мальчика – Михаил, Александр и Георгий) и еще жили какие-то родственники.
Как это часто бывало в то время, семья не была религиозной (мама всегда была атеисткой), в церковь ходили, но все это носило больше светский характер.
Дом был хлебосольным, в нем всегда царил дух доброты, благожелательности и веселья. Всей семьей вместе с друзьями весело праздновали Рождество, Пасху и другие праздники. Устраивали розыгрыши, шарады. В веселье участвовали как взрослые, так и дети. Жили очень дружно, весело, часто бывали гости (в том числе и ровесник дедушки, в будущем известный контрабасист и дирижер Сергей Кусевицкий (1874—1951), который в 1920 г. эмигрировал из России.
Другом дедушки был и Палладий Андреевич Богданов (1881 – 1971), который много лет был главным дирижером хора мальчиков Капеллы. Один раз я даже с ним встречался, когда мама хотела, чтобы я учился в Капелле. Запомнилась его фраза: «Очень рано ушел от нас Саша».
Дедушка был из простой семьи, но его приглашали играть в квартетах с членами царской семьи, м.б. поэтому ему и присвоили дворянское звание, которое ничего не добавило.
Летом обычно отдыхали в Финляндии – в Перки-ярви (сейчас Кирилловское), иногда в Петергофе. Там у какого-то символического шлагбаума стоял на посту отец моей бабушки – старый солдат, георгиевский кавалер.
Дети гуляли в парке, часто видели прогуливающуюся царскую семью. Это было естественно, никакой заметной охраны не было.

Первый удар. Конец счастливого времени
С началом Первой мировой войны жизнь усложнилась, но мама ничего об этом не рассказывала, т.к. была далека от быта – в это время она жила и училась в Хореографическом училище и приезжала домой только на выходные.
Осталось только воспоминание о том, что музыкантов оркестра Императорского оркестра вырядили в полувоенную форму, которую дедушка очень не любил, да еще, что когда дедушка сбрил свои бороду и усы и пришел домой, то бабушка его не узнала.
Зато я очень любил, когда мама рассказывала об очень строгой жизни в Хореографическом училище. Об этом написано очень много воспоминаний, поэтому я на этом не буду останавливаться. Это были самые счастливые дни из долгой жизни мамы.


Воспитанницы Хореографического училища

И вот наступил октябрьский переворот 1917 г. Жизнь резко покатилась вниз. Настали голодные дни, разруха, безденежье. Семья была далека от политики. Мама говорила, что она с бабушкой ехала на трамвае мимо дворца Кшесинской, когда там был митинг.
– Кто это выступает? – спросила бабушка.
– Да, какой-то Ленин, – ответили ей.
7 июля 1918 г. дедушка, еле волоча ноги, пришел домой, сел в кресло, сказал: «Как я устал» и умер. Моя бабушка осталась одна с пятью детьми без средств к существованию. Маме пришлось уйти из Хореографического училища, не получив свидетельства об его окончании. Больше она на сцену никогда не вернулась, хотя любила балет до последних дней.
Какие-то «добрые» люди посоветовали бабушке, чтобы самой и детям не умереть с голоду, уехать на Украину. У дедушки был служитель Захаров, который возил на концерты контрабас (теперь музыканты возят инструменты сами). Этот Захаров сказал, что он присмотрит за квартирой. И когда через несколько лет бабушка вернулась в Ленинград, то Захаров ее не пустил и дал только взять что-то из мелочи. Бабушка не была борцом, и в результате она и ее дети оказались без жилплощади. Вплоть до своей смерти в 1985 г. мама больше никогда не жила в отдельной квартире.
От того времени у нас не осталось ничего, кроме нескольких семейных фотографий, да фотографий с автографами – Ф. Шаляпина, польского скрипача и дирижера – Яна Кубелика, дирижера Артура Никиша.


Чудом сохранившиеся фотографии. Автографы – Шаляпина, Яна Кубелика, Артура Никиша

Итак, семья отправилась на Украину и закрепилась в г. Кролевец, недалеко от Полтавы. Об этом времени я знаю очень мало.
Семья либо поселилась в семье священника Данилевского, либо они дружили с этой семьей. Старшая сестра Ксения и мама сразу пошли работать. Мама – секретарем в какое-то учреждение. Когда у власти были красные, маму приняли в партию. Она в этом ничего не понимала. Но когда она принесла домой партийный билет, бабушка его уничтожила. Власти же в городе все время менялась – то красные, то белые, то зеленые и прочие банды.


Михаил, Александр, Ксения, Евдокия Ивановна, Сережа, Евгения (Украина, 1925 г.)

Маминой подругой стала дочь священника Маруся Данилевская и ее брат, который интересовался астрономией, философией. В общем, образовалась хорошая интересная компания. О тяготах того времени мама ничего не рассказывала.
Дальше в моих знаниях наступает пробел.
Старшая сестра Ксения (20.11.1900 – 23.03.1979) стала работать бухгалтером, затем вышла замуж за Михаила Сергеевича Кастальского (1898—1942), кажется, сына царского генерала и дальнего родственника композитора Александра Дмитриевича Кастальского (1856—1926) – известного русского духовного композитора). Михаил Кастальский, как большинство бывших военных, стал работать бухгалтером. Он вернулся в Петроград и вызвал туда Ксению. К этому времени у них родился сын Сережа. И вот Ксения с большими сложностями с больным сыном отправилась, с пересадками, в теплушках в Петроград. По дороге Сережа умер, и Ксения везла мертвого сына, делая вид, что он живой, иначе бы ее высадили.

Следующий сын, тоже Сережа, был болезненным и, как говорили, очень умненьким мальчиком, философски понимающим, что он долго не проживет – он умер в возрасте 5 – 6 лет. И только третий сын – Евгений (19.02.1925 – 30.09.1980) мой двоюродный брат, выжил, прошел солдатом всю войну, был ранен, дошел до Берлина, потом окончил МГУ и стал геологом. Умер от рака горла в возрасте 54 лет в Москве.
Михаил Кастальский умер во время блокады (последний адрес в Ленинграде – пр Римского-Корсакова д 3 кв 5), Ксения уехала в эвакуацию в Ташкент, всю войну и до выхода на пенсию (в 1955 г.) проработала главным бухгалтером на различных крупных предприятиях Средней Азии, включая урановый завод в Таджикистане. Выйдя на пенсию, она уехала к сыну в Москву, где и умерла от рака молочной железы в 1979 году.
Вернувшись в Петроград (Ленинград), Кастальские жили вместе с моей бабушкой на ул. Римского-Корсакова д. 3 кв. 5 (второй дом от Садовой) в большой комнате коммунальной квартиры, находящейся на втором этаже. Перед самой войной я бывал в этой квартире. У меня осталось отрывочное воспоминание, как я лежу на широком подоконнике и смотрю на улицу – жду, когда за мной придет с работы мама.
Михаил Кастальский («дядя-папа», как я называл его – ведь Женя называл его папой) был очень веселым остроумным человеком, и я любил бывать у них.
Но вернемся к моей маме. Тут у меня опять пробелы.
Как-то она оказалась в Средней Азии. Ехала в теплушках, на крыше вагона поезда.

В 1927 г., живя в Узбекистане, Евгения познакомилась с молодым инженером (тогда еще звание инженера было высоким) Владимиром Павловичем Покровским, окончившим институт гражданских инженеров в Ленинграде, и через некоторое время вышла за него замуж.

(Владимир Павлович Покровский (1893 – 1973) – окончил Тенишевское училище (1911) и Институт гражданских инженеров (1914); в 1914 – 1917 годах – поручик лейб-гвардии конно-гренадерского полка. В 1920-х годах – инженер завода «Гидравлика». Арестован 19 февраля 1931 года по делу контрреволюционной группы бывших офицеров царской армии, приговорен к 10 годам лагерей; 25 августа 1932 года освобожден условно и назначен на работу в Особый гидротехнический отдел Техотдела ОГПУ в Москве. (М. Кузмин. Дневник 1934 года. Изд-во Ивана Лимбаха С.-Петербург, 2007, с. 357—358)
Конечно, он не состоял ни в какой контрреволюционной группе бывших офицеров царской армии.
Владимир Павлович Покровский – двоюродный брат жены А.В.Ливеровского, бывшего Министра железнодорожного транспорта Временного правительства. Жила мама в Самарканде, Ташкенте. В.П. часто ездил на строительные объекты Узбекистана и, уезжая в командировки писал ей ироничные, заботливые письма. Я знаю об этом, т.к. мама сохранила его письма, которые в 1992 г. я расшифровал, напечатал и передал в рукописный отдел Публичной библиотеки – как документы эпохи.


В.П. и Е.А Покровские (Ташкент, 1927)

Я приведу несколько отрывков из его писем.
5.08.1927.
…Это письмо обгонит меня на день, самое большее на два. Но мне все-таки хочется сообщить Вам главное. Работа по отоплению Дома Правления Узбекхлопка идет не худо. Делается это по проекту инженера Покровского, если я не путаю фамилию. Как будто бы он же и руководит работами по сборке этой системы центрального водяного отопления. Я много раз встречал его на работе. В основных вопросах он разбирается бойко и на вопросы слесарей он отвечает быстро, когда дело идет об установке радиатора, об его размере, также об размерах труб. Но его неопытность по сборке новых систем центрального отопления (мне очевидно, да, кажется, он это и не скрывает от своих ближайших друзей) сказалась. Он не выписал некоторых мелких частей и это создает в работе некоторые затруднения. Опытному глазу заметно, что не все детали в завинчивании пробок, контргаек и тому подобных частей ему известны недостаточно. Но это в общем дело не сложное, и я надеюсь за него, что на этой работе он свои пробелы исправит. По отношению к нему слесарей я замечаю, что крупно он еще ни разу не сел в калошу (т.е. когда ему давали гайки с левой резьбой, он не приказывал их заворачивать направо). Все-таки надо отметить большие надежные уровни наших специалистов. В 34 года человек в инженерном смысле все еще недоросль. Что же он собирается к 40 годам, что ли, окончательно делаться человеком.
Я пишу Вам так подробно о нем потому, что мне кажется, что Вы с ним встречались в Ташкенте…
Мама не имела высшего образования, очень переживала по этому поводу, а В.П. очень хотел, чтобы она училась дальше. Наконец, появилась возможность вернуться в Ленинград.


Е.А.Покровская (Ташкент, 1927)

11.09.1927
…Сегодня мне стало еще веселее от вашего письма. А был весел вот почему. Сюда пришло мне письмо от моего хорошего приятеля, служащего на «Гидравлике». «Гидравлика» – это тот завод, про который я Вам говорил, на котором служат наши профессора и на котором мне очень хочется служить. Ссылаясь на слова директора завода, этот приятель пишет, что там обо мне помнят и желают меня иметь. Он советует поскорее возвращаться и, во всяком случае, немедленно начать списываться. Я, разумеется, это исполню. Среди инженеров вентиляторщиков «Гидравлика» считается чем-то вроде высшей академии. И я буду совершенным ослом, если откажусь во второй раз от работы там. Третьего случая уже не будет.
Очень и очень хорошо, что Вы занимаетесь. Будет хорошо очень, очень и очень, если Вы купите программу вступительных экзаменов или курса II ступени. С программой в руках сразу начинаешь делать отбор – что просто прочитать, а что выучить…

17.09.1927
Самарканд Ха, ха, ха – ха, ха, ха (Слава богу, что не гы, гы, гы).
Только бессердечные люди, сударыня, смеются над несчастьем. Человека вполне взрослого я бы осудил. Но, принимая во внимание… отчасти я Вас извиняю. Но только отчасти и накладываю наказанье. Я Вам запрещаю показываться нашим инженерным <нрзб> до моего приезда. Когда я вернусь, то посмотрю, можно ли Вас извинить вовсе.
Т.к. по своей мягкой, гуманной, сердечной и деликатной натуре я не мщу, а стараюсь исправлять, чтобы Вы лучше поняли свою ошибку, и чтобы Вам стало стыдно, вот Вам цитата из письма Савицкого к Якушеву – «Всю ночь здесь лил дождь, и у меня сердце болело за серого, который остался под карагачем. Надеюсь, что м.б. у вас лучше. Мыслями не могу оторваться от построек и от своей женитьбы, в которую все еще не могу поверить. Все ли еще Володька ходит грустный». Учитесь, Евгения Александровна, беззаветной любви мужчин. Вот это друг. Растерзанный, истекая кровью, он скорбит за своего друга и забывает о собственных ранах. Учитесь, сударыня, дружбе, учитесь алгебре и физике. Когда вся зима впереди, потерять вечер и неделю не жалко, а перед экзаменом думаешь – хорошо бы еще дней 10 для занятий. Надо бы составить приблизительное расписание. К 1-му ноября кончить начерно алгебру и физику. К 15му – геометрию. С 15-го ноября начать геометрию и химию. И т. д. И непременно с программой. Без программы занятия всегда превращаются в простое чтение. За это время мне пришла в голову такая мысль. Как Вы насчет рисования и нашего института думаете. Все-таки знакомое учреждение и есть знакомые. Но университет представляется мне более интересным и более научным…

26.09.1927
«Потерянное время смерти безвозвратной подобно». Слова Петра Великого. Евгения Александровна, я боюсь, что они подходят не только ко мне, но и к Вам. Когда вернулся Савицкий, то сказал, со слов Багракова вероятно, никого другого он не видал, что Вы худеете. Зачем это? Если Вы сегодня не съели Ваш обед, завтра Вам его также не съесть. Завтра Вы будете есть завтрашний, а сегодняшний так уже и пропадет навсегда. Потеря безвозвратная. Это первая Ваша потеря времени. А вторая занимаетесь Вы или нет? Вы прекрасно написали, что сперва Вам мешал заниматься ремонт у меня, а потом ремонт у Вас. Ремонт у меня, это я понимаю. Но, может быть, Вы будете так добры и объясните мне, как это ремонт у Вас мешал Вам заниматься на расстоянии полутора верст, а может даже и две найдется, в моей комнате.
Это ужасное советское время. Какое падение квалификации труда. Раньше, бывало, наклеивают маляры обои, а в соседней комнате живут, можно было даже уроки учить. Я помню, я готовился к конкурсным экзаменам в институт как раз вовремя ремонта нашей квартиры. И не очень мешали. Правда, это было в довоенное время. А теперь ремонтируют квартиру, и за две версты кругом вся жизнь должна замереть. Прямо ужас берет. Не скоро мы обгоним Европу.
Итак, в 1928 г. они вернулись в Ленинград. Всю жизнь до глубокой старости мама была очень стройной, мало ела. Ее худоба очень беспокоила В.П., поэтому в своих письмах он уделял этому много внимания. В.П. с мамой самостоятельно изучали английский язык, сохранилось несколько долагерных писем, написанных по-английски. Часть писем В.П. подписывал именем «Ловдий», от английского «Love Dear».
Где в это время были мамины братья, я не знаю. Известно только, что все трое стали военными.
Забегая вперед, скажу об их судьбе.
Михаил (… – 1950) – профессиональный военный. Участник Великой Отечественной войны. Много раз был ранен, умер от рака желудка. У него была жена – Мария Васильевна, сын Владимир (военный инженер – умер 33 лет) и дочь Галина, жившая в Ростове на Дону.
Сразу после войны в 1945 г. он с семьей (до своего нового назначения) приезжал на несколько месяцев в Ленинград. Жили они сперва в классе военного училища (спали на столах), пока не начались занятия, затем переселились в полуподвальную комнатку. Я с удовольствием вспоминаю ту веселую, дружескую обстановку, которая была в их семье, несмотря на тяжелую жизнь. Мало что я помню, но смех, шутки, радость от встречи и окончания войны помню.
Затем его направили служить в станицу Тихорецкую, затем куда-то на Украину. Мне кажется, что он еще один раз приезжал в Ленинград в командировку, но я не уверен.
Александр (… – 1943) – профессиональный военный. Участник Финской и Великой Отечественной войн. Умер от ран в блокадном Ленинграде. Что стало с его женой и дочерью, неизвестно.
Мне запомнились проводы его на Финскую войну на Финляндском вокзале. Я на руках у мамы, толпы людей, слезы, поцелуи.
Другое воспоминание – я в госпитале, сижу у его постели, разговариваю с ранеными, читаю им стихи.
А вот стихотворение, которое мама написала во время войны.
РАНЕНОМУ БРАТУ
Брат мой милый, родной,
Мой боец дорогой!
Наш защитник и мститель – герой!
Ты страдаешь от ран,
Изнывая в тоске
По любимой далекой семье.
Успокойся, родной,
Постарайся заснуть,
Отойти своей мыслью больной —
От назойливых дум, что пора тебе в путь
И во сне с облегченьем вздохнуть.
Тебе можно вздремнуть —
Ты ведь слабый, больной.
Как окрепнешь, так двинешься в путь…
Сон поможет тебе гнет тяжелый стряхнуть…
Спи, мой милый, любимый, родной.
Потерпи, не волнуйся, любимый мой брат.
Ведь не вечны страданья, война.
Ведь не вечно злодейство. Уж кончить пора.
Задремли… Под защитой страна.
1943 г.
Георгий – любимый младший сын в семье, профессиональный военный, в тридцатые годы ХХ века служил на Дальнем Востоке. Покончил жизнь самоубийством еще до 1937 г. Причина неизвестна. По-видимому, поскольку он был очень благородным человеком, то не мог участвовать в оговорах своих сослуживцев, во время сталинских репрессий. У него остались жена и дочь, но нам о них ничего не известно.

Интересная личная жизнь на фоне тоталитаризма
Возвращаюсь опять к воспоминаниям моей мамы. Мама любила В.П.Покровского всю жизнь, но жизнь их развела.
Сделаем экскурс в историю – среда, в которой вращался В.П.
Семья Дармалатовых – Радловых
Дармолатов Дмитрий Иванович (? – 1914) – член правления Азовско-Донского коммерческого банка;
Дармолатова Мария Николаевна (? —1942), его жена.
Радлова (Дармолатова) Анна Дмитриевна (1891 – 1949) – поэтесса, переводчица; близкая подруга мамы,
Лебедева (Дармолатова) Сарра Дмитриевна (1892 – 1967) – скульптор;
Дармолатова Вера Дмитриевна (1895? – 1919);
Мандельштам (Дармолатова) Надежда Дмитриевна (1895? – 1922).

Из воспоминаний Евгения Эмильевича Мандельштама (1898 – 1979, брата поэта Осипа Мандельштама (Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 1995, №10).

У Дармолатовых было четыре дочери. Старшая, Анна Дмитриевна, вышла замуж за режиссера Сергея Радлова. Она была поэтом и переводчицей (особенную известность получил ее перевод «Отелло» Шекспира). Вторая дочь, Сарра Дмитриевна, видный скульптор-портретист, стала женой известного художника В. В. Лебедева, работавшего постоянно в содружестве с Маршаком. К его иллюстрациям книг этого писателя обращаются и по сей день.
Вот, что пишет Анатолий Мариенгоф в повести «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», откуда произошло имя Сарра у Сарры Лебедевой (Дармалатовой). Кстати, я видел ее в 50-е годы, это была полная, очень суровая женщина. Но общаться с ней мне не привелось.

«…Бабушка у Лебедевой донского казацкого рода, не знала грамоты и была ярой антисемиткой, а отец тонким интеллигентом. Вот он, в назидание своей мамаше, и назвал дочку Саррой. В православных святцах имеется это имя (в переводе на русский – знатная).»
Кстати, Сарра Лебедева делала контррельеф на надгробье Б. Пастернака на кладбище в Переделкино.

