Главная страница | Социология | Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления

Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления
Игорь Борисович Орлов


В монографии раскрыты основные аспекты советской повседневности в контексте ускоренной и неорганичной модернизации страны. Мир советской повседневности реконструирован в книге по ведущим параметрам: бытовое обслуживание и бытовые практики, производственный опыт и трудовые отношения, досуг и активные формы отдыха, семейный опыт и семейные стратегии, «бытовой этатизм» и проч.

Реконструктивные возможности исследования существенно расширены благодаря широкому использованию ранее не известных научной общественности материалов ведущих российских архивов. Применение микроисторического подхода и инструментария устной истории помогли в исследовании таких малоизученных сторон советской повседневности, как практики элементарного выживания в обычные и форс-мажорные периоды российской истории. Использованные в ряде разделов монографии материалы социальной статистики обеспечили возможность перехода от микросреза к макроизмерению советской повседневности. Приведены авторские концепции места и роли сервиса в советской повседневности, специфики массового туризма как особой формы повседневности и коммунальной квартиры как специфического социокультурного феномена.

Для преподавателей и студентов гуманитарных факультетов по специальностям «история», «социальная антропология», «культурология», «социология» и «политология», а также для широкого круга читателей, интересующихся повседневной жизнью россиян XX столетия.

В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.





Игорь Борисович Орлов

Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления



Первое издание монографии подготовлено к печати на основании гранта Научного фонда Государственного университета – Высшей школы экономики 2007–2008 гг., проект № 07-01-89



Рецензент – доктор исторических наук, профессор Е. А. Вишленкова



Опубликовано Издательским домом Высшей школы экономики

http://id.hse.ru



© Орлов И. Б., 2010; 2024




Введение

Повседневность как объект научного исследования


Быт можно фотографировать – точка зрения натуралистов и «пролетарствующих» поэтов. Быт можно систематизировать – точка зрения футуристов. Быт надо идеализировать и романтизировать – наша точка зрения…

    Из манифеста имажинистов, 1924 г.

История общества по существу представляет собой повседневную жизнь человека в ее историческом измерении, отражая некие неизменные свойства и качества по мере закрепления новых форм жилья, питания, перемещения, работы и досуга. Именно в анализе повседневной жизни лежит ключ к разгадке часто возникающего при знакомстве с конкретными судьбами вопроса: как могли люди выживать и сохранять человеческое достоинство в экстремальных условиях революций, войн, террора, голода и разрухи? Как люди приспособливались к жизненным обстоятельствам?

Повседневность кажется ясной не потому, что отрефлексирована, а потому, что ускользает от рефлексии. Обыденную жизнь не анализируют до того, пока ее не нарушит какое-нибудь из ряда вон выходящее событие. Повседневная жизнь выступает объектом исследования для целого ряда гуманитарных дисциплин, среди которых нет согласия даже в определении самого понятия «повседневность». Например, социологи употребляют как синонимы такие понятия, как «обычное ежедневное существование» или «род/образ жизни». В классической социологии под бытом, как правило, понималась область внепроизводственной жизни людей, связанная с процедурами удовлетворения материальных и духовных потребностей в процессе обеспечения жизнедеятельности, рекреации и социализации человека[1 - Соответственно различались иерархические уровни бытия: общественный, городской, семейный и т. п.]. Социологи, хотя и были заняты анализом повседневности, в сущности, не задумывались о ее определении. Лишь иногда отсутствие исследований повседневности воспринималось как проблема: «Мир повседневности, хотя он и предоставляет социологии предпочтительные исследовательские объекты, сам лишь изредка оказывается самостоятельным объектом анализа» [Zimmerman, Pollner, 1979. S. 64].

Однако в современной социологии анализ феноменов быта постепенно замещается более широкой предметной областью – социологией повседневности, основной целью исследования которой становится изучение правил взаимодействия в определенном сообществе[2 - Например, Л. Г. Ионин под социологией повседневности понимает «своеобразную область социологии культуры» [1997б].]. Наблюдая взаимодействие его участников, социолог выявляет механизмы конструирования изучаемой реальности. При этом цель наблюдения заключается в «открытии формальных свойств повседневных, практических, основанных на здравом смысле действий». Метод проведения исследований же связан с проблематизацией повседневности: чтобы найти правила повседневного взаимодействия, необходимо стать сторонним наблюдателем по отношению к обычному характеру повседневных сцен, т. е. отстраниться [Garfinkel, 1994. P. 36].

Социология повседневности на сегодняшний день находится в процессе становления: ее теоретические ресурсы четко не определены, не сформировался консенсус в отношении центральных категорий. Концепты социологии повседневности – «практика», «повседневное взаимодействие», «порядок интеракции», «социальная ситуация», «фрейм» – не образуют единого понятийного пространства. Требует более четкой концептуальной разработки и базовая категория данной области знания – «повседневный мир». Сам термин «повседневность» (нем. Alltaglichkeit) был предложен А. Шюцем для социологической концептуализации понятия «жизненный мир», введенного в научный оборот в феноменологии Э. Гуссерля. В работах А. Шюца и И. Гофмана повседневность трактуется как уровень элементарных порядков интеракции «лицом-к-лицу» (см.: [Гофман, 2002, 2003]), обладающий собственной организацией и когнитивным стилем (см.: [Шюц, 2003. С. 3–34]).

За последние годы социология повседневности существенно обновила свой теоретико-методологический инструментарий. К примеру, критическому переосмыслению в 1990-е годы подверглось философско-социологическое понимание повседневности Шюцем. Сложившийся на основе переосмысления шюцевской феноменологии подход представлен, например, в работах немецкого исследователя Х. Бардта, сделавшего попытку различения повседневных и внеповседневных ситуаций (пограничных, кризисных и драматических, а также моментов откровения и «воспарения» духа, ситуаций, которые переживаются как приключенческие или жизненный «поворот»). Ученый подчеркивал, что фактически переживаемые ситуации зачастую являются «смешанными»: как исключительно внеповседневные ситуации могут быть пронизаны повседневными явлениями, так и исключительно повседневное может нести в себе «экзотику» повседневности [Bahrdt, 1996. S. 144]. Теория коммуникативного действия Ю. Хабермаса основана на противопоставлении социальной системы и жизненного мира, которым соответствуют два разных типа рациональности: инструментальная и коммуникативная. Если первый тип связан с адаптацией людей к окружающей среде и ориентирован на увеличение материальных достижений, то второй – с интеграцией людей в сообщество и ориентирован на увеличение социального согласия [Артемов, 2001. С. 23–24].

Кроме того, в работах последних лет предельно широкое понимание повседневности привело к тому, что с использованием социологических методов изучается не столько фактическая обстановка в современных городах и деревнях, сколько самоощущение их обитателей, их субъективные представления о себе и о мире, в том числе об отдельных вещах, формах общения и институтах культуры. Таким образом, предметом социологического исследования становится не социальная реальность, а отношение к ней, формы ее представления в сознании людей. Социолог повседневности стремится выяснить, как рядовой человек объясняет себе и другим свое поведение, выбор того или иного поступка, шага в общении с окружающими его людьми, а также узнать о привычных в этом обществе нормах работы, отдыха, еды, воспитания детей, семейных и любовных отношений.

В рамках современной социологии повседневности специальному рассмотрению подвергается самый широкий спектр явлений изнаночной стороны жизни общества:

• пространство обитания в быту (в квартире и ее комнатах, в деловых и спальных районах мегаполисов, в общественном и личном транспорте) и на работе;

• хронометраж будничного и выходного дней, периодов труда и отпуска, а также формы досуга (домашние и клубные игры, физкультурные и спортивные занятия, туризм и проч.);

• ролевые функции в разных контактных группах (семейных, офисных, клубных и проч.), тактика языкового поведения и специфика межличностного взаимодействия в специальных учреждениях (образовательных, медицинских и пенитенциарных);

• порядок социализации разных общественных групп (поколений, мужчин и женщин, представителей титульных этносов и мигрантов и т. п.);

• порядок сна, его интерьер и прочие вещественные аксессуары (продолжительность и качество сна, типологический анализ сновидений, ночная одежда и позы отдыха, общие и раздельные кровати и спальни у супругов и прочих родственников и т. п.);

• формы питания, начиная с состава продуктовой корзины и заканчивая порядком общения сотрапезников и их поведением за едой;

• ежедневные и праздничные ритуалы, модификации этикета (переговоры и визиты гостей, вечеринки дома и в развлекательных заведениях, свадьбы и похороны), униформа и мода (семантика одежды и обуви, прически и макияжа);

• статусные значения сложной техники (автомобиля и кухонного оборудования, компьютера и радиотелефона, музыкального инструмента и проч.);

• многие другие стороны бытовой сферы жизни человека (подробнее см.: [Гудков, 1988]).

