Пионовый фонарь
Пионовый фонарь
Санъютэй Энтё
Изящная классика Востока
«Пионовый фонарь» – раннее и одно из лучших произведений Санъютэя Энтё (1839–1900). Имя «Санъютэй» (настоящее имя автора – Идзубути Дзирокити) обозначало принадлежность к определенной школе «ракуго» – рассказчиков, которые собирали публику в балаганчиках или прямо на улице и с помощью минимального реквизита, а то и вовсе без него создавали произведения на стыке литературы и театра. Санъютэй Энтё был выдающимся ракугока, который к тому же сам сочинял свои истории.
Действие «Пионового фонаря» происходит в XVIII веке, но корнями уходит в древнюю легенду о призраке женщины, блуждающей с фонарем, похожим на цветок пиона, в поисках неверного возлюбленного. Однако Санъютэй Энтё превращает расхожий ужастик в страшную своей достоверностью повесть о власти золота над человеком. Главный герой повести Коскэ – безупречный образец самурайской верности долгу и господину – неведомо для себя самого оказывается «кровником» своего обожаемого господина. Столь же незыблемые, сколь и своеобразные догматы самурайской этики в непосредственном применении к реальности приобретают характер едва ли не более фантасмагорический, чем проделки призраков и оборотней.
Санъютэй Энтё
Пионовый фонарь
?????
??????
Иллюстрации Кацусика Хокусай
© А. Н. Стругацкий (наследник), перевод, 2024
© В. С. Санович (наследник), перевод стихов, 2024
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Азбука
Глава I
Еще когда Токио называли Эдо, одиннадцатого апреля третьего года Кампо[1 - Кампо – девиз правления императора Сакурамати с 1741 по 1744 год, означает «сохранение снисходительности и щедрости».] в Юсимском храме было торжество в честь достойной памяти принца Сётоку[2 - Сётоку Тайси (574–622) – посмертное имя («добродетельный») принца-регента периода Асука Умаядо, сына императора Ёмэя. Высоко почитается японскими буддистами за свою деятельность по утверждению этой религии в стране, строительство храмов и просвещение.]. Богомольцев сошлось к храму великое множество, и толкотня была страшная. Неподалеку, в третьем квартале Хонго, была тогда лавка оружейника по имени Фудзимурая Симбэй. Возле выставленного в лавке доброго товара остановился один самурай. По внешности было ему года двадцать два, с лица он был белый, брови красивые, взгляд прямой и смелый, как у человека с несколько запальчивым нравом, волосы уложены строго и аккуратно. Одет он был в прекрасное хаори и отличные хакама[3 - Хаори – короткое верхнее кимоно, парадная накидка с гербами. Хакама – широкие штаны, заложенные складками у пояса. Вместе составляли церемониальный костюм самурая.], а обут в кожаные сандалии. Его сопровождал слуга в голубой короткой куртке хаппи[4 - Хаппи – куртка с гербом хозяина, которую носили слуги самураев.], подпоясанный нарядным поясом, с деревянным мечом, обшитым медью. Поглядев на выставленные мечи, самурай сел перед ними и сказал:
– А ну, хозяин, покажи-ка вон тот меч с черной рукоятью и с гардой из старого заморского железа… шнур у него не то черный, не то синий… Кажется, добрый клинок.
– Сию минуту, – с готовностью отозвался хозяин. – Эй, кто там, подать господину чай!.. Нынче у нас в храме торжество, народ валом валит, вы, верно, совсем замучились от пыли… – Он обтер меч. – Вот здесь отделка немного попорчена.
– Действительно попорчена, – согласился самурай.
– Зато клинок, как сами изволите видеть, хоть куда. Он вас не подведет, если будет у вас за поясом. Товар отменный, что и говорить, из хороших рук вышел… Да вот извольте сами взглянуть.
С этими словами хозяин протянул меч самураю, и тот принялся его разглядывать. В старину, когда самурай, выбирая себе в лавке оружие, вытягивал его из ножен прямо тут же, на улице, лучше было держаться от него подальше. Что уж тут хорошего, если молодой горячий воин, распалившись душой, принимается вовсю размахивать обнаженным мечом. Но наш самурай был настоящим знатоком оружия. Ему даже не нужно было пробовать клинок на изгиб, чтобы определить, не пережжена ли сталь. Он прежде всего прикинул, как меч будет выглядеть за поясом, попробовал острие, осмотрел головку рукояти и все прочее, – словом, сразу было видно, что он из господ хатамото[5 - Хатамото – звание самурая, непосредственного вассала дома Токугава.], а не из каких-нибудь простых самураев.
– Да, – сказал он, – вещь, кажется, весьма хорошая. Бидзэнской работы[6 - Меч бидзэнской работы – в Бидзэне (провинция центральной Японии) тогда производилось более половины всего оружия.], так ведь?
– Ну и глаз у вас! – воскликнул хозяин. – Я просто в восхищении! Мы, оружейники, тоже считаем, что это меч работы Тэнсё Сукэсады. К великому сожалению, в те времена он не ставил своего клейма на изделиях.
– И сколько ты за него хочешь, хозяин? – спросил самурай.
– Спасибо, господин, – ответил хозяин. – Запрашивать я не буду. Цена этому мечу была бы очень большая, если бы на нем, как я только что говорил, было клеймо. Но ничего не поделаешь, клейма нет, и я уступлю вам меч за десять золотых.
– Как? – удивился самурай. – Десять рё? Что-то очень уж дорого. А не уступишь ли за семь с половиной?
– Да ведь я тогда останусь в убытке! Он мне самому достался не дешево…
Пока они усердно торговались, какой-то пьяница за спиной самурая вдруг сцепился с его слугой. Схватив слугу за шиворот, он заорал: «Т-ты как с-смеешь?..» – пошатнулся и упал, шлепнувшись задом о землю. Затем он кое-как поднялся на ноги, исподлобья грозно уставился на слугу и, взмахнув кулаками, принялся его колотить. Слуга терпеливо сносил побои, понимая, что тот дерется спьяна. Он уперся руками в землю и нагнул голову, бормоча извинения, однако пьяница его не слушал, свирепел все больше и бил все сильнее. Самурай, видя, что избивают его слугу Тоскэ, очень удивился, вежливо поклонился пьяному и сказал:
– Я не знаю, какое невежество позволил себе мой слуга, но прошу у вас за него извинения. Простите его, пожалуйста.
– Так этот болван – твой слуга? – вскричал пьяный. – Грубый нахал, мерзавец! Раз уж сопровождаешь самурая, должен, само собой, быть подле него и вести себя тише воды ниже травы! А он что? Расселся тут возле этой вот пожарной бочки, загородил всю улицу, – ни пройти ни проехать… Пришлось, конечно, ему всыпать!
– Я вас очень прошу, – сказал самурай, – простите этого тупицу. Я сам прошу у вас прощения вместо него.
– Иду это я себе, – продолжал пьяный, – и вдруг – бац! – натыкаюсь. Что такое, думаю, собака, что ли? А тут, оказывается, холуй этот вытянул ноги на всю улицу, а я, изволите видеть, всю одежду из-за него в пыли вывалял! Ах ты, думаю, невежа, нахал! Как ему начал давать… Может, скажешь, нельзя? А ну, подай мне его сюда, я ему еще добавлю!
– Примите во внимание, – терпеливо сказал самурай, – это же тупой и невежественный человек, все равно что собака. Пожалуйста, простите его.
– Вот тебе и на! – завопил пьяный. – Впервые такое слышу! Да где это видано, чтобы самурай разгуливал с собакой? А раз он у тебя все равно что собака, так отдай его мне, отведу его домой и накормлю крысиным ядом… Нет, как ты там ни проси, не будет ему моего прощения. Ведь как хозяин должен просить прощение за невежество своего слуги? Как положено, уперев руки в землю и низко кланяясь, и приговаривать при этом: «Признаю свою вину, очень виноват…» А ты что? Кто же просит прощения с мечом в руке? Самураи так не поступают. Ты уж не рубить ли меня собрался?
– Да нет же, – сказал самурай, – я покупаю этот меч и как раз осматривал его, когда вы схватились со слугой, вот и все.
– А мне что до этого? – сказал пьяный. – Какое мне дело, покупаешь ты или нет?
Пьяница бранился, самурай все пытался его образумить, а в толпе зевак, что собрались вокруг них на улице, говорили:
– Ну, сейчас подерутся…
– Что, драка?
– Ух ты, оба же самураи, быть беде…
– И из-за чего это они?
– Да очень просто, ругаются, кому покупать меч, а кому не покупать… Вон тот пьяный самурай приценился первым, да цена высокая, купить не смог, а тут подходит этот молодой самурай и тоже стал прицениваться, ну пьяный и рассвирепел… Как, мол, смеешь, не спросясь меня, прицениваться к вещи, которую я сам хочу купить… Тут все и началось.
– Да совсем не так это было. Здесь ссора из-за собаки. Ты, мол, отравил крысиным ядом мою собаку, так отдавай мне свою, я ее тоже отравлю… Ссоры из-за собак исстари ведутся. Возьмите, к примеру, Сираи Гомпати[7 - Сираи Гомпати – самурай из клана Тёсю, который влюбился в куртизанку, пошел ради нее на преступление и был казнен.]. С ним вся эта буча началась после драки за собаку.
– И вовсе не так. Эти самураи – родственники, дядя и племянник. Вон тот, красномордый и пьяный, – это дядя, а молодой красивый самурай – его племянник. А ссорятся они потому, что племянник не дает дяде карманных денег.
– Да нет же, просто вора поймали.
– Этот пьяница живет в подворье храма Маруяма Хоммёдзи, – сказал тут один человек. – Прежде он был в вассалах князя Коидэ, но потом сбился с пути, пьянствует и развратничает. Иной раз бродит с мечом наголо по городу, пугает людей, безобразничает. А то ввалится в харчевню, нальется водкой, набьет брюхо закусками, а за деньгами, говорит, приходите ко мне на подворье Хоммёдзи. Зовут этого бесчестного самурая Курокава Кодзо, он привык всюду жрать и пить бесплатно и к молодому самураю, видно, пристал, чтобы тот купил ему водки.
– Вот оно что! Ну, другой на его месте давно уже зарубил бы этого пьяницу, да молодой самурай на вид что-то немощный, где уж ему рубить!
– Что вы, просто он не умеет фехтовать. Самурай, если он не умеет фехтовать, всегда трус.
Говорилось это все вполголоса, но некоторые слова дошли до ушей молодого самурая. Он так и затрясся от ярости, лицо его покраснело, будто залитое киноварью, на лбу вспухли голубые жилы. Он подошел к пьянице вплотную и сказал:
– Итак, несмотря на все мои извинения, вы не желаете покончить дело миром?
– Заткнись! – заорал пьяный. – Напугал, тоже мне! Ай-яй-яй, как же это вы, ваша милость, такой великолепный самурай – не знаю только, прямой ли вы вассал дома сёгуна[8 - Сёгун – военно-феодальный диктатор в средневековой Японии.] или изволите принадлежать к какому-нибудь иному могучему клану, – как же это вы унизились до презрения к бедному ронину?[9 - Ронин – самурай, по каким-либо причинам не имеющий сюзерена. Иносказательно – скиталец, бродяга.] Ну а если я и не желаю покончить дело миром, что ты сделаешь? – И с этими словами он харкнул молодому самураю прямо в лицо.
Тут уж терпение молодого самурая окончательно лопнуло. Лицо его исказилось гневом.
– Подлая тварь! – закричал он. – Ты посмел плюнуть в лицо самураю? Ну ладно, я был с тобой учтив, я хотел разойтись с тобой по-хорошему. Не хочешь? Получай!
Рука его рванулась к рукоятке бидзэнского меча. Миг – и блестящее лезвие сверкнуло перед самым носом пьяницы. Толпа зевак испуганно раздалась. Никто не ожидал, что этот слабый на вид юноша обнажит меч. Словно осенние листья под ветром, все бросились врассыпную, вопя и причитая, спеша укрыться в домах и переулках. Торговцы поспешно позакрывали свои лавки, и кругом воцарилась тишина. Один лишь оружейник шудзимурая, которому бежать было некуда, ни жив ни мертв остался сидеть на месте.
Курокава Кодзо был пьян, да ведь всем известно, что вино обнажает суть человека. Устрашенный блеском меча, он повернулся и, пошатываясь, побежал. Самурай бросился его догонять, шлепая по пыли кожаными сандалиями. «Стой! – кричал он. – Трус! Хвастун! Позор воину, который показывает противнику спину! Стой! Вернись!» Тогда Кодзо понял, что ему не убежать. Он остановился, ноги его тряслись. Он схватился за облезлую рукоять своего меча и обернулся. В то же мгновение молодой самурай набежал на него и, пронзительно вскрикнув, глубоко погрузил меч в его плечо. Кодзо со сдавленным воплем упал на одно колено. Стоя над ним, молодой самурай вновь ударил его, разрубив левое плечо до самой груди. Двумя косыми ударами Кодзо был разрублен на три части, словно рисовая лепешка. Молодой самурай быстро нанес точный завершающий удар и, помахивая окровавленным мечом, вернулся к лавке Фудзимураи. Он был совершенно спокоен – ведь противник сам накликал на себя гибель.
– Возьми меч, Тоскэ, – сказал он слуге, – и смой с него кровь водой из этой бочки.
Тоскэ, который все это время трясся возле лавки, проговорил с помертвелым от страха лицом:
– Вот ведь беда какая, и все из-за меня… Что, если при расследовании этого дела выплывет ваше имя, господин? Что мне тогда делать, как оправдаться?
– Пустяки, – сказал самурай ласково, – не волнуйся, бояться нечего. Что с того, что я зарубил негодяя, державшего в страхе весь город! – Затем он подозвал ошеломленного Фудзимураю и приветливо сказал ему: – А знаешь, хозяин, я и не думал, что меч так хорош. Рубит превосходно. Более чем превосходно.
Хозяин, дрожа всем телом, отозвался:
– Да нет, дело тут не в мече, это все ваше мастерство…
– Мастерство мастерством, – возразил самурай, – а меч замечательный. Ну что ж, если уступишь мне его за семь рё и два бу[10 - Бу – старинная денежная единица; четыре бу составляют одно рё.], мы поладим.
– Уступаю, пожалуйста, – с готовностью согласился Фудзимурая, который страсть как не хотел быть замешанным в эту историю.
– Не бойся, – сказал самурай, – твою лавку не потревожат. Но сообщить обо всем городской страже необходимо как можно скорее. Подай мне тушечницу, я напишу тебе мое имя.
Тушечница стояла тут же, рядом с хозяином, но хозяин, в смятении своем не замечая ее, дрожащим голосом закричал: «Эй, мальчик, принеси тушь!» Никто, однако, не отозвался, в лавке было тихо, потому что все домочадцы с самого начала разбежались и попрятались кто куда. Самурай заметил:
– А ты, хозяин, молодец, вел себя достойно, остался, лавку не бросил.
– Напрасно изволите хвалить, – пробормотал хозяин. – Как мне было сбежать, когда у меня ноги со страху отнялись…
– А тушечница ведь подле тебя, – сказал самурай.
Тогда хозяин заметил наконец тушечницу и поставил ее перед самураем. Самурай открыл крышку, взял кисть и бегло написал иероглифы своего имени: «Иидзима Хэйтаро». Сообщив затем о случившемся городской страже, он направился к себе домой в особняк на Усигомэ[11 - Усигомэ – старинный квартал в северо-западной части Эдо.], где подробно рассказал все почтенному отцу своему господину Иидзиме Хэйдзаэмону. «Ты поступил правильно», – сказал господин Хэйдзаэмон и сейчас же пошел доложить об этом деле начальнику хатамото превосходительному Кобаяси Гондаю. Дело было оставлено без последствий, победитель был объявлен правым, а побежденный признан виноватым.
Глава II
Итак, Иидзима Хэйтаро, двадцати двух лет от роду, зарубил наглого негодяя, выказав при этом отменную смелость и присутствие духа. Шли годы, он набирался знаний и мудрости, а когда скончался почтенный отец его, к Хэйтаро перешел по праву наследства родительский дом, и он принял родительское имя, став отныне Иидзимой Хэйдзаэмоном. Потом он женился, взяв за себя дочь хатамото из Суйдобата, по имени Миякэ, и вскоре у него родилась девочка, которую нарекли О-Цую. Была она на диво хороша собой, и родители души в ней не чаяли, тем более что больше детей у них не случилось, холили и нежили ее всячески.
Дни и месяцы бегут, не зная застав, и вот уже О-Цую встречает свою шестнадцатую весну, а дом Иидзимы стал полная чаша.
Но так уж повелось в этом мире, что где прибавляется, там и убавляется. Супруга Иидзимы вдруг захворала и отправилась в путешествие, из которого не возвращаются. Между тем в свое время она привела с собой в дом мужа служанку по имени О-Куни, девушку красивую и весьма расторопную, и вот после смерти супруги господин, наскучив одиночеством в постели, однажды приблизил эту О-Куни к себе, и кончилось дело тем, что стала она его наложницей. Наложница господина в доме, где нет законной супруги, – персона видная. Барышня же О-Цую возненавидела ее, и между ними пошли раздоры. Барышня пренебрежительно звала бывшую служанку просто Куни[12 - Уважительный префикс «О» в женских именах опускается лишь при подчеркнуто презрительном обращении.], а та со злости нашептывала господину про его дочь всякие гадости. Не было конца этой вражде, и тогда раздосадованный господин Иидзима купил неподалеку от Янагисимы небольшое поместье и переселил туда барышню на отдельное жительство с молоденькой служанкой О-Ёнэ.
Так он совершил ошибку, с которой началось падение его дома. Минул еще один год, и барышне исполнилось семнадцать лет.
К господину Иидзиме часто захаживал лекарь по имени Ямамото Сидзё. Считался он знатоком древней китайской медицины, на деле же был из тех лекарей-болтунов, что ни разу в жизни своей не подали болящему ложки с лекарством. У других лекарей в сумках пилюли и порошки, а у этого только костяшки для фокусов да бумажные шутовские маски. И был у него знакомый, ронин Хагивара Синдзабуро, живший на доходы с рисовых полей в Нэдзу и домов, которые он сдавал внаем. Природа наделила его прекрасной наружностью, но в свои двадцать с лишним лет он еще не был женат и, не в пример всем прочим холостым мужчинам, был крайне застенчив и робок. По этой причине он никуда не выходил, а целыми днями сидел взаперти у себя дома над книгой, погруженный в меланхолию. В один прекрасный день Сидзё явился к нему и объявил:
– Погода сегодня прекрасная, предлагаю прогуляться по сливовым садам в Камэидо. На обратном пути заглянем в усадьбу одного моего знакомого, Иидзимы Хэйдзаэмона. Нет-нет, не отказывайся. Я знаю, ты застенчив и сторонишься женщин, но ведь нет для мужчины большей радости, нежели женщина. А в этой усадьбе, о которой я говорю, одни только женщины – миленькая барышня да ее добрая верная служанка, больше никого нет. Зайдем хоть шутки ради! Знаешь, на девичью красоту полюбоваться просто – и то уже утешительно. Хороша цветущая слива, спору нет, но она неподвижна и молчит, а женщина пленяет нас и речью и движениями. Я вот человек легкомысленный, мне подавай женщину… В общем, собирайся, пошли.
Так или иначе, лекарю удалось уговорить Хагивару. Они отправились в Камэидо, погуляли по сливовым садам, а на обратном пути завернули в усадьбу Иидзимы.
– А вот и мы! – крикнул у калитки Сидзё. – Разрешите?
– Кто это? – отозвалась из дома Ёнэ. – Ой, да это господин Сидзё! Добро пожаловать!
– Здравствуйте, госпожа О-Ёнэ, – сказал Сидзё. – Нижайше прошу прощения, что столь долго не навещал вас. Барышня, надеюсь, здорова? Превосходно. Нелегко, однако, стало добираться до вас, с тех пор как вы переселились сюда из Усигомэ! Но все равно это непростительная небрежность с моей стороны.
– Вы у нас так давно не были, – сказала Ёнэ. – Мы уж решили было, что с вами что-нибудь стряслось. Мы ведь вас частенько вспоминаем. А куда это вы сегодня ходили?
– Поглядеть на цветущие сливы в Камэидо, – ответил Сидзё. – Но, знаете ли, недаром говорят, что любоваться цветущей сливой можно без конца. Мы так и не нагляделись и просим разрешения побыть среди цветущих слив в вашем саду.
– Пожалуйста, сколько угодно! – воскликнула Ёнэ, отворяя калитку в садик. – Мы будем только рады… Проходите, пожалуйста.
– Вы очень добры.
Приятели прошли в садик. Ёнэ, нисколько не стесняясь, заметила:
– Можете и покурить здесь… Право, как приятно, что вы вздумали сегодня навестить нас. Мы с барышней совсем истомились от скуки. А теперь простите, я на минутку оставлю вас.
– Превосходный дом… – сказал Сидзё, когда Ёнэ ушла. – Кстати, мой благородный друг Хагивара, меня поразил тот изысканный стих, который ты сложил сегодня. Как это там у тебя… Э-э…
Огня до трубки
Не донесет моя рука
Средь сливовых ветвей…[13 - Здесь и далее стихи в переводе Виктора Сановича.]
Очаровательно! А вот у грешников вроде меня и стишки получаются грешные:
А у меня иное на уме,
Когда хвалю я сливу,
Другой меня притягивает запах…
Каково? Нет, ты просто невозможен. Ну куда это годится – пребывать в постоянной меланхолии и ничего, кроме книг, не замечать? – Тут Сидзё извлек тыквенную бутылку. – Здесь осталось еще немного водки, глотни… Что? Не хочешь? Ну как хочешь, тогда я сам.
Но в это время появилась Ёнэ с угощением.
– Извините, я оставила вас одних, – сказала она.
– Госпожа О-Ёнэ! – провозгласил Сидзё. – Мы просим разрешения лицезреть барышню! Это мой ближайший друг, рекомендую. Мы к вам сегодня запросто, без гостинцев, так что… О, сладости! Какая прелесть. Благодарим от души. Хагивара, отведай. Бобовая пастила просто превосходна!
Когда Ёнэ разлила чай и снова удалилась, Сидзё сказал:
– Ты угощайся, ешь больше. Этим ты только окажешь им услугу. Их в доме всего двое, а сладостей и всяких других гостинцев им приносят столько, что съесть они все равно не в состоянии. Добро портится, заводится плесень, хоть выбрасывай. А барышня здешняя такая красавица, какой нигде в мире не найдешь. Вот она сейчас выйдет, сам убедишься…
Пока Сидзё разглагольствовал, О-Цую, дочь Иидзимы, томимая любопытством, выглянула из своей маленькой комнатки в щелку между раздвинутыми сёдзи и увидела прекрасного Хагивару Синдзабуро. Он сидел рядом с Сидзё, мужественный и изящный, лицом подобный цветку, с бровями как месяц, красавец-мужчина, от которого глаз не оторвать, и сердце О-Цую затрепетало. «Да каким же ветром занесло его к нам сюда на мою погибель?» – подумала она. У нее закружилась голова, и мочки ушей вспыхнули алым пламенем. Ни с того ни с сего ею овладел страх, она быстро захлопнула сёдзи, как бы желая спрятаться, но так ей не было видно его лица, и она снова раздвинула сёдзи, притворяясь, будто любуется цветущими сливами в садике, бросила украдкой взгляд на Хагивару, снова застыдилась и спряталась и снова выглянула. Так она выглядывала и пряталась, пряталась и выглядывала, не зная, на что решиться.