Наконец, сестры-близнецы Вера и Надя. Обе красивые, всегда неразлучные. В детстве они были так похожи друг на друга, что мать различала их главным образом по цвету ленточек, вплетенных им в косы.
Все сестры получили отличное домашнее образование, а в школе только держали экзамены на аттестат зрелости. Все они отлично знали языки, были очень начитанны. За долгую свою жизнь я, пожалуй, не встречал второй такой семьи. Духовность и душевность по отношению друг к другу и к людям отличала этот дом. Мария Николаевна, мать Нади, была верующей христианкой в самом высоком смысле этого слова. Терпимость и какое-то удивительное сочетание демократизма с крепкими устоями чувствовались во всем.
До революции каждый год Дмитрий Иванович увозил всю семью за границу. Франция, Италия, Австрия, Германия, Швейцария широко распахнули двери всемирных музеев, открыли девочкам замечательные творения зодчих. Красота прославленных мест Европы, быт и культура ее народов формировали вкусы и сознание сестер.
Дмитрий Иванович умер в 1914 году. Его вдова переехала на новую квартиру на Васильевском острове. Старшие дочери вышли замуж, а с матерью остались Вера и Надя. Дом Радловых на 1-й линии был хорошо известен петербургской интеллигенции: отец Сергея, Эрнест Леопольдович, которого я еще застал в живых, был крупным философом, другом Вл. Соловьева. Он много лет занимал должность директора Публичной библиотеки. У Анны и Сергея Радловых, очень популярных в среде петроградской интеллигенции, образовался своего рода литературный салон. Здесь бывали писатели, поэты, художники, ученые. Большой известностью в первые послеоктябрьские годы пользовались театральные зрелища, которые ставил Радлов у портала Фондовой биржи с участием тысяч исполнителей. Всегда был переполнен созданный им Театр народной комедии, дававший спектакли в Железном зале Народного дома. Видную роль играли Радловы и в ТЕО Наркомпроса, который возглавляла М. Ф. Андреева. Все начинания Радлова поддерживал М. Горький, у которого и Анна и Сергей часто бывали. В 30-е годы С. Радлов получил особую известность как постановщик Шекспира. Он ставил английского драматурга не только в собственном театре и в Петрограде, но также и в Москве: такие широко прославившиеся спектакли, как «Король Лир» с Михоэлсом в заглавной роли в Еврейском театре и «Отелло» в Малом театре с Остужевым.
…Но чуть ли не в первый день по прибытии в Харьков пришла из Петрограда телеграмма от Сергея Радлова о страшном несчастье: сестра Надюши, Вера, выбросилась из окна пятого этажа квартиры на Васильевском острове. Напомню, что сестры были близнецами и за всю жизнь они расстались впервые. Надя была человеком исключительного мужества и самообладания. Она просила только об одном – сделать все возможное, чтобы вернуться домой.
В семье Дармолатовых, большой и дружной, была принята удивительная сдержанность в отношениях, ничего кричащего, показного в выражении своих чувств. Мария Николаевна тяжко переживала трагическую гибель дочери. Несмотря на уже сложившееся доброжелательное принятие меня, она ни разу не говорила со мной о возможных причинах самоубийства Веры. От жены я узнал, что какого-то внешнего, большого и неожиданного толчка и не было. Тонкость духовной структуры, легкая ранимость нервной системы, неверие в будущее личной жизни – все по совокупности повлияло на Веру. Инженер Владимир Павлович Покровский, в прошлом офицер, считался ее женихом. Никто не знает, что стояло между ними, мешало осуществиться этому браку. Теперь, по прошествии полувека, думается, что для Веры травмой было и расставание с любимой сестрой Надей, наш брак с ней. Но об этом мы никогда друг с другом не говорили. Покровский после смерти Веры очень сблизился с Марией Николаевной и много лет приходил к ней, обычно с цветами, каждую неделю, и они часами сидели и беседовали в ее комнате 30.
У Владимира Покровского был брат Корнилий, тоже служивший в армии до революции офицером. Он учился с Сергеем Радловым вместе в университете, стал близким другом Сергея и его жены Анны Радловой. Эти отношения приняли сложные, уродливые формы и привели Корнилия к самоубийству.
Есть и другое мнение о самоубийстве Корнилия. Он застрелился в 1938 году из-за каких-то следственных действий НКВД, ведших к семье Радловых (на надгробном камне – эпитафия: «Любовь и честь – они смертельны»).
Итак, мама с В.П.Покровским опять оказались в Петербурге. Надо было искать место жительства. В это время как раз началось «уплотнение». Поэтому обладатели больших квартир стремились поселить к себе знакомых, общих по духу.
У мамы были слабые легкие и В.П. искал квартиру (комнату) получше – солнечную, с красивым видом. Они исходили множество квартир – были у историка, академика Е.В.Тарле, у первого выборного Президента Российской академии наук, академика А.П.Карпинского и др. Везде находились какие-то минусы (надо же, какой привередливый был В.П.).
Я, наконец, они сняли комнату по адресу ул. Халтурина (Миллионная) д. 32 кв. 25 с окнами на Зимнюю канавку.
В.П. сразу ввел маму в круг своих знакомых. Анна Радлова стала близкой подругой мамы.
АННА (1891—1949) и СЕРГЕЙ (1892—1958) РАДЛОВЫ
По материалам прессы.

Анна Радлова впервые выступила со стихами в журнале «Аполлон» в 1915 г. Ей принадлежат три стихотворных сборника: «Соты» (1918), «Корабли» (1920), «Крылатый гость» (1922). В начале двадцатых годов Радлова входила в группу эмоционалистов, возглавлявшуюся М. Кузминым, содержала в Петрограде литературный салон.
Стихи Радловой отличаются холодной пластичностью. Для поэтессы характерен интерес к мистическому сектантству, особенно ярко выраженный в пьесе в стихах «Богородицын корабль» (1922). Хлыстовская тема у Радловой органично сплавлена с античным дионисийством и одновременно проецирована на современность. Вихрь радений поэтесса сопрягает с разрушением Рима и с постигшими Россию социальными катаклизмами. Начиная с двадцатых годов, Радлова выступает и как переводчик западноевропейской поэзии. Широкую известность получили ее переводы шекспировской драматургии.
Когда началась война, популярный Молодой театр Радлова не был эвакуирован. В блокадном Ленинграде театр некоторое время еще работал. В марте 1942 по «Дороге жизни» артистов эвакуировали в Пятигорск. В марте театр начал снова работать. В августе в Пятигорск вошли немцы, театр не успели эвакуировать. В начале февраля немцы перевезли театр в Запорожье. Там состоялась премьера «Гамлета». В сентябре 1943 немцы привезли театр в Берлин. Одна часть театра во главе с Радловым оказалась на юге Франции, где они показывали для русского зрителя спектакль «Без вины виноватые» А.Н.Островского. После освобождения Франции Радловы приезжают в Париж и обращаются в Советское посольство с просьбой вернуться на родину. Они сразу же получают разрешение и вылетают в Москву. Эта была ловушка, на родине их ждал арест, обвинение в измене Родине и приговор – 10 лет заключения.
В лагере был создан музыкально-драматический театр, оригинально названный одним из начальников НКВД, «Джаз». Ставили только классику, т.к. играть произведения советских авторов заключенным не доверяли. Изможденные артисты играли не только для заключенных, сотрудников НКВД, но и для жителей Углича и Рыбинска. Многие артисты успели сыграть только несколько спектаклей, т.к. смертность была велика.
Лагерное начальство сделало некоторую поблажку Сергею и Анне Радловым – им разрешили жить вместе. У них был четырехметровый закуток, как его называли «кабинка». Там они спали, туда же к Анне приходили актеры, которых она учила правильно читать шекспировский текст.
Умерла Анна Радлова в феврале 1949 в лагере под Рыбинском на руках у Сергея.
Радлов отбыл весь срок и в 1953 он был освобожден, а в 1957 – реабилитирован. Освободившись из заключения, работал вначале в Даугавпилском, затем в Рижском театре. Умер С. Радлов в 1958 г.
Светлана Будилкова, «Хочу умереть у тебя на плече», Ярославский семейный еженедельник «Юность, №44, 25 октября 2005 г.

…23 февраля 1949 года Анна Радлова умерла в лагере. У нее случился инсульт. Муж застал жену еще живой – умерла она у него на руках. Ее похоронили в окрестностях деревни Стерлядево, Сергею при захоронении присутствовать не разрешили. На могиле поставили низенькую оградку и чугунный крест. Пластинку с надписью: «Анна Радлова – поэт и переводчик Шекспира» позже установил рыбинский поэт Николай Якушев, отбывавший срок вместе с Радловым. Умер Сергей Радлов в Риге в 1958 году, там и похоронен. После освобождения он вряд ли успел побывать на могиле жены. Место захоронения было забыто и утеряно.
Хранители времени
Этот факт взволновал ребят из рыбинской школы №15, членов клуба «Изыскатель». Они собирали материалы о поэтессе. Так случилось, что Рыбинский Дом печати получил заказ на переиздание собраний сочинений Шекспира, второй том открывала трагедия «Ричард III», в переводе Радловой. Так поэтесса снова вернулась в Рыбинск. Около 10 лет назад ученик 9-го класса Андрей Киселев сделал настоящее открытие – рядом с деревней Стерлядево, где жила его бабушка, он отыскал безымянную могилу. Только вот захоронений было несколько, да и металлическая пластина, о которой упоминалось, отсутствовала. Ребята проделали огромную работу – расчистили могилы, попытались найти фанерные таблички, которыми помечали захоронения, но все безрезультатно. Параллельно проводили опрос местных жителей, четверо из которых рассказали, что здесь похоронена «артистка Анна Радлова». Среди них была хранительница той самой могилы – Надежда Семеновна Румянцева, она помнила мужа Анны, у него в кружке занималась тогда ее племянница Устья. Он даже тайно ночевал в доме Румянцевых – под покровом темноты устанавливал ограду и крест, которые изготовлены были тоже тайно. Раз в год вплоть до собственной смерти могилу навещала пожилая вахтерша из клуба. Ребятам удалось разыскать лагерную медсестру – Софью Сергеевну Струнникову, которая присутствовала при захоронении Радловой, только вот место, к сожалению, она не помнила. Медицинскому работнику предписывалось присутствовать при погребениях, чтобы не нарушались санитарно-гигиенические нормы, потому как могилу заключенные старались выкопать неглубоко. Софья Сергеевна рассказала, что похоронили поэтессу, учитывая ее заслуги, в одежде и отдельной могиле, без гроба, одну в тот день. Хотя, как правило, в братских могилах закапывали раздетыми, а трупы копили несколько дней, чтобы все сделать за один раз.
Кто будет помнить?
После того как установили место захоронения, ребята стали ухаживать за могилой, причем уже сменилось не одно поколение членов клуба «Изыскатель», которым руководит Татьяна Руденко. Но людей не взволновало открытие ребят. Рядом сажали картошку, пасли на могилах скот, дети установили на границе захоронений деревянный крест, но его либо выбрасывали, либо крали. Создается впечатление, что никому, кроме детей и педагогов, нет дела до этой могилы. Ни городским властям, к которым обращались с просьбой установить здесь охранную зону, ни деятелям культуры, защитившим не одну диссертацию по теме «Серебряный век». Совсем недавно рыбинский искусствовед, преподаватель ЦДЮКТур Евгений Балагуров обратился в похоронную фирму «Стикс» и попросил бесплатно изготовить надгробный памятник взамен украденного два года назад того чугунного креста, который устанавливал еще Радлов. Новый памятник ребята и педагоги тащили волоком по бездорожью, водрузили на могилу, забетонировали площадку, поставили мраморную глыбу – получилось хорошо. Могилу теперь видно издалека, да и не сбросят вандалы – это надгробие. Ну а Андрей Киселев стал взрослым, отслужил в армии, работает водителем. В деревне бывает по-прежнему часто – если попросить, то он покажет вам могилу и даже доставит туда на собственном транспорте. Пробираться нужно 1,5 километра сквозь кусты и овраги. Денег за это не берет. Между тем в цивилизованных странах, в том числе и кое-где у нас, организуются паломнические экскурсии на могилы знаменитостей, но только не в Рыбинске…
Мама с детства была застенчивым, малоразговорчивым человеком. В обществе она обычно молчала и впитывала все, о чем говорилось. Поскольку ей пришлось работать с 16 лет, и она не получила высшего образования, у нее было заниженная самооценка, она считала себя неинтересным человеком. Но и В.П., и Анна Радлова уверяли ее в обратном. У Анны Радловой был как бы салон (антагоничный «салону» А. Ахматовой). Образовалась молодежная компания (литераторы, музыканты, инженеры), с которой мама и В.П. ходили на выставки, очень часто в Филармонию.
К сожалению, от этого времени остались только короткие устные воспоминания и две книги А. Радловой, подаренные маме – сборник стихов «Корабли» и роман Бальзака «Тридцатилетняя женщина» в переводе Анны.
«Ричарда III» Шекспира в ее переводе с прекрасными иллюстрациями В. Воловича я купил уже в далекие 70-е годы, когда запрет на ее имя был снят. Литературоведы считают, что ее переводы более грубые, но они намного ближе к оригиналу, чем переводы других переводчиков.
Вот, например, популярен перевод фразы Ричарда III: «Коня! Коня! Полцарства за коня!». Речь идет о жизни и смерти, а Ричард III дает только полцарства (пожалел!!!).
В переводе Анны Радловой эта фраза звучит так: «Коня! Коня! Корону за коня!», т.е. все царство.

«После чтения во МХАТе Немирович-Данченко расторг договор с А. Радловой, перевод (Гамлета) которой был сделан специально по заказу МХАТа. Обосновывая свой отказ, он писал Радловой 6 ноября 1939 года: «Я получил Ваше письмо на следующий день после моего знакомства с переводом Б.Л.Пастернака. …Ваш перевод я продолжаю считать хорошим, но раз появился перевод исключительный, МХАТ должен принять его.»
Из книги Е. Пастернака «Борис Пастернак. Материалы для биографии». М., «Советский писатель», 1989, с. 541.
Следует отметить, что «Гамлет» так и не был поставлен.
Из воспоминаний мамы осталось только то, что ей очень не нравился Мих. Кузьмин (особенно его взгляд), но зато она была в восторге от «патриарха» Э.Л.Радлова, к которому она ходила в Публичную библиотеку.

РАДЛОВ ЭРНЕСТ ЛЕОПОЛЬДОВИЧ (1854—1928), русский историк философии, переводчик. Много лет заведовал философским отделением Петербургской публичной библиотеки. В 1917—1924 – директор библиотеки. Редактировал, вместе с Вл. Соловьевым, философский отдел в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона (был автором более ста статей по истории философии).. Преподавал философию в Училище правоведения и на Высших женских курсах. В 1920 был избран членом-корреспондентом Академии наук.
Мама возобновила знакомства с подругами из Хореографического училища, которые стали балеринами и работали в Мариинском театре.
В это же время мама познакомилась с Александром Васильевичем Ливеровским, бывшим министром железнодорожного транспорта правительства А.Ф.Керенского и его женой Марией Владимировной, в девичестве Покровской (?).
ЛИВЕРОВСКИЙ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ(23 августа 1867, Петербург, – 19 декабря 1951, Ленинград).
Из статьи В. Измозика «Временное правительство: люди и судьбы», «СПб ведомости», 16—17.04.93


Александр Васильевич Ливеровский в своем кабинете

«…20 декабря 1951 г. газета «Вечерний Ленинград» поместила краткое сообщение о смерти старейшего профессора Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, доктора технических наук Александра Васильевича Ливеровского. Но в этих строчках, конечно, не было ничего о славной и сложной судьбе этого человека.
К 1917 г. за плечами выпускника Института путей сообщения было руководство строительством дороги вокруг Байкала, Амурского моста и Мурманской дороги. Беспартийный специалист, уже в марте 1917 г. он стал товарищем министра путей сообщения, а в сентябре – министром. В ночь с 25 на 26 октября вместе с коллегами он находился в Зимнем дворце, вел дневниковые записи. Когда группу арестованных министров вывели из дворца на площадь, часть толпы требовала самосуда…
Уже через несколько дней от имени нового правительства ему предложили сотрудничество. Арестованный так ответил комиссару Петропавловской крепости: «Я всю жизнь работал для народа, сейчас же еще не убежден, что рабочие и крестьянские массы желают того, что произошло, вот когда я пойму, что оно соответствует желаниям большинства народа, тогда я с чистой совестью буду работать с большевиками, ибо в основном все цели большевиков мне по душе и соответствуем моим давним стремлениям… Мое поколение в юности своей дало клятву бороться с самодержавием и добиваться демократической республики».
В конце года он уехал на Кавказ, в Мацесту, где имел небольшой домик. Здесь в качестве садовника, красноармейца, сторожа на маяке он провел почти пять лет. Летом 1922 г. там его разыскал Ф.Э.Дзержинский, совмещавший в это время пост председателя ОГПУ и наркома путей сообщения. Знакомы они были с начала века, когда инженер Ливеровский в Сибири помог скрыться от преследования беглому ссыльному Феликсу Дзержинскому. Нэп внушал надежды, и предложение было принято.
Александр Васильевич возвращается в Москву, а с 1924 года – в Ленинград, заведует кафедрой, консультирует строителей-путейцев, выезжает в страны Европы. В марте 1933 г. его арестовали и более полугода он провел в заключении. В марте 1934 г. последовало освобождение и вновь преподавательская и научная работа.
Естественно, что в блокадном Ленинграде создатели «Дороги жизни» не могли обойтись без консультации крупнейшего инженера путейца Александра Васильевича Ливеровского. В создание пути через Ладогу вложена частица и его знаний. Только 16 июля 1942 г. его вместе с женой, тяжело больных, эвакуировали в Москву. Напомню, что ученому было в это время 75 лет. Но через два года он вновь поднимается на кафедру своего вуза. В 1945 и 1947 годах его награждают орденами Трудового Красного Знамени и Ленина, присваивают звание генерал-директора пути и строительства III ранга…»
Жизнь более-менее наладилась. Мама ни дня не мыслила без работы. Кем она только не работала – секретарем, копировщицей, лаборантом-гистологом, метеорологом и даже (после войны) токарем и табельщицей на каком-то заводе, смотрителем в Русском музее.

Второй удар. Арест и ссылка В.П.Покровского
И вот настал 1930 г. При каких обстоятельствах арестовали В.П., дома, или на работе, я не знаю. Мне кажется, что в те годы приезжали просто на работу.
После ареста В.П., как и многие ленинградцы, мама ходила в Большой дом на Литейном, простаивала там очереди, пытаясь узнать судьбу В.П. и передать ему посылку. Наконец, она получила телеграмму.


Т е л е г р а м м а
ЗДЕСЬ
УЛ ХАЛТУРИНА 32 КВР 25
ЕВГЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ
ПОКРОВСКОЙ ЖИРЯКОВОЙ
ЗАВТРА ДЕВЯТОГО ЧИСЛА ДЕСЯТЬ УТРА СВИДАНИЕ ПРИХОДИ ВМЕСТЕ АННОЙ ПРИНЕСИ ЧЕМОДАН ДОРОЖНЫЕ ВЕЩИ МЫЛО ПОКРОВСКИЙ

А еще через некоторое время пришла вторая телеграмма.


Т е л е г р а м м а
ЛНГ
УЛ ХАЛТУРИНА 32 КВР 25
ЕВГЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ
ПОКРОВСКОЙ ЖИРЯКОВОЙ
ВПОЛНЕ ЗДОРОВ ПОДРОБНОСТИ ПИШУ ПИСЬМОМ МОЙ АДРЕС УРАЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬЧЕРДЫНСКИЙ РАЙОН ВЫЖАЙКА ПЕРВОЕ ОТД ВИШЕРСКОГО ИСПРАВТРУДОВОГО ЛАГЕРЯ ЖДУ ТВОИ ПИСЬМА
ПОКРОВСКИЙ
Как видно из дальнейших писем, В.П. «повезло» – он работал по специальности. Не будучи нытиком, в письмах он не жаловался на жизнь – о тяжелом быте можно судить только между строк. Работал он на строительстве Березниковского химкомбината.
<9.01.1931>
От з/к 6-ой роты Покровского В. П.
Дорогая Женя,
как нарочно, перед письмом порезал палец, поэтому напишу крупно короткое письмо. Живу по-прежнему, должность «прораб» Санит.-Технич. Отдела. Дела и беготни все прибавляется. Но не теряю надежды наладить работу отдела так, чтобы не опуститься . Главная трудность работы состоит в том, <что> в связи с налаживанием новой фабрики часто возникают нестандартные и в то же время срочные работы. Здесь выделяется хлор, – надо останавливать делаемую работу и спешно устраивать вытяжную вентиляцию; там получается слишком густое известковое молочко, – откладываем текущие дела и подтягиваем водопровод. Пока я служил в проектном бюро, у меня были, как Ты помнишь, длинные и довольно спокойные вечера. Теперь у меня вечера короткие, да и вечерами иногда занимаюсь. Иногда бывают аварийные работы, тогда приходится и ночью не спать. Но зато у меня положение самостоятельное и способы работать разнообразные, – то сидеть в конторе и считать, то спешно вести пять телефонных разговоров подряд; то распоряжаться, то смотреть на работу и быстро выдумывать изменения и улучшения.
Здоров я по-прежнему вполне. Плохо, что из-за занятости уже три недели не занимаюсь английским языком. Но номер американского журнала со статьей о водопроводах в условиях вечной мерзлоты Ты мне все-таки пошли. Кроме того, попроси Алекс. Васильевича <по-видимому, Ливеровского> достать материал о вечной мерзлоте, – распределение температур по глубине и по временам года, толщину слоя, строительные приемы и прочее. Вместо гидравлики Детта другую <книгу> мне не покупай, у меня есть хорошая.
Я очень мало знаю про наших. Попроси Анну <Радлову> писать мне часто открытки. Я получил от нее ее письмо и две открытки. И получил две посылки, одну с пальто, другую с костюмом. Поблагодари ее за это и за деньги. Я напишу Анне 25-го числа. Потом, почему Ты так упорно не пишешь про Михайловских. Это нехорошо. Пойми, что я не имею другого способа узнать про них. Я спрашиваю в каждом письме, а Ты не отвечаешь и причину не хочешь объяснить.
Целую Тебя.
Ловдий

По-видимому, у мамы не было средств продолжать снимать комнату, где она жила с В.П.Покровским, были долги, и надо было искать другое место жительства. Я привожу здесь некоторые письма, чтобы показать, насколько сильна была воля у интеллигенции, как она не сдавалась под гнетом обстоятельств (и в то же время это не люди типа Ивана Денисовича – Солженицына).