Для сложившейся в 1970-е годы исторической антропологии было характерно, по определению Ж. Ле Гоффа, стремление охватить «все достижения новой исторической науки, объединяя изучение менталитета, материальной жизни, повседневности вокруг понятия антропология» (цит. по: [Гуревич, 1993. С. 297]). М. М. Кром в своих исследованиях исходит из представления о глубоком внутреннем родстве истории ментальностей, исторической антропологии, микроистории и истории повседневности. Это объясняется особым вниманием данного научного направления к символике повседневной жизни, манере поведения, привычкам, жестам, ритуалам и церемониям [Кром, 2000]. В свою очередь, историзация антропологии стимулировала развитие микроистории с ее специфическим интересом к символизму повседневной жизни. Более того, по мнению ряда исследователей, история повседневности выступает разновидностью микроистории, концентрирующейся на обыденности, но так или иначе сопряженной с изучением исторической антропологии и культурных локализмов, анализом бытовой рутинности и факторов отклоняющегося (девиантного) поведения. Авторы трудов по истории повседневности, основанных на микроанализе, стремятся к меньшей географической и временно?й локализации, но при этом предполагается углубление анализа за счет использования жизненных историй представителей разных когорт, их взаимосвязей в домашней и производственной жизни.

Если юристов интересует официально-правовая регламентация поведения людей, то этнографы выявляют в ней элементы обычного права. Этнографы, говоря о повседневности, чаще всего подразумевают под ней категорию «быт». Однако принципиальное различие между исследованием быта и повседневности заключается в том, что в центре внимания исследователя находится не просто быт, а жизненные проблемы и их осмысление современниками изучаемых событий. Другими словами, если этнограф реконструирует быт, то историк повседневности анализирует эмоциональные реакции людей на то, что их в быту окружает, концентрирует внимание на субъективном жизненном опыте людей. Он ищет ответ на вопрос, как случайное событие становится вначале нормальным исключением, а затем – распространенным явлением. Кроме того, исследователи повседневности проблематизируют этнографию быта и историю эмоций не только основных классов и сословий, но и, прежде всего, малых и дискредитируемых социальных групп.

Соединяя осмысление повседневного бытия с политической культурой, история повседневности позволяет выяснить, насколько индивидуальное восприятие человека влияет на его обыденную жизнь, в том числе в сложившейся политической системе. Ведь политология откололась от социологии во многом затем, чтобы в практике политической борьбы и социального управления использовать обыденные стереотипы и бытовые привычки электората. Более того, ставилась задача целенаправленно влиять на эти стереотипы и формировать новые, нужные заказчикам, с помощью рекламы и сетевых коммуникаций.


* * *

Сам термин «повседневность» в широкий научный оборот сферы исторического знания был введен Ф. Броделем. Признавая, что название – «далеко не идеальное обозначение» сути повседневной истории, «принятое за неимением лучшего», А. Людтке, тем не менее, считал, что оно оправдывает себя как «краткая и содержательная формулировка, полемически заостренная против той историографической традиции, которая исключала повседневность из своего ви?дения» [Людтке, 1999. С. 77]. В целом для исследований различных аспектов истории повседневности характерны терминологическая эклектика и методологический плюрализм. Существенный разброс в трактовке понятия «повседневность» отразила прошедшая в 1994 г. в Санкт-Петербурге международная конференция по истории советской повседневности ([Российская повседневность… 1995]; по этому поводу см.: [Горинов, 1996. С. 270]). Спустя десятилетие М. М. Кром сделал заключение об отсутствии универсального и пригодного на все случая жизни понятия «повседневность», в силу чего определил оповседневнивание истории как исследовательский инструмент [Кром, 2003. С. 11].

Действительно, категория «повседневность» в качестве общего понятия для различных форм общности и взаимодействия слишком аморфна. С конца XVIII в. повседневность видится как «пошлость жизни», застой и повторение, лишенные поэтического смысла [Бойм, 2002. С. 67]. Так, согласно интерпретации немецкого социолога и философа Г. Зиммеля повседневность противопоставляется приключению как состоянию наивысшего напряжения сил и особой остроты переживаний (см.: [Зиммель, 1898, 1923, 1996]). Развивая шпенглеровскую теорию противопоставления культуры, характеризуемой состоянием творчества, и цивилизации как периода творческой стагнации, немецкий философ и социальный теоретик Г. Маркузе рассматривал повседневность как характерное качество именно цивилизации [Маркузе, 1994]. Напротив, у А. Лефевра повседневность выступает базисом творчества, «местом дел и трудов» [Неомарксизм… 1980]. Сходных взглядов придерживалась и А. Хеллер, для которой именно в повседневном происходит реализация естественных потребностей человека, приобретающих при этом культурно-знаковую форму [Ионин, 1996].

Немецкий философ Э. Гуссерль обозначал понятием «мир повседневности» (или «жизненный мир») некую феноменологическую реальность, т. е. индивидуальный опыт субъекта [Гуссерль, 1994]. Развивая это направление, австрийский социолог и философ А. Шюц дифференцировал все «жизненные миры» на конечные области значений, т. е. знаково-символические сферы языковых конструкций, переход из которых требует определенного смыслового скачка [Ионин, 1997а. С. 316–317, 323–325; 1997б. С. 12–13]. Архитектор социальной феноменологии выделил шесть конституирующих элементов повседневности, провозглашенной им «верховной реальностью»:

• трудовая деятельность, ориентированная на внешний мир;

• специфическая уверенность в существовании и достоверности восприятия внешнего мира;

• активное и напряженное отношение к жизни;

• восприятие времени через призму трудовых ритмов;

• определенность личностной самоидентификации;

• особая форма социальности[3 - Основой особой формы социальности повседневности выступает интерсубъектное понимание. Человек руководствуется предположением, что его партнеры по взаимодействию видят и понимают мир так же, как он. Но при этом исчезает личность, а остается только тип (например, «парикмахер» или «клиент»).] как мира социального действия и коммуникации [Schutz, 1975, 1976, 1990].

Однако у Шюца повседневность не рассматривается в исторической динамике. Так, авторитетный российский социолог культуры Л. Г. Ионин не убежден, что мир повседневности всегда воспринимался как единственный и подлинно реальный. На начальных этапах человеческой истории мир повседневности рассматривался как один из возможных миров, да и сейчас можно говорить о реальности потустороннего мира в мировоззрении современного верующего. Не всегда проявлялось и напряженное отношение человека к жизни. Точно так же по-разному в разные эпохи переживалось и время, только в христианскую эпоху обретшее направленность. При этом одновременно складывается особенный, не совпадающий ни с природным, ни с социальным ритм жизни – субъективный или личностный ритм, задаваемый церковью. Этот новый ритм «перекрещивается» с природным, и на этом пересечении возникает стандартное время – время трудовых и духовных ритмов повседневности. По мнению Ионина, в повседневности человек ангажирован полностью. Однако личностная вовлеченность людей традиционной эпохи в совершаемые ими действия была большей, чем в современную эпоху отчужденной повседневности. Более того, Ионин полагает, что в начальные эпохи истории повседневности не существовало, так как она – продукт длительного исторического развития. Можно только говорить о диффузных формах повседневности, своего рода «социальном эфире», в котором находятся социальные структуры: любого рода интимность, мистический опыт, смерть тела, любовное соитие и т. п. [Ионин, 1997а. С. 328–330, 332, 335–343, 357–359].

Несмотря на все вышесказанное, шюцевская трактовка, получившая развитие в трудах американского социального теоретика и социолога религии П. Бергера, вошла в арсенал так называемой новой этнографии, сосредоточившей внимание на реконструкции этнической истории автохтонов, состоящей из комплексов повседневного восприятия [Бергер, Лукман, 1995]. В работах американского социолога Г. Гарфинкеля повседневность также понимается как процесс интерпретации повседневных взаимоотношений самими участниками этих отношений (см.: [Филмер, 1978. С. 328–375]). Повседневность можно определить как обычное ежедневное существование со всем, что окружает человека: его бытом, средой, культурным фоном и языковой лексикой. Но эта самоочевидность повседневности делает ее особенно неуловимой[4 - Французский писатель и критик Морис Бланшо писал, что повседневность – это «вечнонулевое» пространство – вечное и нулевое одновременно (см.: [Бойм, 2002. С. 11]).].