– Послушай, Хагивара, – сказал Сидзё, – ведь барышня с тебя глаз не сводит! Посмотри, притворяется, будто смотрит на сливы, а глядит все время сюда! Ну, друг мой, сегодня ты меня обскакал, ничего не попишешь. Вот опять спряталась… Опять выглянула… То спрячется, то выглянет, то выглянет, то спрячется, ну ни дать ни взять баклан на воде – то нырнет, то вынырнет!
Сидзё уже орал во весь голос. Ёнэ принесла вино и закуски.
– Барышня просит вас принять угощение, – сказала она. – У нас, правда, все простое, без разносолов, но барышня надеется, что вы останетесь довольны и, как всегда, потешите ее своими шутками…
– Помилуйте, сколько беспокойства… – сказал Сидзё. – Что это, суп? Замечательно. И подогретая водка? Отлично. Холодная у нас еще осталась, но подогретая куда лучше. А нельзя ли попросить к нам барышню? Ведь, говоря по правде, мы к вам сегодня не из-за цветущей сливы вовсе, а из-за барышни… Что? Нет-нет, я ничего.
Ёнэ расхохоталась.
– Я ее уже звала выйти, а она сказала: «Я незнакома с приятелем господина Сидзё, и мне неловко». Я ей говорю: «Тогда, конечно, не выходите». А она и говорит: «Выйти все-таки хочется».
– Да что вы! – воскликнул Сидзё. – Это же мой самый близкий приятель, друг детства, можно сказать, мы с ним чуть ли не в лошадки вместе играли. Зачем же его стесняться? Мы ведь и пришли, чтобы хоть одним глазком взглянуть на нее!
После долгих уговоров Ёнэ все-таки вывела барышню к гостям. Барышня О-Цую едва слышно поздоровалась с Сидзё и, застыдившись, присела позади служанки. Она словно прилипла к Ёнэ и всюду ходила за ней по пятам.
– Простите, что так долго не был у вас, – обратился к ней Сидзё. – Приятно видеть вас в добром здравии. Разрешите представить вам моего приятеля. Он холост, и зовут его Хагивара Синдзабуро. А теперь давайте в честь нового знакомства обменяемся чарками… Вот так. Ого! Ни дать ни взять брачная церемония! Только там обмениваются трижды три раза…
Сидзё сыпал словами без передышки. Между тем барышня, стыдясь и радуясь одновременно, то и дело незаметно поглядывала на Хагивару Синдзабуро. Известно, однако, что любовь говорит глазами не хуже, чем языком, и вот Синдзабуро, глядевший как завороженный на прелестную девушку, ощутил, будто душа его вырвалась из тела и уносится в небеса. Так они сидели, а тем временем спустились сумерки, настало время зажигать огни, но Синдзабуро и не заикался о возвращении домой. Наконец Сидзё спохватился:
– А мы изрядно засиделись, пора и честь знать.
– Ну что вы, господин Сидзё, – возразила Ёнэ. – Может быть, ваш товарищ еще не собирается уходить, почем вы знаете? И вообще, оставайтесь у нас ночевать!
– Я с удовольствием, – поспешно сказал Синдзабуро. – Я могу остаться.
– Итак, – вздохнул Сидзё, – я навлекаю на себя всеобщее осуждение. Впрочем, как знать, истинная доброта, возможно, в этом и состоит! Все-таки на сегодня довольно, давайте прощаться.
– Простите, – сказал Синдзабуро, – нельзя ли мне в уборную?
– Пожалуйста, – сказала Ёнэ и повела его в дом. Когда они проходили коридор, она показала: – Здесь комната барышни, можете потом зайти и покурить.
Синдзабуро поблагодарил. Вернувшись в садик, Ёнэ шепнула О-Цую:
– Когда он выйдет, полейте ему воды, пусть помоет руки. Вот вам полотенце.
Она протянула барышне чистое полотенце. «Это доставит ей удовольствие, – сказала она про себя, – кажется, он очень ей понравился». Так верность, не знающая меры, оборачивается подчас предательством. Ёнэ в голову никогда бы не пришло подбить свою молодую хозяйку на беспутный поступок, она думала только о том, чтобы угодить хозяйке, развлечь ее немного, – ведь барышня не знала в жизни никаких удовольствий и проводила дни в грусти и унынии.
А Хагивара, выйдя из уборной, увидел перед собой барышню, державшую в руках ковшик с теплой водой. Она была так смущена, что не в силах была выговорить ни слова.
– Спасибо большое, – пробормотал Синдзабуро, – вы очень любезны.
Он протянул к ней ладони, и барышня, у которой от стыда потемнело в глазах, принялась лить воду мимо его рук. Гоняясь за струей воды, он кое-как обмыл руки, но теперь барышня, оробев, нипочем не хотела расстаться с полотенцем. Синдзабуро, не спуская глаз с прекрасной девицы, потянул полотенце к себе. Она в смятении не отпускала. Тогда он с превеликой робостью пожал через полотенце ее руку. Знали бы вы, какая нежность была заключена в этом пожатии! Барышня, покраснев как маков цвет, ответила ему.
Между тем Ямамото Сидзё, обеспокоенный долгим отсутствием приятеля, заподозрил неладное.
– Куда это запропастился Синдзабуро? – сказал он сердито и поднялся. – Ведь нам пора идти.
– Ой, что это? – воскликнула Ёнэ, чтобы отвлечь его внимание. – Да у вас голова блестит!
– Это потому, что вы смотрите на нее при свете фонаря, – объяснил Сидзё. – Хагивара! – заорал он. – Эй, Хагивара!
– Перестаньте, – укоризненно сказала Ёнэ. – Ничего дурного не случится. Вам же известен характер нашей барышни, она у нас нрава строгого…
Тут наконец появился Синдзабуро.
– Где это ты пропадал? – сказал Сидзё и повернулся к Ёнэ. – Нам пора, разрешите откланяться. Сердечно благодарим за угощение.
– Что ж, до свидания, – сказала Ёнэ. – Жаль, конечно, что вы так торопитесь…
Сидзё и Синдзабуро пошли домой. В ушах Синдзабуро ни на минуту не смолкали слова, которые с большим чувством прошептала ему при расставании О-Цую: «Если вы не вернетесь ко мне, я умру».
Глава III
В доме Иидзимы, где теперь безраздельно хозяйничала О-Куни, наложница господина, взяли нового слугу, дзоритори[14 - Дзоритори – слуга самурая.] по имени Коскэ, красивого белолицего парня лет двадцати двух. Как-то раз, двадцать второго марта, господин Иидзима, который был в тот день свободен от дежурства при дворе сёгуна, вышел в сад, и тут Коскэ впервые попался ему на глаза.
– Эй, малый! – позвал Иидзима. – Это тебя зовут Коскэ?
– Желаю здравствовать, ваша милость, – сказал тот. – Да, меня зовут Коскэ, я ваш новый слуга.
– О тебе хорошо отзываются, – заметил Иидзима. – Говорят, что ты усерден не за страх, а за совесть, и все тобой довольны, хотя ты у нас недавно. На вид тебе года двадцать два… Право, такого парня жаль держать на должности простого дзоритори.
– Я слыхал, – вежливо сказал Коскэ, – что в последнее время ваша милость были не совсем здоровы. Надеюсь, вы поправились?
– Твоя заботливость мне по душе. Да, я вполне здоров. Между прочим, ты где-нибудь служил до сих пор?
– Да, ваша милость, я служил в разных местах. Сначала я поступил в услужение к торговцу скобяными изделиями в Ёцуя, пробыл у него год и сбежал. Затем я поступил в кузницу на Симбаси и сбежал оттуда через три месяца. После этого я нанялся в книжную лавку, что в Накадори, и ушел из нее на десятый день.
– Если тебе так быстро надоедает служба, – усмехнулся Иидзима, – то как же ты сможешь служить у меня?
– У вас мне не надоест, ваша милость, – возразил Коскэ. – Я ведь всегда мечтал поступить на службу к самураю. У меня есть дядя, и я просил его устроить меня, но он считает, что служить у самурая чересчур тяжело. Он убеждал меня служить у торговцев и ремесленников, старался, устраивал меня, а я со злости уходил отовсюду.
– Но почему ты хочешь служить именно у самурая? Служба эта действительно тяжелая и строгая!
– В услужении у самурая, ваша милость, – ответил Коскэ, – я надеялся научиться фехтованию.
– Тебе так нравится фехтование? – удивился Иидзима.
Коскэ сказал:
– Мне стало доподлинно известно, что господин Курихаси с улицы Банте и ваша милость являетесь признанными мастерами старинной школы «синкагэ-рю»[15 - Школа «синкагэ-рю» – одна из старинных школ фехтовального мастерства.], и я решил во что бы то ни стало поступить на службу в один из этих домов. Мое желание исполнилось, я стал вашим слугой и возношу благодарность за то, что мои молитвы были услышаны. Я поступил к вам в надежде, что, может быть, ваша милость согласитесь в свободное время хотя бы понемногу учить меня искусству фехтования. Я надеялся, что в доме есть молодой господин и я, ухаживая за ним, буду наблюдать со стороны за его упражнениями и смогу усвоить хотя бы некоторые выпады. К сожалению, молодого господина не оказалось. Есть всего лишь барышня, дочь вашей милости, жить она изволит в усадьбе в Янагисиме, и ей семнадцать лет. Как хорошо было бы, если бы в доме жил молодой господин! Ведь барышня в доме самурая все равно что навоз!
Иидзима рассмеялся.
– А ты, однако, нахал, – сказал он. – Впрочем, ты прав. Женщина в доме самурая действительно все равно что навоз.
– Простите великодушно, – смущенно сказал Коскэ. – Я забылся и наговорил неприличных слов… Но, ваша милость, скажите, могу ли я надеяться, что вы согласитесь в свободное время, как я сейчас говорил, наставлять меня в фехтовании?
– Видишь ли, – ответил Иидзима, – недавно я получил новую должность, и у меня теперь по горло всяких дел, да и площадки для фехтования у нас нет. Впрочем, как-нибудь на досуге мы займемся… А чем торгует твой дядя?
– Он мне не родной, – сказал Коскэ. – Просто он был поручителем за отца перед хозяином нашего дома и взял меня в племянники.
– Вот как… А сколько лет твоей матушке?
– Матушка оставила меня, когда мне было четыре года. Говорили, что она уехала в Этиго.
– Какая же она бессердечная женщина, – сказал Иидзима.
– Это не совсем так, ваша милость. Ее вынудило к этому дурное поведение отца.
– А отец твой жив?
– Отец умер, – грустно ответил Коскэ. – У меня не было ни братьев, ни других родственников, и позаботиться обо мне было некому. Наш поручитель, господин Ясубэй, взял меня к себе и воспитывал с четырех лет. Он относится ко мне как к родному… А теперь я слуга вашей милости и прошу не оставлять меня своим вниманием…
Из глаз Коскэ закапали слезы. Иидзима Хэйдзаэмон тоже заморгал.
– Ты молодец, – сказал он. – Ты заплакал при одном упоминании о родителях, а ведь в твои годы многие забывают годовщину смерти отца. Ты верен сыновнему долгу. Так что же, отец твой скончался недавно?
– Отец скончался, когда мне было четыре года, ваша милость.
– О, в таком случае ты, наверное, совсем не помнишь своих родителей…
– Совсем не помню, ваша милость. Я узнал о них от дяди, господина Ясубэя, только когда мне исполнилось одиннадцать лет.
– Как же умер твой отец?
– Его зарубили… – начал было Коскэ и вдруг громко разрыдался.
– Вот несчастье, – проговорил Иидзима. – Как это могло случиться?
– Это большое несчастье, ваша милость. Его зарубили восемнадцать лет назад, возле лавки оружейника по имени Фудзимурая Симбэй, что в квартале Хонго.
Иидзима Хэйдзаэмон почувствовал, как что-то кольнуло у него в груди.
– Какого месяца и числа это случилось? – спросил он.
– Мне сказали, что одиннадцатого апреля, ваша милость…
– Имя твоего отца?
– Его звали Курокава Кодзо, раньше он был вассалом господина Коидэ, служил у него в конюших и получал сто пятьдесят коку[16 - Коку – японская мера объема, приблизительно равная 180 литрам. Вес 1 коку риса составляет около 150 кг. Эта мера служила денежным эквивалентом доходов и налогов.] риса в год…
Иидзима был поражен. Все совпадало. Человек, на которого он восемнадцать лет назад поднял руку по какой-то пустяковой причине, был родным отцом этого Коскэ, и бедный парень, ничего не подозревая, поступил в услужение к убийце своего отца! Сердце Иидзимы сжалось, но он не подал вида и промолвил:
– Представляю, как тебе горько все это…
– Да, ваша милость, – сказал Коскэ. – И я хочу отомстить за отца. Но отомстить, не зная фехтования, я не могу, ведь, как бы там ни было, врагом моим является доблестный самурай. Вот почему с одиннадцати лет я мечтаю научиться владеть мечом. Я так счастлив, что поступил к вам на службу! Ваша милость, научите меня фехтовать! Под вашим высоким руководством я овладею этим искусством и в смертельной схватке отомщу за убийство родителя!
– Сердце твое верно сыновнему долгу, – проговорил Иидзима. – И я научу тебя владеть мечом. Но послушай, вот ты говоришь, что отомстишь за убийство родителя. А что бы ты стал делать, если бы твой враг появился перед тобой сейчас и объявил: «Я твой враг»? Ведь ты не знаешь его в лицо, и вдобавок он превосходный фехтовальщик.
– Право, не знаю, – ответил Коскэ. – Впрочем, если бы он появился передо мной, то, будь он хоть трижды доблестный самурай, я брошусь на него и перегрызу ему горло!
– Горячий же ты парень, – усмехнулся Иидзима. – Ну хорошо, успокойся. Когда ты узнаешь, кто твой враг, я, Иидзима, сам помогу тебе отомстить. А пока крепись и служи мне верно.
– Ваша милость сами поможете мне отомстить? – вскричал Коскэ. – Как мне благодарить вас? С вашей помощью я справлюсь с десятком врагов! О, спасибо вам, спасибо!
«Бедняга, как ты обрадовался, что я помогу тебе отомстить», – подумал Иидзима Хэйдзаэмон. Пораженный таким примером верности сыновнему долгу, он твердо решил при случае открыться Коскэ и дать ему убить себя. Это решение он отныне постоянно носил в своем сердце.
Глава IV
Итак, Хагивара Синдзабуро вместе с Ямамото Сидзё ходил в Камэидо любоваться цветущими сливами, на обратном пути они зашли в усадьбу Иидзимы, и там Синдзабуро неожиданно очаровала красавица-барышня О-Цую. Между ними всего только и было что пожатие рук через полотенце, но любили они друг друга уже более крепко, чем если бы спали вместе в одной постели.
В старину люди относились к таким вещам строго. Это в наше время мужчины словно бы в шутку предлагают женщине: «Эй, милашка, приходи переспать с нами!» – «Подите вы с такими шутками!» – отвечает женщина, и тогда мужчины обижаются: «Что же ты так с нами разговариваешь? Не хочешь – так и скажи, поищем другую!» Как будто ищут свободную комнату. А вот между Хагиварой Синдзабуро и барышней О-Цую ничего недозволенного еще не было, но он уже привязался к ней так, словно они лежали, склонив головы на одно изголовье.
Однако, будучи мужчиной благонравным, Синдзабуро никак не мог решиться на свидание с возлюбленной. «Что со мной будет, – в страхе думал он, – если меня там увидит кто-нибудь из слуг Иидзимы? Нет, одному туда лучше не ходить. Придет Сидзё, и мы отправимся вместе поблагодарить за гостеприимство».
Но Сидзё, как назло, не появлялся. Был он человек дошлый и в тот вечер сразу заподозрил в поведении Хагивары и О-Цую что-то неладное. «Если между ними что-нибудь случится, – рассудил он, – и об этом все узнают, я пропал, не сносить тогда мне своей бритой головы. Нет уж, не пойду я больше туда, ибо сказано: „Благородный муж от опасности держится подальше“».
Напрасно прождав его в одиноких мечтах о возлюбленной весь февраль, март и апрель, Синдзабуро в конце концов даже есть перестал. И вот тут-то в один прекрасный день к нему явился некий Томодзо, снимавший с женой пристройку возле его дома. Жена его вела у Синдзабуро хозяйство.
– Что с вами приключилось, господин? – спросил Томодзо. – Вы совсем перестали кушать. Сегодня от обеда отказались.
– Не хочется, – сказал Синдзабуро.
– Кушать обязательно нужно, – объявил Томодзо. – В ваши годы надобно кушать по полтора обеда. Я, к примеру, если не уплету пять или шесть полных с верхом больших чашек риса, то как будто и не ел вовсе… И со двора вы совсем выходить перестали. Вот помните, в феврале, кажется, прогулялись с господином Ямамото, полюбовались на цветущие сливы, как после этого повеселели, шутить начали… А нынче совсем перестали за здоровьем следить, губите себя!
– Послушай, Томодзо, – сказал Синдзабуро. – Ты любишь рыбную ловлю?
– Страсть как люблю. Мне это слаще рисовых колобков.
– Вот и хорошо. Поедем ловить рыбу вместе.
Томодзо удивился:
– Да вы же, кажется, рыбную ловлю терпеть не можете!
– Меня как-то сразу разобрало, – сказал Синдзабуро. – Захотелось вдруг поудить.
– Что же, разобрало так разобрало, – сказал Томодзо. – А куда бы вы хотели поехать?
– Говорят, хорошо клюет на Ёкогаве у Янагисимы. Может быть, поедем туда?
– Это там, где Ёкогава впадает в Накагаву? Помилуйте, да чему там клевать-то?
– Большие бониты клюют.
– Что за глупости вы говорите, господин, – рассердился Томодзо. – С каких это пор бониты водятся в реках? Самое большее, что там можно поймать, – это лобана или окуня… А в общем, если вам так хочется туда, поедем туда.
Он тут же приготовил дорожную закуску, наполнил бамбуковые фляги водкой, нанял лодку с гребцом на лодочном дворе у моста Сяхэйкоси, и скоро они были на Ёкогаве. Синдзабуро, который не рыбу ловить хотел, а надеялся хоть одним глазком полюбоваться своей возлюбленной через ограду усадьбы Иидзимы, сразу принялся за водку, сильно опьянел и заснул. Томодзо удил до самых сумерек и только тогда заметил, что Синдзабуро спит.
– Господин! – окликнул он с беспокойством. – Проснитесь, господин! Простудитесь еще, чего доброго: в мае здесь вечера прохладные! Слышите, господин, проснитесь! Водки я взял слишком много, что ли?
Синдзабуро вдруг открыл глаза и огляделся. Ёкогава?
– Томодзо, – сказал он, – где это мы?
– На Ёкогаве, – ответил Томодзо.
Синдзабуро посмотрел на берег. На берегу возвышался храм Кэннин, окруженный двойной оградой, в ограде виднелась калитка. Да нет, это же усадьба Иидзимы, конечно…
– Подгреби к берегу, Томодзо, – попросил Синдзабуро. – Причаль вон у того места, мне надо сходить кое-куда.
– Куда это вы пойдете? – возразил Томодзо. – Тогда уж давайте я с вами пойду.
– Ты подождешь меня здесь.
– Разве Томодзо здесь не для того, чтобы все время быть подле вас? Пойдемте вместе!
– Дурень, – нетерпеливо сказал Синдзабуро. – В любви провожатый только помеха!
– Да вы никак шутите?! – засмеялся Томодзо. – Это хорошо…
Тут лодка пристала к берегу. Синдзабуро подошел к калитке и, весь дрожа, оглядел усадьбу. Калитка была приоткрыта, он толкнул, и она распахнулась. Он прошел за ограду. Он знал, где и что находится, и потому направился прямо через садик к сосне, которая росла на берегу пруда, а от сосны свернул вдоль живой изгороди. Вот наконец и комната О-Цую. Барышня тоже любила его, с минуты расставания думала только о нем и тяжко переживала разлуку. На кого бы она ни взглянула, виделся ей один только Синдзабуро, и, когда он подошел к двери и заглянул в комнату, она вскрикнула и спросила, не веря глазам:
– Вы ли это, господин Синдзабуро?
– Тише, тише, – проговорил Синдзабуро. – Простите, что я так долго не давал о себе знать. Мне так хотелось снова посетить вас и поблагодарить за гостеприимство, но Ямамото Сидзё с тех пор и не заходил ко мне, а явиться к вам одному мне казалось как-то неловко.
– Как хорошо, что вы пришли! – воскликнула О-Цую.
Куда девалось ее смущение! Забыв обо всем на свете, она схватила Синдзабуро за руку и увлекла под сетку от комаров. Не в силах слова молвить от полнившей ее радости, она положила руки на колени Синдзабуро, и из глаз ее покатились счастливые слезы. Это были истинные слезы счастья, не те пустые слезы, что проливает, желая выразить сочувствие, чужой человек. «Теперь мне все равно, – подумал Синдзабуро. – Будь что будет». И тут же, под сеткой от комаров, они разделили изголовье. После этого О-Цую принесла шкатулку для благовоний и сказала:
– Эту драгоценную шкатулку я получила в наследство от моей матери. Я хочу сделать тебе подарок на память.
Синдзабуро оглядел шкатулку. Это была прекрасная вещь, вся в инкрустациях из слоновой кости и золота, изображающих бабочек на осеннем поле. О-Цую отдала Синдзабуро крышку, себе оставила ящик, и они сидели, нежно беседуя, как вдруг фусума[17 - Фусума – то же, что и сёдзи, раздвижная перегородка в традиционном японском доме, но более изысканная, декоративная и используемая, как правило, для разделения внутреннего пространства жилища.] раздвинулись и в комнату вошел отец О-Цую, господин Иидзима Хэйдзаэмон. При виде его любовники так и ахнули. Они были так испуганы, что не могли двинуться с места. Хэйдзаэмон, подняв ручной фонарик, гневно сказал:
– Цую, ко мне! А вы кто такой?
– Я недостойный ронин, – ответил Синдзабуро. – И зовут меня Хагивара Синдзабуро. Поистине я совершил ужасный проступок.
– Что же, Цую, – сказал Хэйдзаэмон, – ты жаловалась, что Куни обижает тебя, отец твой ворчит, ты захотела жить отдельно от нас, просила, чтобы тебя переселили в какое-нибудь тихое место. Я поселил тебя здесь – и что же? Ты затащила сюда мужчину? Видно, для того ты и искала укромное местечко, чтобы распутничать вдали от родительских глаз. Дочь хатамото затащила к себе мужчину! Да знаешь ли ты, что, если это станет известно, имя мое будет опозорено? Иидзима не уследил за чистотой домашнего очага своего[18 - Феодальное судебное законодательство предусматривало наказание для главы семейства, в доме которого совершен проступок против морали (вплоть до указа совершить самоубийство).]. Но самое главное – ты опозорила нас перед предками. Дрянь, забывшая о чести отца, забывшая о своей девичьей чести, приготовься, я зарублю тебя сейчас своею рукой!
– Подождите! – вскричал Синдзабуро. – Выслушайте меня! Да, дважды справедлив ваш гнев, но виновата не барышня, виноват я, один только я! Не она забыла девичью честь и затащила меня к себе, а я соблазнил ее и склонил к разврату! Умоляю вас, сохраните ей жизнь, убейте меня!