<6.06.1931>
От заключенного Покровского В. П. 39-ой роты
Дорогая Женя, я приехал в место назначения. Мой адрес – Уральская обл., Чердынский район, Выжайское , 1-е отделение Вишерского Исправительного Трудового лагеря ОГПУ, заключенному Влад. Павл. Покр.
Лагерь в хорошем сухом месте, рядом две реки, Вишера и Выжайка. Я вполне здоров и чувствую себя хорошо. Работа на открытом воздухе. Я очень этим доволен. С некоторым удивлением узнал, что я еще не старый. Доказательство этому то, что из нашей компании человек в 60 только два или три сильнее меня и только один выносливее. На докторском осмотре меня признали вполне здоровым.
У меня довольно много просьб. Во-первых, мне нужны новые очки. Очки для дальнозоркого стекла +3,0 <нрзб>, расстояние между зрачками 61 или 62 миллиметра. Закажи на Просп. 25 Октября, угол Караванной, оптик Трусевич или Лежан, я не помню хорошо.
Во-вторых, мне бы нужно иметь чайник для кипятку. Постарайся, пожалуйста, послать, и лучше не маленький, конечно, металлический.
С большими сапогами не торопись, т.к. сейчас сухо и, кроме того, здесь выдают ботинки рабочего типа.
Штаны, пожалуйста, пошли, а пальто без моего письма не высылай.
Из мелочей мне нужно:
1) зубную щетку с футляром, по возможности, 2) мыла (если нетрудно доставать, лучше всего хозяйственное в белых кусках, марка «60%»), 3) мыльницу металлическую, 4) почтовой бумаги и конвертов, 5) химический карандаш.
Из еды я прошу чеснок, сахарный песок и шпиг, если легко купить.
Кажется, ничего не забыл. Теперь еще важное дело. Я очень дорожу моими таблицами для водопроводных расчетов. Нужно собрать следующие: 1) на белой бумаге таблица расчета для водопроводных труб по формуле Гангилье-Куттера – 1 экземпляр, 2) на синьках таблицы для расчета водопроводных труб по форм. Дарси-Базена – 2 экз., 3) на синьках таблицы для расчета канализационных труб по формуле Гангилье-Куттера – комплект, связанный в трубочку. Если не все они дома, пускай мой сослуживец, Павел Александрович Сперанский соберет их среди моих бумаг на заводе. И пускай он соберет мои оставшиеся на заводе книги. Часть книг наверняка осталась на заводе, а таблицы, даже если и все дома, попроси его проверить, он это сделает лучше, чем Ты (Кроме того, на заводе остались штаны из прозодежды, вот подходящая вещь, чтобы прислать сюда). Но ни книги, ни таблицы без моего письма не посылай.
Меня беспокоят твои долги. Удалось ли достать комнату на солнце. Потом дрова, потом, как Ты устроишься с обедом?
Ты мне пиши почаще и лучше всего открытки. Я буду писать регулярно раз в месяц. Телеграммы буду посылать в случае экстренных просьб (Кстати, забыл попросить тройной одеколон, борную, марганцовку и вату). Посылки сюда не ограничены, поэтому, если все, что я попросил, удастся собрать одновременно … <нрзб> … можно послать две посылки сразу.
Если Ты едешь на изыскания, обдумай хорошенько, не придется ли задержаться там до зимы и взвесь все это. Главное, почаще пиши обо всем. Пока всего хорошего.
Целую крепко, Ловдий.
Один раз мама съездила в лагерь к В.П., а в 1932 г. его перевели работать в шарашку в Москву, а еще года через полтора его освободили.
<23.03.1932>
Дорогая Женя,
я в Москве, работаю на заводе. Адрес для писем – Москва 40, Почтовый ящик 31, тов. Селезневу для инж. В.П.Покровского.
Свидания можно иметь три раза в месяц ближайшим родственникам. Очередной день 30-го марта от 1 – 3 дня. Адрес для свиданий – Ленинградское шоссе, остановка трамвая у Петровского парка, завод N 39.
Я здоров, жить удобно в общежитии. Пишите мне почаще про себя. Пожалуйста, начни посылать мне книги. Прежде всего гидравлику Самуса, водопроводы Бринкгауза, расчет <нрзб> струй Лобачева и спринклерные сооружения Лужицкого.
Про следующие напишу.
Пока всего хорошего, целуй наших.
Целую, Ловдий
Еще одно письмо.
18.05.1932
Дорогая Женя, как поживаешь?
Я живу по-прежнему. Спасибо за присланное белье. У меня были Корнилий, а потом Анна <Радлова>. Когда будут возвращаться обратно, приблизительно в середине июня, хотели опять зайти.
Что ты думаешь про лето? Меня беспокоит твоя невозможная комната. Нельзя ли переменить? Это дело важное. И вообще пора Типик начинать тебе заботиться о себе и толстеть. Напиши мне про свои делишки.
Целую. Ловдий
26 августа 1932 г. его освободили и оставили работать в Москве. И, наконец, вот одно из последних сохранившихся писем.

1.02.1934
Дорогая Женя,
я очень хорошо помню свое обещание, к большому сожалению исполнение все задерживается. Очередные деньги у меня плоховатые, особенно сейчас, т.к. переезжаю в пустую комнату и пришлось покупать матрас, табуретки, стол и керосинку. Те же деньги, которые я рассчитывал выслать в январе все задерживаются, как только получу их, моментально вышлю Тебе.
Но т. к. Ты, по-видимому, уже не можешь ждать, вот что хочу посоветовать. Анна много раз с завистью вспоминала желтое сюзане и говорила, что если бы Ты решила его продавать, то она охотно купила бы его. Т.к. это сюзане все равно не доставляет Тебе никакого удовольствия, лежа на складе ломбарда, а масло или новые чулки Тебе удовольствие доставят, я бы советовал Тебе позвонить Анне и сказать, что Ты хочешь продать ей. Конечно, жалко немного, но, если Ты все равно уже давно им не пользуешься, не так жалко, как, когда снимаешь вещи со стены.
Я совершенно здоров, переезжаю в комнату на солнечную сторону, словом твой сон не соответствует истинному положению вещей. Поздравляю с поступлением в ВИЭМ <Всесоюзный институт экспериментальной медицины> и желаю, чтобы работа там понравилась. Общая обстановка и люди там, я думаю, должны, во всяком случае, понравиться. 1-я категория и месячный отпуск уже неплохо для начала.
Всего хорошего.
Вл. Покровский
Москва, Мал.-Пионерская 40 кв. 2
Фраза «Меня беспокоит твоя невозможная комната» относится к комнате, в которой я родился в 1937 г. и жил до 1942 г. К сожалению, к этому времени мама и В.П. разошлись, мама осталась жить в Ленинграде, он в Москве. Я точно не знаю, когда его освободили, арестовывали ли еще. С мамой он виделся один раз после войны. Мама спросила его, не возражает ли он, что я (не его сын) ношу его фамилию. Он, конечно, не возражал, а мне эта фамилия очень нравится.
Возвращаемся к комнате. Комната – это узкий пенал (примерно 10 кв. м.) в очень большой коммунальной квартире на последнем этаже дома на углу Б. Морской ул. и Кирпичного пер. (ул. Б. Морская д. 13/3 кв. 20). Комната располагалась в конце длинного коридора перед огромной кухней с дровяной плитой и множеством столов, всегда наполненной шумом примусов и чадом от керосинок.

Предвоенные годы
Настал 1934 год. Моя бабушка собралась поехать в Калифорнию (США) к родственникам (Вадецким), очень уж ее приглашали. С 1934 г. по 1937 г. мама работала в ВИЭМе в лаборатории проф. В.Г.Гаршина (о В. Г. Гаршине можно прочитать в воспоминаниях Л. Чуковской об А. Ахматовой). А поскольку зарплата была очень маленькой, мама с 1935 г. по 1938 г. работала по совместительству еще и в I Медицинском институте им. И. П. Павлова.


Евдокия Ивановна Жирякова в предвоенные годы

1 декабря 1934 г. произошло убийство Кирова, ни о какой поездке в США нечего было и думать. А мама чудом избежала ареста, когда в Петербурге после убийства Кирова начались массовые аресты, в основном, интеллигенции.
Мама упала и получила сотрясение мозга. Она очень ревностно относилась к работе и не хотела сидеть дома ни одного лишнего дня. Однако, В.Г.Гаршин категорически запретил ей приходить на работу. Тем самым он спас ее от ареста – практически все сотрудники лаборатории были арестованы и высланы. Большинство из них так и не вернулось в Ленинград, умерли в лагере. Окружение мамы опустело.
В 1937 г. родился я. Моим отцом был М.Б.Ариэль (1902—1950), доктор медицинских наук, патологоанатом.

«В годы войны он работал в блокадном Ленинграде, часто выезжал на передовую, а после создания Волховского фронта стал главным патологоанатомом, где бок о бок работал с такими выдающимися врачами, как хирург А. А. Вишневский, терапевт Н. С. Молчанов. Итоги этого периода работы были представлены в капитальном труде советских военных врачей „Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне“.» (Из Википедии).
Моя мама не была за ним замужем, и я видел его только два раза один раз в начале войны (совершенно не помню) и второй раз, когда он вернулся с войны. Вот отрывок из воспоминаний о нем его сотрудницы О.И.Базан.

«М.Б.Ариэль был человеком высокой культуры. Будучи крупным ученым и практиком, он отличался неуемной энергией, некоторой экспансивностью, быстро воспринимал и буквально молниеносно реагировал на события. Человек открытый и прямой, уважаемый и любимый всеми, легко вступал в контакт и охотно передавал свои знания коллегам.»
Говорят, что он был остроумным веселым человеком. В его доме всегда было много людей, родственников. Жил он в коммунальной квартире на ул. Маяковского. Умер сравнительно молодым в возрасте 48 лет.


Алеша Покровский перед войной

Итак, мы с мамой живем на Кирпичном переулке. Об этом времени у меня сохранились отрывочные воспоминания. Помню нашу узкую комнату, помню очень длинный коридор, в котором я играю с соседскими детьми-латышами. В какой-то момент все эти дети исчезают. Тогда я не понимал, что их вместе с родителями арестовали. Об этом я уже упоминал.
Помню большой деревянный телефон, висящий у входной двери. Маму вижу редко, т.к. она работает на двух работах – денег, как всегда, очень мало. Со мной находится бабушка.
Сохранились летние воспоминания. Мама наняла мне няню, которая живет прямо напротив Ботанического сада. Там мы гуляем, потом идем к няне домой, где я ем и днем сплю. Потом меня забирает мама, и мы едем домой. Лето я проводил в городе, т.к. снимать дачу у нас не было возможностей.
Как говорит мама, я был разумным ребенком. Помню, жаркий летний день. Мы сидим на спуске в Неву у Адмиралтейства. Мама делает вид, что читает, а я бегаю по самой последней ступеньке у воды. Какие-то женщины возмущаются.
Иногда ходим в гости к маминой сестре на ул. Римского-Корсакова.
О финской войне я помню немного. В памяти осталось воспоминание, как я с мамой и бабушкой провожали маминого брата Александра на войну. На Финляндском вокзале очень много людей, я сижу на руках у мамы и машу рукой. Брат Александр на войне был смертельно ранен, и мы с мамой приходили к нему в госпиталь. Помню, что я раненым читал стихи и один из военных подарил мне книжку «Маугли», написав, что она «От дяди в углу». Потом я подарил эту книжку в детский дом. А жаль, надо было подарить другую книгу, а эту оставить на память.
На этом закончилось мое безоблачное детство. Наступил 1941 г., мне 4 года.

Третий удар. Война и блокада Ленинграда
Я прекрасно помню день объявления войны. Но об этом лучше скажет моя мама.
«Ясный июньский день, теплый ветерок. Сижу на песчаной полосе около Петропавловской крепости напротив Зимнего Дворца и наблюдаю за своим резвящимся четырехлетним Алешенькой.
Взгляд, отрываясь иногда от оживленного личика ребенка, рассеянно скользит по окружающему.
И вот, еще не осознав, что происходит, замечаю, что царившая здесь только что безмятежность заменяется какой-то настороженностью, люди к чему-то прислушиваются, встают с мест, в глазах тревога.
Внимательно прислушиваюсь к голосу репродуктора.
Мгновенно исчезает мое лениво-спокойное состояние. Говорит Молотов – война.


Б. Пушкарская ул. д.14. (современная фотография)

Мама отдала меня в детский сад, расположенный в двухэтажном деревянном доме на Б. Пушкарской ул. д.14. Кажется, в конце августа 1941 г. вышел приказ эвакуировать детский сад. Я не помню, как нас погрузили в поезд и повезли.
Мама вовремя спохватилась и поняла, что может потерять меня навсегда. Она помчалась за эшелоном, нашла меня уже в Боровичах, и оттуда мы вернулись в Ленинград.

Начались бомбежки города. Мы с бабушкой во время тревоги спускаемся в бомбоубежище. Когда мама дома, мы никуда не идем. Мама – фаталистка, она считает, что никакой разницы нет, погибнем ли мы в своей квартире, или нас засыплет в бомбоубежище. В какой-то момент первой зимы умерла бабушка. Обстоятельств смерти я не помню. Где она похоронена неизвестно.
Зима, транспорт не ходит. Меня оставлять дома не с кем, поэтому каждый день мы с мамой идем пешком (зимой я на санках) с Кирпичного пер. в I Медицинский институт на Петроградскую сторону. Идем несколько часов, во время налета никуда не прячемся, продолжаем идти. Останавливают патрули, но маме удается их убедить не заставлять нас прятаться в бомбоубежищах.
Падают бомбы, на глазах рушатся дома, но мне не страшно. Мы с мамой идем вперед, и она спокойно рассказывает мне сочиненные на ходу волшебные сказки.
Голод я не помню. Крохи пищи мама отдавала мне. Кажется, уже в конце блокады я говорил: «Вот кончится война и можно будет купить целую буханку хлеба». Но я точно знаю, что мы не ели кошек (в начале войны они еще были), ботинок и пр. Была какая-то дурында, летом суп из травы и что-то подобное.
Вот опять из воспоминаний мамы.
Маленькие дети осажденного Ленинграда, которые не могли еще проявить себя всенародно, были необыкновенными, потому что жили, росли рядом с нами, неся на себе общий гнет.
Спросишь, бывало, пятилетнего сына:
– Почему ты никогда ничего не попросишь?
А ребенок отвечает:
– Зачем просить? Сама дала бы, если бы было. Ведь знаю, что ничего нет.
И отдаешь то, единственное, что было – свой голодный паек и свою ласку.
Плетемся с работы домой. В моменты обстрела города, рученка в моей руке дрогнет. Даже в темноте чувствую глубокий серьезный взгляд. Говорю:
– Это наши. В нас не попадут. Милый голосок отвечает:
– Да я и не боюсь, когда ты со мной. Продолжай, пожалуйста, сказку.
Да, непременно, сказку – отвлечь ребенка, сократить расстояние нашего пути.
– Зарево на небе…
И полилась сказка, уводя в безмятежный мир чудес, прочь от действительности – мук голова, холода, грохота орудий, разрушений.
Мороз. Сугробы. Ноги повинуются лишь воле, сил нет. А по пути необходимо собрать щепки в висящий на плече мешок.
В сказку и эти щепки становились чудесными: они должны были доставить нам большую радость.
И ожидание этой радости бодрило ребенка. И он шел, говоря, что все плохое кончается, а хорошее начинается.
Маме все труднее было добираться со мной до работы, у нее началась цинга, распухли ноги.
Тогда Ливеровские предложили нам переселиться к ним.

Я долго не знал, как мама познакомилась с Ливеровскими, но благодаря интернету это белое пятно заполнилось.
С. Шмелев, живущий в Оксфорде, наткнулся на эту мою книгу. Изучая генеалогию своей семьи, он увидел связь Покровских с Ливеровскими. Мы с ним встретились в Петербурге, и он рассказал мне об этой связи.
Итак, отец Владимира Павловича Покровского Павел Корнильевич (1849—1905), действительный статский советник, преподаватель в училище правоведения был братом Покровского Владимира Корнильевича (1843—1913), городского главы Челябинска (1874—1878), отца жены А.В.Ливеровского – Марии (Магдалины) Владимировны.
Так что В.П. и М. В. Покровские были двоюродными братом и сестрой.
Квартира Ливеровских была на Геслеровском пр. д. 7 кв. 7 (Бармалеевой ул. д. 35 кв. 7). Об этом уникальном местечке старого Петербурга я писал в «Осколках». В двух словах – за большим деревянным забором на Геслеровском проспекте стояло два двухэтажных дома, деревянный и каменный. Это была территория кооператива научных работников. В свободном от домов месте располагался большой сад с сиренью, яблонями, вишнями и др. деревьями.
В каменном доме на втором этаже располагалась (хорошая по тем временам) квартира Ливеровских. Она стоит перед моими глазами до сих пор.
Квартира состояла из сравнительно большой квадратной кухни (примерно 20 кв. м.), столовой, спальни и узкого кабинета Александра Васильевича. В квартире была также небольшая ванна с дровяной колонкой.
Мы поселились в кухне за шкафом и занавеской.
Для жильцов двух домов в саду вырыли настоящую большую землянку.
Через некоторое время Ливеровские эвакуировались, и мы остались в их квартире.
Последовательность событий во время блокады я не помню, но отдельные картины отчетливо запечатлелись в памяти.
Опять обращаюсь к воспоминаниям мамы.
Отвлекаясь от мук голода и холода неотложными домашними делами, ночью ломаю голову, чем бы порадовать сына на Новый Год.
Раздобыть елку у меня не было возможности. Посмотрела вокруг, увидела погибшие от мороза цветы. Выбрала самый высокий засохший цветок в горшке. Ствол и ветви обвила сохранившимися нитями серебряного и золотого дождя, красиво набросала разноцветные лоскуты, смастерила блестящую звезду, и получилось яркое, нарядное, сказочное деревце.
Ночь. Вдруг слышу радостный возглас: – «Как красиво!». Оглядываюсь. Широко открытые лучистые глаза радостно смотрят на «елку». Личико озарено улыбкой. Не успела подойти, как ребенок уже крепко спал.
Эта «елка» доставила сыну много радости и надолго.
Утром и вечером, восторгаясь ею, он не так замечал голод и холод, а по выходным дням подолгу, не отрываясь, смотрел на деревце и шептал: «Как красиво! Как красиво!».
Так удавалось поддерживать бодрость и скрашивать существование ребенка в мрачное время войны.
Мама была очень щепетильным человеком. Несмотря на отсутствие дров, денег, вещей, которые можно было бы обменять на хлеб, она не сожгла в квартире Ливеровских ни одной книги, ни одного стула, шкафа или другой мебели. Вернувшись из эвакуации, Ливеровские застали свою квартиру такой же, как они ее оставили.
Никаких сил наведываться в свою комнату на Кирпичном пер. у мамы не было. И как это ни парадоксально, не уезжая ни на один день из Ленинграда, мама потеряла эту комнату (и те немногие вещи, что у нас были) – нас оттуда выписали, там поселились другие люди, и мы остались без площади.
А в это время, люди, даже не пережившие блокаду, занимали освободившиеся комнаты и квартиры. Но мама была совершенно не прагматичным человеком и считала, что нужно работать для государства, и оно это оценит. Но оно, естественно, это не оценило. Хорошо, что хоть тогда еще не были популярны фальшиво используемые искренние слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт и ничто не забыто».
Уже после войны нас прописали у Ливеровских с пометкой «без права на площадь».
Но продолжаю о военных годах. В 1942 г. мама из-за цинги перешла работать в Ботанический институт, там сотрудники института спасали уникальные растения. Свой вклад внес и я. Помню, как я красил желтой краской дощечки, на которых писали наименования растений.
Из-за голода и цинги с невероятно опухшими ногами в 1943 г. мама попала в больницу, а перед этим в больницу попал и я. Когда меня выписали из больницы, я один оказался в круглосуточном детском саду Ботанического института. Мир не без добрых людей. У мамы сохранились два письма воспитательницы детского сада, которые она посылала маме в больницу.
Первое письмо.
Б-ца им. Эрисмана
11 корпус, 3 этаж
I терапия, 6 палата
Покровской Е.
Т. Покровская, простите, что так пишу, я не знаю Вашего имени.
Алеша перешел к нам из больницы 1 февраля, т. к. Кл. Ив. ждала от Вашей знакомой его карточку. Но потом все уладилось, и он у нас. Сперва он показался нам всем бледноватым и немножко диким, очевидно отвык. Сейчас он гуляет, ест хорошо, ему даем только булку – черный хлеб он не получает. Боли в животе бывают временами, но не сильные. Только один день он не стал есть булку за обедом, но съел ее поджаренную на другое утро. Вообще аппетит у него хороший все время. Чувствует себя он тоже хорошо. Весел, румяные щечки, блестящие глазки. С ребятами ладит, играет вместе, чего раньше не было, командует ими. Вот и сейчас устроил в группе воздушную тревогу, и все девочки побежали в убежище с куклами. Готовимся ко дню Кр. Армии – Алеша будет моряком. Он и танцует и стихи говорит.
Шура Тихонова (ночная няня) вымыла его 13 февраля в бане, подстригла ему сзади волосики. Одет он чисто, белье меняют часто. Бронхит его прошел – кашля нет совсем.
Вот сейчас он стоит со мной рядом и просит передать, что ему здесь хорошо и что он Вас крепко целует. Не беспокойтесь, т. Покровская, об Алеше. Поправляйтесь сами, лежите спокойно. В выходной день он был у меня и в этот выходной опять я его возьму.
До свидания. Не беспокойтесь.
С приветом М. Васильева
16.02.43
Второе письмо.
Т. Покровская!
Напрасно Вы на нас с Алешей обижаетесь. Мы пишем Вам четвертое письмо. Я просила одного нашего педагога, она ходит в больницу им. Эрисмана к своей дочери, передать Вам записки, и она клянется, что отдала санитарке на Вашем отделении.
Вас интересует Алеша! Он здоров, очень весел и подвижен, никаких капризов и трудных разговоров. Охотно все делает вместе со всеми ребятками. Гуляет почти каждый день, катался все время с горки на санках. Щечки у него румяные, глазки горят, и он всем доволен. Животик не болит, кушает он хорошо. Добавку хлебную съедает. Добавочные мандарины и мед съел с большим удовольствием.
Посылает Вам поздравление с 8 марта. Все дети приготовили своим мамам.
Вчера у нас было родительское собрание, и дети на нем выступали с песнями, плясками и стихами. Алеша танцевал в пляске с флажками и говорил по собственному желанию стихи.
Жалко, что Вы не могли его видеть – он был очень хорош!
Ваше последнее письмо я показывала Кл. Ив., и она сказала, что о деньгах не беспокойтесь. Когда выйдете из больницы, тогда и внесете.
Последнее время я Алешу к себе не брала – у меня очень холодно +4, +5 град., и я боялась его простудить, т.к. в д/с у нас 12—14 град. Тепла. Белье ему выстирано. Голова, уши, ноги приведены в порядок. Так что не беспокойтесь о сыне, не торопитесь с выпиской.
До свидания.
С приветом. М. Васильева.
Алеша крепко целует свою маму.
После прорыва блокады в городе регулярно бывали салюты, и когда была возможность, мы ходили смотреть их на Неву, радуясь, что еще освобожден какой-нибудь город.
Вот какие бесхитростные стихи мама написала о блокаде Ленинграда.
БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДА
Наперекор врагу, сквозь зарево пожаров,
В блокаду – голод, холод и налет,
Под гул и грохот рвущихся снарядов,
Работать шел измученный народ.
Слабели руки, тяжелели ноги…
«Как длинен путь!
Как труден, мрачен путь!»
Идут… Торопятся…
Добраться б до тревоги.
«А это что? Рассудка муть?»
На каменных ступеньках дома сидит мертвец;
К забору прислонился кто-то и падает – мертвец;
Вот вдоль дороги одиноко лежит мертвец;
На улицах, на санках и в квартирах
Повсюду он мертвец.
Идут – плетутся на работу люди
С одним стремлением: «Бороться! Победить!»
А побледневшие упрямо шепчут губы:
«Крепись! Крепись! Ты должен жить!».
Сирены воют… Враг напал…
«Дом рухнет?… Нет… Стоит.»
«В нас метил, не попал», —
Ребенок говорит.
Слабели руки… Искривились ноги…
«Как трудно раздобыть ведро воды!»
А побледневшие упрямо шепчут губы:
«Держись! Держись! Не упади.»
Сирены вопли… Враг напал…
Свист бомбы… Хаос… Смерч…
Смятенье… Ужас… Мрак настал.
И вместо жизни – смерть.
Каким-то случаем хранимы,
На балке двое стариков
Застыли, ужасом томимы,
Среди разрушенных домов.
Телесный недуг побеждая волей
В порыв единый все слились сердца.
Мирились стойко с тяжелой долей,
Решив бороться до конца.
Шли дни… и с радостным известьем
В ночь накатилася волна,
И жизнью, бодростью и счастьем
Всех захлестнула вдруг она.
«Прорыв блокады!
Про-о-рыв бло-о-ка-а-ды!!!
Как все мы рады.
Мы – Ленинградцы.
«Враг жив еще. Не забывайте —
Враг у ворот!»
Сплотились пылко, дружно, крепче,
Хоть городу и стало легче.
Шли дни… а с ними и победы.
Нелегкие терпенья дни
Бессильные вскопали огороды,
И вот в руках трудов плоды.
Сильнее становились руки, легче ноги;
Краснели губы, оживлялся взгляд;
Не так уж лица стали строги;
У многих исчезал болезни яд.
У репродуктора.
На лицах ожиданье…
«Приказы» слушают —
вот радостная весть.
«Информбюро… Последний час… Вниманье!»
Победы радуют, но вызывают месть.
За раны близких, дорогих,
За смерть, за разрушенья,
Ответят строго палачи
Не будет снисхожденья!
Все это промелькнуло, пронеслось
В тот миг,
Когда вручалась мне высокая награда
«Медаль за оборону Ленинграда».
В самом конце войны из эвакуации вернулись Ливеровские. Чтобы их меньше стеснять, в конце 1944 г. мама устроилась работать учеником, а затем гидрометеонаблюдателем на метеостанцию в Лебяжье. В результате она работала вахтовым методом – несколько дней в Лебяжье, несколько в Ленинграде. Я, конечно, ездил вместе с ней.
Помню вечером, кажется, 1 мая 1945 г. кто-то из работников метеостанции сказал, что 2 мая закончится война. Я проснулся 2 мая в солнечное утро, и первое, что я услышал – это радостные разговоры об окончании войны. А в официальный день окончания войны 9 мая мы ехали в поезде из Лебяжье в Ленинград. Всюду радостные лица. Если мне не изменяет память, улицы были полны народа, развевались флаги, раздавалось пение.