«Повседневное» – это то, что происходит каждый день, в силу чего не удивляет. Оно обнаруживается в форме рутины, привычки и многочисленных знакомых явлений. Так, реальный быт большинства советских людей складывался из барачно-коммунального жилья, бесконечного стояния в очередях, отоваривания карточек, получения талонов и т. п. Повседневными являются ситуации, которые часто повторяются в столь похожей форме, что уже не воспринимается уникальность, которой они отчасти обладают. Важнейшим свойством повседневности является то, что она постоянно становится, движется все дальше и не терпит перерыва. Как правило, она не прерывается полностью даже необычными событиями, а лишь настойчиво требует их рутинообразного учета.

И еще одно немаловажное обстоятельство. Как только мы фокусируем интерес на определенной сфере обыденности, тотчас обнаруживаем в ней достаточно тонкие дифференциации. В особенности это касается видов обыденной деятельности, требующих определенных умений: кулинарии и садоводства, охоты и рыбалки, коллекционирования и игры в преферанс, ремонта квартиры и т. п.




Глава 1

История повседневности как научное направление


Мудрость не в том, чтобы людей презирать, а в том, чтобы делать такие же пустяки, как и они: ходить к парикмахеру, суетиться, целовать женщин, пить, покупать сахар.

    Михаил Зощенко. Мудрость

По мнению академика Ю. А. Полякова, важнейшей задачей современной историографии является изучение не столько производственной и политической деятельности, культурных и научных достижений человечества, сколько «самого человека как такового, его жизни, какой она была и какой стала» [Поляков, 2000. С. 125–127]. Действительно, трансформация истории как науки о политических и экономических системах в науку о человеке в его историческом времени стала одной из ведущих тенденций современной историографии. В свою очередь, антропологический поворот подтолкнул процесс междисциплинарного синтеза, охвативший не только гуманитарные, но и точные науки. Отказ от дисциплинарной чистоты и стремление к научному синтезу привели к гуманитаризации даже естественного знания, наглядные примеры – проникновение в физику идей герменевтики, а также формирование биоэтики[5 - Термин был впервые предложен в 1969 г. американским онкологом-исследователем В. Р. Поттером.] – науки о нравственной стороне жизнедеятельности человека.

Для всех разновидностей антропологически ориентированной истории характерен перенос акцента с исследования государственных институтов, экономических структур и больших общностей на изучение небольших групп, стратегий поведения индивидов, а также переход от описания значимых событий к анализу повседневности. Для объяснения же поведения и взаимодействия людей широко привлекаются понятия из арсенала социальной и культурной антропологии, социологии, психологии и других наук о человеке.

Одним из воплощений «антропологического поворота» и междисциплинарного синтеза стало появление в современной историографии нового направления – активно разрабатываемой в последнее двадцатилетие на Западе и в России истории повседневности, родоначальниками которой стали германские историки А. Людтке и Х. Медик. Главным объектом исследования истории повседневности становятся не экономические явления и политические процессы, а рядовой человек с его каждодневными проблемами питания, одежды, жилья, занятости, труда, отдыха, морали и т. д. История повседневности как направление современной социальной истории первоначально стала предметом специального исследования в трудах зарубежных историков. Определяя сферу ее интересов, Людтке отмечал, что она фокусируется на анализе поступков тех, кого называют «маленькими, простыми, рядовыми людьми», на «детальном историческом описании их душевных переживаний и воспоминаний, любви и ненависти, тревог и надежд на будущее» [Людтке, 1999. С. 77]. На этом фоне переворачивалось традиционное представление о том, как должно строиться историческое исследование: история выстраивалась не сверху, через восприятие сильных мира сего, и не через официальный дискурс, а как бы снизу и изнутри.

Историк повседневности ставит перед собой задачу понять групповые и индивидуальные реакции отдельных людей на правила и законы их времени. Кроме того, если в традиционной этнографии быт с досугом противопоставляются производственной сфере, то историки повседневности видят одной из своих задач изучение условий работы, мотивации труда, отношений работников между собой и их взаимодействие (в том числе конфликтное) с представителями администрации и предпринимателями, т. е. включают производственный быт в сферу повседневного. И еще одно важное обстоятельство. Истории-повествованию историк повседневности противопоставляет свой метод вчитывания в текст, размышлений об обстоятельствах высказывания запечатленных в нем идей и оценок, проникновения во внутренние смыслы сообщенного, учета недоговоренного и случайно прорвавшегося. При анализе историк повседневности фокусируется на изучении социального с точки зрения индивида. Индивид в исследованиях повседневности должен быть воспроизведен действующим на жизненной сцене в заданных обстоятельствах (природных, временны?х и политических), показан определяющим ситуацию, конструирующим – совместно с другими – социальные роли и играющим их (подробнее см.: [Пушкарева, 2003]). Сторонники истории повседневности призывают не к замене, а к уточнению структурного подхода с целью обогащения нашего понимания прошлого, отдавая при этом приоритет изучению повседневной жизни. Это позволяет, по их мнению, показать дихотомию между институциональными и человеческими факторами.

Исходные позиции истории повседневности базируются на соединении идей Франкфуртской школы, философии истории, марксизма, англо-американской антропологии, постструктурализма и герменевтики. К общетеоретическим источникам истории повседневности традиционно относят следующие.

Работы основателей феноменологического направления в философии, и в частности Э. Гуссерля, первым обратившего внимание на значимость философского осмысления сферы человеческой обыденности, которую он именовал жизненным миром. Вдохновленный идеями Гуссерля, основатель социальной феноменологии А. Шюц предложил отказаться от восприятия «мира, в котором мы живем», как «пред-данного» и сосредоточиться на анализе процессов складывания и обусловливания этой кажущейся «пред-данности», т. е. «мира человеческой непосредственности» – стремлений и фантазий, сомнений и реакций на непосредственные частные события. Шюц именно в предметно-телесной закрепленности видел преимущества повседневности перед другими сферами человеческого опыта (религией, сном, игрой, научным теоретизированием, художественным творчеством, миром душевной болезни и т. п.), которые он называл конечными областями значений в силу того, что переход из одной области в другую предполагает своего рода смысловой скачок.

Незадолго до Второй мировой войны основатель социогенетической теории цивилизаций Н. Элиас призвал рассматривать общество и отдельных людей «как нераздельные аспекты одного меняющегося набора взаимосвязей». Он подарил мировому гуманитарному знанию ви?дение развития цивилизаций как переплетения разнообразных практик (воспитания, познания, труда, власти и т. п.) и способов их упорядочивания, закрепленных различными институтами. Элиас и его последователи специально изучали процессы оцивилизовывания разных сторон повседневности индивидов – их внешнего вида и манер поведения, намерений, чувств и переживаний, речи и этикета. Кроме того, Элиас поставил вопрос: имеем ли мы дело в случае повседневности и, соответственно, ее противоположности – «внеповседневности» – с различными сферами человеческого общества [Elias, 1978]?

Шагом к выделению исследований повседневности в отдельную отрасль науки стало появление в 1960-е годы ряда модернистских социологических концепций, и прежде всего – теории социального конструирования П. Бергера и Т. Лукмана. Именно они призвали изучать «встречи людей лицом к лицу», полагая, что такие социальные взаимодействия есть основное содержание обыденной жизни. Они же первыми поставили вопрос о языке таких «встреч» и путях «заучивания типизаций повседневных действий», дав тем самым толчок исследованиям социального конструирования идентичностей, пола, инвалидности и т. п. В теории социального конструирования реальности речь идет о том, что социальная реальность сложным образом конструируется через систему коллективных представлений. В свою очередь, механизм социального конструирования реальности состоит в соблюдении следующих четырех процедур: хабитуализации («опривычивания», или превращения в повседневность), типизации, институционализации и легитимации.