– Нет! – закричала О-Цую. – Нет, отец! Это я во всем виновата! Руби меня, только прости Синдзабуро!
Крича наперебой, оспаривая друг у друга смерть, они на коленях подползли к Хэйдзаэмону. Хэйдзаэмон обнажил меч.
– Прощения не будет никому, – сказал он отрывисто. – За блуд отвечают оба. Первой умрет дочь. Молись.
Он нанес страшный косой удар, и голова в прическе симада со стуком упала к его ногам. Хагивара Синдзабуро, вскрикнув от ужаса, упал ничком. В тот же миг меч Хэйдзаэмона с хрустом разрубил его лицо от виска до подбородка. Он застонал и перевалился на спину…
– Господин! Господин! – встревоженно тормошил его Томодзо. – Что это вы так страшно воете? Перепугали меня до смерти. Не простыньте смотрите…
Синдзабуро наконец открыл глаза и глубоко, с облегчением вздохнул.
– Что с вами? – спросил Томодзо.
– Послушай, Томодзо, – с трудом проговорил Синдзабуро, – скажи, есть у меня что-нибудь на плечах?
– Есть, конечно, – ответил Томодзо. – Одеты вы как полагается. А что, замерзли?
– Да я не об этом… Я спрашиваю, голова у меня на плечах? Не отрублена?
– Вы сегодня все шутки шутите, – сказал Томодзо. – Ничего у вас не отрублено, голова на месте.
Синдзабуро даже вспотел. Значит, все это приснилось ему. Верно, очень уж сильно он хотел повидать О-Цую. Плохое предзнаменование, решил он, надо скорее возвращаться. Он сказал:
– Поехали домой, Томодзо. И поскорее.
Лодка быстро отправилась в обратный путь. Когда они пристали к берегу и Синдзабуро хотел сойти, Томодзо остановил его.
– Вы тут обронили, господин, возьмите, – сказал он, протягивая Синдзабуро какой-то предмет.
Синдзабуро взял и поднес к глазам. Это была крышка от шкатулки для благовоний с инкрустациями в виде бабочек на осеннем поле, той самой шкатулки, которую во сне подарила ему дочь Иидзимы. Пораженный, он долго смотрел на эту крышку, силясь понять, как она могла очутиться в его руках.
Глава V
Иидзима Хэйдзаэмон был человек выдающихся достоинств и добродетелей. Он превзошел все искусства, особенно же славился своим искусством владеть мечом, так как постиг все тонкости старинной школы фехтования «синкагэ-рю». Лет ему было сорок, и он выделялся среди людей обычного толка, но все же его наложница Куни, бесстыжая баба, тайно спуталась с сыном соседа, молодым парнем по имени Гэндзиро. Всякую ночь, когда господин уходил на дежурство, этот Гэндзиро прокрадывался в дом через садовую калитку, которую О-Куни предусмотрительно оставляла открытой, и никто об этом даже не подозревал, поскольку в господских покоях всем заправляла сама О-Куни.
Так было и двадцать первого июля. Господин Иидзима отправился на ночное дежурство, а его наложница в ожидании любовника выставила у открытой калитки гэта[19 - Гэта – японские деревянные сандалии.] и приказала служанке раздвинуть на веранде ставни. «Жарко сегодня, сил нет, – пожаловалась она. – Без свежего воздуха не уснешь».
Гэндзиро, убедившись, что в доме все заснули, прошел босиком по плитам садовой дорожки, забрался на веранду через раздвинутые ставни и прокрался в спальню О-Куни.
– Почему ты так поздно? – обиженно спросила О-Куни. – Я вся извелась, не знала уж, что и подумать.
– Мне тоже хотелось пораньше, – сказал Гэндзиро, – да ничего не вышло. У нас из-за жары никто спать не ложился. Брат, сестра, мать, слуги даже – все сидели и обмахивались веерами. Насилу я вытерпел, пока они улеглись… Слушай, о нас никто не знает?
– Никто, не беспокойся. Да и кому знать, когда сам господин покровительствует тебе? Это я устроила, чтобы тебя приняли в нашем доме после того, как старший брат твой простил тебя. Это я так ловко настроила господина в твою пользу. Уж на что мой господин умен и тонок, сразу насторожился бы, заметь он у нас с тобой хоть что-нибудь странное, а ведь так ничего и не подозревает.
– Да, – сказал Гэндзиро, – дядюшка человек необычайной мудрости, я его, признаться, очень боюсь. Кроме того, ведь это он уговорил брата разрешить мне вернуться, когда меня за разные делишки сослали отсюда к родственникам в Оцука. Было бы просто ужасно, если бы открылось, что я сошелся с тобой, возлюбленной моего благодетеля!
– Как у тебя язык поворачивается говорить мне это? – рассердилась О-Куни. – Сердца у тебя нет, вот что! Я за тебя умереть готова, а ты только и знаешь, что придумываешь разные отговорки, лишь бы отвязаться от меня… Послушай, Гэн, дочка господина умерла, других наследников нет, не миновать брать в наследники кого-нибудь со стороны![20 - Обычай усыновлять или брать в зятья с правами сына и наследника молодого человека «со стороны» обусловлен традицией, согласно которой во главе дома или предприятия должен стоять мужчина. Практика усыновления взрослых мужчин, мукоёси, существует в Японии до сих пор.] Я на этот счет намекнула господину, что подошел бы сын соседа Гэндзиро, но господин сказал, что ты слишком молод и жизненные намерения твои еще не определились…
– Да, уж конечно, не определились, если я забрался в постель к любимой наложнице своего благодетеля…
– Вот что, Гэндзиро, – решительно сказала О-Куни. – Господин проживет еще много лет. Если я вечно буду подле него, а тебя отдадут в сыновья куда-нибудь на сторону, видеться мы не сможем. А если вдобавок жена у тебя будет красивой, ты обо мне и думать забудешь. А раз так, то вот тебе мой наказ: если ты мне по-настоящему верен, убей господина!
– Что ты! – воскликнул Гэндзиро. – Убить дядюшку, убить своего благодетеля? Нет, этого я не могу. Совесть у меня еще есть.
– Теперь нам уже не до благодарности и не до чести, – сказала О-Куни.
– Все равно, дядюшка же лучший в округе мастер школы «синкагэ-рю», он шутя справится с двумя десятками таких, как я! Мечом-то я владею из рук вон плохо!
– Да, мечом ты владеешь плохо, ой как плохо, – насмешливо заметила О-Куни.
– В том-то и дело… И нечего из-за этого смеяться надо мной!
– Мечом ты владеешь плохо, это так, – сказала О-Куни. – Но ты часто выезжаешь с господином на рыбную ловлю. Кажется, вы договорились четвертого числа будущего месяца отправиться на Накагаву, не так ли? Вот там ты столкнешь господина в воду и утопишь его.
– Действительно, плавать дядюшка не умеет… Нет, все равно ничего не выйдет. Ведь с нами будет лодочник.
– А лодочника заруби. Как бы плохо ты ни владел мечом, но хоть лодочника-то зарубить сумеешь?
– Лодочника зарубить я, конечно, смогу…
– Когда господин упадет в воду, ты рассердишься и не сразу дашь лодочнику искать его. Спорь, придирайся, выдумывай всякую чепуху, но пусть он начнет искать не раньше чем часа два спустя. Когда же он вытащит тело, скажи ему, что во всем виноват он, и заруби его. Затем на обратном пути ты заедешь на лодочный двор и объявишь хозяину, что лодочник по небрежности столкнул господина в реку, господин утонул и ты, вне себя от горя, зарубил лодочника на месте. Далее ты скажешь, что вина лежит не только на лодочнике, что следовало бы зарубить и его хозяина, но ты, мол, великодушно решил замять это дело и потому приказываешь хозяину никому ничего не рассказывать. Дрожа за свою жизнь, хозяин лодочного двора, конечно, рта не посмеет открыть. Ты же вернешься домой, как будто ничего не знаешь, и сразу приступишь к старшему брату с просьбой, чтобы тебя без промедлений отдали наследником в дом Иидзимы, поскольку-де наследников у господина Иидзимы нет. Об этом доложат начальнику хатамото, затем дело о твоем усыновлении пойдет на высочайшее утверждение, а мы тем временем доложим, что господин заболел. Когда же ты будешь введен в права усыновленного наследника, мы сообщим, что господин скончался, ты станешь здесь хозяином, и уж тут-то я прилеплюсь к тебе на веки вечные. Дом наш гораздо богаче вашего, у тебя будет много прекрасной одежды и оружия.
– Ловко придумано! – восхитился Гэндзиро.
– Я три дня и три ночи думала, глаз не смыкала, – сказала О-Куни.
– Превосходно, совершенно превосходно!
Вот о чем втайне сговаривались О-Куни и Гэндзиро, обуянные подлыми устремлениями под соединенным действием похоти и жадности. А тем временем верный дзоритори Коскэ, которому не спалось от жары в его комнатушке у ворот, вышел во двор. «Такой жары, как в этом году, еще не было», – бормотал он, обмахиваясь веером. Прохаживаясь по саду, он вдруг заметил, что калитка в ограде приоткрыта и легкий ветер раскачивает ее. «Странно, – сказал он себе, – я же сам закрыл ее, почему она открыта? Ого, да тут и гэта стоят… Кто-то пробрался к нам, не иначе. Не нравится мне поведение соседского шалопая и госпожи О-Куни, уж не снюхались ли они?»
Он на цыпочках направился к дому, уперся руками в каменную ступеньку и заглянул в комнату. Услышав, что собираются убить его господина, которому он поклялся служить, не щадя живота, Коскэ рассвирепел. А так как нрава он был в свои двадцать с небольшим лет горячего, то, забывшись, яростно шмыгнул носом.
– О-Куни, – испуганно прошептал Гэндзиро, – здесь кто-то есть!
– Экий ты, однако, трус, – сказала О-Куни. – Ну кому здесь быть?
Все же она невольно насторожила уши и сразу почувствовала, что рядом кто-то затаился.
– Кто это там? – окликнула она.
– Это я, Коскэ, – отозвался дзоритори.
– Каков наглец! – вскричала О-Куни. – Как ты смел среди ночи приблизиться к женским покоям?
– Мне было жарко и душно, я вышел освежиться.
– Господин сегодня ночью на службе, – строго сказала О-Куни.
– Да, я знаю. Каждое двадцать первое число он ночью на службе.
– А если знаешь, то почему ты не у ворот? Сторож должен зорко охранять ворота, а ты осмелился покинуть свой пост, да еще явился освежаться в сад, где одни только женщины! Смотри, это тебе так не сойдет!..
– Да, – сказал Коскэ, – я сторож. Но я обязан сторожить не только ворота. Я охраняю также и дом, и сад, я охраняю здесь все. И я не стану смотреть только за воротами, если в покои проникнут воры и набросятся с мечами на моего господина.
– Послушай, любезный, – сказала О-Куни. – Если господин благоволит к тебе, это не значит, что ты можешь своевольничать. Ступай в людскую и спи. В этом доме покои охраняю я.
– Вот как? – сказал Коскэ. – Почему же, охраняя покои, вы оставляете открытой садовую калитку? В открытую калитку пробралась собака, гнусная скотина, не знающая ни благодарности, ни чести, и эта скотина, жадно чавкая, пожирает самое ценное в доме моего господина. Я простою здесь в засаде всю ночь, но дождусь ее. Глядите, вот валяются гэта, значит в дом кто-то забрался!
– Ну так что же? – сказала О-Куни. – Это пришел господин Гэндзиро, наш сосед.
– И для чего же господин Гэндзиро пожаловал?
– Это совершенно не твое дело! Ты дзоритори, ступай и охраняй ворота.
– Однако и господину Гэндзиро хорошо известно, что по двадцать первым числам наш господин находится на дежурстве. Странно, что он явился к нашему господину в его отсутствие!
– Ничего странного. Он явился вовсе не к господину.
– Да, не к господину, а к вам. И по какому-то тайному делу.
– Как ты смеешь? – возмутилась О-Куни. – Ты что, подозреваешь меня?
– Ничего я не подозреваю. Странно только, что вам пришло на ум, будто я подозреваю. Мне кажется, всякий на моем месте удивился бы, узнав, что в дом, где одни только женщины, среди ночи забрался мужчина.
– Ну, это уж слишком. Мне просто стыдно перед господином Гэндзиро. Как ты можешь так думать обо мне?
Гэндзиро, слышавший весь этот разговор, решил, что пора вмешаться. Он был человеком хитрым, как и всякий мерзавец, способный покуситься на наложницу соседа. Кроме того, в те времена положение самурая отличалось от положения простого слуги-дзоритори, как небо и земля. Гэндзиро вышел из комнаты и строго сказал:
– Что это ты там говоришь, Коскэ? Поди-ка сюда!
– Что вам угодно? – отозвался Коскэ.
– Я сейчас слушал тебя и поражался, – сказал Гэндзиро. – Ты намекаешь, будто мы с госпожой О-Куни находимся в непозволительной связи. Возможно, в свое время, когда за разгульное поведение меня изгнали из дома к родственникам в Оцука, такие подозрения и могли иметь основания. Но сейчас я собираюсь идти в наследники, и накануне такого серьезного шага в моей жизни слушать подобные вещи я не желаю.
– А если вы сами изволите сознавать, что находитесь накануне такого серьезного шага, – сказал Коскэ, – то почему среди ночи приходите в дом к женщине в отсутствие ее господина? Вы сами, словно нарочно, навлекаете на себя подозрения в нехороших намерениях! А что мальчика и девочку с семи лет вместе не сажают, что по чужим бахчам с корзиной не ходят и под чужой грушей шапку не поправляют, – хоть это-то вам известно?
– Молчать! – закричал Гэндзиро. – Не смей мне дерзить! А если я пришел по делу? А если мое дело не требует присутствия хозяина? Что ты скажешь тогда?
– В этом доме не может быть дел, которые бы не требовали присутствия моего господина, – сказал Коскэ. – Если вы такое найдете, можете поступить со мной, как вам благоугодно.
– На, читай! – сказал Гэндзиро и швырнул Коскэ лист бумаги.
Коскэ поднял лист. Это было письмо.
Господину Гэндзиро. Позвольте напомнить вам, что ловить рыбу на Накагаве мы отправимся, как было условлено, четвертого числа будущего месяца. Поэтому прошу вас об одолжении: если у вас будет на то желание и свободное время, хотя бы даже и ночью, не сочтите за труд зайти в мой дом и починить рыболовную снасть, которая у меня пришла в негодность. К сему Иидзима Хэйдзаэмон.
Коскэ был обескуражен. Он внимательно оглядел письмо. Все было правильно: письмо было написано рукой хозяина.
– Ну что? – с ехидством спросил Гэндзиро. – Ты ведь грамотный? Письмо, в котором твой господин приглашает меня зайти хотя бы ночью и починить снасть! Нынче ночью мне от жары не спалось, вот я и пришел. А ты принялся меня подозревать в разных глупостях, всячески меня поносил, оскорбил меня! Что же мы теперь с тобой будем делать?
– Все, что вы изволите говорить, ничего не значит, – угрюмо ответил Коскэ. – Не будь этого письма, я бы доказал свою правоту. Но письмо есть, и я проиграл. А кто из нас в действительности прав и кто виноват, спросите у своей совести. Только не извольте забывать, что я слуга этого дома и зарубить меня было бы опрометчиво.
– Кому нужно рубить такую грязную скотину, как ты? – презрительно сказал Гэндзиро. – Изобью до полусмерти, и будет с тебя. Не найдется ли у вас какой-нибудь палки? – обратился он к О-Куни.
– Вот, пожалуйста, – отозвалась та и протянула ему обломок лука сигэдо[21 - Лук сигэдо – лук, древко которого делали из специально обработанной древесины разных пород со сложным, тонко рассчитанным расположением слоев.].
– Это несправедливо, господин, – сказал Коскэ. – Как же я смогу служить, если вы изувечите меня?
– Если подозреваешь человека, говори ему об этом прямо, – сказал Гэндзиро. – Приведи доказательства. Ты что, застал нас с госпожой О-Куни на одном ложе? Я пришел потому, что меня пригласил твой хозяин! Заруби это на носу, мерзавец!
Он с размаху ударил Коскэ. Тот вскрикнул от боли и сказал:
– Все равно вы говорите неправду. Прислушайтесь лучше к своей совести, а не бейте безответного дзоритори.
– Молчать! – закричал Гэндзиро и набросился на Коскэ. Коскэ с воплями покатился по земле. Нанеся дюжину ударов, Гэндзиро остановился, и Коскэ с ненавистью поглядел ему в лицо. Гэндзиро ударил его по лбу. Брызнула и полилась кровь.
– Тебя бы следовало убить, подлеца, – сказал Гэндзиро, – но так уж и быть, дарую тебе жизнь. Если впредь будешь болтать такое, то убью. А в дом ваш, госпожа О-Куни, я больше не приду.
– Если вы не будете приходить, – возразила О-Куни, – нас будут подозревать еще больше!
Но Гэндзиро, довольный поводом улизнуть, не стал слушать ее и отправился домой, шлепая босыми ногами по каменным плитам садовой дорожки. О-Куни повернулась к Коскэ, изнемогавшему от боли.
– Что, попало? – сказала она. – Сам виноват. Надо же, наговорить такое господину соседу! Ну что ты здесь торчишь? Убирайся вон отсюда!
Она изо всех сил пнула его в бедро. Он упал, больно ударившись коленом о каменную плиту. О-Куни задвинула ставни и удалилась к себе. А Коскэ бормотал дрожащим от злости голосом: «Скоты, скоты, подлые собаки, погрязли в своих гнусностях и меня же избили, все расскажу господину, когда он вернется… Нет-нет, так прямо рассказать нельзя, господин непременно устроит мне с ними очную ставку, они в оправдание покажут письмо, а я только разговор их слышал, других доказательств у меня нет, да еще этот Гэндзиро из самурайской семьи, а я всего-навсего подлого звания дзоритори, меня просто выгонят из дому хотя бы из вежливости перед соседом… А если меня здесь не будет, господина моего уж наверняка убьют. Сделать нужно по-другому. Гэндзиро и О-Куни заколоть пикой, а затем вспороть себе живот». Вот что придумал верный Коскэ. Что же будет дальше?
Глава VI
Двадцать третьего июня, когда Хагивара Синдзабуро одиноко сидел у себя дома в мечтах о барышне Иидзиме, к нему вдруг явился Ямамото Сидзё.
– Давненько я у тебя не был, – принялся он болтать. – И ведь все собирался, но, понимаешь, тащиться к тебе сюда с Адзабу очень уж далеко, да и лень, признаться, да вдобавок еще жара наступила такая, что даже у коновалов вроде меня пациенты появились, вот так одно на другое нашло, что только сегодня собрался… А ты что-то бледен, – видимо, самочувствие у тебя неважное.
– Да, чувствую я себя скверно, – сказал Синдзабуро. – Лежу с середины апреля. Кушать не хочется совершенно, почти ничего не ем. И ты тоже хорош, столько времени не приходил! Я так хотел еще раз пойти в усадьбу господина Иидзимы, поблагодарить, хоть коробку сладостей отнести… Но ведь без тебя я пойти не мог…
– А знаешь, – сказал Сидзё, – барышня Иидзима-то скончалась, бедняжка.
– Как так скончалась?
– Зря я тогда водил тебя к ней. Она в тебя, кажется, влюбилась по уши, и что-то у вас там с нею было в ее комнате… Не думаю, впрочем, чтобы что-нибудь серьезное, но больше я туда не ходил. Помилуй! Да узнай об этом ее батюшка, он бы сразу что? «Где этот мерзкий сводник Сидзё?» – и – чик! – покатилась бы моя бритая голова. Нет уж, уволь. А на днях захожу я в дом Иидзимы, и господин Хэйдзаэмон сообщает, что дочка его скончалась и следом за нею умерла также ее служанка О-Ёнэ. Я начал расспрашивать что и как и постепенно понял, что барышня сгорела от любви к тебе. Вот и получается, что ты совершил преступление. Если мужчина родился чересчур красивым, он преступник. Вот так, друг мой. Ну ладно, умершие умерли, ничего не поделаешь. Помолись хоть за нее. Прощай.
– Погоди, Сидзё! – попытался остановить его Синдзабуро, но он уже скрылся. – Ушел… Хоть бы сказал, в каком храме ее похоронили, так нет, умчался… Какой ужас, неужели бедная девушка и вправду умерла от любви ко мне?
У него закружилась голова, уныние овладело им с новой силой, а так как он был человеком доброго сердца, то здоровье его совсем расстроилось. Он проводил теперь дни в молитвах перед домашней божницей, на которую возложил дощечку с посмертным именем своей возлюбленной.
Наступил праздник Бон[22 - Праздник Бон – день поминовения усопших, отмечается тринадцатого июля.], пришло тринадцатое число. Вечером, закончив все приготовления, Синдзабуро расстелил на веранде циновку, возжег ароматические палочки, надел белое кимоно и, обмахиваясь веером от комаров, устремил грустный взгляд на ясную полную луну. Вдруг он услыхал за оградой стук гэта. Он оглянулся и увидел двух женщин. Впереди шла представительная женщина лет тридцати, в прическе марумагэ. Она несла фонарь с модным в те времена шелковым колпаком в виде пиона. Следом шла молоденькая девушка в высокой прическе симада. На ней было кимоно цвета осенней травы с узорами на подоле и рукавах, под которым виднелось нижнее кимоно алого шелка, затянутое атласным оби. В руке у нее был веер с лакированной ручкой. Женщины вышли на лунный свет. Синдзабуро всмотрелся. Что такое? Да ведь это же О-Цую, дочь Иидзимы! Он поднялся и вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть девушку. Увидев его, женщины остановились, и та, что была впереди, воскликнула:
– Не может быть! Господин Хагивара?
Синдзабуро тоже узнал ее.
– Госпожа О-Ёнэ? Как же так?
– Вот никогда бы не подумала, – сказала Ёнэ. – Нам же сказали, что вы умерли.
– Как? – изумился Синдзабуро. – А мне сказали, что умерли вы.
– Не смейте так говорить, это плохая примета. Кто вам мог такое сказать?
– Да вы заходите, пожалуйста, – спохватился Синдзабуро. – Вон там калитка, открывайте… – Когда женщины поднялись на веранду, он сказал: – Мне ужасно стыдно, что не навещал вас… А тут недавно заходит ко мне Ямамото Сидзё и рассказывает, что вы обе умерли…
– Ну что за негодяй, – воскликнула Ёнэ. – У нас он тоже был и рассказал, что вас больше нет на свете. Я понимаю, человек вы простодушный и обвести вас нетрудно… А объясняется все, по-моему, очень просто. После вашего посещения барышня только и думала что о вас. Ну, нет-нет, забудется и заговорит о вас. Бывало, при господине даже. А надо сказать, что у господина в доме есть наложница по имени О-Куни, женщина очень скверная. Все это, конечно, ее грязные проделки. Чтобы разом лишить всех надежд и вас и барышню, она уговорила Сидзё сообщить нам, будто умерли вы, а вам сказать, будто скончалась барышня. Барышня, когда услышала о вашей смерти, хотела было даже в монахини постричься, бедняжка. Насилу я отговорила ее, кое-как убедила, что монахиней можно быть и в сердце своем, безо всякого пострига. А тут еще при всем этом господин велел барышне выходить замуж. Барышня еще отказалась: ни за что, говорит, замуж не пойду, усыновите лучше наследника с женой со стороны. И так уперлась, что в доме все пошло кувырком. Отец пришел в ярость: ты, говорит, сошлась с кем-то втайне от меня, но сам видит – барышня одна-одинешенька, рубить некого. Все равно, говорит, ты дрянь, в Янагисиме я тебя не оставлю, а из дома выгоню. Так мы с барышней ушли из дома и переселились в Сансаки, живем теперь в бедной хибарке, я занимаюсь рукодельем и кое-как свожу концы с концами, а барышня все дни проводит в молитвах. Нынче, по случаю праздника Бон, ходили по храмам, да и припозднились…
– Вот, значит, что с вами было! – сказал Синдзабуро. – А я ведь тоже все эти дни молился перед божницей с посмертным именем барышни, можете убедиться, не вру…
– Спасибо вам за то, что вы так помнили о ней, – сказала Ёнэ. – А уж она-то все время одно твердит: пусть, говорит, меня из дома выгнали, пусть меня зарубят, лишь бы он меня любил… Послушайте, господин Хагивара, удобно ли ей будет переночевать у вас сегодня?