Конец войны
Итак, война закончилась. Мы еще жили на кухне у Ливеровских.

Воспоминания о Ливеровских
Образ жизни Ливеровских
Александр Васильевич был очень маленького роста и напоминал гномика с усами, Мария Владимировна же наоборот была высокая статная дама. А.В. – веселый, с большим чувством юмора, общительный человек; М.В. – сдержанная, молчаливая, неприступная, гордая женщина. По-видимому, она была моложе А.В.
У меня в памяти остался рассказ, что когда А.В. сватался к М.В., ему отказали, и он с большим трудом добился согласия на брак.
В доме велся размеренный образ жизни. А.В. был на диете, поэтому эта диета неукоснительно соблюдалась. В первые годы после войны М.В. помогала приходящая домработница, но Александру Васильевичу М. В. готовила в основном сама.
В интернете неизвестный приводит слова А.В.Ливеровского:

«Если мне удалось дожить до настоящего возраста и сделать за свою жизнь кое-что полезное для нашей великой Родины, то этому я обязан больше всего своей спутнице жизни, замечательной женщине Марии Владимировне, неизменно окружавшей меня своей заботливостью, радовавшейся моим радостям и достижениям и терпеливо, без единого упрека переносившей со мной все случайные невзгоды и трудные минуты жизни».
Я уверен, что М.В. никогда не работала в советских учреждениях, т.к. свою жизнь она посвятила Александру Васильевичу.
А.В. не пил и не курил. В выходные дни очень часто бывали гости.
Детей у Ливеровских не было, и я не помню, чтобы кто-нибудь приходил к ним в гости с детьми. Но вот мне помнится, что М.В. помогала в воспитании дочери своей довоенной домработницы, которая жила недалеко от ЦПКиО.
Вечерами, когда не было гостей, М.В. либо раскладывала пасьянс, либо читала. Современных книг и журналов я в доме не помню. Из газет точно выписывалась «Ленинградская правда».
Иногда с А.В. мы занимались разжиганием огня в плите, т.к. топилась она отнюдь не каждый день. Каждый из нас брал по сухому полену, и мы строгали лучину для растопки.
Библиотека
Нельзя сказать, что у Ливеровских была большая библиотека. Я думаю – не более 1000 – 1200 книг. В столовой книжные шкафы были заполнены томами энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в кабинете – научной и художественной литературой. Художественная литература была представлена только дореволюционными изданиями (так осталось в памяти): собрания сочинений изд-ва Брокгауза и Эфрона Шекспира, Шиллера, Пушкина, Байрона, марксовские собрания сочинений Гоголя, Чехова, Шеллера-Михайлова и др. Вот Достоевского, поэзии, истории, философии я что-то не помню.
Одной из моих любимых книг был огромный том «Мертвых душ» Гоголя с рисунками Далькевича, а также «Гаргантюа и Пантагрюэль» с рисунками Г. Доре.
Мы с А.В. были большими друзьями, причем он не заигрывал со мной, как с ребенком, а общался как со взрослым.
А.В. разрешал мне пользоваться библиотекой, а поскольку читать я научился рано, то первыми не детским книгами, которые я прочитал, были книги из его библиотеки.


Фенимор Купер. Следопыт

Любимым моим занятием было сидеть в его библиотеке, когда он работал (я знал, что ему нельзя мешать), и либо читать, либо слушать в наушники радио. Когда А. В. устраивал себе перерыв, мы беседовали: он с большим остроумием рассказывал истории из своей жизни.
У окна на полу стояла высокая прямоугольная тумба с двумя окулярами и ручками. Внутри нее в виде бесконечной ленты были закреплены стереофотографии с изображением строительства железных дорог. Рассматривание этих фотографий и альбомов с изображением, например, интерьеров царских вагонов и др. также представляло для меня немалый интерес.
Несмотря на то, что я знал, что А.В. был членом Временного правительства, мы никогда не касались этой темы, да и вообще темы политики. Меня эти вопросы тогда совершенно не интересовали.
А сколько интересного можно было бы узнать из первых рук!!!
Я, конечно, читал и видел в кино «десять министров-капиталистов», но у меня они никогда не связывались с А.В.
Как-то подсознательно они находились в разных, не пересекающихся плоскостях.
От того времени у меня остались китайская палочка в кожаном чехле (не знаю, что это) и две книжки с автографами, подаренные А.В.:
– Ф. Купер «Следопыт»
– М. Лермонтов. Стихи. Ашик-Кериб


М.Ю.Лермонтов. Стихи

Случаи
Однажды младшеклассник Саша Ливеровский – малыш крошечного роста поднимался по лестнице, неся в руках большой арбуз. Вдруг перед его глазами оказались ноги. Подняв свой взор высоко вверх, он узнал директора.
– Что такое? – сердито спросил директор. – Брось сейчас же.
Послушный Саша испугался и сразу бросил арбуз. Красные брызги разлетелись во все стороны. Костюмы директора и Саши были испачканы. Но что показательно, никаких репрессивных мер к Саше принято не было.

А.В. иногда ездил в ЛИИЖТ на такси. Такси в то время были маленькие немецкие, кажется, опели. Их было немного. и шоферы часто знали своих постоянных клиентов и уж, конечно, они хорошо знали маленького профессора в генеральской форме. Однако, приходилось ему ездить и в трамвае.

Как-то вагон, в котором ехал А.В., загорелся. Началась паника, все бросились к дверям. Естественно образовалась пробка. А.В. удалось обратить внимание толпы на себя и объяснить, что лучше выходить поочередно, тогда успеют выйти все и пробки не будет. Увидев уверенность и спокойствие этого маленького старичка, толпа подчинилась, и все окончилось благополучно.
Юбилей
80-летний юбилей А.В. отмечался торжественно. Среди подарков запомнилась большая ваза с его портретом, специально изготовленная на фарфоровом заводе им. Ломоносова.
Эпилог
Похороны А. В. я не помню совершенно, однако сообщение в газете помню.
М.В. умерла намного позже, где-то между 1961 и 1965 г. г. Я был на прощальной панихиде. Там присутствовало совсем мало народа, в основном те, кто жил раньше на Геслеровском.

Неоконченные наброски о блокаде Ленинграда
Разбирая в январе 2018 г домашний архив, я нашёл некоторые необработанные наброски о блокаде, которые писала моя мама – Покровская Евгения Александровна (1902—1985).

Первые дни блокады

Воздушная тревога застала меня с Алёшей в то время, как мы спускались с Дворцового моста. Как всегда, в момент опасности мгновенно ощутила волевое напряжение, собранность, спокойствие, прибавления сил. Взяла ребёнка на руки, пошла быстрее.
На нашем пути никого. В небе над нами (как саранча) самолеты, трескотня, белые рассеивающиеся комочки, хлопают зенитки.
Около фондовой биржи мимо нас промелькнул стремительно бегущий военный, крикнувший на лету: «Что Вы делаете! Сейчас же спрячьтесь!».
Не останавливаясь, проходим Биржевой мост. Навстречу милиционер: «Что Вы делаете! В бомбоубежище!».
Убеждаю пропустить, ссылаясь на крайнюю слабость, прошу дать возможность скорее добраться до своего места на работе. На следующей заставе опять обоюдные убеждения. Спасибо стоявшим на постах! Внимали моим убеждениям, и мы продвигались вперёд.
К моменту отбоя воздушной тревоги мы прошли уже половину пути.
Ещё труднее было возвращаться домой. Кажется прошла вечность, а мы все ещё далеко от дома и нет конца пути.
В моменты разрыва бомб, снарядов маленькая ручка в моей руке дрогнет, серьезные умные глаза ребёнка вопросительно посмотрят мне в лицо …
«Это наши, родной. В нас не попадут. Они рядом с нами отбивают врага, поэтому такой грохот».
Нежный голосок лепечет, прижимаясь ко мне: «Да, я знаю, и когда ты со мной, я не боюсь».
Наконец добрались. Алешенька сидит на высоком детском стульчике за столом (ещё покрытом скатертью). Кормлю его перед сном, рассказывая уходящие из мира действительности сказки.
Вдруг вопли сирен, летящий свист, потрясающий грохот обвала, истеричный визг и бессмысленная беготня по коридору женщины-паникерши, живущей в нашей квартире. Дом зашатался, маленькая люстра на потолке закачалась. Пронзает мысль: «…Дом рухнет? Нет… стоит».
«В нас метил, не попал», – говорит спокойно ребёнок. «И никогда не попадёт! Кушай спокойно, мой ненаглядный мальчик».
Бомба разрушила соседний дом.

* * *
Ходить становится все труднее, носить Алёшу уже не могу, и он идёт пешком своими маленькими ноженьками с ул. Герцена по Дворцовой площади, через Дворцовый мост, Биржевой мост, по Пушкарской, через площадь Л. Толстого.
Лишь один раз какой-то прохожий, обгоняя нас, молча берет на руки Алёшу, проносит некоторое расстояние и так как я не могу поспеть за ним, также молча опускает его и уходит. Мы одни на пути. Сил нет, падаю. Алешенька копошится около меня. Полежав на снегу, поднимаюсь, идём дальше. Через некоторое время опять падаю, но несмотря на предельную слабость, никогда не теряю сознания, мысль работает ясно, четко.

* * *
Домой с работы мы доплелись к 9 часам вечера. Пятнадцатиминутное расстояние одолевалось нами за час, так как к 31 декабря 1942 г мои бесформенные одеревеневшие ноги (с вывороченными внутрь носками, которые никаким напряжением я не могла поставить нормально) с трудом подчинялись мне. Все кости ныли, но я заставляла их нагибаться за щепками, которые каждый день обязательно надо было собрать в висевший на плече мешок, чтобы иметь возможность затопить дома железную печурку-буржуйку.
Дома, не раздеваясь, затопила печурку, поставила чайник с водой, налила согревшуюся воду в железную грелку и положила её в ледяную Алешину постель. На сколько могла быстро раскрутила мальчика, вымыла ему ручки и личико, напоила горячей водой с кусочками сахара и хлеба, переодела в «ночную» одежду и уложила в согревшуюся немного постель, укрыв с головой, оставив лишь отверстие для дыхания.
Воздух согревался только в момент топки, обычная же температура в комнате была с минусом.
Засыпал Алешенька быстро, спал спокойно. Я никогда не будила его во время воздушной тревоги и не уводила в бомбоубежище, чтобы не потревожить сна, поддержать силы и сохранить бодрость. Если же он просыпался от обстрелов и бомбежек, я говорила, что стреляют наши, они рядом с нами, в нас не попадут.
От мук голода отвлекали лишь неотложные дела, постоянная деятельность. Занялась хозяйственными делами, главным образом, приведением в порядок одежды. Работая, ломала голову, чем бы порадовать мальчика на Новый Год.
Физические силы сына мне удавалось поддерживать, отдавая ему в дополнение к его детскому пайку свой паёк. Сделать большее у меня не было возможности. Зато поддерживать его морально было в моей полной власти. И это мне удавалось.
Все время, которое он проводил со мной, главным образом, наши долгие по времени дороги от дома на работу и обратно, я старалась отвлечь его от действительности, уводила в мир фантазии. И он не замечал моего физического уродства, отвлекался от мук голода, холода и страха. Часто в самые тяжелые для меня моменты он восклицал: «Мамочка, как хорошо мы с тобой живем!».
Я достигала цели. Он ничего не просил. Я иногда спрашивала: «Почему?»
– Зачем просить? Раз не даёшь, значит у тебя нет. Сама дала бы, если было.
Если же просил какую-нибудь игрушку, то непременно так:
– Мамочка! Не сейчас, нет. А когда война кончится, ты купишь мне…?
И как радовало его это обещание. Я думаю, многие маленькие дети Ленинграда рассуждали также.

* * *

Слабели руки, искривлялись ноги… как трудно раздобыть ведро воды. А побелевшие упрямо шепчут губы: «Держись! Держись! Не упади!
Мелькала мысль – бежать от тьмы, пожаров, голода, спасаться? Нет!
Институт эвакуировался – убеждали уехать. Вызывали на эвакопункт.
– Насильно выпроводите?
– Нет.
Остаюсь.
Расстояние до работы мне уже не одолеть. Поселилась с Алёшей в лаборатории, продолжаю отдавать ему почти весь свой паёк. Алёше пятый год, он ещё бодр, весел, сидит рядом с дежурной у телефона и по ее указанию бегает за теми, кого вызывают к телефону. Для него это важная, интересная работа.
Мое состояние совсем плохо – цинга, дистрофия, гипертония, лимфаденит. Переношу своё изуродованное тело, опираясь на две палки. Наконец, свалилась окончательно, но мне повезло – свалилась у дверей больницы Эрисмана. Врачи сказали мне потом, что это был последний день моей жизни и, если бы я свалилась в другом месте, то уже не встала бы.
Меня положили в больницу, а Алешеньку отдали в детский сад. Месяц я не видела его.
Больные лежали в палатах под одеялом в своих пальто, шапках, рукавицах, но все равно было холодно.
На стенах иней. Света не было. Все же, благодаря отдыху, а главное оттого, что я сама съедала свой больничный паёк, силы мои восстановились настолько, что я смогла сойти с кровати и поплестись по коридору.
Меня радовала мысль, что я покинула свою комнату в опрятном состоянии. Все белье, одежда были оставлены чистыми. Только бы преодолеть расстояние.
Из детского сада мне передавали, что Алёша спокоен, никогда не плачет, сыт. Но в бессонные ночи я чувствовала, что мой маленький мальчик также не спит, мучается от голода и плачет втихомолку.
Через несколько дней, воспользовавшись темнотой и тем, что вся моя верхняя одежда была на мне (я не снимала ее целый месяц), после ужина тайком я поплелась в детский сад. Расположение больницы я хорошо знала. Впереди длинные, темные, холодные часы вечера и ночи, успею вернуться.
Увидев, как за один месяц мой мальчик из жизнерадостного, веселого, живого, превратился в неестественно сосредоточенного, непохожего на себя маленького, бледного, тихого человечка с серьезным строгим остановившимся взглядом, я решила снова отдавать ему свой паёк, но уже оставляя себе чуть-чуть.
Я спросила у Алешеньки, плачет ли он.
– Да, ночью, когда никто не слышит. Очень хочется кушать, а добавки не прошу – ведь врач все взял, дают сколько могут.
Тайком стала уходить каждый день в детский сад и носить сохранённое за день питание. Вскоре я вышла из больницы и взяла Алёшу из детского сада.
Отрывочные воспоминания
Вот два отрывочных воспоминания, которые остались у меня от того времени.
Первое воспоминание – приятное: мы с мамой идем по Литейному, и на пересечении с ул. Белинского я впервые увидел книжный развал, что очень было необычно после блокадных дней. А поскольку я с детства обожал книги, то стал с удовольствием в них рыться. Чего там только не было. Мне кажется, что именно там я купил довоенную книжку с повестью К. Чуковского «Солнечная», которая сохранилась у меня до сих пор.
Второе воспоминание – неприятное: я пошел в булочную выкупать по карточкам хлеб. Карточки были зажаты у меня в кулаке. Подойдя к булочной, я увидел, что карточек нет – я их выронил по дороге. Я стал ходить туда-сюда, пытаясь их найти, но, конечно, безрезультатно. Я не помню, было ли это начало месяца или конец, но это означало, что до конца месяца мы с мамой остаемся без хлеба.
Со слезами на глазах я вернулся домой. Мама, естественно, меня не ругала. «Пережили блокаду, переживем и этот месяц», – сказала она.
Меня надо было отдавать в школу, ведь в 1945 г. мне было уже 8 лет. Не помню, почему меня мама отдала в школу на Песочной ул. (там сейчас институт гриппа). Мне одному было сравнительно далеко идти туда от Бармалеевой ул., а водить меня и встречать было некому, поэтому я ходил один.
Однако, в первом классе я проучился совсем недолго. То ли в конце сентября, то ли в начале октября в хорошее теплое солнечное утро недалеко от школы ко мне с ножом пристали старшие мальчишки и потребовали денег, которых у меня не было. Я очень испугался, не пошел в школу и вернулся домой. На этом обучение в первом классе у меня и закончилось.