В те же 1960-е годы Г. Гарфинкель и А. Сикурель заложили основы социологии обыденной жизни, или этнометодологии, сделав ее предметом изучение того, как «поступают народы, когда они живут обычной жизнью», точнее – как они преобразуют эту жизнь. Целью социологии обыденной жизни стало обнаружение «методов, которыми пользуется человек в обществе для осуществления обыденных действий» [Пушкарева, 2003], т. е. анализ социальных правил и предубеждений, процесса их формирования, истолкования одними людьми речи, поведения и жестов других. Суть этнометодологического экспериментирования Г. Гарфинкеля состоит в неожиданном нарушении общепринятого и нормального хода событий, что позволяет выявить содержание и формы обыденных представлений, не обнаруживающихся при нормальном течении жизни, т. е. благодаря провоцированию повседневности последняя «выдает» сокровенные механизмы своего устройства[6 - Впрочем, возможности этнометодологического эксперимента ограничены. С одной стороны, экспериментатор не может освободиться от уз повседневности, занять по отношению к ней абсолютно стороннюю позицию. С другой стороны, в этнометодологическом эксперименте необходимо учитывать морально-этические ограничения.].

На рождение истории повседневности оказали влияние идеи К. Гирца, увидевшего в любой культуре «стратифицированную иерархию структур, состоящих из актов, символов и знаков». Расшифровка этих актов и символов, составляющих повседневные типизированные людские практики, «интерпретация паутины значений, которую человек сам сплел» [Там же], выступает у этого социоантрополога способом познания. Именно интерпретация, по Гирцу, является целью этнографически-ориентированной науки, в том числе истории, позволяющей в этом случае понять представителей иных культур, уловить их восприятие событий и явлений.


* * *

Изучение «повседневного лица фашизма» началось в Германии с конца 1970-х годов, а окончательно новое направление сложилось в ходе острых дискуссий первой половины 1980-х годов. Впрочем, задолго до появления повседневной истории как направления бытовая сторона повседневности находила отражение в исторических трудах в качестве дополнения и украшения «большой» истории. Формирование истории повседневности в начале ХХ в. связано с издательской деятельностью А. Берра – основателя журнала «Исторический синтез», на страницах которого печатались М. Блок и Л. Февр. Именно в рамках основанной ими школы «Анналов» в центре исторических исследований все чаще стал появляться простой человек со своими повседневными проблемами.

С новой силой интерес к изучению повседневности в западной истории и социологии, присутствующий уже в работах Г. Зиммеля и М. Хальбвакса, возник после Второй мировой войны, когда французские историки, объединившиеся вокруг журнала «Анналы» (Ф. Бродель, Ф. Арьес и Р. Шартье), в противовес традиционной истории занялись изучением длительных временны?х периодов. Кроме того, во французской традиции изучение повседневности идет от поздних экспериментальных тактик левого искусства – от сюрреализма до ситуативизма, представителей которых интересовали отклонения от официальных практик и теорий. Так, работа А. Лефевра о повседневной жизни в современном мире продолжала артистические традиции левого искусства. М. де Серто, написавший «Изобретение повседневности» в полемическом диалоге с М. Фуко и П. Бурдье, показал, как в XVII в. во Франции искусство с большой буквы отделилось от искусства разговора, городских прогулок, приготовления еды и других видов жизнедеятельности [Ионин, 1997а. С. 317–318].

Представители истории повседневности в ФРГ, с их левой политической ориентацией и требованием возвращения в историю человека, считались радикалами по сравнению с представителями доминировавшей тогда «исторической социальной науки» Билефельдской школы, делавшей упор на социальных процессах, группах и структурах. В качестве замены структурного подхода в историческом исследовании было предложено изучение прерывности и непрерывности общественного бытия. Конфигурация форм повседневной жизни при этом выстраивается через повторение опыта, которое, в свою очередь, означает подчинение власти и выступает как условие стабильности. Кроме того, призыв к исследованию истории на местах привел к созданию населением многочисленных «исторических мастерских», что критиками истории современности расценивалось как депрофессионализация исторического знания. Первоначально, по признанию А. Людтке, содержание истории повседневности составляли реконструкция истории противостояния и сопротивления нацистскому режиму рядовых людей, в частности, социал-демократов и коммунистов, а также реконструкция масштабов поддержки и преданности, которые оказывали режиму люди в их стремлении выжить. Представителям нового направления удалось построить объясняющую модель немецкого особого пути развития в позднее кайзеровское время и в Веймарской республике. Согласно этой модели к национал-социализму страну привели дефицит модернизации и неравномерное экономическое и политическое развитие [Людтке, 1999. С. 78–80].

В дальнейшем в рамках нового направления определилось два ведущих подхода, отличавшихся степенью разрыва с предшествовавшей историографической традицией. «Статичная» концепция П. Боршейда и его последователей, заимствовавшая понятийный аппарат из социальной теории А. Гелена и заострявшая внимание на повседневной деятельности, в которой преобладал элемент повторяемости, предполагала четкое разделение сфер повседневной и неповседневной жизни[7 - При этом устанавливалась своеобразная иерархия, в которой повседневная жизнь рассматривалась как подготовительная стадия для изучения внеповседневных событий.] и подчеркивала преемственность прежних представлений социальной истории, где главное внимание уделялось структуре общественных отношений. Тогда как «динамический» подход (Х.-У. Вёллер и др.) увязывал противоречивый характер радикальных исторических изменений «с производством и воспроизводством действительной жизни», т. е. речь шла не только о будничной борьбе за выживание: на первый план выдвигалась реконструкция социальной практики людей [Там же. С. 82–84]. При этом акцент делался на их сопротивление авторитетам или доминирующим историческим процессам. Людтке в 1990-е годы даже ввел понятие «своенравие», под которым подразумевал своеобразную реакцию на спускаемую сверху политику и специфическое толкование индивидом окружающего мира. Своенравие может поддерживать власть, а может ее ограничивать; оно стоит между властью и «сопротивлением», которые в истории повседневности долго рассматривались как взаимоисключающие полюсы [Обертрайс, 2004. С. 5–7].

В определенной степени историю повседневности можно рассматривать как «колонизацию» социальных наук изнутри для придания им черт историчности. В силу этого на рубеже XX–XXI столетий программа и инструментарий данного направления все больше расширяются, переплетаясь с другими течениями, особенно с микроисторией и биографической историей, историей эмоций, исторической антропологией и социологией. При этом в самой Германии история повседневности после короткого взлета начала 1990-х годов, когда с ее помощью было изменено одностороннее представление о Советском Союзе 1920–1930-х годов и ГДР после 1949 г., оказалась существенно потесненной новой культурной историей, обвинившей повседневную историю в неспособности «к комплексной теоретической постановке вопросов» [Циманн, 2004. С. 336–337]. Означает ли это очередную смену научной парадигмы или речь идет о новом качественном этапе развития истории повседневности?

Думается, что констатация «смерти» этого направления исторического знания преждевременна. Свидетельством тому – исследовательский (см., например: [Безгин, 2004; Богданов, 2001; Доронина, 2004; Зубкова, 2000; Козлова, 1996; Лебина, 1999; Лебина, Чистиков, 2003; Лившин, Орлов, 2002; Рожков, 2002; Фицпатрик, 2001] и др.) и издательский[8 - См., в частности, серию «Повседневная жизнь человечества» издательства «Молодая гвардия», посвященную реконструкции повседневной жизни – от греческих богов и первых христиан до сталинской Москвы. Или воениздатскую историческую серию «Редкая книга», в которой в числе прочих сюжетов присутствует и история повседневности.] бум в нашей стране, связанный с различными аспектами повседневной жизни людей. Более 10 лет в журнале «Родина» ведется рубрика «Российская повседневность». Сегодня можно говорить о наличии целой когорты российских ученых, чей исследовательский интерес лежит в плоскости изучения повседневной жизни советских людей.

Кроме того, историю повседневности следует рассматривать не только как направление внутри германской исторической науки, но и как некий тренд в развитии мировой исторической мысли, связанный с кризисом объяснительных моделей «большой» политической истории, и прежде всего истории элит и структур. Неслучайно американский социолог и историк Ч. Тилли в середине 1980-х годов призвал к инкорпорации повседневной жизни «в бурные воды исторического процесса» [Tilly, 1985].

В западногерманской исторической науке, по мнению Ф. Ульриха, «произошла смена перспектив: от изучения разреженной атмосферы канцелярий и салонов, деяний верховных лиц и государственных событий, от анализа глобальных общественных структур и процессов она обратилась к малым жизненным мирам, серым зонам и нишам повседневной жизни» (цит. по: [Кокка, 1993. С. 175]). Однако и прежняя, ориентированная на политику историческая наука не исчезла. Кроме того, современные социальные историки не пренебрегают социальными структурами и процессами, такими как развитие индустриального капитализма, создание национальных государств, революции или образование классов. Ведь структурные изменения влияют на простых людей.