– Пожалуйста, – ответил Синдзабуро. – Только вам лучше будет пробраться в дом через черный ход. Дело в том, что у меня здесь живет некий Хакуодо Юсай, гадальщик-физиогномист, я ему многим обязан, а человек он ужасно настырный, и мне не хотелось бы, чтобы он что-нибудь узнал.
Женщины так и поступили, переночевали у Синдзабуро и удалились перед рассветом. Семь вечеров подряд приходили они к нему в любую погоду, невзирая ни на дождь, ни на ветер, оставались у него ночевать и уходили, пока не рассвело. Влюбленные словно прилипли друг к другу, и Синдзабуро совсем потерял голову. Между тем Томодзо, живший рядом в пристройке, слыша каждый вечер женские голоса в покоях хозяина, забеспокоился. «Больно уж прост наш господин, – подумал он. – Не окрутили бы его дурные женщины». И вот ночью девятнадцатого числа он подкрался к дверям дома и заглянул внутрь. Покои были завешены сеткой от комаров, и через нее можно было разглядеть, что на блестящей циновке сидят рядышком, ничуть друг друга не смущаясь, словно муж и жена, Синдзабуро и молоденькая женщина и любовно беседуют.
– А если родитель так и выгонит меня, – говорила женщина, – ты возьмешь нас с О-Ёнэ к себе?
– Ну конечно возьму, – отвечал Синдзабуро. – Я буду только счастлив, если так случится, но ты ведь – единственная дочь, и мы вряд ли можем на это надеяться. Как бы нас не разлучили, как дерево колют пополам, – вот чего я боюсь!
– А я твердо знаю, что нет и не будет у меня мужа, кроме тебя, – сказала женщина. – Пусть об этом узнает отец, пусть он убьет меня, все равно я люблю только тебя. И смотри не вздумай оставить меня!
С этими словами она прислонилась к его коленям, с нежностью заглядывая ему в глаза. Видно было, как беззаветно она любит. «Вот странная женщина, – подумал Томодзо. – Разговаривает по-благородному… Надо посмотреть на нее как следует». Он потихоньку отогнул полог и в ужасе отшатнулся. «Оборотень… Оборотень!» – пробормотал он, позеленев от страха. Словно во сне, побежал он за помощью к гадальщику Хакуодо Юсаю.
Глава VII
Узнав о гнусном заговоре О-Куни и Гэндзиро, верный Коскэ сказал себе: «Этому не бывать. Прелюбодеев придется убить, другого пути нет. И пусть я погибну, но из этого дома не уйду, иначе они погубят господина». Решив так, он вернулся в людскую и, сказавшись больным, из своей комнатушки не выходил.
Когда настало утро, господин Иидзима вернулся домой. Время было жаркое, и О-Куни, расположившись возле него, словно приношение на алтаре, принялась обмахивать его веером.
– Рада видеть моего господина в добром здравии, – сказала она. – Я все время беспокоюсь, как бы вам не стало худо от этой жары.
– Никто не приходил в мое отсутствие? – осведомился Иидзима.
– Вас ожидает господин Аикава, – ответила О-Куни. – Говорит, что хотел бы повидаться с вами.
– Аикава Сингобэй? Опять, наверное, будет просить посоветовать ему лекаря. Такой, право, потешный старик… Ну что же, пригласи его.
Но старый Аикава, не дожидаясь приглашения, уже бесцеремонно входил в покои.
– Простите за вторжение, – вскричал он. – Я вижу, господин Иидзима уже изволил вернуться. Надеюсь, в добром здравии? Извините великодушно, совсем перестал бывать у вас. Все-то вы на службе, день-деньской в трудах без устали, и это в такую невыносимую жару!
– Жара ужасная, – согласился Иидзима. – А что барышня О-Току, выздоровела?
– Дочь все больна, – сказал Аикава со вздохом. – Сколько я из-за нее беспокойства перенес. И то, и это. Нет, ничего не помогает. Да я, собственно, как раз по этому поводу… Ну до чего же жарко! Ах, госпожа О-Куни, давеча вы меня так славно угостили, так славно! Спасибо вам большое… Я вас даже и не отблагодарил-то путем… Гм… Э-э… Да, жара. Страшная жара.
– А вы немного отдохните, – посоветовал Иидзима. – Остынете, тогда и ветерок почувствуете.
– Я пришел к вам с одной просьбой, господин Иидзима, – сказал Аикава. – Очень прошу вас, снизойдите!
– Какая же у вас просьба?
– Я как-то затрудняюсь в присутствии госпожи О-Куни… И слуги, опять же… Нельзя ли нам поговорить с глазу на глаз?
– Отчего же, можно… Всем удалиться и сюда не входить! – распорядился Иидзима. – Слушаю вас, – обратился он к Аикаве.
– Господин Иидзима, – сказал Аикава. – Я пришел к вам сегодня с совершенно особенной просьбой. Дело касается болезни моей дочери. Как вам известно, болеет она давно. Я делал все, что в моих силах, но ничего не помогало. Непонятно было, чем она страдает. Наконец вчера вечером она мне призналась. Тут уж я ей задал! Чего же ты раньше молчала, говорю, бесстыжая ты тварь, говорю, где твое уважение к отцу?.. Вы знаете, она у меня семи лет осталась без матери, а сейчас ей восемнадцать, и вырастил ее я, можно сказать, сам, мужской рукой, потому она так и проста, ничего совсем не знает, ну сущее подобие своего глупого родителя, да и только… Прошу вас, господин Иидзима, не смейтесь над моими словами, не презирайте нас…
– Но чем же она больна?
– Как изволите видеть, единственная дочь, мечтал я поскорее взять в дом жениха и отправиться на покой, и молился о ее выздоровлении, хотя я не такой уж и верующий, и даже водой при этом холодной обливался, даром что я старый человек, хотя по летнему времени это ничего, и все зря. А вчера вечером она мне и говорит: заболела, говорит, вот отчего! И такое она мне сказала, что кормилице ее не расскажешь. Сущая дура, вся в родителя… Вы только не презирайте нас, пожалуйста!
– И отчего же она заболела?
– А я-то беспокоился, все не знал, как ее выходить, всяких лекарей приглашал, ну откуда мне знать? От этого ни боги, ни Будды не спасут. Что же ты, говорю, сразу не сказала?
– Так что же оказалось?
– Прямо не знаю, как и сказать. А вы не будете смеяться?
– Не понимаю, – признался Иидзима. – В чем все-таки дело?
– По правде говоря, – решился Аикава, – все дело в вашем слуге Коскэ. Вы, господин Иидзима, часто расхваливали его при мне. Говорили, что человек он преданный, происходит из самурайского рода, хотя и опустился сейчас до положения дзоритори, и сыновнему долгу он верен, и вообще малый славный. Вы еще говорили, что нет у него ни родных, ни близких и потому вы-де сами позаботитесь о нем, отдадите его в какой-нибудь дом наследником и сделаете самураем. И вот я, наслушавшись, как вы его хвалите, прихожу, бывало, домой и об этом рассказываю, слугам своим кричу, чтобы брали пример с Коскэ, что у господина Иидзимы, и кухарка наша О-Сан нахвалиться им не может: и собой, говорит, он хорош, и душой приятен, и благороден, и даже кормилица наша его на все лады расхваливает… В общем, получилось так, что моя дочь… только вы не смейтесь, господин Иидзима… Фу, даже в пот от стыда бросило… Короче говоря, моя дочь, оказывается, в этого Коскэ влюбилась до изнеможения. Срам какой! И ведь никому ни слова не говорила, даже своей бабке-кормилице, и только вчера вечером мне во всем призналась… «Как же ты смела молчать, – я ей говорю, – разве ты не дочь самурая? Разве даже в каком-то дзёрури[23 - Дзёрури – напевный сказ, обычно в сопровождении цитры или сямисэна. Также – название пьесы для кукольного театра.] не сказано: „Пусть мы бедны, но я – дочь воина“? Как, говорю, ты, дочь самурая, опустилась до того, что влюбилась, забыв о чести и долге, да еще заболела? Да я, говорю, тебя зарублю, хоть ты у меня и одна на всем свете! И чем он тебе приглянулся, говорю, этот Коскэ? У него же за душой ничего, кроме синей куртки и деревянного меча, нет. Неужто, говорю, он такой уж на вид красивый? Она тогда мне и отвечает: «Нет, говорит, батюшка, я господина Коскэ полюбила не за то, что он красивый». – «А за что же это?» – я спрашиваю. «За его преданность, – она отвечает. – Кто предан своему хозяину, говорит, тот и сыновнему долгу верен». – «Так, – я говорю, – это верно: кто верен родителю, тот верен долгу, а кто верен долгу, тот верен родителю непременно». Тут дочь мне и говорит: «Получаем мы в год на прокорм, говорит, всего сто мешков риса, вот возьмете вы, говорит, в сыновья кого-нибудь со стороны и уйдете на покой, а что будет, если этот человек плохим окажется? Рису мы получаем мало, говорит, и мне придется плохо, и я не смогу выполнить свой долг перед вами. Не хочу я, говорит, в отплату за ваши благодеяния быть плохой дочерью. Вот, говорит, я и подумала, что лучше нам взять в дом хоть дзоритори, хоть простого слугу, только бы он был человеком верной души, тогда бы мы с таким мужем служили бы вам верой и правдой. Вот, говорит, почему я полюбила Коскэ и даже заболела от любви…» Ну, тут она залилась слезами и принялась просить у меня прощения. Рассуждения ее показались мне разумными, и я пообещал ей попросить вас, господин Иидзима, отдать мне в наследники вашего Коскэ. Покорнейше прошу не отказать в моей просьбе, пожалуйста, очень прошу!
– Ну что же, – сказал Иидзима, когда Аикава замолчал, – благодарю за честь. Буду только рад.
– Так вы согласны? – вскричал Аикава. – Вот спасибо-то вам!
– Но прежде следует сообщить ему. Не сомневаюсь, что он будет весьма обрадован. Получив его согласие, я немедленно дам вам знать.
– Да зачем мне его согласие? – удивился Аикава. – Достаточно того, что согласны вы!
– Простите, однако, ведь не я же иду к вам в наследники!
– Коскэ не может отказаться, – убежденно сказал Аикава. – Он верен долгу и согласится на все, что вы ему ни прикажете. Только бы вы приказали ему, господин Иидзима. В этом году мне будет пятьдесят пять, дочери исполняется восемнадцать, и мне хотелось бы прямо сейчас узнать, как решится дело с моим наследником. Покорнейше прошу, не отказывайте мне!
– Хорошо, согласен, – сказал Иидзима. – Если у вас есть сомнения, могу дать клятву на мече.
– Нет-нет, что вы, вполне достаточно вашего слова! Покорно вас благодарю… Ну, побегу сказать дочери, то-то обрадуется! Понимаете, если бы я пришел и сказал: так, мол, и так, господин Иидзима не возражает, но должен сперва спросить согласие у самого Коскэ, – она бы страшно расстроилась, что там еще Коскэ скажет. А вот теперь, когда все решилось так определенно, совсем другое дело. Она на радостях съест несколько чашек риса, и болезни ее как не бывало! Только есть, знаете ли, пословица: «С добрым делом поспеши». Так давайте же завтра, когда вы изволите вернуться с дежурства, сразу обменяемся подарками в знак помолвки. И господина Коскэ приведите, пожалуйста, хотелось бы его дочери показать… Ну, бегу!
– Может быть, выпьете чарку? – предложил Иидзима, но Аикава, полный радости и весь мокрый от пота, торопился к дочери и попросил разрешения откланяться немедленно. Повернувшись, он налетел на столб, охнул от боли и выскочил из дома.
– Вот растяпа, – весело сказал Иидзима. – Эй, кто-нибудь, проводите его! – Он был очень доволен и гордо приказал: – Позвать Коскэ!
– Коскэ нездоров, – сказала, входя, О-Куни.
– Это ничего, – сказал Иидзима. – Позови его на минуту.
– О-Такэ, – обратилась О-Куни к служанке. – Ступай и передай Коскэ, что господин требует его к себе.
О-Такэ побежала в людскую.
– Коскэ! – крикнула она. – Вставай, Коскэ! Господин зовет!
– Сейчас иду, – отозвался Коскэ.
«А у меня лоб разбит, – подумал он. – Как появиться в таком виде перед господином? Но верный слуга должен повиноваться, что бы ни случилось. Придется идти как есть», – решил Коскэ и явился к Иидзиме.
– Подойди ко мне, Коскэ, – сказал Иидзима, едва увидев его. – А все остальные удалитесь. Оставьте нас одних.
– В такую жару, – пробормотал Коскэ, – господину, должно быть, вредно утомлять себя каждодневной службой…
– Мне доложили, что ты нездоров и лежишь, – начал Иидзима. – Но тем не менее я вызвал тебя, потому что мне надобно поговорить с тобой. Речь пойдет вот о чем. У старика Аикавы, что живет на Суйдобата, есть дочь О-Току. Ей восемнадцать лет. Девушка эта изрядной красоты, а также примерна в отношении долга перед своим родителем. Случилось так, что, восхищенная твоей преданностью, она полюбила тебя и от любви занемогла. Аикава обратился ко мне с настоятельной просьбой отпустить тебя к нему в наследники, и ты пойдешь.
Тут Иидзима взглянул на Коскэ и увидел ссадину на лбу.
– Постой, Коскэ, – сказал он, – что у тебя со лбом?
– Виноват, – пробормотал Коскэ.
– Ты что, подрался? Ну что ты за негодяй! Так изуродовать себе рожу накануне серьезного шага в своей жизни… Преданный слуга получает раны только на службе господина, – ты что, не знаешь этого? Да ведь будь ты настоящим самураем, тебе пришлось бы теперь убить себя!
– Я не дрался, – сказал Коскэ. – Я выходил по делу, и возле дома господина Миябэ на меня упала черепица. Угодила прямо в лоб. Неудачно получилось, прошу извинить меня. Я просто в отчаянии, что это вызвало ваше недовольство, господин…
– Что-то мне кажется, что эта ссадина не от черепицы… Ну да ладно. Все же запомни: затевать драки и получать увечья не годится. Нрав у тебя прямой, но, когда противник хитрит, прямо действовать нельзя. Необходимо терпение. Недаром иероглиф «терпение» изображается знаками «меч» и «сердце» под ним. Ибо терпение чрезвычайно необходимо в таких обстоятельствах, когда стоит сделать один лишний шаг и сердце твое будет пронзено мечом. Помни, поступив на службу, ты уже принадлежишь не себе, а господину своему. Будь до конца верен долгу. Никогда не поступай опрометчиво. И не выступай против тех, кто силен хитростью.
Поучения господина четко отдавались в груди Коскэ, и он сказал сквозь слезы благодарности:
– Господин, я слыхал, что четвертого числа будущего месяца вы собираетесь на рыбную ловлю… Но ведь совсем недавно скончалась барышня, ваша дочь! Пожалуйста, отложите вашу поездку на реку: с вами там что-нибудь случится!
– Хорошо-хорошо, – нетерпеливо сказал Иидзима. – Рыбную ловлю мы отложим, не беспокойся. Не в этом сейчас дело. Так вот, я попросил тебя идти к Аикаве…
– Какое будет поручение?
– При чем здесь поручение? Дочь Аикавы полюбила тебя, и ты пойдешь к нему в наследники.
– Да, понимаю. Кто, вы говорите, идет к нему в наследники?
– Ты идешь!
– Я? – воскликнул Коскэ. – Я не хочу!
– Дурак! – прикрикнул Иидзима. – Ты будешь человеком! Лучшего тебе и желать нечего.
– А я хочу всегда быть возле своего господина! Не гоните меня от себя, позвольте быть рядом с вами!
– Но ты ставишь меня в очень неловкое положение. Ведь я уже дал согласие, я поклялся на мече!
– Не надо было клясться!
– Если я нарушу слово, мне придется вспороть себе живот.
– Сделайте милость!
– Если ты не будешь меня слушаться, выгоню.
– Выгоняйте! А разве нельзя было рассказать мне все толком до того, как вы дали клятву?
– Да, в этом я виноват, – сказал Иидзима. – Виноват и прошу тебя простить меня. Видишь, кланяюсь тебе, уперев руки в пол, и прошу прощения. Теперь ты согласен пойти к Аикаве?
Коскэ сдался.
– Хорошо, господин, раз так – я согласен. Но пусть это пока будет только сговор, а я останусь у вас еще на десять лет!
– Что ты! – возразил Иидзима. – Завтра устраивается обмен подарками по случаю помолвки. В начале будущего месяца состоится уже брачная церемония.
Коскэ думал о том, что, если он уйдет в наследники, О-Куни и Гэндзиро убьют господина. Значит, заколоть этих двух негодяев пикой и вспороть себе живот придется сегодня ночью. При мысли о том, что он видит своего господина в последний раз, Коскэ побледнел, и из глаз его полились слезы.
– Экий ты упрямый! – с досадой сказал Иидзима. – Неужели тебе так не хочется уйти к Аикаве? Живут они совсем рядом, от нас до Суйдобата рукой подать, можешь навещать меня хоть каждый день. Совершенно незачем расстраиваться так. Парень ты как будто бравый, а точишь слезы… Мужчина должен иметь твердый дух!
– Господин, – сказал Коскэ. – Я стал вашим слугой пятого марта. Узнав, что нет у меня ни родных, ни близких, вы отнеслись ко мне с особой благосклонностью, и этой вашей доброты я не забуду даже после смерти. Одно только хочу сказать вам. Откушав водки, вы обыкновенно очень крепко спите. Без водки же вам не спится. Кушайте водки поменьше. Даже с героем, если он крепко спит, злодеи могут сделать все что угодно. Я места себе не нахожу, когда думаю об этом. Будьте всегда настороже, господин! И еще не забывайте каждый день принимать лекарство, которое прислал господин Фудзита…
Иидзима нахмурился.
– Что это ты, словно в дальние страны собрался? – сказал он. – Такое мне мог бы и не говорить.
Глава VIII
Услыхав в покоях Хагивары женские голоса, Томодзо подкрался и заглянул за полог от комаров. Волосы у него встали дыбом, и он со всех ног бросился было за помощью к Юсаю, но был так перепуган, что вместо этого прибежал к себе домой и, весь дрожа, забился в постель. Только на рассвете он постучался в двери Юсая.
– Кто это? – сонно спросил Юсай.
– Это я, Томодзо!
– Чего тебе?
– Сэнсэй, откройте, пожалуйста.
– Рано же ты сегодня поднялся, – недовольно проворчал Юсай. – Никогда так рано не встаешь… Да погоди, погоди, сейчас отворю!
Он поднял щеколду и открыл дверь.
– Ну и темно здесь у вас, – сказал Томодзо, входя.
– Так ведь еще не рассвело, – ответил Юсай. – А фонарь я тушу, когда ложусь…
– Вы только не волнуйтесь, сэнсэй…
– Да ты сам весь трясешься! Что случилось? Чего ты пришел?
– С господином Хагиварой беда!
– Что с ним?
– Такое с ним, что не знаю, как быть… Вот и вы, сэнсэй, и я – мы оба снимаем жилье на земле господина Хагивары. Живем мы все вместе. Обо мне и говорить нечего, я у него совсем как вассал, копаю его огород, смотрю за его садом, бегаю по его поручениям, жена моя ему стирает, и он с нас платы даже не берет, а иногда жалует нам на мелкие расходы или одежду со своего плеча. Он мой благодетель, и вот с ним такая беда приключилась! Каждый вечер к нему приходят ночевать женщины…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=145909?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Кампо – девиз правления императора Сакурамати с 1741 по 1744 год, означает «сохранение снисходительности и щедрости».
2
Сётоку Тайси (574–622) – посмертное имя («добродетельный») принца-регента периода Асука Умаядо, сына императора Ёмэя. Высоко почитается японскими буддистами за свою деятельность по утверждению этой религии в стране, строительство храмов и просвещение.
3
Хаори – короткое верхнее кимоно, парадная накидка с гербами. Хакама – широкие штаны, заложенные складками у пояса. Вместе составляли церемониальный костюм самурая.
4
Хаппи – куртка с гербом хозяина, которую носили слуги самураев.
5
Хатамото – звание самурая, непосредственного вассала дома Токугава.
6
Меч бидзэнской работы – в Бидзэне (провинция центральной Японии) тогда производилось более половины всего оружия.
7
Сираи Гомпати – самурай из клана Тёсю, который влюбился в куртизанку, пошел ради нее на преступление и был казнен.
8
Сёгун – военно-феодальный диктатор в средневековой Японии.
9
Ронин – самурай, по каким-либо причинам не имеющий сюзерена. Иносказательно – скиталец, бродяга.
10
Бу – старинная денежная единица; четыре бу составляют одно рё.
11
Усигомэ – старинный квартал в северо-западной части Эдо.
12
Уважительный префикс «О» в женских именах опускается лишь при подчеркнуто презрительном обращении.
13
Здесь и далее стихи в переводе Виктора Сановича.
14
Дзоритори – слуга самурая.
15
Школа «синкагэ-рю» – одна из старинных школ фехтовального мастерства.
16
Коку – японская мера объема, приблизительно равная 180 литрам. Вес 1 коку риса составляет около 150 кг. Эта мера служила денежным эквивалентом доходов и налогов.
17
Фусума – то же, что и сёдзи, раздвижная перегородка в традиционном японском доме, но более изысканная, декоративная и используемая, как правило, для разделения внутреннего пространства жилища.
18
Феодальное судебное законодательство предусматривало наказание для главы семейства, в доме которого совершен проступок против морали (вплоть до указа совершить самоубийство).
19
Гэта – японские деревянные сандалии.
20
Обычай усыновлять или брать в зятья с правами сына и наследника молодого человека «со стороны» обусловлен традицией, согласно которой во главе дома или предприятия должен стоять мужчина. Практика усыновления взрослых мужчин, мукоёси, существует в Японии до сих пор.
21
Лук сигэдо – лук, древко которого делали из специально обработанной древесины разных пород со сложным, тонко рассчитанным расположением слоев.
22
Праздник Бон – день поминовения усопших, отмечается тринадцатого июля.
23
Дзёрури – напевный сказ, обычно в сопровождении цитры или сямисэна. Также – название пьесы для кукольного театра.
Санъютэй Энтё
Изящная классика Востока
«Пионовый фонарь» – раннее и одно из лучших произведений Санъютэя Энтё (1839–1900). Имя «Санъютэй» (настоящее имя автора – Идзубути Дзирокити) обозначало принадлежность к определенной школе «ракуго» – рассказчиков, которые собирали публику в балаганчиках или прямо на улице и с помощью минимального реквизита, а то и вовсе без него создавали произведения на стыке литературы и театра. Санъютэй Энтё был выдающимся ракугока, который к тому же сам сочинял свои истории.