«Никто не забыт, ничто не забыто»
Тут в нашей жизни произошел еще один поворот. Мама перевелась на работу начальником метеостанции в Сейвясте (это точно сотый километр по нижнему шоссе в сторону Выборга). В то время въезд туда был только по пропускам.
Метеостанция располагалась на холме, метрах в пятистах от Финского залива и представляла собой два маленьких деревянных домика – один собственно метеостанция, другой для персонала. Рядом располагалась площадка с аппаратурой (анемометры Фукса, как мне запомнилось, и др.), показания с которой нужно было снимать каждые два часа и передавать по телефону в Ленинград.
Метрах в 200—300 за метеостанцией начинался густой лес с ягодами и грибами. В одном километре вдоль берега в сторону Ленинграда располагалась небольшая морская часть, в одном километре в сторону Выборга – пограничники и малюсенький поселок.
Мама работала там начальником станции с середины 1945 г. по октябрь 1946 г. Вначале у мамы была одна помощница – наблюдатель. Но потом случилась обычная, для бюрократии ситуация – «подпоручик Киже наоборот».
С одной стороны, с мамы требовали каждые два часа передавать метеосведения, с другой стороны, станцию ликвидировали и перестали платить зарплату. Помощница, естественно, сразу уехала.
У мамы же никто не принимал оборудование и требовали наблюдений. Мама настолько была сознательна и наивна, что почти год работала бесплатно, а потом еще некоторое время добивалась, чтобы ей оплатили ее работу, но, конечно, ничего не добилась. Ей говорили, что в нашей стране человек не может работать бесплатно и, несмотря на наличие документального подтверждения – записи ежедневно передаваемых метеонаблюдений, все было напрасно.
Надо было, конечно, все бросить и уехать, но мама не могла этого сделать.
Как мы жили, я не представляю. Летом, помню, мы питались грибами, поджаренными на «сковородном жиру», как говорила мама, т.е. без масла. После этого я лет 15 не мог брать грибы в рот. Собирали ягоды, мама варила суп из какой-то растительности. Что ели зимой, я не помню. В поселке была какая-то маленькая лавка, но ведь денег-то не было.
Хоть я был уже большой (9 лет), я не замечал всех этих трудностей – мне было раздолье. Мама не могла далеко отлучаться от станции, поэтому я был предоставлен сам себе. Я ходил в лес, на залив, к морякам, пограничникам и в «народ». У нас было с собой немного книг, и я ходил в поселок и по своему почину собирал там детей и читал им книги. Помню, зимой, в пургу я возвращался из поселка домой и потерял свою любимую книгу – стихи обэриута Александра Введенского. Несколько раз я прошел один километр туда и обратно и, конечно, книгу не нашел. Сейчас я удивляюсь, как я не заблудился – сильный снег сразу же заметал следы.
Поскольку бесплатно работать мама больше не могла, осенью 1946 г. она закрыла метеостанцию, и мы поехали «за правдой» в Таллинн (кажется, мама заняла денег на эту поездку), где тогда находилось управление ГМС КБФ, к которому относилась метеостанция Сейвясте. Забегая вперед, скажу, что все попытки добиться справедливости в течение 1946—47 г., естественно, ни к чему не привели.
Зато я поездку в Таллинн запомнил очень хорошо. Мы остановились у пожилой интеллигентной эстонки (не знаю, кто маме ее порекомендовал), она отнеслась к нам очень хорошо. Поскольку она не знала ни единого слова по-русски, общались мы с ней при помощи словаря. Жила она в центре города в старинном доме на первом этаже. На прощанье она подарила единственную у нее книгу, напечатанную по-русски. Это был сборник рассказов беллетриста начала ХХ века Лугового «Добей его» с прекрасными иллюстрациями А.В.Маковского. Эта книга с дарственной надписью на эстонском языке сохранилась у меня до сих пор. Поскольку посещение управления занимало не все время, мы с удовольствием гуляли по Таллинну.
Я сейчас с ужасом вспоминаю, как мама купила эстонское масло, и я ел его без хлеба ложками.
На этом закончилась у мамы работа метеорологом, работа, которая ей очень нравилась.
Вернувшись в Ленинград, мама продолжала добиваться «правды», и временно работала на разных работах. Я помню только одну такую работу – токарем и затем табельщицей в цеху какого-то завода.
Мы продолжали жить на кухне у Ливеровских, а в апреле 1947 г. мама перешла работать в Военно-Медицинскую Академию лаборантом-гистологом, где она и проработала вплоть до 1958 г.
Надо было устраивать меня в школу. Пошли в ближайшую (№55), но директор ни в какую не хотел брать меня в 3-й класс, поскольку до этого я не учился. Тогда мама пошла прямо к учительнице Зое Михайловне Митрофановой, которая убедившись, что я и читаю, и считаю, взяла меня безо всяких документов и просто написала мою фамилию в журнал. После этого в школе сменилось множество директоров, и, естественно, забылось, как я попал в эту школу. Я проучился там до 10 класса, и в характеристике было написано, что я учился в этой школе 10 лет.
Шли 50-е годы, Сталин был еще жив. Я знал про репрессии. При мне шла борьба с космополитизмом, вейсманизмом-морганизмом. Некоторые ученые биологи-генетики, жившие в кооперативе на Геслеровском были высланы в Петрозаводск. Но у меня тогда были свои проблемы, и я на этом не заострял своего внимания.
Помню, что на строительстве и восстановлении домов работало много пленных немцев, мы – мальчишки – бегали смотреть на них. Глядя на них, я никак не мог представить их в виде жестоких врагов. Внешне это были обычные люди, которые молча работали, поглядывая на нас. К этим конкретным людям я не испытывал никакой вражды, хотя я, конечно, не понимал, что это было просто «пушечное мясо».
Сразу после войны распространился слух, что на Дворцовой площади публично будут вешать немцев. Не знаю, правда это была или нет. Мальчишки звали меня пойти посмотреть, но я отказался.
Помню и ленинградскую ярмарку, которую припомнили руководителям города, когда разгорелось «ленинградское дело». Тогда мне нравилось находиться в толпе, смотреть концерты на открытых эстрадах.
Очень любил я ходить на народные гулянья в ЦПК и О, которые происходили летом в выходные дни. То ли это детское восприятие, но мне казалось, что народ и организаторы искренне веселились, не было пьянства и разборок, как это происходит сейчас во время праздников ВДВ и тому подобных.
Пора было вступать в пионеры, я этого искренне хотел (прозрел я позже). Нужна была белая рубашка, а ее у меня не было. Тогда М. В. Ливеровская достала из своих закромов случайно сохранившийся белый китель писателя-инженера Гарина-Михайловского («Детство Темы», «Инженеры»), и мама перешила его на меня. Этот китель и заменил мне белую рубашку.
И еще об одежде. Недавно я прочел воспоминания одного профессора (моего ровесника), который писал о своей ненависти к коротким штанишкам. Это было и у меня. Моя мама почему-то не любила брюки и одевала меня либо в короткие штанишки на лямочках, либо в шаровары. Я был сравнительно высок для своего возраста, и на улицах меня мальчишки дразнили за короткие штаны.
А что я мог сделать!?
Именно поэтому я не любил шорты, и свои первые шорты я одел, когда мне перевалило за 60 лет.

Счастливая жизнь в трущобе
Итак, мы опять живем на кухне у Ливеровских, я хожу в школу, расположенную недалеко от дома, мама работает в Военно-Медицинской Академии. Мама не хотела обременять больше Ливеровских. Всякие хождения по государственным учреждениям с целью получить хоть какое-нибудь жилье не приводили ни к чему (см. пьесу Сухово-Кобылина «Дело»).
Как я уже говорил, дом кооператива научных работников, где мы жили располагался в большом зеленом саду. На территории этого сада была прачечная. Это – деревянный домик, стоящий прямо на земле (без подвала). Он состоял из предбанника, туалета и двух помещений – собственно прачечной и пустой захламленной комнаты примерно 10 кв. м.
И вот у мамы возникла мысль приспособить комнату, соседнюю с прачечной, для жилья. И Ливеровские, и управдом отговаривали маму, говоря, что жить в таких условиях, да еще с 10-летним ребенком, невозможно. Но мама уже приняла решение и хотела его довести до конца.
В этой прачечной мы прожили 11 лет – с 1947 по 1958 год.
Но об этом я расскажу дальше.

«Счастливый» конец
И вот детство кончилось, я поступил в институт, а мы все жили там же. Я был весь в учебе, в насыщенной институтской жизни, а мама продолжала хлопотать о жилище.


Евгения Александровна Покровская. Последняя фотография

Тут она совершила еще одну ошибку. Уже было известно, что весь этот участок и два дома будут снесены, и на этом месте НИИ «Океанприбор» построит новый корпус. Прожив столько лет в прачечной, конечно, нужно было подождать один-два года.
Через некоторое время все жильцы получили квартиры рядом в доме на ул. Вс. Вишневского.
Но мама поторопилась, и государство нас, наконец, облагодетельствовало – нам дали комнату 15 кв. м. в коммунальной квартире с семьей рабочих-алкоголиков (муж, неработающая жена—баптистка и сын, только что вернувшийся из армии и скоро женившийся). Это произошло в 1958 г.
С одной стороны, было здорово жить в квартире с кухней, с газовой плитой, ванной, горячей водой (см. стихотворение В. Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру).
Но соседство было ужасное, несмотря на то, что по отношению к нам вражды у них не было. Вскоре спился и умер глава семьи, затем парализовало сына Владимира, который был вынужден прыгать по квартире на стуле, после его смерти парализовало и его мать. За ней стали ухаживать баптисты для того, чтобы она завещала им комнату. В общем, все удовольствия. Хорошо запомнилась мне смерть Владимира. Когда он умер, его бывшая жена привела дочь-подростка, чтобы та дожидалась машины, которая должна была увести труп, а сама ушла.
Я же должен был идти в Филармонию. Как сейчас помню, это был концерт Лианы Исакадзе, в котором она играла концерты А. Шнитке. Когда я вернулся домой, труп еще не увезли. Наконец, приехали санитары, и когда они извлекли труп из лохмотьев, они нашли там не раскупоренную бутылку портвейна.
В этой квартире мама прожила до самой своей смерти в 1985 г.
Работая с 16 лет, мама получила пенсию в 58 руб. (120 руб была обычная и 132 руб. повышенная). К этому времени я уже работал и сколько мог, помогал ей деньгами, но она их все равно тратила либо на меня, либо на внучку. После ухода на пенсию мама продолжала вести очень активный образ жизни. Работая смотрителем в Русском музее и Летнем дворце Петра I, познакомилась с новыми людьми. Раньше смотрителями в музеях работали бывшие балерины, актрисы и пр.
Когда мама умерла, после нее осталась эта комната, книги и громадная куча ненужных документов, справок, медалей, благодарностей, переписка с государственными органами и т. п.

Сюжет для мелодрамы
Как-то в 70-е годы мама получила малограмотное письмо от молодого человека. Он совсем маленьким был вывезен из блокадного Ленинграда, жил и воспитывался в детском доме. К тому времени он окончил ПТУ и работал на Братской ГЭС. Он хотел найти свою мать, фамилия которой была Покровская. Молодой человек написал письмо в Ленинградскую милицию, и ему дали мамин адрес. Завязалась переписка. Мама обещала попытаться ему помочь. Связалась с милицией, и начались поиски. Через несколько месяцев поиски увенчались «успехом». Успех я написал в кавычках, т.к. мать молодого человека была найдена, но она оказалась совершенно спившейся женщиной. Я помню, как мы с мамой ходили к ней – она жила в доме на Литейном рядом с Невским пр.
Тут молодой человек сообщил, что он женится. Женщина из милиции посоветовала не сообщать молодому человеку, что его мать нашлась – он встал на ноги, а нашедшаяся мать стала бы вымогать деньги и пр. В общем решили ему ничего о матери не сообщать. Потом переписка с ним прервалась.
В памяти осталось еще много случаев, о которых можно было бы написать, но пусть они войдут в другие воспоминания, если мне захочется их написать.
7 января – 7 апреля 2005 г., дополнения – 2011—2013 г.г.

Глава 2. Что НАХОДИЛОСЬ ЗА ЗАБОРОМ НА ПЕТРОГРАДСКОЙ СТОРОНЕ
Прошло несколько лет после написания первого раздела. За это время появились новые материалы, и я решил дополнить свои воспоминания. Кое-какие эпизоды перекликаются с тем, что я писал в первом разделе, так как я счел нецелесообразным объединять написанное в разное время.
Петербург, (Геслеровский пр. 5 (Чкаловский пр. 50)
Церковь Алексия Божия человека (Алексеевская церковь), 1906—1911 гг., арх. Г.Д.Гримм.

«Это был один из самых своеобразных храмов города. Длинная зальная церковь со звонницей на западном фасаде и высоким трехглавием над алтарной частью. Основное помещение представляло собой бесстолпный зал, перекрытый железобетонным сводом.
Алексеевская церковь (вместе со строившейся одновременно старообрядческой Знаменской церковью на Тверской ул.) стали первыми храмами Петербурга, целиком выполненными в неорусском стиле. Причем, Алексеевская – одно из самых смелых (если не авангардных) произведений этого стиля. Эстетика модерна проявилась в ее архитектуре очень откровенно. Может показаться, что перед нами отражение в самоваре или в кривом зеркале – настолько гротескны формы здания. При этом никаких прямых исторических прототипов. Холодное дыхание Севера соединилось с урбанизмом города начала ХХ века, и потому храм, с одной стороны, спорил с окружающими доходными домами, а с другой – органично их дополнял. Напротив его алтаря чуть позже был выстроен огромный доходный дом Купермана по проекту А.Л.Лишневского – тоже в модернизированной версии неорусского стиля, на стыке с северным модерном. Так сложился замечательный ансамбль, который просуществовал совсем недолго.


Церковь Алексия Божия человека

В 1880 г. на участке №35, на углу Геслеровского переулка, по проекту архитектора И. Н. Иориса осуществлено строительство четырех каменных построек Дома милосердия. Он предназначался «для приучения к труду впавших в порок несовершеннолетних девушек и взрослых, изъявивших желание исправиться». В марте 1895 г. открылся приют для несовершеннолетних, рассчитанный на 50 девочек в возрасте от 10 до 18 лет. В нем было 10 комнат, домовая церковь, прачечная. Воспитанницы приюта получали религиозно-нравственное воспитание. Они стирали белье, готовили пищу, занимались огородничеством, всем тем, чтобы «из них получилась хорошая прислуга или хозяйка в сельском быту». Это был единственный приют в России подобного типа. В 1899 г. в Доме милосердия призревались 53 девочки и 42 женщины.


Угол Чкаловского (Геслеровского) пр. и Бармалеевой ул. (современная фотография)

В 1930-е храм закрыли и обезличили перестройкой под завод. Ныне только цилиндр главного барабана напоминает о прежнем облике.»
Церковь была закрыта 10 декабря 1932 и сразу капитально перестроена под заводские помещения – здесь разместился завод «Радист» (или завод №186).
Если взглянуть на старинный план, то видно, что церковь занимала прямоугольный участок, граничивший с Бармалеевой улицей. На плане не указано, что еще находилось на этом участке, но поскольку он относился к церкви, то два двухэтажных дома и сад, которые располагались там в 30-е годы, принадлежали церкви.
Сейчас на этом месте стоянка машин, несколько кустиков, да флигель здания ЦНИИ «Морфизприбора». А вплоть до конца 50-х годов, если бы вы шли по Геслеровскому проспекту мимо завода «Радист» (Геслеровский, 5), то вы прошли бы вдоль неприметного высокого (примерно 2.5 – 3 метра) деревянного забора с широкими воротами и узенькой калиткой, затем вдоль двухэтажного деревянного дома (Геслеровский, 7), и вышли бы на Бармалееву улицу, расположенную перпендикулярно Геслеровскому проспекту.


Деревянный дом (Геслеровский 7) и маленький кусочек каменного дома (Бармалеева 35)

Свернув по Бармалеевой улице направо, вы прошли бы вдоль углового деревянного дома, о котором я уже упоминал, а затем вдоль желтого каменного дома такой же высоты, вплотную примыкавшего к деревянному. Затем вы бы прошли вдоль высокого деревянного забора с воротами и немного дальше попали бы в нежилую зону перед рекой Карповкой.
Этот забор оставил некоторый след в моей жизни. Я с детства любил читать все, что попадалось мне на глаза. Такая привычка сохранилась у меня до сих пор – я читаю все рекламы на улицах, в транспорте и других местах. Сейчас это меня развлекает, так как я отмечаю ошибки и несуразности многих объявлений. А в раннем детстве то была практика в чтении. Так вот, на заборе висели стенды со множеством газет. Газеты мы тогда не выписывали (не хватало денег), и я читал те, что были вывешены на заборе. В детстве я бездумно доверял любому печатному слову, поэтому верил всему, что печаталось в газетах. Именно из этих газет я выудил информацию о том, что в Париже умер русский писатель Бунин (это было всего несколько слов). О Бунине я слышал, но его произведений не читал. Оттуда же узнал, что умер Кнут Гамсун. О нем я знал немного больше.

Иногда из-за забора слышались звуки духового оркестра. Это шла похоронная процессия. Гроб везли либо в телеге, запряженной лошадью, либо в грузовике с опущенными бортами. За ним шла похоронная процессия и иногда духовой оркестр. Постепенно такие процессии становились все реже и реже, пока совсем не исчезли.
Время от времени во двор приходил точильщик с точильным станком за плечами. «Точу ножи-ножницы» – раздавалось в округе. Работа для него находилась почти всегда. Потом точильщики перестали ходить по дворам, а занимались своим делом у магазинов. Исчезли они только в 70-е годы.


План участка территории (Геслеровский 7 – Бармалеева 35)

Не забывали нас нищие и цыгане. Они ходили по квартирам небольшими группами, обязательно с маленькими детьми на руках, выпрашивая хоть что-нибудь и по возможности подворовывая. Помню, кто-то дал им мешочек с сухарями, цыгане очень благодарили, а потом я видел, как этот мешочек они выкинули в помойку…
Еще одна примета времени. К нам во двор приезжала молочница из Ольгино, привозила молоко и другие молочные продукты. Иногда ей помогала ее дочь, которая уже была студенткой ЛЭТИ. Послевоенное время было голодное, у многих детей отцы не вернулись с фронта. В школе наиболее нуждающимся выдавали талоны на обувь, брюки. К одежде относились просто, время стиляг еще не настало.
Но зато были помойки и утильсырье. Один мой одноклассник очень любил книги, читал он все время – дома, на уроках. В утильсырье часто сдавали книги на вес, там он их у знакомого утильщика и брал. У меня тоже было несколько редких книг, найденных на помойке у нас в саду. К сожалению, их у меня брали почитать, да так и не вернули.
Я учился в мужской школе. Большинство учеников жило в коммуналках, несколько переростков пришли из детских колоний. Конечно, в школе хулиганили, но по теперешним понятиям хулиганство было каким-то невинным. Драки случались, но издевательств, дедовщины не было.
Забор вдоль Геслеровского проспекта и деревянный дом были настолько неказисты, что большинству людей даже и в голову не приходило открыть калитку и посмотреть, что там внутри. Но если кто-то из любопытства или по делам попадал внутрь, то удивлению его не было предела. Это был совсем другой мир.
Слева от калитки располагался деревянный дом. Каменный дом не был виден, так как его закрывал флигель деревянного. Прямо и слева – небольшая площадка, где мы, дети, играли в волейбол, штандар, лапту, чижика и другие игры. Немного в глубине, справа, когда-то был погреб-холодильник типа землянки, где во время блокады оборудовали бомбоубежище. В конце войны оно было закопано.
Далее располагался сад – от калитки открывался вид на деревья (сирень, березы, клены), кусты жасмина и клумбы с цветами. Внутри сада живописно располагались скамейки, где взрослые и дети любили проводить время за беседами. И, наконец, в торце участка находился огород и фруктовый сад с вишнями, яблонями, малиной, крыжовником. Огород представлял собой грядки, принадлежавшие жильцам каменного дома. Каждый сеял на них то, что ему нравилось.
Когда расцветала сирень, мы и кто-нибудь из взрослых срезали ветки, составляли букеты и разносили их по квартирам каменного дома.
Надо отметить, что жильцы деревянного и каменного домов практически не общались друг с другом, чувствовалось какое-то отчуждение. Попытаюсь вкратце описать жильцов этих двух домов.
Войдя во двор и пройдя несколько шагов вдоль деревянного дома, вы подходили к крыльцу, через которое можно было попасть на сравнительно широкую лестницу, ведущую в две квартиры – одна на первом, другая на втором этаже. До войны квартира на первом этаже принадлежала семье профессора Е. Е. Святловского. Он умер в 1942 году, поэтому я его совершенно не помню. А вот его жену Ирину Михайловну и сына Глеба помню очень хорошо.
Ирина Михайловна после войны работала, если мне не изменяет память, в библиотеке астрономического факультета Университета. А поскольку у нее была дома большая библиотека, то, бывая (правда, очень редко) у нее дома, я рассматривал книги и даже брал их почитать. Запомнились мне дореволюционные издания Вальтер Скотта «Ламермурская невеста» и «Антикварий». Брал ли я у нее читать что-нибудь еще, я уже не помню.
Ее сын Глеб не жил вместе с ней, а только регулярно приходил. Будучи учителем по профессии и довольно общительным человеком, Глеб разговаривал с нами, детьми, о литературе, водил нас в дом пионеров (в сад имени Дзержинского (Лопухинский), угол Каменноостровского пр. и ул. Академика Павлова) смотреть с узкопленочного аппарата революционные фильмы – «Чапаев», «Оборона Царицына» и т. п.
В середине 70-х годов я встретил его в кинотеатре «Прибой». Там в фойе он представлял выставку картин (может быть, своих). Он взял себе двойную фамилию Святловский-Добролюбов. Я не думаю, что он вспомнил меня, но мы немного с ним поговорили. Он сказал тогда, что является родственником поэта-символиста начала ХХ века Александра Добролюбова, да и сам представился поэтом.
Несколько позже квартира И.М Святловской превратилась в коммунальную, и в ней поселилась женщина с двумя мальчиками, на несколько лет старше меня. Это была полная, очень общительная дама средних лет с больными ногами. Она любила сидеть на крыльце и беседовать «за жизнь».
Один из ее сыновей – родной – учился в 10 классе, был очень серьезным, малообщительным мальчиком. После школы он поступил в Университет на астрономический факультет, я встречал его и его товарищей в Публичной библиотеке, но не общался с ним.
Второй ее мальчик – приемный сын, сирота, у которого погибли родители, – был полной противоположностью первому – типичный уличный мальчишка, общительный, веселый, довольно хулиганистый. С ним мы, естественно, очень быстро сошлись. Он любил петь популярные в то время блатные песни типа «Гоп со смыком», которые привлекали нас гораздо больше, чем натужные ура-патриотические песни, звучащие по радио («Мы за мир и песню эту// Разнесем по белу свету…»)
Через некоторое время эта семья куда-то уехала, и что с ними стало в дальнейшем, мне не известно.
На втором этаже по этой лестнице жила семья шофера, состоящая из главы семьи, его неработающей жены и двух дочерей. Девочки были младше меня года на 3 – 4, поэтому мы с ними практически не общались.
Перейдем к следующей парадной. На первом этаже в кв. 3 жил биолог Шиперович В. Я. с женой (бывшей певицей) и дочерью Наташей, лет на 5—8 старше меня. Во время борьбы с генетикой, вейсманизмом-морганизмом, космополитизмом он исчезал на некоторое время. Кажется, его высылали в Петрозаводск (часть биологов там работала). Его жена была яркой женщиной. Если мне не изменяет память, он привез ее из какой-то южной деревни. С ними я никогда не общался и у них дома не бывал. Наташа, специалист по французскому языку, очень симпатичная девушка, редко здесь появлялась. Помню, что она вышла замуж за курсанта военного училища. Его направили в какую-то воинскую часть не в Ленинграде, она там недолго с ним прожила и вернулась в Ленинград.

Изредка мы с ней разговаривали. Помню, в Ленинград впервые приехал французский эстрадный оркестр, и Наташа рассказывала мне, как она работала у них переводчицей. Она была в восторге от французов, а один из оркестрантов переехал на время гастролей к ней.
В квартире на втором этаже в той же парадной жил профессор Ботанического института И.П.Палибин. С ним я почти не общался. Помню, что он очень плохо ходил. Иногда он катал меня на своей эмке (с шофером, конечно) до Ботанического сада, а оттуда я пешком возвращался домой.