История повседневности призывает к воспроизведению «всего многообразия личного опыта и форм самостоятельного поведения», к изучению «человека в труде и вне его», т. е. центральными в анализе повседневности становятся «жизненные проблемы тех, кто в основном остались безымянными в истории». И прежде всего – проблема того, как люди переживают воздействие разнообразных структур и процессов. Отказ от изучения политики сверху был продиктован тем, что именно внизу, на микроисторическом уровне, сталкиваются общественный и частный интерес. Только так, по мнению Людтке, можно избежать изображения людей в качестве марионеток. Однако освещение местных особенностей требует выхода за пределы изучения только простых людей, поскольку тон социальным отношениям и конфликтам задают права на собственность и власть и, в особенности, их символическое выражение. История повседневности провозгласила также отказ от односторонних представлений марксизма о возможности объяснить прошлое, исходя из действия экономических императивов и объективных условий, добавив в объяснительную историческую модель субъективный фактор. При этом реконструкции не ограничиваются маленькими изолированными мирами. Перспектива расширяется при использовании различных форм «насыщенного повествования» путем обращения к более широкому контексту. Именно подобный подход, как уже указывалось, позволяет увязать опыт, восприятие, представления и действия со структурами и процессами [Людтке, 1999. С. 77, 95–96, 100; Кокка, 1993. С. 180, 182–183, 186–187].

В германской историографии впервые была сделана попытка определить историю повседневности как своего рода новую исследовательскую программу, еще один исторический синтез, подобный тому, что был предпринят в свое время в «Анналах». Об этом свидетельствует вышедшая в конце 1980-х годов в ФРГ книга «История повседневности. Реконструкция исторического опыта и образа жизни», переизданная в США в 1995 г. [The History… 1995].

Существенное принципиальное отличие истории повседневности (как и социальной истории вообще) от истории структур заключается в понимании изучения истории как процесса реконструкции прошлого[9 - История повседневности существенно раздвигает источниковую базу исследований за счет синтеза работы с различными группами источников: документами местных архивов и индивидуальными биографиями, аудиовизуальными средствами и этнографическими материалами. О реконструктивных возможностях истории повседневности см.: [Журавлев, 2000. С. 15–16].]. При таком подходе задача исследователя – почувствовать в истории повседневности то, что выражает дух времени. Необходимо показать сплав судьбы человека и времени, в котором он жил, чтобы его поступки и поведение получили историческую оценку. В силу этого основой истории повседневности манифестируются производство и воспроизводство действительной жизни, где участники не только объекты, но и субъекты истории [Соколов, 2002. С. 326–327].

Например, теорию А. Грамши, согласно которой стратификация общества воплощается в идеологию общества – вертикальную ось социального измерения, сторонники истории повседневности призывают объединить с горизонтальной осью, проходящей на уровне обыденного сознания, с изучением того, как человек через язык выражает свое положение в обществе, какая на этой основе формируется общественная практика. Не статистические структуры, а напротив, динамизм и противоречивая природа радикальных исторических изменений, производство и воспроизводство действительной жизни, где участники не только объекты, но и субъекты истории, провозглашаются основой истории повседневности [Там же. С. 327].

В целях преодоления противопоставления объекта и субъекта предлагается понимание дискурса в духе Ю. Хабермаса – как рационального диалога, свободного от власти, понуждения и идеологии. Упор при этом делается на изучение символов, способов поведения, привычек, знаков, ценностей и «маленьких традиций», переходящих от поколения к поколению. Именно на этой основе предлагается соединить кратковременные и долговременные исторические процессы, сделать историю многокрасочной, состоящей из лоскутных композиций типа рукодельных цветных ковриков – пэчворков [Там же. С. 329–330; The History… 1995. P. 49, 73–75].

Исследование повседневности позволяет увидеть длинные промежутки истории и одновременно разобраться в мелочах жизни. Оно также дает возможность понять культурную ментальность народов, которая сохраняется на длинных исторических промежутках, разобраться в том, как теории претворяются в практику, какова этика повседневного поведения, состоящая из незначительных, но решающих индивидуальных решений и выборов. Исследование повседневности позволяет осмыслить не только правила и запреты данного общества, но и способы уклонения и отступления от них [Бойм, 2002. С. 10–11].




Глава 2

Источники и методы изучения истории повседневности


…Были времена – прошли былинные,

Ни былин, ни эпосов, ни эпопей.

    Владимир Маяковский. Хорошо!

Исследовательский процесс изучения повседневности предполагает объединение отдельных элементов в единую систему. В силу этого история повседневности существенно раздвигает источниковедческую базу исследований за счет микроисторических подходов и синтеза работы с различными группами источников. В частности, в рамках нового направления происходит расширение понятия источника. Безумие и природа, тело и смерть, обряды и ссоры – все подлежит расшифровке. А. Людтке в свое время описал, как постепенно вводились в исследования материалы местных архивов и реконструировались индивидуальные биографии, использовались аудиовизуальные средства и этнографические источники. Однако очевидный интерес к источникам личного происхождения отнюдь не отрицает привлечения традиционных (в том числе официальных) письменных памятников эпохи.

Среди традиционных письменных источников выделяют, прежде всего, эго-документы – биографии, мемуары, дневники и письма, – позволяющие понять человека и его поступки в конкретной ситуации, уловить то, что отличает его повседневность от жизни других людей, находившихся в тех же обстоятельствах. Кроме того, документы личного происхождения помогают понять настроения в обществе в переломную эпоху и оценить характер социально-экономических изменений через восприятие простых людей. В частности, интересный материал для реконструкции советской послевоенной повседневной жизни дают воспоминания участников событий тех лет (см.: [Аджубей, 1989; Арбатов, 1991; Микоян, 1999; Сто сорок бесед… 1991; Хрущев Н. С., 1997; Хрущев С. Н., 1989; Эренбург, 1990]). Под мемуарами понимается «литературная форма, специально предназначенная для закрепления и исторического осмысления общественно значимого индивидуального опыта автора воспоминаний – участника исторических событий» [Колесникова, 2005. С. 23]. Видовыми признаками мемуаров являются авторское личностно-субъективное начало, память мемуариста и ретроспективный характер воссоздания социальной действительности [Там же]. Так, в книге Н. Н. Козловой и И. И. Сандомирской «Я так хочу назвать кино…» был воспроизведен полный текст записок жительницы Луганска Е. Г. Киселевой, хранящихся в Центре документации «Народный архив», который был создан в 1990 г. в Москве для сбора письменных «свидетельств, оставленных ничем не знаменитыми людьми» [1996. С. 7]. Из переписки советского периода можно многое узнать об экономическом пространстве частной жизни. Например, о том, что в период застоя обмен продуктами и товарами выступал доминирующей формой семейных отношений и нередко – основным средством коммуникации.

Но у специалистов, изучающих человека в его серой обыденности, зачастую нет эго-документов, что заставляет обращаться к помощи этнологии, выработавшей приемы понимания чужой культуры путем поиска и анализа символических форм – слов, образов и поступков, посредством которых люди реально представляют себя себе самим и другим людям. Этнографический и социологический методы включенного наблюдения могут работать и у историков, если исследователю удается «вести наблюдение» за автором текста, вытягивая информацию из иных источников о контексте написания нарратива этим человеком. Кроме того, специалист по истории повседневности XX в. имеет возможность расширить свою источниковую базу за счет свидетельств еще живущих информантов, т. е. использовать метод сбора и записи жизненных историй – интервью всех видов.

Еще одну группу источников составляют материалы периодических изданий[10 - Периодические издания – газеты, журналы и иные повременные издания.] (особенно региональных), в которых нашли отражение проблемы обеспечения населения продовольственными и промышленными товарами, описаны жилищные условия и состояние детских учреждений, качество бытового обслуживания жителей и уровень организации культурных форм досуга, а также другие аспекты повседневности. Особенность прессы как источника заключается в сложности ее структуры и разнообразии жанров. Газетные публикации включают самую разную по происхождению и содержанию информацию: официальные сообщения и законодательные акты, публицистику и письма, хронику и заметки-отчеты, репортажи и интервью, объявления и беллетристику, некрологи и проч. [Шевченко, 2000. С. 250]. В значительной части этих публикаций нашли отражение те или иные события городской и сельской повседневной жизни. Особо хотелось бы выделить журнал «Работница» за 1953–1964 гг., анализ статей которого позволяет выявить наиболее важные бытовые проблемы и перемены в повседневной жизни советских людей периода хрущевского правления.