Действие «Пионового фонаря» происходит в XVIII веке, но корнями уходит в древнюю легенду о призраке женщины, блуждающей с фонарем, похожим на цветок пиона, в поисках неверного возлюбленного. Однако Санъютэй Энтё превращает расхожий ужастик в страшную своей достоверностью повесть о власти золота над человеком. Главный герой повести Коскэ – безупречный образец самурайской верности долгу и господину – неведомо для себя самого оказывается «кровником» своего обожаемого господина. Столь же незыблемые, сколь и своеобразные догматы самурайской этики в непосредственном применении к реальности приобретают характер едва ли не более фантасмагорический, чем проделки призраков и оборотней.
Санъютэй Энтё
Пионовый фонарь
?????
??????
Иллюстрации Кацусика Хокусай
© А. Н. Стругацкий (наследник), перевод, 2024
© В. С. Санович (наследник), перевод стихов, 2024
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Азбука
Глава I
Еще когда Токио называли Эдо, одиннадцатого апреля третьего года Кампо[1 - Кампо – девиз правления императора Сакурамати с 1741 по 1744 год, означает «сохранение снисходительности и щедрости».] в Юсимском храме было торжество в честь достойной памяти принца Сётоку[2 - Сётоку Тайси (574–622) – посмертное имя («добродетельный») принца-регента периода Асука Умаядо, сына императора Ёмэя. Высоко почитается японскими буддистами за свою деятельность по утверждению этой религии в стране, строительство храмов и просвещение.]. Богомольцев сошлось к храму великое множество, и толкотня была страшная. Неподалеку, в третьем квартале Хонго, была тогда лавка оружейника по имени Фудзимурая Симбэй. Возле выставленного в лавке доброго товара остановился один самурай. По внешности было ему года двадцать два, с лица он был белый, брови красивые, взгляд прямой и смелый, как у человека с несколько запальчивым нравом, волосы уложены строго и аккуратно. Одет он был в прекрасное хаори и отличные хакама[3 - Хаори – короткое верхнее кимоно, парадная накидка с гербами. Хакама – широкие штаны, заложенные складками у пояса. Вместе составляли церемониальный костюм самурая.], а обут в кожаные сандалии. Его сопровождал слуга в голубой короткой куртке хаппи[4 - Хаппи – куртка с гербом хозяина, которую носили слуги самураев.], подпоясанный нарядным поясом, с деревянным мечом, обшитым медью. Поглядев на выставленные мечи, самурай сел перед ними и сказал:
– А ну, хозяин, покажи-ка вон тот меч с черной рукоятью и с гардой из старого заморского железа… шнур у него не то черный, не то синий… Кажется, добрый клинок.
– Сию минуту, – с готовностью отозвался хозяин. – Эй, кто там, подать господину чай!.. Нынче у нас в храме торжество, народ валом валит, вы, верно, совсем замучились от пыли… – Он обтер меч. – Вот здесь отделка немного попорчена.
– Действительно попорчена, – согласился самурай.
– Зато клинок, как сами изволите видеть, хоть куда. Он вас не подведет, если будет у вас за поясом. Товар отменный, что и говорить, из хороших рук вышел… Да вот извольте сами взглянуть.
С этими словами хозяин протянул меч самураю, и тот принялся его разглядывать. В старину, когда самурай, выбирая себе в лавке оружие, вытягивал его из ножен прямо тут же, на улице, лучше было держаться от него подальше. Что уж тут хорошего, если молодой горячий воин, распалившись душой, принимается вовсю размахивать обнаженным мечом. Но наш самурай был настоящим знатоком оружия. Ему даже не нужно было пробовать клинок на изгиб, чтобы определить, не пережжена ли сталь. Он прежде всего прикинул, как меч будет выглядеть за поясом, попробовал острие, осмотрел головку рукояти и все прочее, – словом, сразу было видно, что он из господ хатамото[5 - Хатамото – звание самурая, непосредственного вассала дома Токугава.], а не из каких-нибудь простых самураев.
– Да, – сказал он, – вещь, кажется, весьма хорошая. Бидзэнской работы[6 - Меч бидзэнской работы – в Бидзэне (провинция центральной Японии) тогда производилось более половины всего оружия.], так ведь?
– Ну и глаз у вас! – воскликнул хозяин. – Я просто в восхищении! Мы, оружейники, тоже считаем, что это меч работы Тэнсё Сукэсады. К великому сожалению, в те времена он не ставил своего клейма на изделиях.
– И сколько ты за него хочешь, хозяин? – спросил самурай.
– Спасибо, господин, – ответил хозяин. – Запрашивать я не буду. Цена этому мечу была бы очень большая, если бы на нем, как я только что говорил, было клеймо. Но ничего не поделаешь, клейма нет, и я уступлю вам меч за десять золотых.
– Как? – удивился самурай. – Десять рё? Что-то очень уж дорого. А не уступишь ли за семь с половиной?
– Да ведь я тогда останусь в убытке! Он мне самому достался не дешево…
Пока они усердно торговались, какой-то пьяница за спиной самурая вдруг сцепился с его слугой. Схватив слугу за шиворот, он заорал: «Т-ты как с-смеешь?..» – пошатнулся и упал, шлепнувшись задом о землю. Затем он кое-как поднялся на ноги, исподлобья грозно уставился на слугу и, взмахнув кулаками, принялся его колотить. Слуга терпеливо сносил побои, понимая, что тот дерется спьяна. Он уперся руками в землю и нагнул голову, бормоча извинения, однако пьяница его не слушал, свирепел все больше и бил все сильнее. Самурай, видя, что избивают его слугу Тоскэ, очень удивился, вежливо поклонился пьяному и сказал:
– Я не знаю, какое невежество позволил себе мой слуга, но прошу у вас за него извинения. Простите его, пожалуйста.
– Так этот болван – твой слуга? – вскричал пьяный. – Грубый нахал, мерзавец! Раз уж сопровождаешь самурая, должен, само собой, быть подле него и вести себя тише воды ниже травы! А он что? Расселся тут возле этой вот пожарной бочки, загородил всю улицу, – ни пройти ни проехать… Пришлось, конечно, ему всыпать!
– Я вас очень прошу, – сказал самурай, – простите этого тупицу. Я сам прошу у вас прощения вместо него.
– Иду это я себе, – продолжал пьяный, – и вдруг – бац! – натыкаюсь. Что такое, думаю, собака, что ли? А тут, оказывается, холуй этот вытянул ноги на всю улицу, а я, изволите видеть, всю одежду из-за него в пыли вывалял! Ах ты, думаю, невежа, нахал! Как ему начал давать… Может, скажешь, нельзя? А ну, подай мне его сюда, я ему еще добавлю!
– Примите во внимание, – терпеливо сказал самурай, – это же тупой и невежественный человек, все равно что собака. Пожалуйста, простите его.
– Вот тебе и на! – завопил пьяный. – Впервые такое слышу! Да где это видано, чтобы самурай разгуливал с собакой? А раз он у тебя все равно что собака, так отдай его мне, отведу его домой и накормлю крысиным ядом… Нет, как ты там ни проси, не будет ему моего прощения. Ведь как хозяин должен просить прощение за невежество своего слуги? Как положено, уперев руки в землю и низко кланяясь, и приговаривать при этом: «Признаю свою вину, очень виноват…» А ты что? Кто же просит прощения с мечом в руке? Самураи так не поступают. Ты уж не рубить ли меня собрался?
– Да нет же, – сказал самурай, – я покупаю этот меч и как раз осматривал его, когда вы схватились со слугой, вот и все.
– А мне что до этого? – сказал пьяный. – Какое мне дело, покупаешь ты или нет?
Пьяница бранился, самурай все пытался его образумить, а в толпе зевак, что собрались вокруг них на улице, говорили:
– Ну, сейчас подерутся…
– Что, драка?
– Ух ты, оба же самураи, быть беде…
– И из-за чего это они?
– Да очень просто, ругаются, кому покупать меч, а кому не покупать… Вон тот пьяный самурай приценился первым, да цена высокая, купить не смог, а тут подходит этот молодой самурай и тоже стал прицениваться, ну пьяный и рассвирепел… Как, мол, смеешь, не спросясь меня, прицениваться к вещи, которую я сам хочу купить… Тут все и началось.
– Да совсем не так это было. Здесь ссора из-за собаки. Ты, мол, отравил крысиным ядом мою собаку, так отдавай мне свою, я ее тоже отравлю… Ссоры из-за собак исстари ведутся. Возьмите, к примеру, Сираи Гомпати[7 - Сираи Гомпати – самурай из клана Тёсю, который влюбился в куртизанку, пошел ради нее на преступление и был казнен.]. С ним вся эта буча началась после драки за собаку.
– И вовсе не так. Эти самураи – родственники, дядя и племянник. Вон тот, красномордый и пьяный, – это дядя, а молодой красивый самурай – его племянник. А ссорятся они потому, что племянник не дает дяде карманных денег.
– Да нет же, просто вора поймали.
– Этот пьяница живет в подворье храма Маруяма Хоммёдзи, – сказал тут один человек. – Прежде он был в вассалах князя Коидэ, но потом сбился с пути, пьянствует и развратничает. Иной раз бродит с мечом наголо по городу, пугает людей, безобразничает. А то ввалится в харчевню, нальется водкой, набьет брюхо закусками, а за деньгами, говорит, приходите ко мне на подворье Хоммёдзи. Зовут этого бесчестного самурая Курокава Кодзо, он привык всюду жрать и пить бесплатно и к молодому самураю, видно, пристал, чтобы тот купил ему водки.
– Вот оно что! Ну, другой на его месте давно уже зарубил бы этого пьяницу, да молодой самурай на вид что-то немощный, где уж ему рубить!
– Что вы, просто он не умеет фехтовать. Самурай, если он не умеет фехтовать, всегда трус.
Говорилось это все вполголоса, но некоторые слова дошли до ушей молодого самурая. Он так и затрясся от ярости, лицо его покраснело, будто залитое киноварью, на лбу вспухли голубые жилы. Он подошел к пьянице вплотную и сказал:
– Итак, несмотря на все мои извинения, вы не желаете покончить дело миром?
– Заткнись! – заорал пьяный. – Напугал, тоже мне! Ай-яй-яй, как же это вы, ваша милость, такой великолепный самурай – не знаю только, прямой ли вы вассал дома сёгуна[8 - Сёгун – военно-феодальный диктатор в средневековой Японии.] или изволите принадлежать к какому-нибудь иному могучему клану, – как же это вы унизились до презрения к бедному ронину?[9 - Ронин – самурай, по каким-либо причинам не имеющий сюзерена. Иносказательно – скиталец, бродяга.] Ну а если я и не желаю покончить дело миром, что ты сделаешь? – И с этими словами он харкнул молодому самураю прямо в лицо.
Тут уж терпение молодого самурая окончательно лопнуло. Лицо его исказилось гневом.
– Подлая тварь! – закричал он. – Ты посмел плюнуть в лицо самураю? Ну ладно, я был с тобой учтив, я хотел разойтись с тобой по-хорошему. Не хочешь? Получай!
Рука его рванулась к рукоятке бидзэнского меча. Миг – и блестящее лезвие сверкнуло перед самым носом пьяницы. Толпа зевак испуганно раздалась. Никто не ожидал, что этот слабый на вид юноша обнажит меч. Словно осенние листья под ветром, все бросились врассыпную, вопя и причитая, спеша укрыться в домах и переулках. Торговцы поспешно позакрывали свои лавки, и кругом воцарилась тишина. Один лишь оружейник шудзимурая, которому бежать было некуда, ни жив ни мертв остался сидеть на месте.
Курокава Кодзо был пьян, да ведь всем известно, что вино обнажает суть человека. Устрашенный блеском меча, он повернулся и, пошатываясь, побежал. Самурай бросился его догонять, шлепая по пыли кожаными сандалиями. «Стой! – кричал он. – Трус! Хвастун! Позор воину, который показывает противнику спину! Стой! Вернись!» Тогда Кодзо понял, что ему не убежать. Он остановился, ноги его тряслись. Он схватился за облезлую рукоять своего меча и обернулся. В то же мгновение молодой самурай набежал на него и, пронзительно вскрикнув, глубоко погрузил меч в его плечо. Кодзо со сдавленным воплем упал на одно колено. Стоя над ним, молодой самурай вновь ударил его, разрубив левое плечо до самой груди. Двумя косыми ударами Кодзо был разрублен на три части, словно рисовая лепешка. Молодой самурай быстро нанес точный завершающий удар и, помахивая окровавленным мечом, вернулся к лавке Фудзимураи. Он был совершенно спокоен – ведь противник сам накликал на себя гибель.
– Возьми меч, Тоскэ, – сказал он слуге, – и смой с него кровь водой из этой бочки.
Тоскэ, который все это время трясся возле лавки, проговорил с помертвелым от страха лицом:
– Вот ведь беда какая, и все из-за меня… Что, если при расследовании этого дела выплывет ваше имя, господин? Что мне тогда делать, как оправдаться?
– Пустяки, – сказал самурай ласково, – не волнуйся, бояться нечего. Что с того, что я зарубил негодяя, державшего в страхе весь город! – Затем он подозвал ошеломленного Фудзимураю и приветливо сказал ему: – А знаешь, хозяин, я и не думал, что меч так хорош. Рубит превосходно. Более чем превосходно.
Хозяин, дрожа всем телом, отозвался:
– Да нет, дело тут не в мече, это все ваше мастерство…
– Мастерство мастерством, – возразил самурай, – а меч замечательный. Ну что ж, если уступишь мне его за семь рё и два бу[10 - Бу – старинная денежная единица; четыре бу составляют одно рё.], мы поладим.
– Уступаю, пожалуйста, – с готовностью согласился Фудзимурая, который страсть как не хотел быть замешанным в эту историю.
– Не бойся, – сказал самурай, – твою лавку не потревожат. Но сообщить обо всем городской страже необходимо как можно скорее. Подай мне тушечницу, я напишу тебе мое имя.
Тушечница стояла тут же, рядом с хозяином, но хозяин, в смятении своем не замечая ее, дрожащим голосом закричал: «Эй, мальчик, принеси тушь!» Никто, однако, не отозвался, в лавке было тихо, потому что все домочадцы с самого начала разбежались и попрятались кто куда. Самурай заметил:
– А ты, хозяин, молодец, вел себя достойно, остался, лавку не бросил.
– Напрасно изволите хвалить, – пробормотал хозяин. – Как мне было сбежать, когда у меня ноги со страху отнялись…
– А тушечница ведь подле тебя, – сказал самурай.
Тогда хозяин заметил наконец тушечницу и поставил ее перед самураем. Самурай открыл крышку, взял кисть и бегло написал иероглифы своего имени: «Иидзима Хэйтаро». Сообщив затем о случившемся городской страже, он направился к себе домой в особняк на Усигомэ[11 - Усигомэ – старинный квартал в северо-западной части Эдо.], где подробно рассказал все почтенному отцу своему господину Иидзиме Хэйдзаэмону. «Ты поступил правильно», – сказал господин Хэйдзаэмон и сейчас же пошел доложить об этом деле начальнику хатамото превосходительному Кобаяси Гондаю. Дело было оставлено без последствий, победитель был объявлен правым, а побежденный признан виноватым.
Глава II
Итак, Иидзима Хэйтаро, двадцати двух лет от роду, зарубил наглого негодяя, выказав при этом отменную смелость и присутствие духа. Шли годы, он набирался знаний и мудрости, а когда скончался почтенный отец его, к Хэйтаро перешел по праву наследства родительский дом, и он принял родительское имя, став отныне Иидзимой Хэйдзаэмоном. Потом он женился, взяв за себя дочь хатамото из Суйдобата, по имени Миякэ, и вскоре у него родилась девочка, которую нарекли О-Цую. Была она на диво хороша собой, и родители души в ней не чаяли, тем более что больше детей у них не случилось, холили и нежили ее всячески.
Дни и месяцы бегут, не зная застав, и вот уже О-Цую встречает свою шестнадцатую весну, а дом Иидзимы стал полная чаша.
Но так уж повелось в этом мире, что где прибавляется, там и убавляется. Супруга Иидзимы вдруг захворала и отправилась в путешествие, из которого не возвращаются. Между тем в свое время она привела с собой в дом мужа служанку по имени О-Куни, девушку красивую и весьма расторопную, и вот после смерти супруги господин, наскучив одиночеством в постели, однажды приблизил эту О-Куни к себе, и кончилось дело тем, что стала она его наложницей. Наложница господина в доме, где нет законной супруги, – персона видная. Барышня же О-Цую возненавидела ее, и между ними пошли раздоры. Барышня пренебрежительно звала бывшую служанку просто Куни[12 - Уважительный префикс «О» в женских именах опускается лишь при подчеркнуто презрительном обращении.], а та со злости нашептывала господину про его дочь всякие гадости. Не было конца этой вражде, и тогда раздосадованный господин Иидзима купил неподалеку от Янагисимы небольшое поместье и переселил туда барышню на отдельное жительство с молоденькой служанкой О-Ёнэ.
Так он совершил ошибку, с которой началось падение его дома. Минул еще один год, и барышне исполнилось семнадцать лет.
К господину Иидзиме часто захаживал лекарь по имени Ямамото Сидзё. Считался он знатоком древней китайской медицины, на деле же был из тех лекарей-болтунов, что ни разу в жизни своей не подали болящему ложки с лекарством. У других лекарей в сумках пилюли и порошки, а у этого только костяшки для фокусов да бумажные шутовские маски. И был у него знакомый, ронин Хагивара Синдзабуро, живший на доходы с рисовых полей в Нэдзу и домов, которые он сдавал внаем. Природа наделила его прекрасной наружностью, но в свои двадцать с лишним лет он еще не был женат и, не в пример всем прочим холостым мужчинам, был крайне застенчив и робок. По этой причине он никуда не выходил, а целыми днями сидел взаперти у себя дома над книгой, погруженный в меланхолию. В один прекрасный день Сидзё явился к нему и объявил:
– Погода сегодня прекрасная, предлагаю прогуляться по сливовым садам в Камэидо. На обратном пути заглянем в усадьбу одного моего знакомого, Иидзимы Хэйдзаэмона. Нет-нет, не отказывайся. Я знаю, ты застенчив и сторонишься женщин, но ведь нет для мужчины большей радости, нежели женщина. А в этой усадьбе, о которой я говорю, одни только женщины – миленькая барышня да ее добрая верная служанка, больше никого нет. Зайдем хоть шутки ради! Знаешь, на девичью красоту полюбоваться просто – и то уже утешительно. Хороша цветущая слива, спору нет, но она неподвижна и молчит, а женщина пленяет нас и речью и движениями. Я вот человек легкомысленный, мне подавай женщину… В общем, собирайся, пошли.
Так или иначе, лекарю удалось уговорить Хагивару. Они отправились в Камэидо, погуляли по сливовым садам, а на обратном пути завернули в усадьбу Иидзимы.
– А вот и мы! – крикнул у калитки Сидзё. – Разрешите?
– Кто это? – отозвалась из дома Ёнэ. – Ой, да это господин Сидзё! Добро пожаловать!
– Здравствуйте, госпожа О-Ёнэ, – сказал Сидзё. – Нижайше прошу прощения, что столь долго не навещал вас. Барышня, надеюсь, здорова? Превосходно. Нелегко, однако, стало добираться до вас, с тех пор как вы переселились сюда из Усигомэ! Но все равно это непростительная небрежность с моей стороны.
– Вы у нас так давно не были, – сказала Ёнэ. – Мы уж решили было, что с вами что-нибудь стряслось. Мы ведь вас частенько вспоминаем. А куда это вы сегодня ходили?
– Поглядеть на цветущие сливы в Камэидо, – ответил Сидзё. – Но, знаете ли, недаром говорят, что любоваться цветущей сливой можно без конца. Мы так и не нагляделись и просим разрешения побыть среди цветущих слив в вашем саду.
– Пожалуйста, сколько угодно! – воскликнула Ёнэ, отворяя калитку в садик. – Мы будем только рады… Проходите, пожалуйста.
– Вы очень добры.
Приятели прошли в садик. Ёнэ, нисколько не стесняясь, заметила:
– Можете и покурить здесь… Право, как приятно, что вы вздумали сегодня навестить нас. Мы с барышней совсем истомились от скуки. А теперь простите, я на минутку оставлю вас.
– Превосходный дом… – сказал Сидзё, когда Ёнэ ушла. – Кстати, мой благородный друг Хагивара, меня поразил тот изысканный стих, который ты сложил сегодня. Как это там у тебя… Э-э…
Огня до трубки
Не донесет моя рука
Средь сливовых ветвей…[13 - Здесь и далее стихи в переводе Виктора Сановича.]
Очаровательно! А вот у грешников вроде меня и стишки получаются грешные:
А у меня иное на уме,
Когда хвалю я сливу,
Другой меня притягивает запах…
Каково? Нет, ты просто невозможен. Ну куда это годится – пребывать в постоянной меланхолии и ничего, кроме книг, не замечать? – Тут Сидзё извлек тыквенную бутылку. – Здесь осталось еще немного водки, глотни… Что? Не хочешь? Ну как хочешь, тогда я сам.
Но в это время появилась Ёнэ с угощением.
– Извините, я оставила вас одних, – сказала она.
– Госпожа О-Ёнэ! – провозгласил Сидзё. – Мы просим разрешения лицезреть барышню! Это мой ближайший друг, рекомендую. Мы к вам сегодня запросто, без гостинцев, так что… О, сладости! Какая прелесть. Благодарим от души. Хагивара, отведай. Бобовая пастила просто превосходна!
Когда Ёнэ разлила чай и снова удалилась, Сидзё сказал:
– Ты угощайся, ешь больше. Этим ты только окажешь им услугу. Их в доме всего двое, а сладостей и всяких других гостинцев им приносят столько, что съесть они все равно не в состоянии. Добро портится, заводится плесень, хоть выбрасывай. А барышня здешняя такая красавица, какой нигде в мире не найдешь. Вот она сейчас выйдет, сам убедишься…
Пока Сидзё разглагольствовал, О-Цую, дочь Иидзимы, томимая любопытством, выглянула из своей маленькой комнатки в щелку между раздвинутыми сёдзи и увидела прекрасного Хагивару Синдзабуро. Он сидел рядом с Сидзё, мужественный и изящный, лицом подобный цветку, с бровями как месяц, красавец-мужчина, от которого глаз не оторвать, и сердце О-Цую затрепетало. «Да каким же ветром занесло его к нам сюда на мою погибель?» – подумала она. У нее закружилась голова, и мочки ушей вспыхнули алым пламенем. Ни с того ни с сего ею овладел страх, она быстро захлопнула сёдзи, как бы желая спрятаться, но так ей не было видно его лица, и она снова раздвинула сёдзи, притворяясь, будто любуется цветущими сливами в садике, бросила украдкой взгляд на Хагивару, снова застыдилась и спряталась и снова выглянула. Так она выглядывала и пряталась, пряталась и выглядывала, не зная, на что решиться.
– Послушай, Хагивара, – сказал Сидзё, – ведь барышня с тебя глаз не сводит! Посмотри, притворяется, будто смотрит на сливы, а глядит все время сюда! Ну, друг мой, сегодня ты меня обскакал, ничего не попишешь. Вот опять спряталась… Опять выглянула… То спрячется, то выглянет, то выглянет, то спрячется, ну ни дать ни взять баклан на воде – то нырнет, то вынырнет!