Палибин Иван Владимирович [28.3 (9.4).1872, Тбилиси, – 30.9.1949, Ленинград], советский ботаник, доктор биологических наук (1934), заслуженный деятель науки РСФСР (1946). Образование получил в Женевском университете. С 1895 работал в Петербургском ботаническом саду (позднее Ботанический институт АН СССР), где организовал сектор палеоботаники (1932). Директор Батумского ботанического сада (1916—23). Совершил экспедиции (с целью изучения флоры) в Северный Китай, в Монголию, на острова Северного Ледовитого океана (на ледоколе «Ермак»), Кавказ, в Малую Азию. Основные труды по систематике и географии древесных растений, современной флоре восточной Азии, Забайкалья, Кавказа, третичной флоре Кавказа, Казахстана, Дальнего Востока. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.
«С 1911 г в сферу его научных интересов вошло изучение черноморско-кавказской флоры. В течение 1916—1923 г.г. он работал директором Батумского ботанического сада. С 1923 г. уже в ранге видного ученого он возвратился в ленинградский Ботанический сад, где работал сначала старшим хранителем, а затем заведующим Музеем Ботанического института АН СССР. Палибин провел в блокадном Ленинграде самый тяжелый период и был вывезен в Москву только в январе 1943 г. Блокада подорвала его здоровье. В июне 1945 г. его постиг удар, от последствий которого он так не оправился. Вернулся в Ленинград в 1946 г., но работать уже не смог. Похоронен в Петербурге на Шуваловском кладбище. Могила не найдена.
Именем Палибина назван мыс на одном из островов архипелага Земли Франца-Иосифа.» (В.Д.Привалов «Улицы Петроградской стороны. Дома и люди», Центрполиграф, 2013)
Самым замечательным было то, что в этой парадной находился вход в подвал, который иногда был открыт. Подвал располагался и под деревянным, и под каменным домом. Как заманчиво было прокрасться в подвал (что нам вообще-то не разрешалось) и бродить там в темноте, выдумывая разные приключения!
В квартире на втором этаже после войны недолгое время жила режиссер Неуймина с двумя детьми Леной и Борей, нашими ровесниками. Как-то для новогодней елки ей понадобились дети, изображающие кукол. На эти роли пригласили и нас.
Потом они переехали, если не ошибаюсь, на вторую линию Васильевского острова. Очень хорошо запомнилось, как нас, детей, пригласили раз к ним посмотреть диафильмы с помощью «волшебного фонаря», который сохранился, пожалуй, с довоенных времен.
После их отъезда в этой квартире жил Астанин (или Останин), кем он работал – я не знал. Время от времени к нему приходил сын, немного старше меня, который жил отдельно. После смерти Астанина в квартире жила его вдова – сравнительно молодая симпатичная интеллигентная женщина Вера Николаевна – преподаватель иностранных языков. Я в школе изучал немецкий язык, а с ней некоторое время занимался английским языком. Кто еще жил в квартирах на втором этаже, я уже не помню.
И, наконец, третья парадная в деревянном доме.
В двухкомнатной квартире первого этажа жил самый главный человек наших домов – управдом Лина Федоровна Крутикова. Ее муж, умерший в блокаду, работал здесь дворником. У Лины Федоровны была старшая сестра, которая в 30-е годы переехала в Ленинград из деревни, хорошо акклиматизировалась в городе, приобрела городской вид и работала машинисткой. Затем она вывезла из деревни в Ленинград Лину Федоровну, выдала замуж, и Лина Федоровна здесь прижилась. Уже после войны Лина Федоровна, в свою очередь, вызвала из деревни 16-летнюю родственницу, краснощекую полную добродушную девицу Маню, которую устроила дворником, а через некоторое время выдала замуж. Помню, увидев ее, мы пели:
«Марь Иванна,
Щи кипят,
Каша подгорела,
Дети ужинать хотят.
– А мое какое дело.»
Мы не хотели ее обидеть, да она и не обижалась. Наверное, как все управдомы и дворники, Лина Федоровна была связана с НКВД, так что собирать информацию о множестве подозрительных элементов, собравшихся в одном месте, было очень удобно. Все жильцы, за исключением одной женщины, были очень предупредительны с Линой Федоровной. Они, как я понял позже, наверное, боялись или остерегались ее.
На самом деле Лина Федоровна была совсем неплохим человеком. Когда моя мама попала в больницу, и я жил один в прачечной, которую мама приспособила под жилье, то Лина Федоровна взяла на себя заботу обо мне – по утрам я ходил к ней завтракать.


Перед войной (у сараев 2).Справа налево: Инга (на руках), Лина Федоровна (после войны управдом), ее сестра, муж Лины Федоровны (дворник, умер в блокаду)

И вот второй этаж, последняя квартира в этом доме. Там жила тихая приятная скромная женщина, работавшая, кажется, в райкоме партии, с дочерью Галей Орловой, старше меня на 2—3 года. Время от времени мы с ее дочерью общались. Помню, что у нее был велосипед, и она давала мне на нем покататься по дорожкам сада. Почти сразу после окончания школы она вышла замуж за военного и уехала с ним. Кстати, именно от нее за день до опубликования новости в печати я узнал, что снят со всех постов и арестован «английский шпион» Л.П.Берия. Ей, в свою очередь, сказала об этом мать


План квартиры Ливеровских

А вот любопытная деталь времени. В то время те, кто подписывался на собрания сочинений, сообщали в магазине свои паспортные данные, а также адрес. Так вот, после ареста Л.П.Берии ко всем подписчикам Энциклопедии приходили на дом какие-то люди, аккуратно вырезали из тома на букву «Б» страничку со статьей о Берии и вклеивали новую.
С деревянным домом мы разобрались, теперь переходим к каменному. Начну со второго этажа, где на одной лестничной площадке располагались входы в две квартиры – А.В.Ливеровского и С.А Рейнеке (до войны и в начале войны в этой квартире жил профессор П.И.Преображенский).
Я жил в квартире А.В.Ливеровского с 1942 по 1947 год, и П.И.Преображенского уже не застал, но упоминания о нем слышал неоднократно.
Помню, что на лестничной площадке у дверей квартиры №7 (Ливеровских) стоял старый (еще дореволюционных времен) красивый деревянный холодильник, в который должен был закладываться лед. В то время он уже не использовался, но и выкинуть его, наверное, было жалко.
Меня он всегда привлекал своим внешним видом, я любил открывать ящички для льда и другие отделения.

Главный интерес в квартире для меня представляли книги. Вдоль стен столовой располагались книжные шкафы со всеми томами энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в кабинете вдоль стены со спальней в таких же шкафах стояли собрания сочинений Шекспира, Шиллера, Байрона большого формата с иллюстрациями, тоже издательства Брокгауза и Эфрона, а также издания классиков – Чехова, Шелера-Михайлова и других. Книжные шкафы располагались и в передней перед входом в кабинет и спальню.
Как я уже писал раньше, я любил сидеть очень тихо в кабинете Александра Васильевича и листать книги, особенно большого формата, например, «Мертвые души» с рисунками Далькевича, «Гаргантюа и Пантагрюэль» с рисунками Г. Доре, а также слушать в наушниках радио. А когда Александр Васильевич делал перерыв в делах, мы с ним беседовали на разные темы. Но такие темы, как политика, его работа во Временном правительстве, ГУЛАГ мы никогда не затрагивали.
Во второй квартире на этой лестничной площадке в то время жила Сусанна Александровна Рейнеке (1892—1977), дочь статского советника, доктора медицины, земского начальника Исполатова Александра Николаевича и Анны Алексеевны, урожденной Ильиной.
Муж Сусанны Александровны – Рейнеке Николай Николаевич, потомственный адвокат, умер от дифтерита перед войной (1938). У них было два сына – старший Воин – Нима (1920? -1940), погиб в битве под Москврй в 1942 г., младший Андрей (1932? -1938) – умер от дифтерита.

В 50-е годы прошлого столетия  С. А. Рейнеке
подарила портрет А. С. Пушкина работы неизвестного художника музею «Михайловское». В 1955 г. портрет был в экспозиции, а в этом десятилетии я его там не увидел.
И вот 2022 г. я увидел в музее «Петровское» портрет А. С. Пушкина работы неизвестного художника. По моим детским впечатлениям мне кажется, что это именно тот портрет. Но, конечно, я не мог быть в этом уверен.
Поэтому я написал письмо в музей и получил такой ответ.
На электронный адрес Пушкинского Заповедника пришло письмо, в котором вы задаете вопрос о портрете А. С. Пушкина, увиденном в экспозиции дома-музея П.А. и В. П. Ганнибалов в Петровском.
Сообщаем, что в документах делопроизводства за 1953 г. хранится акт, составленный в том, что:
«30 июня с/г Гейченко С. С. были сданы в научную часть нижеперечисленные предметы, полученные в дар для музея-заповедника от гр. Рейнеке Сусанны Александровны, проживающей в гор. Ленинграде на Бармалеевой улице, дом 35/7 кв. 8.
1. Портрет А. С. Пушкина, погрудный, написанный маслом на картоне, работы неизвестного художника первой половины ХIХ в. К нему старая рама золоченого багета с овальной вставкой для портрета…
2. Вазочка фарфоровая темно-синяя с золотом, стиля ампир…»
Портрет А. С. Пушкина экспонировался в доме-музее А. С. Пушкина в Михайловском. После открытия в 1977 г. усадьбы в Петровском портрет был перемещен в экспозицию дома-музея Ганнибалов, где находится и поныне.
Вазочка фарфоровая, темно-синяя с золотом, стиля ампир, постоянно экспонируется в гостиной дома-музея Осиповых-Вульф в Тригорском.
Оба предмета переданы Заповеднику безвозмездно, с обязательством последнего отметить во всех музейных описях и инвентарях что эти вещи «переданы С. А. Рейнке в память ее сына Воина Николаевича Рейнеке, убитого в битве под Москвой в 1942 году».
С уважением,
главный хранитель музейных предметов Дарья Сергеевна Плотникова,
начальник отдела учета музейных фондов Елена Валентиновна Петрова
22 июля 2022 г.


Портрет А. С.Пушкина
(неизвестный художник)

Сусанна Александровна – высокая красивая женщина. Она преподавала латинский язык в Первом медицинском институте, была грозой студентов. У нее был тяжелый характер. Практически никто не сдавал ей латинский язык с первого раза. Очень часто студенты приходили сдавать ей латынь в наш сад, и пока они дрожали в ожидании своей очереди, я разговаривал с ними.


Сусанна Александровна Рейнеке (1892—1977)

Я думаю, что своей суровостью и «жестокостью» она обязана жестокости своей судьбы.  Это и отложило отпечаток на ее характер.
Несмотря на свою суровость к студентам, она часто поселяла у себя приезжих девочек-студенток.
Часто к ней приходила Мария Ефимовна Сергеенко, которая жила этажом ниже. М.Е. была профессором, зав. кафедрой латинского языка I Медицинского института и дополнительно преподавала в Университете.
Мария Ефимовна Сергеенко (1891—1987) – сгорбленная невысокая женщина, чаще всего носящая длинные штаны (не брюки) и полувоенную шинель, что в то время шокировало окружающих.


М.Е.Сергеенко (1891—1987)

М. Е. жила на первом этаже в маленькой темной двухкомнатной квартирке (окнами в сад), вместе с очень тихой компаньонкой (забыл ее имя и отчество) и злой собачонкой, которую звали Кил-Тил (в честь какого-то древнего царя).
Мы дружили. Гуляя по саду, вели долгие беседы. У нее была очень большая библиотека со старинными книгами. Я, наверное, был единственным из жильцов дома, который изредка допускался в ее квартиру и имел доступ к книгам. Часто мы обменивались книгами для чтения – я ей давал развлекательную литературу (типа А. Дюма), а М.Е давала мне читать Диккенса и толстую подробную биографию Гете, написанную Льюисом (Джордж Генри Льюис «Жизнь И. Вольфганга Гёте, СПб, издание «Русской книжной торговли», 1867) и др.
Обычно Сусанна Александровна и Мария Ефимовна старались никого не пускать в свои квартиры (даже жильцов этого дома), но меня они почему-то допускали.
В их квартирах меня привлекали большие библиотеки. Рыться в книгах я не просил, но был, наверное, единственным человеком в доме, кому они давали читать книги, зная мою щепетильность и аккуратность. Мне запомнилось, что у С.А. я брал читать детское переложение «Рыцарей Круглого Стола» с цветными иллюстрациями (дореволюционное издание), у нее же впервые увидел книгу Хемингуэя «Пятая колонна» (его у нас после войны еще не издавали).
Конечно, я читал что-то еще, но что именно – стерлось из памяти.
Мария Ефимовна жила, по сути дела, в двух квартирах: то у себя, то у Сусанны Александровны. В этой большой и мрачной квартире было много книг, старинной мебели. Однако, с Сусанной Александровной я не чувствовал себя так свободно, как с Марией Ефимовной.


Диккенс. Крошка Доррит – с автографом М.Е.Сергеенко

Помню, как-то, уезжая, она попросила меня поливать цветы. Я приходил в эту квартиру и фантазировал, будто попал в какой-то замок, и за мной следят невидимые враги. Нарочно не зажигая свет, я ощупью пробирался по квартире, вздрагивая при каждом шорохе. Потом включал свет, поливал цветы и спокойно возвращался в свою прачечную.
Когда М. Е. выходила гулять со своей собачкой Кил Тилом, я тоже присоединялся к ней. Мы прогуливались по саду и вели всякие занимательные разговоры – о литературе, истории, искусстве. Интересно, что общались мы с ней на равных, несмотря на большую разницу в возрасте.
До сих пор у меня сохранилась подаренная ею книга Диккенса «Крошка Доррит» с ее автографом
Именно Марии Ефимовне я обязан своими первыми заработками. Сперва она попросила позаниматься математикой с сыном ее шофера (у нее была машина, но она ее не водила), а потом я копировал тушью на кальке планы античных сооружений для ее книги.
В последний раз я встретил М.Е. в Лавке писателей, когда уже учился в аспирантуре. Тогда только что вышел в ее переводе двухтомник Тацита («Литературные памятники»).
– Чем занимаешься? – спросила Мария Ефимовна.
– Искусственным интеллектом, – ответил я.
– Моим бы студентам естественный интеллект, – парировала Мария Ефимовна.

(См. книгу: Сергеенко М. Е. ПРОСТЫЕ ЛЮДИ ДРЕВНЕЙ ИТАЛИИ, изд-во «Наука». Москва – Ленинград, 1964).
Из аннотации. В распоряжении советского читателя имеется ряд книг, которые знакомят его с фактической историей древнего Рима, с его экономической и социальной жизнью, с крупными деятелями тех времен. Простые люди мелькают в этих книгах призрачными тенями. А между тем они, эти незаметные атланты, держали на себе все хозяйство страны, и без них Римское государство не продержалось бы и одного дня. Настоящая книга и ставит себе задачей познакомить читателя с некоторыми категориями этих простых людей, выделив их из безликой массы рабов, солдат и ремесленников.
М. Е. Сергеенко использовала собранные ею в течение многих лет эпиграфические и археологические источники. Книга написана живым, выразительным языком. Она является по существу продолжением уже известной читателю монографии М. Е. Сергеенко «Жизнь древнего Рима», вышедшей в 1964 году.
А вот, что говорил на «Радио Свобода» о М. Е. Александр Генис.

Скажем, в той области, о которой мы сегодня беседуем, блестящие труды оставила Мария Ефимовна Сергеенко. (Как рассказывал мне Парамонов, она преподавала в их университете латынь, и запомнилась ему строгой дамой в военной шинели). Вышедшие еще в 60-е годы книги Сергеенко «Ремесленники древнего Рима» и «Рабы древнего Рима» обладают как раз той добротностью, дотошностью и беспристрастием, которые привлекают любителя этого умного, но очень специфического жанра. Лишенная авантюрной остросюжетности, которой часто соблазняют биографии героев, история повседневности чужда и амбиций историософии. Историк тут предлагает факты без объяснения, он показывает «как было», но не спрашивает «почему».
А вот, что я нашел в Интернете о Марии Ефимовне Сергеенко. Это рецензия на книгу «Три встречи», (М, Православный паломник, 1997).

Книга «Три встречи» рассказывает о трех монахинях – русских подвижницах XX века: монахине Силуане (Надежде Андреевне Соболевой), М. Е. Сергиенко (инокине Марии) и О.Н.Вышеславцевой (инокине Марии). Разные судьбы, разные пути к монашеству, очень разные характеры. Но не случайно их жизнеописания объединены в одну книгу. Эти женщины принадлежат одному поколению российской дворянской интеллигенции, получили прекрасное образование – были подлинными наследницами великой русской культуры XIX в. Они жили в годы гонений на Православие и исповедывали Христа всей жизнью: подвигом молитвы и служения людям, сострадания, смирения и любви.
…Хорошо знала и любила монахиню Силуану М. Е. Сергеенко (1891—1987), о которой – II глава книги. Известный ученый-античник, автор многих книг, педагог, умный, внимательный, вдумчивый человек (это видно из ее воспоминаний и писем, приведенных в книге), с большим литературным талантом и удивительной живой душой.
Детство Марии Ефимовны прошло в Чернигове; огромное влияние оказала на нее мать – человек спокойной, крепкой веры, засвидетельствованной ежедневной жизнью», окрестные крестьяне называли ее «святой». Девочка училась в Черниговской гимназии, и здесь в 1904—05 гг. познакомилась с «революционерами»; уничижительная характеристика этих людей, «невежественных и деятельных, тупых и энергичных», приводится в ее воспоминаниях (с.125—129). Детское увлечение (а в «детские» революционные кружки входили дети 12—13 лет) помогли впоследствии Марии Ефимовне правильно отнестись к страшным событиям, происходившим в России.
С 1910 по 1916 гг. М.Е. училась в Петрограде на Бестужевских курсах у прекрасных ученых и педагогов: у М.И.Ростовцева, Ф.Ф.Зелинского, А.В.Карташева, С.В.Меликовой и др. Потом недолго преподавала в сельской школе Черниговской губернии, где от своего начальника Василия Михайловича Зайца, учителя Божьей милостью, она запомнила «урок, для историка основной: надо любить прошлое, ибо только любовь в силах вернуть к жизни то, что умерло много веков назад: настоящий историк – воскреситель, чудотворец» (с.132).
С 1918 по 1929 гг., М.Е. преподавала в Саратовском университете. Об этом – строки ее воспоминаний (с.136—147) с поразительно емкой и меткой характеристикой своих коллег-ученых. На 1—2 страницах сказано все главное о человеке, перед нами встают, как живые, П.Г.Любомиров и С.Н.Чернов – прекрасные историки и достойнейшие люди; так же живо и метко описаны и другие, менее достойные коллеги – из песни слова не выкинешь, а перо М.Е. бывало подчас и горьким, и ироничным.
Есть в воспоминаниях Марии Ефимовны и очень страшные записи: о ленинградской блокаде (с.151—167). «В зиму 1941/42 г. жители Ленинграда держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовленными». «Человеческое, оказывается, наведено очень тонким слоем на человеке…» Мы не раз читали о голоде, холоде, бомбежках и смерти в блокадном Ленинграде; но М.Е. с особой болью и горечью пишет о потере человеческих качеств: жалости, сострадания, любви, достоинства. Мысль об этом качестве – человеческого достоинства – красной нитью проходит через все воспоминания и письма М.Е.
Письма М. Е. Сергеенко, приведенные в книге (с.168—183), согреты любовью и тонким юмором, вниманием и живым интересом к людям, к животным, к красоте Божьего мира.
Рядом с квартирой М.Е.Сергеенко, в трехкомнатной квартире на первом этаже, жили две дружных семьи – профессор физик Юрий Петрович Маслаковец (1899—1967), его жена художник Ирина Владимировна Вальтер, сестра Юрия Петровича пианистка Алла Петровна Маслаковец (1905—1986) и ее муж инженер Василий Васильевич Григорьев.


Алла Петровна Маслаковец (1905—1986)


Алла Петровна Маслаковец с Ингой перед прачечной

Это были замечательные люди – веселые, хлебосольные. У них был очень большой круг знакомых – ученые, писатели, художники, музыканты. Часто приезжали гости: пианистка Мария Юдина, писатель Иван Ефремов, академик А.Ф Иоффе и многие другие.
Иногда у Ирины Владимировны жила ее мама – Люция Густавовна (ее предки были шведами). Она выходила в сад, садилась на скамейку. Я присоединялся к ней, и она рассказывала мне о своей жизни.
Сейчас я уже ничего из ее рассказов не помню, за исключением одной истории. Когда за Люцией Густавовной ухаживал ее будущий муж, у них впервые появилось новшество – телефон. Ее жених любил ей звонить и петь по телефону «Santa Lucia».
Ирина Владимировна была художник, и писала она, в основном, природу и животных.
Юрий Петрович заведовал лабораторией в институте полупроводников им. А. Ф. Иоффе. Вот что писал академик Ж.И.Алферов:

«В 1938 году два молодых аспиранта Абрама Фёдоровича Иоффе – Юрий Петрович Маслаковец и Борис Тимофеевич Коломиец сделали серно-таллиевый фотоэлемент с коэффициентом полезного действия 1 процент. Это был мировой рекорд коэффициента полезного действия преобразования солнечной энергии в то время. И это подвигло А. Ф. Иоффе предложить использовать крыши жилищ, зданий для покрытия их такими фотоэлементами и для использования их для получения энергии.


Перед войной в лаборатории института полупроводников им. А. Ф. Иоффе. Ю. П. Маслаковец сидит вторым слева, П.А.Траубе стоит вторым слева.

«Осенью 1941 г. лабораторией (Б. М. Вул, Г. М. Коваленко) были начаты также работы по изысканию путей борьбы с обледенением самолетов, проводившиеся совместно с Институтом летных исследований (Н. С. Егоров, И. И. Шулейко и П. И. Макаров) и Физико-техническим институтом Академии наук СССР (Ю. П. Маслаковец и Б. Т. Коломиец). Был сконструирован электротермический противообледенитель, в котором в качестве нагревательного элемента использовалась металлизированная бумага. Весной 1942 г. были проведены летные испытания. Впоследствии метод металлизации бумаги был широко применен в производстве бумажных электрических конденсаторов.
Во время войны термоэлектрогенераторы, разработанные под руководством Ю.П.Маслаковца, использовались для питания партизанских радиостанций, а после войны они выпускались серийно и применялись для питания радиоприемников в сельской местности. «В 1953 г. по инициативе академиков А.Ф.Иоффе и П.И.Лукирского в на кафедре «Техническая электроника» радиотехнического факультета Ленинградского политехнического института впервые в СССР была организована подготовка инженеров-исследователей по специализации «Физика полупроводников».
Организатором и руководителем специализации был профессор Ю.П.Маслаковец, … автор работ по теории р-n перехода, создатель первого в мире (1941 г.) полупроводникового термогенератора».
В последний раз я встречался с Юрием Петровичем за год до его смерти. Я тогда учился в аспирантуре, и мне понадобились миниатюрные полупроводниковые датчики для измерения углов. Я пришел к Юрию Петровичу домой проконсультироваться на этот счет. Он дал мне рекомендации, к кому стоит обратиться в институте полупроводников, чем я и воспользовался.
Юрий Петрович был экспансивным веселым человеком с очень заразительным смехом и прекрасным чувством юмора, Василий Васильевич – полной его противоположностью: спокойный и немногословный.