В 1958 г. в издательстве «Большая советская энциклопедия» 500-тысячным тиражом вышла двухтомная «Краткая энциклопедия домашнего хозяйства», содержавшая сведения о различных аспектах быта и повседневности, от «потливости» до «электрического предохранителя». Появление энциклопедии можно расценивать как свидетельство институционализации процесса организации советского быта посредством универсальных знаний, запущенного еще культурной революцией 1920-х годов. Показательно, что в начале 1950-х годов ведущей стратегией советского дискурса о быте стало стремление соотнести утилитарное действие с универсальными закономерностями. К примеру, в издаваемых с 1958 г. календарях и сборниках полезных советов рецепт приготовления рыбного блюда выводился из специфики обменных процессов или сопровождался обширным экскурсом в биологию и географию обитания горбуш, сельдей или карасей, т. е. порядок быта задавался порядком знания. Неслучайно именно в 1950-е годы быт советского человека вновь стал предметом многочисленных дискуссий[11 - Например, полемика о вкусе, развернувшаяся в 1954–1955 гг. на страницах «Нового мира», или кампания по улучшению качества бытовых услуг и товаров народного потребления, захватившая советскую печать во второй половине 1950-х годов.]. И самое главное: он окончательно интегрировался в конструкцию «советский образ жизни»[12 - О чем свидетельствует, например, изменение политики репрезентации советского человека на страницах журнала «Советский Союз»: многие опубликованные в нем очерки были посвящены повседневности отдельной советской семьи.]. Бытовой энциклопедизм, в свою очередь, становится новым витком в борьбе за культурность, соединяющую в себе гигиенические стандарты, практические навыки, обязательный минимум знаний и этикет. В настольных календарях, в частности, излагалась информация о том, как воспитывать ребенка и следить за здоровьем, овладевать этикетом и организовывать досуг, соблюдать технику безопасности и готовить пищу. Были даже советы по структурированию свободного времени, особенно в выходные дни. В свою очередь, в «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» воспроизводился расширенный по отношению к настольным календарям состав повседневности: на первом месте оказывались собственно бытовые практики – приготовление еды и пошив одежды, рукоделие и порядок в доме, ремонт и обстановка квартиры, гигиена быта и проч. [Орлова, 2004].

Фонд Центрального статистического управления (Ф. А-374) Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ) содержит статистические сведения о бюджетных обследованиях рабочих и служащих, дающие представление о доходах и спросе населения на предметы первой необходимости, структуре потребления рабочих и служащих, питании населения и т. п. В аналогичном фонде (Ф. 1562) Российского государственного архива экономики (РГАЭ) находятся материалы социальной и демографической статистики (сектора социальной статистики, отделов демографии и правонарушений), способствующие реконструкции советской повседневности отдельных групп и широких слоев населения СССР. Исключительно важным источником при изучении рассматриваемых вопросов являются статистические документы, опубликованные в сборниках по народному хозяйству СССР (см., например: [Народное хозяйство… 1977; Народное хозяйство… 1987] и др.). Среди подобных источников заметно выделяются исследовательские и документальные материалы, собранные Б. А. Грушиным [Грушин, 2001]. Можно также отметить публикации в рубрике «Архивы начинают говорить» журнала «Социологические исследования» («Социс»), освещающие основные параметры уровня жизни советских людей в период хрущевской «оттепели».

К весьма специфическим источникам исследования массового сознания и повседневного поведения можно отнести также фольклорные материалы. Фольклор, и прежде всего частушки, – очень точный индикатор крестьянских настроений. В социологической литературе подчеркивается, что особенности бытового поведения населения находят отражение в пословицах и поговорках, выполняющих в обществе незаменимые социальные и культурные функции [Ростовцева, 2004. С. 90]. Например, С. И. Ожегов в «Словаре русского языка» определял пословицу как «краткое народное изречение с назидательным смыслом; народный афоризм», а поговорку – как «выражение, преимущественно образное, не составляющее, в отличие от пословицы, законченного высказывания и не являющееся афоризмом» [1987. С. 429, 461]. В. П. Жуков, автор «Словаря русских пословиц и поговорок», вышедшего в свет в 1966 г. и выдержавшего шесть переизданий, предложил свое понимание поговорки. По его мнению, поговорка «в большей степени, чем пословица, передает эмоционально-экспрессивную оценку разных жизненных явлений», т. е. выражает, прежде всего, чувства говорящего [Жуков, 1998. С. 7]. Собиратель пословиц русского народа В. И. Даль определял пословицу как «коротенькую притчу», «поучение, высказанное обиняком и пущенное в оборот, под чеканом народности». Поговоркой Даль считал «окольное выражение» без притчи, т. е. первую половину пословицы [Пословицы… 1957. С. 18–20]. Впрочем, граница между ними довольно подвижна. В пословицах и поговорках отражается огромное количество стереотипов поведения, привычек и навыков, вызывающих автоматические реакции людей на жизненные ситуации. Например, пословица «По одежке протягивай ножки» отражает рациональную поведенческую установку – жить по средствам. В русских пословицах и поговорках беспощадно высмеивается щегольство: «В брюхе солома, а шапка с заломом», так как «экономить на желудке» ради нарядов неразумно. С помощью фольклора можно реконструировать и набор жизненных ценностей: «Поспешишь – людей насмешишь», «Тише едешь, дальше будешь» и т. п. На Руси всегда считалось, что только то богатство ценно, которое создано праведным трудом, а «богатство неправедное – прах» [Ростовцева, 2004. С. 91–93]. При этом большинство пословиц не предписывают человеку жестко, как нужно себя вести, а дают ему описание вариантов поведения. Закрепляя обычаи, пословицы и поговорки выполняют три общественно значимых функции:

• институциональную (содержат нормы и правила, которые оптимизируют поведение и способствуют выработке его стереотипов);

• социального контроля (воспитывают социально одобряемое поведение);

• психологическую (своей многозначительностью утешают в сложных жизненных ситуациях).

И это далеко не полный список источников, способствующих реконструкции советской повседневности. Карикатура служит таким же весомым источником представлений о юмористической составляющей повседневности, как анекдоты [Дмитриев, 1998. С. 55–57]. Но функция анекдотов в российской истории всегда была не только развлекательной. При изучении информационно закрытых режимов анекдоты дают возможность дополнительной верификации характера происходящих процессов. Способность видеть в том или ином явлении смешное сопряжена с социальным статусом, менталитетом, системой ценностных ориентаций и уровнем культуры. Бытовые анекдоты в нашей стране не только отражали конкретные ситуации, в которые ставила человека советская общественная система. Будучи проявлением здравого смысла, они предотвращали полный социальный некроз [Ерофеев, 1999. С. 165]. Вот типичный пример такого анекдота: «Из газетной хроники: “Найден труп. Никаких следов насилия, кроме двух облигаций госзайма, на нем не обнаружено”» [Андреевич, 1951. С. 19]. Советский анекдот обнаруживает скрытую в повседневности реальность, стимулируя критику официальной версии советской истории. «Магнитофонная культура» периода застоя – также важный исследовательский материал по изучению особенностей мировосприятия советского человека этого времени.

Архивные документы постоянного хранения фонда первичной партийной организации расширяют возможности для изучения повседневных представлений людей в разных периодах советской истории, а личные дела лиц, лишенных избирательных прав, способствуют реконструкции мировосприятия средних городских слоев 1918–1936 гг. Архивные фонды предприятий содержат документы, отражающие производственную повседневность советской эпохи.

Конечно, в советском искусстве бытовой жанр приобрел черты, обусловленные становлением и развитием нового общества, и прежде всего исторический оптимизм и утверждение нового быта, основанного на единстве общественных и личных начал. С первых же лет Советской власти художники Б. М. Кустодиев и И. А. Владимиров стремились запечатлеть перемены, внесенные революцией в жизнь страны. В 1920-е годы Ассоциация художников революционной России (АХРР) устроила ряд выставок, посвященных советскому быту, а ее представители (в том числе Б. В. Иогансон) создали ряд типичных образов, рисующих новые взаимоотношения советских людей в быту. Для творчества А. А. Дейнеки и Ю. И. Пименова, входивших в Объединение художников-станковистов (ОСТ), характерен бодрый строй картин, посвященных строительству новой жизни, индустриальному труду и спорту. Жизнеутверждающее искусство 1930-х годов (С. В. Герасимов, А. А. Пластов и др.) запечатлело приукрашенные стороны городского и колхозного быта. Отразились в советском бытовом искусстве фронтовая и тыловая жизнь военных лет (А. И. Лактионов, В. Н. Костецкий и др.), типичные черты бытового уклада в послевоенные годы (Т. Н. Яблонская, С. А. Чуйков и др.). Со второй половины 1950-х годов мастера советского бытового жанра (Г. М. Коржев, В. И. Иванов, Т. Т. Салахов и др.) стремились, прежде всего, показать производственную повседневность советских людей.