Сидзё уже орал во весь голос. Ёнэ принесла вино и закуски.
– Барышня просит вас принять угощение, – сказала она. – У нас, правда, все простое, без разносолов, но барышня надеется, что вы останетесь довольны и, как всегда, потешите ее своими шутками…
– Помилуйте, сколько беспокойства… – сказал Сидзё. – Что это, суп? Замечательно. И подогретая водка? Отлично. Холодная у нас еще осталась, но подогретая куда лучше. А нельзя ли попросить к нам барышню? Ведь, говоря по правде, мы к вам сегодня не из-за цветущей сливы вовсе, а из-за барышни… Что? Нет-нет, я ничего.
Ёнэ расхохоталась.
– Я ее уже звала выйти, а она сказала: «Я незнакома с приятелем господина Сидзё, и мне неловко». Я ей говорю: «Тогда, конечно, не выходите». А она и говорит: «Выйти все-таки хочется».
– Да что вы! – воскликнул Сидзё. – Это же мой самый близкий приятель, друг детства, можно сказать, мы с ним чуть ли не в лошадки вместе играли. Зачем же его стесняться? Мы ведь и пришли, чтобы хоть одним глазком взглянуть на нее!
После долгих уговоров Ёнэ все-таки вывела барышню к гостям. Барышня О-Цую едва слышно поздоровалась с Сидзё и, застыдившись, присела позади служанки. Она словно прилипла к Ёнэ и всюду ходила за ней по пятам.
– Простите, что так долго не был у вас, – обратился к ней Сидзё. – Приятно видеть вас в добром здравии. Разрешите представить вам моего приятеля. Он холост, и зовут его Хагивара Синдзабуро. А теперь давайте в честь нового знакомства обменяемся чарками… Вот так. Ого! Ни дать ни взять брачная церемония! Только там обмениваются трижды три раза…
Сидзё сыпал словами без передышки. Между тем барышня, стыдясь и радуясь одновременно, то и дело незаметно поглядывала на Хагивару Синдзабуро. Известно, однако, что любовь говорит глазами не хуже, чем языком, и вот Синдзабуро, глядевший как завороженный на прелестную девушку, ощутил, будто душа его вырвалась из тела и уносится в небеса. Так они сидели, а тем временем спустились сумерки, настало время зажигать огни, но Синдзабуро и не заикался о возвращении домой. Наконец Сидзё спохватился:
– А мы изрядно засиделись, пора и честь знать.
– Ну что вы, господин Сидзё, – возразила Ёнэ. – Может быть, ваш товарищ еще не собирается уходить, почем вы знаете? И вообще, оставайтесь у нас ночевать!
– Я с удовольствием, – поспешно сказал Синдзабуро. – Я могу остаться.
– Итак, – вздохнул Сидзё, – я навлекаю на себя всеобщее осуждение. Впрочем, как знать, истинная доброта, возможно, в этом и состоит! Все-таки на сегодня довольно, давайте прощаться.
– Простите, – сказал Синдзабуро, – нельзя ли мне в уборную?
– Пожалуйста, – сказала Ёнэ и повела его в дом. Когда они проходили коридор, она показала: – Здесь комната барышни, можете потом зайти и покурить.
Синдзабуро поблагодарил. Вернувшись в садик, Ёнэ шепнула О-Цую:
– Когда он выйдет, полейте ему воды, пусть помоет руки. Вот вам полотенце.
Она протянула барышне чистое полотенце. «Это доставит ей удовольствие, – сказала она про себя, – кажется, он очень ей понравился». Так верность, не знающая меры, оборачивается подчас предательством. Ёнэ в голову никогда бы не пришло подбить свою молодую хозяйку на беспутный поступок, она думала только о том, чтобы угодить хозяйке, развлечь ее немного, – ведь барышня не знала в жизни никаких удовольствий и проводила дни в грусти и унынии.
А Хагивара, выйдя из уборной, увидел перед собой барышню, державшую в руках ковшик с теплой водой. Она была так смущена, что не в силах была выговорить ни слова.
– Спасибо большое, – пробормотал Синдзабуро, – вы очень любезны.
Он протянул к ней ладони, и барышня, у которой от стыда потемнело в глазах, принялась лить воду мимо его рук. Гоняясь за струей воды, он кое-как обмыл руки, но теперь барышня, оробев, нипочем не хотела расстаться с полотенцем. Синдзабуро, не спуская глаз с прекрасной девицы, потянул полотенце к себе. Она в смятении не отпускала. Тогда он с превеликой робостью пожал через полотенце ее руку. Знали бы вы, какая нежность была заключена в этом пожатии! Барышня, покраснев как маков цвет, ответила ему.
Между тем Ямамото Сидзё, обеспокоенный долгим отсутствием приятеля, заподозрил неладное.
– Куда это запропастился Синдзабуро? – сказал он сердито и поднялся. – Ведь нам пора идти.
– Ой, что это? – воскликнула Ёнэ, чтобы отвлечь его внимание. – Да у вас голова блестит!
– Это потому, что вы смотрите на нее при свете фонаря, – объяснил Сидзё. – Хагивара! – заорал он. – Эй, Хагивара!
– Перестаньте, – укоризненно сказала Ёнэ. – Ничего дурного не случится. Вам же известен характер нашей барышни, она у нас нрава строгого…
Тут наконец появился Синдзабуро.
– Где это ты пропадал? – сказал Сидзё и повернулся к Ёнэ. – Нам пора, разрешите откланяться. Сердечно благодарим за угощение.
– Что ж, до свидания, – сказала Ёнэ. – Жаль, конечно, что вы так торопитесь…
Сидзё и Синдзабуро пошли домой. В ушах Синдзабуро ни на минуту не смолкали слова, которые с большим чувством прошептала ему при расставании О-Цую: «Если вы не вернетесь ко мне, я умру».
Глава III
В доме Иидзимы, где теперь безраздельно хозяйничала О-Куни, наложница господина, взяли нового слугу, дзоритори[14 - Дзоритори – слуга самурая.] по имени Коскэ, красивого белолицего парня лет двадцати двух. Как-то раз, двадцать второго марта, господин Иидзима, который был в тот день свободен от дежурства при дворе сёгуна, вышел в сад, и тут Коскэ впервые попался ему на глаза.
– Эй, малый! – позвал Иидзима. – Это тебя зовут Коскэ?
– Желаю здравствовать, ваша милость, – сказал тот. – Да, меня зовут Коскэ, я ваш новый слуга.
– О тебе хорошо отзываются, – заметил Иидзима. – Говорят, что ты усерден не за страх, а за совесть, и все тобой довольны, хотя ты у нас недавно. На вид тебе года двадцать два… Право, такого парня жаль держать на должности простого дзоритори.
– Я слыхал, – вежливо сказал Коскэ, – что в последнее время ваша милость были не совсем здоровы. Надеюсь, вы поправились?
– Твоя заботливость мне по душе. Да, я вполне здоров. Между прочим, ты где-нибудь служил до сих пор?
– Да, ваша милость, я служил в разных местах. Сначала я поступил в услужение к торговцу скобяными изделиями в Ёцуя, пробыл у него год и сбежал. Затем я поступил в кузницу на Симбаси и сбежал оттуда через три месяца. После этого я нанялся в книжную лавку, что в Накадори, и ушел из нее на десятый день.
– Если тебе так быстро надоедает служба, – усмехнулся Иидзима, – то как же ты сможешь служить у меня?
– У вас мне не надоест, ваша милость, – возразил Коскэ. – Я ведь всегда мечтал поступить на службу к самураю. У меня есть дядя, и я просил его устроить меня, но он считает, что служить у самурая чересчур тяжело. Он убеждал меня служить у торговцев и ремесленников, старался, устраивал меня, а я со злости уходил отовсюду.
– Но почему ты хочешь служить именно у самурая? Служба эта действительно тяжелая и строгая!
– В услужении у самурая, ваша милость, – ответил Коскэ, – я надеялся научиться фехтованию.
– Тебе так нравится фехтование? – удивился Иидзима.
Коскэ сказал:
– Мне стало доподлинно известно, что господин Курихаси с улицы Банте и ваша милость являетесь признанными мастерами старинной школы «синкагэ-рю»[15 - Школа «синкагэ-рю» – одна из старинных школ фехтовального мастерства.], и я решил во что бы то ни стало поступить на службу в один из этих домов. Мое желание исполнилось, я стал вашим слугой и возношу благодарность за то, что мои молитвы были услышаны. Я поступил к вам в надежде, что, может быть, ваша милость согласитесь в свободное время хотя бы понемногу учить меня искусству фехтования. Я надеялся, что в доме есть молодой господин и я, ухаживая за ним, буду наблюдать со стороны за его упражнениями и смогу усвоить хотя бы некоторые выпады. К сожалению, молодого господина не оказалось. Есть всего лишь барышня, дочь вашей милости, жить она изволит в усадьбе в Янагисиме, и ей семнадцать лет. Как хорошо было бы, если бы в доме жил молодой господин! Ведь барышня в доме самурая все равно что навоз!
Иидзима рассмеялся.
– А ты, однако, нахал, – сказал он. – Впрочем, ты прав. Женщина в доме самурая действительно все равно что навоз.
– Простите великодушно, – смущенно сказал Коскэ. – Я забылся и наговорил неприличных слов… Но, ваша милость, скажите, могу ли я надеяться, что вы согласитесь в свободное время, как я сейчас говорил, наставлять меня в фехтовании?
– Видишь ли, – ответил Иидзима, – недавно я получил новую должность, и у меня теперь по горло всяких дел, да и площадки для фехтования у нас нет. Впрочем, как-нибудь на досуге мы займемся… А чем торгует твой дядя?
– Он мне не родной, – сказал Коскэ. – Просто он был поручителем за отца перед хозяином нашего дома и взял меня в племянники.
– Вот как… А сколько лет твоей матушке?
– Матушка оставила меня, когда мне было четыре года. Говорили, что она уехала в Этиго.
– Какая же она бессердечная женщина, – сказал Иидзима.
– Это не совсем так, ваша милость. Ее вынудило к этому дурное поведение отца.
– А отец твой жив?
– Отец умер, – грустно ответил Коскэ. – У меня не было ни братьев, ни других родственников, и позаботиться обо мне было некому. Наш поручитель, господин Ясубэй, взял меня к себе и воспитывал с четырех лет. Он относится ко мне как к родному… А теперь я слуга вашей милости и прошу не оставлять меня своим вниманием…
Из глаз Коскэ закапали слезы. Иидзима Хэйдзаэмон тоже заморгал.
– Ты молодец, – сказал он. – Ты заплакал при одном упоминании о родителях, а ведь в твои годы многие забывают годовщину смерти отца. Ты верен сыновнему долгу. Так что же, отец твой скончался недавно?
– Отец скончался, когда мне было четыре года, ваша милость.
– О, в таком случае ты, наверное, совсем не помнишь своих родителей…
– Совсем не помню, ваша милость. Я узнал о них от дяди, господина Ясубэя, только когда мне исполнилось одиннадцать лет.
– Как же умер твой отец?
– Его зарубили… – начал было Коскэ и вдруг громко разрыдался.
– Вот несчастье, – проговорил Иидзима. – Как это могло случиться?
– Это большое несчастье, ваша милость. Его зарубили восемнадцать лет назад, возле лавки оружейника по имени Фудзимурая Симбэй, что в квартале Хонго.
Иидзима Хэйдзаэмон почувствовал, как что-то кольнуло у него в груди.
– Какого месяца и числа это случилось? – спросил он.
– Мне сказали, что одиннадцатого апреля, ваша милость…
– Имя твоего отца?
– Его звали Курокава Кодзо, раньше он был вассалом господина Коидэ, служил у него в конюших и получал сто пятьдесят коку[16 - Коку – японская мера объема, приблизительно равная 180 литрам. Вес 1 коку риса составляет около 150 кг. Эта мера служила денежным эквивалентом доходов и налогов.] риса в год…
Иидзима был поражен. Все совпадало. Человек, на которого он восемнадцать лет назад поднял руку по какой-то пустяковой причине, был родным отцом этого Коскэ, и бедный парень, ничего не подозревая, поступил в услужение к убийце своего отца! Сердце Иидзимы сжалось, но он не подал вида и промолвил:
– Представляю, как тебе горько все это…
– Да, ваша милость, – сказал Коскэ. – И я хочу отомстить за отца. Но отомстить, не зная фехтования, я не могу, ведь, как бы там ни было, врагом моим является доблестный самурай. Вот почему с одиннадцати лет я мечтаю научиться владеть мечом. Я так счастлив, что поступил к вам на службу! Ваша милость, научите меня фехтовать! Под вашим высоким руководством я овладею этим искусством и в смертельной схватке отомщу за убийство родителя!
– Сердце твое верно сыновнему долгу, – проговорил Иидзима. – И я научу тебя владеть мечом. Но послушай, вот ты говоришь, что отомстишь за убийство родителя. А что бы ты стал делать, если бы твой враг появился перед тобой сейчас и объявил: «Я твой враг»? Ведь ты не знаешь его в лицо, и вдобавок он превосходный фехтовальщик.
– Право, не знаю, – ответил Коскэ. – Впрочем, если бы он появился передо мной, то, будь он хоть трижды доблестный самурай, я брошусь на него и перегрызу ему горло!
– Горячий же ты парень, – усмехнулся Иидзима. – Ну хорошо, успокойся. Когда ты узнаешь, кто твой враг, я, Иидзима, сам помогу тебе отомстить. А пока крепись и служи мне верно.
– Ваша милость сами поможете мне отомстить? – вскричал Коскэ. – Как мне благодарить вас? С вашей помощью я справлюсь с десятком врагов! О, спасибо вам, спасибо!
«Бедняга, как ты обрадовался, что я помогу тебе отомстить», – подумал Иидзима Хэйдзаэмон. Пораженный таким примером верности сыновнему долгу, он твердо решил при случае открыться Коскэ и дать ему убить себя. Это решение он отныне постоянно носил в своем сердце.
Глава IV
Итак, Хагивара Синдзабуро вместе с Ямамото Сидзё ходил в Камэидо любоваться цветущими сливами, на обратном пути они зашли в усадьбу Иидзимы, и там Синдзабуро неожиданно очаровала красавица-барышня О-Цую. Между ними всего только и было что пожатие рук через полотенце, но любили они друг друга уже более крепко, чем если бы спали вместе в одной постели.
В старину люди относились к таким вещам строго. Это в наше время мужчины словно бы в шутку предлагают женщине: «Эй, милашка, приходи переспать с нами!» – «Подите вы с такими шутками!» – отвечает женщина, и тогда мужчины обижаются: «Что же ты так с нами разговариваешь? Не хочешь – так и скажи, поищем другую!» Как будто ищут свободную комнату. А вот между Хагиварой Синдзабуро и барышней О-Цую ничего недозволенного еще не было, но он уже привязался к ней так, словно они лежали, склонив головы на одно изголовье.
Однако, будучи мужчиной благонравным, Синдзабуро никак не мог решиться на свидание с возлюбленной. «Что со мной будет, – в страхе думал он, – если меня там увидит кто-нибудь из слуг Иидзимы? Нет, одному туда лучше не ходить. Придет Сидзё, и мы отправимся вместе поблагодарить за гостеприимство».
Но Сидзё, как назло, не появлялся. Был он человек дошлый и в тот вечер сразу заподозрил в поведении Хагивары и О-Цую что-то неладное. «Если между ними что-нибудь случится, – рассудил он, – и об этом все узнают, я пропал, не сносить тогда мне своей бритой головы. Нет уж, не пойду я больше туда, ибо сказано: „Благородный муж от опасности держится подальше“».
Напрасно прождав его в одиноких мечтах о возлюбленной весь февраль, март и апрель, Синдзабуро в конце концов даже есть перестал. И вот тут-то в один прекрасный день к нему явился некий Томодзо, снимавший с женой пристройку возле его дома. Жена его вела у Синдзабуро хозяйство.
– Что с вами приключилось, господин? – спросил Томодзо. – Вы совсем перестали кушать. Сегодня от обеда отказались.
– Не хочется, – сказал Синдзабуро.
– Кушать обязательно нужно, – объявил Томодзо. – В ваши годы надобно кушать по полтора обеда. Я, к примеру, если не уплету пять или шесть полных с верхом больших чашек риса, то как будто и не ел вовсе… И со двора вы совсем выходить перестали. Вот помните, в феврале, кажется, прогулялись с господином Ямамото, полюбовались на цветущие сливы, как после этого повеселели, шутить начали… А нынче совсем перестали за здоровьем следить, губите себя!
– Послушай, Томодзо, – сказал Синдзабуро. – Ты любишь рыбную ловлю?
– Страсть как люблю. Мне это слаще рисовых колобков.
– Вот и хорошо. Поедем ловить рыбу вместе.
Томодзо удивился:
– Да вы же, кажется, рыбную ловлю терпеть не можете!
– Меня как-то сразу разобрало, – сказал Синдзабуро. – Захотелось вдруг поудить.
– Что же, разобрало так разобрало, – сказал Томодзо. – А куда бы вы хотели поехать?
– Говорят, хорошо клюет на Ёкогаве у Янагисимы. Может быть, поедем туда?
– Это там, где Ёкогава впадает в Накагаву? Помилуйте, да чему там клевать-то?
– Большие бониты клюют.
– Что за глупости вы говорите, господин, – рассердился Томодзо. – С каких это пор бониты водятся в реках? Самое большее, что там можно поймать, – это лобана или окуня… А в общем, если вам так хочется туда, поедем туда.
Он тут же приготовил дорожную закуску, наполнил бамбуковые фляги водкой, нанял лодку с гребцом на лодочном дворе у моста Сяхэйкоси, и скоро они были на Ёкогаве. Синдзабуро, который не рыбу ловить хотел, а надеялся хоть одним глазком полюбоваться своей возлюбленной через ограду усадьбы Иидзимы, сразу принялся за водку, сильно опьянел и заснул. Томодзо удил до самых сумерек и только тогда заметил, что Синдзабуро спит.
– Господин! – окликнул он с беспокойством. – Проснитесь, господин! Простудитесь еще, чего доброго: в мае здесь вечера прохладные! Слышите, господин, проснитесь! Водки я взял слишком много, что ли?
Синдзабуро вдруг открыл глаза и огляделся. Ёкогава?
– Томодзо, – сказал он, – где это мы?
– На Ёкогаве, – ответил Томодзо.
Синдзабуро посмотрел на берег. На берегу возвышался храм Кэннин, окруженный двойной оградой, в ограде виднелась калитка. Да нет, это же усадьба Иидзимы, конечно…
– Подгреби к берегу, Томодзо, – попросил Синдзабуро. – Причаль вон у того места, мне надо сходить кое-куда.
– Куда это вы пойдете? – возразил Томодзо. – Тогда уж давайте я с вами пойду.
– Ты подождешь меня здесь.
– Разве Томодзо здесь не для того, чтобы все время быть подле вас? Пойдемте вместе!
– Дурень, – нетерпеливо сказал Синдзабуро. – В любви провожатый только помеха!
– Да вы никак шутите?! – засмеялся Томодзо. – Это хорошо…
Тут лодка пристала к берегу. Синдзабуро подошел к калитке и, весь дрожа, оглядел усадьбу. Калитка была приоткрыта, он толкнул, и она распахнулась. Он прошел за ограду. Он знал, где и что находится, и потому направился прямо через садик к сосне, которая росла на берегу пруда, а от сосны свернул вдоль живой изгороди. Вот наконец и комната О-Цую. Барышня тоже любила его, с минуты расставания думала только о нем и тяжко переживала разлуку. На кого бы она ни взглянула, виделся ей один только Синдзабуро, и, когда он подошел к двери и заглянул в комнату, она вскрикнула и спросила, не веря глазам:
– Вы ли это, господин Синдзабуро?
– Тише, тише, – проговорил Синдзабуро. – Простите, что я так долго не давал о себе знать. Мне так хотелось снова посетить вас и поблагодарить за гостеприимство, но Ямамото Сидзё с тех пор и не заходил ко мне, а явиться к вам одному мне казалось как-то неловко.
– Как хорошо, что вы пришли! – воскликнула О-Цую.
Куда девалось ее смущение! Забыв обо всем на свете, она схватила Синдзабуро за руку и увлекла под сетку от комаров. Не в силах слова молвить от полнившей ее радости, она положила руки на колени Синдзабуро, и из глаз ее покатились счастливые слезы. Это были истинные слезы счастья, не те пустые слезы, что проливает, желая выразить сочувствие, чужой человек. «Теперь мне все равно, – подумал Синдзабуро. – Будь что будет». И тут же, под сеткой от комаров, они разделили изголовье. После этого О-Цую принесла шкатулку для благовоний и сказала:
– Эту драгоценную шкатулку я получила в наследство от моей матери. Я хочу сделать тебе подарок на память.
Синдзабуро оглядел шкатулку. Это была прекрасная вещь, вся в инкрустациях из слоновой кости и золота, изображающих бабочек на осеннем поле. О-Цую отдала Синдзабуро крышку, себе оставила ящик, и они сидели, нежно беседуя, как вдруг фусума[17 - Фусума – то же, что и сёдзи, раздвижная перегородка в традиционном японском доме, но более изысканная, декоративная и используемая, как правило, для разделения внутреннего пространства жилища.] раздвинулись и в комнату вошел отец О-Цую, господин Иидзима Хэйдзаэмон. При виде его любовники так и ахнули. Они были так испуганы, что не могли двинуться с места. Хэйдзаэмон, подняв ручной фонарик, гневно сказал:
– Цую, ко мне! А вы кто такой?
– Я недостойный ронин, – ответил Синдзабуро. – И зовут меня Хагивара Синдзабуро. Поистине я совершил ужасный проступок.
– Что же, Цую, – сказал Хэйдзаэмон, – ты жаловалась, что Куни обижает тебя, отец твой ворчит, ты захотела жить отдельно от нас, просила, чтобы тебя переселили в какое-нибудь тихое место. Я поселил тебя здесь – и что же? Ты затащила сюда мужчину? Видно, для того ты и искала укромное местечко, чтобы распутничать вдали от родительских глаз. Дочь хатамото затащила к себе мужчину! Да знаешь ли ты, что, если это станет известно, имя мое будет опозорено? Иидзима не уследил за чистотой домашнего очага своего[18 - Феодальное судебное законодательство предусматривало наказание для главы семейства, в доме которого совершен проступок против морали (вплоть до указа совершить самоубийство).]. Но самое главное – ты опозорила нас перед предками. Дрянь, забывшая о чести отца, забывшая о своей девичьей чести, приготовься, я зарублю тебя сейчас своею рукой!
– Подождите! – вскричал Синдзабуро. – Выслушайте меня! Да, дважды справедлив ваш гнев, но виновата не барышня, виноват я, один только я! Не она забыла девичью честь и затащила меня к себе, а я соблазнил ее и склонил к разврату! Умоляю вас, сохраните ей жизнь, убейте меня!
– Нет! – закричала О-Цую. – Нет, отец! Это я во всем виновата! Руби меня, только прости Синдзабуро!
Крича наперебой, оспаривая друг у друга смерть, они на коленях подползли к Хэйдзаэмону. Хэйдзаэмон обнажил меч.
– Прощения не будет никому, – сказал он отрывисто. – За блуд отвечают оба. Первой умрет дочь. Молись.