Ю.П.Маслаковец рассказывает Инге что-то забавное.

Все в этой семье были увлечены охотой и держали охотничьих собак, которые участвовали в собачьих выставках. Я тоже любил ездить на эти выставки. Из собак мне запомнилась породистая лайка Бровко, обычная лайка Кутька, сеттер-гордон Жук.
А еще у Юрия Петровича была настоящая пушка небольшого размера, и Юрий Петрович иногда в праздники из этой пушки стрелял, что доставляло нам большое удовольствие.
Алла Петровна – доцент Консерватории, преподаватель игры на фортепиано. Она была неконцертирующим пианистом, но время от времени должна была давать концерт в Малом зале Консерватории. Помню один такой концерт. Мы с Алеком сели в одном из первых рядов. Зал был практически пустой, присутствовали только знакомые и студенты. Во время пауз между частями одного произведения мы стали бурно аплодировать и не сразу сообразили, что этого делать не следовало.
Я не знаю, где эти две семьи были во время блокады, но помню, что как только они вернулись в Ленинград, то в честь победы в войне они посадили дубок, который стоял до тех пор, пока существовал сад.
В конце 2008 года я наткнулся в Интернете на воспоминания переводчика Аркадия Григорьева о том, как он в далекие 50-е годы приезжал в Ленинград к своему дяде В.В.Григорьеву. Именно тогда я с ним и познакомился – мы много гуляли по городу, обсуждая разные темы. Время было интересное – начало оттепели. По радио С. Образцов регулярно вел передачи о французских шансонье – Иве Монтане, Франсисе Лемарке, Шарле Трене и т. п. Стали приезжать эстрадные коллективы из буржуазных стран – сестры Берри, шведские артисты. Киноактер Глеб Романов выступал с шоу (тогда это слово еще не было в ходу), во время которых он пел песни на 19 языках, переодеваясь в соответствующие костюмы и танцуя. Эдди Рознер, выйдя из заключения, собрал свой оркестр и выступал с большим успехом. На экраны вышел фильм «Возраст любви» с Лолитой Торрес. Аркадий приезжал несколько раз, и во время его приездов мы с удовольствием вели длинные беседы. Отрывок из его воспоминаний я привожу ниже.
И, наконец, в третьей квартире на этой же площадке проживал до войны близкий родственник Юрия Петровича и Аллы Петровны Петр Александрович Траубе, с женой Ириной Александровной Жданко и дочерью Ингой Траубе, которая была младше меня на год. Ирина Александровна до самой своей смерти дружила с моей мамой, несмотря на то, что они были совершенно разные люди.
Ирина Александровна реально смотрела на жизнь и все понимала очень правильно, чем мне и нравилась. До выхода на пенсию она работала в Университете лаборантом на кафедре беспозвоночных, затем, поскольку зрение у нее было чрезвычайно слабое, стала работать в мастерской для слепых и слабовидящих. Там они выполняли какую-то ручную работу. Ирине Александровне нравилось, что при этом им читали по радиосети художественную литературу.
После войны в одной из комнат этой квартиры поселились ее мать Варвара Васильевна Жданко – очень оригинальный человек, художница – и сестра Вероника Александровна Жданко с сыном Алеком, моим ровесником. Варвара Васильевна Жданко была первой женой профессора ЛИСИ Александра Александровича Жданко. Он с семьей жил в начале Чкаловского проспекта (недалеко от Б. Зелениной), часто навешал В.В. и своих дочерей, да и я почему-то бывал у него. Мне нравились макеты подъемных механизмов, которые он разрешал трогать. Помню, в то время, когда я работал над дипломным проектом, я встретил его на улице, и он попросил показать проект ему. Через несколько дней я зашел к нему и, хоть это была совершенно не его область, он с интересом выслушал меня.


Портрет А. Покровского работы В.В.Жданко

В старости у Александра Александровича стало плохо с ногами, и ходил он очень медленно. Как-то он вошел в почти пустой вагон трамвая. Тут трамвай дернулся, А.А. не удержался и сел на колени молодой женщины, причем ему было никак не встать.
Он, конечно, извинился, а женщина сказала: «Ничего, ничего» и помогла ему сесть на свободное место.
В.В.Жданко в молодости преподавала рисование сестрам Дармалатовым. Именно она заметила способности у Сарры и сказала, что она должна заниматься искусством. Сарра Лебедева (Дармалатова) стала в дальнейшем известным скульптором. Как-то она приезжала из Москвы навестить В.В.Жданко.

Лебедева Сарра Дмитриевна [11 (23).12.1892, Петербург, – 7.3. 1967, Москва], советский скульптор-портретист. Член-корреспондент АХ СССР (1958), заслуженный деятель искусств РСФСР (1945). В 1910—1915 училась в мастерских М. Д. Бернштейна, Л. В. Шервуда и В. В. Кузнецова. Участвовала в реализации плана монументальной пропаганды. С 1926 член общества русских скульпторов. Работала главным образом для бронзы. Испытав в раннем творчестве воздействие импрессионизма, черты которого сохраняются и в её зрелой манере, пройдя через увлечение кубизмом, Л. с начала 1920-х гг. стремится соединить художественные открытия этих течений с последовательно реалистическими принципами изображения (портреты: Ф. Э. Дзержинского, 1925, Музей Революции СССР, Москва; А. Д. Цюрупы, 1927, Русский музей, Ленинград). Работам 1920-1930-х гг. присущи острый психологизм, выявление пластической специфики индивидуального облика модели и живописно-динамичная трактовка материала, сохраняющая этюдную непосредственность (портреты: В. П. Чкалова, 1936, С. М. Михоэлса, 1939, – оба в Третьяковской галерее). В годы Великой Отечественной войны 1941—1945 и последующие годы Л. пополняет портретную галерею современников (портреты: А. Т. Твардовского, 1943, Третьяковская галерея; В. Е. Татлина, 1943—1944, Русский музей; Б. Л. Пастернака, известняк, 1961—1963, Третьяковская галерея). Л. создавала также серии портретных статуэток, фигурок для фарфора и фаянса, этюдов обнажённой натуры, делала опыты в области монументальной пластики и декоративно-прикладного искусства.
Отступление об автомобилях. У А.В.Ливеровского не было машины, поэтому он часто ездил на такси. После войны в качестве такси использовались маленькие немецкие опели, было их тогда немного, поэтому шоферы хорошо знали маленького генерала (А.В., будучи заместителем директора ЛИИЖТа, подобно многим директорам и заместителям директоров предприятий, был военным и носил военную форму). Я любил после того, как А.В. вызывал такси, выскочить на улицу и, завидев автомобиль, бежать домой и сообщать А.В. об этом.
У М.Е.Сергеенко была машина и шофер, однако иногда и она пользовалась услугами такси. Надо отметить, что М.Е. одевалась очень странно. Она всегда носила темную одежду, любила ходить в штанах типа шаровар, заправленных в ботинки. Вообще, ее внешний вид был очень непрезентабельный, но она не обращала на это внимания.
Помню, как-то за ней подъехало вызванное ею такси, но, когда М.Е. собралась сесть в машину, шофер не захотел ее пускать, сказав, что такси вызвал профессор Сергеенко, а вышедшая женщина ничем профессора не напоминает.
У Ю.П.Маслаковца и В.В.Григорьева тоже были автомобили. Василий Васильевич все делал с машиной сам – и чинил, и водил, а вот Юрий Петрович машиной заниматься не любил, он предпочитал на ней только ездить, возился же с машиной его шофер. Событием в жизни Юрия Петровича стала покупка автомобиля «Москвич». Юрий Петрович своим ходом гнал его из Москвы. В Ленинграде его ожидала торжественная встреча. Мы с Алеком стояли на углу Геслеровского и Бармалеевой. Как только показалась машина, мы побежали по Бармалеевой улице, влезли в окно квартиры Юрия Петровича и сообщили встречающим о приближении машины. Все подбежали к воротам на Бармалееву, открыли их, и автомобиль под громкие аплодисменты въехал во двор.
И, наконец, на первом этаже в конце дома жила скромная женщина Вера Петровна Цинзерлинг, жена одного из врачей большой медицинской семьи Цинзерлингов. Позже в квартиру на втором этаже поселились какие-то еще Цинзерлинги. А пока там жил актер Н.Н.Гапанюк с женой. В последнее время он работал в акимовском театре комедии. Причем играл он только роли «кушать подано». Я с ним немного общался, и всегда удивлялся, как можно было заниматься такой деятельностью.
Теперь остается рассказать и о своей жизни. В квартире Ливеровских мы с мамой жили до 1947 года. Мама очень не хотела их стеснять, и вот ей в голову пришла идея. В саду располагалась одноэтажная деревянная прачечная. Одна ее половина представляла собой пустую запущенную комнату с круглой печью, вторую половину занимало помещение для стирки, в котором находился котел для кипячения белья и большие раковины для полоскания. Вода в котле нагревалась дровами, торфом или углями. Когда вода закипала, пар клубами выходил через дверь.


План прачечной

А.В.Ливеровский всячески отговаривал маму от переезда в пустую комнату прачечной, заверял, что жить там вредно – дощатый пол положен прямо на землю (без подвала), в окна дует, тепло не держится, сырость. Но мама настаивала на своем. Заняла деньги, стала заниматься ремонтом. Однако грянула денежная реформа 1947 года, и занятые деньги обесценились, поэтому ремонт так и остался незавершенным. А деньги частями отдавали еще несколько месяцев.
Итак, мы переехали и жили в прачечной с 1947 по 1958 год, пока мама с большим трудом не добилась получения комнаты 15 кв. м. у Черной речки в двухкомнатной квартире с соседями-алкоголиками. Но это уже другая история.
Несмотря на неблагоприятные физические условия, жить в прачечной мне нравилось. По сути дела, мы жили как бы за городом, на природе. Правда, с лета приходилось беспокоиться о дровах. На их


П.П.Маслаковец на фоне прачечной. Довоенная фотография

получение выдавались талоны. Нужно было ехать на дровяной склад, выбирать дрова, заказывать транспорт. Затем дрова надо было распилить, расколоть и перенести в сарайчик, который располагался рядом с домом.
Пока я был помладше, мы нанимали рабочих заниматься пилкой и колкой дров, потом уже этим стал заниматься я. Иногда, в качестве развлечения, мне помогали мои школьные товарищи. Зимними вечерами приятно было сидеть перед горячей печкой и читать книгу, а иногда и наблюдать, как в гости приходила мышка, вставала на задние лапки и тоже грелась у печи.
Поскольку в самой прачечной была очень хорошая акустика, я любил петь там во весь голос – в основном арии из опер и итальянские песни. Когда голос стал ломаться, я запросто пел басом арию Сусанина.
В первое время у нас не было никакой информации о том, что происходит в мире, а мне так хотелось слушать радио. В те годы ленинградское радио было очень интересным – было много литературных и музыкальных передач, трансляций спектаклей, концертов и даже фонограмм советских кинофильмов. И тогда я собрал простенький детекторный приемник и стал слушать радиопередачи через наушники. Позже мы купили самый дешевый маленький ламповый приемник АРЗ-49, работавший на средних и длинных волнах. Теперь я мог слушать уже несколько радиостанций. Чтобы не мешать маме, я пристроил к приемнику наушники и ночью слушал на волне 375 м ленинградскую радиостанцию, которая в это время транслировала передачи за рубеж (наверное, в Финляндию), и часто передавала джазовую музыку, не рекомендуемую для граждан СССР.


Е.А.Поковская и А. Покровский на фоне прачечной (вдали наш сарайчик)

В коридоре у окна у нас была оборудована «кухня» – стол, на котором стояла керосинка и электрическая плитка. Здесь готовилась пища. Мыться и мыть посуду приходилось в прачечной – зимой вода там была ледяная и температура в помещении почти такая же, как и на улице. Мыться мы ходили в баню на Разночинной, иногда на Карповку. Я не любил общие залы с шайками, предпочитал душевые кабины.
Поскольку мама весь день была на работе, я сам разогревал или варил немудреную пищу. Холодильника у нас не было, поэтому продукты (масло, колбаса и пр.) мы покупали на один-два дня. Но я относился к такой жизни совершенно спокойно. Все-таки все основные трудности ложились на маму. Приходя из школы, я перекусывал, быстренько делал уроки и затем был свободен. В будние дни я дожидался маму с работы, и мы частенько ходили обедать в столовую общежития Планового института. По вечерам мы иногда ходили в кино. Обычно на вечерние сеансы детей не пускали, но маме как-то удавалось уговорить билетеров. А когда я стал постарше и вытянулся, то проходил уже беспрепятственно, несмотря на то, что мне не было еще 16 лет

Кино – это отдельный разговор. В детстве я очень любил советские биографические фильмы – «Александр Попов», «Глинка», «Мусоргский». С удовольствием смотрел фильмы 30-х годов про «шпионов и вредителей» – «Партийный билет», «Ошибка инженера Кочина». В силу своего возраста я не задумывался об идеологической стороне этих фильмов, я просто с удовольствием следил за игрой наших прекрасных актеров. Кино в то время было вполне доступно, билет стоил от 20 до 50 копеек. Обычно я приходил заранее, чтобы купить дешевые билеты в последние ряды. Кинотеатры пользовались большой популярностью. На вечерних сеансах играли оркестрики, пели неизвестные певцы, в буфете можно было выпить газированной воды, съесть мороженое, проносить которое в зал не разрешалось. В округе было много кинотеатров – «Люкс» (во время борьбы с космополитизмом кинотеатр переименовали в «Свет»), ДК Промкооперации («Приморский»), «Арс», «Молния», «Эдисон» («Экран»), потом открылся «Великан». Когда я был помладше, то с удовольствием ходил на детские сеансы в кинотеатр «Свет». Там был замечательный директор дядя Сережа, который очень любил детей. Он всегда перед сеансами приходил в фойе и, если не приглашал каких-нибудь артистов, писателей, то сам общался с нами, много шутил, играл. Потом он получил повышение и стал директором кинотеатра ДК Промкооперации.
Но особый интерес представляли трофейные зарубежные фильмы. Они часто шли во всех кинотеатрах, но больше всего их показывали в клубе завода «Светоч» (а, может быть, там только их и показывали). Об этих фильмах прекрасно написал И. Бродский.

«Но самой главной военной добычей были, конечно фильмы. Их было множество, в основном – довоенного голливудского производства, со снимавшимися в них… Эрролом Флинном, Оливией де Хевиленд, Тайроном Пауэром, Джонни Вайсмюллером и другими. Преимущественно они были про пиратов, про Елизавету Первую, кардинала Ришелье и т. п. – и к реальности отношения не имели. Ближайшим к современности был, видимо, только „Мост Ватерлоо“ с Робертом Тейлором и Вивьен Ли…. Сеанс начинался так. Гас свет, и на экране белыми буквами на черном фоне появлялась надпись: ЭТОТ ФИЛЬМ БЫЛ ВЗЯТ В КАЧЕСТВЕ ТРОФЕЯ ВО ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. Текст мерцал на экране минуту-другую, а потом начинался фильм. Рука со свечой освещала кусок кусок пергаментного свитка, на котором кириллицей было начертано: КОРОЛЕВСКИЕ ПИРАТЫ, ОСТРОВ СТРАДАНИЙ или РОБИН ГУД. …Конечно, это было воровство, но нам, сидевшим в зале, было наплевать. Мы были слишком заняты – субтитрами и развитием действия.»
(Сочинения Иосифа Бродского, Трофейное, С.-Петербург, 1995, т. IV, стр. 188—189).
Не могу не упомянуть и музыкальные фильмы, в первую очередь культовые «Большой вальс» и «Серенада солнечной долины». Любопытная примета того времени. Советская власть боролась с религией – в пасхальные дни во многих кинотеатрах всю ночь демонстрировали трофейные фильмы, чтобы народ шел не в церковь, а в кино. Правда, это имело нулевой эффект, так как тот, кто ходил в церковь, шел туда, а тот, кто не ходил, шел в кино. Но довольно о кино, о нем можно вспоминать еще очень много.
Все бытовые сложности лежали, конечно, на маме, хоть я и помогал, как мог – ходил в магазин, варил что-нибудь простенькое (макароны или картошку). Раз в неделю мы ходили в баню, в основном, на Б. Разночинную, так как там были душевые кабины. Я не любил мыться в общем зале, но иногда приходилось.
Невзирая на нехватку денег, мы выкраивали небольшие суммы на приобретение книг. Но поскольку я читал очень много, домашних книг мне недоставало. Частично я брал книги для чтения у жильцов деревянного и каменного домов. Однако и этого было мало, особенно летом. В детскую библиотеку я не записывался, так как всю интересную детскую литературу уже перечитал. Поэтому мама записалась во взрослую библиотеку (на Большом пр. П. С.) и оформила там на меня доверенность.
Помню, прочитав «Что делать?» Чернышевского, я решил подражать Рахметову. На гвоздях, конечно, спать не стал, но привязал крепко ноги к кровати, повесил на стену колокольчики и веревки от них привязал к рукам. Естественно, как я только заснул и стал вертеться, колокольчики зазвенели, и мне пришлось их отвязать. На этом подражание Рахметову закончилось.
Летом мы обычно никуда не уезжали, дачи у нас не было, а снимать не было возможности. Один раз я поехал в пионерский лагерь, но, хоть я и проводил там время активно (участвовал в спектакле, играл в военную игру), пионерская жизнь мне не понравилась. В выходные, при любой погоде, мы с мамой ехали куда-нибудь на электричке, а затем отправлялись в сторону Ленинграда – шли некоторое расстояние пешком, а потом на попутном транспорте добирались до города. Помню, как-то в дождливую погоду мы шли от Териок в Ленинград и встретили Александра Александровича Жданко. Подойдя к нам, он сказал:
– Я увидел издали силуэты женщины и мальчика, и догадался, что это вы. Кто же еще мог тут гулять под дождем!
Много времени летом я проводил в саду. Утром выходил собирать «урожай» – малину, крыжовник, вишню. Перед окнами нашей прачечной был небольшой участок с грядками, на котором росли в основном цветы. В хорошую погоду я забирался в какой-нибудь уголок сада и читал, читал, читал.
Весной и осенью ко мне, Алеку и Инге приходили одноклассники. Мы либо играли, либо садились где-нибудь в саду и вели долгие беседы о чем-то своем. Когда мы стали постарше, то начали устраивать танцы. У меня был патефон, но для улицы звук его был слишком тих. Я заменил в патефоне пружину на электромотор, поставил электрический звукосниматель, присоединил проигрыватель к своему радиоприемнику, провел в сад электричество, повесил лампочку – так у нас образовалась своя танцплощадка.
В общем, могу сказать, что жизнь моя была содержательна, и я всегда был оптимистично настроен.
Наконец, я закончил школу, поступил в институт. Институтская жизнь захватила меня. Я стал поздно приходить домой. А некоторые мои бывшие одноклассники по-прежнему приходили ко мне домой и подолгу разговаривали с мамой.
Я не помню, где и когда мама познакомилась с двумя сестрами студентками-эстонками, Хордикайнен, которые учились на филологическом факультете Университета. Одна из них очень часто приходила к нам. Помню, она с восторгом рассказывала об известном пушкинисте проф. Томашевском. Но потом они исчезли. Наверное, после окончания Университета они уехали в Эстонию.
К сожалению, я мало расспрашивал окружавших меня людей. А сколько интересного они могли бы мне рассказать. Но я рад, что все же смог пообщаться с осколками прошлого. Именно такими в детстве я представлял настоящих ученых. И вот, когда я поступил в ЛЭТИ и встретил современных профессоров, я увидел колоссальную разницу между старыми и «молодыми» учеными. В современных ученых не было породы, интеллигентности, эрудиции и кругозора. Правда, несколько профессоров старой школы я еще застал. А после 1956 г. в институт стали из лагерей возвращаться «враги народа». Но их было уже немного.
И вот, когда я учился на втором курсе института, мы переехали на Черную речку. Несмотря на наличие благ цивилизации – теплый туалет, ванна, газ – мне не хватало той свободы, которая была у меня на Геслеровском.
Через год или два территория сада и обоих домов отошла к ЦНИИ «Морфизприбор». Дома были снесены, сад вырублен, и на их месте построен еще один корпус ЦНИИ. Жильцы обоих домов получили квартиры в доме на улице В. Вишневского (бывшая Теряева улица). Мы с мамой иногда заходили к ним. После смерти мамы я у них уже не бывал.
Прошло уже много лет. Никого из этих людей (кроме Инги, Алека и меня) нет в живых. Много событий произошло в моей жизни, но память все время возвращает меня в детство.