При помощи изучения психоаналитических практик и гендерных стратегий, анализа дискурса и различных теорий телесности и визуальности исследователи 1990-х годов по-новому посмотрели на канонические «тексты» соцреализма – литературные, кинематографические, архитектурные, монументально-живописные и садово-парковые (см., например: [Глебкин, 1998; Градскова, 1999; Гройс, 1993; Добренко, 1997; Золотоносов, 1999; Козлова, 2000; Паперный, 1996а. С. 90–102; Рыклин, 1992; Чередниченко, 1994] и др.). К примеру, Т. Дашкову, занимавшуюся изучением советского (телесного) канона при помощи визуальных практик [Дашкова, 1999], заинтересовали пути формирования канона на материалах журнальных фотографий. Для иллюстрированных журналов конца 1920-х – начала 1930-х годов характерно сложное взаимодействие вербального и визуального, дополнявших друг друга. Однако при взгляде на журнальные фотографии начала 1930-х годов трудно понять, что на них изображено, и часто это можно сделать только благодаря подписям, т. е. в кадр попадает «сырой» процесс, визуальная неполнота которого «достраивается» за счет поясняющего текста. Взгляд фотографа 1930-х годов «неантропологичен»: запечатляется, как правило, не человек, а событие: фотографировали не работников, а трудовой процесс, который они обслуживали. В результате визуальный ряд становился самодостаточным, а вербальный контекст – вспомогательным. Однозначный канонический образ уже не нуждался в пояснении. С этим связана любовь «классической» советской эпохи к огромным ярким плакатам, в которых текст играл вспомогательную роль по отношению к визуальному ряду [Дашкова, 2001].

Помимо качественного анализа источников советской эпохи, в рамках клиометрики в собранном однородном материале выделяются отрывки текста, которые структурируются по темам «Факт», «Контекст» и «Субъективная значимость для индивида». В дальнейшем формализованный материал подвергается анализу уже с точки зрения повторяемости встреченной информации [Пушкарева, 2003]. Кроме того, анализ любого источника – устного или письменного – требует учитывать историческую обстановку его создания, личные особенности автора, степень его предвзятости и информированности.


* * *

Как уже было сказано, интерес к повседневности в современной социальной теории и гуманитарном знании возрождался под знаком «практического поворота» – попыток формирования нового теоретического консенсуса на основе понятия «практика» (см.: [Certeau, 1984; The Practice… 2001]). По мере того как это понятие занимало все более заметное место в современной социологии, мир повседневности становился предметом социологического и исторического исследования. Если в феноменологических и неомарксистских версиях социологии повседневности речь шла о жизненном мире как верховной реальности человеческого существования (А. Шюц), то теперь повседневность рассматривалась в качестве рутинных практик и нерефлексивных действий. В работах П. Бурдье, Э. Гидденса и Г. Гарфинкеля практическое действие наделялось тремя основными чертами: доминирующей позицией в мире повседневной жизни, принципиальным отличием от рефлексивных действий и двойственным (субъективно-объективным) характером.

Центральной проблемой альтернативного практико-ориентированной социологии направления социологии повседневности – теории фреймов – стала проблема повседневного контекста, наделенного относительно автономным, независимым от конкретных практик существованием. Теория фреймов представляет собой комплекс концепций, ориентированных на изучение архитектоники контекстов элементарных повседневных взаимодействий. Центральное место среди этих теоретических построений занимает концепция фрейм-анализа И. Гофмана, в рамках которой идея фрейма дополняется идеей метаконтекста, т. е. контексты организованы в метаконтексты, одним из которых выступает повседневная реальность как совокупность рутинных социальных взаимодействий. При этом Гофман оспаривал шюцевскую идею замкнутости и онтологической неравноценности жизненных миров. Теория фреймов, нацеленная на исследование контекстов повседневного мира, встроена в широкий теоретический контекст аналитической социологии повседневности с ее ключевыми концептами: наблюдения как процесса конституирования события, события как смыслового комплекса и системы фреймов, понимаемой как система различений (подробнее по этому вопросу см.: [Вахштайн, 2007]).

Можно констатировать, что сегодня социология повседневной жизни превратилась в новую дефиницию «социологического глаза». Повышенное внимание к повседневности – признак смены парадигм, сопровождаемой критикой глобальных объяснительных схем. Так, директор Центра исследований повседневной жизни (Сорбонна) М. Маффесоли трактует повышенное внимание к повседневности как признак крушения великих объяснительных схем прошлого. Социолог ныне – не более чем участник общественной жизни наравне с другими. Познающий субъект оказывается «поставленным на место» через открытие повседневной реальности [Maffesoli, 1989. P. 5–6]. Известный французский культуролог М. де Серто отмечал, что при таком подходе сама идея авторства оказывается фиктивной: ведь то, что познающий индивид думает или пишет, то, что он знает, – лишь «выход» из предшествующей истории, преимуществами которой он пользуется [Certeau, 1980. Р. 7].

Новая социология исходит из факта плюрализма опытов и речевых практик, что позволяет обратить внимание на то, что казалось третьестепенным, и прежде всего на архаику в современности. Для Маффесоли социальность оказывается продуктом постоянного взаимодействия различных элементов социальной среды, которая, в свою очередь, находится внутри матрицы природного [Maffesoli, 1989. Р. 1–2]. В этих условиях основной исследовательской задачей становится учет трансверсальности – проявления множественности социальных образований, взглядов, идеологий, психологии, ментальностей и языковых практик [Козлова, 1992. С. 51]. Оказывается, что наилучшей когнитивной стратегией, как сформулировал ее З. Бауман, является восстановление смыслов чужого опыта через вникание в традицию, форму жизни и языковую игру, а затем – перевод полученных результатов в форму, воспринимаемую традицией самого исследователя [Bauman, 1988. P. 230]. В результате обычный опыт рассматривается как локомотив человеческой истории.

Что касается микроисторического подхода в исследовании повседневности, то его значимость определяется, во-первых, расширением внимания к множеству частных судеб «незамечательных» людей. Во-вторых, апробацией методик изучения несостоявшихся возможностей. В-третьих, определением нового места источников личного происхождения. В-четвертых, постановкой задачи исследования вопроса о способах жизни и экстремального выживания в условиях войн, революций, террора и голода. Наконец, для исследований повседневности характерна междисциплинарность как исследовательский принцип. В свою очередь, комбинация научных дисциплин определяется сосуществованием двух подходов к пониманию повседневности – реконструирующей макроконтекст «большой» истории и реализации приемов микроисторического анализа.




Глава 3

Советская повседневность: историография проблемы


Знакомое есть привычное, а привычное труднее всего «познавать», т. е. видеть в нем проблему, т. е. видеть его чужим, отдаленным, «вне нас самих».

    Фридрих Ницше. Веселая наука (La Gaya Scienza)

Возвращение повседневности в качестве предмета социологического и исторического осмысления проявляется в отказе от апелляций к макроструктурам и процессам и в акцентировании повседневной «укорененности» социальной реальности. Неслучайно в последние годы переведены на русский язык (и, судя по интенсивности цитирования, востребованы) труды теоретиков, уделявших первоочередное внимание именно повседневным взаимодействиям, – А. Шюца, П. Бурдье, Г. Гарфинкеля, Э. Гидденса, И. Гофмана и М. Фуко (см., например: [Бурдье, 2001; Гидденс, 2003; Гофман, 2003] и др.).