Он нанес страшный косой удар, и голова в прическе симада со стуком упала к его ногам. Хагивара Синдзабуро, вскрикнув от ужаса, упал ничком. В тот же миг меч Хэйдзаэмона с хрустом разрубил его лицо от виска до подбородка. Он застонал и перевалился на спину…
– Господин! Господин! – встревоженно тормошил его Томодзо. – Что это вы так страшно воете? Перепугали меня до смерти. Не простыньте смотрите…
Синдзабуро наконец открыл глаза и глубоко, с облегчением вздохнул.
– Что с вами? – спросил Томодзо.
– Послушай, Томодзо, – с трудом проговорил Синдзабуро, – скажи, есть у меня что-нибудь на плечах?
– Есть, конечно, – ответил Томодзо. – Одеты вы как полагается. А что, замерзли?
– Да я не об этом… Я спрашиваю, голова у меня на плечах? Не отрублена?
– Вы сегодня все шутки шутите, – сказал Томодзо. – Ничего у вас не отрублено, голова на месте.
Синдзабуро даже вспотел. Значит, все это приснилось ему. Верно, очень уж сильно он хотел повидать О-Цую. Плохое предзнаменование, решил он, надо скорее возвращаться. Он сказал:
– Поехали домой, Томодзо. И поскорее.
Лодка быстро отправилась в обратный путь. Когда они пристали к берегу и Синдзабуро хотел сойти, Томодзо остановил его.
– Вы тут обронили, господин, возьмите, – сказал он, протягивая Синдзабуро какой-то предмет.
Синдзабуро взял и поднес к глазам. Это была крышка от шкатулки для благовоний с инкрустациями в виде бабочек на осеннем поле, той самой шкатулки, которую во сне подарила ему дочь Иидзимы. Пораженный, он долго смотрел на эту крышку, силясь понять, как она могла очутиться в его руках.
Глава V
Иидзима Хэйдзаэмон был человек выдающихся достоинств и добродетелей. Он превзошел все искусства, особенно же славился своим искусством владеть мечом, так как постиг все тонкости старинной школы фехтования «синкагэ-рю». Лет ему было сорок, и он выделялся среди людей обычного толка, но все же его наложница Куни, бесстыжая баба, тайно спуталась с сыном соседа, молодым парнем по имени Гэндзиро. Всякую ночь, когда господин уходил на дежурство, этот Гэндзиро прокрадывался в дом через садовую калитку, которую О-Куни предусмотрительно оставляла открытой, и никто об этом даже не подозревал, поскольку в господских покоях всем заправляла сама О-Куни.
Так было и двадцать первого июля. Господин Иидзима отправился на ночное дежурство, а его наложница в ожидании любовника выставила у открытой калитки гэта[19 - Гэта – японские деревянные сандалии.] и приказала служанке раздвинуть на веранде ставни. «Жарко сегодня, сил нет, – пожаловалась она. – Без свежего воздуха не уснешь».
Гэндзиро, убедившись, что в доме все заснули, прошел босиком по плитам садовой дорожки, забрался на веранду через раздвинутые ставни и прокрался в спальню О-Куни.
– Почему ты так поздно? – обиженно спросила О-Куни. – Я вся извелась, не знала уж, что и подумать.
– Мне тоже хотелось пораньше, – сказал Гэндзиро, – да ничего не вышло. У нас из-за жары никто спать не ложился. Брат, сестра, мать, слуги даже – все сидели и обмахивались веерами. Насилу я вытерпел, пока они улеглись… Слушай, о нас никто не знает?
– Никто, не беспокойся. Да и кому знать, когда сам господин покровительствует тебе? Это я устроила, чтобы тебя приняли в нашем доме после того, как старший брат твой простил тебя. Это я так ловко настроила господина в твою пользу. Уж на что мой господин умен и тонок, сразу насторожился бы, заметь он у нас с тобой хоть что-нибудь странное, а ведь так ничего и не подозревает.
– Да, – сказал Гэндзиро, – дядюшка человек необычайной мудрости, я его, признаться, очень боюсь. Кроме того, ведь это он уговорил брата разрешить мне вернуться, когда меня за разные делишки сослали отсюда к родственникам в Оцука. Было бы просто ужасно, если бы открылось, что я сошелся с тобой, возлюбленной моего благодетеля!
– Как у тебя язык поворачивается говорить мне это? – рассердилась О-Куни. – Сердца у тебя нет, вот что! Я за тебя умереть готова, а ты только и знаешь, что придумываешь разные отговорки, лишь бы отвязаться от меня… Послушай, Гэн, дочка господина умерла, других наследников нет, не миновать брать в наследники кого-нибудь со стороны![20 - Обычай усыновлять или брать в зятья с правами сына и наследника молодого человека «со стороны» обусловлен традицией, согласно которой во главе дома или предприятия должен стоять мужчина. Практика усыновления взрослых мужчин, мукоёси, существует в Японии до сих пор.] Я на этот счет намекнула господину, что подошел бы сын соседа Гэндзиро, но господин сказал, что ты слишком молод и жизненные намерения твои еще не определились…
– Да, уж конечно, не определились, если я забрался в постель к любимой наложнице своего благодетеля…
– Вот что, Гэндзиро, – решительно сказала О-Куни. – Господин проживет еще много лет. Если я вечно буду подле него, а тебя отдадут в сыновья куда-нибудь на сторону, видеться мы не сможем. А если вдобавок жена у тебя будет красивой, ты обо мне и думать забудешь. А раз так, то вот тебе мой наказ: если ты мне по-настоящему верен, убей господина!
– Что ты! – воскликнул Гэндзиро. – Убить дядюшку, убить своего благодетеля? Нет, этого я не могу. Совесть у меня еще есть.
– Теперь нам уже не до благодарности и не до чести, – сказала О-Куни.
– Все равно, дядюшка же лучший в округе мастер школы «синкагэ-рю», он шутя справится с двумя десятками таких, как я! Мечом-то я владею из рук вон плохо!
– Да, мечом ты владеешь плохо, ой как плохо, – насмешливо заметила О-Куни.
– В том-то и дело… И нечего из-за этого смеяться надо мной!
– Мечом ты владеешь плохо, это так, – сказала О-Куни. – Но ты часто выезжаешь с господином на рыбную ловлю. Кажется, вы договорились четвертого числа будущего месяца отправиться на Накагаву, не так ли? Вот там ты столкнешь господина в воду и утопишь его.
– Действительно, плавать дядюшка не умеет… Нет, все равно ничего не выйдет. Ведь с нами будет лодочник.
– А лодочника заруби. Как бы плохо ты ни владел мечом, но хоть лодочника-то зарубить сумеешь?
– Лодочника зарубить я, конечно, смогу…
– Когда господин упадет в воду, ты рассердишься и не сразу дашь лодочнику искать его. Спорь, придирайся, выдумывай всякую чепуху, но пусть он начнет искать не раньше чем часа два спустя. Когда же он вытащит тело, скажи ему, что во всем виноват он, и заруби его. Затем на обратном пути ты заедешь на лодочный двор и объявишь хозяину, что лодочник по небрежности столкнул господина в реку, господин утонул и ты, вне себя от горя, зарубил лодочника на месте. Далее ты скажешь, что вина лежит не только на лодочнике, что следовало бы зарубить и его хозяина, но ты, мол, великодушно решил замять это дело и потому приказываешь хозяину никому ничего не рассказывать. Дрожа за свою жизнь, хозяин лодочного двора, конечно, рта не посмеет открыть. Ты же вернешься домой, как будто ничего не знаешь, и сразу приступишь к старшему брату с просьбой, чтобы тебя без промедлений отдали наследником в дом Иидзимы, поскольку-де наследников у господина Иидзимы нет. Об этом доложат начальнику хатамото, затем дело о твоем усыновлении пойдет на высочайшее утверждение, а мы тем временем доложим, что господин заболел. Когда же ты будешь введен в права усыновленного наследника, мы сообщим, что господин скончался, ты станешь здесь хозяином, и уж тут-то я прилеплюсь к тебе на веки вечные. Дом наш гораздо богаче вашего, у тебя будет много прекрасной одежды и оружия.
– Ловко придумано! – восхитился Гэндзиро.
– Я три дня и три ночи думала, глаз не смыкала, – сказала О-Куни.
– Превосходно, совершенно превосходно!
Вот о чем втайне сговаривались О-Куни и Гэндзиро, обуянные подлыми устремлениями под соединенным действием похоти и жадности. А тем временем верный дзоритори Коскэ, которому не спалось от жары в его комнатушке у ворот, вышел во двор. «Такой жары, как в этом году, еще не было», – бормотал он, обмахиваясь веером. Прохаживаясь по саду, он вдруг заметил, что калитка в ограде приоткрыта и легкий ветер раскачивает ее. «Странно, – сказал он себе, – я же сам закрыл ее, почему она открыта? Ого, да тут и гэта стоят… Кто-то пробрался к нам, не иначе. Не нравится мне поведение соседского шалопая и госпожи О-Куни, уж не снюхались ли они?»
Он на цыпочках направился к дому, уперся руками в каменную ступеньку и заглянул в комнату. Услышав, что собираются убить его господина, которому он поклялся служить, не щадя живота, Коскэ рассвирепел. А так как нрава он был в свои двадцать с небольшим лет горячего, то, забывшись, яростно шмыгнул носом.
– О-Куни, – испуганно прошептал Гэндзиро, – здесь кто-то есть!
– Экий ты, однако, трус, – сказала О-Куни. – Ну кому здесь быть?
Все же она невольно насторожила уши и сразу почувствовала, что рядом кто-то затаился.
– Кто это там? – окликнула она.
– Это я, Коскэ, – отозвался дзоритори.
– Каков наглец! – вскричала О-Куни. – Как ты смел среди ночи приблизиться к женским покоям?
– Мне было жарко и душно, я вышел освежиться.
– Господин сегодня ночью на службе, – строго сказала О-Куни.
– Да, я знаю. Каждое двадцать первое число он ночью на службе.
– А если знаешь, то почему ты не у ворот? Сторож должен зорко охранять ворота, а ты осмелился покинуть свой пост, да еще явился освежаться в сад, где одни только женщины! Смотри, это тебе так не сойдет!..
– Да, – сказал Коскэ, – я сторож. Но я обязан сторожить не только ворота. Я охраняю также и дом, и сад, я охраняю здесь все. И я не стану смотреть только за воротами, если в покои проникнут воры и набросятся с мечами на моего господина.
– Послушай, любезный, – сказала О-Куни. – Если господин благоволит к тебе, это не значит, что ты можешь своевольничать. Ступай в людскую и спи. В этом доме покои охраняю я.
– Вот как? – сказал Коскэ. – Почему же, охраняя покои, вы оставляете открытой садовую калитку? В открытую калитку пробралась собака, гнусная скотина, не знающая ни благодарности, ни чести, и эта скотина, жадно чавкая, пожирает самое ценное в доме моего господина. Я простою здесь в засаде всю ночь, но дождусь ее. Глядите, вот валяются гэта, значит в дом кто-то забрался!
– Ну так что же? – сказала О-Куни. – Это пришел господин Гэндзиро, наш сосед.
– И для чего же господин Гэндзиро пожаловал?
– Это совершенно не твое дело! Ты дзоритори, ступай и охраняй ворота.
– Однако и господину Гэндзиро хорошо известно, что по двадцать первым числам наш господин находится на дежурстве. Странно, что он явился к нашему господину в его отсутствие!
– Ничего странного. Он явился вовсе не к господину.
– Да, не к господину, а к вам. И по какому-то тайному делу.
– Как ты смеешь? – возмутилась О-Куни. – Ты что, подозреваешь меня?
– Ничего я не подозреваю. Странно только, что вам пришло на ум, будто я подозреваю. Мне кажется, всякий на моем месте удивился бы, узнав, что в дом, где одни только женщины, среди ночи забрался мужчина.
– Ну, это уж слишком. Мне просто стыдно перед господином Гэндзиро. Как ты можешь так думать обо мне?
Гэндзиро, слышавший весь этот разговор, решил, что пора вмешаться. Он был человеком хитрым, как и всякий мерзавец, способный покуситься на наложницу соседа. Кроме того, в те времена положение самурая отличалось от положения простого слуги-дзоритори, как небо и земля. Гэндзиро вышел из комнаты и строго сказал:
– Что это ты там говоришь, Коскэ? Поди-ка сюда!
– Что вам угодно? – отозвался Коскэ.
– Я сейчас слушал тебя и поражался, – сказал Гэндзиро. – Ты намекаешь, будто мы с госпожой О-Куни находимся в непозволительной связи. Возможно, в свое время, когда за разгульное поведение меня изгнали из дома к родственникам в Оцука, такие подозрения и могли иметь основания. Но сейчас я собираюсь идти в наследники, и накануне такого серьезного шага в моей жизни слушать подобные вещи я не желаю.
– А если вы сами изволите сознавать, что находитесь накануне такого серьезного шага, – сказал Коскэ, – то почему среди ночи приходите в дом к женщине в отсутствие ее господина? Вы сами, словно нарочно, навлекаете на себя подозрения в нехороших намерениях! А что мальчика и девочку с семи лет вместе не сажают, что по чужим бахчам с корзиной не ходят и под чужой грушей шапку не поправляют, – хоть это-то вам известно?
– Молчать! – закричал Гэндзиро. – Не смей мне дерзить! А если я пришел по делу? А если мое дело не требует присутствия хозяина? Что ты скажешь тогда?
– В этом доме не может быть дел, которые бы не требовали присутствия моего господина, – сказал Коскэ. – Если вы такое найдете, можете поступить со мной, как вам благоугодно.
– На, читай! – сказал Гэндзиро и швырнул Коскэ лист бумаги.
Коскэ поднял лист. Это было письмо.
Господину Гэндзиро. Позвольте напомнить вам, что ловить рыбу на Накагаве мы отправимся, как было условлено, четвертого числа будущего месяца. Поэтому прошу вас об одолжении: если у вас будет на то желание и свободное время, хотя бы даже и ночью, не сочтите за труд зайти в мой дом и починить рыболовную снасть, которая у меня пришла в негодность. К сему Иидзима Хэйдзаэмон.
Коскэ был обескуражен. Он внимательно оглядел письмо. Все было правильно: письмо было написано рукой хозяина.
– Ну что? – с ехидством спросил Гэндзиро. – Ты ведь грамотный? Письмо, в котором твой господин приглашает меня зайти хотя бы ночью и починить снасть! Нынче ночью мне от жары не спалось, вот я и пришел. А ты принялся меня подозревать в разных глупостях, всячески меня поносил, оскорбил меня! Что же мы теперь с тобой будем делать?
– Все, что вы изволите говорить, ничего не значит, – угрюмо ответил Коскэ. – Не будь этого письма, я бы доказал свою правоту. Но письмо есть, и я проиграл. А кто из нас в действительности прав и кто виноват, спросите у своей совести. Только не извольте забывать, что я слуга этого дома и зарубить меня было бы опрометчиво.
– Кому нужно рубить такую грязную скотину, как ты? – презрительно сказал Гэндзиро. – Изобью до полусмерти, и будет с тебя. Не найдется ли у вас какой-нибудь палки? – обратился он к О-Куни.
– Вот, пожалуйста, – отозвалась та и протянула ему обломок лука сигэдо[21 - Лук сигэдо – лук, древко которого делали из специально обработанной древесины разных пород со сложным, тонко рассчитанным расположением слоев.].
– Это несправедливо, господин, – сказал Коскэ. – Как же я смогу служить, если вы изувечите меня?
– Если подозреваешь человека, говори ему об этом прямо, – сказал Гэндзиро. – Приведи доказательства. Ты что, застал нас с госпожой О-Куни на одном ложе? Я пришел потому, что меня пригласил твой хозяин! Заруби это на носу, мерзавец!
Он с размаху ударил Коскэ. Тот вскрикнул от боли и сказал:
– Все равно вы говорите неправду. Прислушайтесь лучше к своей совести, а не бейте безответного дзоритори.
– Молчать! – закричал Гэндзиро и набросился на Коскэ. Коскэ с воплями покатился по земле. Нанеся дюжину ударов, Гэндзиро остановился, и Коскэ с ненавистью поглядел ему в лицо. Гэндзиро ударил его по лбу. Брызнула и полилась кровь.
– Тебя бы следовало убить, подлеца, – сказал Гэндзиро, – но так уж и быть, дарую тебе жизнь. Если впредь будешь болтать такое, то убью. А в дом ваш, госпожа О-Куни, я больше не приду.
– Если вы не будете приходить, – возразила О-Куни, – нас будут подозревать еще больше!
Но Гэндзиро, довольный поводом улизнуть, не стал слушать ее и отправился домой, шлепая босыми ногами по каменным плитам садовой дорожки. О-Куни повернулась к Коскэ, изнемогавшему от боли.
– Что, попало? – сказала она. – Сам виноват. Надо же, наговорить такое господину соседу! Ну что ты здесь торчишь? Убирайся вон отсюда!
Она изо всех сил пнула его в бедро. Он упал, больно ударившись коленом о каменную плиту. О-Куни задвинула ставни и удалилась к себе. А Коскэ бормотал дрожащим от злости голосом: «Скоты, скоты, подлые собаки, погрязли в своих гнусностях и меня же избили, все расскажу господину, когда он вернется… Нет-нет, так прямо рассказать нельзя, господин непременно устроит мне с ними очную ставку, они в оправдание покажут письмо, а я только разговор их слышал, других доказательств у меня нет, да еще этот Гэндзиро из самурайской семьи, а я всего-навсего подлого звания дзоритори, меня просто выгонят из дому хотя бы из вежливости перед соседом… А если меня здесь не будет, господина моего уж наверняка убьют. Сделать нужно по-другому. Гэндзиро и О-Куни заколоть пикой, а затем вспороть себе живот». Вот что придумал верный Коскэ. Что же будет дальше?
Глава VI
Двадцать третьего июня, когда Хагивара Синдзабуро одиноко сидел у себя дома в мечтах о барышне Иидзиме, к нему вдруг явился Ямамото Сидзё.
– Давненько я у тебя не был, – принялся он болтать. – И ведь все собирался, но, понимаешь, тащиться к тебе сюда с Адзабу очень уж далеко, да и лень, признаться, да вдобавок еще жара наступила такая, что даже у коновалов вроде меня пациенты появились, вот так одно на другое нашло, что только сегодня собрался… А ты что-то бледен, – видимо, самочувствие у тебя неважное.
– Да, чувствую я себя скверно, – сказал Синдзабуро. – Лежу с середины апреля. Кушать не хочется совершенно, почти ничего не ем. И ты тоже хорош, столько времени не приходил! Я так хотел еще раз пойти в усадьбу господина Иидзимы, поблагодарить, хоть коробку сладостей отнести… Но ведь без тебя я пойти не мог…
– А знаешь, – сказал Сидзё, – барышня Иидзима-то скончалась, бедняжка.
– Как так скончалась?
– Зря я тогда водил тебя к ней. Она в тебя, кажется, влюбилась по уши, и что-то у вас там с нею было в ее комнате… Не думаю, впрочем, чтобы что-нибудь серьезное, но больше я туда не ходил. Помилуй! Да узнай об этом ее батюшка, он бы сразу что? «Где этот мерзкий сводник Сидзё?» – и – чик! – покатилась бы моя бритая голова. Нет уж, уволь. А на днях захожу я в дом Иидзимы, и господин Хэйдзаэмон сообщает, что дочка его скончалась и следом за нею умерла также ее служанка О-Ёнэ. Я начал расспрашивать что и как и постепенно понял, что барышня сгорела от любви к тебе. Вот и получается, что ты совершил преступление. Если мужчина родился чересчур красивым, он преступник. Вот так, друг мой. Ну ладно, умершие умерли, ничего не поделаешь. Помолись хоть за нее. Прощай.
– Погоди, Сидзё! – попытался остановить его Синдзабуро, но он уже скрылся. – Ушел… Хоть бы сказал, в каком храме ее похоронили, так нет, умчался… Какой ужас, неужели бедная девушка и вправду умерла от любви ко мне?
У него закружилась голова, уныние овладело им с новой силой, а так как он был человеком доброго сердца, то здоровье его совсем расстроилось. Он проводил теперь дни в молитвах перед домашней божницей, на которую возложил дощечку с посмертным именем своей возлюбленной.
Наступил праздник Бон[22 - Праздник Бон – день поминовения усопших, отмечается тринадцатого июля.], пришло тринадцатое число. Вечером, закончив все приготовления, Синдзабуро расстелил на веранде циновку, возжег ароматические палочки, надел белое кимоно и, обмахиваясь веером от комаров, устремил грустный взгляд на ясную полную луну. Вдруг он услыхал за оградой стук гэта. Он оглянулся и увидел двух женщин. Впереди шла представительная женщина лет тридцати, в прическе марумагэ. Она несла фонарь с модным в те времена шелковым колпаком в виде пиона. Следом шла молоденькая девушка в высокой прическе симада. На ней было кимоно цвета осенней травы с узорами на подоле и рукавах, под которым виднелось нижнее кимоно алого шелка, затянутое атласным оби. В руке у нее был веер с лакированной ручкой. Женщины вышли на лунный свет. Синдзабуро всмотрелся. Что такое? Да ведь это же О-Цую, дочь Иидзимы! Он поднялся и вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть девушку. Увидев его, женщины остановились, и та, что была впереди, воскликнула:
– Не может быть! Господин Хагивара?
Синдзабуро тоже узнал ее.
– Госпожа О-Ёнэ? Как же так?
– Вот никогда бы не подумала, – сказала Ёнэ. – Нам же сказали, что вы умерли.
– Как? – изумился Синдзабуро. – А мне сказали, что умерли вы.
– Не смейте так говорить, это плохая примета. Кто вам мог такое сказать?
– Да вы заходите, пожалуйста, – спохватился Синдзабуро. – Вон там калитка, открывайте… – Когда женщины поднялись на веранду, он сказал: – Мне ужасно стыдно, что не навещал вас… А тут недавно заходит ко мне Ямамото Сидзё и рассказывает, что вы обе умерли…
– Ну что за негодяй, – воскликнула Ёнэ. – У нас он тоже был и рассказал, что вас больше нет на свете. Я понимаю, человек вы простодушный и обвести вас нетрудно… А объясняется все, по-моему, очень просто. После вашего посещения барышня только и думала что о вас. Ну, нет-нет, забудется и заговорит о вас. Бывало, при господине даже. А надо сказать, что у господина в доме есть наложница по имени О-Куни, женщина очень скверная. Все это, конечно, ее грязные проделки. Чтобы разом лишить всех надежд и вас и барышню, она уговорила Сидзё сообщить нам, будто умерли вы, а вам сказать, будто скончалась барышня. Барышня, когда услышала о вашей смерти, хотела было даже в монахини постричься, бедняжка. Насилу я отговорила ее, кое-как убедила, что монахиней можно быть и в сердце своем, безо всякого пострига. А тут еще при всем этом господин велел барышне выходить замуж. Барышня еще отказалась: ни за что, говорит, замуж не пойду, усыновите лучше наследника с женой со стороны. И так уперлась, что в доме все пошло кувырком. Отец пришел в ярость: ты, говорит, сошлась с кем-то втайне от меня, но сам видит – барышня одна-одинешенька, рубить некого. Все равно, говорит, ты дрянь, в Янагисиме я тебя не оставлю, а из дома выгоню. Так мы с барышней ушли из дома и переселились в Сансаки, живем теперь в бедной хибарке, я занимаюсь рукодельем и кое-как свожу концы с концами, а барышня все дни проводит в молитвах. Нынче, по случаю праздника Бон, ходили по храмам, да и припозднились…
– Вот, значит, что с вами было! – сказал Синдзабуро. – А я ведь тоже все эти дни молился перед божницей с посмертным именем барышни, можете убедиться, не вру…
– Спасибо вам за то, что вы так помнили о ней, – сказала Ёнэ. – А уж она-то все время одно твердит: пусть, говорит, меня из дома выгнали, пусть меня зарубят, лишь бы он меня любил… Послушайте, господин Хагивара, удобно ли ей будет переночевать у вас сегодня?