Глава 3. ЧТО БЫЛО ПОТОМ. Школьные годы
Я не помню точно, в каком году и почему мама устроила меня в школу на Песочной улице (ныне ул. проф. Попова), в то время как школы были и ближе. Сейчас в этом помещении находится одно из зданий Института гриппа.
Хоть школа и находилась сравнительно далеко (для первоклассника), туда я ходил один. В один из солнечных сентябрьских дней у самой школы ко мне подошли с ножом старшеклассники и потребовали денег. Вряд ли они у меня были, но я испугался и убежал домой. На этом мои посещения данной школы закончились.
Но тут мама устроилась работать наблюдателем на метеостанцию (об этом я писал в первом разделе воспоминаний). Естественно, ни в какую школу я не ходил, потому что там ее просто не было. Но читать и считать мама меня научила.
Когда мы вернулись в Ленинград, встал вопрос о моем обучении. Я почему-то захотел поступить в Нахимовское училище. Мама, естественно, этого не хотела, но и мне не запрещала хотеть. И мы пошли в Нахимовское училище. Я остался снаружи, а мама пошла внутрь. Через некоторое время она оттуда вышла и сказала, что в училище берут только детей, у которых отцы погибли на войне, или детей Героев Советского Союза. Меня это объяснение вполне удовлетворило, и я больше об этом не думал.
Поскольку я любил музыку и часто пел дома, мама решила устроить меня в школу при Капелле, где директором был друг моего дедушки Палладий Андреевич Богданов. Он меня прослушал, сказал, что я подхожу, но поскольку я еще не учился в школе, направил нас к завучу. Тот сказал, что взять меня в третий класс не может, – только во второй. На это мама не согласилась, ибо у меня уже был потерян один год – я должен был бы учиться в четвертом классе.
Тогда мы пошли в ближайшую школу №55, расположенную на Левашовском проспекте. Но и там директор не захотел брать меня в третий класс. Однако нам повезло: в коридоре нас увидела учительница третьего класса Зоя Михайловна Митрофанова. Поговорив с нами, она предложила взять меня в школу без всяких документов, просто вписать меня в журнал – и всё. Так и сделали. Через некоторое время директор сменился. Я в школе прижился и проучился там до десятого класса. В результате в характеристике, выданной мне при окончании школы, было написано, что в этой школе я проучился все 10 лет.
Вплоть до 10 класса наша школа была мужская. Школьной формы не было – одеты были все кто во что горазд. У большинства детей не было отцов. Нищета была такая, что наиболее нуждающимся выдавали талоны на одежду – брюки, пиджаки, обувь. В классе всегда было несколько переростков-второгодников, а один мальчик был даже из колонии. Время от времени возникали «стычки» – драки с выяснением отношений до первой крови. Но я не помню какого-то садизма, жестокости. Сегодня подрались – завтра помирились.
Как мне сейчас кажется, не было в классе и антисемитизма. Даже во время борьбы с космополитизмом и «дела врачей» я не помню травли на школьном уровне – у нас были свои проблемы, не касающиеся государственной политики. Конечно, многое зависело и от учителей, которые не заостряли наше внимание на политических вопросах. Пионерская и комсомольская работа проводилась на учебном и общеобразовательном уровнях.
Что касается меня, то я никогда не занимался чисто пионерско-комсомольской работой. Много лет я был старостой класса, регулярно помогал в учебе отстающим. Учителей помню хорошо: одни были лучше, другие хуже, но не помню, чтобы мы кого-нибудь ненавидели, чтобы они нас унижали, несмотря на то, что мы были, конечно, не сахар.
В младших классах, как я уже упоминал, у нас преподавала Зоя Михайловна Митрофанова – молодая приятная добрая женщина. Она была не очень грамотна (даже я это замечал), но для младших классов ее знаний вполне хватало. Главное – она была справедлива и любила детей.
В 4 классе нашим классным руководителем стала Елизавета Дмитриевна – полная противоположность Зое Михайловне. Это была очень строгая, суровая дама. Всё в ней было хорошо, но как-то не хватало теплоты.
И вот однажды она предложила нам написать сочинение о современной деревне. А я никогда в деревне не был и сельскую жизнь представлял только по кино («Сельская учительница», «Кубанские казаки» и пр.). Поэтому я взял старый дореволюционный детский журнал и прочитал жалостливый рассказ об одинокой старушке Пелагее, которая жила впроголодь в разваливавшемся домике в такой же умирающей деревне.
Прочитав это, я написал подобное сочинение, не указав, в какое время всё это происходило.
Елизавета Дмитриевна (умная женщина) сказала, что я написал не совсем то, что надо было, исправила грамматические ошибки и вернула мне сочинение, не поставив отметки и не показав никому мою тетрадь. Я совсем не подозревал, что абсолютно правильно отобразил послевоенную советскую деревню.
В младших классах у нас были уроки рисования и пения. Это, конечно, была профанация! Учителей данных предметов мы в грош не ставили, делали на их уроках что хотели, а те на нас не обращали внимания. Уроки рисования я не помню совсем, а вот пения запомнились. В школе был совершенно расстроенный рояль с неработающими клавишами, и старушка учительница, повернувшись к нам спиной, ударяла по клавишам пальцами и что-то во весь голос пела. Я музыку любил, постоянно слушал ее по радио, поэтому такие уроки мне, естественно, не нравились и никакую любовь к классической музыке нашим ученикам не прививали.
С 5 класса появилось много новых учителей. Многие из них были профессионалы – так что на школьную подготовку жаловаться не приходилось
Историк Григорий Моисеевич, по прозвищу Пончик, – невысокий кругленький человечек, прошедший войну. Историю он знал хорошо, преподавал интересно. Если я что-то и помню из Древней истории и истории Средних веков, то только благодаря ему. Он был доброжелательный, хотя мы иной раз и выводили его из себя, и ему приходилось на нас повышать голос, однако он быстро остывал и на нас никогда не отыгрывался.
Часто мы над ним незлобно подшучивали (например, поздравляли с международным женским днем), но он не обижался. Как-то, когда в прессе расползлись слухи о забрасывании американцами в СССР колорадских жуков, чтобы отравить наш советский картофель, мы проделали следующую штуку. Взяли гибкую проволоку, согнули ее в виде буквы П и к концам приделали резинку с расположенной посередине пуговицей. Затем пуговицу закрутили и завернули всю эту конструкцию в бумагу. А на уроке сказали Я.М., что нашли колорадского жука, и спросили, не хочет ли он его посмотреть. Когда он развернул бумагу, пуговица завертелась, и конструкция запрыгала по столу. Я.М. от неожиданности вздрогнул, но рассмеялся вместе с нами.
Учителем биологии была Алла Дмитриевна Квасникова. Она была ничем не примечательна. Запомнился лишь один ответ ученика на заданный ею вопрос:
– Как происходит процесс дыхания у человека?
Ответ:
– Человек вдыхает через нос и рот кислород и выпускает углекислый газ через заднепроходное отверстие.
В средних классах классным руководителем был у нас учитель физики Фёдор Александрович по прозвищу Рубильник (поскольку обладал носом, как у Гоголя). Благодаря ему физику мы знали неплохо. Он весьма оригинально излагал материал. Например, объясняя что-либо из раздела электричества, он говорил:
– Когда обыватель включает свет….
Я всегда интересовался электротехникой и прикладной электроникой, поэтому, когда в школе организовали радиоузел, то во главе его поставили Фёдора Александровича, а меня назначили его заместителем. Я уже не помню, что мы передавали по местному радио. Думаю, ничего интересного. В памяти остался лишь один курьезный случай.
Фёдор Александрович говорил, что ему очень нравится гимн Советского Союза. У нас, конечно, была пластинка с записью гимна. И вот как-то с одним из одноклассников и Фёдором Александровичем на большой перемене мы вошли в радиоузел, заперли дверь и предложили Фёдору Александровичу послушать внутри радиостудии гимн. Он согласился, а мы включили трансляцию на всю школу (хорошо, что это было уже после смерти Сталина!). Все подумали, что будут передавать важное правительственное сообщение. Но тут прибежал директор – стучал в дверь, а нам не было слышно. Наконец мы открыли дверь и выключили проигрыватель. Самым удивительным было то, что никто из нас не пострадал.
В старших классах нашим классным руководителем стал математик – Александр Иванович Антонов. Это был молодой человек, прошедший войну, тихий, скромный, порядочный, добрый. У него был только один недостаток: он неважно знал математику. Если он не мог что-то решить, то у кого-то консультировался и на следующий день показывал, как надо решать ту или иную задачу. Он странно иногда заменял букву «о» на букву «у» – например, слово «одинаковый» произносил, как «удинаковый». Но мы воспринимали это нормально и никогда не смеялись над ним. Уже после того, как мы закончили школу, Александр Иванович стал ее директором.
Литературе нас учила хмурая, неулыбающаяся женщина – Тамара Филаретовна Недоливко. Любви к ней мы не питали, но думаю, что по тем меркам она была неплохой, «правильной» учительницей. Помню, у одного ученика она отобрала книгу, которую тот читал во время урока.
И – о ужас! Это оказался запрещенный И. А. Бунин. Родителей вызвали в школу, но большого скандала не затевали. Когда в газетах появилось крошечное сообщение о смерти Бунина, я спросил Тамару Филаретовну, издадут ли Бунина у нас.
– Никогда у нас не издадут этого буржуазного писателя! – сказала она. А через год был издан малюсенький сборник рассказов И. Бунина.
В 10 классе я под руководством Т.Ф. организовал литературный кружок. Нашу школу тогда (с 1 по 9 класс) объединили с девочками. Мы стали выпускать стенгазету, в которую я писал критические статьи, а девочки печатали стихи. Несколько раз мы устраивали встречи с писателями. Запомнились две встречи – с Евгением Шварцем и популярным тогда у молодежи писателем Германом Матвеевым, автором повестей «Зеленые цепочки» и «Семнадцатилетние». Время от времени я проводил тематические вечера, на которые приносил проигрыватель и грампластинки с классической музыкой.
Небольшое время русскому языку и литературе нас учила преподавательница по фамилии Мякота – странная женщина, всегда в перекрученных чулках. От нее в памяти осталась только одна фраза: «Он меня обманИл».
Ну и, наконец, две учительницы немецкого языка (забыл их имена и отчества). Первая, в младших классах, была суровая, истеричная женщина, вторая – спокойная, уравновешенная. Надо отдать им должное: язык они знали прекрасно и преподавали его хорошо. Мы много переводили, читали адаптированную и неадаптированную немецкую классику.
До сих пор в памяти осталась песня Миньоны из «Вильгельма Мейстера» Гёте, которую мы учили наизусть:
Kennst du das Land, wo die Zitronen bl?hn,
In dunkeln Laub die Gold-Orangen gl?hn,
Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht,
Die Myrte still und hoch der Lorbeer steit —
Kennst du es wohl?
Dahin, dahin
M?cht’ ich mit dir, o mein Geliebter, ziehn!…
Ты знал ли землю, где цветут лимоны,
Где апельсинов жар в листве зелёной,
И синь небес, и миртов аромат,
И кипарисы тёмные стоят?
Ты знал её?
Туда, любимый мой,
Хотела б я перенестись с тобой! (Пер. Эрнста Левина)
Правда, разговаривать мы так и не научились. Зато в институте у меня не было никаких проблем с немецким языком – и я абсолютно без напряжения сдавал «тысячи». Но после института я занялся английским, а немецкий совершенно забыл, хотя кое-какие слова иной раз и всплывают.
Я не помню, как мы в школе питались. Некоторые, конечно, приносили бутерброды. Я, наверное, нет. Значит, ходил в столовую. Обычно, если кто-то доставал бутерброд, то к нему кто-нибудь подскакивал и говорил: «Рубани» (т. е. дай кусочек). Конечно, все делились. Это были правила хорошего тона. А вот еще одно жаргонное слово, которое сейчас исчезло из употребления, – «огольцы», т. е. пацаны. А слово «пацаны» носило нейтральный оттенок – просто мальчишки.
Классе в седьмом или в восьмом мы захотели научиться танцевать. Откуда-то появился здоровый мужик, назвавшийся учителем танцев. Он собрал с нас деньги и сказал, что будет учить нас танцевать бальные танцы (па-де-катр, па-де-патинер и пр.). Также он пообещал: когда мы немного подучимся, он приведет девочек – и мы уже будем учиться танцевать с ними. Это, конечно, нас вдохновило. Он провел одно занятие и… исчез.
Когда мы стали постарше, то сами как-то научились танцевать танго и фокстрот. Теперь мы уже собирались в нашем саду и танцевали вместе под патефон, который был у меня.
Помню школьные вечера, которые устраивались по государственным праздникам и на Новый год. После торжественной части и концерта начинались танцы, обычно под радиолу. Но иногда приглашали музыкантов. Особенно мы радовались, когда в составе музыкальных инструментов был саксофон, почему-то заклейменный буржуазным инструментом и изгнанный из симфонических оркестров, несмотря на то, что у признанного композитора Глазунова был концерт для саксофона с оркестром. Еще одним из любимых нами инструментов был аккордеон (не баян). После войны появилось много немецких аккордеонов, вывезенных из Германии.
В детстве я хотел заниматься музыкой – играть на фортепиано, – но возможностей не было. Наконец в 7 классе я пришел во Дворец пионеров на прослушивание и спел «Колыбельную» Моцарта. Мне проверили слух, спросили, на каком инструменте я хотел бы играть. Я назвал скрипку, но мне отказали из-за слишком большого возраста: научат меня играть, и я сразу уйду.
Тогда мама купила мне гитару и самоучитель. Я попытался научиться играть самостоятельно, но через некоторое время бросил.
А во Дворец пионеров я ходил в радиотехнический кружок.
В свободное от учебы время Инга, Алек, я и наши одноклассники собирались либо дома у Инги и Алека или в саду, и развлекали себя как могли: играли в настольные игры, шарады, прятки, чижик, лапту, штандер. С Алеком мы мастерили луки и стреляли в цель, делали детекторные приемники. В один прекрасный день у Маслаковцев оказался красивый профессиональный, еще дореволюционный лук. Играть с ним было одно наслаждение!
Я знал множество фокусов и любил показывать их на наших детских праздниках. А когда учился в младших классах и часто оставался один, то развлекал себя сам. Так, я сделал из картона театр, вырезал фигурки и ставил спектакли, в которых сам был и режиссером, и актером, и зрителем.
В какой-то момент у меня появился котенок. Чья это была инициатива и где я его взял, не помню. Но прожил он у меня недолго. Вышел из прачечной погулять – и его загрызли собаки. Еще у меня жил как-то ежик. По ночам он очень топал и шуршал газетами. Не помню, сколько времени он у меня прожил. Больше животных в детстве я не заводил.
В 50-е годы очень была развита шпиономания. Благодаря пропаганде и фильмам типа «Ошибка инженера Кочина», «Партийный билет» и т. д. мы считали, что наше общество наводнено шпионами, которые передают западной разведке наши секреты. Их надо выискивать и обезвреживать. И вот мы с Алеком ходили по улицам и внимательно следили за подозрительными личностями, шли за ними по пятам. Но так ни одного шпиона не разоблачили. Хорошо, хоть это для нас было только игрой, которая быстро закончилась!
Оказывается, не мы одни этим занимались. В книге Л. Улицкой «Детство 45—53: а завтра будет счастье» есть воспоминание Альбины Огородниковой-Ястребовой на эту тему:

После войны было много разговоров, публикаций в газетах и передач по радио о врагах Советского Союза, шпионах, скрывающихся среди нас. «Люди, будьте бдительны: враг есть и среди нас!» – слышали и читали мы с утра до вечера. Дети по своей природе очень впечатлительны, поэтому мы были под гипнозом этой пропаганды.
Моя подруга Нина Соболева и я мечтали встретить шпиона, выследить его и раскрыть его преступные планы. Часто после школы мы бежали на базар, очень близко от школы, внимательно вглядывались в многочисленных нищих – ведь они могли скрывать под своими лохмотьями радиопередатчик!
Однажды нам повезло. Неподалеку от школы мы увидели Его: со стороны базара шел нищий. Разноцветные вязочки, тряпочки болтались на его поясе, веревки; рваная одежда была надета одна на другую – из-за этого он казался большим, толстым. На голове красовалась шляпа, надетая на зимнюю шапку, из-под нее свисал на шею цветной лоскут… Мы с Ниной радостно взглянули друг на друга: шпион! Уж мы не упустим его; наверняка в его лохмотьях спрятан передатчик, по которому он, улучив момент, переговаривается с американцами! Пропустив его вперед, прячась за деревьями, за углами домов, мы двинулись следом, боясь пропустить момент, когда он начнет доставать свой аппарат и передавать азбукой Морзе свои донесения. Азбуку Морзе мы немного изучали в кружке в школе, поэтому сразу бы догадались, что к чему. Очень мы не хотели, чтобы шпион передавал сведения о нашем городе американцам, – у нас ведь угольные шахты!
Мама работала в Военно-Медицинской академии на кафедре ортопедии. Там очень часто лечились балетные артисты, поэтому я знал имена тогдашних солистов Мариинского и Малого оперного театров. Время от времени они давали концерты для пациентов, на которые приходил и я. Кроме того, пациентам часто показывали кинофильмы. Хорошо работал и клуб академии. Там часто устраивались сборные концерты ведущих артистов Ленинграда и Москвы. Мне запомнилось, что когда в клубе устраивались профсоюзные или какие-то подобные конференции, мама приносила мне бутерброд с красной икрой.
К еде я был равнодушен. Ели мы обычную пищу. Поскольку у нас не было холодильника, мы покупали продукты по 100 граммов – масло, сыр, колбасу. Сразу после войны помню американские продукты, присылаемые в СССР по ленд-лизу, – ветчину в банках, яичный порошок, сушеную картошку. Но мне нравилась только ветчина. А вот когда я бывал дома один, я любил читать книгу, отрезать маленькие кусочки твердокопченой колбасы (если она была, конечно), выковыривать и выкидывать жир, а мясо сосать. Или брать яйцо, иголкой проделывать в нём дырочку и медленно высасывать содержимое. А затем в стакан наливать воду, делать насыщенный раствор соли и опускать туда пустую скорлупу. Через некоторое время яйцо становилось твердым. Ну а на сладкое – в банке со сгущенным молоком проделывать две дырочки и медленно его высасывать.
Получилось прямо как как в «Денискиных рассказах» – что я люблю!
Любил я проводить и «научные эксперименты» – растапливать воск и делать свечки, опуская в него нить, растворять медный купорос (и где я его брал?) и опускать туда железный гвоздь, наблюдая, как он покрывался медью, и др.
По всяким научно-популярным книжкам я научился делать оригами. Правда, тогда я не знал, что это так называется.
Благодаря маме я с детства следил за своими зубами: регулярно ходил к зубному врачу – сперва к частному, потом в обычную поликлинику. Вот походы к частному врачу мне запомнились. Пожилая (по моим детским понятиям) женщина-врач жила в знаменитом огромном доме на Кировском (Каменноостровском) проспекте. Мама с ней познакомилась, вероятно, еще до войны. Жила она в большой коммунальной квартире в первой от входной двери комнате. Приходили «тайно», как шпионы, поскольку частная врачебная деятельность не приветствовалась. В комнате стояло зубоврачебное кресло с ножным приводом для бормашины. Какая уж тут тайна от соседей, когда звук ее был слышен в коридоре! Несмотря на запреты, высокие налоги и визиты фининспекторов, частная деятельность в СССР существовала.
Особое место в жизни занимал поход в баню – дома ведь мыться было негде. Поблизости было две бани: на Карповке и Разночинные. Я предпочитал последние, поскольку там были отдельные душевые кабины. Баню я не любил (не мыться, а само помещение и ритуал). Я ходил туда с чемоданчиком, в котором лежали мочалка, мыло, полотенце и одежда. В общем зале-раздевалке бельё укладывалось в шкафчик, а номерок на веревочке привязывался к руке. Затем надо было пойти в «помывочную». Были и парные, но я туда не ходил. «Помывочная» – это громадный зал с каменными скамьями и множеством кранов с горячей и холодной водой. Вначале брались жестяная шайка для мытья тела и тазик для ног. Затем они ошпаривались под краном с горячей водой. Следующий этап – ошпаривание скамьи, а затем уже само мытьё. И вот тут наступало самое для меня неприятное. По правилам хорошего тона полагалось тереть и мыть незнакомому человеку спину. Естественно, что потом этот человек тер спину тебе. Поскольку мне это не нравилось, я стал ходить в душевое отделение, хоть там и приходилось сидеть в очереди. Ну а в очереди зато можно было читать!
А еще я любил ездить с мамой в гости к немногочисленным родственникам и знакомым, с которыми мама поддерживала отношения. Мне очень были интересны люди прошлого, которые рассказывали о жизни в царское время, о театральной жизни до и после революции, о писателях и книгах. Параллельно я любил рассматривать книги, изданные до революции, альбомы с репродукциями. Таких людей становилось всё меньше и меньше, но память о них у меня осталась навсегда. У каждого из них были очень интересные биографии. К сожалению, сейчас я уже не могу связно рассказать о них, многое улетучилось из памяти.
Помню Елену Ивановну Нефедьеву. Она жила в малюсенькой комнатке в коммунальной квартире на Съезжинской улице. Знаю, что муж ее был репрессирован, а сын работал начальником отделения в одном из НИИ Ленинграда. Елена Ивановна работала с мамой в ВИЭМе лаборанткой. У нее сохранилось немного старых книг. Знаю, что в 20-е годы она интересовалась искусством, театром, была знакома с известными режиссерами.
Еще одна мамина знакомая – Нина Владимировна Стаммер. Она была дочерью известного врача, профессора Военно-Медицинской академии. Ее старшая сестра тоже стала врачом – доктором медицинских наук. Такую же стезю отец прочил и младшей дочери, но она видела себя только в искусстве. Втайне от отца она поступила на какие-то курсы и стала выступать в балетных спектаклях. Когда отец узнал об этом, то разразился большой скандал, но делать было нечего – пришлось смириться. Позже она вышла замуж за художника Вадима Рындина (будущего главного художника Большого театра и некоторое время мужа Г. Улановой), родила дочь Машу, и они еще перед войной разошлись. Маша тоже стала художником, но жизнь ее сложилась неудачно.
После войны или во время войны Нина Владимировна вышла замуж за военного врача В. Э. Стаммера и родила дочь Надю. Некоторое время они жили в Германии, а потом вернулись в Ленинград. У Нины Владимировны были очень хороший вкус и безумная любовь к балету, а также невероятная энергия. До самой своей смерти она работала с детьми в разных клубах: ставила спектакли, проектировала и шила костюмы. Затем привлекла к этому делу дочь.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/aleksey-pokrovskiy/iz-peterburga-v-peterburg-neformalnye-vospominaniya-26107495/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.