Следует признать, что в западной социальной науке анализ повседневности имеет солидную традицию, и прежде всего в рамках аналитической философии и социальной феноменологии. Если в классической и неоклассической социологии тематика обыденной жизни людей, как правило, игнорировалась, то в феноменологической традиции повседневность стала трактоваться в контексте поиска предельных оснований социальной реальности как таковой. В феноменологической социологии знания (П. Бергер и Т. Лукман) акцент был смещен в сторону конструирования социальной реальности, а в символическом интеракционизме были прописаны механизмы социального взаимодействия. В свою очередь, в этнометодологии Г. Гарфинкеля и в когнитивной социологии А. Сикуреля были вскрыты процедуры типизации повседневных значений. Неомарксистская версия анализа повседневности представлена в социологии А. Лефевра, заменившего понятие «бытие» категорией «тотальность в социальной практике», выводимой, в свою очередь, из повседневной жизни, состоящей из элементарных атрибутов. Каждый атрибут (борьба, любовь, игра и т. п.) характеризуется стабильными установками, правилами и ритуалами. Согласно Лефевру, повседневность служит местом сохранения человеческих смыслов, последним убежищем распадающейся личности в современном мире. Отсюда вытекал сформулированный как в постмодернистской перспективе (М. Маффесоли), так и в теориях позднего модерна (Э. Гидденс и Ю. Хабермас) тезис о необходимости возвращения социолога «домой» – в мир повседневной жизни. В этой перспективе З. Бауман определял суть современной социологии как развернутого комментария к повседневности. Тем самым социолог определялся как непосредственный участник социокультурной жизни наравне с другими, погруженными в мир типичных и рутинных форм повседневности [Абушенко, 2003].

Книга И. Гофмана «Анализ фреймов: эссе об организации повседневного опыта» не характерна для прагматической американской социологии 1970-х годов, так как изобилует интерпретациями феноменологических теорий А. Шюца и А. Гурвича и лингвистической философии Л. Витгенштейна, заимствованиями из работ по социолингвистике (от Дж. Остина до Р. Якобсона), а также развитием классических (У. Джемс) и современных (Г. Бейтсон) психологических концепций. В трактовке Гофмана фрейм – это одновременно и «матрица возможных событий», и «схема интерпретации» событий, присутствующая в любом восприятии. Фреймы организованы в системы, среди которых выделяются первичные системы как «подлинная реальность» и фундамент мира повседневности. Однако ученого интересовала как раз вторичная система, в качестве которой выступали мир текста, сна, спектакля и т. п. [Гофман, 2003. С. 81].

Взрыв интереса к социологии повседневности и превращение ее в самостоятельное направление в рамках наук об обществе вызвали к жизни аналогичные изменения в историческом знании. В частности, перспективность антропологического подхода в изучении прошлого задолго до появления модернистских концепций уловили французские историки М. Блок и Л. Февр, увидевшие в реконструкции повседневного элемент воссоздания истории в ее целостности. Представитель второго поколения школы «Анналов» Ф. Бродель, понимавший прошлое как чередование периодов «большой длительности», включал в них и повседневно-бытовую составляющую. К структурам повседневности он отнес то, что окружает человека и опосредует его жизнь, – географические и экологические условия жизни, трудовую деятельность, потребности (в жилище, питании, одежде и лечении) и возможности их удовлетворения. Все это потребовало анализа взаимодействия людей, их поступков, ценностей и правил, форм и институтов брака и семьи, религиозных культов и проч. При этом характерной чертой реконструкции повседневной истории было предпочтение, отдаваемое изучению массовых явлений и больших временны?х длительностей для обнаружения глобальных социальных трансформаций. Продолжатели традиции первых двух поколений школы «Анналов» изучали в повседневности прежде всего ее ментальную составляющую, включая общие представления о нормальном. Однако использование броделевского подхода получило наибольшее признание у медиевистов и специалистов по истории раннего Нового времени и в меньшей степени – у историков, изучающих недавнее прошлое. С конца ХХ в. парадигма исторических изысканий «анналистов» все более приобретает облик своеобразной исторической антропологии, включающей в свои рамки изучение и реконструкцию материальной жизни, менталитета и повседневности. Начинается активное изучение социальной природы и функций тела, жеста, устного слова, ритуала, символики и т. п.

Другое понимание истории повседневности превалирует в германской и итальянской историографии. «От изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся к малым жизненным мирам» – так звучал призыв германских исследователей, создавших особое направление в историографии – историю повседневности, или этнологическую социальную историю. Отождествление истории повседневности и микроистории характерно для ряда итальянских историков (К. Гинзбург, Дж. Леви и др.), в 1970-е годы сплотившихся вокруг журнала Quademi Storici. Для представителей этого направления исследование случайного стало отправным пунктом воссоздания социальных идентичностей. В 1980–1990-е годы ряды исследователей повседневности пополнили американские сторонники «новой культурной истории», нацеленной на разгадывание символов и смыслов повседневной жизни. Под знамена микроисторического ви?дения истории повседневности встали и некоторые представители третьего поколения школы «Анналов» – Ж. Ле Гофф и Р. Шартье. Именно микроисторики, изучавшие повседневность XX столетия, проанализировали переходные и переломные эпохи. Следствием понимания истории повседневности как «истории снизу» было преодоление снобизма в отношении маргиналов общества – преступников, инакомыслящих, представителей сексуальных меньшинств и т. п.

Наглядный пример вышесказанного – исследование профессора Чикагского университета Ш. Фицпатрик, посвященное повседневности сталинской эпохи, рассматриваемой в пространстве интернационалистско-патерналистского мифа с такими непременными его компонентами, как «светлое будущее», «проклятое прошлое», «дружба народов» и «враждебное окружение» [Fitzpatrick, 1999]. При этом черты советской повседневности, по мнению автора, во многом складывались под влиянием именно местных властей, а не инициатив, поступавших сверху от партии [Ibid. P. 55]. Кроме того, тяготы и жесткость официальной экономики были смягчены всевозможными формами блата [Ibid. P. 62–66]. Заметное место в работе Фицпатрик занимает описание советской системы как патрон-клиентской, что в сталинское время было связано с монопольной ролью бюрократии в сфере распределения [Ibid. P. 114]. Сюда можно добавить еще одно соображение: в условиях слома старой социальной структуры и отсутствия четко сформированных социальных интересов новая иерархия неизбежно складывалась на основе патернализма. Систему советской клановости следует рассматривать как альтернативную систему стратификации, помогавшую выживать населению.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/igor-borisovich-orlo/sovetskaya-povsednevnost-istoricheskiy-i-sociologiche-17354475/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Соответственно различались иерархические уровни бытия: общественный, городской, семейный и т. п.




2


Например, Л. Г. Ионин под социологией повседневности понимает «своеобразную область социологии культуры» [1997б].




3


Основой особой формы социальности повседневности выступает интерсубъектное понимание. Человек руководствуется предположением, что его партнеры по взаимодействию видят и понимают мир так же, как он. Но при этом исчезает личность, а остается только тип (например, «парикмахер» или «клиент»).




4


Французский писатель и критик Морис Бланшо писал, что повседневность – это «вечнонулевое» пространство – вечное и нулевое одновременно (см.: [Бойм, 2002. С. 11]).




5


Термин был впервые предложен в 1969 г. американским онкологом-исследователем В. Р. Поттером.




6


Впрочем, возможности этнометодологического эксперимента ограничены. С одной стороны, экспериментатор не может освободиться от уз повседневности, занять по отношению к ней абсолютно стороннюю позицию. С другой стороны, в этнометодологическом эксперименте необходимо учитывать морально-этические ограничения.




7


При этом устанавливалась своеобразная иерархия, в которой повседневная жизнь рассматривалась как подготовительная стадия для изучения внеповседневных событий.




8


См., в частности, серию «Повседневная жизнь человечества» издательства «Молодая гвардия», посвященную реконструкции повседневной жизни – от греческих богов и первых христиан до сталинской Москвы. Или воениздатскую историческую серию «Редкая книга», в которой в числе прочих сюжетов присутствует и история повседневности.




9


История повседневности существенно раздвигает источниковую базу исследований за счет синтеза работы с различными группами источников: документами местных архивов и индивидуальными биографиями, аудиовизуальными средствами и этнографическими материалами. О реконструктивных возможностях истории повседневности см.: [Журавлев, 2000. С. 15–16].




10


Периодические издания – газеты, журналы и иные повременные издания.




11


Например, полемика о вкусе, развернувшаяся в 1954–1955 гг. на страницах «Нового мира», или кампания по улучшению качества бытовых услуг и товаров народного потребления, захватившая советскую печать во второй половине 1950-х годов.




12


О чем свидетельствует, например, изменение политики репрезентации советского человека на страницах журнала «Советский Союз»: многие опубликованные в нем очерки были посвящены повседневности отдельной советской семьи.