– Пожалуйста, – ответил Синдзабуро. – Только вам лучше будет пробраться в дом через черный ход. Дело в том, что у меня здесь живет некий Хакуодо Юсай, гадальщик-физиогномист, я ему многим обязан, а человек он ужасно настырный, и мне не хотелось бы, чтобы он что-нибудь узнал.
Женщины так и поступили, переночевали у Синдзабуро и удалились перед рассветом. Семь вечеров подряд приходили они к нему в любую погоду, невзирая ни на дождь, ни на ветер, оставались у него ночевать и уходили, пока не рассвело. Влюбленные словно прилипли друг к другу, и Синдзабуро совсем потерял голову. Между тем Томодзо, живший рядом в пристройке, слыша каждый вечер женские голоса в покоях хозяина, забеспокоился. «Больно уж прост наш господин, – подумал он. – Не окрутили бы его дурные женщины». И вот ночью девятнадцатого числа он подкрался к дверям дома и заглянул внутрь. Покои были завешены сеткой от комаров, и через нее можно было разглядеть, что на блестящей циновке сидят рядышком, ничуть друг друга не смущаясь, словно муж и жена, Синдзабуро и молоденькая женщина и любовно беседуют.
– А если родитель так и выгонит меня, – говорила женщина, – ты возьмешь нас с О-Ёнэ к себе?
– Ну конечно возьму, – отвечал Синдзабуро. – Я буду только счастлив, если так случится, но ты ведь – единственная дочь, и мы вряд ли можем на это надеяться. Как бы нас не разлучили, как дерево колют пополам, – вот чего я боюсь!
– А я твердо знаю, что нет и не будет у меня мужа, кроме тебя, – сказала женщина. – Пусть об этом узнает отец, пусть он убьет меня, все равно я люблю только тебя. И смотри не вздумай оставить меня!
С этими словами она прислонилась к его коленям, с нежностью заглядывая ему в глаза. Видно было, как беззаветно она любит. «Вот странная женщина, – подумал Томодзо. – Разговаривает по-благородному… Надо посмотреть на нее как следует». Он потихоньку отогнул полог и в ужасе отшатнулся. «Оборотень… Оборотень!» – пробормотал он, позеленев от страха. Словно во сне, побежал он за помощью к гадальщику Хакуодо Юсаю.
Глава VII
Узнав о гнусном заговоре О-Куни и Гэндзиро, верный Коскэ сказал себе: «Этому не бывать. Прелюбодеев придется убить, другого пути нет. И пусть я погибну, но из этого дома не уйду, иначе они погубят господина». Решив так, он вернулся в людскую и, сказавшись больным, из своей комнатушки не выходил.
Когда настало утро, господин Иидзима вернулся домой. Время было жаркое, и О-Куни, расположившись возле него, словно приношение на алтаре, принялась обмахивать его веером.
– Рада видеть моего господина в добром здравии, – сказала она. – Я все время беспокоюсь, как бы вам не стало худо от этой жары.
– Никто не приходил в мое отсутствие? – осведомился Иидзима.
– Вас ожидает господин Аикава, – ответила О-Куни. – Говорит, что хотел бы повидаться с вами.
– Аикава Сингобэй? Опять, наверное, будет просить посоветовать ему лекаря. Такой, право, потешный старик… Ну что же, пригласи его.
Но старый Аикава, не дожидаясь приглашения, уже бесцеремонно входил в покои.
– Простите за вторжение, – вскричал он. – Я вижу, господин Иидзима уже изволил вернуться. Надеюсь, в добром здравии? Извините великодушно, совсем перестал бывать у вас. Все-то вы на службе, день-деньской в трудах без устали, и это в такую невыносимую жару!
– Жара ужасная, – согласился Иидзима. – А что барышня О-Току, выздоровела?
– Дочь все больна, – сказал Аикава со вздохом. – Сколько я из-за нее беспокойства перенес. И то, и это. Нет, ничего не помогает. Да я, собственно, как раз по этому поводу… Ну до чего же жарко! Ах, госпожа О-Куни, давеча вы меня так славно угостили, так славно! Спасибо вам большое… Я вас даже и не отблагодарил-то путем… Гм… Э-э… Да, жара. Страшная жара.
– А вы немного отдохните, – посоветовал Иидзима. – Остынете, тогда и ветерок почувствуете.
– Я пришел к вам с одной просьбой, господин Иидзима, – сказал Аикава. – Очень прошу вас, снизойдите!
– Какая же у вас просьба?
– Я как-то затрудняюсь в присутствии госпожи О-Куни… И слуги, опять же… Нельзя ли нам поговорить с глазу на глаз?
– Отчего же, можно… Всем удалиться и сюда не входить! – распорядился Иидзима. – Слушаю вас, – обратился он к Аикаве.
– Господин Иидзима, – сказал Аикава. – Я пришел к вам сегодня с совершенно особенной просьбой. Дело касается болезни моей дочери. Как вам известно, болеет она давно. Я делал все, что в моих силах, но ничего не помогало. Непонятно было, чем она страдает. Наконец вчера вечером она мне призналась. Тут уж я ей задал! Чего же ты раньше молчала, говорю, бесстыжая ты тварь, говорю, где твое уважение к отцу?.. Вы знаете, она у меня семи лет осталась без матери, а сейчас ей восемнадцать, и вырастил ее я, можно сказать, сам, мужской рукой, потому она так и проста, ничего совсем не знает, ну сущее подобие своего глупого родителя, да и только… Прошу вас, господин Иидзима, не смейтесь над моими словами, не презирайте нас…
– Но чем же она больна?
– Как изволите видеть, единственная дочь, мечтал я поскорее взять в дом жениха и отправиться на покой, и молился о ее выздоровлении, хотя я не такой уж и верующий, и даже водой при этом холодной обливался, даром что я старый человек, хотя по летнему времени это ничего, и все зря. А вчера вечером она мне и говорит: заболела, говорит, вот отчего! И такое она мне сказала, что кормилице ее не расскажешь. Сущая дура, вся в родителя… Вы только не презирайте нас, пожалуйста!
– И отчего же она заболела?
– А я-то беспокоился, все не знал, как ее выходить, всяких лекарей приглашал, ну откуда мне знать? От этого ни боги, ни Будды не спасут. Что же ты, говорю, сразу не сказала?
– Так что же оказалось?
– Прямо не знаю, как и сказать. А вы не будете смеяться?
– Не понимаю, – признался Иидзима. – В чем все-таки дело?
– По правде говоря, – решился Аикава, – все дело в вашем слуге Коскэ. Вы, господин Иидзима, часто расхваливали его при мне. Говорили, что человек он преданный, происходит из самурайского рода, хотя и опустился сейчас до положения дзоритори, и сыновнему долгу он верен, и вообще малый славный. Вы еще говорили, что нет у него ни родных, ни близких и потому вы-де сами позаботитесь о нем, отдадите его в какой-нибудь дом наследником и сделаете самураем. И вот я, наслушавшись, как вы его хвалите, прихожу, бывало, домой и об этом рассказываю, слугам своим кричу, чтобы брали пример с Коскэ, что у господина Иидзимы, и кухарка наша О-Сан нахвалиться им не может: и собой, говорит, он хорош, и душой приятен, и благороден, и даже кормилица наша его на все лады расхваливает… В общем, получилось так, что моя дочь… только вы не смейтесь, господин Иидзима… Фу, даже в пот от стыда бросило… Короче говоря, моя дочь, оказывается, в этого Коскэ влюбилась до изнеможения. Срам какой! И ведь никому ни слова не говорила, даже своей бабке-кормилице, и только вчера вечером мне во всем призналась… «Как же ты смела молчать, – я ей говорю, – разве ты не дочь самурая? Разве даже в каком-то дзёрури[23 - Дзёрури – напевный сказ, обычно в сопровождении цитры или сямисэна. Также – название пьесы для кукольного театра.] не сказано: „Пусть мы бедны, но я – дочь воина“? Как, говорю, ты, дочь самурая, опустилась до того, что влюбилась, забыв о чести и долге, да еще заболела? Да я, говорю, тебя зарублю, хоть ты у меня и одна на всем свете! И чем он тебе приглянулся, говорю, этот Коскэ? У него же за душой ничего, кроме синей куртки и деревянного меча, нет. Неужто, говорю, он такой уж на вид красивый? Она тогда мне и отвечает: «Нет, говорит, батюшка, я господина Коскэ полюбила не за то, что он красивый». – «А за что же это?» – я спрашиваю. «За его преданность, – она отвечает. – Кто предан своему хозяину, говорит, тот и сыновнему долгу верен». – «Так, – я говорю, – это верно: кто верен родителю, тот верен долгу, а кто верен долгу, тот верен родителю непременно». Тут дочь мне и говорит: «Получаем мы в год на прокорм, говорит, всего сто мешков риса, вот возьмете вы, говорит, в сыновья кого-нибудь со стороны и уйдете на покой, а что будет, если этот человек плохим окажется? Рису мы получаем мало, говорит, и мне придется плохо, и я не смогу выполнить свой долг перед вами. Не хочу я, говорит, в отплату за ваши благодеяния быть плохой дочерью. Вот, говорит, я и подумала, что лучше нам взять в дом хоть дзоритори, хоть простого слугу, только бы он был человеком верной души, тогда бы мы с таким мужем служили бы вам верой и правдой. Вот, говорит, почему я полюбила Коскэ и даже заболела от любви…» Ну, тут она залилась слезами и принялась просить у меня прощения. Рассуждения ее показались мне разумными, и я пообещал ей попросить вас, господин Иидзима, отдать мне в наследники вашего Коскэ. Покорнейше прошу не отказать в моей просьбе, пожалуйста, очень прошу!
– Ну что же, – сказал Иидзима, когда Аикава замолчал, – благодарю за честь. Буду только рад.
– Так вы согласны? – вскричал Аикава. – Вот спасибо-то вам!
– Но прежде следует сообщить ему. Не сомневаюсь, что он будет весьма обрадован. Получив его согласие, я немедленно дам вам знать.
– Да зачем мне его согласие? – удивился Аикава. – Достаточно того, что согласны вы!
– Простите, однако, ведь не я же иду к вам в наследники!
– Коскэ не может отказаться, – убежденно сказал Аикава. – Он верен долгу и согласится на все, что вы ему ни прикажете. Только бы вы приказали ему, господин Иидзима. В этом году мне будет пятьдесят пять, дочери исполняется восемнадцать, и мне хотелось бы прямо сейчас узнать, как решится дело с моим наследником. Покорнейше прошу, не отказывайте мне!
– Хорошо, согласен, – сказал Иидзима. – Если у вас есть сомнения, могу дать клятву на мече.
– Нет-нет, что вы, вполне достаточно вашего слова! Покорно вас благодарю… Ну, побегу сказать дочери, то-то обрадуется! Понимаете, если бы я пришел и сказал: так, мол, и так, господин Иидзима не возражает, но должен сперва спросить согласие у самого Коскэ, – она бы страшно расстроилась, что там еще Коскэ скажет. А вот теперь, когда все решилось так определенно, совсем другое дело. Она на радостях съест несколько чашек риса, и болезни ее как не бывало! Только есть, знаете ли, пословица: «С добрым делом поспеши». Так давайте же завтра, когда вы изволите вернуться с дежурства, сразу обменяемся подарками в знак помолвки. И господина Коскэ приведите, пожалуйста, хотелось бы его дочери показать… Ну, бегу!
– Может быть, выпьете чарку? – предложил Иидзима, но Аикава, полный радости и весь мокрый от пота, торопился к дочери и попросил разрешения откланяться немедленно. Повернувшись, он налетел на столб, охнул от боли и выскочил из дома.
– Вот растяпа, – весело сказал Иидзима. – Эй, кто-нибудь, проводите его! – Он был очень доволен и гордо приказал: – Позвать Коскэ!
– Коскэ нездоров, – сказала, входя, О-Куни.
– Это ничего, – сказал Иидзима. – Позови его на минуту.
– О-Такэ, – обратилась О-Куни к служанке. – Ступай и передай Коскэ, что господин требует его к себе.
О-Такэ побежала в людскую.
– Коскэ! – крикнула она. – Вставай, Коскэ! Господин зовет!
– Сейчас иду, – отозвался Коскэ.
«А у меня лоб разбит, – подумал он. – Как появиться в таком виде перед господином? Но верный слуга должен повиноваться, что бы ни случилось. Придется идти как есть», – решил Коскэ и явился к Иидзиме.
– Подойди ко мне, Коскэ, – сказал Иидзима, едва увидев его. – А все остальные удалитесь. Оставьте нас одних.
– В такую жару, – пробормотал Коскэ, – господину, должно быть, вредно утомлять себя каждодневной службой…
– Мне доложили, что ты нездоров и лежишь, – начал Иидзима. – Но тем не менее я вызвал тебя, потому что мне надобно поговорить с тобой. Речь пойдет вот о чем. У старика Аикавы, что живет на Суйдобата, есть дочь О-Току. Ей восемнадцать лет. Девушка эта изрядной красоты, а также примерна в отношении долга перед своим родителем. Случилось так, что, восхищенная твоей преданностью, она полюбила тебя и от любви занемогла. Аикава обратился ко мне с настоятельной просьбой отпустить тебя к нему в наследники, и ты пойдешь.
Тут Иидзима взглянул на Коскэ и увидел ссадину на лбу.
– Постой, Коскэ, – сказал он, – что у тебя со лбом?
– Виноват, – пробормотал Коскэ.
– Ты что, подрался? Ну что ты за негодяй! Так изуродовать себе рожу накануне серьезного шага в своей жизни… Преданный слуга получает раны только на службе господина, – ты что, не знаешь этого? Да ведь будь ты настоящим самураем, тебе пришлось бы теперь убить себя!
– Я не дрался, – сказал Коскэ. – Я выходил по делу, и возле дома господина Миябэ на меня упала черепица. Угодила прямо в лоб. Неудачно получилось, прошу извинить меня. Я просто в отчаянии, что это вызвало ваше недовольство, господин…
– Что-то мне кажется, что эта ссадина не от черепицы… Ну да ладно. Все же запомни: затевать драки и получать увечья не годится. Нрав у тебя прямой, но, когда противник хитрит, прямо действовать нельзя. Необходимо терпение. Недаром иероглиф «терпение» изображается знаками «меч» и «сердце» под ним. Ибо терпение чрезвычайно необходимо в таких обстоятельствах, когда стоит сделать один лишний шаг и сердце твое будет пронзено мечом. Помни, поступив на службу, ты уже принадлежишь не себе, а господину своему. Будь до конца верен долгу. Никогда не поступай опрометчиво. И не выступай против тех, кто силен хитростью.
Поучения господина четко отдавались в груди Коскэ, и он сказал сквозь слезы благодарности:
– Господин, я слыхал, что четвертого числа будущего месяца вы собираетесь на рыбную ловлю… Но ведь совсем недавно скончалась барышня, ваша дочь! Пожалуйста, отложите вашу поездку на реку: с вами там что-нибудь случится!
– Хорошо-хорошо, – нетерпеливо сказал Иидзима. – Рыбную ловлю мы отложим, не беспокойся. Не в этом сейчас дело. Так вот, я попросил тебя идти к Аикаве…
– Какое будет поручение?
– При чем здесь поручение? Дочь Аикавы полюбила тебя, и ты пойдешь к нему в наследники.
– Да, понимаю. Кто, вы говорите, идет к нему в наследники?
– Ты идешь!
– Я? – воскликнул Коскэ. – Я не хочу!
– Дурак! – прикрикнул Иидзима. – Ты будешь человеком! Лучшего тебе и желать нечего.
– А я хочу всегда быть возле своего господина! Не гоните меня от себя, позвольте быть рядом с вами!
– Но ты ставишь меня в очень неловкое положение. Ведь я уже дал согласие, я поклялся на мече!
– Не надо было клясться!
– Если я нарушу слово, мне придется вспороть себе живот.
– Сделайте милость!
– Если ты не будешь меня слушаться, выгоню.
– Выгоняйте! А разве нельзя было рассказать мне все толком до того, как вы дали клятву?
– Да, в этом я виноват, – сказал Иидзима. – Виноват и прошу тебя простить меня. Видишь, кланяюсь тебе, уперев руки в пол, и прошу прощения. Теперь ты согласен пойти к Аикаве?
Коскэ сдался.
– Хорошо, господин, раз так – я согласен. Но пусть это пока будет только сговор, а я останусь у вас еще на десять лет!
– Что ты! – возразил Иидзима. – Завтра устраивается обмен подарками по случаю помолвки. В начале будущего месяца состоится уже брачная церемония.
Коскэ думал о том, что, если он уйдет в наследники, О-Куни и Гэндзиро убьют господина. Значит, заколоть этих двух негодяев пикой и вспороть себе живот придется сегодня ночью. При мысли о том, что он видит своего господина в последний раз, Коскэ побледнел, и из глаз его полились слезы.
– Экий ты упрямый! – с досадой сказал Иидзима. – Неужели тебе так не хочется уйти к Аикаве? Живут они совсем рядом, от нас до Суйдобата рукой подать, можешь навещать меня хоть каждый день. Совершенно незачем расстраиваться так. Парень ты как будто бравый, а точишь слезы… Мужчина должен иметь твердый дух!
– Господин, – сказал Коскэ. – Я стал вашим слугой пятого марта. Узнав, что нет у меня ни родных, ни близких, вы отнеслись ко мне с особой благосклонностью, и этой вашей доброты я не забуду даже после смерти. Одно только хочу сказать вам. Откушав водки, вы обыкновенно очень крепко спите. Без водки же вам не спится. Кушайте водки поменьше. Даже с героем, если он крепко спит, злодеи могут сделать все что угодно. Я места себе не нахожу, когда думаю об этом. Будьте всегда настороже, господин! И еще не забывайте каждый день принимать лекарство, которое прислал господин Фудзита…
Иидзима нахмурился.
– Что это ты, словно в дальние страны собрался? – сказал он. – Такое мне мог бы и не говорить.
Глава VIII
Услыхав в покоях Хагивары женские голоса, Томодзо подкрался и заглянул за полог от комаров. Волосы у него встали дыбом, и он со всех ног бросился было за помощью к Юсаю, но был так перепуган, что вместо этого прибежал к себе домой и, весь дрожа, забился в постель. Только на рассвете он постучался в двери Юсая.
– Кто это? – сонно спросил Юсай.
– Это я, Томодзо!
– Чего тебе?
– Сэнсэй, откройте, пожалуйста.
– Рано же ты сегодня поднялся, – недовольно проворчал Юсай. – Никогда так рано не встаешь… Да погоди, погоди, сейчас отворю!
Он поднял щеколду и открыл дверь.
– Ну и темно здесь у вас, – сказал Томодзо, входя.
– Так ведь еще не рассвело, – ответил Юсай. – А фонарь я тушу, когда ложусь…
– Вы только не волнуйтесь, сэнсэй…
– Да ты сам весь трясешься! Что случилось? Чего ты пришел?
– С господином Хагиварой беда!
– Что с ним?
– Такое с ним, что не знаю, как быть… Вот и вы, сэнсэй, и я – мы оба снимаем жилье на земле господина Хагивары. Живем мы все вместе. Обо мне и говорить нечего, я у него совсем как вассал, копаю его огород, смотрю за его садом, бегаю по его поручениям, жена моя ему стирает, и он с нас платы даже не берет, а иногда жалует нам на мелкие расходы или одежду со своего плеча. Он мой благодетель, и вот с ним такая беда приключилась! Каждый вечер к нему приходят ночевать женщины…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=145909?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Кампо – девиз правления императора Сакурамати с 1741 по 1744 год, означает «сохранение снисходительности и щедрости».
2
Сётоку Тайси (574–622) – посмертное имя («добродетельный») принца-регента периода Асука Умаядо, сына императора Ёмэя. Высоко почитается японскими буддистами за свою деятельность по утверждению этой религии в стране, строительство храмов и просвещение.
3
Хаори – короткое верхнее кимоно, парадная накидка с гербами. Хакама – широкие штаны, заложенные складками у пояса. Вместе составляли церемониальный костюм самурая.
4
Хаппи – куртка с гербом хозяина, которую носили слуги самураев.
5
Хатамото – звание самурая, непосредственного вассала дома Токугава.
6
Меч бидзэнской работы – в Бидзэне (провинция центральной Японии) тогда производилось более половины всего оружия.
7
Сираи Гомпати – самурай из клана Тёсю, который влюбился в куртизанку, пошел ради нее на преступление и был казнен.
8
Сёгун – военно-феодальный диктатор в средневековой Японии.
9
Ронин – самурай, по каким-либо причинам не имеющий сюзерена. Иносказательно – скиталец, бродяга.
10
Бу – старинная денежная единица; четыре бу составляют одно рё.
11
Усигомэ – старинный квартал в северо-западной части Эдо.
12
Уважительный префикс «О» в женских именах опускается лишь при подчеркнуто презрительном обращении.
13
Здесь и далее стихи в переводе Виктора Сановича.
14
Дзоритори – слуга самурая.
15
Школа «синкагэ-рю» – одна из старинных школ фехтовального мастерства.
16
Коку – японская мера объема, приблизительно равная 180 литрам. Вес 1 коку риса составляет около 150 кг. Эта мера служила денежным эквивалентом доходов и налогов.
17
Фусума – то же, что и сёдзи, раздвижная перегородка в традиционном японском доме, но более изысканная, декоративная и используемая, как правило, для разделения внутреннего пространства жилища.
18
Феодальное судебное законодательство предусматривало наказание для главы семейства, в доме которого совершен проступок против морали (вплоть до указа совершить самоубийство).
19
Гэта – японские деревянные сандалии.
20
Обычай усыновлять или брать в зятья с правами сына и наследника молодого человека «со стороны» обусловлен традицией, согласно которой во главе дома или предприятия должен стоять мужчина. Практика усыновления взрослых мужчин, мукоёси, существует в Японии до сих пор.
21
Лук сигэдо – лук, древко которого делали из специально обработанной древесины разных пород со сложным, тонко рассчитанным расположением слоев.
22
Праздник Бон – день поминовения усопших, отмечается тринадцатого июля.
23
Дзёрури – напевный сказ, обычно в сопровождении цитры или сямисэна. Также – название пьесы для кукольного театра.
Санъютэй Энтё
Тип: электронная книга
Жанр: Мистика
Язык: на русском языке
Издательство: Азбука-Аттикус
Дата публикации: 26.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: «Пионовый фонарь» – раннее и одно из лучших произведений Санъютэя Энтё (1839–1900). Имя «Санъютэй» (настоящее имя автора – Идзубути Дзирокити) обозначало принадлежность к определенной школе «ракуго» – рассказчиков, которые собирали публику в балаганчиках или прямо на улице и с помощью минимального реквизита, а то и вовсе без него создавали произведения на стыке литературы и театра. Санъютэй Энтё был выдающимся ракугока, который к тому же сам сочинял свои истории.